Созданный под эгидой М. Горького журнал «Литературная учеба» относится к тем явлениям советской действительности, которым сложно подобрать аналог вне времени и географии СССР 1930-х годов. Среди многочисленных кампаний, инициированных советской властью в области культуры — борьба с неграмотностью, атеистическое воспитание, формирование коммунистического быта, эмансипация женщины, политическое и идеологическое образование и т. д. — литературному заочному всеобучу было уготовано особое место. Понятно, что в этом проекте выразилось стремление заполнить вакуум, образовавшийся после разрушения института писательства дореволюционной России. Однако масштаб производства новых литераторов в 1920-е и 1930-е годы явно превысил границы разумного.

О том, кем был «человек из народа», неожиданно почувствовавший страсть к литературе, в какой-то мере позволяет судить сохранившаяся переписка читателей с журналом. Просматривая ее, несложно установить некоторые фундаментальные социологические параметры, фиксирующие типичный «образ» героя: его возраст, пол, социальную принадлежность, профессию, экономическое положение, образование, место проживания, отношение к власти, наконец (поскольку речь идет о читателе), его круг чтения. Вместе с тем очевидно, что стремящаяся к жесткости общая классификация никоим образом не передает специфики мерцающих в письмах очень разных персональных историй. Прямо или косвенно читатель сам прекрасно о себе рассказывает, и в этом смысле, чтобы «предъявить» его, достаточно лишь упорядочить эпизоды пестрого повествования, отобрав из всей совокупности текстов наиболее репрезентативное. Отсюда — вынесенное в подзаголовок выражение «портрет в письмах».

Определенного рода социометрическая типичность читательского письма позволяет задаться вопросом об «имплицитном смысле» литературного всеобуча (приблизительно в том значении, какое придавала этому термину М. Дуглас) — не с точки зрения власти, спустившей сверху очередную кампанию по перековке человека, а с точки зрения самого этого человека. Почему и для чего множеству читателей вдруг потребовалось стать писателями? Какой другой, если можно так выразиться, антропологический «интерес» скрывало их стремление выбрать для себя эту социальную стратегию, и как она соотносилась с базовыми практиками человеческой жизни? Разумеется, — если ссылаться на размышления М. Дуглас об «имплицитных смыслах» — «what is actually said in words is only the tip of the iceberg. The unspoken understandings are essential». Однако некоторые вещи улавливаются даже при первом взгляде на письма читателей «Литературной учебы». После общего обзора мы попробуем их суммировать.

«Литературная учеба» вначале не имела собственного штата сотрудников, ответственных за переписку с читателями. До 1932 года эта обязанность делегировалась отделу литературных консультантов ГИХЛ, который только после реорганизации издательства передали «Литературной учебе» (ед. хр. 246, л. 16). Тем не менее отношение к корреспонденции такого рода как со стороны «Литературной учебы», так и со стороны ГИХЛ всегда было самым серьезным. Ее разбором занимались не менее двадцати консультантов. Отвечая на письма, они обычно вместо имени указывали свой порядковый номер, однако в некоторых случаях — когда завязывалась переписка — предполагалось и личное общение.

О числе читателей «Литературной учебы» отчасти можно судить по тиражам. Судя по указаниям на самом журнале, его первый номер (1930) был напечатан в 20 000 экз. По бухгалтерским документам, он рассчитывался в двух вариантах — 10 000 и 25 000 экз. (ед. хр. 50, л. 1). Второй номер вышел в 10 000 экз. с возможной допечаткой до 20 000. Первые номера за 1931 год выходили в 13 000 экз., на № 4 указано 2500 экз. Затем — 6500, с № 7 — 10 000, позже количество копий возросло до 13 000. В 1934 достигало 10 000.

Тираж не был велик и колебался, но если исключить провальные по количеству выпуски, все же сопоставим с теми, что предлагали другие периодические литературные издания. Так, согласно данным, приведенным в номерах, тираж № 1 «Красной нови» за 1930 год составил 14 000 экз., № 2 «Звезды» — 18 000, № 1 «Октября» — 12 000. «Новый мир» информации не давал.

Если говорить о географии, то «Литературную учебу» читали, пожалуй, по всему СССР. От западных границ до Урала он был известен хорошо.

Из 197 писем, на которых удалось разобрать обратный адрес, 114 были посланы из больших и маленьких городов, 83 — из прочих населенных пунктов.

Из Москвы — 17, из Ленинграда — 10,

из Ростова-на-Дону — 5,

из Днепропетровска, Новочеркасска, Одессы, Харькова — по 3,

из Астрахани, Новосибирска, Полоцка, Пскова, Свердловска — по 2.

Остальные заметные города упоминаются единожды. Помимо России, много откликов приходило с Украины. Есть письмо из Литвы от заключенных Шавельской тюрьмы, которые, помимо «Литературной учебы», просят присылать и другие журналы — «На литературном посту», «Литература и марксизм», «Звезда» (ед. хр. 242, л. 26).

Статистические соотношения представляются правдоподобными, хотя, конечно, писательское движение было много более масштабным. Ведь литературные консультации и кружки скоротечно распространились по всей России. Как констатировал М. Горький: «Революция вызвала к жизни тысячи молодежи, которая мучается желанием писать и пишет: стихи, рассказы, романы…».

Архив «Литературной учебы» содержит лишь малую толику всех текстов, произведенных «призывниками» в литературу и волонтерами. И все же характер повторяющихся в письмах и рецензиях мотивов, проблем, вопросов, требований и характеристик позволяет составить некоторое представление как о типичном представителе его читательской аудитории, так и о менее типичных. Начнем с первого.

 

«Среднестатистический» портрет

Среднестатистический портрет «студента» «Литературной учебы» нарисовать несложно. Заинтересованным читателем журнала обычно становился молодой человек мужского пола возрастом от шестнадцати до двадцати трех лет, из провинциального города или деревни (география самая широкая). Он имел за плечами — скажем с осторожностью — около семи классов школы, работал и одновременно продолжал учиться. Грамоту знал плохо, даже несмотря на семь классов. Книжки временами читал, но нельзя сказать, чтобы много: их попросту не хватало. Часто в его багаже имелись только планы, в лучшем случае — тетрадка стихов, пара рассказов, повесть или начатый и недописанный роман. Трудиться над романом без отрыва от учебы или производства автор мог и год, и два. Типичный начинающий писатель был комсомольцем, иногда кандидатом в партию. Его нельзя назвать активистом, но важно, что он старался как-то проявить себя. Впрочем, это стремление не было имманентно его характеру в полной мере — в конце концов, он вступал на поприще литературы по призыву. Точно так же по призыву читатель «Литературной учебы» стал в свое время селькором или рабкором, а возможно, и редактором стенгазеты. Он мог участвовать в литературном кружке при каком-нибудь заводе или печатном органе и порой даже руководить им, или — самая высокая планка — печатать статьи в местной газете. Работать учителем в сельской школе для него тоже не исключение. Если он был служащим, то соответственно уверенней чувствовал себя в области орфографии и пунктуации, хотя далеко не всегда. «Марксизма» он не знал и мало понимал то, что пытался читать по этому вопросу. Однако к государству относился более чем лояльно, идентифицируя себя с новым обществом. О себе он писал охотно, тем более что «Литературная учеба» в одном из первых номеров напечатала специальную анкету для читателя. Получал немного, из упоминаемых в письмах цифр — от 30 до 60 рублей в месяц в 1930 году.

Для сравнения скажем, что за знаменитую статью «О социалистическом реализме» (Литературная учеба, 1933, № 1; 0,4 листа) М. Горький получил 200 рублей (ед. хр. 51, л. 7), в то время как средняя ставка за авторский лист в 1930 году составляла 197 рублей, а в 1933-м — 237 рублей (ед. хр. 51, л. 16).

Вложение денег в приобретение журнала ощутимо било по бюджету читателя, а поскольку номера доставлялись неаккуратно, при огромном желании их поскорее «прорабатывать» и то и другое вызывало постоянное недовольство. К литературной учебе подписчики (большинство писем прислано именно ими) относились как к еще одной ступени профессионального образования, преодолев которую можно занять более выгодное положение в обществе, хотя это и не отменяло чисто «эстетических эмоций» и устремлений. Вот несколько писем, демонстрирующих экономическое положение и эмоциональное состояние призывника в литературу:

1

Дорогие товарищи! [986]

<Подпись> <Получено до 12 апреля 1930 г.>

Я нечаянно получил журнал один № «Литературная учеба». В нем пишут о начинающих писателях. Эта мысль давно меня мучила. Я еще ничего не написал, но планы для письма уже есть. Я ученик 8 гр<уппы>. Очень беден. Член К. С. М. Учусь без копейки. За плечами больной отец и сестра. Чтобы начать писать, мне надо время, но мне некогда, надо учиться и поступать хотя на 30 р. жалованья чтобы существовать. Я редактор стен газеты. После этого учебного года, надо бросать учиться — незачто — нет грошей.

(ед. хр. 242, л. 21–23)

Прошу у вас совета, как мне поступить, чтобы начать писать. Я прозаик. Стихов не пишу. Денег нет чтобы выписать «Литературную учебу». Что делать и сам не знаю. <Но> мысли о современной жизни кипят. Уже присмотрелся к крестьянской жизни. Дайте ответ по адресу П. О. Воскресенск Вяземского округа Западной области. Воскресенская школа 9ти летка. Ученик 8 гр. Дунаеву Михаилу.

Год рождения 1912.

Крестьянин бедняк.

Был в городе и видел жизнь. <Нрзб> ни копья.

Прошу ответа.

2

Редакции «Литучеба».

<Подпись> Маробласть, Морки, политпросвет. И. К. Таныгин.

Пропитан любовью к литературе. Но не начинающий писать, а думающий начинать. Любитель не только чтения художественной литературы но и любитель труда литераторов. Желая — прежде, чем марать бумагу печати, поучиться у стариков ветеранов, выношу благодарность инициаторам «Литучебы». Толька такая постановка — через учебу, самообразование и долгой работы над собой, поможет изжить шарлатанство на литературном фронте<.> Я считаю самым слабым фронтом именно «Литературный» на котором, благодаря слабому контролю, многие занимаются просто грабежом в погоне за гонораром, скорой славой и т. д. Правы в журнале № 1 Горький и другие бичующие самохвалов, скорополителей, невежд. Этот путь на который стал журнал «Лит учеба» не оценим, он своим методом и <бьет> и учит. Частые начеты папаши — шаловливому ребенку крайне необходимы. Журнал дает ту почву на которой произрастут действительно здоровые, полновесные семена.

(ед. хр. 242, л. 24–25)

Выписал журнал и другим советую.

25/IX 30 г.

3

Дорогой т. А. Камегулов!

25/V — 30 г

Не сердитесь, называя Вас «Дорогим» это приветствие я не каждому бросаю, а по особым… своим взглядам и чувствам.

П/отд. Ликино, Московской обл., Орехово-Зуевского округа, Ликинская ф-ка, казарма № 6, комната № 11, ткачу Н. Н. Максимову.

На Ваш журнал «Литературная учеба» смотрел как на обыкновенную рекламу. Приобрел № 1 журнала, то случайно, благодаря ловкости Вашего продавца <нрзб>. По моей зарплате (60 руб. в месяц) журнал мне стал ценным, что счел нужным прочитать до конца.

(ед. хр. 242, л. 29–30)

После вдумчивого чтения ст. Мих. Чумандрина «Заводская газета и рабочий писатель» я был в восторге от этой статьи. <…>

Хотя журнал мне достанется дорогим по моим средствам, но, за то, уверен, он мне много даст, и поднимет мой кругозор в литературном искусстве. <…>

Сейчас я хоть редактор газеты «Метла», сам пишу статьи на вид «винигретов», окружающие неграмотные хвалят меня; но малограмотные и грамотные в каждой моей строчке — стать<е> находят ошибки и аляпистые и топорные движения. <…>

Способностей не имею, но желания имею заниматься литературой. <…>

4

<На бланке:> Редакция и Контора газеты «Борисовская коммуна».

(ед. хр. 214, л. 2–3)

2 августа 1931. с<е>л<о> Борисовка ЦЧО <Центрально-Черноземная область>.

Товарищи! Посылаем Вам 4 Литстранички нашей группы. Наша группа организована при районной газете «Борисовская Коммуна». Мы уже пытались ранее завязать с Вами связь но безуспешно, надеемся на этот раз быть более счастливыми. <…>

Напишите, как можно завязать с вами более тесную связь, для постоянного, систематического руководства.

Если есть вышлите примерную программу для литзанятий кружка.

У нас назревает мысль составить сборник коллективный по матерьялам вошедшим и не вошедшим в литстраницы — Напишите нам Ваше мнение по этому поводу.

Пишите нам по адресу:

Борисовка ЦЧО. б. Белгородского окр. улица Луначарского, дом б. Силенковых. Редакции газеты «Борисовская коммуна» для литгруппы «Молодняк» руководителю С. Кальницкому.

