Для завершения большой аферы, затеянной и почти воплощенной Шанаевым, оставалось сделать лишь несколько завершающих штрихов. Именно с этой целью Григорий Петрович и приехал вновь в столицу Австрии. Здесь ему очень нравилось, и именно в этой благополучной стране он собирался безбедно жить в ближайшие годы. Шанаев уже купил прелестный домик, соответствующий его финансовым возможностям и его аппетитам эстета. Оставалось только его обставить, и можно было уже обживаться.

Выбор антиквара был понятен. Вена, расположенная в среднем течении Дуная и окруженная живописными отрогами Венского леса, – один из красивейших городов мира и музыкальная столица Европы. Слияние многих культур на протяжении столетий создало здесь неповторимую архитектуру, сильно пострадавшую во времена Второй мировой войны, но практически полностью восстановленную трудолюбивыми венцами.

Город музыки, вальсов, парков, вкуснейшей выпечки, ароматного кофе и молодого вина – все это Вена.

Шанаев сидел на скамье, недалеко от площади, где находился императорский дворец Хофбург. Стоило пройти буквально несколько метров – и взору открывался зимний манеж Габсбургов, выставка сокровищ «Шатцкаммер» с короной Священной Римской империи и австрийской имперской короной, зал «Бургундской сокровищницы» с реликвиями ордена Золотого Руна и герцогов Бургундских, императорский зал приемов и спальня кайзера Франца-Иосифа. Сознание того, что он очень скоро, как истинный венец, станет ходить по выходным в Хофбург или в Художественно-исторический музей, сокровищницу искусства, согревало душу. Он думал о том, как сперва с милой Валентиной, своей избранницей, а затем и с детьми, которые у них появятся, они смогут наслаждаться всеми этими роскошествами. Григорий Петрович с умильной улыбкой и закрытыми глазами представлял себе, как они здороваются со смотрителями галереи: «Гутен таг!» – ведь их уже станут узнавать как постоянных посетителей в этом храме прекрасного. И всей семьей в очередной раз они будут рассматривать настоящие жемчужины одной из самых знаменитых картинных галерей в мире, где выставлены шедевры Дюрера, Рубенса, Тициана, Веласкеса, Питера Брейгеля.

Затем они пойдут гулять по главной улице города – знаменитой Рингштрассе. Она представляет собой полукруг, концы которого соединены набережной Франца-Иосифа. На этом «Бульварном кольце» расположены самые дорогие и респектабельные заведения Вены. Конечно же, они станут заходить в них, а затем дома, за ужином, обсудят и покритикуют. А в выходные они поедут в парк «Венский лес», непременно в экипаже, чтоб доставить удовольствие детям, и прохожие будут им улыбаться и приветливо махать вслед.

Когда он представлял себе радужное будущее со своей женой Валентиной, он нисколько не раскаивался в том, что по пути к благополучию сломал судьбу Лизы Раневской. Лишь краем сознания антиквар отметил, что рассчитываться за его аферу придется именно ей. Но ведь она послужила всего лишь инструментом для того, чтобы открыть потайную дверцу к еще большему богатству и благополучию, а одноразовый инструмент не может вызывать сожалений. Его просто выбрасывают и тут же о нем забывают.

Шанаев посмотрел на роскошные швейцарские часы «Patek Philippe». До встречи оставалось еще десять минут. На сегодня он запланировал визит к коллекционеру Николасу Мюллеру. Григорий Петрович собирался продолжать «окучивать» старика и не допускал даже мысли, что коллекция драгоценных инструментов Мюллера-Мельниченко останется без его внимания. Ведь герр Николас не вечен, и нужно не упустить момент, когда старикашка отойдет в мир иной, а здесь, в Вене, останется его уникальная коллекция. Уж он, Шанаев, придумает, как сделать так, чтобы прибрать ее к своим рукам. Завтра Григорий Петрович собирался встретиться с Дэвидом Геллертом и укрепить в нем уверенность в том, что Раневская оказалась воровкой («Кто бы мог подумать! Какой ужас!») и что со стороны Дэвида было бы правильно заплатить музею хоть небольшую неустойку. Украинские музеи так бедны! Им так нужна спонсорская помощь!

Шанаев рассчитывал под видом благотворительности выклянчить у Геллерта еще какую-то сумму. Он был уверен, что всемирно известный виртуоз ничего не смыслит в музейных делах Украины. Поэтому полагал, что у него есть все шансы развести скрипача на дополнительные пожертвования, которые добавились бы к его собственному кругленькому счету в банке.

