— Ну хорошо, — устало сказала Вера. — Просчитали вы точно. Я здесь. И что? Зачем вы все это рассказываете? Извините, но мне не интересно.

— Зато мне интересно, — улыбнулся Хромченко. — Хочется поговорить в последний раз с таким талантливым человеком, который в наше время не гнушается входить в положение других, лечить их и даже спасать. И посмотреть на вас любопытно… Это было лишь вступление. Теперь я собираюсь рассказать вам кое-что о себе, чтоб вы поняли, кому помешали и почему умрете. Как я уже говорил, это удовольствие, которое я непременно себе доставлю. Потому что так хочу.

…И он рассказал. Пригласил, так сказать, в свой зверинец. Ну-с, пожалуйте. Ноги вытираем: чистоту уважаю. И руки мою десять раз в день, да. Вы думаете, это вы меня изучаете. В душу мою нырнули эдакой подводной лодкой и давай прочесывать слой за слоем. Нет. Это я вас исследую. Собственно, уже исследовал, рассадил по клеткам. И использую. А вы можете только два раза в день по мискам лапами барабанить, и все. И ждать кормежки.

Жизнь не в любви, как вы полагаете. Не в счастье, не в этих ваших мелочах. Жизнь — в игре, но не в дурацких затеях Олега Чепурного. Турниры, гонки, скачки… Это всего лишь забава. Знаете игру «Монополия»? Нет? Ну, была такая, и сейчас кое-где еще популярна. Она элементарна, но дает очень точное представление о происходящем в нынешнем мире. Сядьте как-нибудь за нее, и вы получите верное представление о жизни. И даже почувствуете себя так же. Вас будут иметь как угодно, а вы ничего не сможете сделать. Ничего не в состоянии будете этому противопоставить, кроме разговоров, пустого сотрясения воздуха. Вы придете в бешенство, ваш разум возмущенный закипит, и вы даже, пожалуй, устроите революцию путем опрокидывания игрового поля вместе с его фишками. И еще громкого выкрикивания нецензурных слов.

Зато вы получите абсолютно точное, не абстрактное, не книжное понимание: что такое жизнь при капитализме. Я имею в виду существование обычного простого человека. Вы можете играть сколько угодно, и каждый раз будете убеждаться: противник не пожалеет никого и ничего ради возможности содрать с вас очередную десятку, сотню, тысячу и сотню тысяч за то, что вы наступили на соответствующую клеточку. Постепенно для вас такими становятся все клетки.

И вы — повторяю, я имею в виду именно вас, Вера Лученко, и прочую массу — начинаете понимать свое место. Это когда сколько ни работай, денег все равно не хватит. Когда цены на продукты, проезд и коммунальные услуги регулярно повышаются, а ваша зарплата — нет. Когда врач с вами без денег и разговаривать не станет. Когда вам негде жить, а заработать на квартиру невозможно и за сто лет. И главное — это когда я, не спрашивая вас, уже сам все распределил. И будущее принадлежит не вашим детям, а моим. Моим внукам и правнукам, а никак не вашим.

Играть вы не умеете и никогда не научитесь. А играть надо на деньги. Только не думайте, что под словом «деньги» я подразумеваю то же, что и вы. Даже не пытайтесь вообразить. Не получится. Тут воображение не поможет. С моими средствами я могу управлять любой страной средних размеров. Ну, примерно как автомобилем. Потому что они дают еще и возможности… Есть они — тогда есть и любовь, и счастье, и жизнь. А иначе вы обречены на глобальную зависимость от нудной работы. От кормильца-работодателя. От всего и ото всех.

Если вы богаты, вы можете делать все, что угодно. Абсолютно все. Например, построить в историческом центре Киева небоскреб, несмотря на любые законы. Возвести личный особняк на территории музея… Но это показуха, зачем? Лучше просто и незаметно все и всех прибрать к рукам. Законы, организации, предприятия. Помните, как большевики — почту, телеграф, телефон. И людей, конечно… Политиков. Тех, кто думает, что что-то решает. А потом дергать за нужные ниточки.

Вы тут вспомнили дона Марлона. Одна из моих крохотных ролей, хотя забавная. Да, я практически содержу женский клуб. Спонсирую щедрой рукой все развлечения состоятельных дам, жен и подруг политиков и бизнесменов. Это выгодное вложение средств. На мужчин проще влиять через их женщин, чем путем прямых переговоров. А если не получается — можно договориться с вдовой, к которой переходит часть бизнеса покойного мужа… Да и это мелочи, мелочи…

Такие, как я, — теневые хозяева жизни. Назовите нас кукловодами, это будет ближе к истине. Думаете, хозяин — вот этот примелькавшийся вам олигарх с его партией, телеканалом и другими сферами влияния? Или тот, другой, тоже всем известный, с его нефтью и энергокомплексами? Нет. Хотя именно их показывают по телевизору. О них пишут в газетах и глянцевых журналах. Они на виду. Но это необходимо, ведь нельзя совсем отбирать у вас образ врага. Враг должен быть конкретен и знаком, вы же привыкли, вас так дрессировали несколько десятилетий. Иначе вы начнете искать его, заполняя пустоту, и черт знает что найдете…

