1) Отцу Квидо предстояло лететь в Англию в начале июля.

Бабушка Либа, благодаря последовательному чередованию в еженедельном семейном рационе шарлотки, тыквенных блинчиков, капустных котлеток, морковных оладий, картофельных клецек «шкубанок», фасоли с рисом и печеного черного корня, скопила наконец денег на желанную поездку по Италии и улетала уже в конце мая.

Обстоятельство, что она улетает раньше отца Квидо, стало для нее источником поистине детской радости. Не меньшая радость просыпалась в ней и тогда, когда она получала возможность эти обе страны не без издевки сравнивать; совершенно ясно, что страна на Апеннинском полуострове неизменно выходила из этого сравнения победительницей: бабушка с наслаждением говорила о сырых лондонских туманах, холодном море и британской спеси, и в глазах у нее мелькали веселые искорки. Отец Квидо, поневоле уязвленный бабушкиными восторгами, в свою очередь нажимал на душную жару, карманных воров и итальянскую кухню, большинство блюд которой готовится, мол, на алюминии и тефлоне. Бабушка, до сей поры спорившая с ним практически непрестанно, теперь принимала отцовские провокации весьма великодушно, простив ему даже совершенно неуместный вопрос, как по-итальянски будет звучать «злокачественная опухоль». Мать Квидо, которая, как и ее сын, никогда не бывала дальше Высоких Татр, выслушивала их взаимные подковырки со все растущим неудовольствием, хотя при этом каждому из них искренно желала приятного вояжа. Зачастую после ужина она не успевала даже убрать со стола — оба путешественника нетерпеливо раскладывали карты и проспекты прямо поверх грязных тарелок.

— Ну вас к дьяволу! — сердилась она. — Кому охота все время выслушивать вас!

Двадцатого мая бабушка уехала в Прагу, и дедушка Иржи проводил ее в аэропорт. Через девять дней в Сазаву пришла черно-белая открытка с интерьером храма S. Maria Gloriosa dei Frari в Венеции.

было на открытке, и, как всегда, следовала приписка в прозе: «Я ужасно усовершенствовалась в итальянском и английском! Всем привет — вы мой свет! Бабушка Либа».

— Что ж, вполне возможно, — комментировал написанное отец Квидо, — только вот со стихами у нее что-то не ладится. «Ногами ходим»! Вероятно, иной раз она и на руках ходит!

— На почте опять отлепили марку! — рассерженно сказал Квидо.

— Я, дура, что-то никак не пойму, — сказала мать Квидо, — «…ужасно усовершенствовалась в итальянском и английском». Любопытно, что поэт хотел этим сказать?

По мере приближения бабушкиного возвращения нервозность в семье возрастала: все более экономной с годами бабушке и самые дешевые сувениры казались несносно дорогими, а потому неизбежные подарки для своих самых близких она нередко добывала своим, причем несколько обескураживающим, способом. Ее приезды становились для семьи сущим конфузом. Правда, родители Квидо уже научились принимать все эти красивые вазы и скатерти с названиями отелей, где бабушка останавливалась, с каким-то сочувственным юмором, но Квидо в подобных ситуациях испытывал немалые муки. Обычно — как, например, в тот раз, когда по возвращении бабушки из ГДР он получил от нее охотничий нож с коряво нацарапанным посвящением Хельги П. Гюнтеру К., — он говорил «спасибо», краснел и на несколько часов скрывался в своей комнате.

— Что она нам теперь привезет? — язвительно бросил отец Квидо накануне бабушкиного приезда. — Любопытно.

Квидо захохотал.

Его мать для виду попрекнула обоих, но в действительности обрадовалась, ибо в саркастическом смехе Квидо усмотрела гарантию того, что на сей раз он воспримет приезд бабушки гораздо легче.

И она не обманулась: когда на следующий день бабушка открыла свой знаменитый серый чемодан и с виноватым выражением неисправимо расточительной женщины одарила маленького Пако растекшимся шоколадом, а Квидо — мертвым крабом, тот и бровью не повел.

— Grazie, — сказал он серьезно, — именно такой мне и нужен был.

Слава богу, пронесло, подумала мать Квидо. Но на сей раз — в порядке исключения — она ошиблась: худшее было впереди.

— Обратите внимание, — сказал Квидо редактору, — на этот достаточно ключевой момент: вместо того чтобы как следует всыпать взрослым, я иду с ними на первые компромиссы.

— Первые, но никоим образом не последние, — многозначительно сказал редактор. — Читайте.

Да, бабушкины традиционно трудные возвраты в будни на сей раз переросли в нечто более серьезное. Она, точно ребенок, съевший свои конфеты и ревниво наблюдающий за тем, у кого они еще есть, начала ужасно завидовать отцу Квидо. В первые дни по возвращении она еще пыталась шутить на тему «лондонских туманов», но это ни у кого уже не вызывало улыбки, да и сама она чувствовала, что этим никого не проймешь: в конце концов, и вероятный туман в Лондоне лучше, чем солнце в Сазаве. Когда ни на кого не подействовали даже «тараканы во всех отелях на левом берегу Темзы», она, окончательно разобидевшись, заперлась в своей мансарде и выходила оттуда лишь по ночам, чтобы разжиться чем-нибудь съестным из холодильника. Ибо когда мать Квидо звала ее к обеду или к ужину, она решительно отказывалась.

— Он едет, а я нет! — добавляла она плаксиво.

— Мама! — укоризненно кричала мать Квидо. — Ты ведешь себя как девчонка!

И в самом деле: бабушка Либа возвращалась в детство. Все говорило о том, что она переживает рецидив периода первой строптивости.

— Несправедливо! — временами доносилось из ее комнатушки. — Нет и еще раз нет!

В такие минуты все члены семьи, чем бы ни были они заняты, замирали как вкопанные и устремляли завороженные взоры к потолку. Судя по тому, как потолок время от времени дрожал, Квидо был убежден на все сто, что бабушка одновременно с криками еще и злобно топает ногами.

— Пресвятая Дева Мария, — шептал отец Квидо, — уж лучше я никуда не поеду!

Когда бабушка просидела в своей комнате три дня кряду, мать Квидо, собравшись с духом, предприняла последнюю попытку «все толком объяснить». За час до обеда она закурила сигарету, сварила кофе и поднялась к матери в мансарду. Отец Квидо во избежание лишней нервотрепки увел детей в сад, якобы для короткой футбольной разминки. Однако старания его оказались тщетными — из открытого окна бабушкиной комнатки до них долетало каждое слово.

— Несправедливо! Нет, тысячу раз нет!

— Мама, ты ведь уже была!

— Ну и пусть! Что из того!

— Подавай! — крикнул отец старшему сыну.

