НАША СТРАНА

В сентябре 1878 года в маленьком белом домике по гаванской улице Индустриа появились новые жильцы. Соседи быстро узнали, что молодые супруги приехали из Гватемалы, побывав по дороге в Гондурасе. Оказалось, что сеньор Марти, как и его лучший друг, сеньор Фермин Вальдес Домингес, старший сын известного адвоката, смог вернуться в Гавану лишь после окончания войны.

Да, к этому времени война на Кубе кончилась. Согласно условиям пакта, подписанного представителями колониальных властей и повстанцев в маленьком городке Санхоне, испанцы обещали объявить всеобщую амнистию, освободить рабов, сражавшихся в повстанческих отрядах, и провести, наконец, кое-какие реформы. От кубинцев требовалось одно: прекращение борьбы.

Пакт был подписан 10 февраля, но тогда сложили оружие только отряды провинции Камагуэй. И это говорило о многом.

Да, Куба устала от войны, Куба была истерзана, кубинцы ждали мира. Но не такого, как в Санхоне. Санхонский мир с испанцами заключила не восставшая Куба, а испугавшиеся размаха народной войны плантаторы и сахарозаводчики. Лучшим людям сражающейся республики условия этого мира были не по душе, и не случайно Максимо Гомес, главнокомандующий силами мамби, под давлением собственных генералов вынужденный поставить свою подпись под пактом, тотчас покинул остров в знак несогласия и протеста. Поступок Гомеса еще более увеличил ряды недовольных. Гомеса любили, ласково звали «стариком».

Уроженец Доминиканской республики, Максимо Гомес считал Кубу своей второй родиной. За годы антииспанской войны он прошел путь от сержанта до главнокомандующего всеми вооруженными силами повстанцев. Он был верным соратником Игнасио Аграмонте, его честность и принципиальность служили образцом. «Он прекрасный солдат, один из лучших, которыми обладал Новый Свет» — этот отзыв принадлежит человеку, отнюдь не симпатизировавшему кубинской революции.

Другой герой, генерал Антонио Масео, «бронзовый титан», за которым шли повстанцы провинции Орьенте, также остался верен делу, начатому десять лет назад. «Мы, Масео, клянемся умереть за родину!» — так говорили тогда семь братьев мулатов, вступая один за другим рядовыми в армию Карлоса Сеспедеса. 15 марта 1878 года в местечке Барагуа Масео встретился с генерал-капитаном Кубы Кампосом и его советниками.

— Я не хочу свободы, если она связана с бесчестьем, — сказал отважный мамби.

Лишь к концу лета на Кубу пришла тишина. Но и она была обманчивой. И недаром жестокий генерал Ховельяр, правая рука «миротворца» Кампоса, писал в официальном донесении правительству: «Вся страна целиком мятежна, в этом нет никаких сомнений. Из корней этой войны вырастет другая».

Испания согнула повстанцев, но не сломила их. Не помогли ни крупповские пушки, ни пять миллионов золотом, ассигнованные «для распределения среди соединений, согласившихся на капитуляцию». Угли от большого десятилетнего пожара тлели по всему острову.

Когда сентябрьским вечером Марти сошел с парохода «Нуэва Барселона» на гаванский причал, уже было ясно, что испанцы не торопятся проводить обещанные реформы. Королевские декреты даровали Кубе новое административное деление — шесть провинций вместо трех департаментов — и перенесли на остров муниципальные и избирательные законы провинций метрополии, разумеется с десятками ограничений и оговорок.

Только амнистия и освобождение сражавшихся рабов были проведены в жизнь. Да и то лишь потому, что рабы держали в руках оружие.

На острове оказались, однако, люди, которых вполне устраивало такое поведение испанцев. Двести тысяч убитых, разоренные селения и выжженные плантации не помешали гаванским дельцам устроить в честь «миротворца» Кампоса торжество, на котором за шестисотметровым столом 2 712 человек пили, ели и орали «Вива Испания!». Люди, вернувшиеся из зарослей Орьенте, хмуро глядели на эту оргию. Но было поздно. Их оружие уже хранилось в испанских арсеналах.

Шли месяцы, и ясные слова «Клича Яры» стали застилаться туманом словоблудия. Милостиво «забыв прошлое», Испания объявила свободу слова, и этим не замедлили воспользоваться как консерваторы, так и либералы-автономисты.

Консерваторы категорически возражали против отмены рабства, требуя «примирить традиции незабываемого прошлого с острыми необходимостями настоящего и благородными надеждами на будущее». Под этим на редкость «конкретным» лозунгом строились в ряды крупные торговцы, землевладельцы и аристократы.

Могущественной, но сравнительно малочисленной группе консерваторов «противостояли» либералы-автономисты, среди которых были креольские интеллигенты, мелкие буржуа, представители средних классов и даже некоторые из бывших повстанцев. Эти люди на всех углах кричали о необходимости постепенных и легальных реформ «в лоне древнего национального единства».

Нужно ли объяснять, что Марти было не по дороге с консерваторами? Программа автономистов также не манила его. И он с горечью убедился, что легальные партии не склонны добиваться подлинной свободы Кубы. Сам он жаждал борьбы, мечтал о ней, но в его жизнь уже стучались другие, новые, волнующие и радостные события — примерно через два месяца у Кармен должен был родиться сын.