А настоящие хозяева всегда в тени. Им не нужна слава, мешает свет. Настоящие — это те, для кого нет вообще ничего невозможного. Нас немного. Мы друг о друге все знаем, но никогда не встречаемся: незачем. И не воюем почти, потому что таким гигантам это невыгодно. Так, щипаем друг друга по мелочам, будто в шахматы играем. Мы ведь как пауки… Сидишь тихо, в углу, и контролируешь весь мир через свою паутину. Главное неудобство, которое мы можем причинить таким же, как мы сами, — это обрезание паутинных ниточек. То есть перекрытие информационных каналов, сброс с доски фигур-марионеток.

Думаете, Вадим Бегун был отравлен лишь потому, что оказался невольным свидетелем убийства Шпилько, то есть уничтожения очередной пешки? Или затем, что мне нужен был его алкогольный бизнес? Вовсе нет, или, вернее, не только. Просто он оказался звеном в цепи влияния на партию моего конкурента, а эта партия в последнее время становилась слишком сильна. Нарушала существующее равновесие. И я это звено убрал, равновесие восстановил. Обрезал ниточку у своего коллеги-конкурента. А бизнес отобрал уже просто для порядка, чтоб ничего не пропадало. Больше для удовольствия. Ну, тут можно обойтись без утомительных подробностей, вы же все сами понимаете. Мои юристы работают с людьми, в данном случае с вдовами, и все сводят к общей выгоде. То есть к моей.

Таким образом могу без ложной скромности сообщить, что существующий порядок жизни установлен мной. Я — творец мироустройства. Примерно как писатель — творец для своих персонажей. Я сочинил вас и вашу жизнь, все вы — мои действующие лица. Один я знаю, что вам нужно для счастья. И это счастье даю кому следует, в строго отмеренной дозе.

— Если вы так всесильны, что ж вы сидите тут? — спросила Вера Лученко, которой порядком уже надоела эта исповедь с оттенком маниакальности. — Застряли на Ситцевом, в роли заштатного директора?

Хромченко с готовностью закивал, будто ждал вопроса.

— Здоровье плохое, уважаемая…

— Да уж, — хмыкнула Вера, — его ни за какие миллионы не купишь.

— Зато купить можно самых лучших врачей и их рекомендации. Еще в детстве я переболел туберкулезом, еле выжил. С тех пор доктора советуют мне постоянно быть на свежем воздухе. Да так и проще: никто никогда не заподозрит во мне всесильного миллиардера. Иначе, согласитесь, покоя бы не было.

«Привираешь, всесильный, — подумала Вера. — Тебе здесь просто удобно. Директор пионерлагеря стал богачом… Уж не оттого ли, что подслушивал и потом шантажировал отдыхающих на своей элитной базе? Это первые деньги. А потом ловко присваивал бизнес тех, кто умирал… Затем сам стал организовывать «несчастные случаи» бизнесменам. Вот и твой капитал…»

— А теперь вы обретете покой, всесильный?

— Да. Собственно, уже обрел. Вы не особенно мне и помешали, я вас вовремя остановил. Но могли помешать в будущем. А я хочу управлять своим будущим, как и настоящим.

— Значит, вы обо мне все знаете.

— Именно. Я в курсе, что случилось с теми, кто не воспринимал вас всерьез. Если уж вы этим львовским Кинг-Конгом вертели как хотели… Это удивительно. Он ведь совершенно неуправляем. Кроме того, один сильный человек из Крыма говорил, что не хотел бы иметь вас в противниках. И еще… Можно всех перечислить. А вот я с вами справился. И теперь меня будут еще больше уважать и бояться.

* * *

Боль завладела всем телом Андрея. Казалось, если не двигаться — она отпустит.

«Надоело все…» — промелькнуло у него в сознании. Хочется лежать. Слишком много движений. Как это хорошо —

не шевелиться. Лежать на песке и слушать, как мелкие речные волны шуршат, набегая на песок.

Шшшш…

Шшшшшшшшш…

Жарко. Светло даже с закрытыми глазами.

Под веками ритмично пульсируют овалы. Оранжевые с зелеными ободками.

…Это продолжалось не дольше секунды. А может быть, вечность.

Потом в оглохшем ухе зазвучал голос Веры:

«Ищи меня… Ищи меня».

Ладно, пусть он умрет. В конце концов, согласно самурайскому кодексу чести, смерть в поединке — наивысшее достижение. Воин готовит себя именно к такому исходу… Но Вера? Что с ней будет? Что с ней делают где-то здесь уже сейчас? Как можно оставить ее одну?!

Он не имеет права уйти. Оказывается, умереть с честью — этого мало. Ни к чему кричать с пафосом: «Я сделаю или погибну!» Сделай. Если погибнешь — предашь ее.

Надо встать и любой ценой выжить. Пробиться. Любой ценой!

Двинятин снова вспомнил тюремную «гасилку», тот урок, который преподал ему львовский убийца-маньяк. Напряг все мышцы и тут же расслабил.

