Глава первая, из которой мы узнаём, кем был святой в отрочестве

Родился я здесь, в деревне Рудка, в свидетельстве о рождении записан как Есёнка Вальдемар. Мандаринка — это мой псевдоним, которым я обязан прекрасному оранжевому загару из солярия.

Но пока что я просто родился и всё тут. Месил грязь вместе с утками, с курами. Потом переместился с друзьями на автобусную остановку. Мы там стояли и стояли. Втянем голову в воротник, и порядок. «Стою себе, стою, и все отлично» — это о нас. Заплевать все вокруг, поджечь зажигалкой расписание, которое нас не касалось, потому что мы никуда не ехали, бросить на шоссе капсюли и яблоки, чтобы их распиздило во все стороны, а в сезон — петарды, и самое большое извращение — выпить шампанское из «Лидля». Большой Мир символизировали расписание автобусов и реклама с одной Известной и хоть Элегантно, но все же Стареющей Звездой, которая игриво на нас смотрела из-под пластика остановочной витрины, рекламируя пожирание непомерных количеств «Киндер-Буэно». Все парни на нее кончали, потому что всех она, хоть и за стеклом, доставала; в конце концов, Лысый дорисовал ей маркером хуй, клыки, звезду Давида на лбу и подписал «жиды» и «пидоры».

Деревенская староста донесла на меня в полицию: «Обращаюсь с убедительной просьбой обратить внимание на несовершеннолетнего Есёнку Вальдемара. Его отец манкирует родительскими обязанностями. Малолетка при попустительстве отца стреляет из духовушки по животным, собакам, кошкам и птицам-ласточкам. Потребляет алкоголь и курит». Подпись: Геновефа Прыщниц-Гостинец, староста.

Учиться мне не хотелось. На всей остановке я был самый продвинутый, потому что ездил в Сувалки, на дискотеку «Замкова», пил колу с водкой, и все девочки млели при виде моих бачков. Говорили: «Вальди, ты губишь себя. Губишь себя!» А я что, я ничего — всего лишь стоял себе и все. У автомата, у стены. Потому что не умел танцевать. Двигаюсь, к сожалению, как навозный жук в бочке смолы. Так что я только дергался на месте. Рыбу в реке Рудке ловил. Рыболов я.

А чтобы у меня было на одеколон и гель для волос, на дискотечный набор, как то: мятная жвачка, «Мальборо», дезодорант, презерватив и напиток за барной стойкой, я нанялся на работу в конюшне его преподобия в качестве мальчика на конюшне и у кузнеца в кузнице. Ксендз тогда дело с табуном раскручивал, приезжал народ на коней посмотреть, покататься, на курсы записаться.

Но в один июльский день приехал в Сувалки ансамбль «Их Трое», а я содрал аккуратненько с дерева плакат и отгладил его утюгом. Михал Вишневский пел: «Эти люди большие, у них получилось, им удалось…» Какая жестокость так петь, что будто он не понимает, а ведь с триумфом приняли, потому что ему-то удалось! Я стоял, мок, но глаз с Михала не сводил. Курил и смотрел. Встал так, а за мной стояли на двадцати пяти поводках и махали хвостами мои двадцать пять лет, каждый год отдельно, и каждый тянул в свою сторону. Заморосил дождь. Бывают такие моменты в молодости каждой звезды, когда другие веселятся, а он задумается, задумается и вроде ни о чем не думает, стоит себе вроде каменного столба, дождь на него льется, сигарету у него гасит, кто-то его толкает, куры шныряют под ногами, ну, а по прошествии лет оказывается, именно в тот момент все и решилось, — что он вырвется из этой грязи. В ту самую июльскую ночь. Таким должно быть начало фильма обо мне. Стою я невыспавшийся, потому что в пять пришлось вставать на кузницу. Ногти грязные, кто-то меня толкнул, кто-то меня пивом облил из пластмассового стакана, а я стою, смотрю и ничего не вижу. А другие орут, жрут колбаски, а я нет. Сразу становится понятно, что мое место не тут, не с плебсом, а там, на подмостках, на возвышении.

И что-то так размечталось мне… Что лет эдак через пять… На остановке… Стоят, согнувшись от снежной пороши, все те же самые, что и сегодня, только постаревшие, сильно пообтрепавшиеся… А кого-то уже и нет, потому что кто-то упал с лестницы… Дымится урна… И вдруг подъезжает лимузин, белый-белый… и длинный-длинный, как Млечный Путь… Его передок останавливается прямо перед остановкой, перед горящей вечным огнем урной, а конца не видать… Двери со стороны водителя открываются, стекла тонированные… Шофер в темно-синей ливрее и в такой же фуражке, какие мы видели в музее в Сувалках, когда были с классом на экскурсии… Как у какого-то важного русского, из царской гвардии: шнуры золотые на фуражке, большой козырек, весь из себя важный такой! Грозный. Вот именно! Грозный, вооружен словно охранник. Нет, лучше так: этот пока не охранник и не вооружен, а охранник сейчас будет, вооруженный! Выходит, открывает медленно дверцу, выходит охранн… три охранника. Трое выходят. Все в черном, лысые, все вооружены. До зубов! В тяжелых высоких черных ботинках, шрамы на лысых черепах, глаза злые. Очень злые глаза. А эти, с остановки, думают, что это скины, что налет, что сейчас им врежут по полной! И в этот самый момент включается золотая подсветка, золотой свет в салоне, из которого выплывает прекрасная звезда. Вся в розовом, с розовым же пуделечком, у которого вместо глаз брильянтики. Такая, что у парней ширинки чуть не разошлись! А сделать ничего не могут, потому что оч. воор. охранники образуют что-то вроде коридора, и она проходит, источая аромат духов «Paris Hilton»…

А за ней выхожу я! Ступаю на отбрасываемое салоном золото! И говорю им:

— Хеллоу! Хай! Привет, парни, как дела? Мы вот тут с женой на момент, из Лондона в Париж-Хилтон едем, по дороге заскочили… Вручение наград — золотая пластинка, платиновая блондинка!

И тогда Толстый высморкается, остатки соплей варежкой вытрет и скажет:

— А у нас всех новостей-то только, что отец умер.

И тогда! Тогда! Охранники по моему знаку вскинут стволы, прицелятся! И всех их перестреляют! Всех поубивают! Всех, кто видел, что я тоже когда-то тут стоял и нос на морозе рукавицей вытирал! Всех убьют!

Одни незаметно впали в алкоголизм или сбежали за границу из Польши Z, или упали с крыши, но я сказал себе: Вальдек, если ты хочешь чего-то достичь, делай все наоборот, не как они! Не жри от пуза, не пей в три горла, не кури, бегай, занимайся собой, читай журналы из высшего света, смотри телевизор. Втяни живот, распрямись, но прежде всего — научись танцевать. Кабельное телевидение у нас было. Тогда, на том концерте, я понял, что сегодня в карьере самое важное — волосы. Не голос, не песни, а лишь узнаваемая прическа. Вишневский, Рубик. Это была знаменитая сцена, моя первая метаморфоза! Ну и что? Хоть и ходил я на Рудку, здесь у нас, хоть и ловил рыбу, золотой рыбки так и не поймал. Как-то раз банку вытащил, сверкнула она на солнце, но я ее сразу с отвращением выбросил. В тот день я допоздна сидел над рекой. А вода текла, текла, текла.

Текла…

И текла…

И еще раз т.

 

Глава вторая: попытка самоубийства. Великая метаморфоза Вальдека Мандаринки

Глянул я в воду, и дыхание у меня перехватило. Это был Я. Прекрасный. Пропадающий на этом неугодье, в этой колее. Без золотой рыбки. Даже хотел руки на себя наложить. Пошел я в конюшню, потом в кузницу. Кузнеца, пана Кази, в кузнице как раз не было. Украл я самое жуткое дерьмо, какое в этой кузнице только нашлось, такая большая трехлитровая банка с говном каким-то, пастой для конских подков, для ковки, страшно воняло. Подковы им покрывали, чтобы не ржавели. Взял я ее домой, ну и съел. Лег я на кровать. Думал, все, конец. Ох, и потекла во мне река…

Текла…

И текла…

И еще раз т.

…и так настойчиво, так упорно текла, что я в конце концов почувствовал в себе топот конских копыт, табун, проносящийся по степи, короче, понесло меня! Топот, весна, земля из-под снега показалась, первая трава появилась, а я бегу, прямо-таки несет меня… будто по взлетной полосе, того и гляди оторвусь от земли! Никаких препятствий нет у меня на пути! Сам я не двигался, но что-то во мне рвалось, и понял я, что с такой пастой сделать карьеру как два пальца об асфальт! Останавливаю бег и сублимирую его в карьеру! Чувствую, топот копыт во мне, несется эскадрон в атаку на все, точно таран какой летит, сметая все на своем пути!

Я встал, трясущимися руками сорвал с себя одежды и голый подошел к зеркалу в шкафу. Волосы руками взъерошил. Редкие, слишком редкие… Я уже знал, что поеду в Сувалки… Да что там в Сувалки! В саму Варшаву, на кастинг! Я увидел все с совершенно другой стороны. Уже не было этого вечного «а куда мне в Варшаву, засмеют меня, и не такие молодцы пробовали». Теперь стало так: «Если не я, то кто?! Не боги горшки обжигают! Такого молодца, как я, там еще не видели!» Стакан не наполовину пустой, а наполовину полный! Все равно самое важное — волосы! (Немного коротковаты.) Лишь бы мордашка была ничего, лишь бы татушек наколоть больше, чем у других, картинок из щетины наделать, нести всякую чушь, ругаться по-черному, тормозить сильнее остальных — вот тебе и звезда! Моя жизнь несмотря ни на что пока еще не закончилась! Вздохнул я глубоко, с облегчением, и встал на дыбы, как конь перед скачком через барьер. Я знал, что одолею, но не знал, что меня ждет жестокая борьба.

Взглянул я в зеркало. Ну нет, с такими латаными портками карьеры не сделаешь. Втянул я живот, которого тогда у меня, честно говоря, совсем не было. Выпрямился, высунул язык и осмотрел его, заглянул в горло, откашлялся, стал распеваться, чтобы проверить, как там у меня с голосом, смогу ли петь, потом встал спиной, голову повернул и с такого полоборота сделал выражение лица, как на клипе. Прищуренные глаза и сигарета лихо из левого краешка рта торчит. Задница ничего себе. Но от работы в кузнице траур под ногтями, каждый тебе скажет: «Рыбой воняешь». Нужны деньги, чтобы этого пацана из зеркала переделать в городского. Такого, как эти звезды на Польсате, на TVN’e. Ну и побольше подковной пасты. Значительно больше.

В кузнице толстый кузнец, пан Казимеж, берет клещами подкову, сует ее в огонь, раскаляет докрасна, а потом изо всех сил бьет по ней молотом. Снова хватает щипцами раскаленную до оранжевого цвета подкову и сует в ведро с холодной водой. Ад, шипенье, клокотанье! Вытирает руки о кожаный фартук. Вонь, вода мутнеет, все затихает. Кузнец прибивает подкову к конскому копыту.

— Пан Казя, дадите мне немного этой мази подковной…

— Сала?

— Его.

— На что тебе? — наверняка под защитными очками подозрительно сощурил глаза.

— …

— Ты с этим смотри. Ты с ним осторожно. Это дело такое… в зависимость попадешь.

— …

— Топот?

— А вы уже знаете?

— Знаю, знаю.

— И что?

— Не пользуюсь. Предпочитаю березовый сок.

— Не пользуетесь?

— Нет. Предпочитаю спокойно. Постепенно. Достойно. Человек не конь, чтобы нестись сломя голову.

— Дадите?

— Бери, сынок, в банке из-под огурцов, на столе, рядом с гвоздями. Не злоупотребляй этим делом.

— Я буду осторожно.

— Помни, что ты не конь. Никогда не известно, куда тебя эта гадость унесет. Да-а-а, видать, теперь ты в Рудке не скоро появишься…

Тогда я кузнеца расцеловал в усатую морду, вскочил на коня, руки вскинул над головой, точно какой-то варшавский памятник, и крикнул триумфально:

— На Варшаву!

А конь заржал, тоже триумфально, и триумф разнесся по воздуху.

— Варшава, Варшава… А существует ли вообще эта самая Варшава, кроме как в теленовостях?

— Существует, пан Казя! Там снимают все фильмы. Вы еще обо мне услышите! В теленовостях! — Сердце мое колотилось не в грудной клетке, а где-то в ушах, когда я ту банку брал. А сам думаю: блин, щас как инфаркт меня свалит! А в банке что-то творилось, что-то ходило, что-то бурлило, что-то вырывалось наружу — то же самое, что и во мне.

— А вы знаете, сколько на телевидении зарабатывают? Сто тысяч в минуту зарабатывают! Ур-ра-а-а-а-а!

 

Глава третья, из которой мы узнаём о первых шагах Вальдека на мировой арене

Я все продал: магнитофон, видак, занял у родителей несколько тысяч и поехал на кастинг в Варшаву. Банку и весь багаж оставил на Центральном, там под землей есть такие ячейки: бросаешь пять злотых и держишь. Только я немного отложил себе в стаканчик из-под йогурта, чтобы лизнуть перед самым выходом.

Бакенбарды сделал себе оригинальненькие, волосы обесцветил, в солярий на Иерусалимских Аллеях сходил. Само собой — к косметичке. К парикмахеру! Остальное инвестировал в клепаную кожу, ковбойские сапоги из «Галереи Мокотув», и иду. С сумками. Хоть новая обувь жмет. Кастинг проходил где-то на Гаражовой. Дождь как из ведра. Противная Варшава, очень противная, не то что Сувалки или у нас, в Рудке. А они стояли. Сотни таких, как я, при полном параде. С той только разницей, что сразу видно — городские, лучше ориентируются в тенденциях, потому что все до одного как из телевизора. И те, кто умеет петь, и те, кто совсем отчаялся: «Я знаю, что не умею петь, но, может, жизнь настолько бессмысленная, что уж и не знаю, может, хоть здесь что-нибудь случится». А еще были люди — прирожденные звезды. И такие, которые хоть немножко, но сумеют напеть. И такие, кто пришел под девизом «я здесь для прикола». А конкретно крейзанутые — были и такие — доставали стволы, то ли настоящие, то ли водяные, и стреляли в жюри. И все одеты так, чтобы на себя внимание обратить, и если бы кто пришел нормально, обычно одетый, тот как раз и выделился бы.

Быстро все на себе поправил в туалете: крест на груди Христом наружу, шевелюру аптечным пергидролем обесцвеченную, над которой дождь изрядно поглумился, сигаретку быстренько, несмотря на строгий запрет, выкурил. Срачка на меня напала на нервной почве такая, что боже ж ты мой! И тогда я напоследок еще пасты лизнул.

