Виталий Владимиров

К О Л О Н И Я

Как бесконечно долог этот путь

В лесу густом, непроходимом,

Но прежде, чем навек уснуть,

Мне весь его пройти необходимо.

Дж. Неру

"...пусть люди забудут обо мне на следующий

день после похорон, это меня не трогает; я

неотделим от них, пока они живы, неуловимый,

безымянный, сущий в каждом, как во мне самом

присутствуют миллиарды почивших, которых я не

знаю, но храню от уничтожения; но если

человечество исчезнет, оно в самом деле убьет

своих мертвых."

Жан-Поль Сартр

"Главное, товарищи - это творческая

направленность необходимых взаимоотношений."

Из выступлений на собрании

Глава Первая

...На белой веранде сквозь стеклянные пластинки, заросшие атласными морозными узорами, искоса, но сильно пробивалось солнце. Дверь не открывалась - за ночь намело сугроб у порога, я с трудом его отодвинул, боком протиснулся на крыльцо и, задирая валенки, пошел лесом на поляну. Льдистый снежок, сухо шурша, ссыпался в воронки моих следов, сверкающим вздохом оседал с мохнатых елей на горностаевые сугробы, нечасто утыканные свалившимися шишками да утонувшими в снегу обломками веток. Солнце кололось искрами белого покрова, переливалось перламутром сосулек, родниковая свежесть холодила лицо, тихо обдувала шею, проникала сквозь мохнатую клетку свитера, надетого на голое тело.

Я встал посреди поляны, зачерпнул обеими ладонями горсть снега и растер занемевшее на мгновение лицо. Кровь разогналась, пробежала волной по ставшей горячей коже, и я вдохнул всей грудью чистоту нашей русской зимы...

Дурным, истошным голосом заорал павлин в соседнем саду, потом высоко взвелся голос разносчика - каждое утро, проходя мимо наших окон он кричит что-то очень похожее на "Бо-о-о-ли-и-ит!" - и я проснулся.

Глухо рыча, работал кондиционер, гнал слабый ветерок, обдувавший мокрое от пота лицо. Желанная зима опять явилась сном- обманом и исчезла вместе с пробуждением.

Я откинул влажную простыню, сунул ноги в плоские шлепанцы с петлями для больших пальцев и пошаркал в ванную комнату. Облицованный серым мрамором куб пространства уже с утра был будто налит духотой. Я встал под душ, отвинтил кран до отказа. Из металлической розетки, прохрипев нутром труб, пролились несколько струек воды и иссякли.

Опять в баке нет воды.

Я завинтил кран, вылез из ванной и, ощутив на мгновение облегчающую свежесть спальной, прошел в душную столовую, поднял трубку внутреннего телефона и позвонил на ворота, сторожу. Он поднял трубку после третьего вызова:

- Да, сэр, - услужливо спросил он.

- Да, сэр, водяной насос, - ответил он и замолчал.

- Водяной насос, - повторил я.

- Водяной насос, сэр, - повторил он с готовностью.

- Водяной насос, - сказал я, свирепея.

- Нет воды, сэр.

Я бросил трубку на рычаг. Тут уж ничего не поделаешь.

Вспомнилась песенка: "О, Рио-де-Жанейро, чего же там только нет - и днем воды там нету, а ночью света нет." Врет песенка - в Рио как раз все было. А здесь, как говорили классики, явно не Рио.

Подошел к большим, во всю стену, дверям и раздернул шторы. Двери двойные - наружные с припудренными пылью стеклами, внутренние - с сетками против москитов и всякой другой летающей нечисти: мух, ос...Здесь летают даже тараканы и мыши.

Экзотический пейзаж за прямоугольником дверного проема на балкон как картинка фотообоев. Откинули спинки алюминиево-трубчатые плетеные кресла. Балкон, сложенный из квадратов мраморной крошки, повис над небольшим, покрытым коротко стриженной травой двориком с кустами тропических цветов вдоль забора и молодой пальмой в углу.

Далее, через узкую улочку такие же сады и дома с плоскими террасами крыш, выступами балконов, каменными козырьками от солнца над окнами, кубами кондиционеров, врезанных в окна. От бетонных столбов, сквозь густую листву деревьев, в которой можно различить то попугая, то удода, протянулись электрические провода в бахроме изоляции.

В небе парят орлы и коршуны и время от времени беззвучно проплывают горбоносые самолеты, заходящие на посадку.

Обычно эта картинка жарится на солнце, сонлива и недвижна. Сегодня ее оживляет длинный, во весь рост, черный балахон и зеленое платье, вывешенные сушиться на одной из крыш. Налетает ветерок, и балахон взмахивает темными рукавами, обнимая за плечи зеленое платье, они сплетаются-расплетаются, и кажется, танцуют, извиваясь, восточный танец.

"Бо-о-о-ли-и-ит!" - кричит вдалеке разносчик.

Единственное, что резко и сразу напоминает Россию - воробьи. Такие же серо-коричневые и чирикают знакомую песенку, словно чиркают клювом по камешкам.

Сегодня опять будет жарко. За сорок. За плюс сорок. До сорока - терпимо. Каждый градус плюс к сорока - словно добавилось сразу еще пять или десять градусов.

Это третья наша с Ленкой, с моей Аленой жара здесь, далеко от зимы. Да, ровно три года назад вызвал меня наш кадровик, скрестив кисти рук, долго, изучающе смотрел на меня, наконец, произнес:

- Начинай оформляться. Не тяни. Время поджимает.

Глава вторая

В руках кадровика белый лист с подколотой бумажкой. Он погрузился в его чтение.

Я ждал.

Я ждал этого момента несколько лет. Психологическая закалка, опыт неоднократных, пускай, коротких командировок за рубеж научили меня сдерживать эмоции, и я был фатально спокоен - все равно, пока не пройдешь паспортный контроль в Шереметьево, пока не щелкнет замок калитки и ты в самом прямом смысле не переступишь государственную границу, до этого момента считай, что ты никуда не уехал.

Кадровик протянул мне листок. Подколотая узкая бумажка - направление в ведомственную поликлинику мне и Алене для обследования, большой лист справка о моей временной нетрудоспособности за последний год. Слово-то какое! Способность, но нетрудовая. Тьфу-тьфу-тьфу, вроде ничего особенного - грипповал пару раз да подвернул ногу, катаясь на лыжах.

- Вот тебе телефон поликлиники, звони тут же, записывайся на прием. Как говорится, ни пуха...

- Извините, к черту!

- Извиняю охотно, только не подведи.

- Будьте уверены.

- Посмотрим.

Я вернулся в редакцию, сел на телефон.

Все время занято.

Надо набраться терпения. И надолго. Быть спокойным, ровным, тише воды, ниже травы. Несколько месяцев, может быть, полгода, терпеть чужое плохое настроение, глупость, чванство, ничем не выказывая своей тревоги, и быть готовым к самому неожиданному повороту событий. А пока сосредоточиться на главном - получить медицинскую справку о том, что мы с Аленой - практически здоровые люди.

Наконец, дозвонился.

- Минутку, - холодным голосом ответила трубка и, действительно, через минуту откликнулась опять.

- Слушаю вас.

- Запишите в загранкабинет, пожалуйста.

- Звоните в помощь на дому, - ответили на том конце провода.

- А как туда... - только успел сказать я, но там уже бросили трубку.

Терпение, еще раз терпение.

Дозвонился опять.

- Как вызвать врача на дом?

Сказали номер.

Соединился сразу.

- Можно только на следующий четверг. Устраивает?

- Да, пожалуйста.

- Фамилия?

- Истомин Валерий Сергеевич, Борисова Елена Сергеевна.

- Записываю на десять утра. Но приходите пораньше.

Теперь - дозвониться Аленке.

- Ну, что, жена, собирайся.

- Куда? - не сразу сообразила Лена.

Я назвал страну.

Алена не проявила никаких эмоций. Помолчав, сказала задумчиво:

- И все-таки, значит... Я так змей боюсь... А может быть...

Она договорила эту фразу вечером, дома, после ужина.

- А может быть, все-таки не поедем?

- Как так? - удивился я.

- Вот если бы Чехословакия, а то тропики, жарко.

- Другого не предложили, - почти обиделся я, - не заслужил видно.

Мы молчали. Я смотрел на Алену, задумчиво склонившую голову к правому плечу. Лицо у нее такое славное, родное, совсем еще молодое, а вот в рыжеватых вьющихся волосах проседь, особенно сильно проступившая на висках. Судьба уже дважды закладывала лихие повороты в моей жизни. Поначалу, учась в Технологическом институте, влюбился в кино и в Тамару. И захотел сразу стать Эйзенштейном-Феллини-Истоминым да надорвался, и свернула дорога моей жизни в приемный покой противотуберкулезного диспансера, задул северный ветер с юга. Лучше иметь здорового и богатого спутника жизни, чем больного и бедного, решила Тамара, да и у меня было предостаточно времени на больничной койке, чтобы осознать, с какой слепой безоглядностью мы вступили в брак.

В обветшавшей бывшей помещичьей усадьбе под Калугой, приспособленной под санаторий, на аллеях снежного парка, где высился над воротами начертанный на кровельном железе плакат "Туберкулез излечим!", я встретил Наташу. И жизнь стала ясной, как весеннее небо, - поступлю на Высшие режиссерские курсы, а Наташу назову женой. Не тут-то было...

После санатория я не мог уйти от беременной, на сносях, Тамары. Перед отъездом на лечение мы договорились, что она сделает аборт, о чем она мне и сообщила в единственном письме. На самом деле в клинике она потеряла сознание, операцию врачи делать не решились, и явился на свет Сережка.

Наташе и мне служила почта. Наконец, я собрался с духом и рассказал ей все. Ответа на последнее письмо я не получил и потерял Наташу. Казалось, навеки.

Гайка судьбы затянулась еще на один виток - провалился на Высшие режиссерские. С треском. И поделом. Поделом потому, что возомнил себя великим, с треском потому, что, действительно, чтото крепко надломилось во мне. Тамара нашла письма Наташи, грохнула об пол хрустальную вазу, и я переехал к родителям.

Серой и горькой, как дым, была жизнь. Но неизбежное случится. Обязательно произойдет. Как восход солнца. Разве наша новая встреча с Наташей была случайной? Беда заключалась в том, что Наташе должны были сделать операцию на легком. Проблема заключалась в том, что я стоял на очереди в своем издательстве, и нам с Наташкой надо было успеть жениться до операции, чтобы получить отдельную квартиру. Успели. Всеми правдами и полуправдами. Ради этого ордера я совершил то, что не должен был делать. После операции Наташа уехала долечиваться в Крым, а мне врач сказал, что ей смертельно страшна любая инфекция. В Крыму у нее случился приступ аппендицита, и ее погубили...

- Страшно, - вздохнула в ответ своим мыслям Алена.

- Змей боишься?

- Ой, и змей тоже... Да дело даже вовсе не в змеях... Другого боюсь. Родители остаются одни... И Юлька с Димкой... И твои.

Юля - Аленина дочка, Дима - ее муж, наш зять. Не наш, конечно, Аленин только. Естественная, жизнью запутанная ситуация. Действительно, кого из родных и близких мы покидаем, кого Лена, кого я? За Тамару, мою первую жену, беспокоиться нечего - она в очередной раз замужем, сын мой Сережка - в армии, придет через год только, после смерти Наташи недолго прожила и ее мама Елена Ивановна, Наташин брат Кирилл, бывший мастер спорта, вшил себе "торпеду" от запоя и, кажется, женился. Родители? О них задумываться и, правда, страшно, что о моих, что об Алениных, им за семьдесят. Неизбежное случится, но об этом - молчание и немая молитва: если можно, то попозже, Господи, ты уже взял к себе Наташу... Одиннадцать лет я искал и ждал своего счастья, и когда уже совсем потерял надежду, спаси Бог, нашел Алену. В судьбах наших удивительно много общего: она родилась в Ленинграде, я - в Пушкине, в один и тот же, тридцать восьмой, довоенный, репрессированный год, оба прошли через голод эвакуации и послевоенных лет, одновременно поступили она - в ГИТИС, я - в Технологический, дети наши Аленина Юлька и мой Сережка - одногодки, наши родители - почти ровесники, и отцы наши - тезки, Сергеи.

Когда мы с Аленой женились, Юлька была еще студенткой и переехала жить в мою однокомнатную квартиру. Потом вышла замуж за Диму и у них родился Алешка.

Во время собеседования при приеме в Союз Журналистов меня приметил главный редактор Агентства Печати Новости. Ему нужен был металлург. Время было такое - металлургов. Всему - свое время. А потом открылась возможность и я поехал. За рубеж. В короткие. На пять-десять дней. По объектам экономического сотрудничества. Иногда на подольше - в пресс-центры международных ярмарок и выставок. Теперь предстояло сменить Николая Марченко, Мыколу, как мы его звали в нашей редакции, в одной из азиатских стран.

Отъезд заграницу невольно менял многое в нашей жизни. Так якорь, поднятый со дна, тащит за собой годами слежавшийся ил. С нашим отъездом естественно вроде бы выходило, что дети с Алешкой переберутся в двухкомнатную, тем более, что Аленины родители жили неподалеку от нас - дети могли им помочь в случае чего да и родители были на подхвате. Все это верно, все это так, но в душе у меня все восставало против того, чтобы в нашем доме, в моем доме жили пускай и родные, но все-таки другие. Неужели мне так и суждено весь век прожить, не имея собственного угла с книжными полками, картинами на стенах и письменным столом? Опять исчезает мираж стабильности? Много ли человеку надобно для простого человеческого ежедневного счастья? Мир в мире, интересное дело, свой дом да совет и любовь в этом доме. Так оно было и есть у нас с Аленой. Но оказывается, есть еще одно условие для ежедневного счастья - поменьше перемен. Если сегодня я знаю, что завтра, как и всегда, я поеду к себе в редакцию, а Алена - в свою театральную студию, что субботу и воскресенье мы проведем на даче, а отпуск - по турпутевке, то это - мираж стабильности. Переезд, разлука - из этого не выйти без потерь. Недаром замечено, что нельзя трогать стариков с насиженных мест, умрут. Даже собаки и кошки возвращаются на пепелища, птицы прилетают из теплых стран - инстинкт этот извечен. Сколько в моей жизни было домов? Разбомбленный войной в Пушкине, деревянная изба бабки в эвакуации, послевоенные коммуналки на Потылихе и в Каретном Ряду и, наконец, своя квартира, свой дом, свой мир с Наташей, который опустел после ее смерти, а теперь - наш с Ленкой. Разбазарят наше гнездо безалаберные дети...

Я приводил еще какие-то доводы Алене, но она, судя по всему, не слышала меня. Что делать?.. В нелегкие минуты своей жизни военный атташе России во Франции генерал Игнатьев, пятьдесят лет отслуживший в строю без страха и упрека, брал чистый лист бумаги и расчерчивал его надвое. Также сделал и я:

- Смотри, Ленусь, справа все "за", слева все "против".

- Что я должна разделить? - изумленно спросила меня Алена. - Что? И кого? О чем ты говоришь? Как мне разделить родителей и Юленьку надвое, себя пополам? Соображаешь, что предлагаешь?

Граница...

Случится так, что мы ее пересечем и все разделится. Кто-то и что-то останется по ту сторону, мы и что-то станем по другую. Черно-белый полосатый столб разделит все, что было здесь и там, пройдет через души, взгляды, судьбы...

- Спать пора, - устало сказал я и погладил Ленку по голове. - В четверг - к врачам. Немолодые уже, нельзя нам волноваться...

- Утро вечера мудренее, - поняла она меня.

Глава третья

Для отъезжающего надолго заграница начинается с загранкабинета в ведомственной поликлинике, для отъезжающего в короткие - с кабинета врача, где состоишь на учете...

И где я только не состою на учете?

В отделе кадров хранится серая трудовая книжка, где всего три скучных записи. За первой - шальная юность, пролетевшие, как один день, студенческие годы, чистое небо двадцатого съезда, салют Московского фестиваля, бескрайние поля целины. За второй - восемь лет в отраслевом издательстве, редактирование, журналистика, за третьей - АПН, и ни слова о главном - над чем трудился больше всего в жизни - о стихах, о сценариях, об Образе и Слове.

В парткоме тоже есть моя учетная карточка. Член КПСС. А как иначе?

И, конечно, член профсоюза. Даже не припомню какого. Раньше числился в тред-юнионе работников культуры, сейчас, кажется, в "школе коммунизма" совслужащих. Впрочем, какая разница? Что профсоюз, что местком, что цехком, даже ВЦСПС - все на одно плакатно-профсоюзное лицо. Из года в год одно и то же - почему паршиво кормят в столовой и где получить хороший продуктовый заказ? Квартира у меня есть, из пионерского возраста Сережка уже вышел, соцстраховской путевки не достать.

По документам Госавтоинспекции имею права и право водить личный автотранспорт. Право имею, транспорта нет. Как скопить, где купить, как обслуживать? А ремонт? А запчасти? А бензин?

Добровольное общество содействия армии, авиации и флоту, как и Красный крест регулярно получают с меня взносы. Я обязан добровольно их сдать, иначе я - непатриот. Отсюда и выводы.

Получают мои копеечные дотации и Общество охраны памятников культуры. Но пока куда больше средств тратится на их уничтожение, чем на реставрацию.

Что же, куда ни кинь - везде клин? Нет, есть общество, которому членские взносы я плачу исправно и с удовольствием платил бы больше "Спартак". Мой футбольный фаворит. Состою также в яхт-клубе "Водник", но яхта - особый разговор, алые паруса души.

С точки зрения жилищно-эксплуатационной конторы Истомин Валерий Сергеевич - ответственный квартиросъемщик однокомнатной квартиры полезной площадью девятнадцать и семь десятых квадратных метра, совмещенный санузел, большая кухня, одиннадцатый этаж, улицы Гиляровского, Щепкина, Дурова. Старая Москва, снесенная Олимпиадой.

Абонент Московской телефонной сети. Своей очереди на телефон ждали пять лет.

Больше двадцати лет - член творческого Союза Журналистов СССР. По секции очеркистов. Почему очеркистов? Ближе к литературе.

Счет мой в государственной трудовой сберегательной кассе отражает нечастые, но крутые взлеты и падения, - перевели гонорар и тут же раздали долги. Есть карточка с моей фамилией и в родной бухгалтерии, где два раза в месяц получаю зарплату: сто восемьдесят минус взносы, минус алименты, минус квартплата, газ, свет, телефон, остается сто минус единый проездной билет на все виды транспорта, кроме такси. С гонорарами и премиями плюс Аленины сто двадцать - где-то триста на круг. Минус расходы на детей. В целом концы с концами сводим, но не всегда, поэтому я еще и член кассы взаимопомощи. Но запасов "на черный день" нет и в помине. Заграница поможет, хорошо поможет.

В разных городах, в разных районах, в разных отделах записей актов гражданского состояния так записано пером, что не вырубишь топором, что родился, что три раза женился, один раз развелся и овдовел. И что от первого брака сын. Сережка.

С учета в противотуберкулезном диспансере меня сняли через три года, как получил квартиру.

Не упомню, да и не в этом суть, где я еще отмечен, зарегистрирован, внесен?.. Да, конечно же, в Министерстве иностранных дел СССР, в синем служебном паспорте вклеена моя фотография. Смотрю прямо и напряженно. Простое лицо рядового советского гражданина. Эту фотографию рассматривали и сличали ее с моим настоящим лицом в Европе, Азии и Африке, Латинской и Северной Америке. Иногда враждебно, иногда доброжелательно, чаще всего - с профессиональным вниманием. Каким же я им представлялся? Им или кому-то другому, но кто бы ни читал мои документы, паспорта, удостоверения, билеты, карточки, каждому я виделся по-своему, одной стороной, сколками, срезом, гранью - целого меня не знает никто.

Даже Алена. Но любовь преодолевает и это препятствие.

Вот и тогда , в очереди в загранкабинет, мы сидели рядом на стульях и читали предусмотрительно взятые из дома книги: Лена - "Унесенные ветром", а я - "Сад радостей земных", и казалось, ничто не могло оторвать ее от этого занятия, уж больно ей нравилась книга, но все равно, время от времени она поднимала на меня глаза и безмолвно спрашивала - как ты? А я успокаивающе ей улыбался - все в порядке, маленький, все будет хорошо.

Все будет хорошо, думал я, глядя в книгу и не видя текста, если мы получим справки о здоровье, а процедура эта весьма длительная и коварная. Сначала надо сдать анализы, попасть к терапевту, сделать электрокардиограмму, пройти флюорографию, принести справки, что не состоишь на учете в психдиспансере, тубдиспансере, у нарколога, затем окулист, ухо, горло, нос, дантист, хирург, невропатолог. К каждому эскулапу предварительная запись, талончики, очереди. Каждый напишет свое заключение, и со всем этим ворохом - опять в загранкабинет.

Окончательный диагноз поставит женщина. Баба Яга. С лицом старой ведьмы: нос крючком, запавшие злые глаза и глубокие морщины. Говорят, что мужчин она не трогает, а вот женщинам оказывает самое пристальное внимание. Особенно украшениям, которые на них надеты: кольца, серьги, кулоны, брошки, цепочки... А мало ли у слабого пола всяких болячек? Смотрит Баба Яга на заключения специалистов и задумчиво говорит, куда же вам, голубушка, с такими расстройствами менять климат, наш здоровый московский воздух на тропическую жару? Многие заранее специально надевают что-нибудь одно, чтобы оставить в загранкабинете.

Алена не последовала такому примеру - только обручальное кольцо на тонком пальце, но в сумочке, в маленьком бумажном пакетике у нее брошка. Серебряная. С большим желтым топазом. На всякий случай.

Наша очередь. Заходим вдвоем.

- Здравствуйте!

- Садитесь, - Баба Яга оторвалась от записей, сбросила очки, они повисли на цепочке на морщинистой шее.

Рассмотрела нас.

Взяла направление из отдела кадров.

Завела на нас карточки, написала на них красным карандашом в углу и подчеркнула с нажимом дважды "тропики!"

Выписала кучу направлений. Мне.

Алене - одно. Ей придется пройти по всем кругам ада дважды - у себя в районе, потом здесь, в ведомственной поликлинике.

Таков порядок. Только разве это порядок? Просто никто ни за кого не хочет отвечать. А зачем? Поедут Истомины в тропики - от этого Бабе Яге ни жарко, ни холодно, а случись что с Истомиными в тропиках, можно сослаться на районную поликлинику, а куда же они смотрели?

- Ваши карточки будут стоять в коридоре. Берите сами и обходите врачей. Ясно?

- Спасибо, - хором сказали мы с Аленкой и вышли из кабинета.

Я проводил Алену вниз, помог одеть пальто в гардеробной - она поехала в районную поликлинику, я направился к окошку регистратуры.

Брошка пока не понадобилась.

Глава четвертая

Чистота - залог здоровья.

Чистота посуды, в которой сдаешь анализы - залог получения справки о здоровье.

Той весной, когда я уже побывал в Монголии, на Кубе, в Алжире, мне сказали, чтобы я собирался в Бразилию и Аргентину - требовался репортаж о гидроэлектростанциях, на которых были установлены советские гидроагрегаты. Рио-де-Жанейро, Буэнос-Айрес - неужели увижу воочию? Тьфу-тьфу-тьфу.

Солнце, словно надраенное, подмигивало мне из множества весенних лужиц - да, да, да, шумела в стоках талая вода - да, с грохотом разбивались вдребезги сосульки, летящие с крыш, - да! А как легко - бывает же такое! - без очередей, все так удачно, так быстро обошел врачей. Вопросов не было, а если и спрашивали, на что жалуюсь, отвечал, что на маленькую зарплату. Эскулапы добродушно смеялись - у них она тоже невелика - и ставили свою подпись в ряд с другими.

И на следующий день светило солнце, шумела вода, пьянил весенний воздух - я пришел за справкой к лечащему. Опять без очереди, сразу попал в кабинет. Она посмотрела все записи, электрокардиограмму, одной рукой взялась за заветный бланк, отпечатанный почему-то на зеленой бумаге цвет надежды, а другой вытащила из отдельного кармашка бумажки с результатами анализов. Такие длинные, как при сдаче белья в прачечную.

Зеленый бланк ей пришлось отложить. Она уставилась в справки, потом на меня.

- У вас больные почки.

Если бы в этот момент я лежал на столе в электрокардиографическом кабинете, то приборы установили бы, что сердце у пациента Истомина упало. Глухая пустота на его месте. Разве это жизнь с больными почками? Медленное умирание. И прощай поездки, застолья, прощай элементарная каждодневная свобода пить и есть, что захочется - остренькое, кисленькое, маринованное, та свобода, о которой ежедневно просто не помнишь, не замечаешь ее. К тому же, придется уйти из редакции - кому нужен невыездной сотрудник?

- Что делать, доктор?

- К урологу. Срочно. Он консультирует... Минутку, проверю... да, по средам и пятницам. Завтра, значит.

Солнце нестерпимо кололось лучами из множества весенних лужиц - нет, нет, нет, булькала в стоках талая вода - не да, с грохотом выстрела разбивались вдребезги сорвавшиеся с крыш сосульки - нет!

Уролог молча выслушал мои сбивчивые мрачные объяснения.

Усмехнулся.

- Давайте-ка повторим анализы. Следовательно так, молодой человек, слушайте и запоминайте...

И доходчиво, как старшина новобранцу, вразумил, как грамотно сдать требуемое. Де-лай раз! Де-лай два! Воль-но!

Добавил задумчиво:

- Большие карьеры рушились... Какие люди!.. И все из-за невежества...

Я в точности выполнил его инструкции.

Мой друг, которого я через два дня случайно встретил, выходя из поликлиники, так и не понял, почему я затащил его в ресторан, где угостил и студнем с горчичкой, и заливным с хреном, и борщом с салом, и шашлычком на ребрышках, и мороженым с сиропом. Мы залили все это парой бутылок сухого грузинского вина.

Друг ел, пил, причмокивал и только удивленно таращился, когда я беспричинно, по его мнению, весело смеялся. Еще бы! В кармане моего пиджака лежал заветный зеленый бланк - прав был уролог. Правее не бывает...

Троллейбусом от метро до Звездного бульвара, где на кончике обелиска торчит ракета, которая никуда никогда не улетит, а в основании - музей Космоса, который вечно закрыт. Психдиспансер - во дворе длинного ряда одинаковых домов, никогда не помню точно, в каком именно, но условный рефлекс ежегодного посещения всегда приводил меня к дверям подъезда за углом. То ли от соседства с космическим мемориалом, то ли от канцелярской обыденности заведения, где за сотнями карточек стоят глаза безумия со своей историей, но странное ощущение каждый раз морозно продирало у окошка регистратуры. Казалось, что очкастая пожилая женщина в белом халате расхохочется, обнажив клыки вампира, и спросит загробным голосом:

- Был в Алжире? И видел, что у алжирского бея под носом шишка?

Финал гоголевских "Записок сумасшедшего" вспомнился, когда получал справку из психдиспансера перед поездкой в Алжир.

Справка из психдиспансера - странная справка. Она удостоверяет не наличие, а отсутствие. Что я не состою. Что я не безумен.

Такая же справка свидетельствует, что я не болен туберкулезом. Правда, для этого надо сделать снимок грудной клетки. Руки на пояс, локти вперед, подбородок повыше, вздох, не вы-ды-хать, одевайтесь. Результат через три дня. Вспоминается прошлое - жизнь взаймы от снимка до снимка, тубдиспансер, туббольница, тубсанаторий. Я давно уже снят с учета, а все равно идешь к холодному экрану, как на эшафот. А вдруг опять задует северный ветер с юга?

Снимок подтвердил наличие отсутствия процесса в легких. И справка тоже.

Споткнулся, как всегда, на ровном месте. Вот уж не ожидал. И у кого?

У хирурга.

Плоское, как блин, лицо, раскосые глаза. Тувинец? Кореец? Как его занесло сюда, в центр столицы, в ведомственную поликлинику? Сидел, писал что-то, велел раздеться до пояса. Я повесил пиджак на стул, снял пуловер, рубашку, майку.

Он оторвался на мгновение от записей, не взглянув на меня, сунул в ямку пупка мизинец и долго мыл руки после этой пустяковой процедуры.

- Одевайтесь, - громко выкрикнул откуда-то из раковины.

Сел за стол. Взял мою карточку, стал что-то в ней писать. Долго. Подробно. Я даже засомневался - обо мне ли?

Оказалось, обо мне. Вытянул откуда-то белый прямоугольный листок, заполнил его, протянул мне.

- Что это? - не понял я.

- Направление, - он в первый раз посмотрел на меня черными непроницаемыми восточными глазами.

- Какое направление? Куда?

- На операцию. У вас пупочная грыжа. Резать надо.

- Резать?!

Иногда на меня находит. Бывает.

Я озверел. Во мне включилось что-то стихийное, неуправляемое. Как будто у меня не было справки из психдиспансера, что я не ку-ку.

- Вы хоть соображаете, что говорите? - подозрительно оглянувшись на всякий случай, удивленно-разгневанно зашептал я. - Газеты читаете? Куда вскоре поедет глава нашего государства? В какую страну? Поняли? А вы меня на операционный стол загоняете? Учтите, расскажу, где следует, как вы ставите диагноз одним пальцем, проверят вас как специалиста...

В его раскосых глазах мелькнул страх. Он покраснел, как краснеют смуглокожие - стал желто-розовым.

- Хорошо, - тоже шепотом сказал он. - Я напишу, рекомендовано проконсультироваться. А вы побольше упражняйтесь. Физически.

Написал.

Я начал отходить.

- Спустите штаны, - опять повернулся он ко мне. - И трусы тоже.

Нет не пальцы, четыре железных штыря, по два с каждой стороны, вонзились мне в пах.

- Так не больно? - спросил он.

- Нет, - на спертом дыхании ответил я.

- А так? - вонзил он штыри повторно.

- Не больно, - задохнулся я.

- Одевайтесь.

А ведь мне ехать к ним. В Азию.

Нам.

У Алены были свои "хирурги". Районные. По женской части. Пришла от гинеколога зареванная. Какие-то уплотнения в левой груди. Может, спать теперь только на правом боку? Справку дали, но в заключении написали, что необходимо регулярно проверяться. А это козырной туз в костлявых руках ведьмы из загранкабинета.

Три недели ежедневной нервотрепки, бесконечных ожиданий в очередях наконец-то прошли. Опять мы сидели вдвоем среди таких же супружеских пар с беспокойными глазами. В руках карточки с полным набором справок. Аленина карточка вдвое пухлее моей. Может, пока не поздно, замазать, зачеркнуть, вытравить запись гинеколога? И брошка наготове. Серебряная. С большим желтым топазом. Говорят, серебро сейчас в цене.

Вот и наша очередь.

Вошли в кабинет.

За столом вместо ведьмы - полная, немного растерянная женщина в белом халате.

- Что у вас?

Я протянул ей наши карточки.

Она их бегло просмотрела. Закрыла. И задумчиво уставилась на дважды подчеркнутом красным - "тропики".

- Вы не знаете, если тропики, - спросила она у меня, - то нужна ли еще одна виза на справке?

Я пожал плечами. Улыбнулся пошире.

- Когда оформлялся на Кубу, то не требовалась. Это точно.

- Никак не могу запомнить, столько инструкций, столько правил, - пожаловалась она Алене с досадой. - Ладно, спрошу у главного.

Она выписала нам по справке, поставила свою подпись и вышла из кабинета.

Вернулась быстро.

- И правда, ничего не надо, - протянула она мне справки. - Поставьте печати в регистратуре. Не забудьте.

- Спасибо, доктор.

- Не за что.

- Ну вот, а ты, глупая, боялась, - сказал я Аленке на улице.

- Это еще неизвестно, кто больше боялся, и значит, кто глупее, рассмеялась она.

Глава пятая

Анкеты - пустоглазые, согнутые вдвое листы бумаги размером с амбарную книгу и ординарным вкладным линованным листом для автобиографии. Ответ должен строго соответствовать поставленному вопросу: был? - не был; состоял? - не состоял; привлекался? - не привлекался. Жизнь расчерчена сеткой граф и колонок, разделена, препарирована, исчезло своеобразие человеческой индивидуальности - но глаз опытного кадровика мгновенно выхватит подноготный смысл безобидной с виду информации.

Какова же наша с Аленой подноготная?

Пункт второй: не изменял. Звучит, как присяга, как клятва в верности, на самом деле, фамилии своей я не изменял. Как звено в цепочке, ношу прозвище своих предков - Истомины. Многочисленный некогда клан Истоминых выбил голод и репрессии тридцатых, выкосила война, от густого генеалогического дерева остались две веточки - одна затерялась в Прибалтике, в Москве - отец, я и сын от первого брака. Тоже Истомин. Последняя капелька. Хотя сам вопрос, изменял ли, заставляет оценить Истомина Валерия Сергеевича как личность, ответ же на него...

Надеюсь, что не изменял.

Когда мог, не изменял.

Прочитанная где-то древняя мудрость служила и служит для меня ответом на этот вопрос, она сложилась и даже зазвучала стихом:

Творец мой, сколько тебя просило,

Но разве поможешь всем,

кто утерял верную нить?

Господи, дай мне силы,

Чтобы смириться с тем,

Что я не могу изменить.

Сколько же страха и ужаса!

В бездне твоей - твой Эдем.

Как мне его отворить?

Господи, дай мне мужество,

Чтобы бороться с тем,

Что я могу изменить.

И дай мне, забудь про скудость,

Помня, что непростое слово - "Быть" или "не быть", Господи, дай мне мудрость, Чтобы одно от другого Жизнью своей отличить.

И Алена не изменяла. Тоже осталась Борисовой. Судьба ее фамилии, ее семьи схожа с моей. Общая судьба. Советская. Когда женились, Алена попросила меня, можно я останусь Борисовой? Почему же нет? Правда, из-за этого приходилось убеждать бдительных ревнителей нравственности, что мы - муж и жена, особенно в домах отдыха и санаториях.

Образование высшее. Даже два - Технологический и вечерний экономический, третьим можно считать институт марксизма-ленинизма. Плюс английский - получается подкованный на все четыре специалист высокого класса с окладом сто восемьдесят.

Национальность: конечно, русский. Почему конечно? Потому что естественно, как дыхание, как воздух и вода, как небо. Как земля, на которой родился и рос. Не понимаю, не принимаю, когда зло косятся друг на друга в обиде за свою великую или малую нацию. Представить себе ненависть инородца мне также тяжело, как психически здоровому человеку ощутить состояние страдающего комплексом неполноценности. Все мы - дети своих народов и дети одной цивилизации. Очень верно говорят англичане: "Дэ уорлд из смол", - мир мал. Не нужен этот вопрос в анкете. И в паспорте. Россия, Русь живет в сердце моем.

Член Коммунистической партии Советского Союза. С пятнадцатилетним стажем. Взысканий не имел. Был членом партбюро, пропагандист. Долго не вступал - не верил. Двадцатый съезд - время моей студенческой поры, второй курс. Они жили рядом, работали вместе со мной - те, для кого кодекс строителя коммунизма должен быть священным писанием. Двойная жизнь. В трудах классиков, учебниках, газетах - одно, в действительности - совсем другое. Вступил, то есть сознательно начал жить двойной жизнью, поняв, что быть вне правящей силы в однопартийной системе - добровольно отказаться от возможности изменить то, что я могу изменить. Господи, дай мне мужество... Как же отказаться от посильного вклада в социум, где жить до смерти? Велик ли мой вклад? Каждый сам для себя избирает меру оценки, точку отсчета. Три моих оболочки, три сферы сознания наполнены разным содержанием. Общественная, чей источник - печать, радио, телевидение, трудовой коллектив, собрания, городская толпа, магазины, учреждения. Следующий круг - мои друзья, их всего трое-четверо, и знакомые - в записной книжке сотни четыре телефонов. Третья оболочка - тело мое, изнутри которого я ощущаю этот мир не только на цвет, на вкус, на запах, тепло или холод, но и гармонию мироздания и дисгармонию общества. Две внешние сферы переплелись между собой, маска у всех приросла к лицу, и к моему тоже, и в тусклом свете нержавеющих идей несется поток буден, растворилась, исчезла межа меж добром и злом. И только в душе, как звезда в колодце, живет любовь и вера. Без чего мертв человек.

Ударник коммунистического труда. Кому-нести-чего-куда. Дюжина пунктов, не менее - в ежегодных личных обязательствах. Досрочно, к тридцатому декабря... Всем вместе, нашим гуртом одержать победу в социалистическом соревновании к маю, к ноябрю, за год и снова к маю... Соблюдать график подготовки редакционных материалов, как будто это не является моей самой первой, прямой служебной обязанностью... На высоком качественном уровне выдавать тексты, то есть желательно, чтоб на каждую строку ссылка имелась, где и когда это уже было опубликовано... Участвовать в общественной жизни родного коллектива, от которого я никуда не денусь... Подготовить реферат в семинаре политической учебы, тем более, что сам пропагандист... Успешно грызть гранит наук на курсах повышения деловой квалификации... Быть первым в борьбе за звание лучшего по профессии, в сражении за благодарность начальства, в битве за почетную грамоту, в драке за премию... Вместе со всеми высоко нести бревно на всех субботниках и воскресниках... Разгрузить вагон, перебрать сто тонн в овощегноилище... Распив бутылку, ловить пьяных в добровольной народной дружине... Благонравно вести себя в быту и на работе, чтоб ни-ни... Блюсти чистоту в своем рабочем стойле... Специальная комиссия потом рассмотрит, комиссия потом проверит, комиссия потом доложит кому и куда надо. Достоин ли? Не попался ли? Шагал ли со всеми в ногу? И в торжественной обстановке, под знаменами и портретами, под аплодисменты выдадут удостоверение в красных корочках - наш человек, внес свой посильный вклад, можно посылать в разведку, то бишь за рубеж.

Глава шестая

Успеть... Полтора месяца в обрез хватило, чтобы выполнить наказ кадровика. Любая процедура, элементарная, как простокваша, таила в себе массу неожиданных разворотов, дополнительных условий, непредсказуемых самым изощренным умом требований. Результат никоим образом не был адекватен затраченным времени, нервам и усилиям и зависел чаще всего от людей, равнодушных, злых, от их настроения, зачастую бестолковых или не желающих понимать ничего другого, кроме того, что не-по-ло-же-но, медлительно-небрежных, нередко даже истязащих человека, которому так крупно повезло - уезжает, а то и просто бесконечно усталых от своих неурядиц.

На водительские курсы при ДОСААФ я проник много лет назад - тогда мне в первый раз засветила долгосрочная поездка. Попал вне очереди, за два настенных календаря и записную книжку, по лученных от знакомых внешторговцев. При этом - явка всех добровольцев строго обязательна! - вступил в общество любителей Госавтоинспекции. Через полгода обнаружил отличные теоретические знания двигателя, успешно ответил компьютеру правила движения и с грехом пополам сдал экзамен на вождение. С тех пор за руль не садился. Заграницей получают права на вождение личного автотранспорта за один день. В школьном возрасте, как за парту, садятся мальчишки и девчонки в кресло авто. Водить машину для них также естественно, как эскимосу бегать на лыжах или ковбою сидеть в седле. Мои соотечественники накапливают деньги на личное средство автотранспорта к тому возрасту, когда кряхтя, по утрам вылезаешь из постели, когда ищешь очки, чтобы прочесть мелкий текст, когда не слышишь шепотом заданного вопроса. Отсюда и дорожно-транспортные происшествия, и аварии, и катастрофы.

Мне предстояло обменять советские права на международные. Не пополнить свои знания и навыки, как, к примеру, ездить по дорогам с левосторонним движением, а просто поменять одну картонку с моим фото и русским текстом на другую с моим же фото, но с русским и почему-то французским текстом.

Позвонил в центральное ГАИ - оттуда меня снисходительно переправили в другое, рангом пониже. Для обмена потребовалось направление с места работы, паспорт и... справка о здоровье. Но ведь я же только что успешно прошел придирчивый осмотр людей в белых халатах, у меня же есть такая отличная, такая зеленая справка от тех, кто заглянул во все закоулки моего организма.

Вот ее ксерокопия, которой я предусмотрительно запасся. Отличная копия! В том-то и дело, что копия, в том-то и дело, что от личная. Отличная от... не-по-ло-же-но! Справка из другого ведомства? Да что вы? У нас своя сеть, и вам не миновать ее ячеек, у нас свои поликлиники, зря что ли они свою зарплату получают? Это недалеко, это за ВДНХ, за выставкой достижений "нарядного" хозяйства, а там опять на Звездный бульвар за справкой из психдиспансера - военный билет не забыл? Еще на Страстной за справкой от нарколога, ухо, горло, нос, глаз... Не попали? Не успели? Не получили? Зайдите завтра, послезавтра, через три дня, на следующей неделе, запишитесь, куда без очереди?! Попали? Успели? Получили? Вот теперь к нам, но лучше не сегодня...

А чего вы так волнуетесь?

Я перестал волноваться. Я успокоился. Входил без стука, клал на стол бумагу, на которой должна была красоваться подпись хозяина или хозяйки кабинета, а рядом брелок, авторучку, разовую зажигалку - остатки моих краткосрочных путешествий по земному шару. Срабатывало почти безотказно. На последней стадии даже вежливо предложили:

- Желаете получить в запечатанном виде?

- А как же! - уверенно кивнул я, смутно представляя, что мне это даст. Наверное даст, раз предлагают шепотом.

- Придется подождать минут десять.

И правда, через десять минут принесли. Прозрачная пластинка, в которой, как кредитная карточка, как аккредитационная карточка, мои права, моя фотокарточка, мое лицо смотрело на меня, я - на него. Незаметно перемигнулись - не забыть прикупить побольше брелоков и зажигалок ТАМ, легче будет жить ЗДЕСЬ.

Уплатил членские взносы в Союз Журналистов за три года вперед, за год вперед внесли квартплату и за телефон двух квартир. Пришлось кое-что распродать. Не беда, наживем. Наживем, живя где-то, а не здесь, наживем, если уедем, а тысячи приехали сюда отовсюду - из разных краев, областей, республик, кто за правдой, кто за работой, кто за дипломом - и всем нужен свой угол. Те же, кто уезжает надолго, должны бронью, как броней, защитить свою квартиру, свою жилплощадь, свое право, возвратясь, опять жить в столице. Бронь - обычная бумажка - охранное свидетельство, которое я должен был получить как ответственный квартиросъемщик на территорию, где фактически обитали Юля с Димой. От перегрузок шла кругом голова - начальство поставило жесткое условие: едешь в рай, загодя сдай все материалы на квартал вперед. Когда? Это начальство не колышит. И тут зажигалкой не отделаешься.

Я попросил Алену помочь.

Оказалось, что мы с ней как отъезжающие заграницу попали в разряд поднявшихся с насиженного места по призыву партии - возводить, претворять, осваивать или в разряд подписавших контракт и за "длинным" рублем рванувших в тайгу на лесоповал или в море на путину. Как мой сопалатник Аркадий Комлев в стационарном отделении противотуберкулезного диспансера, который получил на Дальнем Севере дырку в легком, словно от пулевого ранения.

Сходство в наших ситуациях, конечно, имелось, только Аркадий открыто уехал за пачкой банкнот, для меня же этот мотив - не лейтмотив, а просто мотив - звучит не вслух, а как бы под аккомпанемент АББА: мани, мани, мани...

Длинную, как анаконда, очередь в Банном переулке Лена отстояла впустую - требовалось мое личное присутствие. Пришлось мне отправиться по ее стопам из пункта А в пункт Б, точнее, из пункта ЖЭК в пункт Банный, где я встал в затылок очереди, которая за три часа стояния обернулась ко мне лицом, искаженным страданием, страданием по принципу: человек человеку друг, товарищ и брат, то есть здравствуй, брат, проходи, друг, слушаю вас, товарищ. В конце концов получил я бронь, но при этом подумал: зачем искать сюжет современной трагикомедии, мелодрамы, фарса, наберись терпения, выслушай здесь натерпевшихся, ищущих крова, ибо кто ты без крова? Перекати-поле...

Тем более странным было ощущение, что все основные дела переделаны и что даже заказаны билеты - мы на листе ожидания "Аэрофлота".

Лист ожидания...

Ровно пятьдесят дней я не виделся с кадровиком, не тревожил его попусту и вот с чистой совестью явился в его кабинет.

- Здравия желаю, товарищ начальник! - бодро отрапортовал я. - Рядовой Истомин упражнение закончил.

Кадровик покосился на меня:

- К пустой голове руку не прикладывают. Садись пока. Или сейчас не принято так говорить, лучше присаживайся... Значит, так... Тут одна бумага получена...

И замолчал. Я опустился на стул.

- Из... - я показал большим пальцем на потолок.

- Нет, - отрицательно мотнул головой кадровик. - Оттуда не шлют никаких бумаг, оттуда информируют. По этой линии все в порядке, решение есть, можешь ехать...

Пронесло, подумал я об Алене, не докопались до ее пребывания в погребе под немцами: - Я готов.

- Готов, готов, он готов, видите ли. Ты-то готов, ясно, что рядовой Истомин упражнения закончил. Всегда готов. Как пионер... И что за люди, почему сразу не предупреждают?

- О чем я вас не предупредил? - встревожился я.

- Да не ты, дружок твой, Николай Иванович Марченко, попросил еще на годок продлить ему пребывание в стране. Не кого-нибудь попросил - посла. Тот поддержал просьбу, но с такой формулировкой, что понимай как заблагорассудится, хотите продлевайте, хотите - нет.

Он замолчал.

- А если продлят... - неуверенно начал я.

- ... то псу под хвост все наши с тобой старания. Через год снова здорово, заново тебя оформляй. Опять справка о здоровье, анкеты и все остальное - считай, что рядовой Истомин и не приступал к упражнению. Ну, удружил он тебе.

Какой он мне друг, вдруг враждебно подумал я о Николае, о Мыколе, как мы его звали в редакции. Действительно, не мог что ли сразу известить ну, обождали бы год без этих мытарств. А ведь меня во Францию планировали, в Париж и сняли... Что-то я опять хочу в Париж...

- Безнадежно? - безнадежно спросил я у кадровика.

- Давай попробуем... - закряхтел он. - Я со своей стороны руководству такой шар закачу, что, де мол, послу отказать нельзя, кто ж ему откажет, но, с другой стороны, есть у нас и свои планы, очередь на выезд, и что Марченко место ждет, но полгода еще можем обождать. У тебя с начальством хорошие отношения?

- Хорошие, - попытался я сам для себя ответить на этот нелегкий вопрос. - Но и у Николая тоже...

- Резонно, - со вздохом согласился кадровик. - Мыкола, хитрый хохол, смиренно всегда себя держал. А с секретарем партбюро?

- Вот с ним точно хорошие, - обрадовался я.

- Поговори. Объясни ситуацию.

- А если полгода, то ничего не устареет?

- Нет. Только на визу опять придется посылать. Но это поправимо.

Глава седьмая

Так мы с Аленой оказались на листе ожидания длиной в полгода. Нельзя сказать, что все вернулось на круги своя, но мы, не сговариваясь, перестали даже упоминать, не то что обсуждать или строить какие-либо планы по закордонной жизни. Вроде бы ничего не поменялось, жили по-прежнему, но в душе шло, точнее, уже произошло отторжение, оскол, словно, треснув, оторвался айсберг от материка и с каждым днем отходил все дальше.

Мы уже стали получужими.

Когда себя чувствуешь чужим в стране? Наверное, будучи эмигрантом, но это чувство, слава богу, мне неведомо. Здесь - иное, когда чужой - у себя дома, на родине. Какой смысл заказывать Истомину интересный материал, рассуждали в редакции, ведь он уезжает? Зачем покупать новый костюм вместо изношенного - там купим все? Даже за квартиру уплачено на год вперед.

И образовалась пустота.

Вакуум в плотной ткани. Для окружающих мы уже уехали, для нас мир, в котором мы жили и работали, был отторгнут, мы смотрели на него из того далека, куда еще не прибыли.

При этом никакой уверенности в том, что нас ожидает впереди, не было. Как-то я готовил статью об институте черной металлургии. Криво усмехаясь, мне показали глазами на мрачного человека, сидевшего в углу за столом , а позже рассказали его историю.

Как это нередко бывает у нас, вдруг, как вспышка, как молния, как озарение, приходит идея, а может и блажь осеняет чью-то светлую голову там, наверху. Так и в этом случае до кого-то доперло - а ведь наша, отечественная технология непрерывной разливки стали - уникальна. Тут мы впереди планеты всей. Так какого мы сидим? Отправить в зарубежный вояж специалиста. Чтобы мог разъяснить, как это выгодно - заливаешь сверху горячий металл, а внизу вытягивается готовый сляб, и не нужно громадных обжимных станов. Обязательно надо слать гонца. Лучше с макетом. Ах, и макет в институте есть? И специалист к макету? Вот его и оформим. Пусть едет по белу свету. В страны цветущего капитализма не стоит - там уже сообразили что к чему и понастроили своих установок, а вот в Латинскую Америку, а тем паче в Африку - то, что надо. Сказано - сделано. Это там, у них, сказано - сделано, а у нас давай характеристику, анкеты, партгруппа. партбюро, райком, комиссия старых большевиков, которая в основном занимается разбором персональных дел - получается что-то сходное между выездом заграницу и персональным делом, потом должно выйти решение. Глядишь, ушло полгода, восемь месяцев. За это время закрыли специалисту научную работу, премии перестали выплачивать, произошло отчуждение, как со мной, а сама идея как-то поблекла, заглохла и не выглядела уже столь привлекательной при ближайшем рассмотрении и подсчете предстоящих расходов. Почесав в потылице, сказали бедолаге - нет в тебе потребности. А может сказали и не почесавшись. А может и не сказали даже, а просто забыли о человеке за ненадобностью. Он же, уже намылившись заграницу, сделал себе прививки от холеры, чумы, черной оспы, желтой лихорадки, укуса мухи це-це, брюшного тифа и других тяжелых недугов, но не перенес такого концентрированного удара и слег в больницу, оттуда вышел в состоянии глубокой задумчивости и был встречен радостно настроенными сослуживцами: "С приездом, дорогой! Расскажи, чего привез? Ну, угости хотя бы жвачкой. "Радость светилась в глазах тех, кто мне рассказывал эту историю, и росла эта радость на ниве утоленной зависти.

Глава восьмая

И все-таки полгода - далеко не бесконечность, отсветило лето, проморосила осень и подняла заиндевевшие ресницы зима.

Все, можешь брать билеты на самолет, подмигнул мне кадровик, и все три буквы чудесного слова "все" прозвучали как три удара в колокол перед отходом поезда, загудели, будто прощальный рев парохода - "в-с-е-еооо!"

- Билетов на рейс нет, могу поставить на лист ожидания, - приветливо сказала мне в кассе девушка в синей форме Аэрофлота.

Опять лист бесконечного ожидания.

- Неужели нет?

- Рейсы выполняются два раза в неделю, транзитом через три пункта. Хотите, посмотрю следующий?

- Будьте любезны.

Она набрала код на машине, пошепталась с соседкой, сидящей в такой же ячейке.

На передачу дел дается неделя. У Николая обратный билет уже на руках, задержаться он не имеет никакого права - кончается срок решения высокой инстанции о пребывании за рубежом товарища Н., и только оттуда, с небес, может снизойти новое решение. На один раз. Раз-решение. Если приеду на четыре дня позже, останется три - на все-про-все, этого мало, катастрофически мало. Иного же не дано - советские могут летать только самолетами Аэрофлота.

- Нет, молодой человек, не везет вам, и на следующий забито, - подняла на меня глаза девушка в синем.

Молодой человек. Все молодым называют, а мне уже сорок пять. Полсрока, а может и больше.

- Что делать будем? - с таким вздохом спросил я у нее, словно свидание назначал, а не билеты выкупал.

- Включу-ка я вас в лист ожидания на оба рейса, дня за три подойдите, как раз моя смена будет с утра. Следующий, пожалуйста!

За три дня - это пятница, опять доверенность выписывать, ловить чековую книжку в бухгалтерии да еще успеть телексом предупредить Николая, чтобы встречал.

Появились и другие, негаданные проблемы. Новая, незнакомая ранее ситуация была полна неожиданностями. Оказывается, есть и продается система очистки и фильтрации питьевой воды "Ручеек", без нее, как без рук в тропиках, она и компактная, она и надежная, только где ее взять? Как же без нее обходится Николай с семейством? Или "Ручеек" у них журчит? Не повезут же они его обратно? Может нам оставят?

Багаж. Во что укладывать барахло - штаны, рубашки, подушки, платья, простыни, одеяла, посуду, вилки, ложки, утюг, кипятильник?.. Вес давно превратился в перевес, похоже, что человек только и живет, чтобы обрасти бесконечным количеством хлама да потуже набить живот.

А книги? Что делать в тропиках без Пушкина? Вопрос не праздный, есть ли там библиотека? Размышления у книжных полок привели к переоценке ценностей - поэзия получила предпочтение перед прозой, на весах души ее грамм значительно концентрированней.

А дневники, записи, начатое и неоконченное, задуманное и ждущее своего светлого часа? Плох тот солдат... тот журналист, который не мечтает о своей книге. Чемодан блокнотов, тетрадок, отдельных листочков не сдашь в багаж, вдруг пропадет - и исчезнет невосстановимое прошлое моей жизни.

Поезжайте налегке, начните жизнь сначала, там все купите, оттуда привезете, советовали друзья. Кстати, о друзьях. Пролистал записную книжку с адресами и телефонами и подсчитал, что если позвать всех, с кем следовало бы попрощаться, то получается восемьдесят три человека, а по минимуму - человек сорок.

Просмотрел еще раз - этого обязательно, потому что друг, этого нужно, потому что нужный, этого необходимо, потому что... Может друг обождет, обойдется, он поймет, он же друг... Стоп! Вот так и разъедается нравственность ржавчиной расчета.

Попрощаться надо и с родными. И с теми, кто жив, и с теми, кого нет.

Мы прошли с цветами в руках мимо конторы, мимо стенок колумбария, мимо поляны в одинаковых, как строй солдат, рядах квадратных серых плит захоронения "афганцев", не вернувшихся с войны в мирное время, и чем дальше по аллеям кладбища, тем глуше становились звуки города, словно серая вата неба обволокла черные ветви деревьев, повисла на металлических прутьях изгородей, впиталась в слипшийся от сырости жухлый покров опавших листьев. И запахи здесь иные, чем в городе - земляные, гнилые, естественные.

Пока Алена ходила за водой с пол-литровой стеклянной банкой, я привел в порядок Наташину могилу - расчистил цветник, протер доску с портретом. Потом мы постояли в молчании недолгое время.

Кузнецов Михаил Степанович и Кузнецова Наталья Михайловна. Две даты и черточка между ними, в которую вместилась вся жизнь. Отец - деревенский подпасок, комсомолец, громящий кулаков и храмы, рабфаковец, грызущий гранит наук, солдат, проливавший кровь на войне, директор небольшого завода. Классический пример строителя социализма. Женился на деревенской, пришедшей в город во время великого голода тридцатых, заставил жену выучиться грамоте, поднял на ноги детей: дочка - красавица, сын - мастер спорта. И умер. В одночасье. Может и вовремя, в счастливом неведении, что после смерти его вдова еще десять лет ждала квартиру - некому было похлопотать, что дочка с трудом зацепилась за край жизни после операции на легком, и все-таки ее столкнули в пропасть, что сын превратился в алкоголика. Получается, что итог не только твоей жизни должен быть хорошим, но и детей твоих и внуков, и потомки живут не ради себя, а ради предков своих и будущего. А какой итог ждет нас с Аленой, с чем уйдут наши старики? Не так-то много им осталось, все может произойти, когда нас уже здесь не будет.

На обратном пути, тревожно озираясь, нам перебежала дорогу черно-бело-рыжая кошка. Я незлобно посетовал на плохую примету и трижды переплюнул через левое плечо.

- В церковь так и не зашли, - укоризненно сказала Лена. - Ну-ка, поехали сейчас же. Церковь "Всем скорбящим радости", где служатся панихиды в марте по Анне Ахматовой, еще не была освещена, но уже мерцали огоньки затепленных лампад и, потрескивая, оплавляясь свечи перед иконами. Поставили и мы свои перед Николаем-чудотворцем, истинно русским святым. Он смотрел на нас добрыми печальными глазами, благословлял правой рукой, а в левой держал священное писание, раскрытое на странице, где на старославянском было начертано изречение. Непонятные, но узнаваемые буквы похоже складывались так: во все времена будет учение Его и много людей потерянных обретут веру свою...

Недаром хмурилось небо целый день - пошел первый зябкий снег, словно кто-то швырял пригоршнями мелкую белую крупу, сеял снег, которого нам так будет не хватать в тропиках...

- Что за безобразие,

уезжают в Азию,

дикие народы

ждут уже полгода.

Скажем на пороге

да хранят вас боги:

Будда с Богородицей

и Аллах с Кораном,

Шива и кто водится

в небесах как главный.

Там не зазнавайтесь

в снег ли, под дождем

только возвращайтесь,

мы вас очень ждем!

С таким тостом первым поднял бокал наш застольный поэт и бард Сергей Владимов.

- Ура!.. Горько!.. - закричали гости. Полный дом, еле усадили. Действительно, как на свадьбе. Только если свадьба вершится по отработанному веками ритуалу, то за нашим столом течение встречи поначалу замедлялось заводями молчаливых пауз, лишь попозже зашумел перекат мелких разговоров, зазвучали напутствия.

Запомнилось, как хорошо сказала Аленина подруга:

- Будь мудрой, как сова, и верной, как собака.

И подарила Ленке два брелочка - пучеглазую сову и желтого пу- делечка.

Достали гитару, пели, и растаял ледок отчуждения, и распустились узелки нервного напряжения, все-таки люди - хорошие, если бы не жизнь...

Глава девятая

Побаливала голова. Где же я вычитал эти строки: "Он проснулся тем утром, когда воздух казался сухим, а вода - вкусной." Это про меня и про то утро.

- Сегодня можешь получить служебные паспорта, я договорился, - порадовал меня кадровик. - Давай-ка твой серпастый, молоткастый. И супруги тоже.

Хотелось пить. Чего он тянет? Очки напялил, переворачивает лист за листом. Мой отложил, взялся за Ленкин, опять мой взял.

- А ведь тебе летом сорок пять исполнилось, - задумчиво протянул он. - Когда начали оформлять твои документы, помнишь, почти год назад, тебе еще не было сорока пяти, а теперь есть.

- Летит времечко, - с бессмысленной улыбкой подтвердил я.

- А вот тут, на последней страничке указано, что по достижении сорока пяти лет в паспорт должна быть вклеена новая фотография владельца. И супруге твоей скоро такая же процедура предстоит. Не дадут вам служебные паспорта, пока фотографии новые не вклеите, ясно? Так что ноги в руки и вперед.

Рукам было явно не до ног - налились свинцовой тяжестью.

А что делать, куда деваться?

Позвонил Алене, благо застал ее дома. Договорились, что встретимся у метро. Есть там фотоателье.

...Фотоаппарат с тусклым глазом объектива в окончании положенной набок ребристой пирамиды черной гармошки прикрыт тем ной накидкой и покоится на тяжелой треноге. Мы с Аленой стоим рядом с ним, софиты дежурного освещения высвечивают павильон фотоателье, стулья, выстроенные вдоль стены, большое тусклое зеркало в тяжелой раме и толстые плюшевые портьеры. Когда их раздергивают, то входящего в павильон как бы вталкивает поток пыльного света...

Я когда-то видел эту картинку, я был здесь, может быть во сне, может в другой жизни, но голова соображает туго.

- У нас к вам просьба, - объяснил я ситуацию стоящему за треногой.

Он поднял очки на залысины лба, бледное, отечное лицо, бледно-голубые глаза с белками в желтых прожилках. Выслушал с кривой усмешкой.

- А что я могу сделать, - развел руками. - Фотографировать на паспорт разрешено только определенным ателье, каким - не знаю, идите, ищите, у меня есть своя инструкция, как жить, и я никак не могу ее нарушать. Кроме того, есть сроки - три дня. Кто вам будет работать сверхурочно?

- Помогите, пожалуйста. Я оплачу. Можно без квитанции, только помогите.

Черт, были бы под рукой сувениры какие-нибудь.

- Нет, нет и нет... Хотя... Там телефон - звоните начальству, пусть дает разрешение, пусть торжествует равенство.

- Может быть вы и правы, инструкция создавалась на период обмена паспортов с целью избежать некачественного изображения владельца паспорта, - объяснил мне по телефону равнодушный женский голос.

- Но не я ее писала, не мне ее отменять. Извините, меня вызывают.

Я повесил трубку.

Вернулся в павильон.

- Она сказала, что инструкция устарела, она сказала, что я прав, сказала, что если вы согласны, то можно... в виде исключения...

Таким я и вышел на фотографии - с запавшими от головной боли глазами, загнанный, словно прожил не сорок пять, а все шестьдесят, таким и буду выглядеть навсегда для всех тех, в чьи руки попадет мой паспорт.

Повезло в другом - выкупил авиабилеты на понедельник. Ну, вот, а вы боялись, улыбнулась мне девушка в синем. Симпатичная...

Фото были готовы только вечером, и в паспортный стол отделения милиции я попал с утра в субботу.

Веселый красноносый майор Дудкин внимательно выслушал меня, закивал плешивой головой.

- Сейчас сделаем, какие тут проблемы - карточку вклеить, да штамп поставить. Клавдия Васильевна! - закричал он в другую комнату.

Молчание в ответ.

- Не отвечает, - удивленно посмотрел на меня Дудкин. - Придется самому идти... Это я мигом, вы обождите...

Вернулся он минут через пятнадцать-двадцать, красный, взъерошенный. Сел, отдуваясь:

- Вот ваш паспорт, держите крепче. А супруга пусть зайдет лично. Иначе не получается.

Вернулся домой, объяснил Алене, та поворчала, но собралась и уехала.

Прошел час.

Прошел другой.

Протянулся третий.

Лены не было.

Через четыре часа звонок в дверь. Ее звонок - длинный и короткий, как тире и точка. Наконец-то.

Вошла.

На вопросы не отвечала. Молча разделась, молча стянула сапоги, молча прошла на кухню, села на табуретку, уставилась в окно. Я стоял рядом с ней, растерянный.

Неожиданно лицо ее исказилось судорогой. Слезы градом.

Прорвало.

- Что я ей сделала? - захлебываясь, безутешно зарыдала она. Что-о-о?!

- Кому? Объясни толком.

Дудкин, веселый красноносый майор, ушел куда-то по делам, а Клавдия Васильевна, что из другой комнаты, взяла Аленин паспорт и тоже ушла. Алена просидела три часа, не зная, к кому обратиться. Наконец-то, явился Дудкин, совсем веселый, совсем красноносый. Клавдия Васильевна как в воду канула, и ключ от сейфа, где лежал заветный паспорт, канул с ней. Веселый Дудкин сказал, что теперь только в понедельник, если, конечно, Клавдия Васильевна явится на службу.

В понедельник в девять утра мы стояли у дверей паспортного стола.

Клавдия Васильевна пришла в четверть десятого. Бровью не повела в нашу сторону.

- Вот баба, - покрутил головой веселый красноносый майор Дудкин, отдавая паспорт Алене. - От зависти лопнуть готова, что некоторые заграницу ездят.

Не знаю, как Лена, но мною овладело полное равнодушие, не торопясь, с бессветным безразличием я съездил на работу, получил паспорта, аттестат, документы на оплату груза, просидел короткое застолье - Аленины и мои родители, Юля с Димой, мой Сережа, маленький Алешка.

И только когда подогнали такси к дому, когда вышли на улицу, где разыгралась настоящая метель, выл ветер и мать запричитала в голос, по-деревенски, ой, родные мои, ненаглядные, ой, сынок, кровиночка моя, ой, невестушка, светик мой, не увидимся мы больше никогда, прощайте навсегда, простите нас, не поминайте лихом, ой... - что-то дрогнуло у меня в душе, защемило сердце.

Прощай, мама, прощай, отец, прощайте, родные, прощайте, друзья, прощай, родная земля, простите нас...

Глава десятая

Но просто отпустить родная земля не могла.

Наши паспорта с таможенными декларациями надолго задержались на столе перед женщиной в серой форме. Ее лицо с непроницаемыми светло-голубыми глазами слегка подсвечивалось белым холодом монитора, по которому медленно двигалась картинка содержимого нашего багажа.

Пропустила все молча, без замечаний. Пункт за пунктом прошлась по декларации, перевела глаза на Алену и внимательно рассмотрела, словно обыскивала, ее уши, шею, руки.

Изрекла наконец:

- Стоимость ваших украшений - кольца, серьги, кулон, цепочка - превышает разрешенную.

Я тоже уставился на Ленкины фамильные драгоценности. Фамильные не в ироническом, а в прямом смысле этого слова: кроме обручального, на другой руке золотое колечко с изумрудиком - дар бабушки, переходящий из поколения в поколение Борисовых, сережки с маленькими бриллиантиками - подарок моей матери и мой презент ей к свадьбе - медальон на цепочке.

- Извините, но нас пригласили перед отъездом на собеседование, - попытался я объясниться, - и там многие интересовались, что разрешается провозить и именно из ювелирных изделий.

Товарищ инструктор твердо сказал нам, что все эти вещи в пределах допустимого.

- Понятия не имею, где это вам такое сказали, не знаю, кто такой этот ваш инструктор и откуда он, у нас свои правила - золото и драгоценности на сумму не больше пятисот рублей, а у нее явно больше, видно же.

- Хорошо, давайте я повешу медальон себе на шею и впишу его в свою декларацию, - предложил я.

Таможенница криво усмехнулась.

- Не позорься!

Такой гневной я не видел Елену очень давно. Пунцовая, с блестящими глазами, с каким же нескрываемым презрением моя всегда ласковая, всегда добрая Аленушка отчитывала таможенницу:

- Разве ты не видишь, кто перед тобой стоит? Это же кукла, а не женщина! Мои талисманы от бед, они берегут и меня, и моих родных от несчастий! И потом, как же я на людях-то появлюсь голая? Э-э, да что ей объяснять!

Казалось, что гул огромного зала, набитого людьми и чемоданами, притих, прорезанный напряженным голосом Лены. Может быть потому, что звучала в нем высокая, завораживающая нота большой обиды и праведного гнева.

Правильно говорят опытные люди - не ходи на таможне к бабе. Для них пустой звук даже простая очевидность - не на неделю, не на месяц едем, неужели станем, как стадо совтуристов, торговать на местном рынке всем, чем ни попадя, лишь бы выгадать валютные гроши.

И, как всегда в подобных ситуациях, - полная беззащитность и слепота выезжающего. Пятнадцать лет, раз-два в году проходил эту процедуру - ни разу не видел советского списка товаров, что можно, что нельзя. Ну, повесь у входа в аэропорт, напиши аршинными буквами - вот это нельзя! - и все будут знать, что если уж тащат что-то, то нарушают. Таможеннику глубоко безразлично, что ты уже опаздываешь на самолет, что чемодан разворочен и требует упаковки, а никаких подручных средств нет. Это тебе не Япония, где вскрытый досмотренный багаж сами и упаковывают.

Лена решительно дошла до стеклянной загородки, за которой маячили наши, трясущимися руками долго не могла расстегнуть замочек на одной из сережек, наконец-то вынула их из ушей, сунула с каким-то наставлением Юльке и, ни на кого не глядя, вернулась мимо стола таможенницы. Та, тоже ни на кого не глядя, тиснула штампики в декларации и подвинула в мою сторону паспорта.

Молодой пограничник в зеленой фуражке внимательно сравнил мою фотографию в паспорте с оригиналом, поставил свой штамп, щелкнул замок и я переступил границу СССР.

Большой, уходящий ввысь, мягко освещенный зал в прозрачных притемненного стекла перегородках, мелодичный перезвон и приветливый голос, объявляющий по-русски и по-английски о прилете и отлете самолетов в Лондон и Гавану, в Токио и Нью-Йорк, в Дели и Стокгольм. Свободные, яркие, как праздник, валютные магазины - хочешь виски, джин, бренди, сигареты, хочешь часы, магнитофон, фотоаппарат - что хочешь?

Заграница.

Вот и мы заграницей. Конечно, пока - что толку для нас в этом изобилии - в кармане только аттестат, но ведь когда-нибудь...

Дернулся самолет, вырулил, грузно покачиваясь, на старт, остановился, словно присел перед прыжком в черное небо.

Взревели турбины, капли растаявшего снега на иллюминаторах, словно слезы прощания, вытянулись наискосок в дрожащие струйки, сорвались назад - и правильно, пора высушить слезы, надо быть ровным, спокойным, уверенным в себе, доброжелательным, в то же время постоянно начеку, знать цену своего слова.

Как они.

Мы летим в страну пусть развивающегося, но уже вовсю гниющего капитализма, и самое время спрятать подальше замашки и обычаи цветущего социализма.

Алена, разгоряченная схваткой на таможне, пришла в себя только, когда мы взлетели. И то хорошо - она панически боится летать, ей все грезится, что мы вот-вот свалимся в многокилометровую яму под крылом. В этом есть что-то от первобытного суеверного ужаса - разве может летать что-то, кроме птицы?

- Неужели ты не понимаешь, что под нами пропасть? - вцепляется она обеими руками в мой локоть.

Пропасть, не пропасть, я отношусь к полетам философски - чему быть, того не миновать, но вложить здравый мужской смысл в женскую головку мне не под силу.

Журналисты, дипломаты, внешторговцы в силу своей профессии летают чаще других - риск для них неизбежен. Симпатичная женщина из "Интуриста", с которой я работал на выставке в Буэнос-Айресе, в первом же своем полете попала в аварию. Самолет упал в океан, хорошо хоть неподалеку от побережья, и она с другими пассажирами в ярко-оранжевых жилетах "купалась", пока их не подобрали. А если бы это стряслось не на экваторе, а в Северной Атлантике? Позже ей предложили работать с регионом стран Латинской Америки, а в тот же Буэнос-Айрес, Байрес, как его везде зовут, двадцать пять часов чистого лету, посадки и взлеты в Москве, Франкфурте-на-Майне, Лиссабоне, Гаване, Лиме, Байресе. Это в один конец. Не отказалась. Двум авариям, как двум смертям, не бывать, так она говорила, лихо откидывая волну светлых волос, первая седина в которых появилась, когда небо в иллюминаторе стало дыбом и самолет, натужно воя, падал в вогнутую чашу океана.

Торгпред в Алжире, добродушно попыхивая пластмассовой трубочкой, в которую была вставлена сигарета, рассказал мне историю пострашнее:

- Было это в октябре, как раз жара пошла на убыль. Получаю телеграмму - встречайте жену и дочь, рейс такой-то. Сел я в свой "мерседес" и в аэропорт. Сижу в зале для "ви-ай-пи", или "вери импортант персонс", для очень важных персон, значит, пью пепси-колу с виски, у меня всегда с собой фляжка в заднем кармане. Подходит представитель Аэрофлота Леша Смирнов, очень бледный почему-то, самолет, говорит, задерживается, но по глазам вижу, что что-то недоговаривает. Я ему строго: я тебе кто, второе дипломатическое лицо в стране или хрен собачий? А ну, докладывай, все равно узнаю. Катастрофа, говорит, разбились ваши. Я стал, как покойник. Сомнамбула. Молча вернулся в торгпредство, никому ничего не говорю, ни на что не отвечаю. Будто обухом по голове меня двинули. Так и просидел в кабинете, сколько - не помню. И вдруг, как с того света, входит жена, за ней дочка, папа, папа, что же ты нас не встретил, а мы на самолет опоздали, вот ужас, пришлось следующим лететь... После этого я еще три дня молчал, не мог прийти в себя. Только пепси с виски и помогли...

Глава одинадцатая

Много свободных мест, наш самолет заполнен примерно на три четверти, а билетов нет, вечны списки мающихся на листах ожидания. Загадка ведомства, сфинкс "Аэрофлота". Ответа не доищешься, правда скрыта за обитыми дерматином дверями высших соображений того, кто скорее всего никогда не летает или уж, во всяком случае, нужды в билетах не испытывает.

Ровный приглушенный гул турбин, прохлада, мягкий свет в салоне, нас покормили, нам спокойно, Аленка прижалась головой к моему плечу, наваливается дрема.

Поглядываем в иллюминатор, но там глубокая чернота, только какой-то далекий огонек летит вместе с нами... Похоже на самолет... И через час та же точка, на том же расстоянии сопрвождала нас... И через два...

У нас с Аленой бывает такое - вдруг, не сговариваясь, думаем одинаково, говорим одно и то же:

- Валера, а ты заметил, что кто-то нас преследует? - с тревожным любопытством спросила она. - Вон там, посмотри.

Я перегнулся через нее к иллюминатору. Можно четко различить плоское блюдце, три коротких луча, как опоры, и, главное, неизменность положения, абсолютная параллельность курса.

Неопознанный летающий объект продолжал сопровождать нас и после посадки в Ташкенте. Когда мы вышли из самолета, то снаружи оказалось гораздо теплее, чем в Москве. Прошли по длинной галерее с неработающим пешеходным эскалатором, около часа маялись в обшарпанном зале для транзитных пассажиров, выпили по стакану теплой сладкой воды. Голова дурная, по-московскому времени где-то около двух ночи, самый сон. Наконец, вернулись в самолет, заняли свои места в креслах.

После взлета заняло свою позицию в тех же координатах и летающее блюдце. То Алена, то я поочередно пялились в иллюминатор - с прежним успехом наблюдая прежнюю картину.