Он превратился в загнанного зверя.

Загнанный зверь не чувствует боли.

Он будет кусать и рвать, даже намертво схваченный капканом.

…Тяжело дышащий, насквозь мокрый от пота, весь в прилипшем песке Зипун видел, что его противник лежит на боку, слегка закатив глаза.

— Кровь, — сказал один из парней, показывая пальцем вниз.

Из уха Андрея вытекала тонкая алая струйка.

— Готов, кажется… — произнес кто-то.

Хобта стоял, массируя локти и кисти рук, морщась и часто дыша. Ярость входила в берега. Он все-таки лучший!..

Он велел:

— Проверьте, что с ним. Если еще дышит — в наручники и на яхту. Если нет… — Зипун пожал плечами.

Парни склонились над Двинятиным. Один перевернул тело, второй придвинулся к мотнувшейся голове, чтобы послушать дыхание.

Лежавший на земле человек внезапно будто взорвался. Взметнулись его руки, ноги, он почти исчез из поля зрения, миг — и зажатая в его пальцах деревяшка, короткий обломок ветки, воткнулся в глаз тому, кто склонился над ним. Схваченный другой рукой осколок бутылочного стекла, каких немало валяется на любом пляже, до крови стиснутый в пальцах, полоснул по шее второго — брызнул кровавый веер. Капли еще не долетели до земли, а Двинятин уже впечатал ступню в подмышку третьего и изо всех сил дернул его руку к себе. Раздался тошнотворный хруст, рука выскочила из плечевого сустава. Кто-то из изувеченных взвыл высоким голосом…

А он уже не просто стоял в полный рост — он летел к Зипуну, как снаряд, он не ждал ни мгновения, двигаясь со звериной немыслимой скоростью. Зипун лишь полшага навстречу Двинятину успел сделать — а тот уже был возле него, прыжком оказался рядом. Замахнулся, будто бьет его в лицо, а когда тот закрылся — резко, со всей силы ударил в солнечное сплетение. Тут же перекатился-отпрыгнул вбок, и вовремя: кто-то из оставшихся сзади бойцов начал стрелять. Согнувшийся от боли Хобта получил пулю от своего в верхнюю часть груди. Отшатнулся, кровь толчком выплеснулась из раны.

Двинятин в это время подобрал брошенный накануне Зипуном пистолет и из положения лежа открыл стрельбу. Тах! — тах! — тах!.. Один парень упал на землю, двое зажали руками простреленные ноги, закачались, сели. Оставшиеся три «рыбака» замерли и попятились под прицелом.

Секунд пять, может, прошло с момента, когда над Двинятиным склонились, а он уже уложил шестерых и овладел ситуацией. Сейчас… Только положить этих дураков лицом вниз, чтобы не мешали… Оставался еще Зипун, правда, раненый, но это ему могло и не помешать…

Однако Тарас Хобта не обращал внимания на Двинятина. Он сидел на земле, сосредоточенно обхватив себя руками за грудь, и тело его сотрясалось в мучительном кашле.

Вдруг что-то вокруг изменилось. Мелькнули тени над головой, послышался треск приминаемой травы. Мужчины подняли головы — и изумились: все небо закрыла стая птиц. Голуби и вороны с хриплым карканьем неслись прочь с острова. Сзади, ломая кусты, выскочила стая бродячих псов. Они пронеслись мимо и бросились в воду, погребли от берега. За ними тяжело протопал огромный доберман и тоже плюхнулся в Днепр. Издалека донеслось истерическое ржание лошадей. Какие-то то ли мыши, то ли бурундуки заметались под ногами. Паника охватила всех животных на острове!..

Андрей, хорошо знакомый с поведением четвероногих и птиц, встревожился. Что-то стряслось, но что? Что еще должно случиться в этом проклятом месте?!

Издалека, от ограды бежали несколько молодых людей в черных футболках. Один по пути упал и остался лежать, другие с криком запрыгнули в реку. Андрей заметил, что кожа у них красная и лоснится.

Бойцы Зипуна, кто еще мог двигаться, не обращая больше внимания ни на начальника, ни на Андрея, помчались в панике к яхте. Взвыл многосильный двигатель, и судно отвалило от причала.

— Мразь… Гады… — прохрипел Зипун.

— Что?

— Это… яхта… ди… ректора… — Раненый закашлялся.

Андрей присмотрелся к груди Зипуна правым глазом: левый потонул в красно-тусклой мгле. Вокруг раны пузырилась кровавая пена. Прострелено легкое, плохо дело. Он взглянул на него внимательнее. Так, одышка, дыхание поверхностное… Воздух при вдохе всасывается в рану… Пневмоторакс. Пульс… Так и есть — нитевидный, частый. Значит, еще и шок. Давление падает. Потратить на этого гада полминуты?.. Я же врач, в конце концов. Сам повредил — сам и починю. Сумку, жаль, в аэропорту оставил, в камере хранения…

Двинятину и в голову не пришло бы, что он со своим милосердием поступает сейчас, в сущности, как Вера. Схватка закончилась, и боец превратился в доктора. Он быстро сорвал с себя футболку, намочил ее, сложил плотным прямоугольником, скомандовал: «Выдохни!», прижал мокрую ткань к ране и велел крепко держать. Осмотрел дело своих рук скептически, вздохнул, сказал:

— Говорил же я тебе, Зипун. Айкидо надо было изучать, а не карате.