Однако не суждено было осуществиться планам Григория Петровича. Он вдруг почувствовал острую боль в области сердца. Внезапно появившаяся боль за грудиной, точно горячая лава, интенсивная и жгучая, заливала не только грудь, но и левую руку, левую лопатку, живот, спину. Шанаев жадно хватал воздух ртом, но из-за огнедышащей лавины боли он не мог даже вздохнуть полной грудью. Чувство дикого страха охватило его. Резкая слабость от боли и нехватки воздуха, обильный пот, а затем тошнота и рвота сопровождали внезапное ухудшение состояния. Ему показалось, что он видит ужасный лик смерти…

И хотя человеколюбивые венцы тут же вызвали «скорую» и она приехала достаточно быстро, Шанаев ее не дождался. Он умер от инфаркта.

* * *

Валентина Павлова, молодая рыжеволосая девушка с бледным лицом, в темных очках, закрывавших ее заплаканные глаза, посетила нотариуса для оглашения завещания. Вышла из его конторы она достаточно быстро и сразу же заглянула в ближайшее кафе выпить чаю, так как от волнения у нее пересохло в горле. Теперь, согласно воле покойного, все его имущество принадлежало ей, законной вдове. Счета в банках Австрии, Украины и России, недвижимость в этих же странах, два автомобиля, драгоценности, коллекция антиквариата.

Мысленно она похвалила себя за то, что всегда все делала своевременно. За то, что она вышла (так вовремя!) замуж за Шанаева, а он, в свою очередь, составил завещание, отписав все состояние ей.

Валентина пила чай и думала: «Дурачок наивно полагал, что в случае чего в любую секунду сможет переписать завещание. Если вдруг разочаруется во мне! Ох! Какой же он дурачок!» Она правильно все рассчитала, и у него не осталось времени на переписывание документа. Теперь она могла начать жизнь свободную, обеспеченную, не обремененную старым мужем и его дурацкими прихотями. Она набрала номер телефона того, с кем собиралась тратить шанаевские миллионы, того единственного, кто все эти годы был рядом с ней, кто помогал ей во всех ее делах.

– Привет, любимый!

– С завещанием все в порядке?

– Конечно! А ты сомневался?!

– Ну, всякое бывает. Что будем делать теперь? Начинаем новую жизнь?!

– Нужно только закончить старую…

– В смысле?

– Мы с тобой должны закончить все так, чтобы в нашу новую жизнь не просочилось ни одной паутинки из прошлой жизни. Понимаешь? Все с чистого листа. Как будто мы с тобой вчера родились.

– Хорошо. Заканчивай. Я подожду.

* * *

Бродский был из породы чудаковатых ученых. В его достаточно преклонном возрасте, уже под семьдесят, у него были только две привязанности в жизни: старенькая мама и работа. Мама с сыном жили на Лесном массиве в Киеве, в двухкомнатной квартирке, а работал Бродский в научно-медицинском центре на другом конце столицы, в Вышгороде. Лазарь Моисеевич любил дальнюю дорогу до работы – сперва на метро до Майдана, а потом на троллейбусе аж до Пущи-Водицы – почти два часа езды. За это время в его голове выстраивались какие-то структуры, фрагменты будущих опытов или завершения уже начатых. На счету ученого было более ста открытий и изобретений, разной степени уникальности и важности. Лазарь Моисеевич Бродский выглядел вполне заурядно. Тонкокостный человек среднего роста, с седой шевелюрой, усами и бородой медного цвета. Небольшие умные глаза горчичного цвета прятались за стеклами с большими диоптриями. Одевался Бродский скромно, даже бедно: в один и тот же костюм мышиного цвета и темные рубашки – для практичности.

Центр, где работал Бродский, занимался вопросами геронтологии, проще говоря, проблемами старения. Несколько лет назад Лев Моисеевич сделал открытие, о котором заговорил весь мир. Значение этого изобретения трудно было переоценить. В частности, сенсационное открытие Бродского приблизило ученых к пониманию процессов старения.

Вот в чем оно заключалось: одной из причин старения является повреждение теломер. Эти концевые участки хромосом стираются под воздействием стрессов. Клетки человеческого организма постоянно делятся для того, чтобы заменить изношенные или поврежденные клетки. При этом генетический материал копируется на клетки нового поколения. Этот генетический код содержится в хромосомах, окончания которых защищены своеобразным колпачком – теломерой. Но исследования показали, что теломеры укорачиваются всякий раз, когда клетки делятся. Наступает такой момент, когда клетки уже не могут делиться, так как переходы теломер укорачиваются до критической величины.

Если предыдущие исследования теломеры как главного фактора старения касались в основном ее длины, новые исследования Бродского показали, что существует еще один важный фактор, влияющий на эту часть хромосомы. Этот показатель – стресс.

В процессе изнашивания организма наблюдаются повреждения генетического материала, который необходим для развития и существования любого живого организма. Это обуславливает гибель клеток. Однако повреждения, вызванные свободными радикалами, вполне могут исправляться, так как клетки имеют способность восстанавливаться.