Рассвет на высоте восьми-десяти километров - царское зрелище. В какой-то момент неуловимо меняет цвет купол неба, из черного переходя в бархатно-фиолетовый, а затем в синий до бледно-голубого, и, наконец, на горизонте оранжевый жар раскалено пылает все сильнее, но взошедший диск солнца не слепит, а косо освещает равнину белых облаков с провалами, в которых виднеется далекая спящая земля.

Помню, как, подлетая к Токио, я рассматривал горы, похожие на скомканную копировальную бумагу и вдруг увидел конус вознесенного к небесам вулкана.

- Фудзи-яма? - спросил я у японца, сидевшего сзади.

- Фуджи-сан, - уважительно к горе, как к человеку, закивал головой японец.

Под крылом нашего самолета проплывали Гималаи, а на краю крыла напротив иллюминатора горел габаритный фонарик, который всю ночь естественно "преследовал" нас, как летающее блюдце. Неопознанный летающий объект был опознан, и мы с Аленой посмеялись над нашими фантазиями.

Попозже облака исчезли, растаяли, разогретые на солнечной сковороде, и открылась земля. Светло-коричневая, в зеленых оазисах деревень, в серебряных нитях редких рек. И такой же, припорошенный пылью из красного и бело-желтого песчаника город.

Мягкий толчок, взревели турбины, поставленные на реверс, неторопливое выруливание к невысокому зданию аэропорта. В салоне сразу стало душно. Наконец, распахнулись двери. Слепящее солнце, изредка дуновение освежающего ветерка, незнакомые влажные запахи.

Заполнили иммигрантские карточки и на выдаче багажа обнаружили Николая Марченко с двумя тележками. Стоял, широко улыбаясь, как радушный хозяин. Обнялись, расцеловались, все-таки родные люди на чужой земле.

Хорошо, когда встречают, когда ждут.

Как-то на выставку советских машин и оборудования в Латинской Америке прилетел художник. Ему бы прибыть пораньше, вместе с директором и бригадой монтажников, но на ком-то надо экономить валюту, вот и приземлился он впритирку к открытию, как раз перед ноябрьскими праздниками, перед годовщиной Великого Октября.

Город, где проводилась выставка, крупный, промышленный, столица штата, свой международный аэропорт, а губернатор - антисоветчик, имеющий сильное политическое влияние в стране. Сам посол приехал проверять ход подготовки выставки, а тут, как всегда, аврал, горячка, каждая пара рук на счету, короче, не встретили товарища. Вышел он с вещичками из аэропорта, постоял на солнышке, что делать? По-иностранному ни в зуб ногой, валюты в кармане только перевалочных пять долларов, представителя "Аэрофлота" а этом порту нет, отделения консульства или торгпредства тоже. Подошло такси. Шофер веселый, глазастый, подмигивает, спрашивает что-то, может, хочешь к девочкам или мальчикам отвезу. Наш махнул рукой, сел. Шофер опять что-то по-своему, наш твердит одно - отель и все тут. С таксистом расплатился консервами и бутылкой шампанского, валюту не отдал, жалко. В гостинице поселился по паспорту, да так и жил три дня, пока администрация не догадалась, что клиент с той самой выставки русских, которая в местном цирке открылась. А клиент питался консервами, кипятил чай в стакане и пил понемногу водочку из своих запасов, пока не приехали за ним соотечественники и не учинили ему форменный допрос, где он три дня пропадал и с кем общался. Долго его еще потом проверяли по всем статьям, не продался ли иностранной разведке, не уронил ли высокую честь советского гражданина в каком-нибудь притоне.

На нас с Леной подозрение в антигосударственном сговоре не должно было пасть - мы находились под опекой Николая. Стоило нам выкатить тележки с багажом на улицу, как сразу налетела ватага чумазых, оборванных мальчишек. То ли милостыню просят, то ли за чемоданы хватаются, баксис какой-то требуют. Алена за моей спиной спряталась, напуганная. Николай и тут защитил, прикрикнул что-то лениво-грозное на пацанву, те врассыпную, а нам велел подождать, пока подгонит машину.

Огляделись. Полное впечатление неуловимого сходства, что находишься где-то в Адлере летом - тусклое раскаленное небо и пыльные чахлые кипарисы.

В микроавтобусе, куда мы загрузились, очень неприятное поначалу ощущение - едем не по той стороне. Так оно и есть. Движение здесь левостороннее - наследство Англии. Николай невозмутимо восседал за рулем, а я, инстинктивно напрягаясь, давил ногами на несуществующие тормоза. И позже, прожив в этой стране четыре года, я так и не смог привыкнуть к особенностям ее трафика, ее уличного движения, хотя диапазон здешних транспортных средств не так уж и велик.

Громадные, так и хочется сказать, грубо сколоченные грузовики. По бортам приварены железные крючья, за которые крепится поклажа, по объему и весу похоже превышающая норму в два-три раза. Если груза нет, то над кабиной в кузове обязательно торчат три-пять человек, стоящих во весь рост, замотанных, как мумии, в пыльное тряпье, похожих на оборванных дервишей или исчадия ада. Резина колес стерта чуть не до обода, мотор ревет от натуги, выхлопная труба изрыгает клубы черного дыма. При этом кабина разрисована голубым и желтым, красным и зеленым орнаментом, на бамперах навешена блестящая мишура.

Подстать грузовикам и железные, какие-то квадратные автобусы с выбитыми стеклами, продавленными боками, оторванными бамперами. Дверные проемы почему-то очень узкие. На остановках автобусы никогда не останавливаются, только притормаживают, и толпы бегут рядом с ними, запрыгивая внутрь, как обезьяны, или повисают гроздьями снаружи.

Легковые автомашины местного производства похожи на доисторические рыдваны, внутри нет подлокотников и ручек на потолке салона, чтобы держаться, зато шофер сидит под углом к лобовому стеклу и руль для него специально скошен, чтобы не сидеть спиной к господину. Резко выделяются своей элегантностью, бесшумностью западногерманские мерседесы, японские тойоты, шведские вольво, французские пежо. Но их немного с голубыми дипломатическими или черными именными номерами.

Неотъемлемая часть городского транспорта - трехколесные мотороллеры, такси-тривиллеры, черный металлический кузов которых накрыт желтой кабинкой, похожей на кибитку. Есть и гужевая тяга - белые волы, медленно тянущие длинные телеги, и маленькие, словно игрушечные лошадки с шорами на глазах в двухколесных повозках.

Если добавить к этому двухколесные мотороллеры, велосипеды и кишащие толпы прохожих, то сливаются они в непрерывно сигналящую, гудящую, кричащую лавину, которая несется с возможно максимальной скоростью в миллиметрах друг от друга, пересекая, подсекая, увиливая, влезая в любое свободное пространство. Полное жуткое впечатление, что вот-вот обязательно произойдет катастрофа.

Белыми неприкасаемыми островами в бурном потоке движения выделяются коровы. Рогатые, горбатые, но с томным разрезом красивых глаз, как на клеенках Пиросмани, они величественно равнодушно стоят или возлежат посреди проезжей части, не снисходя к трубящим истошно сигналам. Задавить корову - это не то, что человека - грех неискупимый, урон невозместимый, а их, словно специально, тянет на самые оживленные перекрестки.

Правила движения существуют только на бумаге и, возможно, только для того, чтобы их регулярно и повсеместно нарушать. На дорогах страны действуют свои неписаные законы, свой кодекс. Гудок вовсе не означает уступите дорогу, сигнал равнодушно предупреждает - я здесь, и все тут. У некоторых грузовиков просто рожок с резиновой грушей - ква-ква, как зуммеры, хрипят мотороллеры, заливаются клаксоны, позванивают велосипедисты, указывая отставленным в сторону мизинцем - поворачиваю направо и попробуй тронь меня.

Аварии ежедневны, еженощны, на месте происшествия тут же собирается толпа и вершит суд по одному единственному принципу - кто тяжелее и больше, тот и не прав. Грузовик всегда виноват перед автобусом, тот перед легковой машиной, та - перед мотороллером, тот - перед велосипедистом, тот - перед прохожим.

Толпа знает свою силу, она настороженно вслушивается в споры сторон, она всегда на стороне меньшего, мгновенно возбуждается и готова учинить немедленную и жестокую расправу. В провинции как-то сожгли автобус вместе с шофером, который случайно задавил девочку и отрицал свою вину.

Обычно, конечно, расходятся мирным путем, договорившись о возмещении ущерба, но с машин с дипломатическими номерами дерут безбожно, гораздо больше, чем со своих. По статистике раз в полгода с каждым из наших, советских, что-то да случается на дороге. Если при этом душа местного улетает в рай, то наш без разбора и следствия, виноват ли, нет ли, ближайшим рейсом улетает в Союз. В его же интересах, конечно, но каково, убив человека, в один момент круто повернуть жизнь? Не все выдерживают.

В нашем микробусе задраены окна, кондиционер гонит прохладный воздух, Николай вставил кассету в магнитофон и бархатно запел Френк Синатра, угостил нас "Мальборо", с удовольствием задымили - комфорт есть комфорт.

Свернули с кольцевой дороги и попали в тихий район двух-трехэтажных вилл с балконами, ухоженными лужайками и газонами и тенистыми садами.

- Поживете пока здесь до моего отъезда, - сказал Николай, представив нас хозяйке, невысокого роста женщине, полноватой, смуглолицей, с правильными чертами лица. - Завтра вечером к нам, милости просим. Располагайтесь, отдыхайте, утром заеду за тобой часов в восемь. Ну, я полетел...

Мы поднялись по узкой, крутой лестнице на второй этаж.

Полы серого мрамора, беленые стены, просторный холл гостиной с мягкой мебелью, лопасти вентиляторов под потолком, спальня, куда слуги перетаскали багаж.

Чужое небо, чужая земля, все чужое.

Лена села на широкую кровать и заплакала.

Глава двенадцатая

Время то летело, стремительно ускоряясь и достигая высокой концентрации в те периоды, когда Николай и я работали по плотному графику встреч и переговоров, то почти замирая, когда мы с Аленой оставались вдвоем в чужестранном доме. Для Ленки время, похоже, остановилось полностью - целыми днями она ждала моего возвращения.

За неделю Николай должен был успеть познакомить меня со всеми, с кем мне предстояло работать, ввести в курс дел, рассказать, пересказать, объяснить, почему именно так, а не иначе, сложить в единую картину пеструю мозаику пребывания в стране и, конечно, завершить свои дела. Я же должен был, как губка, впитать всю информацию, которая накопилась у Николая за три с половиной года, и разобраться в десятках новых лиц и фамилий.

Первым делом, в первый же день - в посольство.

- Запоминай дорогу, через неделю сам сядешь за руль. Кстати, надо тебе оформить местные права, - сказал Николай по пути.

- Долгая процедура?

- За день сделаем. Напиши заявление на имя посла, завизируй его у водителя-механика тогрпредства, в местном ГАИ тебя сфотографируют и выдадут лицензию.

- Справку о здоровье не потребуют? - вспомнил я свои мытарства с правами в Москве.

- Зачем? Твое здоровье - твои проблемы.

Мы выехали на запруженную транспортом, загазованную, шумную кольцевую дорогу и через пятнадцать-двадцать минут свернули в район широких улиц, высоких заборов и ухоженных газонов. На флагштоках лениво развевались флаги различных государств. Вот и наш, алый. Возле каждого посольства палатка с солдатами и пост, огражденный мешками с песком.

Николай, отыскав тень, поставил машину под деревом.

Рядом с металлическими раздвижными воротами и шлагбаумом - пристройка. Николай позвонил в дверь с темными стеклами. Щелкнул автоматический замок, зажужжала отключенная система сигнализации.

Внутри пристройки прохладно после солнечной улицы, за загородкой сквозь темное стекло различается фигура сидящего дежурного.

- Моя замена, - представил меня Николай смутному силуэту.

Я кивнул головой, дружески улыбнулся.

- Проходите, - сказал усиленный микрофоном голос охранника.

Щелчок замка, зуммер сигнализации.

Я снова пересек границу и ступил на территорию СССР.

Многоступенчатый фонтан, вокруг которого кольцом широкая дорога, ведущая к подъезду с колоннами. Здание - трехэтажное, с не- водом антенн на крыше.

Я сдал паспорта, Николай получил свои. В обмен мне должны выдать местные идентификационные сертификаты. Потом прошел ритуал "молитвы" так мы называем процедуру беседы с офицером госбезопасности. Его задача - познакомиться со мной поближе и помочь правильно ориентироваться в той обстановке, которая складывается на сегодняшний день в стране и городе.

- Не первый раз за рубежом? - поинтересовался он.

- В длительной командировке - первый.

- В капстранах бывали?

- Да.

- Ну, о географии и населении рассказывать не стану. Что касается политического климата, то правящая партия страны придерживается, в основном, социалистической ориентации, наши отношения дружественные, почти как с соседней Индией, но сильна здесь и оппозиция, представляющая частный капитал. Экономически отсталая, по укладу феодальная страна в последние годы развивается быстрыми темпами, в основном, благодаря нашему техническому содействию, строительству промышленных объектов экономического сотрудничества и привлечению иностранного капитала и высокой технологии, особенно из Японии. С социальной точки зрения общество разделено на богатую верхушку, которая составляет всего десять процентов населения, и безграмотный народ, живущий фактически за чертой бедности. Здесь уживаются, к сожалению, далеко не мирно и индуизм, и ислам, и буддизм, и христианство. Религиозный фанатизм, террористы плюс коррупция и протекционизм сверху донизу приводят к вспышкам насилия, в столице не так часто, а вот в провинции почти ежедневно. К нам отношение в целом доброжелательное, но дважды в год, в годовщину апрельской революции и в декабре, в день ввода наших войск в Афганистан случаются провокации, проходят демонстрации. Будьте внимательны и осторожны. На встречи с иностранцами следует ходить, как минимум, вдвоем. Чтобы был кто-то рядом, ситуации-то разные бывают. Помните постоянно, что вы - не дома, а их разведки тоже не спят, работают. Если что случится, информируйте меня или дежурного, но надеюсь, все у вас будет в порядке. Желаю успеха.

Ох, уж эти визиты вдвоем, эта тайная инструкция. С одной стороны, вроде бы и впрямь вдвоем безопаснее, с другой стороны, действительно, ситуации бывают разные и мало ли что скажешь, не подозревая, что это может быть истолковано превратно, а потом сказанное всплывет, появится в досье у такого вот офицера госбезопасности, станет ясно, что донес второй, с кем ты был на переговорах, и начнешь мучительно оправдываться, а может, не потребуется и этого.

Когда я оформлялся в Аргентину, то должен был дать подписку в том, что обязуюсь не выезжать за пределы Буэнос-Айреса. Такие у них правила. Подписывать этот документ, да еще на испанском языке, о котором я имею смутное представление, надо было в аргентинском посольстве. Кадровик рекомендовал мне прихватить с собой кого-то, но я явился один. Это повергло в изумление работников консульского отдела, они уже привыкли к тому, что советские обязательно приходят вдвоем, а то и втроем, сбивчиво объясняя, что вот, мол, шел к вам и встретил кузину, ничего, что она здесь посидит?

Следующий визит - к секретарю парткома. Почему-то, может быть чтобы не помешать дипломатическим контактам, заграницей в советских посольствах и представительствах нет парткома - есть профком, нет профкома - есть местком, нет комитета ВЛКСМ - есть спорторганизация. На партсобраниях строго соблюдают конспирацию: "Слово предоставляется члену профсоюза... Предлагаю избрать президиум в составе следующих членов профсоюза... Почему на собрании присутствуют не члены профсоюза, разве собрание открытое?.." Двойная, полулегальная жизнь коммуниста.

Мой партийный билет - в Москве, в секторе учета Центрального Комитета, это хорошо, так намного надежнее, самое страшное для партийца - потерять красную книжку члена. Недаром полушутя, полувсерьез рассказывают, что Госкино, чтобы не отставать от мирового кинематографа, снимает двухсерийный фильм. Первая серия - фильм ужасов "Молодой коммунист потерял партбилет", вторая - сексуальная лента "Персональное дело потерявшего партбилет". За рубежом я вроде бы беспартийный, на самом деле это, конечно, не так.

Первый вопрос секретаря - про партийный стаж:

- Ты сколько лет в партии?

Между коммунистами можно и на "ты", ничего страшного, но у меня язык не повернулся сказать "ты" моложавому, но совершенно седому человеку.

- Вы, наверное, знаете Ленинский райком партии в Москве. В основном, вузы да институты, квоту нам давали на вступление в партию - одну, две единицы в год. Очередь до меня дошла в семьдесят четвертом. Был зам секретаря по идеологии, пропагандистом.

- Выберем вас членом методического совета по пропаганде, - невозмутимо перешел на "вы" секретарь. - Договорились. А ты, Николай, подводишь меня. Я когда тебя просил справку по пропаганде дать? К понедельнику, вот у меня на календаре записано. Сегодня что? Вторник. Где справка? Не шутите, товарищ Марченко, у тебя еще характеристика не подписана.

- После обеда, ровно в три положу вам на стол, - тоже на "вы" просительно заверил Николай.

- Придется вместо обеда справку писать да еще печатать, - вздохнул Николай, садясь в машину. - Чувствуешь, как раскалилась? Это еще в тенечке. Да сними ты пиджак, расплавишься.

Почти все мужское население советской колонии носит сафари - светлая рубашка-пиджак из легкого материала с погончиками. Накладные карманы на груди набиты авторучками, визитными карточками, блокнотами. Рашенз, как называют советских заграницей, можно чем-то сразу отличить. Здесь может быть потому, что шьют эти сафари у одного портного или покупают их всем скопом на одной распродаже.

В торгпредстве атмосфера подемократичнее, чем в посольстве. Не щелкают замки, за прозрачным стеклом не охранник, а дежурная, чья-то жена, подрабатывающая как нештатный сотрудник. Надо бы и мою Ленку пристроить - и ей целый день дома не торчать, и в семейный бюджет какой-никакой вклад будет.

В передней на диванчиках несколько местных бизнесменов в ожидании переговоров лениво просматривают брошюрки и журналы издания АПН, разложенные стопками на низких столиках. Позже для меня станет ежеутренней обязанностью пополнять арсенал нашего идеологического оружия, следить, чтобы постоянно имелась в наличии пропагандистская литература, вдруг кто-то и проникнется.

Справа, за дверями - большой холл, уставленный мягкими креслами и диванами, в углу рояль, на стенах друг против друга портреты Ленина и Горбачева. Владимир Ильич изображен в полный рост кистью местного художника, который невольно придал лицу явные черты азиатского этнического генотипа. Подобные портреты я видел в разных странах, их обычно преподносят в дар советской стороне по случаю юбилейных торжеств, и вряд ли может идти речь о художественных достоинствах полотна, но на каждом из них вождь мирового пролетариата похож на местного уроженца. Михаил Сергеевич нарисован без родимых пятен на высоком лбу и выглядит намного старше своего возраста.

Слева - холл с переговорными, разделенными раздвижными деревянными перегородками и занавесками. Прямо - дверь на второй этаж, где секретариат, кабинеты торгпреда, заместителей торгпреда, начальников отделов, экспертов.

Николай зашел к дежурной за перегородку, проверил, нет ли писем из Москвы, отвел меня в комнату, где стоял стол, которому предстояло стать моим со следующего понедельника.

Поднялись на второй этаж, Николай заглянул в чей-то кабинет. Пусто.

- Здесь должен бы сидеть начальник отдела Поляков Андрей Савич, прокомментировал Николай. - Не видали давеча вы Андрея Савича? Не видали, нет, ни на завтрак, ни в обед, в понедельник по субботу он не ходит на работу, в воскресенье выходной - вот какой он заводной. Такой стишок мы ему прочли на новогоднем концерте. Не обиделся. Мужик он невредный, должность у него такая, зарплата на триста крошек больше, чем у старшего инженера, а из обязанностей - только справки составлять да нас погонять. Но мы его не трогаем и он нас. Уж ты его не обижай, заходи к нему. Если застанешь, конечно...

Крош, в просторечье советской колонии "крошка" или "грош" - название местной валюты.

Замторгпреда Юрию Викторовичу Пономареву я передал пластиковый пакет с буханкой черного хлеба и банкой селедки.

- Вам привет от Бурнова Юрия Сергеевича.

- Тезка! - заулыбался Пономарев. - Как он там? Мы же соседи по садовому участку. Отличный мужик.

У меня было несколько иное мнение о своем начальнике в Москве, но я, естественно, не стал его высказывать вслух.

- Спасибо за посылочку, - пожал мне руку после расспросов Пономарев. - Заходи, не стесняйся. Всегда буду рад помочь.

- Это хорошо, что ты ему привет привез, - сказал мне Николай в коридоре. - Пономарев - твой куратор, у него будешь подписывать все бумажки, он - очень нужный тебе человек. А я и не знал, что они с Бурновым кореша. Так, ну, теперь к торгпреду. Лишь бы у деда было хорошее настроение.

Торговый представитель - второе лицо после посла по дипломатическому рангу в стране. Назначают торгпреда решением ЦК и Совмина. В конце двадцатых, когда СССР вышел на международный рынок, постепенно в разных странах стали открываться советские торгпредства. Позже, после войны и смерти Сталина, повеяло свежим ветром перемен, объявили, что нынешнее поколение людей будет жить при коммунизме, и великий Советский Союз протянул щедрую руку братской экономической помощи развивающимся странам. Экономическое сотрудничество, в отличие от общепринятых форм торговли, предусматривало возведение гидро- и теплоэлектростанций, плотин, каналов, машиностроительных и металлургических заводов, различных предприятий в обмен на бананы, рис, чай, кофе, джут и прочее, что само собой произрастало на месте под присмотром природы и крестьян. В Африку, в Азию, В Латинскую Америку хлынул поток советских машин, оборудования и специалистов.

Появились, наравне с торгпредствами, аппараты торговых советников, которые курировали строительство объектов экономического сотрудничества, продукция которых становилась конкурентом наших же экспортных товаров. В некоторых странах стройки были настолько масштабны или укрепление обороны страны под видом технического содействия настолько велико, что торгсоветник становился куда более важной персоной, чем торгпред, что не соответствовало табели о дипломатических рангах. Чем дальше, тем глубже становилась пропасть между Минвнешторгом и ГКЭС - Госкомитетом по внешнеэкономическим связям. Две разноликие, принципиально противоположные системы внутри одного организма росли и раздирали его пополам. Тогда возвели еще одну надстройку - ГВК - Государственную внешнеэкономическую комиссию, которая отнюдь не облегчила, а усугубила тяжелое дыхание внешней экономики советской державы.

Наш торгпред твердо стоял на позициях торговли, настоящего бизнеса, торгсоветник возводил редуты объектов экономического сотрудничества, а посол был далек от таких мелких вопросов - куда идут сотни миллионов инвалютных рублей и как их заработать. Зная о ситуации в целом, я и не предполагал, какая роль уготована мне во всех этих процессах.

Длинный, Т-образный стол, портрет Горбачева, рельефная карта страны, на книжных полках томики Ленина, модели самолетов, станков, машин, медали и кубки за развитие торговли. Торгпред появился откуда-то сбоку, из неприметной двери в стене.

Выглядит на свои шестьдесят пять, но рукопожатие крепкое и энергичное. Усадил за стол, сам потонул в кожаном кресле с высокой спинкой.

- Представьтесь, пожалуйста, - попросил он меня.

Я коротко изложил содержание своей характеристики, которая готовилась для оформления моих документов на выезд.

Торгпред внимательно выслушал, полистал календарь, лежащий перед ним на столе, записал мою фамилию, имя, отчество.

- Приглашаю вас на оперативное совещание в пятницу. Прошу быть в пятнадцать ноль-ноль. И еще вот что. Думаю, Валерий Сергеевич, что пора мне раскрыть кое-какие карты. По моему глубокому убеждению, слабо мы здесь влияем на деловые круги через местные средства информации. Нет живого диалога между бизнесменами и оперативным составом. Вы согласны?

- После одного дня пребывания... - напомнил я ему.

- И то верно. Тогда Николай подтвердит. Правильно я говорю? Или тебе трех с половиной лет не хватило, чтобы понять эту простую истину?

- Пункт первый гласит: начальник всегда прав, - с готовностью отрапортовал Николай. - Пункт второй гласит, что если начальник не прав, то в силу вступает пункт первый.

- Подхалим, - усмехнулся торгпред и опять повернулся ко мне. - В прошлом году во время отпуска был я в верхах, там с пониманием отнеслись к моей точке зрения и разрешили мне использовать представителя АПН в чисто своих целях. Часть ваших функций перешла к корреспонденту ТАСС, а вы будете регулярно готовить экономические обзоры, статьи, информацию и публиковать ее в местной прессе. Будем разворачивать частный сектор к нам лицом. Как идея? Проходит?

Торгпред выжидающе разглядывал меня. Острый момент. Ну, Николай, ну, погоди, друг называется. Я-то мечтал поработать самостоятельно как журналист, а превращался фактически в референта торгпреда, его пресс-атташе. Еще придется лавировать между торгсоветником и послом. Вот неудача...

- Поворот неожиданный, но интересный, Семен Иванович, - на ходу соображал я. - Готов приложить все силы и опыт... Единственно...

- Что? - остро пробуравил меня глазами торгпред. - Говорите напрямую, все равно узнаю.

- У меня же еще Индия, Шри Ланка, Мальдивы... Если понадобится...

- Понадобится - обязательно поедете, - хлопнул рукой по столу в знак окончания разговора торгпред. - До пятницы.

Подоспело время обеда. Николай отвез меня, сказав, что будет писать справку для секретаря парткома и что заберет нас к себе в гости часов в шесть вечера.

- Наконец-то, - открыла мне дверь Алена. - Что нового, рассказывай. Что ей сказать? Про разговор с торгпредом?

- Сначала покорми мужа, вопросы потом.

Глава тринадцатая

Я, конечно, все рассказал. И про Андрея Савича, и про Пономарева, и про разговор с торгпредом. Говорил, добродушно посмеиваясь, зачем Ленке лишние отрицательные эмоции? Но ее не обманешь.

Заглянула мне в глаза:

- Ты же мечтал совсем о другом?

- Мало ли о чем я мечтал, стать лауреатом нобелевской премии по литературе, например. Пока не стал. Лучше скажи, как ты тут? Осваиваешься? Или одиноко?

- Ой, и не говори, - поежилась Аленка. - Сижу целый день безвылазно. Боюсь буквально всего - и змей, и мышей, и тараканов. По углам всякая гадость чудится.

- Ну, откуда здесь, в городе, змеи возьмутся? - сказал я, а сам подумал, что было бы с Аленой, если бы попали мы с ней в Гайану, бывшую Британскую Гвиану. Там, как мне рассказывали, экваториальные влажные тропики, а живут наши в одноэтажных коттеджах. Если змея заползает в дом, жена хватает детей и залезает на стол. Звонит по телефону, приходит полисмен, достает пистолет - ба-бах! ба-бах! - и нет проблем, мадам, можете слезать.

- Да, вроде бы, здесь чисто, - согласилась Алена. - С утра служанка убирается. Платье у нее длинное, в сборках. Войдет в комнату, сядет на корточки и давай тряпкой туда-сюда елозить. Где тряпка, где платье не разберешь, такое впечатление, будто собой полы вытирает.

За окном возникла, словно сотканная из послеполуденного зноя, заунывная, тягучая мелодия, по звучанию схожая с шотландской волынкой, только не такая резкая и пронзительная.

- Что это? - с любопытством спросила Алена.

- Я встал, подошел к балконным дверям, раздернул шторы, открыл двойные, сначала стеклянные, потом затянутые металлической сеткой двери и выглянул наружу.

По разморенной, дремотной улице медленно шел очень худой, темнокожий человек в чалме, замотанный одним куском полотна. Его впалые щеки вспучивались шарами, похожими на сферу в середине длинной дудки, в которую он дул. Заметив меня, он тут же сел в тень на обочине напротив и скинул крышку с плетеной корзины, откуда, раскачиваясь вместе с хозяином, поднялся капюшон кобры.

- Ты говорила, что не видела здесь змей? - обернулся я к Алене.

- Где? - с ужасом схватилась она за свое горло обеими руками.

- Весь вечер на манеже заклинатель пресмыкающихся Дудкин со своей партнершей Ядой, - торжественно ответил я.

- Прошу тебя, немедленно закрой дверь, - уже из спальной выглядывала бледная Ленка. - Она сюда обязательно заползет.

Я понял, что ей не до шуток, закрыл обе двери на запоры и плотно задернул занавески.

- Ты что, маленький? - обнял я Алену в наступившем полусумраке.

Она прижалась ко мне.

- В тропиках после обеда надо обязательно отдыхать, - сказал я. - Так меня отец Николай Марченко учил. Быть посему.

Как жить в тропиках и вообще как здесь живется - об этом мы и проговорили весь вечер с Николаем, его женой Галей и сыном Колей. Многое нам показалось в диковинку, не все сразу укладывалось в нашем социалистическом сознании, настолько привыкли мы ездить в набитом битком троллейбусе, жить в клетках высотой в два с половиной метра и постоянно стоять в очередях.

- Николай, а цветы здесь продаются? - спросила Алена, когда мы садились в машину, чтобы ехать к ним в гости. Можно сказать, что и к нам в гости, в наш с Ленкой дом.

- Навалом, - усмехнулся Николай. - Чего-чего, а цветов здесь, как грязи. Кстати, Галуня просила мороженое купить, вот и заедем на маркет.

Маркет - рынок, торговое место, скопище магазинов, ресторанов, лавок, лотков. В каждом райончике - свой маркет. На каком-то лучше покупать обувь, где-то рубашки, но цветы есть везде. Самые красивые и круглый год - розы, бордовые, красные, всех оттенков розовые или лимонно-желтые.

Алена выбрала одиннадцать роз, продавец попытался дать ей двенадцатую, здесь дарят четное число, как у нас на похоронах, в конце концов Николай забрал ее себе, заметив, что пора и ему за три с половиной года подарить супруге цветок, потом продавец подрезал стебли, украсил пушистой зеленью и завернул букет в блестящий целлофан.

- Какая прелесть, - цветы явно доставили радость Алене. - Нет, вы посмотрите, какие розы. И сколько же их здесь, разве сравнишь с Москвой.

- Откуда им взяться в нашей холодной России, - заметил я.

- Ты знаешь, в Норвегии еще холоднее, а цветочные магазины на каждом углу, - не согласился со мной Николай. - Вот мы и приехали и, что удивительно, никого не раздавили по дороге.

Из будки, стоящей около ограды, выглянул солдат в светло-зеленой, цвета выгоревшей травы форме и отдал честь, смешно притопнув ногой.

Ворота отворил, радостно улыбаясь, блестя белыми зубами и белками глаз, черноволосый парнишка в голубой рубашке и синих брюках.

- Гуд ивнинг, сааб, - поздоровался он с Николаем.

Николай величественно, как римский император, кивнул головой.

- Гуд ивнинг, сэр, - склонился передо мной в поклоне парнишка.

- Это наш сторож, уборщик, а иногда и повар, - сказал Николай. - Зовут его Ганеш.

- Гуд ивнинг, - сказал я Ганешу и протянул ему руку.

В глазах Ганеша мелькнул страх и удивление. Не разгибаясь, он слегка и очень почтительно пожал мне кончики пальцев.

- За руку с низшими по касте не здороваются, - негромко прокомментировал ситуацию Николай. - Запомни и крепко запомни, для него ты белый человек, а он для тебя - черный. Будешь здороваться за руку, станешь для него таким же черным и тогда в своем черном сознании он перестанет тебя уважать, следовательно, слушаться.

Не стал я спорить с Николаем, но в душе остался при своем мнении никакой Ганеш не черный, такой же, как и мы. Прав я или нет, покажет мой будущий собственный опыт, хотя вроде бы и сомневаться тут не в чем.

В открытом настежь гараже горела лампа без абажура, освещая два ряда солдатских коек, кованые сундуки и прикнопленный к стене лист с изображением зелено-золотого, красно-желтого, черноглазого бога. Посты военной полиции установлены в домах всех дипломатов, живущих в городе, а не в посольствах или торгпредствах, после того, как террористы убили заместителя премьера, хотя целились в премьера. Снаружи солдатам поставили будки, а под казарму отдали гаражи.

Перед двухэтажным домом и за ним лужайки ухоженных газонов с упругой травой в обрамлении стриженых под изгородь кустарников и низких деревьев, усыпанных красными цветами.

На первом этаже просторная столовая с пятиметровыми потолками. Во всю длину стол человек на двенадцать-пятнадцать под нежно-голубой расшитой синими птицами и цветами скатертью и уставленный сияющими, словно никелированными, приборами и блюдами белого с синим сервиза.

Через небольшой холл - офис, или кабинет. Обстановка сугубо деловая два стола красного дерева, на одном из них пишущие машинки с русским и латинским алфавитами, шкафы и полки с папками для бумаг, но главная достопримечательность - кресло, кожаное, с широкими подлокотниками, плавно изогнутой высокой спинкой, на колесиках, подпружиненное.

- Сядь, примерь, - с понимающей усмешкой предложил Николай. - Не робей, это твое место.

Я погрузился в объятия крахмально скрипнувшего кожей седалища.

- Чувствуешь себя белым человеком? - оскалился Николай. - То-то же.

Рядом с офисом - переговорная, небольшая комната с мягкими диванами и журнальным столиком. На втором этаже квартира, похожей на первый этаж планировки с двумя спальнями, столовой, еще одной пустой комнатой и балконом, выходящим на задний дворик.

Мы совершили целую экскурсию по дому, сопровождаемые Николаем, Галей и Колей, и вернулись в столовую, в торце которой за шторами скрывался эркер, выступ-фонарь, половина застекленного восьмигранника. На низком столике - виски, джин, водка, вино, рюмки, фужеры, ведерко со льдом, бутылочки с содовой, кока-колой, соками, баночки с пивом, металлические чашечки с жареными, подсоленными орешками, картофельной соломкой с перчиком, сигареты "Мальборо".

- Не боишься? - кивнул я головой в сторону бутылок, намекая на полгода как вышедший указ по борьбе с пьянством и алкоголизмом.

- Пусть боятся наши классовые враги, как говорил великий вождь мирового пролетариата, - с кавказским акцентом ответил Николай. - А нам бояться нечего, мы теперь пьем не , как раньше, на троих, а на двоих, чтобы знать, кто донес.

Разумное желание остановить алкогольные реки ежедневных распитий, высушить винные озера банкетных застолий, снизить уровень пьяного океана, в котором тонула страна, очень скоро превратили в очередную кампанию. Вместо того чтобы жесткими административными мерами запретить пьянство на работе, в служебное время, стали ретиво бороться с алкоголем вообще. Они подумали, что мы брезгуем их угощением. Увольняли с работы, понижали в должности, подняли цены, повырубали столетиями выращиваемые виноградные лозы. Как всегда, никто не считал, где польза, где вред. "Как же я попал в вытрезвитель?" - недоумевал герой анекдота. - "Я же честно отстоял три часа в очереди, купил бутылку водки и выпил ее один, в темноте, под одеялом, чтобы никто не заметил." - "Вот когда ты пошел за второй," - вразумили бедолагу, - "тут тебя голого на улице и взяли." До советских колоний за рубежом волна гонений, судя по всему, еще не докатилась, хотя алкоголь исключили из списка представительских продуктов.

- Знаешь, как называют очередь в винный магазин? - спросил я у Николая. - Петля Горбачева.

- Как же мы на родине жить-то будем, Галуня? - всерьез помрачнел Николай. - Было у советского человека единственное право врезать с устатка, да и то отобрали.

- И правильно Михаил Сергеевич сделал, давно бы так, - убежденно сказала Галя. - Хоть немного утихомирились, а то при прежнем торгпреде с утра только до двенадцати дня работали, а потом все на ланчи с фирмами, и пошел гудеж до глубокой ночи.

- В тропиках без дезинфекции не можно, - назидательно сказал Николай. - Тебе, Галуня, как всегда, кампари с апельсиновым соком? Елене, как я выяснил, джин с тоником? Ну, а мы по скотчу, виски со льдом?

- О,кей, сэр, - с удовольствием кивнул я.

- О,кей говорят, когда заканчивают беседу или хотят сменить тему разговора, - заметил Николай. А мы только приблизились к вводной части.

- Ну, как там Москва, расскажите, - выжидающе спросила Галя. - Ой, знали бы вы, как все надоело, как домой хочется, сил больше нет никаких.

Насчет того, что надоело, пожалуй, не встретишь за рубежом советской семьи, которая на словах не рвалась бы обратно, но этому никогда не верится до конца, особенно, если толкуют об этом в Лондоне или на островах Зеленого Мыса, где твердая валюта и круглый год курорт. Помню, в Алжире, это, конечно, не Рио-де-Жанейро, я как приехал, попал на прощальный ужин. Застолье, речи. И вот тот, которого провожали, попросил тишины и обратился к другу с гитарой:

- Давай нашу, заветную.

- А я в Россию, домой хочу, я так давно не видел маму... - запел друг.

Песню подхватили, пели негромко, проникновенно с искренней слезой. Когда закончили, я утешил отъезжающего, чего уж тут расстраиваться, через два дня встретит тебя мама в Шереметьево.

Он удивленно вскинул на меня глаза:

- Ничего, потерплю еще годика два-три в Париже. Нет, уж сначала Франция, а потом Россия.

Иной разговор - Азия или Африка. Марченки объяснили, что кислорода и того здесь в атмосфере меньше на шесть процентов. Что воду из водопровода надо кипятить, остужать, фильтровать и только после этого можно пить или греть для чая. Что сырое мясо мыть раствором марганцовки или красным дезинфицирующим мылом, промораживать в морозильнике, отваривать, а затем можно и жарить. Что все овощи, особенно капусту и виноград, держать до часа в мыльной воде, для чего лучше всего годится отечественное мыло "Хозяюшка", разве вы не привезли, зря, ребята. Что витаминов в местных фруктах-овощах нет, все выжигается солнцем, поэтому и бывают голодные обмороки у детей советских специалистов, которые решили выжить здесь за счет дешевых бананов. Что из-за высокой солнечной радиации загорать категорически не рекомендуется, вот один тут все жарился на солнышке и получил загар и белокровие. Что жара длится с апреля по октябрь и доходит до сорока пяти в тени, что в августе идут дожди , муссон их приносит, вроде не так жарко, зато влажно и всякая нечисть вроде москитов, термитов, змей и крыс выползает и вылетает. Что москитами разносится лихорадка и малярия, а с водой и мороженым - амеба. Что чаще всего в семье амебой болеет ребенок и мать, разве малышу объяснишь, что нельзя тащить в рот, что попало. Что недавно была вспышка тифа в советской колонии, где живут все вместе, хоть и отдельные квартиры, а все равно общежитие, и поэтому в городе, самим по себе, жить лучше, если только с местными ладишь. Что местные добрые и безобидные, но до того безалаберные, что ничем их не проймешь, криком ничего не добьешься, а если они обидятся, то могут ограбить или сжечь машину. Да и со своими надо осторожней, не доверяй никому, кого хорошо знаешь, не дружи, не заводи тесных знакомств, никогда неизвестно, что таится в потемках чужой советской души.

Под высокими потолками медленными птицами кружились лопасти вентиляторов, вея прохладу, горящие свечи, подрагивая пламенем, играли маленькими радугами в хрустале рюмок и фужеров, розы в диковинной вазе расправили венцы своих лепестков, разрезанные тропические плоды обнажили свою странную на цвет и на вкус плоть, в углу помигивала эквалайзером стереосистема, заполняя пространственный объем звуками блюза - картина сказочной нереальности казалась неправдоподобной и зыбкой по сравнению с жестокой действительностью, и, чтобы уравновесить эту дисгармонию, мы последовали совету наших друзей, друзей? Конечно, друзей, хоть и клял я Миколу последними словами в Москве за полугодовое ожидание, да мы неоднократно последовали совету друзей, что лучшее средство в тропиках - это понемногу, но каждый день, несмотря на указ, Москва далеко, Москва не понимает, что здесь это не прихоть, а необходимость. Пили за приезд, за отъезд, за тех, кто в море, заграницей, за тех, кто дома.

Стало хорошо, вечер пролетел, как одно мгновение, и настала пора двигаться. Галя навертела пакеты с едой и фруктами нам с Ленкой и пожелала проводить нас, мы загрузились в машину, Ганеш, радостно улыбаясь, отворил ворота, солдат топнул ногой и мы выкатили на тихую, полуосвещенную улицу.

- Люблю этот город ночью, - сказал Николай. - Грязи не видно и нет толпы, отдыхает душа и глаза. А что, Галуня, поехали на наше место?

- О-бя-за-тель-но, - откликнулась Галя с заднего сиденья, а Николай вставил кассету в магнитофон и запел-застонал Высоцкий:

В синем небе, колокольнями проколотом,

Медный колокол, медный колокол

То ль возрадовался, то ли осерчал.

Купола в России кроют чистым золотом,

Чтобы чаще Господь замечал.

Я стою, как перед вечною загадкою,

Пред великою да сказочной страною,

Перед солоно да горько-кисло-сладкою,

Голубою, родниковою, ржаною.

Грязью чавкая жирной да ржавою,

Вязнут лошади по стремена,

Но влекут меня сонной державою,

Что раскисла, опухла со сна.

Душу, сбитую, дотертую утратами,

Душу, сбитую перекатами,

Если до крови лоскут истончал,

Залатаю золотыми я заплатами,

Чтобы чаще Господь замечал,

Чтобы чаще Господь замечал...

На открывшемся просторе, где не видно скрытых в густой ночной тьме городских зданий, высилась триумфальная арка, под которой похоронен неизвестный солдат и горит вечный огонь. Мы вышли из неподалеку припаркованного автомобиля, и ночное небо в крупных звездах раскинуло свой шатер над нашими головами. Поначалу по газону, а потом скрипя гравием, мы дошли до огня, который выхватывал из темноты, как из небытия, наши лица, и молча постояли.

Будто где-то в поле у костра.

Человеку нужен алтарь, нужен очищающий огонь, тысячилетиями уносящий нетленный дух к звездам.

- Это наше место здесь, - тихо сказала Галя. - Я загадываю желание и прошу, чтобы оно исполнилось. Загадайте и вы.

- Я уже это сделала, - сказала Алена и посмотрела на меня.

Я знал, что она загадала - чтобы все наши были живы-здоровы. И я желал того же. Но еще желал, чтобы, если и произойдут перемены в нашей жизни, пусть они будут к лучшему. Новое, непривычное слово "перестройка" входило в наш обиход, и с этим словом был связан "надежды маленький оркестрик", как сказал поэт.

Глава четырнадцатая

На следующее утро мне понадобилось определенное усилие, чтобы восстановить в памяти вчерашнее, и оказалось, что в машине Николай достал фляжку из бардачка, как все водители называют ящик для перчаток, и мы хлебнули еще по доброму глотку, закусив рукавом, да и покатили с ветерком до хаты. Николай пожелал продолжить и тихо-тихо заспивать украинские песни, но Галуня ультимативно потребовала сказать гудбай дружка дружке. На том и расстались, а я припомнил, как в Лондон приехала на работу семья да на радостях так загудела, что мужики учинили скандал и дебош, и на следующий день их отправили с берегов туманного Альбиона домой. На родину. Такая вот вышла долгосрочная командировка на один день. Зеленый змий - один из самых сильных искусителей за рубежом, и лукавым синим пламенем горят его глаза.

Пошатывало, поташнивало, испарина покрывала время от времени лоб, хотя портрет лица, как у нас шутили в редакции, был относительно свеж. Вот только глаза. Как у кролика. В Аргентине, на выставке, в день открытия тоже себе позволили до третьих петухов. На утро в зеркале себя не признал. И в целях маскировки темные очки надел. Успокоился, когда к автобусу вышел - все в черных очках. Свои люди, из страны Советов.

Выручил Николай, заехавший за мной, он дал мне капли, после чего белки глаз приобрели цвет свежесваренного облупленного яйца.

Чередой прошли визиты в офис Агенства Печати Новости, дом советской науки и культуры, конфедерацию промышленных фирм и другие организации. Калейдоскоп встреч был стремителен, и время бежало, как горный поток. Так прошла неделя. Первая неделя нашего пребывания заграницей.

- Сегодня прощальный ужин, - напомнил мне Николай. - Специально к торгпреду ходил за разрешением. Убедил его, что местным журналистам надо хоть понемногу, но обязательно наливать, иначе высохнут их перья. Конечно, как они сами говорят, пресса у них свободная, независимая, но журналистика, представителями которой являемся и мы с вами, сэр, вторая древнейшая профессия после проституции. Не так ли, милорд?

Милорд был полностью согласен с сэром, но не имел своего собственного опыта общения с местной прессой и потому не представлял себе степень ее свободы и независимости. Был, правда, визит трех журналистов в Союз, и милорд работал с этой делегацией, но одно дело взгляд изнутри, а другое - снаружи.

Прощальный ужин устраивал мистер Джордж, глава фирмы "Интернейшнл Пабликейшнз Прайвит Лимитед", короче "Ай-Пи" или в просторечии работников торгпредства "Интерпаб", что переводилось дословно как международная пивная. Мистер Джордж в советской колонии был больше известен как Жора. Невысокий и крулый, как мяч, в белоснежном сафари он встретил нас у дверей гостиницы "Шератон".

Гостиницы - оазисы с ухоженными садами, стрижеными газонами и голубыми бассейнами. Въезжаешь из душного города, словно в ворота рая, бросаешь ключи от машины бою и попадаешь в прохладный, отделанный разноцветным мрамором с тихо журчащим фонтаном холл. Где-то музыканты, скрипка и рояль, играют неторопливое попурри из знаменитых мелодий, услужливые менеджеры или симпатичные девушки ждут ваших распоряжений, и в это мгновения кажется, что жизнь прекрасна и удивительна, как сказал поэт. В каждой гостинице несколько ресторанов, есть и отдельные холлы, в которых устраиваются приемы. Наш холл гордо звался "Президент".

- Все, кто здесь чествовался, обязательно становились президентами, расплылся в льстивой восточной улыбке мистер Джордж, обращаясь к Николаю.

- Мыколай Ваныч, угораздит тебя стать президентом, не обойди милостью раба божьего Валерку, - заканючил я гнусаво.

- Стыдись, сын мой, - важно и смиренно-назидательно ответствовал Николай, подхватив мою игру, - стыдись такими просьбами тревожить своего рано полысевшего и быстро постаревшего друга, который в поте лица своего набрал, как пчела, каждый день собирающая по капле нектар, на необходимый прожиточный минимум своего бурно подрастающего семейства, отвыкшего от очередей и дефицита всяческих товаров, а ныне возвращающегося в родные пенаты. Иди, трудись, и бог тебе воздаст. А мистер Джордж тебе поможет. Не так ли, Джордж?

Мистер Джордж радостно закивал головой, будто хоть что-то понял из русскоязычного монолога Николая. Тем более, что по форме монолог был архаичен, а по содержанию понятен только советским.

- Мистер Джордж, - перешел на английский Николай. - А ведь среди нас уже есть один президент - это вы.

- Я стал президентом тридцать лет назад, а перед этим я, бедный человек, пришел пешком в советское посольство. Великий Советский Союз подарил мне велосипед и дал заказы. Так я стал президентом.

- А сейчас у него мерседесы и тойоты, - опять по-русски сказал Николай. - И то верно, чтобы президентом стать деньги нужны. И немалые. А так мы конешно, можем. Шо, Галуня, слабо тебе быть жинкой президента?

- А шо, - спокойно отреагировала Галуня. - Можно и президентшей.

На Гале шитое бисером вечернее платье, в ушах, на шее, на пальцах сияют драгоценности. Алена выглядит совсем скромно на ее фоне. Ну, ничего, будет и на нашей улице праздник.

Зеркальные потолки увеличивали вдвое пространство холла "Президент", мягко освещенного отраженным светом скрытых от глаз светильников. Стены обиты бордовым тисненым шелком, в центре круглый стол под белой скатертью, украшенный цветами и ледяным лебедем в натуральную величину. Джордж сказал, что лебедь из льда - для охлаждения, хотя и так веяло кондиционированной прохладой.

Мы выстроились в ряд у входа, как на посольских приемах - Джордж, Николай, Галина, я, Алена.

К половине восьмого вечера прибыли первые гости. Рукопожатия со всеми, объятия с Николаем, поцелуи с Галиной. Чуть поодаль от нашей шеренги наготове официанты в белых куртках и перчатках с серебряными подносами. Гости прихватывали свою порцию и уходили в глубину холла. Наливают здесь грамм по тридцать виски в высокий стакан, остальное - содовая и лед. Наклейки на бутылках английские, хотя виски местного производства. Как сказал Джордж, во всем мире английского виски продается в три раза больше, чем официально производится. Разносят также соки, напитки, но Николай отсоветовал их пить - даже в ресторанах пяти-звездных отелей могут налить в стакан, сполоснутый в каком-нибудь ушате. Иное дело виски дезинфекция. Из закусок - жареная перченая сухая картошка и соленые жареные орешки.

Многих я уже знал в лицо - Андрея Савича, Пономарева. Торгпред не пришел, и на то были свои причины, не пожелал со стаканом отсвечивать в публичном месте, но возлияние разрешил под личную ответственность Пономарева.

Наших набралось человек двадцать, почти все, как в униформе, в сафари, многие пришли с женами. С десяток местных, в основном, журналисты, одетые кто во что горазд - невообразимое сочетание европейского и национального, например, чалма и галстук, пиджак и шаровары.

Дальше случилось то, чего я меньше всего ожидал, чему с трудом поверил бы в Москве. Произошла встреча с мгновенно ожившим прошлым, с вечнозеленым немеркнущим в памяти временем студенчества, что прошумело в нашем Технологическом, в нашей киностудии. Многие годы все свое свободное время - в подвале лабораторного корпуса, на улицах Москвы, в разноцветном карнавале фестиваля молодежи и на политых потом полях целины мы смотрели на мир через объектив кинокамеры. Виталька Вехов пришел в студию на несколько лет позже меня, но это не имело никакого значения в дружине одержимых кино. Туберкулез легких разлучил меня с мечтой стать режиссером, но киностудия навсегда осталась в сердце моем. И по роду своих занятий Виталий оказался в чем-то близок мне - директор демонстрационного зала образцов советских экспортных товаров при торгпредстве, начальник рекламы и душа самодеятельности.

- Проводишь Николая и жду сразу в гости, - протянул мне визитную карточку Виталий. - Живем мы в городе, в демзале, приезжайте в любое время, только позвони заранее, а то благоверная супруга моя, Любаша, сильно ругается, если не успевает пирогов напечь.

Около восьми Джордж, посоветовавшись с Николаем, что ждать больше нет смысла, перешел к микрофону, установленному возле круглого стола с ледяным лебедем, у которого с клюва уже накапало.

- Леди и джентльмены, - произнес он бархатным голосом. - Уважаемый господин Пономарев! Уважаемый господин Марченко! Уважаемый господин Истомин! Разрешите поднять тост за товарища Марченко...

Джордж так и сказал "товариш".

- ... и за мадам Марченко, которые являются представителями великого советского народа, крепкая дружба с которым прочно связывает наши страны, и пожелать им счастливого возвращения на родную землю.

В своей ответной речи "товариш" Марченко поблагодарил господина Джорджа и провозгласил тост за процветание дружественной нации, представителем которой является наш общий друг Жора, он же президент "Интерпаба".

Тут Джордж предоставил слово мне, и я на мгновение растерялся, было от чего, в самом деле в тот момент я был не я, а великая держава и сказанное мною осядет в памяти местных журналистов и, как мнение страны, появится в утренних выпусках газет. К тому же, я не знал, как начать, но выручило общеизвестное:

- Леди и джентльмены!

Я смотрел на этих джентльменов с Таганки и из Сокольников, из Ясенево и Орехово-Борисово, на этих леди из Марьиной Рощи и Дегунино, уроженцев Сибири и Закавказья, Украины и Прибалтики, Средней Азии и Нечерноземья и мне захотелось сказать им, дорогие соотечественники, на родине опять оттепель и появились первые зеленые ростки надежды, задуло свежим ветром перемен и хорошо бы в нужную сторону, чтобы, дай бог, наконец-то... но вместо этого выразил готовность отдать все силы и внести свой скромный вклад в дело развития торговых и экономических отношений наших стран.

Присутствующие встретили одобрительным гулом все три тоста, и единый поток внимания к официальной части прощального ужина разбился на ручейки отдельных бесед. Самопроизвольно произошло и разделение на группы по общим интересам и статусу: коллеги из АПН - с местными журналистами, пресс-атташе посольства - с Пономаревым, сотрудники торгпредства - по отделам, машинному, сырьевому, экономическому. Женщины объединились в отдельную стаю.

Я стоял с Николаем, и к нему подходили то один, то другой, чокались, обнимались, желали мягкой посадки и часто спрашивали меня:

- Как там Москва? Сухой закон?

Я отвечал, что пьянь исчезла с улиц, что, действительно, безумные очереди за водкой, но если сильно захочешь, то все равно достанешь, зато при наличии отсутствия не выпьешь лишний раз.

Кто-то из подошедших тихо спросил меня, почти на ухо:

- О реформе внешней торговли ничего не слышно? Говорят, что будут отчислять процент за заключенные сделки? Тогда, наверное, имеет смысл не торопиться сейчас, попридержать контракты, а? Мужики во Внешторге так и делают, это мне точно известно.

Про реформу я ничего не знал, но подумал, что прямая личная материальная заинтересованность советских бизнесменов изменила бы, наконец, парадоксальную ситуацию - внешнеторговый советский работник, человек с двумя высшими образованиями, знанием иностранного языка, с окладом сто шестьдесят рублей в месяц да еще обремененный семьей готовит контракт на миллионы долларов и сидит на переговорах рядом с акулами бизнеса, не имея ни цента, ни копейки выгоды от сделки.

Где-то через час под большими металлическими подносами запылали спиртовки и собравшиеся, взяв по тарелке, обошли два длинных стола, выбирая по вкусу и желанию кто шашлычок из куриных ножек в соусе карри, кто говядину с шампиньонами или свиные эскалопы, кто рыбу в кляре, рис с шафраном, рис с зеленым горошком, рис с овощами, жареную картошку, салаты. Все это вкусно, но приперчено, со специями, обжигает с непривычки рот, и тут единственное спасение - погасить пожар кисловатым югортом.

Отдельный стол для вегетарианцев, и блюд для них приготовлено ничуть не меньше, чем для мясоедов. Где в Москве увидишь такое?

Обычный прощальный ужин на тридцать персон...

- Куда же девать пустую тарелку? - спросил я у Николая.

- А под стол, - кивнул он головой вниз.

И действительно, то один, то другой гость подходили к столам с подносами и, наклонившись, прятали за занавес белой драпировки скатерти свои тарелки, а официант с другой стороны стола нырял вниз и уносил их.

На сладкое - ананасы, манго, клубничное, ванильное, шоколадное мороженое, желе, суфле, взбитые сливки.

- Вот здесь и таится погибель моя, - перефразировал пушкинскую строку Николай, имея ввиду десерт, - изумительно вкусная вредность, а отказаться сил никаких нет.

После сладкого обнесли маленькими рюмочками с коньяком и ликерами, и народ стал постепенно расходится. В конце концов остались Марченки, Джордж и мы.

- Спасибо вам огромное, - обняла Галя Джорджа.

И вдруг расплакалась.

- Ну, что ты, - попытался я утешить ее. - Через два дня дома будешь. На родине.

- В том-то и дело, домой едем, - сквозь слезы сказала Галя. - И страшно.

И правда, повезло нам с Аленой, подумал я, пробудем здесь три года, а уж к тому времени закончится перестройка. И стихнет ветер перемен. И заживут люди спокойно и счастливо.

Глава пятнадцатая

День отъезда Марченко - суббота - день нашего переезда в квартиру, которая станет нашим пристанищем на три, а может и больше лет. Только бы не меньше.

С утра пораньше мы приехали с Аленой к Марченко. Галуня повела Ленку по дому, давая ей последние полезные советы и наставления, как лучше здесь благоустроиться, показала, что они оставляют нам в наследство.

По субботам прямой рейс до Москвы, без посадки в Дели и Ташкенте. В субботу удобнее возвращаться в Союз - есть воскресенье, чтобы очухаться от перелета. Тем более, что летишь днем, а не ночью. И еще важный момент для отъезжающих - груз. Оплачивается по восемьдесят килограмм на душу плюс по двадцать на билет, у Марченко на троих - триста кило, кажется много, но мы набили доверху коробками из плотного картона не только небольшой автобус, пришедший из торгпредства, но и легковую машину и отчалили в аэропорт, чтобы заранее оформить багаж.

Все возвращаются отсюда по субботам. Кроме временно командированных и тех, кому пришлось это сделать не по своему желанию, а по воле случая. Несчастного случая. Об этом вспомнил Николай, когда миновали развилку дорог между местными и международными авиалиниями:

- На этом перекрестке, вот также в субботу наш завхоз возвращался из аэропорта, где сдавал багаж какой-то делегации. И сбил велосипедиста. Увидел, что раздавил человека - и по газам. И тем же рейсом, через три часа, улетел прямо в Шереметьево. Жену с вещами отправили через неделю. Год всего просидел заграницей. А куда деваться? Посадили бы на каторгу. Тропическая каторга, это тебе даже не наша Колыма. У меня один знакомец в Африке до сих пор сидит.

В здание аэропорта я прошел, предъявив свой сертификат - черную книжечку, выданную взамен паспорта, на которой было вытеснено: полудипломат. Не то, чтобы получеловек, но во всяком случае не полноценный представитель, защищенный всей мощью своей державы и международных конвенций, но состоящий под покровительством всего этого. Кроме нас, второсортных, есть еще и третьесортные - трудовая армия советских специалистов.

Черноглазый чиновник в зеленой униформе и розовой чалме, не торопясь, прицепил к каждой коробке по бирке, проверил билеты, посчитал что-то на микрокалькуляторе и объявил Николаю, что перевес его багажа составляет шестьдесят килограммов.

- Ну, что такое шестьдесят килограмм на три билета, сэр? - широко улыбнулся Николай.

- Это по восемьдесят крошей за кило, итого четыре тысячи восемьсот, сэр, - не менее лучезарно улыбнулся в ответ чиновник.

- Совсем сдурел парень, - глядя на розовую чалму, сказал по-русски Николай. - Это же моя месячная зарплата.

- Что вы сказали, сэр? - улыбка исчезла с лица чиновника.

- Я очень, очень худой, сэр, - перешел на английский Николай. - И жена моя худая, и сын совсем худой. Считайте, что каждый из нас временно поправился на двадцать килограмм.

- Сожалею, сэр, - чиновник стал строг и непроницаем и даже вроде бы позеленел под цвет своей униформы.

- А где представитель Аэрофлота мистер Барсуков? - погасил и свою улыбку Марченко.

- Вот-вот появится.

И действительно, у дальней стойки мелькнула голубая рубашка с золотыми шеврончиками на рукавах.

- Желанный гость любого советского дома, - усмехнулся Николай. - Мистер Барсуков по кличке Сумчатый, или Кенгуру. У него всегда на столе в офисе сумочка лежит. Кладешь в нее молча бутылку виски и нет у тебя перегруза. Имей это ввиду.

Барсуков и впрямь был похож на хомячка.

- Отмучился? - пожал он руку Марченко.

- И не говори, - вздохнул Николай. - Знакомься, Валера Истомин, моя замена.

Кенгуру кивнул мне, глянув мельком. Я же поймал себя на том, что весь подобрался, как Тонкий перед Толстым в рассказе Чехова.

- Сколько? - понимающе спросил Барсуков у Марченко.

- Шестьдесят.

- Ноу проблем, - важно сказал Кенгуру розовой чалме.

Хорошо, когда нет проблем. Обязательно надо будет пригласить Барсукова в гости. И налить.

Вернулись мы на легковой, отпустив автобус, и около дома обнаружили несколько машин с голубыми дипломатическими номерами, которые все начинались с цифры шестьдесят шесть.

Шесть-шесть, Си-Ди, корпус дипломатик. Номер СССР. У Абу-Даби скорее всего номер первый. Или у Афганистана.

- На посошок прикатили, - прокомментировал Николай сборище "дипломатов". - Как на прием.

В столовой несколько человек стояли со стаканами в руках.

Одни мужики. Жены в другой комнате передавали напоследок Гале кто письмецо, кто маленькую посылочку.

Налили и мы себе.

Завелся разговор, сразу, естественно, о перевесе, потом о местной таможне, оказалось, отсюда нельзя везти игрушечное оружие, всякие там пластмассовые пистолеты и автоматы, на нашей же таможне трясут за виски, за видеокассеты, за чай, за кожаные изделия, пальто, дубленки, шубы. Заодно обсудили, на что сейчас спрос в Союзе, почем кожа и барахло, украшения из полудрагоценных камней и жемчуг. При получении багажа в Шереметьево запросто можно недосчитаться ящика или двух. Украдут при разгрузке. Протыкают коробку прутом, ищут технику - магнитофоны, музыкальные центры, видео. Убытки возмещает родной Аэрофлот по весу, что-то около десяти рублей за кило и мороки не оберешься. А в каждой коробке товара на тысячи. Так что технику лучше всего везти в руках. А сколько потащишь? И в чем? Есть раскладные сумки на колесиках, "смерть аэрофлота" зовутся. Но против них местный персонал сильно ополчается, не пускают, велят сумки в основной багаж сдавать. Остается стоять насмерть. Или мистера Барсукова, нашего Кенгуру звать. В Шереметьево тележек не достать. Куда деваться с грузом, с этими коробками, чемоданами, сумками? Раньше как хорошо, нашел носильщика, дал ему десятку, он тебя мимо таможни провезет, знает, к какому таможеннику лучше идти, чтобы быстрей пропустил, а теперь? Говорят, какой-то кооператив организовали, все тележки у него. В дверях родного Отечества рэкетиры ждут, у них все такси схвачены, они специально тех, кто с большим багажом, выбирают, и что человек с этими коробками, женой и ребенком против них может поделать?

Картина получилась такая безрадостная, что мы налили себе еще по одной.

Тут жены пришли, шумно сразу стало, а потом разом стихло, потому что настал момент, который с полным правом можно назвать последним.

- На кольце царя Соломона было начертано "Все проходит", - сказал, глядя в свой стакан, словно именно там лежало царское кольцо, старший юрисконсульт, он же председатель профкома, нет не профкома, профком это партбюро, а месткома Женя Гусаров и впрямь с пышными гусарскими усами. - Прошло время и настало время нам попрощаться с Николаем и Галиной. Что им можно пожелать? Самое главное - чтобы вернулись домой, к своим родным и близким, здоровыми, поскольку всем известно, что и через год и через два, тут никто не застрахован, а вылезет где-нибудь в печенке-селезенке амеба и замучишься лечиться, потому как специалистов и лекарств в России супротив амебы нет. И вообще, эта простейшая пакость сильно противопоказана белому человеку, в отличие от аборигенов. Анализы сдал? Все в порядке?

- Бог миловал, - серьезно ответил Николай.

- По моему разумению и не могло быть ничего плохого, потому что амеба не переносит алкоголя, косеет быстро и удаляется из организма, насыщенного живой водой. Марченки же, как всем известно, а здесь всем о всех известно, на здоровье не экономили, лекарство целительное, - Гусаров поднял стакан и посмотрел на свет светло-желтую жидкость, - принимали регулярно. Второе пожелание - хорошо вернуться. Многие заграничные мужи начинают мнить о себе, общаясь с членами, я говорю в образном смысле, высоких делегаций, верят их широким обещаниям, а вернувшись в нашу высокохудожественную действительность, не выдерживают обманутых надежд, долгих очередей и маленькой зарплаты. Где и кем будешь службу дальнейшую проходить, коли не секрет?

- Да вроде бы в родном АПН, - осторожно сказал Николай. - На том же регионе стран.

- Можно предположить, что годика через три опять сменишь Истомина. Это и есть мое третье пожелание, ибо жизнь человеку дается только один раз, как объяснил нам классик, и надо прожить ее так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Ну, и традиционно, чтобы число взлетов у тебя строго соответствовало числу посадок. Я имею ввиду самолет.

Выпили до дна, присели на дорожку, кто на что, помолчали минутку и поднялись.

Алена осталась, а я поехал с Марченками.

"Пили мы - мне спирт в аорту проникал, - я весь путь к аэропорту проикал. К трапу я, а сзади в спину - будто лай: На кого ж ты нас покинул, Николай!"

Эти слова из песни Высоцкого крутились у меня в голове, повторяясь как на заезженной пластинке все два часа, пока самолет не взлетел и пока я с Ганешем перевозил вещи.

В этих хлопотах, разборке и приборке время пролетело незаметно, и был уже поздний вечер, когда мы сели, наконец-то, ужинать. Чай решили пить на балконе, где стоял столик и легкие алюминиевые кресла.

Черное небо с крупными звездами раскинулось над головой.

Чужое небо, чужие звезды, зарево чужого города. Теплый вечер ноябре.

- А змеи не ползают по балконам? - спросила Алена.

- Нет, они любят в постель забираться, - сказал я и по глазам Алены понял, что шутка не удалась.

Решил сменить тему:

- Письма Гале отдала, не забыла?

- Отдала, конечно.

- Ну, и что ты в них написала?

- Разве это расскажешь?

Глава шестнадцатая

Проснулся от того, что почти падаю с края широченной плоской кровати Ленка тесно прижалась, вытеснив меня почти совсем, хотя с ее стороны свободного места хватило бы с избытком еще на двоих. Кровать - деревянная, с резьбой в мавританском стиле: вязь арабских букв сплетена в причудливый орнамент, инкрустированный белой костью. Шторы на окнах плотно задернуты, солнечный свет с трудом пробивается по краям, под высоким потолком застыл трилистник широких лопастей вентилятора, вдоль стены розового цвета длинный узкий стол, трехместный диванчик и от пола до потолка двери встроенных шкафов темного дерева.

Я осторожно высвободился от Ленки, прошел мимо белого туалетного столика с трехстворчатым зеркалом в ванную комнату, выложенную серым мрамором. В приоткрытое окно доносился отдаленный шум улицы, автомобильные гудки и музыка.

Умылся вкусно пахнущим мылом, оделся и по винтовой лесенке вышел на плоскую крышу. В безоблачном голубом небе светило неяркое зимнее солнце. Не жарко, но потихоньку пригревало.

Во дворе солдаты разложили стираное исподнее сушиться на газоне, Ганеш поливал дорожку из шланга, увидел меня, согнулся в поклоне.

Я помахал ему рукой и слегка размялся - побегал по крыше трусцой, сделал наклоны, поприседал, а когда спустился вниз, то увидел Ганеша уже в столовой. Перед ним стояла Ленка в халатике.

- Как по-английски будет огурец? - спросила она меня нетерпеливо.

- Какамбер.

- Так вот, - сказала она Ганешу по-русски. - Десять какамберов.

И показала ему две руки с растопыренными пальцами.

- А помидоры? - опять повернулась она ко мне.

- Минутку, мадам, - попросил Ганеш Алену и исчез.

Вернулся минут через пять с книжкой, похожей на детский букварь. Нашел в ней страничку, где красочно отпечатаны темно-красные помидоры, ярко-зеленые огурцы, коричневая картошка и фиолетовые баклажаны с английскими названиями.

- Господи, удобно-то как, - восхитилась Алена.

С книжкой-выручалочкой у нее с Ганешем возникло полное взаимопонимание, и вскоре Ганеш отправился на местный рынок.

Позавтракав, мы с Аленой занялись каждый своим - она разборкой вещей, а я пошел в свой кабинет, то бишь офис. На дверях - табличка "директор" и передвижной указатель "в" и "аут". Если "в", то директор на месте, если в "ауте", то и нечего попусту в кабинет заглядывать. Удобно.

Я поставил указатель на "в" и с полным основанием вошел в кабинет.

Деревянный стол вишневого цвета, кожаное кресло на колесиках с высокой спинкой, два телефона - внутренний и внешний, стеллаж с папками и книгами, на стене портрет Ленина и календарь с полуголыми девицами.

Я посмотрел на такое сочетание, подумал и снял девиц.

Итак, директор, с чего начнем, спросил я самого себя, погрузившись в кресло. С верхнего ящика, с первой бумажки...

Трех часов мне едва хватило, чтобы просмотреть только то, что было в столе. Довольно на сегодня.

Позвонил по внутреннему Алене. В спальне ее не оказалось. Нашел в столовой.

- Елена Сергеевна? Директор кушать хочет.

- Ой, это ты? А я думала, что Ганеш.

- Устала?

- Не столько устала, сколько надоело. Может, погуляем, сходим куда-нибудь?

- Голодный никуда не пойду.

- Да все уже готово, иди, жду.

Я повесил трубку... По телефону... В собственном доме... А хорошо быть директором... Еще лучше хозяином...

Я встал из кресла, оглядел кабинет, подумал и снял портрет Ленина, водрузив на его место календарь. Чем же я не хозяин? Машина есть - сейчас сядем и двинем куда-нибудь...

Алена пришла в восторг от моей идеи. После обеда Ганеш помыл посуду, и я объяснил ему, что хотелось бы поехать в город, посмотреть какую-нибудь достопримечательность. Ганеш покивал головой и перечислил несколько названий, которые мне ничего не говорили. Тем не менее, и я солидно покивал в ответ и выбрал "форт" и "моск", рассудив, что форт он и есть форт, а что такое "моск" и с чем его едят, посмотрим.

Воскресный послеполуденный город ленив и сравнительно пуст. Минут за двадцать мы добрались до широкой шумной площади, забитой туристами, мелкими ларьками с сувенирами, вездесущими мальчишками и нищими попрошайками, киосками с водой и мороженым, велорикшами и двухместными колясками с впряженными в них низкорослыми лошадками. С одной стороны площадь обрывалась рвом, правда сухим, без воды, за которым высились отвесные крепостные стены форта. Бойницы и башни из красного песчаника, словно пропитанные кровью некогда здесь сражавшихся, молча смотрели поверх суетливой толпы в даль далекого прошлого. Через ров шел мост с двумя каменными боевыми слонами, охранявшими деревянные, кованые ворота.

Внутри форта мы сразу попали в длинный ряд магазинов. Чего только не было за их витринами и на выносных лотках?! У Алены глаза разбежались. Россыпи бус - гранатовых, аметистовых, из бирюзы, золотого песка, браслеты, ожерелья из слоновой и верблюжьей кости, серебряные и золотые цепочки, кольца, диадемы, кулоны, серьги, нитки жемчуга, изумруды, рубины, бриллианты, тонко выписанные миниатюры на слоновой кости, яркая, разноцветная батика, фигурки из сандалового дерева - ошарашивающее изобилие, кажущееся нам, северным людям, вычурным и избыточным. Впрочем, так показалось, скорее всего, только мне, судя по загоревшимся глазам Алены, ей вовсе не претила эта роскошь. Здесь же высились стеллажи, стояли прямо на улице вешалки, забитые кожаными пальто, куртками, свитерами и кофточками ангорской шерсти, платьями, жакетами, блузками и юбками...

- Валера, давай купим что-нибудь, - тоном девочки, которой хочется куклу, попросила Аленка.

- Обязательно купим, только сначала давай-ка приценимся, сравним дорого или нет.

- А кожаное пальто с меховым воротником дорого?

Ганеш сказал, что рынок здесь дорогой, бойкое место, и пальто, что приглянулось Ленке, тянет под тысячу.

- Вот и считай, Алена, если я получаю пять тысяч в месяц, то выходит, пять пальто, а если поторговаться, то и шесть выкроим. И не торопись, это же все никуда не исчезнет, не денется, тут тебе не Москва и добра такого - горы на каждом углу.

Успокоилась она все-таки, когда выбрала себе простенькую, но симпатичную сиреневую кофточку.

Магазины кончились, и мы вошли еще через одни ворота во внутреннее пространство форта, где прямая дорога, выложенная красным обожженным кирпичом, через зеленый газон вела к прямоугольному возвышению, обрамленному высокими тонкими колоннами. В глубине его на троне восседал когда-то раджа, или король, и вел прием, одаривая милостями или верша расправу.

За залом приемов открылся сад с дворцами и храмами, он был вознесен над городом, как и подобает сану владыки, поскольку обитателями сада были царственные особы, диковинные звери и птицы да стража из евнухов. Беломраморные стены дворцов были инкрустированы цветами из полудрагоценных камней, окна закрывали ажурные, вырезанные из единого монолита каменные решетки, на полах когда-то лежали дорогие ковры и подушки золотого шитья и везде протекала вода. Путь ее был замысловато проложен по всему саду, но точно рассчитан так, чтобы в любом уголке сада было прохладно, и тихо шумел небольшой водопад. Водяные стоки были устроены так, чтобы вода или ниспадала тугим гладким сливом, или веселой толчеей сверкала на солнце. Воды не было, как и ковров, судя по всему, с тех пор, как рухнула империя, страна обрела независимость и хозяином дворцов стало государство. Распахнутые солнцу, всем ветрам и дождям здания стали постепенно ветшать, толпы туристов вытоптали сады, полудрагоценные камни повыковыривали из стен, и только усилием воображения можно было представить себе былое величие.

Нагулявшись по саду, мы вышли из форта и направились было к машине, но Ганеш стал показывать куда-то рукой, повторяя:

- Моск! Моск!

Мы пересекли площадь перед фортом и углубились в лабиринт старого города.

Улочки, узкие настолько, что можно достать руками от стены до стены, нечистоты, стекающие вдоль домов, запах жирного чада от готовящейся где-то еды и грязные оборванцы, не спускающие с нас черных диковатых глаз. Резкий контраст по сравнению с вознесенными на высоту форта садами.

Моск оказался большой мечетью, неожиданно открывшейся за очередным поворотом.