Зипун что-то булькнул. Двинятин сильно потрепал друга-врага по щеке и сказал напоследок:

— Ну, пока. Если выживешь — звони.

Тяжело поднялся и, пошатываясь, превозмогая пульсирующую боль в левой половине головы, отправился искать Веру.

* * *

— Ну, довольно, — развел руками Хромченко. — Объяснение между нами окончено.

— Не совсем, — сказала Вера Лученко. Усталость вкупе с физически ощущаемой чьей-то близкой смертью продолжали давить на нее каменной глыбой. Но она упорно хотела попробовать все же потянуть время. А если Андрей прорвется? А если она сама восстановит силы и сможет что-нибудь предпринять?.. — Скажите, почему Вадима Бегуна непременно нужно было травить крысиным ядом? Что за странная показуха, даже вызов? Ведь все можно было сделать гораздо проще.

— Вы правы. — Привставший было Хромченко вновь опустился на стул. — Так получилось. Это редкий непредусмотренный прокол. Вначале Вадима Бегуна отравили очень просто: грибами. Этот случай остался бы незамеченным среди других таких же типичных отравлений. Сами знаете: летом они бывают. Но его, во-первых, положили почему-то не в депутатскую больницу, где у меня есть свои прикормленные люди, а к вашей подруге. Уже после я узнал почему. И во-вторых, он оказался выносливым, не умер сразу. Начал болтать об убийстве и привлекать к себе внимание. Исполнитель, то есть тот, кому это дело было поручено, заторопился и занервничал. И вместо того чтобы… Ну там, с капельницей поработать или еще как-то… В общем, схватил первое, что под руку попалось, а именно крысиный яд.

— А анализы из историй болезни…

— А анализы прибрал уже другой исполнитель, — первый был наказан, — чтобы запутать следствие в случае, если оно начнется. Заодно и для того, чтоб свалить всю вину на заведующую отделением Романову. На всякий случай… Вы не думайте, кстати, что я просто и грубо всех покупаю. Точнее, мои помощники. Я стараюсь, как уже говорил, не тратить зря времени и облегчать работу соответствующих органов. Несчастный случай, когда ни у кого не возникнет никаких мнений, кроме житейского «так получилось», — это мой стиль.

— Вы забегаете вперед. Я как раз хотела спросить, для чего потребовалось так пафосно убирать Руслана Ягодку — копьем во время турнира.

— Что ж непонятного? Все для той же версии: несчастный случай. Ведь ментам она гораздо выгоднее, чем убийство. И согласитесь, несчастнее случая уже и быть не может. Дрались тупыми копьями, а убили настоящим… Технические детали опустим, это малоинтересно. И повторяю, мои люди платят за невнимательность всем, кому надо.

— Вы говорите так, будто у вас огромная армия своих людей.

— Я бы сказал, помощников. Доверенных лиц. И не армия, доверенных не может быть много. Но они есть — на всех ключевых точках. Вы должны об этом догадываться. Что вас еще интересует?

— История с крокодилом. О том, как поселившийся в Днепре аллигатор съел кого-то из отдыхающих на вашей базе. Подозреваю, без вашего участия не обошлось.

— Хм, вы правы… Это давно было. Тоже потребовалось избавиться от лишнего человека… Скажем так, спрятать марионетку в коробку. Крокодил вовремя подвернулся, такое заранее не спланируешь. А получилось довольно удачно.

— Давайте я выскажу догадку. Вы позвонили мне с угрозами…

— Извините, это были не угрозы. Предупреждение.

— Ну ладно. Вы позвонили, чтобы предупредить меня, изменив голос, — кстати, я прекрасно знаю, как это делается, — сразу после того, как я обратилась к Паше Винницкому. Испугались?

— Нарочно дразните? — улыбнулся Хромченко. — Вы хотели подключить к делу об отравлении своего сокурсника, патологоанатома. Я тут, видите ли, прячу концы в воду… А вы собираетесь прибегнуть к помощи такого человека, который сумел бы достать их из воды. Ну и пришлось вас предостеречь.

— А записка в пирожном — это уже вообще детский сад.

— Не скажите. Вы были с дочкой, она могла испугаться и оказать на вас давление… Что в конечном счете и случилось. Только пришлось вас всех подтолкнуть. Ну вы знаете как. Через заказчиков дочери, через ее мужа… Чтобы воздействовать на вас, хороши были любые средства.

— Ага. Особенно эта гадкая выходка с фотографиями.

Улыбка Хромченко не угасала.