Киевский ученый выяснил, что концы хромосом плохо переносят стресс и при повреждении уже не могут восстановиться или «отремонтироваться». Так вот, Бродский нашел способ, с помощью которого можно было бы избежать «изнашивания» теломер.

Фактически это было изобретение продолжительной молодости и красоты.

Открытие произвело информационный взрыв. За ажиотажем в прессе последовало выдвижение ученого на самые престижные награды в области медицины. Однако Лазарь Моисеевич Бродский повел себя со свойственной ему непредсказуемостью: он категорически отказался от наград и от общения с прессой. Более того, даже тогда, когда весь мир облетело сенсационное сообщение о том, что киевским ученым разгадана одна из сложнейших геронтологических задач века, Лазарь Моисеевич не стал давать интервью – о его успехах говорили коллеги.

Он также отказался от самой престижной премии за вклад в науку, технологию и социальное благополучие – премии Дэна Дэвида – и миллиона долларов. Как-то ученый все-таки дал интервью одной настойчивой израильской журналистке. На ее вопрос, почему он отказался от миллиона долларов, Бродский ответил: «Зачем мне нужен миллион, когда я, подобно Фаусту, могу подарить человечеству вечную молодость и красоту?»

И хотя фармацевтические концерны буквально завалили Лазаря Моисеевича заманчивыми предложениями, суммы которых во много раз превосходили премию Дэна Дэвида, чудак ученый и от них благополучно отвертелся. Те какое-то время еще повторяли попытки, но, убедившись в полной невозможности переговоров с Бродским, оставили его в покое.

Ученому намного интереснее было продолжать исследовательский поиск, чем сосредоточиться на каком-то одном направлении, пусть и сулившем огромные барыши. Лазарь Моисеевич посоветовался со старенькой мамой, и они решили, что в этой стране большие деньги не сулят ничего хорошего, а лишь головную боль и невозможность спокойно продолжать начатые проекты. Поэтому от всех соблазнительных предложений ученый категорически отказался.

Бродский вернулся к одному своему старому исследованию, которое начинал когда-то параллельно с учеными Эстонии и Финляндии. Тогда он исследовал биохимические показатели с фатальными рисками для организма. Но, в отличие от эстонцев и финнов, он существенно продвинулся в практическую сторону. Лазарь Моисеевич синтезировал те четыре маркера, которые назывались «тестом на смерть». Кроме того, в результате дальнейших изысканий он продвинулся гораздо дальше возможности просто констатировать летальный исход для пациента в случае, если в его крови будут обнаружены эти четыре маркера. Бродский изобрел механизм, при воздействии которого в биохимическом энергетическом цикле один из маркеров разрушался и пациент мог благополучно жить дальше. Это свое открытие он держал в тайне от всех, кроме мамы. Пока его изобретение не было подтверждено многочисленными клиническими исследованиями, обнародовать его было невозможно. Правда, на такое исследование у государства не было денег, и в ближайшие годы приток средств в науку не предвиделся, поэтому Бродский тихонько сидел со своим открытием и не распространялся.

Вот таким чудиком был Лазарь Моисеевич, и всем казалось, что в его странной, закрытой жизни никогда не было места никаким чувствам, кроме сыновнего. Но так думали люди несведущие.

Была, была одна молодая девчушка, его лаборантка, которой еще несколько лет назад он симпатизировал… Ей он смог бы рассказать подробности своих открытий. Она была так сметлива, так живо всем интересовалась и так трогательно ухаживала за ним, что ей, пожалуй, он бы мог объяснить значение последних изысканий.

И, словно материализация его мыслей, раздался телефонный звонок.

– Добрый день, Лазарь Моисеевич! – прозвучал в трубке нежный девичий голосок.

– Это ты, Валюша! Как же я рад тебя слышать! – воскликнул пожилой ученый.

Дальше разговор строился на легких укорах со стороны Бродского: что, дескать, давно не появлялась Валюша, не залетала пестрой бабочкой чайку попить. Со стороны Валентины, наоборот, звучал невинный щебет относительно того, что много работы, и она бы с радостью, но не могла, поскольку она человек ответственный и вполсилы относиться к делу, которому беззаветно служит, не умеет. Лазарь Моисеевич с ней, разумеется, соглашался и хвалил за такое правильное отношение к работе. Валя сообщила, что в данный момент находится в отпуске и была бы рада заехать повидаться. Например, завтра. Ученый муж радостно согласился увидеться с бывшей своей лаборанткой, тем более что ему очень хотелось обсудить с ней, как в былые времена, свои последние научные изыскания.

* * *

Было раннее утро воскресного дня. Поташев проснулся, но не стал вставать с постели, как это делал обычно, потому что рядом спала Лиза и он боялся неловким движением или шумом разбудить ее. Во сне она казалась ему еще более беззащитной и хрупкой, чем во время бодрствования. Лицо спящей выглядело несчастным, в уголках глаз лежали тени, и скорбная складка пряталась в уголке рта.