Ганеш пытался затащить нас внутрь, но потускневшее желание знакомиться с такой экзотикой у нас совсем пропало, когда мы увидели несколько прокаженных с вывернутыми руками и ногами, торопливо ковыляющих к нам.

- Мне страшно, - потащила меня Алена за руку назад.

Я не сопротивлялся.

Впечатление от клоаки старого города было настолько сильным, что Алена молчала всю обратную дорогу и только позже, после ужина, сидя на балконе в новой сиреневой кофточке, она спросила:

- А когда мы опять в форт поедем?

Глава семнадцатая

Ничего нельзя загадывать заранее - в следующий раз в форт мы попали нескоро. Но об этом попозже.

Мой первый, мой настоящий рабочий день.

От дома до торгпредства пятнадцать минут на машине. Сначала по кольцевой, вечно забитой, гудящей, ревущей, в душной синеве отработанных газов. Пробки в местах автомобильных аварий, что произошли ночью. Случаются они почти каждый день - по ночам грузовики гонят через город и водители часто засыпают за рулем.

Через три перекрестка - поворот в широкие тихие кварталы посольств. За мощными платанами и эвкалиптами двухэтажный особняк торгпредства с неводами различных антенн на крыше. Постовой отдает честь, притопнув ногой, и по пандусу плавно заходишь к дверям.

Дежурная за стеклянной перегородкой кивает головой, здравствуйте, мол, проходите. На столике в коридоре разложены рассортированные по алфавиту адресатов письма из Союза. Проверил и я стопку на "и", но нет, рано еще.

В нашей комнате во всю стену карта страны, пять письменных столов, столько же железных шкафов-сейфов, небольшой столик с пишущей машинкой и постоянно включенный радиоприемник. Мои соседи - среднее звено, оперативный состав, уполномоченные, старшие инженеры - по-разному называют тех, кто готовит сделки, встречает делегации, обеспечивает программу пребывания, то есть мотается с командированными по магазинам, пишет письма и справки, отвечает на телеграммы. Оперативный состав - та пружина, которая крутит весь механизм внешней торговли, а заводит эту пружину начальство в лице торгпреда или его замов. Рядовые армии советских бизнесменов должны иметь два диплома - инженера и экономиста, владеть одним, а то и двумя языками, знать страну пребывания и ее людей, работать с фирмой и официальными организациями. Спектр их деятельности неограничен - от представителя супер-державы до носильщика чемоданов. Обязанности распределены по группам товаров, а поскольку штатное расписание загранучреждений определяется взаиморавной квотой, определенной межправительственным соглашением, то на каждого приходится по несколько всесоюзных внешнеторговых объединений, в номенклатуру товаров которых входят сотни, а иногда и десятки тысяч наименований.

Сев за свой стол, я первым делом просмотрел список уполномоченных и ознакомился со сферой их деятельности. Дмитрий Ушаков - самолеты, автомобили, суда, запчасти, Василий Кузнецов - хлеб, хлопок, чай, кофе, Григорий Галкин - лицензии, Петр Гладков - машины и оборудование, Владимир Айвазян - кожаные изделия, ткани, готовое платье, Арчил Сохадзе - станки, Виталий Вехов - заведующий демонстрационным залом советских экспортных товаров, реклама, ярмарки, выставки, Константин Гриценко - книги, плакаты, пластинки, Евгений Гуляев - электроника.

В нашей комнате - Гладков, Айвазян, Вехов, Гуляев и я.

Заняты кто чем - в основном читают местные газеты. Пришла Ира Карасева, наша секретарша, принесла телексы, письма. Больше всего Гладкову.

Пропиликало девять утра по радио, в ответ у кого пискнули, у кого заиграли мелодии наручные электронные часы и пошли новости на местном языке.

Виталий Вехов покрутил ручку настройки, поймал другую станцию с музыкой.

- Сделай потише, - попросил его Гуляев хриплым голосом. - А то у меня после вчерашнего...

- В стакане оказалось больше льда, чем джина, сэр? - посочувствовал Вехов, имея ввиду севший голос Гуляева.

- Всего хватало, - мучительно улыбнулся в ответ Гуляев.

- А потише сделать я не могу, - вздохнул Вехов. - На то нам завхоз и выдал радио, ибо враг всегда подслушивает, разве ты не знаешь об этом?

- Где враг? - заглянул под стол Владимир Айвазян. - Нет врага. Может в сейфе?.. И здесь нет... Слушай, мистер Гуляев, а если враг подслушивает, значит, хочет государственную тайну узнать, верно?

- Хочет, - подтвердил Гуляев.

- Почему не продашь?

- Чего?

- Тайну.

- Так где же ее взять? Все секреты им давно известны. Нет у меня тайны, хоть зарежь. А то давно бы продал.

Мужики скалятся. Никто, конечно, всерьез не принимает этот разговор, но им, имеющим дело с настоящими бизнесменами, слишком хорошо известно, чего стоят наши изделия, наша коммерция и сколько тумана и секретности вокруг чаще всего пустопорожних дел.

- Кстати, чуть не забыл, - поднял голову Гладков. - Володя, у тебя не будет тысячи до получки?

Айвазян смотрит на Гладкова.

Заграницей не принято просить или давать в долг. Вдруг что-нибудь стрясется, где потом возьмешь. Ни в коем случае не вступать в денежные отношения с соотечественниками - так рекомендуют и различные инструкторы.

Но тысяча - это вроде бы немного.

- Ты у Васи Кузнецова спроси, самый богатый человек в нашем заведении, недавно опять партию чая закупил.

- Вася - большой человек, к нему не подступишься, чай купить, это тебе не ткацкий станок продать. Нас тут с Васей торгпред вызвал, говорит, плохо у нас с планом по машинам и оборудованию, давай, говорит, Вася, потряси своих чайников, пусть раскошелятся. Пошли мы с Васей на переговоры. В отель "Меридиан", знаешь, новый такой билдинг в центре, во французский ресторан. Официанты за спиной стоят, тарелки подогретые, блюда изысканные, фирмачи не знают, как угодить. Вася сидит, как Будда, и молчит, как изваяние. Только за коньяком с десертом вздохнул и, словно одолжение сделал, тихо так молвил, купите станки по переработке джута у господина Гладкова. Фирмачи на меня уставились и один заикнулся было, на хрена, де мол, мне эти совагрегаты. Но Вася бровь недовольно поднял, и фирмач тот язык с десертом проглотил. Вот это я понимаю бизнес... Но у Васи, как у всякого богатого человека, ты же знаешь, наличных никогда не имеется, ни к чему ему эти крошки...

- Придется дать, - развел руками Айвазян. - А насчет бизнеса не скажи. Мы тоже можем. Была у нас знаменитая история в свое время. Подразвалили мы в очередной раз сельское хозяйство и настолько основательно, что начали хлеб за валюту покупать. С шестьдесят четвертого, как Хрущева сняли. Или раньше, точно не помню. Так вот, каждый год ездила делегация от Минвнешторга на переговоры. Контракты на сотни миллионов. Вот и подписал наш начальник главка эти контракты с небольшой оговоркой по неустойкам, если американцы нарушат сроки поставки. И случилось же так, что неурожай у капиталистов и не сумели они обеспечить поставки вовремя, и у нас свое же зерно покупали по бешеным ценам. Они потом книгу целую выпустили о том, как русские их надули, и о начальнике отдельную главу что он ест, что пьет, как себя ведет.

- Про нас такого не напишут, - вздохнул Петр Гладков.

Зазвонил телефон.

- Тебя, - послушав, передал мне трубку Виталий Вехов.

- Валерий Сергеевич? - спросил приветливый женский голос.

- Слушаю вас.

- Я из женсовета. А как зовут вашу супругу?

- Елена Сергеевна.

- Оказывается, тезки вы с ней по батюшке. Передайте ей, пожалуйста, что завтра в шесть часов вечера состоится женский чай. И обеспечьте, чтобы Лена обязательно приехала.

- Мне тоже быть?

- Нет, женский чай у нас проходит без мужчин.

- Хорошо.

Женский чай - своеобразное ежемесячное заседание женсовета. Возглавляют женсоветы при посольстве, торгпредстве, аппаратах торгсоветника жены послов, торгпредов, советников или их приближенные. Обсуждают проблемы досуга, дают общественные поручения, фактически же контролируют обстановку в семье, следят за тем, чтобы крепок был моральный дух и семейные узы.

На следующий день Ленка долго советовалась со мной, что надеть, сетовала, что у нее не пропустили ее украшения на таможне, вернулась с чая через два часа какая-то придавленная и чем-то явно озабоченная.

- Ну, что? Расскажи.

- Да, ничего особенного, пили чай, все было очень вкусно... Во-первых, нас представили... Нас, я имею ввиду новеньких, только что приехавших. Каждая вставала и рассказывала о себе... Рассказала и я...

- А чему было посвящено заседание вашего женского клуба?

- Разве тебе не сказали?

- Нет.

- Ну, как это... Встреча с офицером госбезопасности... Он нам про обстановку в стране говорил, про нарушения всякие... Оказывается, город был закрыт в это воскресенье, то есть выезды запрещены в особо опасные районы... Он сказал, что вот и у вас, в торгпредстве, есть нарушители...

- Кто же?

- Он сначала не хотел называть, но тут все закричали, что конкретнее, пусть все знают имена наших героев...

- Ну и что?

- Конкретно он никого не назвал, но сказал, что машину представителя АПН в торгпредстве, то есть нашу машину, видели в воскресенье в форте.

- А разве форт закрыт для посещения?

- Для наших да.

- Там же советские туристы бродили тучами.

- За них отвечает туристическая фирма, а за нас - он.

- А откуда я знал, что город закрыт?

- Где-то распоряжение у дежурной есть. И вообще, прежде чем выезжать в город, надо обязательно дежурной сообщать, куда.

Я вспомнил, вспомнил двоих в сафари, в которых ходит все мужское население советской колонии, они стояли около магазина с кожаными изделиями, я им еще улыбнулся, проходя мимо, признав в них своих, а они посмотрели в мою сторону, но как-то мимо, насквозь, как сквозь пустоту. Что у них было в тот момент за стеклянным равнодушием их глаз? Ну, что, попался, голубчик, новенький видно, надо взглянуть на номер его машины, припарковался-то, небось, на площади, не сообразил, что спрятаться надо, доложим куда надо, изложим в рапорте, пусть ему мозги прочистят, вот и мы отработали свой заграничный хлеб, проявили бдительность, теперь можно и расслабиться...

А мне, а нам расслабляться нельзя,

Такое вот начало, первый день.

Глава восемнадцатая

Разницу между временным командированным, когда выходишь из самолета и тебя уже ждут в аэропорту, отвозят в отель, ведут поужинать в ресторан, а в назначенное время уже ждет тот, с кем надо обязательно встретиться, иначе смысла нет пилить за три тысячи километров, эту великую разницу между временным командированным и тем, кто должен встретить в аэропорту, заказать номер в отеле, свести в ресторан и добиться рандеву у порой насмерть занятого человека, так вот, насколько велика эта разница, я ощутил на собственной шкуре весьма скоро.

Ирочка Карасева, разнося телексы, не миновала и мой стол.

- Вам, - подняла она на меня подведенные глазки.

Хоть и утро, но жарко уже, а у Ирочки фасад наштукатурен, как перед вечерним приемом: и помада, и грим, и румяна, бровки подщипаны, губки подведены, пальчики в маникюре и на руках и на ногах.

Телекс краток: едет Попов, замначальника одного из подразделений, едет на семинар, который будет проводиться по линии общества дружбы в портовом городе Лонгбее на юге страны. Просим встретить, оказать содействие.

Дозвонился в ДСНК - Дом Советской Науки и Культуры. Да, будет такой семинар, есть тот, кто этим занимается, он с ранее прибывшей делегацией поехал по стране и уже, наверное, прибыл в Лонгбей, звоните ему в отель "Хайят Редженси", договаривайтесь, чтобы он встретил вашего коллегу Попова, а здесь занимайтесь им сами, помочь больше ничем не можем.

Посоветовался с Виталием Веховым. Он дал номера телефонов Аэрофлота, чтобы узнать, когда прибывает рейс из Союза, и гостиницы, куда можно устроить на ночь господина Попова, а также рекомендовал мне присоединиться к товарищу-господину Попову, что будет надежнее, кстати и страну посмотришь и командировочные какие-никакие получишь.

Так я и сделал. Тщательно выговаривая слова, позвонил в Аэрофлот, где мне сказали, что рейс ожидается завтра вечером по расписанию, и в гостиницу, благо их навалом в городе, поэтому с номером проблем не было. Отправил телекс в Москву, что де, мол, руководство торгпредства придает семинару значение и считает целесообразным командировать Истомина за ваш счет в помощь Попову. Еще через завхоза заказал два билета на местный рейс, на послезавтра.

С трудом прорвался по автомату в южно-портовый Лонгбей в отель "Хайят". Портье любезно сообщил, что советская делегация встала на постой в отеле, но сейчас находится в "ауте". Я оставил послание, что прилетят Попов и Истомин таким-то местным рейсом, просим встретить, оказать содействие, заказать двух местный номер.

На следующий день к вечеру, предъявив свой черный полудипломатический сертификат, прошел в здание аэропорта, где и дождался Попова, толкавшего перед собой тележку, доверху груженую какими-то коробками.

- Материалы для семинара, пятьдесят кило перевеса, - отдуваясь, сообщил Попов. - Жарко тут у вас...

- Обычный зимний вечер, - тоном бывалого жителя тропиков снисходительно объяснил я.

- Все равно жарковато. Отвык.

Тут я припомнил, что Попов работал в соседней Индии лет пять назад.

Я вцепился в телегу Попова и погнал ее в зеленый коридор, чтобы миновать таможенный досмотр. Не дай бог привяжутся - что за материалы и зачем. Для нас это обычная макулатура, издаваемая тоннами, а для них, может быть, и пропаганда.

Поучительную историю как-то рассказал мне Виталий Вехов:

- Знаешь, Валера, было в моей жизни такое редкое для советского человека событие - летел я из Рио-де-Жанейро в Буэнос-Айрес. Уж так вышло, выпал такой лотерейный билет. Немаловажное значение во всей этой истории сыграло то, что в Бразилии португальский язык, а в Аргентине - испанский. Так вот, реклама, которой занимается ваш покорный слуга, по-португальски оказывается "пропаханда". Еще следует сказать, что экзотика есть экзотика и в Рио многие ходят в белых штанах, а вот в Аргентине время было очень тревожное - к власти недавно пришла военная хунта, в городе постреливали, рвались подложенные бомбы, на перекрестках - военные патрули. А по договоренности еще с Пероном национальная выставка СССР была запланирована, не отменять же мероприятие. Единственное, что название поменяли с "Национальной выставки СССР" на "Советский Союз ой", что означает на чистом испанском "Советский Союз сегодня". Хунта хотела с нами дружить и в международном смысле лицо свое показать, поэтому выставке всячески благоприятствовала, но охрану, на всякий случай, наставила мощную и своих секретных агентов, я думаю, тоже. Начальника над ними всеми мы знали, полковник невысокого росточка, с усиками, он все ходил по стендам и выбирал себе что-то из экспонатов, а потом просил подарить, особенно вокруг ходиков с кукушкой увивался. Ну, как тут откажешь ихнему КГБ? Да и нашему, впрочем, тоже... Дошел полковник и до моего стенда с рекламой. Вроде ничего интересного. Но для порядка поинтересовался, чем это вы тут, господин любезный, изволите заниматься и какой-такой у вас интерес? Я гордо решил продемонстрировать свои языковые знания и ляпнул: "Пропаханда!", совсем забыв про португальско-испанскую разницу. Смотрю, аргентинский Дзержинский аж побледнел. И уже тихо так без улыбки переспрашивает: "Про-па-хан-да?" Тут до меня доперло, что с точки зрения ихнего Железного Феликса я - есть агент вражеский, который пропаганду коммунистическую под видом "Советский Союз ой" разводит и устои хунты всячески подрывает. А они со своими пролетариями досыта уже нахлебались, страна у них богатая, все есть, даже нефть, народу двадцать пять миллионов, из них пять миллионов - пролетарии сельскохозяйственные, остальные буржуазия, представляешь? Пока Перон жив был, ладили их профсоюзы с правительством, а как представился, да еще жена его успела подиктаторствовать, вот и начались революционные треволнения. Не хватало только советского пропахандиста. Как только я это осознал, тут же схватил всяческие проспекты и каталоги, тычу полковнику в них пальцем - вот мой бизнес, реклама, мол. Он посмотрел на мой палец внимательно, вижу - успокоился и говорит мне назидательно :"Адвертахио!" и еще что-то по-своему, но понятно, что не путай, парень, пропаханду с адвертахио, не то влипнешь по самое некуда. Я полковника жестами в офис к себе пригласил, в загородку свою, где у меня стол, два стула и сейф стояли. Дверь прикрыл, в стаканчики пластмассовые виски налил, содовой разбавил, орешков соленых на блюдце насыпал. Выпили мы с ним, подобрел у него взгляд. "Адвертахио?" - спрашивает. "Си, сеньор, адвертахио, пропаханда но пасаран", отвечаю. Так каждый день, целый месяц, он ко мне в офис наведывался, выпивал стаканчик и проверял мои знания испанского.

Бог миловал, мы с Поповым и тележкой "пропаханды" вышли наружу без приключений. Добрались до гостиницы, где уже местные служащие перетаскали коробки в номер и свалили их в угол.

- Может, ну их, эти материалы? - посоветовался со мной Попов. Возьму пару пачек для президиума и баста?

- Хозяин-барин, - пожал плечами я.

- Но не зря же я их пер?.. А давай сделаем так: коробочки я оставлю в номере, а вот счет за перевес мы нарисуем на этом бланке, я его в аэропорту на стойке нашел. Почем нынче за кило берут?

- На внутренних линиях по пятьдесят.

- За пятьдесят кил получается две тысячи пятьсот. А кожаное пальто почем?

- До тысячи двухсот.

- Твоей супруге пальто и моей драгоценной пальто. Плохо ли?

Я смотрел на Попова, он - на меня. Мысли у нас одинаковые: кожаные пальто - это хорошо, все так, но не продашь ли ты меня с потрохами, друг любезный? Попов мог сделать это еще не только из подлости, но и во имя личных корыстных целей - его прочили на работу в эту страну, на замену Марченко, это он был моим соперником, а предлагает быть сообщником, хотя, возможно, даже устроил мне провокацию. Я понимал также, что Попову в этой ситуации куда легче, чем мне, он уедет, а я приду с этим фальшивым бланком, на котором черт знает что написано, в нашу бухгалтерию.

- Дай-ка бланк.

Я изучил бумажку и возвратил ее.

- Не пойдет, - вздохнул я. - Этот якобы счет попадет на визу замторгпреда, а он всегда требует перевод с местного.

- Жаль, - спокойно отнесся к моим словам Попов, но бланк не выбросил.

- Я рад - вроде бы не отказал Попову и в то же время не вступил с ним в сделку.

Попов достал из чемодана бутылку водки, нарезал копченой колбасы, плеснул по стаканам.

- Со свиданьицем!

Он махнул до конца, я пригубил - за рулем все-таки.

- Когда самолет завтра? - морщась от выпитого и жуя колбасу, спросил Попов.

- В девять тридцать утра.

- Рановато. По магазинам не успеем.

- На обратном пути отоваримся. Ты мой телекс не видел?

- Как раз перед отъездом, чуть за паспортом не уехал. Значит, решение такое. Семинар продлится три дня. Мое выступление намечено на третий день. Руководство не возражает против твоей поездки, но только на два последних дня.

Придется билет мой переделывать. Сегодня уже поздно, значит, завтра прямо в аэропорту.

Следующим утром в семь часов я опять был у Попова в номере.

"Пропаханду" все-таки взяли.

Приехали рановато, стойка еще закрыта. Оно и к лучшему, я оставил Попова в зале ожидания, а сам пошел переделывать свой билет. Это отняло еще минут двадцать, но стойка Поповского рейса была по-прежнему закрыта.

В томительном ожидании прошел час. Никакого шевеления в районе стойки. Странно. Сходил к местному чину, показал ему билет, тот успокоил меня.

До отлета полчаса. Может быть, все-таки что-то стряслось?

Нет, вроде бы все в порядке, наверное была задержка и началась, наконец-то, регистрация пассажиров.

Когда я подал билет Попова на стойку, чиновник посмотрел на него и вернул обратно.

- В чем дело?

- У вас билет на международные линии. Рейс в девять тридцать, то есть через двадцать минут, но посадка в другом здании, здесь же местные рейсы и самолет улетает в тот же Лонгбей, но через час.

- Что же мне делать?

- Пусть в другом здании вам поставят отметку у дежурного администратора, я посажу вас на этот рейс, только поторопитесь.

Я вылетел пулей из здания, проклиная все на свете. Первое задание Центра проваливалось в тартарары. Разве можно Истомину что-то поручить? Разобраться в таком простом вопросе, где местные, где международные рейсы, не смог. Нет, надо, надо менять его на того же Попова. Поди потом доказывай, что я завхоза специально спрашивал, на какой рейс билеты, и Виталий Вехов, посмотрев квитки, подтвердил, что на местный. К тому же, у местного чина справлялся, билет ему в нос совал, он же тоже меня успокаивал, что все в порядке.

Я бежал рысью, переходящей в галоп, к другому зданию, когда меня догнал на машине Ганеш.

- Чем я могу помочь, сэр? - высунулся он из окна.

- Где здесь международные линии?

- Садитесь, сэр, это через четверть мили.

За десять минут до отлета я нашел-таки дежурного администратора и сбивчиво объяснил ему ситуацию.

Он не удивился:

- К сожалению, сэр, это довольно часто случается, пассажиры путают и рейсы и здания.

И написал что-то на билете Попова.

- Так в чем же все-таки разница между международными и местными линиями? - спросил я уже с некоторым облегчением.

- Самолеты прибывают на разные аэродромы, сэр. Это здесь здания международных и местных линий рядом, а в Лонгбее между ними полтора десятка миль.

Час от часу не легче. Попова будут встречать в международном аэропорту, я же так и предупредил по телефону, а прилетит он на местный. Как же он доберется до города?

Я дождался регистрации Попова, оплатил перевес его багажа, квитанция оказалась, действительно, совсем иной, чем Поповский бланк, и понесся в торгпредство.

С большим трудом прорвался-таки по автомату в Лонгбеевский отель "Хайят". Поздно, как сказал мне кто-то из советской делегации, товарищ из ДСНК уехал в международный аэропорт встречать каких-то Попова и Истомина.

Что делать, возьмет Попов такси, как-то доберется до отеля, как оплатить ему потом все эти расходы, не представляю, но надеюсь, моих командировочных хватит.

И тут я вспомнил о Джордже.

Мистер Джордж из "Интерпаба" был сама любезность. Он перезвонил через десять минут и сказал, что человек из южно-портового отделения его фирмы уже уехал встречать мистера Попова в местный аэропорт.

Этот же человек встретил меня на следующий день, он отвез меня в отель "Хайят", он вручил мне корзинку, набитую фруктами, и пластмассовый пакет с тремя бутылками виски, он устроил нам вечером роскошный ужин в ресторане, он отвез нас с Поповым в аэропорт, и мы вернулись в столицу, где мистер Джордж с Аленой уже ждали нас. Успели и отовариться.

Попов уезжал довольный:

- Грамотная у тебя фирма, - оценил он действия Джорджа. - А я думал, что ты растеряешься...

Глава девятнадцатая

Когда я провожал Попова, и мы сидели в его гостиничном номере, захламленном пустыми пакетами, окурками и объедками, уже достаточно пьяные, и наступила пауза в нашем несвязном разговоре - притих орущий телевизор перед новым фильмом, которые крутили по гостиничному кабелю, я понял, что пора задать главный вопрос, и я задал его:

- Претензии ко мне есть?

Этот вопрос неоднократно задавали мне, когда я был гостем, теперь задал его я, поскольку был хозяином. В Москве у Попова обязательно спросят: как там Истомин? И ничего не стоит сделать кислую мину, скривить губы и добродушно-презрительно ответить:

- Зажрался. Совсем другой человек стал. Здесь был свой парень, а там даже на обед к себе не пригласил, так я и сидел на консервах в отеле. Бывает...

Нечто подобное с какими-то деталями для убедительности можно ввернуть и при начальстве, а уж оно сделает свои негативные выводы.

Но то ли, действительно, Попов остался доволен, то ли вы пили мы достаточно, но в аэропорту мы крепко обнялись и со стороны, наверняка, казалось, расстаются настоящие друзья.

Из аэропорта я вернулся домой, это был уже мой дом, наш с Ленкой дом, в котором мы живем, ощущение Дома возникло после того, как я съездил в командировку в Лонгбей и вернулся... домой.

Аленка встретила меня радостно, прижалась ко мне, ходила за мной, как собачонка, куда бы я не пошел.

- А как перевести Лонгбей?

- Длинный залив.

- А как сказать долгая разлука?

- Лонг сепарейшн.

- Для меня был не Лонгбей, а долгая разлука.

- Всего два дня.

- И две ночи... Ох, и страшно в таком огромном доме, я совсем не спала - так боялась... Даже стихи написала.

- Стихи? Сама? Ночные элегии, поэтические озарения...

- Только не смейся!

- Не буду, не буду, прочти, пожалуйста, прошу тебя.

Лена смутилась, покраснела, но потом сосредоточилась и, не видя меня, а глядя насквозь широко раскрытыми глазами, словно вернулась в сумерки одиночества, прочла:

- Мой любимый вернулся

домой из Лонгбея.

Я надеюсь, скучал он,

также как я

дни считая,

немного худея.

И бессонные ночи,

и тягучие дни,

слава богу,

что в прошлом

остались они!..

- Поэтесса ты моя рыжая.

- Какая же я рыжая?! - весело возмутилась Алена.

- Нос в веснушках-конопушках, а говоришь, что не рыжая, - поддразнил я.

- Это от солнца. Повылезли греться, глупые.

- Ленк, завтра после обеда на службу не поеду и двинем в одно место, сказали мне, что там очень интересно.

- Ой, куда?

- Сама увидишь.

Обычная улица с магазинами, правда, в престижном районе. Есть и отличие от шумных базаров - здесь тихо, не орут заполошно бродячие лотошники, не чадят костры под медными тазами, на которых в шипящем масле жарятся рисовые, картофельные, мучные лепешки, не летают тучи мух над двухвалковой давильней, где из длинных стеблей тростника выжимается сладковатый сок.

У всех магазинов единое название - "Эмпориум" с добавкой то ли имени хозяина, то ли названия местности. В эмпориумах тихо, прохладно, даже несколько сумрачно. Но глаза, постепенно привыкшие к полумраку, начинают расширятся от роскоши, потому что иного ощущения от выставленного на полках, в витринах, на полу, на стенах - нет.

Самое сильное впечатление поначалу произвел эмпориум, который мы прозвали серебряным - оказалось, что и в торгпредстве все его также зовут. Темно-серые и словно свеженикелированные, ослепительно белые и с желтизной цепочки, каждая из которых имеет свой узор плетения - от простеньких мелких круглых звеньев до свернувшихся в тугие жгуты, змеящихся серебряных канатов. Браслеты - широкие и узкие, отделанные полудрагоценными камнями, с травленными или насеченными орнаментами. Ожерелья, диадемы, броши... Глядя на наше неподдельное изумление, хозяин в чалме заулыбался, полез под прилавок и достал несколько мешочков, развязал их горловины , и на стекло витрины полился серебряный ручей.

В следующем эмпориуме глухо, как в странном сне. Звуки тонут, исчезают, вязнут в коврах, высокими стопами раскинувшихся на полу и закрывавших стены так, что свободен только потолок с бесшумно вращающимися вентиляторами, где, казалось, где, казалось, парит откуда-то льющаяся бесконечная, заунывная, вибрирующая мелодия Востока. Орнаменты ковров переплетены так, что напоминают вязь древних изречений на полузабытом языке. Вглядываешься в ритм чередований, складываешь черточки, кубики и пятна в буквы, буквы - в слова, а фразы нет, смысл ускользает и погружаешься то ли в прошлое, то ли улетаешь в будущее - уходишь из пространства во Время, Великое Вечное Время...

Яркий, буйный мир тропических красок полыхал на полотнах в другом эмпориуме. Батик - раскрашенные ткани - в рамках и без с простыми узорами и вольными орнаментами, а чаще с желто-, красно-, бирюзовокожими богами в серебре и золоте. Особенно понравилась нам пурпурная полногубая танцовщица с лукавым изгибом бедра, тонкой талией и высокой грудью. Цена этого батика в крошах - почти никакая, хотя настоящей цены ей нет - душа танцует при одном взгляде на картинку. Она и сейчас висит в нашей спальне, и жарко от нее становится даже русской зимой.

Нельзя назвать магазином или даже эмпориумом следующий... музей. Он был набит скульптурами, как запасник Эрмитажа. Те же танцовщицы, медные и бронзовые, с лукавым изгибом бедер; круглый обод колесницы-солнца, в котором сидит многорукое божество; человек-слоненок Ганеш, отдыхающий мирно и положивший хобот на круглый животик, сбоку к нему подкрадывается мышь, которых панически боятся слоны, и ясно себе представляешь, сколько же будет сейчас трубного рева и тяжелого топота, когда Ганеш обнаружит маленького, как Мики Маус, зверька. Здесь же и прямоспинные луноликие медные Будды, покойно положившие руки на скрещенные ровным пьедесталом ноги, и инкрустированные белой, как эмаль, костью, столики красного дерева.

- Ты посмотри какая прелесть! - прибежала ко мне Алена.

Она держала в руках пузатого совершенно лысого толстяка, который зашелся в белозубом хохоте с трудом подняв голову над сросшейся в единый бугор со спиной шеей и задрав руки, от чего даже слегка приподнялся вверх его огромный живот. Толстяк был покрыт темновишневой гладкой кожей полированного красного дерева.

- Кто это? - спросил я у хозяина.

- Хэппи-мен, сэр.

- Счастливый человек, - пояснил я Ленке.

- Он приносит счастье, сэр, если пальцем потереть ему живот.

- Давай его купим в пару к нашей плясунье, - сказала Алена, и глаза ее сияли от радости.

Дома мы повесили на стенку батик, поставили на тумбочку хэппи-мена, и скрасилась унылость пространства и в иной цвет окрасилось время нашего пребывания на чужбине. Хэппи-мен начал действовать - Ганеш передал первое письмо от отца, первая весточка из Союза, заброшенная по пути мистером Веховым, как объяснил Ганеш. Отец писал, что все живы-здоровы и, очевидно, не зная, что еще добавить, осведомлялся про погоду, про то, как мы живем, и спрашивал, ходим ли мы в театр. Почему он решил, что в тропиках может быть театр с пьесами Чехова и Шекспира, непонятно, но это позабавило нас, потому что окружающее и впрямь напоминало нам не реальную жизнь, а яркое театральное действие.

Поди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что, говорится в русской сказке. После посещения эмпориумов мы знали куда идти, если тоска на сердце, если есть потребность встречи с нежданным чудом, которое останется у тебя в доме и будет напоминать, вызывать каждый раз то же чувство очищения красотой, созданной руками человеческими, высокой душой и талантом.

И не надо забывать потереть живот Хэппи-мену.

Глава двадцатая

Молись, не молись богам, своим или чужим, хоть насквозь протри пальцем пузо Хэппи-мена, неминуемое случится. Как всегда неожиданно, как всегда на ровном месте.

Ровным местом оказался перекресток. Залитый ярким солнцем, пустой, словно сегодня не обычный день недели, а воскресный полдень, перекресток находился вдали от главной магистрали.

Ганеш, когда сидел за рулем, всегда выбирал тихие улицы. Вот и в этот день он развернулся, чтобы выехать в переулок, ведущий домой, но притормозил, пропуская невесть откуда взявшегося велосипедиста. Тот, осознав, что его проезда с уважением ожидает машина иностранной марки, выпрямил спину, сдвинул брови и уже степенно, не торопясь, пересекал нам путь.

Краем глаза я видел, что в конце улицы показался мотороллер, или скутер по-местному. Мы стояли поперек траектории его движения, но расстояние было столь велико, что поводов для беспокойства не было никаких.

Очевидно, и владелец мотороллера видел всю ситуацию и рассчитал, что, пока он доедет до нас, велосипедист и мы освободим перекресток. Потеряв интерес к происходящему впереди, скутерист, по присущей всем местным водителям привычке, стал смотреть перпендикулярно в сторону, потому что в его воображении перед ним простиралось пространство, органически сливавшееся в его голове с пустотой, несправедливо занявшей то место, где положено быть мозгам.

Велосипедист проехал, и мы было тронулись, но тут бросился перебегать дорогу, стоявший до того, как вкопанный, какой-то пацан. Ганеш нажал на тормоза, чего не сделал владелец уже подлетевшего к нам мотороллера. Последнее, что я успел увидеть - каска скутериста все также перпендикулярно повернутая поперек своего прямолинейного движения.

Мощный удар в дверь, где сидел за рулем Ганеш, вскрик скутериста, звон разбитого стекла и звон в ушах от сотрясения.

Несколько длинных, как в замедленном кино, мгновений понадобилось нам с Ганешем, чтобы прийти в себя. Ганеш попытался открыть смятую дверь. С моей помощью это ему удалось. И я увидел опрокинутый наземь мотороллер и безжизненное тело скутериста в мелких осколках стекла.

"Жив или нет?" - первое, что пронеслось в голове.

Я хотел выйти наружу, но увидел, что нас окружает быстро растущая толпа. Словно все они тщательно замаскировались в вымершем пейзаже и сразу проявились. С криками кто-то набросился на Ганеша, и я понял, что в этом дорожно-транспортном происшествии мы находимся в далеко не выгодной для нас позиции: стоим поперек движения и естественно, что мотороллер вляпался в нас.

Надо отдать должное Ганешу - он не стушевался, а сам заорал в ответ, призывая в свидетели спешившегося велосипедиста, которого мы столь любезно пропускали. Сквозь смятую дверь я с облегчением увидел, что скутерист очнулся и сел на асфальте, выкатил глаза и, схватившись за горло, пытается не то откашляться, не то перевести дух.

Скутериста и мотороллер оттащили в сторону, а на Ганеша опять набросились с угрозами и, как он объяснил мне позже, начали требовать денег за поврежденный мотороллер и травму, нанесенную скутеристу. На что Ганеш резонно возразил, что наш автомобиль тоже пострадал, что сааб, который сидит в авто - вовсе не хозяин этой иностранной тачки, а обычный госчиновник и что он, Ганеш, рядовой шофер на службе с очень маленькой зарплатой.

Это был решающий момент - главное было убедить неуправляемую толпу в социальном равенстве, ибо ненависть к богатым саабам в иностранных лимузинах могла выплеснуться во что угодно - толпа, взъярившись, могла порезать покрышки, побить стекла, а то и сжечь автомашину - с их точки зрения виновницу происшедшего.

Только убедившись, что толпа успокоилась, я вылез из машины, осмотрелся вокруг и подошел к скутеристу, сидевшему на тротуаре. Он уже окончательно пришел в себя, только тер ушибленную шею. Я покачал укоризненно головой и жестами показал ему - что же ты, парень, куда смотрел? "Парень" улыбнулся мне, я - ему.

Что делать? По всем строгим инструкциям советским гражданам заграницей повелевалось найти телефон, дозвониться до посольства, сообщить о случившемся и вызвать сотрудника, знающего местный язык и законы, и только тогда вступать в переговоры с местной полицией. Если же такой возможности нет, то, как мне рекомендовал при собеседовании офицер госбезопасности, в этой стране сразу следует попытаться откупиться. Большим плюсом было то, что за рулем сидел Ганеш, а не я, кроме того, сообразил я, меня могло не быть в машине вообще, если же явится полиция, то поди докажи, что ты - не верблюд и что скутерист въехал своим лбом в наш бок по собственной воле.

Я вынул блокнотик, записал номер мотороллера, еще раз покачал головой, сел в машину, позвал Ганеша, спросил, имеет ли скутерист претензии и, узнав, что нет, велел Ганешу двигать домой. Приехав, тут же позвонил нашему старшему юрисконсульту, он же председатель месткома (профком это коммунисты, местком - профсоюз, ДОСААФ - комсомол) Жене Гусарову.

Он явился быстро, минут через двадцать.

Осмотрел машину.

Прошел со мной в кабинет.

- Так... - сказал он задумчиво. - В посольство я уже сообщил, там сказали, что разбираться не поедут, поскольку за рулем был местный, но вот то, что ты уехал с места происшествия... это очень плохо.

- Почему? - удивился и насторожился я.

- Выпить есть? - также сосредоточенно спросил Гусаров. - Давай по граммульке, в тропиках без этого, сам знаешь...

Я сбегал на кухню мимо притихшей Ленки, достал из холодильника початую бутылку виски, содовой, прихватил орешки, жареный картофель.

Выпили.

Гусаров испытующе глянул на меня:

- Боишься - домой отправят в двадцать четыре часа?

Я пожал плечами.

- Ладно, вот только плохо, что ты с места происшествия уехал. И что делать, ума не приложу... Налей-ка еще... Да содовой не шибко разбавляй.

Выпили.

- А в чем проблема-то, объясни, - осторожно попросил я. - Меня могло и не быть в этой машине. Ехал Ганеш, в него мотороллер врезался, кто докажет, что я там был?

- Ты всегда будешь причем, потому что хозяином машины "корпус дипломатика шестьдесят шесть номер такой-то" числится мистер Истомин, и если твой скутенер, то бишь скутерист, заявит в полицию, то кругом будешь виноват ты: стоял поперек дороги, устроил аварию, чуть не погубил человека, да еще с места происшествия удрал.

То ли жарко в декабре, то ли виски ударило в голову, но почувствовал я себя неважно.

- Что делать, Жень?

- Что делать, что делать... Аж побледнел... Не знаешь как будто - наливай!

Очередную порцию спиртного я не почувствовал - будто воду пил.

- Зови Ганеша, - распорядился Гусаров.

С Ганешем он еще раз подробно рассмотрел всю ситуацию.

- Значит, не врешь, - по-русски сказал он мне и улыбнулся. - Не обижайся, Валерка, люди разные бывают, я имею ввиду и местных и наших дорогих соотечественников. Один такой дорогой, ну, свой в доску, хороший парень и сбил человека да на шофера своего свалил, а тот в суд подал, еще успел улететь наш виновник. А ты говоришь...

- Молчу, - сказал я.

- Грамотно... Значит так, ты пока налей, а я заявление в полицию составлю, что тогда-то, то есть сегодня, в таком-то месте, во столько-то нашу дорогую иностранную машину повредил мотороллер номер такой-то. Признав свою вину, он уехал. Мы к нему не имеем претензий и готовы понести нанесенный ущерб, но считаем своим долгом заявить уважаемым властям о случившемся. Согласен?

- Да.

- Как по-английски "будь здоров" будет?

- Чирс.

- Поехали.

Гусаров быстро и привычно написал заявление на бланке торгпредства с золотым гербом Союза Советских Социалистических Республик. При этом успел рассказать, что мой предшественник Марченко попадал и не в такие переплеты, что по статистике раз в полгода или ты, или тебя...

Подписался, приложил свою визитку.

- Печать какая-нибудь есть?

- Есть. Моего офиса.

- Пришлепни. С печатью солиднее... Эх, жалко, бутылочка кончилась, мне еще на дорожку надо бы принять... А то попробуй, с полицией разберись без пол-литра.

Я поставил печать и принес новую бутылку.

При виде ее Гусаров взбодрился.

- Совсем другое дело - сразу легче на сердце стало. Давай-ка по-быстрому, пока не началось. Анекдот этот знаешь?

- Какой?

- Мужик приходит в буфет и говорит буфетчице, а давайте, пока не началось, сто пятьдесят коньячку. Ахнул разом и говорит, а давайте, пока не началось, еще сто пятьдесят. Опрокинул тем же манером, выдохнул и говорит, а давайте, пока не началось, еще сто пятьдесят. Буфетчица спрашивает, а платить кто будет? Мужик говорит, ну вот, началось...

Ахнули разом и мы.

Гусаров вытер усы, поглядел на меня покрасневшими глазами, потом на открытую бутылку, подумал, закурил и сказал решительно:

- Я вот что предлагаю, мне в таком виде... в полицию негоже, а вот Ганешу в самый раз. Тем более, что он - участник происшествия, заинтересован, чтобы его не трогали, и на своем тарабарском лучше им объяснит, чем я на своем оксфордском с рязанским акцентом. Как считаешь?

- Как скажешь... - я уже с трудом понимал, насколько прав Гусаров, усвоив только, что мне уготована роль бармена.

Опять позвали Ганеша, объяснили ему, он покивал курчавой головой, взял уложенное в конверт заявление и ушел. Я же позвонил по внутреннему Алене и попросил приготовить что-нибудь перекусить, несмотря на не очень настойчивые протесты Гусарова.

Через полчаса Алена принесла в офис поднос с бутербродами, салат и разогретые котлеты с картошкой. Гусаров галантно поцеловал ей ручку, предложил свое место, но Аленка, сославшись на то, что у нее на плите остался кипящий чайник, ушла.

Гусарова уже слегка развезло, но под закуску очередная порция виски прошла легче.

- Это твоя первая долгая? - спросил Гусаров, подразумевая командировку заграницу.

- Первая.

- А я во второй раз. И сюда же. Многие сюда возвращаются по второму, а то и третьему разу. Правда, климат не ахти, не всем по вкусу и здоровью, зато платят прилично, камешки всякие, кожа, ткани, плохо ли? А ты где еще бывал?

Я перечислил страны, куда повезло мне попасть на одну-две недели, в том числе латиноамериканские.

- Когда ты там был?

- В семьдесят шестом.

- Тогда ты должен знать... - и Гусаров назвал фамилию Клочкова.

Да, я его знал, но не близко, вместе пришлось готовить и проводить пресс-конференцию. Мужик хороший...

- Был. - закончил, как обрубил, за меня Гусаров.

- Как это был? Он же молодой еще... лет сорок-сорок пять?

- Угадал, в прошлом году ему пятьдесят исполнилось бы, а погиб он в сорок шесть... да, как раз четыре года назад в декабре.

- Как это случилось?

- Наливай, расскажу... С одной стороны - нелепость, конечно, с другой, может и типично. Ведь это только со стороны кажется - заграница, шмотки, машина, техника... а какова на самом деле, изнутри, жизнь нашего брата, внешторговца? Кончил институт, начал работать, женился, детей завел, стал то ли начальником цеха, то ли отдела, тут вроде бы фортуна улыбнулась - разнарядка пришла или связи завел в райкоме, экзамены сдал и... слушатель Академии Внешней торговли. Правда, на три года от своей зарплаты сядешь на стипендию в двести рублей и учи международное право, банковское дело, бизнес и экономику, да не по Марксу, а по Форду и Рокфеллеру. Потом съездишь на практику и приедешь во внешнеторговое объединение на сто шестьдесят плюс десять процентов за язык. Очень не густо. Единственный шанс поправить дела - уехать в долгую. Дождался своей очереди, съездил, вернулся, дыры закрыл, а годы-то идут, дети выросли, а тут предлагают в страну с влажным тропическим климатом, но начальником отдела. Еще четыре года долой, только успел в жилищный кооператив вступить, машину купить, а тут есть шанс в страну получше, и не просто так, а уже замторгпреда... Вот так и Клочков. Я его лично знал по нашему объединению и соседями мы были. Внешне у него вроде бы все есть, а в долгах, как в шелках. Вот и повез он двух нужных людей в загородный ресторан "Русская изба". Сам за рулем своей "Волги". Приняли они там крепко, такие люди могут принять на грудь... Вышли, со стороны сразу видно, что не хухры-мухры, может это и погубило Клочкова. Баба какая-то стоит, просто одетая. Елку на праздник не нужно, спрашивает. И то верно, какой же Новый Год без елки? Баба говорит, елки небольшие, но пушистые, из питомника, в село только надо заехать, здесь недалеко. Поехали, с шоссе свернули и метров через сто застряли в снегу. Баба говорит, рядом тут, сейчас позовем мужиков, они помогут, только боюсь одна, пусть меня кто-нибудь проводит. Клочков вылез, за бабой пошел, а остальные в машине остались. Ждали долго, пошли искать, а Клочков в поле лежит, топором зарубленный, без шапки ондатровой, все карманы вывернуты. Сам русский мужик, вышел из "русской избы" и погиб от русского топора. Суд был в Немчиновке, я как юрист пытался помочь, да где там, разве на подмосковную мафию управу найдешь? Как выяснилось, и мужик и баба эти просто ограбить Клочкова хотели, а топором попугать, да не испугался он... Улики были все налицо, но местный следователь дело запутал, и судья упирал на то, что Клочков был нетрезв. Жену на опознание возили, кольцо золотое на руке у Клочкова было, а когда отдали хоронить, то кольца уже не было. Жена не выдержала, с суда ушла. Рухнуло все в одночасье, шапке его ондатровой позавидовали, а жил человек сегодняшним днем, может так и надо?.. Налей, давай не чокаясь...

Вернулся Ганеш, сказал, что все в порядке, тем более, что он встретил в полицейском участке своего дальнего родственника, который заверил, что никаких дурных последствий для сааба не будет, если сааб подарит какой-нибудь сувенир типа календаря.

Появился повод выпить уже чокаясь, и, наконец-то, я ощутил облегчение, стало безмятежно весело, Гусаров травил анекдоты, смешно изображал торгпреда, ищущего вокруг себя очки, закинутые высоко на лоб, и мы звали друг друга только Женькой и Валеркой.

В самый разгар нашего веселья Гусаров вдруг склонился ко мне и, хотя в кабинете кроме нас никого не было, понизил голос:

- А вчера знаешь, что было?

- Нет.

- И действительно, откуда тебе знать, ты же не в городке живешь, не в колонии. Володька Айвазян нажрался...

- Он же вроде не закладывает?

- Ага, прямо святой Владимир, пока мадам его рядом. Мы же с ним семьями дружим... Дружили... Ох, уж эта дружба за бугром! Я второй срок сижу, знаю, нельзя верить никому... Понимаешь, ни-ко-му. А здесь вроде бы срослись - чуть что они к нам или мы к ним, все праздники вместе. Вчера на переговорах были в городе, вмазали там раза три под орешки, и то ли без закуски, то ли не так пошла, но у Айвазяна словно крыша поехала. На обратном пути за руль хватался, ноги на ходу из окна высовывал, потом кусаться начал, ну, чистый псих, по городку идем, песняка выдает, еле домой довел, он сел, рубашку начал на себе рвать, мебель ломать. Я домой ушел, через некоторое время его жена прибегает, утихомирь его, говорит, это ты с ним пил, а Вовка уже с палкой по городку бегает, меня ищет. Весовые категории у нас, как ты догадываешься, разные. Вот и пришлось мне ему врезать. Несильно, но достаточно чувствительно, в поддых. И домой отнес на себе, в кровать уложил, он и уснул... И с чего он так, как думаешь?

- Ты же сам сказал, разные весовые категории, комплекс Наполеона, ты же вон какой вымахал, а в нем метр с кепкой на коньках.

- Это ты верно заметил, это я всегда чувствовал, вот только, что же теперь будет, а?

- А что, вас кто-нибудь засек?

- Картину нашего поединка, я думаю, весь городок сквозь занавески наблюдал. Дело не в этом, понимаешь, он же восточный человек, а они мстительные, обид не прощают... А у него торгпред в друзьях, еще бы, такие фирмы...

Я подумал, что лучше в тебя мотороллер въедет, чем "друг" торгпреда твоим кунаком окажется, что ходит Володя Айвазян обычно тише воды, ниже травы, а власть у него огромная, фирмачи-миллионеры часами приема добиваются, да и ему что-то перепадает, иначе быть не может. А вот показать свою власть и богатство свое он в городке-общежитии своих соотечественников не может, вот и стал на себе рубашку рвать, которой грош цена на распродаже, и доламывать мебель, расшатанную поколениями живших до него в той же квартире, да рядом еще такой гигант, не человек - монолит, красавец в усах, укуси его комар...

Воспоминание об Айвазяне и женах привело Гусарова в состояние черной меланхолии перед неизбежной необходимостью возвращения в советскую колонию. Конечно, прежде мы допили с ним вторую бутылку, он просил еще "на посошок", но я развел руками - кончились, мол, боеприпасы, погреб пуст, в тылу сидит Алена и тоже, наверное, ругается.

Наконец, Гусаров поднялся и мы вышли с ним во двор. Сумерки зимнего дня быстро сгущались, и повеяло настоящей прохладой.

Гусаров полез в карман, достал визитку:

- Во, совсем забыл. На-ка. Позвони этому джентльмену, он завтра же возьмет твою битую красавицу и послезавтра вернет ей девственность. Понял?

- Вот за это, Женька, спасибо.

- Визитку не выбрасывай, знай, что он всегда может выручить. Наши часто бьются, а он исправит за день - и концы в воду. Какая авария? Где это видно? Нет ничего... Учись, пока я жив... и пока Айвазян не взялся мстить... У-у-у, карапет армянский...

Гусаров сел в машину, помахал рукой мне и стоящему у открытых ворот Ганешу, врубил газ и рванулся с места, словно стартовал в супергонках "Формула один" в Монако. Раздался удар, скрежет и визг тормозов. Оказалось, что Гусаров слегка не вписался в ворота и снес зеркало заднего вида. Ганеш побежал, нашел отлетевшие в сторону остатки и принес высунувшемуся из окна машины Гусарову.

- Плевать, - махнул рукой тот и уже медленно выехал из ворот.

Зеркало разбил, дурак, не к добру это.

Я вернулся в дом. В столовой и спальной Алены не было.

Отыскал ее в саду по огоньку сигареты.

- Зачем куришь?

- Устала.

Если ты устала, то что говорить обо мне, подумал я.

- Сколько же вы выпили?.. Ужинать будешь?

- Нет. Сыт по горло.

Глава двадцать первая

"Сыт я по горло, до подбородка..." - дальше не помню "...лечь бы на дно, как подводная лодка..." - вертелось в голове на следующее утро бесконечным повтором песня Высоцкого.

В торгпредство я не поехал - машину забрал чинить джентльмен от Гусарова. Явился тут же, хитроглазый, но сразу назвал стоимость ремонта знал, что я все равно могу выяснить истину у своих коллег, неоднократно пользовавшихся его услугами. Вопрос оказался в другом - если оплата наличными, то это одна сумма, если чеком, то сразу плюсуются налоги, то есть в полтора раза выше. Естественно, что выгоднее платить наличными, сбережешь Отчизне деньги, но Отчизна знает, что ее сын, дай ему только такую возможность, тут же часть наличных обязательно прикарманит и поэтому Отчизна запрещает такие сделки.

Джентльмен был в курсе наших взаимоотношений с государственной системой и, учитывая психологию совработника, предложил оценить стоимость работ вдвое выше - поди потом докажи, что столкнулись со скутером, а не с танком. Оплатив ремонт и налоги, остаток честно делился пополам между Джентльменом и Саабом. Получалось что-то около моей месячной зарплаты. Я отказался, также как и с подложной квитанцией Попова, но сделать это с Джентльменом мне было гораздо легче, чем с Поповым, нет и все, не хочу, не нутру.

Джентльмен усмехнулся и уверил, что вернет машину через два дня придется отогнать ее в Старый Город, где народные умельцы-чеканщики веками стучат молоточками по наковаленкам, они идеально выправляют кузов. Кроме того, нужно отыскать новую дверь, эта совсем никуда не годится, и покрасить.

Уехал Джентльмен и снова... сыт я по горло, до подбородка. Настроение было паршивое, я бесцельно пришел в офис и остро ощутил, что будь я дома по-настоящему, в Москве, то врубил бы своих любимых Саймона и Гарфанкля или Моцарта, "Дайр Стрейтс" или "Би Джиз", "Свинглов Сингерс" или Окуджаву, взял бы альбом живописи или томик Джека Лондона. Вспомнилось, как я спасался после смерти Наташи, как выживал... музыкой, картинами, стихами, прозой, кино, театром и... друзьями. Все равно это были годы одиночества... Беда. Не то, чтобы живая и горькая, как лебеда. Нет. Просто ежедневная беда. Когда в бегах, когда с утра рукой в рукав, и впопыхах еда, и чередой труды, то пропадает страх и нет беды. Как будто нет беды. Так день летел. И ночь - в дорогу. Но на рассвете тревожно сердце в бок толкнет и будит смутную тревогу - так мать на вскрик проснется к детям. Что жизнь прошла, что мозг склерозом изувечен и организма грязь и шлак не успевает чистить печень, и все яснее ощущенье пустоты, и все страшней, все выше круча, и вот уже как будто не жил ты - лишь ночью звезды заслонила туча...

Лет до двадцати я был одинок естественно, неощутимо, жил по течению куда прибьет, там и мой круг, потому что не знал, кто и зачем я. Влюбился в кино и первую свою женщину, ставшую моей женой, - получил в подарок единомышленников по киностудии и любовь Тома, а попав в туберкулезную больницу, потерял Тамару, и не хватило сил на кино. В санатории встретил Наташу и всех тех, кто боролся с недугом за свою жизнь.

Ушла из жизни Наташа, и я остался совсем один...

Спасали не только книги и музыка, спасала яхта - как бы случайно, но на всю жизнь свела меня судьба с братством беззаветно влюбленных в парус, солнце и ветер.

От каждого периода моей жизни кто-то остался в сердце моем. Но они далеко.

Никому не верь. Ни-ко-му, убежденно сказал Гусаров. Одинок и пьян был с тоски, весельчак, балагур, умница, красавец. Ни-ко-му, это он про минвнешторг, и я про свое заведение то же скажу, но я верю и буду верить до конца дней своих тем, кто верил вместе со мной в шестидесятые годы, тем, кто останется вечно молодым в памяти моей. Виталька Вехов, например... или его тоже изуродовала Система?

Внутренний звонок.

- Сааб, мистер Веков из каминг, - известил Ганеш.

Виталий уже входил в офис.

- Цел? Без травм? Ну, с боевым крещением! Гусаров мне все рассказал, но я, как освободился, все равно сразу к тебе. Чем помочь? Говори.

- Да вроде нечем, спасибо тебе. И рад, что ты здесь. Не поверишь, я только что вспоминал наших.

- Они тебя тоже не забывают, - Виталий выложил передо мной на стол пачку писем. - Пляши, сааб.

Виталий подробно расспросил меня о происшедшем, о Джентльмене от Гусарова, о сумме за ремонт, в принципе все одобрил, подтвердил, что в этой ситуации лучшего не придумаешь, и сообщил ворох новостей.

Во-первых, Алена должна послезавтра попасть на женский предновогодний чай, Любаша сегодня после обеда заедет за ней, заберет, они подберут из Любиных арсеналов украшения и, может быть, какой-нибудь наряд. Во-вторых, Новый Год будем справлять обязательно вместе. В-третьих, я - как иностранец, только что приехавший в страну на окраине Азии, не должен чувствовать себя дискомфортно, а жить, как и подобает белому человеку в привычной для него обстановке, и потому имею полное право за твердые, как алмаз, доллары в течение первых четырех месяцев выписать видеомагнитофон, морозильную камеру, стереосистему, китайскую ширму или систему для очистки воды... в общем, вот толстенный каталог, открывай наугад, ткни, и палец сааба станет волшебной палочкой, по мановению которой явится желанное. В-четвертых, все мужики передают приветы и готовы навестить товарища в беде, лишь бы вырваться из городка, где все они - рабы советской колонии и своих благоверных. Говорят, Айвазян от тоски так устал, что дуэтом с Гусаровым выступил на главной площади городка. В-пятых, сказал Виталий, я полетел дальше, кстати, по выписке совграждане обязательно будут проситься в соучастники, учти, что выписать можешь, что угодно, но по одному экземпляру, никому не верь, никому ничего не обещай.

Опять ни-ко-му...

Я предложил Виталию, как и Гусарову, по граммульке, но он замахал руками и уехал.

Проводив его, я вернулся в офис и сел за стол.

Письма и красочный каталог. Духовное и материальное, причем в данном случае и материальное - духовно, могу выписать, например, пластинки или компакт-кассеты того же Моцарта или "Би Джиз". Нет, сначала письма.

От Алениных родителей.

От сына... Вот неожиданность.

От Александра Грабовского.

От Мазурова Бориса.

От Седова Димки, Седого.

От Алениных подруг.

От Никитенко Николая.

От моих родителей.

Поздравления с Новым Годом. Мы им тоже писали, но главное, что откликнулись все мои друзья. Настоящие. Нет, естественно, писем от моих подруг, с которыми я встречался до Алены, - синеглазых, черноглазых, кареглазых, сероглазых... от тех, кто меня тоже спасал, к кому ответно вспыхивало чувство или гасло безответно, но это уже личное, об этом ни с кем...

Позвонил Алене, отдал ей письма, сказал про Любашу Вехову, которая заедет за ней после обеда. Ленка, обрадованная, убежала, а я первым делом распечатал письмо отца.

Эпистолярный жанр родителя строг и официален, он, работая в оборонной промышленности, знал, что переписку нашу читает цензура, и поэтому, поздравляя с Новым Годом, желал успехов и благополучия всему местному народу от нашей дружественной страны.

Письма от Сережки, от сына своего, я не ждал. Уж так сложилось, что после развода с Тамарой наши встречи с сыном происходили только в те моменты его жизни, когда он срочно нуждался в моей помощи - больница и операция на желчном пузыре еще в детстве, первый привод в милицию с самодельным самопалом, поругался с матерью, убежал из дома, эпопея с поступлением в институт, неудачная первая сессия, исключение из института и армия.

Поздравлял, как всегда, с юмором, желал мне, как отцу, чтобы сын мой почаще писал и не забывал предка, а уж сын обещал не забывать деда и бабушку.

Саша Грабовский - мой товарищ по киностудии, ставший профессионалом, кинокритиком, кандидатом искусствоведения, с которым мы встречались от случая к случаю, писал, что может быть поедет на кинофестиваль в Индию, а по пути или обратно заглянет ко мне.

Мой яхтенный капитан Боря Мазуров желал, чтобы корма не зарастала ракушками и пусть мне постоянно дует бакштаг, а галс всегда будет правый. Еще вложил в конверт ксерокопию руководства по определению и оценке драгоценных и полудрагоценных камней.

Дима Седов - единственный друг детства, школьный товарищ размашистым почерком, словно сильно торопясь, коротко извещал, что не забыл и что подробно еще пообщаемся, если сможет передать весточку с оказией. Это значит, с кем-то лично, минуя официальные каналы. Это Дима привел меня на яхту, благодаря ему я перечитал почти весь "самиздат", Александра Солженицына, Владимира Набокова, Льва Копелева, книги-притчи Александра Зиновьева.

Последнее письмо было от Коли Никитенко. Поэт и редактор сделал мне новогодний подарок - вставил мои стихи в сборник "Сердце России".

Вот и размышляй о дружбе, оценивай и переоценивай ее деликатные причуды, верь или не верь, но одиноким я уже себя не чувствовал, больше не хотелось ни удавиться, ни напиться и не вертелось в голове "сыт я по горло..."

Глава двадцать вторая

Мир праздновал приход Нового Года двадцатого века, готовился к ожидаемому целый год мгновению, когда можно себе сказать - пусть останутся в прошлом все беды и болезни и будут только мир, радость и благополучие. И да будет на то воля Божия.

В нашей атеистической, бросившей пить державе пошел отсчет новой эпохи, прозванной позже Смутным Временем.

Здесь же не ощущалось праздника, хотя официально не работали госчиновники. По местным обычаям Новый Год, как и в соседней Индии, справлялся по лунному календарю в тот день октября, когда бог Рама вернулся с острова Цейлон после победы над злыми духами.

В советской колонии ритуал новогоднего торжества отрабатывался поколениями загранруководителей и под неусыпным оком профкома-парткома соблюдался в соответствии с рекомендациями и устными пожеланиями сверху.

Состоялся обязательный предновогодний женский чай. Легкий грипп жены торгпреда чуть не испортил все дело, а без первой дамы чай был невкусен и терял всякий смысл. Но слабый пол на выдумки весьма горазд, и вот электрики протянули провода и установили в зале микрофон, а в спальной динамики. Как рассказывала Ленка, поток лести в "прямом эфире" был неудержим, потому что в глаза жену торгпреда еще как-то стеснялись воспевать, тут же обратной связи не было, никто не перебивал, и к микрофону одна за другой, строго по иерархии, подходили сначала жены заместителей торгпреда, потом жены начальников отделов, затем любимицы и, наконец, те, кто приготовил поздравления в стихах, прозе или в виде тоста. Тексты, конечно, заранее были отредактированы строгим цензором - всем составом женсовета. В конце вечера небольшая делегация была допущена в опочивальню и вернулась с радостным известием, что радиопередача удалась и театр одного слушателя создал удачную премьеру, но уж слишком много славословий, нехорошо так, девочки...

На официальный прием в посольстве мы не были приглашены - зелены еще для встреч на столь высоком уровне.

Тридцать первого декабря часов в девять вечера за нами заехали Веховы. На одной машине ехать было удобнее и безопаснее - на три предпраздничных дня город для жителей совколонии был закрыт. Как всегда в это время ожидались выступления местных экстремистов, устраивающий беспорядки в связи с вводом ограниченного контингента советских войск в Афганистан. Действительно, на базарах на стенах общественных сортиров появились черные размашистые надписи "Долой СССР" и "Русские вон из Афганистана!" В остальном проявлений экстремизма не чувствовалось.

В торгпредстве празднично сиял вход, холлы были украшены гирляндами, серпантинами и блестящей мишурой, на стене висела длинная газета, сверстанная по безотказно действующему шаблону - из рекламных картинок выклеивались коллажи, к которым прилеплялись фотокарточки сотрудников торгпредства. У всех одинаково официальные лица, потому что карточки взяты из отдела кадров и сняты специально на визу или анкету. Дима Ушаков планировал на моноплане, который по карману разве что мультимиллионеру, Вася Кузнецов красовался на этикетке одного из лучших сортов кофе, Женя Гуляев был вклеен в монитор компьютера, Арчил Сохадзе вылезал кудрявой стружкой из станка, Володя Айвазян получил фигуру манекенщицы, закутанной в соболя и горностаи, а вот и я рядом с открытым футляром, в котором лежали авторучка и автокарандаш из настоящего золота, такие, что могут красоваться только на столе плей-боя. Под каждым коллажем нескладные стихи с пожеланиями экспортировать, импортировать и всячески увеличивать товарооборот. Вот.

Рассматривание газеты заняло минут двадцать, а потом пришлось бесцельно слоняться по холлам - антиалкогольная кампания докатилась и до заграницы. Проводилась она со все возрастающей инерцией огромного маховика супердержавной госмашины, невидимыми идеологами через средства массовой информации внедрялась мысль благородной внешности - плохо живем и отстали от цивилизации не потому, что неверно управляем, а потому что народ пьет. Если "на просторах Родины чудесной" рубили виноградную лозу, закрывали магазины и ликеро-водочные заводы, то в системе МИДа и Минвнешторга просто запретили все официальные мероприятия, связанные с алкоголем. Исчезли приемы и коктейли или остались такие, где на столы выставлялись лишь воды и соки. Итальянцы разорвали выгодный для нас контракт, обидевшись на то, что на приеме, который они устроили для советской стороны, наши, все до единого, наотрез отказались пригубить хотя бы сухого вина. На официальном новогоднем приеме в совпосольстве, куда съехались, правда, в основном, "демократы", царила та же трезвая скучища, поэтому иностранцы, отдав дань протоколу, под благовидными предлогами вскоре разлетелись. Остались одни советские, человек сто. Тогда вынесли одну бутылку шампанского, налили послу, торгпреду, экономсоветнику и еще одному, неприметному, но явно очень важному человеку, и посол поздравил народ своей колонии и сказал, что он уполномочен выпить за его, читайте, народа, здоровье. Народ сглотнул набежавшую слюну, бросился к машинам и, запершись по домам, срочно наверстал упущенное.

Мы повторяли пройденное и в пиджаках, при галстуках и со стаканами сладкой воды, от которой слиплось нутро, бродили из угла в угол, стояли группками, отчаянно дымили от безделья и томительно ждали двенадцати.

Минут сорок занял концерт художественной самодеятельности. Кто-то прочитал стихи, кто-то спел, кто-то сыграл на рояле почему-то "Революционный этюд" Шопена.

За несколько минут до двенадцати нас впустили в большой зал, где были накрыты столы. Они ломились от заливного, жареных кур, салатов, овощей и фруктов всех сортов, пирожных, тортов и... бутылок с фруктовой водой. Я подумал, что впервые после окончания школы, да и до того родители не отказывали в глотке шампанского, без торжественного боя кремлевских курантов, под речь торгпреда, похожую на обращение ЦК КПСС к советскому народу встречаю Новый Год. Даже в туберкулезном диспансере в женской палате все было праздничней.

Наконец, мы негромко прокричали "ура!", поддержанное всем застольем, и чокнулись осточертевшей кока-колой со льдом.

Я смотрел на Аленку, свою жену, она - на меня, мы поцеловались, и я стал вспоминать про себя, чем же для нас был год ушедший. Главное событие - отъезд и все связанное с ним: оформление, полугодовое ожидание, расставание, перелет, переезд - неужели все это в прошлом? И будет новая жизнь? И как там наши родные?

- Давай за родителей и детей, - словно прочитала мои мысли Елена.

Мы пригубили и опять поцеловались.

- У них там еще половина десятого, старый год даже не проводили. - Я повернулся к рядом стоящим Веховым. - Кстати, о детях... Как ваш Дениска?

- Как, как... Дома торчит, телевизор смотрит.

- Как же так?! Единственный всенародный семейный... и врозь. Весь мир собирается вместе, только мы, советские, врозь.

- Почему только советские? - усмехнулся Виталий. - И китайские, и кубинские, все "демократы" торгпредские и посольские сейчас - единый коллектив, точнее лагерь. А насчет семьи...

Мы обвели взглядом толпу нарядных, внешне веселых мужчин и женщин.

- ... почти у всех здесь дети и все они без праздника, - закончила Любаша.

Я тоже смотрел на окружающих и думал, насколько же неестественна эта ситуация. Весь цивилизованный мир служил торжественные мессы во славу родившегося Бога, клал в полосатые чулки рождественские подарки детям и карнавально радовался жизни, а мы, затянутые под горло галстуками, разделенные с детьми, под проповедь начальника, и впрямь чем-то смахивающего на худого дьяка, пьем газировку и тужимся веселиться.

- И сколько же времени будет продолжаться эта вакханалия? - спросил я у Виталия.

- Не знаю. Раньше обязательно ждали трех часов ночи и опять поднимали тосты, но уже вместе с Москвой.

- Что же нам так и ждать до утра?

- Любаш, а может и впрямь, ну их, перестройка все-таки? - почесал в затылке Виталий.

- Сейчас узнаю. Торгпред ко мне неравнодушен.

Люба пробралась через толпу во главу стола.

- Разрешил, - сообщила она нам по возвращении. - Только незаметно, говорит, по-английски.

Через двадцать минут мы добрались до дома Веховых.

Он стоит отдельного описания. Двухэтажный особняк с двумя боковыми воротами после зеленого газона уходил вглубь всем своим широким телом, выставляя фасад с витринами и неоновой вывеской "ЮЭСЭСАР ТРЕЙД ШОУ-РУМ". Шоу - это шоу, а вот шоу-рум - это комната для шоу. Таких комнат, как мне объяснил Виталий, разбросано по всему свету полтора десятка и зовутся они демонстрационные залы советских экспортных товаров. Созданы они были специально для развития экспорта машин и оборудования из СССР. Фактически товара нет, то есть он есть, но его нет. С одной стороны, есть, потому что товар в СССР все-таки производят, с другой стороны, его нет, потому что все произведенное по законам придуманной экономики фондируется и распределяется, планы, как всегда, нарушаются и не выполняются и потому для продажи фактически товара нет. Сырье есть, а машин нет. Торговля идет так: они - хотим купить у вас установку непрерывной разливки стали или гидротурбину; мы - а у нас фонды все на пятилетку спланированы, если сможем, то через года три; они - тогда в связи с энергетическим кризисом поставьте нам ветряки для электростанций, у вас конструкция лучшая в мире; мы - конечно, лучшая, даже есть заводик их выпускающий, но чтобы расширить его мощности... они - ну, хотя бы партию в тысяча штук; мы - не можем... Получалось, что от рекламы вред один. И был такой период в жизни Минвнешторга, когда советская реклама исчезла - зачем тратить деньги на то, чего нет? Но пропала реклама - и не стало видно ЮЭСЭСАР. Падал престиж. Вот тогда издали Приказ, по которому пятнадцать процентов вынь да положь на рекламу своих товаров, своего имени. В звонкой валюте. Тратой этих денег и занимался Виталий Вехов, директор шоу-рума. Конечно, бывали сделки, где интересы совпадали и заключались контракты, и шли поставки, и тут помогал Вехов - размещал заказы на публикации объявлений и статей в местной прессе, организовывал и проводил симпозиумы и презентации, выставки и семинары. Киноустановки, автозапчасти, различные приборы, подшипники были выставлены в большом зале на первом этаже за стеклянными витринами.

На втором этаже размещались кинозал, каталожная и офис директора. За выставочным залом был конференц-зал с кожаными креслами, диванами, телевизором, видео и стойка бара с высокими стульями.

Над конференц-холлом - квартира Веховых.

На одном из диванов под рев включенного на всю мощь телевизора спал Денис. По ящику шла советская программа "Орбита".

Дениса разбудили, он таращил на нас сонные глаза и никак не мог понять, чему это мы так радуемся, словно вырвались из тюрьмы.

- Вставай, сын, целый год с тобой не виделись, - тормошил Дениса Виталий.

Открыли запотевшее шампанское - редкость по местным понятиям. В тропиках нет в заводе шампанского, как и вин - лучше всего виски. Бутылки с шипучим фейерверком везутся из Союза, хранятся месяцами и тратятся лишь по особым случаям. Мы с Виталием от своей доли отказались, сделали себе по стакану виски с кубиками льда.

Замолкли перед тем как выпить.

- Только не за родину, - брезгливо сморщилась Любаша. - Ненавижу советских квасных патриотов за рубежом, как соберутся, так сразу за родину и молчат так многозначительно. За Сталина добавили бы или лично за...

- Давайте-ка лучше за наших, кто там, в горниле перестройки, сейчас даже новое выражение придумали - прораб перестройки, опять что-то рабское, сразу представляешь себе строителя в каске, трезвого, румяного, уверенно уставившегося в никому неизвестное будущее, потому что - что ему придумает новое Политбюро, он знать не может.

- Тише ты при Денисе, - понизила голос Любаша.

- Шоу-рум тем и отличается от совгородка, что здесь можно говорить правду и не шепотом, а во все горло. Поэтому давай, Любовь моя, за старшего нашего сына, за Ивана и за родителей. А у вас-то как с наследниками?

- У меня дочка Юля, ровесница вашего Ивана, - гордо сказала Елена.

- У меня сын Сергей, ровесник Юлии, - добавил я.

- Что же это получается? - задумалась Люба. - Выходит, все мы стали мамами и папами в одно и то же время? Иван - студент, а вот Дениска поздний у нас, школьник еще. А ваши?

- Юля на третьем курсе, - опять гордо заявила Алена.

- Мой в армии, - вздохнул я.

- А родители живы? - осторожно спросила Люба у нас обоих. - Да, - закивали мы.

- И слава богу! За всех!

Мы, наконец, выпили по-настоящему, и завелся долгий ночной разговор то особое состояние праздника, когда не надо думать даже о том, чтобы выспаться всласть. Любаша с Аленой, потягивая шампанское, - о детях, а мы с Виталием вспомнили нашу "альма матер" и ребят из киностудии. Оказалось, что единственным профессионалом стал Костя Гашетников, он - режиссер студии документальных фильмов, Колька Осинников уехал в США, остальные разбрелись по разным конторам.

- А как тебе служится? - спросил я.

- Интересно. Дело-то творческое. И мир посмотрел. Помню, приехал я в Турцию по линии Арчила Сохадзе, то есть станки рекламировать. Пошли мы в Стамбуле на "капалы чарши", может и не верно называю, крытый рынок. Шум и гам там стоит невообразимый - каждый товар свой криком рекламирует, в лавку зазывает. Через час одурели мы. Тут я и заорал во все горло:" А вот станки двухстоечные, токарно-винторезные, налетай, подешевело!" Никто на меня внимания не обратил, только специалист с завода Орджоникидзе, что с нами был, со смеху покатился да зазывалы заорали еще громче - еще один конкурент явился.

- А мы действительно станки в Турцию продаем?

- Конечно. Причем за твердую валюту. Весь мир давно перестал делать оборудование для мелких мастерских, а в Турции, Индии - нужда. И потом подшипники - дно золотое для этих рынков. А вообще-то мы работаем по анекдоту.

- Какому?

- По-моему, едиственный анекдот про рекламу, который я знаю. Помощник докладывает президенту США: - Русские высадились на Луну, сэр. - Что они там делают? - Красят ее в красный цвет. - Держите меня в курсе... Через месяц: - Сэр, они выкрасили в красный цвет всю заднюю часть и приступили к передней. - Могли бы заднюю и не красить - все равно ее никто никогда с Земли не увидит. Держите меня в курсе... Через месяц: - Они закончили, сэр. - Прекрасно. Посылайте нашу команду, пусть напишут белым по красному "Кока-кола".

- Кстати, налей-ка мне, - повернулась к Виталию Любаша. - И отнеси Дениску наверх, сморило парня.

Виталий бережно поднял Дениса на руки и вскоре вернулся с гитарой в руках.

- Ой, здорово как! - обрадовалась Любаша. - Сколько времени не брал, запылилась даже.