— Обычно я в курсе всех дел на своих фронтах. Люблю сам все контролировать, знаете ли… Так спокойнее. А тут просто дал задание: проучить для острастки. Потом, когда узнал, как именно ударили по вашей семье, даже похвалил исполнителей: мне понравился ход с фотографиями, дискредитирующими вашу дочь. Надо будет еще с кем-нибудь его использовать.

— Мерзавец… — не выдержала Лученко. — Вы все любите отслеживать лично, но вам это не помогло.

Но Хромченко не рассердился, а только сказал:

— Наоборот, это ваши способности никого не спасут… Мерзавец, говорите? Вовсе нет. Ну что за народ! Ведь я вас мог сразу устранить, а я что? Всего лишь пальцем погрозил, дескать, ай-яй-яй. И очень даже обрадовался, ей-богу, когда вы подчинились и уехали в отпуск. Даже вздохнул с облегчением. Ну, для порядка послал пару человек следить…

— Я чувствовала…

— А тут вы исчезли. Это нехорошо, это мне не понравилось. Мои подопечные должны находиться под наблюдением… К сожалению, на вашего бойфренда силой воздействовать не получилось. Бывает. Но потом оказалось, что он ничего и не знает. Подруги ваши тоже не знали, и даже дочь. А муж дочери вообще ее оставил, так что брать их в оборот не имело смысла. Я выждал всего несколько дней, и, заметьте, не зря. Заработала камера, и оказалось, что Полина Кутузова — та самая пропавшая Вера Лученко. Которая вовсе не поддалась на уговоры бросить это дело, а наоборот.

…Вера еще в Андорре решила, что изменит внешность и проникнет в женский клуб. Уж очень сильно подозревала вдов в том, что это они «заказали» собственных мужей. Идею подсказал Андрей: он тогда вскользь заметил, что клубные дамы не станут откровенничать с человеком со стороны. Значит, надо стать такой же, как они. В театре у Лиды Завьяловой начальником гримерного цеха работала мастерица, Раиса Сергеевна. Могла полностью изменить внешность человека с помощью разных типов грима: простого, сложного и портретного, то есть делающего артиста похожим на какую-то известную личность.

На ее вопрос: «Кого лепить будем?» — Лученко объяснила: она должна стать совершенно иной.

— Меня теперь зовут Полина Кутузова. Требуются другие волосы, глаза, руки, губы. Даже голос… Превратите меня в классическую блондинку со страниц глянцевого журнала. И даже сделайте похожей на какую-нибудь голливудскую диву, если это возможно в принципе.

— Ничего невозможного «в принципе» нет. Только вот в кого?.. — Раиса Сергеевна рассматривала лицо и фигуру Веры в зеркале, прикидывая. — Дженнифер Энистон — лицо грубовато, фигура обычная. Этакое дитя улицы… Не годится. Опра — африканский тип, вообще не туда… Шарон Стоун — старовата. Курникова — слишком молода и подчеркнуто спортивна… Верочка! А давайте сделаем из вас Дженнифер Лопес, только блондинку.

В устах пожилой дамы подобные рассуждения звучали довольно забавно.

— Эту секс-бомбу? — от изумления клиентка гримерши закашлялась.

— А чему вы удивляетесь? — Губы Раисы Сергеевны сложились в лукавую улыбку, а в глазах заплясали хитрые чертики. — Боитесь, что у меня не получится?

— Что вы! — Вера даже руками замахала в знак протеста. У великого мастера, когда-то работавшего с самим Олегом Борисовым и Анной Николаевой, не может что-то не получиться. — Способна ли я соответствовать гриму, вот в чем дело…

— Вы-то? Еще как. Решено. Делаем из вас белокурую Джей Ло. Как кстати вы загорели, это сыграет нам на руку…

Раиса Сергеевна принялась смешивать что-то в фарфоровой ванночке.

— Только я вас попрошу, чтобы это осталось между нами.

— Что ж, значит, помощников звать не будем.

Гримерша сама сделала маникюр с накладными ногтями, тип «пико-стилет», ярко-розовый. Сама подобрала алый корсет и несколько летних костюмов из натурального шелка и шифона. Затем украшения: крупные длинные серьги со стразами. Оставалось найти хороший парик. Сошлись на светло-жемчужном. Загорелое в Андорре лицо приобрело оттенок майского меда. Контактные линзы превратили сине-серые Верины глаза в виноградно-карие.

Лученко смотрела на себя в зеркало, привыкая к новому облику.

— Это невероятно! Вы — просто гений перевоплощения! Не нужна никакая пластическая хирургия…

Затем пополнили гардероб новыми вещами в стиле Кутузовой. Подошли разноцветные босоножки и сандалии, сарафаны в стиле «манго», несколько сумок и солнцезащитные очки в дорогой модной оправе.

Труднее обстояло с голосом. Вера пробовала говорить в разной манере, получалось неестественно. Все усилия Раисы Сергеевны могли пойти насмарку, если не удастся изменить запоминающийся голос психотерапевта. И тут Веру осенило.

— Как вы думаете, Раиса Сергеевна, если я жена эстонского олигарха, можно ли за акцентом спрятать мой натуральный голос?

