«Что бы ещё такого в топку подбросить?» — подумала Лизавета Филипповна.
И первую попавшую книгу с полки ближней она прихватила, смотрит, а это «Повести Белкина».
— Ага!.. — радостно воскликнула наша работница, —это как раз годится!
Смерила она данную книгу взглядом, и уж было собралась в огонь её махануть; да толи по привычке, а может просто случайно, пальчик об язычок намочила да страничку одну, и вторую в той книжке перевернула – а там литография, портрет Пушкина; сидит такой красавчик на скамье в парке, весь сам из себя – ножка на ножке, в руках тросточка, на голове цилиндр.
— Да!.. — восхищённо протянула Лизавета Филипповна, — вот бы мне такого мужичка симпатичного, хотя бы на один разок попробовать!..
Улыбнулась она сказанному, да мечтательно прижмурилась. А перед мысленным взором муж её Степан Никанорович возник, да пальчиком ей погрозил.
— Да пошёл-ка ты… — постаралась отогнать непрошенное видение Лизавета, и снова на Пушкина переключилась, — М-н-да! Этот совсем другое дело, и статен и подтянут, совсем не то что мой импотент Кукушкин … совсем, не то.
А сама всё ещё мечтать продолжает: «Вот было бы здорово, если бы сейчас сюда вошёл этот самый Александр Сергеевич, увидел бы меня, и ахнул!.. Сразу с порога на колени бросился, припал бы к ногам моим, руку бы протянул на встречу, и произнёс-бы, как когда-то – кому-то: «Я вас люблю, чего же боле…»
Лизавета закрыла глаза, и постаралась представить данную ситуацию.
— Ага! — продолжала она комментировать с радужно расплывающейся улыбкой до самых ушей, — Ага!.. И ещё было бы куда круче, если бы он сразу меня любить начал… Ага!.. Ага!..
— Но где же тут любить то возможно? — сама же и прервала своё вдохновение, задав этот каверзный вопрос тут же, самой себе.
— Да тут!.. Где же ещё, вот на этом библиотечном столе, например.
— Да он же шаткий, в раз развалится…
— Тогда на полу. — продолжала сама себе предлагать разные варианты.
— Да ты что! На полу то холодно…
— Да не робей ты дура, уж как ни будь то, да разобрались-бы наверняка. — укорила она сама себя, за чрезмерное сомнение.
И вот уже глаза свои ладонью прикрыла – дабы не упустить такое заманчивое представление, дабы не спугнуть видение то, дабы не нарушить концентрацию мысли – такую приятную, чтобы подольше она при ней задержалась.
______________
И вдруг слышит голос, словно откуда-то из далека:
— Я вас люблю!..
И сама же тому улыбается: Вот ведь – будто и в правду накликала – как в сказке…
— Эй женщина!.. Я вас люблю! — снова повторил голос.
«Бывает-же!.. — подумала тогда Лизавета, и ещё больше в улыбке своей расплывается. А сама глаза открыть не торопиться – понимает; что если откроет, то сразу надуманная иллюзия исчезнет; но голос тот и в третий раз повторился, и причём на этот раз громко так, и отчётливо, как будто и вправду кто-то здесь находился:
— Эгей, глухая что ли? Я вас люблю!..
«Что такое – не может быть!..» — на этот раз даже в сердце кольнуло, и мурашки по телу. Руку отняла да глаза открыла свои Лизавета Филипповна, и от неожиданности прямо на стремянку передвижную уселась.
— Батюшки!? — смотрит и глазам своим не верит. А перед ней и вправду Пушкин стоит на коленях – как настоящий; она даже проверила; его рукой коснулась кончика носа: И точно настоящий!.. Точь-в-точь как на картинке той самой.
— Я вас люблю!.. — снова и снова повторило видение.
— Чего?.. — переспросила тогда она у него.
А сама смотрит, и снова глазам своим не верит; отмахнулась рукой, думала, что видение то, в раз исчезнет; ан нет – не исчезло видение-то, туточки на месте осталось…
— Чего же боле… — продолжил Пушкин, и уже несколько раздражённо протянул ей руку.
— Чего?.. — снова переспросила Фома неверующая – в смысле Лизавета Филипповна, и снова своим глазам не поверила.
Но ведь и правда – быть такого не может, в сомнении пребывает наша дамочка, да только часто-часто глазами моргает.
А видение опять за своё:
— Я вас люблю!.. Чего же боле?.. Ну-ну, соображайте давайте уже…тётенька…сколько можно…
А она опять за своё: Чего да чего?
— Ну не тупи уже, дура… — Пушкин уже явно не выдержал.
А она опять – ничего не соображает, но теперь уже хотя-бы поинтересовалась:
— Вы кто?
— Иван Пехто! — ответил ей Пушкин, и сам не дожидаясь обоюдного согласования начал стремительно действовать. Видимо и вправду сильно полюбил он её тогда; а потому и начал на неё залезать, прямо здесь, на этой самой стремянке.
А она от него, в верх по ступенькам заторопилась, да руками юбку придерживает – не даёт стягивать, вроде как сопротивляется:
— Уйди!.. Уйди окаянный!
А он не уходит, навалился всем телом, выхватил у неё из рук эти самые «Повести Белкина», да так прямо-таки силой под задницу их ей подпихнул – во как.
— Это ещё зачем? — поинтересовалась, находясь в полной растерянности, недогадливая Лизавета Филипповна.
А он ей и поясняет:
— Это чтобы удобней было – матушка…
— Чего!? — снова поинтересовалась наша труженица.
— Расслабься… Вот чего…
И начал… начал… начал было Александр Сергеевич настойчиво дышать ей в ухо.
