ТАК ВОТ ТЫ КАКОЙ, МАДРИД!.

Что знал Пепе об Испании?

Отец, бесхитростно приукрашивая достоинства родного края, рассказывал ему о Валенсии. Школьные инспектора превозносили испанскую королеву по Праздникам 2 мая. Испания чаще других стран упоминалась в литературных спорах Мендиве и его друзей, она была родиной и колыбелью величавого изящества кастельяно, средоточием и законодателем прекрасного, которое озаряло многие века и народы.

Но вместе с тем именно из Испании приходили корабли с солдатами, приезжали чиновники, именно туда уплывали кубинские богатства.

Может быть, Испания, ее народ, ее молодежь, литераторы и политики не знают о бесчинствах, творимых именем их великой страны на далеком острове?

В Кадисе юношу поразило обилие нищих. Слепые и безногие, горбуны и паралитики. Подав первую монету и услышав первое «Да поможет тебе бог!», Пепе угрюмо усмехнулся. Пока что бог помогал не очень-то.

Он взял билет до Мадрида. За грязным стеклом вагона проплывали холмы и горы, полоски полей чередовались с садами и пастбищами, где гуляли низколобые, черные, предназначенные для коррид быки. Иногда на дороге мелькала коляска, и в ней ежилась под кучей пледов элегантная дама, но чаще всего Марти замечал работягу ослика, по обоим бокам которого свисали тощие ноги его хозяина.

Изредка появлялись деревеньки: низкие беленые домики сбегали по склонам бурых холмов, и за ними, словно пастухи за стадами овец, зорко следили глазницами колоколен такие же беленые церкви.

Пепе ехал в Мадрид, не имея ни рекомендации, ни денег. Прощаясь у трапа «Гипускоа», дон Мариано успел сунуть сыну кошелек, но в нем были гроши. В кармане лежали два-три адреса кубинцев, сосланных в Испанию до него, но живут ли они еще в Мадриде? Ведь сумел же уехать в Нью-Йорк Мендиве…

Зима 1871 года в Мадриде была холодной. Ледяные порывы ветра с вершин Гвадаррамы срывали шапки и разматывали шарфы. Продрогший юноша в черном пальто с трудом нашел пансион некоей доньи Антонии на улице Десенганьо — этот адрес дал ему в гаванском порту один из провожавших друзей — и занял комнатку на втором этаже.

Из окна было видно немного: выложенная гранитной брусчаткой мостовая, вывеска страховой конторы, мелочная лавка и ателье фотографа. Но у комнаты было и неоспоримое достоинство — из булочной, помещавшейся в первом этаже, доносился восхитительный запах.

На следующий день Пепе разыскал земляка. Его звали Карлос Соваль, и он был сослан почти одновременно с Мендиве. «Вина» Карлоса была поистине анекдотична. Спасаясь от пуль волонтеров, он оставил в раздевалке театра «Вильянуэва» свое пальто. Испанцы, видевшие в каждом кубинце заговорщика, разыскали Соваля по адресу на подкладке пальто и немедленно отправили его подальше от кубинской сумятицы.

Соваль оказался хорошим гидом. В течение полутора недель Пепе был охвачен волнующей страстью узнавания. Он воочию увидел три Мадрида.

Первый фланировал вокруг фонтана на Пуэрто дель Соль — наглый, крикливый и фривольный Мадрид богатых бездельников, видевших смысл жизни в посещении и обсуждении коррид, дам из полусвета, щеголяющих мантильями и поддельными бриллиантами, и модных липких господинчиков, существующих неизвестно на что.

Нищета второго Мадрида смотрела усталыми глазами детей и стариков из-за каждой дощатой двери кварталов Лавапьес и Ла Морериа. Пепе с содроганием бродил по узким улицам. Он не знал, что этот бедняцкий Мадрид уже находит пути к свету. Уже полтора года в Испании под руководством Поля Лафарга и Пабло Иглесиаса боролись за лучшую долю члены секции I Интернационала — первые испанские последователи Маркса.

Впрочем, тогда Пепе волновали не споры о собственности и капитале, а бои за свободу родной Кубы.

Холодными зимними вечерами, когда уроженцам тропиков казалось, что угли камина излучают всего лишь негреющий звездный свет, друзья говорили о родине. Именно в такую, отданную волнующим воспоминаниям минуту юный поэт записал в альбоме Карлоса:

Друзья знали, что в ближайшие годы им не удастся вернуться домой. И они решили: чтоб быть полезными родине, нужно бороться за Кубу и в Испании. А для этого прежде всего учиться.

Мадридский университет? Да, конечно. Но не только. И Марти начинает знакомиться с третьим Мадридом — великой столицей испанской литературы, живописи, театра и… испанского красноречия.

С красноречием Марти столкнулся в первую очередь, ибо Соваль повел его в литературно-политический клуб Атенео. Пепе внимательно выслушал ораторов, и его поразило, сколько пыла тратят они на незначительные проблемы.

— Нет, Карлос, нет, — говорил он другу, — не об этом должны говорить настоящие люди. На Кубе, которую здесь считают частицей Испании, сотни и сотни тысяч людей полностью бесправны, а в Атенео спорят о пустяковых деталях избирательного ценза!

— Что поделаешь, — отвечал Карлос, — у них свои проблемы…

Испании действительно хватало проблем. Политическая кутерьма в стране достигла апогея, когда в сентябре 1868 года под аплодисменты либералов генералы Прим и Серрано низложили Изабеллу Бурбон. Генералы пошли на это, хотя первый провозгласил ее совершеннолетней в тринадцать лет и преподнес корону, а второй несколькими годами позже был ее интимным другом.