В этот раз, когда Лиза оказалась дома после ареста, в их общей постели, ее желание физической близости напоминало чувство жаждущего, оказавшегося у источника. Женщина отдавалась своему мужчине так, словно это было ее личное откровение. Все ее тело, движения, ощущения – это неотъемлемая часть ее самой, которая в сексе сейчас раскрывалась со всей природной чистотой. Алексей будто заново ощутил чувство острой влюбленности. Он как бы обрел новую способность разглядеть ее страстность и одновременно целомудрие, ее природное умение растворяться в волнах любви, бодрить и согревать его, точно море и солнце. Благодаря ей он открывал уникальность своих ощущений, а она завладевала его мужским наслаждением. Их секс был не столько гармонией полов, сколько гармонией удовлетворений. Он чувствовал в себе потребителя и слугу. Он следовал за ее сладостным женским телом и ее желаниями. Он ощущал себя океаном открытой энергии, внутри которого была его женщина.

Странная мысль пришла в голову Алексею, ведь он, кажется, впервые внимательно вглядывался в предметы, находящиеся в спальне девушки: «Забавно, но кажется, будто вещи Лизы сами выбирали свою хозяйку!..»

Елизавета любила цветы, и в любое время года у нее в доме бывали букеты: то ее любимые ирисы, то чайные розы, то тюльпаны. Если цветы ей не дарили, то она сама себе их покупала, для настроения. Ваз для такого случая собралось немало. Любая из них была сама по себе красива и могла стать настоящим украшением интерьера. Вот пузатый стеклянный шарик с не очень широким горлышком – для ландышей; а вот высокая китайская ваза с кобальтовым рисунком пионов; или стеклянный цилиндр, очень высокий – он годится для роз на высоких стеблях. И хотя ваз было множество, каждая из них отличалась скромной красотой и благородством, словно подчеркивая главные черты своей хозяйки. Это были предметы, создававшие гармонию.

Алексей отправился на кухню, чтобы в это первое после освобождения Лизы утро приготовить завтрак для любимой. Пока он варил в джезве кофе, пока ловко пек на плоской сковороде блины (не зря его мама учила), женщина проснулась и тихонько отправилась в душ.

Там, стоя под теплыми струями, она сама себя немножечко пожалела, немного позволила себе поплакать, чего не позволяла своей душеньке в узилище, и свежая, с мокрыми волосами, благоухающая земляничным гелем для душа, вышла на кухню.

Алексей поцеловал ее и сказал с улыбкой:

– Ну вот, а я думал принести завтрак в постель, поставить вазочку с незабудками. – Он любовался Лизиным утренним лицом, на котором уже не осталось следов страдания.

После завтрака она переоделась в легкий трикотажный костюм: серые капри и розовую футболку. Затянула волосы в хвостик ниже макушки. Затем взглянула на Поташева так, что он понял: ей нужно сказать ему что-то важное.

– Леша! Я собираюсь увольняться из музея.

– Но… А как же… Ты ведь музейщик до мозга костей. Впрочем… я тебя понимаю.

– Знаешь, Лешенька, пока я сидела в тюрьме, я так много передумала…

– Да, времени подумать у тебя было предостаточно. Целые сутки.

– Может, тебе мои мысли покажутся странными, но я думала о том, что мне дает профессия.

– Ты жалела, что пошла в искусствоведы? Это оказалась опасная работа? – Поташев пытался юморить.

Но его женщине не хотелось сводить все к шутке. Она помотала головой и, сосредоточенно глядя на Голосеевский лес за окном, произнесла:

– Знаешь, замечательный музыкант Владимир Спиваков сказал однажды, что «творчество нас спасает от трех напастей: от скуки, порока и нужды».

– Я с ним согласен. Так и есть.

– В том-то и дело! Я выбрала себе профессию, в которой никакой скуки не может быть по определению. Что до пороков, то тут все зависит от папы с мамой и самого человека. Если не пьют родители, то и тебя это не привлекает.

– Насчет пороков я бы поспорил! – не удержался от очередной попытки острить Алексей.

– Какой у меня порок? – вздохнула Лизавета, понимая, что Поташеву так же непросто сейчас говорить всерьез, как и ей. И он прячется за своим юмором, чтобы как-то вырулить в разговоре на более безопасные темы.

– Ты – красива, невероятно сексуальна и сводишь с ума мужчин. Меня, например, просто-таки напросто свела з розуму! – Он уселся на пол и обнял ее ноги.

– Ну, это не порок! Скорее твое умение видеть во мне скрытый эротизм! – рассмеялась женщина и потрепала его густые черные волосы. Посерьезнев, она спросила: – Леш! Тебе не интересны мои размышлизмы? Тогда мы можем куда-нибудь поехать, а разговор на этом закончить.

