И вот уж поджидают с работы Кукушкина, канистру уже допивают, в общем нарезались оба. Пушкин кстати ещё не плохо держится – за Лизавету Филипповну; ну и Лизавета тоже соответственно держится – за самого Пушкина. В общем поддерживают друг друга как могут в преддверии сомнительно-напряжённых событий.
Как знать; как там всё сложиться, Кукушкин то – здоровый мужик, и ещё не известно – совладает ли с ним Лизавета – хватит ли силёнок после канистры то.
И вероятно, чтобы отвлечь хозяйку от пятнадцатой стопки, дабы совсем не уснула; Александр Сергеевич начал читать наизусть:
— Вечор, ты помнишь, вьюга злилась, на мутном небе мгла носилась; Луна, как бледное пятно, сквозь тучи мрачные желтела, и ты печальная сидела — А нынче... погляди в окно…
Лизавета так и сделала – в окно по инерции глянула.
— Идёт! — воскликнула она, — и опять какую-то дрянь с собой тащит…
— Кто идёт-то? — с первого раза не врубился Александр Сергеевич.
— Хозяин, естествен-н-н-но… — с трудом произнесла хозяйка.
— Понял!.. Понял!
Пушкин нервно начал бегать по комнате, выискивая для себя временное убежище.
— Ну в общем, действуйте Лизавета Филипповна, всё по плану, так как я вам говорил, — заторопился Пушкин.
А сам сначала хотел в шкафу спрятаться – от греха подальше, да не успел, дверь входная уже заскрипела – ну и нырнул тогда под стол, да скатертью прикрылся.
И вот уж Степан Никанорович на пороге стоит, уставший после работы, как всегда выпивший, да в придачу опять с какой-то непонятной железякой в руках: да только Лизавета на железяку – чихать хотела, по началу даже и не глянула. А вот внешность супруга сразу в глаза бросилась, ибо в ней действительно произошли необычайные перемены; но главное это конечно рога о которых предупреждал её Пушкин; один рог как у барана – закруглённый, а второй как у лося – ветвистый и очень огромный; и что характерно на одном из рогов трусы женские висят – поношенные, в общем не свежие.
«Да как же я раньше то этого не замечала?» — от удивления закрутила головой Лизавета.
С рогами Степан Никанорович показался ей даже привлекательнее чем без них, гораздо привлекательнее, ну просто в разы.
Так же отметила для себя Лизавета, что и выправка, и стать – стали под стать. И сам, явно повыше стал, и осанка, а самое главное взгляд у него вроде как целомудрием прояснился, и выражение лица приобрело загадочно-мудрёные черты, чуть тронутые лёгкой глубиной задумчивости. И казалось в этот момент она бы ему всё простила… о если бы не женские трусы на рогах.
— Что это?!. — грозно указала на них Лизавета пальчиком, и снова повторила вопрос, — Что это?!.
— Это монтировка! — ничего не подозревая поторопился объяснить Лизавете название железяки – той что держал в руках Степан Никанорович, — Вещь нужная, и в хозяйстве завсегда сможет пригодиться…
И вот уже, железяку эту самую ей протягивает: полюбуйся мол любушка моя – Лизавета Филипповна.
Ну что же, приняла она тогда у него из рук в руки хреновину увесистую, а сама думает:
«Вот сейчас то я, и залеплю ему прямо в лоб этой самой хреновиной»
А он стоит, улыбается, даже не догадывается, какая беда над ним нависла.
И она тоже, в раздумьях вся; не может для себя решить, с какой стороны правильней будет шарахнуть его по лбу; в руках вертит монтировочку, да всё на глазок примеряет. А с другой стороны; вроде, как и жалко его стало.
«С рогами ведь, мужик то мой в дом вернулся… — раздумывает она, — И так он от меня натерпелся несчастный: хоть и красивые те рога у него конечно – крупные… рогатые… однако-ж, ведь это мой подарок, ведь это я ему их наставила – а никто ни будь… не виноватый он».
И если бы не трусы женские на рогах – возможно бы и отложила она монтировочку в сторону.
А Александр Сергеевич в это время из-под стола наблюдение ведёт, и вот уж нервничать начинает; не понравилось ему, что Лизавета всё откладывает – нанесение главного удара.
— Ну давайте уже, врежь-ка ему… — потихоньку подсказывает ей.
Ну как было не послушать Александра Сергеевича – известное дело человек авторитетный.
«Ведь он такой!.. Ведь он такой!.. Ну в общем – плохого не посоветует…»
И вот уже размахнулась она хреновиной той самой, да как даст по лбу Степану Никаноровичу, как раз промеж рогов… Ох и крепко получилось.
Не ожидал Степан Никанорович такой реакции от своей супруги, попятился, руками закрылся, и что-то хотел доброе видимо сказать ей – типа поблагодарить, да не успел, как она ему ещё раз в добавок шарахнула, той же самой хреновиной, которую он в дом принёс – за ради того, чтобы в хозяйстве пригодилась.
— Вот и пригодилась! — сообщила она ему, — В хозяйстве!
И ещё раз шарахнула, а когда уже бежала за ним вдогонку по двору, то метнула во след ему этой самой железякою.
— И не нечего в дом, разную хуйню таскать! — прокричала она во след.
Вы бы видели, как смеялся тогда Александр Сергеевич, наблюдая со стороны за происходящим; никогда ему раньше не было так хорошо да весело, даже в восемнадцатом веке – и то всё как-то скучнее происходило. А тут он даже на ногах не устоял, на пол упал, обеими руками обхватил прыгающий в покатухе живот, и долго ещё не мог успокоиться.
— Ой не могу! — каждый раз повторял он одно и то же.
И Лизавета тоже, всё никак не успокоиться, всё продолжает за Кукушкиным своим гоняться, теперь уже и по соседскому огороду – снег утрамбовывая.
— И так уже все ноги переломала о твой хлам! — кричала она во след, — Это же надо додуматься – гусеницу от трактора в прихожей вместо половика постелить!..
И вот уже по главной улице имени космонавта Алексея Гагарина за ним погналась, а далее по снежному насту, в сторону заброшенной фермы – да снежками кидать в него продолжила, до тех пор, пока сама в сугробе не провалилась. Возвернулась обратно уже к ночи, вся снегом обсыпанная, Пушкин ей стопочку заранее приготовил, выпила она, и вроде как успокоилась маленько.
А вот Степан Никанорович, с тех самых пор так и сгинул, убежал куда-то, и более уже не появлялся в деревне. Всё нажитое бросил – жене оставил; дом, огород, сарай, металлолома четыре тонны, гусеницу от трактора, а ещё четыре вёдра с говном, ну и так по мелочи кое-что. Ничего не взял; да видно просто не успел – вот так-то.
Местные языки бают что в сторону Чугуева бедный подался, только его и видели, да хорошо если живой остался, и на том спасибо.