В том, что будет сын, Марти почему-то не сомневался. Ради спокойствия будущего Хосе Франсиско он и вернулся на Кубу лишь в сентябре, когда обстановка прояснилась и соглашение об амнистии все же стало соблюдаться.

Озабоченный состоянием семейного бюджета, он подал в канцелярию генерал-капитана заявление с просьбой разрешить вести адвокатскую практику. Франтоватый клерк заверил его, что разрешение последует максимум через два дня. Но ни через два дня, ни через две недели разрешения не последовало. Имя Марти было слишком хорошо знакомо колониальным властям.

На помощь опять пришли друзья. Частные уроки позволили перебиться на первых порах, а потом Марти обосновался в адвокатской конторе покинувшего Мехико Николаса Аскарате.

Потянулись одинаковые дни, наполненные скучнейшей писаниной. Мятежный поэт, следя за почерком, сочинял просьбу за просьбой, жалобу за жалобой.

«…Сейчас я тороплюсь в контору, потом приду домой, чтобы поесть, и снова отправлюсь в контору, куда зовет меня жестокий долг…» — так писал Марти Агустину де Сендеги, товарищу по мадридской ссылке, с грустью отказываясь от приглашения на литературный вечер. Он редко бывал даже у поседевшего Мендиве, выкраивая время лишь для ежедневных визитов к отцу и матери.

Аскарате видел, что Марти не по душе его новая работа. Старик сам тосковал над делами, повествующими о низменных стремлениях и поступках людей, в которых он, Аскарате, хотел бы видеть только героев. И однажды патрон и помощник махнули рукой на клиентуру, заперли контору и с сияющими лицами отправились на открытие лицея в гаванский пригород Регла.

Одноэтажное здание лицея окружала пестрая толпа кубинцев. Едва выйдя из коляски, Марти очутился в крепких объятиях Педро Койулы, старого товарища по каторге и ссылке. Следом за Педро, покинув своих дам, к нему бросилось еще человек пятнадцать — сверстники, прежде разбросанные по ссылкам, а теперь снова слетевшиеся в родное гнездо.

Аскарате поднял руку, требуя тишины:

— Я привез в Реглу кубинца, к словам которого прислушивались Мадрид, Мехико и Гватемала. Его имя знакомо многим — Хосе Марти! Я прошу внести это имя в список сегодняшних ораторов. Именно сегодняшних — ведь сегодня десятое октября!

Рассказывая о выступлении Марти, приходится снова употребить слово «сенсация».

«Каждое его слово, — вспоминал Педро Койула, — отражало нашу надежду и наши чувства. Марти вызывал волны энтузиазма…»

Можно представить себе эту речь. Марти бледен, его голос дрожит, рука нервно трогает край дощатой трибуны с вырезанной на ней одинокой звездой — звездой с кубинского флага.

— Огромное, нетерпеливое желание видеть родину счастливой заставляло меня думать о Кубе всюду, где бы я ни был. Горькие вести ранили сердце, но мысли о добре, чести, прогрессе и свободе помогали мне, как и всем кубинцам, в душах которых цвели печальные цветы изгнания. И вот теперь здесь, на земле Кубы, я говорю: давайте сеять добро. У нас есть руки, мы мыслим ясно и чувствуем горячо. Мы кубинцы, наша свобода, обагренная кровью братьев, зачата в нашей груди, и именно сегодня, в годовщину «Клича Яры», мы клянемся ей в верности…

Куба узнала, что Марти вернулся, а Марти узнал, что кубинцы помнят его. Теперь даже переписка жалоб казалась не таким отвратительным делом.

Изменился и Аскарате. Бурный вечер в Регле словно влил в него свежую кровь, и теперь все чаще и чаще на дверях конторы висел замок, а по улицам Гаваны, как когда-то по улицам Мехико, бродили, размахивая руками и споря о политике, два кубинских патриота.

— Ты зря торопишься, Пепе, нужно взять от Испании все, что можно…

Марти хватал Аскарате за пуговицы сюртука:

— Сколько я могу убеждать вас, дон Николас, что теории ассимиляции так называемого национального единства и реформизма уводят кубинцев в сторону от борьбы? Куба — американская страна, она воевала за свою и американскую свободу десять лет. И вдруг Куба — испанская провинция. Абсурд!

12 ноября 1878 года Марти стал отцом. Хотя нужные для крошечного Хосе Франсиско Марти-и-Басана вещи были куплены заранее, расходы резко возросли. Не бросая работы у Аскарате, Марти начал вести дела в адвокатской конторе дона Мигеля Вионди, старого друга Рафаэля Мендиве.

Теперь он уставал еще больше и дома иногда валился на диван, не снимая ботинок. Однако он не позволял себе забывать о лицее в Регле.

Каждый свободный час он проводил среди новых друзей — педагогов. Он считал свою деятельность в Регле очень важной для себя — ведь семена знаний неминуемо прорастают ростками свободы, и обучение юных кубинцев — тоже бой за будущее Кубы.