– Ой! Прости меня, Лиз! Это я просто дурачусь, чтоб как-то отвлечь тебя. Больше не буду!

– Так вот… – продолжила она свою мысль. – Оказавшись в темнице, я поняла, что моя профессия – это еще и утешение. Мне действительно становилось легче, когда я мысленно представляла себе свои путешествия, музеи мира с их сокровищами, истории из жизни художников. Знаешь, я, может быть, скажу странную вещь, но благодаря искусству в моей душе словно выстроилась башня из слоновой кости, в которой я смогла спрятаться в те тяжелые часы, пока я сидела в камере, одна.

– Понимаю… – Он взял ее за руку, но не хотел ничего говорить, чтоб дать ей возможность высказаться.

– А теперь я подумала: зачем мне возвращаться туда, где находятся предатели? Зачем мне оставаться с ними? Знать, что они не верят мне. Даже когда все выяснится и в суде будет доказана моя невиновность. Все равно. Знаешь, как в том анекдоте: «Ложки нашлись, а осадочек остался».

– Лиз, я думаю, ты права, – спокойно сказал Поташев, который и сам поступил бы так же, окажись он в Лизиной ситуации.

– Вот только я не знаю, чем я дальше буду заниматься, – робко заметила девушка.

Он смотрел на Лизу, принявшую непростое для нее решение, и мысли, одна быстрей другой, мчались в его голове.

С возрастом Поташев, как и многие другие мужчины, накопив жизненного опыта, вывел свой критерий понятия «хорошая женщина», пытаясь создать некий рецепт идеала. Но он не делил, как некоторые разочаровывавшиеся в прекрасном поле, женщин на категории: «хорошая жена», «хорошая любовница» и т. д. Что касалось Алексея сегодняшнего, он уж точно не мог без женщины, без этой, конкретной женщины – его родной и близкой Лизы. Вот сейчас он со всей очевидностью понял, что делить себя на нескольких уже не способен. И еще: что именно Лиза – та, для которой ему хочется жить. И не просто жить, а совершать поступки! Делать ее счастливой! Вновь и вновь завоевывать ее сердце, зажигать свет ее глаз… Она Женщина, которая ничем не обязана и ничего тебе не должна. Она с тобой потому, что ей с тобой хорошо и надежно, и она любит тебя. Ему было не важно, чем она занимается. Станет ли она работать в музее или, может, вообще не будет работать. Пусть занимается тем, что доставляет ей удовольствие. Важно то, что она наполняет смыслом свою и его жизнь. Важна идея. Воплощать идеи в реальность – функционал мужчины.

– Зато я знаю, – спокойно сообщил Поташев.

– Сидеть дома, борщи тебе варить? – с сомнением спросила любимая.

– В борщах нет ничего плохого. Ты их готовишь невероятно вкусно! Просто объеденье какое-то! Но я о другом. После увольнения из музея у тебя есть три путя. А у меня – только один.

– Какие это у меня такие путя?! – улыбнулась Лиза, ей понравился настрой Алексея.

– Первый: ты идешь работать в какой-нибудь банк, у которого есть своя коллекция картин и антиквариата, а специалиста по этому делу нет. Они просто сидят, как Кощей над златом, и чахнут, а чего с ним делать, не знают.

– А второй? – заинтересовалась Лизавета, еще секунду назад думавшая, что она со своей профессией, кроме музеев, нигде не пригодится.

– Второй путь – это частные галереи искусств и антикварные салоны. Там тоже нужны специалисты, думаю, тебя там с руками оторвут!

– Возможно…

– И наконец, третий путь – это вернуться в турбизнес. Ты ведь мне сама рассказывала, как подрабатывала, учась в Академии. На каникулах ездила в качестве гида по разным странам. Теперь ты можешь вернуться к этому направлению. Но уже сама возьмешься за разработку новых маршрутов по музеям и галереям мира. Ты ведь уже опытный человек и понимаешь, что людям интересно, куда туристы с удовольствием поедут. Разве плохой вариант?

– Хороший. Конечно же, хороший, – радостно заулыбалась Лиза. Теперь у нее в сознании благодаря Алексею возникло множество направлений, куда она могла бы приложить свои знания и силы. Но затем она вспомнила его странную фразу и озабоченно спросила: – Почему ты сказал, что у тебя только один путь? Ты имел в виду свою архитектурную деятельность?

– Нет. Я имел в виду совсем другое. Я не успокоюсь, пока не размотаю это дело с твоим арестом и не выясню, кто и почему тебя подставил.

– Ой, Леш! Я уже совсем мозги сломала, пытаясь в этом разобраться! Не понимаю… Вот совсем не могу понять, какие такие враги вдруг решили меня подставить. У меня ведь и врагов нет, ты понимаешь?