— Давайте попробуем… Мы ведь ничем не рискуем? Аффектируйте букву «т», а «е» замените на «э». Ну-ка исполните что-нибудь с прибалтийским акцентом.

— Здравствуйттэ-э-э! Меня зовут Полина Куттусофа!

— Прекрасно! — захлопала в ладоши великая гримерша. — Порепетируйте дома, перед зеркалом. У вас все получится!

Домом теперь у Веры, то есть Полины, была чужая квартира. И она не узнавала себя в зеркале. Но собственные ощущения субъективны, а она теперь имела дело с серьезными людьми. Следовало проверить грим в деле. Вера не поленилась съездить на работу, прошлась по клинике. Она узнавала всех, а ее — никто. Очень странное ощущение, потустороннее. Будто тебя нет… Или о тебе забыли. Кем становится тот, кого вычеркнули из памяти? Дуновением ветра в пейзаже, облаком? Вообще никем?..

Впрочем, надо отрешиться от свойственных Лученко философских размышлений и становиться типичной блондинкой Полиной Кутузовой. Глуповатой, но восхитительно раскованной, без малейших комплексов. Она может, в отличие от нее, Веры Лученко, войти без стука и без приглашения. Выйти оттуда, где надпись «Вход», а войти туда, где «Выхода нет». В анкете в графе «дата» написать вес. Вместо суммы указать рост. Не предъявлять в развернутом виде. Не сохранять до конца поездки. Стоять под грузом и стрелой, заходить за ограждения, заплывать за буек.

… Вера вернулась от воспоминаний сюда, в дом на острове.

— Дальше вы все знаете, — сказал директор.

Вера не знала, удалось ли ей восстановиться. Не знала, как будет действовать. Но время истекло. Оно кончилось.

— Вы остаетесь, будьте как дома, — поднялся Хромченко. — А я и мои ребята — мы уходим. Дверь тщательно запрем, вы уж не обессудьте. На окнах решетки, так что вам не выбраться отсюда.

— Зачем вам умножать свои преступления? — Вера решила сделать последнюю попытку. — Отпустите всех, кроме меня…

— Нет. Как только мы отплывем от пристани, дом будет взорван. Хотите знать почему? — Хромченко и напоследок был верен своему стремлению от всего получать удовольствие: видимо, объяснять жертвам, как именно они умрут, ему было приятно. — Ведь вас всех можно было бы и перестрелять в минуту. Но нужно, чтобы было похоже на несчастный случай. Так спокойнее. В газетах напишут «утечка газа». Я даже жалобу подам на газовщиков, все-таки остров — моя собственность. Всем, кому надо, уже проплачено. Чтоб не расследовали особенно, не копали. На набережной и на острове у пристани дежурят мои люди, они никого сюда не пропустят, а любопытным расскажут байку про утечку газа… Прощайте.

— Вы думаете, игра окончена, — сказала Лученко. Хромченко едва заметно вздрогнул. — Может, вы правы… А может быть, нет. Напоследок хочу сказать: вы поступили глупо. И старались напрасно… Даже если бы я вас разоблачила… Привлекла к вам внимание… И что? Послушать вас, так везде в структурах власти у всесильного господина Хромченко свои люди. Зачем же вам опасаться рядового доктора? Мне бы никто не поверил.

Хромченко развел руками.

— А вдруг? Зачем рисковать? Я же говорил, мы не любим света… Ну все.

Он вышел и закрыл дверь. Щелкнул замок. Чепурной спросил с растерянным видом:

— Это что? — Он потер пальцами виски. — Все? Совсем все?

Яремчук первым делом подобрал пистолет. Подскочил к двери, подергал ее, попытался выломать решетку на окне. Напрасно.

— Не может быть, чтоб отсюда не было выхода… — бормотал он, озираясь. — Не может…

Лиза Романова опять смотрела на подругу как на божество. Спасибо, что молчит… Вере сейчас все мешало, все отвлекало. Главное — она не придумала, что делать. Паника подкатывала все ближе, дыхание участилось. От лица противно отхлынула кровь, сердце забилось в горле. Страх железной рукой сдавил грудь и перекрыл дыхание, на мгновение сжал диафрагму и желудок… И сразу отпустил.

Нельзя паниковать. Вся надежда сейчас только на нее. А надежду нельзя терять до последней минуты. Она полуприкрыла глаза, сосредотачиваясь. Какой может быть единственный способ сделать так, чтобы нас всех не взорвали? Не привели в действие заложенные где-то механизмы? Взрывчатку не загипнотизируешь… Людей, когда они ушли и не видны, без хоть какого-то контакта, без обратной связи — тоже… А так хорошо было бы мерзавца вернуть сюда, обратно в его дом. Не станет же он взрывать его вместе с собой… Стоп!.. Какое-то воспоминание появилось… Сейчас… Она старалась удержать в сознании, определить мелькнувшую догадку, а та будто играла в прятки: на мгновение приоткрывалась и пряталась еще глубже. Ну же, ну…

— Ааа!!! — закричал, замолотил руками по запертой двери Валерий.

