1. Вступление

Ленинградское кооперативное издательство «Время» представляет собой четко локализованный компактный культурный объект: оно просуществовало 12 лет (с 1922 по 1934 год), было связано с одним городом, Петроградом/Ленинградом, имело устойчивую литературную программу (в первые два года связанную с современными отечественными авторами, последующие десять — с переводами современной западной беллетристики). Его деятельность подробно документирована в обширном архиве. Эти два основных обстоятельства, создающие возможность для насыщенного описания, послужили нам исходным поводом обратиться к истории «Времени».

Очерки истории издательств — известный историко-литературный жанр; в частности, в нем опытнейший историк книги Инга Александровна Шомракова уже написала статью о «Времени» на основании просмотренного ею еще в первой половине шестидесятых годов архива издательства, которая стала основополагающей для последующих справок о нем. Традиционный подход ориентирован на идею канона, с точки зрения которой деятельность издательства интересна и ценна прежде всего связанными с ним крупными, известными именами, литературными направлениями, изданиями, а само издательство репрезентируется как комментированный каталог выпущенных им книг и список наиболее известных сотрудников и авторов. В связи со «Временем» неизменно упоминается об участии в работе издательства А. В. Луначарского — хотя бывший Нарком просвещения возглавил редсовет только в 1931 году, на девятом году его существования, и А. М. Горького — хотя активная и содержательная часть переписки директора издательства И. В. Вольфсона с находившимся в Италии Горьким ограничена 1926–1927 годами и на развитие издательства большого влияния не оказала. Среди авторов, которых издавало «Время», также выбираются прежде всего известные имена — Стефан Цвейг, Ромен Роллан, Осип Мандельштам, Андре Мальро. Если выводить характер «Времени» из состава чаще всего упоминаемых в связи с ним сотрудников и авторов, то приходится предположить, что оно было чем-то вроде горьковской «Всемирной литературы». Если описывать проекты «Времени», например такой фундаментальный издательский труд, как полное авторизованное собрание сочинений Ромена Роллана в 20 томах (1930–1936; издание завершено после закрытия «Времени» ГИХЛ), исходя из утверждения, что оно «явилось важным этапом в ознакомлении советского читателя с творчеством этого крупного французского писателя и мыслителя, с большой симпатией относившегося к русской культуре в ее прошлом и настоящем», то не возникает самой возможности для постановки вопросов, ответы на которые не укладываются в логику историко-литературного канона. В частности, невозможно понять, почему обратилось к столь сложному проекту небольшое кооперативное издательство, главный редактор которого Г. П. Блок, осуществлявший основную работу по организации издания, сделавший для него ряд переводов и редактур, в 1922 году, на пике обеспеченной Горьким и «Всемирной литературой» русской славы Роллана, заметил: «Прославленный ныне Ромен Роллан — гуано, чтобы не сказать иначе». Конечно, резкие слова Г. П. Блока, ориентированные на конкретного адресата, далеко не исчерпывают отношения издательства к Роллану, однако дают понять, что культурная логика, более или менее пригодная для описания мотивов деятельности «Всемирной литературы» — ознакомление советского читателя с творчеством крупного французского писателя, симпатизировавшего русской культуре, — не объясняет работу небольшого кооперативного издательства, руководствовавшегося соображениями не «канонической» историко-литературной ценности или государственной культурной политики, а другими, более многообразными и субъективными. Слова Г. П. Блока о Роллане напоминают известное скандальное mot из романа Реймона Кено «Зази в метро» — «Napoléon mon cub» — которое Карло Гинзбург, исследуя генезис и смысл понятия и метода микроистории, вполне всерьез приводит для противопоставления Истории с большой буквы и микроистории, исходящей из суженой и приближенной к объекту перспективы наблюдения, принимающей в расчет единичные случаи, случайности, странности. Наш метод в самом общем смысле может быть назван, по аналогии с микроисторией, — микроисторией литературы, которую мы противопоставляем канонической, иерархической, ретроспективной, сосредоточенной на больших фигурах Истории литературы.

Для издательства «Время» «канонический» подход неадекватен в частности потому, что из-за своей ретроспективной ценностной ориентации, он мешает увидеть доминировавшую в работе этого кооперативного издательства мысль о современности, усилие осознать и освоить это текучее и при этом оказывавшее непосредственное, сейчасное влияние на личные судьбы его сотрудников явление. Для продления своей легитимации — от начала нэпа через «великий перелом» до середины тридцатых годов — издательство должно было постоянно находить и создавать для себя все новые диспозиции, соотнесенные как с постоянно менявшейся советской современностью (включавшей такой широкий круг обстоятельств, как система цензуры, юридические и экономические основания книгоиздания, вкус массового читателя и официальной критики, отношение советской власти к разным иностранным писателям (и их собственная эволюция), а также к разным ключевым политическим и культурным событиям, от фрейдизма до фашизма), так до некоторой степени и с европейской, поскольку специализацией издательства был перевод новинок иностранной художественной литературы. Точнее, деятельность издательства представляла собой функцию освоения современности его создателями и сотрудниками (переводчиками, редакторами, авторами внутренних рецензий), которые в основном не были крупными в истории литературы фигурами и не принадлежали к культурным сообществам и институциям с определенной идеологией.

С последним обстоятельством связана другая причина, по которой для описания истории «Времени» канонический историко-литературный подход неадекватен: культурная политика издательства, представленного его создателями и ключевыми сотрудниками, не являлась выражением идеологии какой-либо определенной, известной культурной группы, литературного направления. Создатель и директор издательства Илья Владимирович Вольфсон (1882–1950) был профессиональным коммерческим издателем, его предшествующая деятельность не была связана ни с какими определенными культурными кругами и направлениями, издательство «Время» он создал на свои средства, с нуля, то есть без опоры на дореволюционную репутацию, без государственных дотаций и без организационной, идейной или финансовой поддержки других институций культуры. Позицию главного редактора издательства Георгия Петровича Блока (1888–1962) также невозможно вывести из идеологии какого-то известного литературного крута, группы, направления, связать с известными именами, поскольку, будучи в начале двадцатых годов уже тридцатилетним человеком, он, по обстоятельствам своей биографии, был к «<литературным> кругам непричастен», хотя и приходился двоюродным братом А. А. Блоку (с которым, из-за сложной семейной истории, до конца 1920 года практически не был знаком). Таким образом, программа «Времени» непосредственно не определялась ни преемственностью с некой существовавшей ранее издательской институцией, ни государственной культурной политикой, ни какими-либо культурными и научными организациями или литературными направлениями, ни известными литературными фигурами (как, например, А. Блок и идеология символизма, определявшие программу «Алконоста», Философское общество Университета и Институт истории искусств, с которыми была последовательно связана «Academia», Пушкинский Дом, сотрудники которого участвовали в деятельности издательства «Огни», и проч.). Объяснение того, почему в издательстве в первые годы вышли книги В. А. Зоргенфрея, Б. А. Садовского, О. Э. Мандельштама, потом — сотни наименований переводной беллетристики, позже — многотомные собрания сочинений С. Цвейга и Р. Роллана и т. д., в значительной степени заключается в эволюции культурных взглядов малоизвестных сотрудников издательства. Здесь мы сталкиваемся с вообще важной для работы с «мелким» культурным материалом задачей описания вкуса участвовавших в деле культуры людей далеко не первого ряда, для решения которой, вероятно, требуется отказ от исходящей из иерархической ценностной логики историко-литературной доксы и выбор такой исследовательской оптики (и связанной с ней этической позиции по отношению к объекту), которая способна ухватить «шум» современности, этос и вкус «обычных» людей. Эта проблематика находится в русле альтернативных подходов к советской истории и культуре, выработанных наукой последних двух десятилетий, где исследовательский интерес сместился к объектам, не просто выпавшим из официального советского канона и советологической научной парадигмы, но к объектам, в принципе не поддающимся оценочной иерархизации, — практикам повседневной жизни и быта, эмоциям и чувствам, явлениям массовой культуры, моде, медиа, текучим и маргинальным социальным идентичностям и аномалиям, мемуарам и дневникам частных людей. Как пишет Евгений Добренко, произошел «сдвиг от политической „истории сверху“ к социальной „истории снизу“» — все дело в «смене оптики, которая фактически и конструирует объект».

Как описывать историю издательства «Время»:

канон или сообщество

В случае с издательством «Время» довольно просто понять, происходит ли значимое приращение и уточнение смысла, создается ли более насыщенное и понятное описание культурного объекта при изменении оптики с историко-литературной на микро-литературную. Для этого достаточно сопоставить наиболее полный и авторитетный вариант истории издательства, написанный И. А. Шомраковой, с теми историями — укорененными в мелком конкретном контексте, сфокусированными на отдельных людях, основанными на не дискриминирующей работе с архивными материалами, — которые можно рассказать, исходя из практически того же материала. Остановимся здесь только на «беллетристическом» периоде истории издательства, который хуже всего поддается пониманию в рамках канонической историко-литературной логики. В 1925–1928 годах, когда «Время», как и большинство частно-кооперативных издательств, обратилось к наиболее коммерчески прибыльной переводной современной беллетристике и достигло максимума своей продуктивности в отношении количества и тиража наименований и финансового оборота, выпускавшиеся им книги, хотя среди них не было «явно антихудожественных, а переводы, как правило, хорошие», по мнению И. А. Шомраковой, «не отличались большими достоинствами». С точки зрения канонического историко-литературного подхода беллетристика вообще «не отличается большими достоинствами», и поэтому непонятно, как ее описывать.

И. А. Шомракова находит своеобразный обходной путь, представляя «беллетристический» период истории «Времени» через мнение о нем крупной фигуры — дает монтаж из писем А. М. Горького к И. В. Вольфсону. Однако все советы, которые Горький дал издательству, оказались по цензурным соображениям неприемлемыми: писатель советовал обратить внимание «на любопытнейшую книгу: Dr. Lenore Kuhn „Wir Frauen“ <…>. Кюн — „гинекократка“, это новое движение и, кажется, с хорошим будущим» — по отзыву Зоргенфрея, это была «книга, ни в каком отношении не интересная <…>. Еще один трактат по „женскому вопросу“ <…> Избитая мысль о существе женской культуры, о большей ее близости к природе, тяге к самопожертвованию, к самоотдаче, наряду с столь же избитыми рассуждениями о пробуждении личности женщины, о стремлении ее к охвату культурных ценностей, к самостоятельности. <…> Отсутствие плана, мысли и, тем более, решения поставленных вопросов могло бы быть искуплено литературным талантом. Его нет. Книга написана бледно, водянисто. <…> Кругозор автора и, по-видимому, его эрудиция чрезвычайно ограничены. Весь его арсенал — два-три исторических имени или примера (на каждой странице Беттина и Гете!), несколько ходовых и затасканных терминов („tertium non datur“!). Биологическая трактовка женского и мужского начала отсутствует. Социальный фон смазан. Книга до нельзя наивна и пуста. Русского читателя она не заинтересует» (внутр. рец. от 30 апр. 1927 г.). По рекомендации Горького в издательство поступил написанный на иврите роман о современной палестинской жизни «Шаммот» («Опустошение», 1925) жившего в Эрец-Исраэль Ахарона Реувени, который Зоргенфрей также с недоумением отверг («…неторопливое повествование о жизни трудовой еврейской семьи, с ее горестями и радостями, без какой-либо сложной завязки и без ярких моментов. <…> Фон социально-этнографический намечен слабо. „Семейный“ роман. Написан в достаточно примитивных формах, характерных для современной еврейской литературы, художественно-худосочной и еще не окрепшей. <…> Сильная сторона еврейской литературы — юмор — представлена крайне слабо, а лирика вялая» — внутр. рец. от 3 мая 1927 г.; см. также переписку издательства с А. Реувени 23 февр. — 22 июня 1927 г.). Из двух присланных Горьким французских романов один, «Разбойник Ру» Андре Шансона (André Chamson), не мог быть издан из-за «религиозного миросозерцания» автора, составляющего суть романа, которую невозможно убрать посредством «вычерков»; второй, «Совиное гнездо» Кросби Гарстин, также оказался неподходящим с точки зрения цензуры, которая «в последнее время относится резко отрицательно к такого рода авантюрным романам». Наконец, Горький предлагал «Времени» издать рукопись недавно умершего в Германии журналиста и экономиста Николая Афанасьевича Орлова (1889–1926), фантастический роман «Диктатор», которую издательство не смогло принять по формальной причине (по типизации 1925–1926 гг. «Время» не имело права издавать отечественных авторов), однако издай оно роман Орлова, этого, по словам Р. Гуля, «разочарованного коммуниста» и «первого русского невозвращенца», политические последствия для издательства были бы катастрофическими. Оценки Горького любопытны, впрочем, тем, что сами по себе являют пример канонического понимания литературы, воплощенного в программе «Всемирной литературы», и демонстрируют такие его базовые черты, как аисторизм и анахронизм оценок, мышление аналогиями (а не различиями) и сравнениями с уже известным, старым, опора на чужие авторитетные мнения, отказ учитывать конкретные современные обстоятельства, — причем Горький это свое представление о существовании вневременного канона «всемирной литературы» и цели просвещения народа, не требующей знания облика современного читателя, в переписке со «Временем» даже прокламирует. Все его мнения о вышедшей в издательстве иностранной беллетристике основаны на приблизительных сравнениях с уже известным: «Радиге; юноша написал незначительный роман свой с явным намерением заслужить похвалу Анри де Ренье и со страхом перед Ан<атолем> Франсом. <…> „Преступление“ Эрланда я читал в рукописи, — другой перевод, — автор не талантлив и соблазнен пьесами Пиранделло. <…> Эрнст Цан — очень плохой Гауптман, и — старый Гауптман»; исходят не из личного читательского опыта, а базируются на суждениях критиков и мнениях близких ему людей, переводивших или, вернее, пересказывавших для него, плохо владевшего иностранными языками, европейскую литературу: «Поль Ребу был обруган итальянской критикой. Жолинона не читал, его „Путь к славе“ — неплохо, но лишь потому, что „экзотика“. В общем современная литература на Западе лично мне кажется серой, скучной, несмотря на ее попытки „встать ближе к жизни“, неудачные даже у таких людей, как Дю Гар, Мак Орлан, Дюамель, Таро и еще некоторые. <…> Очень слабы английские авторы, вообще английская литература удивительно слаба; о ней, — при посредстве М. И. Будберг прекрасно знающей ее и внимательно следящей — я имею возможность судить».

Из более чем ста выпущенных «Временем» в 1925–1928 годах переводных книг И. А. Шомракова в своем обзоре выбирает те, что отражают, по ее мнению, общие тенденции нэповского книжного рынка, как отрицательные («Не устояло „Время“ и перед всеобщим тяготением к экзотике, выпустив книгу писателя-негра Л. Фэвра „Тум“ и роман Р. Радиге „Мао“»), так и положительные («Но редакция все же старалась издавать произведения писателей, реалистически изображающих будничную повседневную послевоенную жизнь (Л. Ж. Фино „Похмелье“) или провинциальный мещанский быт прошлого (С.-О. Лефевр „Тудиш“ — повесть о провинциальной Франции XVIII–XIX вв.); произведения, направленные против церкви (Ш. Петти „Нищий с моста драконов“ — рассказ о нищем, которого ламы выдают за живого Будду)»). Интересен здесь неотрефлектированный перенос современного исследователю представления о литературной ценности на мотивы деятельности издательства («редакции»), которое «не устояло» перед соблазнами экзотики или «старалось» выпускать реалистические или антиклерикальные произведения. Каковы основания считать, что для сотрудников «Времени» выпуск «Мао» был уступкой моде на экзотику, а «Тудиш» привлек как реалистическое изображение мещанского быта?

Материалы архива «Времени» дают возможность совершенно точно ответить на эти вопросы, поскольку сохранились сотни внутренних рецензий на предлагавшиеся к переводу иностранные книги, в которых дается подробная мотивировка выбора того или иного произведения. Однако этот материал совершенно не привлекал внимания исследователей — вероятно потому, что большая часть внутренних отзывов для «Времени» принадлежит фигурам, с историко-литературной точки зрения «ничтожным» — Н. Н. Шульговскому, поэту-графоману и посредственному стиховеду; Р. Ф. Куллэ, малоизвестному литературоведу с не сложившейся научной карьерой, вынужденному подрабатывать журнальной «поденщиной»; В. А. Розеншильд-Паулину, «бывшему дворянину» со средним (военным) образованием и знанием французского языка — то есть персонажам, которые воспринимаются в лучшем случае как сюжет для заметки-виньетки, но никак не в качестве источника значимых для истории культуры суждений. Если для понимания литературной программы первого периода существования «Времени», 1922–1924 годов, необходимо реконструировать этос и вкус его главного и единственного редактора литературной части Г. П. Блока (этому посвящена 2 глава настоящей работы), то во второй период, 1925–1928 годов, Г. П. Блок находился в ссылке и решения о том, какие из множества предлагавшихся, в основном переводчиками, иностранных книг издавать, принимали авторы внутренних рецензий, сдельно оплачивавшихся издательством. Иными словами, для понимания истории переводной книги в советской России середины 1920-х годов необходимо изучение вкуса не находившегося в Италии Горького, а этих «деклассированных безработных интеллигентов, знающих иностранные языки». Материалы архива «Времени», где сохранились сотни внутренних рецензий, замечательны тем, что позволяют узнать конкретные мотивы, которыми руководствовалось «Время», принимая к переводу почти все упомянутые И. А. Шомраковой книги — не как абстрактная «редакция», а как сообщество конкретных людей, принимавших решения, исходя из собственного вкуса.

Роман Лефевра Сент-Огана «Тудиш» (Lefebvre Saint-Ogan «Toudiche», 1924), литературная новинка, попал в издательство не случайно, а был прислан недавно высланным из советской России Д. А. Лутохиным, специально подбиравшим для «Времени» новые иностранные книги, ориентируясь прежде всего на их успех в европейской критике и полученные литературные премии. В издательстве она была отдана на отзыв двум рецензентам — Н. Н. Шульговскому и О. Э. Мандельштаму (который в 1925 году и отредактировал, совместно с Г. П. Федотовым, перевод романа, снабдив его предисловием, подписанным псевдонимом О. Колобов). Шульговского, рецензента сравнительно простодушного, любящего легкое, но «интеллигентное» чтиво, в романе привлекло то, что автору «удалось влить в весьма старую форму авантюрно-биографического романа какую-то свежесть и свежесть такого рода, что роман читается с легкостью и производит чисто эстетическое впечатление. <…> Это — образец „belles-lettres“ чистейшего вида» (внутр. рец. от 28 октября 1924 г.). Мандельштама с его обостренной в эти годы исторической рефлексией (ср. его стихотворение «1 января 1924 года») заинтересовало в романе своеобразное описание великой, переломной исторической эпохи («Книга захватывает революцию, директорию и, главным образом, наполеоновскую реставрацию»), в котором никак не отражена героическая составляющая истории: «…тщетно стали бы вы искать в ней героики, маршалов, орлов и т. п.» — роман показывает «мелкую бытовую зыбь, расходящуюся вокруг больших имен и событий. <…> Его [Сент-Огана] интересует мутная вода эпохи: он видит в ней гротеск, анекдот. <…> Ощущение современности временами доходит до газетной остроты. Во всем чувствуется глубокая и темная вода. Нередко прозрачный анекдот глубок, как омут» (недат. внутр. рец.). Таким образом, из внутренних рецензий на роман Сент-Огана видно, что менее всего издательство — понимаемое как сообщество обеспечивавших его функционирование конкретных людей — в этом романе привлекло изображение «провинциального мещанского быта прошлого»: причины для принятия «Временем» к изданию «Тудиша» заключались в новизне и европейском успехе романа, а также в конкретном, личном и достаточно интересном для реконструкции вкусе авторов внутренних рецензий — предпочтении одним изящной беллетристики, интересе другого к «зыби» над «темной и глубокой водой» истории. Возможность же его публикации была обеспечена своеобразным компромиссом с требованиями Главлита и личной заинтересованностью О. Мандельштама в том, чтобы получить эту работу для заработка.

Можно судить и о резонах выпуска другой упомянутой И. А. Шомраковой книги — «Тум» Луи Февра (Faivre Louis «Toum», 1926). По словам И. А. Шомраковой, «Время» «не устояло <…> перед всеобщим тяготением к экзотике, выпустив книгу писателя-негра Л. Февра „Тум“ <…>». Человек, доставший книгу и предложивший ее «Времени», действительно представил ее как роман, написанный туземцем, подверстав к имевшей в 1921 году огромный успех «Батуале» (рус. пер. 1922 года) негра Ренэ Марана: «Это колониальный роман, написанный негром — и поэтому в нем нет слащавой экзотики, присущей книгам европейцев на колониальную тему. „Тум“ — это подлинное национальное произведение, в котором бьется и трепещет душа угнетенных, растоптанных народов центральной Африки. Если по языку, пряному и образному, эта книга нисколько не уступает другому шедевру колониальной литературы — „Батуале“, то по размаху и глубине содержания она далеко превосходит его. Маран немного отошел от своего народа, оевропеился и уже сквозь призму европейской культуры взирает на его страдания и болеет за него» (недат. анон. внутр. рец.; роман был переведен для «Времени» А.А. и Л. А. Поляк, которые, вероятно, и предложили его издательству). Роман «Тум» действительно написан в форме рассказа туземца об отношениях туземной девушки по имени Тум и белого чиновника французской колониальной администрации в Нигере, однако автор «Тума» вовсе не был негром — под псевдонимом Louis Faivre скрывался уроженец Бургундии сотрудник французской колониальной администрации в Западной Африке Робер Луи Делавиньет (Delavignette Robert Louis, 1897–1976). Издательство «Время», получившее роман в том же 1926 году, когда он вышел в Париже, конечно не могло знать подлинного имени автора, тогда малоизвестного колониального чиновника, однако отнюдь не самый литературно осведомленный рецензент издательства В. А. Розеншильд-Паулин сумел провести различие между рассказчиком и автором и понял, что подлинный автор — не негр, а европеец: тема непонимания между туземцами и колонизаторами изложена как бы с точки зрения не европейца, а черного туземца, все суждения которого преисполнены «наивности и примитивности», тогда как подлинного автора отмечают «большая наблюдательность и хороший стиль», он «видимо, знаток туземной жизни, основательно изучивший местный быт, хорошо ознакомившийся со взглядами черных и сумевший проникнуть в их психологию» (внутр. рец. от 27 мая 1926 г.). Таким образом, во «Времени» понимали, что «Тум» представляет собой не собственно «туземный» роман, а стилизацию под него, однако предварили роман предисловием, поддерживающим литературную игру. Причем в этом предисловии роман был представлен как туземный не ради успеха у читателя, а для обеспечения его идеологической приемлемости в глазах цензуры как не просто очередного экзотического романа, а разоблачения колониализма с позиции «угнетенных народов»: «Колонии! Вот стержень мировой политики буржуазных стран, кровавое яблоко раздора империалистических держав <…>. „Тум“ не имел бы права на существование, если бы он был обыкновенным колониальным романом <…>. Но не такова эта своеобразная книга. Прежде всего Луи Февр — негр. <…> Рассказ ведется негром, и в этом вся прелесть и все значение книги». Итак, реальные обстоятельства работы «Времени» с «экзотическим» романом «негра» Луи Февра оказываются более специфическими, чем просто следование за «всеобщим тяготением к экзотике».

Другой упомянутый И. А. Шомраковой в одном ряду с «Тумом» как «экзотический» роман — «Мао» Реймона Радиге, вышедший во «Времени» в 1926 году, — отнюдь не относится к этому жанру (вероятно, в заблуждение ввел неудачный перевод заглавия; в оригинале — «Le Bal du comte d’Orgel», 1924; Mao — имя героини романа, француженки). Для советской критики это был всего лишь «великосветский» роман, который, «вопреки уверению автора предисловия, ничем от других романов в желтой обложке не отличается». Однако в восприятии переводчика романа и автора предисловия к нему, Г. П. Блока, роман отнюдь не был ни банально «экзотическим», ни банально «великосветским». «Время» получило роман Радиге по обыкновению оперативно — в том же 1924 году, когда состоялась его публикация в оригинале, и в сопровождении рецензий парижской прессы; издательство закрепило его за собой в Бюро регистрации 28 февраля 1925 г., однако внутренних отзывов на роман в архиве не сохранилось, переведен он был в 1926 году Г. П. Блоком, который в этот период находился в трехлетней ссылке по «лицейскому делу», где, однако, не порывал связей с издательством, выполняя для него, вместе с женой Еленой Эрастовной Блок, переводы с французского. Таким образом можно предположить, что к изданию романа Радиге «Время» подтолкнула личная заинтересованность в нем Г. П. Блока, по каким-то причинам считавшего важным и интересным его перевести даже тогда, когда он уже утратил статус новинки, а умерший три года назад автор так и не получил известности у советского читателя. Переводчик предварил роман предисловием, которое, в отличие от предисловий к другим книгам «Времени», не было нацелено ни на идеологическую легитимацию книги в глазах цензуры и официальной критики, ни на привлечение к ней массового читателя. Оно посвящено в основном металитературной проблематике, а именно новаторской, литературно искушенной работе Радиге с жанром «желтого» романа (при этом Г. П. Блок явно осведомлен об особом литературном статусе Реймона Радиге (Radiguet Raimond, 1903–1923), рано умершего французского писателя, близкого к кругу дадаистов и кубистов, интимного друга и протеже Жана Кокто). Такая интерпретация могла отпугнуть от книги как цензуру, так и массового читателя, и именно этим интересна. Радиге, по мнению Г. П. Блока, отважно и совершенно сознательно ограничил себя тесным кругом формул, характерных для «французского романа в желтой обложке», где «литература обратилась в какую-то алгебру», стала механическим сочетанием ограниченного набора элементов. Радиге же, пользуясь этими банальнейшими формулами, «очень дерзко дразнит ими читателя: вот вам и граф и графиня, принц и принцесса, князь и княгиня, вот вам терпкие духи блистательных парижских гостиных, вот как будто завязывается и традиционный, неизбежный, высокоторжественный адюльтер. Однако никакой алгебры не получается. Все формулы хитро перелицованы, и трагически знакомые элементы складываются в совершенно невиданные сочетания». Г. П. Блок видит здесь страстную, «не по-детски жестокую борьбу» автора с литературой вообще:

Радиге по-видимому крепко ненавидел литературу. Вся она представлялась ему должно быть одной огромной и весьма ядовитой ложью. Отравленные литературой люди в угоду ей калечат подлинную, совсем с нею не схожую жизнь. <…> Вражде к литературным представлениям обязана своим развитием не одна только фабула романа: во всей книге нет почти ни одного диалога, почти ни одной авторской ремарки, где бы не било в глаза все то же упрямое желание вывернуть наизнанку любой навязчивый вывод, как бы ни тяготела над ним логическая последовательность. <…> Отроческий гнев сказался конечно и на форме. Для него ли Севрская лазурь многовековой декламационной традиции? Весело ему с соловьиным горлом притворяться косноязычным, искусственно прибеднять свой мужественный, просторный синтаксис. В той же предварительной схеме он предписывает себе избрать стиль нарочито неряшливый [509] .

К сожалению, литературную изысканность намеренно «прибедненного» литературного стиля Радиге было практически невозможно заметить в контексте советской переводной литературы. Возможно, выйди перевод романа в издательстве «Academia», рядом с прозой Анри де Ренье, и имей Радиге репутацию в каких-то неофициальных отечественных литературных кругах, которые могли бы обеспечить его просвещенную рецепцию, хотя бы кружковую, перевод имел бы отклик, однако в гуще переводной беллетристической продукции «Времени» 1926 года книга Радиге совершенно потерялась. Что, однако, не делает менее интересным для нас предисловие к ней Г. П. Блока как декларацию его личных литературных забот и взглядов: именно в те ссыльные годы, когда был переведен Радиге, Г. П. Блок писал свой первый роман, «Одиночество» (вышел в 1929 г. в Издательстве писателей в Ленинграде). В нашу задачу не входит анализ возможного влияния романа Радиге на роман Г. П. Блока, однако можно с уверенностью сказать, что реальные причины выхода во «Времени» романа Радиге (отнюдь не «экзотического») никак не выводятся из общих, внешних представлений о советском литературном поле и связаны прежде всего с литературными интересами и личной судьбой Г. П. Блока.

Сравнение той версии истории издательства, которая дана в очерке И. А. Шомраковой — фактографически весьма точном и фундаментальном, однако невольно навязывающем фактам внешнюю причинно-следственную логику и ценностную иерархию — с той историей этого же объекта, которая выявляется при перестройке исследовательской оптики на гораздо более мелкий масштаб и синхронические обстоятельства, демонстрирует искажения, которые создает «большая» история литературы, а также указывает на небесполезность отказа от иерархиизирующего отбора в работе с архивом.

Архив издательства «Время»:

проблема автора и сообщения

Большой объем и сохранность архива «Времени» — одно из значимых обстоятельств его истории. При традиционном использовании архива — для публикации отдельных материалов и комментирования — семантика и структура самого архива обычно выпадает из поля зрения исследователя: архив воспринимается как «прозрачный» материал, не подвергаемый в целом семиотическому прочтению. Одновременно он дифференцируется по признаку канонической историко-литературной ценности: внимание исследователей привлекают прежде всего материалы, связанные с известными именами. Однако наш опыт сплошного просмотра всех материалов архива «Времени» (обычно этим занимается обработчик в своих специализированных целях) — что представлялось этически «честным» способом услышать, что именно «говорит» архив, не навязывая ему своей концепции и внешнего ценностного критерия дифференциации его материалов — подталкивает к рефлексии над природой архива, и в частности архива «Времени».

Прежде всего, возникает вопрос: почему архив «Времени» сохранился в таком полном объеме и в таком престижном архивохранилище — при том, что корреляции между степенью сохранности архива и культурным весом издательства нет. Так, объективная культурная ценность деятельности издательства «Academia», например, несомненно более велика, чем у «Времени», а историографический «свидетельский» пафос его директора ленинградского периода А. А. Кроленко, который вел практически поденый дневник на протяжение более пятидесяти лет, далеко превосходит среднюю, в особенности советскую, норму — однако архив «Academia» ленинградского периода сохранен лишь фрагментарно, в связи с теми институциями (Религиозно-философским обществом и ГИИИ), с которыми оно было афилиировано; материалы знаменитого, с богатой дореволюционной историей издательства «Брокгауз-Ефрон», продолжавшего существовать и в советское время, не были после закрытия издательства в 1930 году официально архивированы, хотя очевидно представляли большую историко-литературную ценность, и хранились дома у его последнего директора А. Ф. Перельмана, откуда в 1933 году были конфискованы ОГПУ и в значительной части утрачены; архивы близких «Времени» по статусу и программе ленинградских частно-кооперативных издательств «Мысль» и «Петроград» никто из их сотрудников не озаботился сохранить. Технические документы Рукописного отдела ИРЛИ о приемке архива «Времени», произошедшей всего через месяц после закрытия издательства, дают ответ на этот вопрос: комиссия по передаче дел издательства состояла из Г. П. Блока, одного из основателей, долгие годы главного редактора и на протяжении всех двенадцати лет ключевого сотрудника «Времени», и Н. А. Энгеля, возглавившего издательство в начале 1930-х, после ареста его основателя и директора И. В. Вольфсона. Очевидно, что прежде всего именно Е. П. Блоку архив обязан фактом своей сохранности почти за все годы работы издательства и передачи именно в Пушкинский Дом, где Георгий Петрович служил в начале двадцатых ученым хранителем рукописей и с которым был связан всю жизнь, любя и понимая ценность архивов. Можно с большой уверенностью предположить, что архив «Времени» в целом отмечен его «подписью», причем это — единственное для архива «Времени» «авторство», поскольку он не прошел обработки, кроме предварительной, то есть не побывал в руках архивиста как обычного автора композиции архива и его описи.