И что в итоге? А в итоге пол дня ожидания под дверями зала. Как перед экзаменом в ремеслуху, как на призывной комиссии. Кто-то сидит и играет на гитаре, атмосфера турпохода, а какие-то типы со спадающими с задницы портками всё это снимают. Очень свободно себя чувствующие, с лицами под девизом «снимаю — значит, я из того мира, в который вы хотите попасть, но не попадете, потому что здесь уже я…». Короче, типа ждем, типа ништяк, каждый делает вид, что не испытывает стресс, потому что знает, что его снимают, дает интервью, каждый говорит, что пришел сюда ради прикола и чтобы потусоваться с клевыми людьми, всё путем. А я сижу сосредоточенный и пересчитываю в мысленном воображении наших кур из Рудки.

— Есёнка Вальдемар! Есёнка! Пан Есёнка! — доносится через семь курятников голос из приоткрытой двери.

Боже! Это ж меня! Сейчас!

Вхожу туда, а там, это, ну, четыре тела сидят, иронически ко мне настроенных, смеяться надо мной готовых.

— Ты приехал из? Ах, из Рудки, прекрасный город, знаем, знаем, великолепный! Расскажи нам о себе, спой, спляши. — И что-то промеж себя бормочут, что, дескать, даже если танцевать я умею не больше, чем молодой кабанчик в брачный период, один такой поросенок, типа «простак из народа» пригодится, потому что плебс только с плебсом и может себя отождествлять. Вспомни такого-то и такого-то (тут они называют личности всем известные и всеми нелюбимые). Только надо его ото всех этих городских фенек очистить, сережки поснимать, все эти смешные тряпки — на помойку и сделать его под деревенского. А уж сколько я над этим промучился, и уж сколько все это мне стоило! Усы отпустить, волосы набок зачесать, вельветовый клеш, русские часы…

— Что ты думаешь о политике?

Ну, я им и говорю, что политики воруют, больше ничего мне в голову не пришло, потому что до сих пор пока никто от меня не требовал, чтобы я что-то о ней думал.

— Да по барабану мне.

Тут они меж собой головами покивали, что глупый, это хорошо, чтобы глупость порол, и чтоб этой глупостью гордился и всех вымирающих интеллигентов раздражал. Это такая у них шизофрения была, потому что они сами когда-то прежде интеллигентами были, музыкальными критиками, по университетам, а теперь в людей из СМИ перекрасились. И к интеллигентам, которые им не подчинились, ненависть испытывали большую.

А как я это услышал, сразу стал вести себя по-простецки, рабоче-крестьянское происхождение свое выпячивать и подчеркивать, да о том, как мы автобусную остановку заплевали, рассказывать, о харканье, о распитии пива и что я простой рыболов. В итоге, все, что я вам до сих пор рассказал, то и им, за исключением пасты. Они пошептались:

— Боже! Так это ж была статья в «Выборчей» о Польше X, Y, а может, и Z, что в деревнях у нас нет культурного досуга и бомжи, что устроились жить на остановках и теперь остановкерами называются!

Я и говорю:

— Само собой, я — остановкер и приветствую вас от имени всех остановкеров…

Был там у них один в дредах, все мне подмигивал и улыбался, Лещинский или что-то вроде этого, рыбья фамилия. А я добавляю в подтверждение: блин, холера, сука, плюю на польсатовские ковры, а может, и непольсатовские. Этот в дредах, милый такой, шепчет, что в нем (то есть, во мне!) есть такой напор, такой напор от него идет, что это прирожденный КУМИР! Вложить в него, дать ему кредит, вот будет бомба.

А я все свою линию гну:

— …остановкер я распоследний, такие вещи писал на остановке: «долой полицию», «всех долой», и все, что я ни скажу, аппаратик для глушения должен будет запикивать: пип-пип!

— А ты в панельном доме жил? — спрашивает меня этот в дредах.

— Не-е, куда мне до такой роскоши! Я рыбу ловил, рыбак я простой, а вы, господа, моя золотая рыбка, которую я поймал. Я мальчик из конюшни, а на ваших спинах поскачу! Я остановкер, а вы мой автобус, который, наконец, приехал, и я на нем сваливаю из Рудки.

А то у меня (этого я им уже вслух не сказал) в баночке, на Центральном, в подземелье, — топот, бациллы медийной карьеры, а в бумажнике — ключик от ячейки. Что я уже чувствую, как меня несет и что никто меня не догонит. Плюю, не по себе мне, денег жалко, потому что маникюр обгрызаю, ногти накладные (мужской вариант, с нарисованными мотоциклами).

 

Глава четвертая: первый успех — реалити-шоу, вторая попытка самоубийства

Ну и взяли меня. (Этот, в дредах, видать, вынес решение. Потом некоторое время мы рядом жили в большом доме, и спасибо тебе, Роби, за все, потому что теперь я могу объявить, что сам Роби Лещинский, непревзойденный мастер в поедании суши, был моим верным другом и приятелем.) Немножко придирались, что я в панельном доме не жил, но я говорю им: зато в бараке жил. Решающим оказалось то, умею ли я по-силезски говорить, а я им: йо, йо, йо! (Потом биографы будут страшно путаться, потому что в обороте были две информации: одна, что я из Рудки под Сувалками, а вторая, что я из Силезии, что сын рабочего, шахтера, в любом случае из Польши Z.)

Те, что смеялись надо мной в коридоре, чувак с чувихой из Варшавы, все в «Н&М’ах», в «Zara», ece из «Green Coffee», смеялись, что я деревня, а теперь мордочки у них поосунулись, как мне жаль, что их надежды не оправдались, обратно в «Между Нами» сплетничать и кофе пить! Золотая рыбка существует и сегодня подается в виде гриля, суши, копченой или живой из воды! Но не вам.

Вот так я и превратился из простого остановкера в Вальдека Мандаринку, которого мои знакомые из Рудки могут надыбать виртуально через Цифровой Польсат, на которого все девчонки из Рудки могут рукодельничать до упаду на остановке, где я буду смотреть из-за стекла, рекламируя сити лайты.

Ну и приземлился я в доме «За стеклом», без пасты, без тряпок, без курева (все было запрещено), через все эти шлюзы, окружающие дом, с микропортом на заднице перелез. Только мне микропорт навесили — сразу почувствовал себя в своей стихии. Я уже знал, что мое место там. Сначала надо было миновать первый шлюз, где тебя шмонают и отбирают мобильник. Ничего нельзя было иметь — ни острого, вообще ничего. Второй шлюз — визажистка ваточкой лоб и нос поправляет, а какая-то азиатская тетка — так та еще и волосы утюжком. Третий шлюз — это территория вокруг дома, посыпанная песком, искусственный синий свет люминисцентных ламп на больших палках, как на стадионе, а значит, это моя игра. Потом ворота, вставляю магнитную карточку, открываю, и мне в глаза бросается холодный свет, камеры. Искусственный пруд, искусственная в нем вода… Я почувствовал себя как Алиса в Зазеркалье. Иду. Втягиваю живот. Со всех сторон меня снимают. Спотыкаюсь о кабели. А сердце так обалденно у меня бьется, что, если этот микропорт усиливает, то звукооператоры наверняка глохнут. Я впервые понял: когда тебя снимают со всех сторон, то ты растешь в своих глазах, растешь, становишься более важным, твои зубы становятся белее, твои волосы медийнее, твои глаза — тема сплетен на порталах. Я рос с каждой секундой и уже испугался, что в двери не влезу.

Все новое: новый дом, новая мусорная урна, новый тостер, новые деревья, ничего старше года, в поле, на целине вдруг в одночасье поставлено, лужайки в рулонах привезены и на земле разложены. И, наконец, вижу одну телку, которая скучает и которую я знаю по прошлым передачам. Сценаристы переодели меня в эдакого простачка, слегка хипхопового: штаны типа висят, бейсболка типа козырьком назад — всё фирма, так они представляют себе остановкеров. А настоящие остановкеры за такой прикид полжизни бы отдали. А еще мне велели зубы отбелить, так что вообще — привет с остановки! А уж как я натерпелся с этими зубами, болит охренительно.

Сидел я в этом самом домике несколько недель — скука смертная. Человек практически сломан. Никто не был самим собой, каждый пытался что-то доказывать. Сценаристы мне постоянно говорили через суфлера, что рейтинг передачи падает, мой тоже.

— У тебя, Вальдек, тоже падает. Сделай ресет, сделай рестарт, вбрифуйся, иначе ты перестанешь быть ин-чардж. Надо что-то сделать, к примеру, поиметь какую-нибудь девицу под душем…

Не мог я, к сожалению, пронести свою любимую пасту на эту территорию.

И еще: в одиннадцать вечера каждый должен был уже лежать у себя в койке, микропорт выключить и аккуратненько положить на ночной столик (если плохо положишь — штраф десять тысяч!) и делать вид, что спит. А если, допустим, ночью отлить захочется, пожалуйста, иди отливай, только снова включай микропорт. Сценаристы голосом Большого Брата желали нам спокойной ночи, и свет автоматически выключался, ни дать, ни взять «Полет над гнездом кукушки». Тогда нас теряли из виду, и в нас пробуждалось безумие. Все друг с другом факались, пронесенные сигареты курили, а уж как орали!

Наконец я придумал: когда все заснут, вскрою себе вены под камерой — в сортире, например, или в ванной, там камеры всегда работали. Даже если они этого не станут показывать, то уж в Интернете на YouTube наверняка можно будет скачать… а может, и на фильмец у наших сценаристов «накапает». Рассчитывал на их пресыщенность, потому что уже и не знали, что делать, уж и гея ввели в игру, но даже ему не удалось расшевелить народ.

В ванной, они ведь хотели острых сцен из ванной. Короче, оделся я поприличнее, причесался, припудрился, элегантным движением руки разбил стакан и — вжик! — по жилам. Риска никакого не было, потому что меня тотчас бы откачали, сценаристы по ста мониторам в аппаратной это видели. Но, должно быть, все им было до фени, потому что не спешили они с помощью, должно быть, ждали, чтобы шокирующего материала набралось побольше, даже пришлось сказать им в микропорт: «Да небось уж хватит, пацаны!»

Мне резко поплохело. Потом, помню, вбежала Лаура и заголосила: «Бли-и-и-н! Вальдек покоцался, в жмурки сыграл, блин! Я отсюда сматываюсь! Всех нас так кончат! Сами в своем блокзаебастере играйте!» Одно только и успел подумать: вот выпустят меня, на следующий же день вокруг соберутся журналисты всего мира и я смогу спокойно начать петь. Подумал и потерял сознание.

Не было больше преград для моей карьеры. Откачали меня. Дом закрыли, ликвидировали, всех его жителей передали под наблюдение психологов. Это было где-то в поле, на пустыре, in the middle of nowhere, но перед ним стояли толпы, как на стадионе перед решающим матчем. Подъехала за мной тачка, новенькая, только из салона, я приспустил стекло, и они все вкладывали персты свои в разверзшееся пространство, дабы прикоснуться ко мне. Не is alive! Жив их любимый Вальдек Мандаринка, а в Интернете написали, что умер, что он гей и из-за любви к какому-то там Петреку вскрыл себе вены. На Пудельке дали опровержение. Охранники стерегли, чтобы меня толпа не растерзала, а шофер Крушина все давил на клаксон, чтобы дали проехать. Толпа не желала расступаться, как это в свое время сделало Красное море, а наше море замерзло, и мы попали в ледовый плен.

 

Глава пятая: интриги и новые замыслы

Ладно. Теперь самое время закурить и как можно быстрее обдумать, как все это использовать, чтобы не просыпалось песком сквозь пальцы, чтобы пар не ушел в свисток. Петь — не петь, это уже вопрос не первостепенной важности, хороший импресарио как-нибудь все устроит, но прежде всего у меня самого что-то должно постоянно происходить. Я должен или разводиться, или сходиться, или оставаться геем, или умирать. Такого шума, как в эти три дня, мне хватит, и если в эти три дня, да под этот шумок я не сделаю собственную программу на телевидении или не запою, то потом будет совсем трудно. Поэтому я и сказал шоферу: в Варшаву, в «Между Нами», улица Брацка. Вся рука в бинтах, на которые я разные рекламы понавешал, потому что с самого утра мне звонили и к размещению рекламы на медийной руке склоняли, например, логотип «Nike’a», за что пообещали кроссовки, массу других приятных вещей, ну и бабло. Я рукав куртки подвернул, вхожу в «Между». Достаю мобилу, календарь и жду звонка от импресарио. Наконец он позвонил, приехал на такси, и мы сразу решаем, что надо ковать железо пока горячо. И тут все закрутилось!

Я сразу выступил в рекламе нержавеющих ножей в плане, что если чего себе вскрывать-резать, то уж лучше этими ножами, такие они острые. Потом мы поехали на одну такую фирму по вопросу собственного ток-шоу. Потом на пресс-конференцию. Потом — к мэйджорсам на подписание договора по вопросу диска «I can’t dance». Потом на обед в суши-бар «Рисовые Поля», где мной, не умеющим есть палочками, все восхищались: ах, какой милашка органичненький, рыбу ловит, а есть ее не умеет, ну просто остановкер прямо с остановки! А Лещинский мне предложил мороженое из зеленого чая и японское сливовое вино. И тогда я понял, что шампанское из «Лидля» отодвигается в неопределенное будущее.

 

Глава шестая: эксклюзивная сессия для журнала «Viva!»

Сразу сессия для «Viva!», должны были снимать на остановке, у меня дома. Боже мой! В такой грязи! Я объясняю этой милой женщине, что живу я далеко, что у меня беспорядок, а здесь — высший свет, на соседней странице будет материал о квартире известной модели. Мой быт для показа не годится. Нет, ничего, щебечет она в трубку, поскольку мы нашли самые модные лофты. Лифты? Лофты, это такие оставшиеся после фабрик здания, которые теперь переделывают в модные галереи искусства. Яга Хупало & Томас Вольфф устроили там парикмахерский салон, то на Бураковской, на бывшей кружевной фабрике нашли для меня пустой зал с ржавыми лампами дневного света и обшарпанной кушеткой на колесиках. Я? Да ни за что! Что люди скажут? Что я в больнице живу? Рафал Милях приедет, поснимает, он тоже по-силезски говорит, и вы обязательно найдете с ним общий язык, тем временем в «Между Нами» будет совещание по вопросам костюма и прически. Да, да, вы правы, волосы — самое важное. А мы это, пане Вальдечку, прекрасно знаем, сами это и придумали задолго до вас. Томас Вольфф милейший человек, и такую очаровашку сделает из вашей головки, пальчики оближешь. Потом мы прошвырнулись по разным дорогим шоу-румам (те же магазины, только получше) на Гроховскую, посреди пражской грязи эти магазины получше вырастают, как фиалки на, с позволения сказать, говне, но и они надавали напрокат разных вещей, «DeSquarted» и так далее. Потом в «Сефору» — подбирать к цвету моего лица цвет подкладки, чтобы гармонировало. Потом со стилистками снова на кофе, и всегда — в «Между Нами».