— Тогда запри собаку! — кричал Квидо. — Из-за твоего футбола она еще прокусит мне ногу!

— Мама, опомнись! Ты же не умеешь заключать контракты!

— Пасуй сюда!

— Запри собаку, черт бы ее побрал!

— Да, мама, я знаю, что ты владеешь английским и немецким!

— Отдай мяч, отдай мяч! — завывал Пако.

— Пасуй сюда! — орал отец Квидо голосом настоящего психа.

— Прошу тебя, поднимись сюда! — Мать Квидо, стараясь не терять самообладания, высунулась из окна. — Объясни ей, что не можешь взять ее с собой.

— С собой?! — сказал отец Квидо, испуганно взбегая в мансарду.

— Известно, что супруги президентов подчас сопровождают своих мужей в поездках. Но чтобы… чтобы президент, тем паче рядовой чешский чиновник, мог взять с собой свою старую тещу, такого я еще не слыхал!

— Не ругайтесь! — кричал из сада Квидо. — Я отказываюсь расти в такой обстановке!

— Ты слышала? — визжала бабушка. — Ну хорошо. Эта старая теща не останется тут ни минуты!

Отец Квидо уже не владел собой:

— Не пробуждайте в людях напрасных надежд!

— Уезжаю! Не желаю жить под одной крышей с таким эгоистом!

— Значит, вы без зазрения совести уезжаете? — кричал отец Квидо. — Сперва вы регулярно приучаете нас к тыквенным оладьям, а потом берете и уезжаете? Это подло! Неужто вы не оставите нам даже рецепта?

— Мамочка! — ревел в саду Пако, которого сшибла с ног Нега.

— Уезжаю! Ни минуты здесь не останусь!

— Излишне говорить вам, как вас будет не хватать в доме! — сказал отец и оглядел систему бабушкиных отопительных приборов: к центральному отоплению, электрокамину и обогревателю в прошлую зиму прибавились еще электрогрелка и электробашмак. — А наша электростанция и вовсе без вас пропадет! Представьте, сколько людей из-за вашего отъезда останется без работы!

— Ничтожество! — с ненавистью кричала бабушка. — Какое ничтожество!

Отец Квидо отогнал от себя мимолетное желание крепко сдавить пальцами ее загорелую шею.

— Мамочка! — истошно вопил Пако.

— Пошли обедать, — спокойно сказала мать Квидо. — Иду, иду, птенчик мой! — нежно крикнула она Пако.

— Я пойду к нему, — сказал отец Квидо. Покачал головой и, вздохнув, улыбнулся.

Мать Квидо догнала его на лестнице.

— Она не злая. Она просто старая. — Что-то в ее голосе заставило отца Квидо оглянуться: в глазах жены стояли слезы. — Если бы я могла, я оплатила бы ей круиз вокруг света, — сказала она.

2) Запад поразил отца Квидо так же, как и многих до и после него.

— Запад напомнил мне матушку из эрбеновского «Клада», — живописал он позднее свои впечатления Павлу Когоуту.

Хотя его шутливое сравнение и пришлось драматургу по нраву, оно было не совсем точным: отца Квидо потрясла красочность и чистота улиц, великолепие старой и современной архитектуры, роскошь витрин и так далее и так далее, но всем этим он не был даже временно ослеплен, как это случилось с горемыкой Эрбена. А кроме прочего, сравнение не отражало того, что завораживало отца Квидо на Западе более всего: нисколько не преувеличенное, но неизменное и естественное уважение к его образованию, его работе и знаниям. Он чувствовал это постоянно: и когда проводил совещания, и когда за ним присылали из фирмы машину, и когда в его номере установили телефон, и когда приглашали осмотреть Лондон или поужинать, хотя контракт был уже заключен. Перед ним открывались все двери: если они не были автоматизированы соответствующим образом, их открывал швейцар, лифтер, специальный служащий. Телефоны-автоматы работали. Такси по требованию останавливались. Полицейские улыбались. Водители роскошных лимузинов на переходах притормаживали, уступая ему дорогу. В туалетах стоял приятный аромат. На почте ручка, которую пока еще никто не свистнул, не текла и красиво, тонко писала. Ему весело предлагали газеты, билеты на скачки, посещение храма, разноцветное мороженое, дома на продажу, массаж, обувь, путешествие на Филиппины. Женщины в Сохо с готовностью предлагали ему свою любовь. Вещи, на которых он стоял, сидел, лежал или писал, сияли чистотой, не шатались и уж тем паче не были загажены попугайчиками. Шампунь, который он купил, не вытек в портфель, а вымыв им два раза волосы, он совершенно избавился от перхоти, что сыпалась ему на плечи тридцать лет кряду. Впервые в жизни он не стесняясь пошел к парикмахеру, а тот впервые в жизни подстриг его так, что прическа соответствовала форме его лица. Он сразу показался себе красивее.

Он показался себе удачливее.

Продавец в магазине с товарами для собак не осмеял его, когда он попросил антиблошиный ошейник, и предложил ему сразу четыре вида. Блюда в ресторане не были ни пережаренными, ни остывшими. Официанты были бесконечно любезны.

— Без овощей! — обычно просил он.

Его унизительно-подобострастное отношение к официантам, заставлявшее его глотать пирожное с прокисшими взбитыми сливками и при этом корчить благодарную мину, осталось в прошлом. Он вел себя энергичнее и увереннее. Бросая нищему на Парк-Лейн пять пенни, он забывал, что в игре с футбольным клубом «Белокозлы» он был сменен уже на восьмой минуте.

Однако испытываемое им довольство — и когда гостиничный служащий относил ему чемодан в номер, и когда он стоял перед зданием парламента — не было тщеславием: это была радость пациента, у которого успешно затягивается рана.

— Подобно тому как бабушка, дабы чувствовать себя моложе, направляла свои стопы на восток, отец, дабы чувствовать себя человеком, должен был ездить на Запад, — сказал Квидо редактору. — Это было между ними строго разграничено.

Ввиду позднего прибытия самолета компании British Airways в Прагу, семья, как и было условлено, ждала отца Квидо дома, в Сазаве, а в аэропорту встречал его лишь водитель служебной машины.

Когда часом позже он высадил отца Квидо недалеко от ворот его дома, было уже совсем темно. Отец Квидо очень тихо открыл калитку и, пройдя по темному саду, подошел к кухонному окну. Подтянувшись за подоконник, заглянул в кухню — первое, что он увидел, была какая-то старуха арабка, чье лицо до самых глаз закрывал черный платок. Старуха решала кроссворд. Правда, секунду спустя он уже осознал, что это его теща. Никого другого в кухне не было.

— Well, — засмеялся он. — Let’s go.