* * *

Посылаю вам шестую литстраничку. <…> В этой странице просил бы обратить внимание на отрывок «Переконавсь» Это отрыво<к> из большой задуманой мною повести «На путях к сплошной». Пишу я ее на русском языке… Пока что она вся состоит из таких отрывков…

5

Прошу литературную консультацию дать отзыв на сл<едующее> мое стихотворение.

Р. Свиридов

Я учусь в Ф. З. У. По соц. положению рабочий. Окончил 7тку 18 лет, комсомолец.

15/IV 32 года (ед. хр. 222, л. 2).

Адрес: Ленинград 17 п/о. Озерки. 1ая утиная ул. дом № 6 кв. 2.

Свиридов Роман Филиппович.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

6

Мне 20 лет. 6 лет уже тянет к литературе, но проклятая не грамотность держала в своем подвале, до 1929 г. пока не вступил в комсомол и в школу Ш.К.М <Школа коммунистической молодежи>.

Новочеркасский район Ст. Манычская. Дьяконов В. Ф. <Без даты>

Сейчас учусь и понял что неграмотных писателей нет. Не только я сейчас читаю но и работаю над первым рассказом, с колхозной жизни «Опасные корни» Я вам его пришлю, месяца через 3.

(ед. хр. 247, л. 19).

Разумеется, условный среднестатистический портрет мало о чем свидетельствует без учета девиаций. Отклонения от шаблона дифференцируют саму читательскую аудиторию и вместе с тем позволяют точнее определить внешние границы этой группы советских граждан: единичные или реже встречающиеся случаи помогают увидеть, для какого слоя общества такая форма отношений с литературой хотя бы иногда была актуальна, а кого вообще никогда не интересовала.

 

Женщины и «Литературная учеба»

Малочисленность женщин среди подписчиков «Литературной учебы» заметна. В архиве сохранилось лишь около полутора десятка документов, написанных представительницами слабого пола или адресованных им. По возрасту, социальному положению, образованию, степени идеологической «подкованности» и лояльности почитательницы нового журнала ничем особенным от мужской аудитории не отличались. Специфика обнаруживалась скорее в сфере эмоций и в соответствующей риторике. Литературным консультантам приходилось отвечать не только на деловые письма, но и вступать в переписку с достаточно экзальтированными начинающими писательницами (хотя истерические послания приходили и от мужчин).

Два примера деловых писем:

Адрес: Украина. Криворожье.

(ед. хр. 223, л. 1).

рудник Новороссийский, Горно. пром. уч<асток>.

Александра Соколова.

Соц. полож. — Служащ.

род занятий — Книжный работник.

национальность — украинка.

партийность — беспартийная.

возраст — 19 лет.

образование — низш.

О принадлеж. к литерат. орг. — Принадлежала к лит. орг. Криворожья «Червоний Прник». Писать начала с детства. Печататься с 1928 г. в <Гартi> Харькiв <нрзб> (статьи).

Рабкор с 1927 г.

Стихов никогда не писала. Пишу прозу.

Товарищ консультант!..

12/ IV — 31 г Жду ответ

Являясь Вашим подписчиком на журнал «Литературная учеба» нахожу таковой очень ценным и живым материалом для самообразования начинающего писателя. На ряду с этим имея большое стремление к изучению литературы в дальнейшем прошу рекомендовать мне какой либо заочный институт литературный.

С комприветом <подпись>

Имею среднее образование литературой интересуюсь давно. Читаю. <…>

Мой адрес: Нижкрай, Кр. Сормово, УСК <Управление строительных контор?>

(ед. хр. 244, л. 25).

Агеевой М. М.

Фрагмент эмоционального послания:

Уважаемая редакция!

<Без подписи>

<…>

(1930 г.; ед. хр. 243, л. 30).

Меня тревожит ваше молчание. Или затерялось мое письмо, или я очень нетерпелива.

Что нетерпелива я так это верно, я прихожу в ужас когда подумаю что я не получу журнала первого издания — тогда я теряю то что мне необходимо, за что я судорожно хватаюсь, с одной горящей мыслью, учиться под руководством «Литучебы». <…>

Только журнал «Литературная учеба» сможет вывести меня из тьмы в которой я мечусь, рвусь и не найдя просвета в отчаянии изнемогаю <…>

Об эмоциях и одновременно о факторах, которым они обязаны, выразительно свидетельствует следующий ответ из литературной консультации, обращенный к одной из активных читательниц:

Дорогая тов. ЛОПУШКО.

<Без даты>

Вы пишете нам: «если не примете (стихи — В.Н. <комментарий консультанта>), то и последняя почва уйдет из под моих ног и жизнь моя покроется мраком безнадежности и горя». Стихи Ваши еще очень слабы. Напечатать их нельзя — но тем не менее, предаваться во власть «безнадежности и горя» Вы не имеете никакого права. Переберем по порядку все Ваши произведения — какие темы и настроения мы в них находим. Сожаления о неудавшейся жизни, описания природы, стихи о забитых жизнью людях («Малютка», «На базаре»). Тема страдания от бытовых неполадок — основное, что проникает все Ваши стихи. Наиболее совершенное выражение она получает в стихотворении «Как скучны, как нудны вы, дни безстрадные». Здесь Вы пишете:

(ед. хр. 236, л. 3).

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Перед нами, что называется, «вопль души» человека, измученного своей жизнью.

Судя по письму консультанта, тов. Лопушко — замужняя женщина, более того у нее «подросший мальчик» «школьного возраста». В этом смысле она тоже не типична. В других письмах «студенток» не чувствуется обремененности бытом и детьми. Между тем приведенный документ интересен не только и, может быть, не столько эмоциональным фоном, сколько тем, что в нем раскрыт важный социально-экономический мотив, который побуждал к творчеству массы рабочей молодежи. Очевидно, что жаждущая эмансипации т. Лопушко хотела избавиться от изнурительного повседневного труда — от печальной участи домашней хозяйки, и именно это заставляло ее так настойчиво добиваться статуса поэтессы.

 

Экономические мотивы начинающего писателя

Желание стать писателем, чтобы освободиться от тяжелого плохо оплачиваемого труда и изнуряющего быта в письмах проявляется довольно часто. Время от времени — с особенной откровенностью. Многие начинающие рассматривали обучение литературе как серьезное и рискованное вложение собственных крохотных капиталов и хотели заранее получить хоть какие-то гарантии в том, что деньги да и само время, которым они совсем не располагали, будут потрачены не зря.

Наряду с проблемой: «…Как плотится писателям и сколько. <…> пишу стихи. Уже есть прин<ятые> в печать но цена неизвестна» (П. И. Петровский, Псковский округ, 1931 г.; ед. хр. 245, л. 22), вопросы: «Может-ли каждый, при желании и упорной работы над собой, научиться писательскому мастерству?» (И. К. Гинтовт, БССР, г. Полоцк, 1934 г.; ед. хр. 247, л. 5); «Я пишу стихи, но я малограмотный. Учился я всего пять лет могу ли я книгами или в литературной кружке выдти т. е. сделаться хорошим зрелым писателем или нет?» (Григорий Павлович Коршунов, 06.11.1930, Московская область; ед. хр. 243, л. 28–28 об.) — были актуальны из чисто практических соображений.

Выражение денежных притязаний консультанты не приветствовали, а открытое нарушение негласного запрета на обсуждение экономических условий жизни писателей осуждали. Согласно предлагаемой читателям риторической модели, стремление писать должно обусловливаться идеологически и быть бескорыстным, — это само по себе награда. Показателен такой обмен репликами между читателем и консультантом. Читатель Домрачев пишет:

Дорогие товарищи

(ед. хр. 247, л. 33)

Прошу вас ответить мне на ряд вопросов.

1) Можно ли посылать в вашу консультацию свои произведения для напечатания.

2) В какой срок изд-ва должны выпустить принятую рукопись.

3) Что требуется от гениальных произведений, которые бы можно написать сейчас

4. Как оплачивается труд писателя (проза, стихи) в разных редакциях и издательствах

5. Каким образом можно вступить в ВАПП, КАПП <Калмыцкая ассоциация пролетарских писателей>

6. Адрес Максима Горького.

Прошу прикрепить меня к консультации. Готовлю расказ, скоро пошлю. Сведения. 1) Батрак 2) образ<ование> ШКМ <Школа коммунистической молодежи> много читаю. 3) Селькор. Сов<етский> Север. 4. Пишу больше прозой

Прошу ответить. С. Черное Тобольского округа Уральской области. Домрачеву Конст. <нрзб>.

Товарища Домрачева прикрепили к консультации, и вот какой ответ он получил от консультанта Словецкой:

Тов. Домрачев!

(ед. хр. 247, л. 34–35)

Надо иметь большую смелость, если не больше, чтобы начать большую серьезную и ответственную работу пролетарского писателя с разговоров об оплате, гениальности и издании еще не написанной вещи. <…> Необходимо относиться к пролетарской литературе, как к своему, кровному делу рабочих и батраков, а вы на это дело смотрите, как на наживное, как на легкий способ выколачивать из издательства денежки. <…>

Горький в Италии, в Сорренто, но лучше не затруднять его присылкой рукописи, они все равно поступают к нам.

Но в общем читатели «Литературной учебы», вероятно, ощущали неуместность или преждевременность вопросов о зарплате, изобретая особые извинительные формулы, чтобы задавать их. Например:

Прошу Литконсультацию дать мне ответ на следующие вопросы

(ед. хр. 246, л. 4–5)

<…>:

1. При организации литкружка ребята часто спрашивают: «А, ежели мы будем писать стихи то сколько будем получать за свои труды» <…>.

Вопрос шкурный но как руководителю кружка приходится знать расценки писательского труда прошу дать ответ. <…>

6/III 32 г.

Зап. Сиб. Край

с. Глуховка

Калачинского р-на.

А. Расшихину.

Если читатель упоминал о своем финансовом положении, то оно чаще всего опять-таки оказывалось бедственным:

Уважаемая, редакция!

(ед. хр. 242, л. 16)

16/III 30 г.

Я заинтересовался отделами вашего журнала и желаю получить знания по лит. учебе, кот. мне сейчас крайне необходимы. Я хочу выписывать ваш журнал, но меня смущают следующие вопросы: <…>

3. Что-то мне кажется, что пересылка книг наложенным платежом обойдется дороже подписки. Так ли? (Человек я бедный). <…>

г. Михайлов. Ряз. округ. Михайлове, педтехникум. Вик. Ив. Воротников.

Или:

…Скажу про себя: живя в сельской местности, где предлагаемых книг что называется днем с огнем не найдешь<.> Приходится довольствоваться тем, помещенным в журнале. Выписывать же за наличный расчет предлагаемые книги из издательств — невозможно из-за тонкого в ниточку жалования, которое при сильном натяге на нужды житья-бытья частенько рвется <…>

<Подпись>

23/IX 30 г. Подписчик журнала «Лит учеба» П. Журавлев.

(ед. хр. 243, л. 17).

Адрес: Почт. отд. Белохуницкий завод, Вятский округ.

Читатель, располагавший какими-то средствами или имевший содержание, надеялся получить от обучения литературному ремеслу другие преимущества. Так, командир батареи член партии Александр Барсков из Томска признавался:

На последней городской партконференции из числа предложенной литературы по заочному обучению партактива была рекомендована «Литературная учеба» как партучеба. Прошу ответить так ли это. Если да, то прошу прикрепить меня куда нибудь к заочному институту, чтобы я получил «права гражданства». <…> Иначе я вынужден ее бросить и заняться программой, которую я уже прошел. Есть желание работать на литературном поприще. Бюро коллектива требует документального свидетельства, что я действительно занят. Я выписал на весь год журнал «Локаф», Литературную энциклопедию, и 2 курса литературной учебы. <…> Первую книгу прочел и записал основные моменты… <…>

(ед. хр. 245, л. 39 об.)

г. Томск

Белинская ул. д. № 61–2

Александру Барскову,

9/XII 31.

 

Состоявшиеся профессионалы

За малым исключением все, что присылалось в «Литературную учебу», в глазах консультантов не выдерживало испытания с точки зрения качества. Большинство начинающих авторов не оставило даже мало заметного следа в литературе. Однако в сохранившихся документах все же встречаются имена людей, которые добились успехов. Вот три таких случая.

«Сочувствующий» литератор

В 1930 году в «Литературную учебу» пришло письмо от Сергея Мелентьевича Ахрема — отклик на самый первый номер. Его пафос заключался в горячей поддержке горьковского начинания и одновременно в скептической оценке того, что было представлено на страницах журнала. По своей форме это была, используя слова адресанта, «авто-анкета». С. М. Ахрем спрашивал себя: «Нравится ли вам номер № нашего журнала?» — и отвечал: «Очень!»; на следующий вопрос: «Если да, то почему?» — отвечал перефразированными строками «Интернационала»: «Он путь указывает новый… Владыкой слова станет труд». Далее Ахрем критиковал журнал за то, что даже его сотрудники не избежали штампованного языка, указывая, в частности, на статью Л. Якубинского и А. Иванова «О работе начинающего писателя над языком своих произведений». Досталось даже М. Горькому, который, вопреки собственной программе, излишне использует иностранные слова. Кроме того, читателя возмутило высокомерие уже признанных литераторов, рассказывающих на станицах журнала о своей деятельности.