Его избрали членом совета лицея. Выступая перед коллегами, Марти говорил:

— Мы должны думать о будущем родины, и поэтому каждый должен чувствовать себя учителем и быть им, хотя бы в благодарность за знания, полученные от других. Нужно множить наши кубинские школы, ибо школа является наковальней духа народа. Счастлива страна, которая видит своих детей образованными, образованный народ всегда силен и свободен…

Скоро Марти стал часто появляться и в другом гаванском пригороде — Гуанабакоа. В шумном литературном кружке расположенного там лицея секретарствовал совсем больной Альфредо Торроэлья. Он знал, что его болезнь неизлечима, и проделал тяжелое путешествие Мехико — Гавана, чтобы провести на родине последние дни. Он приехал осенью, а в январе осунувшийся от горя Марти говорил у свежей могилы друга:

— Сегодня мы хотим воздать должное человеку, столь любимому своей страной, своим народом, что он не может умереть. Моей дрожащей руке, еще хранящей тепло его руки, нелегко описать искристый и оригинальный талант, положивший много лавров на печальное чело нашего народа…

Забывая о торжественности момента, Аскарате беспокойно затоптался на месте. Зачем зря дразнить испанцев? «Печальное чело нашего народа»! Разве Пепе не знает официальной терминологии: не «наша страна», а «остров», не «наша родина», а «национальное единство»…

Речь Марти получила небывалый для осторожной в ту зиму Гаваны резонанс. Газета «Ла Патриа» хвалила «молодого, но бесспорно талантливого и уже широко известного сеньора Марти, друга детства Альфредо Торроэльи и его товарища по изгнанию».

«У гроба Торроэльи мы увидели рождение нового великого оратора и поэта, — писала «Эль Триумфо». — Его слова — словно поток, который выходит из берегов. Кто сможет собрать эти воды, эти силы, подчинить их себе и направить их в одно русло?»

 

АНАУАК

Весной 1879 года Марти был обеспечен хорошей работой. Ежедневно, с восьми до одиннадцати утра, он читал курсы риторики, поэтики, философии испанского языка в колледже «Эрнандес-и-Пласенсиа», а потом проводил пару часов за разбором особо сложных дел у Вионди.

Теперь он уже не переписывал бумаг в конторе Аскарате, но его по-прежнему, словно магнит, притягивала узкая комната, в которой за длинным столом принимал клиентов его седовласый друг. Осторожный внешне, Аскарате не мог жить без острых дискуссий и в ущерб доходам постепенно превратил свою контору в заповедник «бандитов».

Ежедневно за плотно прикрытыми дверями его конторы велись нескончаемые споры. Республиканцы и либералы, вчерашние ссыльные и повстанцы приходили сюда, зная, что их мнение будет внимательно выслушано и обсуждено.

В этом клубе Марти встретил однажды невысокого изящного мулата, чье лицо показалось ему уже виденным где-то.

— Разве я не знакомил вас в Мехико? — воскликнул Дскарате. — Это же Хуан Гуальберто Гомес!

Молодые люди улыбнулись и пожали друг другу руки. Хуан был чуть младше Хосе, но и ему пришлось пережить многое. Родители Хуана были рабами, и его ждала судьба простого мачетеро, если бы не прихоть хозяина. Плантатору захотелось иметь собственного каретного мастера, и смышленый зеленоглазый парнишка был отправлен на пароходе «Ла Франс» в Париж.

Двадцать один день в море сдружил Хуана с Франсиско Висенте Агилерой, вице-президентом первого правительства сражающейся Кубы. Агилера плыл в Европу, чтобы рассказать правду о войне за независимость. Юный Хуан стал его верным помощником и уже никогда не вернулся к хозяину.

В Гаване, как и в годы изгнания, Гомес заслужил опасную славу сепаратиста. Марти много раз читал в газетах его умные статьи, неизменно отзываясь о них с одобрением. Гомес, в свою очередь, высоко ценил талант Марти.

После встречи у Аскарате Хуан и Хосе стали неразлучны. Хуан очаровал Кармен, которая обычно относилась к «цветным» довольно сдержанно, и стал часто бывать в доме Марти. Но прошло немало дней, пока Марти узнал его тайну: Гомес участвовал в подготовке нового восстания.

Это могло показаться невероятным. Ведь только что закончилась ужасная война, тянувшаяся целых десять лет! Однако Марти не удивился. Разочарованность заключенным в Санхоне пактом владела даже многими из тех, кто когда-то выступал за него. Негодующие возгласы и обвинения в предательстве неслись в адрес людей, променявших честь мамби на золото Мадрида, то самое золото, которое было скоплено испанцами за счет грабежа Кубы. Возмущение вновь распространялось по острову, словно степной пожар.

Новое движение возглавили кубинские эмигранты в Нью-Йорке. Их совет, называвшийся Хунтой пяти, еще в марте 1878 года призывал повстанцев Орьенте не сдаваться и собирал средства для закупки оружия.

Спустя несколько месяцев в Нью-Йорк из Мадрида прибыл известный ветеран Десятилетней войны, генерал Каликсто Гарсиа. Он категорически отвергал условия мира в Санхоне и принял руководство Хунтой пяти, которая стала называться Революционным кубинским комитетом. Одним из ближайших его помощников по комитету стал Карлос Ролоф, провоевавший за дело Кубы все десять лет, от первого до последнего дня.

О Карлосе Ролофе следует сказать несколько слов особо. Варшавский еврей по происхождению, он покинул родину после восстания 1863 года. Русский царь утопил восстание в крови, Польша осталась в составе Российской империи, и судьба забросила спасавшегося от царской виселицы бунтаря на далекую Кубу. Он стал сражаться за свободу и здесь. Кубинцы прозвали его «бесстрашным русским».

