Капралиха

Меня зовут Малгожата. Не знаю, кому я обязана этим именем, мне был год, когда меня сдали в приют. А уж если бы кто мне подсказал, где купить табличку с таким именем, чтоб потом поместить ее за лобовым стеклом, тому был бы приз — большое молоко. Поэтому понятно, что когда я под Лиллем увидела табличку «Марго», я тут же купила ее (за шесть евро девяносто центов) и с гордостью за лобовое стекло вставила.

Почему я стала дальнобойщицей? Росла я в детском доме под Щецином. Может, это и неважно, но именно там у меня родились мечты о свободе, о пространствах и всякое такое. Я многое сделала, чтобы стереть из памяти тот период. Я сумела забыть даже о противном солдатском хлебе в консервных банках, я постаралась все забыть, но одно таки осталось в памяти: как в меня влюбилась директриса, она же — училка физкультуры, чтоб ей пусто было. Никогда ей не прощу! Я старалась быть прозрачной, незаметной, худела и исчезала прямо на глазах, но она ловко выбрала себе работу. Она отвечала за развитие нашего тела, а у меня уже тогда был приличный бюст, который никак не удавалось упрятать, видимо, очень ему помогал подгорелый молочный суп. Да, собственно говоря, влюбилась ли? — потому что когда ты кого-то любишь, то не лупишь его в медпункте! Не велишь ему тыщу раз прыгать через козла. Не изводишь его скакалкой. Не мажешь ему ногти йодом.

У нее была почти мужская кликуха: Капралиха. Баба-капрал! Представляете — на дворе одна тысяча девятьсот семидесятый год, Герек приходит к власти, Капралиху из вертухайки (гадины) в тюрьме во Вронках повышают до директора детского дома «Веселый гномик» под Щецином (как едешь на Волин), соединенного, к ее счастью, с интернатом и исправительным заведением. Ходила одетая во что-то среднее между военной формой и костюмом серого самострока. Единственная книга, какую эта сухая и сдержанная особа в очках в роговой оправе прочитала, был самиздатовский вариант «Надзирать и наказывать».

Ее сны, полные запаха лизола и пасты для натирки полов, старых школ, в которых можно приказать мальцам, а особенно — малицам встать коленками на горох, а те сопротивлялись бы страшно, грызли бы ногти, и тогда уже можно было бы их за все за это наказывать, бить, прощать. Есть в этих снах и учительница девятнадцатого века в каком-то очень строгом интернате для девочек, в которых уже просыпается подавляемая сексуальность. Ходит она по коридорам с портретами классиков на стенах, прямая, словно вытянутая струна, в корсете, может, это какой-то прусский лицей, прусское воспитание и прусский, прусский, прусский запах муштры и полов. Голова высоко, как в невидимом жабо; как кукла, но только с линейкой, с тяжелой, деревянной, ходит по классу, по такому умершему классу Кантора, и что она делает? Бьет девочек по голым розовым попочкам, которые вскоре краснеют. Или в воскресной школе бьет и велит заучивать целые куски Священного Писания, самые скучные, из Ветхого Завета, где ничего не происходит, только идет перечисление родов: этот родил того, а тот — кого-то другого. Не раз и не два здесь будет упомянуто, что коридор воняет лизолом и пастой для натирки полов, что вступает в противоречие с весной за плотно закрытыми окнами, от которых слоями отходит прусская краска, и рождается безумие. «История безумия» — вторая книга, отложенная Капралихой для чтения. Школа из почерневшего кирпича, ничего веселого, такое уж это учреждение! И она так лупит по этой попке, которая не признаёт дисциплины, сначала деревянной линейкой, а когда та сломается, а сломается она наверняка, то плеткой, велит остаться после урока и — плеткой, раз плеткой, два плеткой, появляется тонкая красная полоска, из которой сочится молоденькая-молоденькая кровушка, и тогда Капралихе становится так хреново, что она припадает ртом к ягодицам и пьет, точно вампир какой, молодую кровушку, которой ей так не хватало, потому что она олдуха, а противоположности притягиваются, по крайней мере, с одной стороны: действительно, молодой не всегда тянется к старому. Зато у старого есть власть и почти всегда он хочет овладеть молодым, вот как-то так все и происходит. А Капралиха целует ядреную розовую попочку — прости, прости, прости меня! Я люблю тебя, прости меня, это для твоего же блага, дитя мое! Я старая и поэтому мне нужна молодая кровь. Моя задница напоминает гнилой апельсин, и ей нужен молодой коллаген. Если бы я только могла, съела бы тебя, ням-ням, и превратилась бы в тебя, в подростка!

Любовь такой особы к молоденькой девочке — это как любовь молотка к гвоздю, зажигалки к сигарете, лома к… блин, уж и не знаю к чему… а, вот — к божьей коровке. У меня не было шансов. Думаю, в Третьем рейхе именно такие суки становились активистками. Я прочитала «Полет над гнездом кукушки». И полюбила американскую литературу, потому что там пишут просто, а не так, как в польской литературе. Там пишут сразу: «Привет, меня зовут так-то и так-то, расскажу вам о том-то и о том-то, как мы съездили с приятелями туда-то и туда-то, только не говорите моему старику, что я написал, а то он меня пришьет». Простота выражения. И такие образы, как та ведьма из «Полета», начальница над санитарками, жизнь как она есть. Так меня колбасило, когда я читала, что боже ж ты мой! Ну да ладно, проехали. Такая же сволочь, как де Мертей из «Опасных связей». С той только разницей, что эта, из «Полета», скрывала свой сволочизм под маской милой дамочки, которая любит мир и людей, а в моем случае была жесть в чистом виде. Идеально заточенная под систему. Я от нее убегала, куда только могла, пряталась в прачечной, на чердаке, мечтая о свободе, но в физкультурном зале я была в ее руках.

Она, видать, решила так: или она меня всю с потрохами получает — или она меня уничтожает. Сначала она решила, что я сутулюсь. И ни фига я не сутулилась, ну да ладно, хрен с ней. Вставляла мне в штаны палку и велела ходить так целыми днями, даже спать так. Подходила к моей постели и сладострастно ощупывала мою спину, вроде как проверяла, на месте ли палка. Мешочек с горохом заставляла носить на голове. Страшно надо мной Лысая и Мясо смеялись, как я с этим мешком с горохом хожу, как принцесса под горошинами. В коридоре висела многозначительная картинка, старая гравюра: во все стороны изогнутое дерево, накрепко привязанное к вбитой в землю палке. И подпись: ортопедия.

Если бы я жила в приморском портовом городе, то ходила бы смотреть на корабли. А поскольку я была из Щецина, где порт далековато от моря, я бегала к дороге, к автозаправке, смотреть на большое скопление дальнобойных фур. В конце концов, всего два часа до Берлина. В то время мало было вещей, радующих глаз многоцветием. Водители, чаще всего упитанные и молодцеватые, не были поляками. А даже если и были, то всё равно ими не были. Я ездила туда на велосипеде «Вигры-3», взятым из детского дома, садилась, положив голову на колени, впивалась изо всех сил зубами в яблоко, взятое с завтрака и отполированное маслом с того же завтрака, чтобы светилось, и глядела, как зачарованная.

 

Сочинение

Как-то раз Капралиха вызвала меня в медпункт. Я шла по коридору, скользя в запахе пасты для натирки полов (никогда не забуду эту вашу пасту!). Окно в медпункте было открыто, а за ним кричали парни, гонявшие мяч. Голуби ворковали. У-ху-ху, у-ху-ху, доворкуются — кто-нибудь когда-нибудь отвинтит им башку! Она стояла задом к окну с облупившейся эмалью. Стояла точно весы. Долбанная богиня правосудия с повязкой на глазах. А в руках держала мое сочинение…

Видать, это она упросила училку польского дать нам такую тему, а потом показать ей, что я там напишу, а остальные сочинения выбросить. А что, целый час свободный, можно ногтями заняться. Задание было самое глупое из всех возможных: написать, что ты думаешь о свободе, о любви, о своей будущей взрослой жизни. Училке не хотелось вести урок, один из последних в году, она и прислушалась к мнению «руководства», дала задание и сидела целый час пилочкой обрабатывала ногти. А я там чуток чересчур открылась, что-то во мне лопнуло, ну я и расписалась. Нашей ведьме я, конечно, ни за что бы такого не написала, а та, что польский вела, милая была, хорошая. Другие отделались отписками, циничными шуточками, а поля разрисовывали членами с клевыми прическами под панков. А на меня нашло что-то, и я излила в сочинение самую искреннюю тоску по маме, по любви, по пониманию, по кукле и т. д. Описала свои походы к фурам, мечты о свободе. Ну и написала, что… Короче, что проб… В смысле, что сексуальность пробуждается. Во мне. Может, все это из-за лета за окном? Или думала, что если я все так подробно опишу, до боли искренне, то они это, наконец, поймут, растрогаются и обнимут меня? Для отвода глаз я там и сям понатыкала в текст циничные замечания и неприличные выражения. Из чего, должно быть, получился молотовский коктейль для педофила, который подействовал на Капралиху, как тряпка на быка.

Она смотрела на меня из-под запотевших очков и расспрашивала. Сладострастно приближаясь ко мне. С трепещущими ноздрями цитировала она отрывки из моего сочинения. Я крикнула:

— Вы не имеете права!

— Дитя мое, я для тебя вместо матери! Не забывай, что я не просто руководительница и преподаватель физкультуры, но и школьная медсестра. Пришло наконец время осмотреть тебя, я и так долго тянула с этим… В твоем теле происходят изменения, типичные для твоего возраста, я должна проверить, правильно ли идет развитие… Ложись на кушетку… Разденься, медика не следует стыдиться.

Она хотела поиграть со мной в пациентку и врача!

— Ну иди… Иди к мамочке… Ты ведь пишешь, что тоскуешь по мамочке, что тебе не хватает любви, иди, иди, прижмись ко мне… Я твоя мамочка, ну, вытрем слезки, не бойся, пани директор не кусается…

И тряпичную куклу протягивает!

Теперь я знаю, к чему приводит людей жизнь в панцире и без удовлетворения в течение долгих лет самых элементарных эмоциональных потребностей. Им не столько секса не хватает, сколько хотелось бы прижаться к первому попавшемуся невинно выглядящему ребенку и сунуть ему куклу. Да к кому угодно прижаться и нюни распустить. А Капралиха жила в концлагере чувств. Месяц примерно перед этими событиями в столовке установили видео, которое стало мощным инструментом власти: в наказание — не давали, чтобы поощрить — давали. Так вот, Лысая, Мясо и Псих должны были показать мне один фильм. Ночью. Тайком. Он оказался тем самым камешком, который вызвал обвал целой лавины кассет. В этих фильмах разные старые капралихи и всякие там женщины-слоны в больших очках в роговой оправе, женщины, выброшенные массовой и любой другой культурой, женщины вспотевшие, плохо одетые, которых не взяли бы даже на кассе работать, у всех у них ЭТО ЕСТЬ. То же, что у семнадцати-восемнадцатилетних с маленькими попочками и носиками, с птичками-яичками… И мне кажется, что это единственное доказательство бытия Божия — что и у старых бабок, и у старых гомиков, и у старых лесб ЭТО ЕСТЬ. Причем, у них это развито даже лучше, чем у молодых. В качестве компенсации, что ли. Так что даже если оно у них старое, а сами они стали бесформенными, пусть их грудь словно перекатывающиеся кучи жира, одна из многих складок живота, но ОНО у них есть и работает. Так что даже на старую перечницу можно подманить молодого перца!

Капралиха стала возиться со мной, и как-то так произошо, что я задела ее жакет. Отлетели пуговицы блузки… Это был кошмар! У этой женщины вообще не было груди! Ее грудь (обе!) была ампутирована! Все ее тело было покрыто шрамами. Я начала спазматически рыдать, я не знала, как надо реагировать — жалеть, бояться, испытывать отвращение, — поэтому все эти чувства я пережила одновременно. Страшные шрамы на месте отрезанной груди! Жесть, особенно для впечатлительного ребенка!