Виталий вырубил телевизор, подстроил струны и тихо запел:

Под широкой лапой старой ели

Палкой на искрящемся снегу

Кто-то нацарапал еле-еле:

"Приходи, я больше не могу!"

И у строчки полу занесенной

Я остановился на бегу,

Прочитал чужой призыв влюбленный:

"Приходи, я больше не могу!"

А лыжня тянула дальше в поле,

В светлую прозрачную пургу

Сзади крик отчаянья и боли:

"Приходи, я больше не могу!"

Виталий повысил голос, усилил бой гитары, и в большом холле эхом раздалось "не-мо-гу-у" и снова тише:

Я не мастер в отыскании кладов,

Но надежду в сердце берегу

Только нет тебя со мною рядом:

Приходи, я больше не могу...

- Ой, чья это песня? - зачарованно спросила Алена.

- Музыка моя, а стихи Алика Гусовского. Это одна из первых...

Время нашей молодости, доморощенные барды, ни одного вечера не обходилось без гитары. И пелось и пилось от всей души.

Проникновенно.

Спев несколько лирических песен, которые особенно хорошо звучат у костра, Виталий перешел на шуточные и остро пародийные.

- Вот, кстати, есть песенка и про тебя. Мой знакомый - Боря Шур слова написал:

Малюет лист, в работе быстр

редактор - блядь последняя,

не говночист и не министр,

а между ними среднее.

Но если он в недобрый срок

пропустит слово смелое,

Главлит пришлет ему венок

и покрывало белое.

Но-но смотри, не дремлет враг,

держи язык короче!

И пой, и пей не очень так,

и так, чтобы не очень...

За рубежом за каждый чих

фунты фунтов нащелкают

и потому, наверно, их

прозвали прессой желтою,

а мы не любим желтый цвет

поэзию и прозу мы

давно уж правим - много лет

лишь голубым да розовым.

Но-но, смотри...

Десяток считанных голов

еще в народе бродит

и к отрицанию основ

своим умом доходит,

а мы не ходим далеко

иных других попроще мы

все мысли новые легко

берем со Старой площади.

Но-но...

Пером води, резинкой три,

держи паяльник по ветру,

на шефа преданно смотри,

не то походишь по миру,

не то тебе в недобрый срок

такое, братцы, сделают

не нужно будет ни венок,

ни покрывало белое

Но-но, смотри, не дремлет враг,

держи язык короче!

И пой, и пей не очень так,

и так, чтобы не очень,

и пой, и пей не очень так, и так, чтобы не очень!

- Класс! - покрутил головой я.

- А я боюсь, - вздохнула Любаша. - Это же антисоветчина чистой воды.

- А ты гордился хоть раз в жизни своей страной? - спросил я у Виталия.

- Да, - немного подумав, ответил он. - Когда Гагарин в космос слетал... Когда спутник первый запустили... Верили мы тогда... А наши отечественные, мягко выражаясь, контрасты особенно за бугром хорошо видны. Помнишь, я тебе про Аргентину рассказывал, про "пропаханду". Так вот, в день открытия выставки в Буэнос-Айресе был действительно торжественным. Огромный павильон, нарядная экспозиция, ленты, цветы... Как положено, исполнили гимны. Первым - аргентинский. Акустика в павильоне прекрасная, и запели стоящие рядом с нами испанцы, и слезы у них на глазах, честное слово, от гордости за свою страну, как ты говоришь. Потом грянул наш "Союз нерушимый...", но без слов, словно похоронный марш в тишине, все советские стоят, как в рот воды набрали, а аргентинцы на нас удивленно и с каким-то сожалением смотрят...

- Супер-держава без гимна. Цирк!

- Хватит вам о политике, давайте лучше выпьем еще.

- Глупо отказываться, коли сама супруга предлагает, - потянулся к бутылке Виталий. - Рашен делегашен олвейс реди фор дискашн, что означает по-пионерски: всегда готовы! Кстати, уже три часа. Имеем полное основание.

Мы встали, сдвинули бокалы и опять вспомнили Москву.

- Есть хоть у них там выпивка-то? - спросил у меня Виталий.

- Очереди огромные, но как-то обходятся. Все эти антиалкогольные законы и кампании, по-моему, такая чушь. Антигуманная. Мы прилетели как-то в Алжир, нас представитель встретил, через таможню провел, все в порядке. А с нами летела женщина на конгресс какой-то и, судя по всему, вся делегация то ли уже прилетела, то ли она первой была, но ей загрузили все представительские и сувениры, то есть бутылки, значки, матрешки. Таможенник как значки увидел, остолбенел - у них это контрабанда, оказывается, в Алжире не делают своих значков, а людям нравится, что поделаешь. И против алкоголя они. Он весь багаж ее перетряс и выставил на стойку батарею коньяка, водки, шампанского. А она без знания языка, знаками что-то объясняет, тот башкой мотает, глазами вращает, на Аллаха ссылается, видит, что весь аэропорт на него уставился. Потом все-таки отдал ей по одной бутылке коньяка, водки и шампанского. Она в руки эти три бутылки взяла, лицо белое, губы трясутся, бутылка шампанского выскользнула у нее из-под локтя, да как ахнет об каменный пол!

- Бедная, бедная советская баба, вечно на нее все взвалят. Вот все вы такие, - ополчилась на нас Любаша.

- Ну вот, началось, - вздохнул Виталий. - Все виноватых ищем.

- Кстати, о мужиках. В том же Алжире я был не один, а с однофамильцем моим Истоминым, он фотокорреспондент. В гостинице селимся, дают нам два отдельных номера. Мой коллега говорит, а нельзя ли нам вместе. И по-русски мне: консервы у нас, водочка, кипятильник один на двоих... Портье говорит так задумчиво и сомнительно: месье,... неудобно... Два мужчины в одном номе ре... Потом взял наши паспорта и обрадовался: Так у вас же все официально! Потом я тезке вечером говорил - сегодня ты будешь мадам Истомина, готовь, гулящая, ужин.

- Дорогие гости, а не надоели вам хозяева? - спросила Алена у Любаши.

- Да вы что, ребята, сидите. Или вот что! Лучше пусть Виталька сейчас вас отвезет, выспимся и куда-нибудь мотанем завтра. Идет?

- А на посошок? - озабоченно спросил Виталий.

- Хватит тебе, за руль ведь сядешь.

- Валер, не пей, я боюсь, - просительно сказала мне Алена.

- Ладно, старик, завтра допьем. И милости просим в гости. Только с Денисом и гитарой.

Глава двадцать третья

Проснулись ярким и совсем не жарким утром первого дня нового года. Время добежало ближе к обеду пока мы, не торопясь, позавтракали, где-то после полудня позвонили Веховы и еще через часок по сравнительно пустым улочкам и попрежнему забитой кольцевой мы добрались до выставочного комплекса, похожего на нашу Выставку достижений народного хозяйства или, как мы ее называли в бытность свою, "нарядного хозяйства".

В нескольких павильонах на длинных столах-прилавках, на стеллажах, на стойках и просто россыпью на полу - книги. Дешевые покет-бук - чтиво на каждый день, на непритязательный вкус, переиздания Чейза, Харольда Робинса, Агаты Кристи, Сьюзан Жаклин, Шелдона, Арчера, Уоллеса. Копаясь в этих книжных терриконах, неожиданно нашли "Дневники Берия". Авторы утверждали, что документы подлинные и, наконец-то, раскрыты тайны Кремля. Член Политбюро ЦК КПСС и депутат Верховного Совета СССР оказался грязным сластолюбцем, садистом и тираном. Он откровенно описывал оргии партийных бонз, которые напоминали пиры Каллигулы - не по размаху и изощренности, конечно, а по одинаковой структуре: гулял император и приближенные его. Было ясно, что пером "Лаврентия" водила рука профессионального западного литератора, в то же время общая картина была достаточно достоверной с точки зрения иностранца, жившего или часто бывавшего в Москве.

- Будешь брать? - спросил я у Виталия.

- Какой смысл? Здесь прочту и выброшу. Если же везти в Союз, то рискую не только своей карьерой, а значит, благополучием не только своим, но и Любаши, и Вани, и Дениски. А если даже и провезу, что я с ней буду делать? Показывать и давать читать только друзьям, не зная, кто из них первый стукнет.

Я поискал глазами Лену.

Она стояла неподалеку и смеялась, листая какую-то книжицу. Оглянувшись на мой взгляд, она подошла к нам.

- Смотри, какая прелесть, Валера. Давай купим.

Оказалось, что это сборник юмористических рисунков.

- "Панч"? - взглянул на обложку Виталий. - Между прочим, у "Панча" есть и политическая карикатура.

- Ну и что?

- А то, что это издание считается антисоветским по понятиям таможни. То есть оно у них в списках неблагонадежных. Отберут и не будут смотреть, что твой "Панч" посвящен юмору на спортивную тему. И на работу сообщат - вез запрещенную литературу, неважно какую, но запрещенную.

- Получается, что ввоз смеха в СССР тоже запрещен?

- Над чем изволите смеяться, сэр? Соображайте, соображайте...

Алена с сожалением вернула книжку на место.

Тех же Робинсона и Шелдона можно было купить и подороже, в лучшем оформлении с твердой обложкой. Так же издается литература, которую, в отличие от массовой, можно с полным правом назвать художественной. Я с завистью касался обложек с именами тех, с кем хотел бы общаться, иметь в личной библиотеке - Зигмунд Фрейд, Жан-Поль Сартр, Альбер Камю, Марсель Пруст, Самуэль Беккет, Курт Воннегут. Кто-то частично издавался и у нас, но так, чтобы запросто зайти в лавку и купить или заказать?.. А сколько мне неизвестных имен!

Следующая книга, которая привлекла наше внимание, было полное собрание сочинений Шекспира в одном томе. Похоже на телефонный справочник, зато весь Шекспир.От исторической хроники до сонета. Жаль, что на английском.

Красочный мир творческой фантазии открылся нам на стендах с альбомами. Пикассо, Дали, Шагал, Босх, Брейгель, Магрит, Модильяни... Здесь мы застряли надолго - кого-то из художников мы знали понаслышке, у других многого просто не видели. И все на роскошной бумаге с прекрасной цветопередачей. В этом павильоне мы с Аленой разорились - купили "Энциклопедию мировой живописи" Лярусса, где о каждом художнике помещена статья с отличной репродукцией.

- А могли бы в кожаном пальто щеголять вместо этого кирпича, - с веселой иронией заметила Любаша.

- А я счастлива, - радовалась Алена.

Настроение ее слегка потускнело, когда мы добрались до богато иллюстрированных изданий по садоводству, интерьеру дома, до журналов мод, а у меня загорелись глаза на альбомы и книги по кино, самолетам и яхтам.

Лучше всего и легче всего было Денису - он сразу же отобрал комиксы, которых ему недоставало в его коллекции, и уткнулся в их рассматривание.

Восхищение и сожаление - вот два противоречивых чувства, которые владели мной еще долгое время после посещения книжной ярмарки. И не только мной. "Ну почему мы не богатые?" - спрашивала Алена. - "Накупили бы книг и альбомов." А я думал о том, что мы бедные не только материально, но и обкрадены духовно: мимо, сколько же ушло мимо нашего сознания - то, что подарило бы радость духовного общения, очистило бы от духовной скверны, породило бы новые творческие замыслы... Мимо... Ушло время и утекла с ним река, из которой нам уже никогда не напиться живой воды.

Я рассказал о своих ощущениях Виталию, когда мы приехали к нам. Алена с Любашей хлопотали на кухне, Денис смотрел телевизор, а мы уже налили по стакану виски с содовой и льдом.

Это справедливо не только для литературы, живописи, скульптуры, архитектуры, кино, но и, в конце концов, для философии, без которой невозможно миропонимание, соответствующее современному уровню. Мы отстаем от цивилизованного мира и в этом. Вот кого ты можешь назвать из советских титанов нового мировоззрения?

- Александров?

- Под редакцией которого издана "История философии"? Это же пересказ, компиляция и критика, причем с партийных позиций.

- А ты можешь кого-нибудь назвать?

- Не могу, потому что их нет. У них есть Сартр, Хайдеггер, а у нас... Впрочем, есть человек, разъявший нашу непостижимую и удивительную Систему. Александр Зиновьев.

- Где он сейчас?

- Уехал. И Запад разругал тоже. Пишет он нестандартно, в виде диалогов различных персонажей, каждый из которых - советский социальный тип.

- А как бы почитать?

- Как, как... Есть тут две лавки, в которых торгуют антисоветчиной, но в колонии говорят, что их владельцы стучат в посольство на тех, кто покупает.

- Покажешь?

- Тебе - да.

Тут появились Алена с Любашей, мы расставили тарелки, приборы, фужеры, закуски, фрукты, овощи, и воцарилась атмосфера дружеского застолья.

- Ну что? За тех, кто в море, заграницей и в венерической больнице!

Выпили, поели и опять выпили и опять поели, и наступила, наконец, благостная истома насыщения и теплого сытого похмелья после бессонной ночи.

Алена с Любашей несколько неожиданно для нас решили прогуляться до расположенного неподалеку рынка с магазинами, забрали с собой Дениса, а мы с Виталием перебрались в плетеные кресла на балконе - перекурить, заодно прихватили с собой и стаканы.

Разговор плелся медленно, не спеша, с паузами и незаметно перешел на родителей.

- Твои старики тоже из системы минвнешторга? - спросил я у Виталия.

- Не совсем так. Мы же с тобой земляки - я тоже ленинградец. Мой отец - специалист по броневым сталям, и когда началась война, потребовался приемщик в США. Судьба избрала отца. Вызвали его в Москву, он приехал с матерью и мной и оформлялся на выезд по линии внешторга. Пока только он один. Было это в октябре сорок первого года, и надо же случиться так, что как раз в этот день, по-моему, восемнадцатого, по Москве прошел слух, что столицу сдают немцам и переносят ее в Свердловск. Началась паника в многомиллионном городе. Люди бросали все, уезжали, уходили - кто как мог. Мать из гостиницы с трудом добралась до внешторга, как-то разыскала там отца. Неразбериха полная. Он только успел сказать ей, что уезжает - их в вагонах пригородных поездов довезли до Архангельска, а потом пароходом через Англию они добрались до США. Матери же он сказал, чтобы ехала на вокзал и разыскивала там поезд с внешторговцами. Без документов, мама полдня ходила по вокзалу, спрашивала, вы не из внешторга? А никто не отвечает, смотрят с подозрением, шпионов боятся. Но как-то ей повезло, наткнулась она но того, кто отвечал за отправку. Кое-как добрались они до Куйбышева. И туда через год пришел вызов - ехать нам к отцу. Опять до Москвы, а потом через всю Россию и Сибирь во Владивосток. Положение было очень сложное. С японцами - нейтралитет, но уже тогда они следили, чтобы наша страна не получала помощи от союзников. Поэтому, насколько я знаю, решили два транспорта из Владивостока отправить якобы на Камчатку, а на самом деле в Штаты. Заодно с ними и семьи... Всех записали как членов экипажей. Пароходов, как я уже говорил, было два "Кола" и "Трансбалт". На "Коле" подобрались все ленинградцы, среди них и я с мамой... И вот опять судьба... Как мать рассказывала, капитанами на этих пароходах служили братья или крепко дружили они друг с другом, не знаю, но за несколько дней до отхода они встретились и капитан "Трансбалта" говорит своему другу-брату:" Знаю, что у тебя тяжело с размещением пассажиров, а у меня маленькая каюта свободная, одного могу принять на борт." Посмотрели они списки пассажиров "Колы". Мать последняя в списке была. Вехова с ребенком. "Вот и давай мне ее," - говорит капитан "Трансбалта", - "а для ребенка мы коечку соорудим." Мать, как узнала, что ее пересаживают, - в рев, не пойду ни в какую, но с ней особо не церемонились. Ушла "Кола", через трое суток ночью должен был отплывать и "Трансбалт". Полдвенадцатого ночи радиограмма: "СОС... СОС... Тонем... "Кола"." Их остановил японский эсминец, якобы для проверки документов. Почему через японские воды идете? Какой груз? Почему дети на борту? Идем через эти воды, потому что февраль, зима, севернее проливы замерзли, груза нет, идем на Камчатку, дети на борту, потому что война, дети членов экипажа. До одиннадцати вечера всех на палубе держали, потом отпустили, следуйте своим курсом. Команда и пассажиры в трюмы спустились, устали за день. И тут - две торпеды в беззащитный мирный пароход. Стреляли, как на учениях. "Кола" тонул три с половиной минуты. Шторм, ледяная вода, на поверхности остались только те, кто вахту нес, два спасательных плота и вельбот. Подлодка всплыла, прожектором осветила гибнущих людей и ушла на погружение. Из спасшихся после шестнадцати дней в океане в живых остались только четверо матросов, в том числе и радист. Их подобрал японский противолодочный заградитель, и только после долгого разбирательства они были возвращены на родину. Мать рассказывала, что капитан "Трансбалта" несколько дней из каюты не выходил после отплытия. А нам тоже досталось. В кильватер за нами все время шел перископ подлодки, может быть той самой, что потопила "Колу", это я сам видел, японские военные самолеты несколько раз облетали "Трансбалт", имитируя атаку. Нас, малышей, в спасательных жилетах выставляли на палубу, чтобы показать, что на борту дети. Как сейчас, вижу летчика в шлеме и очках под стеклянным колпаком кабины и планирующий с воем самолет с круглыми пятнами японского солнца на крыльях, казавшихся кроваво-красными. Позже самолеты не появлялись, исчез и перископ. А Тихий океан оказался вовсе не тихим. Мама не переносила качку и сильно страдала от морской болезни. Двадцать третьего февраля устроили праздничный обед в честь Дня Красной Армии и Флота и дали детям несколько долек шоколада. Я зажал их в горсти и так и не притронулся - маме принес. Шоколад растаял, мама, конечно, отказалась, и вот тогда я руку дочиста вылизал, обсосал - так есть хотелось. В Сан-Франциско советский консул пришел на борт. "А кто знает кого-нибудь с "Колы"? - спрашивает. Мать всех пассажиров перечислила - и только потом, когда с отцом встретилась, узнала, что никого из них скорее всего нет в живых и что такая же участь была уготована и нам, если бы не Всевышний. К ней потом еще долго ходили отцы, чьи семьи погибли, она им, что могла припомнить, рассказывала... Про жен... Про сыновей и дочек...

- Вот так живешь в Ленинграде и не ведаешь, что смерть тебя ждет в пучине морской. Правда, тебе грех на судьбу жаловаться, как и отцу твоему.

- Не скажи, Валерий. После США отца направили в Австрию. Было такое главное управление имущества заграницей. По репатриации Советскому Союзу завод достался, правда, разрушенный взрывом, но отца назначили его директором. И вот только в сорок седьмом мы приехали в голодную послевоенную Москву в отпуск. Отец в кадры пришел, о чем-то договаривался, тут вбегает некто и давай орать матом на кадровиков. Отец ему замечание сделал, уважайте людей, мол. Тот только фамилию у отца спросил и вышел. Оказалось, что крикун этот - высокий чин в МГБ. Отпуск давно прошел, а нас обратно в Австрию не пускают. Проверяли по всем линиям. И если бы отец не был русским и не пролетарско-крестьянского происхождения, посадили бы за милую душу. Так что не знаешь, где поскользнешься, и одно твое нечаянное слово развернет жизнь твою на сто восемьдесят... Так что давай-ка по сто пятьдесят, пока есть возможность... За тех, кто в море...

Глава двадцать четвертая

Январь выдался тихий, но работы хватало. В основном, за письменным столом - торгпредство, как и посольство, и аппарат торгового советника готовили отчеты, Справки и цифры стекались ручейками в отчеты отделов, потом впадали реками в отчеты организаций, главков, министерств и в конце концов - в океан годового отчета страны. Упали цены на нефть, и оказалось, что не хватает валюты на закупку зерна, антиалкогольная кампания заткнула источник "пьяных" денег и опять опустела казна. Новый год принес крупные реорганизации и большие перестановки в верхних эшелонах власти, но пока, как в тайге, ветер перемен гулял по верхушкам, а внизу было тихо. А как сдали отчеты, жизнь пошла совсем неторопливо.

Мы с Еленой потихоньку осваивались, наладилось и ровнее стало течение нашего бытия. Основным стержнем его содержания стала для меня выписка. Только на разглядывание каталогов товаров уходили часы - было такое ощущение, будто попал на склад супер-маркета и, проходя вдоль бесконечных полок, волен выбирать, что нужно и что нравится. Для себя я решил не оглядываться на цены, а выписывал на отдельный листок все, что мне приглянулось.

Погружение в мир красивых. полезных и удобных вещей привело само собой к тому, что я придумал себе баловство - игру, в которую постепенно сильно втянулся. Поначалу в воображении явился дом розового кирпича в тихом центре Москвы - в районе Патриарших прудов или Кутузовского проспекта, а в зеленом дворе дома - гараж, где стоит моя цвета мокрого асфальта "Тойота". У дверей сидит приветливый сторож, который ни в коем случае не пустит незнакомого человека в чистый и просторный подъезд.

На третьем или пятом этаже - наша с Аленой трехкомнатная квартира с высокими потолками: гостиная с эркером, спальня и кабинет. Застекленная лоджия, просторная кухня и холл.

Квартира пуста и пахнет свежей краской. Солнце, пробиваясь сквозь раздернутые шторы, перемигивается бликами от крытого лаком пола. В ванной - темно-розовый, цвета свежезагорелого тела, кафель, сияние никелированных кранов, зеркало в полстены.

С этих исходных позиций, перелетая из комнаты в комнату, я выбирал для них интерьер.

Для гостиной - светло-серые обои с белым замысловатым рисунком. На их нейтральном фоне хорошо смотрятся картины и мебель. В пятиоконном треугольном эркере - стол и стулья с высокими спинками. Вдоль стены - стенка с баром, стойкой для пластинок, аудиокассет с музыкой и толстых альбомов, чтобы полистать на досуге - та же "Энциклопедия мировой живописи" Лярусса. Рядом сервант с посудой, хрустальными фужерами и расписными чайными сервизами.

В углу - икона Николы-чудотворца в белых, шитых черными крестами одеждах с раскрытым Евангелием в руках: " Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля твоя." Православный покровитель всех путешествующих, пишущих и торгующих.

В другом углу современные идолы - телевизор, видеомагнитофон, стереосистема.

Остальное пространство занял ковер, диваны и кресла, между которыми катается столик на колесиках со всяческими напитками и соками. Кроме бра - торшер и хрустальная люстра под высоким потолком.

На стенах - картины.

Белотелая высота Коломенской колокольни ранней весной сквозь желто-зеленый пух первых побегов.

Натюрморт, напоминающий о бренности человеческого бытия - опавший желтый лист на раскрытой книге с красочной иллюстрацией, спираль раковины, как спираль развития, сухой бессмертник в вазе, словно расписанной туманами, бабочка-однодневка и бюстик Шиллера - поэта несбывшихся благородных иллюзий.

Акварельная Москва с темной церквушкой, бульваром и прохожими, идущими в разные стороны. На эту картину наложился, наплыл, навис над ней жилой многоэтажный дом начала века, еще с трубами, зияющий провалами окон, и уже, как марево, как грядущее - кремлеподобные пики высотных зданий. Москва ушедшая, уходящая и та, что тоже когда-то уйдет.

Равнинный простор Средней России, перелесок и стожок -неяркая пронзительная красота.

Морской пейзаж с дорожкой света, пробившегося сквозь облака на горизонте и отраженного в бегущих серо-зеленых волнах и светлых парусах корабля.

Залитые водой стволы берез, осин и могучего дуба после осеннего паводка, прозрачная ясность вод, отражающих жухлый пожар осыпающихся листьев и нестерпимую просинь неба с белыми облаками.

В будуаре поселился широкий квадрат кровати, на которой можно раскинуться и не достать края, высокий платяной зеркальный шкаф и туалетный столик с трехстворчатыми зеркалами. Апельсиновые шторы, светло-желтые обои и опять картины.

Пронизанные солнечным светом, взъерошенные от свежего ветра три березы с маленьким подлеском.

В полстены - панно в узоре цветов, листьев и растений, меж которых порхают смешные эльфы.

Лежащая обнаженная Модильяни с высокой грудью и синими проталинами вместо глаз.

Здесь же найдется место нашей танцовщице с лукавым изгибом бедра.

Кабинет. Стены закрыты до потолка полками с книгами, есть только часть стены, на которой развешены в металлических рамках репродукции великих парусных кораблей. Широкий письменный стол, на котором хватает места и перу, и бумаге, и бронзовой статуэтке, и компьютеру.

Кухня, отделанная светло-желтым деревом, расписные, под лубок, доски, прялки, жостовские подносы, керамика, двухкамерная металлическая мойка, холодильник, морозильная камера, микроволновая печь, кухонный комбайн...

Сложив общую картину, я уже мог с помощью каталогов конкретно выбрать ту или иную составляющую мозаики.

Для дома, для семьи, для себя.

Электронные часы с секундомером, таймером, будильником и памятью на пятьдесят номеров телефонов. Фотоаппарат, японский автомат - сам наводит на резкость, сам устанавливает диафрагму, со вспышкой, сам проматывает пленку. Телевизор с не очень большим экраном, но мультисистемный. Как и видеомагнитофон. Простенькая видеокамера. Миниатюрный радиоприемник с магнитофоном, магнитола и солидная стереосистема с киловаттными колонками, эквалайзером и световыми индикаторами. Аудио и видеокассеты, подзарядные устройства для аккумуляторных батареек разных размеров, термос-электрочайник, холодильник, морозильная камера, микроволновая печь, кухонный комбайн.

Список получился внушительный и раз в пять превышал наши возможности. Случилось это еще и потому, что беден советский человек, неухожен, неэкипирован, не имеет самого необходимого и обыденного для цивилизованного обывателя. Скрепя сердце, я сократил список до минимума и готов был сделать заказ. Это можно было сделать через специализированные фирмы. Переговоры с ними тоже отняли немало времени - у кого-то было подешевле, но сама фирма не внушала доверия, те же, что посолиднее, драли с клиентов высокий процент за услуги. Кроме того, постоянно подходили с просьбой что-то выписать. Жена Петра Гладкова мечтала о вязальной машине, Гриша Галкин хотел получить газовый баллон и редуктор для своих "Жигулей".

Время быстро уходило, и в конце концов я сделал заказ, но неудачно фирмач, заверив меня, что все в порядке, исчез, как в омут канул. И тогда пришлось в пожарном порядке делать заказ через самую дорогостоящую фирму. Надо отдать должное их оперативности, но груз все-таки опоздал на один день против положенного срока на четырехмесячный льготный период. Получив накладную и оформив все документы на очистку груза, я сдал их в консульский отдел. Они должны были получить подтверждение местного МИДа, что груз дипломатический и таможенному обложению не подлежит.

Ежедневно к четырем часам представитель нашего консульства Всеволод ездил в МИД, ежедневно я к восьми тридцати утра заезжал к нему за ответом и ежедневно он разводил руками - нет разрешения. Через две недели Всеволод попытался узнать причину задержки, ну, мало ли, у них там горы таких документов и кому-то просто лень поставить штампик. Всеволода уверили, что дело обстоит именно так.

Через месяц Всеволод направил официальный запрос по моему грузу. Ответ пришел через неделю - нет разрешения из-за просрочки на день. А груз валялся где-то на складе, его могли украсть, раздавить, сожрать термиты, залить дождь... Кроме того, за каждый день хранения набегал штраф.

Что делать? Я уже отчаялся, что появится хоть что-то материальное в моей воображаемой квартире. Рассказал об этом Джорджу. Тот отыскал какую-то родственницу, знающую того человека со штампиком в МИДе. Она позвонила ему и тот заверил, что все будет в порядке. Теперь я стал со Всеволодом ездить в приемную МИДа. Каждый день к четырем. Пусто. Нажаловался Джорджу.

Его родственница надела красивое сари, я привез ее в МИД, она исчезла в его недрах и через час вернулась с документами в руках. Все оказалось просто - человек со штампиком ждал взятки, но взять ее он мог только от знакомого.

Документы я получил где-то около часа дня, а к трем с Петей Гладковым и его знакомым фирмачом мы явились на грузовой склад таможни. Несмотря на то, что был неприемный день, а склад открыт только до обеда, сработала такая схема: я заходил в кабинет, протягивал свою визитку, объяснял, что мне завтра возвращаться в СССР, а тут вот мой груз, чиновник просил оставить документы, на моем месте появлялся фирмач, давал взятку, опять заходил я и с необходимой подписью шел в следующий кабинет.

В конце концов мы попали в святая святых - огромный ангар, специально открытый для нас. Отыскались и ящики. На коробке со стереосистемой зияла огромная вмятина, на остальных потеки, следы мазута.

Домой мы приехали часам к шести, Петя забрал свою вязальную машину, а я сидел, усталый, за обеденным столом и ничего, кроме полного опустошения, не ощущал.

Не сотвори себе кумира - истина древняя и верная и относится она не только к живым идолам, но и к предметам. Не сотвори себе кумира - предупреждение тому, кто возалкал: чем желаннее цель, тем она недоступнее.

Моя же игра в воображаемый дом потускнела и потеряла смысл - денег хватило лишь на стереосистему, фотоаппарат и часы, а все квартиры на Патриарших прудах или Кутузовском проспекте заняты партийной верхушкой. У них есть все то, на что мне не хватило. Вот кем занят мой дом. И не воображаемый.

Зато у них нет моих картин...

Глава двадцать пятая

Нам повезло.

Крупно.

Правда, для этого нужно было уникальное стечение обстоятельств, удачное расположение звезд на небосклоне нашей жизни и незлобливое настроение у торгпреда.

В Индии должны были состояться демонстрационные полеты Як-42. И нашлась фирма, сильно заинтересованная этим небольшим, но достаточно комфортабельным самолетом, идеально приспособленным для местных аэродромов. Президент фирмы пришел к торгпреду, сказал, что забронировал десяток мест на всю программу полетов и попросил включить в свою "команду" мистера Ушакофф, как специалиста по запродажам авиатехники, а Дима Ушаков подсказал, что целесообразно прихватить журналиста-экономиста, то есть мистера Истомина, который соберет и обработает все материалы о полетах. Президент фирмы решил вместо гонорара и чтобы мы выполнили свои обязанности образцово пригласить в полет и миссис Ушакофф энд миссис Истомин.

А торгпред взял и разрешил. Раньше ни за какие ковриги, а сейчас перестройка. Кроме того, президент фирмы был вхож в коридоры местной высшей власти и мог по-дружески информировать торгпреда об изменениях в политике и намерениях своего правительства.

Так мы с Еленой попали на карнавал жизни.

Как многорукий Шива, Индия оказалась, по крайней мере, четырехликой.

Самая первая, самая древняя, истинная Индия - благодатная земля, на которой жил человек в мире и согласии с природой и верил в свое бессмертие и вечную жизнь всего сущего. Питаясь только растительной пищей, нося туфли с загнутыми вверх носками и пятками, чтобы, не дай Бог, не раздавить какую-нибудь букашку, даже закрывая рот тканью, чтобы не осквернить воздух своим дыханием, человек свято берег окружающий его мир. Как же далеко ушла с тех пор в своем развитии наша цивилизация! Но вперед ли?

Самолет пошел на снижение, и открылись сквозь дымку невысокие горы, больше похожие на холмы, и лоно зеленой долины с вытянутыми прямоугольниками храмов.

Каджурахо.

Приземляешься в пейзаж Каджурахо, утихает гул самолета и попадаешь в иное Время. Из задыхающегося в дыме заводов и выхлопных автомобильных пробок, сияющего всполохами световой рекламы и мерцанием телевизионных экранов и мониторов компьютеров Времени Техники переходишь перекресток Времени, идешь по меридиану Времени, попадаешь в Вечное Время. Тысячелетия назад на фоне вечно голубого неба, вечнозеленых холмов и изумрудной долины на берегу синеглазого озера люди поставили храмы, и они стали частью вечности. Если высечь из красно-желтого песчаника четыре высоких лепестка лотоса и сложить в четырехгранную башенку, то получится индийский храм.

Каждая сторона - резная, с сотнями фигур, составляющих орнамент ожившего камня. Храмы воздуха, земли и любви возносятся к небу, и вечен праздник их создателей. Теплый цвет песчаника согревает фигуры с лицами улыбающихся Будд с округлыми формами из тугой плоти. Кто-то предается наслаждению изощренными небывалыми сочетаниями, кто-то смущенно отвернулся от многорукой, многоногой совокупности тел, кто-то поглощен вытаскиванием занозы из ноги, не замечая эротичности своей позы, и масса танцующих с тем лукавым изгибом бедра, что и у нашей танцовщицы на батике. Весь этот резной сонм фигур славит Воздух, славит воздух Земли, славит воздух земной Любви. Ибо Воздух - Бог, и Земля - Бог, и Любовь - Бог. Время соития - это молитва, а момент высшего пика любви - встреча с Богом. Молись и Бог тебя не оставит. Любовь должна царить в этом вечном мире синего неба и зеленых холмов. Торжествует любовь, торжествует жизнь и смерти нет.

Полуостров Индостан, великая земля прародителей человечества, простерлась от Тибетского поднебесья, где живет сказка счастливой страны Шамбала, которая открывается только чистым духом и посланникам Бога, до Тривандрума - мыса, ушедшего в тропические воды Индийского океана. Храмов здесь, как когда-то церквей на Руси, великое множество, от пещерных, полностью, со всеми фигурами, высеченных в скалах, до современных. Но есть один, олицетворяющий всю мощь торжества Любви.

Конарак.

На двенадцати трехметровых колесах, резаных из белого камня, - четырехугольная платформа. Скульптуры тех же полногрудых, крутобедрых фигур с блаженной улыбкой Будды в динамике соития, поддерживают платформу поменьше, очередной фриз фигур возносит следующую платформу к поднебесью. Громадная пирамида на колесах впряжена в мощных лошадей, несущих карнавал Любви и Жизни к Солнцу.

В индийской мифологии есть свой Христос. Посланец богов и сам божество - Кришна - родился, жил и творил чудеса в Бриндаване, как Христос в Иерусалиме. Есть даже легенда, что знаменитое бегство Марии с сыном в Египет от царя Ирода на самом деле было в Индию. Городок и сейчас жив, в основном, за счет паломников и туристов. Все жители - вегетарианцы, и потому кварталы домов свежи от гадких запахов жареного мяса.

В середине Бриндавана - храм и сад, где по ночам танцует бессмертный Кришна. На ночь даже обезьяны покидают сад Бога. Здесь же могилы ослепленных и лишенных разума - тех, кто пытался подсмотреть ночные вакханалии Кришны. Еженощно дары паломников - деньги и еда - исчезают, значит, Кришна милостиво принял их. В своем земном обличье Кришна имел сотни подруг, побеждал злых духов и занимался очисткой окружающей среды, выпив отравленные воды реки, отчего его часто изображают с синим лицом. Есть целая ветвь индуизма - кришнаиты, у них международный центр в Бриндаване, куда стекаются верующие со всего света.

Второй лик Индии - мусульманский. Ислам завоевал Индию, но не покорил ее, а слился с ней, и рядом с башнями храмов возникли минареты и купола мечетей, поднялись мощные форты, охраняющие резное кружево мраморных дворцов. На слонах, враскачку, поднимались мы по мощеным дорогам в царство восточной сказки, что рассказывает лукавоглазая Шахерезада своему султану, а он, завороженный, не в силах освободиться от чар повествования. Красочными - красными, зелеными, золотыми, серебряными картинами проплывали расписные залы дворцов, то в китайском стиле, то в японском, пламя свечи многократно отражалось в ячеистом зеркальном куполе, мир мерцал, становился бесплотным, мир - мираж, где исчезает бренность реальности.

"Как бы поздно ты не прибыл в Агру, если ночь лунная, обязательно посети Тадж", - гласит совет путешественнику, который может упустить шанс увидеть картину, с полным правом называемую самой впечатляющей в этом мире.

Тадж Махал - гробница, гробница женщины, гробница жены богатого человека, Тадж - имя, уменьшительно-ласкательное, по чьей просьбе любящий муж начал строить ей мавзолей еще при ее жизни. Через узкую арку огромных ворот попадаешь из темноты перехода в сад, по зеленому ковру которого вытянуто зеркало вод, отражающее небесную красоту Таджа. На платформе красного песчаника семиметровой высоты трехметровый пьедестал, на котором покоится куб и купол Таджа. Гробница похожа на шкатулку почти семидесятиметровой высоты. Трудно представить себе, чтобы такое огромное сооружение казалось невесомым, но это так - благодаря четырем мраморным минаретам, специально отклоненным от строгой вертикальной оси ровно настолько, чтобы создать иллюзию абсолютной симметрии, благодаря тому, что Тадж расположен на высоком берегу Ямуны и растворяется в голубом небе и, наконец, благодаря тому, что Тадж прозрачен для солнечного или лунного света и озарен изнутри.

Тадж бел, как саван, но не траурен, а покоен, словно лик отошедшего от суеты сует в мир иной. Тадж велик и миниатюрен одновременно.

Тадж Велик.

Третий лик Индии - колониальный, чопорно-английский: клубы с полями для игры в гольф, официальный государственный язык - английский, дети богатых родителей обязательно учатся на берегах туманного Альбиона. Яснее всего этот лик виден в столице.

Дели - огромный город с индуистскими храмами, полуразрушенными крепостями и фортами, городской архитектурой времен английского владычества и величественным ансамблем президентского дворца и официальных зданий в центре, с белыми храмами сигхов в золотых чалмах куполов, современными отелями, широкими автострадами. Дели разбросан большими оазисами в полупустыне настолько, что нет привычного ощущения города с центром и окраинами - каждый район имеет свое обличие.

В Дели одно из семи построенных в мире зданий Бахаи - храм Лотоса, в котором под огромными каменными лепестками расположены площадки и для индусов, и для мусульман, и для буддистов и в принципе для любого верующего. Свет, проникающий сквозь просветы между лепестками - как свет разных религий, соединяющихся под одной крышей.

Храм Лотоса, металлургические заводы в Бхилаи и Бокаро, построенные с нашей помощью, автомобильный завод, построенный японцами, совместные предприятия с канадцами, итальянцами, американцами, шведами, свыше восьмисот миллионов людей разных вероисповеданий, разных каст, из которых больше пятисот не умеющие читать и писать, живущие за порогом бедности, сотрясаемые взрывами и выстрелами террористов - таков четвертый лик страны, Индии современной.

Индия и Советский Союз оказались похожими, как брат и сестра, - высокий международный авторитет и почти неразрешимые внутренние проблемы. Что-то символичное было в том, что на высокой лестнице, ведущей в храмы острова Элефанта под Бомбеем, на лотках торгующих сувенирами можно было увидеть и резного индийского слона из сандалового дерева и значок "Ударник коммунистического труда".

Индия до конца дней моих останется в сердце моем. Верится, что Индия принесет счастье и удачу, потому что мне удалось-таки сомкнуть руки, стоя спиной, вкруг знаменитой нержавеющей тысячелетней железной колонны в Дели, происхождение которой загадочно и необъяснимо. И хочется верить в то, что современный лик Индии будет един и под стать трем остальным, как слились в единый архитектурный ансамбль четыре храма в Каджурахо: индуистский четырехгранник, резной ламаистский, буддийская ступа и купол мечети.

Глава двадцать шестая

То у Лены, то у меня время от времени случались головокружения, слабость и полная апатия до такой степени, что не в силах пошевелить рукой торгпредские "аборигены" объясняли, что все это из-за акклиматизации, не столько временной, хотя разница в три часа и ощущалась, сколько из-за резкой смены климата, воды и питания.

На сей раз недомогание шло по нарастающей с крутым падением. Еще в воскресенье, вернувшись из Индии, мы взахлеб рассказывали Веховым о поездке, а я уже заболевал. Словно некто держал мое сердце, легкие и горло в холодных руках и сжимал время от времени не сильно, но ощутимо крепко. А когда отпускал, будто уходил, то радостно казалось, что Некто не вернется.

В понедельник утром пришлось делать экономический обзор оперативному составу торгпредства и Некто, словно запоздало очнувшись от сна, уже вовсю хозяйничал в моем теле: то бросало в жар, то выступала испарина, строчки расползались черными гусеницами по белому мареву листа, я еле-еле закончил рапорт, ощущая тугую тяжесть в горле.

С трудом добрался до клиники на другом конце городка.

Врача, который обслуживал торгпредство, не было, врач же, отвечающий за посольских, - и здесь иерархия! - не пожелал брать ответственность за "чужого", но, очевидно, бледность моя не предвещала ничего хорошего, он попросил измерить температуру и два раза убедившись в том, что на градуснике тридцать девять и пять, написал направление к местному специалисту, спросив меня, предусмотрены ли средства на лечение в смете торгпредства.

Я сказал, что да, предусмотрены, хотя на самом деле не имел об этом никакого представления. Врач хмыкнул - все так говорят, но направление-таки дал.

Позже я узнал и познал на своей шкуре, что советские врачи заграницей предназначены не для того вовсе, чтобы лечить заболевших соотечественников, а чтобы принять решение - стоит ли тратить госвалюту на лечение или совковый организм выдюжит сам. Хорошо еще, что я взял Ганеша водителем в то утро и мы с ним отправились к врачу. Ехали долго и где-то на окраине, в новом районе, отыскали частную клинику, а по сути квартиру на втором этаже, в которой одна из комнат приспособлена под приемную, вторая - под кабинет, а третья - под операционную.

Врач поначалу долго рассказывал, как он лично лечил премьер-министра, что он - специалист по уху, по носу и по горлу, кстати заглянул мне в горло, потом повозился с чем-то, попросил опять открыть рот, сделал укол в небо и велел обождать в передней.

Через три минуты я перестал ощущать кончик носа, губы, казалось, раздулись и отвердели, а от глаз остались одни щелки.

Эскулап опять вернул меня на эшафот врачебного кресла, дал в руки тазик и залез в рот с чем-то металлическим. Спазмы, гной, кровь...

Доктор положил меня на кушетку, дал понюхать нашатыря и отпустил через некоторое время, снабдив набором рецептов, письменным подтверждением, что он сделал операцию, и визитными карточками со служебным и домашним телефонами. При этом уведомил, что сегодня вечером будет в гостях и дал телефон туда тоже.

Мы с Ганешем вернулись домой, он сбегал в аптеку, я наглотался, продираясь сквозь раненое горло, лекарств и забылся тяжелым сном.

Проснулся часов в восемь вечера от удушья. сел в постели.

Говорить не мог. Знаками попросил у Ленки ручку и бумагу. Она с расширившимися от страха глазами принесла требуемое.

Я написал: Ленусь, позвони доктору по телефону, который он дал. Спроси по-английски... И печатными буквами начертал простейшие вопросы, что горло заложило, температура под сорок и что делать?

Лена трясущимися руками набрала номер и попросила к телефону доктора. И вместо того, чтобы прочитать мою записку, заголосила в рев, мешая русские и английские слова:

- Хелп плиз, доктор, господи, ну, помогите же, сделайте что-нибудь...

Доктор что-то спросил, и тут Ленка зарыдала, стиснув трубку:

- Я ни-че-го не по-ни-ма-а-аю-у-у...

Я молчал и только знаками показывал ей на свою бумажку, которую она с упорством неразумного ребенка отбрасывала в сторону.

В конце концов она сообразила и сказала в трубку:

- Температура сорок.

Я отобрал у нее трубку. Доктор пытался успокоить миссис Истомин и сказал, что надо выпить анальгин с аспирином и лечь спать.

Повесив трубку, я написал на бумажке рецепт доктора. Тут Лена слегка успокоилась и принесла длинную таблетку анальгина и круглую аспирина, на что я показал, что они никак не пролезут в распухшее горло. Алена растворила их в теплой воде, и я, судорожно корчась от боли при каждом глотке, выпил лекарство.

Часа в три ночи нарыв прорвало, я до изнеможения и сердечного звона в голове изверг какое-то неимоверное количество нечисти, зато мгновенно покрылся испариной, температура упала и я заснул целебным сном.

На утро я был слаб, но спокоен и, главное, дышал. Счастье - дышать. Дышать, не задумываясь, не ощущая животворного воздушного потока, не задыхаясь.

На следующий день я уже вылез наружу и устроился на балконе.

Припекало. Причем ощутимо. Незаметно, день за днем, столбик уличного термометра полз вверх и достигал после полудня тридцати.

Мы с Леной погадали, что же послужило причиной такой сильной ангины, и вспомнили, что, гуляя по каменным, прохладным даже в самую сильную жару, индуистским храмам, были обязаны снимать обувь. Бывалые Ушаковы натягивали шерстяные носки и нам советовали, но я беспечно отмахнулся - и вот она месть, божья кара.

Моя болезнь жестоко напомнила о том, что память пыталась забыть намертво - туберкулезную больницу, смерть сопалатника, тлеющий жар чахотки. Тьфу-тьфу-тьфу, я перестал всерьез болеть, не считая расхожих гриппов и простуд, благодаря Елене. После развода с Тамарой, после смерти Наташи мне казалось, что жизнь моя неуклонно катится в пропасть...

Сама пришла.

Сама коснулась.

Сама открыла мне глаза.

Сама пропела, что проснулась

от сна весна.

Сама несла, не расплеснула

и расцветала вновь и вновь.

Сама весь мир перевернула.

И ты была

Сама Любовь.

Лена, Аленка, Ленусь... принесла не только счастье любви, у меня появился ухоженный сытый дом. И тогда оттаяла душа, вздохнула, я перечитал свои дневниковые записи, нереализованные сценарии, непоставленную пьесу, неопубликованные стихи - и сел за письменный стол. Так постепенно, день за днем, строчка за строчкой вилась вязь новелл и четверостиший, замыслы возникали, разрастались и перевоплощались, появилась первая повесть и пришел первый успех - стихи и проза увидели свет.

Моя двуликость - писателя и совслужащего не вступали в противоречие друг с другом в среде журналистов, людей пишущих и печатающихся. Иное дело - торгпредство. Здесь я ни в коем случае не афишировал свое писательское авторство. По нескольким причинам.

По горькому опыту первой опубликованной книги прозы знал, что первоначальный интерес - да?! вы пишете?! и публикуетесь?! - почти всегда сменялся одним вопросом - и сколько же вам заплатили?.. Первыми моими читателями были близкие мне люди и друзья. И тут меня ждало не то чтобы жестокое разочарование, но достаточно неприятная неожиданность. Наивно предполагал, что все, кто знает меня, просто порадуются вместе со мной надо же, Валерка книгу написал и напечатали! Так оно тоже было, но далеко не со всеми. Отец хмыкнул - а зачем ты меня таким пьяницей вывел? Сын смущенно замкнулся и не стал ничего говорить - видно, написанное про Тамару, про мать чем-то ему было не по душе. Напрасно я объяснял, что отец моего героя - не мой отец, переубедить было невозможно. Кто-то остался равнодушным, кто-то обиделся, кто-то стал завидовать... А зависть многократно усиливается заграницей.

И еще одно немаловажное соображение - книга моя была про туберкулез болезнь опасную и заразную, из-за которой никакую границу никогда не пересечешь. В торгпредстве, как и в системах МИДа, минвнешторга и ГКЭС не принято распространяться о своих болячках. Еще не пошлют в сладкий загранрай. А тут исповедь о чахотке, о разводе - чур, чур меня!

Такие "традиции" в совколонии приводят к пагубным последствиям. Начальник отдела аппарата торгсоветника скрывал свою язвенную болезнь, каким-то образом получив перед отъездом справку, что он практически здоров. Хошь, не хошь, а на переговорах и приемах съешь что-нибудь жгуче-острое или выпьешь для дезинфекции. Открывшееся кровотечение было настолько сильным, что начальника еле откачали. Потребовалась кровь для переливания, но только от своих, от советских, на чистоту аборигенской крови не надеялись. Жена начальника ходила по комнатам, упрашивала. И реакция на ее обращения была неоднозначной - почему я своей кровью должен платить за то, что он скрыл свою болезнь? И не дать нельзя, иначе председатель профкома, считай парткомитета, вызовет и начнет читать мораль про советскую единокровность.

Помню, как в первый раз в жизни я пересекал океан на иностранном самолете. Разница с родным "Аэрофлотом" была ощутимая. Как между недоразвитым социализмом и передовым капитализмом. Мило общался с белой, как лунь, в розовых морщинках бабулей, которая блестела карими глазками, улыбалась фарфоровой челюстью, гремела позолоченной бижутерией, отгадывала кроссворды, рассказывала про туристический вояж в Москву. Ее живой интерес ко мне резко поутих, когда она узнала, что я - советский журналист. В седую голову бабули, очевидно, было прочно вбито Джеймсами Бондами, что все совжурналисты - переодетые "кей-джи-би", то есть КГБ.

Через проход от меня сидел молодой человек в очках и каждый раз неуловимо улыбался, когда мы встречались с ним глазами. В конце концов в каком-то транзитном зале, пережидая очередную заправку, мы разговорились с ним - оказалось свой и лететь нам в один город. Он работал в посольстве и возвращался из отпуска. Пока один. Жена с сыном остались на Украине, у родителей. Остаток полета мы провели в общей беседе, тем более, что розовая старушка даже пересела подальше, увидев, что "кей-джи-би" размножаются на глазах простым делением.

Встречал меня человек из торгпредства. Он же сказал, что посольские просили его прихватить и моего спутника. Мы отвезли его в посольство и добрались до торгпредства.

Меня удивило, что замторгпреда, пожав мне руку, сразу же повернулся к встречавшему:

- Ну, как он?

- Да вроде ничего.

- Думаешь знает?

- Скорее всего, нет.

Позже, прощупав меня со всех сторон различными, безобидными на вид вопросами, замторгпреда рассказал мне, что мой спутник, назовем его условно Н., действительно сотрудник посольства. В тропических странах все жители совколонии стремятся уехать в Союз на жаркий период, и Н. отправил жену и сына пораньше, где-то в апреле. Через некоторое время пришла шифрограмма. Центр извещал, что сын Н. умер от инфекционной тропической болезни, которую украинские врачи распознать не смогли и лекарств против нее не имели. Еще Центр высказывал мнение, что Н., прибыв в отпуск в Союз, может, узнав о смерти сына, отказаться от возвращения в страну, что нежелательно, потому что оформление и замена займут слишком много времени, а сотрудник на этом участке необходим, поэтому Центр советовал, что следовало понимать как прямое указание, Н. ничего не говорить. Со своей стороны Центр провел работу с женой Н., и она обещала также скрыть от мужа смерть сына.

Я вспоминал нашу добродушную беседу с Н. в салоне огромного "Боинга" с удобными креслами, симпатичными приветливыми стюардессами, яркими обложками журналов, небрежно брошенных на кресла, запахом хороших духов и поднимающей настроение дозой качественного спиртного перед аппетитной едой. Рядом со мной сидел человек, два месяца проведший на отдыхе, среди родных, друзей и сослуживцев. Можно понять коллег по работе - они обманывали Н. из-за якобы возможных сложностей с оформлением замены. Да, как ни парадоксально, но есть зачастую незанятые места заграницей, куда не пошлешь блатного, где требуются знания и профессионализм, но все равно, основным мотивом Центра было нежелание возиться с этими дополнительными трудностями. Друзья могут и не ведать о происшедшем, когда сам заграницей - это я по себе знаю.

Но жена... она же знала, что ей возвращаться в ту страну, город, квартиру, где ее сын подхватил смертельную заразу, она ежедневно и еженощно была рядом с мужем, говорила о сыне, сетовала, что он не пишет писем... с того света... И все ради загранрая.

Сын Н. погиб, потому что в нем скрывалась болезнь. Человек погибает также, если он сознательно скрывает свою болезнь.

То же самое и с обществом...

Жар поднявшегося солнца выгнал меня с балкона.

Жар и радиация. В тропиках вредно торчать на солнце, тем более загорать, в тропиках выживаешь в тени.

Остро завидуя весенней свежести и чистой прохладе отечественного климата, я еще не знал, что тот апрельский день уже отравлен взрывом на атомной электростанции с недобрым названием Чернобыль.

Глава двадцать седьмая

Информация о Чернобыле доходила скудная, но все-таки было признано, что авария - очень тяжелая, и пришло указание о сборе валютных средств на операции облученных, которые могли быть сделаны только не отечественной бесплатной госмедициной. Меня назначили одним из сборщиков, я ходил по комнатам торгпредства, ездил по представительствам всесоюзных внешнеторговых объединений, расположенных в городе, и тем организациям, которые существовали под "крышей" торгпредства - Всесоюзное агентство по авторским правам, Совэкспортфильм и другим.

Торгпред лично контролировал эту мою общественную деятельность и сам принимал настолько деятельное участие в сборе средств, что я как-то осторожно его спросил:

- Семен Иванович, а вы верите, что эти кроши, а точнее крохи, что мы собрали, помогут?

Он глянул на меня из-под седых бровей:

- Сомневаешься? Вот из-за таких сомнений кто-то и не даст своей доли. А там люди гибнут в госпиталях. Тут всем миром надо... Как у народа настроение?

- По-разному. Кто дает сразу, не задумываясь, только спрашивает, сколько надо. Специалисты из промышленности тоже относятся с пониманием, но просят брать с них как можно меньше - зарплата маленькая, а тут жены, дети.

- И Аллах с ними.

- Но есть и патологически жадные. Как ни спросишь, нет при себе денег, завтра принесу...

- Кто? - нахмурился торгпред.

- Дайте мне еще недельку, потом назову вам самых злостных.

- Есть же люди, - покачал головой Семен Иванович. - А насчет того, что мало собрали, ты прав, надо помозговать...

Через неделю доложил, что сбор средств закончен - дали даже самые жадные.

- Как это тебе удалось? - осведомился Семен Иванович.

- Я предупредил, что список просматриваете лично вы и секретарь профкома, потому что с вас требуют эти сведения в посольство. Неофициально, конечно, но с учетом на будущее.

- Это ты правильно сделал, что сослался на посольство, хотя поручения такого от них я не получал.

И торгпред выругался матом. Многоэтажным. Помянул и Центр, и МИД, и посла лично. Немного остыв, поделился со мной с горечью:

- Ты мне идею верную подал, что валюты много не соберешь.

Я и подумал - нам же по смете на содержание торгпредства огромные суммы выделяются. Вызвал главбуха, прикинули мы с ним, что спокойно можем обойтись без новых газонов и других декораций. Приготовил я шифрограмму в Центр, что, мол, готовы потерпеть год, но на Чернобыль отдать четверть миллиона крошей, а это, считай, двадцать тысяч долларов. При этом не на доллары, а на те же кроши здесь можно купить разовые шприцы, капельницы, системы для переливания крови... Азия - страна отсталая, а все это в наличии имеется, только плати... Не тут-то было. Посол должен мою телеграмму визировать, для того и завели такой порядок, чтобы во всем друг друга контролировать. Вызывает. Ты что, Семен, выслужиться перед Центром захотел? Ишь какой нашелся! Тогда я спрашиваю, думаешь на медаль рассчитываю, так у меня их хватает - за оборону Москвы, за взятие Киева... Нет, говорит, дело не в медали, но меня ты в очень неудобное положение ставишь перед Центром. Получат там такую телеграмму и скажут, гляди-ка какой торгпред молодец, средства изыскал, а посол не желает палец о палец ударить. Кроме того, Семен, другим торгпредам и послам в нос совать нашу телеграмму будут - ай да мужики из какой-то там Азии, а вы куда глядите?! И уже тогда нас все советские послы и торгпреды в мировом масштабе запомнят, точно тебе говорю. И наконец, смету твою на следующий год на такую же сумму и срежут - сам, скажут, отказался.

Торгпред добавил еще несколько крепких выражений, потом устало махнул рукой:

- Перестройка, мать ее, называется. Вот сегодня же перестройкой и займемся - дам указание деньги тратить на художественное оформление ворот - осенью высоких гостей ждем, заедут к нам из Индии...

Благодаря этому поручению я ближе сошелся с представителями "Совэкспортфильма", которые, узнав про мое неравнодушное отношение к кино, приняли меня как своего и пригласили на прием по случаю прибытия киноделегации из Союза. Делегация состояла из трех человек - известного, если не сказать знаменитого, режиссера, его супруги и чиновника из Госкино. Режиссер рассказывал о перестройке и о готовящемся съезде кинематографистов. На приеме его окружили, в основном, посольские, из которых выделялся рыжий громоздкий детина. Он вежливо, но как танк, втиснулся рядом со мной, а потом и совсем оккупировал свободное пространство, загородив режиссера.

Я досадно хмыкнул и перешел к женской группе, в центре которой стояла жена режиссера. С ней мы мгновенно нашли общий язык - я назвал несколько имен из мира кино, она их, конечно, знала, и я их знал.

А через неделю совэкспортфильмовские позвонили и опять пригласили нас на встречу по случаю отъезда киноделегации после круиза по стране. Позвонили по просьбе жены режиссера. Круг гостей был невелик: киноделегация, совэкспортфильм, мы и опять тот же рыжий и миниатюрной изысканной супругой.

Разговор пошел о сумбуре перестройки, истинная цель которой скрывалась в тумане общих фраз, за которыми вроде бы проглядывало солнце свободы и благополучия. Гласность несла вседозволенность, и кинематографисты первыми, почуяв свежий ветер перемен, захотели жить по-новому.

И сразу возникли проблемы.

Раньше "киношники" самой жизнью делились на тех, кто укладывается в рамки официальной идеологии, и тех, кто выпадает из общего строя и вечно шагает не в ногу. Кто из них кто - решали худсовет, госкино и центральный комитет. Теперь же каждый должен был решать сам, каким он был и будет, и оценивать при этом своих собратьев по профессии.

Распахнутые двери, пусть еще не широко, но с достаточным просветом, открывали доступ к запретным ранее темам. Это сладкое слово - свобода! наконец-то созрело, как райское яблоко, но его тут же тронул червь сомнения: а насколько та идея, та тема, тот сюжет, о котором мечталось столько лет, действительно золотой пробы?

Об этом и говорил режиссер, поведав, что намерен экранизировать "Мастера и Маргариту" Михаила Булгакова. Когда же настало время прощаться, режиссер увел меня в другую комнату и подарил свою книгу, которую тут же попросил спрятать, потому что вез ее в подарок послу, но, познакомившись с ним, категорически отказался от этой идеи. Спрятать книгу я должен был и от ражего посольского детины да и от совэкспорфильмовских - не дай бог, послу донесут и он обидится. А обидевшись... Еще режиссер сказал, что мы с Леной резко выделяемся, как белые вороны в черной стае загранаппарата, и от души пожелал нам не менять своего цвета и не дать себя заклевать.

Тяжело жить не веря, не доверяя. Не верь начальнику, не верь соседям по рабочим столам, не верь другу молодости и жене... а уж ражему из посольства и подавно.

Лена, выслушав после приема мои рассуждения, сказала, что ражего зовут Святослав, жену его - тоже Леной, что они за эти две встречи нашли очень много общего в своих интересах и сговорились встретиться. Вот и решай, вот и решайся...

А жара давала о себе знать уже не на шутку. Ощутимее всего, когда температура воздуха ночью почти перестала отличаться от дневной: днем сорок, ночью - под тридцать. Поднялись пылевые бури. Солнце, как воспаленный глаз, поднималось над душным городом и око его застилало пелена взметенной до небес пыли.

Достаточно было пройти по улице несколько шагов, сесть, как в обжигающую ванну, на сиденье авто и тут же по спине, вискам, подглазьям тек пот. Входящий с улицы под прохладную сень торгпредства, обдуваемого мощными кондиционерами, был мокр и красен. Требовалось несколько минут, чтобы глаза переставали блуждать и приобретали осмысленность.

С жарой изменилась не только температура воздуха - истощенные проливным потением, тяжело дышащие люди, коровы, вороны, деревья в мелкой скукожившейся листве, чтобы не испарять драгоценную влагу, - все живое неживое раскалилось, живое стало полуживым и лениво-раздраженным. Высохли реки, около уличных колонок скапливались очереди, на автострадах где-нибудь в тени появились большие, пузатые глиняные кувшины, чтобы путник мог бесплатно утолить жажду. Мы, конечно, не пользовались общедоступными жбанами, но наблюдали как останавливается автомобиль или телега, абориген черпает воду жестяной банкой и, подняв ее на вытянутой руке и задержав дыхание, подставляет открытый рот тонкой струе, как сверкающее сверло уходящей в воронку горла. Мы находились в привилегированных условиях по сравнению с местными, но всем было одинаково тяжело, когда вырубали электричество в целых районах. Не было воды в реках, не крутились турбины, экономили электроэнергию, которая вращала лопасти вентиляторов, гнала фреон в холодильниках и прохладу из кондиционеров. В городке совколонии в такие минуты автоматически включалась дизельная станция, живущим же в городе приходилось зажигать свечи, распахивать окна и двери и истекать в кажущемся бесконечным ожидании.

Среди жестокой жары настоящим просветом оказались встречи со Святославом и Леной. Жили они также не в советском компаунде, а в городе. Позже я понял, что Святослав и Лена относятся к той категории русских людей, которые провели всю свою сознательную жизнь заграницей и ни на йоту не стали иностранцами. Лена пригласила нас на свой день рождения, и мы попали в разношерстную, но умело подобранную компанию, где каждого связывало с хозяевами что-то сугубо личное, а все вместе были похожи на большое семейство или клан. За естественной простотой Лены и Святослава стоял аристократизм духа, твердость слова, обязательность в выполнении обещанного, готовность всегда прийти на помощь и внутренняя независимость. Но что они за люди, мы узнали позже.

Я со Святославом сошелся на любви к кино и поэзии, а наши Лены - на театре, книгах, выставках - той совокупности интересов, по которой интеллигент всегда отличит издалека своего "земляка" по духу.

Славина Лена вскоре уехала в Москву, нас держал торгпред, который сказал, что я пойду в отпуск вместе с ним в одно время, а его отпуск зависел от каких-то семейных обстоятельств.

Оставшись один, Святослав стал бывать у нас, мы у него, и в это время он открыл нам жизнерадостный мир американской музыкальной комедии. Мы приезжали на его виллу к вечеру, после захода солнца, вытаскивали телевизор к дверям, ведущим в сад, садились в плетеные кресла и под стаканчик доброго виски со льдом и содовой радовались неувядающим Фреду Астейру и Джинджер Роджерс, Джуди Гарланд и Джину Келли, Джин Пауэл и Френку Синатра. Святослав подарил мне каталог лучших фильмов, я регулярно его просматривал, выписывал то, что интересно, и уже не стоял, гадая, в видеотеке перед рядами полок, забитыми до потолка кассетами, а отыскивал нужные фильмы, звонил Святославу, и мы устраивали сабантуй.

Внешне Святослав был похож на глыбу.

И внутренне.

Монолитом веяло от его железной логики, основанной на резком саркастическом уме, не страдающей присутствием каких-либо иллюзий и помноженной на чуткое знание людской психологии.

- А что вы делаете в ближайший уик-энд? - спросил он как-то.

- Никаких планов.

- Тогда наберите немного жратвы и выпивки, а в субботу, часиков в семь утра я заеду за вами. Не рано?

Действительно, ровно в назначенное время я увидел его сутуловато-мощную фигуру у ворот нашего дома.

- Уже готовы? - осведомился Святослав. - Люблю обязательных людей.

Мы заехали в посольство, где нас ждал Анатолий, приятель Святослава, и через двадцать минут вырвались на шоссе.

- Валерий, ты слышал, что мы все теперь не просто человеки, а участники перестройки?

- А до того мы были рычагами, - усмехнулся Анатолий. - Помнишь, такой рассказ Яшина? По рассказу получалось, что советские - не люди, как ты изволил счастливо выразиться, а рычаги.

- Мы не люди и не рычаги, - внес свою лепту я, - мы - приводные ремни социализма.

- Кто это сказал? - гулко захохотал Святослав.

- Заместитель министра станкостроения.

- Неглупый мужик. Фамилию не помнишь?

- Какая разница?

- Какая?.. - неопределенно хмыкнул Святослав. - Вчера в газете прочитал, что появились новые "хомо советикус" и зовутся они прорабами перестройки.

- Раньше ты был раб застоя, а теперь прораб перестройки, - определил Анатолий.

- Черта лысого они дождутся, чтобы сделать меня рабом, - без улыбки сказал Святослав.

- Скоро введут почетное звание "Заслуженный Прораб", - предположил я.

- "Народный Прораб", - подхватил Анатолий.

- И "Герой Прорабства", - торжественно заключил Святослав.

Так, зубоскаля, мы мчались по ленте шоссе, стрелой уходящей сквозь ровность полупустыни к темнеющим вдали невысоким горам. Через два часа они придвинулись настолько, что выросли на треть неба, дорога завихляла, поползла вверх и сквозь ущелье мы проникли в долину, заросшую лесом. Свернули около указателя на шоссе и вскоре уперлись в шлагбаум, к которому был прибит вырезанный из жести тигр. Полосатость его шкуры с успехом заменяла полосатость шлагбаума. Заплатили въездную пошлину и оказались в заповеднике. Словно прошли сквозь стену цивилизации.

Человек с его претензиями на "Героя Прорабства" остался перед жестяным тигром-шлагбаумом: здесь было царство нетронутой природы и вольных диких зверей. Из-за жары они попрятались в чаще, но нам повезло - красавец-олень с ветвистой короной рогов вывел своих изящных подруг к водопою. Застыв, как величественное изваяние, он ожил и стал угрожающе фыркать, когда мы попытались приблизиться с фотоаппаратами.

Позже дорога зазмеилась вверх, пролегла мимо маленького храма, где мы прямо из окна кормили бананами длиннохвостых обезьян с черными мордочками в белой капоре пушистой опушке. Словно бабушки-негритянки в белых капорах.

Еще выше мы уперлись в тупик, вылезли из машины, разминая затекшие ноги, и пошли по тропе вверх, вдоль высохшего каменного русла. Добрались почти до вершины, где вода и время проделали в горе большое отверстие, глядевшее прямо в небо или, наоборот, сквозь которое небеса рассматривают мелких обитателей Земли.

- В сезон дождей здесь низвергается водопад, - объяснил Святослав. Валерий, щелкни меня своим новым аппаратом.

Я навел объектив.

- Забавный кадр получается, - сказал я Святославу. - Прораб перестройки в азиатской дыре.

- Я бы назвал по-другому. Зияющие высоты.

- Было. У Зиновьева.

- Ты и Зиновьева знаешь?

- Слышал.

На обратном пути мы свернули около другого указателя и через десять минут въехали в ухоженный парк со стрижеными лужайками, бассейнами, фонтаном и зданием отеля. Разложили еду, достали бутылку и с удовольствием перекусили.

В благостном расположении духа побродили по холлу отеля, где за стеклом друг напротив друга стояли чучела тигра и оленя. Здесь, коли пожелаешь, можно было бы провести уик-энд, а то и отпуск в общении с живыми зверями и природой. Нетронутой человеком... Нетронутой ядом Чернобыля.

Солнце уже перевалило через зенит и скатывалось по небосклону. Пора было возвращаться. Мы так и сделали, а через час пути Святослав спросил:

- Устали? Можем завернуть в один городок. Там, говорят, крепость есть.

- Нет, не устали! - дружно закричал экипаж.

Городок и вправду был невелик, но в середине его высилась, как сахарная головка, гора со срезанной вершиной.

- А слабо твоей тачке до верха? - подначил Анатолий Святослава.

- Нет, не слабо, - серьезно ответил Святослав.

И медленно, осторожно выбирая дорогу, усеянную острыми камнями, довел авто до плоской площадки, венчающей, как тонзурой, гору, где ничего не оказалось кроме полуразрушенного дома.

Мы полюбовались раскинувшимся ландшафтом городка, гор и неба, пока Святослав не попросился:

- Ребята, поехали, не то лопну.

- Иди в это строение и справь нужду, - предложил Анатолий.

- Ты что? А если это местная святыня?

Также медленно мы сползли вниз и увидели аборигена в позе "орла", задумчиво оскверняющего "святыню".

Но Святослав на наши шутки уже не реагировал.

Покружив по городу, отыскали отель, Святослав резво скрылся в его недрах и не спеша вернулся аж просветленный.

- В чем заключается истинное человеческое счастье? - изрек он, усевшись за руль. - Увидеть туалет и добежать до него.

Мы двинулись домой, а я думал, что человеческое счастье - это вот такой день вместе с любимой, с друзьями, в полной впечатлений поездке.

Небо вдруг сразу потемнело, солнце скрылось за огромной черной тучей, пришлось включить фары и еще через час хлынул неистовый ливень с градом. Верно говорят, что дождь - это воздух с прослойкой воды, а тропический ливень это вода с прослойкой воздуха. От распаренной земли поднялся плотный туман, мы и так еле ползли, а тут сломались дворники. До города оставалось километров тридцать, а дождь и не думал стихать. Торчать на шоссе тоже не было никакого желания...

В конце концов сделали так: Анатолий сел за руль, я высунулся из заднего окна и командовал ему, следя, чтобы машина держалась ровно вдоль края асфальта.

Так мы и доехали до нас.

Дождь понемногу стихал, и сквозь просвет на горизонте прорвалось закатное солнце. За ужином вспоминали жестяного тигра и живого оленя, "зияющие высоты" и сахарную головку горы, советовали Святославу основать секту поклонников туалетов, отметили тостом водительское мастерство Анатолия, и постепенно прошедший день так и осел в памяти незабываемым приключением.

На прощание Святослав поцеловал руку Лене и сгреб меня в свои медвежьи объятия:

- Тридцать километров под дождем торчал ради общества, спасибо.

На следующий день как-то в разговоре с Веховым я помянул о нашей поездке и Святославе.

Виталий молча выслушал меня.

- О поездке никому не рассказывай... Ни к чему... А вот насчет Святослава сам смотри: он у нас главный из "кей-джи-би" здесь. Понял?

Я тут же вспомнил о "приводных ремнях социализма", "Зияющих высотах", "Герое Прорабства" и как Святослав интересовался именем замминистра станкостроения. О, Господи!..

Глава двадцать восьмая

Проводили в отпуск Веховых, комнаты в торгпредстве совсем опустели, но настал-таки момент, когда Семен Иванович вызвал меня и завхоза и велел заказывать билеты на ближайший рейс.

Отпуск.

Вроде бы едем на отдых, но все это до дурноты напоминает переезд с квартиры на квартиру, но только даже не в одном районе, а в разных городах и странах. Что брать?.. Что оставить?..

А что привезти в подарок родителям?.. Детям?.. Нельзя же оставить без внимания Алениных подруг, моих яхтенных друзей. Нельзя, конечно... А моя работа?.. Кадровики, начальники, коллеги... А знакомая врачиха в районной поликлинике?..

Сели за список. Получилось восемьдесят три человеко-пункту. Плюс резерв.

Елена, вдруг раскрасневшись от возбуждения, заявила, что дочери она обязана, просто должна привезти кожаное пальто, отцу и зятю по кожаной куртке, ну, а внуку...

Я согласился и записал своим старикам и сыну то же самое.

На работу - чай, кофе, виски, презервативы, таблетки от запаха спиртного на случай незапланированной встречи с ГАИ средство от импотенции...

Друзьям - зажигалки, сигареты, бусы, брелочки...

Подсчитали - получалось где-то около двух полных месячных зарплат. Если учесть, что на выписку стереосистемы, фотоаппарата, радиоприемничка, часов ушло пять зарплат, если учесть, что пятьдесят процентов Алениного авиабилета мы должны оплатить из собственного кармана и при возвращении тоже - посольские в таких случаях не платят ни копейки, торгпредские - половину, специалисты из промышленности - полную стоимость авиабилета, если учесть, что мы все-таки на что-то жили и не отказывали себе в самом необходимом, то получалось, что денег катастрофически не хватает. Вот когда я пожалел, что не пошел на сделку с Джентльменом от Гусарова при ремонте машины. Не хватало не только крошей - местной валюты, где взять простые советские рубли?

Значит, надо было накупить хотя бы тех же самых кожаных пальто на продажу. А потом таможня удивляется, чего это совраб тащит такое количество барахла на своем горбу. Привезенный товар надо срочно реализовывать, деньги нужны позарез - вот и приходится, волей-неволей, искать помощников, которых можно с полным правом назвать и спекулянтами.

Денежный дефицит потребовал пересмотра списка. В конце концов мы уложились с Еленой в жесткие рамки, но далось нам это нелегко, и я представил себе, что было бы, будь на месте Ленки женщина поскандальнее и с дурным характером. Как жена Гриши Галкина, Зинаида. Не дай Бог с такой коротать жизнь в совколонии.

Со списком мы бросились в магазины. Обошли десятки лавок, яростно торговались, постигая базарную психологию: ноль внимания на понравившийся товар, чтобы не выказать хозяину свой интерес, небрежный вопрос о цене, удивленный взлет бровей, удрученное покачивание головой, поиск дефектов в товаре, уход, возвращение, да не один раз, долгая дискуссия и, наконец, упаковка и расплата. Не забыть еще взять визитку у хозяина, потому что дома обнаруживаешь распоротую подкладку, разноцветные пуговицы или траченный молью мех.

Необходимость постоянного выгадывания на мелочах - тут отспорили десяток крошей, там получили скидку за улыбку белой женщины - будят у советских заглушаемые десятками лет купеческие инстинкты. Восток немыслим без базара, торговля для местных не столько вопрос купли-продажи, сколько общения, беседы, спора, в котором стороны располагают целым арсеналом: учтивостью и скандалом, просьбой и отказом, призывами к окружающим и даже богам. Веками отшлифованный профессионализм восточных лавочников достигает необычайно высокой степени, он у них в крови. Но и они пасуют, когда в магазин является мощная, как гаубица, жена советского специалиста. Она не просто торгуется, используя тот же самый арсенал, она стоит на защите своего очага, она, как курица от ястреба, защищает свой выводок, она, как перепелка, припадая на одно крыло, уводит хищника от гнезда, она жестока , хоть и поневоле. Естественно, что далеко не все осваивают высший пилотаж рынка, есть и тюхи-матюхи, которые могут забыть на прилавке кошелек с месячной зарплатой мужа или купить пальто с дырой на самом видном месте. Нам с Леной пришлось помогать друг другу, многое мы покупали по принципу не сколько стоит, а нравится - не нравится, и, слава богу, наши вкусы почти всегда совпадали.