С каждым днем все новые и новые нити связывали работавший легально Нью-Йоркский революционный комитет с подпольщиками на острове. В тайную работу на Кубе включились многие ветераны Десятилетней войны, популярные и отважные вожаки повстанцев: Флор Кромбет, Хосе Майа Родригес, Хосе Масео, Гильермо Монкада. Все больше кубинских городов сообщало Каликсто Гарсиа о создании революционных клубов.

Быть может, обещанные испанцами реформы и могли бы ослабить или отдалить подготовку нового взрыва. Но колонизаторы в Мадриде и не думали держать слово, данное ими в Санхоне. Делегаты кубинских либералов, заикавшиеся о реформах перед депутатами кортесов, слышали в ответ брань и насмешки.

В десятую годовщину «Клича Яры», когда Марти говорил о «нашей стране» в лицее Реглы, Революционный комитет обратился к кубинцам с подписанным Каликсто Гарсиа манифестом. Гневно осуждая капитулянтов, которые испугались всенародной войны за независимость, манифест призывал патриотов к борьбе, к созданию революционных организаций на острове и за его пределами.

Когда Хуан Гомес принес манифест Марти, в конторе Вионди не было посетителей. Марти сидел в маленькой задней комнатке и читал газету «Ла Либертад», которую издавал Адольфо Стерлинг.

— А, Хуан! — Марти встал навстречу другу. — Стерлинг не стесняется в выражениях, критикуя консерваторов. Он создает республиканскую партию, это неплохо. И все же главное — вооруженная борьба.

Гомес сел, вытянул ноги, вынул из кармана сигару. Он верил Марти, но опыт конспиратора заставлял его быть осторожным. Окажется ли этот, безусловно, выдающийся человек решительным борцом? И, словно угадывая его мысли, Марти сказал:

— Конечно, революция не всегда пахнет цветами… Но легкие победы, мой дорогой Хуан, — главный враг революции.

— Я тут принес тебе кое-что, Хосе. — Гомес решительно протянул Марти сложенный вчетверо листок с текстом манифеста. — Прочти сейчас, я подожду…

Спустя несколько недель после этой беседы в контору Вионди вошел незнакомец.

— Сеньор Марти у себя?

Вионди кивнул, и незнакомец прошел через маленькую боковую дверь в заднюю комнату. Марти, низко склонившись над столом, сосредоточенно писал. Он составлял отчет о прошедшем накануне совещании представителей всех гаванских подпольщиков.

— Здравствуйте, сеньор Марти, — сказал незнакомец. — Я привез вам привет из Нью-Йорка.

На ладони гостя блеснул пароль — половинка монеты в одно песо.

Марти обрадованно улыбнулся.

— Мы долго ждали от вас вестей. Что нового?

— Каликсто Гарсиа и Карлос Ролоф просили меня передать, что комитет гордится вашим участием в борьбе. Ваш талант и ваши убеждения делают честь…

— Довольно, довольно, дорогой друг! Это революция оказывает мне честь, принимая в число своих бойцов!

— Сеньор Марти, за вами наверняка идет слежка. Учитывая опасность, комитет присваивает вам подпольную кличку. Отныне для Нью-Йорка и других клубов нет Хосе Марти, а есть Анауак. Пожалуйста, расскажите теперь о вчерашнем. Ведь я не ошибся, патриоты Гаваны объединились именно вчера?

Взволнованно шагая, Марти рассказывал о состоявшемся собрании, о мерах предосторожности, об энтузиазме подпольщиков.

— Как названо новое объединение? — спросил незнакомец.

— Революционный клуб Гаваны номер двадцать два.

— Кто президент?

— Я.

Посланец комитета улыбнулся и встал:

— Разрешите мне поздравить вас. Комитет в Нью-Йорке будет рад поздравить вас также. Я передам все Гарсиа и Ролофу. До свидания, Анауак. Будьте осторожны. Родина и Свобода!

Вионди ворчал долго:

— Из-за твоего гостя, Пепе, я выпроводил четырех отличных клиентов. Верных пять сотен песо!

— Но, дон Мигель, этот человек приезжал из Нью-Йорка!

— Э, послушай, на всей Кубе ты один хочешь новой драки…

Марти весело похлопал доброго старика по спине. Он-то знал, как неправ был Вионди.

Элегантные молодые люди уплывали с Кубы на почтовых пароходах. В их чемоданах из крокодиловой кожи лежали тысячи песо, собранные патриотами острова для покупки оружия.

Молодые люди сходили на берег в США и Мексике, Гаити и Ямайке, и вскоре к берегам Орьенте отправлялись баркасы и шхуны. На них надвигался темный ночной берег, прибой заставлял бешено плясать на гребнях волн. Но из прибрежных зарослей долетал протяжный призыв — кто-то дул в большие раковины. Рулевые правили на звук, и Куба получала патроны и карабины.

В порту Гаваны грузчики спускали по трапу тюки с мануфактурой из Нью-Йорка. Когда попадался тюк, испачканный красной краской, за него брался огромный негр. Только он мог пронести такой не по размеру тяжелый тюк, скаля зубы и приплясывая на прогибающихся сходнях под взглядами шпиков. Негр играл со смертью. В испачканных тюках под тонким слоем холста и ваты лежали карабины.