Актом архивации Георгий Петрович зафиксировал прежде всего свое ощущение завершенности истории «Времени», которое он сформулировал в письме к сотруднику издательства М. А. Кузмину, написанном в день официального закрытия издательства 1 августа 1934 г.: «с сегодняшнего дня Издательство „Время“ уже не существует и все имущество его передано вновь образованному Гос<ударственному> Издательству Худ<ожественной> Литературы». Соответственно, архив — это то, что осталось от переставшего существовать издательства после вычета из него «имущества» (рукописей, гранок, клише, средств на банковском счете, запасов бумаги и проч.), переданного государственному издательству (которое, хоть и в редуцированном виде, реализовало многие из начатых «Временем» изданий). В чем же ценность этого «остатка» завершенной истории, не востребованного государством, зачем нужно было передавать его в таком большом объеме в столь значимое для истории литературы архивохранилище?

Спустя почти четверть века после закрытия издательства и передачи его архива в Пушкинский Дом тот же Г. П. Блок в служебной автобиографии сформулировал противоположную точку зрения, придающую абсолютно большую ценность той части истории «Времени», которую можно назвать оставшимся от него «имуществом», востребованным и использованным госиздательством. Вкратце излагая в 1958 году историю издательства и вместе с ней свою собственную, Г. П. Блок назвал ключевыми достижениями «Времени» исключительно те издательские проекты, которые были фактически отняты у него госиздательствами и успешно ими продолжены:

Нашими лучшими достижениями были широко известная научно-популярная серия «Занимательная наука», полное собрание сочинений Ромена Роллана, авторизованное автором и выходившее при чрезвычайно активном его участии, и полное собрание сочинений Стендаля, которое еще недавно было охарактеризовано в нашей печати как «лучшее не только в СССР, но и за рубежом научно-критическое издание его произведений» («Литературная газета», № 101/3757 от 22 августа 1957 г.). Мне приходилось принимать участие в этих изданиях не только в качестве их организатора, но и в качестве редактора и переводчика. В 1934 г. наше издательство было влито в Гослитиздат, с которым я установил связь, но уже не служебную, а договорную [518] .

Особенно показательно упоминание в списке главных достижений «Времени» собрания сочинений Стендаля, из которого «Время» успело выпустить лишь один, шестой том, и которое «недавно» — то есть через 23 года после закрытия «Времени» — было высоко оценено «в нашей печати».

Перед нами две разные точки зрения одного человека на смысл истории одного и того же объекта — издательства «Время» — и вместе с ним на смысл собственной судьбы: одна зафиксирована в факте архивации и в письме Г. П. Блока 1934 года М. Кузмину, члену издательского товарищества, то есть принадлежащему вместе с самим Г. П. Блоком ко «Времени» как сообществу, другая — в 1958 году в официальной служебной автобиографии, одном из важнейших советских жанров социальной самоидентификации. В первой версии важно, что для сотрудников издательства, которые своим личным трудом, профессиональным опытом и репутацией осуществляли его деятельность, оно уже не существует, и — о чем свидетельствует передача архива в Пушкинский Дом — даже после отнятия от более несуществующего издательства его «имущества», в том числе и подготовленных изданий, остается нечто, с точки зрения его создателей, важное для истории культуры, то есть достойное архивации в Пушкинском Доме. Актом архивации Г. П. Блок взял на себя традиционно принадлежащую власти функцию распоряжения архивом, таким образом сам и на свой лад рассказав и завершив историю «Времени», вопреки позиции власти, решившей растворить издательство, «влив» его в Гослитиздат. Во второй версии истории издательства — в адресованной институтам советской власти служебной автобиографии человека, с которого только что сняли судимость, ориентированной на ретроспективное пересоздание своего «безопасного» «я» — важно совсем другое: то, что и после завершения существования «Времени» его культурная роль продолжилась в деятельности государственных издательств, и вместе с ней продолжилась и роль самого Г. П. Блока, участвовавшего в начатых «Временем» и продолженных Гослитиздатом изданиях на «договорных началах». Вторая точка зрения традиционна и солидарна с позицией власти, «влившей» «Время» в Гослитиздат. Однако первая точка зрения нам важнее, поскольку именно из нее исходил акт архивации Г. П. Блоком материалов «Времени», составляющий финальное событие в его истории.

Можно не сомневаться, что в архивации Г. П. Блоком материалов «Времени» была определенная историографическая интенция, поскольку он был человеком с обостренным историческим самоощущением: «Наше дело, — писал он в романе „Одиночество“ (1929), — помнить, что все, чем мы жили, чем мы тлели, для них [следующих поколений] темно и мертво, как Розеттский камень, и обязанность наша умереть так, чтобы им не потребовалось столетиями дожидаться новых Шамполионов». Общее направление и содержание этой историографической мысли можно, как нам кажется, уяснить, рассмотрев два текста Г. П. Блока, совпадающие по времени написания с началом и концом существования издательства «Время» — мемуарный фрагмент 1922 года «Из петербургских воспоминаний» и неоконченный роман 1934 года о восстании Черниговского полка «Каменская управа».

О неоконченном романе можно судить по двум повестям — «Каменская управа», отвергнутой журналом «Звезда» и опубликованной в выпущенном Издательством писателей в Ленинграде летом 1934 года «Альманахе молодой прозы», и повести «Секретный», также отвергнутой «Звездой» и сохранившейся в архиве журнала. В «Каменской управе», действие которой относится к маю 1811 — августу 1812 года, центральный персонаж — член Южного общества Иосиф Поджио, однако большую часть повествования занимает подробная предыстория — судьба его отца, итальянского выходца Витторио (Виктора Яковлевича) Поджио, неудачливого одесского негоцианта и самоотверженного лекаря. Повесть «Секретный», действие которой начинается 3 января 1826 года, имеет центральным героем поручика И. И. Сухинова, члена Общества соединенных славян, участника восстания Черниговского полка, однако посвящена не восстанию, а бегству переодетого крестьянином Сухинова после провала восстания. Внетекстовая историческая компетентность читателя позволяет спроецировать точку соединения этих повествовательных фрагментов в восстании 1825 года — сходным образом, в виде контрапункта, Г. П. Блок построил свою раннюю «Повесть о молодости Фета» (1924): «Синоптически следя за обоими [А. Фетом и И. Введенским] сразу, подхожу очень медленно к их встрече. Выходит что-то вроде фуги». Однако в повести «Каменская управа» пересечения линий не происходит, восстание декабристов, а также вообще все «большие» события — деятельность Каменской управы Южного общества декабристов, восстание Черниговского полка, бунт, поднятый Сухиновым в Зарентуйском остроге — вынесены за пределы повествования. Все внимание сосредоточено на развертывании историй жизни персонажей, в том числе проходных, и событиях, в том числе мелких, принадлежащих к пред- и пост-истории известных событий. Историческое событие оказывается замещенным рядом косвенно и контрапунктически влекущихся к нему историй жизни разных людей, ценность которых никак не связана с общепринятой исторической иерархией; в повести «Каменская управа» есть целый пассаж, где, сравнив три пары лиц и явлений: император Наполеон и Трафальгарское поражение, Чигиринский канцелярист Иван Моисеевич Потапов и его увольнение от службы за пьянство, восьмилетний паныч с Херсонского хутора и его разорванные штаны, — автор утверждает, что, хотя иерархия лиц и событий тут очевидна, в сущности они вполне сопоставимы и, более того, «мальчишеское горе по остроте своей нимало не уступает императорскому горю». Незаконченный роман «Каменская управа» воплощает интерес Г. П. Блока к определенному метаисторическому сюжету — контрапунктическому звучанию множества голосов, на которое «большие» исторические события влияют лишь косвенно, а также к истории личного поражения, которая лежит в основе его более раннего косвенно автобиографического романа «Одиночество» (1929).

Другой, автобиографический текст, отражающий метаисторические размышления Г. П. Блока — мемуарный очерк 1922 года «Из петербургских воспоминаний» — задает понятийный аппарат его историографии. Прежде всего автор отвергает историческую доксу, «газетные клички» — «разночинец» («…надо освободиться от навязчивого, скудного и неточного разменного словечка „разночинец“. Решительно ничего оно не объясняет»), «время реакции» («Эти годы [эпоху Александра III] принято называть „временем реакции“. <…> Нам, нынешним тридцати пяти — сорокалетним людям, это время — ранее детство наше — представляется очень спутанным, и если, глядя в наши воспоминания, мы пытаемся найти в них какое-то странное связующее их единство окраски, то этому слову очень трудно дать название, и уж никак не удовлетворяет старая, стоптанная газетная кличка» — с. 157). «Детство проходит „дома“, оно непременно очень „свое“ — такой-то переулок, такой-то номер дома, „сердитая булочница“ на одном углу, знакомый аптекарь на другом. Дальше детский глаз не убегает» (с. 157), — это почти младенческое, семейно-интимное, приближенное к частностям зрение Г. П. Блок постулирует как вообще свойственный ему способ исторического восприятия: даже теперь, «когда <…> расширенные революцией зрачки ищут в прошлом общего, большого, неизбежно приходится опираться все на ту же свою, другим непонятную „сердитую булочницу“» (там же). Соответствующий этому типу исторического восприятия слух фиксирует в «мелодии времени» (определение Мандельштама «шум времени» тут, пожалуй, точнее) не громкие голоса «выразителей общественного мнения» (либералов) — «…следует помнить, что наряду с теми, кто „говорил“ (временами даже „покрикивал“, а то и „повизгивал“), были другие — молчаливые, неслышные потомкам, и вот именно из них-то, как и всегда, составлялось главное множество, подлинная основная ткань данного века. Именно из них, а совсем не из того, особого текста, от которого полнела „Русская мысль“ или — все равно — „Русское богатство“, „Вестник Европы“. И у них есть, конечно, свое место, но только при наличии серьезнейших дефектов исторического слуха можно полагать, что в речах этих „выразителей общественного мнения“ слышен истинный голос всей современной им России» (с. 158). Историческое зрение Г. П. Блока воспринимает в качестве «важного», «характерного» и «значительного» для эпохи прежде всего маленькое, частное, трудно определимое, слух фиксирует голоса не громкие, шумные, а невнятные, тихие, почти беззвучные: «в том-то и дело, что голос этот был очень невнятный, может быть даже и вовсе не было никакого голоса (весь заглох в темных портьерах), а преобладающим, характерным было молчание» (с. 158). Значимы не «газетные клички», а эфемерные моды дня (увлечение уголовными процессами, мода на турнюры и мужские бороды лопаточкой — с. 160–161), не «разночинцы», «реакционеры» и «либералы», а неопределенная, промежуточная, трудно определимая иначе, кроме как негативно, социальная группа, которую отчасти смог описать только Чехов — «дикое мясо» «человеческих наслоений», где трудно нащупать «„остов“ типа. <…> сущность этой группы, первопричина ее крылась именно в удалении от типа, в утрате его, вольной и невольной. <…> Это, конечно, не родовая и служилая знать и не „буржуазия“. Вместе с тем это вовсе и не так называемая „передовая интеллигенция“ и не „кающиеся“ дворяне, а просто так: начальник отделения такой-то, присяжный поверенный такой-то, инженер такой-то, или еще проще: Владимир Николаевич, Сергей Сергеич» (с. 158–159); в культуре — неофициальные литературные симпатии (цыганщина, Апухтин — с. 161–162), — «на этом черном бархате мы и росли» (с. 162). В этой истории для Г. П. Блока — как и в повести «Каменская управа» и романе «Одиночество» (1929) — наиболее значим сюжет поражения, «трагедия», в которой «никто из посторонних зрителей не признал бы <…> трагических элементов» (с. 159), с которой невозможно бороться: «В психологической невозможности психологически необходимой борьбы, не только борьбы — даже хотя бы пассивной враждебности, в этом и заключалась чрезвычайно простая в конце концов суть трагедии» (с. 160).

Если наша — в большой степени, из-за скудости материала, основанная на проекциях — реконструкция представлений Г. П. Блока об истории хотя бы в общих чертах точна, то в обширном неиерархизированном архиве «Времени» можно до некоторой степени увидеть ее отражение. Материалы архива — несмотря на то, что Г. П. Блок устроил их в такое престижное архивохранилище, тем самым, вероятно, адресуя будущим исследователям свою, альтернативную властной, оценку культурного значения деятельности издательства — практически не дискриминированы по объективной историко-литературной ценности, так что этот огромный архив (его большой объем при скудости ценных с канонической точки зрения материалов, вероятно, и стал причиной того, что он так долго остается неразобранным и мало востребован) создает эффект «шума», контрапунктического звучания и развития множества в основном тихих, незначительных голосов (или голосов, которые можно считать «крупными», как Цвейга, Роллана или Жида, однако говорящих на незначительные темы). История «Времени» — издательства, несмотря на многолетнее «лабораторное» качество работы, в конце концов закрытого и уничтоженного властью — это, конечно, история поражения. Однако взяв на себя авторитетную, властную функцию авторства рассказа и завершив его на свой лад актом архивации, Г. П. Блок сам выступил в роли историографа, тем самым единственным остававшимся в его распоряжении образом отчасти это историческое поражение преодолев и предложив потомкам свою, альтернативную властной, версию смысла и значения издательства, которому посвятил двенадцать лет жизни.

Итак, есть по меньшей мере две истории издательства «Время». Одна — солидарная с позицией и языком власти, исходящая из иерархической идеологии «канона» и «прогресса». С этой точки зрения история «Времени» ретроспективно выглядит как «прогрессивное» движение от ориентированной на интересы «рынка» переводной беллетристики к «общественно значимым» авторизованным собраниям сочинений Роллана и Цвейга, «прогрессивным» современным французским и немецким авторам и классике — то есть, в конечном счете, как постепенное встраивание в советскую государственную систему книгоиздания, в которой продолжились начатые им издания, часто с тем же составом сотрудников (редакторов, переводчиков, художников), установивших с Гослитиздатом договорные отношения. Вторая история менее очевидна: она представлена в архиве, где история «Времени» завершена 1934 годом, состоит из множества отдельных историй, никак не описываемых в категориях «прогресса» и даже «крупных» имен, ее финалом является поражение. Для описания этой второй истории от исследователя требуется мелкая оптика, способность уловить «шум времени», а также этическая позиция солидарности с рассказами тех, кто потерпел поражение, отказ от очевидной ретроспективной оценочности, культурной и идеологической доксы. Как показало соотнесение второй истории с первой, первая регулярно оказывается неточной, поэтому в настоящей работе мы попробуем описать «историю два».

2. «Я, такой несовременный… живу сегодня»: Г. П. Блок

Официально устав «артели работников науки, литературы, книжной графики и издательского дела „Издательство Время“» зарегистрирован 30 января 1923 года, однако на самом деле «Время» было создано, с названием и издательской маркой, и выпустило первые книги годом ранее. В начале февраля 1922 года Г. П. Блок сообщал Б. А. Садовскому: «Некий Вольфсон <…> вовлек меня в издательскую работу с ним вдвоем. <…> Издательство называется „Время“». В архиве издательства этот «нулевой» этап не отражен, однако он может быть реконструирован на основании переписки и воспоминаний главного редактора издательства Г. П. Блока, определявшего литературную программу («Моя редакция, привлечение авторов, надзор за печатанием, — сообщал он Садовскому о своем соглашении с Вольфсоном. — Помимо меня ничего не приобретается и помимо меня других редакторов нет»).

Издательские планы «Времени», которые Г. П. Блок описал Б. А. Садовскому:

Вот кончаем печатать Зоргенфрея <…> Далее, мной намечены Вы и Ахматова <…> И, наконец, последнее — воспоминания Овсянико-Куликовского. Как видите, мешанина порядочная, но благообразная, едва ли оскорбительная [530] , —

восходили к задуманной им ранее, в августе-сентябре 1921 года, программе собственного издательства или альманаха, ориентированного на «Алконост» С. М. Алянского («Алконост-Алянский процветает», — писал Г. П. Блок Садовскому 27 сентября 1921 года), куда он собирался привлечь Б. А. Садовского, В. Л. Комаровича, В. Н. Княжнина, А. А. Ахматову, М. С. Шагинян. Вероятно, эти проекты и составили «портфель», с которым Г. П. Блок пришел во «Время», где в марте 1922 года вышел сборник стихотворений В. А. Зоргенфрея «Страстная суббота», а в августе — «Морозные узоры. Рассказы в стихах и прозе» Б. А. Садовского. Круг авторов, которых Г. П. Блок хотел привлечь, явно объединен постсимволистской ориентацией и живой связью с только что ушедшим А. Блоком, о чем объявлял открывший литературную программу издательства сборник Зоргенфрея с посвящением «благословенной памяти Александра Александровича Блока». Однако невозможно просто подверстать издательство «Время» первых лет существования с его главным редактором, двоюродным братом поэта, к культурной программе позднего символизма и фигуре А. Блока, то есть в сущности уподобить «Алконосту», поскольку Г. П. Блок, по обстоятельствам сложной семейной истории и своей дореволюционной чиновничьей биографии, в десятые годы оставался в стороне от культуры Серебряного века и с двоюродным братом познакомился и единственный раз встретился только в конце 1920 года. Литературная программа «Времени» может показаться обращенной назад, в эпоху Серебряного века, отрезанную от современности начала двадцатых, по впечатлению Б. М. Эйхенбаума, смертью А. Блока как переломным историческим «мигом сознания». Этой культурной архаизации соответствует нарисованная в 1922 году С. В. Чехониным издательская марка «Времени», на которой изображен старик-Хронос с гигантскими крыльями на фоне звездного неба: его могучие руки в бездействии скрещены на груди, у ног лежат традиционные аллегории бренности жизни — череп и песочные часы, а на песочных часах сидит сова, аллегория мудрости.

Марка издательства «Время».

Однако своеобразие культурной позиции Г. П. Блока, отразившейся в первоначальной программе «Времени», заключалось не в анахроничной ретроспективности, а, по емкому определению Р. Д. Тименчика, в «полемически заостренной», то есть возникшей как реакция на некие актуальные обстоятельства, программе «культурного анахронизма». Попробуем развернуть это определение.

В конце 1920 года Г. П. Блок собирал материалы о жизни и творчестве А. Фета и в связи с этим обратился к Александру Блоку, своему двоюродному по отцу брату, с которым до того практически не был знаком. По собственному признанию, он переживал тогда период «„первой любви“ к стихам Блока, которых до того не знал. Только что вышла его книжка „За гранью прошлых дней“. Там в предисловии было признание о Фете. Почти одновременно я прочел статью „Судьба Аполлона Григорьева“, где призрак Фета встает во весь рост и таким именно, как он мерещился тогда и мне. Мне настойчиво захотелось увидеться с Александром Александровичем» — то есть Г. П. Блок лишь в конце 1920 года открыл для себя стихи А. Блока, прочел его опубликованную еще в 1916 году программную статью «Судьба Аполлона Григорьева» и воспринял как актуальные стихотворения Блока рубежа веков, включенные в сборник «За гранью прошлых дней» (1920), которые на Б. М. Эйхенбаума, сверстника Георгия Петровича, произвели впечатление не просто «старых», но имевших «уже вид посмертных <…> Самые их названия казались анахронизмом. (Эйхенбаум говорит также о сборнике А. Блока 1920 года „Седое утро“. — М. М.) Точно Блока уже нет». Почти тогда же, в начале 1921 года, и также в связи с Фетом, Г. П. Блок обратился с письмом к жившему в Нижнем Новгороде Б. А. Садовскому, с творчеством которого он ранее также не был знаком (уже установив с адресатом доверительную эпистолярную связь, Г. П. Блок признался, что прозы его совсем не знает, а стихи узнал лишь недавно, как не знал до последнего времени ничего современного). Общение с обоими, хотя недолгое и в основном заочное, вышло далеко за пределы «foethiana» и решающим образом повлияло на осознание Г. П. Блоком своего места в пореволюционной современности, которое произошло не через осмысление собственно этой современности, а путем актуализированной мемуарной ретроспекции, выкристаллизовавшейся в двух его очерках, «Герои „Возмездия“» (1924) и «Из петербургских воспоминаний» (1922).

Культурное «опоздание» Г. П. Блока к Серебряному веку было связано с его происхождением: он принадлежал к среде петербургского чиновничества, «правоведам»: его общий с А. Блоком дед, Лев Александрович, был правоведом, отец, Петр Львович, служил адвокатом в Министерстве финансов. Георгий Петрович пошел по их стопам: после окончания Александровского Лицея поступил на службу в первый департамент Правительствующего Сената и к 1914 году был уже надворным советником и камер-юнкером. В юности у него, как у многих молодых людей, были «литературные порывы»: состоя в студенческие годы в редакции «Лицейского журнала», пополнявшегося в основном за счет произведений его редакторов, Георгий Петрович поместил в нем два стихотворения и несколько рассказов, свидетельствующих о его неплохих литературных способностях. Однако подлинный идеал собственного будущего — романтизированную мечту о карьере государственного чиновника — Блок описал в рассказе «Гроза» («Лицейский журнал». 1907–1908. № 5. С. 348–365; № 6. С. 415–440): герой рассказа Щебнёв, блестящий тридцатипятилетний чиновник, только что успешно составил некий государственный проект исключительной важности; Щебнёв физически исключительно крепок и здоров, очень счастлив, глубоко нравственен и религиозен, в его просторном петербургском кабинете царит приятнейшая атмосфера «трудового, упорного и блестящего карьеризма», он обожаем женой и сыновьями, имеет большое государственное значение и даже знаменит, хотя, конечно, у него есть враги и оппозиция (представленные описанными с ироническим пренебрежением либеральными типами — студенткой в пенсне и студентом-гувернером, читающим «Русскую мысль»). В родовой усадьбе, куда он приезжает отдохнуть после успешного завершения своего чиновничьего подвига, ему наносит визит некто с сомнительной фамилией Мациевский, невнятно, но угрожающе предлагающий Щебнёву перейти на «их сторону». Получив гордый отказ, Мациевский подло убивает Щебнёва.

Эта мечта Г. П. Блока, начавшая осуществляться в 1910-е годы, была разрушена революцией: в лицейском рассказе он мечтал к 35 годам стать видным государственным чиновником антилиберального толка, и вероятно стал бы, а оказался в 1921 году «33-летним младенцем, трепетно вступающим на страшное, неизведанное поприще» литературы. Однако культурное опоздание Г. П. Блока относительно сверстников, которые ближе были причастны к литературной жизни 1910-х годов, своеобразной траекторией сблизило его в начале 1920-х с некоторыми представителями Серебряного века правой культурно-политической ориентации. Судя по тому, что, характеризуя Садовскому Зоргенфрея и таким образом издательство «Время», начавшее с выпуска его книги, Г. П. Блок коротко замечает: «Он наш», имелась вполне определенная духовная общность, связывавшая всех троих и не требовавшая дополнительных разъяснений. С. В. Шумихин в комментарии поясняет, что «наш» здесь следует понимать в специфическом значении: «В. А. Зоргенфрей, сын лифляндского немца и армянки, был яростным антисемитом», что в целом верно — конечно, не в вульгарном, а в актуальном для культуры русского символизма культурно-политическом аспекте проблематики расы и антилиберализма (вероятно, именно желая подчеркнуть эту общность, Г. П. Блок именует издательство «Время» «испанским», а И. В. Вольфсона «испанским страусом»; узнав, что Садовской осведомлялся у Б. Л. Модзалевского, что за человек Г. П. Блок, «а главное, ариец ли он?», с готовностью сообщает о своем «арийстве»; в последующих письмах со страстью обсуждает «еврейство» Фета, одну из любимых тем Садовского, раздраженно пишет об «иностранцах»-формалистах и «неизбежных брюнетах»). Антилиберальная проблематика актуализировалась для Зоргенфрея вновь в связи со значимой для него фигурой А. Блока, к которому он после февральской революции пережил период охлаждения, в связи с совместной работой над переводами Гейне для «Всемирной литературы». «Предстоит дать Гейне нашей эпохи — труд большой и ответственный, — писал Блок Зоргенфрею, приглашая его участвовать в переводе „Путевых картин“, — русского Гейне, несмотря на два полных собрания и множество отдельных переводов, не существует, есть только либеральный суррогат», добавляя тут же: «В этом Вы меня поймете без лишних слов». Это уточнение свидетельствует о близости Зоргенфрею мыслей А. Блока, изложенных в известных докладах 1919 года на заседаниях «Всемирной литературы» — «Гейне в России (О русских переводах стихотворений Гейне)» и «О иудаизме у Гейне (По поводу доклада А. Л. Волынского)», которые были связаны с программной статьей А. Блока «Крушение гуманизма». Говоря в 1919 году о переводах Гейне, А. Блок противопоставил «подлинный поэтический образ» Гейне-«артиста» «грузной, стопудовой, либеральной легенде о Гейне», возникшей в «безмерно уплотненном» удушающем воздухе 1860–1870-х годов. Эта либеральная легенда, принимающая «совершенно возмутительные для художника и уродливые формы (Гейне превращается чуть ли не в народолюбца, который умер оттого, что был честен)», ожила в пореволюционной современности, где с отменой религиозной цензуры «на свет выполз ряд переводов одного из упадочнейших для Гейне (если не самого упадочного) стихотворения „Disputation“», а журнал «Пламя» поместил несколько «революционных» стихотворений Гейне в старом переводе П. К. Вейнберга, из которых «удалось сделать передовицу в „Красной газете“». Задача, понятная «без лишних слов» Зоргенфрею — «стряхнуть <…> то гражданственное отношение к поэту, которое я хотел бы назвать, несколько играя словами, родной нашей, кровной, очень благородной и чистой, — но все-таки — грязью», — стоит перед «новым течением русской поэзии», то есть символизмом, который А. Блок в 1919–1921 годах опять воспринимает как явление актуальное и отвечающее «духу времени», отечественной эпохе «кризиса гуманизма», создавшей уникальные условия для понимания и актуализации Гейне как антигуманистического, антилиберального автора.

Г. П. Блок соприкоснулся с этим кругом важных для А. Блока 1919–1921 годов мыслей иным путем, но его реакция на них также в значительной степени определила его отношение к современности. Г. П. Блок обнаружил «призрак Фета» «во весь рост и таким именно, как он мерещился тогда и мне» в прочитанной им только в 1920 году программно антилиберальной статье А. Блока 1916 года «Судьба Аполлона Григорьева», где Фет как раз отнюдь не является центральной фигурой, хотя и причислен к высочайшему, непосредственно наследующему Пушкину, кругу в русском поэтическом пантеоне (к которому принадлежит по А. Блоку и русский символизм). Обратившись под влиянием этой статьи с письмом к А. Блоку, Г. П. Блок начал с апелляции к «крови» как основанию для их возможного культурного и духовного сходства: «мысли могут оказаться родственными в силу нашего с Вами близкого кровного родства. Я замечал в духовном облике всех представителей нашей семьи какие-то общие всем им черты. Были они и у наших отцов — Александра Львовича и Петра Львовича», то есть обратился к кругу тем, волновавших А. Блока в эпоху поэмы «Возмездие», — «проблематике собственного культурного генезиса, а также семьи и рода <…> [в поэме „Возмездие“] „наследничество“ одновременно описывается поэтом в терминах культурных и кровных, расовых — биологическое наследование оказывается в то же время наследованием культурным». Однако при единственной встрече и разговоре с А. Блоком 5 декабря 1920 года Георгий Петрович обнаружил, вместо ожидавшегося им «родства», свою «разность» с двоюродным братом «главным образом в отношении к современности». Впрочем, судя по тому, как Георгий Петрович пересказывает услышанное им от А. Блока, он плохо понял слова поэта, и в конечном счете произведенная им актуализация прошлого для самоопределения в настоящем была близка позиции А. Блока. В передаче Георгия Петровича, А. Блок говорил ему, что «Гейне глумится над Августом Шлегелем за то, что тот изучал прошлое. Гейне прав. Если не жить современностью — нельзя писать», и далее перешел к разговору о современности и необходимости понять, «почему Фет нужен сейчас». Вероятно, А. Блок имел в виду «Путевые картины» Гейне, а именно пассаж из главы «Северное море», где Гейне пишет как раз не о том, что не следует изучать прошлое, а о непрерывной актуализации классики новыми поколениями: «Творения духа вечны и постоянны, критика же есть нечто изменчивое, она исходит из взглядов своего времени, имеет значение только для современников, и если сама не имеет художественной ценности, какую, например, имеет критика Шлегеля, то не переживает своего времени. Каждая эпоха, приобретая новые идеи, приобретает и новые глаза и видит в старинных созданиях человеческого духа много нового», — то есть говорил с Г. П. Блоком о том же, о чем с Зоргенфреем, предлагая ему «дать Гейне нашей эпохи». Таким образом, Г. П. Блок и Зоргенфрей в самом начале 1920-х годов разными путями, пересекшимися в значимой для обоих фигуре А. Блока, пришли к актуализации идей символизма в пореволюционной современности, что отразилось в первоначальной литературной программе «Времени».

Своеобразие реакции Г. П. Блока на плохо им понятые слова А. Блока о современности заключалось в том, что для внутреннего обоснования своего права, несмотря на несовременность, жить в современности и быть ей современником, он сделал шаг назад — перенес ключевую для его самоопределения мысль о «кровном родстве» с «братьев» на «отцов», к которым всегда чувствовал себя «ближе», то есть передвинул свой исток на поколение назад, с 1910-х годов в эпоху Александра III. Эта ключевая для его самосознания начала 1920-х актуализированная автоархаизация фундирована в статье о прототипах «Возмездия», на первый взгляд сугубо историко-литературной с мемуарным уклоном (статья опубликована в мемориальном блоковском номере «Русского современника» № 3 за 1924 год, где датирована августом 1923 года, однако основные ее мотивы обнаруживаются в письмах Г. П. Блока Садовскому 1921–1922 годов), и в написанном им в 1922 году для затеянного Садовским в Нижнем Новгороде, но не состоявшегося альманаха мемуарном эссе «Из петербургских воспоминаний», также непосредственно связанном с содержанием литературной программы «Времени» — эссе написано под влиянием «раздражения, в коем находился по случаю чтения писем Короленки и воспоминаний Овсянико-Куликовского», то есть двух выпущенных «Временем» книг только что умерших представителей либеральной интеллигенции поколения отцов. В соответствии с осознанной Георгием Петровичем программной близостью к «отцам», мемуарное эссе посвящено эпохе Александра III, хотя сам он ее застал лишь маленьким ребенком (в год смерти императора-«Миротворца» ему было шесть лет) и проникнуто программным антилиберальным пафосом, близким блоковскому. Короленко Г. П. Блок именует «полицмейстером освободительного движения» — ср. у А. Блока о Белинском «белый генерал русской интеллигенции». Воспоминания Овсянико-Куликовского по формулировке (естественно, сочувственной) рецензента «Русского современника» представляли «живой образ русского интеллигента» с характерным для него «культом <…> гуманности <…> А „гуманность“ для Овсянико-Куликовского, — это в конечном определении известная норма психофизического здоровья, единственный оценочный критерий как в сфере личной жизни, так и в истории, норма прогресса» — ср. в мемуарном отрывке Г. П. Блока о «злодее», ставшем причиной «глухой трагедии» поколения отцов (с которым он ассоциирует и себя): это «многоликий и во всех своих ликах гуманный, просвещенный, удручающе нравственный <…> либеральный (хотелось бы сказать — розовый) террор». Обращение не к современности, а к прошлому «отцов» служит непрямым путем к вновь обретенному чувству кровной и культурной общности и с «братьями»: эссе начинается с цитаты из «Возмездия»; презрительные слова о громких либеральных голосах «выразителей общественного мнения», кто не только «„говорил“ (временами даже „покрикивал“, а то и „повизгивал“») перекликаются со словами А. Блока о «шумном поколении <…> во главе с Белинским»; словосочетание, которое использует Г. П. Блок — «либеральный террор» — принадлежит к того же рода содержательным парадоксам, что розановский «либеральный сыск» или образы Белинского как «генерала», «власти» и цензора в статье А. Блока об Аполлоне Григорьеве.