Легко сказать, но пусть тот, кто не знает Варшавы, попадет на Бураковскую, на кружевную фабрику, если даже таксист не знал, где это. Скажу прямо: разочаровало меня это место. Какое-то занюханное, пролетарское. Для меня трэнди это вовсе не когда с потолка свисает голая лампочка, тем более дневного света. Должно быть по крайней мере как в дискотеке «Замковая» в Сувалках, где волшебное настроение создают красные огоньки, где висят картины в золотых рамах… В парикмахерской «Парикмахерская» в Сувалках все покрашено, побелено, а лампочка — под абажуром, красиво. А тут написали «туалет гигиенический», ну кто так пишет?

На разной высоте в этой якобы моей квартире (а в действительности в фабричной развалюхе) поставили какие-то пробирки, а в них и ирис, и лилия, и увядшая роза, на старом столе ботинок и бутылка черного «Johnny Walker’a». А должна бы там быть, по моему разумению, конская подкова, которая у меня в гербе, и паста для подков. Ну, да уж ладно, видать, так у них выглядит быт, которого не было у меня в реалити-шоу, не будет его и в «Viva!». А остановка моя стала подваршавской, потому что снимали мы ее в Анине, ну, так уж выглядит варшавское фотографирование Польши X, Y, Z. Всё для всего снимают в Варшаве, поэтому обычный человек в провинции считает, что именно так выглядит вся Польша, что такие красные трамваи ездят в Быдгощи и в Ольштыне, во Вроцлаве и в Шчебжешине.

Слишком красивая получилась. Вынесли решение и культурненько расписали остановочку нецензурщиной, семечками заплевали, расписание живописно содрали, рекламу сити лайтов позавесили объявлениями о продаже живых кур («продаю несушку в хорошем состоянии»), что мы типа в польской деревне, только кто бы таким красивым, с вавилонами, под старину почерком в деревне писал? А рядом стилистки все в наколках, с зелеными ирокезами, всё что-то во мне подкрашивали. Добро пожаловать в деревню.

Стилистки спрашивают: глазки закапать не желаете? Я спрашиваю: я что, у врача? Нет, это чтобы белки не были с красными прожилками. А, ну тогда конечно, закапать. Рафал Милях приехал на велосипеде с клеткой, набитой живыми курями (что потом сыграло свою знаменательную роль), вручил ее мне и фоток нащелкал, где я голый, на обшарпанной остановке, точно на помойке, а холодно, где я с курицей в объятьях, где я так засыпан мандаринами, что только задница и голова наружу. Йо, йо, йо — по-силезски подбивал меня на более тесное сотрудничество, а я, поскольку он мне тоже сразу понравился, ему тоже — йо, йо, йо — отвечал. В смысле из-под этой кожуры апельсиновой, а может, и мандариновой.

Боже! С пяти утра до двенадцати ночи вкалывал я в этой Варшаве, такси «Грошик» только и возило меня из одного места в другое, с одной сессии на другую. Мои волосы уже не казались мне моими волосами, мои руки, хоть и были моими, но все же известные по биллбордам, глаза мои, а (все же) этого известного господина, которого можно было встретить повсюду в городе, в киосках… В программе, шедшей в прямом эфире, я в студии из-под стола сам послал эсэмэску с вопросом к себе, приписав: «Люблю Вальдека! Илона из Освенцима». Мир вертелся, как на карусели! Дода дала мне пощечину на представлении, что в итоге вышло мне на пользу, потому что все приняли мою сторону. Какие-то левацкие девки из «Le Madame» хотели, чтобы я подписался под разными петициями, против всего, что свято, но мой импресарио мне запретил. Я все нажимал на то, чтобы поскорее начать петь. Но прежде, чем это произошло, вышла «Viva!», и медийный проект «курица» попал в яблочко. Мой менеджер немедленно послал в деревню под Пясечно за пятью такими же и отправил меня в «Утопию» с курицей в руках, как Пэрис Хилтон ходит с собачкой. Еще этой курице надо было что-то дать, чтобы во время представления она как бы непроизвольно в нужный момент снесла розовое яйцо, но у бедняжки случился запор, о чем потом писали в газетах.

Я ввел новую моду, потому что после меня уже кто-то заявился с петухом, а как только его увидели, так все члены жюри телешоу превратили студию в зоопарк: одна певичка со змеей пришла, вторая — вся в черном с черным котярой на плече, а еще одна с ящерицей, а та, что должна быть всегда лучше всех и в центре внимания — с розовым хамелеоном на розовом поводке. Вся варшавская богема обшарила зоомагазины, в которые до сих пор, может, только робкие школьники, любители рыбок гупи, заглядывали.

 

Глава седьмая, в которой появляется хоть и Стареющая, но Элегантно Стареющая Звезда

Вдруг — др-р-р! Звонит телефон, знакомая мелодия, хеллоу, могу я с Вальди Бакарди, это… О боже! Очень Известная Стареющая Звезда, имени которой я здесь не назову, но та самая, что на остановке в Рудке агитировала за потребление чрезмерных количеств «Киндер-Буэно». Она единственная сохранила лицо и не перекинулась с собачек на рептилий и птицу. Говорят, видели даже таких, кто утку на поводке выгуливал. К себе в гости сегодня вечером меня пригласила на проростки и соевое молоко, на всевозможные зеленые чаи. Ну как не пойти, если я ее еще в ремеслухе слушал?! Звоню, пожалуйста, такси на фамилию Есёнка, да, Есёнка. На когда? Да на сейчас! На через двадцать минут годится? Годится. Угол Иерусалимских Аллей и Кручей, у цветочного магазина «Тюльпан».

Сажусь в такси «Грошик», еду на Ломянки. Таксист сообразил:

— Вам, стало быть, к резиденции Очень Важной, Но Элегантно Стареющей Звезды? Да? Вы как бы тоже такой… Вальди! Это ты? Ох, Вальди! Я ж самого Вальди вез! Блин, подпиши мне здесь, Вальди дорогой, что я тебя вез и к кому!! — Достал мобильник и стал фоткать меня в своем такси, с собой, с выражением лица типа «посмотрите, кого я вожу!». — Подпиши мне здесь, боже, золотую карточку постоянного клиен…

Резиденция очень культурненькая, современная, ассиметрично в разных местах повыгнутая, с садом. Звоню. Она открывает. Но, видать, с утра должна была сидеть в ванне, в соевом молоке и в проростках. На голове только что сделанная прическа, тонкий макияж, тонкий аромат, крема вклепаны везде, где надо, похудела, зато грудь и губы — наоборот — накачаны. «Вальди! — кричит. — Вальди, входи дорогой!» Уводит меня в сад под зонтик. Боже, как же меня все вдруг полюбили, а еще вчера хромой пес рядом со мной не пернул бы. Самолет пролетает над Ломянками, фонтан из шланга брызжет во все стороны, собачки носятся и нежно так покусывают, но поскольку несильно, то я и не протестую. Как-то не по себе мне в такой роскоши; я, можно сказать, прямо из кузницы, а она тут вносит фарфор делюкс, зеленый чай (невкусный) в черном металлическом чайничке, подает салат из креветок, а я, точно бедный родственник из провинции, чувствую потребность поковырять в носу, чешется, да и вообще знаю, что там, внутри носа, у меня большая сухая козявка, которая колышется при дыхании, точно калитка при входе в ковбойский салун. А еще елдан у меня в штанах страшно искривился, а поправить неудобно. А все потому, что слишком тесные джинсы, лучшие изо всех моих, только ведь с тряпками дело такое: чем они хуже, тем удобнее в носке. Стало быть, спрашиваю, где туалет. Пять было этих туалетов, блин, скандинавский дизайн, с подсветкой и с фонтаном, Банда Ольсена или Олафсена все это спроектировала. Всё, что нужно, сделал, козявку… короче, избавился от нее, свой прибор номер один сориентировал, как мне нравится, головкой вверх, под мышками понюхал, все ли в порядке, на всякий случай звездным дезодорантом в шаре марки «АА» себе прыснул, глаза перед зеркалом кокетливо прищурил — ну и назад, к Звезде. Что-то мне подсказывало, что это скорее она, сегодня уже довольно passé, имеет виды на меня, чем я на нее. В конце концов, это я сейчас на топе. Ее рейтинг падает, диски не расходятся, увядание, песни больше не попадают в ритм времени, и только в ареале ретро, на концертах мастодонтов ее еще как-то воспринимают. И давай мне рассказывать, плакаться, как ты, Вальди, знаешь, в Варшаве, в этом Вавилоне, где бабы всем заправляют, надо быть очень осторожным, следить за тем, что ты говоришь, потому что здесь каждый для каждого бывшая жена, бывший сын или муж разведенный, у каждого психоаналитик или психиатр, каждого давным-давно рассорившийся или уже пятьдесят раз помирившийся друг, сообщающиеся сосуды, раз скажешь — и все знают. Если скажешь плохо про А, то сразу все его бывшие матери-жены-любовницы и сосуды, с ними сообщающиеся, становятся за или против, примерно половина на половину. Только про тех, кто достиг самого большого успеха, можно говорить, сколько хочешь, потому что им все завидуют и все их ненавидят. Я теперь только животных люблю, только им доверяю, как Виолета, а люди нас подвели! В природе, в пророщенных семенах ищу я теперь исцеления. Как хотела бы я, Вальди, прикоснуться к тебе волшебной палочкой и превратить тебя в маленькую беленькую собачку и носить тебя с собой везде, я бы тебе все потихоньку объяснила, все показала. Кто с кем, почему и за сколько, до седьмого колена. Я бы доставала тебя из золотой сумочки и шептала тебе: вон та зараза уже разлагается, но на телевидении еще много может сказать этой и этой, потому что питается только проростками и медийной спермой медийных боссов. А там — дантист, который всегда за нее заступится, потому что сначала сделал ей отбеливание, а потом имплантанты в Констанчине, а вон тот, доктор Котт, известный психотерапевт, знает обо всех ее проблемах с медикаментами. К этой старухе обратись обязательно, потому что она — дочка этого и жена того, в Нью-Йорке живет и здесь, в Варшаве, а в Сопоте у нее хорошие связи и с бургомистром путается… Ты хочешь петь, Вальди? В тебе есть такая дикая потенция польской деревни, что аж страшно становится, столько энергии, ты — вулкан, вулкан, Вальди, честно, когда ты на остановке стоял и плевался. Ты ждал? Ты меня ждал? Прямо от коней мальчик, ох, Вальди! Есть в тебе какой-то порыв, топот, я чувствую в тебе галоп, ты пахнешь конским седлом, табаком и травой, ох! Моя жизнь была пустой без тебя, она состояла в том, что раз в два года бывает в Ополе концерт мастодонтов, после которого мне нечем заняться, кроме как втирать в себя кремы и делать подтяжки, так что главным образом мои горизонты сузились до косметики и, признайся сам, что два года для того, чтобы придумать себе платье на один вечер — слегка многовато. А может, вместо меня они Сосницкую пригласят через два года? И тогда у меня на это платье четыре года… Я богата. Но одинока и несчастна. Как в золотой клетке. А так приходится даже для фирм петь; если фирма богатая и устраивает курсы переподготовки или десятилетие своей деятельности хочет отметить, а на новых звезд денег не хватает, она берет старых… В Миланувке, в Дзялдове, или для Опочнинского Кафеля должна петь, украшать! Страшное дело, Вальди! Для Окон и Дверей, для Тротуарной Плитки, для комбината ритуальных услуг «Смертэкс» пою, чуть ли не за котлету… А потом меня спрашивают:

— Сколько стоит автограф?

— Как это? Автограф? Бесплатно!

— А тогда пять автографов попрошу. «Для девушек сбоку».

Написала. Для девушек сбоку. Пять раз.

Опять кто-то:

— «Для девушек сбоку».

— С какого такого боку?

— Ну, из Бюро Обслуживания Клиентов.

И это я, которая пела для Терека, которую в Москве цветами завалили, брильянты от могильщиков нашей системы, в США от настоящих могильщиков, которая пела вместе с Аллой Пугачевой, с Юрием Шатуновым, с Геленой Вондрачковой, с Жанной Бичевской, боже! На Кубу летала. На Карибском море загорала, а теперь для Оптовой Базы Лампадок…

Заплакала она горько над своим положением, а слезы капали на ее грудь, высокую и пышную…

Тут как бы сама собой слегка сползла у нее с плеча бретелька, а у меня кутак снова искривился, снова влез в брючину и стал выпрямляться.

— Могу ли я, Вальди, задать тебе необязательный, но прямой вопрос? Ты — гей? Ты не обязан отвечать, Вальди…

 

Глава восьмая: любовь Вальдека и Звезды в саду

Небо нависло над Ломянками, запах гриля доносился из соседнего сада, а мы на траве, на одеяльце не теряли времени. Медийная насыщенность момента была такова, что страшно подумать, что было бы, если бы за живой изгородью стояли репортеры… Ее дыхание пахло мятным освежителем воздуха, сама она пахла клиникой пластической хирургии и телеэкраном; мне казалось, что я вступил в половой контакт с биллбордом, с сити лайтом, с остановкой, я боялся, что наткнусь в ней на обоссанное расписание автобусов, что с другой стороны лица у нее не окажется ни волос, ни головы, а только бумажная бумага. Потому что весь год она на нашей остановке что-то рекламировала из-за стекла. Шоколадки «Киндер-Буэно». А Лысый дорисовал ей на стекле клыки, член и еврейскую звезду на лбу. Мне все казалось, что схвачу ее за лицо и прорву плакат, а на губах у меня останется лишь вкус бумаги и запах типографской краски. Что, когда она будет у меня отсасывать, вдруг вырастут у нее те самые клыки, что когда-то Лысый ей нарисовал. (Этого я боялся больше всего, потому что она, к сожалению, зубы применяла, и я чувствовал ее нарисованные черным маркером клыки на моем бедном воробушке.) А еще я боялся, что как только войду в нее, то наткнусь на этот Лысым нарисованный большой член. Так оно и бывает с известными людьми, много раз мне потом говорили то друг, то подружка (потому что я на би- переориентировался): Вальди, я чувствую, будто я в постели с плазменным телевизором из «Медиа Маркт», это прекрасно! Это не для идиотов! Вальди, у тебя зубы в фотошопе отбелены, ты состоишь из пикселей! Это поры кожи, счастье мое, но кровь уж больше не течет во мне, только деньги, и вообще я больше не кровоточу.

— Слушай, — говорю я Звезде, — ты хоть, сука, знаешь, что мы с такими, как ты, на нашей остановке делали?

— О, так! Говори мне, что я сука! — она на это. — Говори, что бы ты со мной сделал, что они, эти злодеи, сделали бы со мной в Польше класса Z, если бы я в их грязные, табаком смердящие лапы вся такая чистенькая попалась!..

— Ничего, только садись в свою золотую «Феррари» и едем в Рудку на автобусную остановку, — шепчу я ей в обработанные фотошопом волосы. — Увидишь, что Лысый и Толстый с тобой сделают, ты ведь у нас на остановке шоколад «Киндер-Буэно» рекламировала… Рекламировала? Говори, подстилка, признавайся, что рекламировала!

