Донмут – это реальное место, хотя никто точно не знает, где он находился. В 757–758 годах Папа Римский написал письмо королю Нортумбрии с требованием вернуть полноправному аббату Церкви три конфискованных монастыря. Два из них представляют собой хорошо известные в Северном Йоркшире места – это Стоунгрейв и Коксуолд. Третьим был Донэмуте (Donaemuthe). Не существует географического места с таким именем, хотя из самого названия следует, что располагаться оно должно было в том месте, где река, известная как Дон, впадает в море. Из всех возможных вариантов я выбрала эстуарий Хамбер и приграничную, покрытую болотами и торфяниками территорию между двумя королевствами, Нортумбрией и Мерсией. Однако моего ландшафта вы не найдете ни на одной карте, да и современная осушенная и мелиорированная местность этого региона очень отличается от того, что было здесь двенадцать веков тому назад. Многое изменилось вследствие береговой эрозии. Изменчивый пейзаж и неопределенный в смысле доказательной базы статус Донмута, словно складки пространственно-временного континуума, позволили мне органично внедрить мою реку, эстуарий, холмы и соляное болото в реальную географию прибрежной зоны Хамбера.

На различных аспектах моего повествования не могли не сказаться и другие пробелы и неясности в истории. В 866 году Йорк пал, захваченный «Великой армией» викингов. То, каким образом эти военачальники использовали особенности политики Церкви и государства в Нортумбрии, чтобы утвердиться в пространстве между Хамбером и рекой Тис, свидетельствует об их прекрасной информированности, однако есть очень мало исторических свидетельств, которые могли бы подсказать, откуда они брали эту информацию. Короли и архиепископы Нортумбрии девятого века для нас всего лишь имена: мы ничего не знаем ни об их семьях, ни об их союзах, ни о том, как они умерли. То, что Нортумбрия во время нашествия викингов была втянута в гражданскую войну, – один из немногих известных нам фактов. Обратите внимание на то, что слово «викинг» появляется в этой книге впервые только в этом абзаце и что оно умышленно набрано другим шрифтом. Слово это означает «пират» и говорит о роде занятий, а не об этнической принадлежности. Этого слова применительно к бандам сначала налетчиков, а потом захватчиков, мы также не найдем в английских источниках тех времен, начиная с 793 года. Идея, используемая в данном повествовании, – что существовали балтийские и скандинавские торговцы и бродячие артисты, путешествовавшие по берегам Восточной Англии, и что содержали их военачальники-викинги, которые и сами были порой не прочь выступить в роли наемников на стороне одной из нортумбрианских группировок, – является правдоподобной гипотезой, однако подтверждения этому не сохранилось. В этом я опираюсь на труд Шейн Маклеод; я также очень благодарна Кларе Даунхэм за дискуссии с ней относительно природы торговой диаспоры викингов, а также того, что существование таких коммерческих сетей основывалось на взаимном доверии и общих интересах. Она привела очень мощный и убедительный аргумент, что викинги и церковники образовывали взаимовыгодные союзы с самого начала, с тех пор, как они начали пересекаться. Документальных источников, подтверждающих нападение викингов на Нортумбрию в 850-х годах, нет. Конечно, это не должно означать, что таких нападений вообще не было, но для своего повествования я выбрала такое прочтение. Доказательства в виде монет предполагают, что в середине IX века в Нортумбрии имела место политическая нестабильность, это могло быть следствием междоусобицы, зафиксированной в хрониках.

Один замечательный пример в отношении таких монет наглядно иллюстрирует неоднозначность и запутанность подобных сведений. В восьмом-девятом веках английские королевства достигли консенсуса относительно валюты – широко распространенного и стандартизованного серебряного пенни, весившего 1/240 часть фунта, часто красиво оформленного и чеканившегося по лицензии королей, а иногда и архиепископов. Даже один такой пенни был ощутимой суммой и не мог использоваться в мелких повседневных сделках. Нортумбрия в IX веке отошла от модели с серебряным пенни и ввела у себя неполноценную серебряно-бронзовую монету с весьма грубым изображением на ней, известную как стика (styca), которая ценилась гораздо ниже серебряного пенни. Предыдущее поколение историков и нумизматов интерпретирует этот факт как показатель изолированности и отсталости Нортумбрии; однако сейчас некоторые ученые-ревизионисты видят в этих монетах подтверждение наличия сложного экономического устройства, сфокусированного на внешней торговле.