Да, Вионди ошибался. Первые капли дождя уже падали. В феврале в Гавану съехались представители патриотов со всего острова. В контору дона Мигеля «клиенты» входили один за другим. Скептически поджав губы, почтенный юрист наблюдал, как с Марти беседуют белые и негры, крестьяне и рабочие-табачники, пропахшие морем рыбаки и те, кто под любой одеждой не мог скрыть офицерской выправки. И хотя Вионди по-прежнему не верил в возможность восстания, события убедили его, что Марти руководит нешуточным делом.

В один из первых мартовских дней Марти шел по тесным улочкам негритянского района старой Гаваны. Он улыбался знакомым, и многие подбегали пожать ему руку, похлопать по плечу. Здесь знали, что белый доктор Марти большой друг «маленького Хуана», который всегда пишет правду в газетах.

У домика, на двери которого было написано «Гомес», Марти остановился, постучал. Старая мулатка укоризненно сказала, откидывая щеколду:

— Зачем вы пришли сами, сеньор Хосе? Я ведь говорила Хуану, что сыщики крутятся у дома, как голодные кошки у корзинки с рыбой.

— Что слышно от полковника, Мария?

— Вот, — мулатка протянула кожаный мешочек.

Марти развязал его и высыпал на ладонь кучку монет по одному сентаво. Их было восемнадцать.

Полиция не смогла помешать подпольщикам собраться в назначенный срок. 18 марта полковник Педро Мартинес Фрейре на правах ветерана председательствовал на совещании, которое решило создать Центральный революционный кубинский клуб взамен Революционного клуба Гаваны № 22.

Когда совещание началось, Марти выступал в лицее Гуанабакоа. Патриоты Гаваны перехитрили испанцев, которые были уверены, что без Марти совещание не состоится. Раз Марти в лицее, считали сыщики, значит нечего беспокоиться, разыскивая сборище бандитских главарей. Но они ошиблись. Закончив речь, Марти сел в ожидавший его экипаж и через десять минут на ходу спрыгнул с подножки в глухом переулке.

Он постучал в дверь ветхого дома с коваными решетками на окнах и затем быстро прошел через внутренний дворик, в дощатую пристройку, откуда доносился голос Фрейре. С победным видом полковник чертил на карте Кубы стрелы наступления еще не собранных повстанческих отрядов на город Сантьяго-де-Куба.

— Не очень нравится мне этот Фрейре, — быстро сказал другу Хуан Гомес. — Называет себя «главой движения в Орьенте», а кто дал ему на это право?

— Как голосование?

— Большинство поддержало Фрейре. Решено руководить борьбой из Гаваны, а не из Нью-Йорка…

— Но если руководящий центр будет в Гаване, то в случае провала мы поставим под удар все остальные клубы острова!

Подошел ветеран Хосе Антонио Агилера, плотный креол средних лет.

— Ни Максимо Гомес, ни Антонио Масео, ни Каликсто Гарсиа не сделали бы такого опрометчивого шага, — хмуро сказал он. — К сожалению, тебя не было, Анауак. А мы с Хуаном переубедить остальных не смогли…

 

УЗКОЙ И ОБХОДНОЙ ДОРОГЕ — НЕТ!

26 апреля 1879 года в кафе «Лувр» либералы Гаваны устраивали банкет. Старый вожак либералов, опытный политикан Гальвес возлагал на этот вечер большие надежды. Гальвес хорошо знал, что гаванцы с удовольствием читают «Ла Либертад» и «Ла Дискусьон» — газеты республиканца Адольфо Маркеса Стерлинга. Он знал также, что эти газеты называют двадцатишестилетнего поэта и юриста Хосе Марти «молодым орлом кубинской трибуны».

И вот ему, Гальвесу, удалось сделать так, что и Марти и Стерлинг будут сидеть с ним за одним столом. Только бы все прошло тихо, а уж тогда кампания в прессе навсегда прилепила бы к ним обоим звание «единомышленников либералов».

Гальвес стоял в стороне, наблюдая, как в зал входили соратники по партии — адвокаты, владельцы табачных фабрик, плантаторы, оптовые торговцы. Наконец на пороге показался Стерлинг и с ним большелобый бледный молодой человек с пышными, волнистыми волосами.

— Я готов отдать многое, Говин, — наклонился Гальвес к невысокому толстяку, то и дело вытиравшему лоб и шею желто-красным, как испанский флаг, платком, — лишь бы после сегодняшнего вечера этот парень был с нами.

— Ты все шутишь, Гальвес, — отозвался тот, — наконец-то после десяти лет войны на острове мир, а Марти зовет к новому восстанию. Нет, с меня хватит. Во имя свободы Кубы я давал деньги и скот отрядам повстанцев, а они во имя свободы Кубы жгли мои плантации и заводы! Сейчас, когда я закупил в Чикаго новое оборудование и пригласил механиков янки, ты хочешь, чтобы я подружился с Марти? Нет, независимость, которая разоряет деловых людей, Кубе ни к чему. Нам следует идти путем постепенных реформ, Куба должна стать полноправной провинцией Испании. И все!

Гальвес недовольно поморщился. Право же, Говин хорошо соображает лишь там, где идет купля-продажа.