 

Рецензия на мое сочинение

«Панна Малгожата, что вы там понаписали, одни какие-то самоубийцы, женщины-писательницы, помешанные, трансвеститы, педерасты, сплошь маргинальная литература, какие-то демоны, какие-то тюрьмы, какие-то евреи, трансгрессии, истории безумия. Девочка, может, мне с тобой сходить к врачу? Что это еще за Оскар Уайльд со своей любовью к какому-то там Дугласу? Что это за английская или американская феминистка? И, наконец, это ваше: Бог — всего лишь эманация наших страхов! Что это такое? Мы здесь такого не позволим! Оценка: неуд. Это как-никак школа, а не офицерская столовая! Что за литературу ты читаешь, что за книги такие, ведь было четко сказано: на основе пройденного материала, то есть „Канун весны“, „Дзяды“. А свобода в „Дзядах“ — это борьба за свободу Народа, а у тебя в голове индивидуальная свобода, которая тебя пока что не касается, потому что у тебя ее нет, и в особенности свобода… не буду говорить чего. Может, мне следовало бы родителей выз…» (Последнее она вычеркнула красным фломастером, потому что, работая на нескольких ставках в нескольких местах, она совсем забыла, что как раз здесь она не может доставить себе удовольствия вызвать родителей в школу и отчитать их.)

 

Фуко

Я была в трудном возрасте, не понимала потребностей Капралихи и была шокирована увиденным. Я кричала: «Вы не имеете права!» А она смотрела на меня — тогда мне казалось, что жестоко, сегодня мне кажется — как побитая собака. Будто хотела сказать: да знаю я, знаю, что не имею права. Не имею права, потому что я противная старая Капралиха, ни малейшего не имею права дотрагиваться ни до кого молодого и невинного! И всё же — дотрагиваюсь. Потому что у меня есть власть. Потому что мое тело — учительское, зрелое, одетое и гордо расправленное, а под одеждой — тело кого-то, кто давно уже умер, что, в общем-то, правда. А твое тело практически еще не существует, поэтому оно вроде как прозрачное, твоя кожа прозрачная, через твои ладони просвечивает моя ладонь. А поскольку Мишель Фуко, вдохновленный мощью разрушающих себя сил, замкнутых в пенитенциарных учреждениях, написал свою книгу «Надзирать и наказывать», и там много есть о «податливых телах», о власти и о «приемах эффективной дрессировки», то я тянусь к тебе, потому что не могу не прижаться, не могу дольше не прижиматься к кому-нибудь молодому, просто не могу. И разрыдалась. В коридоре зазвонили к обеду.

— Ты хоть знаешь, — всхлипывала она, — ты знаешь… Я работала в тюрьме, во Вронках. Ты хоть знаешь, что происходит за этими почерневшими кирпичными стенами… ты знаешь, отчего эти кирпичи так быстро чернеют?! Какие там напряжения нарастают, постоянно нарастают! Во всех закрытых учреждениях, во всех исправительных колониях… Что происходит хотя бы у нас за стеной, в мужском отделении; как их там скручивает от похоти? Все время (и в эту минуту тоже!) десятки, а может, миллионы молодых парней не находят себе места от дикого вожделения, из-за которого там образуется безумный вакуум, из-за которого могут взорваться стены, потому что вакуум становится все интенсивнее, а отсутствие женщины все фатальнее. И что эти люди страдают все время, а вместе с ними и я, мученица. Эта армия, если бы ее выпустить, весь мир в одночасье раскатала бы по бревнышку. А они вынуждены там живьем терпеть, без наркоза, если только не принять за наркоз кошмарную вонь обедов на тележках.

— Что касается обеда, то…

Капралиха снова сделалась строгой и зашипела:

— Ты… ты — империалистическая сука! Конец твоим походам по дальнобойщикам! Куда спрятала доллары?! — И давай мне карманы выворачивать. — Признавайся, подстилка, где прячешь доллары, которыми они тебе платят? Не то сейчас кликну Лысую, уж она-то мне скажет как на духу, вызову Психа, не думаю, что хоть что-то может быть ей не известно… — На манер тюремных лесб она называла девочек мужскими погонялами.

Честно говоря, на этот раз именно я оказалась наивной, потому что мне в голову не приходило, что я могла с тех мужиков что-то поиметь или хотя бы просто заговорить с ними.

— Покажи руку! — Взяла линейку. — Ну, покажи, снова ты свои когти грызла? До мяса обглоданы! Тебе пальцы йодом намазать? — И лупила меня по рукам линейкой. А я не знаю, как можно в нервной обстановке детского дома не грызть ногти.

А когда вскоре появилась кровь, ее развернуло на сто восемьдесят градусов, она прижалась ко мне изо всех сил (этими своими голыми шрамами!) и начала душить, бормоча:

— Прости! Это ничего, это все июнь, это все цветущая сирень… Дай, мамочка поцелует тебя…

И тогда я сама вдруг прижалась к ней и расплакалась, а она начала целовать меня, бормоча всякие гадости:

— Птицы уже прилетели из теплых стран. Моя маленькая принцесса! Подойди, я осмотрю тебя, обследую! Ты будешь моей куколкой, я буду тебя переодевать, причесывать. Я буду мерить тебе температуру, о, как ты горишь, это все июнь… Дай пальчики, я выпью твою кровушку, дай, перевяжу… Сделаю тебе массаж… У тебя проблемы с позвоночником, я сделаю тебе прекрасный массаж, я останусь сегодня, приходи в кабинет…

— Я приду, приду… Но только вечером, потому что сегодня днем я дежурю…

— Придешь? Ко мне? Давай будем на «ты»! Скажи мне: ты! Ох, я вся горю! «Вы» уехала далеко-далеко и больше не вернется. Осталась просто Вильгельмина. (Пишу так, потому что не помню, как ее на самом деле звали.) Дверь я не стану закрывать, голову вымою, кофе или чай будешь пить, с сахаром? Ах, что я спрашиваю, само собой, с сахаром, со сливками, дитя мое… Малышка, малышка! Ах, какая там у тебя пипочка, цып, цып, цып! Но не сейчас, сейчас — на дежурство, убирать со столов, мыть посуду, все наше — ночью, иди, нет, погоди, иди, останься… Придешь, малышка?

— Да, я постучу три раза: тук-тук-тук. А сейчас мне уже надо бежать. Сегодня моя очередь мыть посуду…

— Только договорились: никому ни слова, пусть это будет наша сладкая тайна… Бай-бай, королева, — сказала она, не догадываясь, что через пятнадцать лет у меня будет кличка Марго и все связанные с этим проблемы. Она послала мне воздушный поцелуй, изо всех сил дунув на ладонь.

 

Бай-бай, Капралиха

План был не самый простой: ночью перебраться к парням, утонуть в них без остатка, а под утро быть в полной готовности и бежать к стоянке дальнобойных фур. Что ж… Я удовлетворила все их желания. Мне не хотелось, чтобы они страдали, эти маленькие злодеи. Меня всю жизнь только на злодеев и тянуло. Вот он возвращается с дела, он — мафиозо, затравленный, а я единственная на всем свете прячу его у себя, перевязываю раны, словно подстреленному волчонку или какому-нибудь повстанцу. А он преданно смотрит мне в глаза, и я уже знаю: для всего мира он плохой, но меня он будет защищать до последней — ха-ха — капли крови.

Под утро я постучалась в ее кабинет. Тишина. Дверь была открытой. Она спала в одежде, на столе — кофе и чай, а над ней, на стене — картинка: человек, с одной стороны — лишенный тела, то есть, его скелет, а с другой — весь, то есть с ног до головы, состоящий из мышц. Я на том плакате с левой стороны (скелет) написала «ты», а с правой (более или менее приличной) — «я». Поймет ли она тонкий намек на то, что сама велела мне говорить «ты», я тогда не задумывалась. Убежала.

Наощупь выскользнула из здания и слазила в свой тайничок. Я ничего не держала в комнате, где нас было несколько: Балерина, Филя, Мясо, Лысый, Псих и прочие выродки; там моментально бы пропало. Если уж они сумели до крови поцапаться за какой-то вшивый гель для волос, что, дескать, одна у другой стибрила! Точно уголовники какие, мужики. Тайничок был у меня в большом ящике для песка за сараем. Я взяла из него только давно приготовленный толстый картон и фломастер, какую-то мелочь, увела стоявший в котельной велосипед и — полный вперед!

В пять утра — уже на дороге — попала под дождь. Вся мокрая стояла с велосипедом под навесом автобусной остановки, кажется, в Волине. А потом вдруг сделалось жарко. Вокруг автозаправки пыль поднималась на высоту человеческого роста, запах асфальта и бензина смешивался с дурманящим ароматом последней, уже увядающей сирени. Начинались первые летние жаркие дни, середина июня. Я положила картон и стала думать, что бы такое на нем написать. В конце концов написала «Америка» и встала у обочины. Каждый мне говорил «я в паре». Теперь я и сама так говорю, если кого-то не хочу брать. Это значит «еду с напарником, и сидячих мест у нас больше нет».

— Эй, ты! В Америку? Это со мной! Хе-хе… — Высунул голову из кабины, облепленной голыми бабами в завлекательных позах, сердцами, пробитыми стрелами, амурчиками…

Сумасшедший какой-то! Плечистый толстяк в одной только белой маечке-алкоголичке на тоненьких бретельках, с серебряной цепью на шее, с усиками, упитанный такой Фредди Меркьюри. Улет! Американец отвезет меня в Америку! И отъехала в синюю даль, без визы, бай-бай, мой Капрал. Этот сумасшедший нон-стоп смеялся диким смехом, просто вдруг нажимал на педаль газа, отпускал руль и начинал ржать что есть мочи, как ребенок на карусели. У-ха-ха-ха! А вместо святого Христофора у него на большом зеркале болтался Джим Моррисон на кресте.

— Эй, а что ты везешь?

— У-ха-ха-ха-ха! Кур, я не могу… Кур, живых кур, насрали мне там, как не знаю что…

На ближайшей остановке, где толстяк первым делом поссал на колесо, я попросила его показать. Не врал, обычные генно-модифицированные куры из Кентукки. Толстяк сказал, что каждый день выпивает двадцать яиц, один только белок, желток не потребляет, и потому он такой накачанный.

Боже мой! Держите меня! Он накачанный…

— А дашь мне заграничную жвачку?

— Йеа, бэйби!

 

Марго, заправляйся и иди в ночь

Стоп, перерыв в воспоминаниях. Сейчас мы снова в сегодняшнем дне. А вернее, в ночи. Марго, иди в ночь, иди в ночь, заправься и иди в ночь, ночь — самая большая потаскуха… Запарковалась, спустилась на землю, закурила, пустила дым. Всё. Так начинается безумие. Сейчас я на зачуханной стоянке с маленьким мотелем, но уже хочу быть на пароме. Однако с тех пор, как я завела эту несчастную табличку с надписью «Марго», каждую ночь ощущаю, что называется, «зов». Достаточно глотка пива, и сразу — зов. И это меня пугает: это как потеря контроля над питьем, управляет мной против моей воли! Что-то говорит во мне: «Марго»; что-то во мне поет: «Марго»; что-то во мне шепчет: «Марго, иди в ночь, иди в ночь, иди в ночь, заправься, запаркуйся и иди в ночь… Ты — плеяда, мы — смертные, а ты — плеяда…»

— Куда, блин, я пойду, — говорю я сухо в ночь, и пар идет у меня изо рта, — если я реф, а не какая-то простая дальнобойная фура, и не могу простаивать. Я поставила новую шайбу, и счетчик тикает.

Но то, что работает даже в отношении Черной Греты, на этот голос, на этот зов не оказывает никакого впечатления. У него ноль понимания реалий жизни дальнобойщика. Удивительное возбуждение ударяет мне в голову и заставляет одеться под путану, надеть большой рыжий парик, торчащий во все стороны, чтобы меня не узнали, фиолетовые чулочки, черные блестящие сапоги выше колен, втереть в себя лосиный жир (покупаю его в Финляндии), который действует как афродизиак, и идти в заполненную выхлопами ночь.

С подножки схожу на твердую землю. Закуриваю длинную сигарету и иду в потоках кислотного дождя-мутанта. В потоках нон-стоп падающих на меня с неба элементарных частиц. Этих маленьких потаскушек. А они такие миниатюрненькие, такие шустренькие, что проходят через мою голову между атомами и электронами, делая в ней маленькие черненькие дырочки; они выедают меня, отгрызая по кусочку, просачиваются через меня на землю, проникают через земной шар между комочками гравия и чернозема и попадают в задницу кенгуру и австралийским аборигенам, которые ходят под нами по своей Австралии вверх ногами.

