Из Бостона в Нью-Йорк я переехал в одну ночь и немедленно отправился на пристань запастись билетом на пароход. Имея в виду на обратном пути в Россию посетить Париж, я желал плыть на французском пароходе, но судьба привела меня опять на английский, именно на пароход «City of New York», представляющий родного брата «City of Paris», на котором я прибыл в Нью-Йорк. Но на этот раз я взял уже билет 1-го класса: будучи измучен почти четырехмесячным и непрерывным путешествием, я хотел иметь больше покоя и удобств.

Так как я прибил в Нью-Йорк в 6 часов утра, а пароход должен был тронуться лишь в 1 час дня, то у меня оказалось еще достаточно времени для осмотра знаменитой статуи Свободы, которую при первом, продолжительном пребывании в Нью-Йорке я видел лишь издали. Переехав при помощи воздушной железной дороги на самую южную оконечность города, на так называемую «батарею», я весьма удачно попал к самому отходу небольшого пароходика «Liberty» и в обществе нескольких десятков туристов поплыл к острову Бедло (Bedloe’s Island), расположенному среди залива, в 21/2 верстах от берега.

Статуя Свободы, или, как американцы ее называют, «Statue of Liberty enlightening the World», своими колоссальными размерами производит действительно сильное впечатление. На пьедестале в 155 футов высоты стоит женская фигура в 1111/2 футов; если же считать от подошвы статуи до вершины факела, который фигура держит в правой руке, то получится 151 фут. Островок Бедло занят старинным каменным фортом, не имеющим теперь никакого военного значения; тем не менее к подножию статуи нужно проходить через мрачную потерну, охраняемую американским часовым с ружьем. Вход вовнутрь статуи бесплатный; приходится платить лишь за пароход (туда и обратно 25 центов).

Внутри пьедестала устроена роскошная каменная лестница, а далее, внутри самой статуи — легкая винтовая; при этом тут не одна, а две винтовые лестницы, переплетенные между собою так, что поднимающиеся наверх не сталкиваются с идущими вниз. Нижняя каменная лестница имеет 195 ступеней, верхняя же железная (до головы) 154. Поднявшись по этим лестницам, мы очутились внутри головы статуи и через отверстия в венце могли любоваться чудным видом на окрестности. Нью-Йорк и Бруклин видны отсюда как на ладони. Но с верхней площадки под шеей имеется еще другая узенькая лестница внутри поднятой руки, до самого факела; туда еще 54 ступеньки. Этою лестницею мы вышли на небольшой круглый балкончик, на котором может, однако, поместиться человек десять. Оттуда вид еще красивее, особенно любопытно смотреть на пароходы, во множестве снующие по заливу и по реке Гудзону; к сожалению, сильный ветер на открытом балкончике не позволяет там долго оставаться, так что гораздо лучше и спокойнее обозревать окрестности из головы.

О размерах фигуры можно судить по размерам отдельных её частей: средний палец руки имеет 8 футов длины, а нос 41/2 фута. Скрижаль, которую фигура держит в своей левой руке, имеет 24 фута длины, 14 ф. ширины и 2 ф. толщины. На этой скрижали вырезано сверху Table of the Law (скрижаль закона), а снизу July MDCCLXXVI, т. е. время провозглашения независимости Соединенных Штатов. Прогулка во внутрь статуи продолжалась почти час, и на следующем пароходике я вернулся в Нью-Йорк.

Статуя Свободы сделана знаменитым французским скульптором Бартольди (Auguste Bartholdi), который прославился своим патриотизмом в войну 1870–1871 гг. и после её окончания изваял из гранита своего известного Бельфорского Льва (Lion de Belfort). Будучи в Америке по случаю установки памятника Лафайету в Нью-Йорке (своей работы), Бартольди напал на мысль о том, какое великое утешение было бы для несчастных мигрантов, измученных тяжкою дорогою и неизбежною тоскою по родине, если бы при самом входе в гавань Нью-Йорка они могли видеть фигуру, изображающую символ свободы. По возвращении во Францию он решился осуществить свою мысль и прибегнул к общественной добровольной подписке. В короткое время собралась огромная сумма в 1 000 000 франков. Собственный свой труд Бартольди решился посвятить этому делу бесплатно и тотчас приступил к построению модели. Желая придать статуе колоссальные размеры, он рассудил, что ее нельзя отлить в виде одной массы и придумал сделать статую из множества отдельных медных листов, укрепленных на железном скелете. Всего потребовалось 300 отдельных листов от 3 до 9 фут. в стороне, причём все эти листы вместе весят 88 тонн.