Эти монеты, вероятно, являются в наши дни лучшим источником информации о политике и экономике Нортумбрии середины IX века – периода, к сожалению, малоизученного. У нас есть перечень имен королей, составленный по изображениям на монетах и по летописям, но практически нет описаний событий тех времен, почему и трудно установить даже точные даты жизни этих королей. Свидетельства, почерпнутые из истории монет, не всегда стыкуются с данными летописей (которые тоже зачастую сами противоречивы). Хотя в своем романе я посадила на трон Осберта, поскольку принято считать, что он пришел к власти примерно в 850 году, некоторые исследователи передвигают начало его правления на десять лет позднее. Практически все, что нам известно об Осберте, – это что вражда между ним и претендентом некоролевской крови Элле (Ælle) (настоящее имя которого я переделала в Элред) была настолько непримиримой, что гражданская война продолжалась даже после нападения викингов на Йорк 1 ноября 866 года. Об архиепископе Вульфхере нам, помимо дат его жизни, также известно крайне мало (по тем же самым причинам).

Историки и археологи, занимающиеся англосаксонской Англией, в моем видении Донмута могут углядеть сходство с двумя местами, где проводились раскопки: Брэндоном в графстве Саффолк и Фликсборо в Северном Линкольншире, к югу от Хамбера. Оба они представляют собой довольно сложно устроенные поселения, не упоминавшиеся в письменных источниках. Здесь были обнаружены остатки множества строений и интересные находки, включая убедительные свидетельства наличия грамотности и исповедования христианства. По имеющимся данным, они соответствовали очень высоким стандартам. Исследователи спорили, считать их монастырями, светскими аристократическими поселениями или чем-то промежуточным. Это также дало толчок более широкой дискуссии в научных кругах относительно того, в какой степени комплексная, процветающая и в значительной мере опирающаяся на овцеводство экономика классического Средневековья зарождалась в англосаксонский период. Я использовала некоторые элементы этого – в сочетании с маленькими бронзовыми стиками, – чтобы нарисовать портрет сельской элиты, сочетавшей в себе элиты церковную и светскую, связанные с местными, национальными и интернациональными рынками, и элит королевской и епископальной, специализировавшихся на производстве высококачественной шерсти и обработке кож.

Несмотря на эти и ряд других раскопок, преставления о жилищах элит середины англосаксонского периода остаются весьма смутными. Так что я безмерно благодарна Джону Блэру за продуктивные беседы с ним и в особенности за допуск к материалам своих исследований, которые в то время еще не были опубликованы. Можно сделать вывод, что региональная власть тогда еще не была сосредоточена в руках отдельных династий, что все преуспевающие поместья были примерно одного уровня, что любое из этих хозяйств могло преуспевать в одном поколении, а в следующем дела могли идти уже не так хорошо: поскольку в то время, скорее всего, имело место деление наследства, было трудно сосредоточить ощутимое богатство в одних руках. Должности при королевских дворах раздавались за заслуги, а не по родству. Здесь, наверное, будет уместна аналогия с исландскими сагами про зажиточных крестьян, тех, у кого дела шли намного лучше, чем у их соседей, – благодаря их уму, осмотрительности, обаянию, грубой силе и/или желанию рисковать. Отсутствие археологических подтверждений наличия более крупных поселений в восьмом-девятом веках означает, что дома, в которых жили люди вроде Радмера или Тилмона, могли быть богато украшены, но предметы роскоши, которыми они себя окружали, были транспортабельными – это, скорее, убранство вроде сценического реквизита, а долгосрочные вложения в стационарные здания начинают делать в десятом веке. Следует напомнить, что люди эти значительную часть своей жизни проводили в шатрах – во время королевских или местных собраний, а также военных кампаний, и что временные жилища и переносное убранство являлись неотъемлемой составляющей их имиджа.

Пожалуй, труднее всего было прописать любовную линию, характерную для того периода. Подавляющее большинство англосаксонских текстов – на латыни или староанглийском – составлялось при посредничестве церкви, и практически бесполезно искать здесь какую-то любовную лирику, присущую классической античности либо более позднему Средневековью. Исследования относительно чувственной любви в ту эпоху редки и обычно имеют негативную окраску. Когда же мы наталкиваемся на упоминание о женщине, разрывавшейся между двумя мужчинами, они обычно оказываются ее братом и сыном, противостоящими друг другу в семейной междоусобице. Для англосаксонской литературы характерно изображение одинокой влюбленной женщины, озабоченной, обездоленной и либо уже скорбящей, либо находящейся в ожидании горя, а вовсе не счастливой в романтической любви или исполненной эротических устремлений. Я попыталась исправить эту ошибку – в рамках тогдашних социальных и культурных особенностей.