Догадка испугалась, ускользнула. Черт бы побрал этого неврастеника!

Вот и все.

Вера попыталась вновь сконцентрироваться, но ничего не получалось. Сейчас навалится страх, и никакая психотерапия не спасет. Никакая длящаяся всю жизнь самодрессура, вот эти беспрестанные попытки перехитрить гнездящееся в глубинах подсознания маленькое первобытное «я». Оно вроде приспосабливается, но тоже хитрит. И вдруг начинаешь бояться давно знакомого. Освоенное до автоматизма — забываешь. Со свежим отчаянием понимаешь, что по-детски беспомощна. Если на самом совершенном музыкальном инструменте круглосуточно играть, он начинает фальшивить. Требуется настройка. Некоторые сами умеют приводить в порядок свои инструменты, другим нужен настройщик-психотерапевт. Он не изобретает велосипед, он просто слушает. Потом говорит: вот тут чуть-чуть подкрутить, и, зайдя с мороза, не играйте сразу, дайте инструменту полежать. Со всеми инструментами умеет обращаться настройщик с идеальным слухом. Кроме своего…

Значит, теперь конец?.. Интересно, сколько осталось. Минут пять, наверное, не больше.

— Теть Вера, — подал голос Алеша. — А я эту большую собаку не испугался.

Мальчик был, как всегда, на своей волне.

— Молодец, малыш…

— Вы же сказали: смотреть в глаза… И она отворачивала голову. А почему?

— Не сейчас… Я тебе потом объясню. — «Хорошо хоть Алеша не паникует. Правда, он ничего не понимает…»

— А как вы смогли зайти? Этот сердитый пес ведь меня сторожил.

— Он меня боится, — вздохнула Вера.

— Почему?

Лученко запнулась. Ну как почему? Собаки боятся огня, как и все животные. Да и люди, в общем, тоже опасаются. Однажды это ей помогло. Когда она выясняла, что за ангел такой по ночам бродит в городском музее, один высокопоставленный чиновник подослал к ней людей — попугать или, может, даже в больницу уложить… Тревожился, что она разоблачит его подпольную сеть по перепродаже произведений искусства. Тоже напрасно, кстати: она и не думала этим заниматься… Мужчин, явившихся к ней тогда, она испугала воображаемым огнем. Навела образ…

Секундочку… Огонь… Фантастический рассказ…

Там, в рассказе, человек спасался от слепых животных-телепатов. Ему приходилось воображать себя то волчицей, если на него нападал волк, то кустом, если пантера… А когда все звери разом на него ринулись, он представил, что он — степной пожар!..

Горячее лето. Жара стоит уже недели три. Здесь, на острове, много сухостоя.

Вера с закрытыми глазами увидела эти сухие деревья. Увидела целые поляны поникшей желтой травы. Малейшая неосторожность, и… Кто-то, скажем, закурил и бросил непогашенную спичку.

Вера увидела эту спичку.

Вот так и возникают лесные пожары. Горят целые леса, массивы, окружают удушливым дымом мегаполис, и горожане задыхаются в грязно-желтом тумане… И так каждое жаркое лето…

Вера увидела этот пожар.

Он запылал сразу со всех сторон. Оранжевые столбы подпрыгнули, вытянулись жадно, поглотили ветви и стволы. Послышался гул. Поднялся ветер и радостно раздул огонь. Гул усилился.

Кольцом вокруг базы бушевало пламя. Трещали кусты и деревья на всем острове. Взбесившиеся алые языки поднялись уже до неба и закрыли его. Они выли, ревели и закручивались спиралью. Берегитесь, птицы и звери! Бегите, люди! От такого пожара нет спасения. Он наступает, и ничто его не остановит…

Яремчук подскочил к окну. Вдалеке он заметил огненную стену, услышал шум, треск. Завизжала от страха Романова. Один Чепурной ползал под столом в поисках своего мобильного телефона и ни на что не обращал внимания.

Валерий кинулся к Лученко, чтобы сказать, сообщить о страшном бедствии. Она полулежала на диване с закрытыми глазами, губы ее шевелились, лицо осунулось.

— Вера!..

— Они сейчас придут… Приготовьтесь… Это наш шанс… — едва слышно прошептала она.

Перепуганный охранник ничего не понял. Но на всякий случай сжал в руке пистолет.

Хромченко успел дойти лишь до ворот в сопровождении троих самых верных охранников. Остальные ждали снаружи: все они должны были сесть на яхту и отплыть. Тут за оградой базы взметнулось пламя, и Хромченко остановился. Что такое? Откуда? А в следующее мгновение стена огня выросла уже выше забора, клубы дыма заслонили небо. Жар вцепился в лица людей. Они отшатнулись. А пожар наступал, протиснулся сквозь заграждение, гнул его прутья, и прутья стонали.

Они оглянулись.

Слева и справа ревела стихия. Прорваться сквозь эту стену к воде уже не смогли бы даже птицы: живые столбы извивались высоко над кронами деревьев, и пожираемые огнем ветви мотались, словно длинные волосы эпилептика. Дикий жар охватил Хромченко и его людей, они закрыли лица руками, но ожоги кусали тела.