Как только он открыл дверь в прихожую, с лестничной площадки кинулась к нему Нега: приветствуя его, она высоко подпрыгивала, подвывала и лизала ему лицо. Несколько раз потрепав и погладив Негу, он посмотрел ей строго в глаза и на пробу скомандовал:

— Down!

Нега послушно прижалась к полу и, положив голову между передними лапами, радостно стала подметать хвостом кафельный пол.

«Чудеса!» — подумал отец Квидо и великодушно выпустил ее в сад. Ручка двери в гостиную повернулась, дверь приоткрылась, и в нижней части проема возник маленький Пако.

— Ку-ку! — сказал ему отец.

— Папка! — закричал Пако и кинулся в раскрытые объятия отца.

Из гостиной донеслись торопливые шаги.

— Привет, отец, — с хрипотцой сказал Квидо, оглядев отца. — Ты стал похож на Йозефа Абрагама.

— Ну здравствуй, — сказала мать Квидо несколько удивленно. — Где собака?

— Hallo, boys. Hallo everybody. — Отец Квидо широко улыбался. — Собака в саду. Ничего вам, мальчики, не привез, I’m sorry. Краба я просто не смог убить — вы бы не поверили, с каким укором он смотрел на меня. Добрый вечер! — громко крикнул он бабушке в кухню. — Приветствую вас!

Ответа он не удостоился. Поставив Пако на пол, привлек к себе жену.

— Здравствуй, — сказала она, поцеловав его. — Ты отлично выглядишь.

— Эта исламская сепаратистка все еще сопротивляется? — шепнул отец.

— Не обращай внимания. — Мать закрыла дверь в кухню. — Она не хочет дышать испарениями того бесцветного лака, которым ты покрыл обшивку, — объясняла она мужу с напускной серьезностью, не сводя с него глаз: нестоптанные каблуки новых светлых мокасин, купленных в Праге еще до отлета, заставляли его держаться непривычно прямо. Пиджак был старый, но сегодня он сидел на нем, как ей казалось, гораздо лучше.

— Что за чушь! Это было два года назад! — ужаснулся отец.

Мать Квидо пожала плечами. В глазах у нее сверкали веселые искорки, и, несмотря на первые морщинки, появившиеся на лбу и вокруг глаз, она все еще выглядела девочкой.

— Но мама знает одного человека, который также покрыл у себя вагонку бесцветным лаком. А когда его вскрыли, в животе была опухоль с кокосовый орех.

— Когда вскроют меня, там будет опухоль с тыквенную оладью!

— Оставь, пожалуйста. У тебя новые часы?

— Покажи! Покажи! — закричал Пако.

— Подарок от фирмы, — сказал отец Квидо жене. — Потом покажу тебе, как они светятся.

Он опустил руку, чтобы сыновья смогли разглядеть часы. Пако прикрыл их своей ладошкой.

— Ничего не светятся! — разочарованно крикнул он.

Отец Квидо посмотрел на жену и сказал:

— Они светятся только под периной.

— Боже! — воскликнула мать Квидо. — С каких это пор ты делаешь эротические намеки? Ты что, соблазнил стюардессу?

— Отложите эта штучки на другое время, хорошо? — попросил с явным неудовольствием Квидо. — Здесь ребенок, да будет вам известно.

— Never mind, boy! О таких вещах надо говорить абсолютно открыто.

— Только не в моем присутствии, — попросила мать Квидо. — Уж не заскочил ли ты в Сохо? Что-то у тебя прибавилось самомнения. Помни, это первый шаг к аварии!

— Take it easy, — смеялся отец Квидо. — Ужин будет? Я голоден как волк. В последний раз я ел где-то над проливом. Разумеется, я имею в виду пролив Ла-Манш, — предвосхитил он вопрос Пако. — Квидо покажет тебе это на карте. Что у нас?

— Суп из черного корня и омлет с кресс-салатом, — сказала мать робко.

— Это шутка?

— К сожалению, нет.

— Вы хотите принудить меня к эмиграции?

— Нет, — засмеялась мать. — Это, конечно, шутка. У нас отбивные и салат.

— Я ни минуты не сомневался в тебе, — сказал отец Квидо. — Так что же нам делать с сушеным мясом, которое я купил у лапландцев в самолете?

— Отдадим собаке, — весело сказала мать Квидо и обняла мужа с небывалой преданностью. — Я рада, что ты уже дома, — добавила она. — Я ужасно боялась этой суки.

3) Отец Квидо, вернувшись из Лондона, действительно несколько изменился. Квидо и его мать были не единственными, кто это заметил. И многим на предприятии, знавшим его раньше, теперь он казался более энергичным и решительным. Он стал более разговорчивым и временами даже склонным пошутить. Его традиционно частые выступления на совещаниях теперь стали критичнее, ироничнее и при этом концептуальнее. Разумеется, по большей части он ничего ими не добивался и, потерпев поражение, обычно предавался какому-то упрямому молчанию, которое теперь, однако, не производило прежнего впечатления подавленности. Люди теперь не без удивления замечали, что он способен даже повысить голос, который наряду с его походкой и жестами приобрел определенную уверенность.

— Take it easy! — часто с улыбкой говорил он.

Небольшие изменения происходили и дома. Торговый отдел, скованный тысячью предписаний, не предоставлял достаточного простора для энтузиазма отца Квидо, поэтому некоторые идеи или хотя бы частицу их он пытался осуществить в собственной семье.

— Разве в семье действуют другие законы? Что представляет собой хорошая семья, как не отлично слаженную команду? Не является ли хорошая семья прежде всего группой сработавшихся друг с другом профессионалов? — восклицал он.

— Он перестал быть отцом, — рассказывал впоследствии Квидо. — Он стал семейным менеджером.

Однажды отец Квидо принес домой большой настольный календарь от фирмы IBM; на каждой странице было по семь столбцов, соответствующих дням недели; в каждом столбце — по четыре прямоугольных поля, отличавшихся сочностью зеленого цвета. Именно количество этих прямоугольников и подсказало отцу Квидо оригинальную идею. Воскресным вечером он надписал все понедельничные поля именами членов семьи, естественно, исключая бабушку Либу, и за каждым закрепил определенные задачи: убрать игрушки и полить цветы (Пако), вымыть посуду, вынести мусор и решить несколько примеров из «Сборника математических задач» (Квидо), прополоть альпийскую горку под верандой (мать Квидо). В его же поле стояло: поужинать с группой бельгийских коммерсантов, посетивших стекольный с торговыми целями, причем указывался и телефон, по которому можно будет ему дозвониться в экстренном случае.

— Пусть это кажется вам чересчур педантичным, но со временем вы несомненно убедитесь, что это чрезвычайно полезная штука, — уверял он в среду утром свою жену, усиленно стирая при этом ее дополнительную приписку «убить Негу (отец Квидо)», — так что не превращайте все это в пустую забаву.