Иду. Разодетая как последняя. Сиськи взбиты под самый подбородок. Меня цепляют подмигивающие красные вывески. Мне вслед свистят неоны. Пятнадцать тысяч штрафа. Счет вышлю шефине, то есть Мариоле, которая в настоящее время по причине циклона полетела со своей балованной толстой дочуркой Каролинкой в Венесуэлу, на водопад Анхель. Фотографироваться и снимать фильмики на мобильник, записывать шум воды. Есть ли там какой-нибудь действующий супервулкан, например, Кристина, или что-нибудь подобное для этих двух? Какой-нибудь водопад элементарных частиц Крыница, или черная дыра, которая поглотила бы их прежде, чем они обо всем узнают? Лучше чтобы ее самолет упал на обратном пути, и то меньше бы обалдела, чем когда узнает, до чего я этими экскурсиями довела транспорт. А в принципе какая разница, у нее все равно сейчас плохой период. Мужа ее посадили, «сидит на кляче», во Вроцлаве на улице Клячковской, а она к нему из Варшавы беспрерывно ездит на Интер-Сити и все что-то по его делу утрясает. Того и гляди окажется «Mariola Spedition», Варшава, ул. Радарная, в черном списке должников и исчезнет в черной дыре.

Иду. Крепче сжимаю в кармане газовый баллончик и выхожу в город, состоящий из автомобилей. Улицы из припаркованных дальнобойных фур и дома из них же, а на рыночной площади бензозаправочная станция. Двадцать три часа среднеевропейского времени. Минутку стою, курю под козырьком бара, будочки такой. Сигаретный дымок окрашивается фиолетом неонов. Вижу в темноте трех турок, говорящих по-немецки. Один старый и двое молодых. Готовят турецкое блюдо из собаки на походной плите. Затягиваюсь сигаретой и не спеша прохожу рядом. Они свистят мне вслед, смеются. Прикидываюсь кем угодно — русской, румынкой, — лишь бы сочли меня совсем доступной. А у самой сердце колотится словно молот.

Иду. За ними припаркована большая фура, около которой стоит грек. Красавчик! Становится тихо и темно. Только его глаза светятся во тьме! Смотрю: заходит за фуру. Иду и я. В голове все кипит, сердце бьется все сильнее. А он стянул портки и подмывается! Минеральной водой из бутылки! Я облокачиваюсь на его фуру, а он целует и входит в меня. Ему примерно двадцать три и внешность модельная. Пошел снег. Он целует меня страстно, в губы, вкус его жвачки расплывается облачком по всему моему телу! Пахнет бензином и кожей, обивкой, ну и молодым парнем. Я встаю на колени и беру в рот. Ласкаю его яйца. Его греческие двадцатитрехлетние яйца. А сама вижу краем глаза, что соседи-турки смотрят на нас из-за угла, из-за фуры, и балду гоняют. Словно три тени. Хотят присоединиться.

От стояния на коленях у меня даже ранка появилась на ноге. И уже на высоте моей головы целых три (!), три здоровых члена. Я обнажаю грудь, они одобрительно свистят, какие, мол, приличные буфера, ты смотри, рыжая с большими буферами, щас на них спустим! Ну-ка, подставь их! К сожалению, присоединяется какой-то незваный непрошенный толстый и бородатый голландец, весь волосатый… Достает свой откормленный на мясе бешеных коров член. С колечком. И ссыт мне на грудь. Горячо. Блаженство! Один, кажется, русский, взял отвертку и ручкой мне в задницу тычет. А араб домкрат под язык подкладывает. Холодный металл чуть не примерзает к моему языку. Я лижу домкрат, лижу колеса, большие колеса дальнобойной фуры, ботинки, брючины, как будто хочу вылизать весь мир. Как будто мир — большой божий леденец, а я — всемирная губа-не-дура.

Старый турок о чем-то пошептался с молодым по-немецки, чтобы, дескать, в кабину и на полку. Gehen, gehen. Голландец что-то пробухтел. От возбуждения, от нервов не могу забраться по ступенькам на высоких своих каблуках. Хоть я и спортивная, и даже, было дело, работала, можно сказать, в цирке… Трусики остались внизу, длинная петля на чулке, все лицо вымазано помадой, как у клоуна. И вдруг паника, потому что издалека уже видно, как замигал свет двух фонарей! Гиббоны! Если двое, то понятно кто, а если с пульсирующими фонарями, то уж можно быть уверенным на все сто. Предостерегающий свист пронзает ночь, это какой-то скелет свистит изо всех сил. Тревога! Гиббоны! Спасайся! Прячься и закрывай двери!

Две световые точки пересекают улицу, все мужики пытаются быстренько застегнуть джинсы, да куда там: разве такие приборы сразу свернешь и спрячешь! Ай, в молнию попал! А я сверху смотрю на это, точно испуганный попугай, который промок и залез на дерево, и с этого безопасного места смотрит за развитием событий. Свет двух фонариков становится ярче, и до нас уже долетает неприличный смех с украинским акцентом. А я только шире ноги расставляю и жалею, что нет у меня фонарика, чтобы светом им дорогу и цель указать! Жалею, что нет у меня полицейской мигалки, чтобы голубым и фиолетовым голосила с крыши: вот она я, тута! Здесь горит, здесь гасить! Сюда со шлангами своими! Здесь сирены воют!

И никакие это были не гиббоны. Два украинца с зонтами и фонариками. Турки не хотят их впускать ко мне наверх, вот так проявляются извечные украинско-турецкие пограничные противоречия. Я высовываю свою всклокоченную голову с верхотуры и шепчу: «Nu ladna, zachadi…» А туркам: «Gehen, gehen…» Но турки против: нет, так не пойдет, им эти украинцы обивку обгадят, карты, руль, навигатор, рацию, пусть у себя свою сперму спускают, а не здесь, не в нашей машине. Еще православие им в кабину занесут, а тут территория Аллаха. Я говорю: ну, нет, так нет, тогда я беру зонтик, сворачиваю лавочку и иду домой.

Сверху вид такой: десять или пятнадцать мужиков со спущенными портками дышат и курят. И на все это сверху опускается циклон со Скандинавии, летят элементарные частицы, несется надо всем над этим больная комета, два фонарика мигают ритмично, словно полицейские мигалки. А я руки наверх задрала, влезла на крышу и танцую под дождем, голая, грязная, расслабленная! Ща ка-а-ак упаду!

— Эй, ты, слезай! Слезай немедленно, тварь!

— Не-a, ты должен звать меня: «Эй ты, сука империалистическая!» Ну, мальчики, кто из вас смелый и залезет сюда, ко мне?! Я жду! Я танцую под дождем!

— Слезай, блядь, не то я сейчас доберусь до тебя!

— Влезай! Заходи! Я гимназистка шестого класса… а я девчонка, я хулиганка! Я ваша мамочка, — говорю я им, как Капралиха, — я мама!

 

Мировая война

Подрались. Снова русские с немцами, но с перспективой на мировую войну, потому что уже к локальному конфликту подключается Украина, добро пожаловать! Украина временно выигрывает, потому что исключительно удачно к ней подгребла Белоруссия. Трое бросаются наверх, один другого хватает за ноги, за ботинки, сбрасывает с подножки, что аж падают в лужу и уже друг на друга наваливаются, один другому врезает домкратом меж рог. А в соответствии с мудростью, что там, где двое дерутся, третий пользуется, третий, то есть украинец, влезает ко мне на крышу, где я танцую в большом рыжем парике. В одной руке — бутылка русского шампанского, во второй — ничего, то есть воздух. За который я хватаюсь и держусь, как за ту херню, что свисает с потолка в автобусе! Хоть это и не слишком надежная опора. Украинец входит ко мне, как в водевиле, в тельняшке в бело-синюю полоску. На этой крыше под спойлером есть такая пристройка для дополнительного багажа. Только благодаря ей мы не соскальзываем. Снизу до нас долетает дикий крик и ругань.

— Эй, эй, братишки, эй, говорит контрольная башня, на горизонте ментов ноль целых, ноль десятых. Можно залезать. Ну что, команда? Что там внизу?! Заснули? А ну, сражаться! В сексе евросоюзников не бывает, в сексе пока еще границы!

Из контрольного кукушкиного гнезда, как с морского маяка, видно, что к конфликту только что подключилась вся из себя вялая Эстония, но уже лежит, потому что Россия врезала ей домкратом по башке. Великое все-таки это изобретение, домкрат. Немцы и голландец, в общем, уже опускаются на колесо, так что на западном фронте без перемен. Этим пользуется Россия, численно превосходящая силы противника, потому что их человек пять, а Украина и Молдавия остаются на поле боя и просят о перемирии. Просить-то Украина просит, а сама уже наверху и стреляет, такая вот она, Украина! Го-о-о-ол! Го-о-о-ол! Какая подача, прямо в пиз… а впрочем, нет, все же нет, все же мир, будет заключен мир… А ведь было так близко, совсем близко.

— Здесь неспокойно, в любую минуту жди налета, идем в лесок! На полевые учения!

Я соскальзываю вниз, вау! В лесок так в лесок, мне всегда природа нравилась, даже был у меня когда-то аквариум в детском доме, пока кто-то не налил туда жидкости для мытья посуды «Людвик» и не сварил кипятильником тех рыбок, которых на тот момент не успели сожрать другие.

Но здесь — упс! Маленькая неприятность, потому что лес закрыт. Уже седьмой час вечера, капут. Бал здесь правят элементарные частицы. Тук-тук! Стучусь в сетку, которой огорожен лес. Но Толстый Болек знает, где в сетке дырка. Вот она! Алло! Тихо ты, сука! Алло! Эй! Парни, как же я вас люблю!

Он затыкает мне морду грязной лапой, снова чувствую запах бензина и лысого, которого он этой самой лапой гонял. Слегка поранились о проволоку, но прошли, а там — помойка! Дальше — чисто, видать, только через сетку, свиньи, бросают. Целая куча пластиковых бутылок, пивных банок, ложусь на старый матрац, из которого торчат пружины, ложусь как принцесса на помойке. Расставляю ноги и чувствую, как украинцы, наконец, без проблем входят, а над самым моим лицом стоит араб. Капает со всех сторон.

— Хабиби, — шепчу я ему, — о, какой у тебя зеб! Я — шармута, а это — моя кусемек.

 

Немцы наступают!

И тогда происходит вот что: я встаю на колени, а на высоте моей головы болтаются пять членов. Одни пекаэсы и сундуки, зато сзади надсаживает бочка. Делаю немножко одному, немножко второму, а третий вылезает на свет ночной из черной кожи, как гриб из лесной подстилки. И не знаю, цистерна это или нет, короче, незнакомый. И что-то как-то не заладилось у меня с ним, как будто он из порношопа, выглядит как из латекса. Погоди, думаю, сейчас мы тебя выведем на чистую воду… и — хвать его зубами! А он — ноль реакции. Смотрю вверх: все у него под черной кожей, а лицо — в черном мотоциклетном шлеме. Ах ты… Так это ж, небось, Черная Грета свой искусственный член на меня наставила, чтобы потом рассказывать, как королева Марго ей отсосала! Я справедливо допускала, что ей известна моя тайна. И тогда я хватаюсь за этот член, который в темноте самым приличным кажется. Подозрительно породистый и светлый, дергаю, а тут уж и украинцы кричат от удивления: «Шо? шо це таке?», и русские голосят: «Ой, ой», и немцы спрашивают: «Was ist los mit diesem Schwanz?» A я, как источник и главная составная часть образовавшегося здесь вавилонского столпотворения, стою с оторванным членом в зубах, как собака с костью, на четвереньках, пытаясь вставить его себе меж ног.

— У нас в Польше и не такое увидишь… — объясняю я невинно, будто на экскурсии. — Так бывает каждый раз, когда Шварце Гретхен встревает!

А теперь эта шалава мстит мне и шепчет сквозь зубы: «Видела я, что ты в сортире про меня написала», — и одним движением руки срывает с меня рыжий парик! Бросает его в грязь, вырывает у меня изо рта искусственный член с искусственными яйцами, прячет его назад, в штаны, застегивает харлеевские молнии, сплевывает жвачку в лужу, неэкологически засоряя лоно лесной природы, и смывается. Лес онемел, приборы из бора мягко опали. Несколько русских, к сожалению, узнают меня, но это всего лишь сундуки, а сообщения сундуков всерьез не принимаются. И тогда я кричу русским:

— Это всё немцы натворили! Это всё из-за грёбаных фрицев! Это немка была, лесба ихняя! Бей ее! Бей ее! Русские, поляки, отомстите за славянку! Польшу у вас на глазах немец поимел! Бей гадов немцев! Немцы напали! Это они все эти латексы, эти «Beaty Use» придумали! Это всё их темные делишки! Deutsche Arschloch!