– Пока не понимаю. Но обязательно пойму, я тебе обещаю. – Поташев испытывал странный озноб, когда утверждал, что разберется с этим делом. Словно нужно было задержать дыхание и прыгнуть на очень большую глубину мутного и опасного водоема.

* * *

В понедельник, когда музей для посетителей был закрыт, а для сотрудников, наоборот, открыт, являясь для них обычным рабочим днем, Раневская приехала с заявлением об увольнении по собственному желанию. Она следовала заветам великой Коко Шанель: «Никогда нельзя распускаться. Надо всегда быть в форме. Нельзя показываться в плохом состоянии. Особенно родным и близким. Они пугаются. А враги, наоборот, испытывают счастье. Поэтому, что бы ни происходило, обязательно нужно думать о том, как ты выглядишь». Лиза выглядела так, как будто увольнение из музея было для нее настоящим праздником! Белый брючный костюм, бирюзовая шелковая блуза под пиджаком, бирюзовые замшевые лодочки и длинные серебряные серьги с хризолитами делали внешность Лизы чрезвычайно эффектной.

Раневская поднялась в приемную Яблоковой. Секретарша Ольга посмотрела на вошедшую так, словно та прилетела с Альфа Центавра.

– Директор у себя? – равнодушно спросила заведующая сектором старинных музыкальных инструментов.

Ольга кивнула и что-то пискнула.

Раневская прошла в кабинет. Кира Юрьевна Яблокова, директор Городского музея, сидела за столом, некогда принадлежавшим знаменитому меценату, благодаря которому город получил уникальную коллекцию. Интерьер хозяйки кабинета был выполнен в персиковых тонах. На стенах висели картины европейских художников девятнадцатого века. «Эти подлинники были бы более уместны в экспозиции, чем в кабинете директрисы», – мимоходом подумала Лиза.

Яблокова подняла на девушку холодный чиновничий взгляд.

– Что вы хотели? – спросила она так, точно Раневская пришла выселять ее из кабинета.

– Уволиться, – кратко сообщила о цели визита Лиза. Она положила свое заявление на стол перед начальницей.

Яблокова прочла заявление. Занесла над ним ручку с желанием немедленно, сейчас же начертать на нем визу в отдел кадров для расчета, но одна мысль заставила ее насупиться. «Какая буча поднялась в прессе из-за этой тихони, кто бы мог подумать? Тут, должно быть, мощные связи или деньги… Нет, денег у этой скромницы нет. Было бы видно по вещам и драгоценностям. А вот связи явно есть! Небось, трахается с кем-то из медийщиков. С такой явно ссориться небезопасно. И ведь выпустили ее… правда, под подписку о невыезде, как сообщил Вакуленко. Но у кого-то хватило средств внести за нее залог… Нет, воленс-неволенс, а придется делать хорошую мину при плохой игре».

Преодолев острое нежелание вступать в разговор с опальной подчиненной, она специальным сценическим голосом, выработанным за долгие годы тренировок, спросила:

– Елизавета Александровна! Зачем же вы так быстро принимаете решения? Пока ваша виновность не доказана, вы можете спокойно рабо…

– Не вижу смысла, – пресекла лживую речь Раневская.

– Что вы имеете в виду? – изобразила непонимание ушлая Яблокова.

– У меня мало времени. Вы подписываете или нет? – не поддавалась ее игре посетительница.

– Разумеется, если вам так не терпится уволиться! – Яблокова поставила серию закорючек на заявлении. – Мне бы не хотелось, чтобы вы покидали нас с чувством обиды, Елизавета Александровна!

– А я думаю, вы сейчас должны испытывать чувство глубокого удовлетворения! Станете отрицать, Кира Юрьевна?

Директриса промолчала, потупив взгляд. Какой смысл ломать комедию, когда тебе не верят?

Раневская представила себе Яблокову в виде эдакой сколопендры. Фантастическая тварь с полосатыми ножками струится по полу, встает на дыбы, когда чувствует опасность. Это нечто! Такая картинка развеселила Лизу, и она вышла из кабинета улыбаясь. Заглянула в отдел кадров, оставила у инспектора заявление и пошла на свое рабочее место – забирать личные вещи.

Вчерашние коллеги встретили ее странной смесью подобострастия и растерянности.

Вика Бобичева, одна из тех, кому Лиза во многом помогала, хотя это не помешало ей поставить свою подпись на доносе в прокуратуру, сообщила новость:

– У нас неожиданное событие. Шанаев умер!

Для Лизаветы это действительно стало большой неожиданностью.

– От чего, когда?

– Да вот, буквально несколько дней прошло. Тело уже привезли в Киев! Умер от чего? От чего старые пердуны умирают, когда женятся на молоденьких? От инфаркта! Это и без кардиолога ясно.