Я весьма обязана Алексу Вульфу за то, что он вместе со мной исследовал вопрос возраста вступления в брак в Британии периода раннего Средневековья. Относительно этого нет последовательных и всесторонних свидетельств, а когда какие-то подробности все же всплывают, они обычно касаются только высших слоев общества. Однако будет правомерным предположить, что в том мире большинство девушек выходили замуж к пятнадцати-шестнадцати годам, причем, как правило, за мужчин значительно старше себя. Само собой разумеется, что беременность и деторождение при этом означали смертный приговор для матери или ребенка или для них обоих. Тем не менее, похоже, девушка имела право отвергнуть своего поклонника; после замужества она сохраняла некоторую экономическую независимость; как замужняя женщина, она обретала определенный статус и по своему желанию могла разорвать брак. Брак тогда представлял собой социальную сделку и еще долгие века не освящался Церковью.

Конечно, повествование это изобилует непонятными анахронизмами, хотя я и старалась их избегать. Однако пробелы в наших знаниях огромны и ранжируются от мелочей повседневной жизни до глобальных вопросов относительно того, как структурировалось тогда общество и каков был его уровень культуры. Мы, например, мало знаем о том, как англосаксы содержали своих лошадей, но я все же должна была этих лошадей куда-то поместить: необходимость в этих животных существовала на протяжении 1200 лет. К тому же в староанглийском языке есть слово horse-stall – лошадь + стойло. Другой пример: я дала в руки моим бродячим артистам барабан, основываясь на описании ирландского бойрана (bodhrán) – кельтского бубна, в который обычно стучали палкой с закругленными концами, хотя это, конечно, просто принятие желаемого за действительное. У нас нет свидетельств того, что в середине девятого века в этой части мира использовались барабаны, однако, опять-таки, трудно представить, что они там не были известны. Еще одна проблема – одежда. Если различия в одеждах женщин из Скандинавии, Восточной Балтии и англосаксонских территорий были очевидны стороннему наблюдателю, гораздо менее понятно, служила ли также и одежда мужчин тем признаком, который позволял на расстоянии определять их этническую принадлежность. Следующий проблемный вопрос – управление хозяйством. Стюарды поместий времен династии Каролингов вели записи (по крайней мере некоторые из них), однако мы практически не знаем, как осуществлялось управление в англосаксонском поместье. Нам также неизвестно, были ли в те времена бродячие торговцы. Купцы, торговавшие экзотическими товарами, конечно, были, но кто они такие, где они брали товар, как его продавали и за какую валюту (бартер, слитки драгоценных металлов или монеты) – обо всем этом можно лишь догадываться. И наконец, последнее: большую часть этой истории мне, естественно, пришлось придумывать (это все-таки роман), но если эта книга попадет в руки тому, кто знает больше меня, я очень прошу его связаться со мной через мой веб-сайт, vmwhitworth.co.uk, поскольку я очень хотела бы знать об этом времени как можно больше.

Я выдумала игру в бочонок, но она основывается на нескольких местных видах спорта, предшественников командных игр вроде регби. Лучше всех я знакома с игрой Ба, популярной в шотландском графстве Оркни, которая проводится на узких улочках Киркволла между двумя командами, Uppies и Doonies, на каждое Рождество и Новый год. Еще один пример – игра в «хэксийскую шляпу» (Haxey Hood Game), в которую играют каждый январь в Северном Линкольншире (кстати, совсем недалеко от выдуманной мной местности).

Одним сознательным анахронизмом в тексте, за использование которого я не стану извиняться, было прилагательное «трауи» (trowie). Это слово из оркнейского диалекта обозначает сверхъестественных людей, «трау» (trow), а произошло оно, в конечном счете, от старонорвежского «тролль» (troll). Англосаксы при этом, вероятно, имели в виду живущих внутри гор гуманоидов, таких же музыкальных, часто злобных и всегда мистических существ, как и эльфы. Но слово «эльф» сейчас широко эксплуатируется писателями в жанре фэнтези и приобрело много самых разных оттенков, включая что-то возвышенное и что-то в стиле романов Толкиена, и это сильно отличается от того, как оно воспринималось в девятом веке. В более позднее время, в Средние века, появилось понятие «фея», но это совсем другое. «Тролль» точно так же не подходит. А трауи в языке оркнейских островов используется до сих пор – например, про нездоровую или упрямую овцу говорят «трауи», хотя современные фермеры не используют это выражение в буквальном смысле, чтобы сказать, что овца эта из потустороннего мира или что ее сглазили какие-то злобные темные силы. Из языка оркнейцев и/или скоттов в мое повествование просочились и другие слова, такие как «смирр» (smirr) для моросящего дождя и «шарн» (sharn) для экскрементов. За них я тоже не извиняюсь: нортумбрианский староанглийский является наследником языка древних скоттов, и он гораздо ближе к нему, чем более литературный и лучше сохранившийся в летописях староанглийский южных королевств.