— От тебя несет бельгийской водкой, — парировала его жена, — если это не бельгийские духи, конечно.

— Что ты! Это обыкновенная русская водка.

— Вот-вот, — сказала мать Квидо. — Именно поэтому. Этим все и объясняется. А то всю ночь я не могла отгадать…

— Что?

— Почему ты относишься ко мне, как Александр Васильевич Суворов.

— Да что ты? — удивился отец Квидо. — Серьезно? В таком случае извини. Прости. Не знаю, что на меня нашло. Эти бельгийцы лакали что твои датчане!

— Отличное сравнение! — сказала мать Квидо.

Другим нововведением была стенгазета в прихожей.

Отец постепенно сосредоточил в ней всякого рода информацию, которую считал в семейном обиходе незаменимой: телефоны скорой медицинской помощи, пожарной команды, охраны общественного порядка, школы и детского сада, часы приема в поликлинике, часы работы магазинов и различных мастерских, а также школьное расписание Квидо и расписание движения поездов и автобусов по маршруту Прага — Сазава и обратно. Стенгазета содержала, кроме прочего, важный раздел «Финансы», куда он кнопками прикалывал неоплаченные счета и денежные переводы, раздел «Потери и находки», раздел «Разное», в котором со временем остался лишь перечень дней рождения в семье и праздников, и, наконец, раздел «Долгосрочные задачи», куда он вносил — в отличие от календаря IBM — цели более отдаленные, как-то: изучение английского по программе языковых школ (Квидо), подготовка к сдаче адвокатских экзаменов (мать Квидо) или обшивка потолка в кухне деревом (отец Квидо). И это нововведение также подвигло Квидо и его мать к разного рода инсинуациям: так, они расширили приведенную информацию, указав время работы собачьей площадки, к расписанию местных поездов добавили расписание вылетов в США, а в список перспективных задач включили и такие, как, например, «отучиться от игры рукой (отец Квидо)».

Иной раз, прочтя какую-нибудь газетную передовицу, мать Квидо в ту же колонку вписывала и обязанности семьи: например, и в дальнейшем способствовать успешной «нормализации» после 1968 г. (все).

— Это намек на меня? — спросил отец Квидо.

В качестве автора стенгазеты он начинал слишком личностно воспринимать весь этот мелкий саботаж.

— На всех нас, — сказала мать Квидо. — Ты разве не умеешь читать? Там же стоит «все».

— В том-то и дело, что я никакой нормализации не способствую, — продолжал отец Квидо несколько агрессивно.

— В самом деле?

— Нет и нет! У меня чистые руки. Я ни разу в жизни не совершил ни одной подлости!

Мать Квидо помрачнела. Она уж пожалела, что поддалась минутному искушению написать эту фразу, отражавшую ее теперешнюю депрессию, вызванную ситуацией в стране. Зачем усугублять ее бесплодными разговорами, что кончаются еще большей безнадежностью? Однако напускная уверенность отца Квидо вывела ее из себя.

— Но ни разу в жизни и не помешал ни одной. Даже не попытался это сделать, — сказала она.

— Ни о каких подлостях я не знаю!

— Ну, раз ты о них не знаешь, значит, они не совершаются. Значит, все в порядке. Их нет в природе. Папу не выбросили с работы. Юристы не работают садоводами. Опытные врачи не стали билетершами в кинотеатрах. История, как положено, продолжается. Крестьяне, как положено, собирают урожай, колеса на заводах, как положено, вертятся, а через так называемый железный занавес преспокойно летают наши перспективные инженеры, чтобы с помощью замечательных контрактов обеспечить нам замечательное будущее.

— Не изводи меня! Я, естественно, имел в виду, что не знаю ни о чем таком, чему я мог бы помешать и не помешал. А что касается рассуждений на тему, остановилась ли наша история или нет, — пусть этим занимаются твои пражские интеллектуалы. Я боюсь, что мое мнение было бы несколько искажено обстоятельством, что я работаю от звонка до звонка и, к сожалению, перемен не предвидится.

— Оставим этот разговор, — попросила мужа мать Квидо.

— Что ты от меня хочешь? Скажи, что я мог или могу сделать и не делаю?! Писать на стенах? Сфотографировать министерство внутренних дел? Жаловаться в ООН? Или отправиться в Миловице и из лука застрелить советского офицера? Если кого я и не переношу, так это абстрактных моралистов.

— Оставим этот разговор! Ты лжешь сам себе.

— К чертям собачьим! — вскричал Квидо. — Еще из-за них будем ссориться!

В конце года многоопытный заведующий торговым отделом по состоянию здоровья ушел на пенсию; на его место с первого января был назначен инж. Звара, а его заместителем стал отец Квидо.

— Мы с тобой покажем этим мужланам, где раки зимуют! — кричал Звара, когда они вместе отмечали свое назначение.

В апреле месяце их обоих послали в командировку на Пулский стекольный завод в Югославию. Отец Квидо, узнав, что в Пулу они не летят, а отправляются на служебной машине, вести которую им придется по очереди, слегка опешил.

— Мы поедем по автостраде?

— А как же еще? — сказал Звара. — Что за дурацкий вопрос?

— Окольным путем было бы романтичнее, — прощупал почву отец Квидо.

— Не валяй дурака! — одернул его Звара.

В конце концов отец Квидо освоил езду не только по автостраде, но и по горным альпийским дорогам, где в метре от колес машины нередко зияла скалистая пропасть. Но однажды они неожиданно задержались, и с приближением сумерек отец Квидо не без опаски вспомнил про свою возможную куриную слепоту.

— Предупреждаю тебя — в темноте я ни черта не вижу, — сказал он Зваре, садясь за руль перед последней стокилометровкой.

— Я тоже, это нормально, — сказал Звара. — Надо включить фары.

Он приглушил радио и уснул.

Когда часа через два отец Квидо разбудил его, они стояли у самого начала какого-то широкого бетонного мола, о который шумно плескалось море.

— Мы в Пуле! — кричал отец Квидо, тормоша коллегу. — Мы в Пуле!

— А где ж нам еще быть? — спросонья сказал Звара и глянул вправо от себя, где в сиянии фонарей автострады в море качались десятки яхт. — Куда ты заехал? Идиот, можно ли вообще тут стоять?

— Знаешь, сколько я за эту неделю наездил? Свыше тысячи километров! — хвастался отец Квидо. — Жить можно, не так ли?

«Жить можно, не так ли?» — говорил он, когда ему повысили жалованье.

«Жить можно, не так ли?» — говорил он, когда описывал дома уютный гостиничный номер.

«Жить можно, не так ли?» — говорил он, когда подсчитывал, сколько всего ему удалось съесть на халяву в самолете.

