Юрий Владиславович Цеханович

О маленьких рыбаках и больших рыбах

Для среднего школьного возраста

Текст и рисунки печатаются по изданию: Ю. Цеханович. Повести. ОГИЗ. Свердловское областное государственное издательство. 1948.

Книгу Ю. Цехановича «О маленьких рыбаках и больших рыбах» можно отнести к таким книгам, с героями которых не хочется расставаться. Она написана живо, увлекательно, с хорошим теплым юмором. Рассказ в ней идет от лица мальчика, события развертываются в небольшом дореволюционном городке.

Два друга, Шурик и Федя, страстно увлекаются ужением рыбы. Они мечтают ловить «не каких-нибудь там сорожек, окуньков и прочую мелочь, а щук больших, лещей, голавлей этак фунтов в десять…»

В различные переделки попадают мальчики из-за своего увлечения, но не отказываются от него. После первой, плачевно закончившейся рыбалки, после одной страшной ночи на плотах друзья решают, что просто так, без знания дела рыбы не поймаешь.

Из разговоров со старшими они узнают, в каких местах водятся окуни и щуки, по каким приметам эти места можно найти, на какую приманку и какой удочкой лучше поймать ту или иную рыбу.

Дождавшись лета, друзья отправляются на поиски заветных мест.

Весело, интересно проходит жизнь у мальчиков. Сколько нового узнают они! Сколько чудесных мгновений переживают, знакомясь с окружающей их природой! Шире, значительнее становится их мир, ежедневно раздвигаются его границы.

Приключения Шурика и Феди и составляют содержание этой книги.

О МАЛЕНЬКИХ РЫБАКАХ И БОЛЬШИХ РЫБАХ

Первая рыбка

I

Так давно это было, что как начнешь вспоминать, так кажется, что не о себе вспоминаешь, а о каком-то мальчике, которого когда-то раньше хорошо знал.

Было мне от роду лет восемь. Жили мы вдвоем с матерью, а отец давно умер, когда я еще совсем маленьким был. Мама моя служила в земской управе кассиршей, — пожалуй, единственная женщина была служащая в нашем городке. В то время женщин редко принимали на службу. На ее заработок мы и жили, да еще мамин брат, инженер, помогал нам.

Наш маленький городок стоял на горе. И почти со всех сторон его окружали реки. С одной стороны большая река Сна, по ней пароходы ходили. В Сну тут же впадала другая река — Ярба и город с двух сторон огибала. А в Ярбу еще речка впадала, Серовка. Словом, куда мы ни пойдем, бывало, с мамой гулять, обязательно на реку придем, не на ту, так на другую.

А на реке, особенно по праздничным дням, весь берег рыбаками усыпан. И старые и молодые сидят по целым дням с удочками и на поплавки смотрят. А больше всего, конечно, среди них было мальчиков — и постарше меня, и одних лет со мной.

Меня эти удильщики очень интересовали. Бывало, придем с мамой на берег Ярбы, а на нем разбит был тощенький бульварчик, мама усядется с книжкой на скамейке, а я спущусь к реке и хожу от рыбака к рыбаку, смотрю, как они таскают окуньков, сорожек, ершей и другую немудреную рыбку.

Конечно, эти наблюдения привели к тому, что мне и самому захотелось поудить. Стал я просить у мамы, чтобы она мне это позволила. Да куда, — и слышать не хочет!

— Мал ты, еще утонешь, пожалуй!

— Да-а, — говорю, — когда я нашалю что-нибудь, так ты говоришь, что я уж большой и мне нельзя шалить. А как удить, так мал!

Мама засмеялась сначала, а потом сделала круглые глаза и голос повысила. Это у ней была манера такая: когда она хотела быть убедительной, то как-то по-особенному глаза округляла и голос у нее повышался. А голос у нее и без того был громкий, и женщина она была крупная. Поэтому выходило не столько убедительно, сколько страшновато: казалось, что она очень сердитая. А на самом деле она добрая была.

— Пойми, — говорит, — что сама я с тобой не могу удить, мне на службе надо быть, а одному тебе нельзя на реку ходить. Сколько мальчиков, даже и старше тебя, тонет в реке каждое лето! Вот пройдет год-другой, станешь постарше да поумнее, да осторожнее, тогда и пойдешь.

Так и не позволила.

Но желание удить у меня, конечно, не прошло. И мамина аргументация на меня мало подействовала. Рос я одиночкой, рано научился читать, и воображение у меня здорово работало. И вот стал я мечтать о том, как я, когда подрасту и мама меня, наконец, на реку отпустит, буду рыбу удить и непременно большую рыбу. Не каких-нибудь там сорожек и окуньков и прочую мелочь, а щук больших, лещей, голавлей этак фунтов в десять, каких окрестные крестьяне приносят продавать к нам в город. Этих рыб я видал, когда наша Марьюшка, которая у нас с незапамятных времен жила, чистила их к обеду, а я около нее вертелся. Так вот в мечтах моих я только такую большую рыбу и ловил. Как ее ловят на самом деле, я и понятия не имел. Ни неводов, ни других рыболовных снастей, кроме обыкновенной удочки, я и не видывал тогда, хоть и читал о них в книжках.

Ужение же мне представлялось очень простым: я беру удилище покрепче, леску потолще и попрочнее с большим крючком, насаживаю на него толстого червяка и сажусь в одно местечко, которое давно мне нравилось, около моста через Ярбу, где, говорят, очень глубоко. Закидываю удочку, к крючку подходит большой голавль или лещ, разевает широко рот, хватает червяка и попадается на крючок. Я обеими руками беру удилище и с трудом вытаскиваю рыбу на берег. Вот и все.

Словом, еще не начавши удить, я уж поставил перед собою определенную цель: поймать большую рыбу.

В самый разгар моих мечтаний пришлось нам переехать на другую квартиру, совсем близко к Ярбе — только спуститься два квартала под гору да перейти неширокую пойму, тут и Ярба. Не вытерпел я, стал у мамы опять просить, чтобы удить позволила. Но мама твердо на своем стояла: — рано еще тебе удить, мал ты! — и не пускала.

Так бы и не пустила, да на мое счастье вот что случилось.

Как-то под вечер был я у себя в огороде и на воробьев охотился — из рогатки камешками в них стрелял. Вдруг слышу, зовет меня наша Марьюшка.

— Шурик! — кричит. — Шурик! Иди скорее домой. Мамочка зовет.

Подошел я к Марьюшке, а она мне и говорит:

— Дяденька твой приехал, Николай Александрович, о тебе с мамочкой разговаривает.

Известие это не очень меня обрадовало. Дяди своего я никогда не видал, и, хотя мама моя часто его вспоминала, я мало о нем думал.

Еще в передней увидел я около зеркала фуражку со значком: топор и якорь крест-накрест и почувствовал, что табаком пахнет.

Вошел я в комнату, которая у нас столовой называлась и в то же время была гостиной и маминой рабочей комнатой. Вижу, сидит около стола рядом с мамой «барин», большой, толстый, с черной бородой, а лицом очень похож на маму.

Мама и говорит:

— А вот и Шурик мой! Иди, Шурик, поздоровайся с дядей!

Поздоровался я, поцеловался с дядей. Черная борода дяди оказалась очень мягкой, и пахло от нее хорошо — табаком и чем-то душистым.

Оглядел меня дядя с ног до головы, а потом вдруг округлил глаза, совсем как мама, и говорит ей:

— Ну, конечно же, он у тебя совсем большой.

— Так ведь это тянет его, как я не знаю что! А ему еще только осенью исполнится девять лет!

— Ну и что же? Он выглядит гораздо старше своих лет. И притом он мальчик, ему самостоятельность нужна, а ты хочешь держать его около себя.

А мама ему возражает, но тон у нее как будто уж не такой уверенный.

— Ну, полно, зачем ты пустяки говоришь, вот подрастет и будет самостоятельным.

А я слушаю их и не понимаю, о чем они спорят и при чем тут моя самостоятельность. А мама мне говорит:

— Поди в свою комнату, посмотри, что у тебя на кровати лежит. Это тебе дядя привез.

Сильно заинтересованный, пошел я в свою комнату. Вижу, на моей кровати лежит связка каких-то палок, а рядом — большой коробок, обернут в бумагу и веревочкой обвязан.

Повертел я в руках палки и ничего не понял, только удивился — никогда таких палок раньше я не видал: как будто обрезки большой, толстой, твердой, как дерево, соломины, с узлами на стволах. На концах зачем-то медные трубки приделаны, а сами палки разной толщины: одни толстые, другие потоньше, а третьи совсем, как хлыстики, тоненькие.

Отложил я палки в сторону и принялся развязывать коробку.

Развернул бумагу и вижу, — ящик из белого некрашеного дерева. Открыл я крышку, и сердце у меня от восторга забилось — рыболовные принадлежности! Чего-чего тут и нет! И лески толстые, и тонкие, и волосяные, и как будто шелковые, и готовые, с поплавками, грузилами и крючками, и просто как шнурочки, на мотовильца намотанные, и обыкновенных крючков несколько коробочек, и крючки в виде якорьков на проволочках тонких, и крючки с жилками, и поплавки разных размеров ярко окрашенные, и связки веревочек тоненьких, и много еще всякого добра.

Сижу и любуюсь такими богатствами и сам не знаю, за что сперва и взяться.

В это время входит ко мне в комнату мама, а за ней и дядя. Дядя и говорит мне:

— Ну, что, доволен моим подарком?

Я только глаза на него поднял, и, должно быть, дядя без слов понял, что подарок его оценен мною по достоинству.

— Ну, вот и прекрасно! Вижу, что угодил тебе. Очень рад.

А мама мне и говорит:

— Что же ты, Шурик, не поблагодаришь дядю?

Но дядя вдруг как будто сконфузился, положил мне руку на плечо и забормотал торопливо:

— Ну, ну, какие еще благодарности! Мальчик доволен, а я рад, и все прекрасно.

А я, между тем, набрался решимости и говорю:

— Ну, теперь, мамочка, как ты хочешь, а только я пойду рыбу удить, — а у самого голос дрожит и слезы из глаз готовы брызнуть.

Мама руками всплеснула, повернулась к дяде и говорит, полусмеясь, полусердито:

— Слыхал? Вот что ты своим подарком наделал!

А я вижу, что мама как будто сдается, и продолжаю уже совсем смело:

— Да, да, мамочка, я завтра же удить пойду, только вот червей накопаю сегодня.

Тогда дядя мне и говорит:

— Ну, ну, брат, ты не очень… Матери слушаться надо! Отпустит она тебя, так пойдешь, а не отпустит — дома сидеть будешь, — а потом обращается к маме и спрашивает ее: — Так как, Верочка, отпустишь, что ли, его? — а сам смотрит и улыбается.

— Да уж теперь нельзя не отпустить! Ведь изведется он, сидя над своими сокровищами. А только, если с ним что-нибудь случится; никогда тебе не прощу этого подарка.

А дядя говорит:

— Ну, полно, он будет осторожен, — и обращается ко мне: — Ведь ты будешь осторожен, Шурик?

— Буду, — а сам и не думаю о том, что говорю: так сильно я обрадовался.

Посмотрела на меня мама, засмеялась и рукой махнула.

— Ну, — говорит, — совсем блаженным стал каким-то! Вот он всегда у меня так — без всякой меры увлекается… — и вышла.

Стал я у дяди спрашивать про некоторые для меня непонятные предметы из тех, что в ящике были. Дядя попробовал было объяснить, да спутался скоро.

— Я, дорогой мой, признаться, мало в этих вещах понимаю и, когда покупал их, то брал все, что мне в магазине предложили. Ты уж у кого-нибудь другого спроси.

— Да вы, дядя, скажите мне хоть это-то что такое? — и показываю на связки палок.

— Это удилища складные. Это-то я тебе покажу, что с ними надо делать.

Развязал связку, взял самую толстую палку и в медную трубку, что была на конце ее, вложил палку, потоньше, а в эту — один из хлыстиков, и получилось прекрасное удилище — длинное, тонкое и совершенно прямое, а когда я взял его в руки, то оказалось, что и легкое. Таких удилищ я никогда не видывал у наших рыбаков — у них удилища были самодельные — березовые или изредка черемуховые, к тому же и короче и не такие прямые.

Научился и я складывать удилища, их оказалось целых четыре — два больших, трехколенных, и два поменьше, по два колена.

— А из какого они дерева? — спрашиваю.

— Из бамбука. Бамбук — растение такое, в жарких странах растет1, он похож на наши злаки — рожь, пшеницу, тимофеевку, пырей. Только, конечно, больше их гораздо: до двадцати метров в вышину бывает.

— То-то, — говорю, — ствол-то у него на соломину похож.

II

Дядя пробыл у нас недолго, дня три. Он мимоездом к нам заезжал. За это время мы с ним очень подружились и, пока мама на службе была, все гуляли вместе, и он мне рассказывал про разное. Человек он оказался бывалый, много ездил, много видал, и так интересно мне с ним было, что я от него не отходил и даже об ужении забыл.

Но как только он уехал, я в тот же вечер стал собираться удить. А надо сказать, что я в этом деле тогда ничего еще не понимал, ведь я только видал, как рыбу удят, да мечтал об этом. А поучить меня некому было. Ну, я и поступил так, как мне в мечтах моих представлялось: выбрал леску потолще да покрепче (пробовал перервать ее и не мог, только пальцы чуть не порезал), поплавок большой, крючок здоровый… Долго колебался, какое удилище выбрать — все мне казались непрочными.

В конце концов с большими колебаниями и сомнениями и даже с волнением по поводу того, как надеть поплавок, привязать крючок грузило прикрепить, наладил я удочку. Пошел к маме просить разрешения идти завтра удить. Мама мне целое наставление прочла, как я должен на реке себя вести. Надо признаться, я его выслушал с большой скукой и нетерпением и ничего из него не вынес, кроме того, что мама смертельно за меня боится и очень ей не хочется меня пускать.

Пошел копать на огороде червей. С большим трудом накопал их между грядками десятка три. Черви мне не понравились: мелкие, серые какие-то, не аппетитные, а я уж слыхал, что рыба хорошо берет только на крупных, красных. А мне только один такой попался. Вот, думаю, с него и начну — такой он вкусный, что обязательно на него крупная рыба возьмет. Положил червей в жестяную баночку и поставил в сенях на полу, в уголок. Больше пока мне нечего было делать, кроме как ждать завтрашнего дня. И такое нетерпение на меня напало, что ни за что не могу приняться, слоняюсь из угла в угол. То к удочке подойду, сотый раз поверчу ее в руках, то на часы погляжу, а они, как нарочно, совсем не двигаются. Наконец, мама, видя мое томление, заставила меня вслух читать.

На другой день, как только мама на службу ушла, и я отправился. Марьюшка увидала меня с удочкой и умилилась:

— Вот наш Шурик совсем большой стал, уж рыбу удить пошел! Замечание это наполнило меня гордостью. Впрочем, эта моя гордость сразу же сильно пострадала.

Вышел я в сени, и первое, что мне в глаза бросилось, — куры. Собрались в уголке около банки с червями, болтают что-то на своем курином языке и очень деятельно клюют червей моих. А петух вытащил на середину сеней самого крупного, красного червяка, на которого я столько надежд возлагал, и то одним, то другим глазом поглядывает на него сбоку и ласковым голосом подзывает кур попробовать.

Бросился я на кур. Только пух полетел, как они от меня шарахнулись в открытую дверь с криком и хлопаньем крыльев, А я наклонился над баночкой, увидел, что в ней всего три-четыре червяка осталось, и чуть-чуть не заплакал. Уж очень мне обидно стало — старался я вчера, старался, а какие-то глупые куры все мои труды уничтожили. Да и на реку идти надо, не рано уж, а как без червей пойдешь!

На шум вышла Марьюшка, стала утешать и, наконец, предложила идти и вместе с ней накопать червей.

Пошли. Я хотел опять между гряд копать, но Марьюшка подвела меня к большой мусорной куче, в углу огорода, и говорит:

— Вот тут надо искать, здесь черви хорошие!

В самом деле, разгребли мы сверху сухой мусор, под ним во влажном щепье, гнилой соломе, в прошлогоднем палом листе сразу нашли хороших червей — красных, жирных, больших, и очень скоро банка моя почти полная стала, и я утешился.

— Откуда ты, — спрашиваю я Марьюшку, — знаешь, где надо червей искать?

— А пожила, так и знаю. И ты поживешь да большой будешь, так тоже все знать будешь!..

Вышел я, наконец, со двора. Солнышко уже высоко стоит. Живо пробежал свою улицу, спустился на берег Ярбы и добрался до моста. Неподалеку от него на мелком месте, возле песчаного берега, удили несколько мальчиков. Некоторые по колено в воде стояли, другие с берега. Вот, думаю, что они могут тут поймать — мелочь какую-нибудь. И решил идти на «свое» место, которое давно в мечтах облюбовал.

Подошел к нему, вижу, здесь тоже мальчик, с виду постарше меня, сидит на берегу, вернее полулежит, и в небо смотрит, а у ног его две удочки валяются и корзиночка.

Сел я рядышком с ним и принялся разматывать свою удочку. Путаюсь с непривычки и волнуюсь. Потом червяка стал насаживать, да не сумел — не хочет червяк насаживаться, сваливается с крючка. Я еще больше разволновался. А мальчик на меня с любопытством смотрит, а потом говорит спокойно и без насмешки, как большой:

— Червяка не так надо насаживать, а вот так, — и показал, как надо, и продолжает: — Крючок-то у тебя какой большой и леска толстая. Видно, на большую рыбу собрался.

Стал я забрасывать леску. Руки у меня от волнения дрожат, и сердце сильно-сильно бьется, и ничего я не могу поделать. Машу, машу удилищем, не ложится леска на воду ровно, а путается возле берега и крючком то за штаны цепляется, то за траву.

А мальчик опять мне говорит спокойно:

— Ты леску-то укороть немного, замотай на кончике удилища, а то она у тебя длинная очень, не по удилищу. Да не торопись.