— Рекламировала! Хоть о том не знала, но рекламировала! О, да, вымажи всю меня шоколадом, говном вымажи! Рекламировала!

— Вот видишь, рекламировала! А мы шампанское из «Лидля» пили, ногти грызли и этим плевались. А Толстый раз принес клубничную наливку и все облевал. Ты на это смотрела отсутствующим взглядом, но смотрела и как Толстый балду гонял, и как капсюли под колеса бросал. Раз тебе у нас на остановке сигарету о лоб загасили, потому что ты за стеклом была, как дорогие часы на витрине, а мы такую ароматную еще никогда не трогали. Только Модеста Пентаграм каждый раз, как проходила мимо остановки, плевалась — тьфу! какая испорченность! Потому что ты там в недвусмысленной (а может, как раз в двусмысленной?) позе лежала и шоколадку в рот себе вводила! И вот что еще тебе скажу: я пообещал себе тогда, там, на остановке, две вещи. Во-первых, что тоже там за стеклом окажусь, чтобы люди могли по крайней мере помечтать. Во-вторых, что я тебя как бурую суку отхарю у тебя же на траве, что как раз и произошло, а если быть точным — как раз происходит!!!

— Вальди, Вальди, ты… ты — динамит!

— Хорош болтать, девка, сколько на этом своем пении для коммуняк огребла?

— О, нет, для коммуняк я никогда не пела, колбасу с ними не ела, эта пела, та пела и гэбисткой была, достаточно посмотреть, которая из них тогда во дворце жила, а я жила скромно и едва концы с концами сводила. Но с коммуняками — ничего общего! Оно конечно, под большой капитал ложилась, для поляков из Чикаго «Не жаль ли, горец, тебе?» и песни о Папе Римском и «Красный пояс» пела. Цветы, бриллианты от могильщиков получала. Другие от конвертов и от бриллиантов отказывались, а я — чмок-чмок! — брала, спасибо, очень пригодится. А через двадцать лет, когда уже всем захотелось брать, начали завидовать мне, что я все эти двадцать лет брала, брала, потому что знала принцип шоу-бизнеса: то, что сегодня кажется непристойным, завтра будет востребовано и весь вопрос в том, кто опередит других, а то потом тесно сделается.

— Я тоже обязательно стану певцом, таким певцом, что, случись мне ненароком вниз, в зрительный зал, со сцены упасть, разорвут меня на мелкие кусочки — такая смерть по мне.

И мы катаемся по траве, только бы не под шланг с фонтаном. Вау! Холодно! А эякуляция все ближе, ближе, и тут как рванет динамит: це-е-лы-ый зал нам подпевает!

 

Глава девятая: самый большой успех в Ополе

Сразу после кучумбы она поднимается с газона, собирает силикон с живота, обратно отгоняет его в грудь, приводит в порядок подрезанные уши и шебуршит бумажками в ящике стола в поисках гарантии на шею. О, видишь, написано, что меня можно кусать за шею и материал выдержит, а посмотри, что стало. Дорогой, подай мне крем «La Prairre» со столика. Я и тебя помажу немножко. Давай, мальчик! Кофе тебе не предлагаю, потому что кофе это смерть, а вот экстракт из имбиря с медом и лимоном женщина сейчас принесет.

Ну и тогда я излагаю ей мое дело, что я ищу молодую (подчеркиваю: молодую) звезду, какую-нибудь Доду или другую с модельной внешностью, на которой можно было бы жениться и чтобы медийность каждого преумножалась медийностью партнера, чтобы вместе на тусовках обозначаться сделанной в фотошопе улыбкой, чтобы постоянно сходиться и расходиться, ссориться и ездить в жаркие страны, потому что только это гарантирует постоянную прописку на первых страницах желтой пессы. Ну и попал в яблочко, потому что Стареющая и Только в Свое Время Известная Звезда коварно мимо ушей пропустила слово «молодая» и себя мне предлагает.

Ах, как я неосмотрительно раскрылся перед ней, очень неосмотрительно… Я ж ее еще в ремеслухе слушал. Что Лысый подумает, что на остановке скажут? Что я с остановкой трахаюсь? Докатился! Но вместо того, чтобы отказать и сказать «нет, нет, пани, вы уже passé, а я товар, пользующийся спросом, и вы рядом со мной пиарить себя не будете, потому что вам о хорошеньком местечке на Повонзках самое время задуматься», я согласился. Вот геморрой…

Вот так Стареющая Звезда стала ходить на тусовки, повиснув на моей руке, давала репортерам светской хроники делать фотографии, до сих пор храню вырезки: она — натужно ощерившись, что у нее аж туго натянутая на лицо кожа выгибается, а я в лучах славы, еще молодой, стройный и красивый. И так — из постели в постель, из Констанчина в Подкову, из Подковы в Милянувек, из Милянувека в Вилянув — я стал звездой — жиголо под специальным патронатом стареющих Очень Важных Варшавских Графинь, которые теперь не очень многое могли, как в шоу-бизнесе, так и в постели, но висли на мне и попадали на какие-то тусовки по случаю выпуска красок «Декораль», организованных Евой Минге, какого-то там летия Дермики и показа моды Аркадиуса. Входили, чмокали, что у тебя? А то: я лечу в Нью-Йорк. Я из Израиля вернулся. Фильм снимаю. Каждый уверял, что у него что-то, потому что хуже всего, если ничего. Что у тебя? Ничего. Это был бы конец. Кто стоит на месте, тот отстает!

А в свободное от хождения время я записывал диск, который должен был побить всех и всё, гигантский бюджет на рекламу, окончательное уничтожение Доды, «Их Трое», выйдет в топы на Козачке, Пудельке и Плотке, все это в плотно закрытой банке еще бурлило.

Мой менеджер, такой безумный парень с бородкой и пейсами, в золотых кроссовках и в ермолке с логотипом «Nike», пророчил огромный успех альбома «I can’t dance». Ну и был этот самый успех. Мы записывались под Варшавой, где я танцевал, как умел, а вернее как не умел, среди тысячи компьютерно-симулированных прекраснейших пар, которые только в царстве фотошопа и могли родиться. На Суперединице у Доды я выграл в интернет-голосовании, у Филов, у «Их Трое»! Под грунтовкой и пудрой весь то красным, то зеленым делался, когда эти результаты эсэмэсок суммировали! Дода: десять примерно тысяч эсэмэмок, Филы тоже, а Вальдек — восемьдесят тысяч грёбаных эсэмэсок!!! Почему? Потому, что она танцевала, попеременно переодеваясь то в ангелочка, то в черта, Филы подпрыгивали аж до неба, а я въезжал на инвалидной коляске, под зонтиком, среди голых моделей обоего полу, у которых из одежды только трусики, да и те нарисованные, а вернее — слегка красочкой обозначенные. Это мы так придумали, чтобы они танцевали голые, а что: год две тысячи девятый на дворе, все позволено, большой кризис и большое потепление в отношениях с Москвой, в мире творятся чудеса, а моя инвалидная коляска, наполненная мною и политкорректностью, возносится над залом на, понятное дело, специальном тросе и парит над зрителями, а я пою, пою в воздухе, а внизу ждет каскадер, под меня загримированный, с моими волосами, в моем прикиде, моего роста, с прилепленным моим лицом, танцует, как я никогда бы не смог, потому что под меня загримировали мастера танго. И микропорт при нем, так что он делает вид, что поет вместе со мной, а публика перед экранами телевизоров уж и сама не знает, где здесь я, а где подставной мужик. Улет! Я взмываю над Планетой Ополе, на которой правит реклама и Польское Телевидение АО, кажись, государственное, и тогда большие красные ворота распахиваются — и выходит вся в черном, под свет лампочек накаливания, Стареющая Звезда, и танцует танго с этим мастером танго, а я все выше и выше, и вижу выходящие из берегов моря, повышающийся уровень океанов заливает Мальдивы, СПИД в России, Индии и на Бали, мальчиков, отдающихся за дезодорант «Fa» на Кубе, богатство Аравии… Циклон из Скандинавии, супервулкан и элементарные частицы, побивающие превосходящие силы противника. Голые нимфы танцуют над одним из сувальских озер. Под конец я (который на сцене) ритуально вскрываю себе вены — это из моей биографии, — а я (который я) исчезаю за горизонтом и меня опускают на засранную голубями крышу опольских бараков, гаражей, где уже ждет мой менеджер с шампанским и кричит:

— Победили! Вальди, мы УЖЕ победили!

 

Глава десятая: интриги на телевидении

В Пудельке написали, что я пел под фонограмму, что там, наверху, я чуть не обосрался со страху, что в итоге Суперединицу выиграли каскадер и Стареющая (Хоть и Элегантно, но Тем не Менее Стареющая) Звезда, что теперь у меня совсем чердак снесло, потому что я дал в «Варшавском Вкусе» сто злотых на чай, чего в нормальном состоянии я себе никогда бы не позволил… Да кто теперь станет обращать на это внимание! Я был великим, и потом могло быть уже только хуже, но на момент стало лучше. Я рекламировал все, купил у Доды дом в Ломянках, я был на всех программах, Воевудского после ложки пасты смехом убил, Маевского после двух ложек легко на лопатки положил, и тогда ко мне пришли два качка в черных костюмах из «Польсата», чтобы ехать с ними. Стою я с ними перед станцией, вот Вишневский идет и делает вид, что меня не видит, опять же злая на меня Иола Рутович. Стою, жую жвачку с никотином, потому что охренительно хочется курить, а боюсь, что сфотографируют и раззвонят: «Вальди курит, о боже! Вальди курит!»

Стало быть, магнитная карточка-пропуск, через лабиринт турникетов, лифт с известными людьми, одиннадцатый этаж, входим. Идет Нина Терентьев, благоухающая:

— Здравствуйте, пан Вальдек, наконец-то вы к нам!

Иду в большой зал, где собрание за чашкой кофе из пластмассовых стаканчиков, из автомата, решают, какую бы мне тут дать программу. Потому что «всё уже было», а может, чтобы гость сам жарил в студии котлеты?

— Было. Ну и что с того, что жарит? Разве это интересно?

— Тогда пусть Вальдек переоденется в Веселый Салат, а?

— Тогда, может, о самоубийствах? Пусть Вальдек вскроет себе вены.

— Еще раз? Надоест.

— Да и помилосердствуйте, — добавил я, — с этими моими венами.

Они в смех — ой, какой непосредственный, мальчик с остановки, думает, что у нас кетчупа для симулирования крови нет… Э, не пойдет.

— Может, о каких-нибудь остановкерах, в смысле — аутсайдерах? Может, пусть вместо студии акция происходит на остановке? В Польше Z?

— Блин, точняк! — срывается тут же один в костюме «Boss’a». — Да! Польша Z, обшарпанная остановка, деревня может это смотреть, это наша аудитория; с курами что-то, с коровами, с грибами… В Анине можно снимать, в Констанчине…

(Др-р-р: Я же объяснила ему, я дала все, что могла дать на этой фазе подготовки сценария. Знаю, мне Крых сказал, когда я возвращалась с каратэ, так что чем быстрее я окажусь дома, открою комп и увижу, что они мне там навалили, тем быстрее отошлю. ОК. That’s it. Sorry, важный call.)

— Ну нет, нет, нет, это должны быть золотые ручки, золотые писсуары, золотые фонтаны, потому что деревня совсем не хочет смотреть на свою серую скуку, на разбитые мечты, здесь надо бы погламурнее! Пригласим какую-нибудь звезду, которая прежде всего должна быть богатой, надо показать ее жилище, золотые писсуары… — оппонирует какая-то толстая баба в платке на плечах, постоянно поигрывающая ключиками.

— На что бабе писсуар, она что — транс? — срезает ее мужик в костюме.

— Ой, старик, не цепляйся за детали! Для ее мужа, допустим, писсуар. Важно, чтобы Польша Z не обязана была смотреть в ТиВи свои остановки, потому что это единственная легко достижимая для них вещь, достаточно выглянуть из окна.

— Ну конечно, кто же лучше тебя понимает Польшу Z, если у тебя пять домов, десять машин и ни разу в жизни ты не провела отпуск в Польше Z, на Балтике в Лэбе, а только в Ницце, в теплых странах…

— Я, если хочешь знать, понимаю Польшу Z, потому что… Да будет тебе известно, проезжала на машине по ее территории, когда ехала из Варшавы в Гданьск! И все из авто видела! «Божью коровку», «Lieder Price». Причем не раз, скажу я тебе, когда из Варшавы в Краков на экспрессе «Интер-Сити» ехала, то видела! Нужду человеческую и все-все, и кур видела! Всё как в «Газете Выборчей», всё как в «Магазине» было! А в Тлушче бомжей на насыпи видела, как они пили пиво на закате солнца, на куче железнодорожных шпал. «„Бомжи из Тлушча“ — хорошее название для сериала», — записала она в блокноте.

 

Глава одиннадцатая: роковой новогодний бал во Вроцлаве

Теперь я по-настоящему был на топе, пел, играл, переносился из трущоб в крутейшие апартаменты «Вилянов-1». Я выпустил свои духи, «Suicide» от Вальди Бакарди… То есть продал права на использование имени, а сами духи по-настоящему я только в магазине и понюхал. А как понюхал, то подумал, что убиться можно. Все стало двигаться быстрее и быстрее, топот во мне силился, и не унесет ли он меня куда — в поле, в картошку, в свеклу? Куда он понесет меня, этот галопирующий конь, которым я больше не управляю? Я уже видел фурманку в поле сломанную, и кузнец в комиксовом облачке говорил мне: «Сынок, вспомни мои слова: никогда не известно, куда тебя эта дрянь унесет, может, и в недоброе что…» Последний шанс — гигантский «Новогодний Вечер со Звездами» на Рыночной площади во Вроцлаве. Там я покажу им, на что способен Вальди! Наглотался я психотропов вместо пасты и — фью! — на Запад.

Пленер, будки «toi-toi» улыбаются амфитаминовой улыбкой за эстрадой! Драги, бараки, плазма на бэкстейдже! Деньги летят с потолка, шампанское стреляет! «Новогодний Вечер со Звездами», на «Польсате» или в TVN’e, в итоге — везде, на Первой кнопке и в Сети! Желтая пресса кричит кровавыми заголовками: Вальдек заработает миллион за один вечер, возненавидьте его немедленно! Сто миллионов или, блин, целый миллиард (а на самом-то деле всего каких-то триста тысяч, да и то налог придется заплатить бандитам). Ништяк, всё путем, на крыше рэперы рэпуют, мы получаем люкс-ангары, супер-люкс-бараки за сценой, вечер, вечер со звездами! В Городе Ста Мостов, что всегда должно быть самым лучшим, просто The Meeting Place и вообще Sky Tower, в выдумывании, кого бы еще пригласить, всех за пояс заткнет, самые дорогие, самые лучшие: Козидрак! Родович! Дода! Стахурский! Гурняк! Вишневский! И самый главный — Мандаринка! Могу Вишневскому сказать: «Знаешь, старик, я стоял три года назад в Сувалках, смотрел на тебя снизу, дождь на меня капал, я даже плакат твой сохранил, а зачем, зачем?»