После нескольких месяцев Первой республики кортесы высказались за либеральную конституционную монархию. Срочно потребовался подходящий король. Карикатуры изображали двух генералов перед кучкой претендентов:

«Восемь песет скипетр и корона, господа! Кто больше? Дешево испанские скипетр и корона! Восемь песет раз, восемь песет два…»

Аукцион кончился в ноябре 1870 года. Кортесы «избрали» королем итальянского принца Амедея Савойского. Амедей был неглуп и с первых дней проявил себя либералом настолько, насколько может быть либералом испанский король. Но и клерикалы, и офицеры, и родовая знать игнорировали «избранного» простым большинством монарха, а народу, уже выступавшему за республику с оружием в руках, «Макаронник I» был попросту не нужен.

С появлением Амедея в Мадриде началась чехарда кабинетов. Сторонники короля, расколовшись на консерваторов и радикалов, правили страной по очереди, вдохновенно поливая друг друга грязью.

Взаимные обвинения отнимали много сил, и консерваторы еле успели предотвратить рост действительно серьезной оппозиции, запретив деятельность секции Интернационала.

Право же, при всем этом какая-то каторга на Кубе просто не заслуживала внимания правительства. Ощущение беспокойной неопределенности волновало министров куда больше.

Но Пепе все-таки думал, что Испания просто не знает подробностей кубинской трагедии. Ведь либералы Мадрида так критически разбирают даже туалеты своего монарха! Неужели же они промолчали бы, зная о «Сан-Ласаро»?

И он решил рассказать Испании все то, что узнал и увидел сам. Наивной была вера юноши в честность власть имущих, но именно эта вера стала «виновником» появления на свет книги «Политическая тюрьма на Кубе».

«Я не хочу говорить о себе, когда я говорю о страданиях. Другие страдали больше меня». Пепе написал эти слова и будто наяву увидел своих товарищей по несчастью: Лино Фигередо, негритенка Томаса, Дельгадо и многих, многих других. Избитые, больные, окровавленные, они протягивали к нему руки, прося о помощи. И он снова писал, писал… Стиль восемнадцатилетнего ссыльного сегодня может показаться излишне цветистым, но даже спустя века этим фразам нельзя будет отказать в страсти и убежденности:

«Позор! Другого слова для этого не сыщешь. Бесчестие! Иначе это не назовешь.

Там, в Гаване, во имя национального единства позорят, бичуют, убивают. Здесь, в Испании, оно волнует, возвышает души, воспламеняет сердца.

Народные представители, опьяненные красивыми фразами лжепатриотизма, одобрили действия правительства, ничего не зная о трагической судьбе гаванских узников. Конечно, они не знали об этом, ибо только страна, не имеющая ни достоинства, ни сердца, могла устами своих представителей одобрить столь позорные деяния.

Испания твердит о своей чести. А в моих грезах я вижу, как депутаты испанских кортесов с завязанными глазами, взявшись за руки, кружатся с головокружительной быстротой, освещенные, точно Нерон, страшным заревом. Вокруг них, как факелы, пылают пригвожденные к столбам человеческие тела, над ними залитая зловещим багровым сиянием оглушительно хохочет какая-то призрачная фигура. На лбу у нее написано: «Национальное единство». А депутаты все кружатся в неистовом хороводе.

Кто же осудил несчастных узников? Испанское правительство или — что более точно — национальное единство?

А теперь, отцы отечества, заявите от имени родины, что вы одобряете гнуснейшие надругательства над человеком и полное забвение самой элементарной справедливости.

Заявите это, узаконьте, одобрите этот позор — если только вы решитесь это сделать…»

Едва успев закончить рукопись, Пепе слег. Карлос еле успевал ухаживать за больным другом и бегать на улицу Сан-Маркос, где издатель Рамон Родригес печатал книгу за умеренную плату.

Наконец настал час, когда в комнате Пепе появились связанные бечевкой пачки. Автор перелистал свою первую книгу и грустно усмехнулся:

— Разве можно на тридцати страницах рассказать о страдании народа, Карлос?

Однако оказалось, что рассказать можно. Мадрид заметил книгу юного ссыльного.

Старый дон Калисто Берналь, обосновавшийся в Мадриде кубинский юрист и либерал, добрый гений всех ссыльных, приехал к больному, чтоб познакомиться с ним и обнять его за смелость и честность.

Рупор республиканцев, газета «Эль Хурадо Федераль», постаралась довести содержание книги до республиканских депутатов.

Лопес де Айяла, бывший министр по кубинским делам, пометил в настольном календаре: «X. Марти — новое (!) имя. Мин. заморск. терр. — ошибочн. полит.».

Прочел книжку Пепе и дон Антонио Кановас дель Кастильо. Лидер испанских консерваторов счел нужным выступить с порицанием «экстремистских» взглядов автора в Атенео, но великодушно похвалил его страстность и яркий дар «агитатора».

Без сомнения, гневные строки Марти о «национальном единстве» были прочитаны и официальным Мадридом. И невозмутимое молчание правительства ясно сказало Пепе, как жестоко он обманулся, веря в неведение сильных мира сего.

 

«Я ГОТОВ СДЕЛАТЬ ВСЕ…»

К весне у Пепе прибавилось сил, и он решился на операцию. Предстояло удалить опухоль, появившуюся в паху после цепей «Сан-Ласаро». Доктора брали недорого — Марти не знал, что Соваль потихоньку от него сам выплачивает эскулапам львиную долю гонорара.

Операция принесла некоторое облегчение, и через несколько недель вместе с верным Карлосом и новыми друзьями Пепе уже гулял по расцветающему Мадриду.

Издание книги и лечение поглотили почти все, что было в его и Карлоса кошельках. Врачи предписывали Марти усиленное питание, а у друзей хватало лишь на картошку и соленые сардинки. Выход был один — работать. И Пепе, уже зачисленный вольнослушателем в Мадридский университет, по вечерам сам становился учителем.