«Полемически заостренная программа „культурного анахронизма“», надежным фундаментом которой стало концептуально осмысленное Г. П. Блоком собственное десятилетнее отставание от сверстников и перенос своего истока в эпоху «отцов», неожиданным образом позволила ему в 1921 году — несмотря на то, что собственно Серебряный век он «пропустил» — совпасть с современностью в обостренном и актуализированном интересе к А. Блоку, прежде всего к поэме «Возмездие»; к идейно связанным с ней размышлениям самого поэта последних лет его жизни, эпохи сотрудничества со «Всемирной литературой», о современности как «крушении гуманизма» и либерализма; и наконец, к его знаковой смерти, воспринятой тем культурным сообществом, которое нашел для себя «опоздавший» Г. П. Блок в начале 1920-х, как «миг сознания», не отрезающий прошедшую блоковскую эпоху от настоящего (как воспринял его Б. М. Эйхенбаум в одноименной статье), а как повод для исторической авторефлексии, возвращения к своему истоку для определения позиции в современности. Таким образом, первоначальная литературная программа «Времени», ориентированная на знаковую фигуру А. Блока последних лет его жизни, после «Двенадцати», и начавшаяся с книги стихов «действительного друга» А. Блока В. А. Зоргенфрея, отражала своеобразно анахроничную, но при этом связанную с мыслью о современности систему культурно-политических взглядов, генетически восходящих к символизму в его широком культурно-политическом понимании.

Обложка «Шума времени» Мандельштама.

Завершением этой определявшейся личным этосом Г. П. Блока культурной программы «Времени» стала последняя принятая им к изданию в конце 1924 года, до «лицейской» ссылки, книга — «Шум времени» О. Мандельштама. Опыт краткого сотрудничества со «Временем» был для Мандельштама проходным, однако Г. П. Блоком воспринимался как значимый для будущей (не реализовавшейся) программы издательства и для собственного исторического самосознания. Можно с уверенностью утверждать, что Г. П. Блок увидел то отмеченное позднее исследователями разительное «стилевое и мировоззренческое» родство, каким обладает «Шум времени» с его собственным мемуарным фрагментом «Из петербургских воспоминаний». В издательской аннотации на книгу Мандельштама, составленной, вероятно, самим Г. П. Блоком, сказано, что она «исчерпывает эпоху», а на обложке (художник Е. Ф. Килюшева) заглавие книги подчеркнуто перекликается с необычно крупно набранным названием издательства «Время» (что было сделано именно по инициативе издательства, а не автора, которому обложка не понравилась — П. Н. Лукницкий записал в дневнике 5 апреля 1925 года, что Мандельштаму «кажется странным видеть на обложке название „Шум времени“ и тут же внизу — „Изд. Время“»).

* * *

Вскоре актуализированная символистическая ориентация первоначальной литературной программы издательства, определявшейся личным этосом Г. П. Блока, стала размываться. Сначала, в марте 1923 года, при официальной регистрации издательства, число его пайщиков возросло от первоначальных 4 до 10 человек — впрочем, принадлежавших к одному культурному кругу. Значительное влияние на изменение программы издательства оказали последующие разнородные события: в феврале 1925 года по «лицейскому делу» был арестован Г. П. Блок, находившийся до осени 1928 года в ссылке на Северном Урале, в результате чего политика издательства в области художественной литературы утратила «авторский» характер и была переориентирована на выпуск современной переводной беллетристики. Этому способствовала и проведенная государством в 1925–1926 гг. типизация деятельности издательств, в результате которой из программы «Времени» были окончательно исключены отечественная художественная литература, историческая книга, «Научная серия» А. Е. Ферсмана, и она была ограничена переводной иностранной художественной литературой, а также негуманитарными, существовавшими автономно, каждая со своим редактором, научно-популярными сериями «Занимательная наука» (ред. Я. И. Перельман) и «Физкультура и спорт» (ред. Г. А. Дюперрон). С конца 1924-го — 1925 года основой деятельности «Времени» стала современная переводная беллетристика, отбор которой определял новый крут лиц: решение о том, издавать или нет ту или иную новую книгу, принимали заведующий редакцией (на это место был приглашен Л. С. Утевский, только что ликвидировавший свое издательство «Атеней» — в деловом отношении «страшный надувала и путаник») и, прежде всего, круг внутренних рецензентов, вербовавшихся в основном из социальной категории, которую в советских условиях можно назвать «неудачниками». Эти, по жесткому выражению О. Мандельштама (который сам вынужденно сотрудничал в двадцатые годы, в том числе и со «Временем», в качестве переводчика, редактора, автора внутренних рецензий), «деклассированные безработные интеллигенты, знающие иностранные языки» трудно и без особого успеха осваивали новые условия советского культурного поля, что в целом закончилось для них поражением (вынужденные в двадцатые годы подрабатывать литературной поденщиной — переводами, рецензиями и проч., они в подавляющем большинстве были репрессированы в тридцатые или погибли в первую же блокадную зиму). Однако именно достигнутый ими в эпоху нэпа компромисс между собственным воспитанным до революции вкусом и требованиями внешних советских инстанций «диктатуры вкуса» (цензурного, читательского, официальной критики) в значительной степени определял репертуар переводных книг, наводнявших нэповский литературный рынок, качество и специфику их перевода и редактирования.

3. Переводная беллетристика

Период 1925–1928 годов, когда «Время», как и большинство советских частно-кооперативных издательств, обратилось к переводам современной иностранной беллетристики, не поддается, о чем мы уже писали во вступлении, традиционному историко-литературному анализу, с точки зрения которого беллетристика — это просто «плохая» литература. При этом без учета стремительно возникшей в первые же годы нэпа широкой моды на беллетристику, прежде всего новейшую иностранную (переводную), невозможно описать советское литературное поле двадцатых годов. «В истории русской литературы XX века, — отметил в 1925 году Б. М. Эйхенбаум, — придется, по-видимому, отвести особое место периоду переводной беллетристики <…>. Сейчас переводная беллетристика заполняет собой пустоту, образовавшуюся в нашей самобытной литературе <…> [читателю] нужно, чтобы в часы досуга у него под руками была увлекательная книга». Говоря, что «русская литература как бы уступила свое место „всемирной“», Эйхенбаум имел в виду не монументальный проект создания канона мировой классики в русских переводах для советского читателя, начатый одноименным горьковским издательством, а «увлекательную книгу», то есть Джека Лондона, О’Генри, Пьера Бенуа, Герберта Уэллса, Виктора Маргерита, Уильяма Берроуза, Гилберта Кита Честертона, Пьера Ампа, — такова была иерархия иностранных авторов по числу отдельных изданий в советской России в 1924 году. Именно это в своем парадоксалистском и точном стиле сформулировал в том же году В. Б. Шкловский: «Джек Лондон, О’Генри, Пьер Бенуа сейчас самые читаемые русские писатели». «Время», начав выпускать переводную беллетристику только в 1924 году и уже к 1925-му войдя в тройку тех ленинградских издательств, наряду с «Мыслью» и «Петроградом», куда, по ироническому выражению К. И. Чуковского, прежде всего «бежал со всех ног» переводчик, получив из-за границы книжную новинку, в отличие от конкурентов уклонялось от наиболее легкого пути в этой области — известного набора названных выше популярных иностранных авторов от Джека Лондона до Уильяма Берроуза. Вместо этого «Время» занималось штучным отбором, который осуществляли внутренние издательские рецензенты из сотен хаотически поступавших по разным частным каналам, прежде всего от переводчиков, иностранных беллетристических новинок, в подавляющем большинстве среднего литературного качества. Работа издательства в «серой» области массовой литературы может быть описана на материале сохранившихся в архиве сотен внутренних рецензий как функция все возраставшего давления доминирующего феномена массовой литературы на тех людей, которые принимали в издательстве решение о выборе книг для перевода. Можно увидеть, как мысль о своеобразных внелитературных критериях, по которым следует оценивать беллетристику, постепенно превращалась для них из объекта брезгливого отталкивания, связанного с их социальной и культурной самоидентификацией, в доминирующее соображение в их литературно-социальной рефлексии, постепенно изменявшее их самих.

Работа «Времени» над переводной художественной литературой состояла из следующих этапов: издательство получало из какого-то из множества частных источников книжную новинку, спешно закрепляло ее за собой в Бюро регистрации (добровольной организации частно-кооперативных издательств, созданной в 1925 году для регулирования конкуренции на базе ленинградского издательства «Практическая медицина»), после чего отдавало на отзыв внутреннему рецензенту. Если отзыв был положительным, книга поспешно, в два-три месяца, переводилась (в случае отрицательного отзыва издательство отказывалось от зарегистрированной книги в пользу следующего на очереди; в среднем из 100 рецензировавшихся книг в год во «Времени» до печати доходила пятая часть), представлялась в цензуру и после получения разрешения выходила в свет, — таким образом «Времени» и другим нэповским издательствам регулярно удавалось выпускать переводы в том же году, когда книга выходила в оригинале.

В задачу внутреннего рецензента входило определить, «для какого круга читателей предназначена та или иная книга и какова идеология данной книги» (письмо «Времени» киевской переводчице Е. Р. Быховской от 22 июня 1927 г.), а также предугадать ее цензурную приемлемость. Обычными способами предотвратить цензурные претензии, связанные с официальным запретом на «религиозность» и «порнографизм», было снабдить книгу предисловием, оправдывающим опасные места «этнографизмом» или якобы имевшимися у автора целями сатиры, разоблачения, стилизации, а также заранее произвести в тексте книги сокращения и изменения, часто весьма значительные (это не воспринималось как нецивилизованная практика и было юридически легально, т. к. советская Россия, вслед за царской, не подписала международную Бернскую конвенцию по авторскому праву и права иностранных авторов в ней никак не охранялись): так, О. Мандельштам в рецензии на роман Карла Ганса Штробля «Призраки на болоте» (Ströbl Karl Hans «Gespenster im Sumpf», 1920) говорит об «оздоровлении книги путем искусного сокращения» (имеется в виду нивелировка того обстоятельства, что «кроме здоровой фантастики, остроумных образов и ситуаций в книге очень много болезненного спиритуализма»), от чего «вещь только выиграет» (недат. (1924 г.) внутр. рец.); Р. Ф. Куллэ предлагает «выкинуть» из другого романа все художественно малозначительное, «как, впрочем, и все то, что восходит к религиозно-пуританским и методистским ощущениям персонажей романа. Без этого балласта книга может представлять интерес для широкого читателя, увлекающегося приключениями и любовными переживаниями в экзотической обстановке»:

Выбросив рассуждения, сны, письма и психологическую мотивировку, сведя роман к живому развертыванию действия листов на 10, можно думать, что в таком компактном виде он не вызовет никаких препятствий в цензуре, найдет широкого читателя наименее подготовленного и потому любящего авантюрную литературу и послужит некоторым вкладом в нашу переводную литературу <…>. Обрисовка характеров и динамика действия не потеряют, а выиграют от сокращения, произведенного опытной рукой. Безусловному изгнанию подлежат все пиэтически-религиозные помыслы и размышления персонажей, несмотря на то, что они характерны для англичан. Также, полагаю, следует ослабить и некоторую подчеркнутую гордость принадлежностью к англо-саксам, что также свойственно английской литературе.

Важное внешнее обстоятельство, которое должны были учитывать авторы внутренних рецензий, составлял возможный успех книги у нового массового читателя, который сам представлял проблемную инстанцию: с одной стороны, люди старой культуры, составлявшие издательство «Время», имели о нем смутное и неприязненное представление, с другой, в своих культурных вкусах, как показывали социологические исследования, он мало отличался от предреволюционного, предпочитая ту же «пинкертоновщину» и А. Вербицкую, не психологическую, а сюжетную прозу, с третьей и главной — он приобрел политически весомый статус «заказчика» в гетерономном советском литературном поле и при этом утратил «культовое» отношение к литературе и писательству (в частности, благодаря активно поощрявшемуся институту рабкоров, стиравшему грань между читателем и писателем). В архиве издательства сохранилось значительное количество комически безграмотных предложений читателей из низов издать написанные ими произведения, а также их весьма решительные оценки переводной продукции «Времени». Так, хотя внутренний рецензент «Времени», рекомендуя перевести роман Жюльена Грина «Адриена Мезюра» (Green Julien «Adrienne Mesurat», 1927), утверждал, что «хотя это вещь чисто психологическая, тем не менее она доступна довольно широкому кругу читателей в виду чисто беллетристических достоинств письма» (внутр. рец. Н. Н. Шульговского от 15 мая 1927 г.), московский рабочий, к которому попал изданный «Временем» перевод, возмущенно сообщил издательству (сохраняем правописание оригинала), что им «на днях <…> в Москве куплена книга Жюльен грин перевод с французского Е. С. Коц. Под заглавием Адриенна Мезюра. Книга сама по себе очен дорогая т. е. 1 р. 20 к. По цене должна представлят для читателя большой интерес, но на самом деле, чистая ерунда и совершенно никуда негодная <…> совершенно для нашего рабочего брата совершенно не понятная и для нас такое издательство не под ходящее нам нужны книги в простом понятном языке, но не как что вся книга, обмороки страдания особы и описание разной дрянной мебели. И вот интересно как ваши умные головы думают относительно этой книги беряс проводит по высокой цене и ничего кроме глупых разговоров не дат» (письмо И. Кубрина «Времени» от 30 октября 1927 г.). В середине 1920-х издательству пришлось ориентироваться уже далеко не на того нового читателя, которого в первые пореволюционные годы дидактически конструировала горьковская «Всемирная литература», хотя А. М. Горький и в 1926–1927 годах советовал «Времени» переиздавать старые исторические романы, полезные современному читателю, который «„тарзанизирует“ себя не только „Тарзаном“, но и кинематографом», «уже одним тем, что развили бы его привычку читать» — «Дюма, Дюма, <…> вот кого станут читать, я уверен. <…> Это возбуждает интерес к чтению, более, чем что-либо другое» — директор «Времени» И. В. Вольфсон, разделяя в общем мнение Горького, что «многие из новых вещей, конечно, уступают прежним и весьма вероятно, что новому читателю было бы полезнее прочитать кое-что из старых книг», имел более близкое к реальности представление о новой публике, которой «не всегда нравится лучшее, наиболее художественное». Все эти внешние соображения входили в сложное взаимодействие с эволюцией личного вкуса внутренних рецензентов издательства.

В. А. Зоргенфрей

Первые отложившиеся в архиве внутренние рецензии на иностранные книги появляются во второй половине 1924 года и составлены В. А. Зоргенфреем, ставшим после выхода в 1922 году во «Времени» сборника его стихотворений «Страстная суббота» близким сотрудником издательства и его пайщиком. В первые годы его суждения о современных книгах исходят из того же представления об актуальности иностранной книги для отечественного читателя, которым он, под влиянием А. А. Блока, руководствовался в своей работе во «Всемирной литературе»: «трудная» современность обращается «в поисках содержания и формы, в глубину и вдаль, минуя близкое и чужое», поэтому он последовательно отвергает книги политически или литературно злободневные и «модные» как в сущности не современные, скучные, не художественные. Первая иностранная книжная новинка, которую В. А. Зоргенфрей безоговорочно советует в 1924 году перевести — это первые тома романа-эпопеи Роже Мартен дю Гара «Семья Тибо» (Martin du Gard Roger «Les Thibault», 1922) — писателя, совершенно неизвестного в России, да и во Франции остававшегося в тени вплоть до присуждения ему в 1937 году Нобелевской премии по литературе:

…в ряду множества современных французских романов, порою занимательных, но художественно незначительных, «Семья Тибо» выделяется, как подлинное литературное произведение, которому суждено остаться. В этой хронике, к сожалению еще не законченной, есть жизнь, своя собственная, художественно оправданная, резко-индивидуальная и социально закономерная. Действующие лица, от главных героев до эпизодических персонажей, обрисованы необычайно живо, пластично, с особым творческим бесстрастием, обличающим в авторе крупное дарование эпического тона. Характерным в манере Мартен дю Гара является то, что он не стремится с первых же строк дать законченные человеческие фигуры: его персонажи, с каждым новым диалогом, с каждым эпизодом, все больше и больше выигрывают в своей четкости, оставаясь верными своей сущности и достигая мало-помалу жизненности живых людей. Несмотря на то, что злободневность и «идеология» отсутствуют в романе вовсе, он современнее многих произведений современнейших из литераторов. Программные вопросы в нем не ставятся и не разрешаются; религиозное восприятие жизни дается как убедительнейший факт наряду с позитивным мироощущением; намечаются творчески глубокие жизненные корни, дающие столь различные ответвления — и все это в форме внешне легкой, подвижной, разнообразной и непрерывно-заинтересовывающей. <…> Первые две книги хроники, посвященные отроческим годам одного из главных героев, выдерживают, на многих страницах, сравнение с «Детством и отрочеством» Л. Толстого. Две следующие книги, на мой взгляд, несколько тяжелее, но по-своему интересны. Роман не закончен и задуман, по-видимому, широко.

Ключевой для представления Зоргенфрея об актуальности современной литературы парадокс: «несмотря на то, что злободневность и „идеология“ отсутствуют в романе вовсе, он современнее многих произведений современнейших из литераторов» — почти на сорок лет предвосхитил аналогичную формулировку Альбера Камю из предисловия к собранию сочинений Мартен дю Гара: «Не будет парадоксом сказать, что в книгах, как у Мартен дю Гара, наша живая современность (notre actualité vivante) находится позади нас».

Мартен дю Гар прошел через всю историю существования «Времени» как самый близкий издательству по художественной и социальной идеологии автор, однако чаще приходилось руководствоваться компромиссными соображениями, принимая к переводу либо новые книги иностранных писателей, оцененных читателем еще до революции, либо эстетически «среднюю» литературную продукцию, мотивируя это тем, что новинки европейской беллетристики отличаются от отечественных «большей грамотностью — но и только» и в русском переводе найдут себе читателей, «ибо вкус с каждым днем портится», «но марка издательства едва ли выиграет» (недат. внутр. рец. В. А. Зоргенфрея на роман Франца Ксавера Каппуса «Человек с двумя душами» — Kappus Franz Xaver «Der Mann mit den zwei Seelen», 1924).

H. H. Шульговский

Из 150 сохранившихся в архиве «Времени» внутренних рецензий за конец 1924–1925 год 120 написаны Николаем Николаевичем Шульговским (1880–1933). По верной, хотя и жесткой характеристике М. Ю. Эдельштейна, автора единственной существенной статьи о Шульговском (в которой не учтено сотрудничество ее героя со «Временем»), «его письма и автобиографические документы рисуют вполне цельный и законченный психологический тип графомана, начисто лишенного представления о своем реальном месте в литературном процессе». Шульговский закончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета, одновременно прошел курс историко-филологического факультета, в 1904–1905 гг. слушал лекции в Гейдельбергском и Мюнхенском университетах, получил также музыкальное образование (учился у известного педагога и композитора А. К. Лядова). Будучи сторонником теории психологии права Льва Иосифовича Петражицкого, в кружке которого он активно занимался в университете, основанной на вере в постепенный прогресс правового чувства, неуклонно движущегося к конечному идеалу «совершенного господства действенной любви в человечестве», который позволит обойтись без правового принуждения, Шульговский, несмотря на успешно складывавшуюся в университете карьеру юриста-теоретика, испытывал отвращение к «юридической оценке» жизни и желал посвятить себя литературе. С 1907 года он публикуется как прозаик, критик и прежде всего поэт, однако, несмотря на все попытки внедриться в актуальную литературную среду и на выход в свет его солидно изданных поэтических сборников «Лучи и грезы» (1912) и «Хрустальный отшельник» (1917), а также центрального стиховедческого труда — «Теория и практика поэтического творчества. Технические начала стихосложения. Часть 1» (1914), Шульговский быстро приобретает маргинальный статус графомана. Шульговский — «трогательная, несколько тупая тетка», по дневниковому определению Михаила Кузмина (слово «тетка» у Кузмина принадлежит к гомоэротическому сленгу), пацифист, вегетарианец, противник смертной казни и адепт гомеопатии, искренне веривший, что «в развитии человечества замечается какой-то удивительный процесс, в котором бессознательно вырабатывается определенный позитивный нравственный критерий», происходит «мирно-эмоциональное приспособление человека» в отношении к свободе и признанию нрава на жизнь всех людей и животных, был глубоко потрясен и первой русской революцией, и мировой войной, и, конечно, революцией 1917 года, которую ему было очень трудно осознать: «Вообще вижу, что над Россией сейчас реет не красный цвет революционного знамени, а свет красного фонаря известного заведения, да и вся страна обратилась в это последнее. Кто-то будет вышибалой? Вот Вам и народ „богоносец“ (бедный Достоевский!), вот Вам и „святая“ Русь! А, все-таки, скажу, что несмотря на всю невозможную дикость проявлений и „самоопределений“, на гомерические наглость и хамство, — чуется с точки зрения мировой перспективы кое-что и великое, кое-что и правдивое, кое-что и небывалое… Чудовищная форма и подлецы (сознательные подлецы!) во главе, а если всю эту гадость отскоблить, то почуется зерно мировой правды, зародышевое и грубое, но, все-таки, зерно словно бы и с зеленым отросточком…». В самом начале двадцатых Шульговский-стиховед еще не забыт совершенно: он участвует в работе Дома Искусств (читает лекции «Основные вопросы изучения поэзии» — как он пышно выражается в автобиографии, «занимал кафедру поэтики в „Доме Искусств“») и фигурирует в списке «коллегии экспертов» эгофутуристического «Кольца поэтов имени К. М. Фофанова» (1921–1922), анонсы которого, сочинявшиеся Андреем Скорбным (В. В. Смиренским), включали в число его членов полсотни вряд ли знавших об этом литераторов, художников, театральных деятелей. При этом он с графоманской страстью не перестает писать (ни одно из его пореволюционных произведений не опубликовано), не обинуясь называя свои произведения гениальными, в том числе «в тех ритмах русского vers libre’a, которые я давно уже ввел в нашу поэзию, и эстетическое обоснование которым, равно как и доказательство их соприкосновения и выхождения из ритма народных русских стихов, я приготовил для 2го или эвентуально Зго пишомых теперь томов „Теории и практики поэтического творчества“».

Можно не сомневаться, что начавшееся в конце 1924 года сотрудничество Шульговского, оставшегося к этому времени в полном одиночестве, без средств к существованию, без связей с современной литературной средой и уже безо всякой надежды на опубликование своих произведений, со «Временем» в качестве автора внутренних рецензий, переводчика и редактора было для него в социальном и материальном отношении спасением (во «Времени» же в 1926 году в серии «Занимательная наука» вышло его «Занимательное стиховедение»). Трудно, однако, вообразить менее подходящего человека для беспристрастной оценки чужих книг, актуальности их тематики, пригодности для современного массового читателя, цензурности. Шульговский — человек с болезненно уязвленным самолюбием, утративший в начале двадцатых даже ту маргинальную профессиональную и социальную реализацию, которая у него была в десятые годы, враждебный современности и озлобленно не желающий ее понимать. Эти черты его личности во многом определяли его книжные рекомендации: он то отказывается от книг, которые рекомендовал бы в «нормальное», «мирное» время, «при нормальных условиях нашего книжного рынка», то советует издавать сочинения, смысл которых лишь в том, что они питают его ностальгию. Центральной тактической задаче издательства — найти книги, которые отвечали бы вкусу как массового, так и интеллигентного читателя — противоречит определявшее рецензии Шульговского противопоставление «интеллигентного», «культурного» читателя, воплощенного, как ему кажется, в нем самом и в издательстве в целом, читателю «массовому» — недифференцированному и достойному исключительно презрения. Исходя из этого представления Шульговский отсоветовал «Времени» переводить симпатичную юмористическую прозу английского писателя Ф. Анстея (Гутри Томас Анстей, 1856–1934) — которого благополучно издавали по-русски как в 1900–1910-е годы, в том числе в Дешевой юмористической библиотеке «Сатирикона», так и в 1920-е, также в различных сериях «библиотеки сатиры и юмора», — сокрушаясь, что «к сожалению этот юмор совершенно недоступен современной нашей широкой публике. Его могут понять у нас разве только те, кто получал „ученый паек“, да и то с отбором. А между тем вообще книжка должна была бы быть доступной всякому интеллигентному читателю и раньше имела бы у нас большой успех» (внутр. рец. от 1 апреля 1926 г.), и рассказы популярного французского литератора Александра Арну (Arnoux Alexandre, 1884–1973), с успехом выпущенные в 1925 году массовой «Библиотекой „Огонька“», — потому, что «оценить у нас эти рассказы способен лишь тонкий и к тому же утонченный слой чистой интеллигенции. <…> Широкий и демократический читатель прежде всего ровно ничего не поймет в этой книге» (внутр. рец. от 27 июня 1926 г.). Глубокая внутренняя враждебность рецензента тому читателю, на которого должно было ориентироваться издательство, коренилась не только в эстетических, но и в нравственных расхождениях и происходила еще из его дореволюционных идей психологии права: «Если мы сравним психологию человека некультурного, с одной стороны, и истинно интеллигентного, с другой, то мы заметим, что человек с культурным уровнем развития гораздо легче удерживается от ненавистнических действий, чем человек неразвитой». В 1927 году, рецензируя повесть Вильгельма Шмидтбона «Бегство к беспомощным» (Schmidtbonn Wilhelm «Die Flucht zu den Hilflosen», 1919) «о трех собаках, которые жили у человека, любящего собак и понимающего всю проникновенность этих самых благородных существ на земле», Шульговский счел ее идеологию «неприемлемой» для современного отечественного читателя: «как видно из судебных отчетов по делам о невероятных мучениях животных со стороны наших хулиганов, не только обвиняемые, но и судьи, и „публика“ и даже газетный репортер глумятся над „нежностями“ по отношению к тем животным, которые не составляют экономического инвентаря» (внутр. рец. от 4 июля 1927 г.).

Впрочем, самоидентификация Шульговского как «интеллигентного» читателя не совсем точно отражала его литературные пристрастия. Столь важное для него стремление доказать свою способность понять «культурную» книгу несколько раз приводило к тому, что он с восторгом отзывался на разные псведоинтеллектуальные подделки. Так, он принял беллетризованный памфлет итальянского писателя (писавшего под псевдонимом А. Маттеи) Артюра Арну «История инквизиции» за солидный исторический труд («Исследование это научное и очень добросовестное, основанное на изучении подлинных материалов, наиболее яркие образцы которых приведены или полностью или in extensio. <…> Идеология автора оспорима и односторонняя. Он видит корни инквизиции в самом евангельском библейском учении. На самом деле причины возникновения инквизиции чисто исторические и экономические. Во всяком случае во многом автор прав, а его несколько наивная в философском смысле идеология в настоящее время послужит не во вред, а в пользу книги. <…> Это труд серьезный и подробный» — внутр. рец. от 21 марта 1925 г.), однако издательство благоразумно попросило о профессиональной оценке книги историка Е. В. Тарле, который сообщил, что «книга Арну — бойкий, интересно (и очень размашисто и хлестко) изложенный антиклерикальный памфлет, написанный республиканским публицистом в конце второй Империи <…> Глубиной мысли книжка не блещет, объяснения всему этому явлению не дает <…>; слишком азартный тон иногда несколько утомляет (своею непрерывностью). М.б. книжка и прочтется сейчас нашими нынешними читателями и, вообще, окажется „ко двору“; — изложена она очень занятно и не без таланта. Но издательство должно было бы (мне кажется) пояснить, что это за книжка, что, мол, она сама — любопытный документ из времен анти-клерикальной борьбы во Франции, — что она потому-де так азартно и написана, — а вот тут и тут автор слегка врет, и вообще объяснять, мол, так все это нельзя и т. п. <…>» (внутр рец. от 5 апреля 1925 г.), и книга вышла с соответствующим предисловием Тарле. Несколько месяцев спустя Шульговский дал восторженный отзыв на книгу Курта Бреннера «Перелом в науке» (Brenner Kurt «Die Naturwissenschaft am Wendepunkt. Ein neues Weltbild auf wissenschaftlich einwandfreier Grundlage», 1925): «Книга необычайного интереса… проводимая автором теория так поражающа, так доказательна, что… кажется прямо истиной <…> теория Бреннера — явление выдающееся и перевод его книги необходим» (внутр. рец. от 13 августа 1925 г.). Издательство благоразумно обратилось за вторым отзывом к инженеру, популяризатору науки Я. И. Перельману, редактировавшему во «Времени» серию «Занимательная наука», который оценил книгу совсем иначе: «Совершенно вздорная книжка, лишенная всякого научного значения. Смехотворные теории автора — плод невежественных домыслов наивного недоучки, не имеющего представления о том, как и для чего должны строиться научные гипотезы. Книга не заслуживает даже критики. Ее издание может скандально скомпрометировать самую беззаботную фирму» (внутр. рец. от 20 августа 1925 г.). Роман англичанки Маргарет Кеннеди «Верная нимфа» (Kennedy Margaret «The Constant Nymph», 1924) Шульговский счел «предназначенным для интеллигентного читателя. <…> об этом говорит само содержание: роман посвящен музыкальному миру, и надо иметь известное образование, чтобы сохранять интерес к самой теме» (внутр. рец. от 14 марта 1927 г.), тогда как по впечатлению автора другой внутренней рецензии, Р. Ф. Куллэ, роман «глуповат. Вроде романов Уэдсли и других искусных рукодельниц. Во всяком случае это не настоящая литература, а занимательное чтение для невзыскательных девиц и дам на амплуа совбарышни и домохозяйки» (внутр. рец. от 17 февраля 1927 г.; роман вышел в 1927 г. в «Мысли» под загл. «Золотая клетка»).

Впрочем, Шульговский умел оценить хорошую книгу для легкого чтения, и издательство последовало нескольким его советам, выпустив «Тудиш» Лефевра Сент-Огана: «Автору <…> удалось влить в весьма старую форму авантюрно-биографического романа какую-то свежесть и свежесть такого рода, что роман читается с легкостью и производит чисто эстетическое впечатление. <…> Это — образец „belles-lettres“ чистейшего вида» (внутр. рец. от 28 октября 1924 г.); «Риппл Меридит» Берты Рек (Ruck Berta «The Dancing Star», 1923): «Роман смело можно рекомендовать для перевода. Он написан интересно, тонко, психологично и в некоторых местах даже поэтично. <…> Большое достоинство в том, что он доступен широкой публике и вместе с тем вполне удовлетворит самого интеллигентного читателя» (внутр. рец. от 20 сентября 1926 г.); «Маленькую Папакоду» Поля Ребу (Reboux Paul «La petite Papacoda: roman napolitain», 1923): «Почти наверно можно думать, что этот роман будет иметь успех для легкого чтения. Он написан чрезвычайно легко, изящно, без особых претензий и может быть прочитан „в один присест“ <…>. Тема его незначительна и заурядна, но самый рассказ имеет свою прелесть редкой простоты, и притом есть еще одно достоинство — прекрасно выдержанный и живой колорит неаполитанской жизни. <…> Все это верно и образно. По живости рассказа такие романы встречаются не часто. Но это, все-таки, — лишь легкое чтение, в вагоне, между делом и т. д. Роман вполне доступен для нашей современной публики» (внутр. рец. от 24 января 1926 г.); «Ментрап» Синклера Льюиса (Sinclair Lewis «Mantrap», 1926): «Роман исключительно для легкого чтения, в сущности пустоватый и по-американски растянутый, но не лишенный юмористических положений, быта и занимательности. <…> Роман наверное будет иметь успех, особенно в вагонном чтении. <…> Во всяком случае вещь литературная и с легкими разговорами» (внутр. рец. от 14 июля 1926 г.). Из этих отзывов можно составить тот тип иностранной беллетристической книги, который Шульговский и издательство «Время» считали в середине 1920-х гг. приемлемым для перевода: она доступна широкой публике и одновременно способна удовлетворить интеллигентного читателя, предназначена для непродолжительного — «вагонного» — чтения, с сюжетом предпочтительно из экзотической колоритной жизни, полная разговоров, юмора и приключений.