Надо отметить, что «Литературная учеба» в своей изначальной декларации объявляла себя товарищем начинающего писателя, только немного более опытным. Ахрем же, прочитав, в частности, стенограмму беседы Б. Лавренева с читателями, вынес довольно суровое суждение о риторике, которая была свойственна ей в действительности: «…Все это похоже на саморекламу литературных „богов и боженят“» (ед. хр. 35, л. 2). Притом что авторы писем частенько позволяли себе благожелательно бранить журнал, такая резкая критика — исключительна.

В пункте: «Кто вы: рабкор, селькор, военкор, квалифицированный писатель или начинающий?», — Ахрем отметил: «Это неважно — я „сочувствующий“». Но в конце письма уточнил: «Журналист из рабкоров. Адрес: Москва, Озерковская набережная 44 кв. 14» (ед. хр. 35, л. 2 об.). Иными словами, у него имелся некоторый профессиональный опыт и, следовательно, основания высказывать свое мнение.

Свою карьеру литератора Сергей Ахрем начал раньше, чем возник журнал. Известно несколько книг, изданных под этим именем, причем некоторые большим тиражом: Первый съезд рабкоров Юго-западных железных дорог 16 и 17/XI 1924 г. / Под. общ. ред. С. Ахрема и М. Надубчака. [Протоколы]. Киев: Докрпрофсож и Правление Ю.-З. ж. д., 1925; Ахрем С. Гул времени. (1 мая). М.; Л: Огиз: Моск. рабочий, 1931. 46 с., 100 000 экз.; Ахрем С. Люди, штурмовавшие небо. (Парижская коммуна). М.; Л.: Огиз: Моск. рабочий, 1931. 20 с., 50 000 экз; Ахрем С. Люди, штурмовавшие небо. (Парижская коммуна). М.: Огиз: Молодая гвардия, 1932. 63 с.; Ахрем С. Поднимается выше знамя борьбы (1-е мая) [М.]: Мол. гвардия, 1932.

До этого С. М. Ахрем имел переписку с Горьким, который отозвался на его рассказ «Левое дело», опубликованный в «Гудке» от 2–10 декабря 1927 года. Разбор «техники рассказа» был жёсток, но тем не менее Горький пришел к следующему выводу: «…Вы, наверное, могли бы писать, об этом мне говорит ваше письмо красноречивее вашего рассказа». Стоит отметить, возможно, и то, что писательскую скромность, отсутствие которой Ахрем отметил в первом номере «Литературной учебы», воспитывал в нем тот же Горький: «Особенно значительна в вашем письме фраза: „Может быть, напечатали рассказ лишь потому, что его написал свой парень“. Сомнение для художника прекрасное свойство, а вот самомнение — пагуба».

Поэт-«акмеист»

Другой случай связан с именем Марка Шехтера. Отзыв о его стихах сохранился в фонде и в нем, в частности, говорится:

В Ваших стихотворениях сказывается сильное влияние акмеистов, — Георгия Иванова в смысле комнатной тематики, Осипа Мандельштама… Если вы молоды — принадлежите к поколению рожденному революцией — то это очень плохо. Постарайтесь интересоваться другим кругом тем — соответствовавшему бы той великой эпохе, в каковую мы с вами живем. Судя по стихотворению «Лед пошел» это вам удастся.

(ед. хр. 232, л. 18)

Стихом Вы владеете. Но для того, чтоб быть поэтом этого еще мало. Надо найти еще собственный язык. Быть может это вам удастся. <…>

Стихотворение «Лед пошел» — не плохое — лучше других. Но его нужно было бы иначе осмыслить. П<о>даешь на большую высоту. Такой заманчивый образ — как ледоход просто сам собой напрашивал сравнение с революцией.

У вас же получилось довольно нейтральная пейзажная трактовка…

Судя по рецензии, Марк Шехтер уже владеет стихом; его разногласия с рецензентом носят эстетический (и как следствие — идеологический) характер, так что по большому счету речь идет не об обучении как таковом, а о своего рода «профпереориентации». Не осмеливаясь судить, насколько она удалась Шехтеру, заметим только, что, возможно — если речь в отзыве действительно идет о Марке Ананьевиче Шехтере (1911–1963), — его поэтическая карьера вполне сложилась. Он выпустил несколько книг и, среди прочего, стал известен как автор стихотворения «Снова мальчиком назови!»:

«Голос фольклориста»

Профессиональной и имеющей отношение к литературе была работа Ильи Сергеевича Гудкова. Гудков, обратившийся в «Литературную учебу» в 1934 году, назвал свое письмо «Голос фольклориста», написав его по образцу очерка:

Наша деревня быстрыми шагами идет к культурной жизни. В колхозах имеются свои художники и поэты, воспевающие колхозный строй.

(ед. хр. 253, л. 34)

Поэтическим творчеством занимаются подростки и старики, без исключения.

Политическая, художественная л-ра, журналы и газеты, быстрым потоком хлынули в деревню. Постоянным гостем в нашей деревне становится журнал «Л. У.» Он пользуется большой репутацией, о ж-ле говорят с восхищением, отмечая и его недочеты.

До конца верить фольклористу нельзя. Картина, которую нарисовал И. С. Гудков, представляется утопичной не только потому, что она как бы предвосхищает нарративную схему фильма «Волга-Волга» (1938). Даже если не вдаваться в тонкости, касающиеся конструирования желаемой реальности, ей попросту противоречит тот факт, что подавляющее большинство корреспондентов «Литературной учебы» жалуются на отсутствие книг и нехватку денег, чтобы эти книги выписать. И тем не менее совсем игнорировать его сообщение тоже вряд ли оправданно, ведь литературные консультации, «кабинеты авторов» и редакции действительно не успевали отвечать начинающим.

Помимо прочего, Гудков рассказывает историю об уникальном «читателе» «Литературной учебы» и к тому же успешном авторе-исполнителе. Путешествуя в качестве руководителя фольклорной экспедиции по отдаленным северным районам Московской области, Гудков повстречался с замечательной 75-летней колхозницей, проживавшей в деревне Бор Ваучского сельсовета Весьегонского района. О «неграмотной, но оригинальной поэтессе, известной по району» фольклорист сообщает:

Репертуар бабки Корневой пользуется большой популярностью. Его распевает молодежь на улице и декламирует в обеденные перерывы с колхозного <нрзб> или телеги. Несмотря на свою неграмотность — бабушка имеет свою библиотечку. В ее книгах между прочим находим и журнал «ЛУ». <…>

(ед. хр. 253, л. 35–36)

— Для чего Вам этот журнал бабушка? — (указываю на «Л. У»)

— Как для чего — учиться родной хочу, учиться.

— Председатель (колхоза И<.> Г<.>) приходит и говорит: «Бабушка! Иван пьянствует, на работу не вышел — протащи-ка его»…

— Ну я и протаскиваю. Когда складно выходит, а когда и нет. Я ведь не умею писать на бумагу, а все в голове держу и часто забываю.

Вот и читает мне сын журнал, а я слушаю. Лучше всего понравилось, как Гоголь работал, а другое понять не могу. <…>

А вот почему ненапишут, как песню составить, продернуть в колхозе кого-нибудь, чтобы весело и понятно всем было.

«Почему не напишут как песню составить». Думает не одна Корнева, а думают многие. <…>

03/IX — 34 г. Гудков Илья

Москва

Москва, 2, Арбат, 42, кв. 3

Трудно сказать, насколько запись Гудкова передает то, о чем говорила и тем более думала бывшая, как следует из того же письма, баптистка Корнева. Зато в его тексте вновь чувствуется газетное влияние — начиная с лозунга «учиться, учиться…» и завершая социальным заказом «от лица народа» на статью о рецептах сочинения для народных сказителей.

Сам И. С. Гудков к моменту отправки письма уже печатался. В письме есть ссылка на его публикацию «Народные загадки, частушки и песни» (Безбожник. 1934. № 7), так что какой-то опыт «правильной композиции» у него имелся, и он этим явно пользовался.

Кроме собирательства, Гудков оставил по себе память как один тех «миссионеров» (наряду с В. Н. Чернецовым, П. Е. Хатанзеевым, А. Н. Баландиным и др.), которые принесли письменность и литературу ханты и манси. Вот что сообщает о деятельности фольклориста Н. Коняев в предисловии к библиографическому указателю «Писатели Югры»:

За один только неполный год пребывания в окружном центре (И. Гудков и В. Сенкевич (Гудкова) вернулись в Москву в августе 1938-го) они силами учащихся и преподавателей выпустили четыре 80-ти страничных номера рукописного фольклорно-этнографического и литературно-искусствоведческого журнала «Советский Север», опубликовали в местной и центральной периодике несколько серьезных статей о зарождающейся хантыйской и мансийской письменной поэзии, фольклоре и этнографии. Это они перевели на русский язык и сделали достоянием читателя первые поэтические опыты ханты Леонида Вайветкина, Григория Лазарева, Кирилла Посохова, манси Матрены Вахрушевой. В 1939 году на страницах «Омского альманаха» их стараниями увидела свет «Песня о Ворошилове» ханты Дмитрия Тебетева, а в следующем году в омском же сборнике «Хантэйская и мансийская поэзия» были напечатаны в их переводе стихи ханты Л. Вайветкина, Г. Лазарева, К. Посохова, «Октябрьская песня» Даниила Тарлина, написанная в соавторстве с Григорием Вайветкиным, Д. Тебетева, манси М. Вахрушевой, Николая Свешникова [993] .

К культурно-просветительскому миссионерству можно относиться по-разному, но так или иначе И. С. Гудков помимо прочего оказался одним из участников проекта «советский „фейклор“», исследование которого в разных аспектах привлекает сейчас серьезное внимание. Позже он публиковался и в «Литературой учебе». А еще будучи студентом переписывался с Горьким, который посылал ему в ответ книги. В письме 1928 года он делился с мэтром следующими своими успехами: «Написал 2 работы: 1). Фольклор Тв<ерской> текстильной фабрики. 2). Блатной (воровской) фольклор и блатная музыка на фабрике и в деревне» (Тверь, ул. Советская, д. 20, 28. 03. 1931 г.; ед. хр. 240, л. 7).

Казалось бы, каждый из упомянутых представителей советской культуры так или иначе соприкасался с «Литературной учебой», но вряд ли их можно назвать «выпускниками» этого заочного образовательного «учреждения». Свою карьеру и Ахрем, и Шехтер, и Гудков выстраивали независимо от журнала или в лучшем случае «по касательной».

 

«Буду краток» (Нетипичные профессии)

К концу первого года издания редакция журнала озаботилась тем, чтобы выслушать от читателей критику в свой адрес, и разослала соответствующий вопросник с обращением к библиотекарям: «Товарищи библиотекари, доведите анкету до сведения каждого читателя „Лит. учебы“. Напишите нам, как оценивают журнал ваши читатели» (ед. хр. 35, л. 4). Анкета была приурочена к концу 1930 года. Решение ее подготовить обсуждалось на заседании редколлегии 23 декабря 1930 года (ед. хр. 4, л. 12), однако сохранившиеся письма читателей с ответами проштампованы канцелярией «Литературной учебы» лишь в декабре 1931 или в январе 1932 года (ед. хр. 35).

Ответы не были многочисленными и, выполненные по заранее подготовленному шаблону, предоставляют мало возможностей для того, чтобы более или менее точно судить о читательской массе. Что касается сферы профессиональной занятости, подсчеты самой редакции дали следующие результаты:

рабочих — 13 человек;

крестьян — 2;

служащих — 13;

преподавателей — 4;

студентов техникумов и вузов — 6;

научных работников — 4;

окружной прокурор — 1.

Эти цифры не совпадают с картиной, которая реконструируется по другим материалам, но дополняют ее. Писем от крестьян и преподавателей сохранилось больше, от служащих меньше. На точность, правда, ни в каком случае рассчитывать не приходится — данные очень неполны.

Человек из окружной прокуратуры действительно вел переписку с литературной консультацией. Из сохранившегося письма не ясно, какие мотивы заставили его пытать счастья на поприще литературы, однако оно прекрасно передает особенности риторики и антураж профессии: к категоричности стиля добавляется и, что было редкостью, печать на машинке, и «солидная» подпись при отсутствии грамотности.

УВАЖАЕМЫЙ ТОВ. КОНСУЛЬТАНТ № 4

(ед. хр. 243, л. 35).

Буду краток. Очень сожалею о том, что не зная Вашей фамилии, мне человеку, малограмотному, становится трудно, иметь с Вами переписку по вопросам литературной деятельности, т. к. незная с кем имею дело, я вынужден умалчивать о встречающихся у меня по литературной работе — затруднениях, а также умалчивать о основных, весьма интересующих меня вопросах, которые по моему, несомненно могут быть разрешены Редакцией «Лит. учеба». Об этом напишу позднее.