— Видите ли, — сказал спустя годы Квидо редактору, — он уверовал в то, что из мира, загаженного попугайчиками, действительно шагнул в мир, где жить можно. Когда за тобой посылают машину и когда в самолете можно есть на халяву бифштексы. Короче, он уверовал в непреложность своей трансцендентности.

Теперь практически было исключено, чтобы какое-либо ироническое замечание Квидо или его матери в разделе «Долгосрочные задачи» могло уязвить отца Квидо. С великодушной улыбкой он пренебрегал ими. Успех второй служебной командировки означал для него примерно то же, что для начинающего писателя — успех второй книги, а именно самоутверждение. Он сыпал остротами и был полон энтузиазма. Жизнь — длинная, но простая математическая задача, которую можно, как утверждал отец Квидо, решить, и весьма элегантным способом. Все, за что он ни брался, удавалось ему. Он не читал никаких инструкций, не пользовался никакими пособиями. Он уверовал в себя и в свою интуицию.

— Я рискую не больше, чем если бы вычистил зубы кремом для бритья.

Нет, теперь уж было немыслимо представить себе, чтобы, въезжая в гараж, он выходил из машины и складным метром измерял с обеих сторон расстояние от нее до дверных косяков. Большинство проблем решалось по телефону, он меньше просил, больше требовал. И все шло как по маслу.

— Take it easy! — постоянно повторял он.

Он умел быть твердым и беспощадным. Он перестал осторожничать, мерить пульс и смазывать крайнюю плоть фрамикоином. Мать Квидо впервые познала оргазм. Отец Квидо впервые понял, что книги, которые она читала, не только основаны на мистификации — он стал изобличать их авторов в туманности, сентиментальности и в элементарной оторванности от реальной жизни.

— Все это мура собачья! — говаривал он теперь без излишнего пиетета.

Кое-каких успехов добился он и на футбольном поле. Его спортивная форма и техника по-прежнему оставляли желать лучшего, однако он приобрел нечто не менее важное: взгляд свысока. На его лице надолго поселилась симпатичная ироническая усмешка, которая любую его промашку в игре, как, впрочем, и всю игру в целом, заранее ставила на должное место.

— Кто мыл руки в фонтане на площади Пиккадилли и собственной спиной прислонялся к Вестминстерскому аббатству, тот не станет делать проблему из встречи команды «Б» с клубом «Славое-Черчаны», — пояснял он.

4) Головокружительные успехи отца Квидо требовали постоянных почитателей. С этим, правда, возникали трудности: Квидо и его мать уже отказывались внимать ему, Пако был слишком мал, бабушка Либа по известным причинам вообще не принималась в расчет, а время от времени навещавший семью дедушка Иржи, к похвалам которого отец Квидо отнесся бы с восторгом, был слишком утомлен жизнью, чтобы стать благодарным слушателем всех этих бесконечных баек о Западе. Оставался дедушка Йозеф, чье некритично-восторженное отношение к этой части света было общеизвестно, и еще бабушка Вера.

Они приезжали в Сазаву раз в месяц, в одну из суббот, прямым поездом с Вршовицкого вокзала. Дедушке запрещалось в поезде читать газету, чтобы понапрасну не нервничать, но поскольку он не мог еще и курить, то все равно бывал раздражителен и на все, что бабушка ему говорила, реагировал очень бурно.

— Вы ее слышите? Нет, вы только послушайте ее! — призывал он к участию перепуганных пассажиров, дробя зубами мундштук незажженной трубки так же, как эпилептик — свой деревянный шпахтель.

— Прекрати! — в отчаянии кричала бабушка.

Рано или поздно она изрекала фразу, которая окончательно и бесповоротно подбрасывала дедушку с зеленого кожимитового сиденья и гнала его по тамбурам вагонов все дальше от нее, словно затравленного зверя. Его подпрыгивающий бег через рюкзаки негодующих пассажиров обрывался лишь в конце или начале состава — там, дико блуждая взглядом по буферам локомотива или по убегающим назад шпалам, он стоял, едва переводя дыхание, и старался отогнать прочь «налетевший шквал безумья», как назойливую муху.

Все эти эскапады кончались тем, что по прибытии в Сазаву каждый из них выходил из другого вагона. Это, естественно, прежде всего сбивало с толку Негу, ходившую в сопровождении отца Квидо встречать их. В своем строгом ошейнике она дергала его из стороны в сторону и растерянно выла.

— Папа, — укоризненно говорил отец Квидо, — что вы здесь опять комедию ломаете?

Квидо их приезд, вернее, заключительную его часть предпочитал наблюдать из-за занавески своего окна: на повороте дорожки сначала показывался дедушка — выброшенный злобой на передовую линию, он вышагивал, искрясь яростью, и издавал невразумительные проклятья. И лишь в тридцати — сорока метрах за ним плелись бабушка Вера, отец и Нега. Отец Квидо нес бабушкину сумку и улыбался, как внимательный и преуспевающий сын.

— Идут, — говорил Квидо, что было для его матери косвенным сигналом к тому, чтобы потушить сигарету.

— Что ж, добро пожаловать! — говорила она решительно.

В то время дедушка был уже на пенсии и работал вахтером в одном из крупных пражских учреждений Внешторга. Немалую часть своего рабочего времени он проводил в сравнениях зарплаты и положения тамошних коммунистов с положением и зарплатой тех, кто в партии не состоял.

— Результат подобных сравнений, казалось, с настойчивым постоянством неприятно поражал дедушку, однако выводы, к которым он приходил, в середине семидесятых годов ни для кого не были откровением, — заключал впоследствии Квидо.

И все же ничто не мешало дедушке возмущенно разоблачать с угодной ему регулярностью несправедливость, совершаемую по отношению к беспартийным.

— Как только все перевернется, всех их повесим! — объявил он и на сей раз во время обеда.

— Кого? — полюбопытствовал Пако, единственный, кто еще не знал надлежащего ответа.

— Ешь, — сказала мать Квидо. — Дедушка шутит.

— Вы слышите его? — кричала бабушка. — Вы его слышите?

— Не горячись, папа, — с улыбкой успокаивал его сын. — Кое-что покажу тебе, — добавил он таинственно, имея привычку утихомиривать своих мальчиков тем, что переводил их внимание с одной вещи на другую, и вынул из нагрудного кармана рубашки серебряную самописку с электронным указателем времени.

Трюк удался: дедушка, которого минуту назад пластмассовый столовый прибор так и не сумел привести в состояние, близкое к религиозному экстазу, на этот раз вынул трубку изо рта и спросил:

— Английская?

— Итальянская, — небрежно бросил отец Квидо.

— Ну-ну, — сказал дедушка утвердительно. — Толковая вещь.

