Он всегда пил очень горячий чай. Она заливала чайный пакетик кипятком, и уже через минуту он подносил дымящуюся чашку к губам и делал маленькие, смачные глотки. Это одновременно и восхищало, и пугало ее, она приговаривала: «Это же кипяток, оставь, дай остыть», а он уверял, что настоящий чай может быть только таким — обжигающим.

Чай — то немногое, что было у них общим.

Еще книги — их в комнате с оторванными обоями накопилось немало, они стояли на полках и просто лежали стопками на тумбочке, на столе, шкафу. Под кроватью еще жили старые чемоданы, она знала, что в них тетка собирала популярный тогда литературный журнал: «Роман-газету», и она часто думала, что сегодня они наконец-то достанут какой-нибудь чемодан и разберут его, но руки до этого никогда не доходили. Книги, журналы, любую печатную продукцию они любили оба с детства; могли подолгу нерасторопно листать старые сборники, зачитывать друг другу цитаты, вспоминать. У нее была привычка нюхать пожелтевшие листы: они пахли мелом, детством и немного плесенью, но ей нравился этот странный запах, потому что он пробуждал внутри то время, когда она была безоблачно счастлива.

Кроме чая и книг, у них была еще общая постель. Правда, всего раз в неделю по вторникам и почему-то днем, а не ночью, но для них это уже не имело никакого значения. Постель оказалась следствием, а не причиной, но без нее уже не получалось никак, без нее ни книги, ни чай, ни долгие разговоры уже не имели смысла.

Они никогда не строили планов на будущее, старались не задавать друг другу вопросов. Они просто наслаждались этими несколькими часами в неделю — единственно настоящими, которые принадлежали им двоим и которые наполняли тем светом, что позволял жить дальше.

Все остальное казалось суетой. Хотя суетой нельзя назвать такие важные вещи, как, например, работа, или, скажем, дети, — это же основы основ. Но в их странных жизнях получалось так, что важное и второстепенное смешалось, что какие-то кирпичики поменялись местами, и не было сил как-то перестроить, переткать этот нелепый рисунок судьбы. Может быть, более решительные люди и взялись бы за это, но эти двое были мечтателями, немного сумасшедшими, но довольно ответственными, перфекционистами с комплексом неполноценности и гипертрофированным чувством вины, поэтому они еще не придумали, как можно все устроить. Они просто жили от вторника до вторника, и это могло продолжаться еще годами, если бы… Если бы в один прекрасный день она ни исчезла бы.

Обычно она приходила на несколько минут раньше, хотя бы потому, что чувствовала себя здесь хозяйкой: это была квартира ее умершей родственницы, и хрущевку она не хотела ни сдавать, ни продавать по трем простым причинам — чай, книги, постель. Она успевала сбросить пальто, если на дворе было холодно, открыть форточки, если душно, вымыть руки, включить купленный им электрочайник и «накрыть» нехитрый стол: печенье, сыр, хлеб. Тогда появлялся он, они жадно вдыхали друг друга, долго стояли в прихожей, обнявшись, она запирала на ключ дверь, и только после этого они шли на кухню, чтобы совершить свой еженедельный ритуал — он всегда припасал к чаю что-нибудь вкусное. Случалось, конечно, она опаздывала: на этот случай у него был свой ключ. Бывало, что по объективным причинам вторник пропадал: они всегда воспринимали это болезненно и старались максимально сдвинуть дела, чтобы освободить окно друг для друга, но жизнь есть жизнь, тогда они созванивались заранее.

В этот раз все должно было быть по плану, но квартира оказалась холодна и пуста; она не пришла ни через десять, ни через сорок минут, ее мобильный не отвечал, и он серьезно занервничал. Он выпил три чашки обжигающего чаю, не притронулся к рулету с повидлом, чертил на салфетках какие-то закорючки, а потом мял их в руках, он отправил ей 11 смс — безрезультатно, — и через два часа этого тошнотворного ожидания выключил свет и ушел домой, утешая себя тем, что она могла потерять мобильный.