Я послушался его, и дело пошло лучше. Закинул, наконец, леску. Смотрю, поплавок у меня сразу под водой скрылся. Я рванул удилище кверху — думал, рыба взяла, а мальчик опять говорит мне спокойно:

— Грузило у тебя большое очень, поплавок топит, надо полегче.

Кое-как установил я свою снасть как нужно. Сижу, смотрю на поплавок и понемногу успокаиваюсь. Поплавок лежит на воде, не шелохнется. Скучновато стало.

Поглядел я внимательно на мальчика. А он уж опять лежит на траве, руки под голову заложил, и сам из-под длинных ресниц в небо смотрит. Лицо задумчивое и спокойное. Мне он понравился.

— А тебя, — спрашиваю, — как зовут?

— Федором, Федей, — и продолжает: — А тебя я знаю, ты с матерью на нашей улице живешь, недавно переехали. А мы — в другом квартале, повыше. Видел вывеску: сапожник Черняев? Это отец мой. А тебя как зовут?

— Шуриком, — говорю. — Давай будем дружить! Вместе рыбу будем удить. Ты к нам приходи. Я тебе покажу, что мне дядя мой подарил.

— Ладно.

— А ты что же не удишь?

— Да уж поздно сейчас. Жарко. Не клюет.

— А вот мальчики-то удят там.

— Они пескарей удят. Пескари всегда берут2.

— Так давай пойдем пескарей ловить!

— Да нет, мне уж давно бы домой пора. Да неохота — с сестренкой заставят водиться, а мне неохота! — и покраснел слегка. А потом добавил: — А все-таки идти надо! — и собираться стал.

— А ты поймал сегодня что-нибудь?

— Немножко поймал, — и показал мне свою корзинку, а в ней около десятка окуней небольших, ерши, сорожки. Вот бы мне, думаю, столько поймать!

III

Ушел Федя. А я остался. Сижу, смотрю на поплавок. От солнечных блесток, рассыпанных на воде, даже глаза заломило. О большой рыбе я уж не думаю, хотя бы маленькую рыбешку поймать!

Пойду-ка я, думаю, к тем мальчикам, что пескарей удят. Может быть, хоть пескарей наловлю. Захватил удочку и пошел.

Подошел к мальчикам. Сначала поглядел, как они ловят. А у них дело хорошо идет — беспрестанно то один, то другой вытаскивают маленьких рыбок из воды. Заглянул я в их корзиночки и ведерочки — у некоторых помногу пескарей наловлено. К удочкам их присмотрелся — вижу, удилища легкие, лески тонкие и недлинные, у некоторых просто ниточка, и расстояние между поплавком и крючком небольшое, и грузила маленькие.

Уселся я тут же на бережок и стал свою удочку по-новому налаживать: леску еще укоротил, поплавок ниже спустил, грузило уменьшил. Только все-таки осталась моя удочка тяжелой и неудобной для такой ловли: ведь крючок и поплавок не сделаешь меньше, а леску тоньше!

Ребята сразу обратили внимание на мою удочку. Окружили они меня, и началось:

— Удилище-то у него какое! Составное! Хорошее удилище!

— А леска-то, леска-то какая! Щуку пудовую выдержит!

— А крючок-то! Ты, видно, кита собрался ловить!

— Палана3 без хвоста он поймает!

Засмеяли меня совсем. А я и слова не могу сказать. Да и что скажешь? Правильно, хоть и не кита и не палана, но ведь я в самом деле собирался ловить крупную рыбу. Молчу.

Отвязались, наконец, от меня ребята. Насадил я червяка, на этот раз помельче выбрал. Размахнулся удилищем. Мой большой поплавок так и шлепнул по воде, даже круги пошли. Ребята опять засмеялись.

— Ты, — говорят, — этак всех пескарей разгонишь!

Стал я присматриваться, как они забрасывают удочку, и сам приноравливаться. Немножко научился.

Скоро и у меня клюнуло, и сильно клюнуло, даже утопило мой большой, поплавок. Дернул я удилище — ничего. Снова забросил, опять клюнуло, и опять ничего. А ребятишки кругом таскают пескариков и надо мной смеются.

После одной сильной поклевки, когда я потащил лесу, я почувствовал, что на крючке что-то есть… Даже колени у меня от волнения подогнулись. Да напрасно! — рыбка не удержалась на крючке. Описала в воздухе небольшую дугу и опять в реку упала. Ах ты, думаю, вот незадача! И сам за нею готов в воду броситься!

Долго я так мучился. Клюют пескари, а на крючок не попадают, а если и попадутся, то, пока вытаскиваю, срываются — крючок для них очень велик! Совсем было потерял я всякие надежды.

Но зато волноваться стал меньше. Более терпеливо ждал, чтобы рыба забрала насадку получше, не так азартно из воды леску дергал, и руки перестали дрожать, И вот, наконец, какому-то несчастному пескарю, покрупнее других, удалось, по-видимому, справиться с моим большим крючком,

Я позволил ему глубоко утащить поплавок под воду, затем подсек удачным движением, и хотя при вытаскивании он все же с крючка сорвался, но упал не в воду, а на берег и запрыгал на песке.

Что тут со мной сделалось! Свету, что называется, невзвидел. Не только руки, весь я задрожал и колени подогнулись. Упал я на песок всем телом, прямо на пескаря, и дрожащими руками стараюсь схватить его под собой.

Ребятишки кругом засмеялись. Кричат:

— Гляди, ребята, он пескаря-то брюхом ловит!

— Хватай его! Держи! А то уйдет, уйдет!

— Брюхом-то жми его крепче!

— За хвост, за хвост его хватай!

Но я и внимания на них не обратил. Не до них было. Схватил, наконец, пескаря, забрал его в горсть и держу крепко. Пескарь побился, побился у меня в руке и затих. Куда же, думаю, я его дену? Я ничего с собой не взял — ни корзиночки, ни ведерка, куда бы можно было садить пойманную рыбу. Положил в баночку с червяками, а пескарь вдруг ожил и выскочил оттуда. Тогда сунул я его просто в карман и опять удить принялся.

Началась прежняя история — клюют пескари, а не попадаются. И снова стал я терять надежду, и снова успокоился постепенно. И когда второго пескаря выкинул на берег, то хоть и волновался, но уж на него не падал, а просто руками поймал. Скоро я и третьего пескаря вытащил.

А дальше, как говорится, заколодило. Клюет, а не могу поймать. Должно быть, устал я от всех этих волнений и внимание притупилось. А солнышко уж спускаться стало. Вспомнил я, что мама мне строго-настрого велела к обеду возвратиться. И решил домой пойти.

Замотал удочку. А как же рыбу я понесу? — думаю. У нас, бывало, если мальчик идет с реки с удочкой, а рыбы не видно, то каждый встретившийся другой мальчик обязательно крикнет ему: — А рыба-то где? — или: — А рыба-то в реке осталась? — И мне случалось так кричать незадачливым рыбакам.

Вытащил я своих пескарей из кармана. Они порядочно поизмялись, и вид у них был довольно жалкий. Сполоснул я их в воде, разгладил рукой. Потом отмотал с удочки конец лески с крючком так, чтоб он свободно висел, и на крючок повесил всех трех пескарей моих за губу, благо крючок большой, все три на него убрались. И пошел.

Шел с гордостью — никто меня не попрекнет, что я с реки без рыбы иду. Да только никто меня по пути домой не встретил — городок-то наш маленький, улицы в нем часто совсем безлюдными были. Две старушки, правда, у ворот сидя, видели, как я шел, но внимания на меня не обратили.

Мама уже давно была дома, когда я возвратился со своей первой рыбной ловли. Ждала она меня с великим беспокойством и очень обрадовалась, что я вернулся целым и невредимым.

Конечно, я первым делом свой улов ей показал. Мама похвалила моих рыбок и, кажется, искренне им удивилась. Марьюшка пришла, я ей своими рыбками похвастал. Марьюшка поахала над ними, а потом говорит маме:

— Так как же, Вера Александровна, с рыбой-то что будем делать? Уху варить из нее будем или жарить, или заливное сделаем? — а сама улыбается лукаво.

Столько у меня за день было волнений, столько я над собой насмешек вытерпел, что эта невинная шутка добродушной Марьюшки показалась мне вдруг нестерпимой. Слезы брызнули у меня из глаз. Уткнулся я маме в колени и разревелся, и сам не знаю отчего.

Мама удивилась.

— О чем ты? Ведь Марьюшка шутит.

Марьюшка наклонилась надо мной и запричитала:

— Ах ты, мой милый! Обидела я тебя! Экая я, право, нехорошая!

Ну, совсем как над малым ребенком. Мне смешно даже стало.

И засмеялся я над Марьюшкой и над собой.

А мама покачала головой и говорит серьезно:

— Вот до чего ты дошел, с твоими увлечениями безудержными! Успокойся, помойся холодной водой да обедать садись. Ведь ты с утра ничего не ел, а уж шестой час!

Во время обеда я рассказал маме о своем знакомстве с Федей, о том, как он помог мне наладить ужение и как он мне понравился.

Мама спросила, кто он такой. Я сказал. Тогда мама говорит:

— А, так я его отца знаю! Это сапожник Матвей Иванович! Он твоему папе сапоги шил и книги у него брал читать. Очень серьезный человек! И большая у него тяга к знанию. Он, бывало, с папой длинные разговоры вел. А Федю этого ты к нам как-нибудь приведи, я с ним познакомиться хочу.

Пообедал я и готов был сейчас же за Федей бежать. Но только мама мне не позволила:

— Отдохни сначала. В себя приди, а то ты совсем шалый какой-то. Завтра сходишь!

Как я леща ловил

I

С Федей мы, действительно, подружились.

На другой же день я пошел к нему, встретил его на улице у ворот и к себе затащил. Почти целый день он пробыл у нас. И целый день мы с ним, что называется, не покладая языка, проговорили — столько у нас общих интересов нашлось. Но, конечно, больше всего говорили о рыбе и об ужении. Федя по этой части оказался человеком знающим, и я много нового узнал от него. Показал я ему свои рыболовные богатства, и он мне объяснил употребление некоторых не известных мне рыболовных принадлежностей.

Но главное — узнал я от него самую простую и самую важную вещь: чтобы рыбу ловить, надо знать ее. Знать, в каких местах какая рыба живет, чем и когда она кормится и когда и где, следовательно, надо ловить ее. Пескарь, например, живет на неглубоких местах, где дно покрыто крупным зернистым песком с галечником и где течение есть. Уклейка на поверхности воды ходит, и ловить ее надо «на верховую», то есть без грузила, чтобы насадка, червяк или муха, неглубоко в воде плавала. Ерш живет в глубокой тихой воде и кормится вечером. Много еще нового рассказал мне Федя. Спросил я у него, откуда он все это знает, а Федя говорит:

— Отец у меня рыбак, так от него. Он меня иногда берет с собой рыбу удить.

Когда Федя ушел, я почувствовал, что он мне на этот раз еще больше понравился. И маме он понравился.

— Хороший мальчик! — говорит. — Глаза у него честные, чистые. И спокойный такой, благоразумный. На него положиться можно — в беде не покинет. Я очень рада, что ты с ним познакомился, и вы вместе будете на реку ходить. Мне за тебя будет гораздо спокойнее.

Стали мы с Федей удить вместе. И так усердно этим занялись, что почти каждый день ходили на реку.

Скоро я приобрел кое-какой опыт в ужении. Бывало, мы с Федей науживали за день довольно порядочно рыбы. Да только мелочь все — окуньки, сорожки, пескари. А я свою мечту поймать большую рыбу не только не оставил, а, наоборот, все больше и больше она казалась мне заманчивой.

Не раз я говорил Феде:

— Федя, а как же больших-то рыб ловят?

— Не знаю, — говорит. — Отец у меня часто больших щук приносит да окуней, так он за ними далеко ходит — на Прорву да на Глухую Сну, верст за пятнадцать от города. А когда в городе мы с ним вместе удим, так тоже все больше мелочь попадается.

Надо, думаю, с Матвеем Ивановичем поговорить, может быть, он научит, как большую рыбу поймать.

С Федиными родителями я уже успел познакомиться и часто бывал у Феди. Жили они в маленьком домике во дворе. Всего две комнаты в нем было: кухня большая да комната поменьше. Хоть бедно жили, но чистенько. Алевтина Михайловна, Федина мать, женщина еще нестарая, красивая, с такими же, как у Феди, длинными ресницами, никогда без дела не была. Когда не придешь, бывало, она все что-нибудь делает — или у печки хлопочет, или белье чинит, а больше всего она любила чистоту наводить, и в домике у них так все и блестело. И добрая была женщина. Я с ней скоро подружился.

А вот отца Феди, Матвея Ивановича, я побаивался. Уж очень он был серьезен и даже суров по наружности! Сам большой, медлительный, важный, борода большая, черная, на носу всегда очки, тоже большие, круглые. Сидит, бывало, в своей загородке (он в кухне себе угол отгородил деревянной загородкой и называл это помещение своей «мастерской». А какая мастерская — два метра квадратных!), ковыряется шилом в каком-нибудь старом сапоге и трубочку курит. А по вечерам сидит у окна и книжку читает, и тоже трубочка у него дымится. Станешь с ним разговаривать, а он глядит на тебя поверх очков внимательно и строго. А сам говорит всегда книжно и замысловато, не сразу и поймешь его иной раз. Называл он меня не иначе как «молодым человеком» и обращался ко мне на «вы». Никак я не мог к нему приноровиться и поговорить как следует.

Как-то раз в конце лета уже, утром, в праздник, зашел я к Феде и вижу, на крыльце Алевтина Михайловна рыбу собралась чистить. Сидит в переднике, с ножом в руках, а перед ней лежат три крупных леща. Поздоровался я с ней и стал лещей рассматривать. А Алевтина Михайловна и говорит мне:

— Вот каких лещей сегодня Матвей Иванович принес! Вам с Федей таких не поймать.

— Да, — говорю, — хорошие лещи! А Федя где?

— В кухне чай пьет с отцом. Матвей Иванович только что с рыбалки пришел.

Вошел я в дом. Федя за столом сидел, а Матвей Иванович уж, видно, кончил пить чай — сидел у окошка и трубочку свою набивал. Был он на этот раз без очков и, может быть, поэтому показался мне не таким суровым, как всегда. Я и осмелел.

— Здравствуйте, — говорю, — Матвей Иванович, где это вы таких хороших лещей поймали?

Матвей Иванович не ответил сразу, а надел сначала очки и стал опять суровым и важным и говорит:

— В реке Ярбе, молодой человек, в пределах нашего города, — и смотрит на меня строго поверх очков.

И хоть опять мне с ним не по себе стало, но уж очень хотелось знать, где таких хороших лещей можно поймать. Поэтому я не удовлетворился его ответом и снова спрашиваю:

— А где, в каком месте?

— Там, где лещи свое местопребывание имеют.

— Да где же это?

— Любознательность ваша похвальна, молодой человек. Скажу вам: с гонок я этих лещей поймал, с плотов то есть. Видали, около Соборного моста через Ярбу плоты стоят? Так вот, самая средина их приходится как раз над давно известным мне лещевым местом. Тут глубина большая, яма, а лещи, было бы вам известно, как раз на большой глубине, в ямах, живут.

— А вы на червяка удили, Матвей Иванович?

— На червяка. Но для крупного леща, при его большой потребности в пище, одного червяка мало. На «кисточку» я удил.

— А какая это «кисточка»?

— «Кисточкой», молодой человек, называется несколько червяков, четыре-пять, на один крючок надетых. В совокупности они образуют некоторое подобие кисточки.

— Матвей Иванович, а если мы с Федей сейчас пойдем туда удить на кисточку, так мы поймаем большого леща?

— Сомневаюсь. И даже, наверное, могу сказать, что не поймаете. Лещ — рыба ночная, он по ночам принимает пищу. Ловить его надо на утренней заре, как только солнце всходить начнет, и несколько позднее. Или вечером, на вечерней заре. Но вечером они ловятся хуже.

— Матвей Иванович, а вы возьмете нас с Федей в следующий раз, когда за лещом пойдете?

— Не могу этого вам обещать. А кроме того, думаю, что ваша мамаша вас не отпустит. На заре холодно бывает, туман. Простудиться можете. Я и сына своего, Федора, не беру по этой причине.

На том наш разговор и кончился. Побыл я еще немного с Федей и пошел домой. «Вот, — думаю, — незадача!» А что Матвей Иванович прав, и мама меня не отпустит, в этом я и не сомневался.

И решил я ничего маме про леща не говорить. Бесполезно, все равно не отпустит. А сам все про него не могу забыть. Уж очень хороши лещи Матвея Ивановича!

Дня три прошло. За это время мы с Федей на реку сходили, поудили. Да что! — мелочь все попадается. Сорожки да окуньки, а вечером ерши.

Пришел я с рыбной ловли домой. Мама с книжкой за столом сидит. Показал я ей свой улов. Она поглядела да и говорит:

— Какие все маленькие рыбешки! — в самое больное место мое попала.

— Да, — говорю, — маленькие! А я вот знаю, как и больших ловить! — и рассказал ей про лещей Матвея Ивановича. Все рассказал. Даже слова его повторил и о большой потребности крупного леща в пище, и о том, что несколько червей, надетых на крючок, образуют некоторое подобие кисточки. Так я внимательно его в этот раз слушал, что даже эти трудные слова запомнил. Только об одном умолчал — об утреннем холоде и о тумане. И, наконец, робко-робко попросился:

— Мамочка, а ты меня отпустишь с Матвеем Ивановичем за лещом?

Мама меня сначала спокойно слушала. Но как только я выговорил свою просьбу, мама округлила глаза и говорит уже в повышенном тоне:

— Этого еще не хватало! Чтобы ты еще по ночам на реку ходить начал! Чтобы ты простудился да заболел! Ты знаешь, как ночью на реке сыро и холодно?

— Ведь не ночью, — говорю, — а на заре.

— Так на заре-то и бывает как раз самое холодное время. Удивляюсь я, право, как это Матвей Иванович, кажется, неглупый человек, а такие глупости тебе внушил!

Мне обидно стало за Матвея Ивановича, и я сказал:

— Так он тоже, как и ты, говорит, что на заре холодно и туман бывает и что Федю он поэтому не берет.