Надлежало приложить не мало усилий, чтобы обеспечить металлы от разрушения. В местах соприкосновения медных листов с железным скелетом, под влиянием солей морской воды, от постоянно дующих в заливе морских ветров, можно было опасаться, как бы не образовались, так сказать, местные гальванические батареи, токи которых быстро окислили бы металлы. Поэтому оба металла нигде не соприкасаются непосредственно, а между нами положены прокладки из цемента. Другое затруднение, которое тоже надлежало принять в расчет при составлении самого проекта, заключалось в резких и значительных переменах температуры. В Нью-Йорке, как известно, лето чрезвычайно жаркое, а зима, наоборот, суровая. Неодинаковое расширение меди и железа могло бы произвести самое пагубное влияние на статую. Бартольди соединил отдельные листы наружной обшивки остова таким образом, что отверстия для заклепок не круглые, а овальные; благодаря этому медные листы могут расширяться и сокращаться независимо от железного остова статуи.

Статуя Свободы.

Пока художник работал во Франции, американцы должны были позаботиться о месте для статуи и о возведении фундамента. Хотя место на острове Бедло и было намечено еще самим Бартольди, однако американцы не очень-то торопились с подготовкой фундамента. Отдельные части статуи красовались уже на всемирных выставках в Филадельфии (1876 г.) и в Париже (1878 г.), и к 1880 году статуя была совершенно окончена, однако о фундаменте не было еще и речи, так как пожертвования поступали крайне медленно. Только благодаря энергическим статьям нью-йорской газеты «Свет» (The World) американцы стали щедрее, и к 1883 году набралась наконец сумма в 250 000 долларов. Остров Бедло оказался не сплошною скалою, как предполагали раньше, и потому устройство фундамента было сопряжено со значительными затруднениями. Пришлось вынуть землю на глубину более 8-ми саженей и устроить прочное основание из бутовой кладки, которое заняло квадратное пространство в 13 саженей в стороне. На этом основании начали потом возводить собственно пьедестал. Эти работы затянулись до 1886 года, после чего немедленно приступили к сборке статуи. Только 28 октября 1886 года статуя была торжественно открыта, и на её факеле укреплен огромный электрический фонарь, зажигаемый иногда и ныне. Статуя невольно приковывает вникание каждого приезжающего в Нью-Йорк с моря.

Я вернулся на пароходную пристань за какие-нибудь полчаса до отхода «City of New York». Погода была великолепная, и яркое полуденное Солнце роскошно освещало разнокалиберные городские здания и мутные воды Гудзона. Вот прибыл целый транспорт красных фургонов американской почты, и по положенным доскам, в виде огромного желоба, начали спускать на пароход сотни парусинных тюков с посылками, письмами и газетами. Тотчас по окончании приема почты пароход стал медленно отваливать, а на пристани провожающие принялись махать шляпами и платками. Хотя меня никто не провожал, но и мне было грустно расставаться с Америкой; всё-таки я провел тут немало приятных дней и многому научился, американцы же выказали широкое гостеприимство и радушие.

Когда пароход освободился от каната, соединявшего его с пристанью, машина начала действовать, винты завертелись, и мы медленным ходом стали спускаться вниз по Гудзону. До самой середины залива, почти до маяка Санди Хука виднелись еще Статуя Свободы и паутинный силуэт Бруклинского моста; но вот пароход пошел полным ходом, и город начал быстро заволакиваться туманною дымкой. Прощай, Америка! увижу ли я тебя в другой раз и при каких обстоятельствах?

Звуки тамтама прервали мои размышления, и я спустился в роскошный салон обедать. За одним столом рядом со мной председательское место занимал пароходный доктор, очень милый господин. На первый же раз он прочел нам, своим соседям, целую лекцию о пользе лимонов. По его мнению, лимонад представляет самый здоровый напиток, как в обыкновенном состоянии, так и в болезнях. Он очень полезен от глистов и накожных болезней. Лимонный сок не только излечивает разные недуги, но и предохраняет от них организм. Он особенно пригоден на море; моряки часто натирают себе десны лимонным соком. Далее доктор заявил, что лимонный сок весьма полезно употреблять вместо мыла: руки и ногти будут чище, белее, мягче и гибче. Замена мыла лимоном предохраняет конечности от отмораживания. Невралгия тоже излечивается, если больное место потереть свежеразрезанным лимоном. Лимонным соком хорошо смачивать также волосы; он укрепляет корни волос и уничтожает перхоть. Теплый лимонад весьма полезно пить на ночь при простуде. Вообще чем больше пользоваться лимоном в том или другом виде, тем человек чувствует себя здоровее. В заключение доктор прибавил, что он-уже пробовал лечить лимоном лихорадки и твердо уверен, что в будущем лимон совершенно вытеснит из употребления хинин.