– Привезли откуда? – Поток информации был слишком стремительным для того, чтобы его так сразу переварить.

– Ты странная, Лиза! Откуда же его могут привезти? Оттуда! Из Вены, откуда ж еще!

– Когда будут похороны? – спросила Раневская, чтобы сказать хоть что-нибудь.

– Это неизвестно пока. Тело направили в бюро судебной экспертизы. Делают вскрытие!

Виктория наслаждалась своей компетентностью. Она поглядывала маленькими глазками-буравчиками на несколько растерянную Лизавету, и во взгляде ее читалось превосходство: «Теперь прокуратура не сможет допросить Шанаева в качестве свидетеля. Он смог бы внести ясность в дело о мошенничестве. Скорей всего, тебя отмажут, раз нашлись покровители, которые забирают тебя с работы на белых джипах. Но раз ты увольняешься, то место твое освобождается. На него передвинут кого-то из старших научников, а меня переведут на место старшего научного сотрудника, и буду я вся в шоколаде!» – Вика получила юридическое образование и разбиралась в таких делах. А слухи и сплетни в музейной среде распространялись со скоростью звука. Бобичеву совершенно не интересовала судьба Раневской, больше всего ее занимала собственная карьера, ради которой она поступила в институт культуры на заочное музейное отделение.

Покинув стены Городского музея, Елизавета села в свой маленький «фиат» и набрала Поташева. Она рассказала ему о том, как прошла формальная часть ее увольнения. По телефону Лиза не стала сообщать о смерти антиквара, а спросила:

– Ты очень занят?

– Лиз, для тебя я никогда не бываю чрезмерно занят! Ты хочешь встретиться?

– Можно подъехать к тебе? – Лизе очень нравился офис Поташева.

– Милости прошу! – обрадовался архитектор. – Когда тебя ждать?

– Если не будет пробок, минут через двадцать. Ну а если будут пробки, сам понимаешь…

Архитектурное бюро, в котором трудился Алексей Поташев со товарищи, размещалось в самом центре Киева. Еще на заре начавшегося в стране капитализма Алексей купил трехкомнатную квартиру на последнем этаже старого сталинского дома. Затем, с развитием бюро, докупили все остальные квартиры на этом этаже и чердачное помещение. Таким образом, в двухэтажном пространстве устроили офис современного архитектурного бюро, созданный по последнему писку европейской моды. Поэтому каждый клиент, друг или партнер, попадая в мастерскую Поташева, ощущал некое архитектурное волшебство, своеобразную магию. А происходило это вот как. Вместо глухой торцевой стены возвели стеклянную, открытую солнцу и небу поверхность. Кирпичную стену для этого просто убрали, а вместо нее сделали огромное окно, полностью открыв верхнюю, мансардную часть дома. Через это застекленное панорамное окно, словно в раме картины, проступал в акварельной дымке древний город. Видна была Лавра с ее куполами, старые и новые дома, дали и холмы.

Хозяин офиса, Алексей Поташев, был абсолютно уверен, что именно от красивого вида за окном подпитывается творческой энергией. Сотрудники тоже утверждали, что самые креативные архитектурные идеи приходят в их головы благодаря тому, что панорама Киева вошла в интерьер офиса.

Чувство гармонии не покидало гостей и тогда, когда они отворачивались от окна. В офисе архитектурной мастерской не было места лишним деталям. Одна стильная вещь, наподобие удобного широкого кресла, картины на стене или небольшого уютного дивана, была способна рассказать больше, чем целое портфолио проектов. Каждая деталь словно была небрежно оставлена, а на самом деле осознанно необходима именно в этом месте интерьера, создавая максимальный уют. Отсутствие лишних вещей освобождало жизненное пространство.

Среди идеально белых стен, на фоне беспредметных поверхностей ярче, чем в музее, перед глазами гостя выделялась на стене одна-единственная картина – «Сын человеческий» Рене Магритта. Это был не подлинник, а копия, сделанная Поташевым для собственного удовольствия. Как всякий архитектор, он был хорошим рисовальщиком и передал манеру Магритта довольно точно. На ней был изображен мужчина во фраке и в шляпе-котелке, стоящий возле стены, за которой виднелось море и облачное небо. Лицо человека было полностью закрыто парящим перед ним зеленым яблоком. Поташеву эта работа художника нравилась еще со студенческих лет. Он знал, что Магритт считал эту свою картину своеобразным автопортретом. Алексею тоже казалось, что человек в котелке с яблоком, закрывающим лицо, – это он, и точно так же, как многие мужчины до него и после него, он является потомком библейского Адама. А само яблоко, как ему и положено, символизировало искушения, которые продолжают преследовать мужчину в нашем мире.