Ни одна из уважающих себя звезд не любит эти новогодние вечера, потому что всё в прямом эфире, полно накладок, из носа капает, потому что мороз, а как тут вытрешь нос, если фотошопа нет и с морды осыпаются все слои макияжа, из пасти пар валит, к счастью, все пьяные и накладок не заметят.

Стареющая Звезда, которой я неосмотрительно раскрыл секрет моей пасты и которая в связи с этим, к сожалению, очень много этой моей пасты за последнее время выжрала (Вальди, дай лизнуть!), в результате чего паста почти что кончилась, и осталась у меня только отложенная на черный день баночка, — короче, паста дала Звезде почувствовать топот и ощущение третьей молодости. На коленях умоляла меня, чтобы и ее пригласили, чтобы я поставил такое условие, что, дескать, без нее не буду выступать. Весь этот разговор происходил в Ломянках, у нее, в большой ванне с пузырьками и джакузи, щиплющем за задницу. Я пытался объяснить ей на основе собственного опыта жизни в деревне, что она совсем не такая бедная, что у других гораздо хуже, но всё об стенку горох и только «устрой, устрой хоть что-нибудь для легенды своей молодости».

 

Глава двенадцатая: сетования Звезды. Копия, выход номер один

— Вальди, для тебя это пустяк, а мне каково? Посмотри, какая-то там Козидрак — сколько она уже лет на сцене? То-то. Однако народ ее любит. Но ведь и меня тоже по радио пускают, и я тоже могла бы так вернуться и, вместо того, чтобы под котлету для Плитки из Опочно и Унитазов из Ожарова, новогодние вечера заполнять собою; а что, есть и «Модерн Токинг», и Саманта Фокс, я ведь тоже в восьмидесятые годы (ну ладно, ладно, пусть под конец семидесятых) начинала! — После чего тянется к бокалу шампанского отнюдь не из «Лидля», а из «Мира вин» и: — Выпьем за наш успех!

Интрига следующая. За месяц до новогоднего бала моя Звезда (а сцена снова разыгрывается в подваршавском, скажем так, «городе-саде» Ломянки) стала меня уговаривать, чтобы для более благоприятного для нее фона пригласить одну бедняжку; оно конечно, в «Золотой коллекции» у нее есть свое место, но последний ее хит относится к середине семидесятых, а теперь она не то чтобы не выглядит звездой, она по сути ею не является. Моей Звезды ровесница, всегда соперничали друг с другом, теперь моя победила, потому что пасты, как мы знаем, нажралась и хотела, чтобы ее блеск той ночью, ее великий comeback получил соответствующий фон из дерьма.

— Она даже не знает, что такое микропорт! Она даже не затронула период микрофона без кабеля, просто не представляю, что будет!

Все коммунистическое время бессовестно копировала меня. Я на первой, она на второй программе, я в золотом, она — в серебряном, я себе прядки, она на другой день всю башку в пергидроль, я о семье запою, она тут же что-то о папе сбацает!.. Где она? Пропала, пятнадцать лет уже не показывается. Пригласим ее, а уж я так сделаю, чтобы она, падаль вонючая, раз и навсегда усвоила, кто оригинал, а кто копия. Недавно видела ее в «Сефоре», в торговом центре «Аркадия», выглядит как собственная бабушка, зубы неотбеленные, какую-то дешевку покупала. Меня увидела, как я выложила на кассе крем «La Prairre» за тыщу, она тогда вернулась и какой-то самый дешевый тоже взяла! Надо же так докатиться, чтобы и в «Сефоре» копировать! Пригласим ее — чмок-чмок — а я дам тебе ботинки от «Папроцкого & Бжозовского».

Двадцать лет они так толкались на фестивалях советской песни, что приходилось их разделять, потому что одна другой выхлопную трубу картошкой забила, а вторая первой песку в микрофон насыпала, каблуки подпилила… А что на фестивале солдатской песни делалось, когда солдаты приходили к ним в гостиницу вроде как «с цветами»… Настоящие войны вспыхивали на предмет чей лучше: типа твой — копия моего, только плохая копия, подделка… Нет, вы только посмотрите, кто это говорит! Через нее уже весь военный оркестр Польского радио прошел!

Я, конечно, сделал ей, как она просила, а режиссер даже обрадовался, потому что эта моя на сцене просто динамит, только с поводка спустить, народ балдел. Да и нас уже вместе воспринимал после Ополя. Хуже дело обстояло с копией, потому что она жила где-то то ли в Таргувеке, то ли в Брудно, рядом с самым большим в Европе кладбищем, но в качестве анекдота можно и ее публике продать. Получилось.

 

Глава тринадцатая: не для него уж этот свет…

В день новогоднего бала каждая звезда, а уж тем более Слегка Стареющая Звезда, с самого утра лежит в ванне, сидит у косметичек, держит масочки на волосах и лице, на руках и груди, делает лазерную депиляцию ног и пьет минеральную воду. Так что в тот день я смог немножко отдохнуть от своей. Скажу честно: мне нравится вся эта предконцертная суматоха, что я там, а они внизу, на морозе, Гражина Торбицкая в манто из чернобурок ведет передачу, пар изо рта, микропорт прилеплен пластырем к макияжу… Звездочки, конфетти, парча в волосах, шампанское вокруг, на фоне Рыночной площади… И я все это вижу, лежа в ванне, в отеле «Панорама II». Врубил телек на полную катушку, вроцлавский канал, чтобы проверить. Действительно, ни о чем другом не говорили, только про новогодний бал на Рыночной площади и кто должен быть, моя дает интервью в кафе «ПНР». А я курю в номере запрещенные СМИ сигареты, скоро стилист придет на консультацию. А тут — упс! — кончилась паста, и все у меня упало. Нет, не то, что вы подумали. Баночку, что оставил на черный день, пока не хочу начинать, потому что знаю, что черный день, черный час, он все ближе и ближе.

Одеваюсь как обычно: джинсы и темные очки, шуба и шапка, чтобы меня никто не узнал, шарф до самого носа, и иду, кузницу ищу. Выясняется, что если кто-то зимой напялит солнечные очки, то каждый норовит проверить: может, это кто известный. «Где здесь кузница?» — спрашиваю я, а молодежь думает, что я про какой-то новомодный клуб спрашиваю, и сразу вопли: «Вальдек! Боже! Вальдек на Доминиканской площади!» Хватают меня за шубу, мобильники щелкают, не знаю, бывает ли ситуация более идиотской, чем когда тебя узнают, а ты как раз не хочешь, чтобы тебя узнавали. Другое дело, когда ты официально едешь на открытой машине, как какой-нибудь Папа Римский, и толпа орет, тогда всё ОК.

Холодно сделалось, да и отлить захотелось. Вижу: какая-то забегаловка, называется «Café de France». Соединенная с курсами французского, сортир в ней там, где и курсы, на втором этаже. Тут же меня попросили поставить автограф на стене, кофе я получил бесплатно, иду отлить. А Вроцлав по сравнению с этой сломанной русской чудо-печкой Варшавой — просто ФРГ. И теперь такой мотив: вхожу я в кабинку, достаю своего дружка, делаю свое дело, ну и пора выходить. А там уж собралась группка парней, человек шесть, пописать хотят и ждут перед этой кабинкой, когда она освободится. А я чувствую весь идиотизм момента, как это будет выглядеть с их перспективы, когда дверь кабинки откроется и из нее выйдет остановка, плакат, телевизор, их SIM-карта, уличная реклама и биллборд, словом — выйдет Вальдек Мандаринка. Вот и не мог я выйти. Меня как заклинило, замуровало: не подарю я им этот сюр, откажу им в этой травме, а то еще нормальным хорошим пацанам после урока французского покажется, что сошли с ума. А тем временем я сам начинал сходить с ума. Дождался я того момента, пока они не сочли, что кабинка не работает, на что ушло добрых двадцать минут. Я выскочил на улицу через другую дверь и влетел прямо в биллборд с моим рылом, что, дескать, новогодний бал в Городе Встреч! Меня аж трясет — только бы не узнали — вернулся в отель окольными путями, ныряя в подворотни, когда кто-нибудь проходил рядом. Хоть и морозно было, я запыхался, ноги от снега мокрые, тут же пошел в номер, бросился на кровать, достал из мини-бара свой опознавательный знак — «Baccardi Brizzer». Знал я, что обычное хождение по улицам — не для меня. Слишком много нервов. Так что я в этом номере заключен как в золотой клетке. Да и вообще расхотелось мне участвовать в этом новогоднем шоу. Больше всего я радовался бы, если бы смог там стоять, внизу, мерзнуть и наворачивать колбаски, пить на остановке игристое вино из «Лидля» с двусмысленным названием «Шампанское» и чтобы никто на меня не обращал внимания.

Но случилось нечто противоположное: в закрытом по этому случаю кафе происходила моя встреча с режиссером и продюсером, их ассистентами; Гражина — воплощение красоты и культуры, Томаш Каммель — воплощение галантности, пьем кофе, курим сигареты, атмосфера весьма куртуазная, обговариваем подробности, кто какую шутку когда скажет в конферансе, что будем делать, если кто-то будет петь под фонограмму, а в этот момент начнет бить двенадцать, как это уже раз с нашей Додой случилось; радуемся, что есть у нас теплый поддув на сцену, что у нас бараки-люкс, или такие контейнеры за сценой, с большим плазменным экраном, с кейтерингом, со всеми чудесами. В Цифровом Польсате и на Первой кнопке мы в прямом эфире, зрители из так называемой «провинции» должны выслать дорогущие эсэмэски с пожеланиями для бегущих строкой внизу экрана, типа приветы для всей семьи Витьков из деревни Помяновице; у них на кону сто тысяч выигрыша, а у нас — триста, причем без игры, самое дорогое рекламное время, а поскольку я принимаю участие в этих рекламах, то буду и в перерывах программы.

Все уже приехали и уже распаковывают свои луи-вюиттоновские чемоданы, «Модерн Токинг» и Беата Козидрак придут с минуты на минуту, Данута Лято как реликт, президент Дуткевич и прочие знаменитости. Гурняк в углу подправляет макияж. Репетировать, само собой, на Рыночной площади мы не сможем во всей этой конструкции, потому что там с полудня толпится частично уже принявший на грудь народ и занимает лучшие места. Ни пожрать в этом бардаке, ни выпить, хоть у каждого в загашнике припрятана мерзавочка и в сортирчике каждый прикладывается, сейчас только капли в глаза и работа с микрофонами последнего поколения, которые вообще ничего не весят, к уху крепятся, без проводочков. Я должен петь «I can’t dance» и новый хит «Самоубийца», еще даже слова не до конца выучил, может, раз десять сыграли мы его в Ва-ве, потому что специально к этому новогоднему балу приурочена премьера, большая рекламная акция моего парфюма «Suicide». Сейчас я отсюда смоюсь в номер, все зазубрю, пропою перед зеркалом, фонограмма у меня на I-Pode записана, самое главное, когда мне вступать с голосом. Быстро записываемся в памятную книгу, мобильниками делаем снимки со знаменитостями и всё — одни одеваться, а я в номер. Через два часа я уже был в нужном месте. Один только момент меня слегка беспокоит: режиссер мне говорил, я должен выныривать из какого-то люка, вроде как из-под земли, в бокале шампанского гигантских размеров, и еще говорил, что я упаду. Собрался я к выходу, подхожу к двери…

 

Глава четырнадцатая, из которой мы много чего узнаём о Городе Встреч

И тут звонит телефон. Я, разумеется, сказал, чтобы не соединяли город с моим номером.

— Здравствуйте, пан Вальдек, мы чувствуем себя на самом деле польщенными, что вы своим пребыванием почтили наш Город Встреч Meeting Place Ста Мостов, но к делу. Я — журналистка местной газеты очень важной очень читаемой во всем Вроцлаве потому что у нас печатается телепрограмма и каждый сразу покупает чтобы знать что будет пан Вальдек а что вы думаете о Вроцлаве разве это не город в котором переплетаются культуры и границы не существуют разве не так что молодые хотят тут остаться и остаются? Ведь это такой крутой cool город! Я совсем не стыжусь, что я из Вроцлава! Теперь народ возвращается. Проводится акция «останьтесь с нами»! Молодежь делает ставку на Вроцлав!

И продолжает. Так что прежде всего она делает ставку на в хорошем смысле локальность, региональность, Европу не государств, а Европу отчизн. И что для нее малая родина это Нижняя Силезия. Уже не пястовская, уже можно открыто говорить, что немецкая, ну и хорошо, что немецкая. Посетите после-немецкий Вроцлав, Бреслау, читайте роман «Призраки Бреслау»! Художники у нас получают от города квартиры и виллы, только одному никогда не дадим, потому что в своей прозе он упорно порочит наш город! Впрочем, слава богу, это пятно уже поблекло и, покрытое бесславием, убежало в Варшаву, где как раз место для таких, как оно. Это уже конченый тип, по его мнению, Вроцлав — это пикеты и пидоры. Вроцлав лежит между Прагой, Веной и Берлином, между Россией и Германией, между Швецией и Чехией, какие же противоположности собрались в этом городе и взорвались на Доминиканской площади! Сегодня новогодняя ночь, что вы пожелали бы вроцлавянам в эту единственную ночь?

О да, она была из Вроцлава! Всем сердцем и всею душой она была из Вроцлава, как и «Нижнесилезская Газета», как Ратуша, она была Вокзалом и Музыкальным Театром «Капитоль»! Она была как прянично-реставрированная под китчеватый вкус немцев Рыночная площадь, «кормушка для немцев», потому что такого сажают в пряничном садике, по завышенной цене, а потом его пасут, впихивают в него шашлыки и пиво.

Потому что как раз молодежь возвращается, я тоже была какое-то время на клубнике в Ирландии, но вернулась и выбрала Вроцек! Оставайтесь с нами! Тут перед молодежью открываются все возможности, дотации Евросоюза!

Земля становится все дороже в этом нашем Городе Встреч, совсем как в Германии, и совсем как в Германии цветы растут в горшках и ящиках под окнами, а окна эти закрывают на ставенки веселой пряничной расцветки с дырочками-сердечками!

На реставрированной Рыночной площади сидят хорошо одетые люди и пьют пиво из больших кружек, как в Германии, у нас Октоберфест круглый год!

Мы столько лет стремились, чтобы у нас было «как в ФРГ», и — пожалуйста! — всё есть!

Есть даже свой пивоваренный завод с пивом, чтобы все могли пить пиво и сидеть на пивных террасах под зонтиками в кремовых цветах. На мостовой. Реставрированной, подсвеченной.

Люди работают целую неделю, так почему бы им не пойти в воскресенье на Рыночную площадь и не выпить пива, съесть пиццу.

Запах сытости и благополучия наполняет пространство среди реставрированных стен, но особенно запах рульки.

А это в жизни главное.