— Ну, вот, видишь ты! Значит, и говорить не о чем. Выкинь эту глупость из головы и не говори больше мне о ней. И слышать не хочу.

«Эх, — думаю, — дались им эти туман да холод! А если иначе леща не поймать?»

II

И решился я на рискованное дело: пойти одному на заре леща ловить. Даже Феде ничего не сказал, думаю, не сумеет Федя скрыть до поры до времени секрет этот. А расчет у меня был такой: приготовить с вечера удочки и червей, затем лечь в кровать, не раздеваясь, и как только станет светать, потихоньку вылезть в окно и идти к Соборному мосту. Если не поймаю ничего, то еще утром, пока мама и Марьюшка спят, вернусь тем же порядком домой и лягу спать. Никто и не узнает. Ну, а если леща поймаю, то мне казалось, что я таким героем окажусь, что мой обман и непослушание мама мне тут же простит.

Первый раз я решился на такое дело: и мамино запрещение нарушить и обмануть ее. Но уж очень леща хотелось поймать.

Однако не сразу решился. Дня три прошло в колебаниях. Наконец, решил: была не была, пойду, а там что будет!

Накануне своего предприятия я тщательно приготовился. Удочку, как мне казалось, наладил уже вполне правильно. Лесу выбрал самую прочную, грузило и поплавок подобрал подходящие: накопал червей хороших и в комнату их к себе принес. Даже на этот раз не забыл помещение для леща — сеточку особую приготовил. Наконец, репетицию решил сделать — вылез из окна своей комнаты (оно у меня в огород к нам выходило) и снова влез. Как раз, когда я влезал в окно, в комнату заглянула мама. Поглядела на меня, покачала головой и говорит:

— Опять какая-то новая фантазия! Зачем ты в окно лезешь?

Я смутился сперва, но быстро оправился и соврал:

— Ножичек у меня из окна упал в огород, так я и лазил за ним.

Мама этим ответом удовлетворилась и больше не расспрашивала.

Весь вечер я беспокоился и волновался и в сотый раз обдумывал разные отдельные детали своего предприятия.

Поужинали мы, мама спать легла, и Марьюшка затихла.

Лег и я, как решил, не раздеваясь. Заснул скоро, но сперва просыпался чуть не через каждые полчаса. Проснусь, в комнате темно, и снова засну. И так несколько раз.

Да только в последний раз заснул, да так крепко, что и проспал до утра. Только потому и проснулся, что Марьюшка за стеной уронила самоварную трубу. Солнце уж высоко поднялось и всю комнату мою заливало ярким светом.

Так и не удалось мое предприятие на этот раз. Досадно было мне и стыдно, что не сумел вовремя проснуться. Нет, думаю, надо совсем не ложиться спать, тогда вовремя выйду.

На следующую ночь так и сделал. Когда стихло все в доме, сел я на стул к окну, прислонился к косяку и решил так сидеть до рассвета, а удочку и червей поставил тут же, около.

Сперва, пока окно открыто было, спать не очень хотелось. Но потом окно пришлось закрыть — прохладно сделалось, и вот тогда сильно меня стало клонить ко сну. Не прилечь ли, думаю, на часок? Да нет — нельзя. Опять просплю. Положил голову на руки да так и сидел все время, то засыпая, то просыпаясь, в этой неудобной позе.

Летняя ночь даже и в конце лета недолгая. Заметил я, что светать стало. Пора, думаю, идти! И вдруг так не захотелось! Предрассветный сумрак за окном показался таким неуютным, чужим, даже жутко стало. А кровать такая уютная, теплая… Однако не поддался слабости. Стряхнул с себя сон, приободрился и решил: пора!

Осторожно, осторожно, стараясь, чтобы не скрипнуло, открыл окно. Из огорода пахнуло предутренним холодком. Сначала просунул в окно удочку и сам собрался лезть. Да вдруг вспомнил, что на мне ничего, кроме рубашки, нет. Обо всем подумал, когда собирался, а об одежде и забыл. Пойти за чем-нибудь теплым так и не решился. Разбудишь, думаю, всех! Так и вылез в окно в чем был, даже с непокрытой головой. Не выходя на двор, пролез в знакомую щель из огорода прямо на улицу и зашагал к Соборному мосту. А идти надо через весь город.

Иду по знакомым улицам нашего городка. И днем-то на них немного людей встретишь, а ночью ни живой души нет. Даже ночных сторожей не видно. Только собаки почти из каждой подворотни лаем меня встречают и провожают. А идти не холодно. Вот, думаю, мама напрасно беспокоилась, что я простужусь.

Вышел на площадь перед старым Соборным садом. Совсем светло стало, облака на небе порозовели, и прохладным ветерком откуда-то потянуло. А когда в сад вошел, там еще совсем темно и от дорожек пылью пахнет и тепло идет.

Прошел через сад и по крутому береговому склону спустился к реке. Над ней легкий туман стелется, трава на берегу вся от росы мокрая, и уже совсем чувствительно веет от реки холодом.

Вот Соборный мост, а вот и гонки вдоль берега вытянулись. Только как же я на них попаду? Между берегом и плотами довольно большое расстояние, — не перепрыгнешь. Но вот, кажется, там, подальше немного, край плота прижался вплотную к берегу.

Пошел туда по росистой траве. Легкие ботинки мои и чулки сразу промокли, и ногам стало холодно.

Подошел к намеченному месту — правильно, край плота здесь совсем близко к берегу, и даже доска с него положена на берег. Но, когда я пошел по ней, она погнулась, и средина ее ушла под воду. Ноги у меня совсем стали мокрые. Ничего, думаю, все равно они и раньше мокрые были, а речная вода даже теплой мне показалась.

Перебрался на гонки. Бревна мокрые от росы, скользкие. Перепрыгивая с плота на плот, добрался до средины гонок. Подошел к краю плота, померял удилищем глубину — глубоко! Удилище почти целиком в воду ушло. Уселся тут же на какой-то мокрый обрубок и стал удочку разматывать.

А холодно! Солнышко только-только показалось и сразу же за тучкой скрылось.

Насадил я «кисточку». С непривычки долго с этим провозился. Но ничего, кисточка получилась хорошая, аппетитная. Поплавок поставил по глубине и забросил лесу. Поплавок хорошо встал.

Но уж очень я здорово озяб! Так озяб, что и о леще забыл, а только и думаю, как бы согреться. Скрючился весь от холода, но и это не помогает. На мое счастье, солнышко скоро вышло из-за тучки, и хоть плохо греет утреннее солнышко, но веселее стало.

Так довольно долго сидел я и ежился. Поплавок мой стоит, не шелохнется. А солнышко все выше и выше поднимается и сильнее пригревает.

Согрелся я немножко, и стало меня ко сну клонить. Сижу, держу в руках удочку и дремлю. И даже сны вижу.

Долго ли продолжалось такое полусонное мое состояние, — не помню. Только вдруг как дернет кто-то у меня удилище из рук. Чуть совсем не выдернуло. Очнулся я, смотрю, — поплавка не видно, а леса натянулась и так режет воду по всем направлениям.

Сразу у меня сон прошел. Вскочил я на ноги, схватил удилище обеими руками и давай кверху тянуть. Не тут-то было! В дугу согнулось удилище, а леса совсем ушла под воду. А рыбы не видно — ходит где-то в глубине и бросается в разные стороны — то под плот уйдет, то вдоль его бросится, то на реку потянет. Да так сильно, что, того и гляди, и меня сдернет за собой с плота в воду.

Уперся я ногами в бревно и стою, изо всех сил стараюсь удержать удилище в руках. А рыба рвет меня в разные стороны, вот-вот сдернет! А я ничего не могу поделать.

Мне даже страшно стало, так дрожь и прошла по всему телу, от затылка до пяток.

Забыл я всякие рыболовные правила и стал самым беспорядочным образом дергать удилищем в разные стороны. И рыба дергает, и я дергаю. Дергаю и приговариваю:

— Да пусти! Да пусти же! — а сам чуть не плачу.

И вот тут и сказалась прочность моей шелковой лесы. И рыба ее оборвать не может, и я не могу. А оба изо всех сил стараемся.

Наконец, удалось мне сделать то, чего никогда рыбаку не следует делать, если, конечно, он желает поймать рыбу, а не отпустить. Бросилась моя рыба прямо от меня в реку. Леса натянулась, а я и удилище вытянул по этому же направлению. И вот тогда я сильно дернул.

Дернул и сразу чувствую — леса ослабла, и все кончилось. Ушла рыба…

В первый момент я истинное облегчение испытал. Вытащил лесу, осмотрел. Леса вся целая, крючок сломился.

Ни минуты мне больше на гонках не захотелось оставаться. Замотал удочку кое-как, выбрался на берег и пошел домой.

И сразу же стал раскаиваться. Тут только я сообразил, что моя мечта поймать большую рыбу была так близка к осуществлению!

Вспомнилось мне все, что я знал о том, что следует делать, когда большая рыба попадется. Эх, думаю, и зачем я так торопился тащить! Надо было дать ей сперва умаяться. Пусть бы она бросалась из стороны в сторону и удилище гнула. Ведь леса и удилище вон какими у меня прочными оказались. Умаялась бы она, тогда бы и можно было ее легонько к плоту подтянуть и на бревна вытащить. Не сумел, думаю, свое счастье взять, когда оно прямо в руки давалось! Да еще испугался чего-то! Стыд какой!

Иду и всячески себя таким образом ругаю.

А уж, должно быть, не рано было И солнышко высоко, и людей на улицах много попадается. Некоторые с любопытством на меня смотрят — идет маленький мальчишка утром с реки, с удочкой, значит, ночью удил, и сам даже без шапки и в одной рубашонке.

К дому стал подходить, и тут мысли мои другое направление приняли. Как же мне быть? — думаю, Ведь уж поздно! И Марьюшка, и мама, может быть, давно уж встали. Что я маме скажу? И как она отнесется к моему непослушанию? Ведь такого случая со мной еще ни разу не было. Даже остановился я в нерешительности.

Постоял. Да что придумаешь? Ничего не придумал. Надо идти. Будь что будет!

Худшие мои опасения оправдались: не только Марьюшка, но и мама уже на ногах была и ждала меня. Как потом оказалось, Марьюшка рано утром пошла на огород за овощами и увидала, что окно моей комнаты открыто. Заглянула в него, видит, что кровать не смятая стоит, а меня нет, и поняла, в чем дело. Разбудила маму, сказала ей, а сама собралась было бежать на реку за мной, да мама ее отговорила — река велика, куда побежишь!

И устроила же мне мама встречу! Когда я в дом вошел, она в столовой была. Я попытался было незаметно пройти в свою комнату. А она мне:

— Пожалуйте-ка сюда, Александр Иванович!

Я подошел, гляжу на нее исподлобья. Вижу — мама по-настоящему рассердилась. И не кричит на меня, а говорит сдержанно, и глаза у ней не круглые, а только суровые.

— Ты где же это был?

— На реке, — говорю, а сам в сторону отворачиваюсь.

— Так ты, значит, меня не послушался! Да еще обманул меня!

И пошла и пошла! Да так меня распушила, как никогда я еще от нее не слыхал. По ее словам выходило, что я самый последний человек на свете — и обманщик, и притворщик, и фантазер, и глупый недисциплинированный мальчишка, и что ничего из меня хорошего не выйдет и судьба моя будет самая плачевная.

Разревелся я, наконец, слушая все это. Но и слезы не тронули маму. Только, на мое счастье, заметила она, что у меня ноги сырые до колен и велела мне сейчас же раздеться и спать ложиться.

Этому я с готовностью повиновался. Разделся, лег, всхлипнул еще два-три раза, да так с мокрым лицом и уснул.

Проснулся я уже под вечер. Мама со службы давно возвратилась и пообедала.

Дала она мне поесть, а потом пришла ко мне в комнату, села на диван и говорит:

— Ну-ка, сядь со мной, поговорим!

Сел я, а она обняла меня одной рукой и продолжает:

— Как же ты на это решился? Обмануть меня? Разве я тебя притесняю? Разве я запрещаю тебе делать то, что тебе нравится, если это не во вред тебе? Вот, например, мне очень не нравится это твое безмерное увлечение рыбной ловлей, но ведь я тебе его не запрещаю, хоть каждый раз волнуюсь и беспокоюсь, когда ты на реку уходишь.

Слушал я это, слушал и снова разревелся. А сам думаю: «Зачем она эти жалкие слова говорит! Уж лучше бы она меня еще раз наругала». И говорю сквозь слезы:

— Я сам знаю, что я нехороший! Только не говори ты мне таких слов, обругай лучше или накажи как-нибудь, а так не говори!

В конце концов договорились мы с ней вот до чего: я дал самое крепкое честное слово больше никогда ее не обманывать, а она обещала не вспоминать больше об этом моем обмане. На том и кончили.

А что за рыба мне тогда на крючок попалась, я так и до сих пор не знаю. Во всяком случае это не лещ был. Лещ даже крупный, на крючок попавшись, никогда так не рвется. И когда его наверх тащат, он идет, почти не сопротивляясь. Рыбаки говорят: «как доска».

Надо думать, что это был голавль большой или щука, которая позарилась на мою «кисточку». А может быть, даже и жерех. Кто знает!

Приключение на Ярбе

I

Скоро осень наступила. Отдала меня мама в школу, в ту самую, где и Федя учился, в городское училище, только в другой класс. Появились у меня новые интересы, и рыбная ловля стала забываться. А тут и зима пришла.

В конце зимы приехал к нашей Марьюшке из деревни ее отец — этакий ласковый седенький старичок. И весь пушистый — и волосы у него пушистые, и борода пушистая, и усы, и даже брови пушистые. А вокруг глаз — морщинки лучиками.

Конечно, я с ним в разговоры пустился. Привел его в свою комнату, усадил на теплую лежанку и давай расспрашивать: велика ли деревня, есть ли лес, есть ли река…

— Река у нас есть, — говорит. — Конечно, небольшая, даже, можно сказать, вовсе маленькая. Нелаза называется.

— С Ярбу нашу будет? — спрашиваю.

— Да нет, куда, совсем маленькая. Однако омутки в ней есть глубокие. А вот промеж их, ну, просто как ручеек бежит. Курица перебредет.

— В такой реке и рыбы-то не может быть! — говорю ему.

Старичок мой даже обиделся.

— Нет, зачем же, рыба есть. Есть рыба. Всякая — сорожка, пескарики, щука есть. А окуни так во какие водятся! — и откладывает на руке чуть не две четверти.

У меня, что называется, дух занялся, когда я представил себе такого окуня. А дедушка мой заметил это и подливает масла в огонь.

— Ха-а-а-рошие окуни!

Вынешь его из воды, а перье-то у него, как огонь, красное и глаза красные, а спинка темная, впрозелень, вроде как лист у тополя…

— Да где же в вашей реке живут такие окуни?

— А вот в омутках-то и живут, где поглубже да покоряжистее. Окунь в корягах любит стоять. Где на дне сучье навалено, или дерево топлое лежит — вот это для него самое разлюбезное место. А то еще вот, где из воды кусты растут на глубоком месте, он промеж их и прячется. А то, бывает, в лопухах стоит…

— А как же вы их ловите?.. На удочку?

— На удочку. В таких местах, пожалуй, кроме как на удочку, и ловить нельзя. И на удочку-то ловить, так сколько крючков в корягах оставишь! А чтобы тут бреднем ловить или какую-нибудь снасть поставить — ни-ни, и думать нельзя — всю изорвешь о коряги.

— А на удочку-то у вас таких окуней как ловят?

— А вот весной, как река в берега войдет, вот мы его и удим на глисту…

— На глисту-у? А что это такое?

— Это — червь такой в земле на огородах — в грядах и между гряд — живет. Большой!.. Толщиной, поди, с мой мизинец будет… — и дедушка показал свой узловатый мизинец. — А длиной-то он с четверть будет, коли не поболе. Выползком его еще зовут. Он глубоко в земле живет, его заступом копать надо4. Очень его окунь обожает…

Который помельче окунь, так тот берет и на обыкновенного червяка, ну, а крупному, тому глисту подавай!

— А как же вы леску-то в кусты забрасываете? Ведь засадить можно!..

— Да уж умеючи надо делать, осторожно — не забрасывать, а спускать полегоньку, а то как раз засадишь. Зато хорошая это ловля, веселая! Окунь берет верно — сразу поплавок топит. И тут уж зевать не нужно… как пошел поплавок на дно, так и тащи… А то заведет за корягу, запутает леску, и шабаш — и с окунем и с крючком, а то и с леской прощайся. А еще крупные окуни на жерличку попадают…

— Какая еще такая жерличка?

— А это на живца ловят. Живая рыба на крючок насаживается… Жерличку-то больше на щуку ставят, но и окунь крупный берет.

— Так ты расскажи, дедушка, как следует! Как она устроена, жерличка-то эта?

— А вот так… Возьмут рогульку вырежут и привяжут за конец бечевочку, аршин так в восемь, а то и в десять тоненькую, но только крепкую, и намотают ее аккуратненько на рогульку… Дай-ка сюда веревочку, я тебе на пальцах покажу, как она наматывается…

Показал дедушка, как это делается, и рассказывает дальше:

— А на другой конец бечевки привяжут крепко тоненькую проволочку, а на нее уж — крючок большой. Вот и вся жерличка. Снасть немудреная!

— А проволочка зачем?

— Чтобы щука не перекусила, она ведь зубастая.

— А как же ловят жерличкой?

— А вот как. Привяжут ее на сук над водой или кол в берег воткнут и над водой наклонят и к концу его рогульку привяжут, размотают бечевки аршина два, а чтобы больше не разматывалась, на одном из концов рогульки расщеп сделают да в нем и защемят бечевочку. А на крючок живца посадят за губу — рыбку живую — пескарика или сорожку и пустят ее в воду, она и плавает. Щука либо окунь увидит, схватит и попадет на крючок. Выдернет бечевочку из расщепа, бечевка размотана, и догадаешься — а! значит есть, попалась! Вот и вся история!