Вскоре он смог регулярно платить за квартиру. Случайная работа по переводу английского трактата, «полного технических и необычных слов», позволила ему отправиться за новой парой ботинок. Впрочем, до магазина обуви он не дошел, а купил фоторепродукции с картин Лувра. Новые ботинки появились лишь через месяц, когда «Эль Хурадо Федерал» напечатала пару его заметок.

Благодаря поручениям этой газеты Пепе получил доступ в ложу прессы кортесов. Он слушал ораторов, веря, что они хотят добра и процветания своей родине, и поэтому надеясь, что они заговорят о счастье и его острова.

Но скоро он убедился, что великолепие языка, искрящееся остроумие и ливни метафор прикрывают лишь мелкие ссоры группировок. Искренние люди были редкостью и в испанских кортесах.

Когда Марти рассказал о своих впечатлениях старому Берналю, тот усмехнулся:

— Ты не выдумал пороха, Пепе. Впрочем, хорошо, что ты теперь знаешь цену разговорам испанцев…

Берналь был убежденным автономистом. Он считал, что лучшим выходом из кубинской проблемы может явиться предоставление острову автономии. Пепе слушал его внимательно, но соглашался далеко не всегда: Берналь считает, что надежды на полную независимость преждевременны? Нет! Борьба началась и продолжается даже здесь, в сердце Испании.

Марти начал борьбу изданием «Политической тюрьмы на Кубе». Продолжил полемикой с газетой «Ла Пренса».

«Ла Пренса» финансировалась неким сеньором Кальво, фаворитом официального Мадрида. Кальво владел на Кубе плантациями и рабами, ему давно не нравились горячие сходки ссыльных кубинцев, и однажды «Ла Пренса» ошеломила Мадрид, заявив, что ссыльные — это «флибустьеры, скрывающие за ширмой передовых теорий и радикальных принципов трусость, лицемерие и ненависть ко всему испанскому».

Написанный Марти протест кубинцев появился на страницах «Эль Хурадо Федерал»: «Кубинские ссыльные будут знать теперь, что объявивший о конституционных свободах человека Мадрид не лучшее место, где можно вынашивать идеи кубинской революции».

«Ла Пренса» призвала власти предать Марти суду как опасного главаря тайного общества, готовящего переворот.

Марти ответил, что его убеждения уже прошли через самый строгий суд — суд мыслей и сердца. Дон Калисто Берналь с уважением рассказывал всем о Пепе:

— Когда я только познакомился с ним, мне показалось, что огонь его слов слишком силен для такого слабого тела. Но потом я убедился — это не так. А теперь и весь Мадрид может видеть — этот мальчик будет стоить десятерых…

Осенние холода снова уложили Пепе в постель. Он лежал в комнате Карлоса, где с утра до вечера не смолкали шум и гомон. Присутствие друзей бодрило, и Пепе начал потихоньку поправляться, когда с Кубы пришли страшные вести.

Волонтеры схватили в Гаване около пятидесяти студентов-медиков и предъявили им дикое, от начала до конца вымышленное обвинение в «надругательстве над могилой» некоего волонтера Кастаньона, убитого повстанцами годом раньше. Тридцать пять студентов были приговорены к каторжным работам, а восемь их «главарей» расстреляны 27 ноября 1871 года.

Всю ночь Карлос дежурил около Марти, который бредил, метался на постели и звал Фермина Домингеса. Карлос не удивлялся. Он знал, что мятежный друг Пепе учится на медицинском факультете…

Фермин, «давно известный, по выражению прокурора, своими преступными взглядами», чудом избежал казни и оказался в «Сан-Ласаро». Но пока в Мадрид не пришло его первое письмо, Пепе не находил себе места. Простуженный, с пылающим от жара лицом, он обличал произвол Испании всюду, где только находил слушателей.

Чаще всего ему приходилось говорить в кафе. Пепе аплодировали в «Фуэнте де ла Теха», где собиралась студенческая молодежь; встречали презрительным молчанием и смешками в «Иберии», набитой отставными офицерами; забрасывали ехидными вопросами в прибежище закулисных политиков «Суисо»; снова аплодировали в «Хаусе», английской пивной. Что же касается собраний республиканцев в кафе «Ориенталь», Марти не раз оказывался на них подлинным героем дня. Он еще не был фигурой первой величины, как, скажем, старый Берналь, но в его будущее уже можно было поверить.

В полемических битвах зима пролетела незаметно. Приближался торжественный день 2 мая: парады, карнавалы, танцы на площадях. В канун праздника Пепе поспорил с Совалем.

— Я считаю, что нам. нечего завтра делать в Мадриде! — горячился Карлос. — Лучше побродить по лесу, чем слушать, как все вокруг будут орать «Вива Испания!».

— Ты не прав, Карлос. — Пепе говорил негромко, он до сих пор чувствовал себя нездоровым. — Испанский народ празднует в этот день победу над иноземными поработителями. Я думаю, Мадрид поймет нас, если в день 2 мая мы напомним ему о его долге перед нашей родиной…

И утром 2 мая прохожие останавливались под окнами квартиры Марти и Соваля. С балкона свешивалось большое полотнище незнакомого флага: вверху красный треугольник с одной белой звездой, а от треугольника вниз — три синие полосы с белыми полосами между ними.

Какой-то парень, сложив ладони рупором, крикнул с улицы:

— Эй, вы чьи, откуда?

— Мы кубинцы! — ответил с балкона Соваль. — Мы поздравляем народ Мадрида!

— Спасибо!. — ответил парень. — А у вас есть такой праздник?

— Пока еще нет.

— Ну так будет! Да поможет вам бог, ребята!

Кампания за спасение гаванских студентов-медиков все же принесла плоды. После усилившихся протестов за рубежом правительство решило помиловать еще оставшихся в живых и заменить им каторгу ссылкой. Прямо из каменоломен Фермина и его друзей отправили в Кадис.