А что еще может быть? Ну, чтобы выбоин на дорогах не было, чтобы было красиво и чисто, чтобы в будние дни была работа. А в уикенд пиво на террасе, пицца, в дискотеку можно сходить — у нас прекрасные дискотеки, даже для геев есть, потому что мы на Западе, мы открыты и толерантны! Мы — западный регион и не имеем ничего общего с этой дождливой, католической, закрытой и нетолерантной страной с характерным названием Польша, которая лежит на северо-востоке.

— Извините, — напоминаю о себе покашливанием, — мне сейчас на репетицию. Так что я пожелаю вроцлавянам в эту новогоднюю ночь много любви! Люби, люби, люби! Потому что любовь — это самое главное!

— Какое прекрасное послание! Так и сделаем, на первой же полосе: «Вроцлавяне, любите друг друга! Послание Вальдека Мандаринки». Да, пан Вальдек, кстати, а это правда, что вы… хм, как бы это сказать… что у вас любовь со Стареющей Звездой?

Я положил трубку.

 

Глава пятнадцатая: совещание

И тут же ко мне приходит сценарист с режиссером и с тем, который по эффектам, — обговорить детали.

— Медийная рука (правая) забинтована золотым бинтом по локоть, под бинтом делаем муляжи ран, ты сорвешь бинты в эффектном месте, после припева «Самоубийство, самоубийство — и темнота в туннеле!». А вот тебе, Вальди, золотой плащ, я тебе скажу, когда его сбросить, а под ним у тебя будет золотой такой…

И почему эти из СМИ никогда не обратятся на «вы»? Видит он меня первый раз в жизни, но он со звездами каждый день, и все друг на друга похожи, так что вроде как со всеми лично знаком:

— Вальди, приятель, расслабься, в случае чего мой телефон 606……. соберись, сделай ресет и рестарт.

Стук в дверь, входят еще три чувака из Варшавы с ноутбуками, я по телефону заказываю для всех для них кофе за мой счет, и они начинают совещание.

— Значит так, там сначала пойдет войсовер, что, дескать, Вроцлав такое магическое место, место взаимопроникновения культур и преодоления границ…

— Чтобы только был виден контент всего этого, а то если не будет контента, мы не вбрифуемся, старик, окажемся в пролете.

— Заметано. Одна баба по анимации прилетает из Гонконга на Страховице в семнадцать ноль-ноль.

— Дело за малым: перезагружаемся, но так, чтобы был контент.

— Я бы конкретно перезагрузился на то, чтобы войсовером шел какой-нибудь известный артист. Допустим, Линда.

— Приятель, все записано уже сто лет назад! А кроме того, у этих с Первой кнопки мы перестаем быть в топе.

— А почему? Ё ризон? Джастифай пли-и-и-из!

— А потому что если новогодний бал будет идти пять часов, пятерка плюс полчаса брейков на адверты…

— Нет, нет, это нет, это будет такой контент, что они смогут вбрифоваться в самое начало и всё! Из эсэмэсок будет несколько лимонов, из рекламы столько же, есть спонсоры, так что надо будет уговорить ведущих, чтобы они всё время повторяли, кто у нас спонсоры. А это… Унитазы из Ожарова и Керамическая Плитка Опочно, АО «Сбербанк» и еще что-то там.

— Это, блин, важно, а ты: «еще что-то там»! Идет пост, визуалка, потом анимация с льющимся шампанским, а потом адверт, потом первый брейк, войсовер и входит Гражина! Только пусть будет повнимательнее с кабелями. А ты, Вальди, сидишь на дне большого бокала шампанского внизу под сценой и аппаратная тебя миксует. Так что можешь спокойно сделать рестарт, позволить себе чилл-аут, спокойно лежать и пердеть в бокал. Он из такого пластика, а там есть еще анимация, что пузырьки идут. И еще запомни: Каммель объявляет тебя, аплодисменты, бокал начинает выныривать из-под земли, а ты поёшь под фонограмму в бокале вплоть до момента, пока бокал не остановится.

Стареющая Звезда будет падать сверху на тросе, но только под припев «I can’t dance, I can love», как это было в Ополе, и вы вместе поете припев, у вас будут обычные микрофоны, но все равно будет под фонограмму, так что не удивляйтесь, что они будут отключены. И как следует раскрывай рот! В кульминационный момент на ней загорается надпись из лампочек «Пиво такое-то и такое поздравляет с Новым Годом». Зато «Самоубийцу» ты поешь сам. При словах «любовь — это поэзия жизни» откидывается часть твоего бокала, получается лестница, и ты поёшь и медленно, с достоинством (нет перил, так что не упади!) спускаешься вниз с этого десятиметрового бокала (но только, Вальдек, медленно, одна ступенька в минуту), ты улыбаешься во весь рот, а народ балдеет, хлопает, свистит, ревет, лижет экран, гоняет балду и исходит дерьмом. Мы сделаем из тебя такого идола, что девушки, только увидят тебя в телевизоре, сразу хвать бутылку от шампанского и горлышком себе под юбку. Так что ты не сутулься. Ты должен так рассчитать, чтобы выйти на сцену как раз в тот момент, когда начнется припев. Встаешь — и самая широкая (на какую только способен) улыбка, отбеленные зубы, живот втянут… и не сутулься ты, ядрён корень, как в Ополе! Стоишь на подмостках, улыбка чтоб была с зубами, самое малое три секунды, чтобы верхние и нижние зубы показать, потому что снимают. Тогда они сильнее всего орут, уже кипятком ссут, а ты своим знаменитым голосом в микрофон: «Приветствую Вроцлав! Я люблю вас! Оставайтесь с нами!» (только ничего не перепутай, не то головы полетят). Потом своим знаменитым широким жестом набрасываешь золотую накидку, обшитую серебряным мехом, и после слова «dance» срываешь бинты, а там у тебя красным написано: «Любите друг друга» и маленькими буковками: «Кафельная Плитка Опочно»… ну, потому что уперлись и всё тут, ни в какую… Только здесь тоже задержись, потому что будут снимать. Умоляю тебя, не завали нам эту сцену! Не строй глупые рожи, потому что ты на телеби-мах и тебе делают наезды, то же самое в прямом эфире. Сейчас придет тетка и что-нибудь придумает с этим твоим прыщем. Слева от тебя на сцене стоит автомобиль-приз, но это только бутафория, только показать людям, что, мол, есть на самом деле. Не опирайся!!! Справа от тебя — привлекательные охранницы, которые показывают чемодан с деньгами — тоже приз в теле-радио-конкурсе, их там всего сто тысяч, тоже бутафория, но народу это надо: он верит только собственным глазам, чек ни на кого не производит впечатления. А как запоешь «Самоубийцу», то на словах «Топот, бег в вечность» бежишь в сторону публики и останавливаешься на самом краю, можешь даже кому-нибудь подать лапу, только смотри внимательно, кому подаешь. Задержись, зафиксируй момент.

Только умоляю тебя, заклинаю всем, чем только можно, не пытайся танцевать, даже не думай об этом, даже не дергайся в такт музыки, иначе будет КАТАСТРОФА! Ты должен не выпускать из поля зрения Старуху (так он за глаза называет Звезду), потому что у нее какие-то старосветские тенденции с концертов прошлых лет: нести какую-то отсебятину, пиздеть, что, дескать, любит, что, дескать, любовь, что цветы, что весна, а зимой — что зима, а еще она любит показать свою независимость и что она не подчиняется общему сценарию, а года теперь не те, когда можно было позволить себе быть женщиной-цветком, теперь все просчитано до секунды, потому что, например, реклама опочнинской керамической плитки и унитазов идет за пять минут до полуночи, в самый что ни на есть прайм-тайм! И только она начнет разводить канитель, ты ее сразу за фалды и со сцены! Или еще хуже, наследие конкурсов советской песни, подсмотренное у Аллы Пугачевой: идет сольная партия, она опускает микрофон на уровень груди, опускает голову и пятнадцать минут делает «серьезное задумчивое лицо». Если дело дойдет до этого, позволяю тебе даже танцевать, лишь бы вывести ее из этого состояния. До скорого, господа, не прощаемся, но покамест сваливаем. Однако самое главное — как ты кончишь. В конце песни «Самоубийца», автобиографичной, в полном соответствии с названием, раздается выстрел. Типа того, как открывают новогоднее шампанское. У тебя будет (сейчас тебе стилист принесет) такой аппаратик, и только ты услышишь выстрел, в ту же самую секунду нажимаешь скрытую в рукаве кнопку и тут же заливаешься кровью, в смысле красной краской. Падаешь на землю, считаешь до трех, но не быстро считаешь, и тогда входят три качка, одетых под санитаров, и выносят тебя.

Возвращаешься только после того, как тебя окончательно вынесут. У тебя не будет времени на бисы, возвращаешься весь в крови, прощаешься, люблю, мол, Вроцлав, Город Встреч и т. д., и весело бежишь к левой кулисе, а Старуха — к правой. Не перепутайте стороны! Можешь даже весело подпрыгнуть, весело повисеть на трубе, есть там такая, в подскоках на прощанье можешь еще ручкой махнуть — и все, исчезаешь. После тебя выходит Марыля Родович, так что не столкнись с ней в кулисе. Ну, чао, бай-бай, сейчас придет тетка, мордочку тебе сделает, вот тебе мой телефон. А тут все пропечатано в брифе. Ну, идите, парни. Закурить даже некогда. Все время гости.

 

Глава шестнадцатая: парикмахер

Стук в дверь. Парикмахер, тетка из Ва-вы, одет в черную шляпку набекрень и с проколотыми бровями, разумеется, сросшимися. Разумеется, небрит.

— Привет, Вальди. Ка-а-ак? Ударим по волосам? Очаруем? Хайр, они же макароны — самое важное, как без макаронников — «Дольче Вита», «Дольче Габана», — так и без макарон вообще нет гламура, ка-а-ак? Петь без хайра можно в какой-нибудь опере, но в шоу-бизнесе хайр и гламур — сладкая парочка, самое то! So. What we have here? Волосы скорее с тенденцией к жирности? No problem! First: we wash and condish your hair. Как надо вымоем, a потом я сделаю massage с маслом. You want oil? We have oil! Чилл-аут, пли-и-из!

И начал мне макароны раскатывать пальцами по скальпу. Приятно.

— Ну и волосы у тебя, Вальди, Вальди Бакарди, я могу так обращаться к тебе, ка-а-ак? Длинные. Красивые. Охренительный ты пацан, знаешь? Можно один такой волос вырвать себе на память? Или лучше так: когда у тебя сам какой-нибудь выпадет, я тогда из раковины возьму. Буду чтить как святую реликвию! А можно два? Потому что я, Вальди, в моем эксклюзивном салоне в Ва-ве, рядышком с Бураковской, рядышком с Аркадией («И с Повонзками», — пробурчал я иронично), я в этом моем чуть ли не самом дорогом в Варшаве салоне, с тенденцией не дешеветь, основал, понимаешь, такую галерею волос великих людей. У меня там в золотых рамочках волосы Иоли Рутович, Кубы Воеводского, Каси Фигуры, Богуся Линды, Кристины Янды, Миши Пирога, Миши Вишневского, Миши Витковского, Миши Котерского, причем, с тенденцией на новые экземпляры… Твои в самой лучшей рамке будут, в центре над конторкой, где я веду запись. Хорошо, теперь так: у тебя волосы скорее с тенденцией сечься на концах? Тогда я наложу маску такую-то и такую. Кася Фигура, еще перед своим знаменитым бритьем под лысого, короче, раз пришла ко мне Кэти, а теперь ходит к Яге, это рядом со мной.

Тут он намазал меня, обмотал голову целлофаном и под сушилку, что с собой притащил.

— А у вас на этой вашей кнопке что, пиписьки, ка-а-ак? Я, конечно, больше всего люблю ТVN с тенденцией на TVN Style. Рубика, но волосы у него — это что-то с чем-то! У Виллас, кажется, парик. А теперь расслабься на пятнадцать минут с тенденцией на двадцать, я тебе спинку помассирую.

Массирует, массирует, приятно, приятно. Фул чилл-аут. Потом снял с меня целлофан, смыл маску, расчесал и говорит: легкая филировочка, чуть-чуть проредим, ничего не укорачиваем и выпрямляем. Выпрямление — это основа. Проредил, высушил, наложил сыворотку и еще что-то очень, наверное, дорогое, потому что страшно разволновался, что у него есть даже такое. Волосы поскалывал такими скрепочками, зажимчиками, чтобы всегда только одна прядка была в работе, и эту прядку так проглаживал разогретым утюжком, что она становилась как проволока и пар из нее валил. А цвет платиновый блонд. А как волосы выпрямил, то их сразу стало в три раза больше против того, что изначально было.

— Видишь? Утюжок — это основа. Глянь, какие у тебя волосы, Вальди Бакарди. Они там внизу дали бы себя убить за такие волосы. Что аж ходят сплетни на Козачке, что на тебе парик. Если понадобится тебе парик, милости просим ко мне, у меня много волос. Я вообще хочу сделать один большой парик из всех моих волос всех великих людей, ка-а-ак, нормально? И назову его «медийным париком» и выставлю на аукцион в «Аллегро». Представляешь, сколько бы такой стоил?

Нанес пенку с золотым брокатом и сразу волосы стали совсем золотыми, окраска за минуту.

Смоется после трех помывок — сказал, лаком закрепил, потому что на улице ветер, взял у меня с десяток волосков, запаковал в мешочек, я буду там с тобой, Вальди, если что надо будет поправить, а теперь пока, чао, бай-бай, я живу в Ва-ве в «Шуха Резиденс», так что встретимся на кофе с тенденцией на больше, ты где живешь? А, «Вилянов-1», у меня там масса знакомых!

В ухо не стал целовать, чтобы не разрушить прическу.

— Лечу к Доде, к Марыльке, о боже, вот у этой волос-то, что у меня в…

И исчез.

Сразу пришел тетка-визажистка, со свисающими с задницы дырявыми портками, в золотой бейсболке, в расшнурованных, ясно дело, найках. Спрашивает, есть ли у меня на что-нибудь аллергия. Нет. Кроме как на теток из Варшавы — говорю я про себя. Повязочку мне на волосы наложил, весь лоб открыт, и начинает с бритья. И говорит, как на автоответчике:

— Сейчас я сбрею вашу щетину, она у вас скорее жесткая, с тенденцией к очень жесткой, поэтому я применю для смягчения специальные масла, потом наложу…

 

Глава семнадцатая: последняя баночка

Едва я успел осмотреться и затянуться сигаретой, а с блеском на губах никакого удовольствия, как входит новый стилист и дает мне костюм переодеться.

— Только осторожно, не через голову, чтобы не повредить! Ботинки не будут жать? ОК. Теперь аппаратик с краской. Здесь я у тебя на груди спрячу мешочек с краской, здесь у тебя кнопочка. Помещаем ее в рукав — не перепутай с микропортом! Нажмешь на нее. Только сейчас не нажимай, потому что нет у нас запасных костюмов!

И ушел.