Долго мы так разговаривали с дедушкой. Рассказал он мне еще, как у них на Нелазе мальчишки пескарей удят, как ловят «курицей» — сетью вроде бредня. Но это меня уже не так интересовало.

Показал я дедушке свои рыболовные сокровища. С интересом их старик рассматривал и одобрил — удилища ему понравились и лески. Особенно пришлись ему по вкусу те мотки тонких бечевок, которые лежат у меня пока без всякого употребления — не знал я, что с ними делать.

— Вот, — говорит, — штука важная, для жерличек-то самая подходящая!

И крепость их попробовал и даже пытался зубами перекусить…

И крючки в моей коллекции нашел подходящие для жерлички. А поплавки не одобрил:

— Уж очень крупные да пестрые, таких рыба будет бояться.

Очень меня взволновал разговор с дедушкой. А когда я лег спать, долго не мог уснуть. Все вспоминал, есть ли у нас на Ярбе такие места, о каких дедушка говорил.

И вдруг вспомнил — есть!

И сейчас же, отчетливо, как наяву, представился мне глубокий тихий заливчик на одном из поворотов Ярбы — растут в нем прямо из воды ивовые кусты, а возле них круглые листья кувшинок плавают, а над ними стрекозки синие и зеленые летают, солнышко светит. Обязательно тут должны быть большие окуни! Весной туда непременно пойду окуней удить и жерлички поставлю! Да с тем и уснул.

На другой день в школе рассказал я Феде обо всем, что услышал от дедушки. Оказалось, что Федя знает, что такое жерлички, у его отца они есть, только он их на Ярбе не ставит, а берет с собой, когда ходит рыбачить на Глухую Сну или на Прорву, и на жерлички попадаются большие щуки. Конечно, я и маме рассказал о том, когда, где и как нужно ловить большого окуня. Со всеми подробностями рассказал и с большим жаром. Выслушала она меня, улыбнулась и говорит:

— Фантазер ты у меня! Ты думаешь, что я так и пущу тебя ранней весной на реку?

Я как с неба упал.

— Да почему же, мамочка, почему?

— А потому, — и глаза у ней уже округлились, — что не в чем тебе туда идти! На реке весной сыро. Везде вода. В чем ты пойдешь — в ботинках да в галошах? Простудишься да заболеешь! Вот будет сухо, тогда иди, сделай милость…

— Но, мамочка, ведь большие окуни только весной5 ловятся!

Глаза у мамы совсем круглые стали.

— А ты как думаешь, кто мне дороже — большой окунь или мой большой, но глупый сын? — на этот вопрос я ничего не ответил, а решился подсказать:

— А если бы мне, мамочка, сапоги бы высокие…

— Давно ли я тебе новые ботинки купила. У меня денег на это нет.

Это была правда — ботинки мне совсем недавно были куплены… Возражать было нечего.

Видит мама, что я уж очень разгорячился, и говорит уже не так громко:

— Ну, ладно, до весны еще далеко. Подумаем, может быть, что-нибудь и придумаем.

И на этом разговор кончила. А я снова ожил: мама моя напрасных обещаний никогда не давала.

В ближайшее же воскресенье мы с Федей, увязая в глубоком снегу чуть не по пояс, нарезали в нашем огороде рогулек со старой черемухи и сделали несколько жерличек.

Сделать-то сделали, да пришлось эти жерлички положить до поры до времени в мой ящик с рыболовными принадлежностями. Зима стояла еще самая глухая — с морозами, с метелями, с глубокими снегами.

Ух, и долгой же мне она тогда казалась!

А между тем, хоть и медленно, а дни все шли да шли. Вот уж и с крыш закапало, потемнели дороги, на небе появились первые весенние барашки, воробьи хором заорали в акациях, грачи прилетели… Дальше — больше: на полях проталины показались (в нашем городе поля видны были отовсюду), и как-то незаметно наступил перелом весны — уж не проталины на полях чернеют, а, наоборот, на черных полях кое-где только белеют снежные пятна. А на реке, и на Сне и на Ярбе, хоть и стоит еще сплошной лед, но и там своя весна — суда и пароходы, которые у нас зимовали в устье Ярбы, готовятся к навигации: чинят их, красят, смолят… На всю жизнь это у меня осталось: запах смолы и масляной краски — самый приятный мне весенний запах.

И вот как-то однажды, когда мы с мамой пили свой утренний чай, приходит наша Марьюшка и говорит:

— Сна, сказывают, тронулась сегодня ночью…

Я так и встрепенулся, — значит, не сегодня-завтра Ярба тронется, и, значит, скоро пойду большого окуня ловить! И опять, как живая, встала передо мной картина — тихий заливчик, кусты из воды растут, темно-зеленые листья кувшинки плавают на воде, над ними стрекозы стеклянными крылышками шуршат, солнце, жарко и… большой окунь с красными, как огонь, плавниками… И вдруг, как удар: а сапоги-то?! Ведь не пустит меня без них мама. И решился напомнить:

— Мамочка, а сапоги-то?

Мама внимательно на меня посмотрела и, должно быть, поняла, что у меня в душе творится.

— Ну, что ж, — говорит, — сходи сегодня после школы к Матвею Ивановичу, пусть он с тебя мерку снимет.

Я так и сорвался с места, поцеловал маму и помчался в школу: очень мне хотелось поделиться с Федей своею радостью. Мне давно хотелось иметь высокие сапоги, «непромокаемые» и из «простой кожи». Надо мной в школе ребята подсмеивались и «барчонком» дразнили за то, что я в ботинках и чулочках хожу и штаны ношу не «взаборку», а «на выпуск». Поэтому я вдвойне рад был.

Вернувшись из школы, я бросил на кровать свою сумку с книгами, отказался от завтрака и пошел к Матвею Ивановичу.

Матвей Иванович, как всегда, в больших очках, медлительный и важный, сидел в своей загородке и ковырял шилом старый башмак. Он велел мне разуться и снял с меня мерку. Пока он бумажной полоской измерял мою ногу, я успел сбивчиво, но с азартом рассказать ему о своих намерениях и очень просил его поторопиться с шитьем сапог.

— Понимаете, Матвей Иванович, большого окуня надо ловить, как только река в берега войдет. Уж вы не задержите!

Матвей Иванович выслушал меня и по своей всегдашней манере ответил мне книжно и замысловато:

— Предполагаю, что ваши, молодой человек, нетерпеливые мечтания не получат своего осуществления, ибо в пределах городской черты в реке Ярбе окуневых мест, насколько мне известно, нет. Кроме того, — тут он строго посмотрел на меня поверх очков, — окуней и больших и маленьких можно ловить и весной, и летом, и осенью, и даже зимой. А что касается сапог, то не беспокойтесь, — ровно через две недели будут готовы.

Хоть и долгим мне показался этот срок, но я не стал спорить — я все еще немного побаивался Матвея Ивановича. А на замечание его о том, что окуней можно всегда ловить, не обратил внимания — мне-то ведь весной хотелось их ловить…

Матвей Иванович слово свое сдержал. Недели через две прихожу я домой из школы, и только дверь отворил, как мне в нос так и ударило запахом новой дегтярной кожи. А в своей комнате вижу — стоят новые сапоги на стуле, С восторгом я их тут же надел и хотел было бежать в них на улицу, да Марьюшка воспрепятствовала:

— Еще понравятся ли мамочке! Может быть, обратно нести придется?

Я не спорил, очень уж рад был. Снял их и снова на стул поставил. Я решил, что завтра же пойду ловить большого окуня. Завтра воскресенье, день неучебный, и погода стоит хорошая. В сотый раз пересмотрел свои рыбацкие сокровища. Снял со шкафа «рыболовную» корзинку, положил в нее две-три жерлички, сделанные зимой, осмотрел свою давно налаженную «окуневую» удочку, переменил на ней крючок. И вдруг вспомнил — а червей-то! Этих, как их «глист»-то! Ведь дедушка говорил, что их заступом копать надо, глубоко… Выпросил у Марьюшки железный заступ и — в огород.

Найти «глисту» оказалось не так-то легко. Заступ тяжелый, неповоротливый, весенняя земля еще сырая, липкая. Трудился я, трудился, взмок весь, до сплошной глины докопался, а все не могу найти то, что надо. Попадаются все обыкновенные, «белые» земляные черви, каких много в огородной земле. Некоторые довольно крупные, но таких, чтобы толщиной с дедушкин мизинец были, ни одного не попалось. Ну, что ж, думаю, придется этих взять. Если большой окунь на них не станет брать, поймаю на них маленькую рыбку и на окуня жерличку поставлю. Не забыть бы еще ведерко взять, чтобы рыбку живой сохранить.

Пришла из управы мама. Похвалила сапоги, но велела открыть форточку, а сапоги унести в кладовку. Хоть и жаль мне было с ними расстаться, но я не спорил. Меня в это время вот какой вопрос занимал: отпустит меня завтра мама или не отпустит? Я к «серьезному» разговору готовился.

По опыту я знал, что вести «серьезный» разговор с мамой до обеда не стоило — приходила она со службы усталая, голодная и несговорчивая.

Однако, против моих ожиданий, мама сама еще за обедом разговор на эту тему завела:

— Что ж, ты собираешься завтра идти ловить своего большого окуня?

— Да, — говорю, — мамочка, — и своим ушам не верю, что такое трудное дело так легко устраивается.

— Ну, иди. Погода стоит прекрасная. Только с условием, что ты не один пойдешь, а с Федей.

Против Феди я, конечно, ничего не имел, и мы с ним давно уже сговорились, что вместе пойдем, но сейчас мне очень обидно показалось.

— Почему же, — говорю, — непременно с Федей? Ведь Федя такой же мальчик, как и я, только на год меня старше.

— А потому с Федей, — говорит мама, — что Федя благоразумный мальчик, а ты — сумасброд. Если ты пойдешь с ним, я не так за тебя бояться буду. Федя тебя, по крайней мере, удержит от больших глупостей.

После обеда пошел я к Феде. Зову его идти вместе, а он мне говорит:

— Понимаешь, Шурик, какое дело! Мама завтра с утра на реку пойдет белье полоскать, а мне придется с Тонькой водиться. Подожди меня часов до двенадцати, тогда и пойдем.

Ждать до полудня мне никак не хотелось. Но и без Феди идти не хотелось, да условие мамино я помнил.

— Давай, — говорю, — так сделаем. Я завтра с утра один уйду, а ты, как освободишься, приходи на реку. Я буду в заливчике удить, помнишь, о котором мы с тобой говорили?

— Ладно, — говорит Федя, — я приду. А ты, смотри, жди меня!

— Обязательно дождусь. А только ты моей маме не говори, что я без тебя один ушел. Она меня без тебя не пускает.

По лицу Феди я увидел, что не понравилась ему моя просьба. Поглядел он на меня из-под своих длинных ресниц, покраснел слегка, но все-таки согласился.

— Ладно, не скажу!

На этом и порешили.

II

На другой день я проснулся рано. Не одеваясь, подошел к окну.

Смотрю — небо голубое, чистое, без единого облачка, а солнышко веселое, бодрое, точно умытое холодной водой. И мне самому сразу весело стало.

Мама еще спала, но Марьюшка уже возилась в кухне. Оделся я, умылся кое-как, в кладовку сбегал, принес свои новые сапоги, натянул их, полюбовался, даже посмотрел на себя в зеркало. Захватил удочку и корзинку и хотел уж бежать, да Марьюшка перехватила меня по дороге:

— Куда ж ты, не поевши? Мамочка велела тебя накормить. Садись вот, пей молоко, яйца ешь. А я тебе на сковородке пряженцев напеку.

— Ладно, Марьюшка, я поем. Только скорее, голубушка!

— Ишь, — говорит, — как у тебя загорелось. Садись ешь, скоро будет.

Выпил я залпом стакан молока, проглотил яйца, а пряженцев, хоть и любил их, не стал ждать — побежал. Успела еще Марьюшка сунуть мне в корзинку порядочный ломоток хлеба с солью да кусок вчерашнего мяса из супа.

На Ярбе я с прошлого года не был — зимой незачем, а весной, пока высокая вода стояла, до берега нельзя было пройти — вся низменная ее пойма водой залита. Да и теперь на ней местами еще стояли целые озера воды. Новые сапоги мне очень пригодились — пока я до берега дошел, пришлось несколько раз перебираться через довольно глубокие лужи. Сапоги с честью испытание выдержали — не промокли.

Выбрался, наконец, я на берег Ярбы и… что такое?! На Ярбе и воды не видно: вся она, насколько глаз хватает, от берега до берега заполнена бревнами. Не плотами, а просто отдельными бревнами. Вдоль и поперек реки лежат, но так густо, что только кое-где между ними видны просветы воды, как полыньи во льду. И не плывут бревна, а стоят неподвижно, и течения между ними незаметно. А воды много, — почти вровень с берегами стоит. А, думаю, это, значит, плотину закрыли в доку, потому и течения нет и воды много. А где же я удить-то буду? Посмотрел я вдоль берега — никого на реке нет, хоть бы один мальчишка с удочкой сидел. Неужели не придется поудить?..

Пошел я к заветному своему заливчику, он тут же неподалеку был. Сколько раз я его себе зимой представлял! Подхожу… Батюшки! Еле-еле узнал его. Вместо высокого берега — обрывистый бережок в аршин вышиной, сам заливчик весь забит бревнами, а вместо кустов — только верхушки их торчат кое-где между ними. Словом, ничего похожего на то, что в мечтах мне представлялось.

Очень горько мне стало. Все-таки давай, думаю, попробую. Размотал я свою удочку, насадил червяка, стал забрасывать и сразу же засадил лесу — за кору бревна зацепилась. Долго я с ней возился, отцеплял, чуть в воду не съехал. Освободил, наконец. Снова стал пробовать. Наконец, удалось мне опустить лесу в просвет между бревнами, и поплавок на воде встал. Ну, думаю, ладно, может быть, и возьмет еще окунь. Только успокоился, гляжу, просвет-то все меньше и меньше делается, и зажало мой поплавок между бревнами — хоть и нет течения, а все-таки они не совсем неподвижно стоят. Пришлось взять.. шестик, что тут же на берегу валялся, порастолкать бревна, освободить поплавок… Нет, думаю, это не ужение. Надо в другое место идти.

Стал по сторонам оглядываться. Гляжу — прямо передо мной, на другом берегу прекрасный залив, чистый от бревен, и в нем куст из воды растет. Вспомнил я, что тут впадает в Ярбу ручеек, Баранов ручей называется, летом-то он маленький, а теперь воды много, вот он и стал большим. А что, думаю, пойду я на этот ручей! Авось…

А идти далеко надо — с километр, чтобы по мосту перейти реку. Все-таки пошел. Тяжело идти — берег сырой, глинистый, глина на сапоги липнет, а сапоги новые, неразношенные, и пальцы жмут и пятки подпирают. Порядочно я поустал, как до моста дошел. Зато около моста вижу чистое от бревен место и два каких-то мальчика сидят, удят.

Присел и я к ним. Забросил удочку — не клюет. К тому же и Федя должен скоро прийти на реку. Ведь он у заливчика будет искать меня. С ручья-то я его увижу, а здесь… Нет, надо скорее на ручей идти.

Перешел мост и направился напрямик кочковатым болотом. Еще хуже идти, чем по тому берегу. Раза два провалился выше колена. Пришлось снимать сапоги и воду из них выливать. Впрочем, когда к месту стал подходить, стало посуше. А около самого ручья совсем сухо. Коровы пасутся, и пастух лежит прямо на земле, на полушубке.

Присел и я около него отдохнуть — очень меня измучила ходьба по болоту, и есть мне здорово захотелось. Вынул из корзины хлеб и мясо, что Марьюшка мне чуть не насильно положила, да как начал за обе щеки!.. Даже пожалел, что мало. Поел, и лучше мне стало — и усталость как будто прошла, и приободрился я.

Ну, надо действовать! Вот только Феди все еще нет! А пора бы ему прийти. Спрашиваю у пастуха, сколько сейчас времени, по его мнению, будет. Посмотрел он на солнце.

— Да, поди, второй, а может, и третий час…

Скучно без Феди, да делать нечего. Встал я и пошел к кусту. Иду, а каждый шаг причиняет мне жестокую боль — совсем я испортил себе ноги новыми сапогами да ходьбой по болоту.

Подошел к кусту. Куст, действительно, в воде стоит. Только кругом него совсем мелко. Даже дно видно. И никаких признаков окуневого места — ни коряг на дне, ни болотной травы. Прекрасно видно, что это просто залитый высокой водой берег — та же самая травка на нем растет, что и на сухом месте.

Эх, думаю, и зачем я сюда пришел! Остаться бы мне у моста. Там хоть какой-нибудь мелочи наудил бы. А здесь ясно ничего не будет. Не идти ли опять туда? Ведь все равно по мосту придется возвращаться. Вот только ноги. Нет, надо пока здесь остаться, отдохну хорошенько и пойду домой. Да и Федя если придет, как я его здесь увижу.

Прошел я вдоль берега ручья. Нашел местечко немножко поглубже. Размотал удочку, забросил. Пяти минут не прошло — клюнуло. И как хорошо — поплавок сразу на дно пошел. Вытаскиваю — окунек небольшой. Но я и ему был рад — ведь первая в этом году рыбка. Давай, думаю, поставлю я жерличку с этим окуньком. Положил его в ведерко, захватил жерличку и пошел к кусту, хромая на обе ноги. Там выбрал сучок покрепче, привязал к нему жерличку, размотал аршина два бечевки с нее, как дедушка учил, зажал ее в расщеп, чтобы больше не разматывалась, зацепил крючком окунька за губу и бросил в воду. Посмотрел: — ничего, окунек хорошо ходит. И опять ожила у меня надежда: а вдруг — большой окунь схватит, а то и щука!

Пока я жерличку ставил, набралась в сапоги вода. Пришлось снимать, выливать воду. Снял — и так приятно ногам стало — легко, свободно и не больно. И не холодно.

Пошел к удочке своей… Опять ее забросил, жду. Не клюет. Сидел, сидел, даже вздремнул немного. Нет, думаю, надо домой идти: ничего не будет. А жерличку оставлю здесь. Может быть, ночью окунь или щука возьмет. А завтра мы с Федей после школы придем и посмотрим.