Однако неспособность Шульговского понимать более современную литературу — выразившаяся, в частности, в том, что новых западных авторов он оценивает через призму классической русской литературы (так, рецензируя рассказы Жоржа Дюамеля, посвященные «неудачникам из среды простого народа», Шульговский заметил, что в переводе они «будут звучать, как Чехов. А к чему давать копии, когда есть первоклассные оригиналы?» (внутр. рец. от 6 декабря 1924 г. на: Жорж Дюамель «Заброшенные жилища» — Duhamel Georges «Les homes abandonnés», 1921) — привела к тому, что он отверг несколько ценных книг, причем не потому, что они недоступны массовому читателю, а по соображениям чисто художественным. Так, рецензируя роман Жана Кокто «Самозванец Тома» (Cocteau Jean «Thomas l’imposteur», 1923), Шульговский, незнакомый с фигурой автора (хотя уже были опубликованы ознакомительные статьи А. Эфроса «Три силуэта» — Современный запад. 1923. № 4 и М. Эйхенгольца «Современная французская поэзия» — Печать и революция. 1924. № 4), отнес роман к тому типу произведений, которые «Миролюбов (редактор „Ежедневного журнала“, в котором Шульговский печатался в 1910-е гг. — М. М.) <…> поместил бы в специальном разделе своего журнала, называемом „Из жизни“, где помещались хорошо написанные картинки жизни, но не больше» (внутр. рец. от 25 января 1925 г.) — в том же году этот роман вышел в «Никитинских субботниках» с развязным, но более осведомленным предисловием А. В. Луначарского. Шульговский не оценил мастера английского морского жанра Джозефа Конрада, без восторга несколько раз подряд отозвавшись на предлагавшиеся к переводу его произведения как «типичные английские романы приключений» для юношества (внутр. рец. от 3 января 1925 г. на: Джозеф Конрад «Корсар» — Conrad Joseph «The Rover», 1923), в которых рецензенту «были интересны лишь художественные детали природы и морской жизни, а самые приключения <…> показались скучноватыми» (внутр. рец. от 24 января 1925 г. на: Джозеф Конрад «Лорд Джим» — «Lord Jim», 1923, впервые: 1900), — в результате «Время» осталось в стороне от большого успеха Конрада на советском книжном рынке середины двадцатых и только в 1928 году, после положительного отзыва РФ. Куллэ, выпустило один его роман, «Ностромо». Шульговский также отверг сборник рассказов Амброза Бирса (Bierce Ambrose «Tales of Soldiers and Civilians», 1891), хотя в сопровождавшей ее анонимной (вероятно, В. А. Азова) недатированной аннотации Бирс справедливо аттестовался как «гениальный американский писатель <…> Бирс заглядывает в человеческую душу с проницательностью Достоевского и с аналитической силой Эдгара По». Шульговский же решил, что «военные рассказы, да еще из эпохи 60-х годов, <…> для нас <…> просто устарели. Это — военные случаи с отдельными лицами, приключения и индивидуальные переживания. В смысле последних все эти американские рассказы могут быть заменены одним русским, — „4 днями“ Всев. Гаршина. А как приключения, то мы их уже столько начитались в рассказах о последней войне, что они нам надоели по горло. Это во первых. А во вторых, даже в военных рассказах Бирса цензура может усмотреть мистицизм. <…> Нельзя сказать, что подобные рассказы не найдут себе любителей, но едва ли они пройдут в цензуре, да и в художественном отношении они ничего выдающегося собою не представляют» (внутр. рец. от 26 июля 1925 г.). В 1927 году Шульговский не оценил «Великого Гэтсби» Фрэнсиса Скотта Фицджеральда (он рецензировал французский перевод), сочтя его романом «бульварного характера, рассчитанным на очень неприхотливую публику и крайне скучным. <…> он пойдет лишь среди такого читателя, которому нравятся богатая обстановка и таинственность личности — главного героя. Конечно, о художественном значении этого романа говорить не приходится: это — типичная американская поделка для невзыскательной публики» (внутр. рец. от 20 января 1927 г.).

Интересно проследить по внутренним рецензиям, как происходила адаптация Шульговским своего вкуса к потребностям массового читателя: в начале работы во «Времени» Шульговский исходит при оценке книги исключительно из собственного литературного вкуса; потом не без самодовольства замечает, что достоинства многих романов, которые нравятся ему самому, «может понять только очень интеллигентный читатель, т. е. тот, который сейчас переводных романов не читает. Средний читатель, т. е. тот, на котором все сейчас держится, закроет книгу на 50й странице» (внутр. рец. от 3 октября 1927 г. на: Рёльвааг О. Э. «Гиганты Земли» — Rölvaag О.Е. «Giants in the Earth», 1927). Он решает, что для выбора романа, подходящего для среднего читателя, рецензенту самому нужно уметь иногда встать «на точку зрения публики „Знака Зорро“» (внутр. рец. от 6 мая 1927 г. на: Сабатини Р. «Морской ястреб» — Sabatini Rafael «The Sea Hawk», 1915), и даже пытается говорить не своим голосом, а от лица массового читателя: читатель «обеспечен, даже широкий, для которого в романе много очень занимательных положений и „все про любовь“» (внутр. рец. от 11 марта 1929 г. на французский перевод романа Томаса Харди «Джуд Незаметный» — Hardy Thomas «Jude l’Obscure», 1895, франц. пер. — 1901) или от лица цензуры: «особый читатель: ничего шокирующего нет, но роман никчемный, а потому и бесполезный. Никакой общественности. Среда буржуазная. От нечего делать сытые буржуи сходят с ума и занимаются всякими ревностями и любовными делишками. Сантиментальная влюбленная как кошка баба подражает всем любовницам мужа, только чтоб его удержать около своей юбки. Глупо и неинтересно» (внутр. рец. от 26 ноября 1928 г. на роман Андре Моруа «Климаты» — Maurois André «Climats», 1928; перевод вышел во «Времени» в 1930 г. под заглавием «Превращения любви»).

На протяжении всех пяти лет своего сотрудничества со «Временем» в качестве внутреннего рецензента Шульговский обдумывает мысль о том, что собственно бульварные романы не следует оценивать с художественной точки зрения: «С художественной стороны к нему подходить нельзя, да он и не задается такими ценностями. Как роман приключений он написан занятно, имеет весьма сложную интригу и целый ряд авантюр на каждом шагу. Есть сцены и недурные в художественном смысле <…>. Но это все — в пределах достоинств авантюрного романа, как такового» (внутр. рец. от 1 октября 1925 г. на: Норд Ф. Р. «Битва за медный рудник» — Nord ER. «Der Kampf um die Kupfergrube», 1924); другой роман, «чистейшая авантюра в чисто американском духе», может быть интересен именно «как роман авантюрный <…> Для любителя таких вещей, читателя бульварного. <…> Если принять эту вещь сознательно, как авантюрный и даже бульварный роман, и согласиться на это, то тираж, конечно, обеспечен» (внутр. рец. от 17 августа 1927 г. на: Кауфман Реджинальд Райт «Слепой» — Kauffman R. W. «Blind Man», 1927); книга может быть написана «хорошо как экзотическая Вампука» (внутр. рец. от 23 марта 1927 г. на роман Пьера Шалена «Злоба албанки» — Chanlaine Pierre «I’Albanaise et sa haine», 1927), «немного вампукистое, но вполне приемлемое произведение <…> роман испанистый, но не макулатурный» (внутр. рец. от 28 августа 1927 г. на французский перевод испанского романа Мануэля Акосты и Лера «Любовники из Гренады» — Acosta у Lera Manuel «Les Amants de Greñade», 1927). Все перечисленные романы во «Времени» не вышли.

Рецензент пытается выработать особый способ оценки бульварных произведений: рецензируя роман из эпохи американского сухого закона и признавая, что он «принадлежит к типу несомненно бульварных произведений <…> в нем имеется достаточно приключений и эротических сцен, и ревности, и выстрелов, и убийств для того, чтобы найти себе читателя. В этом отношении перевод можно спокойно издавать», — Шульговский задается вопросом, непосредственно связанным с его собственной самоидентификацией: «удобно ли для нашего издательства выступать с этой вещью?» — и приходит к выводу, что удобно, «приняв во внимание, что здесь не может быть и речи о художественном значении романа, что здесь идет разговор о несомненном бульваре в американском духе, но имеющем все же известное значение и способном найти себе читателя» (внутр. отзыв от 7 марта 1926 г. на роман Виктора Льона «Пираты виски» — Llona Victor «Les pirates du whisky», 1926). Иными словами, оценивая бульварную книгу, следует исключить собственно художественные соображения и оценивать ее только по критериям социальным (развлекательности, успеха, фактографического интереса и проч.). К такому же разделению художественной и социальной (понимая под последней как социальную злободневность, так и развлекательность приключенческого романа) функций бульварной книги приходит в эти годы и другой, более литературно просвещенный рецензент «Времени» Р. Ф. Куллэ, оценивая этот же роман Виктора Льона: «Если рассматривать роман под углом зрения „агитпропа“, он, пожалуй, имеет общественное значение, но как художественное произведение — ничтожен <…> если в нем что и заслуживает внимания, то это <…> приключенческая сторона плохенького романа из разряда „приключения пиратов на суше и на море“» (внутр. рец. от 18 марта 1926 г.).

С 1926 года, когда получение отобранных Д. А. Лутохиным книг прервалось, издательство, вероятно, стало требовать от внутренних рецензентов более дифференцированной и определенной оценки потенциального спроса и цензурности книг из потока, бессистемно шедшего от переводчиков. Шульговский старательно повторяет в своих рецензиях поставленные перед ним издательством вопросы: «Прежде всего необходимо выяснить, насколько сейчас в публике имеются требования на такого рода романы, <…> а во-вторых, — есть ли надежда на пропуск таких произведений в цензуре» (внутр. рец. от 3 мая 1926 г. на роман Октавуса Роя Коэна «Кроваво-красное алиби» — Cohen Octavus Roy «The Crimson Alibi», 1919), однако оказывается не в состоянии свести все разнородные вкусовые требования и в 1927–1929 годах вырабатывает для своих рецензий, уже немногочисленных, схему, по отдельности оценивая «тип романа» (например: «бытовой, но с психологией», «английский семейно-бытовой серьезный»), «тему», «литературность» (например: «очень изящная, но не выходящая из типичности французского адюльтерного романа»), «идеологию» (варианты: «нет», «обыкновенная», «невинная», «подходящая»), а также «цензурность». Наиболее гротескным выглядит в его рецензиях раздел «читатель», свидетельствующий о степени его отчуждения от этого читателя: «контингент публики <…>: школьный возраст, богаделенка, очень средние домашние хозяйки», «читатель комсомолец; среднего уровня и мелодраматически настроенная домашняя хозяйка; охотники», «читательский круг для не особенно ловких, еще неопытных лиговских хулиганов до 15 лет и для прислуги старого режима».

Необходимость учитывать одновременно вкус разных категорий малопонятных ему читателей, цензуры и критики постепенно приводит Шульговского к утрате способности дать издательству определенный ответственный совет, его рецензии превращаются в место разыгрывания бесплодных диалогов между разными инстанциями вкуса. Даже рецензируя легкий юмористический роман, «веселенький пустячок», он погружается в гущу неразрешимых вопросов и вместо личного решения изобретает разные вкусовые мнения: «Могут ли „критики“ упрекнуть Издательство за перевод? Могут, конечно, но для добродетельных умов здесь есть отвод: герой романа вначале бездельник, делается после постигших его приключений деловым и работающим человеком <…>. Т. о. в книге есть „мораль“. Может ли книга иметь успех в публике? Безусловно. Для чтения в вагоне и вообще для самого легкого чтения. „Зазорно“ ли издавать такую книжку? Скорее — нет. <…> Направление упреков „критики“ будет такое: роман — пуст, грубо подогнаны комические положения, среда — светская, следовательно неинтересная и позорная, ничего поучительного нет и т. п. Это все будет преподнесено с упоением, но в таком случае вообще нельзя издавать книг для „легкого чтения“» (внутр. рец. от 8 ноября 1926 г. на роман Фредерика Стюарта Ишема «Ничего кроме правды» — Isham Frederic S. «Nothing but the Truth», 1914; роман не был переведен), а рекомендовав сборник рассказов популярнейшего Клода Фаррера (типично французские любовные рассказы, «но сорта изящного и тонкого <…>. Вообще книга принадлежит к типу подлинных belle letters»), в конце концов отказывается принимать решение: «P. S. Обдумав еще раз цензурную сторону книги, прихожу к необходимости снять с себя ответственность за уверенность в благополучном исходе. Кто знает?!» (внутр. рец. от 21 февраля 1926 г. на книгу Клода Фаррера «Звери и люди, которые любили» — Farrère Claude «Bêtes et gens qui s’aimèrent», 1920).

Последняя внутренняя рецензия Шульговского датирована июлем 929 года, но уже с 1927-го его оттесняют на второй план начавшие ктивно сотрудничать со «Временем» с 1926 года в качестве авторов внутренних рецензий Р. Ф. Куллэ и В. А. Розеншильд-Паулин. Если Куллэ, профессиональный филолог, был гораздо лучше Шульговского осведомлен в современной иностранной литературе и более дифференцированно оценивал потенциального отечественного читателя, то отзывы Розеншильд-Паулина представляют многие недостатки Шульговского усугубленными до гротеска.

В. А. Розеншильд-Паулин

О Владимире Александровиче Розеншильд-Паулине (1872–1941) нам известно мало: «бывший дворянин», образование среднее, знает «французский язык и отчасти польский и немного немецкий», служил в Министерстве финансов, во время войны был призван на военную службу, после революции занимался переводами беллетристики, написал несколько рассказов, опубликованных в журнале «Мир приключений», и две одноактные пьесы, изданные под псевдонимом «Вэр». Таким образом, он был старше других сотрудников издательства (в середине 1920-х ему за пятьдесят) и хуже образован. На довольно приличном все же среднем культурном уровне внутренних рецензий отзывы Розеншильд-Паулина выделяются культурной архаичностью и комически дурным стилем. Они состоят главным образом из старательного и пространного изложения содержания романа, которое своим стилем часто производит непредусмотренное рецензентом омическое впечатление: «Изабелла несмотря на то, что этот молодой человек был некрасивой наружности, чрезвычайно прозаичный, материалист и даже до некоторой степени циник, увидела в нем единственный якорь спасения», далее героиня «впала в религиозный экстаз, молилась, терзала себя и наконец призналась во всем отцу, после чего вскоре поступила в монастырь и таким путем ликвидировала всю эту драму. Попутно ее сестра Полина вышла замуж за нотариуса», «Изабелла несомненно несчастная девушка, но холодная, бессердечная, единственный идеал которой — это выйти замуж за кого попало» и проч. (внутр. рец. от 5 октября 1926 г. на: Деберли Анри «Враг своих» — Deberly Henri «Uennemi des siens», 1925).

Собственные вкусовые суждения Розеншильд-Паулина либо архаично-элегичны («Вся эта история, — это полная грусти элегия <…>. Точно из шумного современного города попал в деревенскую глушь и едешь тихой проселочной дорогой. Повествование течет как журчащий ручеек. <…>. Краски тусклые, поблеклые, точно глядишь на нежную акварель, или открыл старинную книгу с пожелтевшими листами и засохшими цветами. <…> Я представляю себе эту книгу в особом издании, в красивом переплете, с рисунками <…> в руках просвещенного читателя, но в наш век мировой войны, всевозможных революций, радио, фокстротов и джаз-бандов она представляет слишком большой диссонанс с современностью» (внутр. рец. от 24 февраля 1927 г. на: Гастон Шеро «Дом Патрикия Перье» — Chérau Gaston «La Maison de Patrice Perrier», 1924), либо свидетельствуют об искренней любви рецензента к банальной, даже бульварной литературе. Так, предлагая издательству в 1929 году перевести роман Андре Кортиса (Corthis André, под этим псевдонимом писала француженка Andree Magdeleine Husson, 1882–1952) «Преждевременное прощение» («Le pardon premature»; рецензент датирует его 1921 годом, хотя роман впервые вышел в 1914), Розеншильд-Паулин подробно и с упоением, используя все возможные испанские штампы — то, что Шульговский называл «роман испанистый», — излагает его банальнейший сюжет с «пылким испанцем», ревнующим «чисто животной ревностью», и героиней, проявляющей «наследственные черты веками порабощенной испанской женщины» (недат. (1929 г.) рец.; в 1927 году Розеншильд-Паулин и Шульговский сошлись в высокой оценке другого романа Андре Кортиса, «Только для меня» — «Pour moi seule», 1919; внутр. рец. соответственно, от 3 и 13 июня 1927 г.), который «Время» выпустило в 1928 году в переводе Розеншильд-Паулина). Трудно понять, какие причины, кроме социальной близости и сострадания, заставили «Время» сотрудничать с ним на протяжении 1927–1929 гг. как с автором внутренних рецензий и переводчиком.

Р. Ф. Куллэ

Третий постоянный автор внутренних рецензий во «Времени» в 1926–1928 годах, Роберт Фредерикович Куллэ (1885–1938), выпускник историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета, был гораздо квалифицированнее двух других, хотя также принадлежал в двадцатые годы к категории «неудачников». Его биография и взгляды периода сотрудничества со «Временем» могут быть подробно описаны благодаря его чудом сохранившемуся дневнику 1924–1932 годов, а также десяткам опубликованных им во второй половине двадцатых годов историко-литературных и критических статей. Куллэ, как и Шульговский и наверняка Розеншильд-Паулин, был в литературном мире Ленинграда фигурой маргинальной: после окончания в 1918 году историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета он на пять лет уехал в Ташкент, где был одним из создателей Туркестанского университета и возглавлял там кафедру истории западноевропейской литературы; в 1923 году, после того как историко-филологическое отделение университета было упразднено, Куллэ вернулся с семьей в Петроград и долго не мог найти места: его дневник за 1924–1925 годы полон ламентаций по поводу «всеобщего иудейского засилия», а также невозможности и собственной неспособности, в отличие от других «бывших», устроиться в новых условиях, найти язык, чтобы «столковаться с современностью». В этосе Куллэ двадцатых годов есть ряд черт, сближающих его с главным редактором «Времени» Г. П. Блоком и характерных, вероятно, для определенного типа людей «поколения 1890-х» в ситуации советских двадцатых: оба, хотя им едва за сорок и они необычайно много работают, ощущают свою преждевременную «старость» — не столько физическую, сколько душевную и прежде всего социальную. В статье к сорокалетию со смерти Надсона Куллэ с явной личной проекцией пишет о поэте как о «музыкальном выразителе нескольких лет истории русской интеллигенции» эпохи Александра III, воплотившем «всю безнадежность, неясность и все отчаяния пассивных настроений», разительно совпадая здесь с мемуарами Г. П. Блока, которому эпоха Александра III представлялась определяющей для его самоидентификации в современности: «Тихие, молчаливые годы <…>. И нечего говорить, и не умеем сказать, и не хочется, да вероятно не надо. <…> В психологической необходимости психологически необходимой борьбы, не только борьбы — даже хотя бы пассивной враждебности, в этом и заключалась чрезвычайно простая в конце концов суть трагедии». При этом, несмотря на решительное неприятие советской власти, Куллэ, как и Г. П. Блок, стремится в двадцатые годы к профессиональной реализации, хорошо выполняемому труду — и тогда готов быть «заодно с правопорядком»: «Я люблю работать и ненавижу халтуру». Куллэ сотрудничал во «Времени» с 1926 года; тогда же ему удалось наконец найти достаточно историко-литературной, хотя и поденной журнальной работы — в основном обзоры иностранных и отечественных литературных новинок и тенденций, переводы, а также юбилейные статьи на всевозможные литературные темы. «Внешне дела мои значительно поправились: мы теперь совсем не бедствуем, даже поправляемся. Оказалось, что самой верной работой является литературная. Создалось имя, завязались знакомства, стали признавать, и поток заказов не прекращается. <…> Редактирование Э. Золя, связь с изд. „Время“, статьи в толстые журналы <…>».

В отличие от Шульговского и Розеншильд-Паулина, Куллэ был способен как к историко-литературной контекстуализации предлагаемых к переводу книг, в том числе и самых новых, поскольку, судя по его статьям в периодике, имел доступ к свежим европейским журналам, так и к более трезвой и дифференцированной оценке возможной рецепции, хотя и разделял крайний пессимизм Шульговского относительно вкуса нового читателя: «В этом романе есть все, что нужно для „захватывающего“ интереса: подвиги, благородство, любовь, верность, убийство, подозрения, таинственность, разбойники, переодевания, дуэли, схватки с людьми и быками, интриги, золото, плен, выкуп, злодейство и т. д. и т. д. Нельзя признать за этим романом художественных достоинств: он очень бойко сделан, но не написан художником. Для современного широкого читателя он заманчив, как кино, как пьянящая чепуха легкого умственного развлечения и с этой стороны успех его обеспечен, как успех всякого кино-романа. Серьезный читатель будет его читать разве только в вагоне или перед сном на даче» (внутр. рец. от 12 мая 1926 г. на: Причард К. и Гэскет Причард. «История любви дона Кью» (Prichard К. and Hesketh Prichard «Don Q’s love story», 1909); другой роман «глуповат. Вроде романов Уэдсли и других искусных рукодельниц. Во всяком случае это не настоящая литература, а занимательное чтение для невзыскательных девиц и дам на амплуа совбарышни и домохозяйки. <…> Может быть я не справедлив и строго сужу. Я нахожу и роман Уэдсли „Пламя“ тоскливым дамским рукоделием, а он имеет успех у домашних хозяек и невзыскательных читателей среднего типа. Этот роман такой же. Мне он отвратителен, многим он будет по душе. Только это не художественное произведение» (внутр. рец. от 17 февраля 1927 г. на: Кеннеди Маргарита. «Верная нимфа» — Kennedy Margaret «The Constant Nymph», 1924). Впрочем, это не мешало Куллэ верно оценивать популярные у этого читателя жанры — он дал «Времени» удачные советы перевести кинематографический роман Жана Дро: «Это, конечно, слегка бульварно, но проистекает из самой установки на кино. Роман вполне можно назвать „кинороман“ <…>. Это легкое, веселое, забавное чтение, на котором просто можно отдохнуть. Вполне цензурной» (внутр. рец. от 17 ноября 1927 г. на: Drault Jean «Galupin touriste», 1927; издан во «Времени» под загл. «Похождения Галюпена» в 1928 г.) и «Знак Зорро» Мак Кэллея (Me Culley Johnston «The Mark of Zorro», 1919), американская экранизация которого 1919 года как раз вышла на советские экраны (внутр. рец. от 28 апреля 1926 г.; рус. пер. вышел во «Времени» в 1926 г.).

Куллэ также определил для «Времени» нижний допустимый уровень беллетристики, отвечающей вкусам среднего читателя — это женские любовные романы английской писательницы Оливии Уэдсли (Wadsley Olive, 1859–1959), которые, при явной литературной второсортности, имели огромный успех. В своих «Этюдах о современной западно-европейской и американской литературе» Куллэ уделил отдельный пассаж «Пламени» Уэдсли как показателю низкого вкуса современного читателя (равно «буржуазного» и советского): «Мораль не слишком глубокая, волна эмоций не слишком высокая, но вполне отвечающая запросам ищущего „тихой пристани“ — благополучной развязки без потрясения „основ“ — читателя… Поразительный успех, сопровождавший эту книгу, как, впрочем, и большинство пошлых романов Уэдсли, свидетельствует весьма недвусмысленно о <…> „культурном“ уровне общества <…>. К сожалению, и в переводе она нашла своих восторженных читателей». Во внутренних рецензиях для «Времени» Куллэ использовал имя Уэдсли в нарицательном смысле — как, например, в желчном отклике на очередной женский роман из жизни евреев в Америке: «Более пошлого, более бездарного романа мне никогда не приходилось читать. В нем широко развернута психология мелкого мещанства, местечковых интересов, он тенденциозен, совершенно чужд художественности и богат клеветой. <…> По моему переводить эту дребедень не стоит, но помня Уэдсли, Езерскую и проч. не исключаю возможности появления этой книги на рынке. Желательно — не в изд. „Время“» (недат. внутр. рец. на: Эдна Фербер «Самостоятельная Фанни» — Ferber Edna «Fanny Herself», 1917); другой английский роман «не сложен и не глубок, но читается легко. Если возвести Уэдсли в первую степень, то получится Дипинг. <…> Роман простой, не слишком умный и буржуазно добродетельный в стиле английской мещанской морали. Читателей и особенно читательниц он поэтому будет иметь очень много, ибо он значительно лучше Уэдсли. Но это не первосортное произведение. Сезонный роман. Он цензурен и очень легко написан. Для тиража стоит перевести» (внутр. рец. от 13 ноября 1927 г. на: Д. У. Дипинг «Кити» — Deeping George Warwick «Kitty», 1927).

В целом оценки Куллэ ориентированы на сформировавшийся в его сознании компромиссный тип книги, который мог бы удовлетворить требованиям советского книжного рынка и при этом не навредил бы репутации издательства, отчасти напоминающий тот механический гибрид массового, интеллигентного и цензурного вкуса, который сложился у Шульговского, но сравнительно более трезвый и реалистичный. Это новый роман иностранного автора, уже известного русскому читателю — как, например, французская писательница из социальных низов Маргарита Оду (Audoux Marguerite, 1863–1937), славу которой принес ее первый автобиографический роман «Мари Клэр», вышедший в 1910 году во Франции с предисловием Октава Мирбо и уже в 1911 опубликованный в России не менее чем в десятке разных переводов — который «не является выдающимся произведением» и «относится к типу средней литературы, но написан с большим чувством, тонко и довольно художественно. <…> Он бесспорно составил бы занимательное чтение для не слишком требовательного, среднего читателя, вернее читательницы» (внутр. рец. от 18 февраля 1927 г. на роман Маргариты Оду «Из деревни на мельницу» — «De la ville au moulin», 1926; вышел во «Времени» под заглавием «Хромоножка» в переводе под ред. и с предисл. Р. Ф. Куллэ в 1927 г.). Другой роман, который, по оценке Куллэ, «вполне отвечает интересам и уровню нашего среднего читателя. Я бы сказал, что это тот самый тип романа, который максимально отвечает требованиям, не раз высказывавшимся, как нормальные пожелания для подлежащего переводу произведения. Все ленинградские издательства, конечно, согласятся его перевести» (внутр. рец. от 21 января 1927 г. на: Albert Daudistel «Wegen Trauer geschlossen», 1926; выпущен «Временем» как: Даудистель Альберт «Закрыто по случаю траура» / Пер. с нем. М. Венус под ред. В. А. Зоргенфрея. 1927) — отчасти того же рода, что и роман Оду: его автор уже извести отечественному читателю (по-русски выходил автобиографический роман Даудистеля «Жертва»); роман идеологически (т. е. с точки зрения цензуры) приемлем (автор «принадлежит к передовому слою социалистической интеллигенции Германии» — там же) и при этом по литературным качествам доступен среднему читателю: «Роман не слишком умен и не блещет достоинствами больших литературных достижений автора. Но он безусловно занимателен, цензурен и вполне отвечает интересам и уровню нашего среднего читателя» (там же).

Постепенно, однако, необходимость принимать компромиссные решения, ощущение оторванности от по-настоящему значительных событий мировой современной литературы и, главное, невозможность выносить условия советской жизни, которые Куллэ фиксирует в дневнике с поразительной осведомленностью и трезвостью, делают его внутренние рецензии крайне озлобленными и для издательства в сущности бесполезными: «…редко можно встретить даже в океане современной халтурной литературы более банальное, бледное, никчемное и нехудожественное произведение, чем этот роман, доводящий до гротеска, нарочитого уродства обычно не слишком яркую манеру английских писательниц. <…> Не переводить эту книгу надо, а предъявить иск сочинительнице и издательству „George Doran Company“ в Нью-Йорке за нанесение увечий читателю» (внутр. рец. от 14 января 1927 г. на: Джейн Ингленд «Красная земля» — England Jane «Red Earth», 1926); «Следовало бы поставить два электрических стула, без всякой жалости посадить на один автора, на другой издателя и убить, а читателю за отвагу выдать миллион долларов, если он не умрет от тоски до конца чтения» (внутр. рец. от 4 января 1928 г. на: Паулина Смит «Церковный служка» — Smith Pauline «The Beadle», 1926); «„Гениальные евреи“, посрамленные янки, грошовое „обличение“, благородство до отказу, героизм потрясающий, страсти чуть ли не африканские и пошлость, пошлость, пошлость. Книга не выше и не ниже уже давно известных халтур этой глупой дамы из еврейских кварталов Нью-Йорка. Но Езерская имеет свой крут читателей у нас. В библиотеках на нее есть спрос. И если не „Время“, то другое издательство непременно переведет эту книгу и она будет иметь успех, как и предшествующие, ибо наших читающих девиц и дам будет от нее не отогнать. <…> Если издательство уже приняло на себя дважды грех издания переводов этой пошлятины, то почему бы не сделать этого третий раз, тем более, что сбыт обеспечен?» (внутр. рец. от 5 декабря 1927 г. на: Андзя Езерская «Надменная нищенка» — Jezerska Anzia «Arrogant Beggar», 1927); «От первой до последней страницы все так бездарно надумано, так переполнено избитыми описаниями и разбавлено претенциозной болтовней об „эросе“ и негрской экзотике, что читатель не в силах одолеть тошноты и отвращения. <…> Ужасно пошлая фабула. А исполнение ее еще хуже. Тоскливо и бездарно. Нет, не следует переводить этой чепухи. Довольно у нас халтуры и без этой книги» (внутр. рец. от 28 декабря 1927 г. на: Рашильд «Жонглерша» — Rachilde «La jongleuse», 1900). Куллэ становится все более желчно враждебен западным беллетристам, массовому отечественному читателю, советской критике («наши патентованные готтентоты с их громким требованием „пролетарской идеологии“ от писателей всех времен и народов» — внутр. рец. от 11 января 1927 г. на: Томас Бёрк «Солнце в зените» — Burke Thomas «Sun in Splendour», 1926) и даже издательству «Время» («Если издательство считает возможным издавать такого сорта „уголовно-сыщицкую“ литературу, сбыт книги обеспечен» — внутр. рец. Р. Ф. Куллэ от 28 апреля 1927 г. на: Десберри Лоуренс «Голубой луч» — Desberry L. H. «Des blaue Strahl», 1922). Последние сохранившиеся в архиве «Времени» отклики Куллэ датированы началом 1928 года.