Стук в дверь. Звезда. Звезда с маской на лице, в чалме из полотенца на голове, но узнаю по голосу.

— Милый, миленький, дай лизуть.

— Нет, всё. Осталось ложечка, только перед концертом.

— Но ведь у тебя было на черный день, на черный час! Black hour!

— О нет, прочь!

И тогда она так посмотрела на меня, а была ведь в ней какая-то сила гипнотизировать как толпу, так и отдельно взятых субъектов, что открыл я эту свою последнюю баночку, и мы столько выжрали этой дряни, что уж дно в банке показалось. Натрескались, как жабы.

— Не переживай, Вальди, я читала в Интернете, что продают по тыще за баночку на Бураковской, в такой баночке, стилизованной под старину, и с силуэтом кузнеца с молотом. Будет день — будет пища, завтра само как-нибудь утрясется, должна же быть в конце концов еще какая-то кузница на свете, скинемся и купим мегастаканчик. Ой, что-то меня уже понесло, пойду-ка я в свою комнату что-нибудь разнести в пух и прах.

И ушла.

Затишье перед бурей. Стою, курю, попиваю, пробежался по каналам, присутствую на двух станциях, что-то там бубню в одной рекламе продукта, который я даже палкой не стал бы ковырять… А сам думаю о том, как я одинок и несчастен, хоть и богат.

Девять часов, сейчас мы все пойдем.

 

Глава восемнадцатая: Чучело

Что за гомон, что за гвалт, вокруг слова только на «г», неужели на Город Встреч налетели превосходящие силы вражеских элементарных гамма-частиц? За кулисами, на бэкстейдже, везде крики, предательское нагромождение кабелей, световые миражи, техники, тетки допудривают, стилисты завязывают шнурки, а Роберт Лещинский преспокойненько диджействует. Я спрашиваю его, не знает ли он, где еще в Польше есть настоящая кузница, не модный бар, а такая, где коней подковывают. А он, парень простой, сердечно так мне:

— Да хоть у нас, в Олецке, где я родился. Воздух кристальный, молоко прямо из-под коровы. Ну и кузница огромная.

В это время на сцене разные мелкие ансамбли, а зал орет: «Вальди, Вальди! Дода, Дода! Марыля, Марыля! Беата, Беата! Эдита!» Атмосфера накаляется. Звезда — в прикиде будто в костел собралась, намазанная до невозможности, красивая, худая и снова молодая — порхает то туда, то сюда, потому что паста гонит ее. А где она, там сразу и ее Верная Копия вырастает.

А сценаристы как всегда в своем амплуа, для прикола и ради смеха чего только не сделают. В результате та старуха, которая копировала, приехала на Новогодний бал во Вроцлав поездом, эконом-классом, с сеткой еды, в лучшем своем платье со времен, когда концертировала в братской ГДР, и с теплым свитерочком, с чаем в термосе. А уж сколько переживаний было у нее дома, «тетя, тетя, бабуля, бабуля, только опозоришься, бабуля», ничего не помогло, она едет, наконец-то меня оценили, лучше поздно, чем никогда, для карьеры я никогда не стара. «Тетя, теперь ведь такую сечку поют, тексты такие двусмысленные и немелодичные, лица некрасивые, рэпы, поэтому когда ты выйдешь со своим о Варшаве, да о любви и о строительстве столицы, то только смеяться будут». — «Я, дитя мое, являюсь — и запомни это хорошенько на всю оставшуюся жизнь — классиком польской музыки, что было подтверждено хотя бы тем, что меня поместили в эксклюзивной коллекции польской музыки».

Приглашение той, кого мы за глаза называли Чучелом (только потому, что она ела бутерброды с зельцем, а не суши на кейтеринге), выслали я и Звезда, а руководство программы вообще не предусматривало ее участия. Но поскольку царил всеобщий бардак, то на ее, Чучела, шатание за кулисами никто не обращал ни малейшего внимания, во-первых, потому что она сильно постарела и никто ее не узнавал, а даже если бы узнал, то все равно никто не знал всей программы и отвечал только за свой кусок, так что люди наверняка думали, что где-то кого-то она будет объявлять. Вот и Виола Виллас тоже должна была кого-то объявлять. Тем временем наше Чучело, женщина под шестьдесят, слава которой некогда гремела, как слава Рены Рольской, а то и самой Аллы Пугачевой, нервно крутилась за кулисами и все пыталась с кем-нибудь переговорить. С кем-нибудь из ее молодости…

— Все меня здесь шпыняют, толкают, кофе из пластикового стаканчика на праздничную белую блузку выливают, задевают, вот и проливается, в конце концов, есть здесь программа выступлений? Когда мой выход? Какую песню я буду петь? О Родине, о восстановлении Варшавы или о соловьях? А может, «Очи черные»? Или что-то из испанского репертуара? Молодой человек, — хватает она за фалды какого-то типа из Варшавы, — немедленно объясните мне, что и как!

— А как ваша фамилия?

Она побледнела.

— Как это — как моя фамилия? — И напела самую известную свою песню. — Вот как моя фамилия! Достаточно?

— Прошу прощения, ошибочка вышла, потому что, к сожалению, ансамбль «Мазовше» сегодня не выступает, кто-то ввел вас в заблуждение…

А мы со Звездой летим, что есть мочи, прячемся за динамиками, нас душит смех, мы заходимся от хохота. В жизни так не смеялись. То и дело прыскали смехом. Ансамбль песни и танца «Мазовше», я не могу! Помру со смеха! «Кукует кукушка, где моя подружка»!

— Это она с коммуняками колбасу на гриле жарила, — язвит моя Звезда. — Она как-то раз и для Терека пела, у нее были апартаменты такие и такие, дачу получила на море в районе Злодеево, а теперь… Ха-ха-ха. Умоляю тебя, Вальди, скажи им, что это специальный гость, прямо из Варшавы, и что если она не выступит, то мы тоже не будем выступать, она должна с этими своими двумя бородавками на лице, которые у Чучела выскочили за время медийного отсутствия, с этим изуродованным подбородком пойти туда и спеть! Умоляю тебя, я тебе потом сделаю за это то, что ты просил, помнишь… Я тебя познакомлю… ну, сам знаешь с кем. И дам тебе ботинки от Папроцкого. Лишь бы она сегодня выступила! Тунайт!

Иду к самому главному режиссеру и сценаристу. Говорю, что так, мол, и так, что пани X приехала к нам из Варшавы, из Брудно или из Таргувека, кошмарная, дескать, ошибка, что-то там на Воронича перепутали, ну и теперь негоже отступать, пусть уж в самом конце, когда все упьются и вообще выйдут из эфира, она споет что-нибудь из репертуара Ирены Сантор или Славы Пшибыльской… «Помнишь, была осень». Он согласился, а нам со Звездой вот-вот выходить. Уже «Стакан воды» Беаты Козидрак разносится над Городом Встреч.

Тем временем моя Звезда сталкивается лицом к лицу с Чучелом и спрашивает куда-то поверх ее головы:

— Неужели таких сюда еще приглашают? Не знала я, что сегодня у них еще и концерт динозавров. Я-то думала, что это чучело давно уже на По-вонзках, и это еще в лучшем случае, а то, если по заслугам, то скорее на Угольной Вольке, в этих кладбищенских трущобах, где никого приличного не похоронят.

Чучело так обалдело, что просто расплакалось, и на него напал приступ икоты. Если бы у него была паста, оно не полезло бы за словом в карман, но достаточно было взглянуть на меня и на Звезду, как мы лучезарили молодостью, один первой, вторая какой-то там очередной, осетрина, хоть и второй свежести, но ведь все-таки свежести, едрёнть, и как чудесно мы выглядели, чтобы оно радикально лишилось дара речи.

— Вот, — гремела за кулисами моя Звезда, — вот как кончают копии, и как держится оригинал, пожалте — ни следа варикоза! Клиника доктора Альвареса в Испании. Посмотрите, как все отсосано (дон Педро в Аргентине)! Посмотрите, какая шея (пан Владя, Анин)!

А Моя на самом деле выглядела прекрасно. На ней был плотно облегающий избавленное от лишнего жира тело черный костюм, утыканный елочными лампочками, красными, белыми и желтыми, которые должны были в нужный момент на ней загореться надписью «Пиво такое-то и такое приветствует вас в Новом Году». Надпись длинная, так что вся она была облеплена лампочками, точно елка. Сапоги в белых лампочках, имитирующих бриллианты, выше колен, очень развратные. Так что если бы отключили электричество, то вся бы эта электрическая звезда в прямом смысле слова погасла бы. На ней было боа из птичьих перьев («Галерея Мокотув», три тысячи), волосы прилизаны, покрыты лаком и посыпаны брокатом, зубы словно жемчуг, щеки как коллаген, лоб как ботокс, губы как пол-Варшавы, по крайней мере как улица Пулавская, глаза сияли, как Оксигенатор в солнечный день, а в ушах ничего, ноль украшений. Она сама была украшением и выглядела (издалека) как прекрасно сохранившаяся тридцатипятилетняя женщина, так что спокойно могла бы выступать в рекламе «Ирены Эрис 35+».

Со сцены до нас доходят вой и крик, слова благодарности, произносимые с иностранным акцентом: я люблю вас, я люблю нас, я всех люблю!

Подходит ко мне кто-то из группы, подключает микропорты, чипы, суфлера вставляет мне в ухо, в котором я буду слушать замечания сценаристов, поправляет аппарат с кровью, еще раз показывает, где нажимать, чтобы расхуячило на все стороны света как бомба. Я там в нашей палатке за кулисами только летаю по орбите, которая отмечена: туалетом, потому что от нервов меня пронесло, кофе на кейтеринге в углу палатки из пластиковых — а то как же! — стаканчиков, потому что пластик это фамильный фарфор нашего времени, это останется после нас. Ну и большое зеркало, перед которым я сажусь и все меня постоянно поправляют, что у меня все это уже на морде наслаивается и трескается, как земля в засуху. Слышу, как другие стараются быть здесь самыми важными, самыми остроумными, растормошить зрителя, к каким примитивным приемчикам они прибегают, как подлизываются к этим мещанам.

Идем в направлении сцены, откуда долетают крики: «Пойте с нами! Вроцлав, только на это тебя хватает?!» Под сцену ведет винтовая лестница, я спускаюсь, а там стоит этот кошмарный бокал, спонсированный Окнами и Дверями, Кирпичем и что там у них еще. Дверцы бокала раскрываются. Я влезаю, и тут же микропорт на заднице задевает за створку, отрывается, я должен его снова зацепить. Звукорежиссер проверяет фоны, раз-два, раз-два, как меня слышно? Оглохну, не ори так! Тетки еще по лесенке входят ко мне наверх и поправляют лачком, пудрой, потому что всё в прямом эфире. Бокал закрывается надо мной, как тюльпан.

Тем временем с контрольного монитора до меня доходят крики, а это моя Звезда, как особа уже — как ни говори — в пожилом возрасте боится быть подвешенной наверху. Что меня, однако, больше не волнует, потому как что-то меня давит в зад. То плоская бутылочка лежит на дне бокала, какой-то гуманный техник мне подсунул ее. Принимаю приличную порцию и тогда мне начинает казаться, что представление отменят, а я так и останусь лежать на дне, Звезда будет висеть надо мной, ибо сказано в священных книгах, что звезды должны быть на небе. И я напророчил, потому что висеть ей предстояло, ой, висеть!

На мониторчике вижу, как Томаш Каммель с Гражиной Торбицкой жмут теперь на педаль пафоса, становится жарко, полдвенадцатого, теперь пойдут самые крупные звезды, безумие, шампанское, самое дорогое рекламное время, сырки, плитка и чипсы. Оставайтесь с нами!

 

Глава девятнадцатая: падение

На контрольном мониторе вижу, что Звезда, висевшая где-то там высоко, наверху, то ли на Ясе, то ли на Малгосе, начала нервно крутиться, трепыхаться, а поскольку на ней было боа из птичьих перьев, она выглядела, как пойманная птица. Тогда я услышал, как меня объявляют, что, дескать, вот он, наш гвоздь программы, громкие аплодисменты, включилась музыка, я в бокале шевелю губами, пердя от нервов что есть сил, потому что бокал стал тревожно подрагивать и подаваться вверх. О боже! Какие аплодисменты! Действует-таки паста! Легко привстаю и делаю вид, что пою, лесенка открывается, моя улыбка, их аплодисменты, я тихонечко схожу и точнехонько в нужный момент ставлю ногу на пол, а передо мною операторы с камерами идут назад. Свет бьет мне в глаза, и куда ни глянь — везде лес голов и Город Встреч, в котором год 2009-й встречается сегодня с годом 2010-м.

— Приветствую любимый Вроцлав, пястовский, немецкий и польский, и европейский — любой! — (Кто-то орет: «Вальди!») — Это ты, вроцлавская публика, лучшая из всех! В эту одну-единственную ночь я желаю всем вам быть еще богаче, чтобы у вас было еще больше торговых галерей, «ИКЕЙ», чтобы ваши дома стали еще красивей, чтобы вы оснастили их еще более современным оборудованием, и чтобы исчезли некоторые районы. И вообще — любите друг друга!

Потом местные СМИ углядели в моем пожелании много намеков, взбешенные официальные лица и Ратуша говорили, что районы, которые я упомянул, вообще не принадлежали Городу Встреч, вообще не существовали. Потому что самые плохие дома — это не мы, это нам противные немцы построили.

Тем временем оказывается, что Звезду, которая вертелась на тросе над Вроцлавом точно Вифлеемская звезда, так от верчения в этой машинерии заклинило, и так она запуталась и замерзла, что не может спуститься. Ей уже пора съезжать, а она никак не съезжает, а ведь баба должна петь со мной припев, фонограмма-то с ней записана! Моей Звезде наверху гораздо холоднее, вихри веют такие, что она почти не шевелится, а зрителям снизу не видно, и думают они, что это какая-то реклама или декорация, которая загорится огонечками, когда пробьет двенадцать.

В суфлере, в собственном ухе слышу голос сценариста, что, блин, ничего не остается, кроме как той, второй, что мою Звезду всегда копировала, выйти на сцену и спеть. Текст она знает, рот синхронно открывать умеет… Боже! Мою, там наверху, должно быть, кондратий хватил, если и она в суфлере это слышала!

И тогда с личиком невинного младенца из-за кулис выходит Наша Любимая Копия, слегка ковыляя, искусственно улыбаясь в стиле концерта по заявкам. Всегда третье место или почетный приз. Всегда расселение в самом плохом отеле или вообще в студенческом общежитии. Всегда на телевидении в самое плохое эфирное время. А тут — прайм-тайм, без пяти двенадцать. С полиэтиленовым пакетом, в этом своем свитерочке, с такой бабеттой на голове, какие были модны в шестидесятые на деревенских вечеринках. Ее приветствуют громкими аплодисментами и свистом, потому что нынешняя публика знает толк и спеть может каждый, халтуру всегда учует, мало что ли баб пело в «Шансе на успех»? Копия думает, что микрофоны типа «с проводом» работают, а не только для антуража, поет вместе с фонограммой, а операторы вдруг фонограмму отключают — и слышится не усиленный техникой ее хриповатый старческий голос: «Ай кент дэнс! Ай кент дэнс! Ай кен лаф…»

— Громче! громче! — неистовствует публика. — Не слышно, ближе к микропорту!

