Его нет в Его жестах, в Его деяниях, нет Его ни во вспышках ярости, ни в страстных признаниях, ни в Его плоти, ни в Его времени, но тогда, тогда где же Он?

Ночь перед атакой. Неясный ропот разрастается, погромыхивает. Ропот перед криком, раскатывающимся, все сметающим, чтобы потом замереть. Бог перед молитвой. Жесткая тишь, она целится и наносит удар.

Наша память — это храмы и колючая поволока, трупы и стены, Иерихон и Варшава: гетто для озаренных знанием, тюремный сумрак, скалы и плети, расстрелы и конвульсии, мертвые дети, дети мертвецов… А ты, в чьей власти время, как можешь не утонуть в безумии тех, кто дает жизнь?

Верни же земле, могильщик, грязь и глину небес, прикрой лицо свое, могильщик, и устыди Бога, который тоже сокрыл Свой лик. Покинь своих мертвецов, могильщик, ведь они покинули тебя, зовут тебя лишь живые, потому что боятся.

Жизнь — поэма, слишком длинная или не слишком, слишком простая или не слишком. Жизнь — это слишком или не слишком. Жизнь — поэма, слишком грустная или не слишком, слишком ясная, или не слишком. Жизнь — это слишком или не слишком. Жизнь — поэма, причем — неоконченная.