Далее началась упаковка. И тут же угрожающе стали тяжелеть чемоданы и распухать сумки. Оставалась надежда на ручную кладь, куда сложили самую тяжесть - бутылки виски, книги, банки с кофе.

Святослав сам вызвался и отвез нас в аэропорт. Хороший он все-таки мужик.

И, как в трубочке калейдоскопа, с каждым поворотом земной оси менялась картина нашей жизни и быстротечно взрывались протуберанцы непредвиденных событий.

Волнения с перевесом окончились благополучно - помог Барсуков, взявший часть нашего багажа на билет торгпреда... Полубессонный многочасовой перелет с посадками в Дели и Ташкенте... Советская таможня, неожиданно легко давшая "добро"...

Добрались, наконец, до дома... Дети, обещавшие в письмах освободить Аленину квартиру и съехать в мою однокомнатную, где они жили до нашего отъезда, не сделали этого... Я рассвирепел, Елена умоляюще глядела на меня, счастливо обезумев от возможности ежедневно общаться с внуком, и мы присели впятером на один унитаз... Поначалу мы подробно рассказывали о своем житье-бытье заграницей, но получалось так, что как мы ни сетовали на жару, пылевые бури, нехватку денег и другие сложности - все эти проблемы меркли перед социалистической обыденностью, в которой не было своей виллы, машины и Ганеша, не было в двух шагах рынка, набитого фруктами, овощами и напитками, не было магазинов, лавок и лотков, где без очереди можно купить барахло на любой вкус и размер... Хождение на службу, доклады начальству, раздача сувениров, огромные очереди в пустых магазинах, встречи с родными и друзьями, походы по комиссионкам съели время, как воду ненасытный песок... Отдыха не получалось, и мы с облегчением уехали в отпуске в отпуск - на две недели в Подмосковье... Погода не баловала, но мы ходили по грибы и с упоением, нет, не дышали, а пили прохладный воздух, оставляющий ощущение родниковой свежести... Семейный скандал все-таки грянул, как гром из сгущающихся туч - Алениной Юле не понравились привезенные нами подарки, она претендовала на окончательный переезд в Аленину двухкомнатную, ей надоело к тому же ухаживать за дедом с бабкой.. Получалось, что опять у нас нет своего дома... Жили у себя, как у чужих... С сыном виделся один раз, мельком, толком и не пообщались... Больше всех переживала мои неурядицы мама, отец молчал... Уезжали, с трудом достав обратные билеты, измотанные невеселыми проводами и с чувством огромного облегчения... В самолете сквозь дрему - полуявь, полусон рассказа...

...Низкое красное солнце, оплавляясь, уходило за горизонт, и в море тонул человек. Закат бледнел и был равнодушно прекрасен. Волны лениво зализывали белый след корабля. Вокруг было пусто...

...Незаметно наступала ночь. Черное стало глубоким, а белое осветилось изнутри. Словно разрезали арбуз - так в воздухе запахло ночной прохладой. Ласковые руки мамы подоткнули одеяло со всех сторон и легко коснулись щеки, благословляя сон...

Баю-баюшки, баю, не ложись-ка на краю... Мамин голос оберегал, охранял Димулю от страшного, таинственного "края", от падения...

Солнышко в детстве, конечно же, живое, оно - теплое, от него щекотно, жарко под щекой, а глаза никак не открыть, на них наступает пуховыми лапами странный зверь, и сон продолжает сниться вместе с солнцем...

...Голым пяткам приятно от разогретого солнцем паркета и щекотно от морщинок дерева.

- Дима-а-а!.. Обуйся, а то опять простудишься...

Ласковый голос мамы разворачивает шлепки босых ног обратно, к кровати, надо сесть и надеть куда-то спрятавшиеся тапки, но голова тянется к подушке, и тело опять расслаблено погружается в сон, который Дима так и не успел досмотреть...

Димуля летал во сне и рос, становясь Димой, летал во сне и рос, становясь Дмитрием...

...Управлять своим телом было очень легко: напряглись послушные мышцы предплечья - и плавный разворот направо, мимо люстры с белыми колпаками плафонов, в которых, как в стеклянных гнездах, торчали невидимые снизу прозрачные баллоны электрически лампочек. Дмитрий уже ощутил свою власть над скоростью, которая зависела только от его желания, и радостно засмеявшись, по крутой дуге вылетел в открытое настежь окно.

Можно было неподвижно парить над улицами спящего в пред- рассветной дымке города, но Дмитрий поднимался все выше вместе с солнцем, пока земля не стала плавно изгибаться, отраженно засветившись на горизонте застывшей рябью далекого моря. Из черной бездны дохнуло холодом космоса, и Дмитрию стало смертельно одиноко и страшно.

Синева небес отражалась в бирюзе моря, рассекая форштевнем барашки волн, из залива выходил корабль, крестьянин в тени белого дома под красной черепицей плел из длинных прутьев вершу для рыбы, и никто не заметил крутого падения потерявшего власть над полетом...

С верхушек волн летела пена и змеями бежала по горбам валов. Ревело багровое от натуги пространство, и желтое, слепое, разъяренное око солнца плавилось над горизонтом. Смертельная усталость от борьбы с равнодушной стихией парализовала волю и тело, сомкнулись воды над головой, и Дмитрий ощутил сперва благодатность сразу наступившей тишины, а потом холодное касание манящей темной глубины...

Такой сон снился Дмитрию Сергеевичу Перову, бывшему заместителю директора мебельного магазина, бывшему работнику внешнеторгового объединения, бывшему мастеру Коровинского завода торговых автоматов, бывшему студенту, бывшему школьнику Диме, бывшему маминому Димуле. Ему везло в жизни, ну и что, что он попал по распределению в подмосковное Коровино, зато женился на дочке секретаря горкома, ну и что, что не совсем она его любила, зато тесть купил им однокомнатный кооператив и устроил во внешторг и вроде бы правильно он сделал, что перешел из внешней торговли во внутреннюю по призыву парткома... Жизнь шла, как сон, и страшным было пробуждение...

Уплыли чередой назад, к Москве, столбы вокзального перрона, вагон пересчитал колесами переплетения железнодорожных путей, протянулась глухая стена пакгауза с зияющим провалом ворот, поднялись откосы, пересеченные протоптанными тропинками, мелькнул аккуратно выложенный из беленых известью камешков лозунг "Счастливого пути!", и казалось вот-вот поезд вырвется из частокола городских построек в открытое настежь пространство, но еще долгое время к окну вагона подступали то щербатые плиты бетонной ограды какого-то завода, то скученные вокруг железнодорожных станций дома. Дмитрий Перов безучастно смотрел в одну точку, и его обмякшее тело, казалось, слилось с покачивающимся вагоном и мелко вздрагивало вместе с ним на стыках рельсов. Ряды темно-желтых, будто залитых подсолнечным маслом, лакированных скамеек, обращенных друг к другу, поначалу были плотно забиты пестрой толпой едущих за город, но постепенно вагон совсем опустел, и Дмитрий, как бы очнувшись, тоже вышел на окруженную березняком платформу. Электропоезд, зашипев, сомкнул створки зеленых дверей, коротко гуднул и скрылся за поворотом. Дмитрий, поколебавшись мгновение, пошел по плитам перрона по ходу поезда, спустился по короткому маршу бетонной лестницы на насыпь и перешел, перешагивая через тускло блестевшие полоски рельсов, на другую сторону, которая казалась лесистее. Но березняк быстро кончился, почти сразу за ним пристроился дачный поселок, и Перов миновал его по глинистой полуразъезженной дороге, которая длинным изгибом взбиралась на небольшой холм. С высоты его открылось широкое холстяное поле полегших овсов и темная полоса леса на горизонте. Пахнущий пылью пространства, разогретой землей и вянущей травой воздух был недвижен, и тишина небес звенела стрекотом кузнечиков и пением затерянного в высоте жаворонка. Наконец, поле кончилось, и Дмитрий свернул с дороги, запетлявшей по поросшей свежезеленым подлеском опушке, в глубь леса.

В густом глухом ельнике он встал на колени, подполз под стелющиеся развесистые лапы, лег спиной на сухую хвою и закрыл глаза.

Все.

В лесу раскрылись ночные цветы, и рыбы спали в темной воде, только в поле стояло одинокое дерево.

Дмитрий лежал, поджав колени под подбородок, под широкими лапами старой ели так долго, что постепенно совсем утратил ощущение собственного тела, которое стало частью земли, частью природы. Дмитрий слышал, как растет трава и оседает ночная роса, как вытягивают подземные воды корни деревьев. Хохотнул филин, схвативший добычу, шумно засопел и завозился в кустах еж, ветер взъерошил верхушки деревьев, и застонали, заскрипели стволы, осыпались ягоды и шишки и посеяли свои семена. Лес стоял, подняв вверх руки-ветви, и ждал восхода. В глубине космоса рождались и гасли звезды, их свет, пролетев сквозь бездну пространства, через тысячи лет достигал Земли, где каждое существо и растение росло, цвело и продолжало свой род мгновение за мгновением. Природа жаждала жизни, боролась за жизнь и вселенски равнодушна была к смерти Дмитрия, который сам отказался от дара жизни, лес хоронил его в своих недрах и тело его скоро станет добычей червей, насекомых, птиц и зверей...

Такой вот приснился, а потом написался почти в повесть рассказ после отпуска, после встреч и рассказов тех, кого судьба сделала участниками перестройки.

Глава двадцать девятая

Из холодной, по-сентябрьски промозглой Москвы мы опять вернулись в лето. За наше двухмесячное отсутствие прошел сезон дождей, омытая полупустыня утолила жажду, зазеленела, зацвела.

Днем было жарко, до тридцати пяти, но уже не ощущалось в атмосфере прежнего иссушающего безумия, а к вечеру веяло настоящей прохладой, да и проходящее время от времени грозы как бы разряжали высокое напряжение небес. Ганеш радовался нашему приезду, как ребенок, радовался подаркам, привезенным нами из Москвы.

Не успели явиться-разгрузиться, как ворвался Виталий Вехов, извините, что не мог приехать в аэропорт, разрешил нам только принять душ и переодеться и увез к себе в шоу-рум. Нас ждал царский обед из соседнего ресторана - Виталий жил пока один, Любаша и Денис должны были вернуться на днях.

Горы зелени, густой, как желе, суп, аппетитные жареные куры, пресные лепешки, который мы макали в острый соус, куски сочного шашлыка, люля-кебаб, ароматные танго, мороженое - да все это под стаканчик доброго виски со льдом... Москва казалась голодной губернией, где удачей считалась добытая пачка пельменей.

И город казался нам красивым, зеленым, с ровными, неразбитыми дорогами. Вместе с Виталием поездили по музеям, книжным развалам, заглянули в полюбившиеся эмпориумы, где купили себе две картины. На одной - город с крепостью, индуистскими храмами и мечетями, разноцветной толпой на улицах под раскаленно-желтым небом. Как память о жаре. Вторая - совсем небольшая, тоже с храмом вдали, куда спешат укрыться от грозы женщина в сари с ребенком за руку.

Я получил месячную зарплату, и мы с каким-то ощущением свободы разбогатевших людей покупали то розовое платье Елене, то красную майку с зеленым крокодильчиком на кармашке мне, то альбом Пикассо, то резную фигурку из сандалового дерева. Заходили, выбирали и покупали. Или возвращались на следующий день и меняли розовое на зеленое, добавляя еще и фиолетовое. Ко всем цветам Елениных нарядов подобрали бусы из фиолетовых аметистов, из темно-красных гранатов, из голубой бирюзы, из розовых кораллов, из изумрудного малахита.

И вливался в душу покой, уходили, как облака за горизонт, проблемы далекой Москвы, дети, квартира...

Ко мне на переговоры пришел молодой, стройный, симпатичный парень с застенчивой улыбкой, предложил свои услуги как адвокат и пригласил к себе домой на ужин. Вернее не к себе, а к дяде, который занимался бизнесом, связанным с народными промыслами. Звали парня Ричард, или попросту Ричи. Дядя Ричи оказался миллионером, богатым владельцем роскошной виллы в престижном зеленом и тихом районе, а дом его - настоящим музеем резных деревянных и каменных скульптур.

Мы провели вечер в приятной беседе с Дядей, сам Ричи скромно молчал. Говорили о вегетарианстве, тема сама собой возникла, потому что хозяин, естественно, вежливо осведомился, какой диеты мы придерживайся. Я выразил сомнение, что только растительной пищи достаточно для поддержания высокого жизненного тонуса, в ответ Дядя рассмеялся и указал на Ричи, который оказался вегетарианцем и обладателем черного пояса по каратэ.

Дядя привел изречение из священной книги вед: "Человек - то, что он ест". Подразумевалось, что питающийся только растительной субстанцией чист, поедающий же трупы животных не может быть таковых. Вспомнили, что долгожители Кавказа едят мясо лет до сорока, потом становятся травоедами.

Мне подумалось, а потом представилось, что каждый из нас, живых, состоит из "кирпичиков", построен из них. То, что мы едим, из этого мы и построены. Тут Дядя истинно прав. С годами какие-то "кирпичики" становятся слишком тяжелыми для поддерживающих их снизу, вся связка ослабевает, рушится свод, лопается сосуд, воспаляется пузырьки легкого, как было у меня когда-то... Не ценил, не понимал я тогда значения "кирпичиков"...

А другая страна, другой климат? Здесь же иные "кирпичики", и если я каждый день ем иное, то и в организме идет своя "перестройка", то есть акклиматизация, и неизвестно, заменит ли новый местный "Кирпичик" прежний отечественный...

Мои размышления прервала Елена. Она тихо сказала мне по-русски:

- А я про наших думаю, как они там, бедные? Крахмальная колбаса, мороженое мясо, синие куры, которых вскармливали черт знает чем, фиолетовые сосиски, супы из пакетов - где она у нас хорошая пища?.. А если и переходить в вегетарианцы, то как, если в августе в овощных магазинах ни огурца, ни помидорчика?.. Бедная Юленька, бедный мой Алешенька...

Я поинтересовался режимом жизни, питания и работы миллионера. Дядя оказался весьма умеренным и воздержанным. Рис, овощи, гольф, отход ко сну не позже одиннадцати, ранние пробежки по утрам и последние достижения современной европейской медицины. Да-да, не местные кудесники-чудотворцы, слава о которых широко распространена по всему миру, особенно в СССР, а профессиональные медики с дипломами и новейшим оборудованием. И еще на время жары Дядя уезжает в предгорья Гималаев. Вот, собственно, и вся философия миллионера - деньги нужно тратить на здоровье, которое не выиграешь в лотерею и не купишь в самом фешенебельном магазине.

Ричи отвез нас домой и по пути мы с ним разговорились. Оказалось, что Ричи принадлежит к касте верховных жрецов индуизма - брахманам, отец его имеет крупное доходное дело в Африке, старший брат работает с компьютерами в космическом центре в Штатах. Отец и брат предлагают ему создать свое дело в Японии, например, но Ричи решил пойти своим путем и стать самым высокооплачиваемым адвокатом у себя на родине. Окончил Лондонский университет и высшие спецкурсы юристов. Независимый, не знающий, куда девать бьющую через край энергию, Ричи занялся каратэ и достиг с помощью японского сенсея - учителя категории черного пояса. Сейчас он открыл школу каратэ для детей. Вот тебе и скромница Ричи.

- Гляди-ка какой! - восхищалась позже Елена. - И каратэ, и Лондон, и адвокат, и богатый наследник... Все-таки здорово, что мы, спасибо судьбе, оказались приобщенными к цивилизации...

Не мы одни.

Через несколько дней я вернулся с работы и нашел Лену в задумчивой растерянности.

- Валера, - сказала она, - мне нужны деньги.

- Где деньги лежат ты сама знаешь, а зачем они тебе, надеюсь, скажешь?

- Сегодня позвонила одна женщина, русская, то есть советская, говорит, что наша соседка, рядом живет, адрес оставила и попросила денег взаймы.

- А что она гражданка СССР ты уверена? Вдруг какая-нибудь эмигрантка?

- Вроде бы нет. Вот ее телефон. Ты ей позвони, пожалуйста, выясни в чем дело.

Я позвонил и на следующий день заехал. Не то, чтобы рядом, но по пути.

На звонки не открывали так долго, что я начал сомневаться, есть ли кто дома. Наконец, дверь приотворилась:

- Вы кто?.. Валерий?.. Извините, я спала, сейчас...

Дверь захлопнулась и отворилась опять минут через двадцать. Передо мной стояла то ли старуха, то ли больная, то ли сильно потасканная жизнью женщина, нечесаная, без следов косметики, в наспех напяленном не глаженом платье и шлепанцах на босу ногу.

В комнате, куда она меня провела, царили полумрак, запустенье и бедлам. Нежилое помещение, пропитанное запахом пыли, пота и алкоголя. На столе стояли остатки завтрака, а может, и вчерашнего ужина, пустая бутылка из-под джина, захватанный стакан и валялся затрепанный "Огонек", раскрытый на странице с кроссвордом.

Постепенно, в трудном, обрывочном, с паузами разговоре выяснилось, что женщину зовут Лидия, что муж Лидии - представитель какой-то организации, уехал в отпуск, сказав, что ненадолго, оставил ей немного денег и не возвращается. По-английски она не знает ни слова. Из-за прошедшей недавно грозы сгорел щиток с предохранителями - в доме нет света, не работают холодильники, бегают мыши и летают тараканы, да-да, есть тут и такая нечисть, звонить в торгпредство она боится, муж строго наказал сидеть и не высовываться, не то он нагоняй получит, друзей у них здесь нет, а деньги кончились, вот она и решила обратиться к нам, потому что нашла у мужа список телефонов и по номеру догадалась, что мы - соседи, еще муж оставил ей телефон какого-то местного, она ему звонила, но там по-русски не понимают и вешают трубку.

Я набрал номер, выяснил, что это телефон брокера, фирмача, который и подыскал эту квартиру под представительство и получает деньги за то, чтобы советским саабам жилось без хлопот.

Дал нагоняй жулику, через полчаса он явился сам со монтером, тот поменял предохранители и в доме зажегся свет, завертелись вентиляторы, поднимая неметеную пыль, заурчали холодильники.

Отыскал слугу хозяина, веселоглазого мальчишку, дал ему крошей, тот вылизал квартиру, перемыл посуду, притащил с рынка овощи, фрукты, горячих пирожков с мясом, с картошкой, с рисом, жареных кур, ящик с бутылочками содовой и пепси-колы...

Лидия растерянно улыбалась, приглаживала серые патлы, расправляла складки на платье, нервно закурила и вдруг расплакалась:

- Вы извините, ради бога, я вам так благодарна...

- Как же так получилось, - как можно мягче спросил я, - что ваш муж уехал и оставил вас одну? Кстати, как его зовут?..

- Яша... Кульков Яков Сергеевич... Хотите выпить?

- Она слегка развела себе джин тоником, махнула разом полстакана и через пять минут стала пьяненькая:

- Яков Сергеевич, он... Ой, не знаю, говорить ли?.. Вы меня не выдадите?.. Да-а-а, все равно, все надоело...

- Не выдам, обещаю.

- Яша женатый был и дочка у него растет, а я разведенная и в годах, свой век коротала одна, вот и сошлись мы с Яшей как-то на субботнике... Выпили и ко мне поехали... Служебный роман получился... Как в кино. Не часто, но встречались, да как ни таились мы, но кто-то пронюхал, вот и выгнала жена Яшу из дома. Он ко мне пришел, куда деваться?.. А уже тогда ему командировка заграничная светила, вот он и уговорил жену написать ему на работу заявление, что она желает образовать новую семью и претензий к нему никаких не имеет. Развелись они, а со мной он брак оформил неженатых-то заграницу не пускают. Меня же он предупредил, что женится только на три года, но что валюту будет честно делить на три части - жене, мне и ему... В отпуск тебе, говорит, не резон ехать - за билет половину стоимости платить надо, я и осталась, а чего мне дома-то делать?.. Только денег он мне не дает, лишь обещает... А я старая... Думала на остаток жизни подзаработать, разве на пенсию сейчас проживешь?

Глава тридцатая

Наша страна, то есть страна нашего пребывания, готовилась к празднику, который в Юго-Восточной Азии считается Новым Годом. Великий Рама, победивший с помощью царя обезьян злых демонов, вернулся с острова Цейлон в родной Индостан, и ежегодно в ту ночь, когда, по преданию, его нога ступила на родную землю, миллионы, десятки миллионов ракет, петард, шутих взорвались, взлетели в небо гигантским салютом. Разминка началась дня за три - время от времени неподалеку от нашего дома бухал взрыв, подобный разряду небольшой фугасной бомбы. Самопальщик с упорным постоянством возвращался к своему однообразному, но мощному оружию и долбал по перепонкам соседей свои, судя по всему, у него отсутствовали начисто.

В день "Дивали" за нами приехал Ричард, как всегда вежливый, и пригласил нас провести праздник с ним. Сначала мы навестили его родителей в их отдельном коттедже и вручили им красиво упакованные сладости, которые Ричард предусмотрительно дал нам еще в машине, и в ответ получили такие же.

Попозже нас пригласили в спальню, перед входом в которую мы сняли обувь, как перед входом в храм. Это и был храм, созданный тут же, - на небольшом возвышении, крытом красивыми тканями, стоял портрет-иконка Рамы в золотом уборе и золотых украшениях, в обрамлении гирлянд из оранжевых цветов, горели свечи и стояли металлические блюда с горстками риса, сладостей и каких-то белых зерен на каждом. Мы сели, скрестив ноги, на полу за дедушкой Ричарда, который прочитал какие-то изречения из священной книги, все поддержали его радостными и торжественными восклицаниями, и мы начали обмениваться металлическими блюдами, желая друг другу и здоровья, и счастья, и благополучия. Задачка состояла в том, чтобы никого не забыть, и это превратилось даже в невинную игру - Валерий, кричал мне Ричи, ты забыл вручить блюдо своей жене! И я пожелал Лене всего-всего , и она сделала то же, но только после того, как получила блюдо от кого-то еще.

Обряд был закончен, и я с белой завистью подумал о простоте его и мудром смысле - старший в семье собирает родных и, как папа римский, как патриарх всея Руси, как мулла или раввин, вершит священнодействие, не имея сана, а только веруя и тем самым обретая право, если и не отпускать грехи, то очищать душу свою и близких. когда дедушка забывал текст, то ему хором помогали внуки, и царила атмосфера веселой доброты и взаимности.

Мы опять сели в машину, и Ричи отвез нас к своим друзьям, в жилах которых, как оказалось, течет не красная, а голубая княжеская кровь. Потомки шахов и раджей - нечопорные, веселые ребята - отдав дань уважения старшим, гуляли на свой лад, налили нам тут же по стакану и потащили на плоскую крышу, где гремела музыка и располагался целый склад боеприпасов.

На ограждающих перилах горели глиняные плошки, в центре стоял многоярусный глиняный канделябр со множеством свечей. У Ричи азартно загорелись глаза - вставив в бутылочку из-под пепси деревянную палочку с ракеткой на конце, он поджег фитилек, и она, шипя, улетела вверх, где с треском рассыпалась в яркий шар среди таких же разноцветных огней, запускаемых с других крыш. Выложив на полу ленточку-гусеницу, состоящую из мелких зарядов, он устроил пулеметную пальбу, а из пузатой, как груша, колбочки зажег фонтан огня высотой метра в три.

Не было дома в округе, где были бы темные окна, все балконы и крыши сияли гирляндами огней, небо светилось от фейерверков, и казалось, что нет на всем белом свете иного, кроме праздника. И не может быть.

Ричи познакомил нас со своей девушкой. Звали ее Сита.

Если Ричи был из брахманов, то Сита принадлежала к купеческой касте, и родители Ричи никак не решались дать разрешения на их брак. Любовь Ричи к Сите была еще одной причиной, почему он не хотел работать где-то в Штатах или Японии. Такие конфликты - не редкость в местных семьях, и почти каждый день в газетах появляются объявления с портретами убежавшего из семьи молодого человека и просьбой: "Дорогой сын! Вернись, мы все простим..."

Когда Ричи отвозил нас домой поздней ночью, на улицах было светло, как днем, - город , окутанный сизым дымом, продолжал палить и сиять, правда, не столь уже интенсивно. По пути Ричи о чем-то умоляюще просил Ситу. Она пожимала плечами, потом со вздохом согласилась, и Ричи погнал машину в центр города, где вовсю торговали какие-то лавки, исчез в одной из них и вернулся затаенно счастливый с большим бумажным мешком. Далее мы добрались до дома Ситы и на огромном пустыре за домами выложили ленту-гусеницу длиною метров в пятьдесят. Пулеметная очередь получилась оглушительно нескончаемой. Даже спящие темные дома квартала осветились. Ликованию Ричи не было предела, он даже поцеловал мгновенно смутившуюся Ситу.

Воздав Раме такой салют, мы распрощались с Ситой и вернулись домой, где тоже зажгли свечки на балконе и выпили по маленькой за здоровье, счастье и благополучие наших.

Глава тридцать первая

Все реже тучи грозовыми валами ходили по небу, вовсю сияло солнце, но не раскаленное, а успокоенное, осеннее. Прошел сезон дождей, наступили благостные дни. Именно в этот период ежегодно проводилась местная международная ярмарка. В ней, как в еще сорока подобных, принимал участие своей экспозицией и Советский Союз. Международный рынок, естественно для своей сущности, требовал межстрановых, межконтинентальных контактов, обмена информацией, наглядной демонстрации новинок. Наша супер-держава со своей плановой экономикой, где якобы все должно быть подсчитано и распределено от космического корабля до пуговицы на кальсонах, никак не вписывалось в живой, саморегулирующийся механизм экономической свободы, но престиж есть престиж, а поездка за рубеж - существенная добавка в бюджет выезжающих директора, начальника раздела, стендиста и переводчика.

Для организации и проведения столь ответственных мероприятий было создано подразделение, которое каждый раз начинало свою работу с запроса - а что бы такое-эдакое в состоянии продемонстрировать наша индустрия, чтоб и в грязь лицом не ударить и не явиться на посмешище всему миру с тем, что давным-давно освоено на "диком" Западе или цельностянуто с его же продукции.

Показывать себя должно была в основном промышленность, потому как сельскому хозяйству, кроме загубленных, потравленных зе мель, разваленных скотных дворов и разбитых дорог, хвастаться было нечем. Промышленность чесала в потылице и говорила в конце концов - есть вот автомат для производства пончиков, а можно и установку непрерывной разливки стали или какую-другую технологию... Затем социндустрия создавала образец. В прямом и образцовом смысле. Он был уникален, то есть в единственном экземпляре, он носил гордую приставку "экспортный", то есть в чем-то мог тягаться с зарубежными аналогами, он был крашен и вылизан - не то, что его отечественные родственники. К образцу приставлялась команда, но не из тех, кто его изобретал, и не из тех, кто его делал, а чаще всего директор или главный инженер, его боевой завхоз и особа женского пола, чаще всего с хорошими тактико-техническими данными.

Отдельные группки сбивались в большую стаю - коллектив совграждан соучастников советской экспозиции. Теперь они попадали в ведение и под опеку дирекции выставки и, как во всяком совколлективе, имели своего начальника, своего парторга и своего работника Комитета Государственной Безопасности, КГБ, "кей-джи-би", Комитета Глубинного Бурения, как его расшифровывали еще гуляющие на свободе остряки. Обычно сотрудник комитета занимал скромную должность заместителя директора по общим вопросам.

От этой, далеко не святой, троицы - от директора, от парторга и от заместителя по общим вопросам и зависела судьба приехавших с экспортным образцом, потому что по окончании выставки или ярмарки писалась характеристика, да не одна, а две - для отдела кадров вышестоящей организации и в архив КГБ. Могли указать, что "замечаний по поведению заграницей не имеет", а могли и приписать, что "злоупотребляет алкогольными напитками", читай, не просыхает, и это будет скорее легкая укоризна, чем наказание. Хуже - аморальный проступок, половая связь, от которой шаг до измены не только супруге, но и Родине. И уж совсем плохо - какие-то непонятные контакты с иностранцами. Приехал за рубеж - сиди в совпавильоне, на своем стенде, раздавай буклеты, вернувшись в гостиницу на автобусе со всем коллективом, съешь суп из кубика, растворенного в разогретом кипятильником стакане воды, и сиди в номере, жди, когда тебя по-дружески навестят парторг или зам по общим вопросам.

В той же Аргентине зам по общим вопросам ежедневно, вернее, ежевечерне собирал совколлектив и произносил одну и ту же фразу, ставшую крылатой:

- Самое главное, товарищи, что на сегодняшний день еще ничего плохого не случилось...

Плохого, действительно, не было, если не считать одного происшествия. Как всегда, на ровном месте и там, где никто ничего предосудительного не видел. Военная хунта, пришедшая к власти после Перона, лимитировала наши передвижения границами федеральной столицы. Где эти границы, понятия никто не имел, но расписку о невыезде дал каждый персонально. А тут в павильон пришла какая-то кожевенная фирма и пригласила на осмотр своей фабрики да с обедом. Суп из кубика, конечно же, хорош, но обед да еще со стаканом, да еще на халяву - о, это сладкое слово "Халява"! - несравненно лучше. И собралась команда человек десять, в том числе и из торгпредства, те-то уж знали, где пролегает эта граница, и главное, среди них зам по общим вопросам.

Посмотрели фабрику, все как полагается, и стакан был, и не один. Торгпредский и еще кто-то уехали, а оставшихся семерых пригласили на осмотр еще одной фабрики с той же, а может быть, еще более заманчивой программой. Осмотрели производство и сели за богато сервированный стол. Но перед сладким вошли высокорослые смуглые ребята в беретах с автоматами наперевес, и наши семеро, заложив руки за голову, отправились на десерт в тюрьму.

Начальник этого милого заведения сидел в своем кабинете, а на стене висели семь портретов в траурных рамках - ровно столько поубивали его предшественников за последние год-полтора. Начальник явно предпочитал сидеть живым в кресле, чем быть восьмым в картинной галерее, и потому искренне ненавидел всех, кто нарушал распорядок и режим. Да еще на международном уровне.

Начав свою речь в назидательных тонах, он сказал, что закон - есть закон, а закон военных - это как устав, а за нарушение устава должно последовать самое суровое наказание, и, постепенно раскаляясь, дошел до крика, что мы, мол, никому не позволим, что мы, мол, не потерпим, что мы, мол, требуем уважения, пусть попробуют с нами не считаться, и привел самый сокрушительный с его точки зрения довод:

- Нас двадцать пять миллионов!

На что Володя Нечипоренко, бугай килограмм на сто двадцать, которого все нежно звали Вова, удивился с детской улыбкой:

- А шо он тужится? Их двадцать пять, а нас двести пятьдесят.

После чего начальник осекся, задумался и примолк.

В конце концов приехал консул, наших отпустили, но на следующий день газеты пестрели заголовками: "Семеро советских высланы из страны!", "Посольство СССР говорит НЕТ!", "Попытка нарушить наши границы сорвана!"

Суть заметки "Посольство СССР говорит НЕТ!" сводилось к следующему: узнав о злостном нарушении, наш корреспондент отправился в советское посольство и на вопрос, будет ли какой-нибудь комментарий к происшедшему, кто-то, открывший дверь на звонок корреспондента, ответил: "Нет".

Наших не выслали и вообще все обошлось, возможно и потому, что в группе был зам по общим вопросам. Кстати, на очередном ежевечернем собрании он с непроницаемым видом произнес сакраментальную фразу:

- Самое главное, товарищи, что пока ничего страшного не случилось.

А ведь он был прав. Все хорошо, что хорошо кончается, но все кончается хорошо. Есть в Африке страна, где правили два черных коммуниста. Оба закончили Высшую партийную школу в Москве, были друзьями, а вернувшись домой, не поделили власть и один остался во главе официального кабинета, а другой ушел в оппозицию, то есть в джунгли. Страна разделилась надвое - в столице и главных портах царил один, в джунглях - другой.

Чтобы насолить столичному другу, джунглевый диктатор взял в плен двадцать четыре советских специалиста, которые оказывали техническое содействие в поисках полезных ископаемых где-то в провинции. Мог бы взять и двадцать пять, но, как рассказывал двадцать пятый, он спрятался в ванной и стоял там, дрожа за дверью, в которую вошел черный в пятнисто-зеленой форме, посмотрел на него, махнул небрежно рукой и вышел - хватит и двадцати четырех. Джунгли, к сожалению, не кондиционированы, в них летают мухи це-це, разносящие сонную болезнь, и малярийные комары, в воде плавают амебы, от которых гибнут белые люди, а по земле ползают змеи и бегают ядовитые сороконожки.

Двадцать четыре их было, двадцать четыре - дети своих родителей, братья и мужья, отцы и, главное, сыновья Отчизны. Они исчезли в зеленом аде и никто о них не заявил, не выразил протеста, потому что эта далекая африканская страна должна была строить социализм, а столичный черный выпускник ВПШ не удосужился не только выразить свои искренние соболезнования, но даже не нашел времени посетить советский павильон хотя бы из чисто политесных соображений. А мы сидели в африканской духоте, потные от влажного океана, в пиджаках, белых рубашках и галстуках, демонстрируя свои экспортные экспонаты и приветливо осведомляясь о здоровье заместителя директора по общим вопросам, который накануне принял на грудь больше, чем мог осилить.

Но то было когда-то, а пока я был откомандирован от торгпредства в помощь пресс-центру местной международной ярмарки и в первый же день услышал гулкий женский голос, разнесший по павильону:

- Истомин Валерий Сергеевич! Срочно зайдите в дирекцию.

Прошагал по красным коврам мимо стендов с экспортными образцами и зашел в выгородку рядом с панорамой Красной площади.

За столом восседал крепко сложенный крупноголовый человек, которого я не видел почти десять лет, - Антон Бойко, с которым мы сошлись на одной из выставок.

- Валерьяно! - распростер он объятия, не вылезая из кресла.

Так кричат клоуны в цирке: Здравствуй, Бим! Здравствуй, Бом!

И что за дурацкая привычка давать клички да еще на иностранный манер?

Антон театральным жестом протянул руки к секретарше:

- Марго! Это мой самый близкий друг Валерьяно, мы с ним когда-то... у-у-у... помнишь, старина?

- Сам ты Антониони, - не остался в долгу я.

Двойственное у меня к нему было отношение. Каста директоров международных выставок и ярмарок - особая. На какое-то время заграницей директор вместе с парторгом и замом по общим вопросам был властен над теми, кто попал в число командированных. С другой стороны, он также зависел от той характеристики, которую ему даст его же зам, он зависел от настроения и впечатления, которое производит совэкспозиция на членов правительственной делегации, которая обычно приурочивала свой визит в страну в период выставки, особенно национальной, и должен был ладить с руководством экспозиции какой-нибудь республики, входящей своим национальным колоритом в пестрый спектр совпавильона. А там в числе стендистов были и представители республиканских совминов и свои сотрудники КГБ.

Необходимость быть для своих подопечных и отцом родным, и строгим хозяином, и советчиком, и ответственным за быт, и следящим за нравственностью путем естественного отбора отсеивала из директоров людей контактных, психологов советской души, пьющих при необходимости до положения риз, но никогда не теряющих контроля над собой и никому не верящих. Даже самому себе.

Мгновенная реакция, учет расстановки сил и сфер влияния, расчет следующего хода за собеседника и собутыльника - и так годами. Плюс калейдоскоп стран, валютные переговоры, во время которых нередко фирма может вручить дорогой презент, и надо иметь достаточную дальнозоркость, чтобы не прикарманить его, а сдать завхозу под расписку с визой зама по общим вопросам.

По горло хватало директорам и своих собственных интриг - одно дело тащить на своем горбу советскую экспозицию Лейпцигской ярмарки, где платят соцвалютой, но куда приезжает целый состав командированных и правительственная делегация обязательно на высшем уровне, другое дело - поучаствовать во всемирной "ЭКСПО" в Японии с экспозицией, воспевающей, в основном, наши достижения в космосе.

И все-таки наши отношения с Антоном были достаточно теплыми. Радушный, хлебосольный, организовавший тут же чай-кофе, бутерброды с красной икрой, насчет выпить, к сожалению, ни-ни, указ, сам понимаешь, Антон выказывал мне всяческое уважение, заливисто хохотал и только время от времени сквозь бурный поток его белозубой энергии проглядывали маленькие глазки, в которых таился ледок настороженности.

- Рассказывай, как ты тут устроился? - он резко понизил голос и склонился ко мне через стол. - Торгпред как к тебе относится?

- Да вроде бы хорошо.

- Он на меня тоже неплохое впечатление произвел. Незлой мужик. Так, так... Значит, Валерьяно, уехал от перестройки на постоянку зарубеж. Следовательно, женат. Ты же вдовец был, помнишь, мы тебе дочку замминистра сватали, она у нас переводчицей работала?

Меня всегда потрясала память директоров на лица, даты, судьбы.

- Ты прав, Антон, женат. Одиннадцать лет искал невесту и нашел-таки.

Заговорили об общих знакомых.

- А помнишь Крючкова, парторга нашей выставки? Должен помнить. В очках, шустрый такой. Как зальет глаза, все за советскую власть горой стоял, вплоть до мордобоя, наша партия, наша партия, коммунисты вперед... Так вот он, не поверишь, сбежал, да-да, весь ушел, с концами. Его финансовым директором на акционерное общество в Европу отправили, он и утек, да еще здоровый кусок от капиталов этого общества прихватил, во жук, гнида партийная, скольких он загубил, когда мы характеристики писали. А ведь зам по общим вопросам уже тогда чуял неладное. Я говорю заму, я бы Крючкова в разведку с собой не взял, а зам усмехнулся и говорит, если Крючкова в разведку пошлют, то он не вернется.

Вспомнили мы и директора экспозиции, прозванного "Вождь краснорожих". Один из самых опытных и незлой мужик, он не мог обойтись без горячительного, может быть чтобы снимать психологическую усталость. На том и сломался, на этом и погорел. Велел своему завхозу на все представительские закупить только спиртного из напитков, да еще в африканской нестерильной стране, что означало, что означало, по крайней мере для штата дирекции, мрачную перспективу созерцать помидорную личность своего начальника да сглатывать слюну. Завхоз наотрез отказался. И пошла стенка на стенку. Призвали парторга, призвали зама по общим вопросам. Те - в кусты. Директор с завхозом стали меряться связями и знакомствами, угрожая друг другу. Конфликт разгорелся до матерного крика на весь советский павильон, за тоненькими перегородками которого бродил коллектив экспозиции. Кончилось разбором у посла. Директор есть директор и он победил на этом этапе, выслав завхоза из страны досрочно. А это уже ЧП. Завхоз же в Москве приготовил директору встречу, накачав нужной ему информацией партбюро и начальство. Как всегда бывает в таких ситуациях, выгнали обоих со строгачами.

Психологическая усталость ломала людей, как палку об колено, но живучесть директоров, конечно, была очень высокой. Антон же рассказал мне, как погорел еще один из их когорты - на своей патологической жадности. У него хватало ума сдерживать себя заграницей, но дома он уже не знал удержу, и дело кончилось тем, что он отказал в обещанных ранее деньгах собственному сыну, да на его свадьбе и в тот момент, когда надо было расплачиваться за ресторан. Кончилось дракой отца и сына, скандалом и письмом на работу. И присел бывший директор на должность простого методиста. Однако комнату директоров посещал по старой памяти.

Когда началась перестройка и вышел антипитейный указ, один из директоров, помешивая чай разогнутой скрепкой, задумчиво поглядел на бывшего и посоветовал ему:

- А ты сходи в партбюро и скажи, что свадьбу ты хотел справить по-новому, без спиртного, вот и нарвался на несознательных родственников невестки.

На следующий день заявление с новой версией свадебного скандала лежало на столе секретаря парторганизации.

Я спросил у Антона, что новенького в Москве. Он задумался на мгновенье, чтобы точнее оценить ситуацию:

- Да все по-старому. По Старой площади. Мода только другая. Гласность, значит ругай в открытую кого попало. Затеяли выборы начальников, а на самом деле счеты сводят друг с другом под эту марку. Пока не перестройка получается, а очередная кампания. Сначала, говорят, будет перестройка, потом перестрелка, потом перекличка. Помню, я в одну латиноамериканскую страну летел и как директор - в первом классе. А было это как раз... как раз... сейчас поймешь когда. И летели со мной в том же самолете посол и его первый советник. Советник, когда Брежнев почил в бозе, на посла донос сочинил, что посол обожал полководца Малой Земли, литературного лауреата и пятикратного Героя, а вот Андропова не жаловал в своих высказываниях. А Андропов взял и помер, и воздвигся на пьедестал закадычный товарищ бровастого орденолюбца Черненко. И посол оказался снова в фаворе. Вот и летели они в одном самолете работать в одном посольстве бок о бок. Ситуация...

Яркая, красочная, фестивальная ярмарка в многоцветии причудливых павильонов и ярко освещенных стендов угасла, как фейерверки "Дивали", разъехались стендисты, начальники разделов и монтажники, а Антон остался завершать расчеты с фирмами и отправлять выставочные грузы. Он часто заезжал ко мне, мы мирно, по-семейному ужинали, гоняли видео. Опять предавались воспоминаниям и говорили о жизни. Он был уже совсем иной, чем в кабинете директора советской экспозиции, не называл меня Валерьяно и не паясничал, а был свободен, как разжавшаяся пружина, жаловался на язву и остеохандроз и мечтал уехать в какую-нибудь тихую страну под крыло знакомого торгпреда, где и досидеть до пенсии, пока не кончится перестройка. Да и подзаработать на старость не мешало.

- Разве тебе не хватает? - удивился я. - Ты же месяца два-три в году по заграницам мотаешься.

- Конечно, что-то в загашнике осело, - согласился Антон.

- Но хотелось бы и подстраховаться. Вот уйдешь на покой или уйдут тебя - и все. Где тогда возьмешь чеки-доллары? А ведь привык уже. С другой стороны, в могилу с собой не утащишь ни цента, ни копеечки. Я живу на Красной Пресне, как раз напротив Ваганьковского кладбища. И местечко там уже давно оплачено, забронировано. Время от времени я выхожу на балкон и смотрю, куда положат Антона Ивановича Бойко, и никто не помянет его добрым словом. Может, ты?..

Глава тридцать вторая

Уехал Антон и увез наши новогодние поздравления всем род ным и знакомым, всем друзьям и сослуживцам. Здесь в любой писчебумажной лавке рядами стоят поздравительные открытки на любой вкус и манер, по любому случаю. Хочешь тещу поздравить с днем ангела - пожалуйста! Объясниться в любви? Нет проблем: "Розы на память посылаю тебе, они также теплы и нежны, как мои чувства к тебе, счастье - быть с тобой, счастливы мои розы, счастлив и я, если рядом ты." Сентиментально, но по сути верно, и великолепны полиграфически исполненные розы на хорошей бумаге. Что касается роз, то намного лучше :"Даже единственная роза может быть моим садом."

Есть и афоризмы сродни философским: "Подобно дереву каждый из нас должен найти место, где пустить корни и дать вырасти ветвям."

Астрологи прочили Новому году звездные войны, загрязнение окружающей среды, инфляцию, газовые отравления. Не надо быть провидцем, чтобы накаркать такое, но кто мог знать о Чернобыле, о столкновениях кораблей, крушении поездов и взрывах газопроводов? Словно град несчастий одно хуже другого обрушились на наше государство, вступившее в год семидесятилетия своего существования, и это было похоже на грозное предупреждения о необходимости скорых перемен.

На сей раз нас пригласили на новогодний прием в посольство - оказалось, что это нарядное, но довольно нудное мероприятие: по иллюминированному саду и ухоженным газонам бродили толпы советских колонистов со стаканами сладкой пепси в руках.

Новый год отпраздновали опять с Веховыми, гуляли, не торопясь, и незаметно пролетела ночь в разговорах, в чтении стихов, в песнях.

А через две недели меня вызвал секретарь торгпредского профбюро Константин Гриценко и сказал, что я включен в комиссию по разбору сигнала от члена профсоюза, читай, коммуниста Сусликова Михаила Владимировича.

Когда-то местные власти в рамках развития торговли и добрососедских отношений с Советским Союзом попросили оказать им такую услугу - прислать большую ЭВМ и использовать ее для обучения в университете. Идея была по-настоящему перспективной: для обученных нашим алгоритмам программистов естественно потребуются и советские компьютеры - открывался новый рынок.

ЭВМ прислали и не одну, оснастив ими все крупные учебные и научные центры, но поставить вычислительный комплекс - это одно, надо еще, чтобы он работал в условиях жары, влажности, всеядных насекомых и при безграмотном и безалаберном местном персонале. Значит, нужна бригада спецов. Прислали бригаду с Сибирского завода. Через два года приехала смена, и превратилась эта точка на карте мира для заводчан в заманчивую перспективу поездки за рубеж. Направляли уже не столько специалистов, сколько людей, добившихся желанного всеми правдами и неправдами.

Жила бригада в приморском, вернее, приокеанском Лонгбее, куда я ездил на семинар. Семьи бригадников с утра отвозили в английский клуб, где кучковались местные белые колонисты, где был бассейн с морской водой, напитки в баре и столики, если пожелаешь перекусить. Жизнь была дороговата, но большим подспорьем стали командировки по стране. Их распределял и определял их необходимость Бригадир. И по советскому обычаю каждый старался привезти из командировки Бригадиру или его супруге презент, дабы не быть обойденным в следующий раз в очереди на поездку.

По каким-то соображениям бригаду перевели в столицу, и кончилось членство в английском клубе с бассейном, и попал Бригадир в подчинение Евгению Гуляеву, работнику торгпредства. Гуляев, будучи человеком коммерческим, торговым, разобрался в отчетах по командировкам бригадников и составил график поездок в соответствии с производственной необходимостью. Бригадир затаился и ждал случая устроить бунт.

Бунт по-советски подобен бунту держащих пирамиду - нарушивших строй раздавливают стоящие сверху. И по какую сторону баррикад не находись, на них развивается один флаг. Красный.

Первым делом Бригадир перетянул на свою сторону Сусликова Михаила Владимировича, молодого человека лет двадцати восьми, тщедушного и невзрачного, но с большим апломбом. Сусликов был представителем министерства и занимал в треугольнике Бригадир (завод) - Гуляев (торгпредство) - Сусликов (министерство) промежуточное положение. Деньги на содержание Сусликова находились в смете, которой распоряжался Гуляев, и тут конфликт был неизбежен, потому что и здесь Гуляев вел себя как расчетливый коммерсант. Бригадир агитировал Сусликова за отделение от торгпредства, мотивируя это тем, что Гуляев пусть себе торгует, а Сусликов и Бригадир пусть обслуживают, но со своей сметой.

В один из январских солнечных дней состоялся традиционный международный матч по футболу. Встречались две великие команды - торгпредства и фирмы, поставляющей большие партии чая в Советский Союз. "Чайники" оплатили и аренду многотысячного стадиона, и спортивную форму, и прием после матча. Победили, разумеется, наши, иначе и быть не могло, какой же теленок станет кусать титьку с молоком.

А вот прием по случаю Указа был безалкогольным - разрешили только пивка. Оно лишь раззадорило мужские организмы, потерявшие сразу столько жидкости во время матча. Утолить жажду чем-то более существенным поехали к Гуляеву, у которого собралась половина футбольной команды.

Тут явился Бригадир и понял, что настал его звездный час.

Картинку, которую он застал, с полным правом можно было назвать "Пейзаж после битвы". Председатель месткома Гусаров могуче всхрапывал, развалившись в кресле, дружина его тоже поникла головами на стол, уставленный батареей бутылок, как в старые времена до Указа. Бригадир тут же съездил к Сусликову и послал его, как борзую по следу, в логово Гуляева.

Сусликов приехал якобы по служебным делам с женой Раисой, которая тоже была на стороне Бригадира. Гуляев не стал превращать "Пейзаж после битвы" в картину Репина "Не ждали", а пригласил Сусликова за стол, налил ему стакан и попытался в нем растворить назревавший конфликт.

- Давай выпьем, Сусликов, - предложил Гуляев. - За то, чтоб они сдохли.

Кого подразумевал Гуляев, было неясно, но тост носил общечеловеческий характер, тем не менее Сусликов отказался:

- Не пью и вам не советую. У вас нос красный, как у алкоголика.

- Не стесняйтесь, пьяницы, носа своего, он ведь с нашим знаменем цвета одного, - продекламировал Гуляев и насупился. - Зазнаешься, брат, брезгуешь... Я, конечно, знаю, что ты, Сусликов, внучатый племянник товарища Суслова, но и мы в шнурки не сморкаемся.

Гуляеву казалось, что он шутит, а Сусликов обиделся, встал и... поехал прямо к секретарю объединенного профкома, то есть к Генеральному партийному секретарю совколонии. А это ответственный шаг, который привел в движение огромные жернова Системы, имеющие страшное свойство - раз закрутились, то надо кого-то смолоть и безразлично кого, но надо.

Сусликов наивно полагал, что уж Секретарь-то встанет на защиту Указа, тем более, что Гуляев и знамя опорочил, но Секретарь внимательно выслушал, поблагодарил за сигнал и доложил послу, памятуя его гнев на торгпреда за попытку помочь Чернобылю. Посол призвал нашего деда и по-дружески вмазал:

- Это что же получается? В посольстве не пьют, в аппарате торгсоветника не пьют, в доме советской науки и культуры не пьют, а торгпредству море по колено?

Торгпред вызвал Гуляева и в сердцах заорал на него:

- Ты что, сукин сын, делаешь? Я партбилет в сорок первом в народном ополчении получал и из-за какого-то Сусликова или Гуляева терять его не намерен!

На что Гуляев, не моргнув глазом, изумленно спросил:

- Какой Сусликов? Вы о чем, Семен Иванович?

И была создана комиссия, куда вошел и я.

Мы поговорили с Гуляевым, он отрицал все на свете, а потом с Сусликовым и сказали ему, что по словам Гуляева он чист, как ягненок.

На что Сусликов сделал еще более решительный шаг - написал заявление в Центральный Комитет КПСС с просьбой лишить гражданина Гуляева высокого звания члена профсоюза, то бишь, коммуниста.

Задействовав столь высокие сферы, Сусликов предполагал, что теперь-то он добьется справедливости. Однако, подгоняемый супругой своей Раисой и Бригадиром, Сусликов встал на очередном оперативном совещании и начал горячо говорить о высоком звании коммуниста, что было на оперативке ни к селу, ни к городу, побледнел, потерял сознание и упал. Сусликова увезли в госпиталь, где обнаружили, что у него открылась язва аж до кровотечения.

Я, как член комиссии, навестил Сусликова в больничной палате. Он лежал под капельницей, осунувшийся так, что осунуться дальше было просто некуда, и тоскливо спросил меня:

- Неужели и вам, Валерий Сергеевич, недорого высокое звание члена КПСС да еще в юбилейную годовщину Великого Октября?

Я обратил внимание Сусликова, что он лежит не в коридоре, как он возможно лежал бы в своем родном Ленинграде-колыбели революции, а в отдельной палате, что ему установлена капельница и колют его исключительно одноразовыми шприцами, а лечат высококвалифицированные врачи и дипломированные медсестры. Мягко напомнил ему, что здесь он имеет отдельную виллу, машину и зарплату в иностранной валюте, причем частично в твердой. Рассмотрел его ситуацию и его поступки с точки зрения торгпреда, который никогда не положит на стол свой партбилет ни ради Сусликова, ни ради Гуляева. Сказал, что он оказал услугу послу, но своим заявлением в ЦК подвел и его - что это у вас в коллективе происходит такое, что только высший партийный орган должен вмешиваться? И добавил, что, как показывает жестокий опыт персональных дел, никому не будет резона останавливать жернова Системы ради кого-то - проще всего смолотить обоих.

Так оно и вышло.

На заседании партбюро торгпредства комиссия доложила, что, действительно, Сусликов дал своевременный сигнал, но не учел, что пьянство происходило в воскресенье и хоть имело место, но трудящиеся отдыхали, и достаточно было осудить нарушивших Указ и строго предупредить о недопустимости подобного.

Гуляев же как начальник ослабил политико-воспитательную работу среди своих подчиненных, и потому следует в бригаде создать отдельный семинар в сети политпросвещения.

И хотя Сусликова зарубежные врачи вылечили, эскулап из советской клиники после беседы с Секретарем поставил свой диагноз - Сусликову противопоказан климат этой страны. Сусликов собрал вещички и уехал со своей Раисой, а Гуляев, хоть и не сморкался в шнурки, а через год последовал за ним, несмотря на то, что по своим деловым качествам должен был бы проработать здесь год или два сверх положенного срока.

Бунт Сусликова, поверившего в гласность и перемены, не мог кончится победой. И я тридцать лет назад струсил, не встал на собрании и не поддержал, хотя и обещал, Фурмана - борца за справедливость, потому что от этого зависело, получу ли я квартиру или нет. И я двадцать лет назад пытался воевать с Системой, не ведая, орудием какого Бригадира я являюсь.

Палач принес домой получку

и долго руки мылом мыл.

Потом сидел ленивый, скучный

и водку, как коньяк, цедил.

Допил и хрустнул огурцом,

чуть задержась на полувздохе.

Лицом, залитым жиром, как свинцом,

уставился в экран телеэпохи.

Там диктор на экране плел свой пыл,

одетая в "Березке", вторила девица

о том, как план реализован был

и хорошеет день от дня столица.

После второй оттаяли глаза,

но все равно сидел, как Будда,

и видел на экране зал

как бы трансляцию оттуда,

где шабаш шел, покрашенный под праздник:

графин, портрет, трибуна, микрофон,

и лились речи на колеса казни,

и продолжался прений марафон,

Нет, в этом механизме было что-то:

готовым саваном решение белело...

Что там испанская гаррота!

Столбы, веревки... То ли дело:

звено цепей - простое слово,

вкруг горла брали "за основу",

потом голосовали "в целом".

А труп сидел прямой и белый.

Кадык глотал бессилья стоны.

Параличом щека осела.

Все.

Кончен бал.

Хребет был переломан.

Жена у палача спросила нежно:

- Как служба? Ведь устал, небось...

Сам усмехнулся, пробурчал небрежно:

- Там одного... решили... как вопрос.

Глава тридцать третья

Уехал Антон и увез наши новогодние поздравления всем род ным и знакомым, всем друзьям и сослуживцам. Здесь в любой писчебумажной лавке рядами стоят поздравительные открытки на любой вкус и манер, по любому случаю. Хочешь тещу поздравить с днем ангела - пожалуйста! Объясниться в любви? Нет проблем: "Розы на память посылаю тебе, они также теплы и нежны, как мои чувства к тебе, счастье - быть с тобой, счастливы мои розы, счастлив и я, если рядом ты." Сентиментально, но по сути верно, и великолепны полиграфически исполненные розы на хорошей бумаге. Что касается роз, то намного лучше :"Даже единственная роза может быть моим садом."

Есть и афоризмы сродни философским: "Подобно дереву каждый из нас должен найти место, где пустить корни и дать вырасти ветвям."

Астрологи прочили Новому году звездные войны, загрязнение окружающей среды, инфляцию, газовые отравления. Не надо быть провидцем, чтобы накаркать такое, но кто мог знать о Чернобыле, о столкновениях кораблей, крушении поездов и взрывах газопроводов? Словно град несчастий одно хуже другого обрушились на наше государство, вступившее в год семидесятилетия своего существования, и это было похоже на грозное предупреждения о необходимости скорых перемен.

На сей раз нас пригласили на новогодний прием в посольство - оказалось, что это нарядное, но довольно нудное мероприятие: по иллюминированному саду и ухоженным газонам бродили толпы советских колонистов со стаканами сладкой пепси в руках.

Новый год отпраздновали опять с Веховыми, гуляли, не торопясь, и незаметно пролетела ночь в разговорах, в чтении стихов, в песнях.

А через две недели меня вызвал секретарь торгпредского профбюро Константин Гриценко и сказал, что я включен в комиссию по разбору сигнала от члена профсоюза, читай, коммуниста Сусликова Михаила Владимировича.

Когда-то местные власти в рамках развития торговли и добрососедских отношений с Советским Союзом попросили оказать им такую услугу - прислать большую ЭВМ и использовать ее для обучения в университете. Идея была по-настоящему перспективной: для обученных нашим алгоритмам программистов естественно потребуются и советские компьютеры - открывался новый рынок.

ЭВМ прислали и не одну, оснастив ими все крупные учебные и научные центры, но поставить вычислительный комплекс - это одно, надо еще, чтобы он работал в условиях жары, влажности, всеядных насекомых и при безграмотном и безалаберном местном персонале. Значит, нужна бригада спецов. Прислали бригаду с Сибирского завода. Через два года приехала смена, и превратилась эта точка на карте мира для заводчан в заманчивую перспективу поездки за рубеж. Направляли уже не столько специалистов, сколько людей, добившихся желанного всеми правдами и неправдами.

Жила бригада в приморском, вернее, приокеанском Лонгбее, куда я ездил на семинар. Семьи бригадников с утра отвозили в английский клуб, где кучковались местные белые колонисты, где был бассейн с морской водой, напитки в баре и столики, если пожелаешь перекусить. Жизнь была дороговата, но большим подспорьем стали командировки по стране. Их распределял и определял их необходимость Бригадир. И по советскому обычаю каждый старался привезти из командировки Бригадиру или его супруге презент, дабы не быть обойденным в следующий раз в очереди на поездку.

По каким-то соображениям бригаду перевели в столицу, и кончилось членство в английском клубе с бассейном, и попал Бригадир в подчинение Евгению Гуляеву, работнику торгпредства. Гуляев, будучи человеком коммерческим, торговым, разобрался в отчетах по командировкам бригадников и составил график поездок в соответствии с производственной необходимостью. Бригадир затаился и ждал случая устроить бунт.

Бунт по-советски подобен бунту держащих пирамиду - нарушивших строй раздавливают стоящие сверху. И по какую сторону баррикад не находись, на них развивается один флаг. Красный.

Первым делом Бригадир перетянул на свою сторону Сусликова Михаила Владимировича, молодого человека лет двадцати восьми, тщедушного и невзрачного, но с большим апломбом. Сусликов был представителем министерства и занимал в треугольнике Бригадир (завод) - Гуляев (торгпредство) - Сусликов (министерство) промежуточное положение. Деньги на содержание Сусликова находились в смете, которой распоряжался Гуляев, и тут конфликт был неизбежен, потому что и здесь Гуляев вел себя как расчетливый коммерсант. Бригадир агитировал Сусликова за отделение от торгпредства, мотивируя это тем, что Гуляев пусть себе торгует, а Сусликов и Бригадир пусть обслуживают, но со своей сметой.

В один из январских солнечных дней состоялся традиционный международный матч по футболу. Встречались две великие команды - торгпредства и фирмы, поставляющей большие партии чая в Советский Союз. "Чайники" оплатили и аренду многотысячного стадиона, и спортивную форму, и прием после матча. Победили, разумеется, наши, иначе и быть не могло, какой же теленок станет кусать титьку с молоком.

А вот прием по случаю Указа был безалкогольным - разрешили только пивка. Оно лишь раззадорило мужские организмы, потерявшие сразу столько жидкости во время матча. Утолить жажду чем-то более существенным поехали к Гуляеву, у которого собралась половина футбольной команды.

Тут явился Бригадир и понял, что настал его звездный час.

Картинку, которую он застал, с полным правом можно было назвать "Пейзаж после битвы". Председатель месткома Гусаров могуче всхрапывал, развалившись в кресле, дружина его тоже поникла головами на стол, уставленный батареей бутылок, как в старые времена до Указа. Бригадир тут же съездил к Сусликову и послал его, как борзую по следу, в логово Гуляева.

Сусликов приехал якобы по служебным делам с женой Раисой, которая тоже была на стороне Бригадира. Гуляев не стал превращать "Пейзаж после битвы" в картину Репина "Не ждали", а пригласил Сусликова за стол, налил ему стакан и попытался в нем растворить назревавший конфликт.

- Давай выпьем, Сусликов, - предложил Гуляев. - За то, чтоб они сдохли.

Кого подразумевал Гуляев, было неясно, но тост носил общечеловеческий характер, тем не менее Сусликов отказался:

- Не пью и вам не советую. У вас нос красный, как у алкоголика.

- Не стесняйтесь, пьяницы, носа своего, он ведь с нашим знаменем цвета одного, - продекламировал Гуляев и насупился. - Зазнаешься, брат, брезгуешь... Я, конечно, знаю, что ты, Сусликов, внучатый племянник товарища Суслова, но и мы в шнурки не сморкаемся.

Гуляеву казалось, что он шутит, а Сусликов обиделся, встал и... поехал прямо к секретарю объединенного профкома, то есть к Генеральному партийному секретарю совколонии. А это ответственный шаг, который привел в движение огромные жернова Системы, имеющие страшное свойство - раз закрутились, то надо кого-то смолоть и безразлично кого, но надо.

Сусликов наивно полагал, что уж Секретарь-то встанет на защиту Указа, тем более, что Гуляев и знамя опорочил, но Секретарь внимательно выслушал, поблагодарил за сигнал и доложил послу, памятуя его гнев на торгпреда за попытку помочь Чернобылю. Посол призвал нашего деда и по-дружески вмазал:

- Это что же получается? В посольстве не пьют, в аппарате торгсоветника не пьют, в доме советской науки и культуры не пьют, а торгпредству море по колено?

Торгпред вызвал Гуляева и в сердцах заорал на него:

- Ты что, сукин сын, делаешь? Я партбилет в сорок первом в народном ополчении получал и из-за какого-то Сусликова или Гуляева терять его не намерен!

На что Гуляев, не моргнув глазом, изумленно спросил:

- Какой Сусликов? Вы о чем, Семен Иванович?

И была создана комиссия, куда вошел и я.

Мы поговорили с Гуляевым, он отрицал все на свете, а потом с Сусликовым и сказали ему, что по словам Гуляева он чист, как ягненок.

На что Сусликов сделал еще более решительный шаг - написал заявление в Центральный Комитет КПСС с просьбой лишить гражданина Гуляева высокого звания члена профсоюза, то бишь, коммуниста.

Задействовав столь высокие сферы, Сусликов предполагал, что теперь-то он добьется справедливости. Однако, подгоняемый супругой своей Раисой и Бригадиром, Сусликов встал на очередном оперативном совещании и начал горячо говорить о высоком звании коммуниста, что было на оперативке ни к селу, ни к городу, побледнел, потерял сознание и упал. Сусликова увезли в госпиталь, где обнаружили, что у него открылась язва аж до кровотечения.

Я, как член комиссии, навестил Сусликова в больничной палате. Он лежал под капельницей, осунувшийся так, что осунуться дальше было просто некуда, и тоскливо спросил меня:

- Неужели и вам, Валерий Сергеевич, недорого высокое звание члена КПСС да еще в юбилейную годовщину Великого Октября?

Я обратил внимание Сусликова, что он лежит не в коридоре, как он возможно лежал бы в своем родном Ленинграде-колыбели революции, а в отдельной палате, что ему установлена капельница и колют его исключительно одноразовыми шприцами, а лечат высококвалифицированные врачи и дипломированные медсестры. Мягко напомнил ему, что здесь он имеет отдельную виллу, машину и зарплату в иностранной валюте, причем частично в твердой. Рассмотрел его ситуацию и его поступки с точки зрения торгпреда, который никогда не положит на стол свой партбилет ни ради Сусликова, ни ради Гуляева. Сказал, что он оказал услугу послу, но своим заявлением в ЦК подвел и его - что это у вас в коллективе происходит такое, что только высший партийный орган должен вмешиваться? И добавил, что, как показывает жестокий опыт персональных дел, никому не будет резона останавливать жернова Системы ради кого-то - проще всего смолотить обоих.

Так оно и вышло.

На заседании партбюро торгпредства комиссия доложила, что, действительно, Сусликов дал своевременный сигнал, но не учел, что пьянство происходило в воскресенье и хоть имело место, но трудящиеся отдыхали, и достаточно было осудить нарушивших Указ и строго предупредить о недопустимости подобного.

Гуляев же как начальник ослабил политико-воспитательную работу среди своих подчиненных, и потому следует в бригаде создать отдельный семинар в сети политпросвещения.

И хотя Сусликова зарубежные врачи вылечили, эскулап из советской клиники после беседы с Секретарем поставил свой диагноз - Сусликову противопоказан климат этой страны. Сусликов собрал вещички и уехал со своей Раисой, а Гуляев, хоть и не сморкался в шнурки, а через год последовал за ним, несмотря на то, что по своим деловым качествам должен был бы проработать здесь год или два сверх положенного срока.

Бунт Сусликова, поверившего в гласность и перемены, не мог кончится победой. И я тридцать лет назад струсил, не встал на собрании и не поддержал, хотя и обещал, Фурмана - борца за справедливость, потому что от этого зависело, получу ли я квартиру или нет. И я двадцать лет назад пытался воевать с Системой, не ведая, орудием какого Бригадира я являюсь.

Палач принес домой получку

и долго руки мылом мыл.

Потом сидел ленивый, скучный

и водку, как коньяк, цедил.

Допил и хрустнул огурцом,

чуть задержась на полувздохе.

Лицом, залитым жиром, как свинцом,

уставился в экран телеэпохи.

Там диктор на экране плел свой пыл,

одетая в "Березке", вторила девица

о том, как план реализован был

и хорошеет день от дня столица.

После второй оттаяли глаза,

но все равно сидел, как Будда,

и видел на экране зал

как бы трансляцию оттуда,

где шабаш шел, покрашенный под праздник:

графин, портрет, трибуна, микрофон,

и лились речи на колеса казни,

и продолжался прений марафон,

Нет, в этом механизме было что-то:

готовым саваном решение белело...

Что там испанская гаррота!

Столбы, веревки... То ли дело:

звено цепей - простое слово,

вкруг горла брали "за основу",

потом голосовали "в целом".

А труп сидел прямой и белый.

Кадык глотал бессилья стоны.

Параличом щека осела.

Все.

Кончен бал.

Хребет был переломан.

Жена у палача спросила нежно:

Я заходил к нему в посольство, в небольшой кабинет, может быть и специально затерянный в глуши коридоров, в который с визуальным трудом вписывалась громоздкая фигура Святослава, и мы разговаривали.

Ничего не значащий обмен фразами или болтливый ручеек женской речи резко отличались от наших бесед. Святослав был патологически умен и имел потрясающую память. По-настоящему умным является тот человек, который видит картинку прошлого и настоящего в развитии, помнит ее во всех деталях и обладает мощными аналитическими способностями. Святослав мог сморозить глупость, но эта глупость была оборотной стороной гениального афоризма.

Диалог с ним требовал интеллектуального напряжения при всей свободе изъяснений и тем. Правда, тема Системы и его Конторы, как он называл Комитет Глубинного Бурения, и все, что с этим было связано, не могло дискутироваться в стенах посольства - форпоста Системы.

- Слушай, а что вы делаете в ближайший уик-энд? - спросил он меня, и я понял, что нам предстоит нечто интересное - или французский культурный центр, где мы посмотрели вершину мирового кинематографа фильм Жана Виго "Аталанта", или поход на джазовый фестиваль, или поездка. Оказалось третье.

Я, конечно, немедленно согласился.

- Ты все-таки Ленусю спроси, - посоветовал Святослав.

Чтобы различать своих Елен, мы звали мою Ленусей, а его - Леной.

И опять ранее утро, суббота, клаксон у ворот, и вот мы уже мчим по серому, еще не освещенному солнцем асфальту шоссе в южном направлении. На заднем сиденье Лена с Ленусей, впереди мы со Святославом.

Путь наш неблизок - в те места, где древние строили храмы, а те, кто жили попозже - форты и дворцы. За день мы успели преодолеть требуемое расстояние и побродить по храмам, высеченным в скалах, и по могучим стенам фортов, и по дворцам в ажурной каменной резьбе.

Пора было возвращаться, солнце уже клонилось к горизонту, Святослав что-то высматривал в указателях на шоссе, пока не свернул к какому-то особняку, спрятавшемуся в тени деревьев. Из дома вышел разряженный, как попугай, сторож, или служитель, и после переговоров со Святославом впустил нас. Повезло, сказал Святослав, здесь одно из отделений "Лайонз Клаб" - международного "Клуба львов". Если ты член этого клуба, то всегда найдешь тут приют, а чтобы стать членом, надо быть богатым и любить путешествовать.

- Как же нас пустили? - спросил я.

- Во-первых, с нами две львицы, а во-вторых, я ему показал ксиву, которая у местных большое уважение и страх вызывает...

И сразу же в тот момент у меня возникло ощущение, которое неоднократно возникало - днем ли, ночью, прилюдно или в одиночестве - так в темноте, не ведая, касаешься рукой шелковой кожи спящей змеи.

Я не знал о Ней в детстве, когда вступал в пионеры, я считал Ее существование, как само собой разумеющееся, когда вступал в комсомол, я понимал Ее значение в утверждении Универсального, единственно подтвержденного научно, Идеала, когда вступал в партию, я осознал Ее всепроникающую мощь за тридцать лет служения Отечеству.

Организация эта тем и страшна гражданину нашей страны, что агенты невидимого фронта следят за моей безопасностью. И, как у Набокова, "Приглашение на казнь" следует тому, кто не просвечивается или просто неясен стерегущим и проверяющим. Никогда не знал КГБ, его структуры, как он работает в бытовом смысле этого слова - его сотрудники тоже являются к девяти, ходят в столовую к часу, а в шесть выходят, предъявляя удостоверение постовому. Чем они занимаются в перерывах, понятия не имел. Спасибо "Архипелагу Гулаг", самиздату и беседам на эту тему, когда случалось, но уже мог представить, какой это огромный аппарат вне закона с практически неограниченными возможностями. И до тех пор, пока он в чьих-то руках, в этих же руках и власть.

Мы переночевали в "Клубе львов" и вернулись на следующий день домой, но эти два дня запомнились мне не экзотикой туризма, а длинным диалогом со Святославом и в дороге, и ночью в "Клубе". Насколько я понял, и ему самому требовалось разобраться в происходящих процессах перестройки, и он, несмотря на свой неординарный ум и осведомленность - не чета моей, думает о предстоящем.

- Как ты считаешь, Валерий, чем кончится перестройка? - задал он мне главный вопрос.

- Ты получишь "Героя прорабства", - усмехнулся я. - А если серьезно, то Чернобыль, Минводхоз и Агропром показали и показывают, что Система прогнила насквозь и ее надо менять.

- Насколько я понимаю, это осознали и наверху, - согласился Святослав. - Если менять, то на что? На свободный рынок? Что это такое, я не знаю, тут я профан. Просвети, если сможешь. Ты же журналист, пишущий на экономические темы.

- На темы экономического сотрудничества, - уточнил я. - Начну, пожалуй, вот с чего. Мне постоянно приходится сталкиваться с тем, что у посольских, у министерских, у партийных бонз тем более, в общем у всякой советской номенклатуры, которая, собственно говоря, и руководит страной победившего развитого социализма, полное непонимание и неприятие психологии бизнеса, настоящего дела. Есть и тупая, непреодолимая вера, что раз теория верна, то и практика когда-нибудь ее догонит, есть и самоуверенность, что государство у нас богатое настолько, что на всех всегда хватит, можно и не считать, сколько осталось, есть и психологическая заданность стоящего в пирамиде, для которой частная предприимчивость и личное обогащение - бунт, опасность рухнуть.

- Неужели зияющие высоты нашей экономики столь масштабны?

- Трудно даже назвать экономикой вывернутую наизнанку, придуманную систему, живущую по принципу абсурда - экономика должна быть экономной. Никогда Система не будет экономически прогрессивной и целесообразной, если в ней отсутствует логика рационального решения той или иной, любой задачи. Задачу ставит партия. А сколько надо угробить для ее решения средств, ресурсов, рек, полей, лесов, деревень, людей, не имеет никакого значения. Простой пример - наши попытались жить по-западному, создали образцово-показательную ферму для выращивания кур, таких ферм за бугром тысячи, привезли делегацию американских фермеров хвалиться, а те равнодушны остались не только потому, что у них самих таких навалом, а после единственного вопроса: сколько здесь персонала? Пятьдесят человек, ответили наши. А у нас пять. Вот если бы у вас было четыре, было бы интересно, как это вам удалось реорганизовать производство.

- Это верно, у нас никто ничего не считает.

- Я как-то встречался со шведом и он, да не только он искренне не мог понять экономическую цель Системы, хотя пытался это сделать, потому что имел бизнес с СССР. Как можно жить на зарплату в двести рублей в месяц, будучи главой семьи, когда джинсы стоят сто, а бутылка водки десять? Почему, чтобы купить автомобиль, нужно стоять в многолетней очереди и уплатить за него гигантскую по размерам заработка цену? Хочешь идти в ногу с человеческой цивилизацией и прогрессом - ставь Систему с головы на ноги. С точки зрения свободной экономики никому не нужны Секретари партгрупп, парткомов, райкомов, обкомов и центральных комитетов. Рынок оставит без работы и Заместителей по общим вопросам и четырех замторгпреда из пяти, исполняющих те же обязанности, а уж об остальных тебе самому судить.