Кольцо огня сжималось. В его центре находился только что покинутый ими дом. Тогда они развернулись и побежали назад. Паника не рассуждает, а летит, спасается. Хотя, может, они рассчитывали укрыться в подвале, кто знает? Во всяком случае, люди Хромченко и он сам ворвались в здание, к своим пленникам, уже с обожженной кожей.

Дверь распахнулась, захлопнулась за ними.

И сразу начали щелкать выстрелы.

Странно звучали они в помещении. Странно и страшно для уха людей, которые слышали их только в кино. Лиза Романова уже совсем ничего не соображала. Инстинкт швырнул ее к сыну, она крепко обхватила его, повалила в мягкое кресло и закрыла своим телом.

Первым выстрелил Яремчук: предупрежденный Верой, он был готов. Его противники, наоборот, ни к чему не были готовы… Яремчук целился в Хромченко и попал. Раненого всесильного «директора острова» отбросило к подоконнику. Один из охранников с завидной скоростью достал свое оружие и ранил Валерия в плечо…

Ошибкой было палить сначала в Хромченко: ведь не он был вооружен, а его люди. Но рукой Валерия двигала ненависть. Это он, урод, убил хозяина. Это он перечеркнул все надежды на нормальную обеспеченную жизнь. Так получай!..

Двое других оказались не так ловки, как первый. Они тоже открыли беспорядочную стрельбу, но Яремчук легко уложил их. Однако получил вторую пулю в шею от первого и боком, опрокидывая стулья, рухнул к столу… Тот продолжал нажимать на курок, пока не выпустил всю обойму, затем бросился на упавшего.

Яремчук, истекая кровью, успел длинной ногой ударить по лодыжке своего противника. Они начали бороться на полу. Из-под стола, как медведь из пещеры, на них с ужасом и любопытством смотрел Чепурной.

Истощенная досуха, обессиленная наведением образа пожара Вера ничего этого четко не фиксировала, только слышала пальбу и возню на полу. Падали стулья, рухнул светильник. Перед глазами у Веры продолжали плясать язычки пламени, они уменьшались, гасли. Сквозь них она смутно различала что-то белеющее у окна.

Раненный в бок Хромченко испугался до холода в щеках, но сильной боли не чувствовал. Только ныли ребра и почему-то рука. Он посмотрел на свой бок, крови было немного. Пуля задела его по касательной и прошила мягкие ткани, не повредив, видимо, никаких важных органов. А рукой просто о подоконник шмякнулся… Повезло… Тогда он перевел взгляд в окно, на этот так не вовремя вспыхнувший пожар.

В спокойном безветрии ровно стояли цветы его аккуратного английского садика. У дома расстилался подстриженный, ежедневно тщательно поливаемый газон. Вдалеке густела зелень ив и дубов. Нигде никакого огня. И даже следов его никаких.

Но как же… Ведь лоб и щеки до сих пор саднят!..

Он повернулся к Лученко, взглянул на нее и все понял.

Это она.

Все-таки перехитрила!

Нельзя этого так оставлять! Надо ее наказать. Он шагнул к дивану, не зная толком, что с ней сотворит. Но, наверное, что-то ужасное: его лицо исказилось ненавистью.

Вера видела приближающегося Хромченко, который тянул к ней свои сильные руки. Она уже ничего не могла сделать. Только сидеть и смотреть.

Он подошел совсем близко.

И тут бабахнули еще два выстрела, один за другим. Это Валерий ухитрился, на мгновение оттолкнув от себя противника, попасть в него. А потом перевел ствол на директора и вновь нажал на спусковой крючок.

Пуля пробила грудь всесильного человека ровно посередине, навылет. Он упал на колени. И все еще пытался доползти до Веры.

Но он уже не замечал ее. И ненависть ушла из груди вместе с пробившей ее пулей.

Не было ни дома, ни острова. Ничего не было.

А был заросший двор, кирпичная стена и серый деревянный сарай для угля.

Было лето, и были мальчишки, и была игра в квача на вылет.

Он всегда ждал, когда придут из школы мальчишки и начнется игра.

Потому что он лучший игрок.

Напрасно мама кричит из окна, чтобы он шел домой обедать. Какой тут обед, когда у него так здорово получается! Так ловко он уклоняется от запущенного в него мяча. Тот пролетает мимо, его подхватывают с другой стороны и вновь запускают в него.

И он снова уворачивается шутя.

Он всегда успевает отскочить вправо или влево, и противники никогда не в состоянии угадать, куда он отпрыгнет. Они не выбьют его. Он не вылетит из игры. Пусть теперь ждут, пока он сам устанет. Ждут своей очереди, чтобы встать на его место.

Никто не может в него попасть. Он всесилен и непобедим.

И вдруг пущенный сильной рукой мяч больно бьет его в грудь.

Он успевает удивиться — как же так, я же увернулся — и падает, падает, бесконечно падает куда-то вниз в бесконечную яму… И никогда не достигает дна.