Он положил трубку на стол и осторожно, боясь неловким движением как-то повредить самописку, взял ее пожелтевшими от табака пальцами и стал неспешно рассматривать.

Отец Квидо окинул взглядом лица остальных сидевших за столом: все они, казалось, были целиком заняты помешиванием своего кофе и не замечали его педагогического триумфа.

— Красивая вещь! — авторитетно сказал дедушка. — Как есть красивая!

— А, просто пустячок! — польщенно отмахнулся отец Квидо.

— Пустячок? — повысив голос, сказал дедушка. — Пустячок, говоришь? Тогда скажи мне, почему такой красивый пустячок эти паскуды коммунисты не привезут сюда к нам?!

5) В начале сентября с Пулского стекольного в Сазаву прилетела торговая делегация из трех человек — двое мужчин и одна женщина — для продолжения переговоров, первый раунд которых был успешно завершен еще весной.

Естественно, всех троих экономистов отец Квидо хорошо знал и если не мог создать им условия, сравнимые с его комфортным пребыванием в Пуле, то по крайней мере пытался сделать для них все возможное. Безрадостный вид выделенных для гостей комнат в заводском общежитии поверг его в отчаяние.

— Одноместный номер особенно ужасен, — делился он с женой. — Что стоит один шкаф и ковер. Видела бы ты этот кошмар!

— А тараканы? — с улыбкой спросила мать Квидо, почувствовавшая, куда он клонит. — Тараканов там нет?

— Тараканов? — Отец Квидо секунду колебался, может ли он сослаться и на тараканов. — Кто знает. Но одна стена вся в плесени.

— В плесени? Ну ясно. А как обстоят дела в этом одноместном номере с клопами?

Отец Квидо понял, что его раскусили.

— Нет, я серьезно. Это был бы международный скандал, если бы бедной Миряне пришлось в нем жить.

И наконец, сославшись на традиционное славянское гостеприимство, которым он-де чувствует себя связанным, он, как и предполагалось, спросил, нельзя ли им на несколько дней приютить молодую инженершу в бабушкиной мансарде.

— А бабушка? — удивилась мать Квидо. — Впрочем, я уже знаю: она перейдет к детям.

— Она и сама много раз жила за границей в частных домах, — веско аргументировал свое предложение отец Квидо. — Я уверен, она войдет в наше положение.

— Сегодня это еще детская комната, — объявила бабушка, узнав о предстоящем переселении, — но завтра это будет концлагерь для престарелых!

Оскорбленная, она все же подчинилась решению, и Миряна смогла поселиться в ее комнатушке.

В первый же вечер молодая югославка приготовила для всей семьи (конечно, за исключением бабушки, не выходившей из детской) какое-то национальное блюдо вроде местного лечо. Оно было несколько непривычно на вкус, и маленький Пако весь ужин тотчас выдал обратно. Зато отец Квидо при всем своем холодном отношении к овощам потребовал добавки и обстоятельно расспрашивал Миряну о способе его приготовления. Говорили они по-английски, что напомнило Квидо и его матери, практически не понимавших их, о временах, когда отец с бабушкой предавались беседам на тему географии туманного Альбиона.

После ужина зашла речь о работе.

— Миряна говорит, что во внешней торговле ее прежде всего привлекает возможность постоянного общения с интересными людьми, — переводил отец Квидо жене.

— Замечательно! — сказала мать Квидо и мило улыбнулась Миряне.

— Ну а дальше? Что ты на это скажешь? — судорожно улыбался отец Квидо. — Я же должен что-то перевести.

— На это я ничего не скажу.

— Как так «ничего»?

— А так. Ничего. Nothing.

Миряна, обнажив в улыбке белоснежные зубы, вопросительно подняла брови. Отец Квидо чертыхнулся про себя и что-то произнес по-английски. Квидо показалось, что он услыхал слово «interesting».

— Обычный треп, — бросил он матери.

— Меня удивило бы обратное, — сказала его мать.

— Миряна хочет, чтобы ты рассказала ей что-нибудь о себе, — снова начал отец Квидо. — Ей кажется, что в тебе есть какая-то необычная мудрость и уравновешенность.

— Скажи ей, что это старость и апатия.

Отец Квидо пронзил жену взглядом.

— А дальше? Что делаешь, что делала… Ну открой же рот! — наседал отец Квидо.

— Не устаю удивляться — вот что делаю, — сказала мать, широко улыбаясь. — А что делала? Да что могла. По большей части что-то, чтоб не замерзнуть. Еще детей делала. А языки не учила. Папа говорил мне, чтобы учила, а я его не послушалась. Ходила на балет, в театр, на лодке кататься, в кино, но учить языки — ни в какую! Послушайся я его…

— Ты что, не можешь остановиться? — оборвал жену отец Квидо и что-то перевел Миряне.

— Не выглядела бы я сейчас дура дурой, — докончила мать.

— Пусть она выучит чешский, — сказал Квидо матери, — если хочет нас понимать.

— Что, спрашивает она, ты любишь? — снова сказал за Миряну отец Квидо.

— Иди в задницу! — сказала мать Квидо.

— А не можешь ли ты сказать Миряне, что ты любишь в жизни?

— О господи! Вишневый мармелад. Театр. Теплый ветер. Интимную жизнь. Карлов мост. Пододеяльники и наволочки из модротиска. Семью. Якуба Шиканедера. Вкус, ум и терпеливость. Американскую папу для курильщиков. И тебя. Иногда. Переведи ей это, размазня ты эдакая!

— Пусть Квидо тоже что-нибудь скажет. — Отец Квидо улыбнулся Миряне. — Уже два года учит язык.

— Ничего говорить я не стану, — сказал Квидо.

— Если не будешь знать языки, Европа, — отец Квидо указал на Миряну, — никогда для тебя не откроется.

— Потрясающая метафора, — сказала мать Квидо и с улыбкой зевнула. — Я иду спать, — обратилась она к мужу. — И была бы очень рада, если бы Европа на этой неделе не открылась даже для тех, кто знает язык. Good night everybody!

Получасом позже к матери в спальню пришел Квидо. Мать читала.

— Ты преспокойно оставляешь их вдвоем? — недоумевал Квидо. — Тебе это безразлично?

— Любить, — сказала она, — не значит владеть. Не будь таким старомодным, Квидо. Тебе ведь всего четырнадцать.

Однако ни одного из них эти слова особенно не убедили.

— Что в дому, то не возьму, — упреждал отца Квидо инж. Звара не без следа зависти в голосе. — Это же вековая мудрость, болван ты эдакий!

— Не беспокойся за меня, — смеялся отец Квидо. — Я малый не промах!

— О пан инженер! — сделала большие глаза секретарша. — Вы, право, меня потрясаете!