- Это ж сколько понадобится лет, чтобы человек, говорящий на партсобрании одно, в застолье другое, а думающий третье станет свободным? То есть осознающим необходимость и целесообразность своих поступков, а значит смысла своей жизни?

- Ты знаешь, я как-то исполнял обязанности начальника отдела и пожаловался другому начальнику: смотри, сегодня Елкина за целый рабочий день ни слова не сказала по работе, не сделала ни одного телефонного звонка по работе, не тронула ни одной служебной бумажки, что с ней делать, ума не приложу. Начальник подумал и сказал - это и есть главное достижение социализма.

- Тогда перестройка у них не получится, - жестко резюмировал Святослав. - Учти еще партийно-государственную мафию на местах: секретарь обкома - председатель облисполкома - прокурор.

- Будет смутное время, и к власти придет реальная сила - либо армия, либо ваше ведомство.

Святослав возразил:

- Армия у нас велика и неповоротлива, а насчет конторы у тебя типичная иллюзия ее всесильности. Пойми, у власти должны находиться политики, представляющие по Марксу интересы правящего класса. Вот КПСС - это класс. А контора на службе у него.

- А как ты попал в контору? - спросил я и подумал, не перешел ли границы дозволенного.

- Я - профессионал, а контора дает мне возможность работать именно как профессионалу. Подтверждение тому - мое имя ты можешь найти во всех справочниках "Кей-джи-би", которые они издают массовым тиражом.

Так ответил Святослав на вопрос, как он попал в контору.

И вроде бы ответил и в то же время нет. Профессионально.

Он глянул на меня и словно прочитал мои мысли:

- Ты не думай, я у них держусь за счет знаний и своей башки. У нас и дураков, и бюрократизма, и партократии тоже хватает с избытком, как и во всякой Системе. Я тоже мог бы работать в какой-нибудь приличной стране. Когда решался вопрос о моем первом назначении, меня вызвал зампред Комитета. Спросил о моих литературных вкусах. Я в ответ ему начал Мандельштама, Цветаеву и Пастернака читать. Он молчал, все дослушал до конца. И направили меня в Африку. А потом сюда. Представляешь, в Африке госпиталь советский построили и медсестер с врачами пригнали в самую глубинку Черной Африки. Коллектив тридцать девять душ, одни бабы и я единственный мужик под кличкой "куратор", который из столицы обязан их навещать дважды в месяц. Вообрази, как они меня встречали и что вытворяли... А насчет перестройки Гегеля вспомни. Это он сказал, что истина возникает, как ересь, и отмирает, как предрассудок. Наша советская истина давно уже из ереси в предрассудок переродилась да никак не отомрет. А если уж и будет отмирать, то наворотит напоследок.

- Не могу представить тебя, Святослав, бизнесменом, хотя и широкий ты мужик. У них глава ЦРУ пойдет в отставку и станет президентом компании, а ты? Пенсионером персональным. Кстати, говорят, что журналы "Коммунист" и "Плейбой" совместное предприятие организовали, журнал будут издавать, "Член партии" называется.

- Не слабо, - загрохотал Святослав.

У Виталия Вехова в демзале работал управляющим довольно симпатичный из местных с неплохим знанием английского языка. К Виталию пришел кто-то из посольства и попросил дать какой-нибудь компромат на управляющего, может, подворовывает он или шельмует в чем? Компромат был нужен, чтобы завербовать управляющего. Контора работала.

И еще тот из посольства сказал, что управляющий, судя по всему, из местной конторы. А я вспомнил, как в Швеции, в доме напротив торгпредства сидел старик у раскрытых настежь окон с биноклями и подзорной трубой и в открытую учитывал, сколько вышло из ворот, а сколько вернулось. Сложнее всего старику пришлось, когда все женщины торгпредства отоварились на сейле-распродаже леопардовыми платьями и все разом их надели. Сколько леопардих ушло, а сколько вернулось? Нелегкая у них работа, у "конторщиков". Неужели и у них, как у нас?

И они со своим свободным рынком касаются в темноте шелковой кожи спящей змеи?

Глава тридцать четвертая

Жизнь на втором году нашего пребывания текла ровнее и привычнее, чем по первоначалу. Мы уже нагляделись на экзотику, вошли во вкус местной кухни и могли позволить себе зайти в ресторанчик, тем не менее откладывая ежемесячно кроши, которые и обменивали по мере накопления на "березовые чеки".

Завязались отношения с Барсуковым, который в домашних условиях, в отличие от стойки "Аэрофлота", оказался добродушным и свойским. Он-то и пригласил на прием, который устраивала местная авиакомпания. У входа в банкетный зал нам дали по какому-то билетику. Оказалось, что в приеме участвовали представительства всех авиакомпаний и "Эйр-Франс" кормила французским луковым супом, "Джапан Эйрлайнз" - сырой рыбой, а "Аэрофлот" - русскими пельменями. Мы разбрелись по столам с различной кухней и советовали друг другу, что бы такое испробовать, а что не трогать ни в коем случае.

В конце приема организаторы вечера подошли к микрофону и объявили, что входные билетики - это лотерея. Вынесли барабан, стюардесса в форме местной авиакомпании - в мини-платье и шароварчиках и вытащила номер, но никто на него не откликнулся.

Стюардесса вытащила еще шарик...

- Мой номер, - растерянно сказала Лена. - Что делать?

- Иди, получай приз, - посоветовал я. - Может и подарят какую-нибудь куклу.

Алена прошла сквозь пеструю толпу на сцену, устроитель проверил ее билетик и торжественно объявил, что мадам выиграла два бесплатных авиабилета до Сингапура и обратно. В любое удобное для нее время. С кем она пожелает.

Зал зааплодировал, замелькали блицы фотокорреспондентов и Елена вернулась, пунцовая от смущения.

- Кого с собой возьмешь? - усмехаясь, спросил Барсуков.

- А что, можно? - загорелись глаза у Ленки.

- К торгпреду надо идти... - сказал я.

Торгпред не разрешил, да еще отчитал, хватит с тебя Индии, ты почему без моего ведома на прием ходил, смотри, вот на первых полосах утренних газет фото и анонсы, что советские летят, это же рекламная шумиха специально создана, потому что местными самолетами никто не летают, бьются они часто, а вас в полете и в Сингапуре нащелкают и буклет издадут, по всем авиалиниям его рассуют, не дай бог, наше начальство увидит и пошла писать губерния - а с чьего это позволения?

Я уже и не знал, как оправдываться, и думал о том, что улыбка Удачи светит в цивилизованном мире, а для нас - она, как оскал Несчастья.

Опять созрели красные увесистые плоды "смерть европейца", и снова пришла жара. Но то ли сказывалась акклиматизация, то ли психологически готовые, но мы уже переносили ее легче, сами приговаривая командированным то же, чем и нас утешали в прошлом году:

- Это еще совсем не жарко. Настоящая жара еще не наступила.

Приезжали из Союза и по службе и в качестве туристов. Мы привычно водили гостей по местным достопримечательностям, таскались с ними по магазинам, помогая отовариться и поторговаться. Удачная сделка приводила к тому, что у гостей оставалась наличность и они мучались, не зная, как ей распорядиться - и это надо, и это. Я не припомню ни одного визитера, который был необаятельным или неприятным - каждый источал радушие, оставлял свой адрес в Союзе, обещал, в свою очередь, сделать и для нас все возможное и невозможное. В девяносто пяти процентах обещания не выполнялись. Это еще раз подтвердил наш второй отпуск.

Мы улетали и, спасибо Барсукову, протащили в ручной клади чуть ли не больше, чем в основном багаже. Учтя опыт первого от пуска, уже не устраивали широких застолий со всем кругом родных и друзей, а ограничились необходимыми визитами.

Жили опять впятером - Юля категорически заявила, что мы теперь в состоянии вступить в валютный жилищный кооператив.

С глаз долой - из сердца вон. Верная, к сожалению, поговорка. Все мои походы по издательствам и редакциям, где лежали без движения рукописи моих стихов и рассказов, кончились неудачей. Редакторы с удовольствием принимали сувениры и только.

Один из них побывал в туристической поездке в нашей стране, где мы кормили его досыта, поили допьяна и одарили, как московский князь крымского хана. Там он клялся и божился, что протолкнет рукопись, здесь же отводил глаза в сторону и валил все на перестройку.

Москва показалась озабоченной, но не мрачной - выплачивались щедрые премиальные, заработал денежный печатный станок, опустели и без того скудные полки промтоварных магазинов, плодились, как грибы, кооперативы, все ярче светило солнце гласности.

Это был год сенсационных публикаций. То, что буквально еще вчера казалось смелым и пугающе откровенным, запрещенным и невозможным, сегодня издавалось массовыми тиражами, газеты и толстые журналы читались от корки до корки. Сказано, что платье очищается водой, интеллект - знанием, душа - молитвой, а воля - правдой. О разительных происшедших переменах в свободе Слова можно было судить по раскладке книг на пластмассовом столике в любом подземном переходе - если раньше бестселлером считалась повесть о советских разведчиках в джунглях капитализма, то теперь - роман о генеральном секретаре и вожде народов, о партийно-репрессивной логике кремлевского тирана. Потрясающие душу рассказы и документы о тюрьмах, ссылках, расстрелах, лагерях, "Ювенильное море" и "Чевенгур" Андрея Платонова вызывали кровотечение мысли и высвечивали тьму социалистической бездны, где за раскрашенным фасадом царит мерзость и духовное запустение.

Напеченные вдосталь жарой, мы уехали в Палангу, достав путевки за связку аметистовых бус, отдышались прохладой и улетели назад, попав в сезон дождей.

Тропический ливень вертикален и состоит из струй, как душ. Серое небо беспросветно текло день, неделю, месяц, два.

- А в Сингапуре, небось, ясно? - поддразнивал я Ленку.

- Валер, ну почему мы с тобой такие несчастные? - чуть ли не со слезами на глазах спросила Лена. - Кого мы здесь так радушно принимали, оказались трепачами, в Сингапур нельзя. Ну, почему?

- Мы - не несчастные. Мы - советские. Такая наша судьба и судьба нашей Родины. Фатум. Пойдем-ка лучше завтра на выставку скульптур Генри Мура. Такого в Союзе ты увидишь нескоро.

Глава тридцать пятая

Когда-то студенты Московского авиационного института сделали спектакль. Тогда в моде были студенческие обозрения, из которых и вырос Клуб веселых и находчивых на телевидении. В нем не участвовали минвнешторговцы, потому что все находчивые в их системе уехали заграницу и остались одни веселые. Вся Москва, та Москва, которая пела песни Окуджавы, читала Хемингуэя и слушала джаз, ходила на этот спектакль. Нет, он не был явно против Системы, он был против главного атрибута Системы - проведения кампаний. Начиная со стахановских рекордсменов-углеробов, каждый раз объявлялись то почин, то движение, то вахта, то в честь, то к... Спектакль назывался "Снежный ком или выеденное яйцо". Проводилась очередная, начатая сверху, кампания за экономию извести, большие резервы которой скрывались в скорлупе от съеденных яиц, и вот уже несушки брали обязательство класть яйца, состоящие только из одной скорлупы, организовывались школы передового опыта по сбору скорлупок, партком зорко следил за ходом социалистического соревнования и так далее.

Начинался спектакль монологом ведущего: "Что такое снежный ком? Это просто кто-то сверху, не подумав, бросил снежок. Стоящий ниже мог остановить его, но не сделал этого, также поступил следующий и вот несется громадина, сметая все на своем пути...

Так и перестройка началась с маленького снежка-указа по борьбе с пьянством, и снежный ком антиалкогольной кампании уничтожил виноградную лозу, лелеянную столетиями, и свился в тугие жгуты очередей за водкой, кто-то вовремя рапортовал и отхватил Героя соцтруда, а кто-то покончил жизнь самоубийством, но все поняли, что все будет по-прежнему и что перестройка - та же кампания, тот же снежный ком.

Тем не менее, перемены происходили, число их росло лавинообразно. Настоящим теплом повеяло на айсберги холодной войны, и мировое сообщество с интересом поглядывало на русского медведя, потянувшегося к свежему воздуху из своей травленной радиоактивностью, нитратами и химией берлоги.

Началась серия правительственных визитов. Индия и СССР устроили фестиваль длиной в год. Должны были удостоиться визита на высоком уровне и мы. Прибыли незаметные люди - группа подготовки, транспортными самолетами доставили бронированные лимузины, аксессуары бытового обеспечения, продукты, питье. Молниеносно явилась вереница делегаций от различных министерств и республик. И наконец, приехал премьер.

В нашу задачу входила обязанность быть в постоянной готовности дать справку, поднести чемодан, отвезти в магазин, отдежурить около самолета или в отеле. Наплыв делегаций был столь велик, а каждый член нуждался в тех же кожаных пальто, куртках, бусах из полудрагоценных камней, а также сопровождении, переводчике и охране, что с благословения посольства было решено устроить в демонстрационном зале Виталия Вехова распродажу под видом выставки местных экспортных товаров. В торгпредство были призваны фирмачи, им были обещаны крупные заказы, но с условием распродажи по заниженным ценам в шоу-руме.

Сейл! Распродажа! Слово, от которого в боевую готовность пришла вся советская колония. В полтора-два раза дешевле, это значит, в полтора-два раза больше. Поначалу пускали только членов делегаций, потом началась, как мне рассказывал Виталий, осада, подкопы и ночные набеги, а когда открыли свободный доступ на "выставку" - настоящий штурм. Заграничная публика во время сейлов мало чем отличается от нашей, просто у них эти сейлы идут регулярно, а уж сезонные два раза в год - просто обязательно. Но и здесь видавшие виды фирмачи были потрясены хваткой и всепоглощающей покупательной способностью совраба.

Приехал премьер. Высокий, элегантный, скромно держащийся, приветливый. Он встретился с коллективом колонии и, когда вышел в президиум, его встретили довольно активными аплодисментами - как аванс руководителю нового типа. Внешнее хорошее впечатление сразу потускнело, когда премьер заговорил, сетуя на госприемку, и начал причитать, что работать ему не дают, - получалось, что человек, власть предержащий, на нее же и жалуется. Когда он закончил, ничего определенного так и не сказав, в ответ на предложение задавать вопросы было молчание и премьер сам вызвался и рассказал о пленуме ЦК, на котором выгнали несогласного с перестройкой члена Политбюро. И здесь премьер не поведал ничего новенького по сравнению со сдержанными публикациями в газетах.

После чего сошел со сцены под негромкие хлопки.

Премьера премьера провалилась.

Вскоре подоспели ноябрьские, и на четыре дня успокоилась наша жизнь по негласному предписанию в период празднования Великого Октября все "шишки" должны быть на своих ветках. Первая в мире страна социализма отмечала свое семидесятилетие. Как и много лет подряд, десятилетиями, на трибуну мавзолея поднялись члены обновленного Политбюро и по Красной площади прошла парадом военная техника, а за ней демонстрация трудящихся. Такие же церемониалы состоялись и в столицах союзных республик, и в областных городах, и в городах помельче, а где и в сельской местности вся страна в этот день занималась демонстрацией.

Как мне рассказывали, в какое-то африканское экзотическое государство был направлен послом бывший секретарь захолустного обкома. Каждые майские и ноябрьские праздники он выходил на балкон, а по двору ходили все пять сотрудников посольства, включая шофера, с транспарантами. Посол кричал сверху в рупор: "Да здравствуют работники советских посольств представители самой передовой в мире дипломатии!" "Ур-р-ра-а-а!" - орали в ответ самые передовые в мире дипломаты.

Слава богу, у нас подобного не было. А внешне все было очень даже красиво: зеленый газон лужайки, букеты цветов, нарядные женщины, японские фото- и видеокамеры, столы с фруктами и сладостями... Но был и свой ритуал, за которым ревностно следил женсовет: речь торгпреда, спич парторга, приветствие детей, старательно и мило выговаривающих тексты, написанные взрослыми дядями и тетями. Было и тайное распитие виски на представительской кухне и анекдоты вполголоса.

После торгпредского приема мы поехали с Веховыми к нам и сели за стол, сбросив вместе с галстуками весь официоз.

- А ты знаешь, что после премьера к нам должен был приехать и самый высокий гость? - спросил Виталий.

- Слышал. Но почему-то не получилось.

- Не в этом суть. Ты в нашем обществе дружбы со всеми народами директора знаешь? Маленький, лысый.

- Знаю.

- А его заместителя? Худой, носатый азербайджанец.

- Его нет.

- Так вот, они оказывается репетировали церемонию встречи на случай приезда Самого и его супруги. Отобрали благонадежных мальчика и девочку. Девочка должна была вручать цветы Самому, а мальчик - Самой. На репетициях роль Самого исполнял, конечно, директор, а роль Самой досталась азербайджанцу. Детей замучили до того, что они по ночам во сне вскрикивали скороговоркой:

"Дорогойтоварищсам!" "дорогаятоварищсама!" А тут пришло cообщение, что визит Самого не состоится. Ну, не Сам, так хотя бы премьер, что недавно был, сойдет. Построились, ждут. Входит премьер, а девочка уставилась на него с сомнением и подозрением - совсем премьер не похож на дядю директора. Мамаша девочки, стоявшая рядом, сквозь приветливую улыбку прошипела: "Отдай цветы, тебе говорят..." Девочка подошла к премьеру, сунула ему букет и говорит: "дорогойтоварищсам!" А мальчик видит, что ему некому вручать свой, тоже подошел к премьеру и выпалил свой текст: "дорогаятоварищсама!"

Мы, само собой, заговорили о жизни тех, кто уже построил себе коммунизм за отдельно взятым забором, охраняемым "конторой". Любаша рассказала о младшем брате и верном помощнике партии - комсомоле. В бытность свою одному из высокопоставленных комсомольских Секретарей крепко приглянулась ядреная польская комсомолочка, приехавшая для обмена опытом работы в СССР. Польскую делегацию стали принимать по такой программе, что они не выдержали и написали в ЦК КПСС отчет-заявление: ЦК ВЛКСМ - это не вожаки типа Павки Корчагина, а бонзы, разъезжающие в бронированных "членовозах" и проводящие под видом учебы актива оргии на манер пиров Каллигулы. Кроме того, одну из на ших активисток соблазнил такой-то... Но было поздно. Чтобы прикрыть срам, активистке предложили руку и сердце третьего секретаря Пермского обкома комсомола. Вступив с ним в фиктивный брак, активистка получила гражданство СССР и однокомнатную квартиру, которую уже спокойно мог посещать Секретарь, а пермскому выдвиженцу тоже была дана должность, московская прописка и однокомнатная квартира для его бывшей невесты.

Каждый из нас, живущий в социалистическом, а на самом деле, тоталитарном обществе, знал немало подобных историй и случаев. Мы - внуки тех, кто делал революцию, прошел через гражданскую войну, голод, репрессии и индустриализацию. Мы - дети тех, кто прошел через репрессии, мировую войну и снова репрессии. Мы сами прошли через военное детство, смерть Сталина, оттепель Хрущева и застой Брежнева. Наши дети - дети застоя.

Четыре поколения понадобилось изуродовать, чтобы развеять Великую Иллюзию. Когда она для меня утратила свою радужность? На закате Хрущева, в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году, восьмого ноября после парада и демонстрации.

ПОЭМА ВЕРЫ

Но упорно.

Как в дверь в небеса.

Люди верят в чудеса.

И вновь взбудоражены

ружья заряжены,

речи обряжены

у идеи на страже

(она нам укажет).

Вождь и она.

Все - за ее воплощенье.

Прощенье?

Идея - воля.

Идея - конкретнее боли.

Сгусток веры:

серы, но первы,

нервы - в удар,

нервы - в террор,

в немиганье зрачка.

Идея - сперма.

Идея - дар.

Идея - убор.

Быт - пачкотня.

Быт - это быдло.

Безыдейное действие.

Быт - это было.

Идея - есть.

Идея - песнь.

Идея - совет.

Бред?

А сиянье дворца

под рукою творца

светлого царства

без барства?

Идея - лекарство.

Идея - коварство.

Любимее Родни

будешь свободен!

И бросаются в новую веру

Я верую!

ВЕРУЮ!

Я готов себе руки по локоть долой

Только бы счастье пришло домой!

Я готов на любую из свастик

только бы счастье!!

Слава тебе, наш вождь!

Ты для нас,

как в засуху

дождь.

Агнец нетленный.

Венец вселенной. И газеты пишут про это, портреты, портреты, песни запеты и формы надеты...

Кто против?

Все - за!

А за...

за-полнены подвалы

за-мучены

за-травлены

за-бытые

за-веты

Позабыли павших за.

За были?

За что?

Поползло:

Идея - зло.

Идея - весло.

А вода - это масса.

Грести ремесло.

Вести ремесло.

ГРАБАСТАТЬ.

Поэт

посол языкастых. Но - касса. На - каста.

Идея - пакость.

Идея - заступ

могильный.

Идея покорна.

Верить в чудеса.

Это вздорно.

Как в дверь в небеса.

Глава тридцать шестая

- Что есть жена? Сеть прельщения человека. Высокими очами мигающа, ногами длинными играюща, лютый огонь тем в членах возгорающа. Что есть жена? Покоище змеиное, бесова сковорода, цвет дьявола... - говаривал Семеныч в противотуберкулезном диспансере.

Многоопытен был Семеныч, а верно, и он не смог бы предсказать поведение жены, женщины в заморских странах, да не просто женщины, а бабы с вековыми инстинктами, но прожившей, родившейся и нарожавшей при советской власти. Мужняя жена попадала за рубежом в непривычное положение благоверный уходил к половине девятого на службу, являлся к часу в обед, опять исчезал к трем, и бывало, что возвращался далеко за полночь и нетрезвый с переговоров в ресторане.

Извечен вопрос - что делать? На рынок сбегает Ганеш, он же уберется в доме и перемоет посуду, обед изготовить из полуфабрикатов ничего не стоит. В отличие от Союза, где и за пропитанием и за плитой настоишься и настираешься до упаду, что только мечтаешь о сказочной жизни... И вот она эта жизнь.

Выхожу на балкон

загорать и лениться.

И мне грустно немного,

потому что одна.

Я от нечего делать

занимаюсь английским

и про Будду читаю,

будто в этом нужда.

А вокруг город млеет,

лето в самом разгаре,

а на самом-то деле

должна быть зима.

Как я здесь очутилась?

Пребываю в безделье.

Даже стих сочинила.

Как? Не знаю сама.

Как пробившийся родничок, появились эти строчки у Ленки через некоторое время после нашего приезда. Хорошо, когда голова у жены тянется к английскому, а душа - к Будде.

А если нет? Тогда смыслом существования, любимым занятием становится, мягко выражаясь, обмен информацией. Жены замторгпредов образуют свой кланчик, а "конторские" жены - свой, как и жены специалистов от промышленности. Кланы зорко следили за чужими и вдвойне за своими. Все знали друг о друге все и даже то, чего нет. Поначалу возникало как предположение - вы не замечали, Гришин с Дьяконовой шуры-муры разводят... - а потом и активная убежденность - это же всем известно, что Гришин с Дьяконовой... Недаром сказано, что лицемерие - это почтение, которое порок отдает добродетели.

Может быть, и не было бы конфликта Гуляева и Сусликова, если бы Раиса Сусликова не была на стороне Бригадира. Заграницей муж у жены, как на ладони. Если в Союзе она может не знать, чем муж конкретно занимается и как ведет себя на работе, то здесь жена не только подрабатывает рядом как машинистка, кассир, дежурная, библиотекарь, она присутствует и на переговорах, которые могут состояться и на званом ужине, и во время футбольного матча, и при случайной встрече.

Повезло, что мы жили не в компаунде, не в колонии, где и личная жизнь происходила на виду у всех. Считалось, что дверь не должна запираться у советских людей, хотя и так слышимость отличная, и любой мог войти, сесть и сидеть, пока не надоест.

Объяснялось это даже не бестактностью, а иным - обычно заходили те из своего клана, кто незамужем, как Ирочка Карасева, наша секретарша, или жена, чей муж в отъезде, или муж, чья семья в Союзе. Ссорились шепотом, ругались жестами, пили, не чокаясь.

Страшнее и скучнее текло существование в том же Афганистане, где вся жизнь происходила на единственной дорожке во дворе, прозванной "аллеей попугаев", по которой с утра до вечера ходили, как заключенные по кругу, обитатели колонии, приветствуя друг друга: доброе утро, добрый день, добрый вечер, доброе утро...

Как правило, самые иезуитские, самые извращенные формы принимали взаимоотношения в маленьких коллективах, например в Сингапуре, где нет города, есть одна улица-универмаг, улица-витрина и где единственное занятие и развлечение - покупать глазами. А если в торгпредстве всего три машины на шесть семейств? Как делить? Самому и заму, а остальным?

Боги мести действуют молча - так думал Шиллер, не зная советской колонии, где раз словечко, два словечко складывались в песенку доноса, называемого "телегой". "Какой самый быстрый вид транспорта? Телега." Донос может быть совсем необязательно в виде официальной бумаги, достаточно высказаться озабоченно в присутствии торгпреда: "Что-то Галкина опять не видно на работе. Пьет что ли?.."

На Кубе или в Африке, где купить нечего, платили прилично, а обменивали на чеки не больше семидесяти процентов зарплаты, остальные тридцать были вынуждены тратить на харчи и питье и не было проблем - зашел в гости и сразу бутылка рома на стол и гора фруктов. Иное дело в той же Швеции, где сигаретами не угощают, а если и протянут пачку, то со словами: "Травиться будешь? Там каждый эре на счету, а сейл - единственный способ ухватить чего-нибудь. А на полях нищеты и жадности пышно расцветает зависть.

Как-то рассказали мне правдивую историю, что сложилась в сказку о советской зарубежной семье. Почему сказка? Не всегда они веселые, бывают и грустные.

Прожили Муж с Женой двадцать пять лет. И попросила Жена Мужа в Стокгольме к серебряной свадьбе подарок.

- Что твоей душеньке угодно, - согласился Муж.

Пошла Жена в магазин и нашла Жена шубу. Норковую. Не в эксклюзивном шопе для миллионеров, а у купца заморского господина Али, что недавно открыл свое дело.

Не один раз ходили Муж и Жена к Али, уторговывая понемногу, и каждый раз у Жены обмирала душа, что на "ее" шубу вдруг да кто-нибудь другой польстится, и как сияли ее глаза, когда Жена вставала во весь рост в меховом роскошно-нежном одеянии перед зеркалами... Дорого, но мило, дешево, да гнило, - решили Муж и Жена, и на шубу ушла полугодовая зарплата Мужа.

А какая женщина не похвалится другой своей обновой? Слух мгновенно разнесся по торговой слободе - Жена норковую шубу купила. И началось паломничество, ой, покажи, Жена выходила из спальной и плыла сквозь восхищенные взгляды и завистливые вздохи и была Жена горда, и была Жена счастлива.

Как-то Муж сказал Жене, что другие мужи, кто шутя, а кто зло, спрашивают:

- Ты что, взаправду купил Жене шубу норковую? Ну и гад же ты, от моей теперь житья нет, пилит и пилит. Вот другие мужья норковые шубы дарят, а тебе для меня вшивых колготок жалко... И сколько же ты за нее твердой валюты выбросил?

И как бы ни была скромна по сравнению с фешенебельными магазинами цена приобретенной у господина Али шубы, она производила оглушающее впечатление на привыкших считать копейки, печь собственный хлеб и питаться собачьими консервами. Даже осведомлялись участливо у Мужа, как он себя чувствует и все ли у него в порядке с головой?

И опять пошла к Жене вереница дружелюбных подруг. И опять просили шубу показать. А вели совсем другие речи.

- Тебе не кажется, что рукав неровно вшит?

- Ты знаешь, а шкурки-то подобраны не очень удачно...

- Ну, что ты хочешь от какого-то Али?.. Араб и меха - что он в них понимает?

- Ой, девочки, раздвиньте мех, здесь, вот здесь, видите? Места живого нет, все битое молью... Считайте, что шуба пропала... И за такие деньги...

- Как хочешь, подруга, но глупость ты сморозила, лучше бы деткам что-нибудь прикупила, я тут на сейле такие джинсики отхватила, класс, не то, что твоя рвань...

- И куда ты ее в Москве напялишь? В Большой? У тебя что, ложа там заказная? В гости попрешься? В Чертаново, Бабиноягунино, Сиськино-Жопино? Да зарежут тебя за такую красоту в первом же подъезде. Вот у нас случай был...

Жена плакала и стала ненавидеть пушистое и ласковое наощупь чудо, подарок Мужа, самый дорогой за двадцать пять лет супружества. И попросила Жена Мужа и пошел Муж к Али, унижался, что-то придумывал, но сдал, наконец, заплатив налоги, шубу.

А Жена потускнела и постарела, словно простилась навсегда с синей птицей своей Мечты.

С корреспондентами Гостелерадио я побывал на металлургическом заводе, построенном при техническом содействии СССР и встретил там нежданно-негаданно Илью Черняка, переводчика, которого знал лет двадцать по совместному сотрудничеству в одном из рекламных изданий.

Переводчики - особая каста. Их профессия - общение разноязыких миров на самых разных уровнях и в различных ситуациях, третье "я", как инструмент и как соучастник, в общении двух и более других "я".

- Старик, рад тебя видеть, - живой, как ртуть, Черняк непрерывно курил одну за другой. - Помнишь, как мы сидели в высотном здании на Котельниках как раз за спиной огромной скульптуры и заоконную панораму называли "Вид на Москву через жопу Гиганта?" Сколько же мы выпили вместе портвейна, мама дорогая? А выглядишь ты, как настоящий сэр, пробкового шлема не хватает, здесь продают, могу устроить, сравнительно дешево. Вам сколько долларей в месяц платят? Сто? У нас поменьше, у нас все поменьше, похуже, провинция одним словом. И контингент провинциальный. Помнишь в кино: "Вниманию контингента!" Мужики с местными очень лихо объясняются - ю стой здесь, ай пошел в архив. И тем все понятно. Из слабого пола - только русские бабы да хохлушки, привыкли дома работать, а тут делать нечего, вот они целыми днями вяжут да языками чешут. В зарубежной иерархии, чего тебе объяснять, специалисты из промышленности быдло, на самой низкой ступени. В тропической жаре у мартена местные не выдерживают, а наш сталь варит, как у себя в Кемерово или Днепродзержинске. Купить здесь нечего, магазинов нет, вот скопится у мужиков тысяч по пятьдесят крошей, им в столицу поездку организуют на день, не больше, а то производство горячее остынет. А там Святослав, наш главный чекист, объявляет, что террористы опять зашевелились, и город закрывают...

Я дернулся при имени Святослава.

- А ты его откуда знаешь?

- Везде свои люди, старик, скромные переводчики. Скромные, но весьма полезные.

- А зачем же город закрывать?

- Чтобы толпа советских сталеваров рынок не испортила. Они же хватают кожу пачками, цены тут же вздрючиваются. Вернулся сталевар из-заграницы, вроде бы белым человеком стал, а на самом деле притащил километр парчи, загнал ее в комиссионке, получил пачку советских деревянных, пошел к Центральному телеграфу, распил бутылку на двоих под тарелку пельменей и компот - дома!

- Ты здесь с женой?

- Нет уж, уволь. Танька дома сидит, дочь воспитывает. Такая, я тебе скажу, герла сексапильная вымахала, а я бабки заколачиваю. Да я и сам сюда-то еле-еле прорвался. Илья Ефимович Черняк, тебе это ни о чем не говорит? Посмотри на мой орлиный профиль. Я еврей по папе, русский по маме, таких жидаврами зовут, и хотя коммунист, но заграницу только по большому блату. И потом, что здесь Таньке делать? С бабами тутошними якшаться? Да их всех местный бармен перетрахал, потому что их мужики за виски ему должны. Они и дома-то, в Союзе, пили, а здесь сам бог велел. Но деньги-то у жен, вот мужики и клянчат в долг, а расплачиваться их благоверным приходится.

- Как же ты обходишься?

- Да тут бордель имеется, чин по чину. Поначалу спецов без семей присылали, так бордель тут же возник рядом с поселком советских металлургов, потом женсовет появился и запротестовал, там перестроились - не бордель, а кафе с официантками. Заказываешь кайф вместе с официанткой на второй этаж в отдельный кабинет и...

- За здоровье свое не опасаешься?

- Кто в бордель ходит, может быть спокоен. А вот на стороне можно и подхватить... насморк и что похуже. Один у нас отличился, а не станешь же здесь лечиться-светиться, еле домой командировку выцыганил и как раз подгадал, чтобы жена сюда приехала, а он вроде бы наоборот по срочной служебной надобности отбыл. И надо же было им в аэропорту столкнуться: он на прилете, она - на вылете... Да, если бы и признался - все это семечки, хуже гораздо, когда политику шьют. Тут недавно учудили такое... Только в обществе коммунистов, комсомольцев, пионеров и октябрят возможно. Детей понавозили, а их учить надо. Школу открыли, а ставку дали только директора, учителей он сам понабирал из жен.

- В столице также.

- Во-во. Фактически никакая ни школа, а элементарная прибавка к зарплате. Конечно же, директор оформлял договоры с теми, кто ему нужен, - с женами начальников и партийных секретарей, а тут приехала чья-то жена профессиональная преподавательница и стала претендовать на должность завуча. Делать нечего, приняли. А у нее сын во втором классе. Сначала стал он замечания получать по поведению, а потом дошло до персонального дела, да-да, старик, персональное дело второклассника. Пети Жмуркина. Педсовет заседал и протокол составил, что пионер П. Жмуркин - террорист, так и написали, и высказывания у него политически очень опасные, что чрезвычайно пагубно для невинной благонадежности остальных членов пионерской дружины. Копия протокола "телегой" - к нашему генсеку, нелегкая у него должность, кстати, увидишь, привет передавай.

- А его ты откуда знаешь?

- Я того бармена, что всех баб перетрахал, бутылкой по башке съездил.

- За что?

- Чтобы знал свое место и уважал белого человека. Но тот тоже нашу Систему-то изучил, партайгеноссе нажаловался, тот сразу в столицу собрался, повод есть, ЧП - наш советский полуеврейский переводчик иностранца избил. Я нашим переводчикам в посольстве дозвонился, они генсека настроили, тот нашего отчитал - зачем партийные деньги тратишь, по командировкам шатаешься? На месте надо работать, то есть в баре, с людьми, то есть пить со мной. Мотай сейчас же обратно. Наш даже отовариться не успел, пулей сюда. Но меня все-таки на полгода в кислородный цех сослали, а это пять километров по заводу, да по городу двенадцать в один конец. Зато спирт десятками литров в месяц на промывку оборудования. И как я не спился?.. Нет, все-таки надо. надо жену, выпишу-ка Таньку, благо на год продлили...

Дом в два этажа, на верхнем с плоской крышей и зимним садом живет начальник с женой, ну, тот же Гришин, а на первом рядом с кухней и офисом в более скромных аппартаментах - его подчиненный Дьяконов. Жена Гришина - злая, вечно недовольная, то ли обиженная жизнью, то ли обделенная разумом. В компании всегда жди от нее какой-нибудь презрительной язвы типа, ну и вкус у тебя, Истомин. Целыми днями сидела Гришина в полутемной комнате и бесконечно заставляла забитую девочку-служанку наводить чистоту. И орала на нее матом.

Дьяконова была тихой, милой неумехой и тайной алкоголичкой. Как Элизабет Тейлор не могла отказать себе в пирожном, так и Дьяконова пила ежедневно, не до положения риз, но регулярно, курила и читала романы. С ней было удобно - она всегда внимательно и сочувственно слушала, утешала сентенцией типа, что поделаешь, один раз живем, и была безотказным собутыльником.

Дьяконов ненавидел Гришина, потому что был мал ростом и был подчиненным, и Гришин старался спровадить его по делам, а сам заходил к его супруге. Отсюда и ходили слухи по торгпредству о связи Гришина с Дьяконовой. Зная горячмй нрав Дьяконова, можно было предположить самый печальный исход, выхлестнись этот конфликт наружу.

А вот в Черной Африке начальник мог не только послать подчиненного в командировку, чтобы провести время с его женой. Бригада из трех человек по сервису тракторов находилась просто в рабской зависимости от их моржемордого усатого босса и его благоверной пудов на десять. В доме Босса они были и за кухарку, и за полотера, и за посудомойку. Босс держал впроголодь здоровенного хриплого пса на длинной гремящей цепи, специально тренированного кидаться на чернокожих. Пса тайком подкармливали бананами ясноглазые белорусские и владимирские мужики, приехавшие в знойную Африку за березовыми чеками.

Вряд ли их жены могли себе позволить роскошь независимости, как Лена Святослава. Он рассказывал, что Лена - дочь репрессированных родителей и никогда гн скрывала своего отношения к Сталину, даже в присутствии высоких чинов КГБ. Чины чинами, но они тоже понимали, что в "конторе" служит не Лена, а высокий профессионал Святослав.

Все зависит от твоей экологической ниши в Системе, от ступеньки, которую ты занимаешь в ее иерархии. Чего никак не могла понять девочка в детсаде: "А скажите, пожалуйста, почему детям родителей, кто живет богато, Дед Мороз дорогие подарки носит, а другим наоборот? Вы говорите, что Дед Мороз носит подарки только хорошим детям, а вот Ляля - очень хорошая девочка, а Дед Мороз ей второй год забывает подарок принести."

Я вернулся из командировки с тропического металлургического завода и так крепко обнял Ленку, что она рассмеялась, сжала меня изо всех своих силенок в ответ и спросила:

- Что с тобой?

- Сама знаешь. На-ка примерь.

- Ой, какая прелесть, - бросилась она к зеркалу.

Розовый перламутровый жемчуг - нитка, колечко, сережки, действительно, очень шли ей.

Вечером мы лежали чистые после ванной, сытые после вкусного ужина и полные от любви. Алена дремала, а я читал Грэма Грина "Доктор Фишер или ужин с бомбой". То место, где горы, снег и солнце и герой ждет в кафе свою девушку. Он знает, что у него заболит сердце от любви, когда он ее увидит, и они пойдут обедать. Но ее нет и нет, она упала, спускаясь на лыжах, и он потерял ее навеки.

Когда умерла моя вторая жена Наташа, я не знал, как выжить. Одиннадцать лет я не верил, что полюблю снова и буду любим. Но если и Алена...

- Не дай бог... - сказал я громко вслух и осекся.

Ленка тут же проснулась.

- Что случилось?

- Ерунда. Не имеет значения.

- Неправда, скажи, почему ты застонал? Я люблю тебя.

- И я тебя.

- Тогда скажи.

- Не надо.

- Но ведь мы муж и жена.

- Да. Браки творятся на небесах. Наш сотворен на седьмом небе. Но будет лучше, если я не скажу.

- Теперь я спать не смогу, думать буду.

Я долго молчал.

Лена отвернулась.

Я рассказал ей.

Она тоже долго молчала, потом сказала:

- Мы же договорились жить долго и счастливо и умрем в один день. Как в сказке. Ты меня не подведешь? Будешь жить долго и счастливо?

- Буду. С тобой.

- Вот и хорошо, - удовлетворенно вздохнула она и заснула.

Глава тридцать седьмая

А я не спал.

Смерть уже тихо проникла в дом и по-хозяйски огляделась вокруг. Мазнула зеленой окисью бронзовую скульптурку, разъела термитами угол деревянного шкафа, повесила паутину на батику с танцовщицей, тронула желтым листы моих записей.

Я не испугался смерти, я перестал ее бояться после чахоточной больницы и ухода Наташи, смерть стала для меня обыденностью, как запах разваренных сарделек с тушеной капустой в морге, где лежала Наташа. Инстинкт самосохранения укрыл душу броней безразличия, под которой зарубцевались открытые раны невозвратных потерь. И смерть словно занесло круговертью дел, забот, работы за письменным столом.

Смерть вернулась ко мне здесь, в желанном зарубежье, когда уехали из выстроенного долгими привычками мира. Сначала в виде прекрасной и загадочной Джессики Ланж из фильма Боба Фосса "Весь этот джаз", вся эта дребедень. И я понял, что как и герой фильма, должен разводить руками по утрам перед зеркалом - шорт тайм фокс - поторапливайся, лис. Смерть глянула прямоугольником конверта, который ждет на столе в полутемном коридоре торгпредства - какие вести из дома? И ночным телефонным трезвоном: "Алло! Ответьте, вызывает Москва..." Ее неизбежность ближе всего подкрадывалась к родителям - старикам уже за семьдесят и когда-то...

Скорей бы утро и на работу.

Рабочий день всегда начинался с просмотра газет. Многостраничные, в отличие от наших, они на девять десятых были забиты рекламой. Эту часть просила тщательно изучать женская часть колонии - где очередной сейл? В остальном шла информация и комментарий, но осторожный и конъюнктурный, совсем не похожий на нашу лобовую вседозволенную гласность.

Наиболее интересные статьи по экономике я вырезал, главные места подчеркивал. Сводил перевод в две-три странички текста и клал в папку торгпреду.

Из политических событий больше всего беспокоила новая вспышка терроризма. Остановили днем на дороге рядовой рейсовый автобус, вывели мужчин, женщин и детей на обочину и расстреляли. Ворвались на свадьбу, и кровь, а не вино залила белые скатерти. Подложили бомбу на базаре, и в страшный салат смешались горки овощей, куски человеческих тел и священных коров.

Погиб и советский. Метили в заместителя торгового советника, кто курировал поставки оружия и боевой техники из СССР. За ним следили, и когда его машина выехала из ворот, к ней пристроился сзади бородач в чалме на мотороллере и расстрелял через заднее стекло, а потом для страховки и сбоку, невинного завхоза, который именно в этот день попросил у зама машину, чтобы съездить на рынок, а отправился на свидание со смертью вместо того, кому это было пока не суждено.

В Швеции за ланчем я спросил соседа, откуда он. Оказалось, из Чикаго. Ну, и как там гангстеры, замучили? Надо было видеть его неподдельное возмущение - раз Чикаго, так и сразу гангстеры? Я там в ночь-заполночь гуляю по городу и не встречал. Может и везло ему, но он точно привык к своим гангстерам, как мы к своим террористам.

Недавно поймали одного, знаменитого, видно долго его выслеживали, что даже удалось снять видеокамерой, сидящего на площади в храме среди молящихся. Он понял, что попался, и принял мгновенно действующий яд. То, что только что дышало и даже устремлялось помыслами к всевышнему, стало мешком остывающего мяса с остекленевшими глазами и безвольно открытым ртом. Его тормошили, приводя в сознание, голова болталась, как бутон на сломанном стебле, а рядом причитала о его добродетелях жена убийцы тринадцати человек и равнодушно молились продолжающие жить.

Я спросил корреспондента Гостелерадио, почему бы ему не снять сюжет о террористах?

- Предпочитаю другие темы, - ответил он. - Видел мой последний репортаж в программе "Время"? Помнишь, комментарий: древнее предание гласит, что если встать на вершине этого холма спиной к заходящему солнцу, то увидишь, как тень твоей головы достигнет ступеней храма...

- Слушай, откуда ты выкапываешь эти предания?

- Зачем где-то копаться? Достаточно заметить, стоя на холме, где мы с оператором искали верхнюю точку, что тень твоя простирается до ступеней.

- И часто вы нам такую лапшу на уши вешаете?

- Нередко, дорогой коллега. Ты же сам представитель второй древнейшей профессии и знаешь, как это делается. Кроме того, в Москве сидит редактор и уж он-то не пропустит про террористов, потому что у нас теперь и отечественных хватает. К их числу я бы отнес тех, кто убивает не напрямую, а косвенно. Ежегодно в декабре к нам приезжала делегация министерства торговли. Внутренней торговли. Из-за того прилавка, к которому в очереди стоит советский обыватель. За импортным ширпотребом, образцы которого отбирали на свой изысканный вкус две толстых тетки. Это они одевали страну, а мы потом удивлялись, и почему советского всегда отличишь от иностранца? За нас выбирали не только фасон платья, кроили по лекалам марксизма-ленинизма душу и жизнь.

А ведь могло быть иначе. Родной брат Виталия Вехова родился в Вашингтоне, столице США, к его матери пришли в госпиталь и предупредили, что раз явился человек на свет на территории США, то у него уже все привилегии гражданина свободной страны, он может даже стать ее президентом. Сколько раз Виталий пенял брательнику, что тот не согласился, был бы сейчас президентом Штатов, не было бы проблем с водкой, картошкой и телогрейками у семьи Веховых. А может, и у всей страны.

Кстати, мы крепко тогда набрались при встрече очередного Нового года, может быть и потому, что это был последний, третий год, если не последует продление. Виталий еще сказал, что ему очень нравится английское выражение "ту кил ботл" - убить, прикончить бутылку. Как ненасытные террористы, мы уже расправились с двумя по ноль семьдесят пять, правда, с помощью наших подруг, и задумывали новое убийство, но планы нарушили наши благоверные из гуманных соображений, и мы заговорили о предельных возможностях индивидуума.

Я припомнил, как в Финляндии сопровождал генерального директора внешнеторгового объединения, а принимал нас его зам, тоже директор, но местного акционерного общества. Мирно попарились в сауне, размялись за ужином, в благодушном настроении поехали к Заму, где удвоили и утроили дозу, и около двух ночи двинулись в отель. Генеральному показалось мало, и мы поднялись к нему в номер, где без закуски укокошили еще одну красавицу. Это доконало Зама, он сполз на пол и, стоя на коленях, плакался своему начальнику, как ему плохо живется заграницей. Я спросил тогда Генерального:

- Трудно быть начальником?

Он посмотрел на пресмыкающегося Зама и ответил, вздохнув:

- Здоровья много надо иметь, чтобы такие вот не обошли. Тебя бы я в замы не взял.

Два года заграничной жизни отучили нас стоять в очередях, заботиться о пропитании и барахле. Накопился и какой-то запас. В виде чеков. И тут советская власть провела еще одну кампанию. Начался этот снежный ком, как водится, со статьи, почему-то в "Литературной газете". Широким жестом автор отбрасывал заработанное десятками тысяч обитателей советских зарубежных колоний.

Даже простой расчет по минимуму показывал: сто стран по сто человек в стране(в той же Индии больше трех тысяч) и это без учета временно командированных да по полтысячи долларов - получалось, что пять миллионов валюты только в месяц возвращается в казну страны. А что такое каких-то шестьдесят миллионов в год при наших миллиардах? Народ требует закрыть "Березку", потому что правительство не в силах прекратить спекуляцию вокруг валютных магазинов. Сказано-сделано. И остались те же сталевары с тропического металлургического ни с чем.

Мы, конечно, тут же прекратили менять валюту на чеки. Пачку сертификатов отправили с оказией в Москву. Поздно, километровые очереди морозными ночами и настоящий разбой, устроенный мафией. Еще раз Система обманула народ. Не в последний.

И тут же вышло постановление Совета Министров СССР "О дальнейшем развитии внешнеэкономической деятельности..." Дальнейшее развитие - очередная зияющая высота, в которую должна была шагнуть Система. Впервые на политзанятиях мы вспоминали Ленина с внутренним одобрением - еще в двадцать втором Ильич писал о необходимости государственной монополии внешней торговли, иначе появится масса "внешторгиков".

В верхах не любили внешторг. Пользовались, но не понимали его роль в экономике государства любого образца. Во время военного переворота в Чили, куда мы уже загнали только тракторов около трех тысяч, военные пальцем не коснулись торгпредства, посол сидел в его подвале и осведомлялся, хватит ли запасов.

Секретарям, министрам, председателям всех мастей враждебна сама идея бизнеса. Зачем торговаться, подсчитывать, комбинировать, решать что-то экономически, если можно дать указание и проследить за его выполнением, а не выполнят - цена партбилета слишком высока. Вместо того, чтобы выпустить на волю дух предприимчивости внутри страны, уничтожили внешний инструмент обогащения казны. Как и во всякой структуре Системы, во внешторге было навалом и человеческого дерьма, и протекционизма, и "конторских" служащих. Но были и тысячи тех, кому бизнес по душе, как земля кондовому крестьянину, как Королеву - космические корабли, как изобретателю - велосипед своей конструкции. Именно такие составляли золотой запас Отечества. Которое их же и предало. Не могло не предать, если во главе внешней экономики страны стоял бывший министр рыбного хозяйства, в недрах которого возникла мафия "Океан" по контрабанде икры и рыбы, друг минводхоза, гордый тем, что внес свой большой вклад в перестройку - запретил "Березку".

Пытаясь самообновиться, Система судорожно рушила свои структуры, но, как скорпион, смертельно укусила себя в голову только в августе девяносто первого.

Глава тридцать восьмая

Дурно я почувствовал себя часа в два ночи. Приступы рвоты продолжались до желчи, до полного изнеможения, до потери сознания. Непохоже на простое отравление, и Лена дозвонилась до посольской поликлиники. Врач приехал, сделал успокоительный укол, и я кое-как дотянул до утра.

Виталий помог добраться до госпиталя, а я уже стал желтым, словно покрылся нездоровым загаром. Вскоре я лежал на высокой кровати, пластмассовые трубочки и перевернутая, высоко подвешенная бутылка стали частью моей кровеносной системы, а на экране монитора датчики чертили светло-зеленые всплески ударов моего сердца.

Основной диагноз - инфекционный гепатит, желтуха, врачи установили быстро, подозревали еще желчный пузырь, но этим решили заняться попозже. Инкубационный период - сорок пять дней, что же было полтора месяца назад? Вспомнил, прием в ресторане, все, как обычно, не трогали местную колбасу, не брали неизвестно в чем мытые овощи, ели только термически обработанное, прожаренное, пропаренное, вот только мороженое себе позволили. Как узнать, что в тебе поселилась зараза, которая вспыхнет только через сорок пять дней? Чем предостеречься? Да, конечно же продезинфицировались - приняли по стаканчику спиртного. Теперь с этим придется завязывать. На год. Считайте, сэр, что вы получили подарок от страны пребывания - ранение в печень. Инфекционное. Посетителей не пускали, и я только читал послания приходивших навестить - и Веховых, и Святослава, и Гусарова, и корреспондента Гостелерадио... Сколько же оказалось неравнодушных к моей беде. Мистер Джордж, Жора, мой ангел-хранитель, Ричард и даже Ганеш прислали открытки с пожеланиями выздоровления. Я испугался за Ленку и за Веховых, с которыми целовались при каждой встрече, но, слава богу, все обошлось.

Позже Лене разрешили посещения, она принесла мои записи, я перечитывал их и подводил итоги прожитого. Больница - самое подходящее место для этого. Противотуберкулезный диспансер, неврологическое отделение, что мне виделось в потолках моих больничных палат? После смерти Наташи я осознал истинный смысл горькой шутки, что кладбище - склад готовой продукции министерства здравоохранения СССР. Здесь же мне повезло, правда, местные врачи с удивлением поглядывали но советского коллегу, который по-английски ни в зуб ногой. Эскулап по блату. Для всей колонии подарок Системы.

Чаще других заезжал Ричард. Он садился у моей постели с цветами и очередной открыткой, и мы говорили. Я пытался рассказать ему о Системе, о психологии и нравах наших торговых работников, потому что он всерьез начал работать с торгпредством и уже подготовил, как юрист, все документы для первого совместного местно-советского предприятия.

Как-то Ричи без тени сомнения сказал мне, что мы дружили с ним в предыдущей жизни и снова встретились в своей новой инкарнации. Я усмехнулся, а он удивился - разве может быть иначе? Жизнь вечна, мы только переливаемся из одной формы в другую. Вот и племянница его Ситы родилась со шрамом на руке - это кто-то ударил ее ножом в предыдущей жизни. Кстати, осенью они с Ситой женятся, получили согласие родителей и это потому, что Ричи дал обет богам - совершить восхождение к храму в Гималаях. Паломничество требовалось исполнять босиком, несколько километров пути по снегу. Сита шла рядом, она боялась, что Ричи простудится и заболеет, но боги не дали ему заболеть даже насморком и благословили их брак через родителей.

Я смотрел на Ричи и думал, как это хорошо, что с детства ему внушили, что бог - есть. Неподалеку от нашего дома - школа, частный лицей. Каждый день к началу занятий свозили детей. Кого родители привозили на своих авто, а кого - в металлических клеточках на колесах, которые тянули небольшие лошадки. Черноволосые, смуглокожие, большеглазые, в зеленых курточках, штанишках и юбочках, в белых носочках до колен малыши, как цыплята, выглядывали сквозь ограждающие прутья.

И каждое утро начиналось с молитвы, а не с пионерской линейки. Учительница в микрофон читала что-то из священного писания, похоже, из Библии, возможно это были слова Екклезиаста, сына Давидова, царя в Иерусалиме: "Итак, иди, ешь с веселием хлеб свой, и пей в радости вино твое, когда Бог благоволит к делам твоим." А может быть из "Бхагават-гиты": "О, сын Бхараты, знай, что темнота, рожденная из невежества, есть причина заблуждения всех живых существ, воплощенных в материальном теле.

Следствия этой гуны - бездушие, леность и сон, связывающие душу."

А потом зеленые цыплята пели вместе с учительницей, и вдруг узнавалась поп-мелодия "Бони-М": "Он де ривер ов Бабилон вер ви сат даун..." "На берегу реки Вавилона, где мы сидели..."

Это мы в нашей Системе не только забыли Бога, но и вечные взаимоотношения с ним. Индуизм проповедует, что дружба с Богом доступна лишь тем, кто ему преданно служит. Достигшие совершенства могут быть и в пассивном и в активном состоянии, и в качестве друга, матери или отца, и в качестве возлюбленного супруга.

Бог - абсолютная истина, вечная, трансцендентальная, и путь ее постижения и есть путь духовного возрождения. Жизнь не имеет смысла, если не задаваться вопросом о цели бытия, не пытаться постичь абсолютную истину. Человек, не думающий над этим, - мертв, живой труп. Жизнь - испытание нашего духа в материальной оболочке. Материальное бессмысленно без духовного, оно не существует. Жизнь в несуществующем - прозябание. Невежество - это сон, от которого надо пробудиться к познанию.

Великая и самая древняя из религий - индуизм во многом схожа с христианством, столь близким славянской душе. Да и с другими духовными учениями тоже. Читая священное писание, я тоже поначалу страшился вывода, что Бог - жесток, он искушает людей и наказывает их за содеянное. Нет, жизнь жестока изначально, жизнь - вовсе не благо, а наказание, через которое надо пройти самому к вере в высший суд и Всевышнего и тогда жестокость, искушение и наказание Бога обернется Его любовью. Бог прав всегда, потому что иного не дано.

Система, построенная на отрицании Бога, бездуховна, то есть бессмысленна. Она лишила меня не только Бога, Система разорвала вечную связь с ним. Я не сидел, как Ричи с дедушкой у алтаря, Система железным занавесом отгородила меня от прозы Кафки и Гессе, от пьес Беккета, от полотен Шагала и Дали, от скульптур Мура, от архитектуры Корбюзье и Райта, от фильмов Бергмана, Хичкока и Чаплина, от философии Фрейда и Хайдеггера, от мелодий Портера, Эллингтона и Битлз. А наши Булгаков и Платонов, Набоков и Солженицын, Пастернак и Мандельштам, Флоренский, Бердяев?..

Железный занавес от всех, кто был отмечен искрой Божьей. Случается так, что что-то словно самое тебя находит, лежит на виду, невинно предлагаясь, и первый смутный порыв превращается в интерес, а позже становится немаловажной частицей духовного мира. Как-то я забежал по делам в редакцию одной из московских газет и увидел рядом с машинкой листок с английским текстом.

- А-а-а, дали на курсах, как упражнение, - капризно пояснила размалеванная девица и добавила кокетливо: - Может переведете?

Ни автора текста, ни его предназначения девица не знала, а у меня он сложился в ежедневную молитву-наказ самому себе:

Только сегодня будет такое

счастье в моем покое.

Только сегодня я без оглядок

сам наведу у себя порядок.

Только сегодня нет потаканья

самым безумным моим желаньям.

Только сегодня не буду небрежным

с телом своим, чтоб здоровьем светило,

чтобы оно было сильным и нежным,

чтобы оно не подводило.

Только сегодня ясно и трезво

будет усвоено знанье полезное.

Только сегодня не стану спорить,

чтоб одержать верх в разговоре,

ни лесть похвалы, ни прямая обида

не тронут души и внешнего вида,

не искать виноватых, хватит страданий

и не читать никому назиданий.

Только сегодня не стану бездумно

сразу решать все, что в жизни задумано.

Только сегодня пусть понемногу,

толикой малой или по грамму,

но одолею в гору дорогу,

выполню, зная, свою программу,

и да минует меня, как немилость,

и нерешительность и торопливость.

Только сегодня выберу время

для медитации и созерцанья.

Только сегодня в уединенье

я отдохну в тишине мирозданья.

Только сегодня не надо бояться,

счастья касаться, любить, наслаждаться.

Только сегодня верую, как пилигрим

любят меня, кто мною любим.

Только сегодня не меркнет свет.

Только сегодня живу славно.

Учись говорить "нет".

Учись плавать.

Я медленно, но верно линял от желтизны, снова становился белым и здоровым. В такие моменты тело как бы вспоминает детство, когда энергия растущего организма загоняла его на дерево, заставляла с криком носиться, прыгать, скакать на одной ноге вертеться без устали. Я "выпил" сорок бутылок через капельницу, и ее отключили, а вскоре и отпустили домой.

Из белой стерильности больницы я попал в мир ярких красок весны. Настал ее праздник.

С утра приехали Ричард с Ситой, и мы их не узнали, как не узнают друг друга на карнавале. Он подошел ко мне и пальцем, обмакнутым в красную краску, провел по моему лбу, голубым по одной щеке, желтым - по другой, я выкрасил ему красным нос, и мы смеялись, показывая пальцами друг на друга. Лена перемазалась с Ситой, а она с Леной, и я с Леной, и Лена со мной, И я с Ситой, и Лена с Ричи, и мы превратились в яркие разноцветные хохочущие чучела.

Весь город перепачкался легко смывающимися растительными красками, любой мог подойти к любому - нищий к богатому, солдат к генералу, подчиненный к начальнику и сделать из него шута горохового. Не зло, по-доброму. В мире не было чернокожих и белолицых, царила пестрядинная справедливость, никто не рядился в этот день в дорогие наряды. Палили струями из водяных пистолетов, обливали из ведер. Скромница-девица могла коснуться краской того, кого тайно любила, а зять - разукрасить тещу.

Мир был мокр и счастлив.

Глава тридцать девятая

На три года за здорово Прилечу к святым коровам

Днем изжарюсь я на солнце,

Ночью точно простужусь,

Растеряю витамины,

Стану злой, худой и длинный,

Но ведь я герой былинный

И амебы не боюсь.

На три года за здорово

Прилечу к святым коровам

На приемах побываю

И по храмам я пройду,

Попаду на местный маркет,

На одну свою зарплату

Я жене, сестре и брату

По подарочку найду.

На три года за здорово

Прилечу к святым коровам

Я три года здесь пробуду

Всем чертям в чалмах назло.

Только, что ни говорите,

Я уеду, извините,

Я хочу, чтобы кому-то

Точно также повезло!

"Я хочу, чтобы кому-то точно также повезло!" - подхватывал зал на концерте самодеятельности песенку Виталия Вехова, переделку популярного тогда шлягера "На недельку до второго я уеду в Комарово..."

Не на недельку, а насовсем уехали Веховы - Виталий, Любаша и Денис. И больше не тянуло в демонстрационный зал, хотя сменившая их семья производила приятное впечатление. Такие неопытные, ничего не знают... Но какой смысл заводить отношения, если и нам через полгода вслед?

Продолжение пребывания заграницей обычно оформлялось как раз за полгода, для этого нужно направлять бумагу в Центр. При ее составлении учитывались мнения и партайгеноссе - правильно ли понимал и проводил политику партии? И месткома - вел ли общественную работу? И "конторского" не запятнал ли высокую честь совраба и не попал ли под буржуинское влияние, как Мальчиш Плохиш? И женсовета - как участвовала Лена Истомина в жизни коллектива и как у Истоминых отношения в семье?

С партайгеноссе Костей Гриценко мы были в хороших отношениях - неожиданно для самого себя оказал ему услугу. Почему он избрал именно меня, так и осталось неясным, но из песни слова не выкинешь.

- Слушай, Истомин, - по чисто партийной привычке Костя назвал меня по фамилии. - Скоро важная дата, какая, не догадываешься?

Я напряг свою память - пусто.

- Что же ты? - добродушно пожурил Костя. - Семьдесят лет славному Всесоюзному Ленинскому Коммунистическому Союзу Молодежи.

- Так когда это будет? И из комсомола я вышел в двадцать восемь лет, как раз двадцать два года назад.

- Почему в партию так долго не вступал? - с прохладцей спросил Гриценко. Он помнил назубок все анкетные данные своих прихожан.

- А ты попробуй вступи в Октябрьском районе, где одни научные институты и другие интеллигентские заведения.

- Верно, - подтвердил Гриценко. - В Октябрьском квота была самая жесткая. Ох, и мучились мы тогда с этими квотами - сколько рабочих? А женщин? А нацменов? Ты в комсомольских выборных органах не работал?

- Нет.

- А я работал. И не один. И уж так получилось, что приехала делегация, а в ней два моих дружка по комсомольской молодости, вот и возникла идея отметить юбилей ВЛКСМ, пусть и заранее. Как репетиция.

- Чем могу? - понял свою роль я.

- Правильно ставишь вопрос. В совгородке не получится мне их принять, сам понимаешь, секретарь пьянку устраивает на глазах у всех Сусликовых, а в гостинице - делегация. У тебя можно? Выпить мы принесем.

Так я оказался соучастником встречи комсомольских соратников и воспоминаний о том, "как закалялась сталь". Они с сожалением поминали минувшие дни застоя, все эти почины, призывы, движения, вахты, субботники, воскресники, учебы актива. Сначала с ноткой ностальгии, а как подпили, всплыли и обиды, дело дошло чуть не до драки, потом распили мировую уже из моих запасов и продолжили бы, если бы Лена по-женски не разогнала их. При прощальных лобызаниях Костя твердо сказал, что при случае должок вернет.

С председателем месткома Женей Гусаровым у всех были хорошие взаимоотношения, кроме его бывшего кунака Айвазяна. Я был заместителем Гусарова, регулярно составлял планы несуществующих мероприятий и отчеты об их фиктивном выполнении, аккуратно писал протоколы несостоявшихся заседаний.

Что касается нашего "конторского", то он был прекрасно осведомлен о моих близких отношениях со Святославом. И Лена не испортила этой радужной картины - она никогда не влезала в интриги женсовета, добросовестно выполняла поручения и, работая в библиотеке, снискала славу приветливой женщины, которая всегда подскажет, о чем та или иная книжка.

Но главным было мнение торгпреда. После долгих колебаний я решился напрямую его спросить, а получилось просить, о продлении.

Он, как всегда, когда надо было ответить на трудный вопрос, откинулся в кресле. Неоднократно присутствующие в его кабинете вздрагивали - казалось, что он врежется головой в стену. При этом с грохотом откидывал очки на стол.

- Ну, что ты от меня хочешь, Истомин? Прежде всего, я бы не ставил вопрос как ты: хотел бы продлиться... Мало ли кто чего хочет? Надо было по-иному: а как вы, Семен Иванович, отнесетесь к идее моего продления?

- А как вы, Семен Иванович, отнесетесь к идее моего продления?

- Совсем другое дело. Отвечаю - отрицательно. Объясняю почему. Это была моя идея ввести должность журналиста-экономиста в штат торгпредства. Выдаю тебе государственную тайну: я уже больше не торгпред. Сам видишь, что творится. Перестройка. И не таких, как я, отправляют на пенсию. А как к тебе новая метла отнесется, не знаю.

Дед юлил. О его уходе всем было давно известно, никакая это не государственная тайна. Наоборот, он сам просил о продлении. Хотя бы на полгодика. Его уважили. А на заслуженный покой торгпреды уходят персональными пенсионерами союзного значения. Если чего не стрясется напоследок. Я видел перед собой не фронтового разведчика, которому разворотило живот гранатой, не полуголодного студента академии внешторга, не генерального директора внешнеторгового объединения, не работника ЦК и не торгпреда, который решился отчислить средства своей сметы на Чернобыль, а старика, который устал карабкаться и удерживаться на этой лестнице и мечтает закончить свою жизнь на подмосковной даче в шесть соток.

Я всегда хорошо относился к деду и почти ненавидел его в этот момент. Чего ты боишься сделать благо? Не тебе же объяснять, почему просят о продлении. Тем более после закрытия "Березки". Кому нужен счет в сбербанке на спецдеревянные рубли вместо валюты?

Давай готовиться к отъезду, сказал я Лене.

- А как же мы хотели Юле и твоей маме... - начала она и умолкла.

Мы вспомнили первые дни приезда, как ей здесь ничего не нравилось и я отвез ее в центр города побродить по магазинам.

Мы шли, разморенные непривычной ноябрьской жарой, когда к Ленке подошел какой-то оборванец с плетеной корзинкой. Он протянул корзинку Алене, она близоруко прищурилась и склонилась к ней, он скинул крышку, и Елена увидела рядом свернувшуюся в клубок кобру.

Крик стоял на всю площадь. Испуганный хозяин кобры, решивший подзаработать на иностранке, захлопнул плетеное сооружение с чудовищем и кинулся наутек, а Аленин гнев излился лавой на меня.

- Куда ты меня привез?! Немедленно, слышишь, сейчас же уезжаю отсюда. Что ты стоишь? Где здесь кассы, купи мне билет на поезд вот тут же, сию минуту, ну?!

- Поезда через Гималаи не ходят.

- Ой, - опомнилась она. - А я самолетов боюсь. Что же делать?

Через два с половиной года я спросил Ленку:

- Поездом обратно поедешь?

- Ага, - хитро улыбнулась она. - Давай подождем, когда рельсы через Гималаи проложат.

Ричард, узнав о наших невеселых планах, расстроился:

- Валери, сделаем совместное предприятие, - предложил он.

- Будете директором. А пока можно устроить совместное путешествие.

Я никогда не решился бы на эту поездку, а тут... все равно полгода осталось, ну, выгонят из страны на полгода раньше, зато увидим то, что, пожалуй, из совколонии мало кто видел.

Сад чудес.

Ехать надо было в эпицентр терроризма. Именно там каждый день убивали двоих-троих. На улице. Днем. Подходили и стреляли. Или перерезали горло. Так тише. Ричи утверждал, что все это басни журналистов, падких до сенсаций. Ричи гарантировал, что ничего не случится, он - адвокат, но ехать все-таки решили двумя машинами. В первой - Сита с братом, во второй - мы с Ричи.

За полдня добрались до сонного тихого городка. Видно, жара доставала и террористов. И вход в сад чудес не отличался от входа в обычный парк.

Это - не сад. Наши впечатления сильно зависят от положения точки зрения, точки взгляда. Можно лечь на землю, и булыжник окажется пирамидой Хеопса, можно зависнуть на вертолете над Руанским собором, и готика вознесенного ввысь храма опрокинется в щемящую бездну.

Это - сад. Но ходить приходилось между пологими лбами небольших холмов, как по узким ходам сообщения на войне. На уровне глаз поднимался вверх склон, на котором рядами стояли тысячи фигурок то ли африканских воинов в пестром оперенье, то ли роботов космических пришельцев. Они спускались шеренгами, появляясь из-за гребня холма, и было молчаливое единство в этом войске, застывший марш из "Ленинградской симфонии" Шостаковича, за поворотом открывался новый склон со странными всадниками или кентаврами, еще один, а затем вдруг мирный пейзаж с изящной дугой мостика рядом с водопадом, низвергающимся со скалы, каждый уступ которой был высечен так, чтобы вода сверкающими перепадами точно складывалась в вибрирующий узор, как на полотнах Поллока, исхлестанных красками из пистолетов. И параллельно водопаду застывшие переплетения воздушных корней, словно клубки длинных анаконд.

Я поднял голову и увидел бородача в чалме, по пояс торчащего из-за холма. Он казался гигантским императором, двинувшим на нас тьму своего войска, из-под красной чалмы горели ненавистью его черные - такие бывают только у террористов - с наркотической поволокой глаза. Как, хоть и погасшие, у того отравившегося на площади у храма. Я ощутил себя в траншее, как солдат, у которого кончились патроны.

- Только ничего не говорите и не глядите им в глаза, - вспомнил я твердое наставление Ричи.

Я прошел дальше, кожей ощущая горячий взгляд бородача, и возблагодарил бога за близорукость Алены.

Чудеса сада сотворил один человек, чиновник почтового или какого другого ведомства - неважно. Ушел на пенсию и начал копать свои траншеи, лепить фигурки, строить мостики, высекать скалы для водопадов. И не помешал ему худсовет и не остановил его секретарь парткома по идеологии, не погасил его искру Божию. Тем страшнее обитающие в саду чудес террористы.

До столицы оставалось километров тридцать, мы возвращались с ощущением благополучного исхода нашей опасной затеи. Впереди, не торопясь, рулил брат Ситы, она же пересела к нам. Мы видели, как девочка лет пятнадцати перебежала дорогу, но ее окликнули, она обернулась, опять двинулась вперед и, передумав, резко побежала обратно. Скрип тормозов, сандалетка, взлетевшая вверх от удара. Девочка скатилась на обочину, автомобиль брата, вильнув, резко ускорил движение, а мы невольно остановились.

Было полное впечатление, что за каждым деревом, высаженным вдоль дороги, пряталось человек по десять - такая мгновенно нас окружила толпа. Они стали кричать, что Ричи сбил девочку. Ричи что-то резонно возражал в открытое с его стороны окно. Но пойди поймай того, кто уехал, а эти здесь. Отдельные нестройные выкрики превратились в хор, кто-то двинул по крыше рукой, удар гулко отозвался внутри. Всей пятерней они стали бить, как в барабан, по капоту, по крыше, по переднему затемненному стеклу. Ритм ударов яростно нарастал, перед моими глазами отскакивали и сплющивались о стекло человеческие ладони, привыкшие возделывать поле, а сейчас, словно ожившее войско из сада чудес, они жаждали добраться до моего горла - неужели это последнее, что я увижу в своей жизни?

Ричи переключил рычаг и, резко набирая скорость, задним ходом, как ногу из болота, вырвал машину из толпы. Кто-то пытался за нами бежать, но мы были уже достаточно далеко, чтобы развернуться.

Отъехали с километр в гробовом молчании. Ричи остановился на обочине.

- Что делать будем? - спросил я у него.

- Думаю, лучше вернуться другой дорогой, но я не знаю, хватит ли бензина. Кроме того, я боюсь, что брат Ситы поехал в полицию. Он очень честный, и это будет ошибка, если он сделает это. Ему понадобится моя помощь. Кажется, здесь недалеко есть заправка...

Мы стояли у бензоколонки, когда подкатил автобус. Местный, с оторванными дверями и выбитыми стеклами. Десятки пар враждебных глаз уставились на нас. Ричи стоял снаружи. К нему подошел кто-то из выскочивших пассажиров. Что-то спросил Ричи.

Тот пожал плечами, жестом показал на капот авто. Подошедший внимательно осмотрел капот, заглянул в машину.

- Да сними ты эту шапочку, - театрально-радушным голосом произнесла Ленка, не глядя даже в мою сторону. - Она всем в глаза бросается.

- Думаешь, поможет? - спросил я, зевая.

Спектакль удался. Автобус уехал. Мы медленно двинулись от заправки.

- Что он у тебя спрашивал? - поинтересовался я у Ричи.

- Они захватили рейсовый автобус и организовали погоню.

Спросил, не мы ли сбили девочку. Я сказал, видишь, нет никаких следов.

- Что теперь?

- Посмотрим.

Ричи подъехал к месту происшествия.

Пусто. Никого. Словно опять все попрятались за деревья.

Через десяток километров у полицейского поста увидели машину брата Ситы. Ричи свернул на обочину.

- Сита, отвези мистера Валери и миссис Хелен к себе домой, чтобы родители не беспокоились. А я тут все улажу.

Сита пересела за руль, и через полчаса мы были у нее дома. Ричи с братом появились уже поздним вечером.

- В полиции сказали, правильно сделали, что уехали. Иначе могло случиться, что угодно. Девочка уже в больнице, есть ушибы. Сначала плакала, а когда мы дали ее родителям четыреста крошей, заулыбалась.

- А если бы насмерть?

- Обошлось бы дороже, в тысячу, в полторы.

Ричи еще долго извинялся перед нами, пока вез нас домой.

Не успели войти - телефонный звонок. Парторг Гриценко.

- Ты где шляешься? Торгпред сказал, что ты в какую-то библиотеку отпросился, нигде тебя нет.

- По саду гулял.

- Подписали твои документы на продление. С тебя стакан. Дед почему-то упирался, ты с ним не поругался часом? Уговорил его, вспомнив, что тебе пятьдесят скоро стукнет. Тут уже стаканом не отделаешься. Завтра на службе будешь?

Я повесил трубку, не успев осознать случившееся, как Ганеш принес письмо. В нем знакомый редактор сообщал, что договорился об издании книги моих стихов. Но за взятку. Как свой своему. И за свой счет. Шлите рукопись, сэр.

Ладно, теперь хватит и на взятку. Еще один год впереди.

Глава сороковая

Не год, а полтора.

Сквозь жару, сквозь сезон дождей, сквозь Новый Год уже без Веховых, и снова жара и дожди.

От жары и гари

что-то тошно мне.

Розовое сари

на моей жене.

Московские друзья - профессиональные поэты завидовали мне - наберешься впечатлений, напишешь цикл стихов про заграницу. Впечатлений набрался, а вот со стихами...

... Проснулся в полутьме зимнего медленного рассвета, выпил горячего чая на кухне, глядя, как постепенно сереет припорошенный двор в окне.