Несколько русских пустились за ней в погоню, кое-кто остался. И тогда на первый план вышли Молдавия и Румыния. Но я убегаю.

 

Лебединое озеро

Оказывается, что не я одна. Здесь, в этом лесочке, вообще творятся чудеса. Слушайте внимательно, потому что другого такого случая вам больше не представится. В нескольких метрах от нас, в кустах, стоит трансвестит, но какой! Обычный мужчина, парень, спортсмен, баскетболист, короткая стрижка, накачанный, высокий, мужественный, как экстракт из яиц быка, вот только на это свое мужское волосатое и вообще тело надел что-то такое, что бывает в балете «Лебединое озеро», короткую такую, жесткую белую юбочку, пачку, и корсетик. Правда, ведет себя как стопроцентный мужик. Рядом с ним старикан с сумкой и усами, а еще молодая девушка, одетая, как из приличного дома, в темно-синюю юбочку, белую блузочку, в косичках, гольфиках, типа — иду, мамочка, на урок религии… Что здесь произошло? Баскетболист из «Лебединого озера» в юбочке-пачке и корсетике наяривает сзади старикашку. Но это еще ничего, потому что вершина извращения то, что потом девушка, выглядящая первой ученицей, и этот старый пидор светят баскетболисту в задницу пульсирующим фонариком со сменными цветами, он ее к ним выпячивает, а юбочка у него стоит вертикально. И ничего не происходит, только светят ему в самое очко и по-деловому обсуждают увиденное, просто консилиум какой-то. Я подглядываю, подхожу из-за кустов, и тогда этот баскетболист очень по-мужски, агрессивно, низким голосом говорит мне: «Вали отсюда!» Представляете?

 

Лиса, явление первое

Смена декорации. Обычная лесная поляна. Я раздвигаю кусты, и моему утомленному взору открывается такая сцена: четыре человека обоего полу. На поляне той есть пригорок, поросший мхом и вереском. Ну и эти трое мельницу крутят, а четвертому отставку дали, и этот четвертый, этот исключенный, спокойно себе по пригорку лазит вокруг них и грибы в сетку собирает, посвечивая фонариком…

И тогда только я замечаю: надо мной лиса. То вижу, то не вижу, то вижу, то не вижу, потому что все это в пульсирующем свете фонарика. Ой, что-то плохо вдруг мне стало… Потому что лиса расстегивает ширинку в костюме. А тот, что в лисью шкуру спрятался, бросается на меня! Не снимая даже рыжей рожи с головы своей. Целует меня страстно этим своим продолговатым рылом с картонными зубками. Лакированными.

— Эй, ты, лиса! Не кусайся!

А она кусает да кусает меня в шею, подминает меня своим телом, сметает своей трубой с этого света; начинается извержение супервулкана, оргазм, и, съеденная лисой, я теряю сознание.

 

Змея

Чтобы понять, почему при виде лисы я испытала ощущение дежавю, надо вернуться к тому дню, когда я с велосипедом «Вигры-3» под Щецином стояла утром со старательно выведенной на картонке надписью «Америка», и меня подобрал псих, которого просто трясло от смеха, как будто кто ему пустил не «Лето с радио», а какую-то особенную юмористическую программу специально для психов. В перерывах между этими его взрывами хохота я узнала, что едет он со своим курятником до Свиноустья, а оттуда на пароме — прямо в Истад. Мне же этот самый Истад показался Америкой, потому что начинался он на «Y» — «Ystad», как «York»: пальмы, открытые авто, ковбои в темных очках. Потом мне не раз случалось возить туда говядину: желто-голубые бараки, рахитичные северные кустики и дождь, паралитики на своих колясках ездят с пледами на ногах.

Ну и произошла знаменитая сцена в истории моего личного кино: меня высаживают в этом зачуханном Свиноустье, и псих дарит мне целую пачку империалистической жевательной резинки «Дональд», надевает черные очки, красную бейсболку, становится точь-в-точь «мадэ ин заграница», и со смехом кричит мне:

— Welcome in USA, до встречи в Небраске! У-ха-ха-ха!!! — После чего закуривает «Мальборо» и становится, счастливчик, в колейку на паром.

А я остаюсь в Свиноустье. Среди песен летних детских лагерей. Практически без гроша. Само собой, голодная, уставшая и вся потная. Ну и не спавшая всю ночь, да и после хождений по мальчишечьей палате. Никогда раньше я не видела моря, но вместо того, чтобы побежать к нему, я встала к трабантам и малюхам, ожидавшим в километровой очереди на пограничном переходе Свиноустье-Альбек. Я лазила среди машин. Вдоль границы тянулся базар, продавали еду. Конечно, не только, еще и ножи-выкидухи, отвертки и калькуляторы на солнечных батарейках, но мне так хотелось есть! Никак не получалось обмануть голод с помощью жвачки «Дональд». Сколько же там было вафельных рожков со взбитыми сливками, сколько мороженого, сколько жареных колбасок!

Поехала я автостопом в Мендзыздрое с надеждой устроиться где-нибудь мыть посуду при ларьке с вафельными рожками. Но уже тогда меня потянуло на море. А там начало сезона, детишки орут, бабы сидят в пляжных корзинах, мажут свои жировые отложения подделками подделок, а среди всего этого, среди звуков «Лета с радио», танцуют три зверька: Лисенок, Мышонок и Тигренок. Верховодит ими четвертый, с полароидом на шее, по кличке, как потом оказалось, Утенок. Семь лет условно. Который без передыху болтает, рот у него не закрывается ни на секунду. В оранжевых плавках с надписью на заднице «Спасатель». Утенок — подонок, классика приморской уголовщины. Поднес ко рту белый мегафон и гонит пургу:

— Дорогие мамы, ну же, решаемся! Японские игрушки, единственные в Польше! Тигренок, импорт, мэйд ин Джапа́н, всего за двадцатку можно нащелкать сколько хочешь, прижаться можно и за так, а вот фотки, к сожалению, за плату, мама, мама, мама, не видно тебя, мама, не шевели головой, папу попросим полевее, и всё, порядок, не больно было? Очень хорошо, уникально, ой, мама, мама, мама, немножечко еще, улыбочка, чик!

Снимок выходит из полароида, и сразу все заулыбались: ой, а вон я!

Села я на дюне, на свитер, за неимением одеяла. А эти три сукиных сына всё прыгают с ноги на ногу в дутых свои костюмах. Точно три космонавта после посадки на лунную поверхность этого пляжа. Точно три мушкетера. Позволяют детишкам подержаться за пружинно задранные хвосты. Кланяются до земли, потому что со сгибанием у них проблемы в этих будто наполненных изнутри воздухом костюмах. Как меня в тот момент могло интересовать холодное и невзрачное море, когда здесь Утенок с золотым символом доллара на волосатой груди и с прической, уложенной гелем, строит глазки умиляющимся мамашам, когда здесь Тигренок, и что хуже всего — Лисенок. Стало быть, правильно сказал мне псих-дальнобойщик: получается, что подбросил-таки меня в американский штат Небраска!

Я подошла сделать себе фотку, а Уточка сразу вылил на меня поток красноречия, какая, мол, барышня, поставил меня, попросил улыбнуться, Мышонок обнимает похотливой лапкой, Лисенок сладострастно схватил за попку, Утенок тоже меня обнимает и по карманам шарит, делает снимок, за деньжатами лапу свою волосатую тянет. Тогда я, идиотка, отдала ему, миллионеру, те последние, которые тогда еще оставались у меня на единственный рожок. А он еще скривился: дескать, что так мало? Я, пристыженная, тогда убежала, но решила, что надо выследить, где они живут в этих Мендзыздроях, и забрать у них деньги. Потому что он тоже украл у меня из кармана заграничную пудреницу, за которую мы бились с Лысой. Очень уж меня заводило узнать, кто там сидит в этих зверушках. Кто меня так сладострастно прихватил? Какой такой милый паренек? А может, женщина сидела внутри? Капралиха какая-нибудь, наверное? Нет! Все-таки я представляла себе Мышонка как милого мальчика.

Они держались у главного входа на пляж, там, где самое большое скопление родителей с детьми. А я уже заметила, как Утенок элегантно одну мамашу освободил от кошелька. В том смысле, что зверушки танцевали, а Утенок собирал всю семью по возможности подальше от их одеяла. Если кто-то оставался сторожить, он подгонял: а бабуля что у нас? Не хочет быть на снимке? Много еще жизни у бабули осталось? А так будет приятное воспоминание! Ну-ка, улыбочку и к нам! А когда все замирали на фоне зверушек, он продолжал вешать лапшу, и опять что-то его не устраивало, и опять надо было поправить надувной спасательный круг с надписью «Мендзыздрое 1987»… И опять зверушки их обнимали, ласкали, а если кто-нибудь захотел бы вернуться на свое одеяло, то ласково, но решительно придерживали. Куда это вы? Снимок еще не сделан, фотография с Балтики, так что пока, пожалуйста, бляйбен и улыбочку.

В это время другой, совершенно неизвестный им тип, крал с покинутого всеми одеяла всякую дребедень. Вот так… Я уже знала, что должна идти за ними хоть на край света! Я повелась с первого взгляда, и это была чувственная любовь. Сначала мне подмигнула его золотая щиколотка, потом — палец ноги. Он являлся пульсациями, как атом под микроскопом. Как он выглядел? Он не выглядел, он поблескивал, как подвижный золотой слиток! Пусть небольшой, но мускулистый (хоть и не слишком большие мускулы, но, что называется, при теле и жилистый). Лет семнадцать, и каждый годик сидел в нем отдельно и смеялся. Загар цвета кофе с молоком… И из этих переливов всех оттенков коричневого на его плоском животе вырастала золотая дорожка любви… очень светлые волосы, к тому же выгоревшие на солнце, как мелированные, улыбка, как — эх, короче — бог пляжа, одетый только в маленькие — с рисунком в доллары — и лавочки обтягивавшие попку, эти два пингпонговых шарика. Что еще из одежды? Только зубы и эти его …надцать лет! Засунул пачку «Мальборо» себе в плавки, надписью наружу. Золотая цепочка на шее. Татуировки из хны — сплетенные змеи, на щиколотках. Ямочки на щечках. Тип мальчика, который утех, кто в теме, идет под названием «мясо косули» или «миниатюрка», тип, наделенный очарованием и, хоть этот мальчик обычно оказывается шельмой, ох, шельмой, сердце твое он завоевывает сразу!

Ну и где он держал эти бумажники? Думаете, в руке? То-то и оно, что именно в подвижности этого слиточка золота был ключ к успеху. Потому что он вертелся, как заведенный, сюда подбежал, там кому-то отыграл мяч, ямку ногой выкопал, вроде как щенок, которому поиграть охота, вот он уже в одеяло мячом метит, всё, нет больше с ним мяча, опять куда-то запулил его, а сам в ту же секунду ногой с немилосердно грязными пальцами новую ямку вырыл. А потом та же самая нога под прикрытием большого мяча легонько пихнула в ямку фотоаппарат, целую сумку с вещами, а может, даже и масло для загара, которое те, что побогаче, в валютном магазине купили.

Но я, как беглянка, тоже находящаяся вне правовой зоны, и одной ногой уже в колонии, как бы на их стороне. С ними! Все вижу и их не выдам, а раз даже, когда плохо отпасовал мячик мой Золотой Слиточек, я аккуратненько ногой досыпала песок, что, может, и сообщницей меня сделало. Я уже хотела было к нему подойти, когда он рядом со мной пробегал, наступить на его босую ногу и сказать: «Hello, sunny boy, you are looking like маленький подвижный слиточек золота!» Но инстинкт империалистической суки поставил преграду. Я решила их выследить.

Красное колесо солнца достойно парковалось за Данией, а у нас в это время происходило вот что. Я была в воде и купалась в чем-то таком, что только при очень сильном желании можно счесть за купальный костюм, а по-честному было обычными трусиками и лифчиком. Но всем вокруг не было до меня никакого дела. И мне до них тоже. И в воду! Боже! Какая же эта Балтика холодная! Плавать я не умела, только так поплескалась, как малые дети, на мелководье. Ну не теплое это море, и все тут. Так что берег я прекрасно видела — и что же? Чем ниже опускалось солнце, тем быстрее в этом красном мерцании двигался Золотой Слиточек, будто хотел наворовать про запас.