Вечером он нагрубил жене, разбил тарелку, корил себя за то, что во время их многочасовых бесед они не выкроили минутку договориться, что делать в такой ситуации, тщетно ждал весточки от нее, не мог заснуть до полвторого и решил с утра пораньше ехать к ней на работу.

Она работала в огромном офисном здании: много фирм, много людей, он никогда не заходил вовнутрь. Блуждал коридорами, пока не разыскал именно ее конторку, убедился, что на месте ее еще нет, и принялся ждать у входа. Заходили разные люди, спрашивали, кого он ищет, но он не называл ее имени, сердце его билось слишком часто, в пальто было жарко и хотелось пить. Через час, когда он решил, что она не придет и нужно искать дальше, ее хрупкая фигурка появилась на пороге: с опухшим от слез лицом, безразличным взглядом и без того привычного сияния, которое всегда поражало его в ней.

Он преградил ей дорогу с одним-единственным вопросом: «Что случилось?!»

Она холодно посмотрела на него и бросила: «Ты знаешь лучше меня».

Он сначала не мог понять, о чем идет речь, но потом в его голове что-то щелкнуло и стало не хватать воздуха, потому что «то» и «это» вместе связаны не были, они шли в его жизнях параллельно и пересекать их было нельзя.

Он не знал, что ей сказать, оправдываться было смешно, и он лишь прошептал: «На нас это никак не влияет».

Она подняла на него полные удивления и ярости голубые глаза и выдохнула: «Твоя жена беременна, как это не влияет?»

«Но ведь у тебя тоже есть ребенок», — искренне возразил он.

«Ты отнял наше будущее, как ты мог?» — взорвалась она.

«Мы никогда не говорили о будущем», — опустил он глаза к полу.

«Ты, ты не говорил, ты же мужчина!», — кинула она резко и, едва ли не оттолкнув его, вошла в офис.

Он долго стоял на пороге, вглядываясь в дверной косяк, отметил, что белая краска уже облупилась там, где ручка, и ее следовало бы обновить, он слышал удаляющийся стук ее каблуков, как она поприветствовала кого-то в коридоре, стоял так и думал: «Неужели все? Я не чувствую, что все», а потом выполз на улицу и долго искал глазами какое-нибудь кафе.

Они были знакомы почти три года, и за это время она ни одним словом не дала понять, что намерена что-то менять в своей жизни. Он был уверен, что она довольна своим положением: ее муж руководил фирмой, у них, кажется, была большая квартира и даже няня — он не выспрашивал подробностей. На его смешную преподавательскую зарплату он не смог бы обеспечить ей и четверти того, что она имела. К тому же его жизнь тоже была давно устроена, жена несколько лет хотела ребенка, но ничего не получалось, она бегала по врачам, лечилась, пила гормоны — он не мог вдруг сказать ей: «Прости, у тебя не будет детей, потому что я оставляю тебя».

Да, он прекрасно знал, что их чайно-книжная связь не была какой-то проходящей интрижкой: они просто «попали», влипли друг в друга, как подошвы в раскаленный асфальт. Конечно, он думал о том, какое счастье было бы, будь они рядом всегда, но ни ее, ни свою жизнь нельзя было просто стереть ластиком или перечеркнуть.

«Что же делать, что делать?» — повторял он себе, отпивая маленькими глотками американо из стеклянной чашки. Во рту было горько, он всыпал в напиток пакетик сахара, второй, но горечь не уходила. Руки слегка дрожали, сегодня он еще ничего не ел, попросил принести сэндвич с сыром, жевал его, не чувствуя вкуса, запивал переслаженным кофе, и думал, как жить.

Вначале он решил не предпринимать ничего и дать ей остыть.