Лыжня начиналась сразу за домом. Воздух пропитан влажностью талого снега и охладился за ночь, как дайкири - коктейль с взбитым льдом. Хорошо, что ребята из торгпредства дали лыжи, что сегодня воскресенье и они спят, компенсируя свои заграничные будни, груженые переговорами и встречами.

Солнце поднялось, но не проглянуло сквозь плотные облака, и белый снег слился с белым небом в день-альбинос. В открытом поле лениво задувал ветерок, в лесу было скрипуче тихо. Холодный кислород, растворяясь в горячей крови, гальванизировал мышцы, с каждым сокращением которых съедалось пространство бега.

Через незаметно минувшее время лыжня уперлась в лесок, и я узнал его - стоило только пройти между полосатыми столбами, и через полчаса буду дома, в своей квартире. Что толку торчать в торгпредской гостинице? В полуголодной командировочной неуютности...

И я свернул с лыжни. После горячего душа включил музыку и под придыхание свингующего саксофона заснул.

Открыл глаза с ощущением неясной тревоги. Но на работу еще рано... На какую работу?

Не рано, а безнадежно поздно - граница открыта только по воскресеньям, а уже понедельник, утро. Виза пропала, встречи сорваны, как вернуть лыжи?..

Этот сон в первый раз привиделся мне в Финляндии, и с тех пор я не раз пересекал границу, убегая домой. Во сне. Где реализуются неосуществленные желания.

И с отпуском ничего не получалось, надо было ждать подтверждения продления из Москвы, оно обычно приходит в последние дни, а иногда и часы. Вроде по телефону сказали, что есть, но телефон к делу не пришьешь. И сидят люди на чемоданах на всякий случай с билетами в кармане. Бывает и не дождутся. А бывает...

- Телекс пришел! Еще утром. Ирочка Карасева его случайно в ячейку завхоза положила.

И все же чем же милы или постылы страны заморские сердцу советскому?

Хорошо посмотреть жизнь зарубежную туристом из окна автобуса или номера отеля, в котором бассейн и рестораны, пройтись с гидом по достопримечательностям, и останутся на фотографиях дворцы и храмы да живописные пейзажи. При этом - копеечный мизер карманных денег, едва хватающих на сувениры - брелок, разовая зажигалка, колготки.

Иные следы в памяти от временных деловых поездок - переговоры, рабочие ланчи, переговоры, вечерние приемы. И небольшой запас командировочных, тянущих на маленький магнитофон или кожаное пальто.

Но только после трех-четырех лет жизни в стране, если, конечно, не отделен языковым барьером, начинаешь понимать логику быта и психологии, каноны религии и смысл обычаев чужестранцев.

А когда по-настоящему остро ощущаешь, что находишься заграницей?

В чужой стране.

В чужестранности.

Вот картинка рядового рабочего будня в торгпредстве - Петя Гладков уныло-задумчиво изучает техническую документацию какого-то агрегата, у него сегодня переговоры, Арчил Сохадзе, призывая всех в свидетели, кипятится, потрясая рекламацией покупателя, которому прислали неисправный станок, Ирочка Карасева томно прикроет глазки: "Вам телекс..." и обязательно обопрется бедром о стол - тянется привычная ежедневная рутина, а глянешь в окно - там пальма и на ней здоровенный зеленый попугай с перламутровыми пуговицами глаз.

И пронзает ощущение экзотики.

Под мягкую музыку по коврам входишь в расписной драконами ресторан пятизвездочного отеля и знаешь, что не надо смотреть меню с тех колонок, где проставлены цены - рядом катится необъятный мистер Джордж и уже ждут предупредительные официанты. И возникает ощущение раскованного освобождения от тягот и забот земных. В родном отечестве таких чувств не испытываешь.

Тропики чужестранны по-своему. Заразившись гепатитом, я был вынужден отказаться от спиртного, а ведь это - один из трех китов, на которых долгие годы держались колониальные режимы: виски - от инфекции, пробковый шлем - от жары и стек - от непослушания и лени. Жить в тропиках тяжело - недаром по совколонии ходила легенда, что англичане после трех лет пребывания в тропиках у себя в стране неподсудны. Им, словно больным, якобы многое прощалось.

Чужестранным образом жизни пропитываешься ежедневно и незаметно. Приедешь ли в дом к мистеру Джорджу или Ричи, или Сите и всплывает в разговоре то та, то другая история или случай из жизни.

Из их жизни. Ненашей.

Кому-то из друзей Ричи понадобилось, чтобы его коттедж подключили к газопроводу. Ричи сказал другу, что у него есть клиент в местной "Ойлкампани", который за взятку все сделает, если, конечно, Ричи даст рекомендацию. Сговорились. Газ провели. Клиент пришел к Другу за деньгами. Друг дал пятьсот.

- Мы же за тысячу пятьсот договаривались?!

- Но это слишком дорого.

- Тогда мы газ отключим.

- А я скажу, что ты взятку берешь.

Ругались, пока Ричи не добавил тысячу своих. Хотел сделать добро потерял деньги, потерял друга, потерял клиента.

Однажды дальний родственник Джорджа набрал у разных а долг и скрылся. Разные собрались толпой и к Жоре пришли.

- Отдавай, не то разгромим твой офис.

- Я у вас брал?

- Нет.

- Он у вас брал?

- Да.

- И ищите его.

- Но ты - родственник.

- Я вам давал за него поручительство?

- Нет.

- Идите в полицию.

Разные не успокоились. Пошли на местный базар, привели с собой толпу. Самосуд здесь очень популярен. Это идет от сельской общины, которая особенно сильна в провинции. Базарный суд признал логику Джорджа справедливой, но Разные не успокоились и вскоре к Джорджу явился капрал местной полиции с требованием вернуть деньги за родственника.

- Раз ты не ищешь настоящего должника, а пришел ко мне, - сказал Джордж капралу, - значит, они тебе дали взятку. Сколько тебе до пенсии осталось?

- Год.

- Хочешь уйти на покой в чине капрала?

- Да.

- Сколько лет ты ждал этого чина?

- Пятнадцать.

- У меня полно знакомых газетчиков, они напишут, что ты взяточник, и тебя выгонят со службы.

Говорят даже, что в Азии есть страна, где чиновники платят налоги с взяток. Наши местные мздоимцы тоже сильно поднаторели в своем бизнесе.

Один из многочисленных сыновей Джорджа получил повторный счет за телефон. Пришел в контору.

- Я уже платил по нему, - сказал он чиновнику.

- Чем можете подтвердить?

- Вот квитанция.

- Покажите.

Чиновник взял квитанцию и съел ее. А после взятки отметил бы в книге регистрации, что счет оплачен.

Богатство, благополучие здесь и в любви большой подспорье. Один из мелких служащих фирмы "Интерпаб" влюбился в дикторшу телевидения. До беспамятства. Познакомился с ней и стал преподносить дорогие подарки кольца, ожерелья, золотые браслеты. Попросил ее руки. Сыграли пышную свадьбу. В первый день медового месяца он встал перед ней на колени и признался, что он - бедный и все взял в долг из-за любви к ней. Она оценила его чувство, вернула ему драгоценности, но брак расторгла.

Торгпред часто посылал меня на переговоры с неизвестными фирмачами:

- Узнай, чего они хотят...

Я узнавал. Чаще всего такие встречи кончались ничем, иногда я говорил Галкину и Айвазяну:

- Это по твоей части.

Почти всегда в конце переговоров следовали приглашения в ресторан или в дом, или предлагалось приятное путешествие. Я вежливо отказывался. Знал и таких, кто никогда этого не делал.

Однажды пришла Чалма, бизнес, говорит, хочу.

- В какой области?

- Не имеет значения. Деньги есть, готов вложиться.

- Ткацкое дело устроит?

- Да.

- Мы готовы поставлять ткацкие станки, проблема в их техническом обслуживании на местах. Беретесь организовать сервис за процент от контракта?

- Да.

Дело получалось нешуточное, миллионов на пять валюты. Петя Гладков сигналит в Москву: шлите человека. Человек приехал. Слетали они с Гладковым в другой город вместе с Чалмой. Действительно, может.

- Контракт подписываем?

- Да, - отвечает Чалма.

- Когда?

- Завтра. В двенадцать. И на ланч.

Чалма не пришел. Исчез. Растворился. Человек из Москвы растерян, зол, недоумевает:

- Я же ему все карты раскрыл, полный расчет показал. Что я теперь генеральному скажу? Что фирма не пришла на подписание? Месяца через три Чалма появился опять, бизнес, говорит, хочу, деньги есть, готов вложиться.

- Мы же предлагали вам бизнес?

- Э-э-э, он мне все подсчитал до последнего кроша. За дурака меня принял? Раз все говорит, значит, точно обмануть хочет. Только где? Не знаю, поэтому рисковать не буду.

В другой раз к Гуляеву на переговоры пришел бизнесмен. Не в чалмы, не в сандалиях на босу ногу, не из тех, кто любит скрестить свои конечности и оглаживать голые пятки, почесываясь в самых неприличных местах. Бизнесмен был не из таких. Уровень фирмы сразу виден по тому, как отпечатана визитка, есть ли телекс, факс, отделения в других городах и странах. У Бизнесмена с этим было все в порядке. Разговор пошел об электронных компонентах, в которых нуждалась наша промышленность.

- Можете сделать?

- Покажите образец.

Через три недели приносит почти точную копию. Отправили ее в Москву на испытания. Ответ московских специалистов: сделано вручную, судя по всему - на местном базаре, из некондиционной проволоки и какой-то глины.

Бизнесмен настаивает:

- Давайте контракт подписывать.

- Ваш образец никуда не годится.

- Причем здесь образец?! Мы переговоры вели? Вели. Образец вы попросили? Попросили. Я вам его дал? Дал. В чем же дело?

- Ваш образец никуда не годится.

- Причем здесь образец?

Пришедший на очередные переговоры представился как господин Гупта. Прекрасный английский, четкость, конкретность, обязательность. Строитель. А в Союзе как раз решили построить несколько гостиничных комплексов, чтобы качать валюту.

Господин Гупта в срок принес свои предложения. Проверили - представитель крупной строительной компании, имеющий международные связи. Вот с ним с разрешения торгпреда я ходил в рестораны.

Переговоры шли достаточно успешно, Москва заинтересовалась предложением, когда господин Гупта попросил со мной конфиденциальной встречи. Отвез в клуб английского типа. Сели в уголке, выпили по стаканчику.

- Прошу вас, никто не должен знать о содержании нашей беседы.

- Обещаю.

- Я уволился из компании.

- Вас уволили?

- Нет, сам ушел. Я у них работал недолго. До того был в министерстве строительства, возглавлял возведение крупных международных объектов. Когда наш министр ушел в отставку, я решил принять предложение компании. Как вы знаете, во главе стоят три брата. Кроме меня директором работал сын одного высокопоставленного чиновника. Обнаружилось, что сын открыл кредит за рубежом на подставное лицо и положил себе в карман сто тысяч. В прошлую субботу братья вызвали на работу сына и меня. Других служащих в офисе не было. Только адвокат и трое типа телохранителей. Стали допрашивать сына. Он сознался. Они велели ему написать расписку на триста тысяч. Сын написал. Сказали, звони отцу, пусть заверит расписку. Сын отказался. Его начали бить. Даже не телохранители, один из братьев усердствовал. Чуть не убили. Сын позвонил отцу, тот прислал доверенное лицо, расписку у адвоката заверили. Только тогда сына отпустили. Его в госпиталь увезли.

- А вы тут причем?

- Они меня специально пригласили, чтобы неповадно было. Но я честный человек. Ушел от них. И вот честно предупреждаю. Лучше откажите им под благовидным предлогом. Они поняли, что я могу к вам пойти, угрожать мне стали, но у меня связи в правительстве остались - охрану около моего дома выставили.

- Неужели так опасно?

- А что вы хотите? Здесь очень дешевая рабочая сила. А им удалось в Африке контракт заключить на крупное строительство. Получают за это в долларах, а рабочим платят крошами. Безработные у них под окнами тысячами сидят, ждут, чтобы их наняли. Им достаточно мигнуть, они разрушат мой дом, и никто не узнает, в чем дело. Я хотел свое дело организовать, бизнесом заняться, но теперь боюсь.

Бизнес есть бизнес. Взлеты и падения. Расчет, риск и ответственность.

Мистер Джордж, наш Жора из "Интерпаба" несколько раз в своей жизни начинал с нуля. Рядовой лавочник, он бежал с десятками тысяч других, в одну ночь потеряв все, когда Пакистан откололся от Индии.

Пришел в представительство АПН и сказал, что готов взяться за любую работу. Стал вроде курьера ходить по редакциям местных газет. Через год мои коллеги подарили ему велосипед, а Джордж заказал себе первый костюм у портного. Гордый Жора приехал на прием в совпосольство, припарковал свой велосипед среди лимузинов, и когда, здороваясь, низко поклонился послу, пиджак на нем треснул. У дешевого портного и нитки гнилые.

Через десять лет мистер Джордж имел машину, офис и компаньона. Через пятнадцать лет вложил все деньги в производство фильма в Индии и прогорел. Вернулся к своему бизнесу - имеет несколько домов, штат человек в тридцать, несколько машин, в том числе "Мерседес". Удостоен международных наград в области рекламы и информации. Отмечен великим вождем Ким Ир Сеном. Стал таким толстым, что на нем трещат пиджаки, сшитые у первоклассных портных. Чтобы скинуть вес, купил себе велосипед-тренажер. Начал с велосипеда и кончил велосипедом. Между ними - жизнь.

Цена жизни, как акция на бирже, может упасть до нуля в любой момент. Ежедневно разворачиваешь газету - еще двое погибли от рук террористов, рухнула стена, некачественно строили - придавило пятерых, произошла утечка газа - отравились двадцать три человека... Все газеты, все журналы обошла страшная фотография: комнатные вентиляторы, словно птицы, раскинули под потолком лопасти, как крылья, и несут страшную добычу. Повесились. Трое. Три девушки, так и не узнавшие наслаждения любви и радости материнства. Одной - двадцать два, второй - восемнадцать, третьей шестнадцать. Три сестры. Семья мелкого железнодорожного служащего. Вырастил, выучил. Но замуж выдать не мог. Где взять для каждой по сто тысяч на приданое плюс расходы на недельную свадебную церемонию.

Реальность чужестранности вторгается в сознание в Азии, конечно, по-иному, чем в Европе или США. "Восток - дело тонкое", - говорил русский солдат, шагающий под белым солнцем пустыни в родные края. Но я по гроб не забуду, какая, в отличие от московской дождливой слякотной осени, стояла солнечная теплая весна в Буэнос-Айресе.

- Пойдем, передохнем, - по-волжски окая, предложила мне Вера Петровна, художница из Палеха. Глаза распахнутые, как васильки, коса венцом уложена на голове.

Мы вышли через задние ворота павильона советской выставки. Вера Петровна скинула туфли, прошла босиком по траве газона и грузновато села, расставив толстоватые в икрах и бедрах ноги. Щурилась на солнышко, улыбалась и рассказывала, какие гостинцы она привезет домашним.

Из здания напротив, недалеко, метрах в ста-двести, выскочил молодой парень, торопясь, пересек пустую автомобильную стоянку и перемахнул через невысокую сетку на столбах - ограду железной дороги. Он уже бежал по шпалам, когда из здания появились солдаты. В зеленой пятнистой форме, высоких шнурованных ботинках, с автоматами наперевес. Один из них тоже перелез через ограждение, встал на одно колено, прицелился. Короткий треск. Парень, вскинув руки, упал. Уже не торопясь, еще двое солдат присоединились к стрелявшему и все вместе пошли вдоль рельс. Наклонились, подхватили убитого и поволокли к дверям пакгауза.

Весеннее небо... Пестрая очередь в павильон вдали...

Русская крестьянка, сидящая на земле...

- Чего-чего, а уж хунты у нас не будет. И так в гражданскую вдоволь наубивались, - тихо сказала она. - Не приведи, господь, жить на чужбине.

А все равно рано или поздно невольно примеряешься - остался бы ты здесь навсегда? Дома-то тоже несладко поди.

Советский бизнесмен. Словосочетание абсурдное, а что у Системы не из разряда зияющих высот? Я знал одного, он относился к числу одаренных, добросовестных и неглупых. И достиг поста генерального директора одного важного внешнеторгового объединения, которое давало главное - свободно-конвертируемую валюту, СКВ. План по СКВ считался, как высота на войне. Возьмешь - получишь орден, нет - пойдешь в штрафные батальоны. Сам по себе план - это одно, но есть главное - рапорт о плане. Вовремя, то есть к концу года, и об успехах. Как раз для такого рапорта не хватало полтора миллиона СКВ. И сумма не очень великая, да если бы необязательно к дате выполнения социалистических обязательств, к двадцать пятому декабря... Тут подвернулась фирма, готовая взять товар на эту сумму. Она, правда, еще не расплатилась по старым контрактам, но президент божился, что не обманет. И чек подписал. Для полного ажура в рапорте чек приняли. Ордена и премии за взятие высоты получили. А президента посадили в тюрьму, жулик оказался, часть полученного товара, предназначенного для нужд своего отечества, налево перепродавал.

В это время генеральному директору за его рапорты, своевременные и ласкающие слух высокого начальства, предлагают отбыть торгпредом в страну, где платят пять тысяч "березовых" чеков в месяц и климат хороший. Только кто же у него объединение примет, если товар отгружен, но не оплачен? Генеральный туда-сюда, родители, говорит, приболели, сейчас не могу, но отказался. К тому времени президента фирмы из тюрьмы выпустили, но платить он был не в состоянии.

Генеральному предложили еще одну страну, но с климатом похуже. Отказываться было нельзя - третий раз не предложат.

Тогда-то и была задумана и осуществлена многоступенчатая операция: через представительство западногерманской фирмы в Болгарии и их сингапурских партнеров путем новых поставок, скидок и конвертации инвалютных рублей в клиринг, а потом в СКВ задолженность была погашена.

Генеральный уехал торгпредствовать, а через два года его призвали к ответу - ревизия обратила внимание на сложность расчетов. Когда разобрались, то и прокуратура и ОБХСС сказали, что криминала нет, никто себе ничего в карман не положил, все было ради Его Величества Социалистического Обязательства. Но тут началась, как снежный ком, кампания по разгрому внешторга - торгпреда выгнали из партии и уволили.

Лакированная картинка зарубежья из нашего социалистического лагеря привлекательна - ради нее бежала замуж за местного знакомая всей нашей советской колонии одна гражданка. Впрочем, даже гражданство она сменила. А он пожил с ней и развелся. Она приходила к воротам торгпредства и ждала, когда кто-нибудь выйдет - работу просила или хотя бы поговорить на родном языке.

А чужестранцем можно ощущать себя и в Союзе. Мы приехали как-то в командировку в Таллинн - писать об Эстонии. Жили в "Интуристе", пили ликер "Вана Таллинн", бродили по средневековым улочкам, гуляли по Певческому полю, по развалинам храма в Пирите и однажды по шоссе углубились в лес. Он был чист и торжественен, как воскресная месса. Деревья обступили нас и словно поднимались вместе с нами по пологому склону. Но человек тем и отличается от зверя, что живет не в единстве с природой, а диктуя свои законы. Свои социалистические обязательства по отношению к ней. Так и мы натаскали сучьев и шишек, и лениво пополз вверх дымок костерка. Он быстро разгорелся, и мы растерянно увидели, что языки пламени побежали по сухому мху и хвойной подстилке, серое пятно пепелища в короне приплясывающих огоньков неудержимо расползалось, и я представил себе, как огонь перейдет на молчаливо смотрящие на нас сосны, и понял, что это - чужой лес и что мы потом скажем людям, говорящим на эстонском языке, в свое оправдание. Сообразили, забросали костер песком, но ощущение преступившего чужой закон осталось.

Разобраться бы дома, где твой дом.

И жить надо там, где твой дом.

И умереть.

И лечь в родную землю.

Восток.

Жара.

Горшок надет

на кол в заборе.

Как срубленная голова...

Это все, что я написал в стихах о загранице - не пишутся они там.

Глава сорок первая

Мы уже привычно пережили жару и сезон дождей, событий особых не было, лишь проводы, проводы... В прощальных застольях почему-то всегда участвовала Маруся, жена одного из специалистов промышленности. Она выбирала момент, когда компания уже достаточно разговелась, выходила на середину с таинственным видом и, как большой, неожиданный и приятный сюрприз для окружающих, жеманно объявляла, что сейчас исполнит напутственную песню, написанную на мотив "Домбайского вальса". В первый раз прошло на "ура", на третий - вызвало кривую усмешку, на пятый - опоздавшие осведомлялись, был ли уже исполнен хит сезона, и радовались, что очередной бенефис Маруси прошел без них, на седьмой - попросили Марусю исполнить на "бис". Так под "Домбайский вальс" неудержимо сужался круг наших друзей и знакомых.

Уехали Айвазяны, с которыми мы за последний год сошлись - бывают такие спокойные, ненавязчивые, легкие отношения, когда-то вместе едем прогуляться в парк, то поужинаем, то побродим по магазинам. Возвращались Айвазяны не по своей воле - врачи определили у Татевик, жены Володи, какие-то нелады по женской части и предложили сделать операцию. Володя, не доверяя местным эскулапам, не столько хирургам, сколько техническому персоналу, тщательно обследовал больницу и удостоверился, что в подвале стоит дизель-генератор, а в бачке есть топливо. Это оказалось отнюдь не лишним, потому что именно в тот момент, когда Тата лежала на операционном столе, во всем районе вырубили свет и Володя тут же прибежал в подвал. За ним пришел абориген и запустил двигатель.

Казалось, что Володя предусмотрел все возможное, даже кровь Тате переливали советскую - собранную добровольцами колонии. Но то ли кровь подменили, то ли попалась заразная, но через сорок пять дней Тата заболела гепатитом - также как и я. Вылечить ее до конца не смогли - по непонятным причинам держалась температура, пока врачи не вынесли вердикт: дома и стены помогают.

Проводили Гусаровых, Сохадзе, Гуляевых, Гриценко. Собрались домой и Святослав с Леной.

Время нематериально и неуловимо для нашего восприятия, но оказывается есть моменты, когда можно остро ощутить, почувствовать различие между прошлым и будущим. Прощальные встречи происходили на границе двух времен. Когда ежедневно едешь в торгпредство и знаешь, что завтра будет то же самое, то есть ощущение, что сегодня как бы простирается в завтра. Если же завтра не будет того, что было сегодня, то связь обрывается и сегодня уходит в прошлое. Когда завтра не будет сегодня - это и есть прошлое.

И еще.

Время застывает на длительность разлуки. Мы - здесь, а все наши там, и в памяти родных и друзей мы остались такими же, какими были тогда - год или два назад. И для нас время жизни тех, кого мы не видим, остановилось в нашем сознании в момент расставания.

Сын сообщил мне, что женился. И уже никогда в памяти моей не будет воспоминания о его свадьбе. Этого события не будет в моем прошлом - останутся только короткие строки письма.

Зато чужая свадьба - Ричи и Ситы - запомнилась. Прием со стороны жениха в его доме для родственников и друзей невесты, ответный прием в доме невесты, прием в ресторане только для друзей жениха - прощальный "мальчишник" и, наконец, долгое шествие по улицам города от дома до специального шатра, сооруженного в саду пятизвездного отеля. Жених в белом костюме, в золотом уборе на белом коне с мальчиком - символом будущего сына - на руках в окружении несущих свет. Раньше тащили факелы, позже керосиновые лампы типа примусов, а сейчас - трубки дневного света. За женихом - громыхающий оркестр. Музыканты одеты в опереточные зелено-желтые костюмы, высокие белые сапоги, на головах накручены красные тюрбаны. Дуют, что есть мочи, в трубы, бьют в барабаны, а друзья и родственники пускаются в пляс. Шествие длится несколько часов, жених, наконец, меняет седло коня на кресло, рядом сажают невесту в золотом убранстве, каждый из гостей подходит, надевает им гирлянды цветов и дарит подарки. К вечеру в шатре зажигают свечи и обводят жениха и невесту вокруг небольшого алтаря.

Ричи несколько раз покидал свой трон, подходил к нам, жаловался, что утомился от этих бесконечных церемоний, мы ему тоже повесили на шею гирлянду и подарили расписную хохлому. А как все происходило у сына? Ездили к мавзолею Ленина, могиле Неизвестного Солдата? Не знаю...

В конце августа я уехал в командировку. Опять в Лонгбей. На неделю с выставкой. Позвонил оттуда и услышал слабый голос Алены:

- Валера, мне плохо...

В больницу она ехать наотрез отказалась. Я дозвонился до Барсукова, он привез врача, и Алена оказалась на больничной койке с диагнозом тропическая лихорадка. На следующий день я почувствовал, как что-то кольнуло в пояснице и прошло. Через два часа боль вернулась, помучила немного и отпустила. Через час приступ повторился. А потом интервалы между приступами становились все короче, а боль все сильнее - хоть криком кричи.

Оказалось, что пошел камень из почки. Так и я попал под капельницу. Когда камень вышел, я еле упросил докторов отпустить меня и, прилетев домой, застал бледную Алену, которая, ничего не говоря, расплакалась и протянула мне письмо от сына.

Отец регулярно писал нам, не реже раза в месяц и обязательно нумеровал письмо. Всегда находил слова поддержки, ободрения и, если и жаловался, то только на непогоду. Правда, последние два месяца известий от него не было, что мы относили на счет летнего периода.

Оказывается, еще в апреле у мамы случился тяжелый инфаркт. Она уже поправлялась и ходила. Отец сидел у нее в палате, когда сердце не выдержало и у него. Он побледнел и стал сползать со стула. Мать сумела кое-как затащить его на кровать и докричалась до медсестер. Прибежавший врач, молодой парень, мгновенно понял, что у отца - клиническая смерть и массажем и уколами сумел запустить сердце.

Получилось так, что маму вскоре выписали, а отец остался в больнице. Вскоре и он поправился и готовился к выписке. Однажды даже медсестры поймали его на лестнице черного хода, где он делал зарядку, несмотря на запреты - считал, что активность - самое лучшее лекарство. Но то ли клиническая смерть, то ли инфаркт что-то нарушили в организме отца - при обследовании перед выпиской у него обнаружили резко прогрессирующий рак поджелудочной железы. Врачи решили матери об этом не сообщать - сказали только моему сыну который регулярно помогал бабушке с дедом. А сын рассудил, что мой приезд делу не поможет, а только напугает родителей.

Отец умер как раз в те дни, когда мы с Аленой тоже были в больницах. Такое вот совпадение. И свадьба сына, и болезнь матери, и смерть отца не стали моим зримым прошлым.

Позже, уже после нашего возвращения, сын передал мне несколько пожелтевших страничек. На первой было размашисто написано рукой отца "Мои записи". И подчеркнуто. Отцу было семьдесят восемь, когда он пытался рассказать о своей жизни. Скупые странички, факты, даты, за которыми несколько поколений рядовой семьи из русской провинции - городов Сердобска и Моршанска.

Прадед - портной. Вот и все, что я знаю о нем теперь.

Дед - морской унтер-офицер, железнодорожный слесарь высокой квалификации. Детей никогда не бил. Бездельничающим его не видели. Не дотянул до ста полтора месяца. Помню, как в один год отмечали деду девяносто, отцу шестьдесят и мне тридцать. Бабушку ласково звал Лелькой, никогда с ней не ругался. По воскресеньям Лелька пекла пышки, и обед был мясной. За стол садились муж, три сына и две дочери. Жили в Моршанске на Застранке (за той стороной), которую переименовали в Комсомольскую. На зиму мочили яблоки, солили огурцы, к новому году откармливали поросенка.

Младший сын - летчик тяжелого бомбардировщика - погиб в начале войны. Бабушка не перенесла смерти любимца.

Старший прошел через всю войну, вернулся невредимым, но погиб в автокатастрофе. Как партийный работник он был направлен в Латвию. "Лесные братья" захватили его сына заложником, но сын чудом остался жив.

Тетки вышли замуж и прожили свою жизнь одна в Москве, другая - в Моршанске.

Отец окончил девятилетку с двухгодичным педагогическим уклоном и два года работал учителем, а потом директором школы в Чулымском районе Новосибирской области, затем ректором культармейского университета в Москве. Но первая пятилетка нуждалась в инженерах, и отец закончил Институт стали. Его направили на Ижорский завод, который входил в наркомат судостроительной промышленности, где он стал специалистом по корабельной и танковой броне. После войны - Москва, минсудпром, начальник отдела, зам начальника главка. За атомный ледокол "Ленин", подводные лодки и другие дела получил три ордена и четыре медали. Кандидат технических наук. Персональный пенсионер республиканского значения.

Вот и все.

Нет, было еще четыре листочка.

Схема - генеалогическое дерево нашей семьи, начиная с деда.

Распорядок дня в последние годы жизни: подъем, зарядка, завтрак, походы по магазинам, телевизор.

Два последних листа - попытка исповеди и график.

"Моя работа всегда была напряженной и трудной, но интересной. До шестидесяти семи лет, когда я вышел на пенсию. И хотя я продолжаю работать в скромной должности старшего научного сотрудника в научно-исследовательском институте, но морально и психологически с трудом переношу резкую смену темпа моей жизни. Раньше было ощущение необходимости высокого и физического и духовного тонуса, чувство ответственности за свое дело и, что самое главное, я видел уважение к себе и крупных начальников, и подчиненных, и хороших, и даже плохих людей.

Пожалуй, есть и моя немалая доля вины, что растерял старые знакомства, а новых товарищей не завел. Получилась самоизоляция, одиночество. Его особенно резко я ощутил, когда заболел, и никто по прежней работе не навестил меня. Пока не поздно, надо восстановить утраченное. Сложно, но надо. Нужно чувствовать ежедневно, что ты полезен окружающим. Иначе смерть."

График был необычный. Математические построения изображали взлеты и падения любви, уважения и взаимопонимания в течение жизни. В тридцать лет для отца превыше всего была красная линия любви, к восьмидесяти сошедшая до нуля. На закате жизни важнее всего была голубая линия взаимопонимания и черная - уважения.

Все три чувства с годами шли по нисходящей, отец все больше ощущал себя одиноким, хотя никогда мне об этом не говорил.

Прочитав записи, я осознал, что одиночество отца это одиночество всех старых людей перед смертью, и оно страшнее моего одиночества в больнице, оно страшнее одиночества в другом городе, далеко от дома, оно страшнее одиночества в больнице другого города. Страшнее такого одиночества только одиночество старого человека в чужой стране.

Я гордился своим отцом, когда мне было десять, я снисходительно внимал ему в двадцать лет, я зауважал и оценил его в тридцать, а позже с каждым днем росла к нему нежность. Особенно в те моменты, когда мать по-женски "пилила" его за какую-нибудь ерунду, а он вспыхивал, как юноша, и гневался: "Сколько раз я просил тебя не позорить меня в присутствии других!" Я гладил его по руке, и он постепенно успокаивался.

Я не видел отца мертвым, не видел его похорон, он остался в памяти моей жизнерадостным и бодрым. Ушел в небытие и нет его. И никогда не будет. И все это сказки о загробной жизни, об инкарнациях, о чем так убежденно толковал Ричи. Впрочем, и он был настолько потрясен смертью своего друга, молодого человека, который умер на его руках, что заколебался в вере своей.

Смерть моего отца осталась в памяти моего сына. Спасибо ему, он проводил деда в последний путь. Он мне все рассказал, когда, наконец, мы с Аленой приехали в Москву.

В отпуск.

В последний.

Страна готовилась к первым выборам депутатов. К первому съезду. К делу всенародному. Об этом и написался рассказ с таким же названием - "Дело всенародное".

Глава сорок вторая

Грязная весенняя Москва, хмурое небо с редкими проблесками слепого солнца, бугристый асфальт мостовых в морщинах трещин под слоем бурой жижи, потоки замызганных машин, черные надолбы наросшего за зиму нетающего льда, рябые от мелкого мусора озябшие газоны, разбросанные окурки на троллейбусных и автобусных остановках и толпа - торопящаяся, неулыбчивая, глядящая настороженно из-подлобья, готовая огрызнуться и мгновенно затеять свару - вся эта картина свернулась в трубку, уехала в прошлое для Евгения Горина вместе с фирменным поездом "Кавказ".

Москва обрекла Горина на долгое прощание - состав не подали вовремя, к полуночи, и Горину пришлось до половины третьего утра торчать у стенки в подземном переходе Курского вокзала, набитом отъезжающими, где-то между группой солдат под командой молодого лейтенанта и двумя мужчинами спортивного типа, стоявшими, как часовые, по бокам картонного ящика с японским телевизором "Панасоник". Горин сильно продрог, что ему было совсем ни к чему, надсадно кашлял и еле дождался того момента, когда можно было наконец-то расслабиться, согреваясь, на верхней полке купе под размеренный перестук колес.

Ехали долго, поезд полз все медленнее и опоздание составляло три, а позже пять часов против расписания. Поначалу этоустраивало Горина - по графику поезд прибывал около семи утра, но, по мере роста разрыва во времени, вызывало беспокойство - пропадал целый день лечения. Деваться, с другой стороны, все равно некуда, успокаивал себя Горин и практически не вылезал из постели, наверстывая отнятые бессонницей и лихорадочным темпом жизни часы отдыха.

К выводу, что деваться некуда не только в прямом, но и переносном смысле, особенно с другой стороны, Горин приходил еще и читая один из толстых журналов, выписанных вскладчину сотрудниками его отдела на радостях, сразу после того, как открыли ограниченную было подписку, что праздновалось как чуть ли не решающая победа на пути демократизации всего строя. Периодику читал он последние три года взахлеб, поначалу с оглядкой, как до того самиздат, восторгаясь смелостью сказанного или горько переживая и ужасаясь обнажившимся язвам социализма, а потом насытился, устал от беспредельного, ненаказуемого, неисправимого безобразия и стал выделять из бурного потока информации исторические очерки, мемуары, запрещенную ранее литературу и статьи по экономике. Каждая острая публикация возрождала надежду, что выход на свет так долго скрываемой истины заставит наконец-то опомниться стоящих у кормила власти, а может быть даже не столько их, сколько конкретных "хозяев" республик, краев, областей, районов, городов, поселков, деревень. Однако ничего радикального не происходило - система, содрогнувшись, как вулкан, извергала лаву, которая, застыв, становилась частью горы. Выходили верные законы, издавались правильные указы, принимались новые постановления... а жизнь в обществе, созданного великими умами прошлого по модели "все для блага человека, все во имя человека", продолжала идти, ежедневно реализуя совершенно иной принцип - "каждый обязан страдать сегодня во имя общего блага завтра". В одном телевизионном диспуте мелькнуло выражение "административная революция" и это было по сути верно - сам себе подотчетный, самому себе ничем не обязанный строй тужился сам себя революционно перестроить. Все равно здравый смысл никак не мог победить - если делать то, что целесообразно и экономически, и экологически, и по-гуманному, то сразу же ненужным и вредным становился административно-командный аппарат - конкуренции он не выдержит, а власть не отдаст, причем частью, винтиками этого аппарата, этой Системы были практически все живущие на шестой части суши.

Так размышлял Горин, но пессимизм его не был беспросветным - оставалась надежда на идеал правового государства с властью советов народных депутатов, демократическими выборами, свободной печатью, плюрализмом мнений и широкими возможностями индивидуальной трудовой деятельности, арендного подряда, разнообразных кооперативов, межотраслевых объединений, регионального хозрасчета, оптовой торговли... Зато в международных делах была отрадная конкретность. Ушли советские войска из Афганистана, газеты обошла фотография последнего убитого на чужой войне парня, замотанного в плащ-палатку, застывшего на броне машины смерти. Пошли под огонь резака первые ракеты, хоть и пришлось создавать специальные заводы по уничтожению созданного оружия - но здесь и тройных трат не было жалко. Трагический сдвиг коры в Армении, погасив межнациональные раздоры, отозвался волной помощи и сострадания мирового общества...

В вагоне-ресторане не работала печь, горячего не подавали, все меню составляла нарезанная крупными кусками красная колбаса, от которой, как писали газеты, наотрез отказывались кошки, и кусок холодной курицы. Пока Горин равнодушно жевал хлеб с колбасой, пришедший пассажир с мальчиком лет двенадцати затеял скандал с сидящими без дела официантками и поваром, требуя от них фруктовую воду в плотно закупоренных бутылках, а не в тех, в которых металлический ребристый колпачок легко снимался простым нажатием пальца. Официантки и повар в три голоса кричали, что не они закупоривают бутылки, что пусть пассажир предъявляет претензии заводу безалкогольных напитков или катится на все четыре стороны, хотя катиться в поезде можно было только с поездом, пассажир же призывал в свидетели Горина, с ловкостью фокусника снимая пробки одну за другой, но Горин молча смотрел на мальчика, тот на отца, на повара в белой куртке и на официанток с белыми наколками на головах, а за окном вагона, раскачиваясь, летела куда-то Россия. Горин и сам думал, причем тут ресторанная прислуга, пока не сообразил, правда, когда пассажир с мальчиком уже ушел, что можно остатки недопитой кем-то воды сливать в бутылки, пришлепывая их пробкой, и продавать их как нераспечатанные. Горин взял с собой две бутылки и в купе убедился, что одна из них наполнена выдохшимися отходами.

За день пути Горин успел прочесть рассказы, стихи и пьесу в журнале. Рассказы ему ничем таким не запомнились, стихи были неплохие, но тоже никак не отозвались в душе Горина, а вот пьесу он прочитал внимательно, потому что ждал от знаменитого автора многого. Горин знал его не только как всемирно известного прозаика, но и поэта, однако пьеса показалась Горину недостаточно сильной. И не потому, что автор с язвительной насмешкой показывал, как изобретатель смертоносного ультраоружия из самых благородных побуждений хочет даровать, да даже не даровать, а всемилостивейше соизволит повелеть жить в счастье, а не то...

Просто Горин сам жил в такой же сюрреалистической реальности - всю жизнь ему проповедовали, что он обязан быть счастлив по изначально заложенным и построенным стандартам и параметрам реализованной мечты человечества, и это было обыденнее, скучнее и намного страшнее изображенного в пьесе. Что же касается ультрасовременного оружия, то его скопилось на Земле столько, что можно неоднократно уничтожить маленькую голубую планету, а чернобыльский взрыв дохнул зевом расколдованного невидимого убийцы, проник в гены, в клетки, в хромосомы людей, животных, птиц и растений, и какие монстры придут на смену живущим, было пока еще неизвестно.

Однажды вроде бы ровное течение семейной жизни Горина затянуло в такой омут, после которого муть и мразь не осели до сих пор. Как же облегченно вздохнул Горин, как радовалась его жена Светлана, когда их единственный сын женился. Они не заметили, как из милого пухлого бутуза Эдик вырос в аккуратного, вежливого красавчика, "Я не так воспитан", часто говорил Эдик. Без тени улыбки, очень серьезно. И это впечатляло надо же, такой молодой, а уже с принципами. Горин пытался и не мог припомнить, каким таким утонченным правилам этикета он или Светлана обучали Дюка - так они звали сына в семейном кругу.

Прозвище сразу пристало к Дюку, Дюк в переводе означало ?герцог?, и так соответствовало его манере держаться, что школьные сверстники и институтские однокашники знали Эдуарда Горина только как Дюка.

К числу достоинств Дюка Горин относил умение классно водить машину и резвую сообразительность. Недостатков, к сожалению, набиралось гораздо больше - Дюк был порядочный трус, отчаянно, до истерики боялся врачей и высоты, неискренний, скрытный, он обладал поистине иезуитским терпением в достижении своей главной и неизменной цели: загребать жар чужими руками.

Женился он на однокласснице, дочке работника аппарата ЦК КПСС.

Заводная непоседа, чертенок в штанах, но властная, в отца, избалованная и с непредсказуемым характером Юлька и смиренный, как инок, Дюк вроде бы удачно дополняли друг друга. Быстро влюбляясь и быстро остывая, Юлька каждый раз возвращалась к надежному, как ей казалось, и верному рыцарю Дюку. Ей импонировало, что по красавчику Дюку сохнут подруги, ее мать не уставала восторгаться Эдиком, который всегда являлся в дом с цветами, который так аккуратно водил их голубые с мышиного цвета сиденьями "Жигули", который так сочувственно выслушивал регулярные исповеди будущей тещи об остеохандрозе. Свадьбу сыграли богатую, ресторан "Прага" продемонстрировал содержимое своих подвалов, бесшумная черная "Чайка" отвезла молодых к мавзолею Ленина и могиле Неизвестного солдата, о чем свидетельствовали цветные фото, занявшие почетное место в квартире Гориных. Медовый месяц молодые провели в Крыму, купаясь в море и ласках, окруженные заботой и вниманием персонала спецпансионата. Жизнь Гориных в бытовом смысле как-то незаметно, но качественно получшала - на столе появилась буженинка, карбонат, красная и белая рыбка, а главное, Горин получил возможность заказывать по списку книжной экспедиции издания, за которые он втридорога платил на черном рынке, и просмотрел со Светланой все сколько-нибудь интересное в столичном театральном репертуаре. Даже как-то в разговоре со сватом обмолвился о том, что пишет да трудно вот с публикациями. Сват изучающе рассмотрел Горина и после долгой паузы веско сказал: "Мы не имеем права давать какие бы то ни было указания другим организациям, из наших стен выходят только партийные документы, к тому же культура находится в ведении другого отдела, и мой звонок могут просто неправильно расценить. Это понимать надо."

Дюку, в отличие от отца, светило большее - он уже работал на маленькой, всего в сто шестьдесят рублей должности, но зато в министерстве внешней торговли, и стрелка его судьбы клонилась к долгому заграничному пребыванию в Англии или Финляндии. Однако претворению радужных планов в жизнь помешало рождение внука. Такое крупное событие на семейном небосклоне и связанные с ним хлопоты как-то заслонили смену трех глав государства, двух - по истечению естественного срока жизни, одного - по неизлечимости болезни, затем вышел майский указ по борьбе с пьянством и началась перестройка.

Честно говоря, Горин совершенно не верил, что в недрах аппарата может появиться человек, личность которого не деформирована, не деморализована системой. При самом счастливом стечении обстоятельств все равно такой человек обязан был пройти через весь тернистый путь в жестокой борьбе за власть от начинающего функционера правящей партии до ее главнокомандующего. Достигнув вершины, он должен был иметь ясную программу перестройки, верных единомышленников и избежать искушения смертным грехом гордыни. Конечно, можно сказать, что его приход былвызван исторической необходимостью - его ждал мужик, который семьдесят лет надеялся, что ему вернут землю, его ждал рабочий, чтобы стать хозяином завода, его ждали те, кто шел в тюрьмы, лагеря, сумасшедшие дома и эмиграцию, оставаясь верными своему таланту, принадлежащему русской и мировой культуре, его ждали те, кто все-таки пытался изменить хоть что-то в вывернутой наизнанку экономике, его ждало Отечество, в том числе и Горин, малая его частица.

Каждый день приносил что-то новое. Не успевали привыкнуть к одному, следовало другое, новая реорганизация шла на смену только что проведенной, ничего не меняя по сути, только гласность, беспощадное око правды, сдирала маски, обнажая коррупцию на всех этажах власти, начиная с верхнего, сплоченную мафию партийно-государственной теневой экономики, всесилие и безответственность монополий и экологические преступления ведомств.

Вместе со своим хозяином ушел на пенсию сват, и сразу исчезли из обихода Гориных списки книжной экспедиции и театральные билеты. Упразднили минвнешторг, но Дюк уцелел, его организацию полностью, всем составом передали в распоряжение одного из госкомитетов.

Дюк явился в квартиру Гориных около двух часов ночи на тех самых голубых с мышиными сиденьями "Жигулях", которые Дюку с Юлькой презентовал тесть еще в качестве свадебного подарка.

Горин был потрясен - впервые он услышал от сына искренние, горлом рвущиеся слова:

- Мне плохо, отец, помоги, - они сидели почему-то на кухне, Светлана, слава богу, была в командировке, - ты понимаешь, папа, мне плохо, как же я устал от всего этого. Вот никогда недумал, что дойду до такого. Я не могу больше терпеть ее вечных капризов, ее постоянного дурного настроения, от того, что не мажется губная помада, что не дует фен, что опять нечего надеть и кончились французские духи. Она все время кричит на сына, на твоего внука, он весь съеживается и плачет, я не могу на него смотреть, он так заикой останется, я ненавижу эту толстую ханжу-тещу, которая всем в глаза говорит одно, а за спиной - другое, да и тесть хорош, поливает советскую власть на чем свет стоит, мне надоело быть у них извозчиком, шофером, официантом, прислугой... Ты понимаешь, отец, я не выдержал, я ушел, просто встал и тихо закрыл за собой дверь. А потом было поздно... Что мне теперь делать, папа?! Ты же мужчина, скажи что-нибудь, у тебя же были аналогичные ситуации в жизни, когда тебе надо было вернуть женщину. Помоги...

Горин растерялся, горе, настоящее горе плакало слезами его сына, и сильный, мудрый отец должен был протянуть руку помощи, на которую сын мог опереться, как на землю. В этот момент и пронзила Горина мысль, показавшаяся ему и верной, и странной - острый пик страдания открыл в Дюке человека, оказалось, что Дюк любит своего сына, не терпит лжи и ханжества, неужели, чтобы стать Человеком человек должен страдать, и только через страдание - путь к вершинам нравственности? Кто же это все так устроил? И если это истина, то мир без страданий невозможен и страдание сына - его крест, который он должен, он обязан нести... Или здесь что-то не так и можно все-таки найти слова, которые объяснят сыну, передадут отцовский горький опыт, чтобы сын не творил уже единожды сделанных ошибок.

Телефонный звонок избавил Горина от этой ответственнойнеобходимости.

- Это кто, Евгений Сергеевич? - раздался в трубке раскаленный голос Юлии. - Эдуард у вас? Нет, не передавайте ему трубку, я вам все выскажу, а там поступайте, как знаете. Вот что, папаша, хватит с меня. Ушел ваш Эдючка и слава богу. Какая же я была дура, что мать послушалась. Правду говорят, что в тихом омуте черти водятся. Пай-мальчик ваш, Дюк-Звездюк, если не сказать покрепче, тряпка, мешок с дерьмом, а с пре-тен-зи-я-ми... Придет с работы, плюхнется на диван - то ему подай, рубашка чтобы каждый день была обязательно свежая, больше одного дня не носит, нет, все вежливо, все тихо, но палец о палец в доме не ударит. А как он с сыном разговаривает?! Отведет в угол и говорит ему тихим голосом гадости, а самого трясет от злобы, он же его заикой оставит. А вы знаете, почему за пять лет он ни разу не выехал заграницу хоть на неделю, хоть на день? Врачей боится, неженка. Я уж и так перед родителями, и сяк изворачивалась, а он все канючит - попроси отца, он все может, достань справку о здоровье. Не будет батя этого делать, понимаете? И потом кто такой Эдуард Горин, чтобы что-то о себе воображать? Кому он нужен со своими сто шестьдесят в месяц? Нам его зарплаты на бензин не хватает, сейчас любой кооператор деньги лопатой гребет, с трех миллионов партийные взносы официально платит. Мы же его кормим, поим, одеваем, мы же его со-дер-жим. Знайте, что я давно и всерьез подыскивала ему замену и рога ему трижды наставила, только, эх, не попался мне пока еще мужик по плечу, уж я бы его не упустила, уж мы бы с ним зажили и потом сына все-таки жалко... А машину я ему не отдам, дудки, пусть завтра же вернет и ключи в почтовый ящик опустит. Все. А ведь я его догнала во дворе, вылетела из постели в одной рубашке, как псих, думала стряслось чего, а как поняла, что он уходит, спросила, ты, Эдик, хорошо подумал? Знаете, что он мне ответил? Привет горячий - вот его последние слова, уважаемый папаша, ну и слава богу, хоть избавимся мы от вас, как обуза с плеч, вот и катитесь вы всем семейством, и вы со своими стишками, и выродок ваш, ветер в парус, понятно?

Частые гудки, как позывные тревоги, оборвана связь, расторгнут союз, разбилась судьба, осиротел внук - что сказать сыну? Что жена изменяла ему? Что, как сутенер, он состоит на содержании женщины? Что страх перед врачами лишает его даже мужского подобия - какой же он после всего этого глава семейства, который испокон века и кормилец, и защитник?

Утро, как всегда, оказалось мудренее воспаленной ночи, утром поблекли эмоции, сошла накипь обиды, утром Горин пришел к выводу, что был прав на все сто, не полез в потемки души даже собственного сына. Горин молча выслушал исповедь Дюка и тираду Юлии, молчание Горина и оказалось той помощью, в которой они нуждались - сами во всем разобрались, хотя у Горина и по сей день осталось гадливое ощущение человека, оказавшегося свидетелем дурной истории. Правда, ссора прорвала зреющий нарыв, Дюк взял на себя часть бытовых обязанностей и, пересилив себя, пошел к врачам, получил нужную справку о здоровье и оформлялся не то в Болгарию, не то в Польшу.

В вагоне поезда, вспоминая этот случай, Горин думал, что вот перестройка коснулась и его близких, не уйди сват на пенсию, глядишь уехали бы Дюк с Юлией заграницу и продолжали бы внутренне гнить их семейные отношения или возник симбиоз, внутри которого вырос бы неизвестно какой внук - панк, рокер, токсикоман... Очищается не страдающий, очищается сострадающий, нравственными были чувства Эдика, когда он страдал из-за сына вот где жила истина.

Размышляя о перестройке, Горин подумал, что были и в те времена просветы, светлыми пятнами оставшиеся в памяти. Джаз и Волга. Сразу скинут десяток лет, неужели десять как минуло?

Спасибо Вадиму - его идея, пройдет еще двадцать, а в памяти будет цвести не тускнеющий праздник жизни - три дня джазового фестиваля в Ярославле. Славен вольный Ярославль - до революции тысяча двести храмов, сейчас на тысячу меньше - дающий приют племени странных музыкантов, уж, казалось, что совсем не сочетаемо, так это мужик и джаз американский, джаз и русская Волга, но приехал при полном расцвете развитого социализма патриарх джаза Дюк Элингтон именно в Ярославль, где умыкнули его из гостиницы в ночи, а вернули под утро после "джема" - братского совместного инструментального многоголосия на любую вольно избранную музыкальную тему. Еще в начале пятидесятых, сквозь рев глушилок прорывался низкий голос Виллиса Кановера и выжимала медь духовых мерную поступь позывных "Садись в поезд А" Дюка Элингтона, звенели архангелами трубы Луи Армстронга и Дизи Гиллеспи, заливался кларнет Бени Гудмена, рассыпалось серебро клавишных синкоп Эола Гарнера и Оскара Питерсона, кричал человеческим голосом саксофон Чарли Паркера.

Джаз для Горина был и остался музыкой его юности, так рок отпечатается в памяти нынешних молодых, Горин и сына прозвал Дюк в честь Элингтона. Многих джазменов Горину посчастливилось видеть в концертах - тех же Гудмена и Элингтона, до сих поржжет сожаление, что прервал гастроли и отказался выступать в Москве Оскар Питерсон из-за того, что Госконцерт не нашел ему лучшей гостиницы, чем второразрядный "Урал".

Три дня в Ярославле - по шесть-семь часов музыки ежедневно, мозаика совершенно несхожих, в отличие от совэстрады, талантов - и одержимый виолончелист, с головой погруженный в тягучие волны воловьих жил своего инструмента, и хромой ударник, полчаса развешивающий и расставляющий на пустой сцене барабаны, барабанчики, бубны, горшки, тарелки, тарелочки, связки бубенцов, а потом в тишине зала, касаясь этих предметов, заставивший их отозваться каждого своей партитурой в симфонии ударных "Разговоры", и дуэт пианиста с ксилофонистом, который трижды начинал в отчаянном ритме выстукивать свою импровизацию и трижды сбивался, пока, наконец, не бросил палочки и ушел за кулисы, но зал зааплодировал и смолкал до тех пор, пока ксилофонист не вернулся и не сыграл-таки пьесу до конца, заслужив овацию, и трио, квартеты, квинтеты, биг-бенды - большие оркестры - раскачивали зал, а вместе с ними, казалось, и дворец культуры с колоннами, и древний русский город с обкомом во главе. Зал не просто слушал, это невозможно на джазовом фестивале - зал переживал вместе с солистом, радовался и кричал, погружался в сумасшедшую тьму подкорки и парил в высотах гармонии. Ведущий, знавший всех музыкантов и добрую половину зала, не объявлял номер "Соло для песочных часов с боем" или "Бисер в ежовых рукавицах", а беседовал, высказывал свое мнение, что тут особенного по нынешним понятиям, а тогда звучало как декларация прав человека.

В фойе дворца культуры висело несколько графических работ, слабое подобие выставки, один эстамп запомнился Горину - черно-белый, без теней, скрючился на трехногом стуле голый человек в обнимку с саксофоном, рядом на краю стола - бутылка портвейна "Лучший" за один рубль двадцать семь копеек и огрызок яблока. Черно-белые будни джаза и фейерверк фестиваля...

В Пятигорск прибыли в три часа пополудни. Обогнув здание вокзала, Горин удачно вышел на остановку и сел в подошедший автобус. Раскачиваясь на дорожных колдобинах, кренясь на поворотах и натужно подвывая при преодолении постоянного подъема, машина забралась, наконец, на ровную площадку. День был погожий, весеннее солнце неярко ослепило Горина, он, улыбнувшись, зажмурился, обернулся и увидел Гору.

Пронзило острое ощущение встречи с вечностью - вечности не было ни в сидящих на скамейках, ни в стоящих разбросанной группкой на остановке автобуса, ни в идущих на процедуры или возвращающихся с процедур, ни в белых корпусах санатория, четырьмя ступенями забирающихся вверх по склону, ни в параллельно провисших тросах фуникулера, ни в ретрансляционной мачте, уткнувшейся в небо - вечность была в Горе. Море - также зеркало вечности, но в волнах бесконечного движения, Гора же, не торопясь, вздымалась из недр, вздох ее величия исчисляется миллионами оборотов Земли вокруг Солнца. Гора хранила молчание вечности и сто сорок восемь лет назад, когда Лермонтов ехал навстречу своей смерти. В неотвратимости происшедшего увиделась Горину предначертанность гибели поэта и ощутилась невидимая связь с днем сегодняшним.

Длинный коридор на третьем этаже с одинаковыми безликими дверями, за одной из них небольшая прихожая с вешалкой, на которой висел чей-то плащ, в комнате две кровати вдоль стены, разделенные тумбочкой, и стеклянный проем, за которым, как в раме картины, маленький балкончик и склон Горы. На небрежно застеленной кровати соседа почему-то оказалось две подушки, Горин, не долго сомневаясь, выбрал из них набитую поплотнее, кинул на свою кровать еще и чемодан, куртку и поспешил на прием к врачу.

- Что беспокоит? - подняла на Горина светлые глаза полная женщина в белом халате после того, как ознакомилась с его санаторной картой.

Спросила участливо, и Горина потянуло поделиться с ней, да не знал с чего начать - печень, простата, геморрой, парадентоз, конъюнктивит полста за плечами, лет десять осталось, да, не больше десяти...

- Разденьтесь, я вас послушаю.

Касания холодного металлического кружка стетоскопа.

- Чем-нибудь серьезным болели?

- Язва двенадцатиперстной, аппендицит.

- Похудели, наверное, в последнее время? - оценила она на взгляд Горинскую наготу. - Из родственников никто от рака не умирал?

Горин представил генеалогическое дерево рода Гориных и ветви, которые обрубил рак, - отец, тетка, дед по материнской линии, двоюродный брат, нет, не десять лет осталось, меньше, наверняка меньше. Это неотвратимо. Как в день дуэли. Различимый не в такой уж туманной дымке будущего финал жизни не пугал Горина, только все отчетливей стучал маятник времени успеть, успеть, успеть...

Получив талон на питание - пятая диета и назначения - грязи, массаж, кислородный коктейль, ингаляции, Горин разобрал чемодан, погулял по территории, тут подоспело время ужина, и отдыхающие ручейками стали стекаться к стеклянному кубу двухэтажной столовой. Горин попал во вторую смену, два потока идущих навстречу друг другу вверх и вниз по лестнице с переменным успехом вели борьбу за единственные перила. Заторы с кратким выяснением отношений происходили, когда сходились, как в лобовой атаке, ветераны войны. Почти каждый второй носил ордена, медали, набор орденских планок, нагрудные знаки лауреатов, ударников, передовиков - побеждал обладатель более представительного иконостаса.

Огромный зал - ряды столов на шесть посадочных мест каждый, в проходах официантки толкали каталки с пирамидами тарелок. Горинская ячейка оказалась где-то в углу зала, соседи по столу быстро поели и ушли и Горин посидел одиноко, дожидаясь пока на него не обратят внимание.

- Новенький что ли? - заметила наконец-то Горина официантка.

Говорила она приветливо, но размеренно, с паузами, будто расставляла тарелки по местам.

- На вас у меня ничего не заказано. Придется довольствоваться чем бог послал. Только дежурные блюда. Есть рыба с перловкой. Или лапшевник с творогом. Выбирайте, все одинаково вкусное. Каши вам принести? Маслица нет? Значит, съели. Сахар на другом столе посмотрите, может остался. Не завезли продуктов, что тут поделаешь...

Горин не стал упоминать про причитающиеся ему завтрак и обед, а в дальнейшем не единожды убеждался, что новенькому, как в больнице или тюрьме, достается кровать без подушки, неудобное место за столом, последняя очередь на процедуры. Что поделаешь, не завезли, и перила в санатории для приехавших лечиться одни, вторых не предусмотрено.

- Донецкий Евгений Григорьевич, - крепко пожал Горину руку сосед по комнате. Или точнее ее называть палатой, подумал Горин.

Низкий прокуренный голос, седой вихор, одна бровь воинственно приподнята, черные, в блеклых ободках старости, но с тлеющим огоньком глаза.

- Евгений Сергеевич Горин.

- Тезки, значится. Угощайтесь, - протянул портсигар Донецкий.

- Бросил три года назад.

- Уважаю. Это какую же силу воли необходимо иметь, чтобы сорок лет курить и бросить, чтобы тридцать лет пить и бросить. Сила да воля - что бы с нами-то со всеми было бы, будь у каждого и воля и сила, спрашивается? Умозрительно рассуждая, хуже не было бы, а наоборот. С другой стороны, слаб человек, слаб, ох, слабак. Так и норовит побаловать себя напоследок. Вы разрешите?

Горин, сам куривший взасос, а теперь не переносящий табачного дыма, вдруг смутился и промолчал в ответ, то ли на в силах отказать едва знакомому человеку, то ли от того, что Донецкий, заранее уверенный в его согласии, уже щелкнул зажигалкой.

- Подарок Сергея Федоровича Бондарчука, - пояснил про зажигалку Донецкий. - На картине "Война и мир" совместно работали. Группа каскадеров под управлением Донецкого. Зву-чит! "Скажи-ка, дядя, ведь недаром..."

Пока Донецкий с чувством декламировал Лермонтовское "Бородино", Горин опять смутно ощутил, как безмолвную зарницу на горизонте, как дальний подземный толчок, кровную связь Горы и Дуэли.

Донецкий был непрерывен. Он непрерывно курил, говорил, начинал смеяться и заходился в кашле, уходил в туалет, чтобы отхаркаться, но дверь за собой не закрывал, а что-то гулко кричал под шум ревущей в бачке унитаза воды. Две страницы в день, с подступающей безнадежностью подумал Горин, куда уж тут.

- Тезка, надо бы вспрыснуть твой приезд, ничего, что я на ты? Понимаю, понимаю, печенка-селезенка, процедуры-доктора, мы приехали сюда лечиться, режим нарушать никому не дозволено, а мы в воскресенье, когда у всех выходной, даже у главврача, по маленькой, не торопясь, под закусочку, все заранее заготовим, шашлычок-балычок, кинза-брынза, лаваш-ералаш, а сейчас некогда, некогда, пошли, тезка, как в старые якобы недобрые времена говорили, эстрадную программу "Время" смотреть.

Они прошли в конец коридора и осторожно, привыкая к темноте, нашли себе места на диване в холле. Международная часть программы состояла из репортажей с Кубы и из Англии. Смотрящих было человек десять-двенадцать, черно-белый отсвет экрана выхватывал из темноты их неподвижные, похожие на маски, лица и время от времени кто-то добавлял свой комментарий к блоку новостей. "Постарел Федя", - про Фиделя Кастро, "Вот умница"", уважительно про Маргарет Тетчер. Тон реплик резко изменился, когда дикторы перешли к внутренним известиям. "И чего мотается по стране. людей отрывает от дела, лучше бы Госагропром растряс", - с раздражением про члена Политбюро, посетившего в белом халате очередной образцово-показательный колхоз. "Красиво жить не запретишь", - с равнодушным недоверием про откуда-то взявшиеся полные прилавки магазинов в каком-то областном городе. Как всегда, очень внимательно прослушали сводку погоды, после чего несколько человек вышли, но большинство остались смотреть теледебаты двух кандидатов в народные депутаты.

Одним из кандидатов был генеральный директор производственного объединения, другой - партийный деятель высокого ранга. Они излагали свои программы, отвечали на вопросы ведущего, на звонки телезрителей. Их диспут слушали молча, даже Донецкий притих. По сути речей и ответов Горину становилось все более ясным то, что он раньше знал и думал об этих кандидатах - хозяйственник зажат тисками госплана, госзаказа, госнаба, госприемки, - госудавом антиэкономики и только попытается, будучи избранным, решить задачки своего объединения, , а партийный функционер, несмотря на критику в адрес Системы, постарается закрутить гайки потуже, чем это бывало прежде, используя кольца того же госудава.

Зажгли свет, и перед Гориным предстала писаная во всю поверхность стены картина. На фоне розово-закатного неба высилась вдали Гора в пелеринах облаков, а по зеленой степи распластался в напряженном беге-полете всадник в откинутой бурке. Глаза у Лермонтова закрыты, лик бледен, сам всем прямым телом склонился вперед, словно неудержимо падал на землю, куда с застывшим ужасом вперился безумный глаз коня.

Картину обрамляла нарисованная же золотая рама, как на настенных ковриках с рынка "Лебеди в пруду" или "Русалка", и контраст от столкновения бешеной скачки и падающего Лермонтова, от летящего навстречу своей смерти гения и санаторного помещения с громоздким телевизором и казенной мебелью опять взволновал Горина - тема его будущего рассказа обретала четкие очертания.

...Лермонтов был спокоен и весел в день дуэли, с удовольствием позавтракал и еще писал у окна, выходящего в сад, не замечая, как утренняя свежесть июльского дня постепенно сменилась жарким полуднем, а затем липкой духотой. Умолкли птицы, пропали звуки, гнетущая тяжесть давила на веки, густой воздух был недвижен и призрачен, грозовая туча, синея от удушья, обволакивала Гору.

К шести часам отыскали поляну среди кустарника, и Лермонтов, радостный, свежий - весь день он ощущал необычайный подъем, хотя далеко не в зените своего могучего таланта, не что, что покойный Пушкин, но сколько еще впереди и даже сказал кому-то, не сказал, само собой вырвалось: "Я счастлив!" Лермонтов опять принес свои извинения за неуместную шутку, но Мартынов, распаленный одуряющей жарой, настоял на своем - крупнокалиберные пистолеты, дистанция пятнадцать шагов вместо положенных двадцати пяти, три выстрела паче окажется недостаточным.

Лермонтов стоял, правое плечо вперед, пистолет прижат к груди, улыбался и ждал.

Мартынов целил так долго, что секундант не выдержал:

- Стреляйтесь же, а не то я вас разведу!

Грянул выстрел, сверкнула молния и эхо грома сотрясло Гору. Внезапный ливень, словно разверзлась хлябь небесная, обрушился с ревом и плачем на землю. Смертная бледность белила лицо убитого поэта, и струи воды, багровея, никак не могли смыть кровь, хлеставшую из развороченной раны в груди. Не переставая, шел дождь - летом явление редкое в этих местах - и еще ночь, и еще день тело Лермонтова лежало под кустом на поляне - никак не могли сговориться и нанять телегу, чтобы перевезти его в Пятигорск... Воскресенье совпало с днем выборов. Без пафоса Маяковского - читайте! завидуйте! - Горин впервые в своей жизни реально ощутил себя гражданином - его голос, его избирательный бюллетень мог стать микропружинкой, которая заставит дрогнуть стрелку весов в пользу того или иного кандидата в народные депутаты.

Именно поэтому, не считая себя вправе бездумно принять участие в голосовании за тех, кого не знал, Горин не пошел на местный избирательный участок, открытый прямо в санатории, хотя такая полная возможность и была.

Это было совсем новое ощущение, ощущение свободы, оно принципиально отличалось от того, что возникало на фестивале джаза в Ярославле, оно было даже в принятом без всякой опаски решении не голосовать, и Горину увиделась внутренняя связь Свободы с темой Горы и Дуэли.

Вечером Донецкий, памятуя о договоренности, организовал-таки небольшое застолье, пригласив третьим своего знакомца Петра.

Петр уважительно и не без интереса спросил, где же это Донецкий исхитрился достать водку, по сведениям Петра из достоверных источников на весь Пятигорск спиртным торговал только один магазин с двух дня, и то продавали сколько завезут, на что Донецкий подмигнул и ответил, что, во-первых, в связи с выборами вчера, то есть в субботу, завезли побольше этого дефицитного товара, во-вторых, в городе есть ликеро-водочный завод, а раз есть завод, значит всегда есть возможность возле него приобрести по повышенным ценам столь желанное и необходимое для товарищеских встреч или иных торжеств зелье.

Семена этой идеи упали на благодатную почву, разговор принял активный характер, выявив личную заинтересованность всех троих мужчин, которые единодушно осудили политику партии и правительства в этом вопросе, придя к выводу, что надо было бы четыре года назад категорически исключить под страхом суровых административных наказаний пьянку на работе и в рабочее время, но оставить свободу - опять это хмельное слово - СВОБОДА! - распоряжаться своим здоровьем и досугом как кому заблагорассудиться.

В доказательство своей и всеобщей правоты Донецкий нарисовал картину повального самогоноварения и поделился с товарищами надежными рецептами самоизготовления различных водок, сославшись на первоисточник - поваренную книгу мадам Молоховец дореволюционного издания. Все рекомендации мадам начинались с совета перегнать перебродившее через "кубик", и присутствующие со знанием дела обсудили новейшие достижения советского перегонного аппаратостроения, обладателями образцов которых, как оказалось являлись и Донецкий, и Петр, и несколько знакомых Горина.

Горин припомнил, что до пятнадцати лет не брал в рот ни капли спиртного и совсем не представлял себе его воздействия на организм. В районном доме пионеров Горин занимался в музыкальном кружке, дуя на трубе, и был по случаю приглашен взамен заболевшего трубача на халтуру "лабать жмурика", то есть проводить в последний путь усопшего. Выполнивший свой печальный долг оркестр в полном составе был посажен на поминках за стол. Глядя на других, Горин выпил стакан водки, не ощутив ни робости, ни отвращения. Голова оставалась ясной, но тело стало чужим и совершенно непослушным. Горина неудержимо заносило то в одну, то в другую сторону от генеральной линии его продвижения, и он с большим трудом добрался до дома. Несколько раз безрезультатно пытался дотянуться до звонка, отбрасываемый неведомой силой на исходные позиции, пока не понял, что гораздо надежнее стоять на четвереньках. Обнаружив это, Горин убежденно подумал, что именно таким простым и естественным образом ему удасться скрыть от матери свое состояние. Постучал в дверь и, когда мать отворила ему, поздоровался с ней и прошел на четвереньках в комнату.

Мать сразу поняла в чем дело и молча смотрела, как сын, твердо перебирая руками и ногами, сходил в туалет, вернулся, рассказал об успехах в школе, гордо отдал заработанную в оркестре пятерку и лег спать.

Все трое, в том числе и Горин, дружно посмеялись над Гориным-молодым.

Донецкий не мог остаться в долгу и рассказал, как однажды, будучи со съемочной группой в областном украинском городе, оказался свидетелем следующего проишествия. Впрочем, начиналось все без свидетелей. В гости к ночному сторожу аттракционов, что настроили в парке культуры и отдыха, приехал кум из села. Как водится в таких случаях, привез с собой четверть доброй горилки, жменю сала, мешок синеньких и связку чеснока. Выпили кумы, закусили салом с чесноком и почуяли прилив сил.

- А шо, кум, кажи, жалко тебе трохи развлечь своего дорого кума в этом заведении? - хитро спросил кум у ночного стража, имея ввиду охраняемые родственником аттракционы.

- Жалко? - удивился сторож. - Хиба ты жалеешь колхозного поля, так чем же я тебя хужее?

И повел кума поначалу в комнату смеха, где кумовья подивились на свои растянутые то в длину, то вширь фигуры, а потом на качели-карусели. Это такое сооружение, пояснил Донецкий, в виде мачты с большим кругом наверху, к которому на длинных железных цепях подвешены деревянные сиденья. Сторож усадил на одно из них и закрепил кума, а сам в целях равновесия сел в такое же сиденье с другой стороны круга. Однако дотянуться с такой позиции до кнопки включения сторожу никак не удавалось, поэтому ему пришлось отыскать прут подлиннее, опять пристегнуться и долго тыкать прутом в кнопку, пока не раздался щелчок и карусель с металлическим скрежетом тронулась в свой бесконечный путь по кругу. Поначалу тихо, потом все быстрее, колесо разогналось, и кумовья, поднятые вверх центростремительной силой, закрутились в ночном небе. Ого-го, кум, о це диво, кричал кум куму, ого-го, вторил эхом кум куму, и неслись они в черной ночи, как ведьмы на шабаш.

Накрутившись досыта и даже отрезвев, кум попросил сторожа остановить верчение, на что тот резонно ответил, что сделать этого никак не может. Через некоторое время кум почуял себя дурно и выпустил на волю съеденное сало с чесноком и стал молить об остановке, как о пощаде или милости божьей. Сторож, пошарив в карманах, обнаружил гайки, свинченные им неизвестно зачем с других аттракционов, а может с той же карусели, принялся кидать их вниз, норовя попасть в кнопку отключения, но нужного эффекта бомбометание, а точнее гайкометание, не дало, и кумовья продолжили свое путешествие.

Постепенно рассвело, запели птицы, а качели-карусели все крутились пока не сгорел мотор. Заблеванные, помертвевшие кумовья были обнаружены бабами-уборщицами, которые никак не могли взять в толк в чем тут дело и долго и непрофессионально подсчитывали, сколько же надо выпить двоим мужикам, чтобы дойти до такого состояния, когда не то что встать, глаз открыть нет никаких сил.

Здесь и Донецкий, и Горин, и Петр немного поспорили о том, сколько может выпить человек и, разойдясь в количестве, пришли к единому мнению, что все зависит от настроения, закуски и участия в этом процессе супруги.

Петр был из городка рангом намного ниже , чем Горин или Донецкий, а что такое провинциальное захолустье? Место скопища человеков, которые настолько близко знают друг друга, что ничего не скроешь, и уж если случится что, то и воспринимается как событие почти семейное. И все обыватели города, конечно, знали, что местный специалист по электричеству Колька Ниткин всенепременно желал иметь только сына, что супруга его Валентина обещалась произвести требуемое и, действительно, обещание свое исполнила, за что счастливый Колька подарил новоявленной мамаше норковую шапку голубого оттенка - такую же, что имели лишь жена председателя горисполкома и завгорторгом.

Дите получилось слабое в отличие от мордастой Валентины, но Колька души в нем не чаял и, позабыв своих бывших сотоварищей по загульным делам, денно и нощно выхаживал наследника. Через определенное время тело сыночка покрылось сыпью, и доктор установил диагноз - врожденный сифилис. Колька учинил супруге допрос третьей степени с мерами физического воздействия и добился чистосердечного признания от Валентины - на самом деле родила она девочку, но, зная крутой Колькин нрав и тяжелую руку, перепугалась и за деньги уговорила медсестру переменить клеенчатые бирки на руках двух младенцев. Мальчика ей уступила соседка по родильному, женщина беспутная, без определенных занятий, которой было совершенно безразлично, какого пола у нее дите. Колька, потрясенный таким известием, наварил Валентине еще один "фонарь", но потом остыл и рассудил, что пусть будет дочка, но своя и здоровая, чем подкидыш-сифилитик. Супруги Ниткины отыскали соседку по родильному дому, находившуюся в нетрезвом состоянии около колхозного рынка, но та угрюмо отказалась от совершенного обмена. Пришлось прибегнуть к содействию органов милиции, которая выяснила, что девочку Ниткиных беспутная женщина умертвила и бросила в колодец.

- Как же вы там вообще живете? - не выдержал наступившего молчания Горин. Как будто Петр существовал где-то на иной, далекой и дикой планете.

- Да так и живем, - просто ответил Петр. - Колбаса, масло, сахар, все по талонам, теперь и мыло по карточкам.

- Шизнь, тезка, - скаламбурил Донецкий. - Они делают вид, что платят, мы делаем вид, что работаем...

Донецкий еще говорил что-то, а Горин смотрел на него, на Петра и думал, что все мы - тезки, все мы - люди, которые изъясняются на русском языке, народ одной удивительно богатой и щедрой на таланты страны, а вот как жили веками, так и живем в скудости и духовной нищете. Сколько, казалось, происходит перемен, а разве повернешь ее, Гору?.. Прощай немытая Россия, страна рабов, страна господ, и вы, мундиры голубые, и ты, покорный им народ, - всплыли строки Лермонтова, опять Поэт, опять Гора...