В Мадрид Фермин приехал в июле. Он ввалился в комнату к Пепе грязный и небритый, но уже запасшийся целой сумкой всяких вкусных вещей. Он решительно отобрал у Пепе его последние деньги и сунул их в свой довольно толстый бумажник.

— Теперь у нас все будет пополам, как и полагается по законам дружбы, — сказал он Пепе.

Пепе подчинился нехотя. Дружба дружбой, но разве его скудные заработки можно сравнивать с суммами, которые обещал присылать сыну старый сеньор Домингес?

В первую годовщину расстрела студентов на стенах мадридских домов появились листовки, подписанные Фермином Домингесом и высланным вместе с ним Педро де ла Торре:

«…Восемь юных сынов прекрасной земли были похищены неразборчивой смертью… И мы клянемся бесконечной любовью к родине, что будем верны славной памяти погибших…

Рыдайте от страха те, кто помогал убивать!»

Берналь сразу догадался, что подписи под листовкой — лишь маскировка.

— Почему ты и Педро подписали текст вместо Пепе? — спросил он у Фермина.

— Властям, пожалуй, листовка не очень понравится, дон Калисто. А Пепе несколько дней назад перенес еще одну операцию и не выдержит заключения в случае ареста. Мы запретили ему…

Надвигалось рождество, и депутаты испанских кортесов собрались на последнюю сессию 1872 года, чтоб обсудить вопрос о ликвидации рабства в колонии за океаном.

Ссыльные кубинцы очень ждали этой сессии. Они хорошо помнили осенние речи «большого оратора либерализма» Эмилио Кастеляра, в которых тот призывал к отмене рабства. Но надежды на «прозрение» депутатов не сбылись. Сидя в переполненной ложе прессы, Пепе с горечью слушал, как председатель зачитывает резолюцию: «Действия упрямых повстанцев не дают возможности отменить рабство на острове Куба…»

По дороге домой он сказал Берналю:

— Теперь я уверен, что расстрел студентов двадцать седьмого ноября и сегодняшнее голосование — звенья одной цепи. Когда на Кубе было тихо, рабство не отменяли, потому что кубинцы терпели его. После «Клича Яры» рабство не отменяют, потому что кубинцы выступили против него… Испании не нужна свободная Куба, дон Калисто.

— Разве стоит так переживать из-за какой-то резолюции, Пепе? Бог даст, скоро в Испании будет республика, этой королевской говорильне придет конец…

Над монархией действительно собирались тучи. Вслед за мятежами моряков и артиллеристов Мадрид взбудоражило покушение на Амедея. Бедственное положение крестьян придавало особый вес требованиям социальных реформ. Даже крупные дельцы начали благосклонно посматривать на сторонников республики. Почему бы, считали они, и не отведать этого пирога?

Испанский трон превращался в весьма хлопотное место, и 9 февраля 1873 года Амедей Савойский отрекся от короны.

В ночь с 11 на 12 февраля площадь перед зданием кортесов была запружена возбужденными людьми. Около 11 часов вечера распахнулось одно из окон, выходящих на улицу Флорида Бланка. В нем показался лидер республиканцев Эстанислао Фигерас:

— Граждане Мадрида! — хрипло крикнул он. — Мы выйдем отсюда только с победой республики или умрем!

Умирать Фигерасу не пришлось. В последние минуты 11 февраля, ровно через четыре года после голосования за монархию, депутаты обеих палат, подбадриваемые криками толпы, провозгласили Вторую Испанскую республику.

На площади и в зале кортесов аплодировали и кричали все: сенаторы и швейцары, журналисты и кучера. Пепе и Фермин вместе с соседями по ложе прессы тоже не жалели ладоней. На их глазах рождалась республика, государство равенства и справедливости!

Когда стихла буря восторга, представители фракций стали выступать с приветствиями. Первым к трибуне засеменил либерал Мартос.

— Все добрые испанцы, — привычно слепляя фразы, затараторил он, — приветствуют рождение республики, знаменем которой станет единство Испании и испанской Кубы…

Пепе оторопел. Так вот какой хотят они видеть «республику»!

Завтракали друзья у Берналя. Наливая из чеканного мавританского кофейника по-кубински крепкий кофе, дон Калисто говорил:

— Ситуация улучшается, кое-что выиграть нам удастся.

Марти выглядел озабоченным.

— Слава и триумф, с которыми рождается республика, — стимул для выполнения ею своего долга. Республика должна доказать, что власть — это прежде всего справедливость. Республика должна уважать мнение Кубы, а не решать за нее.

— Так и будет, Пепе! — воскликнул Фермин.

— Будет ли? Вспомни речь Мартоса!

— Мне кажется, мои юные друзья, вы слишком торопитесь с выводами. — Берналь улыбнулся в седые усы, — У политиков своя логика. Время покажет…

— Нечего медлить, дон Калисто! — резко ответил Марти. — Нужно немедленно, сейчас же заявить республике: «Да здравствует испанская Куба, если она хочет быть испанской, но да здравствует свободная Куба, если она хочет быть свободной».

Несколько дней Марти не вставал из-за стола. 15 февраля он переписал начисто свою новую работу и отправился к первому министру республики. Этот пост занимал теперь Эстанислао Фигерас.

Марти пришлось долго ждать в отделанной дубовыми панелями приемной. А в это время Фермин читал Берналю его черновики:

«Куба декларирует свою независимость по тому же праву, по которому Испания объявляет себя республикой.

Как может Испания отвергать право Кубы быть свободной, если это право является тем же правом, по которому Испания сама добилась своей свободы? Как может Испания отвергать это право для Кубы, не отвергая его для себя?

Как может Испания решать судьбу целого народа, навязывая ему нежеланный образ жизни? Как может Испанская республика не учитывать полное и очевидное желание этого народа быть свободным и самостоятельным?»