Захватил я свое добро и пошел к пастуху — там суше, надевать сапоги удобнее.

Уселся около пастуха, натянул с трудом один сапог, привстал, чтобы лучше нога вошла, да так и ахнул — боль невероятная. Пришлось снять сапог. Что делать? Без сапог идти — страшновато, не привык я к этому, да и от мамы попадет, если узнает. Сижу и размышляю.

В это время подходит парень какой-то. Одет в новый пиджак и в белую рубашку с вышитым воротом. Под левой рукой гармонь, а на ногах сапоги большие, выше колен. Поздоровался с пастухом. Поговорили они. Сказал ему парень, что в город собрался.

И вдруг вижу я, что идет этот парень прямо к реке, шагает с берега на первое бревно, с него — на другое, с другого — на третье… и пошел! Бревна у него под ногами, как клавиши у рояля, скачут, а которые потоньше — совсем под воду уходят. Но это его нисколько не смущает — под одной ногой бревно утонуло, а другая нога в это время уже на следующем бревне. И через какие-нибудь три минуты оказался он уже на другом берегу и в город ушел.

— Вот ловко! — говорю я с восхищением.

— Так ведь он — плотовщик, — отвечает пастух, они умеют, плотовщики-то. Они даже на одном бревне по реке плыть могут!

— А это трудно? — спрашиваю.

— Известно, трудно, — бревно-то ведь вертится.

Позавидовал я такому умению. А потом думаю: а что, не перебраться ли и мне таким же способом? Уж очень не хочется идти на мост, а потом с моста опять сюда же возвращаться по тому берегу. Далеко, да и ноги-то у меня болят. А здесь так близко! Вон и улица наша видна — только перейти реку да пройти пойму — вот я и дома.

А страшно! А если я провалюсь между бревнами? Нет, не провалюсь — парень-то вот какой большой, да и то его бревна удержали. А я маленький. Да если и провалюсь, не утону ведь: за бревна-то всегда можно ухватиться и вылезть на них. Пойду! Так вот без сапог и пойду, без них прыгать легче.

Взял я в одну руку корзинку с удочкой, а в другую — сапоги и пошел к реке. Пастух спрашивает:

— Куда ты?

— На ту, — говорю, — сторону.

— Что ты, ведь утонешь!

— Не утону! Парень-то перешел ведь.

— Ну, и смел ты, а не то глуп. Вернее, что глуп, — решил он и больше не пытался меня останавливать.

III

Спустился я к самой воде. Попробовал ногой первое ближайшее бревно — так и заходило оно ходуном. Опасно! Не лучше ли на мост идти? Нет, далеко. А здесь — вот он, наш берег-то, в каких-нибудь в пятидесяти-шестидесяти шагах. Ну, что будет, а я пойду.

Пошел. И оказалось, не так-то уж это и трудно идти по несплоченным бревнам, только не надо останавливаться, потому что как задержишься на одном бревне, оно и начинает под ногой разные фокусы выделывать — и тонуть, и куда-то в сторону ползти, и вертеться, как будто сознательно хочет тебя утопить.

На середине реки я уж совсем осмелел. И движения мои стали уверенны и точны. Как по полу иду. И скоро до берега осталось уже шагов пятнадцать-двадцать, не больше. Ну, думаю, теперь-то уж я дойду!

И дошел бы. Только вдруг вижу прямо на моем пути — большая полынья между сплошными бревнами и прямо поперек ее лежит большущее толстое бревно. Уперлось концами в крайние бревна, и кажется, что с места его не сдвинуть, так оно прочно и основательно лежит,

Мне бы, конечно, надо было обойти полынью, а я по неопытности вздумал перейти ее по этому толстому бревну. Уж очень оно мне прочным показалось. И прыгнул на него.

Не успел я сделать и трех шагов, как завертелось, завертелось оно у меня под ногами, как живое.

— Ой! — и я уже в воде.

В первый момент я этому не поверил. Не может быть! Не хочу!

Это мне снится! Но ледяная весенняя вода, от которой я сразу же до костей озяб, очень убедительно доказывала, что это не сон, а горькая действительность. И в тот же момент другая мысль меня успокоила: «Но ведь я не тону — бревно-то ведь вот оно, я держусь за него». И в самом деле, правой рукой я обхватывал толстое бревно, так коварно меня обманувшее. Удочка и корзинка, которые я нес в этой руке, плавали теперь по другую сторону бревна.

И еще одно в то же мгновение пришло мне в голову: «Сапоги»! — Но я тут же почувствовал их надетыми за ушки на пальце левой руки под водой. Это меня также приободрило.

Я стал карабкаться на бревно Но проклятое бревно вертелось, и я никак не мог взобраться на него. Зато несколько раз с головой окунулся в воду. И очень скоро устал.

Поглядел я с тоской на оставленный берег. Каким он мне хорошим показался! Вижу, пастух заметил, что я в воду упал, но спасать меня не думает. Только на локте приподнялся и смотрит, как я барахтаюсь.

Вижу, помощи ждать неоткуда. Надо самому спасаться. Стал я, держась за бревно и перехватываясь свободной правой рукой, полегоньку подвигаться к краю полыньи, к сплошным бревнам. С большим трудом, несколько раз окунувшись в воде, добрался я, наконец, до них. Вылез на бревна и пытаюсь встать на ноги или, по крайней мере, на четвереньки. Не тут-то было: от возни в холодной воде совсем я обессилел — ни одного верного движения не могу сделать. Пока лежу животом на бревнах — ничего, а как начну вставать — расползутся они подо мной в разные стороны, и я опять в воде.

Стал я уже терять надежду когда-нибудь выбраться. Обхватил руками и ногами два бревна и лежу, а сам дрожу весь, так озяб. Особенно левая рука, в которой у меня сапоги, — она под водой совсем закоченела от холода. Отчаяние меня взяло, и закричал я не своим голосом:

— Мама!!

Не известно, чем бы кончилось все это, но только поднял я голову и вижу — вдали по берегу бежит мальчик. Всматриваюсь — Федя! Ну, теперь все будет хорошо. Федя-то мне поможет!

— Федя! — кричу я ему. — Федя! Спаси меня!

А он мне:

— Не робей, Шурик! Я сейчас!..

И вижу, подбежал к берегу и, не задумываясь ни минуты, стал раздеваться. Скинул сапоги, штаны и в одной рубашке идет к воде.

Зашел он выше колена в воду и давай расталкивать бревна около берега. Растолкал их так, что образовался проход к берегу, и говорит:

— Я тебе, Шурик, сейчас кол подам, ты за него хватайся руками, я тебя с бревнами вместе и подтяну к берегу.

Взял с берега жердь длинную. Вижу — тяжело ему, еле-еле несет. Но ничего, донес, стал ее мне подавать, да как поскользнется и упал с головой в воду. Однако вылез и, стоя по грудь в воде, подал мне конец жерди, я за нее правой рукой ухватился, он меня и подтащил вместе с бревнами на мелкое место.

— А теперь, — говорит, — слезай с бревен. Тут мелко.

Сполз я с бревен. Вода мне почти по шею. Побрел к берегу. Еле-еле иду, ноги дрожат и подгибаются. Совсем обессилел! Не помню, как и на берег выбрался и сразу же, где стоял, тут и сел. Гляжу, а Федя все еще в воде возится с колом — удочку мою старается достать, а корзинка уж утонула, должно быть!

— Брось, — говорю, — ее! Вылезай скорее из воды…

— Нет, — отвечает, — зачем же ее бросать, удочка такая хорошая. — И ведь достал! Оделся Федя.

— Ну, — говорит, — пойдем, Шурик, скорей домой. Вот ты как озяб!

А у самого тоже и губы и нос посинели от холода.

Кое-как поднялся я с земли. И вдруг смотрю — батюшки мои — сапог-то на пальце всего один на ушке висит. Другой, значит, я утопил! Палец-то у меня под водой онемел от холода, я и не почувствовал, как соскочил с него один сапог.

Тут только мне пришло в голову, сколько я сегодня преступлений совершил! Без Феди ушел — раз, по бревнам через реку пошел — два, в воду упал — три и новый сапог утопил — четыре! Ну, думаю, попадет мне от мамы!

Тронулись мы с Федей к дому. Дорогой я расспросил его, почему он так поздно на реку пришел. Оказывается, что он чуть позже полудня из дома ушел и все меня искал, да не мог найти.

Вошли мы в нашу улицу. Тут нас ребятишки со всех сторон окружили. Смеются над нами, дразнят!

— Утопленники, — кричат, — утопленники идут!

Так мы с Федей в сопровождении целей толпы и пошли к нашему дому.

Смотрю — мама на крыльце стоит. Ждет нас. Должно быть, ее уж кто-то предупредил. Захолонуло у меня сердце. Подхожу к ней и самым жалким голосом говорю:

— Мамочка! Я в воду упал и вот… сапог один утопил!.. — и показываю ей сапог.

По мама на сапог и внимания не обратила. Взяла его от меня и бросила в сени в угол.

— Иди, — говорит, — в комнату. — А потом оглядела Федю и спрашивает: — А ты почему мокрый?

Федя молчит. Глаза ресницами закрыл и в землю глядит.

— А это он, — говорю, — меня из воды вытащил, так тоже выкупался.

Тогда мама взяла Федю за руку, притянула к себе и поцеловала.

— Иди, — говорит, — и ты в комнату! — А Федя даже сквозь синеву заметно как покраснел.

Мама в решительные моменты жизни была энергичной. Без лишних слов велела она мне раздеваться. А Марьюшку за водкой послала к соседям. А потом велела лечь и как принялась своими сильными руками растирать меня водкой. Так усердно терла, что мне показалось, что у меня кожа сдирается. Зато под конец все тело гореть стало, и дрожь уменьшилась. Тогда укрыла меня одеялом, а сверху шубу накинула.

— Ну, — говорит, — постарайся теперь согреться.

Потом мама принесла подушку, простыню, одеяло, приготовила на диване против моей кровати постель, белье мое принесла и говорит Феде:

— Ну, теперь ты раздевайся!

Федя совсем сконфузился, завертелся на месте, бежать готов. А мама округлила глаза да как прикрикнет:

— Ну, ну, что за жеманство такое! Раздевайся! — и сама с него стала снимать рубашку.

Делать нечего, разделся Федя. Мама и его натерла водкой, уложила и тоже чем-то теплым закрыла. А потом и говорит Феде:

— Ты и ночуй у нас! А я Марьюшку к вам пошлю, предупрежу твоих, чтобы они не беспокоились. — А сама ушла.

Лежим мы с Федей. Стал я понемногу согреваться, и стала у меня душа отходить.

Вспомнил я все, что со мной было: и как я по кочкам шел и как себе все ноги стер, как я жерличку ставил на большого окуня, как через реку по бревнам переходил, как в воду попал и чего натерпелся, пока Федя не пришел, и как мамы боялся, когда домой шел. Ах, думаю, как хорошо, что все это кончилось и я дома, и тепло, и с мамой все по-хорошему обошлось…

Посмотрел я на Федю. А он лежит напротив и тоже на меня смотрит. Смотрели-смотрели мы так друг другу в глаза да вдруг как прыснем оба со смеху!.. Должно быть, он тоже согрелся, и ему хорошо стало.

В это время вошла мама с двумя большими чашками в руках.

— А вы уж смеетесь, — говорит, — озорники! Значит, согрелись! Ну, вот вам еще, пейте, пока горячее.

Это она принесла нам горячий настой малины.

Выпили мы с Федей по чашке горячей-горячей, только терпеть можно, малины, и совсем тепло стало.

— Ну, а теперь спите, — говорит мама. Поцеловала на прощание меня и Федю и ушла.

Завернулся я получше в одеяло и, когда засыпал, еще раз подумал: «Ах, как хорошо!»

На другой день мама все-таки рассердилась.

Встали мы с Федей утром веселые. От вчерашнего у меня только осталась боль в ногах. А Федя и совсем молодцом — как всегда.

Пошли в столовую чай пить. Мама нас оглядела обоих, спросила, не болит ли что, потрогала рукой головы — нет ли жару.

— Ну, — говорит, — кажется, на этот раз все благополучно обошлось! Садитесь, ешьте.

Мы с Федей ждать себя не заставили, — как голодные волчата, набросились на холодный вчерашний пирог. Набили полные рты и жуем, а сами смотрим друг на друга исподлобья и от смеха прыскаем. А потом с набитыми ртами, давясь и перебивая друг друга, принялись рассказывать наши вчерашние приключения. А мама слушает нас и сама с нами смеется.

Позавтракал Федя и ушел домой — книжки взять и в школу идти. И я в школу стал собираться. А мама мне и говорит:

— Ну, Шурик, счастье твое, что ты так дешево отделался! Только теперь, пока берега совсем не обсохнут, на реку — ни ногой! Вторые сапоги мне шить тебе не на что.

Мне бы надо промолчать на это. Ведь я и сам понимал, что мама права кругом. А только как будто бес меня какой толкнул, и я самым развязным тоном возразил ей:

— А как же, мамочка, ведь у меня там, у куста, жерличка поставлена. Может быть, на нее окунь большой попал. Мы с Федей думали сегодня вечером сходить туда.

Глаза у мамы сразу сделались круглыми.

— Ты понимаешь, что ты говоришь? Неужели вчерашняя история тебя ничему не научила? Ты понимаешь, что ты мог бы утонуть или простудиться и смертельно заболеть? Ты понимаешь, наконец, что я за тебя измучилась? — И пошла и пошла!.. Да так меня распушила, что я в конце концов, действительно, понял…

На большой реке

I

В это лето долго не пришлось мне поудить. Сначала, пока высокая вода в Ярбе стояла, я не смел и подумать попроситься у мамы на реку. А во всю вторую половину мая шли обложные дожди. Уж и учение в школе давно кончилось, а я все еще сидел дома и с тоской глядел на свои удочки. И Федя на реку не ходил. Отводили мы с ним душу только тем, что строили широкие планы на то время, когда будет хорошая погода: и окуня большого ловить собирались, и щуку на жерличку, и леща на «кисточку».

В самом начале июня наступила наконец ясная, теплая погода, и в какие-нибудь три дня земля подсохла. Решился я наконец попроситься у мамы на реку.

— Что ж, — сказала мне мама, — пожалуй, иди. Надеюсь, ты теперь благоразумнее стал и в реку больше не упадешь.

Побежал я сразу же к Феде, и решили мы с ним идти завтра с утра. Вечером червей накопали, приготовились.

И вот странно — вспомнил я про свою жерличку, и пришло мне в голову, что на ней большой окунь сидит. Я, конечно, прекрасно понимал, что если бы и попался на жерличку окунь, он все равно давно бы успел протухнуть — ведь целый месяц прошел. Понимал я это и все же живо представлял себе: подхожу я к кусту, жерличка размотана, я тяну за бечевку, а на конце ее… окунь! Большой, с половину моей руки, и перья у него, как огонь, красные.

Но когда на другой день пришли мы с Федей к заветному кусту, я и место не сразу узнал. Стоит куст совсем на сухом берегу, а от большого залива остался маленький ручеек. Журчит по камешкам. И жерличку мы еле-еле нашли, ее совсем листьями закрыло. А окунек все еще на крючке сидит, только высох совсем, как мумия.

Впрочем, мы хорошо поудили с Федей в этот день. Нашли на этом же бережку подходящее местечко и наловили десятка три-четыре окуньков, сорожек, пескарей, но все мелочь.

Вернулся я в этот день домой поздно, к вечернему чаю. Мама была не одна — у ней сидела какая-то гостья. Я дикарь был большой и потому попытался незаметно прошмыгнуть мимо столовой в свою комнату. И стал там в порядок приводить свою рыболовную снасть.

Слышу, мама зовет:

— Шурик, что ж ты не идешь! — И тон у ней при этом какой-то особенный.

Нечего делать, пришлось идти.

Вышел в столовую, поздоровался с гостьей и уселся за стол. А мама опять мне говорит особенным тоном (такой тон бывал у нее, когда она мне сюрприз хотела сделать):

— Ты что же, не узнаешь Екатерины Васильевны?

— Нет, — говорю, — узнаю, — а сам удивляюсь, что ж тут особенного, что это Екатерина Васильевна. Она изредка бывала у мамы, и я давно ее знал. На худом лице у нее длинный нос и всегдашнее выражение какой-то озабоченности и торопливости, глаза добрые, но как будто заплаканные. Вот и все, что я о ней знал. Меня она совсем не интересовала. А мама мне опять говорит:

— Екатерина Васильевна тебя к себе в гости зовет, в Людец, на недельку. Ты хочешь? У нее мальчик есть, тебе ровесник. Его тоже Шурой зовут.

А Екатерина Васильевна добавляет:

— Такой сарданапал6, сладу не могу с ним дать.

У меня, что называется, дух занялся. И выговорить ничего не могу — в Людец!.. А Людец на большой реке, на Сне! Вот поудить-то можно! А мама продолжает:

— Если хочешь, так собирайся. Завтра днем поедешь с Екатериной Васильевной на пароходе. Ну? Хочешь? Что ж ты молчишь?

— Конечно, — говорю, — хочу, мамочка! — а сам все еще в себя не могу прийти, столько интересного вдруг мне представилось. И еще новое — пароход. Ведь я на пароходе еще ни разу не ездил!

— Ну, вот и хорошо, — говорит Екатерина Васильевна, — завтра к часу дня приходи на пристань. Пароход «Владимир» в два часа отходит. А на пароходе спроси у матроса, где капитанская каюта, да в нее и иди. Я тебя ждать буду.

Это меня уже окончательно в восторг привело: пристань, пароход «Владимир», матрос, капитанская каюта — слова-то ведь одни чего стоят! Значит, я и поеду в капитанской каюте!

Посидела Екатерина Васильевна еще несколько минут и вдруг заторопилась и стала прощаться. Мама ей и говорит:

— Ну, спасибо вам, милая Екатерина Васильевна, что вы такое удовольствие моему сумасброду делаете. Только боюсь я — уж если он чуть в Ярбе не утонул, так в Сне-то того и гляди утонет!