* * *

Пытаясь предварительно в начале статьи охарактеризовать «беллетристический» период истории «Времени», мы отметили, что причины принятия издательством к переводу той или иной книги невозможно объяснить, исходя только из внешних обстоятельств нэповского литературного поля — реальные причины более многообразны и обнаруживаются в области личного этоса и культурного вкуса рецензентов издательства, их внутренних компромиссов с внешними «рядами» советского литературного поля двадцатых годов, прежде всего с доминирующим влиянием массового читателя и цензуры. Обращение издательства «Время» к современной, в основном новейшей, переводной беллетристике позволило ему достичь к 1926 году положения одного из самых экономически мощных ленинградских издательств и объективно сыграть свою роль в истории русской литературы двадцатых годов, ставшей на время «родиной переводов»: никогда ни раньше, не впоследствии советское производство переводной книжной беллетристики не было так синхронизировано с западным. Однако на уровне деятельности издательства как сообщества «беллетристический» период его истории оказывается историей поражения: обращение к литературе для масс вынуждает внутренних рецензентов к отказу от личного суждения, исходящего из их собственного культурного вкуса, который составлял основу их самоидентификации в пореволюционной советской современности (и, в частности, их идентификации со «Временем» как сообществом, которое давало им возможность хотя бы компромиссной личной автономизации). Пытаясь встать на точку зрения массового читателя и найти внеэстетические критерии для оценки беллетристики, а также предусмотреть возможные цензурные претензии, Н. Н. Шульговский и Р. Ф. Куллэ приходят к сходным выводам о необходимости судить бульварную книгу по социальным критериям (развлекательности, занимательности, успеха, цензурности, значимости как социального документа и проч.), однако эта точка зрения лишает их основания для личного суждения о книгах. В сущности, они оказываются в положении, родственном положению советских писателей, которые, заняв позицию «ремесленника», «спеца», пытались интериоризировать «социальный заказ», признать благотворность его давления. Шульговского это приводит к бесплодному и часто производящему невольное пародийное впечатление разыгрыванию диалогов между разными равно ему чуждыми и плохо понятными инстанциями оценки (читателя, цензуры, критики), Куллэ — к желчной враждебности по отношению не только к массовому советскому читателю, иностранным писателям-беллетристам, критике и цензуре, но и к издательству «Время» и в конце концов к социальному краху.

В 1928–1929 годах «беллетристический» период истории «Времени» подошел к завершению. Резко сократилось количество внутренних рецензий: за эти два года было отрецензировано 67 произведений иностранной художественной литературы, тогда как за один 1926 год их было без малого 200; за 1930–1931 годы в архиве издательства не сохранилось ни одного внутреннего отзыва. Если в 1927 году «Время» выпустило 48 переводных книг, в 1928 году — 31 (не считая первых томов собрания сочинений С. Цвейга), то в 1929 — только три, а в 1930 — две. Для этого были известные внешние причины — взятый Главлитом в 1928–1929 годах курс на окончательное уничтожение негосударственных издательств (в частности, сокращение их планов в области наиболее прибыльной переводной беллетристики, требование представлять весь план на год вперед, что лишало их возможности оперативно выпускать новинки, расширение для них цензурных запретов, в частности, на все книги, стоявшие в планах Госиздата, и проч.) и невозможность оперативно получать книжные новинки из-за границы, как раньше, по частным каналам; однако этот факт может быть рассмотрен и как внутренний крах сотрудников издательства середины двадцатых, занятых отбором (а также переводом и редактированием) иностранных книг для массового читателя, как истощение их ресурсов адаптации к литературному нэпу.

Немногочисленные внутренние рецензии за скудные 1928–1930 годы, сохранившиеся в архиве, демонстрируют растерянность издательства в новой ситуации (в этот период главным редактором «Времени» снова стал вернувшийся из ссылки Г. П. Блок, а одним из основных авторов внутренних рецензий — П. К. Губер). Изолированное от актуального европейского контекста, лишенное механизма быстрого выпуска иностранных новинок, издательство, даже если каким-то образом получало и переводило действительно новую и значительную книгу, не могло оценить ее новизну или сделать ставку на нового писателя. Так, переводчица М. Е. Абкина представила новейший роман Олдоса Хаксли (Huxley Aldous; Альдос Гексли в тогдашней русской транслитерации) «Point Counter Point» (1928), который был принят «Временем» и вышел в 1930 году под заглавием «Сквозь разные стекла» в ее, довольно заурядном, переводе под редакцией Д. М. Горфинкеля и без предисловия. Литературная новизна романа не была оценена не только советской критикой, заметившей Хаксли лишь после выхода в 1936 году в «Гослитиздате» нового перевода этого романа, «Контрапункт» (пер. И. К. Романович), с предисловием Д. П. Мирского, но и самой переводчицей, снабдившей его восторженной, но крайне невнятной рецензией, и автором внутренней рецензии (вероятно, П. К. Губером), который оценил общую культурность автора («В авторе чувствуется человек очень неглупый, с широким кругозором и незаурядным образованием. Разговоры на всевозможные литературные, художественные и философские темы, происходящие между действующими лицами, весьма интересны и занимательны. <…> Одних этих разговоров, в сущности, нисколько не связанных с основным сюжетом, было бы достаточно, чтобы книга читалась с интересом. Но этим далеко не исчерпываются достоинства романа, который вообще написан мастерски и отличается весьма своеобразной композицией» — недат. (издат. штамп о получении 12 января 1929 г.) внутр. рец.), однако вынужден был сосредоточиться на цензурном аспекте, чем совершенно нивелировал оригинальность произведения:

В цензурном отношении книга не может представить препятствий. Автор описывает представителей господствующих классов, людей утонченных, обаятельных, симпатичных, но несомненных упадочников, представителей усталой, уже склоняющейся к своему закату культуры. Его собственная точка зрения всего полнее выражается в речах протестующего бедняка и плебея, который работает в качестве ассистента в лаборатории лорда Эдуарда. Это воинствующий атеист, материалист и социалист, ненавидящий то шикарное общество, с которым его поставила в связь научная работа. Единственным, хотя и небольшим препятствием, может явиться то, что этот ядовитый критик английского большого света именует себя коммунистом, а он, по совести говоря, не вполне похож на тот образ, который у нас принято соединять с этим наименованием. Но это легко устранить, пропустив при переводе самое слово «коммунист», которое впрочем повторяется очень редко.

Говоря о другом новейшем романе, «Степном волке» Германа Гессе (Hesse Hermann «Der Steppenwolf», 1927), П. К. Губер также смог в целом оценить его литературное качество («Этот роман… впрочем, это столько же роман, сколько психопатологический этюд и философский трактат, — несомненно создался под влиянием Достоевского и притом в особенности двух его произведений — „Двойник“ и „Записки из подполья“. Книга Г. Гессе и представляет собой записки такого подпольного немецкого человека, только гораздо более ученого и начитанного, нежели его русский прообраз» — недат. внутр. рец.), однако большую часть своего отзыва посвятил тому, как, исказив книгу сокращениями и предисловием, предотвратить возможные претензии цензуры и «бесхитростного и неискушенного» читателя:

Книга производит болезненное, тяжелое впечатление, и, однако, читается не без интереса. В случае перевода ее следовало бы сократить, во-первых для цензуры, а во вторых в интересах читателя. В цензурном отношении опасны рассуждения Геллера о боге, бессмертии души и т. д. Для рядового читателя утомительным покажется изобилие рассуждений. Они, по большей части, интересны и глубокомысленны, но их воистину слишком много. На первых 90 страницах, третья часть всего романа, не случается ровно ничего: один страстный лирический монолог на тему о «Степном волке». Официальная критика должна зачислить эту книгу в категорию свидетельств о гниении западной буржуазии. Некоторые рассуждения могут понравиться, например, все, что говорится о войне, о тупости немецкого бюргерства и т. д. Необходимо предисловие, которое бы объяснило, на всякий случай, фантастический элемент романа умственным расстройством Геллера. <…> Главным ее недостатком является некоторая трудность ее для читателя бесхитростного и неискушенного.

Не имея возможности составить сколько-нибудь полное представление о современной европейской литературе и новых авторах, издательство обращалось к писателям уже известным, часто устарелым. Предлагая «Времени» новый роман популярного в России в 1900–1910-е годы немецкого прозаика и драматурга Германа Зудермана «Жена Стеффена Тромхольта» (Sudermann Hermann «Die Frau des Steffen Tromholt», 1927), переводчица Е. Ю. Бак попыталась представить его как ставящий «животрепещущие проблемы», которые на самом деле были безнадежно анахроничны в контексте радикального бытового либертинажа советских двадцатых: «Возможна ли истинная любовь без установления, так или иначе, прочной связи? А подобная связь — может ли она не подавлять индивидуальность? Есть ли семейная среда вдохновительный базис или замаскированное болото? А ребенок? Вносит ли он в брак сознание долга и одухотворенную цель, или же является обузой и заставляет родителей „опуститься“?» (недат. внутр. рец.), закончив свои похвалы роману привычной апелляцией ко вкусу массового читателя: «Самое ценное, однако, — то, что проблемы Зудермана не „выпирают“, а органически вплетены в фабулу, столь непрерывную и динамическую, что она сохранила бы свою увлекательность и осмысленность даже для читателя, не доросшего до заданий автора и подошедшего к этой книге просто как к „интересному роману“» (там же). Роман вышел во «Времени» в 1928 году в переводе Б. Евгениева (псевдоним Е. Ю. Бак?) и Е. Э. Блок с предисловием Р. Ф. Куллэ, который рекомендовал Зудермана отечественному читателю именно как «старика», «патриарха» немецкой литературы, который отзывается на «злобы дня» во всеоружии своего традиционалистского художественного мастерства. Другой новый роман Зудермана, «Пурцельхен. Роман о молодости, добродетели и новых танцах» («Purzelchen. Ein Roman von Jugend, Tugend und neuen Tanzen», 1928), был высоко оценен С. П. Блоком также благодаря своей несовременности — благодушной консервативности эстетической и идеологической позиции автора, а также сочетания «настоящей литературности», которой искало издательство, и «яркой занимательности», которой требовал массовый читатель:

Говорить об идейном содержании романа не приходится. Никакими так называемыми «проблемами» Зудерман не задается, сознательно ограничивая себя только чисто сюжетными и бытоописательными задачами. Тон повествования объективный, подернутый налетом благодушного, никого не бичующего юмора. <…> Рассуждений нет вовсе, описания коротки и выразительны, диалоги легки и полны неожиданных реплик, <…> действие развивается живо, не предугадывается вперед и чем ближе к концу, тем напряженнее захватывает внимание. Словом элементы настоящей литературности и яркой занимательности несомненно на лицо. <…> Будь это роман рядового писателя, цензура может быть стала бы против него возражать, ссылаясь на его легковесность. Однако же литературность его, бесспорно высокая, в соединении с именем Зудермана устранит вероятно подобные возражения. Печать едва ли похвалит роман; как не хвалила она пока и Беделя [639] . Зато несомненно довольны останутся читатели, в особенности же читатели Контрагентства и в частности даже и те, кому так не по душе пришлась Уэдсли [640] .

Издательство рассматривало также старый роман братьев Жерома и Жана Таро «Братья-враги» (Tharaud Jérôme et Jean «Les Frères ennemis», 1906), авторов, знакомых «Времени» по переведенному в 1924 году новому тогда роману «В будущем году в Иерусалиме!» («L’an prochain à Jérusalem», 1924). Г. П. Блок в подробном отзыве, при всей его вдумчивой тщательности, также рассматривает литературное качество книги прежде всего с точки зрения советских условий — цензурных (религиозная тема) и читательских (наличие любовной истории) требований:

Начнем с недостатков. Против этого романа могут быть выдвинуты только два возражения: 1) основа его религиозная, 2) нет любовной истории. Эти возражения едва ли серьезны. <…> Братья Таро и тут, как и в другой известной нам книге, умеют соблюдать величайшую объективность, сдобренную едва уловимой скептической иронией. Они почти с исчерпывающей полнотой приводят все, что ставилось в вину средневековому католицизму, и не скупятся в этом отношении на чрезвычайно яркие иллюстрации. Так же точно не щадят они и основоположников протестантизма. Трудно предсказывать, но есть основания полагать, что книгу признают здесь даже полезной. <…> Думается, что величайшим достоинством романа является его форма. Он написан в форме мемуаров современника, в форме наивной средневековой критики, предельно сжатой, безупречно простой и совершенно очаровательной по тихому своему изяществу. Было бы глубочайшей ошибкой считать, что роман недоступен широкому читателю: можно с уверенностью сказать, что он увлечет даже ребенка, а вместе с тем удовлетворит и самого искушенного, блезированного читателя.

То обстоятельство, что новизна иностранной книги и быстрота появления ее русского перевода стали менее релевантны, повысило в соображениях внутренних рецензентов мотив качества перевода: так, П. К. Губер в цитировавшейся рецензии на «Степного волка» замечает: «Книга написана простым и ясным языком, но в ней множество моментов исторических, литературных и философских, которые может понять и надлежащим образом передать только вполне культурный и образованный переводчик. По силам ли это будет почтеннейшему Григорию Израилевичу (вероятно, речь идет о сотрудничавшем со „Временем“ переводчике, враче по профессии, Г. И. Гордоне. — М. М.)»; В. А. Зоргенфрей в отзыве на «Берлин Александрплац» Альфреда Дёблина (Döblin Alfred «Berlin Alexanderplatz. Die Geschichte vom Franz Biberkopf», 1929) также пишет: «Перевод потребует работы высшей квалификации. Имеются трудности почти непреодолимые — диалект берлинских низов, воровской жаргон, бесчисленные цитаты в стихах — литературные, из бытового песенного обихода и пр. — цитаты, иногда сознательно перевираемые и варьируемые автором. Кое-где проза самого автора переходит в рифмованную. Необходимо будет дать везде материал художественно адекватный, ибо, в сущности, на этом, внешне побочном словесном интересе и основана вся художественная ценность романа. Без него он может превратиться в мало интересную — почти скучную — книгу» (внутр. рец. от 25 окт. 1929 г.).

Можно сказать, что к концу 1920-х издательство «Время» отказалось и от восходившего к А. Блоку представления об актуальности книги для нашей «трудной эпохи», с которого началась его история в начале 1920-х, и от определявшей расцвет нэпа в книгоиздании установки на скорейший, в острой конкуренции с другими издательствами, перевод и выпуск иностранных беллетристических новинок. Тенденцию 1930-х годов определяли, по формулировкам нового руководства издательства, «общественное значение» изданий и «лабораторное» качество их подготовки.

4. Авторизованные собрания сочинений Стефана Цвейга и Ромена Роллана

5. Новая «политическая физиономия»

Обрисовывая в конце 1933 года «политическую физиономию» (формулировка напоминает о цензурном прошлом Н. А. Энгеля) издательства «Время», его новое руководство назвало этот год в работе издательства «до известной степени переломным в отношении переводной литературы»:

Продолжая печатать полное собрание сочинений Р. Роллана (в первую очередь — только что законченные автором заключительные части романа «Очарованная душа», захватывающие уже новейшую современность) и покончив с изданием Цвейга, Издательство стало ориентироваться на социальный роман: — Л. Кладель, участник Парижской Коммуны, роман «И.Н.Ц.И.», Л. Муссинак — французский писатель, коммунист — роман «Очертя голову», большой многотомный роман Жюля Ромена «Люди доброй воли», несколько романов левых германских писателей (Г. Фаллада, А. Зегерс, Келлерман и пр.), сочинения которых сжигаются сейчас фашистами.

С другой стороны Издательство ведет большую работу над выпуском собрания сочинений нескольких крупнейших западных писателей, имеющих крупное общественное значение и являющихся вместе с тем яркими революционерами в области художественного слова. Эти авторы: — Стендаль (первый очередной том, впервые появляющийся в русском переводе, выйдет в сентябре), Марсель Пруст (первый том с предисловием А. В. Луначарского выйдет в октябре) и Андре Жид, заявивший в последнее время о своем горячем сочувствии Советскому Союзу (очередной том его сочинений сейчас печатается и выйдет в августе. Предисловие к собранию его сочинений будет также дано А. В. Луначарским).

«Переломность» заключалась прежде всего в расширении репертуара издаваемых книг. После периода 1930–1931 годов, когда деятельность издательства ограничивалась собраниями сочинений Цвейга и Роллана, а рецензий на иностранные книжные новинки не писалось, в плане 1932 года появились новые собрания сочинений (Стендаля, Генри Джеймса, А. Барбюса), обширная социально-революционная серия из книг иностранных авторов, старых и новых; в 1933 году к ним добавились собрания сочинения М. Пруста и А. Жида, несколько новых отдельных произведений современных французских и немецких авторов, с которыми издательство стремилось вступить в личные отношения для авторизации изданий; в 1934 году, накануне закрытия, в программе «Времени» появились новые замыслы: серия «Россика» (мемуары иностранцев о России), новые переводы европейской классики, антология переводов французской поэзии Бенедикта Лившица «От романтиков до сюрреалистов».

И. А. Шомракова называет «прогрессивным поворотом» это обращение «Времени» в последние годы своего существования к выпуску «новых произведений прогрессивных писателей, преимущественно немецких и французских» (Альберта Даудистеля, Жюля Ромена, Леона Муссинака, Роже Мартен дю Гара, Андре Мальро, Поля Низана, Анны Зегерс, Курта Клебера и др.), планам выпуска собраний сочинений Стендаля, М. Пруста и А. Жида и «библиотеки социально-революционных романов», и считает, что они произошли под «несомненным влиянием А. М. Горького и А. В. Луначарского». Для подтверждения слов о влиянии Горького монтаж из его откликов 1925–1927 годов на только что вышедшие тогда во «Времени» книги приводится в статье И. А. Шомраковой после сообщения о «прогрессивном» повороте издательства в области переводной литературы, который представлен романами, вышедшими в основном в 1933–1934 годах:

Постепенно, к концу 1927 г. характер издаваемой литературы меняется. По-прежнему издательство выпускает новинки зарубежной литературы, но это уже новые произведения прогрессивных писателей, преимущественно немецких и французских. «Время» выпускает роман Г. Фаллады, первый том избранных сочинений Б. Келлермана, сатирический роман А. Даудистеля «Закрыто по случаю траура», романы Ж. Ромэна и Л. Муссинака, первые части многотомной эпопеи Роже Мартен дю Гара «Семья Тибо», а позднее, в 1934 г., его же книгу-памфлет «Старая Франция». В планах издательства произведения А. Зегерс («Спутники»), Т. Манна «Волшебная гора», А. Барбюса, Сент-Экзюпери («Ночной полет») и др. «Время» предпринимает выпуск собраний сочинений крупнейших западных писателей: Стендаля, М. Пруста и А. Жида, заявившего в то время о своих симпатиях к Советскому Союзу. В утверждении этого нового направления, в эволюции, проделанной издательством, большую роль сыграл М. Горький, очень внимательно относившийся к работе «Времени» [776] .

Из названных изданий «Времени» только одно (роман Даудистеля) вышло в 1927 году, остальные увидели свет, а также обсуждались и/или готовились в издательстве, но не вышли, в 1933–1934 годах, то есть в совершенно иную эпоху его существования, никак не затронутую влиянием Горького (переписка с которым к 1929 году стала со стороны издательства односторонней, а с 1932-го прекратилась совершенно). Конечно, формулировка И. А. Шомраковой о роли Горького корректна и говорит о косвенном, дидактическом влиянии Горького на произошедшую впоследствии эволюцию программы издательства — но все же ни один из названных авторов в переписке Горького со «Временем» даже не упоминался (кроме Мартен дю Тара — один раз, между делом и в отрицательном смысле). Этот анахронизм легко превращается в прямо ложную картину прошлого, о чем свидетельствует краткая энциклопедическая заметка об издательстве «Время», где эта не существовавшая в реальности причинно-следственная связь между влиянием Горького и выпущенными «Временем» в 1930-е годы книгами представлена как действительно бывшая: «По рекомендации М. Горького „Время“ приступило к выпуску произведений современных зарубежных писателей — А. Зегерс, А. Барбюса, P.M. дю Гара, Г. Фаллады и др.». Аналогичное утверждение о «несомненном» влиянии другой относительно крупной литературной фигуры — А. В. Луначарского — на «прогрессивный» поворот издательства: «Внимание издательства к произведениям социальной проблематики особенно усилилось в 1931–1933 гг., когда председателем Редакционного Совета был А. В. Луначарский. Он просматривал планы работы издательства, внося в них свои коррективы <…>. Под несомненным влиянием А. М. Горького и А. В. Луначарского составлялся редакционный план на 1932 г., в котором главное место было отведено серии „Библиотека социальных романов“», — также оказывается совершенно не соответствующим действительности. В подтверждение слов о «несомненном» влиянии Луначарского в статье Шомраковой цитируется письмо Луначарского «Времени» из Венеции от 12 сентября 1931 года — как показывает просмотр архива, единственное, написанное им издательству в бытность председателем его редсовета (с 4 мая 1931 года до скоропостижной смерти бывшего Наркома просвещения в Ментоне 26 декабря 1933 года; практически весь этот период Луначарский находился за границей) — в котором тот, получив для одобрения уже составленный издательством план на 1932 год, ни словом не упоминает о социально-революционной серии, которая шла в письме к нему «Времени» первым пунктом. В энциклопедической заметке о «Времени» это единственное письмо Луначарского пересказывается уже так, будто тот многократно наставлял издательство: «Луначарский вносил коррективы в план работы издательства, советовал, что именно издавать из классической литературы и современных авторов, рекомендовал к изданию произведения, наиболее социально значимые и отличающиеся высокими художественными достоинствами». Чем же, если исключить не существовавшее в реальности «непосредственное влияние» Горького и Луначарского, объясняется «прогрессивная» переориентация издательства?

Можно предположить, что одним из толчков к расширению планов послужило краткое ощущение «оттепели» 1932 года, возникшее после постановления о разгоне РАППа, а также неожиданная поддержка, которую «Время» осенью 1933 года нашло в Ленинградском горкоме партии, бригада которого обследовала деятельность издательства и дала исключительно лестные и выгодные для него выводы, рекомендуя расширить тематический план издательства «за счет включения в него произведений авторов, запрещенных в фашистской Германии» и социально-революционной серии и «в связи с расширением тематического плана поставить перед соответствующими организациями вопрос об увеличении Издательству норм отпуска бумаги» (выводы бригады Лен. горкома партии по обследованию деятельности издательства «Время» [осень 1933 г.]). Опираясь на них, новый директор издательства Н. А. Энгель в мае 1934 года предложил власти, «учитывая результаты деятельности Издательства, признанные успешными, а также то обстоятельство, что для выпуска некоторых современных иностранных авторов Издательство „Время“, как организация общественная, политически более удобна, чем фирма государственная», сохранить «Время» «как самостоятельную издательскую единицу кооперативной структуры, не сливая его ни с какими другими издательствами» (Энгель Н. А. [Справка о деятельности кооперативного издательства «Время» в Ленинграде], 7 мая 1934 г.). При этом аргумент «общественно-политического значения» деятельности «Времени» соединялся с апелляцией к «лабораторному» качеству его работы:

1) Художественная полноценность книги. — В этом случае Издательство исходит из мысли, что низкое художественное качество книги не только парализует, но и дискредитирует самые лучшие идеологические намерения автора. 2) Академически выверенная точность и литературность переводов. — Установка, принятая Издательством в этой области, сводится к тому, что действительно ответственным переводчиком может быть не всякий профессионал, правильно понимающий переводимый текст, а только органический литератор, творчески владеющий русским языком. 3) Тщательность внешнего оформления книги. — В этом направлении Издательство произвело и продолжает производить ряд новых в полиграфии опытов, частично уже завоевавших себе всеобщее признание.

Таким образом, новые основания жизни издательства тридцатых годов заключались в том, что оно издает литературу, для характеристики которой может быть использован шибболет «социальной значимости» и «революционности» — «революционных» современных немецких и французских писателей-коммунистов и антифашистов (Л. Муссинака, П. Низана, А. Мальро, К. Клебера, А. Зегерс и др.); писателей, «имеющих крупное общественное значение и являющихся вместе с тем яркими революционерами в области художественного слова» (Стендаль, М. Пруст, А. Жид); а также «социальный» роман (Ж. Ромен, Л. Кладель и в целом социально-революционная серия). При этом работа издательства политически поддержана авторитетом А. В. Луначарского как председателя редсовета и рекомендациями МОРП. И наконец, эту «общественно значимую» работу издательство выполняет с характерным для него «лабораторным» качеством, исходя из того, что «низкое художественное качество книги не только парализует, но и дискредитирует самые лучшие идеологические намерения автора».

Надеясь на благоприятные перемены в своей судьбе, издательство вновь, как в середине двадцатых, стало активно рецензировать иностранные книжные новинки, для чего в 1933 году было принято предложение А. А. Смирнова «в виду загруженности членов совещания работой и затруднительности для них срочно давать отзывы о тех или иных книгах — создать кадр рецензентов и испробовать их пригодность. Намечаются добавочно к имеющемуся уже: А. Г. Горнфельд, Н. Я. Рыкова, М. Е. Левберг, Григорьева, А. В. Федоров, А. А. Морозов» (протокол редакционного совещания издательства «Время», 19 октября 1933 г.). Помимо старых рецензентов «Времени», В. А. Зоргенфрея и П. К. Губера, отзывы для издательства стали чаще писать А. А. Смирнов и А. А. Франковский, активно сотрудничавшие со «Временем» после переезда в 1929 году в Москву издательства «Academia». В целом рецензенты тридцатых были литературно гораздо более квалифицированы, чем отбиравшие книги в «беллетристический» период истории «Времени» Н. Н. Шульговский, В. А. Розеншильд-Паулин и даже РФ. Куллэ, и при этом лучше освоили компромиссный советский язык. Некоторые их литературные решения однако вызывают сожаление. Так, А. А. Смирнов отсоветовал переводить «Путешествие на край ночи» Л.-Ф. Селина (Céline Louis-Ferdinand «Voyage au bout de la nuit», 1932): «…несмотря на огромные художественные достоинства этого произведения и на его большой интерес, рекомендовать его к изданию невозможно по следующим причинам: 1) Если книга натолкнулась во Франции (насколько мне известно) на некоторые цензурные затруднения, то и у нас она идеологически вполне неприемлема, будучи проникнута духом анархического индивидуализма, аморализма и нигилизма. <…> 2) <…> язык книги делает ее совершенно непереводимой (как роман Рабле!) Бесчисленные упрощения здесь были бы неизбежны; но это значило бы исказить книгу, лишив ее на % ее художественной прелести. Многое, выраженное нейтральным литературным языком, звучало бы плоско. 3) В частности, книга переполнена небывалыми вольностями языка в области эротической (а также и гастрической, напр, описание общественной уборной <…>), с применением самой разработанной фразеологии. В связи с общим стилем, это звучит очень живо и комично, но в переводе все это пришлось бы выкинуть, равно как и многочисленнейшие сексуальные откровенности, которые составляют важную и органическую часть книги. Ввиду всего этого, я считаю невозможным издавать это произведение по-русски» (внутр. рец. от 20 апреля 1933 г.; роман Селина вышел в 1934 г. в ГИХЛ в переводе Эльзы Триоле). А. А. Франковский отказался от издания по-русски романа Э. Хемингуэя «И восходит солнце» (Ernest Hemingway «The Sun Also Rises», 1926): «Гемингвей большой художник, мастер диалога и книга читается очень легко, но все внешние достоинства книги не искупают пустоты ее содержания, и перевода она не заслуживает» (внутр. рец. от 3 марта 1934 г.).

Одной из главных проблем издания в советской России тридцатых годов переводов иностранной художественной литературы было отсутствие надежных и актуальных сведений об иностранных книжных новинках, а также возможности получать их для перевода. Периодические издания, в задачу которых входил обзор иностранной книги — орган МОРП «Литература мировой революции» (вскоре переименованный в «Интернациональную литературу») и выходивший раз в два месяца журнал научно-исследовательского критико-библиографического института ОГИЗа «Иностранная книга» — давали сильно идеологизированные и отрывочные сведения о книгах прореволюционно и антифашистски настроенных писателей, по большей части не западно-европейских, а турецких, египетских, японских. Регулярная почтовая связь с русскими эмигрантами в Европе, существовавшая в двадцатые годы, когда «Время» могло получать заграничные книжные новинки из Парижа или Праги, совершенно прекратилась; заказывать книги за границей «Время», лишенное валютных лимитов, могло лишь с оплатой в рублях, то есть либо через знакомых иностранных писателей, прежде всего членов МОРП (Международного объединения революционных писателей), регулярно бывавших в Советском Союзе, либо через монополизировавшее с 1929 года книжную торговлю СССР с заграницей АО «Международная книга», крайне неэффективное. На редакционном совещании в октябре 1933 года обсуждался вопрос о том, что «слабой стороной Издательства является отсутствие информации о новой иностранной литературе», назначено было «особое лицо, ответственное за правильную и полную информацию и за своевременное пополнение портфеля» — А. А. Франковский; А. А. Смирнов указал «ряд источников для информации» (протокол редакционного совещания, 1 октября 1933 г.). В частности, издательство обращалось за советом к Д. П. Мирскому (см. письмо ему от 2 декабря 1933) и к Леону Муссинаку, французскому писателю, члену МОРП, жившему в то время в Москве (недат. (сентябрь-ноябрь 1933 г.) письмо). Члены МОРП и другие авторитетные для власти лица, такие как А. В. Луначарский, представлялись не только источниками оригиналов книг и рукописей для перевода, но и гарантами их идеологической легитимации. Сразу надо сказать, что новая диспозиция не сработала.

«Лабораторное качество»

«общественно-значимых» изданий

Разработкой состава и идеологии социально-революционной серии, упоминавшейся как руководством издательства, так и советскими исследователями в качестве центрального для существования «Времени» 1930-х годов объекта, занимался в конце 1931 года Г. П. Блок, пользуясь советами П. К. Губера (см. письмо последнего Г. П. Блоку от 11 ноября 1931 г.) и А. Н. Горлина, активно стремившегося в эти годы к сотрудничеству со «Временем». По совету Горлина состав серии был предельно расширен, включив не только «историко-революционный», но и «социально-революционный роман», и оставался открытым не только для иностранной классики, «разработка которой считается как бы „заповедной“ областью Госиздата», но и для новинок иностранной литературы, «которые появятся на Западе после принятия плана серии и уже во время работы над нею» (письмо А. Н. Горлина к Г. П. Блоку от 9 ноября 1931 г.). В редакционном плане 1932 года был представлен состав серии из 44 заглавий книг, выстроенных по признаку описанной в них исторической эпохи / социально-революционного события: «1. Современность и недавнее прошлое» («Девятое ноября» Б. Келлермана, «Джимми Хиггинс» Э. Синклера, «Манхэттен» Д. Дос Пассоса, «Десять дней, которые потрясли мир» Д. Рида, «Год рождения 1902» Э. Глезера, «Будденброки» Т. Манна); «2. Рабочее движение в Англии в 19 в.» («Ширлей» III. Бронте, «Альдон Локк» Ч. Кингсли и др.); «3. Парижская Коммуна» («Инсургент» Ж. Валлеса, «И.Н.Ц.И.» Л. Кладеля и др.); «4. Социально-революционное движение XIX в. в западно-европейских странах» («Жерминаль» Э. Золя, «История одного преступления» В. Гюго и др.); «5. Освободительное движение XIX в. у славянских народов» («Шпион» И. И. Крашевского, «Ранняя весна» С. Жеромского); «6. Итальянское освободительное движение» («Овод» Э. Л. Войнич); «7. 1848 год» («Мадонна баррикад» Л. Стрэчи, «Железо в огне» К. Фибих и др.); «8. Великая Французская Революция» («93-й год» В. Гюго и др.); «9. Английская революция XVII в.» («Записки кавалера» Д. Дефо); «10. Средневековье» («Кола-ди-Риенци» Э. Бульвер-Литтона и «Народный вождь Георг Енач» К. Ф. Мейера) и, наконец, «11. Античность», представленная «Спартаком» Р. Джованьоли, и «12. Восток» («Нана-Саиб» Д. Ретклифа).