— Ты должен понять меня, Говин. — Гальвес взял толстяка под руку. — Люди верят тому, что говорит Марти, а газеты Стерлинга печатают речи этого парня и статьи его дружка, черномазого Гомеса, на первых страницах. Если мы приручим эту птичку, она будет петь наши песни, и люди пойдут за нами…

Торжественно протянув руки Стерлингу и Марти, Гальвес позвал всех к столу, легонько постучал высоким бокалом по желтоватой бутылке бакарди:

— Уважаемые сеньоры, либералы Гаваны счастливы приветствовать вас сегодня. Я надеюсь, что все мы поднимем первый бокал за процветание острова, за его будущее, которое придет в полном соответствии с нашим древним национальным единством…

Марти слушал вкрадчивый голос Гальвеса, и неприязнь к этому человеку охватывала его. Конечно, среди либералов есть честные, искренние люди. Их даже большинство. Но Гальвес… «Вы, но не вам», — как говорил Вергилий. Вы, кубинцы, старайтесь, дискутируйте, убеждайте, даже голосуйте, а он, Гальвес, сядет в депутатское кресло. Больше ему ничего не надо.

— Мы все хотим видеть остров уважаемой провинцией испанского королевства…

Марти поднял голову. Так вот зачем его зазвали сюда! Вот почему Гальвес так мил и любезен! Они хотят причислить его к тем, кто ползает на коленях перед Испанией? Не выйдет!

— Высокочтимые сеньоры! Собравшись и беседуя здесь, мы пожинаем плоды той неполной свободы, которая была завоевана нашей родиной в трудной и жестокой борьбе, а не подарена ей кем-то, — слова Марти словно взрывали напряженную тишину. — Эта неполная свобода стоила нашей нации многих сотен тысяч жизней и ран, которые дают нам право не униженно молить, а требовать.

Произнося эти слова, я чувствую, как в моей груди пламенеет частица революционного огня нашего народа, огня, который может быть успокоен только потоком полных, немедленных и действительных свобод…

Гальвес плотно сжал губы. Теперь их совсем не было видно под черной щеточкой усов. Черт побери, можно подумать, что Марти приготовил эту речь заранее. И все слушают его, словно он новый мессия, смотрят в рот, будто он плюется золотом. Да, вместо пристойного банкета получается политическая стычка. Что ж, придется ответить. Но кто будет говорить? После Марти выступать нелегко. Говин — тот просто дрожит от испуга и злости.

А голос Марти сильной птицей бился под тентом открытой веранды кафе, вылетал на улицу:

— Если либеральная политика выбирает узкую и обходную дорогу вместо того, чтобы быть эхом желаний нашей исстрадавшейся родины, — нет, я не могу поднять тост за такую политику!

О событиях в кафе «Лувр» генерал-капитан Кубы Бланко, сменивший Кампоса на этом посту, знал уже через час. Он внимательно перечитывал записку Говина. Марти действительно позволил себе слишком многое. Вчера «наша нация», «наша родина», сегодня «поток полных, немедленных и действительных свобод», а завтра, как и десять лет назад, — «независимость или смерть». Да, это не Гальвес, который за депутатское жалованье готов твердить, что Куба «всегда верный Испании остров». Генерал вздохнул и откусил кончик сигары. Что-то слишком много говорят о Марти в прессе, да и фискалы подозревают, что он плетет заговор. Интересно бы самому послушать, как поет эта птичка.

Такая возможность представилась генерал-капитану Бланко на следующий же день. В лицее Гуанабакоа состоялось чествование кубинского композитора и скрипача Рафаэля Диаса Альбертини.

Карета генерала, эскортируемая верховыми адъютантами, проехала по узким улицам предместья, мимо низких выбеленных домов, покрытых каталонской черепицей, и старой церкви с круглыми окнами. У входа в колледж карету встретил Аскарате. Генерал-капитан пытается изображать друга кубинцев? Что же, пожалуйста… За вежливостью и церемонностью Аскарате пряталась тревога. Конечно, он предупредил Марти, чтобы тот выбирал выражения, но ведь известно, что стоит Хосе увлечься и…

Когда Бланко, неподвижно просидевший весь вечер в первом ряду, покидал колледж, к нему подскочил репортер:

— Ваше превосходительство, «Ла Дискусьон» очень просит: два слова о речи доктора Хосе Марти…

Бланко нахмурился, помолчал. Потом он вспомнил, что Кампос советовал заигрывать с прессой, и, зазвенев увешанной орденами грудью, доверительно склонился к репортеру:

— Мне не хотелось бы вспоминать то, что я услышал здесь сегодня. Я не могу понять, как мог доктор Марти говорить так в присутствии представителя испанского правительства. Мне кажется, мой друг, что Марти безумец…

Бланко смолк, и в это мгновение генерал победил в нем дипломата. Бланко выпрямился и жестко докончил фразу:

— И безумец опасный.

Вернувшись домой, Марти застал жену в слезах. Кармен прочла в газетах отчет о банкете в кафе «Лувр» и плакала весь вечер. Хосе не смог ее утешить. Кармен слово в слово повторяла доводы отца, который звал ее в Камагуэй, а зятю советовал подыскать себе солидное место с хорошим окладом.

Тщетно пытался Хосе говорить жене о свободе, о независимости своей страны, о страданиях кубинцев, о революции. Она отвечала, что тоже кубинка и тоже страдает, но как раз из-за революции.

— Ты что, не знаешь, что негры сожгли тростник отца! — почти кричала Кармен. — В Камагуэе после войны не осталось ни одного целого завода, город Пуэрто-Принсипе разорен совсем! Ты хочешь, чтобы нам не на что было жить? Подумай о Пепито, ведь ты зарабатываешь все меньше и меньше!