А Екатерина Васильевна отвечает:

— Нет, что вы! Ведь он не один будет, а с Шуркой, с ребятами. Они все на реке выросли — и плавать умеют и с лодкой управляться. Да и Сна у нашего берега мелкая. Вот на Прорву я его не пускаю, хоть и просится, — там, говорят, глубоко! Да он, пожалуй, и без спроса уедет, он у меня такой…

А я слушаю все это и свои выводы делаю: значит, и на лодке буду ездить и купаться. Вот здорово! И Прорва, куда Матвей Иванович рыбачить ходит, близко… Вот бы туда!.. И так мне вдруг весело стало, что не выдержал я, заплясал на месте от радости. А мама и Екатерина Васильевна надо мной засмеялись.

Ушла Екатерина Васильевна. Стал я про нее маму спрашивать, кто она такая и почему она меня к себе в гости позвала. Мама удивилась.

— Как же ты не знаешь? Ведь она наша старая знакомая. Твой покойный папа с ее мужем, капитаном Бутузовым, приятелями были. Одно лето мы всей семьей жили в Людце на даче. Впрочем, и то сказать, ты тогда совсем маленький был. Кажется, трех лет тебе еще не было. Ну, давай собираться. Завтра я ведь на службу рано пойду.

Дала мне мама свой маленький чемоданчик, положила туда смену белья и другое, что надо. Поспорили мы с ней немного, когда я хотел сложить в чемодан чуть не все, какие у меня были, рыболовные принадлежности. Дала она мне целый рубль денег (никогда у меня такой суммы в руках не было), со строгим наказом: на пустяки не тратить, только на что-нибудь нужное, когда обратно поеду, билет купить или другое что.

Кончили сборы. И вдруг я вспомнил:

— Мамочка, а как же Федя?

Мама не поняла даже.

— Ну, что Федя? При чем тут Федя?

— Как же я без Феди поеду?

— А, ты вот о чем! Ну, что ж, придется тебе без Феди ехать. Ненадолго расстанетесь. Не брать же его с собой. У Екатерины Васильевны и своих ребят много. Я и то удивляюсь, как она тебя еще решилась звать.

Мне стало грустно: с Федей расстаться придется, да и маму вдруг стало жаль, ведь я еще ни разу из дома не уезжал.

II

На другой день еще двенадцати не было, а я уже шел на пристань по длинной дамбе, насыпанной через болотистую пойму, что отделяла наш городок от берега Сны. В одной руке у меня чемоданчик, а в другой — связка разобранных удилищ. Вид, должно быть, у меня был самый гордый и независимый. Еще бы, я только что прошел через весь город и вот сейчас иду на пристань совершенно один и поеду на пароходе и в капитанской каюте! И в кармане у меня лежит целый рубль.

Пришел я на пристань, и вся моя гордость и независимость вдруг пропали — народу много, погрузка вовсю идет — бочки с маслом катят по сходням на пароход, какие-то железные полосы несут и с грохотом бросают их на нижнюю палубу. Шум, говор, крики… Попробовал я было на сходни сунуться, да куда — какой-то здоровенный дядя с огромным ящиком на спине как закричит на меня: — Поберегись, зашибу! — Мне даже страшно стало.

Притулился я около сходен и жду. А на обносе парохода стоит какой-то речной человек в фуражке с якорьками и бороду свою большую разглаживает поочередно обеими руками. Посмотрел на меня из-под нависших бровей и говорит мне:

— Ты бы, мальчик, шел отсюда, а то ушибут тебя!

Я сказал ему, что мне нужно к капитану Бутузову. Тогда он сошел с парохода на пристань, взял меня за руку и провел на пароход. Подвел к дверке с надписью «капитан» и говорит:

— Ну вот, тут и Бутузов. Постучись в дверь-то!

Постучался я. Слышу голос:

— Кто там? Входи!

Вошел. Каютка маленькая, точно шкаф.

Вижу — сидит за столом большой человек, в фуражке с золотым околышем, а усы у него черные, как смола, блестят.

Перед ним чайный прибор и стакан с чаем недопитый.

Поздоровался я, а он меня довольно сурово спрашивает, и лицо у него строгое:

— Что скажете, молодой человек?

Я смутился, но все же сумел объяснить ему, кто я и зачем пришел.

Лицо у капитана сразу стало добрым, таким добрым, что я даже удивился.

А он мне говорит:

— Так ты, значит, Ивана Ивановича сын?

То-то, я смотрю, лицо мне будто знакомое! Я ведь тебя знал еще вот этаким, — и показывает рукой на аршин от полу. — А теперь, смотри-ка, какой вырос большой. Ну, садись, садись, гостем будешь! — и подвинул мне стул складной. — Так ты, говоришь, к нам в Людец собрался? Поудить, верно? Хорошее дело! Хорошее дело! С Александром моим подружись! Я с папой твоим большой друг был! По зимам на медведя вместе хаживали! Рано он умер, рано. Жить бы ему да жить. Ну, а мамочка как поживает? Трудно, поди, ей одной-то приходится?

Вижу, капитан Бутузов совсем не так уж страшен, как мне показался с первого взгляда, — и радушен, и словоохотлив, и передо мной не важничает. И у меня язык развязался, стал я ему рассказывать про свои недавние рыболовные приключения и что собираюсь делать в Людце. А он слушает, подсмеивается надо мной ласково и о подробностях расспрашивает.

В это время на пристани ударили один раз в колокол, и над нашей головой прогудел первый свисток.

— Через полчаса отваливаем, — говорит капитан.

— А как же, — говорю, — Екатерины Васильевны нет?

— Придет, еще успеет. Хотя с ней это бывает: торопится-торопится, а опаздывает. Ну, не придет, — один поедешь.

Скоро прогудел и второй свисток, а Екатерины Васильевны все нет. Я совсем забеспокоился. Наконец, капитан стал уж наверх собираться, усы перед зеркалом причесал, белый китель надел. Вдруг дверь распахнулась стремительно, и в нее влетела Екатерина Васильевна, с корзинкой на руке и вся узелками и пакетиками увешана. Села на стул и отдышаться не может, а по доброму худому лицу ее пот градом катится.

— Ух, — говорит, — уж я торопилась-торопилась, а чуть не опоздала!

А капитан поглядел на нее насмешливо и говорит:

— Вот-вот. Я только что молодому человеку про тебя говорил, что ты все торопишься и все-таки опаздываешь.

Взглянул на часы и говорит:

— Ну, вы тут посидите, а я наверх пойду, отваливать пора, — и вышел.

Екатерина Васильевна тоже вскочила.

— Мне, — говорит, — еще надо человечка одного повидать, — и тоже вышла.

Остался я один. Оглядел каюту. Очень она мне понравилась, маленькая, а все в ней есть — и кровать за занавесью и небольшой письменный столик. Фотографии в рамках стоят…

Загудел третий свисток, а за ним сразу же тонкие свисточки — ту! и ту-ту! — отвальные. Я скорее в окно высунулся. Смотрю, народу — полна пристань, и все у перил теснятся, и на пароход глядят, кричат что-то, платками и шляпами машут. Слышу, мой капитан командует: «Вперед, тихой!», а из машины ему кричат: «Есть, вперед тихой!» И вдруг за стенкой каюты что-то завозилось, зашумело, заплескала вода, а пристань поползла куда-то назад. А капитан снова командует: «Вперед, до полного!» Возня и шум за стенкой сначала усилились, а затем перешли в равномерный, глухой торопливый стук, а пристань уже далеко позади осталась… Пошел пароход!..

Берег пока знакомый. Вот устье Ярбы прошли, за ним заводы — механический, лесопильный, а от городка нашего только соборная церковь виднеется на высокой горе.

В это время пришли в каюту капитан и Екатерина Васильевна.

— Ну, давай, — говорит капитан, — с нами обедать, — и нажал кнопку звонка.

Я стал отказываться, мне уж надоело в каюте сидеть, да и пароход очень хотелось осмотреть. Но Екатерина Васильевна с таким озабоченным видом стала настаивать, чтобы я пообедал, что пришлось согласиться.

После обеда капитан говорит мне:

— Теперь иди погуляй по пароходу, посмотри, а я спать лягу, мне ночью на вахте стоять. В воду только не упади!

Весь пароход я обежал. Первый класс меня поразил — никогда не видал я такой роскошной обстановки. Особенно в рубке красиво — стены обиты серебристой клеенкой, диван красного бархата, на столе, покрытом белоснежной скатертью, серебряное ведро, а в нем бутылка с золотой головкой. А на потолке — люстра с электрическими лампочками. И на ней дрожат и позванивают хрустальные граненые подвески. Заглянул я и в одну из незанятых кают — тоже хорошо: два дивана бархатных, столик у окна, умывальник… А пассажиров не видно. Только в рубке за маленьким столиком обедали два каких-то толстых барина с красными лицами.

Но интереснее всего мне показалось на нижней палубе, в третьем классе. Народу здесь полным-полно. Не только на решетчатых деревянных лавках, что в два этажа вдоль стен установлены, но и на дровах, и на мешках, и на бочках, а то и просто на полу, на своих вещах — везде люди. И сидят, и лежат, и стоят, и ходят. Кто чай пьет или жует что-то, кто в вещах своих разбирается, кто так сидит. Шутят, разговаривают, хохочут, поют, на гармошке пиликают. И все веселые (мне самому-то весело было, вот и казалось, что все веселые). Хорошо, думаю, на пароходе ездить!

А потом машиной заинтересовался — она была видна через машинный люк. Долго смотрел, как качаются блестящие шатуны, вертятся кривошипы и вал. И пахнет из люка хорошо — машинным маслом и перегретым паром.

Наконец, вышел на самую корму, вот где хорошо-то! Из-под кормы пенистая вода убегает и на солнце блестит так, что глазам больно смотреть. Ветерок мягкий, ласковый, луговой травой и речной водой пахнет. А кругом-то! Правый берег куда-то вверх лезет и по склону его лепятся березки и сосенки, а левый — до самой воды зарос кудрявыми кустами ивняка, а за ними луга поемные. Вот, думаю, счастливые, кто на пароходе живет, — всегда кругом у них такая красота!

В это время слышу, петух где-то совсем близко около меня запел. Оглянулся я, вижу, у стенки деревянная клетка стоит, а в ней петух и куры тюкают мирно носами в пол клетки. Может быть, я бы им и позавидовал, да в это время как раз вышел на корму мальчишка-поваренок, в колпаке и замасленной белой куртке. Вынул из клетки одну курицу да тут же на полене топором отрубил ей голову и ушел, а курицу с собой взял…

На корме мне больше не захотелось оставаться. Поднялся я на палубу, обежал ее. На носу постоял. Здесь, думаю, еще лучше, чем на корме, — и вид шире, и оба берега и сама Сна далеко видны… А курица… ну, что ж, на то она и курица… Ведь их едят, я и сам ем… А все-таки как он ее! Топором тюкнул, и готово. А ведь ей жить хочется… Ну, не буду про нее думать!

Пошел гулять по палубе. Вижу, в штурвальной рубке, у большого рулевого колеса, штурвала, стоит знакомый мне бородатый пароходский, который меня к капитану провел. Захотелось мне с ним поговорить, да не решился: стоит он, как каменный, только руками слегка шевелит, когда колесо поворачивает. Прямо вперед смотрит, а глаз не видно — бровями совсем завешены. Все-таки подошел я к штурвальной рубке, заглянул в нее. В рубке еще двое — парень молодой в жилетке, тоже у штурвала стоит, вперед смотрит, и помощник капитана, такой щеголеватый маленький человек, в белом кителе, на складном стуле сидит и папиросу курит. Стою и гляжу на них, что они делают.

Вдруг говорит мой бородатый знакомый:

— Видно, тебя капитан Бутузов с нами взял? Куда же ты это едешь? — а сам ко мне и лица не поворачивает, все вперед глядит.

Удивился я. Оказывается, он меня заметил, узнал, хоть и не глядит по сторонам и глаза бровями завесил. Разговорились мы ним. Оказалось, что он лоцман, а парень молодой — его помощник, штурвальный. Стал я их обо всем, что кругом видно, расспрашивать, а им, вероятно, скучно было. Они тоже меня спрашивать стали — кто такой, зачем в Людец еду, надолго ли… Только помощник капитана в разговор не вмешался, но и он к нему прислушивался. А мы обо всем говорили, меня все интересовало. Речку какую-то проехали, я спрашиваю, как ее зовут, бакены стоят, красные и белые, я о них спрашиваю, для чего они поставлены, что означают; село на берегу показалось, я о селе спрашиваю, пароход с караваном судов встретился — и о нем спрашиваю: куда идет, чем суда нагружены…

А время все идет да идет незаметно.

Постояли несколько минут у пристани близ завода с высокой, как башня, трубой. Деревню какую-то на правом берегу прошли, за ней лес начался, а слева вдруг открылась широкая даль лугов, а среди них тут и там вода блестит.

— А вот и Людец видно, — говорит лоцман и показывает рукой куда-то в луга. Смотрю, верно, совсем в стороне от реки виднеется село в. самой глубине лугов — церковь белеет, возле нее не то роща, не то сад большой и домики толпой стоят.

— Как же так, — говорю, — Людец ведь на реке стоит, а это село совсем в стороне от реки.

— Да он на реке и стоит. Это Сна так обманывает. Тут по сухому-то пути до Людца пяти верст не будет, а по реке и все девять. Берег-то Сны, вот он! Гляди, какие она петли делает!

Прошли еще версты четыре, а Людец нисколько ближе не стал, все так же в стороне виднеется.

Слева показалась какая-то река небольшая, в Сну впадает. Спрашиваю лоцмана: какая это река.

— А это, — говорит, — Прорва. Да она не настоящая река-то, а так себе, проток. Видишь, вон там словно как озеро блестит — это Глухая Сна, старая река, староречье, значит. Прорва-то и соединяет Глухую Сну с нынешней. Раньше, говорят, тут ложок был просто, а однажды весной в полую воду его и размыло, прорвало, значит. Вот она Прорвой и называется.

Так вот она, думаю, эта самая Прорва, с которой Матвей Иванович приносит своих удивительных щук и окуней! Только совсем я ее не такой себе представлял. С парохода-то она уж очень невзрачная. Да полно, та ли это Прорва?

— А что, — спрашиваю, — рыба в Прорве есть?

— Рыбы тут много! Щуки, окуни, ерши, караси. Большие!

Нет, пожалуй, та самая Прорва!

В это время пароход вышел из-за мыса. И то село, которое я еще недавно издали рассматривал, вдруг совсем близко оказалось. А лоцман говорит:

— А вот и Людец наш!

— А где приставать будем? — спрашиваю.

— Приставать мы здесь не будем. Здесь и пристани нет.

— Не будем приставать? А как же я в Людец попаду?

— Лодку высвищем. Перевозчик лодку подаст к пароходу. В нее и сядешь, а он на берег тебя доставит. А сейчас ты иди-ка собирай свои пожитки да на корму выходи. Да Катерине Васильевне скажи, что к Людцу подходим, а то она опять опоздает.

Мне немножко жаль стало, что путешествие мое так скоро кончилось, но и Людец меня интересовал. Попрощался я с лоцманом и штурвальным и побежал в каюту.

Капитан спал еще, а Екатерина Васильевна сидела у столика и шила что-то. Сказал я ей, что Людец близко. Екатерина Васильевна заторопилась.

— Ах, — говорит, — дошить я не успела! Мне немного осталось. Ты иди на корму, а я сейчас, сейчас приду.

В это время загудел над нами свисток, какой-то особенный: ту! ту! ту! ту-ту! ту!

— Уж лодку свистят, — говорит Екатерина Васильевна, — иди же на корму! А я сейчас, сейчас… Только вот петлю домечу.

Захватил я свой чемоданчик, удилища и вышел на корму. Смотрю, уж мы против села идем, а впереди от перевоза к нам наперерез плывет лодка. А пароход идет, ходу не убавляет.

Только, когда лодка чуть не к самому носу парохода подошла, колеса замедлили свое движение, а потом и совсем остановились. В этот момент лодка вдруг у самой кормы появилась. Перевозчик в красной линялой рубахе бросил вдруг весла, шагнул на нос лодки и ухватился за цепь, которая нарочно для этого прикрепляется вокруг кормы парохода.

Матрос с парохода придержал лодку багром, а другой матрос одновременно спустил в нее лесенку железную с перильцами, — она пришлась в серединку лодки, — и говорит:

— Ну, кто в Людце сходит, садись!

Останется, думаю, Екатерина Васильевна! И стою. В лодку спустились каких-то два пассажира, а я все стою. Матрос спрашивает:

— А ты, мальчик, что же? Боишься, что ли?

— Нет, — говорю, — Екатерину Васильевну жду! — А в это время как раз и она на корму прибежала с корзиной своей и пакетиками. А уж сверху, с палубы кричат:

— Скоро ли там? Что пароход задерживаете?

Уселись, наконец, все в лодку. Лесенку подняли, пароход зашумел колесами и стал быстро уменьшаться, и вот уж он далеко от нас ушел, а мы на средине большой реки качаемся на поднятых пароходом волнах.

III

На берегу нас встретили три маленькие девочки Екатерины Васильевны.

Поздоровалась мать с ними и говорит:

— Ну, вот я гостя вам привезла!

Девочки уставились на меня, а я почему-то сконфузился.

А Екатерина Васильевна спрашивает:

— А Шурка где же?

— Он в лес ушел с ребятами, за удочками! Как пообедали, он и ушел! — тоненьким голоском сказала Верочка, высокая худенькая девочка лет семи.

Пошли по сыпучему желтому чистому песку, который покрывал берег до самой воды. Даже ноги в нем слегка вязли, и идти было тяжело.

Вдоль берега за высоким сплошным забором тянулся большой, весь густо заросший, старый сад.

Только прошли мы старый сад, за ним другой, молоденький, по крутому береговому склону рассажен, а на самом верху среди молодых деревцов стоит дом, такой веселый с виду, приветливый.

— Вот и наш дом! — говорит Екатерина Васильевна.