В одном из вариантов редакционного плана на 1932 год имеется карандашная помета: «эта серия, задуманная широко, включается в настоящий план в виде опыта, в составе всего восьми [исправлено: девяти] названий». На самом деле их вышло еще меньше и без указания на связь с серией, которая таким образом осталась на уровне декларации: «Выбор произведений, включенных в эту серию, определяется соображениями двоякого порядка: с одной стороны эти произведения должны удовлетворять основным идеологическим требованиям, предъявляемым ко всякой, выпускаемой у нас в Союзе книге (именно по этим основаниям сознательно не введены в серию такие подходящие, казалось бы, по сюжету, вещи, как „Повесть о двух городах“ Диккенса, некоторые романы Вальтер Скотта, Бальзака и др.), с другой же стороны они должны обладать высокими художественными достоинствами» (Объяснительная записка к редакционному плану на 1932 г.).

На уровне издательской тактики объявление плана «социально-революционной серии», помещенного даже в газетах, имело своей целью добиться выделения дополнительных лимитов бумаги и валюты для закупки литературы за границей (в октябре 1932 года «Время» сделало заявку в Комитет по делам печати РСФСР на 500 долларов «для закупки иностранной литературы для нашей социально-революционной серии. <…> Нам эта валюта крайне необходима, т. к. не имея возможности приобретать иностранные книги, мы не можем двигать нашей серии» — письмо «Времени» P. M. Вайнтраубу от 8 декабря 1932 г.). Однако надежды эти не оправдались: ни бумаги, ни валюты издательству выделено не было. При этом заявленная «Временем» серия едва ли имела экономические обоснования: практически все названные в ее составе романы неоднократно переводились на русский и выходили в двадцатые годы тиражными и дешевыми изданиями в государственных издательствах и «Мысли». Проект «Времени», предполагавший дать все книги «в новых переводах, причем особое внимание будет уделено редакционной их обработке: — каждая книга будет обязательно снабжена предисловием, дающим идеологическую и историко-литературную оценку данного произведения» (там же), мог быть осуществлен только в рамках субсидируемого государством книгоиздания.

Сходная траектория — движение в сторону полного интегрирования в государственную культурную политику и систему книгоиздания — отмечает задуманные во «Времени» проекты издания собраний сочинений иностранных классиков, также имевшие в сталинской культурной политике «общественное значение».

Из известного 15-томного собрания сочинений Стендаля под общей редакцией А. А. Смирнова и Б. Г. Реизова, выходившего в 1933–1949 гг., «Временем» был выпущен только один, увидевший свет в 1933 году, шестой том (с которого началось издание), в него вошли «Анри Брюлар» в переводе Б. Г. Реизова, «Воспоминания эгоиста» и «Автобиографические заметки» в переводе В. Л. Комаровича. Однако Г. П. Блок в автобиографии, написанной в конце 1950-х годов, назвал «полное собрание сочинений Стендаля, которое еще недавно было охарактеризовано в нашей печати как „лучшее не только в СССР, но и за рубежом научно-критическое издание его произведений“ („Литературная газета“, № 101/3757 от 22 августа 1957 г.)» среди лучших достижений «Времени», для чего у него были основания. Начало выпуска полного собрания сочинений Стендаля значилось в редакционном плане «Времени» на 1932 год; вероятно, этот проект возник под влиянием молодого литературоведа Б. Г. Реизова, только что перебравшегося в Ленинград из Ростова-на-Дону (где в 1928 году отдельной книгой вышла первая из его многочисленных работ о Стендале: «Эстетика Стендаля»), Луначарский одобрил этот пункт редакционного плана: «Стендаль очень подходит» (письмо Луначарского «Времени» от 12 сентября 1931 г.), издательство разработало подробную программу издания в 15 томах (см. письмо «Времени» издательству «Academia» от 3 января 1933 г.) и сделало заказ через АО «Международная книга» на новое 35-томное французское собрание сочинений Стендаля, вышедшее в издательстве «Champion», которое Реизов рекомендовал как текстологически единственно приемлемое. «Временем» были заказаны, получены и оплачены переводы, иллюстрации и художественное оформление вышедших впоследствии в Гослитиздате 7, 8, 10 и 11 томов собрания сочинений Стендаля, в том числе перевод «Пармской обители», выполненный П. К. Губером (он переработал свой перевод, вышедший во «Всемирной литературе» в 1923 году под названием «Пармский монастырь») и М. Е. Левберг; «О любви» (7 том, пер. М. Е. Левберг и П. К. Губера, ред. А. А. Смирнов, предисл. Б. Г. Реизова); «Истории живописи в Италии» (8 том, пер. В. Л. Комаровича, ред. А. А. Смирнов, примеч. Б. Г. Реизова) и др.

Работа «Времени» над редактированием переводов и комментариями к Стендалю была парализована прежде всего неэффективностью АО «Международная книга» (издательство не могло отказаться от его услуг, поскольку только эта организация принимала оплату за купленные за границей книги по курсу в рублях, а валютных лимитов «Времени» выделено не было), которое в течение года не могло доставить издание «Champion» (см. переписку «Времени» с P. M. Вайнтраубом и «Международной книгой» от февраля 1932 — марта 1933 гг.). В конце концов «Международная книга» доставила 30 томов Стендаля в разных изданиях, которые были для «Времени» «совершенно непригодны, как в силу своей устарелости, так — главным образом — в силу своей доказанной текстологической недоброкачественности: текст Стендаля в них искажен и пользоваться ими для перевода нельзя. Но даже, если бы они и могли на что-то пригодиться, то выписывать их из-за границы не было бы ни малейшего смысла, т. к. они имеются в библиотеках Ленинграда и могут быть приобретены на Ленинградском книжном рынке, — притом — это тоже имеет немаловажное значение — по цене, более низкой, чем та, по которой Вы отпустили их нам» (письмо «Времени» в АО «Международная книга» от 22 февраля 1933 г.). Межкнига ошибку признала (письмо «Времени» от 28 февраля 1933 г.), но не исправила.

«Время» также планировало выпустить собрание избранных произведений Пруста, включив в него серию романов «В поисках за утраченным временем», начав с первого, «В сторону Свана» в переводе А. А. Франковского (впервые опубликованном в 1927 году в «Academia»). Том вышел во «Времени» в 1934 году с предисловием А. В. Луначарского и в оформлении Ю. Д. Скалдина. Перевод второго тома, «Под сенью девушек в цвету» (который в издании «Academia» перевел Б. А. Грифцов), «Время» заказало знаменитому в будущем переводчику и теоретику перевода А. В. Федорову (протокол редакционного совещания, 14 ноября 1933 г.; договор с переводчиком от 20 ноября 1933 г., срок сдачи перевода к 20 июля 1934 г.), однако вышел он уже после закрытия «Времени» в 1935 году в ГИХЛ. Таким образом, известное 4-томное издание «В поисках за утраченным временем», законченное в 1935–1938 гг. государственными издательствами (т. 1 в издании «Времени», тт. 2–3 — ГИХЛ, т. 4 — «Гослитиздата») наполовину было подготовлено «Временем».

Центральной проблемой в работе «Времени» над изданием Пруста было предисловие Луначарского, обещанное в начале 1933 года, но, несмотря на многократные напоминания издательства, так и не доставленное. В конце 1933 года первый том Пруста был уже целиком набран и сверстан и задерживался в ожидании предисловия, однако 26 декабря 1933 года Луначарский скоропостижно скончался в Ментоне и издательство только из опубликованной в «Известиях» (29 декабря 1933 г.) беседы Бор. Ефимова с Луначарским узнало, что тот в последние перед смертью дни писал это предисловие. По сведениям, полученным P. M. Вайнтраубом от секретаря Луначарского И. А. Саца, «предисловие к Прусту, которое он [Луначарский] ему [Сацу] частично диктовал еще 24/XII (накануне смерти), так и осталось незаконченным. В таком незаконченном виде оно и опубликовано в последнем номере „Литературной Газеты“ [5 января 1934 г.]. И. А. Сац считает, что та часть, которая написана А. В. Луначарским и опубликована в Лит. Газете, может быть использована как предисловие к Прусту только в том случае, если какое-нибудь авторитетное в этой области лицо с соответствующими оговорками это незаконченное предисловие продлит. В частности он рекомендовал тов. Гальперину <…>. В прошлом году летом, еще в бытность в Москве А. В. Луначарского, вышеуказанная т. Гальперина делала в Ком. Академии блестящий доклад о Прусте, поэтому т. Сац считает что она могла бы это предисловие закончить» (письмо P. M. Вайнтрауба «Времени» от 8 января 1934 г.). «Время» сообщило Е. Л. Гальпериной о своем желании поместить в издании отрывок статьи, написанный Луначарским, «полностью и присоединить к нему дополнительно статью, где осветить те вопросы, которых не успел коснуться А. В. Если Вы согласны это сделать, то от Вас зависит построить свою статью как отдельное дополнение к статье А.В. или же ввести последнюю (в качестве цитаты) в Ваш текст. Первый вариант кажется нам более приемлемым» (письмо «Времени» Е. Л. Гальпериной от 11 января 1934 г.).

Предисловие Гальпериной «Время» получило в конце февраля, автору выплатили гонорар, однако в вышедшем в свет в мае 1934 года томе статья не появилась. «Я неприятно удивлена тем, что моя статья о Прусте, написанная для 1 тома Вашего собрания сочинений, не появилась в нем, хотя Вы спешно требовали ее именно для этого тома, — писала Гальперина Н. А. Энгелю. — Это вышло чрезвычайно неудобно для меня, т. к. я нарочно взяла обратно свою работу о Прусте, которая должна была выйти к съезду писателей в одном из наших журналов, рассчитывая, что в вашем издании моя статья появится в первом томе, т. е. в апреле-мае <…>. Я надеюсь, что статья будет напечатана во втором томе <…>. Прошу Вас сообщить мне в ближайшие дни, когда Вы намерены ее печатать» (письмо Гальпериной «Времени» от 29 мая 1934 г.). Однако издательство отнюдь не собиралось печатать статью Гальпериной: «…мы не находим возможным помещать ее в нашем издании Пруста в виду того, что многие ее выводы находятся в противоречии с положениями, высказанными в напечатанной нами посмертной статье т. Луначарского» (письмо «Времени» Гальпериной от 2 июня 1934 г.) и через несколько дней, по просьбе Гальпериной, вернуло ей текст.

Несмотря на то, что текст предисловия Гальпериной в архиве не сохранился, его стилистику и содержание нетрудно реконструировать по другим ее работам о Прусте 1934 года (статье о Прусте в Литературной энциклопедии, соответствующей главе в ее «Курсе западной литературы XX века» (М., 1934) и, прежде всего, статье в журнале «Литературный критик» (1934. № 7–8), которая, как можно предположить, и представляет собой отвергнутое «Временем» предисловие), где Пруст представлен как прежде всего «энциклопедия буржуазного паразитизма», а эпопея «В поисках за утраченным временем» — как «15-томное признание банкротства своей жизни и жизни своего класса». Крайне грубый как стилистически, так и по приемам вульгарно социологического анализа текст Гальпериной резко диссонирует с незаконченным предисловием Луначарского, которое, вопреки обыкновению его советских работ, является совершенно европейским и модернистским по кругу обсуждаемых тем (Луначарский пишет о родстве творчества и памяти, обсуждает проблематику Warheit/ Dichtung, указывает на роль А. Бергсона), откровенно влюбленным в Пруста (Луначарский постоянно пишет о художественном «наслаждении», которое испытывал сам Пруст и получает его читатель, о несравненной утонченности дарования Пруста: «несколько мутноватый, медово-коллоидальный, необычайно сладостный и ароматный стиль Пруста — единственный, при помощи которого можно принудить десятки тысяч читателей восторженно переживать с вами вашу не так уж особенно значимую жизнь, признавая за ней какую-то особую значительность и предаваясь этому растянутому наслаждению с явным восторгом»), ностальгическим, свободным от классовой и социологической советской доксы и, как кажется, предсмертным. Гальперина же начинает с того, что «весь облик Марселя Пруста не вызывает в нас в противоположность многим писателям прошлого ни малейшей симпатии». Далее она, как того хотело «Время», цитирует Луначарского: «По замечательному выражению А. В. Луначарского, он [Пруст] поставил спектакль „моя жизнь“», — однако полностью искажает смысл сказанного им. Луначарский писал о том, как Пруст, который свою истинную жизнь разыграл не в реальности, а в процессе художественного творчества, поставил этот спектакль «Моя жизнь» «с неслыханной роскошью, глубиной и любовью». Гальперина же говорит о том, что «по иронии судьбы» «в спектакле „моя жизнь“ всплыла масса статистов» и Пруст, будучи «законченным субъективистом», помимо собственной воли был вынужден «как-то отражать окружающий мир и тем самым изменять своей философии» и, «разматывая бесконечный клубок своих воспоминаний, <…> вынужден был образ за образом вытягивать всю ту загнивающую общественную верхушку, с которой была связана его жизнь».

К числу «ярких революционеров в области формы», «буржуазных писателей Запада XIX и начала XX века, прославивших себя высоким художественным мастерством, идеологически нам не враждебных и дающих широкую картину социальных отношений и классовых противоречий», собрания сочинений которых планировало издавать «Время», был отнесен и Шарль-Луи Филипп (1874–1909; объяснительная записка к редакционному плану на 1934 г.), вероятно предложенный А. А. Смирновым, который сделал сообщение о нем: «Писатель эпохи Бурже и Жида, реалист-натуралист с народническим уклоном. Заметно влияние Достоевского. Рисует маленьких людей. Чужд филантропического подхода. Умер молодым в 1909 году. Получил известность в течение последних 15 лет. Оставил после себя 10 творений» (протокол редакционного совещания, 19 октября 1933 г.). Впрочем, когда «Время» писало, что Филипп «почти совершенно неизвестен нашим широким читательским массам» (письмо «Времени» Р. Роллану от 2 января 1934 г.), «ни житейской, ни литературной его судьбы, ни его места в Пантеоне французских писателей никто у нас не знает» (письмо «Времени» А. Жиду от 23 апреля 1934 г.), это было неверно: рано умерший Шарль-Луи Филипп, выходец из социальных низов и певец «униженных и оскорбленных», неоднократно переводился в Советской России в двадцатые годы, в том числе в популярных «Универсальной библиотечке» ГИЗа и «Библиотеке „Огонька“». Новизна замысла «Времени» заключалась в решении выпустить более полное и фундаментальное издание. Первоначально речь шла об избранном в двух томах, однако уже в тематический план 1934 года было включено пятитомное собрание сочинений Филиппа. Выпуск его начался с четвертого и пятого томов, которые увидели свет в 1934 году под редакцией А. А. Смирнова: в четвертый том вошли «Утренние рассказы» (см. внутр. рец. на них А. А. Смирнова от 13 декабря 1933 г.) в переводе Л. С. Утевского, в пятый — роман «В маленьком городке» в переводе С. А. Полякова.

Вероятно, выход первого тома собрания сочинений Филиппа был отложен в связи с тем, что «Время» искало для него эксклюзивное предисловие: вначале издательство, решив, что Филипп — «соратник Роллана в конце 90-х и начале 900-х годов» (объяснительная записка к тематическому плану на 1934 год) и они были связаны «принадлежностью к одному и тому же общественно-литературному кружку, группировавшемуся в свое время вокруг Пеги» (письмо «Времени» Роллану от 2 января 1934 г.), обратилось к Роллану с просьбой о предисловии — Роллан однако ответил, что с Филиппом никогда не был знаком и не встречался и к «Cahiers de la quinzaine» и Пеги отношения не имел, и посоветовал «Времени» обратиться к Андре Жиду, который «много сделал для продвижения Филиппа в печать» (письмо Роллана «Времени» от 19 января 1934 г.). Жид в ответ на просьбу издательства (см. письмо «Времени» Жиду от 23 апреля 1934 г.) охотно разрешил воспроизвести в качестве предисловия свою речь, которую он посвятил Филиппу в 1910 году, а также посоветовал ознакомиться со страницами своего дневника, написанными под впечатлением от смерти Филиппа, опубликованными в книге «Nouveaux Pretextes» и в 6 томе его собрания сочинений; также Жид рекомендовал использовать портрет Филиппа, который был помещен на заглавной странице номера «Nouvelle Revue Française», посвященного памяти писателя (см. письмо Жида «Времени» от 7 мая 1934 г.), и вскоре, через посредство Андре Мальро и МОРП, доставил издательству все обещанные материалы (см. письмо «Времени» Жиду от 5 июля 1934 г.).

К этому времени были уже заключены договоры на переводы других романов и повестей Филиппа («Шарль Бланшар» и «Мать и дитя» — с Д. Г. Лившиц, «Бюбю с Монпарнаса» и «Мари Донадье» — с Л. С. Утевским, все под редакцией А. А. Смирнова). «Гослитиздат», продолживший начатое «Временем» издание Филиппа, напечатал все эти переводы в первом-втором томах своего издания. Исключение составил перевод «Мари Донадье», помещенный в третьем томе (1935 г.), выполненный не Л. С. Утевским, а Л. Я. Гуревич под ред. А. В. Федорова — «Гослитиздат» воспользовался переводом, вышедшим еще в 1926 году в ГИЗе; также и гослитиздатовский перевод «Дядюшки Пердри» Л. М. Вайсенберга под ред. Н. Я. Рыковой (т. 7, 1936) был перепечаткой перевода, вышедшего в ГИЗе в 1925 году. Интересная вступительная статья Жида, лично и близко знавшего Филиппа, полученная «Временем» для первого тома, была заменена в гослитиздатовском томе дежурным предисловием Н. Я. Рыковой.

В деятельности «Времени» тридцатых годов в области издания переводной литературы, где главную роль играли перешедшие во «Время» из разрушенной ленинградской «Academia» А. А. Смирнов, А. А. Франковский, М. Л. Лозинский, можно увидеть попытку соединения двух специфически ленинградских издательских традиций: восходящая к «Academia» высокая школа перевода и редактирования соединилась с отработанной «Временем» практикой установления личных отношений с современными иностранными авторами и выпуска актуализированных — выполненных по новейшим иностранным изданиям и снабженных специально написанными предисловиями — собраний сочинений. Однако государственные издательства, в которые было «влито» «Время» вместе с начатыми им проектами, не воспользовались «лабораторной» практикой издания иностранных авторов, отказавшись как от изготовления новых переводов взамен устаревших, так и от производства культурно актуализированных изданий.

Французские революционные писатели

С бывавшими в Советском Союзе членами французской секции МОРП Леоном Муссинаком, Полем Низаном, Андре Мальро издательству удалось установить личные отношения и подписать «монопольные» договоры на издание их книг, впрочем, отдавая себе отчет в их невысоком литературном качестве. В 1934 году «Время» выпустило по-русски роман «Очертя голову» («La tête la première», 1931) Леона Муссинака (Moussinac Leon), члена французской компартии, сотрудника «Юманите», председателя французской секции МОРП, секретаря Союза революционных художников Франции, который в 1933 году находился в Советской России. А. А. Смирнов во внутренней рецензии заметил, что это «произведение очень причудливое и мало понятное»:

Отнюдь не «роман», как обозначает его автор, а смесь воспоминаний, философских рассуждений, клочков хроники французской жизни, публицистики и маленьких новелл, связанных лишь единством личности главного героя. Автор задался целью восстановить облик и историю жизни одного своего товарища детства, Кудерка, с которым он встречался за последние 20 лет не более 2–3 раз, путем монтажа бесед с ним, писем, рассказов о нем других лиц. Автор заверяет читателя в «абсолютной точности» и «правдивости» тех «документов», которые он приводит <…> описывается неожиданная встреча автора с Кудерком в 1927 г. в Москве, куда автор ездил по делам кинематографического предприятия, а Кудерк был там «проездом» из Японии в Европу. Они встречаются в «ресторане-подвале» дома Герцена. Там пьют водку, стол заставлен «закусками», ораторствует «казацкий» генерал, какая-то молодая еврейка поет под гитару еврейские песни, «модулируя своим телом страсть ритма, который из нее переходил в нас». Затем все расходятся. О Москве больше нет речи. Какое-то странное сходство с «Москвой» Поля Морана, с прибавкой развесистой клюквы. <…> автор — член французской коммунистической партии. Он это не раз подчеркивает в своей книге. Кое-где в примечаниях рассказывает о притеснениях, которым он за это подвергался, включая попытку его убить. Но реально, в данной книге, это сказывается лишь в длинном диалоге его с Кудерком <…>. Автор пытается доказать Кудерку правду коммунизма (впрочем, очень бледными и общими фразами). Кудерк соглашается, но говорит, что его темперамент не приемлет дисциплины. Действительно, по всей своей натуре Кудерк — лишь «радикал» и индивидуалистический анархист. Но почему же надо было писать о нем целую книгу? Чем он интересен? Это совершенно непонятно. Книга построена вычурно хаотически, полна своеобразного импрессионизма и эстетизма, идеологически почти бессодержательна и сюжетно неинтересна. Издания безусловно не заслуживает.

Однако несомненная цензурность романа, обеспеченная политическим статусом автора (отрывок из романа «Очертя голову» был помещен в «Интернациональной литературе», 1933. № 4. С. 77–85, пер. Н. Габинского), заставляла искать в нем и литературные достоинства. В мае 1933 года книга была снова отдана на отзыв, на этот раз В. А. Зоргенфрею, который попытался найти смысл в ее «модном» хаотическом устройстве и представить «вполне литературным документом современности»:

Книга построена <…> на началах монтажа. Автор — коммунист, член партии, Кудерк — индивидуалист и романтик. Обоих связывает отталкивание от существующих форм жизни; автор нашел выход в партийной коммунистической работе, его друг ищет выхода личного, начиная от ухода от ближайшей действительности в прямом смысле этого слова (многочисленные путешествия в другие страны, для него «экзотические»).

Явно «абсурдные» эпизоды соседствуют в книге, по мнению Зоргенфрея, с «более приемлемыми»:

<…> дневник Кудерка на тему его участия (в качестве секретаря) в выборе независимого социалиста. Картина развратной и развращающей организации выборов во Франции дана исчерпывающе-живо и не без юмора. Далее — война 1914–1918 гг. и ряд писем Кудерка на темы войны — опять-таки живые и убедительные. Далее — отрывочные данные о его скитаниях по свету, также и в Китае и Японии, где он женится на японке, ненадолго. Затем, мимолетная встреча с Кудерком в Москве, в ресторане Дома Герцена. Там — Борис Пильняк с группой японцев, Панаит Истрати, растекающийся в самовосхвалениях, песни, пляски; не обошлось без легкой «клюквы» — «казацкий генерал». <…> Конечный эпизод — появление Кудерка у автора — на одну ночь («вне закона») и протокол дискуссии с автором, резюмирующий разрыв двух мировоззрений и двух мироощущений — коммунистического (автор) и индивидуалистического (Кудерк). Отъезд Кудерка и исчезновение. Установка книги понятна и не требует пояснений. Автор — писатель с навыками, без неприятных штампов, с достаточным кругозором; книга написана живо, читается легко. Приходится повторить, что портит книгу эпизод с метрополитеном — в стиле Мюнхгаузена. Тем не менее — роман приемлем для перевода, как вполне литературный документ современности.

Одновременно с замыслом издать Муссинака «Время» рассматривало возможность перевода романа другого члена МОРП, Андре Мальро, «Условия человеческого существования» (Malraux Andre «La condition humaine», 1933), получившего Гонкуровскую премию: в начале 1934 года перевод романа был поставлен в редакционный план «Времени» и поручен А. А. Франковскому (протокол редакционного совещания, 26 января 1934 г.); весной издательство поручило своему московскому представителю выяснить, стоит ли книга в плане ГИХЛ (причем справки «надо навести как-нибудь дипломатично, т. к. если их запрашивать прямо, то они непременно ответят, что обе книги (речь шла также о книге П. Низана. — М. М.) у них взяты и печатаются» — письмо «Времени» P. M. Вайнтраубу от 16 марта 1934 г.), — выяснилось, что книга в плане стоит, но перевод еще не сдан (письма P. M. Вайнтрауба «Времени» от 20 и 25 марта 1934 г.; отрывок из романа был напечатан в «Интернациональной литературе» — 1933. № 4. С. 38–43, в переводе активно сотрудничавшего с ГИХЛ Н. Габинского). Летом 1934 года, когда Мальро, участник Первого Съезда советских писателей, в составе группы французских литераторов посетил Ленинград, руководство «Времени» заключило с ним устную договоренность об издании русского перевода романа «Условия человеческого существования», выражая также желание выпустить и его «роман о нефти» (который Мальро собирался писать по впечатлениям от посещения Бакинских нефтяных промыслов, однако так и не написал; письмо «Времени» Мальро от 2 июля 1934 г.). Однако писателей-коммунистов интересовало не «лабораторное» качество изданий «Времени», а их доступность широким народным массам: Муссинак, получив выпущенный «Временем» свой роман, лишь посетовал, что издание ценой 12–15 франков для «товарища» слишком дорого (письмо Муссинака «Времени» от 12 ноября 1933 г.); Мальро еще на стадии подписания договора потребовал, чтобы тираж первого издания его романа составил 10 000 экземпляров (вместо 5000, указанных в предложенном «Временем» соглашении) и чтобы «Время» не возражало против параллельного издания в Москве (письмо Мальро «Времени» от 5 июля 1934 г.). Издательство, неверно интерпретировав претензию Мальро, предложило, если в случае непредвиденных обстоятельств тираж окажется меньше 10 000, гарантировать ему выплату авторского гонорара как за десятитысячный тираж (письмо «Времени» Мальро от 8 июля 1934 г.), чем вызвало раздражение писателя: «…для меня главное не в том, чтобы мне платили, а чтобы меня читали» (письмо Мальро «Времени» от 13 июля 1934 г.).

Третьим французским писателем — членом МОРП, на которого обратило внимание «Время», был Поль Низан: весной 1933 года московская переводчица А. О. Зеленина предложила заинтересовавший издательство роман «Антуан Блуайе» (Nizan Paul «Antoine Bloyé», 1933), однако выяснилось, что роман уже переведен для ГИХЛ Н. Габинским и Н. Немчиновой (письмо P. M. Вайнтрауба «Времени» от 25 марта 1934 г.; перевод вышел в ГИХЛ в 1934 г.). Летом 1934 года, вероятно, во время приезда французских делегатов Первого Съезда советских писателей в Ленинград, «Время» договорилось с Низаном об издании по-русски другой его книги, «Aden-Arabie» (1931; отрывок из нее был уже опубликован в журнале «Литература мировой революции» — 1932. № 1. С. 54–61, пер. Г. Ярхо), а посылая договор для подписания, осведомлялось о возможности издания другой его книги, «еще не законченного Вами романа о жизни коммунистической ячейки во Франции» (вероятно, речь идет о романе «Заговор» («La Conspiration», 1938). — М. М.; письмо «Времени» Низану от 2 июля 1934 г.). Однако «Время» не успело приступить к работе над книгой и она вышла в Гослитиздате в 1935 году (Низан Поль. Аравия / Пер. Э. Б. Шлоссберг и А. А. Поляк под ред. А. В. Федорова).

Неожиданным образом, французская секция МОРП способствовала возвращению «Времени» к творчеству Роже Мартен дю Гара. В справке «Кооперативное издательство „Время“ в Ленинграде», составленной 7 мая 1934 года, директор издательства Н. А. Энгель назвал Мартен дю Гара среди «современных революционных писателей» (вместе с А. Зегерс и Л. Муссинаком), работа над которыми производится «в контакте с МОРПом» — дело в том, что новейший роман Мартен дю Гара, писателя отнюдь не «революционного», «Старая Франция» (Martin du Gard Roger «Vieille France», 1934) был передан в издательство Леоном Муссинаком. По его словам, книга эта, полученная МОРП, «очень интересная. Государственное издательство тем не менее не хочет ее переводить — это книга для вас» (письмо Муссинака «Времени» от 12 ноября 1933 г.). Одновременно в «Красной нови» появилась неожиданно подробная и хвалебная рецензия на французское издание этого романа, написанная влиятельнейшим критиком Владимиром Ермиловым: «Реалистическая направленность, глубокая правдивость пропитывает собой каждый образ „Старой Франции“ и это сближает автора с путями советской литературы. Мы не знаем политических убеждений автора, его симпатий и антипатий, но мы знаем, что он говорит правду». Не зная политических убеждений крупного французского писателя и его отношения к Советской России, властная советская критика обратила политическое внимание на реалистическую эстетику и на содержание его романа, которое можно было интерпретировать как актуальную для наступившей в СССР эпохи индустриализации критику крестьянской, деревенской косности. Вероятно предполагалось, что кооперативное издательство сможет расположить писателя в отношении советской России, что «Времени» вполне удалось. При этом руководство издательства вполне понимало политический характер своей задачи: по формулировке Н. А. Энгеля, деятельность «Времени» в области издания произведений современных иностранных авторов, «идеологически нам близких и художественно значительных», «помимо ее прямого культурного значения для широких масс Советских читателей, имеет еще, — как показал опыт, — и другое, косвенное, политически важное значение»:

…она известна и за рубежом. За ней внимательно и дружелюбно следят не только такие близкие Советскому Союзу авторы, как Муссинак <…> или как тесно связанные с Издательством Роллан и Жид, но и такие, например, писатели, как Мартен дю Гар, — едва ли не самый выдающийся французский романист, долго не покидавший нейтральных позиций мелкобуржуазного скептика, а теперь переживающий по-видимому, судя по последней его книге, бурный идеологический кризис. Внимание этих писателей привлечено не только самим фактом появления их произведений в СССР, но и скрупулезной тщательностью переводной работы, и тем, что тиражи переводов превосходят тиражи подлинников, и тем, что нам удается выпускать эти переводы в более изящном внешнем оформлении, чем на Западе, и тем, наконец, — и это, может быть, особенно важно, — что выпускает их не государственная фирма, а общественная организация — артель литераторов, художников и издательских работников <…>. Издательство считает, что, идя по этому пути, оно выполняет серьезную политическую функцию, содействуя реальному укреплению культурной связи с заграницей…

Впрочем, Г. П. Блока, написавшего подробную внутреннюю рецензию на роман Мартен дю Гара и выполнившего перевод, привлекло в «Старой Франции» отнюдь не то, что нашел в рецензии, предписывающей правильное понимание романа, влиятельный И. И. Анисимов («…не только этой полнотой реалистического изображения и литературным своеобразием интересна книга Роже Мартен дю Гар. Она имеет глубокий социальный смысл. Мы видим мелких людей буржуазного общества, настолько гнусных в своем хищничестве, в своей подчиненности мрачным законам собственности, что внешне равнодушная созерцательная живопись Роже Мартен дю Гар становится негодующей. Книга, в которой так много чисто флоберовского спокойствия, превращается в разоблачение»). Г. П. Блоку прекрасно написанный роман понравился потому, что он нашел в выведенной Мартен дю Гаром разновидности социальных неудачников, небезразличной, судя по роману «Одиночество», для личного самоощущения Георгия Петровича («это какие-то органические несчастливцы, неудачники, жертвы разнообразных житейских аварий, ненужные, слабые люди, не умеющие, а то и не желающие бороться за то, что представляется им счастьем» — внутр. рец. от 17 декабря 1933 г.), в самом их подборе («начальник станции, учитель, священник, разорившийся чиновник» — там же) «несомненное Чеховское влияние» (там же). Соответственно был оформлен выпущенный «Временем» в 1934 году перевод — изящное небольшого формата издание с оригинальной авантитульной автолитографией Е. Кибрика, — который Г. П. Блок переправил лично Мартен дю Гару, сопроводив его письмом, в котором спрашивал от лица издательства, планирует ли писатель продолжить серию «Семья Тибо»: «Мы с большим нетерпением ждем ее продолжения и очень хотели бы выпустить ее всю целиком в русском переводе» (письмо «Времени» Мартен дю Гару от 2 июля 1934 г.). В любезном ответном письме Мартен дю Гар сообщил, что ему доставили удовольствие приятный формат и тщательное полиграфическое исполнение русского издания «Старой Франции», а в высоком качестве перевода его уверил г. Ермилов (Письмо Мартен дю Гара «Времени» от 13 июля 1934 г.).

