Покинув город, мы поехали вдоль реки. На встречу с Моррисом мы уже несколько дней как опоздали, однако ни меня, ни Чарли задержка нисколько не волновала. Я перебирал в памяти, сортируя, события прошедших дней, и в это время Чарли вдруг захихикал. Я на Жбане успел отъехать вперед и, не оборачиваясь, поинтересовался, что так насмешило братца.

– Я вспомнил день, когда наш папаня преставился, – ответил Чарли.

– Да? И что?

– Мы с тобой сидели в поле за домом, поедали свой обед, и тут закричала матушка. Помнишь, кстати, что мы ели?

– Не понимаю, к чему ты.

– Мы грызли яблоки. Матушка завернула их в тряпицу и отослала нас прочь из дому. Похоже, знала заранее, что будет ссора.

– Тряпица та была красная, линялая.

– Точно, а яблоки зеленые и недоспелые. Ты грыз их и морщился. Такой малявка был, а разбирался!

– Я и сейчас помню эту кислятину. Скулы свело, и рот сию же секунду наполнился слюной.

– Стоял самый жаркий день самой жаркой летней поры. Мы с тобой засели в высокой траве, ели яблоки и слушали, как матушка бранится с папаней. Ну, или я слушал. Не помню, заметил ли ты…

Чарли рассказывал, и события того дня словно оживали у меня перед глазами.

– Кажется, заметил. – Да, точно, я начал вспоминать. – Потом что-то разбилось, так?

– Верно, ты и правда все помнишь.

– В доме что-то разбилось, и матушка закричала.

Горло мне сдавило, и я с трудом удержал слезы.

– Папаня разбил окно, обухом топора сломал матушке руку. Он свихнулся, по-моему. Пару дней до того еще держался… Я сразу заметил: что-то не так. Сразу, как вошел в дом помочь матушке. Папаня увидел меня с винтовкой и не признал.

– Как получается, что люди сходят с ума?

– Сходят и все тут. Такое бывает.

– Представь, ты спятишь на время и опомнишься.

– Я-то? Не, совсем с ума я не сойду.

– Говорят, безумие от отца к сыну передается.

– Не знаю, не думал. А что, ты потихоньку с ума сходишь?

– Я, бывает, ощущаю беспомощность.

– Ну, это не одно и то же.

– Будем надеяться.

Чарли сказал:

– Помнишь мою первую винтовку? Ту, которую папаня называл игрушечной пукалкой? Стоило мне спустить курок, как ему стало не до шуток. – Братец помолчал. – Я выстрелил дважды: в руку и в грудь. Пуля, что угодила в грудь, отшвырнула папаню на пол. Он лежал и плевался в меня, лежал и плевался. Смотрел на меня, брызжа кровью и сквернословя. Матушка лежала там же, без сознания. От боли в сломанной руке она упала в обморок. И хорошо, что упала. Ей не пришлось смотреть, как сын убивает отца. Папаня мало-помалу уронил голову на пол да помер. Я оттащил его на конюшню, а когда вернулся, матушка уже очнулась. От боли и страха она ничего не соображала, только спрашивала: «Чья это кровь на полу? Чья это кровь на полу?» Я сказал: кровь моя. Больше ничего придумать не смог. Потом вывел матушку на улицу и посадил в повозку. Мы поехали в город. Долго ехали, и матушка всякий раз, как наезжали на кочку, вскрикивала от боли. Рука у нее переломилась, как ружье для зарядки или как шеврон.

Что было дальше, я вспомнить не мог и спросил:

– Что потом?

– Ей только после обеда дали лекарство и наложили шину. И уже на полпути к дому я вспомнил про тебя. – Чарли откашлялся. – Надеюсь, братишка, ты не в обиде?

– Нет, я не в обиде.

– Я тогда думать ни о чем не мог, а ты у нас всегда был тихий, сидел себе в углу, как будто тебя и нет. Но говорю же: в тот день стояла страшная жара, настоящее пекло. И разумеется, стоило тебя покинуть, как ты сразу же стянул с головки чепчик. Часа четыре, если не все пять, солнце жарило твою нежную макушку, твои жиденькие волосенки… Матушку я оставил в повозке – она заснула от лекарств – и бросился за тобой. Помыслить не мог, что ты обгоришь. Больше испугался, что либо койот тебя утащит, либо ты сам уползешь к реке и там утонешь. Но вот я заметил тебя с вершины холмика и побежал вниз. Ты сгорел, покраснев без меры. И белки твоих глаз густо налились кровью. Две недели ты был слеп и кожа с твоей головенки сходила, как кожура с луковицы. Тогда-то, Эли, братишка, ты и обзавелся веснушками.