То, что они с Миряной близкие друзья, отец Квидо ничуть не старался утаить; напротив, подчас казалось, что он как раз хочет обратить на эту дружбу внимание окружающих. Так же как и в апреле в Пуле, он и сейчас позволял себе не больше, чем раз-другой с упоением поцеловать Миряну, и, пожалуй, сильнее самой красивой югославки его возбуждала мысль, что коллеги считают ее тайной его любовницей. На все вопросы он отвечал лишь притворно-возмущенными улыбками, и шепотом произнесенные реплики, которые он там-сям улавливал, доставляли ему удовольствие. Авторитет его рос, и секретарши заглядывались на него.

— Take it easy! — смеялся отец Квидо.

После двух очень дождливых дней началось сказочное бабье лето. Отец Квидо, очевидно страдающий от мысли, что поречье Сазавы не может предоставить Миряне столько же радости, сколько ему Пула, устремил очарованный взор в безоблачное небо и предложил ей прогулку на семейном каноэ.

— Возьму с собой Пако, — сказал он жене.

— И не думай, — решительно сказала жена. — Пако не умеет плавать. Он может выпасть из лодки, а я не уверена, что ты заметишь это.

Взгляды их встретились. Отец Квидо сдался первым.

— Тогда пусть Квидо, — сказал он.

— Ты что, совсем сбрендил? — сказал Квидо. — Что я тебе, Джек Лондон? С меня хватит твоего футбола!

— Тебе, уверен, понравится. Ты же как-то сказал, что хочешь тоже попробовать.

— Да, но не с внучкой Иосипа Броз Тито!

— Не болтай глупости! Идешь или нет?

В прихожей воцарилось напряженное молчание.

— Ступай, Квидо, — сказала мать.

Квидо вдруг понял, что ее непринужденность стоит ей немалых усилий. Мать улыбнулась ему.

— Впрочем, я люблю летние виды спорта, — сказал Квидо. — Let’s go!

— Возвращайтесь засветло! — сказала мать Квидо мужу. — Не забудь, что у тебя куриная слепота.

— Если мать думала, что мое присутствие будет достаточной гарантией целомудренности мероприятия, то она ошибалась, — спустя годы рассказывал Квидо.

Как только они скрылись из поля зрения матери, отец Квидо стал все чаще обнимать Миряну за плечи, при этом заговорщицки подмигивая Квидо. Квидо покрылся краской.

— Да брось ты! — смеялся отец. — Мужчина ты, в конце концов, или нет?

Миряна весело поглядывала на них, а потом побежала на луг собирать цветы.

Когда они добрели до деревянного сарая, где стояла лодка, отец Квидо сам — жилы на его шее, казалось, вот-вот лопнут — отнес ее на воду. Квидо прикинул, не стоит ли кроме спасательного жилета взять еще и какой-нибудь из лежавших на полке желтых шлемов, но потом сообразил, что в местах, где нет ни волн, ни скал, это будет выглядеть несколько преувеличенной мерой предосторожности. Миряна сняла полотняную юбку, разулась и на цыпочках — в одних полосатых трусиках и майке — последовала за отцом в воду. Отец Квидо, чьи движения с ее приходом приобрели грациозность танцовщика, помог ей сесть в лодку, дважды при этом коснувшись ее груди. Затем вскочил в лодку сам, чем угрожающе раскачал ее.

— Oh, my God! — смеясь, воскликнула Миряна.

Квидо, мрачно наблюдая за ними, проклинал свою слабость, помешавшую ему отказаться от прогулки. Отец его, свесившись наполовину из лодки, схватил весло так, словно собирался углубить им речное дно.

— Come on, boy! — крикнул он Квидо. — Залезай!

— Не высовывай язык, ты похож на идиота! — сказал Квидо и, прежде чем сесть, подумал о том, чей вид будет для него более переносим — вид токующего отца или его потенциальной любовницы. В конце концов свой выбор он решил в пользу Миряны, хотя и предпочел бы сидеть спиной к обоим.

— Шапки долой, мы выплываем! — закричал отец Квидо.

Но прежде чем по-настоящему начать грести, он показал своей гостье еще технику трех видов гребли, правильную посадку и чету уток на вывороченном стволе ольхи.

— What a nice day! — кричал он радостно, несколько раз при этом мощно взмахнув веслами.

— Какой прекрасный день, — раздраженно сказал Квидо, отчасти и для того, чтобы дать понять отцу, что отдельные слова он все-таки понимает.

Погода явно удалась: подувал свежий ветер, тихо шелестел тростник, из последних сил палило солнце. Когда они преодолели первую излучину, Миряна, видимо желая позволить себе то, что в Пуле позволяют себе лишь иностранные туристки, стянула с себя майку. Положив весло, она осторожно повернулась и уселась на нос, лицом к солнцу и обоим членам экипажа. Она запрокинула голову, прищурила глаза и тихо замурлыкала по-хорватски песенку, слова которой Квидо — в связи с обстоятельствами — запомнил навсегда:

Если Квидо при виде ее больших обнаженных грудей почувствовал лишь сильное смущение, тотчас вылившееся в непреодолимое желание лечь ничком на дно лодки, то отец его тем же самым зрелищем был низвергнут в пучину истерии.

— Жить можно, не правда ли? — как безумный кричал он Квидо, то и дело многозначительно подталкивал его, кивая в сторону Миряны, дико хохотал, говорил на двух языках и кружил лодку на одном месте.

— Are you crazy? — смеялась Миряна, повизгивая от восторга.

— Yes, I’m! — гоготал отец Квидо, которому для полного счастья не хватало лишь самой малости: чтобы мимо медленно прошел прогулочный катер, до отказа забитый служащими национального предприятия «Сазавский кавалер».

— Перевернешь нас! — орал Квидо. — Ты что, рехнулся?

— Take it easy! — кричал отец Квидо.

В следующую минуту весло угодило глубоко под самую лодку, и она плавно перевернулась вверх днищем. Но прежде чем Квидо своим телом прорвал вздувшуюся речную гладь, он еще успел подумать, что отец, скорей всего, сделал это нарочно.

— Help me! — крикнула Миряна, захлебываясь водой и смехом, как только убедилась, что ногами достигает каменистого дна. Отец, перевернув тем временем лодку, добился лишь того, что она снова зачерпнула воды, и мигом кинулся к Миряне.

Квидо, которого спасательный жилет надежно держал на поверхности, отрешенно смотрел, как семейное каноэ быстро наполняется водой. Совершенно незамеченным проплыло оно мимо весла.

Отцовская помощь только щекотала Миряну.

Лодка безнадежно уходила под воду.

Квидо увидел еще, как течение чуть повернуло ее в зеленовато-желтой воде, а затем окончательно поглотило.

Он опустил голову на высокий воротник жилета, прищурил глаза и отдался медленному течению.