Вошли мы в маленькую калиточку возле бани, поднялись по крутой дорожке вверх. Задняя половина дома оказалась в два этажа. Окна в нижнем этаже совсем близко к земле. А за домом — двор, большой, с разными сарайчиками и амбарчиками. Вошли в дом, прошли большую светлую переднюю и оказались в столовой. Екатерина Васильевна вдруг заторопилась и говорит девочкам:

— Ну, вы занимайте гостя, а я пойду!..

Захватила свою корзину, узелки и ушла куда-то в заднюю половину дома.

Остался я с девочками. А мне раньше с девочками совсем не приходилось встречаться. Школы тогда были для мальчиков и девочек отдельные, а в домах, где есть девочки, бывать мне не приходилось. Поэтому, о чем с ними говорить, я совсем не знал. Стою возле своего чемоданчика и на них гляжу, а они — на меня. Наконец, Верочка спрашивает:

— Это твой чемодан?

— Мой, — говорю.

— А палки эти тоже твои?

— Мои, только это не палки, а удочки!

— А у Шурки удочки не такие.

На этом наш разговор и кончился. Стоим и молчим. Потом девочки переглянулись между собой, хихикнули обе и убежали куда-то. А я один остался. Сижу.

Окна в комнате все цветами заставлены. Над дверями портрет какого-то генерала с неестественно перетянутой талией. Большие стенные часы громко тикают. А под потолком мухи жужжат. Много мух! Скучно мне стало.

Вышел я в переднюю, оттуда на двор и в садик перед домом и лег на траву.

Вид передо мной чудесный! Прямо — река, широкая, спокойная, как стекло, гладкая. За ней безграничные зеленые луга. Только на самом горизонте видна зубчатая полоска леса да село какое-то. Среди лугов тут и там вода блестит, а около села как будто целое большое озеро. Ага, думаю, это та самая Глухая Сна, что я с парохода видел. А Прорвы не видно…

Солнце уже довольно низко опустилось. Но птички еще пели в саду. Одна из них так явственно выговаривала: «Пе-етю видите!», что хотелось спросить ее: «Какого Петю?»

Долго ли я так лежал, не помню. Только сзади вдруг неслышно появился мальчик одних лет и одного роста со мною, смуглый, загорелый, босой и без шапки. Но одет очень чистенько и как-то даже щеголевато: рубашка светлая, чистенькая, аккуратно ремешком перетянута и одернута, штанишки до колен аккуратно подвернуты.

Ни слова не говоря, лег он тоже на траву неподалеку от меня. Лежим оба и молчим. А я по своей привычке внимательно сбоку разглядываю его.

Лицо у него смуглое, глаза как будто суровые, верхняя губа слегка кверху вздернута, и под ней белые зубы блестят. Загорел весь до того, что на носу кожа лупится, а шея сзади под затылком совершенно черная. Так меня эта шея поразила, что я невольно выразил вслух свое удивление:

— Шея-то у тебя какая! Черная!..

А он мне:

— А тебе какое дело! — И вздернутую свою верхнюю губу опустил на нижнюю, сжал губы, и лицо у него приняло презрительное и суровое выражение.

Я так и не нашелся, что ему сказать, и мы замолчали. А потом он меня спрашивает:

— Тебя как зовут?

— Шуриком.

— А меня Шуркой.

Ага, думаю, это и есть Шурка, сын Екатерины Васильевны, которого она так смешно называет — сарданапалом.

А Шурка говорит:

— Мы завтра с ребятами к Якову Ивановичу едем. Поедешь с нами?

— Поеду, — говорю. — А к какому это Якову Ивановичу?

— А к губернатору.

Что такое, — думаю, — губернатор, ведь это какое-то большое начальство. Откуда в Людце губернатор? И спрашиваю недоуменно:

— А он где, губернатор-то?

— А он на реке, на бакенах сидит. Вон там! — и махнул неопределенно рукой, куда-то в сторону большого сада.

Я опять ничего не понял. Губернатор… На бакенах сидит. Что все это значит? Бакены — ведь это те красные и белые колпачки, которые я вчера видел с парохода. Они, действительно, на реке стоят, но как можно на них «сидеть» да еще губернатору?.. Уж не смеется ли надо мной Шурка? Но нет, Шурка говорил обо всем этом вполне серьезно, как о вещах общеизвестных.

Не решился я расспросить Шурку более подробно — не хотелось мне перед ним обнаруживать свое невежество.

Скоро Верочка тоненьким голоском позвала нас чай пить, а после чаю Екатерина Васильевна спать нас отправила, хотя еще не было десяти часов.

Спать мне пришлось вместе с Шуркой, в его комнатке, которая оказалась в нижнем этаже задней половины дома. Комнатка маленькая, но такая же аккуратная, как и сам Шурка. Все прибрано и все на месте.

Перед сном мы разговорились. Я ему рассказал о себе, удочки свои показал, а он мне свои. Я им подивился — очень хорошие удочки, хоть и самодельные. Удилища прямые, легкие и крепкие. Шурка сказал, что они из вересу7. Верес я знал только как невысокий кустарник, а оказывается, он деревцами растет. И очень хорошие выходят из него удилища.

Выяснилось в разговоре с Шуркой, кто такой «губернатор», который «на бакенах сидит». Дело, оказывается, совсем простое: в двух-трех верстах от Людца на другом, берегу Сны живет один людецкий крестьянин, Яков Иванович Вершин, по прозвищу «губернатор», а живет он там потому, что он бакенщик, то есть надсмотрщик за бакенами; это и называется «сидеть на бакенах». Завтра жена его посылает ему свежего хлеба, а повезут хлеб два сына Якова Ивановича — Володя и Вася, приятели Шурки. А Шурка с ними хочет ехать и меня зовет. Вот и все.

Посмеялись мы над недоумением моим и легли спать.

Только успел я глаза закрыть, — и все, что я видел за этот большой для меня день, все это, как живое, мне вдруг снова представилось: и блещущая на солнце вода, и зеленые, убегающие назад берега, и черные усы капитана Бутузова, и Глухая Сна среди зеленых лугов, и отрубленная голова курицы, и завешенные бровями глаза лоцмана. Все это проплыло в моих глазах, смешалось, и я заснул.

IV

На другой день, как только мы с Шуркой на двор вышли, нас уже ждали там и Володя и Вася Вершины. Пришли они с вестью неприятной — ехать к Якову Ивановичу нельзя, незачем.

— Мамка тесто вчера не ставила, — сказал Вася, младший из Вершиных, белоголовый мальчуган лет семи, с синими наивными глазами.

А брат его, Володя, одних лет с нами, крепкий такой, широкий в плечах мальчик, плечи у него совсем квадратные, и голова прямо на них посажена, словно и шеи нет, — поглядел на него насмешливо и говорит:

— Он уж ревел сегодня, что не поедем!

— А вот и не ревел! Что врешь! — яростно сказал Вася, а у самого сейчас слезы готовы брызнуть из глаз.

И я был разочарован, поглядел на Шурку, показалось, что и он тоже. Но только Шурка ничем не проявил своего неудовольствия.

Прошли мы всей гурьбой в садик, уселись там на траве, где мы вчера с Шуркой познакомились. Разговорились.

Оказалось, что Шурка пользуется большим авторитетом среди своих ребят. Это сразу почувствовалось: и по тому, как он с ними разговаривал, и как они к нему относились. Ишь ты, думаю, какой командир! Захотелось и мне чем-нибудь весу себе придать. Рассказал я ребятам, как я в реке тонул, когда ходил ловить большого окуня. Но на ребят мой рассказ большого впечатления не произвел, а Шурка даже заметил пренебрежительно:

— Что же ты не сумел перейти. Парень-то перешел же!

Вспомнились мне слова пастуха, я их и повторил:

— Так ведь он плотовщик! А плотовщики и на одном бревне плавать умеют!

А Шурка мне на это:

— Эка невидаль, и я могу на одном бревне проплыть.

— Да, как же! Бревно-то ведь вертится!

— А вот будем купаться, я тебе покажу!

А потом встал и говорит:

— А ну, ребята, купаться!

Спустились мы с высокого берега и вышли в ту самую калитку, возле бани, в которую мы вчера с Екатериной Васильевной вошли.

Разделись на лодках, они лежали тут же на берегу.

Купаться хорошо — песчаный берег полого переходит в ровное песчаное дно, и можно далеко в воду зайти, прежде чем она до горла дойдет. Только что мы в воду зашли, подошли еще два мальчика. Как я потом узнал, Ваня Минин с острым носиком и хитренькими глазками и смуглый, как цыган, с кривыми ногами, серьезный, даже мрачный с виду, Андрейка-Колесо. И они живо разделись и стали купаться.

Вижу я, все ребята в воде чувствуют себя как дома: и плавают, и ныряют, и топят друг друга, и верхом катаются друг на друге. Наконец, заплыли далеко-далеко. И впереди всех Шурка — так красиво плывет «по саженкам», совсем как большой. Да и другие ребята тоже хорошо плавают. Вон даже Вася, и тот булькается, булькается, а от старших не отстает. Только один я полощусь на мелком месте. Плавать я тогда почти совсем еще не умел, да и купаться мне редко приходилось — на Ярбе у нас мало было мест для купания, и мама не позволяла.

Очень обидно мне стало, что я так от ребят отстал, и решил я обязательно научиться как следует плавать. А ребята меня на смех подняли. А потом стали «учить плавать» — попросту затащили на глубину и отпустили. Еле-еле я выбрался опять на мелкое место. Но я нисколько не рассердился на них, наоборот, даже был доволен, что все-таки сам выбрался с глубины. А ребята снова надо мной стали смеяться и представлять, как я плыл с испуганным лицом и вытаращенными глазами.

Увидел я, что неподалеку лежит бревно большое, наполовину вытащенное на берег, и говорю Шурке:

— А вот ты хвастал, что сможешь на одном бревне проплыть. Ну-ка, проплыви вот на этом бревне.

А Шурка сжал презрительно губы и говорит:

— И проплыву! Давай, ребята, стащим бревно в воду.

И ведь проплыл. Поставил как-то по-особенному ноги, не на самом горбыле, а чуть-чуть по бокам бревна, оно под ним и не вертится. А он стоит и плывет, только руками балансирует. Вот, думаю, молодец, какой Шурка! Мне бы так! А говорю другое:

— Да, так-то просто, босому-то. А плотовщики-то в сапогах плавают!

А он мне:

— А тебе, — говорит, — и босому не проплыть, так ты молчи уж лучше!

Возражать мне нечего было.

В это время Володя Вершин показывает рукой на реку и говорит:

— Ребята, глядите-ка, уклеек-то сколько привалило!

Посмотрел я туда, куда он показывает и вижу, масса мелких рыбок ходит около самой поверхности воды и непрерывно хватает что-то. На гладкой воде все время то тут, то там круги расходятся.

А Шурка и говорит:

— Давайте, ребята, уклеек удить!..

Вылезли мы все на лодки одеваться. Да и пора уж было — до того мы накупались, что у всех посинели и носы и губы.

— Давай, ребята, мух ловить, — говорит Шурка. — Уклеек удить будем.

На Ярбе мне иногда попадались уклейки. Но нарочно их там никто не удил, а тем более на муху.

Мух мы наловили скоро. Насадил я их в спичечную коробочку. Только вот беда — станешь коробочку открывать, чтобы посадить новую муху, а старые в это время улетают. Шурка меня научил так сделать: голову им сдавить перед тем, как в коробочку сажать — тогда они летать уж не могут, а ползают.

Посмотрел я, как устроена у Шурки удочка, которая у него так и звалась «уклеечная». Очень просто и удобно сделана: удилище тонкое, легкое, рябиновое и длинное, а вместо лески простая катушечная нитка навязана, крючок маленький-маленький, так и называется «мушечный». Дома, в моей «рыболовной коллекции», были такие крючки, но, собираясь в Людец, я о большой рыбе мечтал и не взял их с собой, Шурка мне свой дал. В двадцати-тридцати сантиметрах от крючка надет на нитку поплавочек пробковый, маленький, продолговатый. Уклейки ведь ходят под самой поверхностью воды, и надо, чтобы насадка, муха, или совсем поверх воды плавала, или, если намокнет да утонет, не уходила бы глубоко в воду.

Наладил я себе «уклеечную» удочку и побежал на реку. Ребятишки уж все там были. Кто с лодок удил, а другие, и Шурка в том числе, засучили повыше штанишки и прямо в воду забрели, в «забродку», значит, удили. Я тоже их примеру последовал.

Уклеек весело удить. Только закинешь леску, а к мухе уж и бегут наперегонки две-три рыбки, а то и больше. День был ясный, и в воде хорошо видно, как они хватают муху и друг друга отталкивают. Особенно интересно, если муха не утонет сразу, а некоторое время плавает, — сейчас же ее со всех сторон эти рыбки начнут хватать, только круги по воде идут. Но поймать уклейку не так уж легко — чуть зазеваешься, она сорвет муху с крючка и уйдет.

А клюют они по-разному: одни топят поплавок, а другие только в сторону его тащат. Многих уклеек я упустил, потому что дергал их из воды слишком сильно. Губы у них слабые, непрочные, дернешь посильнее и оторвешь губу — уклейка взлетит только над водой и снова уйдет в воду. Но уклеек так много было, что упустишь одну, другая сразу берет.

Как только накопилось в нашем тазу (Шурка принес банный эмалированный таз) несколько уклеек, стал я их рассматривать. И сразу же одну особенность подметил. Уклейки эти сильно по цвету отличались от тех, которые мне в Ярбе попадались. У уклеек из Ярбы спина иссиня-черная, а здесь уклейки гораздо светлее, спина у них желтовато-коричневая. Потом я узнал, что это не только с уклейками, но и с другими рыбами всегда так бывает: в реках с темной водой и рыба более темная, чем в реках со светлой водой.

К нашей компании еще три-четыре мальчика присоединились, и такая пошла у нас веселая рыбная ловля! Постоянно то один, то другой вытаскивает рыбку, а то и две-три зараз.

Другая рыба, кроме уклеек, почти не попадалась. Только однажды мрачный и молчаливый Андрейка-Колесо, который удил в стороне от всех, вдруг закричал восторженно басом:

— Ребята! Рыбина-то какая! — и показывает издали какую-то большую рыбу, как мне показалось, с пол аршина. Конечно, мы все к нему бросились смотреть, что он поймал. А Шурка говорит:

— Это чоша!8

Я такой рыбы не видал еще, в Ярбе она не попадается. На косарь похожа, на тот тупой нож, которым лучину щепают. Большая, а совсем легкая, потому что тощая очень, как будто уже высушенная. Потому и попалась на катушечную нитку.

Много мы с Шуркой наудили уклеек. В нашем большом банном тазу их, вероятно, было больше сотни, когда Екатерина Васильевна позвала нас обедать.

А после обеда опять принялись удить. Да так почти до самого солнечного заката и проудили. И днем на реке хорошо было, а как наступил тихий безоблачный вечер, так и уходить с нее не хотелось. Да и клев уклеек не прекращался, и наш большой таз был снова ими полон. Еле-еле нас Екатерина Васильевна зазвала домой. За ужином подала она нам большие сковороды жареных уклеек. Ничего, довольно вкусная рыбка.

V

На другой день Екатерина Васильевна нас рано разбудила:

— Вставай, — говорит, — сарданапалы! Вас уж давно товарищи дожидаются.

Оделись мы с Шуркой, вышли на крыльцо. Солнышко уж высоко над садом поднялось. На крыльце, действительно, ребятишки уже сидят. Вся наша вчерашняя компания налицо: и Володя, и Вася Вершины, и востроносенький Ваня Минин, и Андрейка-Колесо. У Володи — мешок с хлебом, а Ваня и Андрейка сидят возле небольшого ящика деревянного, а в ящике веревка какая-то кругами свернута.

— Это что такое? — спрашиваю.

— А это перемет, — отвечает Володя, — отец привезти велел. Ставить вечером будем.

— А посмотреть его можно?

— Можно, не спутай только!

Перемет оказался немудреной снастью — длинная, нетолстая бечевка, а к ней на равном расстоянии, около аршина, короткие волосяные лески, поводки привязаны, а на них крючки крупные, вот и все.

— А сколько, — спрашиваю, — всего крючков на перемете?

— Поболе ста будет.

— Вот здорово! Если на каждый крючок по рыбинке сядет, так много можно наловить.

Володя засмеялся.

— Этак-то хорошо бы было! Только так не бывает. Штук десять-пятнадцать попалось бы, так и то хорошо. Рыба-то ведь крупная на перемет попадает, его на глубину ставят!..

— А какая?

— Всякая — стерлядь, лещ, судак, язь. Где поставишь.

— А как его ставят, перемет-то?

— А вот увидишь сегодня, как мы с отцом его ставить будем.

В это время Екатерина Васильевна позвала нас чай пить. А за чаем спрашивает:

— Вы что же, сарданапалы, до вечера, что ли, теперь пропадете?

— До вечера, — говорит Шурка.

— Ну, ладно, так я вас и ждать не буду.

Дала она нам корзинку с какой-то едой, мы свои удочки с собой захватили и отправились.

В лодку уселись так: Шурка на корму с правильным веслом сел, Володя и Ваня — в весла, Вася — на самый нос, а мы с Андрейкой — на среднюю скамейку пассажирами.

Поехали. Плыть надо вниз по течению Володя и Ваня дружно гребли, и лодка ходко пошла вдоль берега. Миновали скоро сад, перевоз, церковь, а за ней потянулись по высокому берегу домики Людца. Сижу я на своей скамейке и очень непривычно себя чувствую — раньше на лодке мне почти не приходилось плавать. Смотрю, как легко и дружно гребут Володя и Ваня. И хочется мне не только сидеть пассажиром, а и самому что-нибудь делать. Говорю Володе:

— Садись на мое место, а я вместо тебя грести буду.

А Шурка мне сзади говорит:

— Да ведь не умеешь ты!

— Ну, так что ж, учиться буду. Да и не велика эта трудность.

— Ну ладно, — говорит Шурка, — пусти его, Володя. Пока у берега едем, пусть он побулькается.