1–2 ноября с. г. мною (вторично) Вам были направлены новые материалы, на которые я до сих пор от Вас не могу получить нужного отзыва. Числа 25/XI, я получил от Вас копию прошлого отзыва, что меня не устраивает. По моему на каждые присланные (новые) материалы, Редакция должна давать совершенно, (судя по материалу) иные отзывы. Я лично не знаю, какая у Вас имеется на этот счет установка, но мне все же становится странным, ограничивать начинающего писателя, одним единственным отзывом, тем самым стеснять его литературный кругозор и не давать ему развиваться, Благодаря Вашему молчанию.

На основе этого я прошу Вас уважаемый товарищ, сообщить мне, на затронутый мною вопрос и по возможности выслать мне, на посланные материалы отзыв.

Жду скорого письменного ответа.

С литературн. приветом — <подпись> (Антонов)

Мой адрес:

Усть-Абаканск, Хакасской Автономной области, Зап. Сиб. Края,

Хак<асская> обл. прокуратура А. А. Антонов.

лиц. счет № л/990.

17/XII — 30 года <…>

Среди прочих выделяется случай начальника химической службы 95 стрелковой дивизии, дислоцировавшейся в Первомайске, письмо которого, напротив, выдержано в восторженных тонах: «…Это то чего нам учащимся писать не хватало». Посылая в консультацию стихи, о себе он сообщает:

<На бланке военного приказа> 1930 3/4.

(ед. хр. 247, л. 17)

Я военный, в литорганизациях не состоял и не состою. Писать начал около 5 лет назад. Статьи и заметки военного характера печатались в прошлом в «Военном вестнике» и «Красной звезде». Рассказы печатались в «Мартене» приложении к «Звезде» (газета — г. Днепропетровск). Много есть начатого, чернового. До сих про писал больше прозой, хотя были попытки взяться за стихи. Экскурсия этого года на Днепрострой и др. места, где я увидел наше строительство, вдохновила писать стихи о качестве и ошибках, которых конечно судить не мне. <…>

<Подпись неразборчива>

У.С.С.Р. гор. Первомайск (Голта)

Писем от других представителей нетипичных для подписчиков журнала профессий практически нет — разве что от 44-летнего кустаря-портного И. Ф. Жеребченко (Селидовский район; ед. хр. 249, л. 17–18). Не пользовалась спросом «Литературная учеба» и у руководящих работников заметного ранга. Среди ее читателей, кроме прокурора и начальника химической службы дивизии, самую высокую начальственную должность занимал командир батареи А. Барсков (Томск, 1931; ед. хр. 245, л. 39 об.). Думается, это хороший довод в пользу гипотезы, что профессиональное писательство интересовало советских людей в первую очередь как неожиданная, поначалу кажущаяся легкой, возможность вырваться из социальных низов общества.

«Костяк» читательской аудитории составляли учащиеся, рабочие, крестьяне, скромные служащие, учителя. Скорее комсомольцы, а не члены партии — вопреки тому, что виделось «наблюдателям» из 1930-х годов; но и беспартийные тоже.

 

Идеологическая идентификация

Надо сказать, что социальный портрет читателя «Литературной учебы» был воспроизведен в самом журнале еще в 1934 году. М. Рыбникова рисовала его так: «Современный начинающий писатель, тот, к кому обращается „Лит. учеба“, прошел исключительную школу жизни и классового опыта; он был в Красной армии, иногда это участник гражданской войны; начинающий советский писатель, даже молодой по возрасту, застрахован от наивности и легкомыслия, он строитель завода, он борец за колхоз, он чаще всего партиец. Однако литературное его образование невелико. Начитанность сравнительно небольшая».

Начало сознательной жизни большинства известных нам адресантов «Литературной учебы» выпало на послереволюционные годы. Пожалуй, все они действительно определяли свое будущее в системе ценностей нового государства, и тем не менее корреспонденция, сохранившаяся в архиве журнала, выявляет довольно широкий спектр разномыслия и разных оттенков «ереси», от которых, как ни хотелось М. Рыбниковой, молодые авторы уберечься не могли.

Основная стратегия молодых людей, пробующих стать писателями, состояла в пассивной апроприации спускаемых свыше идеологических доктрин в том объеме, который, как предполагалось еще рапповскими установками, необходим для этого. Отклонением от «нормы» можно считать как осторожное сопротивление существующей системе эстетических и идеологических ценностей, так и слишком откровенное артикулирование собственной принадлежности ей.

Редкой следует признать прямую апелляцию к имени вождя — как в послании Дм. Емельянова от 1934 года, приуроченном к очередной перестройке журнала:

Прежде всего «Лит-учеба» должна отказаться от «учености» — сократить до минима пичат<а>ния не понятных слов вроде: «апофеоз» «сентенцией» «Шедевр» «интерпретацию» «Рутимость» (Все эти слова в отной статье Вальбе «Этапы писательской работы А. П. Чехова»).

(ед. хр. 253, л. 9)

Спрашивается, зачем они? В крайнем случае если без них нельзя обойтись — зделайте сноску.

Надо попроще, попроще… оно будет понятнее для широких масс.

Один совет ненада забывать знаменитые слова вождя партии тов. Сталина — только Ленин мог писать сжато просто, ясно и понятно о самых запутанных вещах. <…>

24/VII 34 г. Дм. Емельянов

Единичны послания, повествующие о деятельности «активиста». В цитируемом ниже письме И. С. Детенкова перемежаются отчет о раскулачивании, забота о превращении этого сюжета в искусство, рьяное стремление служить делу революции и одновременно — вырваться из бесконечного круга карательных акций, доводящих автора до настоящего риторического исступления:

Государственному издательству

(ед. хр. 243, л. 36)

Ленинградское областное отделение

Консультанту № 15

Детенков И. С.

ст. Карымская

(Забайкалье)

20/XII 30 г.

Дорогой товарищ!

Пишу, кажется, третье письмо Вам. Наши письма с мест Вас загружают и Вы, безусловно, не всостоянии ответить на все наши запросы, но у меня еще одна просьба к Вам.

Сейчас, наша районная партийная организация получила 3 места в Ком вуз, скоро будет набор; У меня намерение — попасть в этот набор. Я попытался поговорить с райкомом, который, в связи с хлебозаготовками, опять мне отказал; райком дает гарантию, послать меня осенью. Я этим не удовлетворен, время идет, хочтця учится. Нельзя ли как это через Вас попасть?..

Меня перебросили в 3 село на хлебозаготовки, где я встретился с рядом затруднений, — с кулацким сельсоветом, но переборол, хлебозаготовки сдвинул. Опять скопил хороший материял для пьесы. Если <усланная?> моя пьеса будит пригодна, «Борьба на селе», сообщите мне, я еще напишу.

Никакая меня работа не страшит. Меня перебрасывают в те села, где идет слабо хлебозаготовки и я получив задание от парт организации, — немедленно выполняю и в этой классовой борьбе, все болие <закрепляю?> политическую мощ. Я бы всю жизнь хотел работать в такой борьбе за Великое пролетарское дело, но хочится поучиться… На этих днях, — строго следил за судебным процессом Промпартии… Я узашался… Я не мог без волнения прочитать одного столбика… Подлецы!.. Мерзавцы!.. Жадные акулы, они хотят, жаждят рабочей крови!.. Ну ничего, мы выдержим в бою, а им эта пролетарская <нрзб>… Пусть утерают глаза от пролетарских плевков за границей… Настанет время, и скоро настанет, мы отомстим всей международной кровожадной буржуазии…

Порой социальный гнев провоцировали сами работники журнала. В 1930 году бурную реакцию вызвала статья В. Н. Волошинова «Слово и его социальная функция». Автор поместил в ней несколько отрывков для стилистического анализа, предварив их заданием: «Попытайтесь установить, какая классовая идеология лежит в основе ниженапечатанных высказываний, связанных с 9 января. Каждое из этих высказываний является выражением вполне определенной классовой группировки, идеология которой и обусловила не только различие в точках зрения на одно и то же событие, но и различие стилистических структур». Хотя сами тексты относились к прошлому, читатель не замедлил спроецировать их на современную ситуацию:

Афанасий Шалашный.

(ед. хр. 250, л. 2)

Донбасс, гор. Гришино, ул.

им. Фрунзе, дом № 25

15/IX — 30 г.

Стоит лишь со вниманием прочесть отрывок за № 1, как становится ясно, кому принадлежит идиология лежащая в основе отрывка, а именно: когда-то революционной интеллигенции (народникам) и не ошибусь если скажу — всей буржуазной интеллигенции в прошлом, а в наше время от части интеллигенции и больше крестьянству. Другими словами всем тем, кто не желает коллективов и коммун, кто не навидит коммунистическую партию, а значит и диктатуру пролетариата, тем кто жаждит индивидуальной жизни, частной собственности и торговли, и всем тем кто ожидает переворота в нашей стране, т/е замены СССР на демократично-буржуазную республику.

Писем, содержащих хотя бы какие-то намеки на открытое противостояние власти, не сохранилось, несмотря на то что «враги», «вредители» и «отщепенцы» встречаются в достаточном количестве.

Идентифицируются они двояко. В большинстве случаев «вредителя», ставшего таковым по малограмотности и несознательности, выявляет литературный консультант. Иногда сами адресанты, предвосхищая обвинения, признаются в своих грехах, либо основываясь на собственных соображениях, либо опираясь на уже объявленный приговор. Но даже такие читатели стремятся к социализации, восстановлению в правах или утверждению своего мнения в рамках сложившейся политической конструкции.

Алексей Максимович!

(ед. хр. 240, л. 14–18)

<…> Я из крестьян Башкирской республики. <…> Учитель литературы научил любить Есенина. Хороший поэт и я увлекся им через меру и навредил себе. <…> Комсомол. <…> Но комсомол <мелеузский?> не был комсомолом. <…> Мы боролись открыто. <…> А группа ребят, забыв наши ошибки снова организовали подпольную группу. Вредили в школьном масштабе. Я случайно о них узнал. Думал: рассказать, или не нужно. Наконец решил, нужно сообщить в ГПУ <…> меня обвинили в провокаторстве, что я не открывал организацию, а помогал ей работать. <…> После исключения заболел и психологически и физически. Были припадки, которые врачи не признали. <…>

Вдруг слышу что приехали вербовать из Магнитостроя. <…>

Но сейчас передо мной стоит один вопрос, который я никак не разрешу:

— Кем, как работать???

Основная моя специальность — литератор, орудие труда — перо. Против этого меня теперь ничем не разубедить. Может быть у меня нет таланта художника, может быть я плохо владею языком. Но литературу я не брошу. Я еще молод, нигде не печатался. Так, в прошлом я написал пьесу «Пути-дорожки». Тема: отношения поколений, пути-дорожки человека. Посылал в литературную консультацию ФОСП. Ответили, что тема, мысли верны, но выражены грубо, не художественно. В пьесе говорится о борьбе, но нет действия.

Как же работать теперь?

1) Продолжать работать чернорабочим?

Чернорабочим я совершенно не вижу производства, жизни. Нет времени для литературной работы, маленькая зарплата, е<л>е удовлетворяющая минимум потребности человека. Нужно это продолжать? Бросить?

2) На какую работу, на ту работу, от которой убежал. О ней мне не думалось <нрзб> Правда можно бы поступить на такую работу, на которой я видел-бы людей, страну, жизнь. Например, в редакции. Но где, как найти такую работу?

3) Приобрести какую-нибудь специальность для работы на производстве. Это на Магнитострое сделать легко. Это из двух работ самая лучшая. Я хорошо буду знать производство, людей. Я со всеми буду бороться за темпы. Производство оздоровит <мое?> прошлое.

Но… я плохо буду видеть весь Магнитострой, а это мне необходимо. Потом, неужели 9 лет учебы, бессонные ночи, голодные дни, — пропали напрасно? Разьве профессии сборщика я не смог бы преобрести без 9 летки? Рабочие стремяться в рабфаки, техникумы, вузы, а я ведь бегу от них? Разьве это не будет шаг назад.

Я мучуюсь сейчас над этими вопросами, у меня сейчас маленькая зарплата, плохая пища, нет одежды, нет женщин, которых я хочу. Я ведь мне 21 год скоро будет. Но боюсь я не трудностей! Нет. Я относительно пережил много трудностей. Но если это нужно, целесообразно для общества для себя, я переживу еще больше. И еще меня тревожит вот что. Я средняк, с ошибками в прошлом. И многие на мое врастание в класс будут смотреть как на механическое приспособление к пролетариату, пролазавание, приобретение рабочего стажа. А мне не хочеться, чтобы меня не понимали. Я не приспособляться хочу, а найти правильный путь. Их много. И у каждого светлые и темные стороны. Вас я люблю с тех пор как узнал о Вас по первым рассказам и лучшим признанием служит это письмо. Эти вопросы.

Письмо это не случайно, — оно результат 8 летней работы над Вашими книгами, результат 20-летней жизни…

Вот вывернул себя перед Вами и легче стало, свободней.

Это исповедь человека, вновь обретающего жизнь, обретающего с вопросами, которых не может разрешить, который мучается ища их решения. Не художественна она потому что писана отрывками между делом, в палатке, где не умолкаем шум. <…> С лит-приветом от Астафьева.