— Эй!.. А ну-ка постойте! — затрепыхалось тело нашей дамочки в его волосатых руках. — Постойте, кому говорят!
Да только Пушкин на слова её последние – чихать хотел; даже внимания не обратил, а сам всё сильнее любить её продолжает. Мочку уха ей легонько прикусил, да ещё шепчет при этом что-то важное; кажется, по-французски:
— La sotte, je vous en veux ... — и через мгновение, — j'implore assis sur le cul exactement...
А она ему по-русски:
— Эй товарищ!..
И тут же попыталась вырваться из его крепких объятий, а когда поняла, что это ей не удастся, то так же по-русски добавила:
— Твою в душу мать!.. Да что же это такое?.. У меня же читатели могут нагрянуть… Мне же работать надо…
— А я об чём!.. Работайте-работайте Лизавета Филипповна!.. — постарался успокоить её Александр Сергеевич, — Не торопитесь: раз-два, раз-два…
Нет конечно Лизавета тайно мечтала об этом – да ещё бы не мечтать о таком… ведь всю жизнь можно сказать – только об этом и думала, ещё с первого класса, и каждый раз надеялась – что вот-вот, да и обнимет её Амур … Ну конечно на Александра Сергеевича она даже особенно и не рассчитывала, он ей всегда казался явно не по зубам – эдакий франт; а вот на счёт Алексея Максимовича Горького, вполне… Но это так, в мечтах девичьих, не более.
И уж конечно даже не предполагала, что это – не более, на самом деле запросто случиться. Да ещё так внезапно, без особой на то подготовки. Она и растерялась – она не могла не растеряться: Так что же ей теперь было делать? Ей, такой скромной, такой застенчивой девушке, ещё совершенно не испорченной жизненными на то трудностями?..
«Может его укусить? — подумала она, — но ведь он такой хороший… и тем более, а вдруг он не любит, когда его кусают?»
Вот так, прямо вся в сомнениях – быть или не быть… И всё-таки она его укусила, изловчившись ухватила зубами поэта за нос, не так чтоб очень сильно – но вполне для него достаточно.
Возмутился тогда «певец Леилы»: не ожидал он вообще подобного противостояния.
— Что же вы сударыня себе такое позволяете? — возмутился на то Пушкин.
— А вот, так!.. — ответила ему сударыня.
— Да вы же сами Лизавета Филипповна того хотели!? Вы же сами, всегда меня об этом просили!?. Ещё с первого класса вы с этим ко мне приставать начали… И учебник с моей картинкой – измочалили напрочь…
— Да, хотела… Да приставала, — тяжело дыша призналась Лизавета, — Но ведь это было в мечтах! А на деле я девушка очень скромная… Вы таких, возможно, товарищ Пушкин, у себя там в городе своём Пушкине, и не встречали, наверное.
И даже пригрозила ему:
— А если не слезете с меня – то я вас тогда ещё сильней покусаю.
На что Пушкин отстранился да попятился, и уже было по ступенькам спустился, натягивая при этом штанишки, а далее к дверям припустил; видимо и вправду струхнул... Не в том смысле что успел закончить начатое дело – а в смысле что напугался очень.
— Ладно, — отступая произнёс Пушкин, — Извините мадам, я, пожалуй, действительно адресом ошибся, я, пожалуй, тогда в СЕЛЬПО загляну, там кажется тоже женщина продавщицей работает… быть может хоть там меня сегодня обслужат как следует…
«Конечно, там-то точно тебя обслужат по полной программе!.. — словно молнией мелькнуло в голове у Лизаветы Филипповны, — Ещё-бы… Эта самая голодная Кирпичёва раздумывать не станет: нет, нельзя его отпустить – никак нельзя».
А Пушкин уже к дверям, ещё пару шагов и совсем исчезнет. Требовалось срочно что-то предпринять, ибо в объятиях продавщицы совсем пропадёт, вот о чём подумала тогда сомневающаяся Лизавета, стоя как ей казалось на перепутье:
«А с другой стороны – как бы низко самой не упасть в глазах Александра Сергеевича – вот что главное. И вообще, что он о ней в конце концов может подумать, ежели с первого раза она ему прямо на книжках честь отдаст. Как говориться – береги честь смолоду… Эх, да хрен с ней с честью то этой самой – эка невидаль; чай не в армии, это там приходиться честь отдавать по каждому случаю – на право и на лево; а здесь разве что иногда… а потому что некому… а тут такой случай…».
— Эй!.. — бросилась она в след за поэтом, — Постойте!
— Ну, чего ещё? — обернулся Александр Сергеевич уже на пороге.
— Да пошутила я… пошутила.
И вот уже снисходительно поманила его рукой, загадочно бровью повела, глазами сверкнула, язычком слизнула; и тут же быстренько пока Пушкин не успел опомниться, ухватилась за его брюки – и обратно на стремянку его потянула.
— Да ладно Александр Сергеевич – продолжайте раз уж начали… чего уж там… продолжайте…
И сама на бедного «Белкина» сверху запрыгнула, и сама Пушкина на себя взвалила, и вот уже поехали дальше – она чуть впереди, а он чуть по отстал, но уже догоняет, и так быстро-быстро-быстро.
А она ему ещё и шепчет:
— Тише! Тише!
А ноги всё шире-шире: рубашка, брюки, трусы, шляпа, чулки, панталоны – всё это разом разлетелось по углам общественного помещения, и только бедняга «Белкин» придавленный женскими ягодицами, оказался тому не только единственным свидетелем, но и единственным, тогда серьёзно пострадавшим.
Ибо, затюкали они его, Белкина то; здесь на последней ступеньке стремянки и затюкали.
Среди всеобщего разнообразия мировой литературы и помер Иван Петрович Белкин – как пить дать помер.