Марти подошел к колыбели, склонился над сыном. Подумал: «А нос у него мой». Он молча обнял Кармен и поцеловал. Шаткое перемирие водворило в доме тишину. Анауак уступил мужу и отцу. Весной 1879 года Марти почти не произносил речей и много работал. Но его связь с революцией не прерывалась. И лето этого года стало для него, как и для других патриотов, горьким летом.

В трудных условиях Кубы, когда многие еще надеялись на испанские милости, недальновидность полковника Фрейре, настоявшего на размещении руководящего центра нового движения на острове, а не в эмиграции, оказалась роковой. Патриотов предали, Фрейре был арестован, испанцы захватили секретные планы и списки. Аресты в Орьенте — самой мятежной из всех провинций — начались прежде, чем туда дошли тревожные письма Агилеры, Хуана Гомеса и Марти. За решетку попали многие, и в их числе Кромбет и Родригес. Марти уцелел чудом. Полиция не узнала, кто скрывается под кличкой Анауак.

Провал Центрального клуба, который показал испанцам широту движения, насторожил генерал-капитана. Стоя у мраморного столика с моделью колумбовой каравеллы, Бланко смотрел на расстилавшуюся за окном гавань. Вечерело. Рыбаки поднимали паруса. Бланко нахмурился. Что-то будет, если каждая из сотен этих лодчонок привезет на Кубу хоть по одной винтовке!

— Еще раз предупреждаю вас об опасности сепаратистского движения. — Генерал-капитан обернулся к стоявшему у двери человеку в светло-сером сюртуке. — Если вам не хватает людей и средств — подайте рапорт. Для вашей работы мы не пожалеем ни того, ни другого…

И тайная полиция начала настоящую охоту за патриотами. Люди исчезали бесшумно и бесследно. Марти похудел. «Клиенты», приходившие в контору Вионди, приносили невеселые вести, да и дома он не знал спокойной минуты.

Все же ему, Агилере и Гомесу удалось кое-что сделать, и оружие снова начинало поступать, а уцелевшие революционные клубы заявили о признании Нью-Йоркского комитета своим главным руководящим центром.

В июне из Нью-Йорка прибыл новый посланец.

Руководители Революционного комитета официально сообщали, что председателем (делегадо) патриотической хунты в Гаване и, следовательно, полномочным представителем комитета на острове назначается Агилера. Субделегадо, его заместителем, назначался Марти.

Положение улучшалось, хотя и очень медленно. Оружие шло в основном из США, а полиция янки, по-видимому, предупрежденная послом Испании в Вашингтоне, проявляла невиданную бдительность. К Гомесу и Агилере приходили рыбаки и рассказывали, как порой им приходилось выбрасывать оружие в море, чтобы избежать ареста или расстрела североамериканскими канонерками.

Снова и снова собирали деньги кубинцы. Каждая доставленная на остров винтовка обходилась им в пять раз дороже ее действительной стоимости. И бывали дни, когда и Агилере, и Марти, и Гомесу трудности казались непреодолимыми. Особенно Марти и Хуану Гомесу. Ветераны не очень-то доверяли «зеленым новичкам». Людям, воевавшим вместе с Максимо Гомесом и Антонио Масео, хотелось снова идти в бой под их испытанным руководством.

Но Максимо Гомес был в Гондурасе, а Антонио Масео — на Ямайке. Оба они покинули Кубу, не желая пользоваться «правами» испанской амнистии. И многим казалось, что прославленные вожаки не желают лезть в новую драку. Агилера и Марти убедились в обратном, когда состоялась их встреча с доктором Эусебио Эрнандесом.

Прежде чем приехать в Гавану, Эрнандес проделал долгий путь. Он беседовал в Гондурасе с Максимо Гомесом, затем посетил Нью-Йорк, а в городе Сантьяго-де-Куба брат Антонио Масео, Хосе, вручил ему коробку сигар домашней закрутки.

Откусив кончик одной из сигар, Марти увидел вложенную в нее бумажную трубочку. Когда были распотрошены все сигары, Марти и Агилера прочли полученное в Сантьяго-де-Куба послание Антонио Масео. «Бронзовый титан» не терял времени в эмиграции на Ямайке. Он посылал на родину тщательно разработанные инструкции своим бывшим соратникам и всем будущим командирам повстанческих отрядов. В письме перечислялись имена, подпольные клички и воинские звания верных людей и предлагалась дата и место нового восстания.

Теперь в подготовку новой войны могли влиться испытанные в былых боях люди. В Орьенте — темпераментный Хосе Масео и Кинтин Бандерас, в центральных провинциях — Франсиско Каррильо и Серафин Санчес. Запад должны были поднять сами гаванцы — Агилера, Марти и Хуан Гомес. Антонио Масео ждал сигнала на Ямайке, а в Нью-Йорке и Флориде руководили отправкой добровольцев Каликсто Гарсиа и Карлос Ролоф. Осень 1879 года должна была стать военной осенью.