Копия в замешательстве, думает, что микрофон не работает, говорит в него, будто поет в концертной ракушке по случаю Дня Печеной Картошки: «Раз-два, раз-два, проба микрофона, раз-два, проба микрофона» — и, повернувшись к кулисам, кричит старческим голосом:

— Опять рот затыкают!

В конце концов поняла, что тот проводок, который ей пластырем к уху прикрепили и который она на лоб отвела, как солнечные очки, работает как микрофон. Она его срывает, потому что он вплетен был в искусно начесанный парик, парик съезжает набок, а она этот самый микропорт последнего поколения подносит, словно коротковолновый передатчик, ко рту и говорит:

— Приветствую зрителей в этом счастливом для нас году, и чтобы новый, две тысячи десятый год был еще счастливее. Я — хоть и Стареющая, но Элегантно Стареющая Музыкальная Звезда…

Я окаменел. Мне было не до смеха.

А сверху странная, черная, утыканная лампочками птица в боа из птичьих перьев кидается в нее обгрызенными накладными ногтями, которые летят на нее кровавым дождем, летит на нее и снег с ощипываемого птичьего боа… Короче, ничего тяжелого типа молотка Моя Звезда, к сожалению, не захватила, чтобы убить свое непрошенное альтер эго. А самый длинный ноготь торчит, словно перо на польской шапке-конфедератке, из сильно уже перекошенного парика Копии, о чем та даже не догадывается, потому что попала в свою колею и копирует:

— Люблю! Люблю пястовский Вроцлав! Хей-хо! — Что должно означать, что публика должна за ней повторять, кричать, и ведь на самом деле кричит: «Хей-хо! Вроцлав!», и что: «Кукует кукушка, где моя подружка».

Ну, думаю, чем завтра откликнутся YouTube, Pudelek, Kozaczek, Plotek, что будет на первых полосах бульварных изданий, «где моя подружка»… А, видать, упорно стареющую Мою Звезду, на которую впустую ушло столько масок от Диора, столько лифтингов, заклинило там вверху основательно, и трепыхается она безумно. Правда, все меньше и меньше, поскольку замерзает. Но все более нервно, потому что не знает, выдержит ли этот трос или веревка, и не упадет ли она.

А поскольку зрителям было объявлено, что со мной будет петь Моя, то по всей вроцлавской Рыночной площади пошел недоуменный шепоток — что это с до сих пор Элегантно Стареющей Звездой сделалось?! Понятное дело, стареет, но почему так неэлегантно? А тем временем оригинал, прекрасный и отполированный, с новым лифтингом, с новым ботоксом, после липосакции, с новыми волосами, зубами и ногтями, с новым, специально придуманным для этого новогоднего вечера выражением лица типа «я — вечная и никто меня не спихнет», печально болтался наверху, никем не замечаемый. Вот уж и снежком ее припорошило, но, вися над Ясем и Малгосей, двумя самыми старыми каменными домами, она не имела возможности прикрыться зонтом.

Но тут, в пылу вдохновения, на волне прежних лет, Копия начинает петь популярную когда-то песню из репертуара Ежи Поломского «Зал поет сегодня с нами». Здесь-то и крылась западня, потому что в припеве («в вальсе кружатся, кружатся пары») она просто по логике текста должна была бы меня, стоявшего до сих пор, как тот робкий господин из песни, «что совсем не пьет, не курит, лишь стоит и брови хмурит», заключить в объятия и пройтись со мной в танце. Ее никто ни о чем не предупреждал, никто с ней никаких собраний не проводил.

И в этот момент вдруг как загорятся все лампочки на Стареющей (наверху, но тем не менее) Звезде! Здравствуй, Новый Год, Пиво такое-то и такое приветствует тебя! Браво! Все-таки блеснула она в этот вечер, хоть, к сожалению, в слишком буквальном значении этого слова.

Короче, Чучело тащит меня танцевать. А я не танцую, I can’t dance! Техники трансляции включают заставку: «Приносим извинения за технические помехи, желаем счастливого Нового 2010 Года», потом снег, зерно и заставка «через минуту продолжение программы», и сразу вид вроцлавской Ратуши. Я путаюсь в платье Чучела и падаю.

Тем временем, тем временем, тем временем… Моя Настоящая Звезда наверху от тепла своих лампочек размораживается, начинает двигаться, все орут, дескать, живая декорация, да-а-а-а, действительно, Вроцек, ты the best! Звезда как-то поворачивается, выворачивается и, наконец, ее спускают на помост, окруженный тепловыми пушками, ее ресницы тают, она предоставляет массу, хотя уже ощипанных и обгрызенных, доказательств элегантности своего старения, элегантности и все еще сохраняемой моложавости. Аккуратно, но решительно забирает у Чучела микропорт, берет ее за руку и говорит:

— Иногда бывает даже очень смешно, когда кто-нибудь из зала попадает на сцену, большое вам спасибо, мы народ открытый, аплодисменты для этой пани! — И сама первая лицемерно захлопала, а потом элегантно, но сильно хватает ее и сводит по ступеням в море черни под сценой. Вроде как неловким движением, но тем не менее срывает с нее начесанный парик, шепча охране, что это буйная сумасшедшая, бросает еще ей вслед ее пакет с зельцем и всяким барахлом. После чего, свободная, объявляет себя и меня, а потом еще раз себя, вполне профессионально и с той элегантностью, которую дает ей стоящий самое малое пять миллионов дом с бассейном в Ломянках, примерно пять «мерседесов», инвестированных в лицо, нос, грудь и губы, но прежде всего сценическое обаяние, с которым человек рождается. Спонсируют нас (известно кто), аплодисменты для спонсоров!

А сама, идеально вписываясь в снова пущенную фонограмму известного хита «I can’t dance», выдает из себя все, всю экспрессию. Подходит к зрителям, подает людям микрофон. И вот только теперь вся Рыночная площадь поет с нами. А потом идет второй куплет, и я пою так же прекрасно, нам хорошо, мы созданы друг для друга! Копия ругается с охраной, доказывает, что зовут ее Анна Янтар или Рена Рольска или Ханка Ордонка, о, как же хорошо, что прошлое уже прошло, а коммуна миновала! Танцуем, влетают обнаженные (все нормально: на сцене тепловые пушки) танцоры, все в позолоте, окружают нас и демонстрируют телесные выгибоны, номер старый и проверенный, бокал как будто сошел с ума, вертится и меняет цвета. Я тоже схожу с ума! И тогда — шквал аплодисментов! Звезда то и дело поздравляет своих старых знакомых, унитазы из Ожарова и плитку из Опочно, девочек с БОКа, Смертэкс:

— Это только благодаря вам наши ванные, наши окна и двери такие польские, такие герметичные и такие пластиковые!

После чего неохотно выбегает за кулисы.

Выходит диджей Роби Лещинский (видимо, конферансье привели в чувство) и говорит:

— А теперь этот человек, наш любимый Вальди Бакарди, который только что неопровержимо доказал нам, что «Танцев со звездами» он скорее всего не выиграет — (смех!) — споет и — внимание! — станцует специально для вас, для Вроцка, чтобы потом ему осталось только покончить с собой, как это он уже раз сделал в реалити-шоу… Вальди, без десяти двенадцать!

Не по сценарию, я только сейчас снимаю золотые бинты, показываю, что там кровью написано, все эти плитки и что я люблю, камеры на телеби-ме делают наезд.

— Перед вами снова божественный, божественный, божественный Вальди Бакарди!

И теперь пошла музыка, под которую я пою «Самоубийцу», и начинается все это дурацкое представление с краской, кровью, сложный сценарий. Обстановка нервозная, едва помню текст. Помню только, что слова «Топот, бег в будущее» я должен петь как можно дальше от зрителей, чтобы было место хорошенько разбежаться и бежать, бежать, бежать.

Слишком много времени ушло у меня на рукопожатия, и вдруг чувствую на лице что-то мокрое, это кто-то из враждебно настроенных ко мне чем-то белым облил меня, а может, бросил баллончик с краской. Проще говоря, стою я весь облитый белой масляной краской. Тут Звезда хвать меня за рукав и оттаскивает от спровоцированного прыжка в пропасть черни, только вот сценаристы не успели ей сказать, что в рукаве у меня спрятан аппарат, который стреляет красной краской. Сжала она меня изо всех сил, а эта фигня как брызнет ей в лицо, да как окрасит всего меня в национальные цвета, сделав красно-белым! Охранники бросились на нас, повалили, потому что как раз в этот момент раздался выстрел шампанского, а они подумали, что покушение.

Встаю, разбегаюсь, бегу. Бегу, и есть во мне этот топот. В пол сцены вмонтированы плитки, из-под которых бьет свет. Меня ослепляют рефлекторы, и только когда я оказываюсь у самой рампы, вижу внизу лес вытянутых ко мне рук, будто просящих: возьми меня, возьми меня к себе, возвысь, я тоже так сумею петь, а танцевать даже лучше тебя, хоть я тоже на «Танцы со звездами» не прошел! Возьми меня! Вот так же и на Страшном Суде люди будут к Богу руки тянуть.

Я — Бог!

И тогда во мне топот берет верх надо всем остальным, я не могу остановиться, бросаюсь в людскую массу, и — по головам, бег, бег, бег в небытие! Бегу через Рыночную площадь, потом по Свидницкой, Силезских Повстанцев, полями, лесами, красно-белый Вальди Бакарди, не знаю, был ли еще когда такой день, когда столько фильмиков появилось на одну тему на YouTube. Толпа неистовствовала, Звезда со сцены кричала: «Вернись! Вальди!» Сразу все поняли, что между нами было что-то большее, а может, мое исчезновение предрекало скорый конец ее возобновленной карьеры. А вслед за ней кричала ее верная Копия, но уже из гущи народных масс: «Вальди, вернись!» Кричала со сце ны вся варшавская элита, Роберт Лещинский кричал: «Вальди, вернись!» Дома Ясь и Малгося, превратившись в своих сказочных прототипов, кричали: «Вальди, вернись!»

А я, весь бело-красный, добежал до Рудки и изо всех сил стучал к негостеприимной экономке ксендза, которая, увидев меня, крикнула только: «Вальди Бакарди к националистам присоединился!», перекрестилась, и тогда уже ксендз вплотную мною занялся. Сейчас мы обдумываем мое великое возвращение.

 

Глава двадцатая: и снова в деревне! Разговор с кузнецом

А оказавшись у себя, в своей деревне, решил я навестить старинных приятелей. Купил по дешевке крыжовенную наливку и бессмертное шампанское из «Лидля», сигареты «Перекур» и пошел на остановку, переодетый в шапку-ушанку и мужицкий прикид. Вместо Звезды, рекламирующей «Киндер-Буэно», — я сам, улыбающийся, в костюме Деда Мороза, расхваливаю льготные минуты под новогоднюю елочку во всех сетях.

На остановке никого, дымится мусорка. Закурил я, темно сделалось, грустно сделалось, дождь со снегом, хорошо, что наша остановка под навесом. Сам то шампанское я и выпил. Вспомнил, сколько кошек мы на этой мусорке подпалили, и вдруг мне стало так жаль всех этих кошек, зверски зажаренных на нашей мусорке, безумно жаль. Стал замерзать, и так крыжовинной наливкой наразогревался, что меня блевать потянуло, не надо было мешать. Как раз в этот момент проезжал мимо на велосипеде кузнец, пан Казимеж. Остановил я человека и выпытываю, где тот, где этот, а он мне:

— Вся эта гоп-компания, пан Вальдек, разъехалась: кто в Лондон, кто в Эдинбург, кто в Белфаст. Никого не осталось. Там работают. Старикам задницы подтирают.

Повеяло пустотой.

Мы закурили. Помолчали. Кузнец буркнул:

— Сегодня на Сувалки, наверное, уже ничего не пойдет.

Пять минут молчания.

— Снова расписание содрали, черти.

Пар изо рта. Сигарета. Две минуты молчания.

— На Будзиску только будет.

Молчание.

— Двадцать три пятьдесят пять… если будет.

Молчание.

— Снова, суки, мусорку подожгли.

Тишина. И протяжно:

— Да, дорогой мой, если будет…

Тишина.

Вьюга. Молча подал кузнецу крыжевинную наливку. Ее горлышко пропадает под его усами. Проехала машина. Прошла баба с коровой.

И ничего. Ничего и ничего.

— А вы, пан Есёнка, на самом деле могли бы уже перестать строить из себя чудака, пугало гороховое, идиотом прикидываться, деревню срамить… Вы что же думаете, мы тут ничего не знаем? Что у нас — телевизора нет? Да хоть бы и это… — Он показал рукой на навес и на меня, рекламного, в костюме Деда Мороза.

Мертвая тишина. В окне на первом этаже зажегся свет, заиндевевшее стекло, телевизор… Телевизор!

— А что с кузницей, пан Казя, стоит?

Он только пожал плечами, оседлал велосипед, пнул землю ногой, и поминай как звали: метельная завеса скрыла его фигуру. Подул я себе на руки, сигарета выпала у меня из толстой варежки, ушанку набекрень надвинул и, как эмигрант какой, сам уж и не знаю: здесь мое место с тенденцией (как говорили тетки-стилистки) на денатурат и «Популярные» или там, где суши и сливовое вино, Роби Лещ., и макияж рук с тенденцией на нервный срыв, и наркотики на золотом подносе в бараке-люкс, в ангаре за сценой.

Посмотрел я на себя в шапочке Деда Мороза, рекламирующего коды, льготные минуты на Новый год. Выпил сам с собой эту наливку за три злотых. И где все те, кто завидовал тебе, где зрители? Ты так себе представлял: подъезжает лимузин к самой остановке, шофер открывает двери, все тебя обступают… Мы были одни — я и мой ангел, который у противоположной обочины играл на скрипке. Ах, как же хорошо он играл!

И тогда зазвонил мобильник. Я принял, хоть сеть здесь не очень ловит. Голос как через тысячу океанов рвется от ветра:

— Хеллоу, Вальди! Боже, все нас любят, а ты в самый момент пропадаешь? У меня есть паста! Роби Лещинский мне из Олецка привез, прилетай первым же самолетом, я знаю, что ты на Кубе, все об этом пишут, была статья на первой полосе… снимок, как ты загораешь с какой-то телкой, что еще там за таинственная дама, в общест… я тебе дам, ты… разты… ате… ава…

Тут связь оборвалась.

От кузницы ни следа, на ее месте теперь гостиница на тысячу номеров, заправочная станция для железных коней. А там, где когда-то стояла на полочке баночка с пастой, точно в том же месте, теперь надпись, выложенная тротуарной плиткой, иронически всю ситуацию подытоживающая: «Anno Domini 2009».