Вспоминая мой первый переход океана, я ожидал, что и теперь, проходя Гольфстрим, мы вступим в полосу туманов и начнутся неприятные и дикие звуки ревуна, но, к счастью, мои предположения не оправдались. Когда мы проходили Гольфстрим, Солнце светило во всей своей красе, не было ни облаков, ни тумана; только температура воздуха среди океана заметно понизилась, и без пальто сидеть на палубе было рискованно. Вообще наше плавание совершилось весьма удачно. Спокойствие океана, особенно ночью, было таково, что крупные звезды, большие планеты и даже млечный путь можно было отчетливо видеть отраженными в воде. Закат Солнца был каждый день восхитителен. Погружение ярко-пурпурового диска в океан всегда привлекало всеобщее внимание. После заката весь запад небосклона походил на настоящее зарево отдаленного пожара.

Стоит упомянуть, что, несмотря на попутный западный ветер, мы шли медленнее, чем я ожидал и чем мы шли в Америку, когда ветер был противный. По словам капитана парохода Льюиса (А. W. Lewis), при попутном ветре огромные вентиляторы принимают меньше воздуха, и уголь в машине горит медленнее; при противном же ветре воздух вдувается в топки со страшною силой, и уголь горит так энергично, что скорость хода вознаграждает потерю от сопротивления ветра и дает еще избыток; но, конечно, это происходить на счет большего расхода угля.

В воскресенье я вместе со всеми прочими пассажирами присутствовал при церковной службе. Пастора у нас не оказалось, и молитвы читал сам капитан, а на органе фантазировал главный стюарт (старший буфетчик).

На пятый день плавания в столовой у каждого прибора положен был пакет с именем и фамилиею пассажира; эти пакеты заключали объявления от английских железных дорог и от гостиниц. По-видимому, англичане рассчитывали, что большинство пассажиров будут американцы, едущие в Европу путешествовать: по крайней мере, в прочтенных мною объявлениях я заметил стремление подделаться под американские вкусы; уже самый формат походил на тот, в каком обыкновенно печатаются расписания железных дорог в Соединенных Штатах, именно в виде удлиненных прямоугольников. Содержание объявлений тоже не напоминало мне той сдержанности, какую я встречал в самой Англии, и, видимо, приноравливалось к американским вкусам. Не имея храбрости утверждать, что такая-то линия есть наибольшая в свете и обладает лучшими видами на всей земной поверхности, составители английских объявлений (для американцев) уверяют, говоря о железной дороге, что это стариннейшая и наиболее прочно построенная линия и проходит по местностям, наиболее замечательным во всемирной истории; тут же приведены и огромные суммы, будто бы истраченные на сооружение полотна дороги, воксалов и даже видимых из окон вагонов зданий. Главным образом налегают, впрочем, на прочность сооруженных мостов, виадуков и туннелей.

К концу переезда все пассажиры чувствовали какое-то утомление и скуку. Океан, очевидно, приелся, а все пароходные развлечения уже исчерпаны. Пассажиры 2-го класса, кажется, умеют лучше коротать время: у них мы постоянно слышим смех и вскрикивания. Судовая газетка наполняется всяким вздором; для образчика приведу напечатанный там диалог кондуктора железной дороги с дамою-пассажиркою, едущей со взрослою девочкою-дочерью:

Кондуктор. Сколько лет вашей дочери?

Мать (с негодованием). Разве я кажусь уже столь пожилою, чтоб у меня могли быть дети, перешедшие возраст бесплатного проезда!

По мере приближения к Европе погода становилась хуже. Океан заволокло туманом, и пошел холодный и мелкий дождик. Среди такой мглы вдруг открылись скалы ирландских берегов. Все вздохнули свободнее. На седьмой день пути, в 3 часа дня показался маленький пароходик, пришедший снять пассажиров, желающих высадиться в Куинстауне. По случаю тумана, как объявлено было еще с утра, мы не зайдем в гавань. При узкости фарватера наш глубоко сидящий пароход может входить в Коркский залив только в ясную погоду. Я не был опечален этим обстоятельством, потому что оно только сокращало наш переезд, я на следующий день капитан обещал доставать нас в Ливерпуль. Пароходик из Куинстауна привез целый ворох писем и газет, которые развлекали пассажиров весь вечер.

Наконец, проведя последнюю ночь на «City of New York», я вышел утром на палубу и увидал берега Англии. Матросы суетились с выгрузкою багажа. Устье реки Мерсей так мелководно, что мы бросили якорь версты за три до берега и на маленьком пароходике «America» были перевезены к пристани Ливерпуля. Этот город довольно красиво разбросан амфитеатром по береговым холмам и имеет до 600 000 жителей. В переводе с кимврского языка Ливерпуль значит «морская лужа», но теперь это благоустроенный и во всех отношениях приличный город.