Что касается «Тибо», — продолжал писатель, — то самое заветное мое желание, чтобы эта книга вышла целиком в Советском Союзе. Этот обширный замысел я теперь завершаю, в течение менее чем полутора лет я надеюсь написать три последних тома, что составит всего 10 маленьких томиков. Весьма возможно, что финал в особенности получит отклик в Советском Союзе, ибо действие последней части происходит в июле 1914 на фоне пылающей Европы. Многие эпизоды в среде Интернационала рисуют борьбу, к сожалению неэффективную, этих организаций против войны и империализма капиталистических правительств.

Несмотря на аполитичность Мартен дю Гара, советская власть пыталась привлечь его в качестве союзника, но неудачно: выпущенный «Временем» томик «Старой Франции» был переиздан в 1936 году «Жургизом» в дешевом низкокачественном полиграфическом оформлении (и без указания на то, что роман впервые переведен «Временем», да и имя переводчика обозначено как «Б. П. Блок») с предисловием Н. Я. Рыковой (ср. также переиздание «Семьи Тибо» (Л.: Гослитиздат, 1936) с предисловием Инн. Оксенова)); в журнале «Интернациональная литература» (1937. № 8; 1940. № 9–10) были опубликованы переводы отдельных глав последних частей эпопеи «Семья Тибо», «Лето 1914 года» и «Эпилог». Однако государственному издательству не удалось воспользоваться завоеванным «Временем» расположением Мартен дю Гара: неловкая попытка редактора журнала Т. А. Рокотова способствовать приезду только что, в 1937 году, получившего Нобелевскую премию Мартен дю Гара в СССР, оставив часть обещанного ему гонорара на счете внутри страны, спровоцировала резкий конфликт с писателем.

К категории «современных революционных писателей» (куда входили члены компартии и МОРП — Анна Зегерс, Курт Клебер, Леон Муссинак и др.) в объяснительных записках «Времени» к его редакционным планам примыкала родственная категория тех, кто «открыто, по примеру Ромена Роллана и Андре Жида, высказались за коммунизм и социальную перестройку, производимую в СССР под руководством Партии» (Энгель Н. А. [Справка «Кооперативное издательство „Время“ в Ленинграде»], 7 мая 1934 г.). Осенью 1933 года «Время» выпустило свой единственный том собрания сочинений Жида — третий, в который вошел роман «Фальшивомонетчики» в переводе А. А. Франковского, представлявший собой незначительно отредактированную перепечатку из пятого тома собрания сочинений писателя, начатого «Academia» в 1926–1927 годах, из которого увидели свет только три тома. Этот том «Времени» вышел в обход первого и второго (которые также должны были в основном составить заново пересмотренные переводчиками перепечатки издания «Academia» — соответственно, «Имморалист» в переводе А. Д. Радловой и «Подземелья Ватикана» в переводе М. Л. Лозинского) из-за того, что А. В. Луначарский задержал (и так и не успел к нему приступить) обещанное предисловие к собранию сочинений Жида, анонсированное издательством в третьем томе (после скоропостижной смерти Луначарского предисловие было заказано «Временем», по совету секретаря Луначарского И. А. Саца, И. И. Анисимову).

В выходившем сразу после закрытия «Времени» в ленинградском отделении ГИХЛ собрании сочинений Жида (1935–1936 гг.) было полностью использовано оформление «Времени», так что внешне худлитовское издание выглядит (хотя и без указания на роль «Времени») продолжением единственного изданного «Временем» тома, однако третий том, «Фальшивомонетчики», был переиздан Худлитом самостоятельно в 1936 году (в пер. А. А. Франковского и Н. Я. Рыковой), так что выпущенный «Временем» том оказался как будто не более чем перепечаткой издания «Academia». Однако, судя по материалам архива, первые три тома худлитовского издания, а также вышедшие отдельно «Страницы из дневника 1929–1932» Жида (пер. А. А. Франковского. М.-Л.: Гослитиздат, 1934), были полностью подготовлены «Временем» и планировались им, в отличие от сделанного государственным издательством, как авторизованные и синхронизированные с эволюцией французского писателя.

В январе 1934 года, уже выпустив первый (т. е. третий) том, «Время» обратилось к Жиду с предложением заключить отработанный в сотрудничестве с Ролланом договор на эксклюзивное право публикации его произведений в пределах СССР (письмо «Времени» Жиду, январь 1934 г.). В замысле авторизованного собрания сочинений Жида, как и во всей работе «Времени» тридцатых годов, можно увидеть попытку соединения внешних идеологических и внутренних культурных задач. Внешние обстоятельства заключались в том, что Жид, с 1932 года активно вступивший в антифашистское европейское движение, в связи с этим начал высказывать просоветские симпатии и стремительно стал в Советском Союзе одобряемой фигурой: если в рецензии на первый, вышедший в «Academia» в 1926 году, русский перевод «Фальшивомонетчиков» Жид был назван советской критикой «художником деклассированной интеллигенции, <…> тщетно ищущей какой-нибудь устойчивой опоры», то после публикации в 1933 году в журнале «Интернациональная литература» отрывков из дневников Жида 1929–1933 годов, заканчивавшихся восторженным откликом о Советском Союзе, влиятельный критик и литературовед И. И. Анисимов назвал писателя «товарищем Жидом». Через несколько месяцев Жид сам обратился с письмом в МОРП, рассказывая, как во время правки корректуры первых томов своего нового французского собрания сочинений был поражен тем, что «в целом ряде мест <…> уже заметно было <…> то, что впоследствии с иронией называли моим „обращением в коммунизм“».

С собственно культурно-издательской стороны идея выпуска «Временем» собрания сочинений Андре Жида, которое опиралось бы на издание «Academia» и развивало бы его, принадлежала, вероятно, А. А. Франковскому, недавно ставшему членом редакционного совета и активным сотрудником «Времени». Толчком к обновленному по сравнению с изданием «Academia» замыслу издания Жида послужило то, что с 1932 года в издательстве «Nouvelle Revue Française» под редакцией Л. Мартен-Шофе стало выходить новое, исправленное и дополненное, полное собрание сочинений Жида, на основании которого «Время» и собиралось выполнять новые и адаптировать старые русские переводы (об этом французском издании А. А. Франковский доложил на редакционном совещании «Времени» 19 октября 1933 года; вскоре были выписаны первые 4 тома, а позже получены пятый и шестой).

По уже отработанной в изданиях Роллана и Цвейга схеме «Время» просило автора указать порядок расположения произведений по томам, прислать свои портреты и прочий иллюстративный материал, давать разъяснения переводчикам и, главное, написать специально для русского издания предисловие и биобиблиографические примечания к ключевым сочинениям. Авторское вознаграждение «Время» предлагало выплачивать, как и Роллану — только в советской валюте и только на территории СССР по 8 рублей за каждый печатный лист каждой тысячи экземпляров (по этой ставке за «Фальшивомонетчиков», изданных до заключения договора тиражом 10 000 экз., автору причиталось 1500 рублей). Жид откликнулся довольно скоро и весьма доброжелательно — он рад предложению «Времени» (чему нисколько не мешало то, что недавно другое издательство договорилось с ним о публикации по-русски его отчета «Путешествие в Конго» и «Воспоминаний о суде присяжных» — ведь в СССР «не может быть соперничества среди издательств»; письмо Жида «Времени» от 24 января 1934 г.; перевод переписки с Жидом здесь и далее наш. — М. М.). Писатель советовал перевести прежде всего те из своих произведений, которые могут заинтересовать широкого читателя — «Пещеры Ватикана» и «Фальшивомонетчиков» (которые, впрочем, как ему было известно, уже выходили по-русски в издательстве «Academia»), а также предложил выпустить отдельной книгой выдержки из своего дневника, печатавшиеся в 1932–1933 годах в «Nouvelle Revue Française», на страницах которого он объявил «о своей любви к СССР. Эти страницы пока не объединены в книгу, один значительный немецкий журнал начал публикацию, неожиданно прерванную приходом Гитлера к власти. <…> По-моему было бы правильно, если Вы примете решение о публикации, присовокупить декларации, которые я сделал впоследствии, и мое письмо молодежи СССР» (там же). В постскриптуме Жид добавлял, что если в своем французском собрании сочинений он предполагает сначала закончить публикацию дневника, продолжающуюся из тома в том, и только потом дать весь его объем отдельной книгой, то для публикации в СССР он не видит причин ждать с выпуском последних страниц, поскольку эта часть «представляется совершенно отдельной по своей окраске и может быть весьма своевременной» (там же). Судя по тому, что ответное письмо «Времени» было написано только более месяца спустя и содержало конкретные и подробные предложения по условиям договора и составу издания, кооперативное издательство заручилось разрешением цензурных органов на включение собрания сочинений Жида в свой редакционный план на 1934 год. К письму прилагался договор, составленный по образцу договора с Ролланом, издательство просило Жида написать «краткое вступительное слово чисто декларативного характера, нечто вроде простого приветствия советскому читателю при Вашей первой с ним встрече. В его глазах это значительно подняло бы внутреннюю ценность издания» (письмо «Времени» Жиду от 7 марта 1934 г.). Жид (письмо от 24 марта 1934 года) с радостью принял все предложения издательства и сразу же прислал текст небольшого обращения-вступления для опубликования (текст приложения к письму не сохранился), который сначала был помещен «Временем» в «Ленинградской правде» (24 мая 1934 г.), а потом вышел в первом томе гихловского издания (с незначительными редакторскими поправками перевода и без упоминаний «Времени», мы цитируем текст из газеты):

Письмо писателя Андре Жид

Ленинградское Издательство «Время» получило письмо от крупнейшего французского революционного писателя Андре Жид. Писатель предоставил издательству монопольное право издания переводов его сочинений на русском языке. Писатель сообщает, что он намерен в ближайшее время предпринять поездку в Советский Союз и посетить Ленинград. К письму приложено предисловие к собранию сочинений Андре Жид, выпускаемых издательством «Время».

— Не без страха вижу я мои книги в ваших руках, молодые люди новой России. Они загружены старыми вопросами, которыми вам не надо утруждать себя. Нам приходится бороться здесь с мнимым благоденствием, с призраками, со страшилищами, условностями, различными видами лжи, от чего вы теперь освободились. Чаща, через которую я пробирался, потеряла для вас значение. Но в моих книгах вы может быть почувствуете, как я всегда верил в человека, как убежден был, что от него можно добиться гораздо большего; он только еще в начале своего пути, у подножия горы и что в благоприятных условиях лучшего социального строя перед его взорами откроются неподозреваемые еще перспективы.

На постоянный мучительный вопрос, который, впрочем, не я один ставил: «Что может человек?» — СССР дал уже победоносный ответ. Отсюда наша признательность ему.

Молодые советские граждане наших дней, понимаете ли вы, что такое для нас СССР? Осуществление смутной еще мечты и неопределившихся мечтаний, долгожданный ответ, живое доказательство, что казавшееся утопией может стать реальностью.

Молодые люди СССР, держитесь стойко! Не отдыхайте на половине пути, не давайте себя соблазнить. Чтобы сиять на далекие пространства по ту сторону границ, мужество ваше должно быть примерным. Вы не кончили побеждать и бороться. Благодаря вам надежды наши окрепли.

Товарищи из СССР, братское мое сердце вас приветствует!

«Время» было также крайне заинтересовано в том, чтобы выпустить как можно скорее те отрывки из дневника Жида, опубликованные в «Nouvelle Revue Française», о которых упоминал писатель и которые были получены издательством 7 марта 1934 года и отданы для перевода А. А. Франковскому (договор с ним датирован 29 мая, однако работа над переводом «Избранных мест из дневника», вероятно, началась раньше: уже 23 апреля издательство сообщало Жиду, что к переводу приступлено — работа была полностью сдана переводчиком 23 июня 1934 года). В качестве дополнения к дневнику, помимо статей из издававшегося «Nouvelle Revue Française» собрания сочинений, «Время» просило Жида прислать специальное предисловие и статью о фашизме, опубликованную в журнале «Marianne», а также те декларации и обращение к молодежи СССР, о которых писатель упоминал в письме от 24 января 1934 года (письмо «Времени» Жиду от 23 апреля 1934 г.). Писатель, в свою очередь, обещал, что попросит издательство «Nouvelle Revue Française» прислать «Времени» верстку еще не вышедшего тома его собрания сочинений, где вслед за публикацией очередной порции страниц дневника помещены его речь против фашизма и письмо к матери Димитрова (письмо Жида «Времени» от 7 мая 1934 г.). Через два месяца «Время» сообщало Жиду, что перевод отрывков из дневника закончен и отдается в печать, с планируемым тиражом 20 000 экземпляров, и советовалось относительно заглавия (письмо «Времени» Жиду от 5 июля 1934 г.). Жид ответил, что «проще и естественнее всего дать следующее заглавие: Страницы из дневника (1929–1932). Однако я охотно соглашаюсь с тем, чтобы эти слова фигурировали в подзаголовке более красноречивого названия, если вы сочтете это за лучшее — и которое я предоставляю вам придумать, в таком роде: К новой жизни — или: К новым истинам. Название, которое указывало бы на путь к…, движение духа к… (чему-то), но важно в любом случае оставить под этим заглавием Страницы (или: Отрывки) из дневника — и дату, чтобы не дать основания предположить книгу теоретическую или вымышленную» (письмо Жида «Времени» от 14 июля 1934 г.).

Таким образом, не только гихловское собрание сочинений, но и отдельное издание Жида «Страницы из дневника 1929–1932» в переводе А. А. Франковского, вышедшее в Гослитиздате в 1934 году, было от начала до конца подготовлено «Временем». Однако, как и в случае с собранием сочинений Роллана, завершенным ГИХЛ, государственное издательство, в отличие от «Времени», не ставило своей задачей авторизацию издания, создание текстологически дефинитивного издательского продукта, его синхронизацию с эволюцией иностранного писателя. Впрочем, как известно, сам факт издания современного, активно пишущего автора помимо воли издательства актуализировал издание: после публикации Жидом «Возвращения из СССР» (1936) выпуск русского собрания сочинений писателя был прекращен.

Современные немецкие авторы и фашизм

Иными политическими путями шло издание во «Времени» 1930-х годов современной немецкой литературы. За нее в издательстве отвечал В. А. Зоргенфрей, который за время, прошедшее с начала его сотрудничества со «Временем» в 1922 году, пережил значительную социальную метаморфозу. Одну из своих последних рецензий, на роман Лили Кербер «Жизнь еврейки в новой Германии» (Kerber Lili «Eine Jüdin erlebt das neue Deutschland», 1934), Зоргенфрей закончил утверждением: «Настоящий антифашистский роман еще по-видимому не написан» (внутр. рец. от 19 января 1934 г.). Судя по тому, как объясняет Зоргенфрей свои претензии к роману Кербер, который он рассматривал параллельно с тематически близким романом Лиона Фейхтвангера «Семья Оппенгейм» (Feuchtwanger Leon «Die Geschwister Oppenheim», 1933): «фашистское действо дано почти исключительно в узком разрезе воздвигнутых им национальных гонений, и никак не характеризуется и не вскрывается его общая социальная сущность» (внутр. рец. на роман Фейхтвангера от 11 января 1934 г.), «фашизм дается не как цельная, хотя бы и внутренне-дефективная социально-политическая система, а исключительно как одна из личин антисемитизма. Тот или другой роман, будучи переведены и изданы у нас, отразили бы лишь „расовую“ агрессивность немецкого фашизма и оставили бы русского читателя в полном недоумении: какова же общесоциальная динамика Германии в связи с приходом фашистов» (внутр. рец. на роман Кербер), — он считал вполне выясненной и общеизвестной «социальную сущность» фашизма, «общесоциальную динамику Германии в связи с приходом фашистов». Вероятно, в своей уверенности он ориентировался на официальную советскую позицию 1932–1934 гг., в значительной степени сформулированную эмигрировавшими в Москву немецкими коммунистами, которая уверенно редуцировала проблематику фашизма к марксистской схеме классовой борьбы между буржуазией (уже не способной удерживать власть старыми либеральными методами правления, воздействия на сознание масс, культурными идеалами, и потому обращающейся к методам фашистским) и пролетариатом. Однако эта схема оказалась слишком грубой для оценки более сложных произведений современной немецкой литературы, с чем издательство «Время» столкнулось, пытаясь издать по-русски новейшие романа Ганса Фаллады и Томаса Манна.

Роман Ганса Фаллады «Маленький человек — что же дальше?» (Fallada Hans «Kleiner Mann — was nun?», 1932) рецензировавший его Зоргенфрей воспринял в рамках почтенной традиции социально-гуманистического «человеческого документа», изображающего жизнь «маленького человека, не задающегося высокими целями, не вдумывающегося в сложные человеческие отношения, „беспартийного“ до глубины души», чье маленькое счастье разрушено потерей работы в сложных экономических условиях Веймарской Германии. Книга интересна «как художественно-живой документ человеческой души и как своеобразно-скрыто поставленная социальная задача. <…> Роман заслуживает перевода. Он привлечет читателя и в качестве занимательной книги и в качестве серьезного социального документа» (внутр. рец. от 7 апреля 1933 г.). Казалось бы, «документальность» изображения мрачной социальной реальности заката Веймарской Германии в сочетании с традицией сочувствия «маленькому человеку» и остро, пусть и «скрыто», поставленной социальной проблемой должны были сделать этот роман подходящим для отечественного читателя — однако издательство было вынуждено почти год задерживать выпуск в свет поспешно выполненного в мае 1933 года совместными усилиями трех переводчиков под редакцией Зоргенфрея перевода. В декабре 1933 года книга была подписана к печати (то есть уже прошла цензуру), однако в марте 1934 года «Время» срочно запросило мнение о Фалладе МОРП — и получило исключительно неопределенный ответ: «Фалладе ничего определенного последний год неизвестно тчк пытаются выяснить у находящихся союзе немецких писателей <…>» (телеграмма московского представителя «Времени» P. M. Вайнтрауба в ленинградскую контору издательства от 8 марта 1934 г.); выступавший от имени Германского Союза революционных писателей Иоганнес Бехер высказался столь же неопределенно: «В связи с Вашим русским изданием книги Ганса Фаллады „Что же дальше?“ мы в отношении личности ее автора не имеем сообщить ничего определенного. Нам неизвестно, сделал ли он какие-нибудь заявления и в какой именно форме в пользу Гитлеровского режима. С другой стороны нам равным образом неизвестно, высказался ли он и в какой именно форме против господства „наци“. Как до, так и после Гитлеровского переворота Германский Союз Революционных писателей никаких сношений с Фалладой не имел» (русский перевод текста Бехера приложен к письму P. M. Вайнтрауба в издательство от 8 марта 1934 г.).

Для советской критики середины тридцатых Фаллада стал оселком для важного в контексте институализации «социалистического реализма» противопоставления «старого» художественного реализма (в частности, традиции «человеческого документа», к которой апеллировал Зоргенфрей, на свой лад описывая направление «Neue Sachlichkeit», к которому принадлежал Фаллада) реализму новому — «классовому». В отношении современной немецкой прозы марксистское понимание реализма четко сформулировал крупный левый философ Георг (Дьердь) Лукач, только что иммигрировавший в Советскую Россию: «Природа „культа фактов“ „новой предметности“ — не реалистична, а псевдо-реалистична. „Гарантированная“ и, где возможно, документально подтвержденная подлинность „фактов“ смонтированных и нанизанных один на другой, не означает, что эти монтажи верно отражают хотя бы один участок подлинной жизни. Ибо игнорирование существенных сторон социальной действительности создает возможность группировать факты так, что каждый из них в отдельности правдоподобен, но в связи с другими фактами в своем притязании на типичность представляет грубую фальсификацию действительности». В качестве примера «псевдо-реализма» (наряду с «Берлин-Александрплац» Дёблина и «Семьей Оппенгейм» Фейхтвангера) Лукач приводит роман Фаллады: в нем «дан жизненно правдиво процесс пролетаризации мелкого служащего», однако «в общей концепции романа ясно отразились противоречивость классового положения автора и колебания его миросозерцания», выразившиеся в недооценке роли пролетариата: «Так как пролетариат у него полностью отсутствует, то его мелкие служащие безоружны перед наступлением предпринимателей; им известны лишь чисто индивидуальные способы сопротивления гнету, им чужда боевая солидарность». Механический перенос этого политического понимания художественного реализма в область остающейся в своей сути традиционной литературной критики, предпринятый Гансом Гюнтером, публицистом, членом КПГ и, в 1933 году, редколлегии «Интернациональной литературы», продемонстрировал безнадежную невозможность выяснить таким образом позицию Фаллады, исходя из его намеренно объективированной, сугубо нарративной прозы и неопределенной политической позиции: Фаллада «описывает факты исключительно как факты» и «совершенно отказывается от показа причин, социальных корней, действительных движущих сил», поэтому его книга «ничего не говорит о политической физиономии автора, оставляя полный простор для самых различных толкований. <…> Симпатизирует ли автор национал-социализму или коммунизму, антисемит он или филосемит, за или против Советского Союза, — из этой книги, по крайней мере непосредственно, ничего не узнаешь. Не удивительно, что, по выходе книги, среди пролетарских писателей начались гадания по поводу того, нужно ли рассматривать Фаллада как врага или как человека, которого, может быть, и можно привлечь на нашу сторону». Вероятно, именно это выступление влиятельного немецкого критика, который объявил о невозможности определенно охарактеризовать «политическую физиономию» Фаллады, вызвало опасения «Времени» и заставило его обратиться с запросом в МОРП, который, однако, также опасливо воздержался от определенного ответа.

Впрочем, судя по сохранившимся в архиве «Времени» материалам, связанным с переводом романа Фаллады, решение о его издании было мотивировано именно неопределенностью политической конъюнктуры, прежде всего тем, что сущность фашизма и фашистской культуры оставалась еще дискуссионной темой, во всяком случае на страницах относительно фрондерского журнала «Литературный критик». В архиве «Времени» отложилась машинописная выписка из помещенных на страницах журнала в разделе «Хроника» выступлений (при обсуждении доклада Ф. П. Шиллера «Современное литературоведение фашизма»), где уже упоминавшиеся нами Г. Лукач, А. Габор, Т. Мотылева высказывали необычайно вольные идеи. Именно в этом относительно широком идейном контексте прозвучало привлекшее внимание «Времени» выступление А. Я. Запровской, которая утверждала, что саму противоречивость позиции Фаллады в связи с его установкой на «документальный», «объективный» реализм можно интерпретировать как антифашистское высказывание, не столько политически определенное, сколько невольно проистекающее из объективно нарисованной талантливым художником картины современности. Творчество Фаллады исследовательница привела в качестве иллюстрации своего тезиса о том, что «как только фашистская литература хоть частично хочет приблизиться к реальному изображению жизни, она впадает в неразрешимые противоречия, ибо факты действительности говорят против нее. Чрезвычайно интересен в этом плане путь наиболее даровитых писателей, таких, как Фаллада <…>. В первом своем романе „Крестьяне, бонзы и бомбы“ у Фаллада имеются определенные фашистские тенденции и симпатии. Но именно потому, что он рисует жизнь так, как видит и чувствует ее его герой, запутавшийся мелкий буржуа, в романе вырисовывается жуткая картина жизни современной Германии. Отсюда он уже в следующем романе „Маленький человек, что теперь будешь делать“ отходит от фашизма, проклиная всякую политику, мешающую людям тихо и мирно жить. Художественная одаренность и стремление хотя бы к некоторой правдивости заставили писателя повернуться спиной к фашизму».

Русское издание романа для верности было снабжено двумя предисловиями: небольшое вступительное слово К. А. Федина, по содержанию вполне объективное и конвенциональное для своего жанра («Роман Ганса Фаллады — последний успех немецкой прозы предгитлеровской Германии <…> немецкий читатель увидел в ничтожном герое самого себя. В этом — объяснение успеха нового писателя, обладающего глазом и голосом талантливого художника») и написанное еще в 1933 году, до того, как у издательства возникли сомнения в идеологической приемлемости романа, судя по своеобразному способу воспроизведения — факсимильной копии рукописного текста — призвано было прежде всего легитимировать сомнительный роман личной «подписью» крупной литературной фигуры. Второе, идеологически установочное, предисловие М. А. Сергеева было сосредоточено на своеобразной модификации гуманистической мысли классической русской литературы о «маленьком человеке» (значимо, что само это выражение было исключено из русского перевода, озаглавленного «Что же дальше?»), ее замене негативной социальной категорией «маленьких людей», «этих Пиннебергов», которые обречены потому, что лишены «того классового сознания, которое объединяет настоящий промышленный пролетариат», более того, именно в их среде «черпает своих несознательных слуг современный фашизм».

Таким образом, суждение о романе Зоргенфрея, опытного рецензента, вполне освоившего социологический подход к литературе, независимо от того, насколько оно отчасти совпадало (в оценке социального диагноза, скрыто поставленного фактографическим реализмом Фаллады) или не совпадало (в понимании, в контексте проблематики фашизма, фигуры «маленького человека») с текущей литературно-политической конъюнктурой, не могло в 1930-е годы иметь реального веса в решении издательства о приемлемости современного немецкого романа. Отчасти сходным образом развивался сюжет подготовки «Временем» русского собрания сочинений Томаса Манна, где Зоргенфрей также играл ключевую культурную роль (он инициировал издание, написал ряд внутренних рецензий, выполнил переводы и отредактировал чужие переводы), однако при этом, не будучи осведомленным в политической конъюнктуре, не имел возможности принимать весомых для издательства решений.

Первым отрецензированным Зоргенфреем романом стала «Волшебная гора» (Mann Thomas «Der Zauberberg», 1924), прочитанная критиком как современная классика: «Необычайная отчетливость, тонкость и вместе с тем трезвость рисунка сообщают роману отпечаток подлинно классического произведения, законченно отражающего внутреннюю установку европейской культуры на ее переломе» (недат. (издат. отметка о получении 22 апреля 1933 г.) внутр. рец.), после чего, вероятно, было принято решение об издании собрания сочинений немецкого писателя (протокол редакционного совещания, 26 января 1934 г.). Исходя из опыта издания Цвейга и Роллана, «Время», планируя новое фундаментальное собрание сочинений современного автора, было прежде всего заинтересовано в его новейших, только что написанных произведениях, поэтому особое внимание издательства привлек только что вышедший начальный роман будущей тетралогии Т. Манна (в 1933 году речь шла о трилогии) «Иосиф и его братья» «Истории Иакова» («Die Geschichten Jaakobs», 1933; в советской периодике тех лет также упоминается под заглавием «Рассказы Иакова»; в известном позднейшем переводе С. К. Апта — «Былое Иакова»). Зоргенфреем роман был воспринят также исключительно как произведение гармонического, классического художества:

<…> персонажи его уплотняются до живых фигур, и перед нами уже не привычно-отвлеченные образы, а живые, по Манновски, лица <…>.

Роман не перегружен бытом, и пользование приемами его обрисовки поставлено в пределы тонкого художества; и все же темный и далекий, примитивный и достоверный быт — на лицо. Мистики в романе нет ни зерна; неизбежный для романа израильский бог дан как бытовая данность <…>. Тонкий юмор пробивается и струится время от времени по ткани повествования: материала для такого юмора — слишком достаточно, конечно, в избранном автором сюжете. Но и тонкая лирика — там, где вступает тема любви и смерти — художественно вплетается в эту же ткань: материала и для нее достаточно.

Похоже на то, что автор, напряженно проникающий зрением художника в проблему семьи и рода на протяжении всей почти своей литературной деятельности (недаром иные сравнивают его с Золя), замыслил проследить и проверить идею рода в полулегендарном библейском источнике.

Однако вскоре от МОРП было получено неожиданное политическое предостережение: московский представитель «Времени» сообщил, что, по словам «товарища Шмукле», Томас Манн «открыто перешел в лагерь фашизма. Также он упомянул о новой вещи Манна про святого Якова. Он считает, что эта вещь полна мистицизма и имеет среди революционных писателей Германии самые отрицательные отзывы» (письмо P. M. Вайнтрауба «Времени» от 9 марта 1934 г.), после чего было затребовано авторитетное мнение Эрнста Отвальда, оказавшееся, однако крайне неопределенным (и разительно напомнившим отзыв МОРП о Фалладе): «<…> нам ничего не известно о том, что Томас Манн говорил о положении в Германии. Мы упрекаем его как раз в этом. <…> Правда то, что на его имущество был наложен арест, но правда и то, что его новая трилогия по своему содержанию близка к фашистской идеологии. Но я исключаю, чтобы это было сознательное заявление в пользу гитлеровской Германии» (карандашная записка с переписанным фрагментом письма Э. Отвальда от 16 мая 1934 г., пер. с нем. наш. — М. М.).

Чтобы понять, каким образом основанный на ветхозаветных сюжетах роман одного из крупнейших немецких писателей, лауреата Нобелевской премии, не делавшего никаких профашистских высказываний (в отличие, например, от Г. Гауптмана и Г. Бенна), уже покинувшего Германию и находящегося в эмиграции в Швейцарии, столь быстро и решительно получил среди политически авторитетных немецких товарищей репутацию произведения, близкого к «фашистской идеологии» (причем рецензировавший этот роман Зоргенфрей ничего подобного не заподозрил), издательство обратилось к немецкой эмигрантской прессе. В архиве «Времени» сохранились переведенные Зоргенфреем в апреле 1934 года публикации из выходившего в Праге немецкого эмигрантского журнала «Neue deutsche Blätter», проливающие свет на «случай Томаса Манна». В журнале помещены выдержки из телеграмм и писем некоторых немецких писателей-эмигрантов (А. Дёблина, Р. Шикеле, Т. Манна), отмежевывающихся от участия в антифашистском литературно-политическом издании «Die Sammlung», которое с сентября 1933 до 1934 года выпускал в Амстердаме (издательство «Querido-Verlag») Клаус Манн, сын Томаса Манна. Они написаны в ответ на изданное 10 октября 1933 года фашистским правительством официальное предупреждение, адресованное находящимся в эмиграции писателям, о том, что их участие именно в этом ежемесячнике рассматривается как основание для запрета их книг в Германии. Томас Манн, чей роман «Истории Иакова» только что увидел свет в берлинском издательстве «S. Fischer», спешно послал своему постоянному издателю, по его просьбе, телеграмму, в которой говорил о том, что «характер первого номера „Die Sammlung“ не соответствовал его первоначально объявленной программе», и призывал сделать логический вывод о том, что, следовательно, имя Т. Манна должно быть удалено из списка сотрудников издания. Несколько дней спустя писатель пояснил свою позицию в письме, помещенном в венской «Arbeiter Zeitung» и перепечатанном «Neue deutsche Blätter», фрагмент из которого перевел для издательства «Время» Зоргенфрей: «Я стоял перед вопросом, пожертвовать ли мне жизнью своего произведения, разочаровать и покинуть людей, которые прислушиваются в Германии к моему голосу <…> лишь для того, чтобы мое имя фигурировало в списке сотрудников некоего журнала… Я разрешил этот вопрос известным Вам образом…». Манн писал о том, что его природе ближе положительное и деятельное служение Германии, чем полемика — «отсюда мое искреннее желание как можно дольше поддерживать связь с моими читателями в Германии. Это идейный интерес, который <…> не имеет ничего общего с грубым оппортунизмом», однако журнал «Neue deutsche Blätter», который начал выходить в сентябре 1933 года под девизом «Кто пишет, действует», и утверждавший: «Нет никакого нейтралитета. Ни для кого. По крайней мере для писателей. Тот, кто молчит, тоже принимает участие в борьбе. <…> Многие сотрудничают в изданиях разной направленности, желая таким образом сохранить остатки своего влияния. Разве вы не замечаете, что чернила, которыми они пишут, уже становятся коричневыми?», комментируя письмо, выдвинул против Т. Манна резкое политическое обвинение в том, что отказ от журнала его сына стал фактическим отказом от борьбы против фашизма, а появление его книги в Германии никого не воодушевило, а лишь «подсластило жалкий эрзац культуры, которым национал-социалисты кормят немецкое население».