Когда Пепе вошел в кабинет первого министра, Фигерас, высокий и сухощавый, сделал шаг навстречу юноше. Как же, как же, он рад встрече, он слышал об ораторском таланте дона Марти и его влиянии на молодых земляков. Он надеется, что правительство республики найдет общий язык с кубинской эмиграцией, а проблемы острова Куба будут в ближайшем будущем решены и это приведет, наконец, к общему согласию.

Когда Марти вышел, Фигерас перелистал страницы оставленной юношей рукописи. «Испанская республика и кубинская революция». Чего только не наплетут эти ссыльные!

Испанская республика не услышала голоса революционеров. Не дождавшись от правительства ни дел, ни даже обещаний, Марти и его друзья решили действовать сами. Тонкая, бедно изданная книжка легла на прилавки, и мадридцы прочли то, что не захотел прочесть Фигерас.

«Мы давно предупреждали, что так и будет, — тотчас завопила «Ла Пренса». — Секретное общество кубинских экстремистов решилось публично выпустить когти. Кучка помилованных по ошибке преступников хочет отторгнуть Кубу от ее матери — Испании».

Но Марти слышал и другие слова. Однажды ветреным мартовским днем неподалеку от редакции «Эль Хурадо Федерал» его остановил пожилой, скромно одетый человек.

— Добрый день, сеньор Марти.

— Добрый день, сеньор, но мы, кажется, незнакомы…

— И да и нет, дорогой друг. Я набирал вашу книгу, и я хочу сказать, что вы целиком правы. Мои товарищи по типографии просили пожать вам руку. Испании нечего делать на Кубе. Республике хватает своих проблем.

Пепе почувствовал, как теплая волна подкатывает к сердцу. Он горячо пожал руку наборщику.

— Если бы все испанцы были такими, как вы, счастье, мир и покой давно превратили бы Кубу в частицу рая. Скажите, вам не приходилось бывать на Кубе?

Наборщик, вдруг помрачнев, высвободил синеватую от свинцовой пыли ладонь из руки юноши.

— Нет, но два года назад в Орьенте погиб мой сын.

В те же мартовские дни секретарь революционного комитета кубинских эмигрантов в Нью-Йорке Нестор Понсе де Леон получил пакет из Мадрида. В пакете лежало несколько тонких книжек. На их желтоватых обложках стояло: «Хосе Марти. Испанская республика и кубинская революция».

Де Леон вскрыл приложенное письмо: «Из написанных мною страниц вы можете убедиться, что я готов сделать все, что в моих скромных силах, для дела нашей революции.

Чтобы приблизить час нашей полной свободы, я готов выполнять все ваши поручения…»

 

ЕСТЬ МЕСТО В ГРУДИ

Шел третий месяц Второй республики. Февральский энтузиазм спал, надежды на справедливость беспомощно барахтались в водовороте патриотических словопрений в кортесах.

Берналь видел, как угнетен этим Марти.

— Что поделаешь, Пепе, республика родилась слабосильной, где уж ей сейчас думать о нашей Кубе…

— Но, дон Калисто, Фигерас преступно медлит! Ведь он первый министр не Амедея или Изабеллы, а республики, понимаете, рес-пу-бли-ки!

— А скажи-ка, Пепе, что изменилось с приходом республики?

— Как вы можете так говорить о республике, Калисто! Вы ведь сами аплодировали ее рождению!

— Я старый человек, мой друг, и знаю: если в трактире сменилась вывеска, а хозяин остался тот же, бифштексы будут подгорать по-прежнему. Я аплодировал лишь потому, что для борьбы за Кубинскую республику самая плохая республика в Испании все же лучше самой либеральной монархии…

Берналь был прав. За спиной Второй республики, как и за спиной монархии, стояли те, кто «имел интересы» на далеком карибском острове. Республике не позволялось отказываться от Кубы. Да и о каких радикальных реформах могла идти речь, если государственная машина по-прежнему была скомплектована из чиновников старого строя?

И все же Марти решил обратиться к новым лидерам страны. В статье «Решение» он писал:

«Нет никакой необходимости доказывать, что правительство, пообещавшее установить в Испании режим обновления, должно установить его и на Кубе; этого требуют простая логика и суровая правда, которая должна быть положена в основу республики.

Однако правительство все еще полно неуверенности, оно слишком боится трудностей и продолжает упорно избегать ответа на вопросы о судьбе Кубы. Его поведение невольно заставляет нас опасаться, как бы и на этот раз правители Испании не продали свои убеждения и не заглушили в себе голос совести.

Куба восстала с большей верой в республику, чем Испания, она восстала раньше Испании, она поднялась на завоевание тех же самых прав, которые сейчас завоевала Испанская республика. С кем же воюет Испания на Кубе?

Говорят, что Куба была права вчера, когда она восставала против монархической Испании, но не права сегодня, восставая против либеральной и республиканской Испании. Но скажите, зачем вам владеть Кубой вопреки ее воле, владеть по праву силы и пролитой крови, по праву завоевания, отвратительному во все времена и вдвойне ненавистному, когда оно исходит от вас, республиканцев?»

Снова для мадридцев и кубинцев пришла пора удивляться силе, которая звучала в словах юного ссыльного. Но они могли удивляться, сочувствовать, и только. Правительство по-прежнему бряцало оружием на Кубе, выпускало принудительные займы, чтобы обеспечить ведение войны, отправляло на остров корабли с войсками.

Марти написал еще одну статью — «Реформы». Результаты были те же. Вернее, результатов не было никаких. И тогда бессилие и отчаяние взяли верх над волей и стойкостью. Он снова заболел и снова метался в горячке. Приходили и уходили доктора, дон Калисто, по-детски краснея, который раз подсовывал ассигнации под книги на столе, аптекарь уже без рецептов знал, какие лекарства нужны для сеньора Марти, а Пепе все не становилось лучше.

Только в мае больной встал. Но его по-прежнему мучал кашель, а по ночам будили кошмары.

