Милий Балакирев часто заморгал, крепко высморкался, шибанул соплю об пол, притопнул ногой, облизал губы языком.
— Я между прочим сюда не ради мелкой похоти заглянул, — сообщил он присутствующим, — мне ваши шутейные утехи ни к чему, а заглянул я сюда ради великих свершений!.. Ну и водочки, хряпнуть конечно, было бы очень даже кстати!
— Вот это по-нашему! — одобрил композитора Александр Сергеевич Пушкин.
Он тут же налил в кружку по самый край водки, и осторожно протянул Балакиреву стараясь не расплескать. Милий Алексеевич так же осторожно принял из рук в руки студёный напиток, прицелился, и разом сглотну, после чего ещё раз смачно высморкался, снова шибанув соплёй об пол.
— Эх! — наконец протянул он воодушевлённо.
Пущин лишь головой покачал, да рукой махнул.
— И опять же по поводу вашего Баратынского Евгения Абрамовича, — продолжал Милий Алексеевич Балакирев, — Я у него давеча трёшку в долг попросил – на чекушку, три часа его умолял на коленях, так нет же, так и не дал сволочь.
— Не хорошо… — протянул Козьма Прутков.
«Надо же, и этот проныра тут как тут… теперь точно не видать мне бабы, — продолжал в уме прикидывать Пущин Иван Иванович, — и водки точно на всех не хватит, снова придётся в ночной лабаз за добавкой бегать… И опять же меня отправят, а кого же ещё… а откажешься, ещё и морду набить могут».
«Могут! — подтвердил мысленно философ Николай Бердяев, который явно у Лизаветы Филипповны в гостях был впервые, но тем не менее очень хорошо знал присутствующих, и на что каждый из них способен.
— Могут! — на этот раз уже в голос подтвердил своё философ, и с состраданием посмотрел на Ивана Ивановича, — Бедняжка…
Пущин нервно закурил папироску.
— Чего уж тут хорошего… — ответил Пруткову Балакирев Милий Алексеевич.
Композитор снова прицелился, чтобы как следует сморкнуть и бросить очередную соплю на пол, да только не очень-то на этот раз у него получилось; большим пальцем Балакирев зажал правую ноздрю, да дунул что есть мочи через левую – и попал прямо себе на бороду. Рукою смахнул соплю, затем крепко испачканные пальцы аккуратно вытер обо свой же валенок, и этими же руками схватился за огурец (Кстати это была единственная закуска на всю компанию).
«Вот сволочь! — снова в отрицательном смысле подумал о нём Иван Иванович Пущин, — теперь ещё и закуску изгадил… Ну кто ещё после такого захочет этим самым огурцом полакомиться…»
— Да ведь он тем самым… этот ваш Баратынский, — продолжал Балакирев, — этим самым своим недостойным поведением… можно даже сказать: просто взял, и сверху наложил на нашу с вами «Могучую кучку!»
— Да как же это?.. — удивился Антонов-Овсеенко,
— А этот всё-ж таки наложил! — Балакирев был не изменен.
— Да там уже столько наложено, что и не подобраться, так что могу вас заверить уважаемый Милий Алексеевич – бросьте вы свою затею. Да что там далеко ходить; я лично сам на прошлой неделе, уж было постарался, ан нет, не получилось. Ну никак, к куче той могучей уж боле не подступиться… Так что наложить сверху будет никак невозможно – я вас уверяю.
— А он со стремянки – забрался, штаны снял и наложил прямо сверху…
— Да что вы такое говорите?.. — отрезал Пушкин, — Ведь мы здесь все интеллигентные люди, можно сказать, бомонд Петербургского общества – а разговор опять про кучу с дерьмом завели. Да уймитесь же вы наконец.
— Никак невозможно-с!
Сегодня Балакирев был явно в ударе, а потому всё продолжал и продолжал нагнетать:
— Коли от такого явного хамства, террористическим актом попахивает…
— Да знаем мы, чем тут попахивает… — отмахнулся от него Пущин.
А сам в то же время подумал: «Вот же – шут Балакирев, уже напился водочки, и теперь будет всякую ахинею нести…».
— Да вы только принюхайтесь господа, принюхайтесь, — настаивал на своём шут Балакирев…
— Да мы уже давно принюхались… — злобно отреагировал на его предложение Пущин. И в то же время подумал: «Наверное, опять набздел – старая сволочь...»