Кармен видела, что муж все больше и больше отдается опасному и ненужному, по ее мнению, делу. Она хотела было вместе с сыном уехать к отцу в Камагуэй, но любовь победила недовольство, и она осталась в Гаване. Надежда на благополучное окончание всех волнений мелькнула у нее в тот вечер, когда в их доме ужинал приехавший из Орьенте юрист, дон Урбано Эчеварриа. Кармен оставила мужа и гостя в столовой, зная, что услышит разговор из-за неплотно закрытой двери. И действительно, до нее отчетливо донесся баритон Эчеварриа:

— Я уверен, на выборах депутата в кортесы большинство избирателей Орьенте с готовностью голосовало бы за вас, доктор…

Кармен хотелось распахнуть дверь и крикнуть: «Он согласен!» Но голос мужа остановил ее:

— Мой друг, если я решусь баллотироваться и приму мандат депутата, то лишь затем, чтобы защищать в испанском парламенте курс на полную независимость нашей страны.

Кармен не слышала ничего больше. Слезы навернулись у нее на глазах, и в ушах зазвучал другой голос, сердитый голос отца: «Он не думает о семье, твой Пепе, ему нужна дешевая слава…» Кармен знала, что отец не прав, что Пепе любит ее и сына больше жизни, но раздражение поступками мужа росло. Она, Кармен, предпочла бы жить в самом глухом и бедном селении Камагуэя, лишь бы не думать, что за Пепе могут прийти с часу на час.

Осень приближалась, напряжение росло. За Марти беспокоилась и семья Домингесов, и Рафаэль Мендиве, и другие друзья, знавшие, что он занят опасным делом. Но уж если Марти не удерживали слезы Кармен, то предостережения друзей он и подавно пропускал мимо ушей.

Правда, иногда он позволял себе отвлечься и посетить литературный вечер в доме Агустино Сендеги. Однажды он оставил хозяину звено из цепи от своих кандалов. Агустин был страстным ювелиром-любителем, и Хосе попросил его сделать из звена железное кольцо на безымянный палец правой руки.

— Пожалуй, только его я и смогу носить, — грустно сказал Марти старому другу.

В августе на гаванском вокзале упал при погрузке и разбился один из ящиков, предназначенных к отправке на восток. Тускло поблескивая, по перрону вокзала рассыпались винтовочные патроны. Полиция, уже знавшая о существовании подпольной организации, получила отличный повод к новым репрессиям.

Генерал-губернатор Орьенте Камило Полавьеха получил от Бланко приказ очистить провинцию от заговорщиков. Сотни патриотов города Сантьяго-де-Куба оказались в каторжных тюрьмах испанских колоний в Африке. Аресты множились с каждым днем, и стало ясно, что с восстанием медлить нельзя.

В ночь с 24 на 25 августа, на полтора месяца раньше намеченного срока, огонь запылал. Первыми подняли флаг «одинокой звезды» мамби, которыми командовал генерал Велисарий Граве де Перальта, ветеран Десятилетней войны. Его отряд стал действовать между городами Хибара и Ольгин. Через день, проделав марш-бросок через горы, к Перальте присоединился Гильермо Монкада, или, как любовно называли его негры, «наш Гильермон». Он привел с собой почти пять тысяч черных бойцов.

Спустя еще день отряды Хосе Масео и Кинтина Бандераса атаковали казармы в Сантьяго-де-Куба, но были вынуждены покинуть город и прорываться в горы. Война началась, но не так, как хотелось революционерам. Вместо одновременного восстания на всем острове поднялась только одна провинция.

Марти, Агилера и Гомес встречались теперь каждый день. Уже некогда было соблюдать правила конспирации. Игра шла ва-банк.

17 сентября Хуан Гомес обедал у Марти. Кармен не любила табачного дыма и после кофе пошла к себе, но тут же вернулась.

— Пепе, — сказала она, — тебя спрашивает какой-то человек. Он уже заходил утром, но тебя не было…

Марти вышел в прихожую, и испанец в штатском показал ему жетон капитана полиции.

— Проститесь с женой и сыном, сеньор Марти, — сказал капитан. — Я не могу точно сказать, как долго продлятся наши беседы.

Агилера и Гомес были арестованы вскоре. Они едва успели сжечь документы.

В те сентябрьские дни человек в светло-сером сюртуке часто появлялся в кабинете Бланко. Генерал был не очень доволен.

— Ваши фискалы бездарны, полковник. Даже после того, как вы подарили мешок золота какому-то революционеру, у вас нет прямых улик против Марти и Агилеры!

— Но, ваше превосходительство, они не отрицают, что хотят отделения острова от королевства…

Бланко резко повернулся к шефу полиции.

— Вы забываете о том, что их нельзя расстрелять, как простых мачетеро. Имена этих людей, особенно Марти, знает Америка, о них пишут в европейской прессе. Еще пять месяцев назад я предупреждал вас о том, что Марти особенно опасен. Ваше счастье, что он не ускользнул. Предложите ему выступить в газетах с заявлением о лояльности. Это очень важно для нас. Думаю, он согласится. Он очень умный человек, к тому же беден, и у него красивая жена-аристократка. Обещайте ему свободу и деньги. Если нет — ссылка в Испанию под особый надзор.

25 сентября 1879 года почтовый фрегат «Альфонсо XII» медленно отошел от гаванского причала Кабальериа. Марти махал платком маленькой кучке людей, которым разрешили проводить его: родителям, сестрам и Кармен, которая держала на руках одиннадцатимесячного сына. Он махал, пока фигурки на причале были видны, а потом, не дожидаясь, пока Гавана исчезнет совсем, ушел в каюту.

Быть может, он постоял бы на корме дольше, но он не знал, что покидает Гавану навсегда.