— Пепе, доктор советует нам расстаться с мадридским климатом. — Фермин тоже много болел. — Давай решим, Барселона или Сарагоса? Ты сможешь писать и там.

— Писать? Сколько можно писать? Кому все это нужно? Монархисты, консерваторы, либералы, республиканцы — все эти фразеры погрязли во лжи и подлости, все они против нашей свободы. Ты говоришь, Барселона или Сарагоса? Мне все равно. Если бы ты только знал, как мне сейчас все равно!..

Когда-то, во времена арабского халифата, Сарагоса называлась Саракостой. Через века и битвы город пронес свой неповторимый, созданный арабами силуэт. Посреди главной площади Пепе и Фермин увидели громадную мечеть. Ее центральный зал был так велик, что христиане построили в нем свой храм, и теперь здания стояли одно в другом, словно памятник смертельной борьбе религиозного фанатизма.

Через день город уже знал о приезде ссыльных, и местная газета «Диарио де Ависос» сообщила, что два юных «инсурректо» будут учиться в древнем университете Сарагосы.

Газета считалась весьма либеральным изданием. Быть может, именно поэтому интервьюировавший кубинцев репортер с удовольствием сообщил им, что еще в 1869 году сарагосцы выступали за Первую республику, против монархистов Серрано и Прима.

— Зная это, сеньоры, — продолжал он, — вы не удивитесь, когда узнаете, что год спустя именно в наш город съехались на свой первый конгресс испанские социалисты. О мой бог, девяносто делегатов кричали так, словно в Сарагосу прибыли все сорок тысяч их избирателей! Мне запомнились Лафарг, Иглесиас и два сторонника русского анархиста Бакунина. Они тогда рассорились, и весьма крупно…

А скажите, сеньоры, вам больше нравится Мадрид или Сарагоса?

Марти мог сразу ответить на этот вопрос. Сарагоса обещала отдых и покой, и юноше хотелось поскорее забыть шумный Мадрид с его политиканами и властью золота.

Каждый день, минуя массивную чугунную ограду, входил теперь Марти в приземистое двухэтажное здание университета. С особым увлечением слушал он лекции по литературе и философии.

Пришла осень с праздником девы Марии и праздником урожая. Липы и платаны на берегу Эбро роняли листья в потемневшую воду. Начинался театральный сезон. Два кубинца стали завсегдатаями театра «Принсипаль». Они подружились с Леопольдо Буроном, игравшим главные роли, и благодаря ему могли бесплатно занимать обычно пустующую ложу № 13. Именно это «несчастливое» место подарило Марти счастье первой любви.

Однажды в антракте он случайно поймал чей-то взгляд из партера. Уже гасили свет, и ему пришлось напрячь зрение, чтоб увидеть золотоволосую головку. После спектакля он провожал Бланку де Монтальво домой. Наверное, светила луна, и фонари, зажженные по указанию экономного муниципалитета через один, бросали на дома и мостовые едва заметные пятна дрожащего света…

Сарагоса решила, что молодой сеньор Марти и очаровательная сеньорита де Монтальво — прекрасная пара. Не прочь был бы сыграть свадьбу и дон Рамон де Монтальво, которому нравился простой и сердечный кубинец, боготворивший его Бланку. Бедность жениха не смущала дона Рамона. Куда больше его беспокоили вести с Кубы. Читая о боях в «Диарио де Ависос», дон Рамон покачивал головой: нет, «инсурректо» не осядет в Сарагосе.

И действительно, события на Кубе внушали тревогу. Рухнули надежды кубинских революционеров на поддержку «великой демократии севера». Потерпев провал в очередной авантюре с покупкой острова, янки предпочли видеть его испанским и не только не пришли на помощь повстанцам, но, наоборот, стали на сторону «рабовладельца против сотен тысяч рабов». Янки блокировали остров, их сторожевики задерживали суда, везшие винтовки для мамби, и нехватка оружия становилась все ощутимее. Погиб в бою храбрец Аграмонте. Революция вынуждена была сместить Карлоса Сеспедеса с поста президента свободной Кубы — герой Яры и Байямо стал проявлять замашки диктатора. А главное — недальновидно или предательски был отвергнут план вторжения в западные, наиболее населенные районы острова, где к мамби могли бы присоединиться многие тысячи новых бойцов.

Не радовали и письма доньи Леоноры: сестры часто болели и были очень худы, дона Мариано мучила астма, он давно потерял работу в полиции и теперь не мог устроиться даже простым мачетеро — остров лихорадил сахарный кризис, повстанцы жгли плантации и заводы, производство сокращалось. Старый Марти намеревался попытать счастья в Мексике. Ведь туда, возможно, мог бы приехать и Пепе…

Марти не знал, как поступить. Бросить все и уехать в Мексику? Но уезжать, не закончив учебу, бессмысленно. К тому же Бланка…

2 января 1874 года генерал Павиа ворвался со своими кавалеристами в ночной Мадрид. Разоружив охрану президентского дворца, он объявил диктатором Испании маршала Серрано. Это означало реставрацию монархии. И Сарагоса вновь, как и в 1869 году, сказала «нет».

Утром 3 января город покрылся баррикадами. Вместе с товарищами по университету кубинцы носили камни и бревна, переворачивали кареты и взламывали двери оружейных складов.

Но что могли поделать горожане против картечи крупповских пушек? Закупленные республиканским правительством, они оказались повернутыми против республиканцев. Залитая кровью патриотов Сарагоса сложила оружие.

Когда каратели покинули город, в театре «Принсипаль» состоялся вечер, посвященный памяти погибших. Сбор предназначался в пользу их вдов и сирот. На вечере выступал Марти.

После Пепе на сцену вышел Леопольдо Бурон и прочел его стихи — гимн восстанию в защиту республики. Зал аплодировал и кричал «Вива!», забыв об осторожности. Растерянный представитель новых властей счел за лучшее покинуть свою ложу.