Обычно гость долго всматривался в эту картину-ребус, а затем осознавал, что ему ее не разгадать…

Лиза, доехавшая до Печерска из центра по дорогам без пробок, сидела в большом кресле. Перед ней на небольшом стеклянном столике дымилась чашка кофе и стояла конфетница с конфетами, свежим зефиром и «птичьим молоком».

Она кратко рассказала Поташеву о последних новостях, связанных с внезапной смертью Шанаева. Еще более кратко описала процесс своего увольнения из некогда горячо любимого музея и затихла в ожидании реакции Алексея.

А реакция была неожиданной. Он взял в руку трубку мобильного, набрал какой-то номер и сказал:

– Манюня! Там у вас должен быть некий гражданин Шанаев на вскрытии. Так вот, он меня очень интересует! – Поташев выслушал ответ и сообщил: – Сейчас приеду!

Лизу он спросил так, словно это было чем-то само собой разумеющимся:

– Ты со мной?

– Куда? – поинтересовалась девушка.

– Тебе понравится! – подмигнул ей Алексей, который уже чувствовал кураж от предстоящего расследования.

* * *

В лаборатории пожилого ученого, где ничем приятным никогда не пахло, внезапно пронесся аромат дорогих духов «Joy». Смесь запаха роз и жасмина заполнила все уголки скромной обители Бродского. Вслед за благоуханием появилась его носительница – Валентина Павлова. Она была одета в салатного цвета котоновое платьице, поверх которого было наброшено розовое болеро. В руках у нее была розовая лакированная сумочка, а на ногах – балетки такого же карамельного цвета. Волосы из ярко-рыжих, какими они были совсем недавно, превратились в платиново-золотистые, а макияж стал почти невидимым, только мерцал перламутровый блеск на губах.

Лазарь Моисеевич Бродский в честь прихода милой лаборантки не только причесал свою седую шевелюру, а также усы и бороду, но даже надел новую белую рубашку, новый же синий галстук и новые очки в модной оправе. Судя по его внешнему виду, он хотел произвести приятное впечатление на свою бывшую коллегу. Восторженный возглас Валентины и ее комплименты в адрес хозяина лаборатории показали, что преображение пожилого затворника от науки в зрелого импозантного мужчину вполне удалось.

Беседа бывшей лаборантки и ее наставника шла в непринужденной манере. Они пили чай, приготовленный заботливыми руками Валентины, Лазарь Моисеевич шутил, рассказывал анекдоты, над которыми от всей души хохотала девушка.

– В Одессе на Привозе: «У вас есть документы на эту рыбу?» – «А шо вам надо, свидетельство о смерти?»

Но вскоре речь пошла о том, чем так хотел поделиться ученый и что с таким подлинным интересом слушала бывшая лаборантка. О «тесте на смерть».

Бродский напомнил любознательной Валюше, что, еще когда они работали вместе, он синтезировал те четыре маркера, которые назвали «тестом на смерть».

– Да, да! Я помню! – загорелись глаза слушательницы. – Вы пошли дальше?! – спросила она с замирающим сердцем.

– Я пошел значительно дальше, пани Павлова! – шутливо обратился к ней бывший наставник. – Я создал вещество, при воздействии которого на маркеры в организме человека один из маркеров разрушается и пациент может благополучно жить дальше. Ты понимаешь, что это значит?! – Он гордо развернул плечи.

– Понимаю… – тихо прошептала Валентина.

Бродский наблюдал, какое ошеломляющее действие произвело на Павлову его откровение. Она побледнела до такой степени, что даже губы под слоем блеска стали голубоватыми. Ему было очень лестно, что эта девочка, практически годящаяся ему в дочери, так мгновенно, что называется, с лету, смогла оценить его новое открытие.

– Вы с кем-то… кроме меня делились этим изобретением? – спросила она, закусив губу.

– Милая Валюша! Смысла не вижу. Пока оно не будет апробировано клиническими исследованиями, обнародовать его глупо! Спионерят и спасибо не скажут! А у нашего государства на науку, как известно, денег нет. Пусть полежит пока. До лучших времен.

– А не попить ли нам еще чаю?! Я тут пирожные принесла. Как вы любите – эклеры, с заварным кремом, – засуетилась бывшая лаборантка.

– Ты все помнишь, милая Валечка! Грешен, люблю их, как ребенок! Небось, сама приготовила? Я помню, они у тебя большие такие получались, как кулак здорового мужика!

– Сама, сама, все сама! Угощайтесь, пробуйте! Вам понравится! – ворковала Валентина, и щеки ее разгорались алым румянцем.

Эти румяные щеки были последним, что увидел Бродский в своей жизни. Яд был быстродействующим – смерть наступила мгновенно. Только убедившись в том, что Бродский не подает никаких признаков жизни, Павлова покинула лабораторию.