И еще вижу: Слиточек лапку свою сладкую вытягивает за бумажником, а какой-то моряк, большой, волосатый и, как Нептун, бородатый, на ручку его наступает, фиксирует ее и сверху грозно глядит. Что было делать?

Я немедленно бросаюсь на более-менее глубокую воду и начинаю жутко кричать, что, дескать, тону! Крик, пузыри, моряк бросается меня спасать, а Утенок — хоть у него на заднице черным по оранжевому написано «СПАСАТЕЛЬ», вместе со всей бандой на раз пакуется после предупредительного свистка Слиточка и ноги в руки! Я как-то легко дала себя спасти, преодолела отвращение при откачивании рот-в-рот, симулировала признаки возвращения к жизни, ногами начала сучить, выплюнула волос из бороды моряка и за ними из-под телес морячка побежала. Не будем ханжами, в спасении с его стороны было хоть немного приятного: я почувствовала, как он возбудился. Убегаю. Посылая глазами иронические знаки, что все это было вроде как игра такая. Быстро сгребаю в кучу свой свитер и юбчонку.

— Во, посмотрите, с ума сошла, как глазами вращает, сто пудов психическая!

— А чё, у спасенного утопленника жизнь уже не та, многие с ума сходят.

И тогда я подаю им мой фирменный знак fuck off, мол, лапы попридержите и отвалите все от меня!

Вереница зверушек в панике бросилась к выходу на променад. Затоптались, заверещали, будто в портки навалили. А с ними Утенок с полотенцем на опаленных солнцем плечах и с дневным наваром в плавках. А за ними как бы вместе, но как бы и сам по себе затрусил подвижный Слиточек Золота, неся неизвестно откуда щит от ветра, а второй рукой, отягощенной сумкой, полной краденых вещей, еще успевал ковырять в веснушчатом носу. Из чего ясно следует, что ненасытность его была столь большой, что и щит от ветра у кого-то из-под носа стибрить не устоял. Тут он побежал, обогнал, в кустиках на дюнах быстренько отлил, а потом снова потелепал. И снова с ними, тоже вроде как вместе, но вроде как и сам по себе, я ковыляю из последних сил, мокрая, замерзшая, мечтая только о лимонаде типа «из пакетика», который пил ребеночек, что передо мной топал. Шишка меж пальцев мне попала, пришлось остановиться, вытряхнуть сандалии и переобуться. Мелированные гэдээровские немцы шныряли на гокартах, врезаясь на них в возвращающуюся с пляжа толпу.

Мы остановились на площадке перед входом на мол, где уже играли псевдо-индейцы, знакомцы моих бандитов. Мои снова решили фотографировать, и теперь Утенок тиснул для разнообразия текстик по-немецки, для гэдээровцев. Я на лавочку присела. Индейцы огни позажигали. Я к колбаске, оставленной на бумажной тарелочке, намылилась, но меня собака опередила. За объедками в этих местах охотились не только бесхозные собаки и кошки, но и знаменитые мендзыздройские кабаны. Зажгли вечернюю подсветку. Я не сдержалась, стала подавать Слиточку тайные знаки, в результате чего в конце концов он оказался в единственном для него правильном месте на Земле, то есть рядом со мной, на лавочке, едва переводя дух.

Все пошло как по маслу, потому что химия заиграла между нами, да и он заметил, что я утопленничеством своим в нужный момент помогла ему на пляже. Он первым делом ущипнул меня, так что сразу стало понятно, что между нами скорее всего… да, пожалуй… даже наверняка — любовь. Наши уста уже потянулись друг к другу — а губы у него большие, удивленные миром, накачанные натуральным мальчишечьим коллагеном, — но тут эти бандиты нас окружают и «откуда такая взялась?» спрашивают, в банду принимают и в знакомый пансионат ведут, лимонадом поят, конфетами, мороженым кормят, а я все это ем, не задумываясь о фигуре, Слиточек меня тискает, а сам, как квинтэссенция каникул, пахнет огнем, морем, песком, дюнами и картошкой фри. Ночь жаркая, я курю, пальцы у меня становятся липкими от ликера «Империал» (только для империалистических сук). Во рту сладко-сладко, а на сердце горько. Мороженое у меня из рожка вытекает. Малиновые усы Слиточек с моего лица слизывает.

В местности под названием Злодеево (потому что там самый цвет партаппарата за ворованные деньги дачи себе понастроил, а их знакомый партийный бандит сдавал «freie Zimmer») я получила клетушку на первом этаже.

Утром появился мой Золотой Слиточек. В красных шортиках, в белой рубашоночке поло, в сандаликах на босу ногу и с выражением лица еще более шельмецким, чем вчера. Трудно нам было сдержать себя в маленькой комнатушке, чтобы не украсть друг у друга хоть поцелуй, потому что химия решила играть ва-банк, то и дело, неся уничтожение, извергался супервулкан, кометы в Землю целились, точно сперматозоиды в яйцеклетку… В общем, нам пора уже было идти, но чем-то на него от меня пахнуло, и чем-то на меня от него повеяло, а может, это я невзначай о что-то такое потерлась, потому что хотела показать ему, как я делаю женщину-змею, и вот тогда: давай, один только поцелуйчик, ну а как поцелуйчик, так он, шельма, ко мне с этой своей мордой, полной белых зубов, с дыханием, короче: пиши пропало! Поглотила нас черная дыра. Я ему только успела шепнуть на ухо:

— Как ты думаешь, есть там какие-нибудь еще цивилизации?

— Нет, только мы, только мы одни!

«Пётрусь, там бяка!» — послышался из коридора голос женщины, вылавливавшей в нашем космосе — хоть никто его сюда не звал — своего ребенка.

— Во всем космосе и только мы одни?

— Только мы, только мы!

Тут наступило продолжительное космическое чмоканье и причмокивание, как будто одна черная дыра смачно поглощала другую.

— Тебя как зовут?

И услышала я будто в каком-то тумане:

— Змея, — после чего провалилась во что-то мягкое и пахнущее огнем, отравой, комета в Землю долбанула и зарылась в ней.

Когда мы выходили, в домике уже никого не было, и Змейка из холодильника продукты других отдыхающих подъедал, кофе для меня заварил, банку пива открыл, сигареты курил. Там, под Щецином, в детском доме сейчас линейка, там столовка, а мы тут (со Змеей) планируем будущие налеты. Есть любовь, есть жратва, есть внеземные цивилизации — есть всё, чего вчера не хватало, и золото блестит под солнцем. Мы молоды, а один из нас даже очень, мы бандиты и бандитки, мы золотые слиточки и женщины-змеи, и нам так хорошо… Мчимся по променаду на гокарте, я веду, он крутит педали, мы целуемся и мчимся. Сталкиваемся с другими гокартами. Разогналась золотая фура солнца, везущая контейнеры со светом с востока на запад по небесной автостраде.

А до любви остался шаг, один-единственный, не больше!

 

Метаморфоза зверушек

Куда идем? Да на базу. А где эта база? Да в лучшем отеле «Дом Рыбака». Ну, ребята, видать, вы с выручкой! А что, мы такие! Входим через парадный вход, кафешка, соцреалистическая мозаика на стене изображает рыбацкую сеть. И вот room number такой-то и такой-то, всё супер. Я просто обалдела, как вошла в номер! Потому что вместо трех симпатичных зверушек, в клубах табачного дыма… Мне показалось, что трех зверушек убили, подстрелили, а их обессиленные трупики свисали, переброшенные через кровать, а в креслах сидели и курили три старых уголовника, очищенные от маскарадных звериных шкурок, в результате чего ставшие как бы помельче, пониже ростом: Лисенок, Тигренок и Мышонок, самый цвет криминальной малины, рецидивисты, фиолетовые точки наколоты в уголках глаз. Это они хорошо придумали, чтобы Утенка миру показывать, потому что, по правде, больше показывать было некого.

Я всплеснула руками:

— Ну, парни, который из вас Мышонок? Или лучше так: сама угадаю!

Начали мне представляться. Лапами своими татуированными, с грибком на ногтях, в томпаковых печатках, ручку мою, считай детскую, пожимали и за мое здоровье стопочки поднимали. Знали, что я вместо того, чтобы осуждать их бандитское ремесло, будучи беглянкой, на их стороне стою.

На головах у них были идиотские гостиничные чепчики, вроде как для того, чтобы волосы не замочить под душем. Но Мышонок в этом сморщенном чепце был похож скорее на волка, успевшего переодеться в бабушку и ждущего Красную Шапочку. Я инстинктивно назвала его «бабушка», все прыснули, и «бабушка» стало его новым погонялом. После чего Мышонок рассказал мне свою историю, грустную и мрачную, полную дождливых дней, в которые не хочется выходить даже из тюрьмы и идти на «малину», и снова воровать. Было в этой истории и убийство. Так что в расчете на одного ребенка (то есть на меня) многовато будет. Вот таким макаром я прибилась к банде бродяг в качестве женщины-змеи, прямо из Бухареста, Парижа и Нью-Йорка приехавшая сюда на гастроли, девушка Змеи, под псевдонимом не слишком оригинальным — «Молодая».

Ушли мы со Змеей по пляжу далеко на восток, туда, где поросший сосновым лесом береговой обрыв осыпался и ронял стволы в воду. Там мы купались в чудесном заливчике, целовались… ну и все такое прочее…

— А знаешь, здесь заповедник орлана-белохвоста? Ты была когда-нибудь в зоопарке?

— Хм…

— И зубры здесь есть. Заповедник. Ты когда-нибудь видела зубра? А та гора над нами называется Галочья гора.

— Ну.

— А если ты начнешь копать здесь, на пляже, то через пару минут докопаешься до воды, честно.

— Ну.

Я захохотала, просто на меня напал хохотун, как на того психа, что меня сюда привез. Парень хочет культурно девушку в зоопарк пригласить, мир показать, потому что она в детском доме ничего не видела, а она, видите ли, смеется. Вот так он на меня подействовал. Вот такие они, бандиты. Вроде как твердые, а в моем присутствии всегда мякнут и ведут себя, как ученики, и уши у них торчат и краснеют. Поэтому меня всегда к ним тянуло, так что если любить, то только бандита. Может, это какое-то сексуальное извращение, охотно поверю, какая-нибудь бандитофилия, во всяком случае, у меня это есть. Вот уже и Змея исповедуется мне, как он, будучи маленьким мальчиком (какой должно быть сладенький был!) с торчащими ушами, продался силам зла, отрывал крылышки у бабочек. Ждал, когда жук заползет в цветок мальвы, а потом защиплял цветок бельевой прищепкой, стряхивал жука в баночку и пшикал в него дезодорантом и т. д. Спичкой будил днем ночных бабочек и не давал им спать, кричал им над ухом: «Рота, подъем!», а ведь известно, что для ночной бабочки день это ночь.

— Эй, Змея…

— Что?

— А насчет той воды, ты пиздел, что можно докопаться? Ты хоть знаешь, сколько надо рыть, когда колодец копают?

И тогда мы начали копать. У самого берега. И сразу нашу дыру заполнила вода, хоть рядом лежал сухой белый песок.

— Видишь? Море не кончается берегом, оно идет под землю, оно уходит под нас, под дюны, оно везде. Море безбрежно.

— И под домами в Варшаве?

— А там оно самое грязное. В море на дне, под лесами, под городами, лежат утонувшие остовы кораблей еще той эпохи, которая была задолго до динозавров. Ржавеют там несметные сокровища, но они слишком глубоко, чтобы хоть кто-то мог до них докопаться… Только копать и копать… А как там твоя дырка?

— Тоже уже мокро.

— А как насчет зубров, ха-ха…

— Спрячь лучше своего зубра в заповедник, а то вон группа школьников на горизонте. Нет, погоди, дай я его еще немного поглажу.

— Тыне особо, а то этот зубр того и гляди плюнет в тебя.

— Да ладно, они пока еще на волнорезе. Плюй!

 

Постой

Сижу вся разбитая в забегаловке. Пограничный переход «Будзиска», паркинг в населенном пункте Рудка. На плазменном телевизоре неестественных размеров клипы с канала «Viva». Девушки из обслуги, выдержанные в стиле «лопни, но держи фасон», то и дело громко кричат:

— Суп — 24, рулька — 35! Рубец — 50! Поджарка — 15!

Тревожит тенденция, какие опасности грозят фигуре женщины, занятой в мужской профессии. Нет чтобы заказать: Чечевица! Проростки! Побеги — 180!