Адрес: С.С. С. Р. Уральская область, г. Магнитогорск. Главная почта. Абонементный ящик № 70 <1931 г.>

Письма-покаяния не часты, но встречаются. Они привлекали внимание редакции «Литературной учебы». Уже в первом номере журнала обсуждалось послание одного раскаявшегося комсомольского поэта, который описывал свой жизненный путь следующим образом: «…благодаря моим ораторским способностям, умению приспосабливаться и умению сочетать черное с белым, я печатался во всех периодических изданиях городов Николаева, Одессы и Херсона…»; «…благодаря громкому делу об изнасиловании одной начинающей поэтессы мною и еще двумя поэтами, я вылетел из комсомола…»; «…написал нашумевшие (особенно в Одессе и Николаеве) порнографические поэмы и снова попадаю под судебную ответственность. Но зато уже после всего этого наступает капитальный переход к лучшему». «Литературная учеба» с известным сочувствием отнеслась к человеку искусства, чьи уголовные «шалости» не квалифицировались как политические.

Несмотря на оптимизм, выраженный М. Рыбниковой, найти «идеологически выдержанные» тексты в присылаемых рукописях гораздо сложнее, чем нарушающие стандарты. Вот варианты «мягкого» приговора литконсультантов девятнадцатилетнему беспартийному горняку, автору рассказов:

Товарищ ОТРАДНЫХ!

(ед. хр. 220, л. 7)

Получили Ваше письмо и рассказ «Ванька». Очень жаль, что Вы бросили учиться. <…>

Рассказ «Ванька» написан беспомощно. Попытаемся Вам это разъяснить. В какое время происходит описанное в Вашем рассказе? Если выбросить слово «сельсовет» из письма Ванькиной матери, и заменить его именем — отчеством какого-нибудь «сердобольного» кулака, к которому она обратилась за помощью — ничто в рассказе не изменится. Современности в нем совсем не ощущается. Классового расслоения в деревне, судя по Вашему рассказу, не существует. Упорная борьба с кулачеством проходит мимо Вашего поля зрения. <…> Главный герой — Ванька — в Вашей подаче — кулачок, который думает только, как бы побольше заработать, на которого завод не оказал никакого влияния <…>.

Рассказ производит впечатление, что автор недостаточно знаком с жизнью и бытом деревни.

Товарищ ОТРАДНЫХ!

(ед. хр. 220, л. 7)

Присланный Вами рассказ «Непонятное», собственно, рассказом назвать нельзя: в нем нет ни темы, ни композиции, ни характеристики действующих лиц.

Основная Ваша ошибка — неудачно выбранный материал. В наши дни, дни горячей борьбы за социалистическое строительство, неуместные и ненужные самодовлеющие описания любовных переживаний и душевных мелодрам.

Рассказ лишен не только социальной, но и художественной ценности.

Пошленькие разговоры о певицах, о весенних романах и настроениях чрезвычайно далеки от занимающих и волнующих советского читателя вопросов.

Еще один пример критической оценки:

Товарищ ПОЛОНСКАЯ.

(ед. хр. 226, л. 4)

Ваша повесть «Нетолла», ввиду ее серьезных идейно-художественных недостатков не может быть принята к печати. <…> на основании вашей повести, можно с большим трудом поверить, что дело идет о женщинах национальной Республики, и именно, Абхазии. <…>

Ваша основная героиня Натолла <sic> — дочь богатого крестьянина (кулака). Из нее вы захотели сделать передовую советскую женщину, женщину-коммунистку <…>. Это ваша центральная коллизия, из которой вы приходите к выводу о благородстве стремлений девушки из кулацкой семьи, о ее нравственном превосходстве перед членами бедняцкой горской семьи <…>. Представителей бедняцкой семьи вы подаете — как тиранов благородной чистой девушки <…>, как людей морально-развращенных (Асан), как эксплоататоров и пьяниц. Вам должно быть понятно, что такая трактовка образа Натоллы и ее сопоставления с бедняцкими героями — идеологически неверны. <…> Дочь кулака Нат<о>лла неустрашимый, последовательный большевик, организатор колхоза — в финале, и бедняк Асан, как противник коллективизации.

Дав решительную отповедь политическим интенциям автора, рецензент переходит к обсуждению художественных несовершенств литературного произведения, которые, разумеется, обусловлены той же ошибочной общественной позицией. Нетрудно заметить, что каждый раз речь идет о категории «заблуждающихся», а не о категории сознательных врагов советской власти. «Заблуждение» же, по сути, выражается в том, что начинающий писатель не выдерживает (как будто по К. Кларк) некий «соцреалистический сюжет». Форма и идеология связаны очень прочно.

Осознавать несвоевременность своего творчества может начинающий литератор, ощущающий, что избранные им форма и сюжет противятся общественно значимой проблематике. Так, тов. Тудоровская откровенно признается: «Лирическое направление своих стихов, считаю нежизненным» (ед. хр. 239, л. 29). Критичен по отношению к собственным поэтическим опусам и тов. И. Н. Силонин:

Иван Н. Силонин, проживающий в г. Н.-Новгороде в Ф<абрично->З<аводской>ШК<оле> по Арзамасскому шоссе надзорский корпус кв. № 56.

(ед. хр. 249, л. 14–15)

Рождения 1910 г. по социальному происхождению крестьянин-бедняк, беспартийный русский окончил 7 гр<уппу>. городской школы в 1930 г. В настоящее время работаю электромонтером в ВЭО <Всесоюзном электротехническом объединении>. В литературной организации не состою, писательством не занимался, но желание к этому ремеслу огромное.

5/III 1931 г.

Врятли мое следующее стихотворение будет полностью отвечать современной пролетарской поэзии и врятли оно образно написано, но поскольку оно у меня написано первым еще весной прошлого года, то поэтому я его посылаю в консультационный отдел с целью указать на недостатки моего стихотворения.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

На фоне почитания государственных институтов литературы вообще и журнала «Литературная учеба» в частности контрастным выглядит случай, который вольно или невольно подчеркивает абсурдность сложившейся в СССР ситуации с писательством. Неизвестный автор прислал в редакцию «предупреждение», полное самых решительных настроений:

<Машинописная копия без указания имени>.

(ед. хр. 247, л. 20)

ТОВАРИЩИ.

Вам, как партийному органу и посылаю свои стихи и предупреждаю: я их послал во все Ленинградские газеты и в «Резец» в полной уверенности, что их не напечатают не потому, конечно, что они слабы по форме или содержанию — нет, а потому, что в них я не крашусь в тогу попутчика, а прямо заявляю: я рабочий поэт — таким меня извольте встретить. Они же на эту дикую (по их мнению) дерзкую выходку «спаси боже» — пойти не могут. Они раболепствуют перед пролетариатом — они возносят его на все лады, чуть-ли не как святыню — «Христа спасителя»… Они ж привыкли хоть палке, сучку… но кланяться…..Они впрочем ну их…..

Я потому и посылаю им всем — пусть поморщат нос.

Мне же рядиться нечего: я рабочий — простой… серый…

Вот только все же я ошибку делаю: надо бы показать их САЯНОВУ — этот наш, правда, есть и еще много наших, но толпа: им надо расти до моих стихов…..Стихотворение же которое я написал…. я не могу с ним молчать…..я не могу ожидать полгода в «РЕЗЦЕ», когда их там рассмотрит, какой-то «попутчик» — ему до них надо расти. Потому я их и посылаю не с невинной просьбишкой рассмотреть, а прямо делаю вызов.

Мое стихотворение достойно печати… Оно ставит вопрос аналогичный УОТ УИТМЕНА, только не с пацифистской идеологией общечеловечности: на данном этапе истории человек не всякого может любить… Это ясно. У нас период классовых битв. Могильщик старого общества Пролетарий шагает в моих стихах… Это я шагаю… Это я пролетарий.

Жесточайшая обида позволяет автору ультиматума открыто выразить те соображения и эмоции, которые избегали манифестировать многие другие читатели журнала. Ситуация действительно выглядит абсурдной, когда «пролетарий» в поисках ответа на фундаментальный вопрос «Как следует строить произведение, чтобы оно было реально, отражало интерес<ы> класса к которому ты принадлежишь» (Михаил Глозус, ст. Конотоп, Пролетарская 219, 1930 г.; ед. хр. 243, л. 21) обращается за рецептом то ли к сомнительному попутчику, то ли к своему классовому противнику.

Вообще негативное отношение к «спецам» время от времени проглядывало в текстах читателей, и зачастую это приводило к конфликтам. Начинающий поэт или писатель, прочно усвоивший мысль о том, что «вредительство» — неотъемлемое качество интеллигенции, спокойно пренебрегал психологическими мотивировками, объясняющими подрывную деятельность, которую, как предполагалось, вели врачи, инженеры и другие ее представители. В рамках такой риторики и логики интеллигент — по своей сути скрытый классовый враг. Его саботаж и вредительство других объяснений не требуют. С точки же зрения консультанта отказ от нарративизации психологических состояний и нежелание эксплицировать причинно-следственные связи, обусловливающие поведение конкретных героев, считались серьезным нарушением правил поэтики:

Но здесь еще есть один недостаток присущий этому стихотворению.

(ед. хр. 226, л. 9 об.)

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Где, в каких строчках было высказано недоверие человеку, ведущему экспедицию (в данном случае профессору)?

И все же откровенного недовольства интеллигентской «элитой» читатели старались не демонстрировать, а учителям из «Литературной учебы», которые тоже являлись ее частью, доверяли, изобретая различные способы апроприировать и «интимизировать» иллюзорный мир, который с ними связывался. Порой это выражалось в панибратстве, порой — в чрезмерном благоговении. Сквозь типичные приветственные обращения «Уважаемые товарищи» и «Уважаемая редакция» могло прорваться елейное: «Дорогой т. А. Камегулов! Не сердитесь, называя Вас „Дорогим“ это приветствие я не каждому бросаю, а по особым… своим взглядам и чувствам» (ед. хр. 242, л. 29). Постоянные же просьбы и требования дать адрес М. Горького для личного общения без посредников — самый частотный мотив в письмах.

Редкие образованные читатели вступали в спор с учителями по поводу частностей. Так, тов. Т. Гурко из Тифлиса по прочтении № 6 журнала за 1930 год пишет:

Статьи помещаемые в «Литературной Учебе», в журнале «для самообразования», редактируемом Максимом Горьким, должны быть безупречными как в смысле своей идеологии, так и в смысле опрятности точности приводимых цитат.

(ед. хр. 242, л. 5–7)

Затем, авторы статей не должны плагиировать мыслей писателей, к тому же давно умерших и стало быть не имеющих возможности выступить в защиту литературной этики.

В № 6 «Литературной Учебы» Л. Тимофеев в «Письмах из редакции» так цитирует Пушкина —

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

вместо —

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Это П. Вяземский, Жуковский и пр. так пародировали графа Хвостова.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

но Пушкин не мог писать так коряво

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Второй грех Л. Тимофеева — на странице 43 той же статьи, говоря о необходимости строгого отношения к стиху, Л. Тимофеев непринужденно преподносит «самообразовывающемуся» читателю блестящий парадокс, увы… принадлежащий Ал. К. Толстому.

У Л. Тимофеева: «в известном смысле можно пожалуй сказать, что талантливость поэта определяется не столько тем, что он пишет, сколько тем, что он зачеркивает».

У Ал. Толстого: «главная заслуга художника состоит не в том, чтобы создавать, а в том, чтобы вычеркивать».

Тифлис, Т. Гурко.

12/I 30. <дата не верна, скорее — 1931 г.> Спуск Элбакидзе 8

Замечания Т. Гурко справедливы, а образованность для читателя «Литературной учебы» — исключительна. Нужно было быть либо специалистом, либо очень заинтересованным любителем, чтобы на досуге читать письма С. М. Салтыковой (Дельвиг), в котором строчка о странном «Гоф» цитируется, или какие-то иные издания, где цитируемые тексты, возможно, приводились.

Особую немногочисленную группу составляют читатели, пытающиеся разобраться в сложных вопросах идеологического порядка. Они задают каверзные вопросы о законах диалектики при коммунизме, которому «грозит застой ибо не будет факторов развития, не будет противоречий». (Ил. Гапон, гор. <нрзб>, пер. Карла-Маркса, д. № 1; ед. хр. 243, л. 25), или простодушно ищут разъяснений более фундаментальной проблемы — «что такое истина?»:

Многоуважаемый товарищ консультант, я прошу Вас ответить на интересующие меня вопросы.

(ед. хр. 243, л. 23)

Образование получил в объеме школы десятилетки. С 1930 г. работаю на «Красном Путиловце» (рабочий стаж 8 м<есяцев>.). Сын служащего — отец бухгалтер. Готовился в ВУЗ на курсах; получил командировку, но в приеме отказали. Сейчас записался в литературный кружок при одной из библиотек (кружок с творческим уклоном). Вот краткие сведения обо мне.