Но прошел день, второй, третий, неделя. Она все так же не реагировала на его звонки и смс, на просьбы поговорить и объясниться. Он был потрясен ее реакцией: ему-то казалось, что его жизнь за пределами сорока метров старой хрущевки не имеет для нее никакого значения, а вышло вот как. Самое сложное, что со всем этим внутренним адом, неостанавливающейся мельницей мыслей и воспоминаний, необходимо было продолжать обыденное: приходить в университет, читать студентам лекции, терпеть гормональные бури жены, заботиться о ней, с кем-то беседовать, улаживать быт. Он то и дело спрашивал себя, радует ли его мысль о ребенке, раньше ведь он очень хотел детей, хотя со временем примирился даже как-то с осознанием, что у него их может не быть. Сейчас он не мог отыскать в себе и тени отцовских чувств, он был полностью раздавлен ощущением, что все рушится и нет никакого выхода.

Постепенно метания стали угасать, внутри выросла даже какая-то агрессия против нее — вот ты, оказывается, какая, вот чего стоило все, что было у нас общего, и на волне этой внутренней злости он отвез ключ и бросил в почтовый ящик в подъезде, уведомив ее смс. Вскоре, однако, агрессия и обида утихли, и тоска по ней, по ее образу, голосу, запаху, по ее мягкости, ее переливающейся нежности вытеснила все другие чувства.

Он привык жить с этой тоской, просыпался с ней, пил обжигающий чай, погружаясь в нее еще глубже, ехал в метро, безучастный ко всему, потухший, с невнимательным взглядом, и даже когда занимался любимым — читал, серое уныние царапало ему сердце. Это не было какой-то хандрой на погоду или тяжелой депрессией — нет, тоска стала частью его самого, каким-то особенным органом, без которого он и жизни уже не представлял, и впервые выбил его из привычного состояния крик его сына. Крик означал жизнь. С тоской или без тоски, нужно было жить дальше.

Она очень любила заполнять бланки. На нее ложилось много всякой рутинной бумажной работы, но больше всего ей нравилось вписывать аккуратным почерком цифры и буквы в пустые строки, водить, надавливая, тонким стержнем по белому листу бумаги — ей казалось, что так она заполняет пустоту, слепую пустоту вселенной. Иногда она просто сидела и водила ручкой по тетрадному листу: ставила ровные палочки и кружочки, представляя, что пишет ему послание на каком-то только им двоим известном языке. Как много ей хотелось высказать и объяснить ему! Признания вперемешку с претензиями, эмоции и логические доводы, просьбы и обиды, все крутилось в ее голове бурным водоворотом, но она была еще слишком потрясена, чтобы встретиться с ним.

В ее мыслях вопросы в стиле «Как он мог?» накладывались на злость на себя: почему она не начала разговор первой, кто сказал, что это непременно должен делать мужчина? А сейчас уже слишком поздно, поздно что-то менять. Ее бурная реакция удивляла ее саму, она скучала по нему невероятно, но в тот момент, когда решила принять все случившееся, он опустил ключи в почтовый ящик. День проходил за днем, она водила по бумаге ручкой, стучала по клавиатуре компьютера, что-то считала, писала отчеты; постепенно тени сошли с ее лица и кожа снова начала излучать легкое сияние, но улыбалась она теперь редко, и улыбка была ненастоящей, кукольной. Впрочем, этого никто не заметил: муж давно не обращал внимания на ее улыбку, а с дочкой она была по-прежнему ласкова, да и видела ее все реже, девочка росла.

Долго она не решалась зайти в их обитель тепла и света, хотя уже приняла решение подготовить квартиру к сдаче. Наконец (прошло уже несколько месяцев) она приехала, полная решимости, но увидала на столе «его» чашку, которую он в суете забыл вымыть и поставить на полку, и, упав на колени, отчаянно зарыдала. Она вспомнила, как держал он эту чашку с синим ободком в последнюю их встречу, когда ни он, ни она еще даже не догадывались, что их ждет, вспомнила его мягкий неторопливый голос, который каждой нотой отзывался в ее теле, тепло его рук и зашлась в еще большем приступе плача, но потом резко встала, умылась и, стиснув зубы, принялась за работу. Спустя два месяца квартира была сдана, и на их постели кто-то спал, чемоданы с «Роман-газетами» пришлось вынести к мусорнику, а чашки — те она спрятала в маленькую кладовку, наверное, они и по сей день там стоят.