Пешеходная экскурсия по Пятигорску началась с площадки, откуда открывалась панорама Горы. Снизу мелкий лесок постепенно переходил в кустарник, ближе к вершине только трава покрывала склоны и где-то там в одна тысяча девятьсот двадцать пятом году от рождества Христова к слету ударниц труда был высечен портрет Ленина. Гора несла его, как значок на груди, ее вечная безликая сущность была визуально присвоена и получила свою метку, что Гора принадлежит первому в мире государству рабочих и крестьян.

Скульптор, реставрировавший портрет после неудачной попытки немцев во время войны расстрелять портрет из орудия, высек заодно на скале четверостишие собственного сочинения. Вознесенный на Гору опус вряд ли можно было назвать поэтической вершиной, но стихи были посвящены уже не тому, с кого делался каменно-тесный портрет, а товарищу Сталину и вполне годились для нимба, откованного под прессом репрессий, отполированного массой славословий и водруженного на чело вождя всех народов и времен. Соединив на себе портрет Ленина со стихами, посвященными Сталину, Гора стала наглядным символом Системы.

Изначально не могло быть поэзии в высеченных, казалось бы, навечно строчках, истинная поэзия звучала в струнах Эоловой арфы - специальный инструмент был установлен нашими предками на Холодном отроге Горы, и в бытность свою налетавший ветер будоражил ее вечный покой странными звуками. Их любил слушать Поэт. Наши современники лишены этого вдохновляющего действия, ибо время беспощадно порвало струны, а советское время ликвидировало и самую арфу.

Узкая тропа сбежала вниз и привела к гроту, в котором так любил уединяться Лермонтов, где Печорин встретился с Верой, это было свидание любви, отсюда виден весь Пятигорск с каскадом широкой лестницы, заполненной кринолинами, сюртуками и мундирами общества, съехавшегося на воды. Оказывается по тем временам надобно было иметь изрядное здоровье, чтобы выдержать ежедневное действие прописанных эскулапами сорока-пятидесяти стаканов насыщенной газами, ионами и минералами воды. До чего же беспредельна вера человека в чудодейственность непонятного, подумал Горин, и как жадно хватается он за целебное средство, чтобы поскорее избавиться от болезни. Получив же облегчение, опять безрассудно тратит время своей единственной жизни.

Павильон над источниками венчал лестницу, здесь княжна Мери помогла поднять оброненную кружку оправлявшемуся от раны Грушницкому. Тропа вдоль Горячего отрога привела к бронзовому орлу, терзавшему змею болезней, а от него совсем вниз к еще одному гроту. Под его сводами пировали друзья, звучали смех, тосты, стихи и песни, отсюда была видна скала с портретом Ленина на Холодном отроге, павильон над источниками и орел на Горячем отроге. Оглянувшись на пройденный путь, Горин как бы обернулся в прошлое, дымка которого, как на полотнах импрессионистов, окружала какую-то иную, возвышенную и наполненную поэзией и высокими страстями жизнь.

Напротив грота высился ажурный стеклянный павильон "Лермонтовская галерея" с готическими башенками в голубых, красных и желтых витражах, полностью видный сквозь ветви не успевших еще обрядиться в весеннюю листву деревьев парка. Из глубины его показались двое мальчишек лет по двенадцать-пятнадцать в ярких спортивных шапочках и куртках, один - в красных кроссовках, другой - в оранжевых резиновых сапожках. В руках у них были рогатки, и они, подбирая на ходу камни, искали цель, чтобы поразить ее. Издалека не было видно полета снаряда, но то металлическим звоном отзывался фонарь, то глухим стоном дерево, то сухим щелчком скамейка. Они добрались до стеклянного павильона, обошли его, деловито рассматривая, и скрылись за углом. Звон разбитого витража отозвался эхом в пустом павильоне, задрожали стекла и экскурсанты завертели головами, не понимая, где источник тревожного звука.

- Вот звери, - покачала головой экскурсовод, видевшая рейд молодых варваров. - И что же из них вырастет? Рэкетиры? Слава богу, хоть в Афганистан их больше не пошлют опыта набираться... На этом наша пешеходная экскурсия по Пятигорску заканчивается. Вопросы есть?

Вопросы-то есть, да где ответы, подумал Горин.

Жизнь Горина в санатории обрела свою временную стабильность, сообразную расписанию процедур: с утра к источнику номер семь, завтрак, кислородный коктейль в лечебном корпусе, на автобусе в грязелечебницу, возвращение как раз к обеду, "тихий час", вновь к источнику номер семь перед ужином и вечер, растрачиваемый Гориным на телевизор или видеосалон. Горинскоу санаторному бытие было осложнено, правда, тем, что Донецкого приковал к постели приступ острого радикулита. Боли были настолько сильны, что Донецкий со стоном и чрезвычайно медленно разворачивался вокруг своей оси, подняться же по нужде самостоятельно совсем не мог. Врач предложила Донецкому сделать блокаду, но тот наотрез отказался от уколов, боясь заразиться спидом, как это произошло с группой детей и женщин в башкирской Элисте. Лечился он растирками адамова корня, который Горин приобретал на местном рынке.

Распорядок процедур с виду был пунктуальным - каждый лечащийся, в том числе и Горин, имел на руках пухлую санаторную книжку с табуляграммами, рассчитанными на компьютере, с точным указанием времени приема, иначе как управиться с многотысячным потоком страждущих, но жизнь постоянно вносила свои коррективы. Особенно в грязелечебнице. Высокие потолки первого зала в лохмотьях облупившейся масляной краски неясно отражали гул разговоров, шарканье ног и отдельные выкрики длинной очереди ожидающих своего сеанса. Было нечто одинаковое в столпившихся - каждый держал в руках пластиковый пакет с орлом, клюющим змею болезней, но было и различие. Обладатели санаторных книжек с орденом Победы, увитым гвардейской лентой, составляли особую касту ветеранов ВОВ - неблагозвучная аббревиатура Великой Отечественной. Они проходили, не задерживаясь, вперед и были напористы и бесстрашны, как возможно когда-то в рукопашном бою с врагом. Как и любые другие привилегированные, ветераны ВОВ вызывали только глухое раздражение у толпящихся в ожидании и справедливо, по мнению Горина, считавших, что перед бледным от боли лицом недуга все равны. К столику регистраторши, в обход барьера, подходили и другие личности, они, склоняясь, что-то шептали ей, и в большинстве случаев получали пропуск на беспрепятственный проход. При этом совсем не верилось, что в стране провозглашенного семьдесят один год назад социального равенства столько заслуженных лиц.

Когда испытание терпения очереди достигало ощутимого пре дела, регистраторша скрывалась в глубине длинной галереи с отсеками ванн, являлась с горстью жетонов и толпа растекалась, как река в дельте, на рукава, по другим очередям, человек по пять-шесть. Ванн, как таковых, не было - вдоль стен квадратного отсека стояли столы с пластмассовыми лежаками, а в середине торчала, подрагивая от внутреннего напора, труба, из поворотного патрубка которой санитарка-грязевщица подавала на подстилку черную горячую пасту. Погруженный в эту субстанцию, замотанный, как кокон мумии, Горин в распаренной дремоте постепенно переступал грань потустороннего мира, без боязни сливаясь с недрами земли, не холодной, словно смерть, а горячей, жидкой, значит, живой. Грязь забирала, отводила шлаки организма, воды источника номер семь промывали засорившиеся протоки и за телом, вспомнившем о бессмертии, ощутимо очищалась, успокаивалась и душа. Умиротворенная тишина царила в комнате отдыха, откинувшись в кресле, Горин безучастно-благостно наблюдал сквозь открытую дверь очередные треволнения очереди у стола регистраторши.

- Кайф, - подтвердил Донецкий наблюдения Горина о грязелечебнице. - И насчет ветеранов ВОВ верно. Вот встану на ноги обязательно закажу себе комплект орденских планок рядов на пять-шесть, четырех маловато, шесть многовато, пять будет в самый раз, здесь делают из пластмассы, сам видел объявление а комбинате бытового обслуживания. А на какие места тебе грязь накладывают?

- От колен до поясницы.

- Дурень, сунь грязевщице рубль, она тебя всего грязью перемажет.

- Так прописали.

- Много они знают, где у тебя какая болячка притаилась?

Все до поры, до времени, как созреет, схватишься, а поезд уже ушел, весь состав и дымка не осталось.

Горин припомнил, что однажды в какой-то компании женщина, художница по профессии, долго крутила его левую руку и, пронзительно посмотрев в глаза Горину, нагадала ему смерть в пятьдесят два. Но об этом Донецкому Горин ничего не сказал - не хотелось о неизбежном, что рано или позже случится, только-только ощутив обновление.

Незаметная, а какая же славная радость чувствовать себя здоровым Горин с почти праздным любопытством и удовольствием совершил путешествие в Кисловодск и его окрестности. Поначалу величаво развернулся за окнами автобуса Бештау - пять так и не проснувшихся вулканов. Миновали издали похожую на спираль вавилонской башни гору Шелудивую, которая на самом деле была уже наполовину истрачена на строительство города химиков Лермонтов.

Сделали остановку у Кольца-горы, где небо сквозь круглое отверстие, как через большой голубой монокль, рассматривало небольшой людской муравейник у подножия. Здесь торговали сиреневыми вязаными шапочками и сувенирными безделушками, а в центре сидящий на корточках ловко манипулировал на брошенной в пыль фанерке тремя наперстками, предлагая угадать, под каким из них скрыт металлический шарик. Игравший с ним молодой парень начал с пяти рублей, постепенно повышая, проиграл сотню, азартно удвоил ставку, вернул деньги, а потом даже выиграл. Еще двое, один наголо стриженый, второй - в кепке, надвинутой на глаза, улыбаясь щербатым ртом и золотой фиксой, подначивали парня, всем видом показывая, какое удовольствие и легкий выигрыш ожидают доверившихся этой компании поучаствовать в невинном тюремном развлечении. Проехали через Кисловодск, город-храм целебного воздуха, где священниками служат врачи, а прихожанами являются сердечно-сосудистые больные. И наконец, посетили узкое ущелье, в котором ветер и вода выточили из скал причудливый замок, овеянный легендами о любви и коварстве.

Вечером Горин не отказал себе еще в одном удовольствии - сходил в один из видеосалонов, которых расплодилось достаточное множество. Явление видео было пока что внове для советского обывателя, которому из-за никем ненаказуемого пиратства явно повезло с готовым зарубежным репертуаром на любой цвет и вкус.

Кровь, пульсирующая из оторванной головы, лопнувшие от ожога глаза, яма с трупами и червями, куда свалилась белокурая девочка - Донецкому нравились такие фильмы, где герои неудержимо шли в глухой лес, спускались в мрачные подвалы, наклонялись над черными дырами, откуда кидалась на них слизистая нечисть, зубастая пакость и прочая мерзость. Светлана, жена Горина, говорила - хочу про богатых и про любовь, Горин же предпочитал триллеры - истории с крепкими сюжетами, мастерски сделанными погонями, захватывающими дух ситуациями.

Горину повезло - в увиденной ленте только поначалу ничего неожиданного не происходило. Муж, преуспевающий бизнесмен, и его симпатичная жена приехали по делам в большой город и пока муж в ресторанчике аппетитно жевал бифштекс со свежими овощами, ел ананас с мороженым и обсуждал выгодные аспекты своих контрактов, жена ходила по магазинам и со вкусом выбирала, как говорится, товары народного потребления из широкого ассортимента, настолько широкого, что казался неизмеримо шире скудного отечественного. Занятие это из-за многовариантности оказалось далеко не простым, и она опоздала. Ресторанчик уже закрылся, муж маялся в одиночестве на перекрестке, завидев его издалека, жена заторопилась, расплатилась и отпустила такси. Они оказались вечером вдвоем на незнакомой улице. Так в Кабуле с темнотой наступает иная власть - душманов. Всю ночь за мужем и женой гонялись озверевшие бандиты-садисты, спятившие маньяки и одуревшие наркоманы. Авторы фильма умело и точно напоминали зрителям, что есть оборотная темная сторона даже у солнечного мира полного благополучия. У Горина фильм вызвал свои ассоциации.

...Трагедия всегда идет рядом с обыденностью, прячется за ее серыми глазами, рядится в ее ношеные одежды, приходит на чашку чая, курит, смеется, и никто не знает, когда пробьет ее час. Лермонтов сидел на диване в гостиной и что-то, иронически усмехаясь, говорил хозяйке дома. Плеск разговоров вдруг стих, как оборванный, и в мертвой тишине прозвучал остаток фразы.

Мартынов понял, что это о нем, и начался отсчет последних часов жизни поэта. Хоронили Лермонтова на следующий день после дуэли.

Народу пришло множество, но потрясенная тишина сопровождала процессию. В полном молчании гроб предали Горе, в молчании же разошлись...

От церкви кладбищенская дорожка уходила вверх, могилы, кресты, ограды, цветники поднимались друг над другом, лепились в мозаику погоста, и черные на серебре стреловидные указатели, такие же как надписи на железных дощечках, которые втыкают в свежие захоронения, привели Горина к обелиску на месте первоначального погребения Лермонтова. Кто нес гроб? Однополчане? Шел ли за гробом убийца? Этого Горин не знал, но подумал, что зря не дали сразу успокоится мятежному духу - почти через год гроб выкопали и увезли в родовое имение Лермонтовых Тарханы. Именно здесь, на уступе были бы Поэту и жилище Демона - далекий Кавказский хребет, и город, и Гора.

Садилось солнце и тянуло за собой серый тюль сумерек. Казалось, что над кладбищем сгустилась тишина и, словно придавленная к земле, затаилась в ожидании темного часа. Холодок пополз по спине Горина, когда он услышал какие-то шорохи позади себя. С Горы, упруго перепрыгивая через могилы, спускались трое парней. В руках у них были длинные прутья, они со свистом хлестали ими по крестам и оградкам, сбивали верхушки сухих былинок, а затем разом, словно по команде, стали нападать друг на друга, по-каратистки выбрасывая вперед ноги. Это была игра, но велась она сосредоточенно, с примеркой на условия, приближенные к боевым, и в любой момент могли перестать игрой. Не мертвых бойся, подумал Горин о своем испуге, когда трое скрылись за поворотом, страшись живых.

Вечером сообщили о пожаре на атомной подводной лодке "Комсомолец" катастрофа в чем-то схожая с гибелью "Титаника" - супер-корабля, оснащенного негодными спасательными средствами. Еще одна беда в ряду столкновений пароходов и железнодорожных поездов, аварий и взрывов на предприятиях, угона самолетов, облысевших, нервно-парализованных детей - метастазы Системы. После мартовского пленума ЦК КПСС по селу язык не поворачивался назвать хозяйством беспощадную эксплуатацию обезвоженной, отравленной ядохимикатами земли с разбитыми вконец дорогами, с мастодонтами-тракторами, с гигантскими потерями неубранного, рассыпанного, сгноенного. Отменили Госагропром - мертворожденный дебил перестройки, повивальной бабкой которого была Система - по сути же экономической реформы ничего не изменилось.

Горин ходил мрачный от своих размышлений, даже начал стрелять у Донецкого папиросы, к тому времени оправившегося от радикулита и постоянно одетого, несмотря на теплую погоду, в пиджак, украшенный новенькими пластмассовыми орденскими планками.

Горин чувствовал себя лишним человеком в этой жизни, звеном в веренице лишних русских людей. Талантливых, одаренных, готовых служить верой и правдой, но не нужных своему Отечеству, России. Лишний Онегин, друг повешенных и сосланных, лишний Печорин в безысходных душевных муках, лишний Обломов, безнадежно отстающий от нового века, лишние призраки вырубленного вишневого сада. Советское время сделало лишними и даже превратила во врагов государственных миллионы соотечественников. Так и для Горина связь с лишними людьми прошлого оказалась кровной, окрашенной личной горечью. При этом советский человек Евгений Горин в отличие от светского Евгения Онегина не мог скрыться в своем имении, уехать заграницу - его ждала либо гибель в бесплодной борьбе с Системой, либо опустошающий душу компромисс. Горин был частью Горы, ее камнем, и Система, как Юпитер, пожирающий своих детей, поглотила Горина, его жизнь, его время, а перестройка сделала бессмысленным пережитое.

Горину вспомнилось, как в Москве открылась парикмахерская "Чародейка" и Горин раз в месяц или полтора приходил в ее светлые зеркальные залы к своему парикмахеру Яше, который встречал его с радушной улыбкой, усаживал в кресло, мыл голову душистым шампунем, тщательно стриг, укладывал феном волосок к волоску, и Горин выходил каждый раз из парикмахерской с ощущением обновления, свежести и уверенности в себе. Так продолжалось до тех пор, пока Яша, щелкая ножницами, не рассказал Горину невеселую историю своей жизни. До крутого поворота Яша двигался по наезженной колее школьник, студент, инженер, жена, двое детей и все те же сто восемьдесят - двести, на которые все труднее сводить концы с концами. Яша постепенно старился в одном из конструкторских бюро Метростроя, но тут производственная необходимость сформулировала следующие условия задачи: есть бетон, есть отходы металлообработки, требуется создать машину, изготовляющую бетон, армированный металлической стружкой. И увлекся Яша идеей, ночами не спал, но задачу решил, авторское свидетельство получил и двадцать два рубля награды за четыре года работы. Тут Яша задумался и ушел в парикмахеры, спасибо люди помогли, в светлые зеркальные залы ввели, чтобы мыть и стричь чужие грязные волосы и где радио целый день болтает о новых достижениях победившего, развернутого и развитого социализма, спасибо люди помогли, спасибо люди надоумили, тяжело было инженерное дело бросать, тяжело было заново жизнь начинать - люди помогли. Так Яша тоже стал лишним и хотя твердил, что счастлив и доволен, а на самом деле он умер. Люди, не занятые тем, чему предназначены, неживые, прошлые.

А настоящее уходило в глубь пучины времени стремительно, как горящая атомная подводная лодка, и каждый день приносил неожиданные новости и известия, заслонявшие своей значимостью вчерашнее. Ночью на главную площадь Тбилиси плотным строем вышли танки и смерть настигла не ведающих, что они пришли на свидание с нею...

Дорога длинными асфальтовыми уступами привела к храму.

Казалось ничем не примечательна кладбищенская церковь Лазаря Четверодного, но войдя в нее, Горин попал в пространство, окруженное святыми ликами, где невозможно совершить что-то безнравственное, как в Тбилиси. Среди пришедших и творящих молитву Горин неожиданно для себя почувствовал необходимость поделиться сокровенным. Горин не был лишним здесь, человек в храме среди других таких же, и свободно мог, сознательно приняв веру даже без атрибутов посвящения, обратиться к тому, кого именуют Создателем: помоги не пасть духом, огради от болезни меня и любезных сердцу моему, благослови явление трудов моих взору человеческому, раз горит во мне искра Твоя. Еще Горин захотел мира и блага на всей земле, но сразу ощутил неисполнимость такого желания. Тут даже Бог бессилен.

Двадцать четыре раза взошло и зашло солнце, каждый раз возвращаясь на круги своя, и наступил последний день пребывания Горина в санатории. Последний день, весенний день. Деревья покрылись зеленым пухом первой листвы и уже заслоняли ранее просматриваемое здание павильончика с водами источника номер семь.

Горин выпил маленькими глотками стакан тепловатой горьковато-солоноватой воды, глубоко дыша свежим утренним воздухом, упруго преодолел подъем и лестницу с ординарными перилами, с аппетитом позавтракал, попрощался с застольниками и получил у медсестры Галины Александровны выписку.

- Уезжаете, - добродушно улыбнулась Галина Александровна.

- Домой. А дома, конечно, жена ждет, скучает, детки спрашивают, где это наш папка пропал, а папка, отдохнувший, здоровый, вернулся, вот и радость в доме, не то что мне, вдове, здесь до смерти куковать одной.

- Ну, вот, начали за здравие, а кончили за упокой. Вы же круглый год на курорте живете, Галина Александровна. А мои детки уже три года как сделали меня дедкой. Вот везу внуку кожаные тапочки, мехом отделанные, пусть бегает. Ваши-то как?

- Дочку недавно замуж выдала, слава богу, за русского, а то за ней внук соседа, местные они, все бегал, а внука-то на дороге поймали с автоматом, грабили они иногородних, кто на своих машинах приезжают из Москвы или других городов.

- Посадили внучека?

- Куда там! У них деньги мешками стоят, дед взял один мешок, в милицию снес, отпустили внука на все четыре. А вот с сыном моим беда.

- Что такое?

- Он у меня под Саратовым служит, звонит каждый вечер. А тут молчок три дня подряд. Их часть и раньше посылали на усмирение. Слышали, что в Грузии творится, наверное, опять ему приказ вышел.

Глаза Галины Александровны наполнились слезами. Словно пробился источник из Горы. И наверное , эти слезы такие же теплые и горько-солоноватые, подумал Горин.

- Какие ваши годы, Галина Александровна, еще глядишь, изберете себе кавалера покрепче из приезжающих с каким-нибудь легким остеохандрозом, тем более что история болезни кандидата, а значит картина его здоровья у вас всегда под рукой. И выборы можно провести, как сейчас говорят, на широкой альтернативной основе.

- У них, у кандидатов этих, вместе со старостью не остеохандроз, а остеостервоз развивается, - опять заулыбалась Галина Александровна. - А что верно, живы будем - не помрем, счастливо вам, не болейте.

В лечебном корпусе небольшая очередь неспешно продвигалась к окошку раздачи. Из блестящей металлической трубочки вязко вытекала белая пена, заполняла глубокое блюдце, и медсестра выдавала его с маленькой ложкой в обмен на запись в санаторной книжке. И Горин получил свою порцию кислородного коктейля, дозу растворенного жизнерода. Было что-то ритуальное в этой молчаливой очереди за кислородом, и Горину подумалось, что при существующих темпах экологической эрозии скоро будут очереди за глотком чистого воздуха.

Зато в грязелечебнице на удивление было совсем не людно, и уже через полчаса-сорок минут Горин сидел на скамейке и жмурился под лучами теплого солнышка в ожидании автобуса. Казалось бы, осталось провести последние часы в окружении весенних гор, наслаждаясь обновленным ощущением жизни, но, с другой стороны, сил теперь вполне доставало, чтобы прямо взглянуть в лицо и прошлому, и настоящему, и будущему. Санаторий позволил Горину вырваться из колеса ежедневной текучки, ветер перемен помог содрать разноликую маску лжи, с которой Горин прожил свои полвека. При Системе Горин родился, учился в ее классах, носил пионерский галстук, комсомольцем проходил ее университеты, работал на нее, в том числе по субботникам и воскресникам. И наравне с миллионами других на общих собраниях, пионерских сборах, заседаниях комсомольских и партийных комитетов, под общий хор лозунгов и призывов, газет, журналов, книг, радио и телевидения, театра и кино постоянно испытывался на идейную чистоту. Жизнь не укладывалась в прокрустово ложе социальной утопии, но Горин когда-то веровал, что учение истинно, ибо научно в отличие от иных, однако с годами сам пришел к выводу, что Системой полностью извращен основной закон любого процветающего общества - соответствия роста производительных сил и производственных отношений, понял, что реальной экономике смертельно противопоказан однопартийный аппарат, намертво сросшийся с машиной подавления - государством. Но вряд ли кто, в том числе и Горин, мог представить себе истинные масштабы ряженого в суррогат вечных идеалов идола, на жертвенный алтарь которого ненасытными потоками льется кровь репрессированных, слезы обездоленных, соки земли, имя которой Отечество.

Какой же выбор стоял после четырех лет перестройки перед простым советским человеком Евгением Сергеевичем Гориным?

НИИ, в котором работал Горин, поначалу грозились закрыть, потом перевели на одну из моделей хозрасчета, повысили ставки, пошли премии за аккордные работы на договорных началах, Горин впервые почувствовал, что кошелек не пуст за три дня до получки, но в черной дыре дефицита исчезало то одно, то другое, к тому же началась окопная война между директором и его заместителем, которые не поделили мандат народного депутата, и опять поползли слухи об очередном сокращении штатов. Одновременно пышным лихорадочным цветом распустились кооперативы на пустых прилавках дефицита и золотых россыпях бесхозяйственности, вызывая ненависть функционеров Системы и рядовых ее рабов. Кооперативы казались Горину явлением временным, непостоянным, с веревочкой на шее, кончик которой в руках властей. Система, как те жулики с тремя наперстками на фанерной дощечке у Кольца-горы, продолжала свои манипуляции, и неизвестно было, под каким наперстком таится ее проигрыш.

Вот и получалось, что для Горина тропинка в будущее терялась в тумане неопределенности, за которым, похоже, таился обрыв. Кем мог стать Горин в свои пятьдесят? Остаться госслужащим? Податься в кооператоры или арендаторы? Работать на договорной основе? Как начинать жизнь сначала? Положение жены, сына и невестки ничем существенным от Горинского не отличалось. В сущности и Дюк, и Юлька тоже лишние люди, новая генерация среднего слоя Системы, они с молоком матери и на примере отцов усвоили суть Системы и пока не собирались жить по-иному. Цепочка лишних людей продолжилась на одно звено.

Но Горин понимал и другое - изменилась не только окружающая среда, изменился, причем где-то в самой основе, и сам Горин. Если четыре года назад его мировоззрение ежедневно деформировалось, словно стенами казармы, сумасшедшего дома или камеры, то теперь Горин не представлял себе иного образа жизни - без свободы своего слова, своего личного мнения.

Мысленно Горин положил на одну чашу весов гласность, свободу духа и совести, уход из Афганистана и разрезанные ракеты, а на другую - всю тяжесть семидесятилетней Системы, пирамиду Горы, и добавил туда вагон-ресторан с выдохшимися бутылками, мальчика-сифилитика и убитую девочку, звон разбитых рогаткой витражей "Лермонтовской галереи" и каратистов на кладбище, гибель атомной подводной лодки и танки в Тбилиси. Бесплотная субстанция, греза веры, мечта человечества - СВОБОДА - не дала перетянуть себя, но и не имела реальных оснований для победы.

Многое, если не главное, должен был решить первый съезд народных депутатов. Он должен был стать съездом создателей правового общества, в котором действует свободный разум и добрая инициатива на благо и процветание человека.

Горин, как и миллионы других, ждал съезда и надеялся на крах Системы, а Гора готовила свои козыри: карточки на продукты, резню в Фергане и взрыв газопровода под Уфой, скрутивший огненным жгутом два пассажирских поезда.

Донецкий рассказал Горину легенду о горце, который спрятался за спиной Мартынова и убил Лермонтова. Ничем не подтвержденный фактически, миф передавался из уст в уста вот уже полтора века и живуч был по той же причине - правду скрыть и вину свалить на злого врага. Правда, а другое имя ей - истина, проста и жестока, без вуали иллюзий и лжи, и настоящее мужество нужно, чтобы смотреть ей прямо в лицо, но без ее знания, без правды нет праведного поступка.

И Горин открыл глаза.

По диагонали, через перекресток стояло высвеченное солнцем трехэтажное здание. Советское учреждение с крупными буквами на фасаде СКГВХ и лозунгом на крыше из стеклянных неоновых трубочек, которые ярко сияют в ночи: "Мелиорация - дело всенародное!" Приспело время обеденного перерыва, из здания группками повалили люди. Вот он поворачивающий реки минводхоз, вот они винтики Системы, никто из них не отвечает за, как слезами, солями пропитанную, заболоченную, утопленную землю, подумал Горин и поймал себя на неожиданной мысли, а ведь вот она, правда, неоном в ночи горящая: МЕЛИОРАЦИЯ - ДЕЛО ВСЕНАРОДНОЕ! То есть и его, Горина, дело.

Вот какой получился итог.

Вернусь в Москву, решил Горин, обязательно отыщу неформальную группу по борьбе с мели-ораторами, пусть нас будет больше, хотя бы на одного, издам книгу за свой счет, сейчас это возможно, куда войдет и такое стихотворение:

Каждый идет сам к своему итогу...

По соломинке

всю жизнь

работал-таскал,

как муравей в кучу,

и вот

что за стог этот итог?

И для какой скотины?

Для себя - не противно.

Будь ты сложен иль прост

все равно снесут на погост.

Раз появился на свете божьем,

важно что?

Как прожил?

Какой он итог?

Сноп желаний и моей мечты:

цветы,

на некошеном лугу роса,

ох, краса,

и в реке ключевой

острые спины рыб,

и в лесу грибном

песни трельные птиц,

и бегут по лугу,

как по планете,

ко мне мои дети.

Вот это - итог!

А какой он на самом деле?

Чем мы итогу нашему порадели?

Головой с края болезни свисал

кто мой бог?

Только он - мой итог.

И как ни рядись в стихов тогу

все равно я сам

приду к своему итогу.

Я смотрю на итог,

как строитель на мост,

через Стикс, по которому я смогу

вернуться к живым обратно

такая прогулка

кому неприятна?

Я хочу сделать то,

что не властно святым или Богу:

языком зазвенеть

в колокол вечности

где найти мне дорогу,

чтобы спасти человечество?

Думаете, это моя личная истина

быть человеко-спасителем?

Каждый,

перед тем как шагать,

должен знать,

куда он поставит ногу,

каждый сам себя

к своему приводит итогу.

А человечество не живет дважды,

потому что оно состоит из каждых.

Глава сорок третья

Из апрельской весенней Москвы мы вернулись в жару. Четвертая и последняя наша жара в этой стране. Последние полгода. Обычно, когда я просматривал местные газеты, то обязательно читал свой гороскоп. В то воскресенье звезды предсказали, что на будущей неделе мне предстоят долгие и пустые переговоры, в течение которых я должен вести себя очень осторожно. В любой книжной лавке есть полка разнообразных астрологических изданий с предсказаниями на год, на месяц, на неделю по европейскому, китайскому или какому-нибудь другому гороскопу. Далеко не все сбывается, но психологически они готовят к поворотам судьбы, от которых и так никуда не денешься.

Как Ирочка Карасева.

В каждой советской зарубежной организации есть своя Ирочка, и судьбы их схожи, как близнецы. Какой мужчина без кинжала, какой начальник без секретарши? Без машинистки? Жила-была девочка, исправно заплетала косички, ходила в школу и прыгала через веревочку и играла в классики, а после школы в институт не попала, окончила курсы стенографии - и готов человечек, чтобы заполнить ячейку в бюрократической иерархии. Статус секретарши - особый: невелика должность и зарплата, зато все время рядом с начальством, на виду. А тут, как говорят физики, была бы пара - момент найдется. Энергичные да симпатичные на стуле машинистки не задерживаются, зато надолго, а чаще и на всю жизнь остаются те, у кого нет притягательной силы женского обаяния, или нежеланная плоть досталась от родителей, или характер с претензиями. А годки летят.

Как у Ирочки Карасевой.

Заграницу таких, как Ирочка, обычно направляют на два года, не больше, учитывая физиологию - сколько же может взрослая человеческая особь быть без партнера, как в экспедиции? Положение Ирочки в течение двух лет было двусмысленное, одиночество ее опасное - может мужа у законной жены увести, в то же время жаль девочку - все вечера коротает одна перед зеркалом или телевизором.

Ирочка свою цель пребывания за рубежом выполнила - накопила пачку сертификатов, а перед отъездом решила сделать себе подарок. Королевский. Пришла на ярмарку и купила телефонный аппарат, трубка и корпус которого были высечены из... оникса. Недорого по сравнению с мировым рынком оникса. Телефон из полудрагоценного камня хорошо смотрится в апартаментах раджи, которому престиж свой показной роскошью надо поддерживать, в однокомнатной же квартире советской машинистки такой предмет должен был по замыслу хозяйки производить неотразимое впечатление на кандидата в мужья.

Став счастливой обладательницей ониксовой глыбы Ирочка не нашла ничего лучшего как явиться в советский павильон и попросить умельцев из Союза проверить, сможет ли аппарат выполнять свои прямые обязанности? Те, подивившись нелепости внедрения современных средств связи в каменный век, установили, что телефон как телефон не функционирует, но при этом поделились с коллективом советской экспозиции мыслью, что местные торгпредские с жиру бесятся и не знают, куда валюту девать, коли покупают такие глупости стоимостью в хорошую волчью шубу.

Ирочке аппарат заменили, она вернулась в Союз и, действительно, через некоторое время ее сменщица со вздохом зависти сообщила, что Ирочка вышла замуж. Но Ирочкино счастье длилось недолго - муж ее, тоже работник системы минвнешторга, вернулся к прежней жене, а Ирочка осталась со своим телефоном из оникса.

Как-то я рассказал Ирочке, желая поддержать ее вечно минорное настроение, что видел оптимиста на Воробьевых горах в Москве. Он катался на одной-единственной лыже, на которой красовался лозунг - кредо хозяина: "Кайф плюс скорость!" Ирочка подняла на меня свои подведенные глазки и лукаво улыбнулась:

- Уж лучше "кайф плюс кайф!"

Так она и спивалась потихоньку, оставшись одна.

Предсказание моего гороскопа сбылось - меня включили в комиссию по разбору неприятного дела. Того самого Кулькова Якова Сергеевича, который фиктивно женился, чтобы уехать заграницу. Жена его Лидия не выдержала "сладкой" жизни и уехала в Союз. Уж не знаю, как Кульков расплатился с ней, но оставшись один, ударился во все тяжкие.

Как-то Кулькова пригласили на вечер дружбы наших народов. По традиции состоялся концерт. Одна из исполнительниц местных танцев настолько очаровала Кулькова, что он познакомился с ней, общаясь через шофера. Танцовщица сказала, что она из другого города и завтра уезжает. Советский сааб широким жестом пригласил ее к себе домой, где она показывала свое искусство всю ночь. Утром он повез ее на вокзал, но, находясь под алкогольными парами, столкнулся с другой машиной и был доставлен в отделение полиции.

Танцовщица, не желая посещать полицию, вышла из машины и бродила по городу до вечера. Наконец, нашла посольство, над которым гордо реял красный флаг, и стала требовать адрес господина Кулькова - пусть он ей вернет багаж. После первого штурма советский бастион не сдался ей, через час она повторила свой приступ, вызвали знатока местного языка и тот разобрался в чем дело. Ее отвезли к Кулькову, который продолжал жить по формуле "кайф плюс кайф", на вопросы отвечал невразумительно, чемодан ей отдал и объявил, что она - сестра шофера.

На партийном собрании Кульков юлил, но не тушевался и, хотя всем все было ясно, но инкриминировать Кулькову аморальную связь с иностранкой начальство не захотело, не желая выносить сор из избы. Кулькова выслали из страны за учиненную аварию в пьяном виде.

Старый анекдот. Муж и жена прожили счастливо долгие годы и, отмечая золотую свадьбу, муж спросил свою благоверную:

- Дорогая, а помнишь, еще когда я за тобой ухаживал, то как-то зашел к тебе, а ты была чем-то сильно смущена?

- О, господи, совсем забыла, - всполошилась жена, открыла шкаф и оттуда вывалился скелет.

У каждого свой скелет в шкафу. Страшнее - советский скелет в иностранном шкафу. Советский специалист Пинаев как-то поделился радостью дочка вышла замуж. А через полгода дочка приехала к родителям по приглашению. Полненькая такая. Устроили ей туристский вояж по стране за счет фирмы. Вернувшись, она занемогла и попала в больницу. Местные врачи установили, что мадам беременна, на шестом месяце, что она нуждалась в сохранении беременности, но, польстившись на заграничную поездку, скрыла с родителями свое положение и неделю таскала по отелям мертвого в своем чреве. Сделали операцию, дочка осталась бесплодной, а когда уезжала, родители еще дали ей в ручной багаж тяжеленную вязальную машину, чтобы не платить за перевес. Кроме того, Пинаев пришел к руководителю группы и потребовал оплаты всех больничных расходов - пусть будет так, будто в больнице лежала его жена, а не дочка.

Есть любители маленьких девочек и молоденьких мальчиков, толстых тетенек и старых бабушек. По Фрейду, да и по жизни, у каждого свой сексуальный комплекс. На Диком Западе это поняли давным-давно и вместо того чтобы давить и усугублять темные стороны души гнетом запретов, дали возможность освободиться от них, если пожелаешь. Ощутив свободу, вырвавшись из объятий Системы "совок" дает волю и своим тайным страстям и порокам. Как-то я стоял в видеотеке и выбирал фильмы. Сзади подошли двое, и я услышал русскую речь. Оба в сафари-униформе советской колонии. Один светловолос и багров, то ли от жары, то ли от выпитого. Самоуверенно-лениво спросил своего спутника:

- Чего смотреть, подскажи?

- Да тут сотни кассет.

- "Чужой" видел?

- Нет.

- Возьми... Что-то хочется что-нибудь из фильмов ужасов, чтобы позабористей. Нервы пощекотать. Бабу выгоню, достану бутылку из холодильника и врублю... А как раскочегарюсь, то тут моя кикимора пусть лучше под руку не попадается...

Работал у нас в торгпредстве по транспортным делам Борис Черняховский. Более недоброжелательного, более злого человека я не встречал. Конечно, внешне он, как и все торгпредские, был душа нараспашку, но время от времени в нем проступала, как ржавчина сквозь побелку, ненависть. К людям, к еде и воде, к воздуху и солнцу. Его тоже не жаловали, чурались. Как-то попал он в мелкую аварию и попросил меня отрядить Ганеша ему в помощь. И нежданно приехал с бутылкой в знак благодарности. За стаканчиком виски мы разговорились:

- Думаешь, я не знаю, как ко мне относятся? - спросил он меня напрямую. - Знаю. И ничего с собой поделать не могу. Чтобы было понятно, расскажу с самого начала. После окончания института попал я по распределению в Мурманск. Порт, ежедневный конвейер работы, общага и спирт - это болото засасывает, как зыбучие пески: перестанешь двигаться - погрязнешь с головой. Пробился благодаря комсомольской работе в академию внешней торговли. Проверяли по всем параметрам. Черняховский? Еврей? Борис или Борух? Кто родители? Поступил, учился, как каторжный, получил красный диплом. Таких сразу отправляют за рубеж на постоянку. Не тут-то было. Кто такой? Откуда? Из Мурманска? Вот пускай туда и возвращается. В порт. В общагу. Со знанием двух языков. Белая кость, голубая кровь. Да еще не разведенная спиртом. Когда заканчивал академию, открытым текстом посоветовали - женись. И предложили вариант. Дочка одного начальника перезрела. Я отказался. Знали бы вы, чего мне все это стоило...

Он вырвался из болота советской провинции, из зыбучих песков Системы. Ценою ненависти, пропитавшей все поры его души. И даже супервезучего человека достанет Судьба и Система. Алексей подрабатывал у нас в одной из редакций переводчиком. Языком он владел настолько хорошо, словно родился не в деревенской глуши, а в семье профессора Сорбоны. Ему предложили поехать работать в аппарате торгового советника в одну из африканских стран. В цивилизованную Африку с хорошим климатом и твердой валютой. Фортуна благоволила нашему Алексею, как любимому баловню. Ему удавалось все. Поехал на ипподром, поставил на неизвестную лошадь и выиграл кучу денег. Получил выигрыш и по случаю в мебельном магазине купил гарнитур, о котором мечтала его жена. На остаток еще и крепко погуляли. Да так, что на следующее утро пошел сдавать анализы, а они оказались плохими. Кефиром и воздержанием исправил показатели, но все-таки не успел вовремя получить справку и пришлось сдать билет на самолет, который взлетел без него и разбился. Следующим рейсом улетел-таки, и началась чудесная жизнь заграницей. Начальник протокола, рядом плещется море разливанное, пей не хочу. Кайф плюс кайф продолжался год.

И в один момент все рухнуло. Сын попал под машину. Французские врачи спасли его, но он остался инвалидом на всю оставшуюся жизнь. Алексей запил еще пуще, по черному в черной Африке, где в жару под спиртными парами теряется ощущение реальности, а нервы натягиваются, как струнки. А тут очередной прием, на котором какой-то большой дурак из Центра требовал еще и еще, хотя и так был пьян в лоскуты. И измываться стал над начальником протокола. Алексей не выдержал и влепил дураку оплеуху на глазах у всех. Уехал он, как и все совершившие аварию со смертельным исходом заграницей, в двадцать четыре часа. Только трупом был он сам. Я видел его как-то в Москве. Набрякшие, опущенные, как у бульдога, щеки, налитые кровью глаза, трясущиеся руки, которые никак не могут совладать с щепочкой спички и непослушным коробком.

Лето... Жара... Искупаться бы в прохладной речке, излучиной струящейся мимо высокого берега с сосновым бором... Прошлым летом сын в одном из редких писем писал, что поехал на юг, где увлекся нырянием и аквалангами. Настолько, что решил серьезно тренироваться, чтобы побить мировой рекорд по погружению на глубину. Опуститься ниже всех, чтобы достичь высшей позиции.

Конечно, его суперидея была обречена на суперпоражение. Из заграничного далека тем более виднее. У него были бы шансы, будь ныряние в глубину олимпийским видим, где золотая медаль должна сиять только на майке с надписью СССР. У него были бы шансы здесь - надо найти мешок с деньгами, который и сам увлекается нырянием или готов стать спонсором ради рекламы. И попасть в книгу рекордов Гиннеса.

Самая читаемая и многотиражная книга в мире - "Рекорды Гиннеса". Она стоит на видных местах в любой книжной лавке. Прохожий может взять ее, полистать и узнать, что самая крупная страна в мире - СССР, занимающая пятнадцать процентов суши. И самая большая армия у Советов. И самые жестокие репрессии против своего народа за всю историю человечества были проведены на шестой части земного шара, где правила партия, декларирующая "все для человека, все для блага человека". Самые первые спутники Земли были созданы бывшими узниками Гулага. Самая крупная авария на атомном реакторе - Чернобыль. Самая крупная утечка радиоактивных веществ - Кыштым.

Моей Родины нет среди рекордсменов по числу самых богатых людей, она не упоминается ни одной строчкой в разделе "Деловой мир", не из чего у нас испечь самый длинный пирог в мире или приготовить самое большое мороженое.

Последняя жара, последняя жара...

И как бы ни жарило солнце, мы уже знали, что терпеть осталось недолго, что жара эта - последняя для нас в этой стране, под этим небом. Вечерами, после заката, в раскаленность недвижного воздуха проникала свежесть и также незаметно, но ощутимо появлялось ощущение облегчения от расставания. Не грусть разлуки, а понимание, что четыре года, прожитые в тропиках, - это нелегко.

Как-то мы возвращались с выставки из одной из африканских стран. Еще в аэропорту я обратил внимание на светловолосого розовощекого парня в синем костюме, которому заботливо и деловито помогали заполнить декларацию и пройти таможню двое сопровождающих. Они терпеливо ждали, пока он не скрылся за перегородкой, их было видно сквозь стекла на балкончике для провожающих. Лететь было долго - с четырьмя или пятью посадками. Самолет был битком набит экипажами рыболовецких траулеров, которые возвращались домой. Рассказывали, что рыбачки на радостях и под газом любили побегать толпой из конца в конец самолета, раскачивая его, как палубу крутая морская волна. В Симферополе они сошли и в почти пустом самолете мы снова увидели этого парня, сидящего у окна и отрешенно смотрящего в одну точку.

- Чего загрустил? - дружелюбно окликнул парня Жора, наш завхоз. Присоединяйся. Скоро в Москве будем.

И Жора плеснул в пластмассовый стаканчик вискаря.

Внезапно у парня исказилось лицо, и он разрыдался. Как ребенок. Здоровый плечистый парень неловко вытирал рукавом слезы, горько всхлипывал и судорожно сглатывал слюну:

- Тю-ю... Ты чего? - удивился Жора.

- Я... Я... Я - не... че...ло...век... Я - нечеловек...

- Здрасте вам! А кто же ты? И откуда?

Парень мгновенно перестал реветь и с подозрением глянул на Георгия.

- С точки... - неохотно ответил он.

Понятие "точка" в математике определяется как бесконечно малое, не имеющее материальности нечто. Именно такой и является в нашем сознании точка на карте мира, означающая пункт, подчас даже не имеющий имени собственного. Быть на точке - сиречь служить, работать в богом забытом углу пустыни или джунглей.

Парень попал на точку год назад, сразу после института международный отношений. Точка была в Африке, где ползает всякая пакость, где навалом болезней, а ночью могут напасть контрреволюционеры или как их там еще называют. От таких сочетаний у парня "поехала крыша". Он был насмерть перепуган галлюцинациями и в минуты просветления с ужасом терзался своей ненормальностью. Мы сидели, подавленные.

- Живешь-то ты где? - начал выспрашивать парня Жора.

Тот отвечал, но только после паузы, словно в нем срабатывало реле.

- ... под Москвой.

- Как домой добираться думаешь?

- ... на электричке.

- Тебя будет кто-нибудь встречать?

- ... нет.

- А валюта у тебя имеется? Доллары?

Парень молча кивнул головой.

- Ты вот что, не тушуйся. Купи за валюту путевку в хороший санаторий. Поезжай, отдохни. Тебе отдохнуть надо, понял?..

Парень сосредоточенно молчал и не отвечал на вопросы. Я вспомнил тех двоих провожающих. Знали же, кого сажают в самолет. А приди ему в голову блажь подышать свежим воздухом за бортом на высоте десяти километров?

И встречать его никто не будет. Как же так? Впрочем, Системе он уже не нужен. Проспрягайте глагол "не нужен". Я не нужен, ты не нужен, он не нужен, мы не нужны... Лишние люди...

В одной из "точек" на юге Аравийского полуострова тоже жила-была микросовколония. Единственное развлечение - охота. По всем правилам и инструкциям надо бы докладываться нашим секретным службам о своем намерении выехать в полупустыню с описанием маршрута. И ехать надо бы для безопасности двумя машинами, двумя экипажами. Наши секретные службы безопасности для собственной безопасности разрешения никогда не давали. И поэтому все ездили не спросясь. И поэтому только через три или четыре дня обнаружили пропажу одного из товарищей. Выяснилось, что он уехал в джипе на охоту. Подождали еще пару дней. Потом объявили розыск. Неподалеку, в другой "точке", стоял отряд советских вертолетчиков. Два дня они совершали облет близлежащих территорий и ничего не обнаружили.

Джип с полуразложившимся, расклеванным птицами трупом нашли месяца через два. Судя по всему, джип сломался, его хозяин ждал помощи и был еще жив, когда летали вертолеты. Его обязательно обнаружили бы, если бы вертолеты действительно поднялись в воздух. Но горючее сожгли на собственные нужды или продали налево и только рапортовали о поисках.

Джип стоял на заднем дворе, и, чтобы проститься с погибшим, выходили на жару и разливали по стаканам прямо на капоте.

Джип был весь исчерчен, как клинописью, письменами. Когда умирающий от жажды, брошенный в пустыне советский человек понял, что ждать помощи бесполезно, отверткой на кузове царапал он послания матери, отцу, жене, сыну и... партии. Организатору и вдохновителю...

Одному из моих коллег-журналистов не повезло - его избрали парторгом выставки, большой советской экспозиции на международной ярмарке в стране, которая вдруг начала воевать со своим соседом на Ближнем Востоке. Воевали по-восточному: швыряли друг в друга ракетами. Они падали на мирный незащищенный город - куда Аллах прикажет. В посольстве срочно собрались на совет все советские начальники. Решение о срочной эвакуации персонала выставки было принято сразу, но тут кто-то вспомнил, что экспонаты представляют собой материальную ценность. На войне, как на войне спишем. Генеральный же партийный секретарь совколонии со значением указал, что среди экспонатов есть представляющие собой непреходящую, нетленную ценность - два ковра ручной работы с портретами Ленина и Брежнева. Нельзя допустить, чтобы они погибли или достались в руки мародерам, способным совершить надругательство над совсвятынями.

Отрядили в боевое задание парторга выставки, дали ему машину, и поехал он на ярмарку. Уже по пути он увидел ужасные последствия бомбардировок - развороченные чрева домов, толпы обезумевших людей, потерявших кров и своих ближних. Очередной налет начался, когда он был в павильоне. Содрогнулась земля, и разлетелись со звоном стеклянные витрины. Парторг, укрывшись за колонну, смотрел, как оседающая пыль покрывает серым налетом ковровые лики вождей, как сфинксы взирающих в светлое будущее человечества поверх рухнувшей советской показухи, и думал: "А что я здесь делаю? Спасаю портреты? Кого? Кумиров моего сознания? Да не верю я ни в них, ни в их идеи, не нужны они мне. Я не нужен... они не нужны... И даже местные мародеры не польстятся на эти тряпки... Господи, пронеси и помилуй, помоги только выбраться из этого ада..."

Последняя жара, последняя...

Глава сорок четвертая

Четыре тысячи кусочков из жесткого картона, разных по форме: и многопалые каракатицы, и прямоугольнички с пуговками с двух сторон, и круглоголовые человечки с толстыми ножками и ручками.

Картонки - разноцветные, как бы ряженые в одежку, кому какая досталась: глубоко-черные, словно фраки, коричневые, как монашеские рясы, или карнавально-маскарадные, как маски.

Я положил на стол в пустой комнате на втором этаже широкий лист фанеры и высыпал из коробки четыре тысячи картонок. Получилась небольшая горка. Переворачивая и разглядывая картонки, догадался, что головки одних должны совпадать с впадинками других, но каждая головка предназначена для своей впадинки - только одной из четырех тысяч, как муж и жена, как мужчина, чья женщина - половинка - только одна и он ей - единственный.

Разобрать тысячи кусочков мне показалось не под силу, да и времени жалко на пустяки, и я лениво порассматривал их, но тут мелькнуло: уж четыре картонки совсем легко определить из четырех тысяч, у них у всех прямой уголок, и минут за пятнадцать я откопал их в кучке.

Положил по краям фанерного листа, и следующая мысль пришла сама собой - боковые картонки должны обязательно быть с одной прямой сторонкой в отличие от извилистых остальных. На это незаметно ушло еще больше часа, зато, подбирая по цвету, я постепенно выложил прямоугольную рамку, широкую в основании, примерно золотого сечения.

В середине рамки - невнятная пустота фанерного листа и горка картонок, словно осыпалась фреска, но зато сама рамка уже была знак, заманчивый намек на постепенное открытие картины в целом. Внизу рамка была зеленой с черными прожилками, но бокам переходила с одной стороны в разноцветный пожар, с другой - в темно-серый или коричневый, а венчалось все это переходом от темно-синего в светло-голубой.

Не день и не два, а почти весь четвертый год своего житья заграницей, иногда на несколько часов, иногда на пятнадцать минут я приходил в пустую комнату с листом фанеры и складывал картонки-кусочки друг с другом. Немало времени заняла нудная работа - сначала я рассортировал кучку картонок на три поменьше: на черно-зелено-разноцветную, и это была земля, на серую-темносинюю, и это была вода, на бело-голубую, и это было небо. При этом попадались кусочки, неизвестно чему принадлежавшие - то ли тверди, то ли свету, то ли водам.

Все три ипостаси потребовали своих листов фанеры, и я переселил их каждую отдельно, освободив полностью внутреннее пространство рамки, терпеливо ждавшей своего заполнения. При разборке выпадало случайное удачное сцепление, соединение и вдруг оказывалось, что рисунок с одной картонки плавно и естественно продолжается на другой, и воображение живо продолжало замысловатый изгиб или прямую стрелку. Три сложившихся картонки являли собой слитный кусочек с изъянам, требовавшим уже совершенно определенную четвертую составляющую, напряженный поиск которой занимал то несколько минут, то несколько дней, но находка всегда дарила радость успеха и поддерживала блекнущее желание нового поиска. Верные соединения пяти-шести-десяти кусочков требовали правильной ориентации в пространстве, чтобы не ошибиться, где верх, где низ. Сложившиеся куски я осторожно перекладывал на большой лист фанеры внутрь рамки, и они пятнами, словно под рукой реставратора, заполняли собой структуру фанерного среза. Соединение больших кусков казалось чудом, когда полностью совпадала и бесследно исчезала извилистая линия раздела.

В основании картины длиной около метра с чем-то проросла редкая зеленая трава, сквозь которую чернела земля, а в траве запутались разбросанные ветром свежеопавшие или уже тронутые увяданьем или совсем скукожившиеся желтые, серые, багряные листья. По серединке из травы поднимались вверх два замшелых, пропитанных до черноты дождями столба, на которых наискосок была прибита ржавыми гвоздями доска недлинной скамейки с несколькими опавшими листьями и в оспинах шелухи осыпавшихся еще по весне почек.

Слева от скамейки из темной влажности, внутри которой таились тугие темно-зеленые побеги, тянулись вверх коричневые тонкие стволы кустарника, переходящие в переплетенье веток в пожаре красных, желтых, желто-зеленых, бурых, бордовых листьев, а справа от скамейки торчала низкая прибрежная поросль из ломких былинок, упавших веток и высокой травы.

Черная у края берега вода постепенно меняла свой густой цвет на коричневый, а затем на серый, далее водное пространство принимало на себя оттенок неба, его отражение и переходило в даль небольшого залива и виден был, открывался другой берег, вдоль которого шла ограда. За ней виднелась крыша автомобиля мышиного цвета и поднимался двухэтажный дом, белый дом под красной черепицей с верандой, увитой густым плющом. Над крышей высились высились кирпичные трубы, их заслоняли голые ветви мощных деревьев, по возрасту намного старше дома, сквозь которые синело небо и белели облака.

Рядом с домом на деревянных мостках у воды стояли два светлоголовых мальчика, а перед ними яхта, чья белая мачта и голубой корпус дробились, отражаясь в мелкой серой волне залива, которую ветер гнал к противоположному берегу, где стояла скамейка.

Это был важный момент в моей жизни.

Я сложил картину.

Я стоял и смотрел на нее, и мне было невозможно поделиться ни с кем радостью содеянного, потому что только я сам прошел этот путь от первых четырех уголков и рамки до последнего "человечка", которого я уложил на свое место. Такое же чувство испытывает альпинист на вершине горы - внизу под ногами пройденный путь, а над головой только небо, или яхтсмен, завершивший кругосветное одиночное плаванье.

Чистое озеро, парк с аллеей старых лип, яхта, автомашина, дети - вот оно счастье, что еще надо? Чем дольше я смотрел на сложенную картинку, тем сильнее возникало ощущение, что мальчишки эти - внуки мои, а я похоронен на этом берегу залива, который мне уже никогда не переплыть - зато они не забывают меня, приезжают помянуть, посидеть на замшелой скамейке возле моего последнего приюта.

Мираж. Реальность, конечно, была совсем иной - трудно представить себе что-то подобное на земле советской.

Когда уезжали Марченки, у них на двери висела бумажка, прихваченная скотчем, - длинный список дел, которые нужно обязательно успеть завершить до отъезда. Прилепилась на дверь такая же бумажка и у нас. Только список дел, по-моему, был длиннее в два раза.

Приехал мой сменщик - Попов. Тот самый, кого я принимал как первого командированного в моей заграничной судьбе. Приехал пока без жены. Он жил в торгпредской гостинице, и мы с ним вращались по тому же кругу, как когда-то я бегал с Марченко: посольство, торгпредство, аппарат торгсоветника, представительство АПН, ССОД... Везде представлял: "Моя замена." И в глазах знакомых появлялся огонек сочувствия: "Уезжаешь?.."

Уезжаю. Уезжаем. Последние три месяца я занимался одним и тем же Ганеш приносил с ближайшего рынка картонные ящики, и постепенно пустели книжные полки, вешалки, снимались картины со стен, обнажались потеки и пятна - нищал интерьер, словно жизнь покидала дом. Наша жизнь. Четыре года нашей жизни.

Росло число коробок, и весомой в самом прямом смысле становилась угроза перевеса.

- Валера, как хочешь, но я купила всем нашим в подарок по набору постельного белья. Этого же нет в Союзе. Исчезло как класс.

Простыни, пододеяльники, наволочки, ботинки, босоножки, сапоги, туфли, носки, чулки, колготки, майки, рубашки, платья, костюмы, пальто, зонтики, перчатки, сумки, сумочки, зубные щетки, лезвия для бритв, мыло, шампуни, кремы, лекарства, лекарства, лекарства, шприцы одноразовые, зажигалки, бусы, чай, кофе, виски, презервативы, сухие дрожжи, игрушки... - каждый день обнаруживалось, что именно то или иное исчезло под прилавки совмагазинов или появляется слишком редко.

Мы ездили по рынкам. Ходили по магазинам совсем с иной целью, чем раньше - гляди-ка, батарейки-аккумуляторы разных размеров и подзарядное устройство, надо обязательно купить, электрочайник-термос - это так удобно... А беспроволочный телефон?.. Перемотчик видеокассет?.. Компакт-кассеты?..

И появилась еще одна коробка.

Денег, конечно, катастрофически не хватало. Как у всякого советского. Как-то советник нашего посольства привез свою жену на базар. Жена пошла по лавкам, а он ждал ее в машине. К нему подбежала черноглазая девочка от горшка два вершка - в лохмотьях и, плаксиво скривившись, стала просить "бакшиш". Советский сааб владел местным наречием и сказал, что роскошный японский лимузин принадлежит вовсе не ему, а вон той богатой тете, у которой он служит простым шофером. Зарплата у него маленькая, а семья большая, поэтому и подать-то ему нечего. Бродяжка, подперевшись кулачками, сочувственно выслушала бедного дядю, вздохнула, порылась в своих отрепьях и протянула ему милостыню.

Дня за три до отъезда отвез несопровождаемый груз, сдал его в аэропорту, все остальное было уложено и упаковано и образовалась пустота во времени. Не черная, но дыра. Время, конечно, тикало, но не включишь телевизор или радиоприемник - и появилась незанятость глаз. тишина для слуха, свободные, ничем незаполненные вечера. И проснулись воспоминания, и расцвели ассоциации. Сами собой - видно, накопилось - озарялись темные уголки памяти и невольно сравнивал я самого себя с самим собой: нынешнего с приехавшим четыре года назад.

Тот был моложе. И здоровее. За четыре года тяжело ранена гепатитом печень, поражены конъюнктивитом сосуды глаз, Рвутся кровотечением мягкие ткани после операции геморроя, пухнут десны от парадентоза. С другой стороны в родных пенатах не миновала бы меня горькая чаша болезней только нахлебался бы отечественной баланды в совлечебницах без разовых шприцов.

Здесь-то меня оперировал знаменитый хирург, чей палец удостоился чести попасть в анналы местных миллионеров и крупных деятелей. А дома... Мне слишком хорошо знакома социалистическая медицина по противотуберкулезному диспансеру в Москве и санаторию в Калужской области. И по моргу где лежала моя Наташа.

И все-таки за четыре года всеми клеточками своего тела я ощутил, что тропики - это не жара и не влажность, тропики - ползучая, как подземный пожар, эрозия.

Страшнее физического обветшания - эрозия души. Мы стареем не потому, что идут годы, а когда теряем надежду. Когда жизнь вдребезги разбивает наши иллюзии.

Оглядываясь на самого себя, я понял, что за четыре года, проведенные в совколонии, верить в вечные идеалы стало неизмеримо труднее. Из-за другой истины, которую в полной мере можешь осознать только перейдя рубеж совдепии. Есть такое понятие в международной торговле - режим наибольшего благоприятствования.

Для советского человека пребывание за рубежом - режим наибольшего благоприятствования. При условии торговли собой. Заграницей же к тому же отчетливо осознаешь, что торгуешь не только собой, что торгуют тобой.

Помню, как ходил в составе партийно-правительственной делегации по дому с мраморными унитазами и интерьерами с роскошной мебелью. Дом подыскивался для советского бизнес-центра.

Владельцы дома закатили прием, каких я не видывал за всю свою заграничную жизнь. За столами с золотыми подсвечниками сидели, пили и ели советские бизнесмены. Купцы. Я знал, что они приехали не продавать, а покупать. Не на свои. За свои их купили владельцы дома. И не верилось, что перестройка, что перемены на многострадальной Руси когда-нибудь приведут к лучшему пока кто-то будет продавать не свое, а наше. И масштабы этого сейла, этой распродажи на государственном уровне - не чета ухищрениям мелких совслужащих.

Такой вот итог.

Уезжаем. Возвращаемся.

Самой тяжелой оказалась коробка последняя. Хотя и не верилось, что такая будет наконец-то. В эту коробку, оставленную незапечатанной до последнего момента, складывались передачи от провожающих. Да и знакомые фирмачи, с кем довелось сотрудничать, тоже не забывали прислать кто бутылочку виски, кто письменный прибор, кто атташе-кейс.

Мистер Джордж подарил часы. Циферблат вставлен в металлическую пластину, на которой вытравлен рисунок: на золотом фоне восходящего солнца, раскинувшего серебряные лучи, несется колесница с богом Кришной и другом его Арджуной, который туго натянул тетиву своего лука - берегись враг, свет Истины под надежной защитой!

И Ганеш, наш верный Ганеш, принес букетик цветов, восточные сладости и слоненка из сандалового дерева. И расплакался.

Ричи устроил прощальный ужин в расписанном драконами китайском ресторане, подарил Алене нитку жемчуга, а мне ручку с золотым пером и роскошный альбом Сальватора Дали.

Уезжаем.

Прощайте, храмы, высеченные в скалах, дворцы в ажурной каменной резьбе, английские клубы с полями для гольфа, пяти-звездные отели и прокаженные на перекрестках, прощайте террористы и жара, тропические ливни и распродажи, доллары и кроши, прощай, двухэтажная вилла, охраняемая солдатами, прощай, верный Ганеш, прощай компаунд - "точка" СОВЕТСКОЙ КОЛОНИИ, прощай, мистер Джордж - наш ангел-хранитель, прощай, Ричи, может быть, увидимся в другой жизни. Она будет обязательно другая. Советская.

Возвращаемся.

Здравствуй, Россия, здравствуй, Москва, возвращаемся. К могиле отца. В двухкомнатную квартиру, в которой обосновались Аленина дочь, зять и внук, - в нашу коммуналку. Здравствуй, метро и троллейбус, битком набитые соотечественниками, примите нас не укорачивающиеся хвосты Системы очереди в пустые магазины, прими нас самый большой в мире компаунд, занимающий шестую часть суши, - Союз Советских Социалистических Республик.

Дети твои вернулись.

Глава сорок пятая

Я просыпаюсь, встаю, умываюсь, завтракаю и еду на работу.

В метро я стою, прижатый к стеклянной двери вагона, на которой глаза в глаза в темном тоннеле летит мое отражение.

Я смотрю в свои глаза и думаю о себе.

- С тех пор, как ты переступил порог противотуберкулезного диспансера, прошло тридцать лет. Большой срок, не правда ли?

- Правда. Но дело не в сроке. Дело в том, как ты прожил эти тридцать лет и к чему пришел...

Я смотрю на свое отражение и не вижу его. К чему я пришел? Каждый приходит сам к своему итогу. Но не каждый готов к испытаниям, когда на корабль судьбы налетит ветер перемен.

Ветер перемен, как северный ветер с юга.

В детстве дорога моей жизни казалась мне легкой - есть те, кто мне близок и дорог, есть те, кому я близок и дорог. Спасибо матери с отцом за рождественский подарок уютного детства, благодаря им я пережил голод эвакуации и тяготы послевоенных лет, под их крылом прошел, как по ступенькам, из класса в класс и полнокровно ощутил жеребячью радость студенческих лет, влюбился в кино и Тамару - что еще надо человеку, у которого есть любимое дело и любимая?

Но пришла беда и подул северный ветер с юга. Разве я помнил когда-нибудь о своем здоровье? Болит голова - принял таблетку, пройдет. Голоден - съел пирожное, сыт. Кольнуло - отлежался, прошло.

Не прошло.

Ничто не проходит просто так. Все оставляет свой след.

Здоровьем светится тело, и желаньем наполнена жизнь, и стихи любви просятся на бумагу. Голоден, измотан физически, и горечь бессилия, и бессвязность мыслей, и усталая серость безразличия в душе к родным, к любимому делу, к себе.

На больничной койке я понял, что близок момент, когда останешься один на один с небытием и ощутил холод смертного одиночества. Кто отвел беду?

Подхватили меня, как на лету падающего ребенка, мама и отец. Подставили свои плечи, стали опорой друзья из киностудии, товарищи по работе, мои сопалатники по несчастью, одарили лаской своей и Надя из подмосковного города невест и Наташа.

Ветер перемен охладил наши отношения с Тамарой, разнес нас в разные стороны. Не пришла она ко мне, не стала моя беда ее бедой. Любовь умирает, если нет солнечного тепла соучастия.

Что родится от мести за сиюминутную обиду? И кто?

Но он родился. Он не знал зачем и при каких обстоятельствах и каким ветром перемен он вытолкнут на этот свет. Главное, что он есть... Сын.

Так к чему ты пришел? Отвечай.

Я в ответе перед моими родителями, царствие им небесное, я в ответе перед моим сыном за его безотцовское детство и юность, я в ответе перед всеми, кто был со мной в трудные мину ты моей жизни.

Безумие - царь и воля его творилась, когда умерла Наташа... Незаживающая рана... Не уберег... Не мог уберечь...

Я смотрю на свое отражение и вижу вереницу туберкулезных сопалатников, которых уложил на больничные койки и в гробы северный ветер с юга. Титов, прогулявший свою жизнь, Егор Болотников со своей тягой в пространство, Аркадий Комлев, герой Севера, Леха Шатаев, проведший свои лучшие годы в тюрьме, прораб Сажин, желающий всех уложить в прокрустово ложе своих убеждений, и Гальнштейн, не желающий этого, Степан Груздев, которому помог выжить Сенека, доктор Зацепина, которая помогла выжить многим, в том числе и мне.

Друзья из киностудии... Гашетников стал профессиональным режиссером, но так и не снял фильм, о котором мечтал, Колька Осинников уехал в США, Марка Вольского нашли мертвым в палатке на берегу реки, остальные разбрелись кто куда.

Всполохи ламп в тоннеле - как вспышки памяти... Старый большевик Ярский, подавший на алименты на свою дочь, и конармеец, неизвестный герой гражданской войны, забытый на балконе, отец Тамары и его товарищ Бондарь, опаленные войной и мыкающиеся на своих садовых участках. Спившийся брат Наташи - мастер спорта Кирилл. Наташина подруга Марина, крестная мать нашего трехдневного медового месяца, нашедшая-таки свое маленькое счастье в усыновленном мальчике, но уже после того, как растратила с Пижоном свою молодость и наследство погибших родителей.

Фурман, чье персональное дело разбиралось на партийном собрании, который получил с директором Королевым по выговору, жаловался, конечно, безрезультатно, в высокие инстанции, ходил, обиженный на Полякова, на меня, на всех, кто обещал ему поддержку, в конце концов сильно сдал и через год умер. Нет в живых и экономиста Папастова, истинного патриота, к которому со Светланой Ветлугиной мы ходили с избирательной урной.

Зноем опалил ветер перемен мою заграничную жизнь. Нашу жизнь с Аленой, моей Ленкой, встреча с которой - подарок судьбы на склоне лет. Наших лет. И вошли в нашу жизнь и Баба Яга, врачиха-взяточница из загранкабинета, и бескорыстный красноносый майор милиции Дудкин, торгпред Семен Иванович, пытавшийся помочь Чернобыльской беде наперекор Чрезвычайному и Полномочному послу СССР, и команда загранаппарата от Айвазянов до Ушаковых, работающих заграницей на границе естественного бизнеса свободной экономики и внешнеторгового абсурда тоталитарной Системы, "Герой Прорабства" Святослав, любитель высокой поэзии из всесильной "конторы", мой товарищ по киностудии Виталий Вехов, сохраненный провидением от гибели на торпедированном пароходе "Кола", и директор советских экспозиций Антон Бойко, живущий в квартире с видом на кладбище, где уготовано место и ему, "террорист" - второклассник Петя Жмуркин, на которого завел персональное дело директор школы, и брошенный в пустыне, оставивший, как завещание, исцарапанный письменами джип, мистер Джордж, начавший свою восхождение к богатству с велосипеда и нуждающийся в старости в велотренажере, адвокат и каратист Ричи, мой товарищ по предыдущей и этой жизни...

Все они люди, живые, как жива для меня немая девушка Марина, чей шепот "люблю!" разнесся эхом в скалах, как жив для меня Дима Перов, летавший во снах и чуть не разбившийся насмерть, как жив для меня Евгений Горин, частичка Горы, неизвестный поэт двадцатого века.

И дай-то, Господи, всем живущим на нашей многострадальной земле самого главного - доброго и мудрого интереса к жизни, как у Семеныча, который в свои семьдесят исправно справляет супружеский долг, как у тети Паши, которая всегда поделится флакончиком коньячка к празднику.

Ветер перемен, как северный ветер с юга. Он меняет русла наших судеб, то глубже, сильнее наши чувства, то мелеет, бьется о камни преград наша жизнь. Но не страшен ветер перемен, если ты сохранил чистоту своих родников, не гниешь застойным болотом, а полноводно несешь людям радость время твоей жизни одно и другого не будет.

Ветер перемен разметал в прах мои иллюзии, от ветра перемен пролегли морщинки на моем лице, появилась седина, ветер перемен изменил мои представления о жизни и смерти.

Есть естественные утраты - так с детством проходит иллюзия вечности своего существования. Стареешь, став юношей, когда умер в тебе ребенок. Гибнет, отравленное изменой, великое чувство любви - стареешь. Мечтал поступить на режиссерские курсы, а попал на больничную койку рядом с умирающим - возник страх, что до старости просто не дотянешь. Развелись с Тамарой и ушел вместе с ней сын - поселились в душе одиночество. Погубили врачи Наташу - и жизнь, казалось, потеряла всякий смысл. Старость пришла сединой вместе со смертью отца...

Слава Богу, надежда не только гибнет, она возрождается. Как птица Феникс. Но каждый раз все с большим трудом. И уже суеверно не веришь ни во что, чтобы потом жестоко не разочароваться. И постепенно, как солнце сквозь предрассветные сумерки, пробивается сень Высшего Начала и все глубже веришь в вечное - победу Белого над Черным, Добра над Злом, Истины над Ложью.

Бесконечно падают в вечность песчинки мгновений, и прах времени паутиной забвения затягивает прошедшее. Исчезают запахи, линяют краски, все глуше голоса прошлого... Время идет - я смотрю себе в глаза и думаю о том, что пока живешь, будет дуть ветер перемен.

Вот и минули-пролетели и десять, и двадцать, и тридцать и даже больше лет с тех пор, как мы с Виталием Веховым пытались заглянуть в будущее, как искали мы с ним финал финала. Оно оказалось совсем иным, это будущее, чем то, что рисовалось нам когда-то.

Крепкий крюк в потолке уже другой квартиры держит не веревку, на которой я замысливал повеситься после смерти Наташи, а люстру, но не ту, у которой плафоны - колокольчиками ландыша, а хрустальную. Дощечки паркета крыты слоем прозрачного лака, из мягкого кресла удобно смотреть японский цветной телевизор, на журнальном столике стоит компьютер и принтер с заправленным чистым листом. Из-за полу прикрытой двери в ванной, отделанной голубым кафелем, слышно, как моя Аленка напевает себе что-то под нос. В прямоугольнике темного стекла, вставленном в панель видеосистемы, зеленым электронным светом сияют четыре цифры. Вот крайняя справа сменилась с тройки на четверку. Прошла минута и вместо четверки появилась пятерка.

Идет время.

Всему - свое время. И всему - свой удел. Простая история: родился, учился, женился - со временем стала историей моей жизни, моего поколения. Революционное поколение - Репрессированное поколение - Военное поколение. Мое поколение - поколение оттепели, затянутое болотом застоя. Наше время - это первая атомная бомба и первый спутник, двадцатый съезд, фестиваль молодежи и целина, первые телевизоры и первые квартиры. Мы получили свое, мы приспособились, мы приспосабливаем своих детей, им уже по двадцать пять, и думаем, как приспособить своих внуков. А Пижон, всегда обреченный на выигрыш, не упустил своего. Система дала ему все возможности для этого.

Что спасло меня и спасает?

Осознание своего удела, своего, единственного для тебя времени - в этом и есть смысл существования. Мужество смотреть правде в глаза, какой бы жестокой она ни была, мужество покаяния от содеянной несправедливости и не дрогнуть, слабея, не выпустить зверя своего эгоизма и похоти, не спиться.

Мужество жить и верить. И мои родители, и молодой судья, и регистраторша из загса с усталым нервным лицом, помогавшие нам с Наташей, и умирающая старушка, перекрестившая меня, как своего убитого на войне сына, и экономист Папастов, и Ефим Сергеевич Фурман - все вы отдали мне по частичке своей веры, той веры, которой нет у Пижона. И поэтому мы не одиноки. Одиночество - их удел.

Мужество жить тем более важно и нужно, когда страна стоит на пороге крутого поворота, когда размазывается по генам детей атомный яд Чернобыля, когда убивают священников и грабят храмы, когда бродит призрак гражданской войны и полной разрухи и скалит кровавые клыки вампир шовинизма.

Потому что пришло иное время. Для всех нас.

Мы с Аленой приезжаем в одну и ту же церковь в Замоскваречье. Покупаем свечи и идем в левый притвор к иконе Николая-угодника. Огоньки наших и других свечек, колеблясь, освещают белые в черных крестах одежды святого и его седую голову. Никола смотрит на нас соучастливо и слушает наши молчаливые молитвы.

Господи, помоги нам всем...

Подошел внук, прижался худеньким тельцем к ноге, обхватил мое колено, заглянул, склонив голову, мне под очки.

Старательно выговорил:

- Книжку пишешь?

- Пишу.

- А я вырасту большой, напишу еще лучше, - радостно рассмеялся он.

Валерка, сын моего сына. Кровь моя, мое имя.

Вырастешь... Напишешь... Будет у тебя время - свое... О нем и напишешь.

ноябрь 1982 - ноябрь 1991