В мае Марти съездил в Мадрид. В столичных кафе, как и в дни республики, горячились политики.

Марти слушал их болтовню и чувствовал, как вновь наполняет его жгучее желание сделать что-то для Кубы, сделать сейчас, немедленно.

— Я скоро уеду поближе к дому, в Мексику, дон Калисто, — сказал он старому Берналю.

Экзамены в университете Марти сдал легко. К концу января он получил титулы лиценциата гражданского и канонического права и лиценциата философии и словесности. Визитных карточек с этими титулами он заказывать не стал. Деньги нужны были на дорогу.

Бланка долго хранила последнее письмо любимого: «Пойми, я должен вырвать твою любовь из своего страдающего сердца, как лис, попавший в капкан, своими же зубами отгрызает плененную лапу. И я должен уйти навстречу своей судьбе, как уходит этот лис, окровавленный, но свободный».

Находившимся под надзором ссыльным в то время легче всего было выехать во Францию. И Марти вместе с Фермином Домингесом отправился в Париж. Вместе — потому что Фермин тоже не захотел оставаться в Испании и решил продолжить учебу на берегах Сены.

Прошло около двух недель, и хмурым январским утром 1875 года пароход «Сити оф Мерида» покидал рейд английского порта Саутгемптон. Невысокий худощавый юноша стоял на палубе, подняв воротник поношенного черного пальто. Он наспех познакомился с Парижем, только один день провел в Англии, но не жалел о расставании с Европой, которая тонула теперь в сером тумане. Он плыл на запад, поближе к Кубе.

 

«МЫ РАДЫ, ЧТО ВЫ С НАМИ, МАРТИ»

На причале мексиканского порта Вера-Крус шел таможенный досмотр. Влажная жара затрудняла дыхание. Начальник таможни, черноусый майор в сине-белом мундире, вытирая платком шею и лоб, раскрыл, наконец, и паспорт кубинца.

— О, да мы земляки, сеньор Марти! Я ведь тоже кубинец, уроженец Гаваны. Добро пожаловать на землю нашей республики.

— Как вы сказали, майор? «На землю нашей республики»?

— Именно так! — майор протянул Пепе паспорт. — Ведь Мексика — свободная республика, наш президент сеньор Техада говорит…

— Да, да, конечно, — пробормотал Пепе. Он уже не слышал болтливого таможенника.

«Наша республика». Майор, быть может, и не догадывается, как глубоко он прав. Действительно, разве не братья кубинцы и мексиканцы? Разве не сыны они одной великой родины, которая протянулась от Рио-Гранде-дель-Норте до Огненной Земли? Разве не волнуют их одни и те же думы? И, наконец, разве не герой континента Боливар полвека назад стремился принести свободу его многострадальному острову?..

Два широкотрубых паровозика тащили на подъем небольшой пассажирский состав. Паровозикам предстояло преодолеть высокий горный кряж, отгораживающий от прославившегося лихорадкой низменного побережья сухое плоскогорье, где на высоте примерно девяти тысяч футов располагалась столица страны — Мехико.

Полотно дороги скользило по узким карнизам над ущельями, ныряло в гулкие тоннели и снова сверкающими на солнце петлями вползало вверх по склонам гор. Магистраль, одно из наиболее сложных и эффектных достижений мирового железнодорожного строительства тех лет, была гордостью Мексики.

На остановках к поезду подходили индейцы. Они робко предлагали пассажирам домотканые юбки и шали, молоко в глиняных горшках, кукурузные лепешки. Марти поражало смирение, написанное на темных лицах. Казалось, столетия рабства зачеркнули все чувства, все мысли этих полуодетых людей, оставив им лишь покорность.

На одном из безыменных разъездов белый пассажир ударил ногой старую индеанку — в одной из ее лепешек оказался крохотный кусочек угля. Индеанка охнула и упала, лепешки посыпались в пыль. Никто из ее односельчан не бросился на обидчика, не оттолкнул его, не закричал, но глаза у темнокожих людей сверкнули ненавистью, и Марти понял, что за неподвижной отрешенностью индейских лиц живут и прячутся до поры гордость и ненависть.

Вокзал Буэнависта, железнодорожные ворота столицы Мексики, никак не оправдывал своего названия. По обе стороны железнодорожных путей стояло несколько одноэтажных, плохо выбеленных зданий. В поросших жесткой травой тупиках виднелись поржавевшие ряды запасных колесных пар, между которыми бродили задумчивые куры. Когда паровозный гудок разрывал душную тишину, куры бросались врассыпную.

Марти встречали. Стоя на высокой подножке вагона, он издалека увидел седую голову отца. Рядом с доном Мариано переступал с ноги на ногу незнакомый молодой человек.

Пепе радостно помахал рукой. Но ответный взмах дона Мариано был как-то вял и неуверен. И тут Марти заметил, что и отец и молодой человек с ним рядом одеты во все черное.

У Марти сжалось сердце. Он сразу вспомнил последние, полученные уже в Париже письма доньи Леоноры, где говорилось о болезни сестры Анны. Неужели… Когда дон Мариано обнял сына, Пепе почувствовал, как дрожат его руки.

Высвободившись из отцовских объятий, он быстро обернулся к стоявшему рядом молодому человеку.

— Хосе Марти, лиценциат.

— Мануэль Меркадо, сенатор. Я счастлив видеть вас в Мехико…

А, так это Меркадо! У него открытое и симпатичное лицо. До сих пор их знакомство было заочным — о Меркадо и его друзьях много писала в Испанию Анна..

— Как Анна, отец?