1. Объясните пожалуйста более понятными «осязаемыми» словами понятие слова истина. Я читал № 2 «Лит. учебы» статью Тымянского: «Марксизм и философия». В общем я ее понял, но только не могу хорошо прояснить себе, что такое истина. <…>

Подписчик журнала «Литературная Учеба» Виктор Андреевич Фемистоклов.

Спектр «разномыслия» начинающих литераторов широк. Девиации здесь скорее норма, чем отклонение. Однако в целом «политика знания» почитателей «Литературной учебы» ясна: они хотели и настойчиво требовали, чтобы их научили думать «правильно», в соответствии со стандартами советской профессиональной литературы. «Школы жизни и классового опыта», о которых писала М. Рыбникова, им на самом деле явно не хватало; необходимы были подробные инструкции, как себя вести и что делать. Недостающие навыки социализации они пытались восполнить в том числе и чтением.

 

Читатель как читатель

Мы уже говорили о том, что в своем большинстве аудитория «Литературной учебы» читала не слишком много, однако более или менее четко определить объем и характер потреблявшейся ею литературной продукции сложно. Исходя из общего уровня образования, следует предполагать, что бэкграунд определялся — причем часто с поправкой на специфику сельского обучения — программой семилетней школы, которая далеко не всегда была хорошо усвоена. В то же время заинтересованность в книгах варьировалась от «почти ничего не читал» до внимания к довольно экзотической литературе. Судить о круге чтения можно как по упоминаниям в письмах, так и по «реконструкциям» консультантов, отыскивавших те или иные влияния в присланных текстах.

На первый взгляд, письма позволяют восстановить сравнительно пеструю картину чтения, однако с самого начала необходимо учитывать, что лишь небольшое их количество вообще информирует о предпочтениях адресантов. «Студент-книжник» — исключение, а не правило. Если разбить книги на несколько условных групп и расположить в порядке наибольшей популярности, то приблизительно ситуация будет выглядеть так.

Русская классика XIX века:

А. С. Пушкин, Л. Н. Толстой, А. П. Чехов, М. Ю. Лермонтов, Н. А. Некрасов, И. С. Тургенев, С. Я. Надсон, И. С. Никитин, А. В. Кольцов, С. Д. Дрожжин, Т. Г. Шевченко, Н. Г. Чернышевский, Ф. М. Достоевский, Н. С. Лесков, П. И. Мельников-Печерский, Козьма Прутков, А. Н. Майков, А. А. Фет, А. Н. Плещеев, Г. И. Успенский.

Современная поэзия:

С. А. Есенин, Д. Бедный, А. А. Жаров, В. В. Маяковский, М. А. Светлов, Н. С. Тихонов, Дж. Алтаузен, Я. II. Бердников, А. А. Блок, Н. Н. Браун, Г. В. Иванов, М. В. Исаковский, В. В. Каменский, О. Э. Мандельштам, Б. Л. Пастернак, А. А. Прокофьев, В. М. Саянов, А. А. Сурков, В. Хлебников.

Проза и драматургия XX века:

М. П. Арцыбашев («Санин»), И. А. Бунин, Вс. В. Иванов, А. А. Караваева («Лесозавод»), Б. А. Лавренев, Ю. Н. Лебединский, П. А. Оленин («Тайна Володи мальчика»), Б. А. Пильняк, С. П. Подъячев, А. А. Фадеев, Д. А. Фурманов, М. Ф. Чумандрин, М. А. Шолохов.

Зарубежная литература:

И. Гете, Стендаль, О. Бальзак, П. Беранже, И. Бехер, А. Гайе, Г. Гейне, М. Голд, Р. Гузи, Дж. Дос Пассос, Э. Золя, О’Генри, Р. Роллан, М. Сервантес, У Уитмен, Б. Шоу, Книги о Картуше, Книги о разбойнике Антонио Порро, Гомер.

Периодика и серийные издания:

«Резец», «Рабфак на дому», «Звезда», «Литература и марксизм», «Литературная газета», «Литературный критик», «Астрономический журнал», «Вестник иностранной литературы», «Леф», «Литературная энциклопедия», «Локаф», «Мироведение», «На литературном посту», «Огонек», «Роман-газета», «Успехи физических наук», «Фронт науки и техники», «Ученые записки Института языка и литературы РАНИОН», «Известия отделения Русского языка и словесности Российской Академии наук»; серия «Всемирная история».

Специальная литература о литературе:

А. П. Крайский (Что надо знать начинающему писателю… 4-е изд. Л.: Красная газета, 1930), М. Горький (О писателях. М.: Федерация, 1928; По поводу одной легенды // Правда. 1931. 5 марта; «Беседы о ремесле»), В. Ф. Переверзев, Г. А. Шенгели (Как писать стихи и рассказы. 7-е изд. М.: Изд-во Всерос. союза поэтов, 1930); Практическое стиховедение. 2-е изд. (Л.: Прибой, 1926); Школа писателя. Основы литературной техники (М.: Изд-во Всерос. союза поэтов, 1930), И. М. Рубановский (Как и над чем работать писателю. М.-Л.: Молодая гвардия, 1928), С. И. Абакумов (Как писать сочинения. 2-е изд. Л.: Брокгауз-Ефрон, 1930), Н. Абрамов (Словарь русских синонимов и сходных по смыслу выражений. Пг.: Тип. В. Безобразов и Ко, 1915), Л. Л. Авербах, А. П. Бородин (Как писать пьесу. 2-е изд. М.: Теакинопечать, 1929), A. К. Воронский, А. Г. Горнфельд (Как работали Гете, Шиллер и Гейне. М.: Мир, 1933), В. И. Даль, Г. И. Изотов (Основы литературной грамоты. Начинающим писателям-селькорам. 3-е изд. М.: Крестьянская газета, 1930), И. А. Ицексон (Обработка и фиксирование речей, докладов, протоколов и т. п. 5-е изд. Кунгур: Тип. «Уралполиграфа» в Кунгуре, 1930), В. В. Князев (Книга пословиц. Выборки из пословичной энциклопедии. Л.: Красная газета, 1930), С. Г. Займовский (Крылатое слово: Справочник цитаты и афоризма. М.-Л.: Гос. изд-во, 1930), П. С. Коган, Г. Лелевич, А. В. Луначарский, В. В. Маяковский (Как делать стихи?), П. Н. Медведев (Формальный метод в литературоведении: Критическое введение в социологическую поэтику. Л.: Прибой, 1928), П. Д. Рожков (Против Толстовщины и Воронщины: К вопросу о творческом методе пролет, литературы. М.-Л.: ОГИЗ, 1931), М. А. Рыбникова (Как надо писать. М.: Работник просвещения, 1930), Б. В. Томашевский (Теория литературы. Поэтика. 4-е изд. М.-Л.: Гос. изд-во, 1928); Краткий курс поэтики (4-е изд. М.-Л.: Гос. изд-во, 1930), Д. Н. Ушаков (Краткое систематическое школьное руководство по грамматике, правописанию и произношению. М.-Л.: Гос. изд-во, 1927), У. Р. Фохт, В. М. Фриче, B. Б. Шкловский (О теории прозы. М.: Федерация, 1929).

Прочая нехудожественная литература:

Риббинг С. — 240, 10 (Гигиена брака и безбрачия: Анатомия, физиология и патология мужских и женских половых органов. М.: Торг. дом Е. Коновалова и Ко, 1911), В. И. Ленин, И. В. Ребельский (Азбука умственного труда. 12-е изд. М.: Труд и книга, 1930).

Дополним этот перечень письмом (не внесенным в общую статистику), которое, как кажется, содержит показную библиографию — как бы отчет ученика за выполненное и перевыполненное задание, — хотя вполне возможно, что его автор действительно все упомянутое прочитал:

Уважаемый товарищ редактор.

(ед. хр. 247, л. 15–16)

Я читал и прорабатывал все номера вашего журнала. В процессе этой проработки я получил много ценного для себя и для своей работы над литературой. Главное — стало понятно, в чем заключается ценность и сила художественного произведения. А вот что писать о чем писать, как издать книгу мне не известно. Как постоянный подписчик и читатель Вашего журнала обращаюсь к Вам и надеюсь, что Вы мне ответите.

С приветом <подпись>.

Харьков 2/XI/34

Адрес. Харьков 120 Незаможний пер. 8. кв. 1. И. И. Бочарову.

Биографические свединия

Родился в Харькове 1914 г, сын служащего, образование имею среднее, работал кореспондентом Робiтничоï Газети Пролетар с 1929 по 32 год в 33–34 ом. году редакции Последних известий. Комсомолець с 1923 года в настоящее время учусь на физико-механическом факультете Машино-конструкторского Института который готовить научных работников в области физики, механики.

Харьков 2/XI/34. <подпись>

Прочитаны главнейшие произведения крупнейших писателей русской и иностранной литературы. Шекспир, Дидро, Скарон, Сервантес, Данте, Вольтер, Свифт, Золя, Флобер, Гамсун, Лондон, Вольф, Нексе, Ромен Ролан, Джермането, Драйзер, Рабле, Гете, Байрон, Шиллер, Гейне, Бальзак, Поль Бурже, Стендаль, Мопассан, Барбюс, Джон Дос Пассос, Беранже, Бомарше, Вергилий, Гюго, Диккенс, Дюма, Мольер, Руссо, Синклер, Теккерей, Пушкин, Л. Толстой, Гоголь, Лермонтов, Салтыков Щедрин, Тургенев, Некрасов, Достоевский, Чернышевский, Чехов, Грибоедов, Гончаров, Короленко, Успенский, Помяловский, Горький А. М. Из современных русских писателей Эренбург, Левин, Богданов, Шолохов, Панферов, А. Толстой, Леонов, Вера Инбер, Огнев, Новиков-Прибой, Свирский, Фадеев, Форш, Третьяков, Шкловский, Шишков, Четвериков, Федин, Уткин, Серафимович, Сейфулина, Под-ячев, Пильняк, Неверов, Маяковский, Лидин, Караваева, Иванов, Есенин, Гладков, и другие. Из украинских писателей Микитенко, Кузьмич, Первомайский, Иван Ле, Смолич, и другие Из белорусских Янка Купала и другие.

Приведенные списки, разумеется, говорят не об объеме реального чтения, а о том спектре книг, который относился, по ощущениям аудитории, к легитимному для представителей писательской профессии. Они очерчивают, если можно так выразиться, контуры воображаемой библиотеки «идеального» ученика «Литературной учебы». Об этих текстах некоторые начинающие писатели по крайней мере слышали, во-первых, и считали возможным делиться своим знанием о них, во-вторых. Легитимный круг чтения среднестатистического призывника в литературу ограничивался от силы тремя-четырьмя авторами, возглавляющими каждый список. Все остальные имена возникают в корпусе корреспонденции лишь единожды.

Упоминания о таких авторах, как Ренэ Гузи и Артур Гайе, с их повествованиями об Африке, бегемотах, карликах и стране пирамид, на общем фоне «легитимной» литературы выглядят как своего рода простодушное инакомыслие. Что уж говорить о тех «студентах», которые обращаются в журнал с просьбой подсказать, где найти книги о «славном герое Луи Доминике Картуше, атамане разбойников, орудовавших в Париже» и «об атамане разбойников Антонио Порро», попутно советуя: «В крайнем случае передайте Максиму Горькому может он знает» (Федотов Алексей Васильевич, Зарайск, 1930 г.; ед. хр. 243, л. 5).

Эта осужденная к началу 1930 годов литература была помещена советской критикой рядом с не менее крамольной «пинкертоновщиной», неподалеку от порнографической книги. Ее цель, согласно оценке «Литературной энциклопедии», — «защита буржуазного строя, заостренная пропаганда империалистических тенденций»; «повествования о „сыщиках“ и „благородных разбойниках“ составляли авантюрный уголовно-сенсационный поток „низкой“ литературы, наряду с которым широкое распространение имел также сентиментальный роман, удовлетворявший тягу мещанства к „роскошной жизни“ и обслуживавший в значительной мере женского читателя: проституток, прислугу, ремесленниц и пр.». Корреспонденция не позволяет судить, насколько глубоко начинающие писатели были погружены в беллетристику подобного рода. Можно лишь предполагать, что в этом они немногим отличались от общей массы советских читателей конца 1920-х-1930-х гг. Так или иначе, ядро потреблявшейся ими «легальной» литературы формировалось из русской классики XIX века и пособий по «писательскому ремеслу». «Информированных» читателей «Литературной учебы» уместно разделить на знакомых лишь с классикой XIX века и на интересующихся в дополнение к этому современной поэзией.

«Серьезная» иностранная литература интересовала некоторых читателей, но одновременно вызывала неприятие. Было непонятно, для чего она советскому писателю:

Тов. Шкловский путешествует к Сервантесу и другим иностранным писателям, совершенно малоизвестным и даже в большинстве не известным широким массам. 2/II — 31 г. Москва 20, МПСШ, пулем<етная> рота

(ед. хр. 244, л. 9)

Конст. Иос. Давиденко

…В 5-м номере обещается ст<атья> о Стендале. С ним бы, мне кажется, можно б было, мягко говоря, обождать, есть писатели поважней и нужней для нас (В. Ковалев, Ростов-на-Дону)

(ед. хр. 247, л. 23 об.)