Они встретились в Одессе спустя несколько лет. Оба отдыхали там с семьями, поэтому встреча вышла особенно неуютной. Он узнал ее первым: она сидела в прибрежном кафе за соседним столиком в соломенной шляпе с широкими полями, шляпу украшал немного нелепый розовый бант, и сарафан такого же цвета оголял ее загорелые плечи. Он замер от неожиданности: ведь он так долго искал ее в толпе в их родном городе, и все было напрасно, а тут она внезапно материализовалась из его мыслей, прямо у моря. Первой реакцией было — подбежать и обнять, потом он вспомнил, что жена и сын подойдут через пару минут, можно было просто встать и выйти — но его парализовало. И тогда она повернула голову и глаза их встретились. Они молча изучали друг друга, не в силах оторвать взгляда, и тут подошел ее муж — он впервые увидел этого высокого самоуверенного человека. Она смешалась и представила его супругу по имени-отчеству как старого знакомого и преподавателя университета, завязался ни к чему не обязывающий разговор — выяснилось, что они отдыхали в соседних санаториях, поделились впечатлениями, он познакомил ее со своей семьей. Было решено сдвинуть столики и устроить совместный обед — это придумал ее муж, которому не хватало праздника.

Кое-как он доковырял спагетти, она возила вилкой в салате, он заказал им обоим чай, но тот оказался отвратительно теплым. Им хотелось остаться наедине. Это казалось абсолютно невозможным, но, на их удачу, сын пожелал смотреть рыбок, под этим предлогом он встал из-за столика — и она смогла на минутку выскользнуть к нему. «Ты счастлива?» — все, что успел он спросить. «Нет», — честно призналась она.

Ночью он не мог заснуть, вспоминал, какого возраста у нее дочь, считал, сколько денег на его счету и размышлял, в какой город им лучше отправиться. Стройные логические цепочки все время нарушал какой-то банальный вопрос, например, дадут ли ему на кафедре хорошую рекомендацию, если он уйдет посреди года, сможет ли он увезти рыболовные снасти, как часто позволит жена видеться с сыном, если случится такой скандал — даже с условием, что он оставит ей квартиру… Он цеплялся за каждый вопрос и мусолил его до оскомины, потом засыпал беспокойным сном, вспоминая через дремоту главное: нужно сначала поговорить с нею. И как огромная, чудовищная тень нависала надо всем мысль: «Напрасно. Теперь все напрасно».

Она тоже не спала. Она думала о тех годах, которые они потеряли. О своей увядающей красоте, о сердце, которое разучилось чувствовать, о том, что жизнь в последнее время напоминала четкую работу часового механизма. Завел с утра колесико — и все слаженно, по плану, тик-так аж до самого вечера. Все здоровы — и то хорошо. Были маленькие радости, поездки, удачи, но того сияния внутри она не ощущала со времен обжигающего чая и книг. Она жалела о том, что тогда поступила столь опрометчиво, но потом начинала вспоминать — и обида снова накатывала на нее скользким комком. Это удивляло ее: прошло столько лет!

Утром она встала ни свет ни заря, вышла к морю и слушала волны. Волны шептали о том, как скоротечно время. Недалеко от санатория располагалась маленькая деревянная часовня, и ноги сами понесли ее туда. Она стояла под ее невысоким сводом и внимала звону колокола. Чудесные звуки разливались в сердце и выгоняли из него печаль.

Она вдруг подумала, что никогда не была в Иерусалиме. Наверное, ей стоит поехать: теперь в Израиль даже не нужна виза. Она вспомнила, как подруга рассказывала ей о Стене Плача, где верующие разных конфессий оставляли записки с желаниями. Подруга уверяла, что ее желание сбылось. Теперь она знала, что непременно полетит в Иерусалим. Доберется до Стены Плача и загадает свое желание. Какое? Секрет.

Когда колокол утих, она вернулась в душную комнату санатория, наскоро упаковала вещи и первым же поездом отправилась домой, оставив мужу записку со сбивчивыми объяснениями.

Чай остыл. Пришло ее время искать свой Иерусалим.