Отец что-то кричал ему вслед, но он не понимал.

— Расцветали розы и фиалки, — повторял он, — травушка-муравушка цвела…

А назавтра в соответствующем зеленом поле календаря IBM появилась запись: «Немедленно подавить в себе склонность к полигамии (отец)».

— И купить новую лодку, — подсказал матери Квидо.

6) Квидо перешел в восьмой класс, и его ожидали немалые трудности. Ярушка на добрых три сантиметра переросла его и на переменах общалась — как ему казалось — лишь с несколькими преждевременно созревшими одноклассниками, которые все как один были на голову выше его. Пусть практически он и избавился от прежней толщины (малость лишнего жира на бедрах, конечно, останется у него навсегда) и его мать вместо роговых очков достала ему модную оправу из тонкого позолоченного металла, он все равно выглядел неказистым и уродливым. Квидо проводил долгие минуты перед зеркалом, и отцовское «Take it easy!» не улучшало его настроения. Разговаривать с Ярушкой становилось как никогда трудно.

— Пошли кататься на санках? — решился он однажды хрипло задать вопрос.

— Ты что, спятил? — покачала головой Ярушка. — Не рано ли ты спрашиваешь? Сентябрь ведь на дворе!

— Я имел в виду, когда выпадет…

— Что?

Нет, она смеялась над ним. И это совсем убивало его.

Снег, хотел он сказать, но голос захлебнулся в горле.

А тут еще родители Квидо вздумали перевести его в бенешовскую гимназию уже на следующий год.

— Все-таки год не потеряешь, — убеждал его отец, считавший про себя всю девятилетнюю школу лишь бездарным препятствием на пути Квидо к карьере. — В двадцать два сможешь получить диплом, а в двадцать три обскачешь всех остальных на целый год!

Но пока что Квидо терзало одно: рядом с Ярушкой, решившей, напротив, окончить девятый, после каникул может оказаться какой-нибудь из ее высоких, мускулистых одноклассников. Эту картину Квидо по-всякому рисовал себе и домысливал, так что вскоре она стала для него источником невыносимой муки. Все эти сильные, хвастливые, прыщавые мальчики с пробивающимися усиками были ему заранее ненавистны. И когда бы Квидо ни сравнивал свои редкие, а на пижаме с рисунком и вовсе неприметные следы эякуляции с истинным половодьем, которое якобы еженощно переживали они, он с немалой яростью вспоминал бабушкину немясную, а стало быть, как он полагал, неполноценную кухню.

«Всем привет — мяса нет!» — кипятился он втихомолку.

— Скажи еще спасибо, что Ярушка вообще собирается в гимназию, — успокаивала его мать. — Через год там встретитесь… А что бы ты делал, вздумай она идти в медучилище?

— Не знаю, — уныло признался Квидо.

С приближением срока подачи заявления о приеме в гимназию отец Квидо стремился усилить воспитательное воздействие на сына. Он полагал, что его бесспорные и многими восторженно принятые трудовые успехи, увенчанные недавней командировкой в экзотическую Японию, дают ему все основания для применения подражательного метода; однако Квидо в силу своей пубертатной критичности отказывался признать даже такую очевидную и жизнью подтвержденную истину, гласящую, что счастье человека прямо пропорционально выраженной в километрах длине его служебных командировок, и отец вынужден был иногда прибегать, пусть нехотя, к принудительному методу.

— Гав! Гав! — провокационно тявкал Квидо всякий раз, когда отец приходил заниматься с ним. А однажды, когда тот принес уже заполненный бланк о приеме в гимназию, он и вовсе в знак протеста надел на себя строгий ошейник.

Отец несомненно желал Квидо добра, более того, желал самого прекрасного, что только мог представить себе. В конце концов, речь шла не о том, начнет ли Квидо учиться в гимназии годом раньше или позже, и даже не о том, что в дальнейшем он успешнее остальных займется математикой или химией; речь шла о гораздо большем: отец хотел — по крайней мере, отчасти — сократить для сына изнурительно извилистый путь Познания Жизни, изобразив ему этот путь в пока непостижимых для Квидо подробностях и с той труднодоступной отдаленной точки, откуда он, сын, уже отчетливо виден и куда он, отец, спустя долгие годы наконец-то добрался. А поскольку это Познание он решил преподнести сыну совершенно безвозмездно, из самых добрых отцовских побуждений, он никак не мог взять в толк, почему Квидо от такого рода благодеяния упорно отказывается.

— Он еще не однажды возмущался такой моей тупостью, — рассказывал впоследствии Квидо. — Не преуспев в своих педагогических потугах на суше, он отправился с нами летом в Болгарию и прожужжал мне все уши наставлениями в воздухе, в самолете, а затем в воде, в море, словно искал особые физические условия, в которых можно-таки передавать свой опыт.

Примерно в то же время Квидо написал свой первый рассказ, назвав его «Лавка Жестокость».

Действие его происходит в некоем вымышленном магазине, где на низеньких, но просторных прилавках расположен один-единственный товар: живые мальчики, помещенные в прозрачные, слегка приоткрытые коробки. К правой руке у них привязаны товарные ярлыки с именем, размером и ценой. Говорить они, естественно, не могут.

Покупательницы, напротив, одни девушки, и среди них, конечно, Ярушка. Они с трудом толкают вдоль полок огромные коляски и тщательно выбирают товар, осматривая не только одежду мальчиков, но и их глаза, рот, зубы, изучают цвет волос и чистоту кожи, слой подкожного жира и объем мускулов, рост, фигуру, форму ног и, наконец, их половые органы, проверяя, покрылись ли они растительностью или еще нет. Качество выставленных мальчиков они, естественно, сравнивают и во всеуслышание оценивают. При выборе иной раз им на помощь приходят продавщицы, сильно накрашенные взрослые женщины с огромными грудями.

— А черноволосых, высоких и загорелых у вас уже нет? — спрашивает у одной из них Ярушка.

— Нет, остались только незагорелые, загорелые были утром, — отвечает продавщица вполне любезно. — Их сразу же разобрали.

В одной из коробок стоял, разумеется, Квидо. Девушки, в том числе и Ярушка, более или менее равнодушно проходили мимо. Порой отпускали то или иное замечание.

— Купи этого маленького очкарика! — подначивали они друг друга.

— Спасибо, даром не надо! Купи его сама!

Квидо переписал рассказ красивым почерком и в один прекрасный день вручил его Ярушке.

— Странный, — сказала, прочтя рассказ, Ярушка. — Странный и глупый.

Квидо, покраснев, криво ухмыльнулся.

— Что ж, вы их так выбираете! — сказал он с вызовом.

— Не я! — сказала Ярушка. — И вообще я не хочу, чтобы ты писал про меня!