— Пошлите эсэмэску со словом «ИЗМЕНА» и ответьте на три простых вопроса о вашем партнере/партнерше, и вы узнаете, верен ли он вам. За все только два девяносто девять. Сегодня наша тема: потребление витаминов, фруктов, — щебечет телка с ТВ. — А теперь самый новый клип Вальдека Мандаринки «I can’t dance».

Сегодня я не еду. А пошлю-ка я все это к чертовой матери и еще пошлю эсэмэску на водопад Анхель шефине со словом «ИЗМЕНА», неважно, сколько это будет стоить. Устанавливаю новую шайбу, придется переждать девять часов, потому что денег на новые штрафы у меня нет. Есть здесь неподалеку отель «Небраска», в котором никто никогда не живет, все номера пустуют, тысячи пустых номеров, обслуга постоянно скучает и убирает уже сто раз убранные номера. Единственная достопримечательность — дорога 655; маловато для отеля с тысячей номеров. Понятное дело: отмывают деньги и все такое. Всем заправляет Дед, не тот знаменитый, а другой дед. Впрочем, тоже знаменитый. Заночую. Как приятно быть единственным обитателем в отеле-тысячнике. Архитектурный улет. Мешанина современного аэропорта с колоннами, лестницами, искусственными водопадами с голубой подсветкой и вообще — с фестивалем песни в Сан-Ремо. Посылаю эсэмэску одному знакомому пареньку, Эмилю, он здесь работает уборщиком. Много раз мне рассказывал про этот отель. Перед большими пластиковыми дверями с тротуарной плитки меня приветствует надпись: «ANNO DOMINI 2009».

Эмиль. Он красивый, по-своему… Он такой… такой… такой, ну… большой, я бы даже сказала — переросток. Когда-то я спала с ним и успела рассмотреть его тело внимательно. Спина как у регбиста, метр в ширину. Осмотр длился всю ночь, потому что очень большие пространства надо было изучить, одна нога сколько заняла, это тело-Россия, тело-Сибирь, пустые пространства на карте, бескрайние дали спины, восходы и заходы солнца за горизонты ягодиц, полюса рук, белые ночи внутренних сторон ляжек, потому что такое тело — это Тело Севера… Такие тела никогда не бывают идеальными, слишком уж они велики, то же и громадные пространства — вроде покрыты снегом и вечной мерзлотой, но потом обязательно в конце концов дойдешь до городов, деревень, кочевых стоянок, лагерей.

В итоге пошли с ним вместе на пиво.

 

Цыгане, явление первое

Перед забегаловкой вертится маленький чумазый цыганенок в маечке с надписью «Hugo Boss». Лет ему, наверное, десять, а лицо как у шестидесятилетнего. За ним следят цыганки. Осветленные пергидролем волосы, сколотые пластмассовыми бабочками в пучок. Или в платках. Золотые зубы, темные круги вокруг глаз, дети, курящие сигареты и вдыхающие клей. Маленькие девочки, которые рождаются сразу беременными на приличном сроке, и сразу в тяжелых золотых сережках, и сразу с окурком и золотым зубом во рту.

Одна девочка ест котлету. Роняет ее на пол.

— Ашабашашама котлета! — кричит девочке старая цыганка, поднимает котлету с пола, дует на нее и подает малышке, чтоб доела. Это их типичное употребление наших слов. Трататата и — хоп! — что-нибудь наше, понятное, типа «котлета».

Вдруг среди них я замечаю красавчика-цыгана. Сколько ему может быть? Двадцать два? Брови черные, сросшиеся, волосы гелем уложены, в глазах огонь и дым, в глазах у него что-то такое, чего нет у наших, что-то привезенное из Индии, из трущоб, что-то дикое, связанное с огнем и дымом. Бачки выровнены по линейке, серьга в ухе.

К нам подбирается маленький цыганенок:

— Не желаете купить инструмент? Дешево! — говорит он таким конспиративным шепотом, будто речь идет, по крайней мере, о героине.

Уже собираюсь отказаться, потому что знаю я эти их инструменты, но чувствую на себе взгляд красавчика-цыгана. А все вокруг смотрят, как пройдет сделка.

— Посмотреть можно…

Цыганенок от радости чуть не пляшет. Ему уже кажется, что мы купили эти инструменты. Петляя через улицы, образованные запаркованными дальнобойными фурами, он ведет нас к «мерсу»-легковушке, которая выглядит будто прямо из салона. Новенькая. Какая-то навороченная, стилизованная под пятидесятые годы модель с полным фаршем. Стоит перед ней пожилой толстый цыган с глазами в черных полукружьях, безупречно белой рубашке, в выглаженных в стрелку костюмных брюках, в длинноносых ботинках, как на свадьбу, с печаткой, с пидараской. Поляки не пользуются пидарасками, вышли из употребления сразу же, как получили это свое название. Название уничтожило предмет.

Грязный цыганенок гордо представляет нас и что-то говорит по-цыгански, вворачивая наши слова. Тратататата и — дрель. Хашрабатраната дрель. Старик нажимает на брелок, и авто послушно отвечает двойным сигналом. Открывает багажник. Там лежат бошевские дрели, чемоданчики с комплектами инструментов и канистры с бензином. Разумеется, дешевле, чем на колонке.

Мы беспомощно смотрим друг на друга. Женская часть цыганской семьи наблюдает за происходящим из-за ближайшего туалета и курит. Даже беременные. Даже дети. Что, может быть, и противоречит одно другому, но это только на первый взгляд.

— Ашрабахрамаш дрель! — призывно бормочет старый цыган, а я смотрю на мою двадцатидвухлетнюю «дрель», которая не продается, но внимательно за всем следит из-под сросшихся черных бровей: покупаем или нет.

Мы неуверенно смотрим друг на друга. В итоге мы покупаем все. И вдобавок канистру бензина. Цыган хочет дать сдачу в гривнах, но мы вежливенько так сообщаем, что гривна — не самое популярное в Финляндии средство платежа. В конце концов, принимаем латвийские латы. Эмиль пытается говорить с ними по-русски, откуда они здесь да зачем, словно какой журналист, готовящий репортаж о нацменьшинствах, но они сразу же замыкаются в себе. Старик достает восковые шарики и бесцеремонно вставляет их себе в уши: конец прослушивания. Начинает рыться в набитой доверху полиэтиленовой сумке с надписью «Hugo Boss». Цыганенок от радости съедает козявку из носа и летит, подскакивая, вербовать очередных клиентов.

А у меня уже родился план.

 

Дед и ксендз Марек

— С этими цыганами надо ухо держать востро. И с ксендзом. Они в сговоре, одна шайка. И этот отель тоже, — объясняет Эмиль, попивая пиво. — Ведь здесь никто не живет! Танталовы муки убирать по уже убранному, вытирать уже вчера стертую пыль… Время от времени шеф приводит русскую любовницу, и тогда они насвинячат за десятерых сразу в нескольких номерах, ну, да ладно, пусть свинячат. По крайней мере, будет что убирать, забрызгают всё в джакузи, на унитазе оставят недопитое шампанское, из шубы клочья в десятом номере на подушке, непонятно какие запахи в седьмом, в первом номере сережка висит на зеркале, в восьмом презерватив валяется. Здесь перекресток дорог и историй, здесь могло бы произойти все, но для этого сначала сюда должен был бы кто-нибудь приехать в это лето господне 2009, как сообщает тротуарная плитка. Историй много, и все они начинаются так: кто-то приехал и… А то, что шеф обожает игры с латексом, так это мы и так давно знаем. Я когда еще на парикмахера к экзамену готовился, о том уже все деревья в околице веселую песнь шумели. А еще шеф нам велит одеваться в белое, во все белое, ежедневная стирка с лучшим порошком, чтобы лучше обычного, так что я теперь new и fresh.

Чего бы мне в жизни хотелось? Вырваться отсюда и работать в настоящей гостинице над лагуной, а еще лучше — стюардом на самолете, и жить так: сегодня здесь, а завтра там, загар из Лангкави, загар из Дубая, загар с Амазонки. Где стригся? Да вчера в Бомбее… Потому что только речь заходит о парикмахере, я новый континент выбираю. Duty free life, парфюм Эсте Лаудер «Pleasures», Кристиан Диор «Nice Time», Каролина Холера «Fucking in the Sunshine», Исаи Миякэ «Fire on the Board».

Здесь вообще хохма была. С одной стороны, Дед устроил Нижнюю Небраску, а с другой стороны, к сожалению, окна выходили на двор соседней деревни Рудка, известной тем, что в ней родился Вальдек Мандаринка; на кур и собачью конуру. Кто ни посмотрит — сразу шизеет: с одной стороны пальмы растут из земли, неоны, кока-кола и вообще Небраска, а с другой — польская деревня, овчарка и целина. В этой деревне живет приходской ксендз, который часто изгоняет злых духов, экзорцизмом занимается. Бабы и мужики к нему из деревни приходят, жалятся, что из-за громадного скопления машин коровы перестали давать молоко, вернее, дают, но какое-то оно невкусное, вроде как американское, обезжиренное, из пачки, и генетически модифицированное. Вот ксендз им и помогает, хоть курия ему запретила. Но он ничего с этой курией не имеет общего. Благословляет крестным знамением на три стороны (а это ему запрещено, потому что только у архиепископа есть такое право), приветствует кратко «бля» вместо «благословенно (или „блягослёвенно“, в его мягком произнесении) имя», ну и т. д. по тексту, а какие при этом ассоциации возникают, нетрудно догадаться… Ничего странного, что в итоге втянули его в аферу. Такой вот он, ксендз Марек. И знаешь, какой он в результате номер отколол?

Продал часть костела шефу, как потом выяснилось, на какой-то man’s клуб. Сначала все не соглашался, не соглашался, а потом вдруг как взбунтовался против курии, согласился, осенил владение на три стороны крестным знамением, и настала тишь да гладь. Но хозяйка ксендза все рассказала бульварным изданиям и, разумеется, сразу «нашли в доме священника детскую порнографию». В конце концов, с помощью Деда сохранил ксендз свою синекуру — где надо, подмазали, куда надо, сенца подложили. Этих стоянок здесь самое малое пять рассеяно по всей приграничной территории, и шеф живет главным образом тем, что дальнобойщики съедят-выпьют, покакают-пописают и побреются за пять злотых. В отеле пусто, а места на стоянке и так задаром. В man’s клубе тоже пусто — ни одной машины на парковке. Понятное дело: деньги отмывают. Всё заказывают себе по телефону. Плечевые слишком старые, теперь в этой отрасли проститутской, как и в мире спорта, ранний старт.

Глядим в окно из нашего номера. Действительно, там, внизу, никакой Небраски: собачья конура, куры ходят, ржавая ванна стоит, а подальше — костельчик сельский с побеленной известью пристройкой, к которой кто-то приладил красные и зеленые елочные лампочки, складывающиеся в кривую надпись «Man’s Club». Идти к нему через лужу. Только никто не идет. В лужах отражаются лампочки, окрашивая воду то в зеленый, то в красный цвет. А на дереве в этом сумраке сидят мужики… На дереве, на территории прихода! С большими дулами объективов. А за конурой еще один крадется… Тоже с дулом… Неужели и мне, как тем алкоголичкам, человечки привиделись, люди, которых нет?

— Эмиль, глянь. Ты видишь то же самое, что и я? Репортеры?

— Репортеры… Из «Супер-Экспресса», из «Факта», из «Нет», из «Шоу», — профессионально сообщает Эмиль. — Наверняка опять что-нибудь про ксендза стряпают…

А я смотрю на мигающие цветные лампочки и все во мне начинает петь: иди в ночь, Марго, заправься и иди в ночь, потому что ночь — самая грязная потаскуха… И встает у меня перед глазами лицо того двадцатидвухлетнего цыгана с серьгой, с волосами, уложенными гелем, с бачками до самого подбородка, подстриженными по линейке, ой… Дрелюшка моя, вот уж просверлила бы она меня!

— Эй, Эмиль! Свяжи меня.

— О боже! Как у Альмодовара!

— Нет, как у меня. Серьезно, свяжи меня! Снова начинается.

А он достает какую-то таблетку и впихивает ее мне в рот, а я слюнявлю его пальцы, лижу их, а они молодые и соленые. Но таблетку, тем не менее, проглатываю. Та моя часть, что хочет успокоиться, проглатывает, но другая часть бросается в такую атаку, что Эмилю ничего не остается, кроме как придавить меня своим весом.