В какой-то мере экзотичны и С. Риббинг, и упоминаемый рядом с ним П. А. Оленин, заинтересовавшие семнадцатилетнего автора повести, «тема которой — т. н. „переходной возраст“, в частности половая жизнь ребят». «Тема эта — пишет автор, — хорошо знакома мне, во первых, по тем книгам, где освещается этот возраст, но главным образом — по обильным рассказам ребят, моих товарищей, которых я — различными путями — вызывал на откровения» (М. Ершов, Ленинград; ед. хр. 240, л. 10). Увлечение эротикой объяснимо особенностями возраста, однако откровенность, с которой начинающий литератор пытается обсуждать эту проблему с мэтром, отсылает к характерному для 1920-х годов анархическому духу в целом и обретает легитимность в конкретном контексте (слава Л. И. Гумилевского, П. С. Романова, С. И. Малашкина).

Недостаток информации заставляет со вниманием отнестись к реконструкциям литературных влияний, которые из практических соображений предпринимали некоторые консультанты, критикуя присылаемую им литературную продукцию. При многих оговорках консультанты имели достаточно познаний в своей области, чтобы хорошо выполнять такую работу. Мнение весьма требовательных инструкторов из «Литературной учебы» значимо еще и потому, что собственно оно во многом и структурировало читательские запросы учеников.

С точки зрения рецензентов, выявляемые источники четко делятся на «вредные» для начинающего писателя и не очень, притом что само по себе «подражательство» кому бы то ни было, конечно, не поощрялось. Большей частью консультанты сосредоточивают внимание на поэтических заимствованиях. Среди «полезных» или «нейтральных» прежде всего оказываются классики: Пушкин (ед. хр. 226, л. 10; ед. хр. 236, л. 2), Лермонтов (ед. хр. 233, л. 3; ед. хр. 236, л. 2), Некрасов (ед. хр. 233, л. 3; ед. хр. 236, л. 2, 3), которые сами по себе не могут нанести ущерба эстетическому вкусу начинающего поэта. Несколько «опасней» «народнические поэты»: Надсон (ед. хр. 236, л. 3), Никитин (ед. хр. 236, л. 3), Кольцов (ед. хр. 236, л. 3), Дрожжин (ед. хр. 236, л. 3). Кроме них упоминаются Майков (ед. хр. 236, л. 3), Фет (ед. хр. 236, л. 3), Плещеев (ед. хр. 236, л. 2), а также Тургенев (ед. хр. 236, л. 3) и Шевченко (ед. хр. 233, л. 4 об.). В одной из рецензий фигурируют даже «Илиада» и «Одиссея» (ед. хр. 239, л. 31): автор произведения о социалистической стройке решил уложить свой сюжет в архаичный гекзаметр, за что был тоже осужден.

Среди современных поэтов из упоминаемых консультантами относительно «безобиден», пожалуй, только Маяковский (ед. хр. 229, л. 9 об.; ед. хр. 239, л. 4). Проблема читателя, ориентирующегося на текущий литературный процесс, состояла в том, что его выбор запаздывал по отношению к тем изменениям, которые претерпевал «канон» в конце 1920-х годов. Есенин (ед. хр. 229, л. 9 об.; ед. хр. 231, л. 9; ед. хр. 236, л. 4; ед. хр. 237, л. 5), ранние «формалистические» Прокофьев (ед. хр. 231, л. 9) и Саянов (ед. хр. 231, л. 9), акмеисты, включая Г. Иванова (ед. хр. 231, л. 9) и Мандельштама (ед. хр. 231, л. 9), Пастернак (ед. хр. 239, л. 4), Тихонов (ед. хр. 239, л. 4), Хлебников (ед. хр. 239, л. 4), Блок (ед. хр. 229, л. 9 об.) — таковы установленные консультантами современные ориентиры «читающего читателя». Судя по количеству упоминаний, лидировал Есенин. Среди прозаиков, оказывавших влияние на начинающих, у консультантов фигурирует только О’Генри (ед. хр. 236, л. 5).

 

«Формулы чтения»

Об отношении «студентов» «Литературной учебы» к чтению можно судить по особым риторическим формулам. Шаблонность и своеобразная спонтанная ритуальность, характерные для дискурса, которому они подчинялись, с практической точки зрения служили социализации вообще, а при удачном стечении обстоятельств помогали обрести специфический общественный статус: или положение признанного неофита от литературы, прикрепленного к конкретному консультанту, или, в конечном счете, — признанного профессиональным сообществом и получающего причитающиеся моральные и материальные блага «мастера». На что бы читатель в действительности ни рассчитывал, с самого начала он признавал необходимость своего рода «инициации» и демонстрировал, как мог, готовность к новому этапу жизни. Поскольку писал читатель мало или заведомо плохо, ему оставалось предъявлять нечто другое. Начинающий литератор считал своим долгом подчеркнуть свою любовь к чтению:

Редакции «ЛитУчеба»

(ед. хр. 242, л. 24).

Пропитан любовью к литературе. Я не начинающий писатель, а думающий начинать. Любитель не только чтения художественной литературы но и любитель труда литераторов. <…>

25/IV — 30 г. <подпись>

Маробласть, Морки, политпросвет, И. К. Паныгин

Читаю все статьи относительно литературы помещенные во всех газетах. Усердно и много читаю художественную литературу. Это мне помогает много, но этого мало <…> 4/I — 33 г. Ст. Узловая <нрзб> Почтовый ящик 1736 Некрасову П. К.

(ед. хр. 251, л. 1–2)

Роль «формул чтения» была бы не столь заметна, если бы нейтральные высказывания не перемежались чрезвычайно экспрессивной и устойчивой «гастрономической» метафорикой. Вот примеры:

Только журнал «Литературная учеба» сможет вывести меня из тьмы в которой я мечусь, рвусь и не найдя просвета в отчаянии изнемогаю.

(ед. хр. 243, л. 30 об.)

С какой жаждой я глотала каждую фразу журнала, только один экземпляр дал мне понять и увидеть столько сколько за годы я не могла узнать. Тем нимении это было лиш капля влаги смочившая высохший рот, а как бы хотелось напиться так, чтоб забушевали силы и я бы смогла… <Без подписи и даты>

Журнал безусловно хорош <…>

(ед. хр. 244, л. 4 об. — 6).

Всякое слово, каждую фразу, воспринимаешь как нечто насыщенное огромной ценностью, и когда прочтешь и продумаешь всю книжку, то кажется, будто бы ты ВКУСНО и вместе с тем СЫТНО пообедал. <…> г. Новочеркаск. Соляной 15. Александру Никаноровичу Сорокину. <…> 26/I — 1931 г.

Понятно, что пышная фигуративность вырастает на почве своеобразного «остранения» и соотносится с выражениями типа «духовная пища», которые в русском языке имеются. Но даже более привычные высказывания, претерпевающие определенного рода «сдвиг» по отношению к тому, что ожидается, зачастую наделены в письмах преувеличенным эмоциональным зарядом. Умножим примеры:

Я был этому очень рад и буквально проглотил содержание этих книг <…>

(ед. хр. 244, л. 36 об.)

г. Остров Комсомольская ул. д. 3 Николай Васильевич Кожуркин.

«Что нужно знать начинающему писателю» — Крайского.

(ед. хр. 243, л. 21 об.)

Вот это книга, прямая противоположность статьям по методу. Если допускается так выражаться, то она разжеванное в рот кладет, труд читателя только проглотить положенное. Написано просто и понятно. <…>

Глозус Михаил. 20/Х — 30 ст. Конотоп Пролетарская 219.

Я имею вличение к познанию литературы, а вместе стем переживаю порывы к творчиству. Беда только в том, что я в этом отношении малограмотен. Поэтому я с жадностью, голодного тигра, набросился на ВАШ журнал и высасываю все содержимое, верю в его авторитет.

(ед. хр. 251, л. 14).

Творческая мысль меня не покидает уже 5 лет, но работать стал над собой всего несколько месяцев. <…>

г. Можайск Московск. обл. Почт, ящик 10 Игнатенко Иван Васильевич <…> 19/I — 34.

Журнал литературную учебу я выписываю и читаю с первого его выхода в свет. Каждый вышедший № я встречаю с большой заинтересованностью, содержание которого прогладываю как голодный вкусную пищу. <…>

(ед. хр. 253, л. 15)

Томчук Трофим Адрес УССР Изяславль, село Михл< я> <…> 29/VII 34 г.

С аппетитом голодного существа я впитывал в свои мозги все содержимое этих журналов.

(К. И. Давиденко; ед. хр. 244, л. 8).

Осознавая свое неумение пользоваться литературой, подписчик «Литературной учебы», как уже говорилось, непременно желал получить от «учителей» рецепт легитимного чтения. Кое-кто находил в ней именно то, что искал:

Я искала именно того, чем наполнен Ваш журнал до краев. Я хотела серьезно научиться писать. <…> Мне какую-то глубину надо было; какой-то стержень и я бессознательно искала это, читая массу книг (классиков-то я всех прочла по несколько раз <…>), и иностранную читаю (в переводе, конечно) и крит. библ. статьи и пр.

(Бельтюкова, Акмолинск; ед. хр. 243, л. 31).

Другие требовали более точных инструкций:

Скажу о себе. Я имею среднее общее образование и в настоящее время много читаю художественной литературы. Читаю и плохие и хорошие книги, но как читаю, — это вопрос. И на этот вопрос ваш журнал до сих пор не дал ни одной фразы. <…>

(ед. хр. 253, л. 20)

Гордеев. И.<Г.> Ленинград 46, П./с. I-я ул. дер. бедноты 21, кв. 16. 1/VIII — 34 г.

Учиться мы должны у мастеров в этой отрасли, т. е. у других писателей и поэтов. Между тем начинающий писатель не знает, что ему читать, что лучше прочитать сначала и что после, он не знает какая книга ему будет полезней и в каком произведении и у какого писателя на что нужно сосредоточить внимание при изучении его произведений, поэтому я рекомендую редакции «Лит. журнала» обратить на это серьезное внимание, дабы начинающий писатель не смог набрать в голову всякой «дряни», пропустив «важное».

(В. Янковский, письмо получено 02.08.1930 г.; ед. хр. 243, л. 8)

Читатели старались следовать тому, чему их учили. Так, с определенного момента возникла целая мода на «записную книжку», пользоваться которой советовала «Литературная учеба». Можно сказать, что «записная книжка» в определенный момент стала более важным атрибутом начинающего писателя, чем цельные художественные тексты. «Ученик» спокойно посылал рецензенту несколько записей, ожидая оценки (а в тайне, разумеется, признания) своей талантливости, ведь: «…Говорят, если человек талантлив, то это проглядывает в каждой его строке» (Михаил Ершов, Ленинград, Васильевский остров, 6-я линия, дом 5, кв. 1, 20 мая 1931 г.; ед. хр. 240, л. 11 об.); «Из записных книжек: 1)…чтобы прочитанное раньше толкало читать дальнейшее» (там же).

Случалось, что попытки освоить ремесло, следуя теоретическим схемам, приводили в тупик или к явной крамоле. Следующее письмо показательно: автор, судя по замысловатой перефразировке известных пушкинских строк, которой оно завершается, действительно проникся мыслью о литературе и даже погрузился в стихию интертекстуальности. Однако идея поэтической целесообразности, на которой основывалась современная ему литературоведческая доктрина, не желала согласовываться с практикой. Попутно заметим, что письмо открывается поэтичной «формулой чтения», позволяющей адресанту демонстративно восполнить количеством прочитанного недостаток жизненного опыта и возраста:

Тов. консультанты, ответьте на мой вопрос, который я не могу разрешить. Хотя я мало прожил, но слишком много прочел: стихов и прозы. Последние время, я стал читать с карандашом и медленно, как вы рекоминдуите в журнале «лит-учеба». Сейчас передомной лежить уже прочитанное произвидение Толстого «Воскресенье».

(ед. хр. 244, л. 21).

Все я хорошо понял, что говорить автор. Понимаю его героев, как 1) Маслову 2) Неклюдова. Но: не везде-же автор в произведении делает сплошные сравнения или метафоры, не все же «Воскресенье» пересыпано деалогом. Много здесь автор отклоняется и описывает: обстановку в которой живут его герои, описывает природу. Вот этот вопрос, становится поперек, когда сожусь читать, а как-же автор вяжеть деалог с описываемой обстановкой, а самое главное с природой?

Долго я искал ответ на свой этот вопрос и не нашол. Прошу консультацию журнала «Лит-учеба» ответить.

Мне сейчас только 20 лет отроду, но слишком поглащен литературной учебой и уже 6 лет, как миня тянет писать, хотя и материал имею богатый, но благодаря своей, еще безграмотности ни, как ни могу выдить на широкую дорогу.

Гостей слишком много, квартир не хватает, Дак я их теперь помещаю в общежитие. Трях<н>еш общежитие, они просятся к перу. Перо сейчас же просится к бумаге, но гостей уже нет и остаюсь я с бумагой да пером, а они с общежития глядя, издеваются надо мной.