В следующем номере журнала, вышедшем в свет в декабре 1933 года, опубликована статья того самого Эрнста Отвальда, который столь неопределенно отозвался на запрос «Времени». В немецком контексте, где «случай Томаса Манна» был хорошо известен, критик дал гораздо более внятную политическую оценку первой книге эпопеи «Иосиф и его братья». По воле самого автора, писал Отвальд, эта книга воспринимается теперь политически, как «осуществление желания и воли Томаса Манна — „служить великой Германии“. Тысячи людей — после скудных сведений, дошедших до них о „случае с Томасом Манном“ — ухватятся за эту книгу как за драгоценную контрабанду, приносящую во тьму германской ночи великие идеи свободы духа и человечности. На этой книге лежит ответственность, по тяжести и конкретности едва ли ложившаяся когда-либо на писателя <…> по собственной воле Томаса Манна этот „труд“ должен служить единственным масштабом его общественной позиции по отношению к гитлеровской Германии». С этой точки зрения, говорит Отвальд, роман представляет собой «недоразумение»: «в искренности своего желания и в сознании долга защищать гуманность он [Т. Манн] создал вещь, находящуюся в противоречии со смело провозглашенным им мировоззрением», прежде всего по причине упадочного агностицизма автора, который, поставив своей целью понимание сущности человека, обратился к мифическим и мистическим теориям, в частности, немецкого палеонтолога и теософа Эдгара Даке, которого Отвальд называет одним из идеологических предшественников немецкого фашизма, в результате чего роман — помимо воли автора — не воплотил «современного понимания древней истории и потому не имеет значения для нашей действительности. Для нас это показатель и симптом духовного состояния великой буржуазной литературы. Признавая талант создателя романа, мы тем не менее критически отвергаем это произведение».

Окончательно этот политический, исходящий из факта отказа Т. Манна от участия в «Die Sammlung», подход к прочтению мифического и мистического элемента романа «Истории Иакова» как созвучного фашистской идеологии был закреплен в статье немецкого литератора, видного коммунистического функционера Альфреда Куреллы, опубликованной весной 1934 года в немецкой версии издававшегося МОРП журнала «Интернациональная литература»: автор прибег к инквизиторской риторике, утверждая, что его цель — отнюдь не разобрать недавний «случай Томаса Манна», а выявить в творчестве писателя давние идейные корни этого «случая»; на самом деле его статья, отнюдь не являясь аналитической, представляла собой грубое политическое обвинение Манна в том, что тот является «строителем того идейного строя, распространение которого <…> сделало возможным появление Гитлера», Манн как интеллектуал заключил «идейный мир» с мистицизмом и иррационализмом, что равносильно «миру с фашизмом». «Если бы я был Геббельсом, — заключает Курелла, — то назначил бы Манна придворным поэтом».

Несмотря на то, что в русскоязычной советской прессе «случай Томаса Манна» не был, насколько нам удалось выяснить, предметом широкого обсуждения, во «Времени», благодаря контактам с МОРП и усилиям Зоргенфрея, представляли себе ситуацию. Для издательства этот «случай», повторявший историю с Фалладой, когда злободневная и при этом полная опасливых недоговоренностей политическая реакция «немецких товарищей» из среды антифашистской коммунистической эмиграции определяла оценку произведений современных немецких авторов и их приемлемость для советского читателя, в очередной раз продемонстрировал, что в новых политических обстоятельствах внутрииздательские соображения утратили почти всякий вес.

* * *

В последние полгода существования «Времени» на его редакционных совещаниях были приняты к изданию драма Гете «Торквато Тассо» в переводе В. А. Зоргенфрея с редакторскими поправками А. Блока, сделанными для «Всемирной литературы» (протокол редакционного совещания, 5 ноября 1933 г.); антология французской поэзии «От романтиков до сюрреалистов» в переводах Б. К. Лившица с предисловием В. Саянова и примечаниями Н. Я. Рыковой (там же); «Воспоминания Ленца» — знаменитые мемуары лифляндца Ленца, прожившего в России около 50 лет в период с 1833 по 1883 год, которые предложил подготовить к изданию В. Н. Княжнин (Ивойлов) (протоколы редакционных совещаний, 27 декабря 1933 г., 26 января 1934 г.); серия избранных мемуаров иностранцев о России (Россика) под редакцией будущего известного советского филолога-западника и компаративиста М. П. Алексеева (протокол редакционного совещания, 28 июня 1934 г.). Эти планы свидетельствуют о том, что программа издательства, не выйдя за рамки определенной ему в 1925–1926 годах типизации, описала почти полный круг: продолжая работать над своим «фирменным» направлением — авторизованными или иным образом культурно актуализированными и «лабораторно» подготовленными отдельными изданиями и собраниями сочинений иностранных писателей, «Время» вернулось к темам, с которых началась его деятельность в начале двадцатых — поэзии (тогда это были стихотворения отечественных авторов — Зоргенфрея, Садовского, теперь — переводы иностранных авторов, сделанных поэтами-переводчиками, некогда принадлежащими в целом к тому же модернистскому кругу, В. Зоргенфреем и Б. Лившицем) и мемуарной литературе (также теперь не отечественной, а иностранной), которая в свое время сыграла важную роль для самоопределения создателей издательства в «шуме» современности. Можно заметить и возвращение старых имен: издавая драму Гете «Торквато Тассо», переведенную Зоргенфреем и отредактированную А. Блоком для «Всемирной литературы», издательство оборачивалось на то основополагающее влияние, которое когда-то оказал А. Блок — его личность, представления о переводе, о современности — на стоявших при основании издательства В. А. Зоргенфрея и Г. П. Блока; сотрудничество с В. Н. Княжниным отсылало к той же эпохе, когда Зоргенфрей надписал свой вышедший во «Времени» сборник стихов «Страстная суббота» (1922) «Владимиру Николаевичу Княжнину с чувством близости В. Зоргенфрей. 13/III 22», а Г. П. Блок со значением сообщал Б. А. Садовскому о своем знакомстве с Княжниным.

Еще в мае 1934 года осведомленная в московских делах В. А. Дилевская полагала, что «есть надежда на то, что вопрос о централизации издательств будет решен отрицательно. Многие, вполне компетентные люди, как напр<имер> Горький, против централизации» (письмо В. А. Дилевской к Г. П. Блоку от 21 мая 1934 г.); директор «Времени» Н. А. Энгель активно пытался заручиться поддержкой разных представителей власти, надеясь сохранить ставшее для него своим издательство и даже увеличить масштабы его деятельности (см. цитировавшиеся выше его письмо Народному комиссару по иностранным делам М. М. Литвинову от 23 апреля 1934 г., справку о деятельности кооперативного издательства «Время» в Ленинграде от 7 мая 1934 г.). Однако 21 июля 1934 года постановлением СНК РСФСР «Об издании художественной литературы» для «устранения параллелизма в издательской работе» было создано единое Государственное издательство художественной литературы при Совнаркоме РСФСР (Гослитиздат) на основе объединения ГИХЛ, в которое были влиты издательства «Мир» и «Время», с издательством «Советская литература»; официально «Время» прекратило свое существование 1 августа 1934 года. Многие начатые «Временем» проекты были продолжены государственными издательствами, однако существование «Времени» как сообщества кончилось. Сходная судьба постигла многих входивших в него людей: вернувшийся из ссылки в 1935 году директор и создатель «Времени» И. В. Вольфсон не нашел себе места в Гослитиздате, в который было влито «Время», и поступил на службу в государственное издательство «Химия», где и проработал до конца жизни; Г. П. Блок был в марте 1935 года, в ходе высылки «бывших», последовавшей в Ленинграде за убийством Кирова, сослан с семьей на пять лет, а вскоре после возвращения в 1940 году из этой ссылки, с правом проживания не ближе сто первого километра к столицам, вновь в первый же месяц войны выслан как неблагонадежный элемент и добился полного снятия судимости и разрешения жить в столицах только в 1945 году; Н. Н. Шульговский был арестован и умер в 1933 году, архив его конфискован ОГПУ и, вероятно, пропал; РФ. Куллэ арестован в январе 1934 года по делу «Российской национальной партии» («Дело славистов»), приговорен к 10 годам лагерей и в 1938 году расстрелян; В. А. Зоргенфрей арестован в январе 1938 года по одному делу с Б. К. Лившицем как участник антисоветской право-троцкистской организации, обоих расстреляли 21 сентября 1938 года; П. К. Губер арестован 26 августа 1938 года по известным статьям 58–10 и 58–11 УК РСФСР и приговорен 10 ноября 1939 года к заключению в ИТЛ сроком на 5 лет, где и умер весной 1940 года; А. А. Франковский и В. А. Розеншильд-Паулин умерли в первую блокадную зиму.

Вальтер Беньямин в тезисах «О понятии истории» (1940) пишет о том, что все открывающиеся ретроспективному взгляду историка «культурные ценности неизменно оказываются такого происхождения, о котором он не может думать без содрогания. <…> Не бывает документа культуры, который не был бы в то же время документом варварства». Реакцией на печаль, которую вызывает всякая история как история поражения, насилия и угнетения, может быть решимость не солидаризоваться с традицией, с идеей «прогресса» и «историей победителей», а попытаться воскресить «историю побежденных».

Приложение

Произведения иностранной художественной литературы,

вышедшие в издательстве «Время» [846]

1922–1930 годы.

Аришима Такеро [Арисима Такэо]. Эта женщина / Пер. с фр. Е.Э. и Г. П. Блок, 1927 [1926].

Бальзамо-Кривелли Риккардо. Честная компания / Пер. с итал. С. М. Гершберг под ред. М. Л. Лозинского, 1927.

Баррейр Жан. Слепой корабль / Пер. с фр. Е.Э. и Г. П. Блок, 1926.

Бедель Морис. Любовь на 60° северной широты / Пер. с фр. С. М. Гершберг, [1928].

Беккари Джильберто. Девственная жизнь / Пер. с итал. Е. Фортунато. Под ред. М. Л. Лозинского, 1927.

Бергер Хенинг. Изаиль / Пер. со шведск. В. В. Харламовой и Н. М. Ледерле. Под ред. К. М. Жихаревой, 1927.

Бирс Амброз. Настоящее чудовище (Рассказы) / Пер. с англ. В. А. Азова, 1926.

Бласко-Ибаньес Висенте. Закат (Рассказы) / Авториз. пер. с исп. М. В. Ватсон, 1924.

Блэк Джек. Закон всесилен / Пер. с англ. Марка Волосова, 1927.

Бост Пьер. Смерть господина Жюльена / Пер. с фр. Л. С. Утевского, 1928.

Бромфильд Луи. Хорошая женщина / Пер. с англ. Л. Л. Домгера, 1928.

Бурже Поль. Светский танцор / Пер. с фр. В. Небиери и А. Дуновой. Под ред. М. Л. Лозинского. Предисл. Л. Яковлева, 1927.

Бурже Поль, д’Увиль Жерар, Дювернуа Анри, Бенуа Пьер. Любовь Мишелины / Пер. с фр. В. В. Харламовой и Н. М. Ледерле. Под ред. А. А. Смирнова, 1927.

Буте Фредерик. Двойник Клода Меркера / Пер. с фр. Юрия Султанова, 1928.

Бьярне Иван. Вилла Виктория / Пер. с фр. Е.Э. и Г. П. Блок, 1927 [1926].

Бёрк Томас. Карьера музыканта / Пер. с англ. Э. Выгодской, 1927 Вальми-Бэсс Жан. Карьера Женевьевы Мато / Пер. с фр. Ек. Андреевой (Бальмонт), [1928].

Вассерман Якоб. Восстание из-за юноши Эрнеста / Пер. с нем. С. Я. Голомб под ред. И. Б. Мандельштама, 1927.

Вотель Клеман. Я ужасный буржуа / Пер. с фр. М. Н. Матвеевой, 1926.

Вуазен Жильбер. Семья Лоранти / Пер. с фр. Е. С. Ральбе и Е. М. Соловейчик, [1928].

Вудхауз Пелам Гренвиль. Роман на крыше / Пер. с англ. Марка Волосова, [1928].

Вэчелл Хорее Энсли. Дороти Фарфакс и ее сын / Пер. с англ. А. и Л. Кар-ужанских, 1926.

Гауптман Герхарт. Остров Великой Матери, или Чудо на Иль-де-Дам / Пер. с нем. под ред. И. Б. Мандельштама, 1925.

Голсуорси Джон. В тисках / Пер. с англ. В. В. Харламовой и Н. М. Ледерле. Под ред. М. Л. Лозинского и А. А. Смирнова, [1928].

Голсуорси Джон. Сильнее смерти / Пер. с англ. Марианны Кузнец, 1927.

Голсуорси Джон. Темный цветок / Пер. с англ. Марианны Кузнец, 1927.

Голь Иван. Микроб золота / Пер. с фр. Е. С. Коц, [1928].

Грин Жюльен. Адриенна Мезюра / Пер. с фр. Е. С. Коц, [1927].

Гро Габриэль Жозеф. Лучшее в ее жизни / Пер. с фр. П. Н. Ариан, [1928].

Гсель [Гзелль] Поль. Человек, который видел людей насквозь / Пер. с фр. А. П. Зельдович. Под ред. А. Н. Горлина, [1930].

Гудвин Джон. Расплата: Роман / Пер. с англ. М. С. Нюман, 1926.

Гух [Хух] Рикарда. Дело доктора Деруги / Пер. с англ. П. С. Бернштейн и Т. Н. Жирмунской. Под ред. А. Г. Горнфельда, 1926.

Даудистель Альберт. Закрыто по случаю траура / Пер. с нем. М. Венус. Под ред. В. А. Зоргенфрея, 1927.

Дорсенн Жак. Ногораи / Пер. с фр. Е.Э. и Г. П. Блок, 1927.

Дро Жан. Похождения Галюпена / Пер. с фр. Г. И. Гордона, [1928].

Дюамель Жорж. Принц Жаффар / Пер. с фр. под ред. Н. Н. Шульговского, 1925.

Дюма (отец) Александр. Учитель фехтования: Исторический роман из времен декабристов / Пер. с фр. Г. И. Гордона, 1925.

Дюшен Фердинанд. Рек-ба / Пер. с фр. З. Д. Львовского, 1927.

Езерская Андзя. Гнет поколений / Пер. с англ. Марка Волосова, 1926.

Езерская Андзя. Саломея с задворков / Пер. с англ. Марка Волосова, 1927.

Женевуа Морис. Радость / Пер. с фр. З. Д. Львовского и Е. С. Коц, 1927.

Жолинон Жозеф. Случай в Карпюскю / Пер. с фр. под ред. Р. Ф. Куллэ, 1926.

Зудерман Герман. Жена Стеффена Тромхольта / Пер. с нем. Б. Евгениева и Е. Э. Блок. Предисл. Р. Ф. Куллэ, [1928].

Зудерман Герман. В шестнадцать лет / Пер. с нем. B. C. Вальдман и Г. А. Зуккау, [1929].

Истрати Панаит. Кира Киралина / Предисл. Р. Роллана. Пер. с фр. Изабеллы Шерешевской, 1925.

Истрати Панаит. Дядя Ангел. Рассказы Адриана Зограффи / Пер. с фр. Изабеллы Шерешевской. Под ред. О. Мандельштама и Г. П. Федотова, 1925.

Истрати Панаит. Нерантсула / Пер. с фр. Ек. Летковой, 1927.

Кайзер Георг. Кинороман. Комедия в 3-х действиях с прологом / Пер. с нем. Г. И. Гордона, 1925.

Кальдерон Вентура Гарсиа. У предела / Пер. с исп. В. В. Рахманова, [1928].

Кальдерон Вентура Гарсиа. Человек, облегчающий смерть: Рассказы / Пер. с исп. В. В. Рахманова, 1926.

Кессель Жозеф. Мятежные души: Рассказы / Пер. с фр. Ек. Летковой, <1928>.

Кессель Жозеф. Узники / Пер. с фр. Е.Э. и Г. П. Блок, 1927.

Кимболл Поль. Миссис Меривель / Пер. с англ. Марка Волосова, 1927.

Киплинг Редьярд. Чудо Пуран Багата: Рассказ / Пер. с англ. и прим. С. Ф. Ольденбурга, 1922.

Конрад Джозеф. Ностромо / Пер. с англ. Марка Волосова. Предисл. Р. Куллэ, [1928].

Кортис Андре. Только для меня / Пер. с фр. В. А. Розеншильд-Паулина, 1928.

Костолани Деже. Кровавый поэт / Пер. с нем. Евгении Бак, 1927.

Кэре Роберт. Горизонт / Пер. с англ. А. Г. Мовшенсон и Б. П. Спиро. Под ред. Д. М. Горфинкеля, [1928].

Ла-Мазьер Пьер. Меня пышно похоронят / Пер. с фр. З. Д. Львовского, 1927.

Ларуи Морис. Боковая качка / Пер. с фр. В. А. Розеншильд-Паулина, 1927.

Ларуи Морис. Последний рейс Анемоны / Пер. с фр. Е. С. Коц и З. Д. Львовского, [1928].

Лефевр Сент-Оган. Тудиш / Пер. с фр. под ред. О. Мандельштама и Г. П. Федотова. Предисл. О. Колобова [О. Мандельштама], 1925.

Локк Уильям Джон. Перелла / Пер с англ. А. Б. Розенбаум под ред. Н. Н. Шульговского, 1927.

Льюис Синклер. Ментрап / Пер. с англ. А. Б. Розенбаум под ред. Н. Н. Шульговского, 1927.

Льюис Синклер. Эльмер Гантри / Пер. с англ. Л. Л. Домгера и Г. А. Зуккау. Под ред. Д. М. Горфинкеля, 1927.

Магр Морис. Присцилла из Александрии / Пер. с фр. под ред. И. Д. Маркусона, 1927.

Мак Келлей Джонстон. Знак Зорро / Пер. с англ. А. Б. Розенбаум под ред. Н. Н. Шульговского, [1926].

Мартен дю Гар Роже. Семья Тибо / Пер. с фр. под ред. В. А. Зоргенфрея, 1925.

Мартен дю Гар Роже. Весна / Пер. с фр. под ред. Г. П. Федотова, 1925.

Мартен дю Гар Роже. Братья Тибо / Пер. с фр. Н. Я. Рыковой и Е. С. Коц. Под ред. А. А. Смирнова, [1929].

Моруа Андре. Превращения любви / Пер. с фр. Е. С. Коц, [1930].

Морьер Габриэль. Путь к счастью / Пер. с фр. под ред. Н. Н. Шульговского, 1927 [1926].

Оду Маргарита. Хромоножка / Пер. с фр. под ред. Р. Ф. Куллэ, 1927.

Остенсо Марта. Шальные Кэрью / Пер. с англ. Н. Н. Шульговского и Б. П. Спиро, [1928].

Оффель ван Горас. Яванская роза / Пер. с фр. Е.Э. и Г. П. Блок, 1927 [1926].

Пайро Роберто. Приключения внука Хуана Морейры / Пер. с исп. В. В. Рахманова, 1927.

Парриш Ани. Вечный холостяк / Пер. с англ. М. И. Ратнер, 1927.

Паскаль Эрнест. Черный лебедь / Пер. с фр. Е.Э. и Г. П. Блок, 1927.

Петти Шарль. Нищий с моста Драконов / Пер. с фр. Р. Н. Исаковой. Под ред. Л. С. Утевского и Н. Н. Шульговского, 1926.

Пиранделло Луиджи. Отвергнутая / Пер. с итал. З. Д. Львовского и Е. С. Коц, [1928].

Пиранделло Луиджи. Счастливцы [и другие рассказы] / Пер. с итал. Э. К. Бродерсен, 1926.

Пиранделло Луиджи. Три мысли горбуньи [и другие рассказы] / Пер. с итал. Г. В. Рубцовой и З. О. Таль. Под ред. М. Л. Лозинского, 1926.

Пирл Берта. Мать и дочь / Пер. с англ. Д. Майзельса и В. Ильичевой, [1928].

Радиге Реймон. Мао / Предисл. Г. П. Блока. Пер. с фр. Е.Э. и Г. П. Блок, 1926.

Ребу Поль. Маленькая Папаконда / Пер. с фр. С. Ритман и А. Глаголевой. Под ред. А. Г. Горнфельда, 1926.

Рид Тальбот. Пятый класс Свободной школы: Повесть / Пер. с англ. В. Дуговской и Е. Штейнберг, 1926.

Рода-Рода Александр. Сын тридцати отцов / Пер. с нем. М. И. Цейнера. Под ред. А. Н. Горлина, [1928].

Рэк Берта. Риппл Мередит / Пер. с англ. Л. В. Савельева, 1927 (2-е изд. — 1929).

Савиньон Андре. Приключения капитана «Авессалома» и его спутников / Пер. с фр. З. Д. Львовского, [1928].

Сервис Роберт. Скиталец / Пер. с англ. М. М. Биринского, 1927 (2-е изд. — 1929).

Скотт Доссон. Случайность / Пер. с англ. Г. Карташова. Под ред. Н. Н. Шульговского, 1927 [1926].

Сомерс-Фермер Я. Гейс / Пер. с голл. Е. Н. Половцовой, 1927.

Сомерс-Фермер Я. Якобочка / Пер. с голл. Е. Н. Половцовой, 1926.

Стриблинг Томас Сигизмунд. Красный песок / Пер. с англ. Марка Волосова, [1928].

Стриблинг Томас Сигизмунд. Тифталоу / Пер. с англ. Марка Волосова, 1927 [1926].

Стэно Флавия. Сироты живых / Пер. с итал. Евгении Бак, 1927.

Таро Жером и Жак. В будущем году в Иерусалиме! / Пер. с фр. И. Б. Мандельштама, 1924.

Тэмпл Серстон. Непримиримые / Пер. с англ. А. Картужанской, 1927.

Тэппер Тристрем. Джоргенсен / Пер. с англ. Марка Волосова, 1927.

Уайльд Оскар. В тюрьме и в цепях. Послание. Новое издание «De profundis», дополненное неизданными частями / Пер. с англ. и вступ. статья проф. М. А. Жирмунского, 1924.

Уэдсли Оливия. Пламя / Пер. с англ. А. и Л. Картужанских, 1926 (к 1928 г. — 6 переизданий).

Уэдсли Оливия. Миндаль цветет / Пер. с англ. Д. А. Теренина. Под ред. Д. М. Горфинкеля. 1927 (к 1928 г. — 5 переизданий).

Уэдсли Оливия. Вихрь / Пер. с англ. Б. Д. Левина. Под ред. О. Чеховского, [1928].

Фаррер Клод. Тома-Ягненок-Корсар / Пер. с фр. А. П. Ющенко. Под ред. М. Л. Лозинского, 1924.

Фаррер Клод. Рыцарь свободного моря (Корсар) / Пер. с фр. А. П. Ющенко. Под ред. М. Л. Лозинского, 1925.

Фаррер Клод. Маскарад (Рассказы) / Пер. с фр. B. C. Вальдман, 1926 (2 изд. — 1927).

Фаррер Клод. Сто миллионов золотом / Пер. с фр. B. C. Вальдман и С. М. Гершберг, 1927.

Февр Луи. Тум / Пер. с фр. А.А. и Л. А. Поляк, 1927 [1926].

Фербер Эдна. Три Шарлотты / Пер. с англ. Л. Л. Домгера. Под ред. Д. М. Горфинкеля, 1927.

Филлипс Грэхэм. Падение Сюзанны Ленокс / Пер. с англ. Марка Волосова, [1928].

Филлипс Грэхэм. Возвышение Сюзанны Ленокс / Пер. с англ. Марка Волосова, [1928].

Фино Луи Жан. Похмелье / Пер. с фр. М. С. Горевой под ред. Г. П. Федотова, 1925.

Форбэн Виктор. Фея снегов / Пер. с фр. А.П. и Н. М. Зельдович, 1927.

Франк Уольдо. Перекресток / Пер. с фр. Е.Э. и Г. П. Блок, 1927 [1926].

Хейуорд Дюбоз. Порджи / Пер. с англ. В. А. Дилевской. Под ред. А. А. Смирнова, [1930].

Хергешеймер [Гершсгеймер] Джозеф. Тампико / Пер. с англ. Марка Волосова, 1927.

Херст Фанни. Золотые перезвоны / Пер. с англ. Марианны Кузнец, 1925 (2 изд. — 1927).

Хиченс Роберт. На экране / Пер. с англ. Елены Юст, [1928].

Хиченс Роберт. После приговора / Пер. с англ. В. А. Дилевской, [1928].

Хэтчинсон Артур. Когда наступает зима / Пер. с англ. В. А. Зоргенфрея, 1924 (2 изд. — 1926).

Хэтчинсон Артур. Страсть мистера Маррапита / Пер. с англ. Марианны Кузнец, 1926.

Цан Эрнест. Фрау Сикста / Пер. с нем. Т. Н. Жирмунской и Б. Я. Геймана. Под ред. М. Л. Лозинского, 1926.

Цвейг Стефан. Амок. [Письмо незнакомки] / Пер. с нем. Д. М. Горфинкеля, 1926.

Цвейг Стефан. Жгучая тайна. Первые переживания / Пер. с нем. П. С. Бернштейн и А. И. Картужанской. Под ред. Г. П. Федотова, 1925 (2-е изд. — 1926).

Цвейг Стефан. Смятение чувств / Авториз. изд. Пер. с нем. П. С. Бернштейн и С. М. Красильщикова, 1927.

Цвейг Стефан. Собрание сочинений: Авторизованное издание с предисл. М. Горького и критико-библиографическим очерком Рихарда Шпехта: В 12 т. 1928–1932.

Цвейг Стефан. Страх. Новелла / Пер. И. Е. Хародчинской. Под ред. МЛ. Лозинского, 1927 [1926] (2 изд. — 1927).

Шернстед Марика. Фрёкен Ливин / Пер. со шведск. Е. Н. Благовещенской, 1927.

Шеффер Альбрехт. Элли / Пер. с нем. И. Е. Хародчинской. Под ред. В. А. Зоргенфрея, 1928.

Шницлер Артур. Игра на рассвете / Пер. с нем. И. Б. Мандельштама, 1927.

Шоу Бернард. Иоанна д’Арк: Драматическая хроника в 6 сценах с эпилогом / Пер. с англ. П. К. Губера, 1924.

Эльсер Франк. Жгучее желание / Авториз. пер. с англ. Е. Фортунато. Под ред. Л. Л. Домгера, 1927.

Энтин Мэри. Обетованная земля / Пер. с англ. Б. П. Спиро, [1928].

Эрланд Альбер. Преступление и его оправдание / Пер. с фр. под ред. Г. А. Дюперрона, 1926.

Эсколье Раймонд. Контегриль / Пер. с фр. Е. Князьковой и Н. Румянцевой. Под ред. А. А. Смирнова, 1927.

Эстонье Эдуард. Вещи видят / Пер. с фр. В. М. Вельского, 1927 [1926].

Эстонье Эдуард. Лабиринт / Пер. с фр. В. М. Вельского, [1928].

1931–1934 годы.

Жид Андре. Собр. соч. с предисл. А. В. Луначарского. Т. III. Фальшивомонетчики / Пер. А. А. Франковского, [1933].

Зегерс Анна. Попутчики / Пер. с нем. Изабеллы Гринберг. Под ред. А. Г. Горнфельда, [1934].

Келлерман Бернгард. Избранные сочинения / Под общ. ред. Д. М. Горфин-келя. Т. 1. Девятое ноября / Пер. С. В. Крыленко, [1934].

Кладель Леон. I.N.R.I. / Пер. с фр. К. А. Ксаниной и Е. С. Коц. Под ред. А. А. Смирнова. Послесл. А. Молок, [1933].

Лившиц Б. К. От романтиков до сюрреалистов: Антология французской поэзии / Предисл. В. Саянова. Прим. Н. Рыковой, [1934].

Мартен дю Гар Роже. Старая Франция / Пер. с фр. Г. П. Блока, [1934] Муссинак Леон. Очертя голову / Пер. с фр. М. Е. Левберг, [1934].

Пруст Марсель. Собрание сочинений. Т. 1. В поисках за утраченным временем. Книга 1. В сторону Свана / Предисл. А. В. Луначарского. Пер. с фр. А. А. Франковского, [1934].

Роллан Ромен. Собрание сочинений / С предисл. автора, М. Горького, А. В. Луначарского и С. Цвейга. Под общ. ред. проф. П. С. Когана и акад. С. Ф. Ольденбурга. Т. 1–20, 1930–1936.

Роллан Ромен. Жан Кристоф / С предисл. автора, М. Горького, А. В. Луначарского и С. Цвейга. Под ред. проф. П. С. Когана, акад. С. Ф. Ольденбурга и проф. А. А. Смирнова. В 5 кн. 1933.

Роллан Ромен. На защиту Нового Мира: Сб. боевых статей, 1932.

Ромен Жюль. Люди доброй воли. I. Шестое октября / Пер. с фр. И. Б. Мандельштама, [1933].

Ромен Жюль. Люди доброй воли. II. Преступление Кинэта / Пер. с фр. М. Е. Левберг, [1933].

Ромен Жюль. Люди доброй воли. III. Детская любовь / Пер. с фр. И. Б. Мандельштама, [1933].

Ромен Жюль. Люди доброй воли. IV. Парижский эрос / Пер. с фр. И. Б. Мандельштама, [1933].

Стендаль. Собрание сочинений / Под общ. ред. А. А. Смирнова и Б. Г. Реизова. Вступ. статья проф. В. А. Десницкого. Т. 6. Анри Брюлар / Пер. Б. Г. Реизова; Воспоминания эгоиста / Пер. В. Л. Комаровича; Автобиографические заметки / Пер. В. Л. Комаровича, [1933].

Фаллада Ганс. Что же дальше? / Вступ. слово Конст. Федина. Предисл. М. А. Сергеева. Пер. с нем. П. С. Бернштейн, Л. И. Вольфсон, Н. А. Логрина. Под ред. В. А. Зоргенфрея, [1934].

Филипп Шарль-Луи. Собрание сочинений / Под ред. А. А. Смирнова. Т. IV. Утренние рассказы / Пер. с фр. Л. С. Утевского; Т. V. В маленьком городке / Пер. А. С. Полякова, [1934].