Дон Мариано опустил голову. Марти взглянул на Меркадо. Тот тоже смотрел в землю…

Семья Марти занимала три низкие комнаты в большом доме на улице Монеда. Дон Мариано, хотя ему было уже шестьдесят, по-прежнему брался за любую работу. Антония, Кармен и Амелия помогали матери, которая не выпускала из рук иголку, сидя в кресле среди разбросанных по полу лоскутов. Донье Леоноре приходилось, пожалуй, труднее всех. Ее глаза давно туманились от слез и шитья, а в последние годы видели совсем плохо, и теперь, целуя голову сына, припавшего к ее груди, она торопливо и легко касалась пальцами его лба, щек, волос, плеч, веря и не веря, что Пепе, наконец, снова с ней. Хвала деве Марии, мальчик жив и здоров, у него даже усы, совсем как у отца в молодости…

Наутро на могилу Анны легли букеты белых роз. Молодой художник Мануэль Окарранса, жених Анны, и ее брат опустились на колени рядом.

У ворот кладбища в большом открытом экипаже их ждал Мануэль Меркадо. Молодой сенатор был другом Окаррансы и, когда художник учился в Париже, считал своим долгом всячески помогать семье его невесты. Однако основанные на чувстве долга отношения очень скоро сменились настоящей дружбой. Беды и горести горстки кубинцев стали для Меркадо его собственными бедами и горестями.

Встреча с Меркадо решила судьбу Марти. Квартира сенатора была постоянно заполнена политиками и поэтами, газетчиками и художниками. Меркадо представил им своего нового друга, и Марти узнал почти весь либеральный Мехико. Друзья Меркадо помогли ему разобраться в сложной мексиканской действительности 1875 года, когда президент Себастьян Лердо де Техада, наследник «маленького индейца» Бенито Хуареса, пытался обеспечить обещанные конституцией 1857 года буржуазные свободы, ограничить зловещую власть церкви, остановить экономическую экспансию янки. Лердо категорически возражал против строительства американских железных дорог от северной границы Мексики к районам ее богатых рудных месторождений. «Чтобы Мексика осталась независимой, — говорил Лердо, — между силой и слабостью должна лежать пустыня».

После первых, заполненных рассказами о пережитом дней наступило время напряженного труда. Меркадо рекомендовал Марти в редакции «Эль Федералиста», и кубинец написал для этой газеты несколько маленьких статей. Но по-настоящему его карьера журналиста началась в тот счастливый день, когда Меркадо привел своего нового друга в дом № 13 по улице Сан-Франсиско, где помещалась редакция газеты «Ла Ревиста Универсаль де Политика, Литература и Комерсио».

Едва переступив порог редакции, Марти попал в объятия дона Педро Сантасильи. Они не были прежде знакомы друг с другом, но для экспансивного и громогласного дона Педро это не имело значения. Ему было вполне достаточно, что Марти был кубинцем-патриотом. Сам Сантасилья также родился на Кубе, но обосновался в Мексике, женившись на дочери президента Хуареса. Теперь Сантасилья играл видную роль в газете, которая была рупором правительства.

Сантасилья представил Марти директору и владельцу «Ла Ревиста Универсаль» полковнику Хосе

Вильяде. Молодой борец за свободу в числе авторов его газеты — совсем неплохо, решил Вильяда. Если к тому же он проявит хоть треть обещанного сенатором Меркадо таланта, это будет великолепно.

Вильяда давно хотел издать на испанском языке несколько произведений Виктора Гюго.

— Мне кажется, сеньор Марти, что я могу поручить вам часть этой работы, — скажем, «Мои сыновья», — сказал как-то Вильяда юноше. — Вы ведь, кажется, тоже романтик?

Перевод удался.

— Твой текст звучит не слабее подлинника, мой мальчик! — шумел Сантасилья. — Как я завидую тебе! Это так прекрасно — всецело отдаться во власть волшебного слова!

— Слово, уважаемый дон Педро, не должно властвовать безраздельно, — негромко возразил Марти. — Оно само должно быть оружием.

— Вы правы, Марти, — поддержал его небрежно одетый человек, которого вся редакция, от мальчишки-посыльного до самого Вильяды, почтительно звала «маэстро». — Слово — это оружие. И, клянусь, вам оно еще много раз пригодится.

Это был Гильермо Прието, бывший секретарь Хуареса. Консервативная оппозиция как огня боялась его статей и памфлетов.

Марти поздравил и член парламента Игнасио Рамирес, ярый либерал, прозванный «мексиканским Вольтером» за обширные знания, злоязычность и остроумие.

— Я рад не только вашему успеху, мой дорогой, — сказал Рамирес, отечески похлопывая Пепе по плечу, — но и тому, как много этот успех значит для будущего Мексики.

— Перестань шутить, Рамирес, — вмешался Игнасио Альтамирано. — Мы все здесь рады, что вы с нами, Марти,

Сердце гулко билось в груди Пепе. Его хвалили люди, стоявшие у колыбели Мексиканской республики! Когда ему было всего четыре года, Рамирес уже провозглашал лозунг: «Долой богачей, борющихся против свободы совести!» А Игнасио Альтамирано? Разве не он был самым блестящим либеральным оратором конгресса еще пятнадцать лет тому назад? Разве не он, потомок жалких неграмотных индейцев, стал лучшим мексиканским поэтом и новеллистом?

«Мы все здесь рады, что вы с нами, Марти…»

Стремительной чередой полетели дни. Имя кубинского эмигранта стало все чаще появляться под важными статьями на страницах «Ла Ревиста Универсаль».

«Нет ничего лучше, чем делать добро. Больше чем за что-либо, люди воздадут потом именно за это».

«Интересы, рождаемые частной собственностью, должны уважаться в такой степени, чтобы их сохранение не вредило всему обществу».

«…Экономика является не чем иным, как совокупностью решений различных конфликтов между трудом и богатством. Эта наука не имеет постоянных законов, ее законы должны быть и являются, в сущности, постоянно изменяющимися».

«Благополучие многих предпочтительнее, чем богатство некоторых».

«Свобода — это не удовольствие. Это долг бороться за свободу других».