<…>

Гор. Новочеркасск. Хлебный переулок дом № 5й Василий Фед. Дьяконов.

26/II — 31 г.

Крамола возникала в тот момент, когда читателю предлагалось принять текст из прошлой эпохи за соответствующий требованиям пролетарской литературы. Один из читателей так высказал свое решительное сомнение по поводу фетиша советской идеологии — романа «Что делать?»:

Прочел статью И. Виноградова «О сюжете» («Лит. учеб» № 9 <1933>), где ясно сказано о сюжете романа Чернышевского «Что делать». У миня возник вопрос <…>.

(ед. хр. 247, л. 7)

В виду того, что я не опытный читатель, прошу растолковать мне следующее. Мне кажется, что роман Чернышевского «Что делать» (год изд. 1929) местами пропитан идеализмом. От некоторых мыслей, высказываемых в нем, пахнет плесенью [, способной духовно украшать, выраженные на бумаге религиозные чувства ]. Он чуть ли не защищает нравственный брак, возникающий сам собою (не умышленно), когда души двух людей переплетаются, сростаются вместе, и результат их соединения есть некоторая зависимость человека от какого-то высшего духа. <…>

15/VI — 34 г. [ Харьковская область. ] <…> д. Рогозянка. Савченко Василий Иванович.

Удивляться вопросам Василия Ивановича не приходится. Радикальная авангардная эстетика и рапповская пропаганда, следуя собственной логике, в какой-то момент подавили концепцию избирательного отношения к наследию дворянской и буржуазной культуры XIX века, восходящую к хрестоматийным статьям В. И. Ленина и «реабилитированную» чуть позже. Отталкиваясь от идей РАППа, который требовал диалектико-материалистического мировоззрения от каждого достойного советской эпохи писателя, читатели «Литературной учебы» мыслили последовательно.

Что касается современного литературного процесса, то и здесь проще было принять смену конъюнктуры как данность. Попытки рационализировать и критически осознать смену парадигм чаще всего оставались безуспешными. Узнав из газет об ошибках того или иного авторитетного писателя или критика, «студент» искренне пытался выяснить, в чем они заключались, и не мог:

Читаю: такойто писатель овладел марке, диалектикой, у другого есть срывы. Для меня это отвлеченно и не понятно. Я проробатывал ошибки Переверзева, Воронского и много других, но найти ответ на волнующий меня вопрос мне не удается. <…>

ед. хр. 245, л. 31).

Эпельбаум М. Г.

Баку.

Сухарская, 60 кв. 6

4/XI 31 г.

Попутно задаю несколько вопросов:

(ед. хр. 243, л. 6 об. — 7)

1. В чем проявилась реакционность Бориса Пильняка и желателен ли он для нашей литературы, как писатель вообще?

2. Почему Демьяна Бедного считают хорошим баснописцем? <…>

г. Ленинград.

Мытнинская наб.

д. 5/2 кв. 31, ком. 2

Н. Е. Недин

Вопросы Н. Е. Недина еще раз подчеркивают актуальность конфликта между эстетической парадигмой 1920-х годов, где господствовали «формалистические» эксперименты над языком, «орнаментальность», ассоциирующаяся, в частности, с именем Б. Пильняка, и т. п., и парадигмой 1930-х.

В самом первом номере журнала М. Горький объявил войну за так называемую «простоту» языка, то есть против эстетики 1920-х. Ученики, усвоив его руководящие тезисы, не стеснялись пенять за нарушение установленных правил и самой «Литературной учебе»:

Правда — язык в ряде статей для меня трудноват, например: «акмеизм», «футуризм», «конструктивизм» в статье Мирского для меня мало понятны; мне понятно в них одно, что они означают отдельные литературные школы, но когда они существовали, кто их возглавлял и в чем их особенность, это для меня не известно. <…> П. Саусин, с<ело> <нрзб> Сухоложского района Свердловской обл, 19/ VIII 34.

(ед. хр. 253, л. 30 об.)

Ваш отрывок я прочел 10 раз <…>. Такие большие предложения мне не нравятся. Их пишет только академик Марр.

(Н. Шемаров, Горьковский край, 1934 г.; ед. хр. 251, л. 32).

Последнее высказывание обращено к С. Г. Бархударову и Б. А. Ларину.

Тем не менее в том, что касается практики словесного творчества, а не критики, сами читатели усваивали уроки правильного письма с известным опозданием.

Некоторые читатели следовали более осторожной тактике и приостанавливали свою творческую деятельность до прояснения «генерального курса»: «Начал писать одну повесть, но в связи с развернувшейся дискуссией о языке, работу отодвинул до овладения мастерством техники построения рассказа и языка» (Лобов, 8 мая 1934 г.; ед. хр. 247, л. 4).

В каких-то письмах встречаются осторожные и очень путанные пожелания — например, такое, сформулированное совершенно в духе Хармса: «Может быть и в указываемых мною ошибках тоже окажутся ошибки, то тем лучше; укажите и на мои ошибки» (Алексей Федорович Псяуков, Восточно-Сибирский край, 19 января 1931 г.; ед. хр. 249, л. 9). Но проявляется в них и встречная тенденция — учить учителей: «На днях закончу и вышлю Вам статью на тему „Читатель поучит нас как учить его“» (Р. И. Брунштейн, Уральская область; ед. хр. 247, л. 24). Р. И. Брунштейн, правда, не был самостоятелен в своем порыве: он перефразировал высказывание М. Горького из декларации, открывающей самый первый номер журнала: «Мы надеемся, что он, в свою очередь, поучит нас тому, как лучше мы должны учить его».

Читательская критика достигла кульминации в кампании за «перестройку» журнала, которая развернулась в 1934 году и была инициирована его же редколлегией. В редакцию посыпались требования превратить журнал в учебник со строгой программой, четкой структурой, изложением материала по пунктам, с контрольными вопросами и заданиями в конце каждой статьи. М. Горький и его соратники, конечно, задумывали свое издание как обучающий курс, и элементы учебника в нем появлялись, но выдержать принципы «рабфака на дому» им не удавалось никогда.

* * *

Итак, мы, как кажется, получили некоторое «феноменологическое» (в догуссерлианском смысле слова) представление о советском человеке, пытающем счастья на поприще литературы. Вернемся к вопросу о «смысле» его ученичества. Для чего и почему гражданину СССР, бесконечно далекому от высоких сфер искусства и еще недавно довольствовавшемуся эстетическими предложениями низовой культуры, понадобилось быть писателем? Повод ясен: призыв РАППа, поддержанный в какой-то момент государством, многочисленными просветительскими организациями, высшей школой, Академией и прессой, включая специализированный журнал «Литературная учеба». Оставляя мотивы государства и организаций в стороне, отметим только, что, предоставив этот шанс, они сопроводили его пропагандистской кампанией, по интенсивности сопоставимой с самыми громкими «коммунистическими» инициативами.

Если же говорить о встречных интенциях, то вот несколько простых соображений. Конечно, саму по себе «зачарованность» литературой, аспект «искусства для искусства» сбрасывать со счета нельзя: образование, как известно, необратимо влияет на эстетические потребности. Понятно, однако, что чистой эстетикой дело не исчерпывается. «Корыстные» мотивы составляют изрядную долю заинтересованности «неофита» в том, чтобы тратить зарплату, весьма ограниченное свободное время и в буквальном смысле драгоценную (учитывая, что день чаще всего посвящен тяжелой физической работе) жизненную энергию на освоение практик, не имеющих никакого отношения к его повседневности.

В такой меркантильности нет ничего необычного. Со времени установления института профессионального писательства литераторы искали не только славы, но и денег, а романтическая роль художника, внимающего богу и «жгущего» сердца сограждан, спокойно сочеталась с желанием зарабатывать. Лишь определенного рода социокультурная среда, связанная в нашем случае с «интеллигентским» журналом, могла сделать открытое обсуждение экономической стороны дела чем-то этически неприемлемым. Условия же, в которых писательский «экономизм» давал о себе знать, напротив, по-настоящему любопытны.

Важно и то, что начинающего писателя интересовали не только деньги в буквальном значении слова. Кое-кто, как мы видели, пытался найти в литературной учебе более подходящий способ отбывать добровольно-принудительную «общественную нагрузку» («„Литературная учеба“ как партучеба» для партактива), а она бывала очень назойливой — это не ДНД в поздние семидесятые. Но еще важнее, может быть, отчаянное стремление домохозяйки-колхозницы, вдруг оказавшейся между «штопкой» и «вдохновенными статьями», порвать со своей средой.

Вряд ли есть смысл утверждать, что обыкновенный советский человек был в курсе писательских дел, но популярность творческой интеллигенции и ее близость к «центру» даже в масштабе губернского города, иногда заметные привилегии и не самое тяжелое «орудие труда» («перо», как ни крути, не «штык») — все это выглядело привлекательным и, в свете объявленного призыва в литературу, неожиданно доступным. Оборотная сторона медали: самоубийства Есенина, Маяковского и вообще регулярная «зачистка» литературного поля — не слишком настораживали, что тоже объяснимо, ведь в литературу наконец вступал человек, числящий себя настоящим пролетарием. В своей массе ставленник «Литературной учебы» идентифицировал себя с новой действительностью и искренне удивлялся, когда не находил признания. Собственно говоря, его приглашали в литературу, чтобы заменить социально враждебных, временно взятых на службу «спецов».

Писать — это не рисовать, не танцевать, не петь, не снимать фильму. «От природы» и экономически писательство доступно каждому мало-мальски грамотному человеку. Если «вопрос о литературном таланте и врожденном даровании» остается «в стороне» (М. Горький), а еще пуще — по версии РАПП, — если «дар» и интуиция заменяется осваиваемой, как приемы работы на станке, материалистической диалектикой, то для того, чтобы стать писателем, остальное легко купить — хотя нельзя сказать, что бумага и карандаш, особенно на периферии, были бездефицитны. Говоря иначе, школа литераторов, по крайней мере на первый взгляд, не требовала от начинающего карьеру человека большого «капитала», и именно в этом, надо полагать, состояла очень простая причина популярности литературной учебы как социального проекта.

Чтобы четче понять специфику экстремальных 1920–1930-х годов, имеет смысл сравнить ее с совершенно другим временем. В позднем СССР писательство рассматривалось скорее как потребность, рождающаяся если не от избытка, то хотя бы от какого-то достатка. На рубеже 1920–1930-х годов для «призывника в литературу» она возникла как необходимость вырваться из нищеты. В условиях скудного быта (а бедственное экономическое положение — общее место в читательском письме) на фоне сплошной коллективизации и индустриализации при социальном устройстве, где почти нет «середины» (НЭП ушел в прошлое, «середняк» окончательно перестал быть союзником и уничтожается, граждане распределены между полюсом власти и полюсом тотального подчинения) — в этих условиях страсть к искусству оказалась непосредственно связанной с базовыми жизненными практиками и самыми необходимыми телесными нуждами. Для молодого человека карьера литератора зачастую означала элементарную возможность лучше питаться, одеваться, пользоваться вниманием у девушек, наконец, обзавестись семьей («…у меня сейчас маленькая зарплата, плохая пища, нет одежды, нет женщин, которых я хочу»).

Вероятно, нельзя не учитывать и иного рода «оборотную сторону» жизни писателя, информация о которой постоянно просачивалась в прессу и обсуждалась в окололитературных кругах. Миф о «богемном образе жизни», в который были вовлечены и такие масштабные для России фигуры, как Есенин, и такие не очень известные, как упоминавшийся выше раскаявшийся комсомольский поэт, рекламировал «греховную», запретную, но не лишенную привлекательности реальность.

Очевидный способ завладеть благами социализма, избрав партийную карьеру, выглядел более затратным и в литературе (хорошим примером, как ни странно, может служить инвалид Павел Корчагин), и в действительности: вспомним слова драматурга-«активиста», измученного хлебозаготовками. Настоящим инженером, а не «инженером душ», тоже скоро не станешь… Более привычные маршруты могли, конечно, вывести наверх, но если нет — писательство оставляло надежду найти еще одну дорогу к «счастью». Эта же возможность привлекала дискредитировавших себя членов общества: занятие писательством виделось одним из способов вернуть себе статус полноценного гражданина.

Институт литературной учебы в СССР конца 1920-х — начала 1930-х годов имеет смысл рассматривать в роли социального лифта, обслуживающего общество, где связь между «этажами» (классами, прослойками, сословиями и т. п.) самым серьезным образом нарушена. Этот «лифт» — если продолжить размышления, опираясь на метафорический потенциал термина, — был спроектирован не внутри дома, а снаружи и как будто позволял вознестись, не видя происходящего на лестничных площадках и не «осязая» того, что там находится, пусть не на самый верх, но на один-два пролета выше. Однако дальше проекта и отдельных деталей дело не пошло. Социальный лифт был иллюзорен, никакой полноценной жесткой конструкции не подразумевал и вопреки всеобщим ожиданиям в большинстве случаев открывал двери на том же этаже, где в него сели.