— Хорошо, хорошо. Сейчас будет хорошо…

— У-У-У-У-У-У-У

— Что такое? — На мгновение он высвобождает руку. Потом подходит к висящему в коридоре огнетушителю, а я ору:

— Нет! Только не это! Бесы во мне боятся огнетушителя больше, чем черт ладана!

— Черт? Ты сказала: черт? Черт! Тогда надо к ксендзу, это ксендз занимается у нас экзорцизмом!

 

Ксендз Марек

Пошли! С заднего хода, где Америка в польскую деревню превращается. Зеленая дощечка на косом столбике информирует: «РУДКА», а ниже к ней прикреплена спонсированная MTV надпись разноцветными буквами: «У НАС РОДИЛСЯ ВАЛЬДЕК МАНДАРИНКА!».

— Какой такой Вальдек?

— Вальдека не знаешь? Его музыка — жуткое говно и отстой. Боже, как же этот тип не умеет танцевать! Он сначала вынырнул в какой-то из первых серий «Большого Брата», или «Бара», или черт его там знает чего, прославился своими мелированными волосами да сережками на члене. Что-то нигде его не видно. С того самого времени, как «Супер-Экспресс» решил, что у него грязная и вообще неопрятная машина, от которой летят комья грязи и могут кому-нибудь попасть в глаз. Вот только этот его новый клип «I can't dance» пользуется большой популярностью, потому что на него повелись и прочувствовали до боли кишок все коровы, которые двигаются по паркету, как мухи в смоле. В итоге парень вышел на положительное сальдо.

Перед костелом стоит в грязи знакомый «мерседес»-металлик, видать, цыгане что-то с приходским ксендзом перетирают. Нам смешно, что эти несколько метров они решили проделать на машине, чтобы по-польски «подъехать к костелу». Идем, а сердце стучит все сильнее: вот бы оказался с ними тот молодой цыган! Тротуарная плитка положена прямо на грязь, дорожка ведет к пристройке, жилищу приходского ксендза. И такие вот надписи:

ТРЕНАЖЕРНЫЙ ЗАЛ «У МАРКА»!

ФИТНЕС-КЛУБ!

СОЛЯРИЙ «ЭММАУС»!

ТИПСЫ «ИЕРУСАЛИМ» МЕТОДОМ ГЕЛЬ-ЗО!

КОМПЬЮТЕРНОЕ СНЯТИЕ ПОРЧИ «НЬЮ-ЙОРК»

MAN’S CLUB «МАРИЯ МАГДАЛИНА»

Шарик лает и гоняет кур, до которых не достает: цепь не пускает. Репортеры на деревьях и за забором. Один влез на забор, но, не удержавшись на остром верхе, слетел в ванну с дождевой водой. Звоним. Тихо. Что-то задвигалось. Шебуршение за дверью, переговоры шепотом. Дверь открывается на длину цепочки. Сквозь щель видать старуху с нервным тиком, в тюрбане из полотенца.

— В тренажерный зал вход с другой стороны, но уже закрыто. До девяти вечера. И только по абонементам.

— Мы к его преподобию.

— Яйца? Не нуждаемся, сами кур держим!

— МЫ К КСЕНДЗУ! С женщиной, одержимой! Компьютерное снятие порчи!

В подтверждение я завожу глаза и слегка вываливаю язык. И тогда она нас внимательно осматривает.

— А не репортеры? А ну, куда попрятали свои аппараты! Шарик! Ату их, вр-р-р-р! Ату их! Нету его здеся! Зря пришли!

— О боже, мамаша, да успокойтесь вы! — Эмиль выворачивает наши карманы, что аж презерватив падает, дескать, нет у нас ничего. — А что до репортеров, то они у вас на дереве сидят.

— Ахти! — Она взяла старый закопченный чайник, полный дождевой воды, и запустила им в дерево исконно польское, в иву плакучую. Взяла тухлое яйцо — и туда же. Зашевелились.

— Ксендз в солярии! — скривилась старуха, и сильный нервный тик передернул ее лицо. Видно было, что модерновость ксендза была ей не по душе.

— Ничего, мы подождем.

Старуха смотрит с опаской, нет ли кого за нами, и, погрозив дереву кулаком, быстро впускает нас, закрывает дверь на все засовы, какие только были в рассылочном каталоге. А тут же рядом вход в джакузи, зал грязелечебницы, биологическое обновление. Там ожидает ксендза старый цыган в костюме и молодой с сумкой с надписью «Hugo Boss». Моего нет. Молодой осматривает свои пальцы, намертво склеенные грязью и чем-то желтым типа карамели. Старый листает разные журналы: «Воскресный Гость», «Мир SPA». В соседней комнате фиолетовый свет и монотонный шум, там ксендз загорает, напевая духоподъемные религиозные песни. В углу стоит пальма, и крест тоже к электричеству подключен. На стене кресты и святые образа. Крутобедрые загорелые телки в купальниках с выражением лица типа «я — конь, у меня большие зубы, которые уважаемая комиссия может у меня пересчитать и прикинуть мой возраст» рекламируют карнитин, креатин и «Олимп Глютарол 1000».

От солярия пахнет озоном, пахнет солнцем.

— Спокойно, — говорит мне Эмиль, — сейчас его преподобие зло из тебя изгонит, и ты будешь только моей тунайт.

А я уже и так спокойная, потому что его таблетка начала действовать и очень приятно вдруг сделалось мне сидеть тут. И думаю я, какая же прекрасная страна Польша, вообще никуда не хочу отсюда ехать! Вот, пожалуйста, новые лампы, самые лучшие, стоишь как в душе, в вериткальной тубе, загораешь, где еще такое встретишь? Хочешь Америку? Получай Америку! Хочешь деревню? Получай опять Америку! Потому что деревня только на дворе простирается, Шарик кур гоняет, а внутри все склоняется к ментальной Америке, эти пальмы, солярии, женщины и мужики с зубами, а еще Христос, который выглядит как фото-модель: глаза голубые, на подбородке ямочка, мелированные волосы и искусственные зубы.

Напевая, выходит к нам его преподобие. На нем только черные очки, да узкий стан полотенчиком с надписью «Marlboro» обвит, плечевой пояс накачан, и улыбается белыми искусственными зубами, как тот тип, который продает в телемагазине на диване разную электробытовую хрень и тренажеры. Квадратная челюсть и голубые глаза, светлые волосы, весь депилированный и в наколках. На шее — крест, светящийся голубым светом.

— Бля… Да пребудет с вами со всеми бля… говоление Господа нашего Иисуса Христа. Как же радуюсь я, что сегодня на вечерней молитве было столько молодых, милых Богу мальчиков… (И девочек! И девочек, разумеется, и девочек!) А все-таки и мальчиков тоже. Молодых. Красивых. (И красивых девочек!) И все они прекрасно молились Духу Святому! Я очень люблю молодежь, и мальчиков (и девочек!). Особенно если она так предается молитве. Позвольте мальчикам приходить ко мне, сам Господь наш Иисус так сказал мальчикам (и девочк.!). Детям позвольте, то есть мальчикам (и девоч.). Святой Отец уже старый был и умер. И теперь надо, чтобы за душу его и мальчики (и дев.) много молились Духу Святому. Я тоже умру, и тоже мальчики (и д.) будут молиться за меня Духу Святому. Я не поехал на конклав, но осенил крестным знамением на три стороны, а эти недобрые люди сказали мне, что я, дескать, не могу, что только архиепископ может. Но я посадил деревце на память. Потому что я умру, и мальчики (и д.) будут за меня молиться Духу Святому, а деревце останется в вертограде моем, потому что его специально из Африки привезли, так называемое Божье Деревце! Деревце Духа Святаго. И я хотел бы, чтобы в его ветвях играли и мальчики (и…).

Хозяйка с полотенцем на голове слушала эту благостную речь, благостным же голосом произнесенную, будто не ксендз это, а какая-то добрая бабулька. И вдруг процедила сквозь зубы: «Баста!», развернулась и вышла, да так дверью хлопнула, что чуть фрамуга не вылетела. От этого в ксендзе в мгновение ока произошла удивительная метаморфоза. Он помолодел, благостная улыбка сменилась презрительной ухмылкой бизнесмена-мафиозо, он достал мобильник самой новой модели, как бы очнулся и обратился к нам:

— Бля! В солярий? На исповедь? Простите, в солярии я уже был, очень уж угнетающе, депрессивно на меня действует циклон со Скандинавии.

запел он не слишком в рифму и пошел танцевать что-то вроде краковяка. Солнцезащитные очки на лоб сдвинул.

— Если на исповедь, то нечего было беспокоиться. Я уже ввел интернет-исповедь по аське. Так что, если у вас есть I-phone, то автоматически есть у вас и исповедальня. Пожертвования принимаем и с карточек, ходим по рядам с картридером, вам только подтвердить код зеленой кнопкой. А что, мы, можно сказать, Север, почти что богатая Скандинавия, современность шагает семимильными шагами.

— Я одержимую женщину привел, — говорит Эмиль. Для подтверждения его слов я аккуратненько бросаюсь на пол, будто меня свалил приступ падучей. — А эти (он показал на цыган) не с нами. Наверняка дрели или котлеты будут вашему преподобию втюхивать.

— А, это ты, Эмилька, — узнал посетителя ксендз. — Сейчас, сейчас… — Подошел к шкафу, покопался, вытащил из него два полароидных снимка, где он был запечатлен, и показал нам. На одном маркером было написано большое ДО, на другом — ПОСЛЕ. На том, что «до», на фоне дивана-кровати был изображен практически голый ксендз Марек в одних только стрингах, демонстрирующий мускулы, но было видно, что пока что как бы «до». Ненакачанный, бледный, неэпелированный… На втором снимке — в тех же самых стрингах типа «пантера» и на фоне того же самого дивана-кровати, но уже как бы весь «после», с втянутым животом, с руками, сплетенными над головой, с выбритыми подмышками и осклабившийся в голливудской улыбке. — Я забросил эти снимки на свою страницу в «Одноклассниках» — и что вы думаете? Они не заметили разницы! — И принялся искать в I-phone соответствующую страницу www.

Мы его быстро убеждаем в том, что разница есть, тычем пальцем, обсуждаем. А Эмиль ни с того ни с сего вдруг — бац:

— Отец Марк, а как надо написать на хоругви «Иисус доверяю Тебе» — с запятой или без?

— Без. У святой Фаустины всего-то три класса, может, и было… — Тут Эмиль быстренько послал эсэмэску своей маме: «Спарывай запятую!». — А вы, господа, слышали о Святой Крайней Плоти?

— Чего?

— В свое время Господь наш, Иисус Христос, как и все евреи, был обрезан. И теперь в Интернете скучковалась Секта Почитателей Святой Крайней Плоти, которая этой особой реликвии поклоняется. Они считают, что Господь наш не в Иерусалиме, а у нас, в Лихене погребен, вместе с Матерью Божьей. Даже указывают на поле конкретное место, приблизительно. Потому что там могила была братская, то ли русских, то ли немцев… Так вот, секта эта занимается поисками священной Крайней Плоти, которая, если бы лет через тысячу только нашлась бы, то настоящей реликвией стала. Орден Милиции Пресвятой Девы Марии тоже занимался этим.

Здесь я многозначительно зевнула.

 

Цыгане, явление второе

— Тогда я, может, сначала ваше дело утрясу. Ну, что нового? — обратился он к цыганам, которые начали доставать из сумки разные пилюли для спортсменов, американское дерьмо из генетически модифицированной кукурузы из Баффало. Точно продавцы выложили свои образцы на низкую стеклянную полочку. — Так… Креатин у меня есть, НМВ возьму, но только в жидком виде, аминокислотные комплексы, бутылок пять, гейнеров пока не надо, Вальдеку что-нибудь на похудание хорошо бы, на сжигание массы, может, L-карнитин… Чтобы пососать, Вальдек любит сосать. — Тут он сладострастно улыбнулся. Эмиль, чувствую, сильнее меня за локоть сжимает. — А из прогормонов у вас ничего?

— Ашрабахрамаш ничего! На этот раз ничего.

— А то я тут аэробику веду и пилатес, и фитобар, фитнес, брейк-данс, стэп, — стал вдруг объяснять нам, — ну, и по случаю продаю к вящей славе Господней. — И, тише, Эмилю, указывая на меня: — Сильно одержимая? Может, ее это, ну… в смирительную рубашку и в карцер?