У кого были сундуки и ящики в трюме, тот принужден был ожидать очереди для таможенного осмотра. Мои же ручные чемоданы подхватил какой-то носильщик и так быстро зашагал по пристани, что таможенные чиновники только махнули рукою, и вот я уже в английском кэбе и еду прямо на воксал железной дороги. Тут я запасся прямым билетом в Париж черев Лондон. Вторичное плавание по океану показалось мне короче и легче первого, и теперь я не чувствовал никакого утомления.

Рассматривая по дороге в Лондон из окна вагона роскошные луга, парки, старинные замки и новенькие изящные коттеджи, я невольно сравнил Соединенные Штаты с Англией. Как тут всё обстроено, как утилизирован каждый клочок земли, какие тут на каждом шагу исторические воспоминания! Нечто подобное можно уже видеть и в восточных штатах Америки, приблизительно до меридиана Чикаго; далее же на запад лежат по большей части еще совершенные пустыри.

Расстояние от Ливерпуля до Лондона равно 201-й миле, т. е. более 300 верст; я пролетел его в течение четырех часов. Единственная короткая остановка была в Манчестере. Тут я, по примеру других пассажиров, запасся так называемою «luncheon basket» — корзинкою с завтраком. За три шиллинга вы получаете целый ворох сандвичей, большой кусок ростбифа, несколько сладких пирожков и бутылку эля (или минеральной воды). Такой завтрак истребляется дорогою, а корзинка с посудою и салфеткою сдается кондуктору. Конечно, это далеко не то, что «dining car» в Америке, но всё же представляет известные удобства для пассажиров, дорожащих временем.

В 31/2 часа дня я прибыл в Лондон и мог бы немедленно ехать дальше, но, рассудив, что явиться в Париж к нови совершенно то же самое, что и рано утром, я решился воспользоваться вечерним поездом, а теперь погулять по Лондону и купить кое-какие книги. Не знаю, всем ли известно, что в Лондоне существует целая улица, где нет других магазинов, кроме книжных. Эта улица называется Paternoster row (улица Отче Наш). Для библиофилов это настоящий клад.

Вечером я был уже опять в вагоне и поехал в Нью-Гевен, где тотчас пересел на старый и грязноватый пароход «Rouen». После четырехчасового плавания через Ламанш показались береговые огни, и я был в виду Франции (у Диеппа). Не могу не признаться, что меня охватило радостное чувство, когда я ступил наконец на землю родного материка. Море представляет до сих пор еще такую капризную стихию, что, пока не ступишь на материк, нельзя ручаться, что вернешься благополучно домой.

Французик-носильщик, довольно оборванный, со стучащими при каждом шаге неуклюжими деревянными башмаками, схватил мои вещи и потащил в огромную буфетную залу, где надлежало переждать около получаса отхода поезда. Было 3 часа утра, и полная темнота на дворе; но буфет был ярко освещен газом, а молодая задорная француженка с наигранными глазами бойко угощала всех вошедших кофе с молоком и жесткими французскими булочками. После флегматических манер англичан мне показалось тут весьма уютно. Публика весело болтала и курила, что в английских столовых, как я упоминал раньше, отнюдь не допускается.

Наконец объявили, что поезд готов, и мы повалили на платформу. Хотя французские вагоны были тесны и грязноваты, но я очутился один в 8-миместном отделении и, будучи измучен бессонною ночью, тотчас растянулся на мягком диване и великолепно заснул. Таким образом мне вовсе не пришлось видеть Диеппа, хотя, по рассказам, это очень миленький портовый городок с 25 000 жителей, замечательный в историческом отношении: отсюда первый английский король Вильгельм, покинув материк, поплыл для завоевания Англии в 1066 году.

Проехав Руан и несколько мелких городов, я проснулся уже утром около 6-ти часов. Было светло, и Солнце ярко освещало маленькие беленькие домики, красиво разбросанные по живописной холмистой долине реки Сены. На полях уже виднелись рабочие в своеобразных костюмах. На ближайшей станции, где я вышел промять ноги, оказалось чисто французское оживление и веселая болтовня. Первое, что мне бросилось тут в глаза, был большой жестяной ящик с надписью, приглашающею путешественников опускать туда старые газеты, от продажи которых будто бы воспитываются какие-то сироты. По-видимому, французы, при всей своей веселости, народ практичный и любящий экономию. Нигде в других странах мне не случалось видеть таких ящиков.

Вот направо от пути показалась гигантская Эйфелева башня, хотя до Парижа было еще далеко. Но чем дальше, тем постройки становились крупнее и чаще, и ровно в 7 часов утра поезд подкатил к воксалу (Gare Saint Lazare), устроенному в какой-то громадной выемке, окруженной массивными и довольно мрачного вида постройками. Я был теперь почти в самой середине Парижа.