Современный обычай отмечать начало нового года 1 января был известен и в англосаксонской Англии, но никоим образом не повсеместно: логики в этом было мало. В «Англосаксонских хрониках», например, в качестве начала года указывается несколько дат, включая Рождество, праздник Благовещения 25 марта (его в своей летописи использует Ингельд) и 1 сентября. Гораздо большее значение имел цикл дней разных святых, временные вехи, связанные с движением Солнца и Луны, такие как, например, дни солнцестояния и равноденствия, и сельскохозяйственные праздники, даты проведения которых из года в год менялись в зависимости от погоды.

Строго говоря, лошадей в англосаксонской Англии не было вообще – только пони. Относительно природы искусства верховой езды у англосаксов все еще ведутся споры. В девятом веке металлических стремян еще не было, хотя слово stirrup (стремя) происходит от steer-rope (направляющая веревка), что указывает на то, из чего изначально изготавливалось стремя. Из таких источников десятого и одиннадцатого веков, как поэма «Битва при Молдоне» и гобелен из Байё, где изображено завоевание Англии норманнами, следует, что у англичан не было конных воинов – по крайней мере на юго-востоке. В противовес этому конные воины изображены на найденных в Пикленде (на востоке современной Шотландии) камнях, и рисунки эти датированы восьмым-девятым веками, а та тщательность, с какой изображены аллюры лошадей, предполагает, что разведению и подготовке лошадей, а также искусству верховой езды там уделялось большое внимание, и это являлось предметом инвестиций. В английской поэме «Беовульф» мы также находим описание видных аристократов, которые очень пеклись о своих лошадях, устраивали скачки, сочиняли стихи во время конных прогулок. Такое отношение к лошадям я привнесла и в свой роман.

Языки: родным языком Абархильд и Фредегара является галльский – потомок латыни, которому суждено было превратиться во французский. Они также говорят на франкском – германском языке, родственном староанглийскому (и старонорвежскому). Ради логичности повествования люди, говорящие на франкском и английском языках, при определенном усилии понимают друг друга; то же касается и старонорвежского (сравните, например, языки современных Швеции и Норвегии). Финн и другие члены команды корабля используют в качестве лингва-франка (языка межэтнического общения) старонорвежский, но Аули и Туури, которые родом из Восточной Балтии и говорят по-фински, также пользуются этим языком (тем самым, который Тилмон находит таким неудобным).

Чтение Ингельда: грандиозная библиотека Йорка исчезла практически бесследно. Мы знаем о ее существовании, и в какой-то мере то, что в ней хранилось, может быть оценено исходя из трудов Алкуина – ее самого влиятельного пользователя. Происхождение роскошного манускрипта «Естественной истории» Плиния Мэри Гаррисон как раз приписывает скрипторию Йоркского собора, а из поэмы Алкуина о Йорке следует, что в учебном плане школы при монастыре были широко представлены естественные науки и классическая поэзия. Нет никаких подтверждений тому, что любовная лирика Овидия была популярна среди церковников Нортумбрии в девятом веке, но известно, что манускрипт первой книги «Ars Amatoria» («Искусство любви») из Уэльса того же времени действительно в десятом веке попал в руки монаху Данстену, который впоследствии стал архиепископом Кентерберийским. Исследователи согласились с тем, что Данстен читал и комментировал «Ars Amatoria» скорее из интереса к грамматике, словарному запасу и стилю Овидия, чем из-за эротического содержания этой книги. Но в жизни редко бывает все просто.

При написании этой книги мне помогало много добрых и мудрых людей. Некоторых из них я уже упоминала выше, но я также должна поблагодарить своего замечательного агента Лауру Лонгригг и издателя Рози де Курси. Кэролин Ларрингтон, Кристина Ли, Алекс Сэнмарк, Рагнхильд Лйосланд, Донна Хеддл, Пол Макдоналд и Кристин Линдфилд-Отт, а также Кирсти Тэмс-Грей, Джим Макферсон, Сьюзен Устхьюзен, Доннча Макгэбханн – это только некоторые из моих друзей, которые существенно поднимали мой моральный дух и/или вносили свой вклад в написание романа иным образом. А Джулия и персонал ее кафе «У Джулии» в Оркни предоставили мне очаровательный теплый уголок, где было так здорово писать. Особая благодарность Мартину Рундквисту, «повелителю тьмы» в том, что касалось критики моей рукописи, за то, что помог мне преодолеть несколько скользких моментов.