— Ой, сильно, сильно… — говорит Эмиль так злорадно, что я его пинаю, и тогда он уточняет: — Но не буйная! — А сам подает ксендзу знак глазами, чтобы не при цыганах, пусть они уйдут, и тогда уж мы наше дело обделаем, потому что деликатное оно. Я на всякий случай еще раз содрогнулась в конвульсии и закатила глаза, но уже не так убедительно, как в первый раз, чтобы «не в смирительную рубашку и не в карцер».

— Ну а как там на стоянке? — Ксендз понизил тон. — Спокойно? Никто не интересовался? Подозрительных движений нет?

— Пока тихо, но новость скоро рванет. Особенно, если сундуки узнают, то в канале всё расскажут, потому что они самые сплетники, — говорю я, хотя меня никто не слушает.

— А как там Дезидер? Всё в прицепе с женщинами по-над озером подле леса?

— Да всё так же! Распутничает.

Таким образом, узнала я, что дрелюшку моего, скорее всего, Дезидером кличут, и что живет он в прицепе «по-над озером подле леса». Однако, придется страсть свою оставить на потом…

Цыгане берут пачку денег и пакуют свои генетические манатки, собирают сумки. Тогда дверь открывается, входит хозяйка, полотенце на голове, и говорит обиженным тоном в никуда, в пространство, что постлала для святого гостя в хибарке, в пристройке.

 

Святая Ася от Дальнобойщиков

— А надо вам знать, что сегодня у нас большая суматоха. Постоянно кто-то приходит, кто-то уходит, Вальдек Мандаринка, который в этой деревне родился и на Новый год из Вроцлава прибежал, в смысле… приехал и укрылся под наш святой кров от фоторепортеров, а сегодня эти гады всё разузнали и нас обложили. Говорил я ему, чтобы не шастал по стоянке! Силы копит. В тренажерном зале все время проводит, а то салом оброс. На занятиях «dance» учится танцевать, но, боже мой, как корова на льду… Ну и аэробика со штангой… А ко всему святая, паломничество творящая, нас посещением своим почтила. Только это top secret. Святая Ася от Дальнобойщиков, которая благодаря чудесному выздоровлению с инвалидной коляски встала и отправилась по стране в поисках Голоса, который она в канале услышала и который святым ей показался. В поисках той самой Святой Крайней Плоти, которую ей ангел велел искать. Ее бабушка сообщила в СМИ, хотя сама святая на этот шаг ее не подбивала. Ночует по приходам, где ее встречают с распростертыми объятьями. И каждая парафия заранее знает, что такого-то и такого числа святая посетит их. Хозяйки уже хворост и клецки готовят. А ты что? — обратился он к бабе в полотенце. — А ну марш хворост готовить! Польским языком тебе черным по белому говорю! — Видно, малодружественные отнотения между ними были, потому как она (что было, то было) на него телегу выкатала, что, дескать, на территории прихода когда-то была найдена детская порнография.

— О! Я знаю ее! — кричу я, но меня тут же утихомиривают, будто если человек одержим, так он уж и собственного мнения иметь не может, и каждое слово мое против меня будет обращено. — Знаю ее, она у дальнобойщиков как святая! А еще я знаю ее по голосу, хорошо бы теперь увидеть, как это чудо выглядит.

— Святая завтра с нами обедает.

 

Бурлеск Черной Греты

В этот момент кто-то ломится в дверь, страшные ругательства по-немецки: Доннерветер, Тойфель, Аршлох, сра-та-та-та. Узнаю знакомый бас. Хозяйка вздыхает, воздевает очи, пересиливает нервный тик и, перекрестившись, идет открывать. Я ей подмигиваю, чтобы не открывала, чтобы не говорила, что у них святая Ася, но, будучи одержимой, я лишена права голоса, и все, что ни скажу, они принимают за бред сумасшедшей.

И поэтому на нашей маленькой сценке, освещенной лишь несколькими красными рефлекторами, снова предстает образ корпулентной Черной Греты. Но как она переменилась!.. Платьице как для первого причастия, белая шляпка, слишком маленькая, и сачок для ловли бабочек, искусственные белые косички, а подо всем этим ее толстое свинское тело растатуированное и все в шрамах после драк. Видно, что немцы вчера войну проиграли, во всяком случае, от русских сильно по морде получили. По меньшей мере — Сталинград. И все это нечто в свежих синяках из платьица для первого причастия с любопытством на мир выглядывает.

На ломаном польском объясняет, что она «тугыстка aus Deutschland, дефочка, Madchen, котогая бабошки лофить пошель и дорога потераль, бабушка в лес остался и тепег ее волкен essen…». А сама выглядит при этом как из немецкой порнушки, действие которой разыгрывается в лесу, того и гляди появится волк в тирольской шляпке и отымеет ее. «И мошно ли пегеношеват, schlafen?»

— Дочь моя! — говорит ксендз (а я лопаюсь от смеха! Дочь! Это что-то новое!) — Дочь моя, здесь, за костелом, есть отель «Небраска», там много свободных мест, потому что там Дед деньги отмывает.

Тут зараза делает недоуменное лицо типа: ах, что вы говорите, есть отель!

— Aber Ich geld не имейт, маленький… потеряйст… потерялайст, пипи!

И тут эта зараза из-под тяжеленного века меня замечает. Хочет воскликнуть, точно в оперетте: «О, Марго! Здесь королева!» — но вовремя спохватывается, ничем себя не выдает. Замолкла. Только мне тайные знаки глазами делает, а я — ей, чтобы тихо вела себя.

К сожалению, в этот самый момент ксендз совершил покушение на мою репутацию среди дальнобойщиков:

— А одержимую, пожалуйста, отведите в чуланчик.

И это при Грете. Та лишилась дара речи.

— Одер… Одер… Was?! — Она стала похожей на окаменевшую жену Лота, на толстую Вавилонскую башню, падающую в Пизе.

Эмиль отвел меня в комнатку с весами и кушеткой. Но дверь не закрыл, потому что ее на самом деле не было, а были какие-то свисающие веревки в бусах, так что я все видела.

Наша шалава быстро отошла от моей одержимости и перешла к повестке дня:

— А мошно мне zu Solarium?

А потом ей еще захочется в тренажерный зал, яйка-млека потребует, на исповедь попросится, на заутреню…

А я думаю: нет, это что-то новое, исповедь Черной Греты! Вот бы послушать! Ксендз разрешил ей посетить солярий, продал жетоны, и наша прошмандовка стала снимать с себя платьице для причастия (видимо, денег у нее на самом деле не было). К сожалению, когда двери в кабину были еще открыты, ксендз, не догадываясь об опасности, громко обратился к своей вечно недовольной и тугой на ухо хозяйке:

— Отнесите, пожалуй, хворост и клецки в хибарку, к святой…

И как все закружилось, завертелось в солярии, будто русский какой или по крайней мере один из четырех танкистов гранату туда бросил, и эта голая, набитая швабским салом из консервной банки Черная Грета вылетела из него, словно из пращи, в одних только мужских боксерках, через комнату пробегает, вот она уже в садике, уже столкнулась с гусыней… А мы все — за ней. Аж перья из хозяйских кур летят во все стороны, будто волк в курятник залез! Все строение подскакивает в кряканье и квохтанье, как резиновая палатка, влево, вправо, вниз, вверх, перья летят во все стороны и иногда мелькает чье-то тело.

 

Первое чудо святой Аси от Дальнобойщиков

Но святая молилась, и Черная Грета остолбенела, как в мультфильме, если нажать на кнопку «pause». Мы перекрестились и пали на колена при виде явленного чуда. Из курятника вышла святая, обратившая взоры свои горе́, а я за голову схватилась: какая же она уродина! Косоглазая, толстая, лысая (в смысле под машинку стриженая), в очках. Черная Грета тоже перекрестилась, наверное, впервые в жизни, а это, считай, достижение, поджала хвост и, как лиса, бочком удалилась. А под конец состроила ироническое лицо и бросила мне с сожалением по-немецки:

— Одержимая! Хе-хе! Это на какие же хитрости, дорогая моя, ты готова пойти, чтобы добраться до Аси! Видно, вчерашнего тебе мало…

Что было делать, такая уж судьба моя проклятая, пришлось выбирать, то ли одержимой представить себя, то ли лесбиянкой, Черной Греты подружкой, приехавшей сюда под видом одержимой. Я подмигнула ей заговорщически, и вот уже мы вместе, вместе, перед уродливым лицом этой святой, скорешились две лесбы-дальнобойщицы! Польша до особого решения вошла в священный союз с Германией. А Ася, точно мать наша Европа, затянула святые песнопения, и стало понятно, что каждый, кто на больной ноге приковыляет, тут же получит чудесное выздоровление.

— Привет, Ася, ты что здесь делаешь? — спрашивает Грета как ни в чем не бывало, по-немецки. — Паломничество к святой Крайней Плоти? Идем лучше к нам, на паркинг, у нас весело, временное перемирие, собрались ребята вокруг походной кухни, один на гитаре наяривает, русские поют, украинцы пляшут вприсядку, румыны на губной гармошке, на расческе играют, а чехи пиво пьют, потому что сегодня никуда уже не поедут. Идем к нам, ночь теплая, циклон со Скандинавии пошел в холодные страны, чтоб подмылись, клубнику полить, на рыбные промыслы.

И так ее соблазнила, что Ася за гостеприимство ксендза поблагодарила и сказала, что должна к своим приверженцам идти, в свой костел, который сама себе построила, в передвижной, на колесах. Но что вернется до полуночи.

Черная Грета (и теперь уже с выражением лица по крайней мере шефини святой инквизиции по вопросам соблюдения порядка в сельских приходах) жвачку выплюнула и, поскольку была в одних трусах, быстро побежала к кабине солярия за своей белой шляпкой, чтобы переодеться в нимфу, которая потерялась во время ловли бабочек. С горем пополам натянула на себя слишком маленькое белое платьице, все равно по швам пошло, шляпу на голову, как на большой чайник, косички в охапку — и припустилась за Асей.

После чего ксендз снова приглашает в дом, просит объяснить, что происходит. Я остерегаю его от Черной Греты, которая сюда вовсе не на причастие пришла, а на черную мессу, если уж на то пошло.

— Я ее уже полгода за нос вожу, что дам ей адрес святой Аси, который я, ей-богу, не знаю. А тут на тебе — она сама! А что эта сука за мной увязалась — ничего странного, потому что на коротком поводке, ноздря в ноздрю, колесо в колесо одной и той же дорожкой едем. Сундуки наверняка уже обсуждают Асину трассу, потому как сплетники они, и не похоже, чтоб она поехала глухонемая.

Ксендз видит, что я не как одержимая разговариваю, а очень даже разумно, и спрашивает, в чем проблема? Потому что он специализируется по важным делам. Вот например, когда в одну тут местную по имени Модеста Пентаграм в ночь на Ивана Купалу вошла душа умершего грешника, то он ее изгонял.

— Но не до конца изгнал. Сейчас одержимая в чуланчике, слишком мало у нас сведений о той несчастной женщине, которая в нее вошла. А у вас какие симптомы?

И тогда я получаю текстовое сообщение от шефини, что должна сворачиваться с этим мясом и возвращаться в Варшаву, потому что есть, что еще возить, заказы на сигареты, спиртное, что, мол, как дела, потому что еще два дня назад я должна была быть, но… — и тут ей знаков не хватило. Эсэмэска в десять вечера — в этом вся Мариола Хишпан. Это я, видите ли, на два дня опаздываю при том, что еду ночью! Ну и хрен с вами. Отвечаю, что увольняюсь с работы, что по состоянию здоровья не могу продолжать, но Эмиль в этот момент как всадит в меня, и я по ошибке выслала эту эсэмэску моей подружке, а как ее зовут, извините, не ваше дело.

Тем временем ксендз Марек расспрашивает нас о наших делах. Я ему говорю, святой отец, так, мол, и так, восемь лет работаю на сумасшедшую фирму «Mariola Spedition», а что это за Мариола — неважно. Важно для меня, что это психически больная женщина, потому что только против меня ее гнев обращен. Возможно, она уже вернулась в Варшаву, потому что, зная ее скупость, делаю вывод, что с водопада Анхель наверняка не послала бы мне эсэмэску со своего многофункционального I-Phon’a. Возможно, сейчас она уже идет по моим следам. Едет на своем дизайнерском «фольксвагене»-жуке на полных оборотах с толстой дочурой своей, сжирающей на каждой остановке по мороженому «Магнум», и расспрашивает: «Не проезжала ли здесь фура с надписью „Mariola Spedition“? Мариола — это я, так, by the way…»