Ах, думаю, чего он смеется надо мной! Я вот покажу ему, как я не умею грести. Подумаешь, большое дело — весло поднять да в воду опустить!

Переменились мы с Володей местами. Взялся я за весло, поднял его высоко над водой, занес далеко назад, опустил в воду и нажал что было силы. И сразу же жестоко ушиб себе руку о рукоятку другого Ваниного весла. И хоть виду не показал, что больно, но востроносенький Ваня все же заметил это, сощурил лукавые свои глазенки и говорит:

— Что? Каково?

Но я ему ничего не ответил. Все внимание мое было обращено на весло, которое в моих руках неожиданно оказалось и тяжелым, и неповоротливым, и непослушным. Никак я не мог поспеть за Ваней и грести с ним наравне, хоть и старался изо всех сил. Нет, думаю, грести не так уж просто!

Впрочем, мало-помалу дело у меня стало налаживаться. Стал я держать весло правильнее, перестал ушибаться о другое весло, и гребля пошла у меня ровно и все лучше и лучше. Шурка даже похвалил меня снисходительно.

Село позади осталось, а на реке у противоположного берега бакены показались: три красных, а пониже их на крутом повороте Сны — два белых.

— Ну, на ту сторону поедем, — решил Шурка. — Садись, Володя, в весла вместо Шурки, а ты, Андрейка, Ваню смени!

Хоть и устал я порядочно и руки себе намял, а с весел мне не хотелось уходить — только-только попривык я к ним и временами уже не худо греб, сам это чувствовал. Но Шурку все ребята слушались, и я послушался.

Володя и Андрейка налегли на весла, и лодка быстро пошла поперек реки. В это время из-за мыса пароход показался.

— «Владимир» снизу идет! Рано как! — объявил Вася Вершин.

Пароход был чуть-чуть виден, но я еще вчера заметил, что людецкие ребятишки все пароходы умеют издали отличать, и не только пассажирские, но и буксирные. Присмотрелись к ним.

Пароход подходил все ближе и ближе. Скоро и для меня стало ясно, что, если это и не «Владимир», то во всяком случае пассажирский пароход. В это время мы уже были на середине реки, возле первого красного бакена. А Шурка вдруг говорит:

— Давайте, ребята, на волнах покачаемся! — и повернул лодку носом вверх, чтобы течением не сносило, а Володя и Андрейка стали грести потихоньку. Лодка почти неподвижно остановилась на середине реки.

А пароход совсем близко, прямо на нас идет. Мне даже страшно стало. А ребята как ни в чем не бывало смеются и на пароход смотрят.

Совсем близко мимо нас прошел «Владимир». Я успел рассмотреть, что на штурвальной рубке опять стоит на вахте мой знакомый бородатый лоцман.

Как только пароход миновал нас, налетела на нашу лодку первая волна и на дыбы ее поставила, а за ней мелкие волны, так и пляшет на них наша лодка. А Шурка командует:

— Греби, греби, ребята, на большие валы! — и направляет лодку туда, где только что пароход прошел, а Володя с Андрейкой на весла налегли.

Гляжу, а вдоль реки, там, где пароход шел, след остался — колышутся два ряда пологих спокойных валов — это пароход колесами прогребает и оставляет после себя такие валы. Подъехали мы к ближайшему ряду, Шурка повернул лодку вдоль реки, поперек к валам, и начало нас с вала на вал, словно с горки на горку, плавно подымать и спускать. Хорошо! Как, думаю, он все умеет, этот Шурка! Настоящий сын капитана!

Валы становились все более и более пологими, наконец, и совсем их не стало заметно, а лодку нашу за это время течение пронесло и мимо второго, и мимо третьего красного бакена.

Смотрю, на берегу крошечная избушечка стоит, в одно окошко, но как следует избушечка — бревенчатая и с тесовой крышей. Косяки окна выкрашены яркой зеленой краской. Рядом стоит высокий полосатый шест с железным флюгером в виде флага, а на нем изображены крест-накрест топор и якорь.

Шурка направил лодку к этой избушке, и скоро мы были совсем близко от нее.

Вижу, около избушки на скамейке старичок сидит, посвистывает и нам улыбается, на фуражке у него, как и на флюгере, тоже топор и якорь, усы и борода аккуратно подстрижены, рубашка розовая ситцевая, а на ногах опорки. Спрашиваю я у Шурки:

— Это и есть Яков Иванович?

— Он самый. Ишь, сидит, как соловей посвистывает.

Ткнулись мы в берег против избушки возле большой лодки. А Яков Иванович нам сверху, с берега ласково так говорит, точно журчит:

— А, молодчики, молодчики приехали! Милости просим! Милости просим, — а потом вдруг без всякого перехода как закричит громовым голосом: — Вот я вас, дьяволята, прутом хорошенько выхожу! Зачем под пароход лезете! Мало вам реки-то! Утонуть хотите!

Я даже вздрогнул от неожиданности. А остальные ребята и ухом не повели, как будто так и надо.

А Яков Иванович уж снова сверху журчит ласково:

— Хлебца мне привезли. Ну, спасибо, спасибо! Соскучился я без свежего-то хлебца.

Как будто, у него два голоса — один ласково так журчит, а другой, как труба, гремит.

Вылезли ребята на берег, а мы с Шуркой остались вдвоем на лодке — с удочками своими возимся. Собрал Шурка удочки и говорит:

— Лодку-то привязать надо. Сумеешь, что ли?

Мне даже обидно стало.

— Что ты, — говорю, — обо мне думаешь? Неужели я так уж ничего и не умею. Конечно, привяжу!

— Ну, смотри, привяжи. Да чтобы не унесло, а то лодка у нас чужая, — вылез из лодки и поднялся на берег.

Кончил я возню с удочками, положил их возле на берег и принялся лодку привязывать. Замотал хорошенько веревку на колышек да еще к цепи, которой была привязана лодка Якова Ивановича, конец веревки припутал. Ладно, думаю, теперь крепко будет. Нарочно развязывай, так не скоро развяжешь.

Поднялся и я на берег, поздоровался с Яковом Ивановичем. Мне он понравился — лицо открытое, глаза веселые, добродушно так смотрят из-под колючих бровей. А ему уж ребятишки сказали, кто я такой.

— Так ты в Людец погостить приехал? — говорит Яков Иванович. — К Бутузовым? Доброе дело! У нас, в Людце-то, хорошо. Вот хоть бы у меня — смотри, благодать какая! — и обвел вокруг себя рукой.

А кругом, действительно, хорошо. С одной стороны широкая река блестит на солнце, с другой — все те же луга, которыми я так любовался издали в первый день моего приезда в Людец. Неподалеку в излучине реки, где она размыла высокий яр, бор подошел к самому берегу.

А домик Якова Ивановича (он будкой его называл) стоит на гривке, сзади него большая заводь — длинный узкий залив вытянулся вдоль речного берега. Устье его тут же, недалеко от будки, а другого конца и не видно, за поворотом скрывается.

Почти в самом своем устье заводь была перегорожена сетью, растянутой на забитых в дно кольях. А около нее — небольшая лодочка.

— Это у вас что такое? — спрашиваю Якова Ивановича.

— А это заездок, рыбное хозяйство мое. Весной в заводь-то язишки зашли, я и забил заездок, запер их да верши поставил. Только хитрая рыба язь не идет в верши. Хоть что хочешь делай! Вечером или утром на заре подойдут стадом к заездку, постоят да опять в заводь уйдут. Да еще что выдумали: через заездок прыгать! Право! И ведь перепрыгивают некоторые. А другой какой прыгнет, да и ткнется мордой в сеть, и опять в воду упадет, а не то в сети запутается и повиснет. А я его и подберу.

— А удить язей в вашей заводи можно? — спрашиваю.

— Отчего нельзя — можно. Только язя надо удить вечером или утром ранним, на самой на зорьке. Язь рыба ночная. Он по ночам и кормится, а днем на глубине стоит. Мелкий язь, подъязок, он и днем берет, а крупный — ни-ни.

VI

Пока мы с Яковом Ивановичем так разговаривали, ребятишки разбрелись кто куда со своими удочками. Кто на реке пристроился удить, а кто на заводи.

А Шурка к нам подошел и говорит:

— Яков Иванович, можно на вашей лодочке на ту сторону заводи переехать?

— Можно. Я тебя сам перетолкну, а то уедешь да пропадешь. Ищи тебя! А мне лодка скоро понадобится — верши смотреть. Пойдем!

— Шурка, — говорю, — и я с тобой пойду, ладно?

— Ладно, пойдем!

Стали в лодку садиться, а нас Вася еще окликнул:

— Меня берите еще с собой.

Перетолкнул нас Яков Иванович на ту сторону заводи, а сам обратно переехал. А Вася и говорит хитро:

— А я потому с вами поехал, чтобы он меня червей не послал копать. Пусть Володька один копает.

— А для чего червей? — спрашиваю.

— Для перемета. Перемет вечером хочет ставить. А для перемета червей-то надо много. Целый горшок! Вот я и ушел.

Пошли мы все втроем вдоль берега заводи по густой, высокой, выше пояса, пахучей траве. И сама заводь вся заросла разными водяными растениями — у берега осока и ситник стеной стоят, а на глубокой воде плавают листья кувшинки и стрелолиста. Местами до самой воды берег зарос ивовыми кустами, а кое-где они растут и из воды.

Вспомнился мне зимний вечер и рассказы дедушки про больших окуней. Я и говорю Шурке:

— Обязательно тут большие окуни должны быть.

— Кто тебе сказал?

— Никто не сказал, а я сам вижу. Место тут такое, что окуни должны быть. Я вижу!

— Много ты понимаешь! Я тут сколько раз удил. Маленькие окуньки, правда, берут, а большие никогда не попадались.

— А по-моему, — говорю, — есть. Давай попробуем! Вон у того куста.

— Пробуй, — говорит, — коли охота. А я на свое место пойду. Там сорога крупная, язики берут.

Что ж, думаю, пусть идет. А я здесь попробую. Дедушка ведь не обманывал же меня. А место здесь как раз такое, как он говорил.

Шурка и Вася куда-то дальше прошли, и скоро из-за прибрежных кустов их стало не видно. А я спустился к облюбованному мною кусту и стал разматывать свою большую удочку.

Закинул. Сразу не понравилось — мелко. Посижу все-таки, думаю. Клюнуло. Тащу, окунек небольшой. Снова закинул. Сижу и жду. Не клюет долго. Сижу тихо. Вдруг в двух шагах от меня как плеснет вода, так волны вокруг и пошли. А через минуту, напротив меня, под другим берегом заводи такой же плеск послышался почти одновременно в двух местах. Какая-то рыба большая, думаю.

Сидел, сидел, не клюет. Скучно стало. Решил идти к Шурке, хоть и досадно было, что он опять (который уж раз!) прав оказался.

Шурка и Вася неподалеку были. Шурка, как увидел меня, спрашивает насмешливо:

— Ну, где же твои большие-то окуни?

— Мелко там очень, потому их и нет. А место с виду для них подходящее. А ты поймал его?

— Да у нас тоже плохо. Васютка подъязка поймал порядочного. А я — только трех маленьких сорожек. Плохо клюет сегодня — жор начался.

Вася достал из корзинки довольно крупного язика, показал его мне и говорит:

— Как он, Шурик, у меня рваться-то начал! Насилу вытащил.

А я спрашиваю Шурку:

— Как ты сказал — «жор начался»? Что это за «жор»?

— Будто не знаешь? Ну, щучий жор. Щука жрать начала. Слышал, как она бьет, плещется? Вог мелкая рыба и попряталась и не клюет.

— А разве щука не всегда другую рыбу ловит и ест?

— То-то и есть, что не всегда. Жор у ней бывает раза три в лето. Первый жор — рано весной, второй — вот сейчас, а третий — в конце лета будет, А когда так и четыре раза бывает, а то и пять. Когда как.

В это время как раз снова раздался плеск неподалеку от нас, да такой сильный, что я даже вздрогнул. А Шурка говорит:

— Ишь, что делает! Кабы жерлички были, вот бы поставить.

— У меня, — говорю, — есть жерлички, я из города их привез.

— Что же ты мне не сказал? Взяли бы их с собой и были бы сегодня со щукой. Завтра давай поставим их. А сегодня, видно, без рыбы будем.

А я все о своем думаю.

— Шурка, — говорю, — ты не знаешь местечка здесь, на заводи, где бы и глубоко было и кусты бы из воды росли?

— Ишь, как тебе большого-то окуня захотелось! Ну, вот там глубоко — против перевоза, у дамбы. Там дамба через заводь сделана, дорога проложена. Только там удить нельзя — заросло так, что и воды не видно.

— Пойдем, Шурка, туда! Я еще раз попробую.

— Что ж, пойдем! Здесь не клюет, все равно надо на тот берег попадать, по дамбе перейдем.

Идти довольно далеко пришлось. Шли, шли, так далеко зашли, что опять против Людца оказались. Прямо против перевоза. Через заводь здесь, действительно, была проложена дамба с трубой для прохода воды под самой ее срединой. Оба бока дамбы густо обросли ивовыми кустами — должно быть, она из фашинника была сделана, он и пророс. Померял я удилищем глубину у дамбы — довольно глубоко, аршина два-три. Только вот беда — так густо растут кусты, что и лесу забросить некуда. Впрочем, возле самой трубы удалось мне найти местечко с квадратный аршин, просвет такой между кустами, а рядом с ним второе такое же, прямо против трубы.

— Шурка, — говорю, — давай попробуем удить? Я здесь, а ты вот здесь, рядышком.

— Да, как же, стану я крючки засаживать! Я лучше на Сну пойду, там буду удить. Пойдем со мной! Я там хорошее местечко знаю.

Как ни привык я Шурку слушаться, но на этот раз не послушался — уж очень живо встали в памяти дедушкины рассказы. Место точь-в-точь такое, как он говорил; и глубоко, и кусты, и листья кувшинки за ними плавают, а вот и синяя стрекоза шуршит сухими крылышками над водой.

— Нет, — говорю, — не пойду. Здесь останусь.

— Охота крючки терять да леску рвать, так оставайся. А только ничего ты здесь не поймаешь.

И ушел. И Вася за ним поплелся.

Стал я опять разматывать большую удочку, а сам волнуюсь: неужели и здесь ничего не будет и Шурка опять прав окажется?

Размотал удочку, червяка насадил хорошего и спускаю осторожно лесу в просвет между кустами.

Что это? Поплавок только коснулся воды и, не останавливаясь, под воду ушел. Не задумываясь, потянул я лесу обратно. Есть что-то! И большое! — конец удилища в дугу согнулся, а леска натянулась и дрожит. И у меня задрожали руки и колени сами собой подгибаться стали, а сердце забилось так, что вот-вот выпрыгнет.

С трудом вытащил рыбу — он! Окунь большой! И как раз такой, как в мечтах мне представлялся: красивый, с темно-зеленой спинкой и с красными, как огонь, перьями.

Схватил я его дрожащими руками, снял с крючка и держу, а куда девать, не знаю — корзиночка у нас была одна с Шуркой, а он ее унес. А окунь сильный, из рук так и рвется, в карман его не сунешь. Наконец, догадался: положил окуня на средину дамбы, подальше от воды, снял с себя рубашку, рукава узлом завязал, а низ тоненькой веревочкой (в кармане нашлась) стянул туго и тоже завязал.

И получился у меня мешок. В него и посадил окуня.

Снова забросил леску. Полминуты не прошло, как поплавок ушел опять под воду. Даже не покачнулся перед этим ни разу, а как стоял, так как будто и утонул.

Тащу. На этот раз не тут-то было. Чувствую, что бросилась рыба в сторону, и не могу я ее своротить, к себе повернуть. Заводит мою леску прямо в кусты, и ничего не могу поделать.

Так и случилось. Дошла леса до кустов и остановилась и даже поплавок всплыл на поверхность воды. Подергал-подергал я леску — не пускает что-то. Ясное дело: крючок зацепился.

А сильно дергать в таких случаях не полагается, это-то уж я знал: как раз и лесу оборвешь, и без рыбы и без крючка останешься. Что делать?

И сделал я на этот раз, хоть и не намеренно, но как раз то, что и нужно было сделать. Положил удилище зацепившейся удочки на кусты, а сам за другую удочку взялся, хоть и болело у меня сердце, что у нее и леска тоньше и крючок меньше. Забросил ее и скоро еще одного окуня поймал, такого же крупного, как и первый.

Пока я с ним возился и насаживал нового червяка на крючок, смотрю — а удилище-то от зацепившейся удочки вдруг зашевелилось и по кустам поползло. Схватился я за него обеими руками и еле-еле выволок на этот раз окуня. Да какого! Раза в полтора крупнее двух первых.

Опять у меня руки задрожали и колени подогнулись. А окунь подпрыгивает и тяжело шлепается на самом краю дамбы и рот широко разевает. И опять, как когда-то, бросился я на него всем телом и прижал к земле, причем колючки его больно укололи мой голый живот.

Но на этот раз я зря бросился, — когда окунь успокоился и перестал метаться, то оказалось, что он так глубоко проглотил крючок, что я долго с ним провозился, прежде чем смог его вынуть.

Только что я кончил возню с окунем, смотрю, неподалеку Шурка с Васей показались. Шурка мне кричит что-то. Что — я так и не разобрал, а сам ему закричал:

— Шурка, иди скорее сюда! Окуни-то здесь какие, во! — и поднял в руке самого большого, показываю.

Шурка медленно подошел.

— Да, — говорит, — это окунь!

А Вася даже рот раскрыл от изумления.

— Вот так рыбина! Молодец, Шурик!

А Шурка подтверждает:

— Молодец! Мы тут живем, да этого места не знали, а ты приехал и с первого же раза нашел.

Сказать не могу, какой большой гордостью меня Шуркина похвала наполнила!

И Шурка пристроился с удочкой к другому просвету между кустами рядом со мной, и пошла у нас ловля! Я другой такой и не запомню. Без перерыва то я, то он окуней вытаскивали, и все крупных! А Вася у нас подручным стал — пойманных окуней в «мешок» сажает и смотрит за ними.

Одна беда — уж очень часто крючки попадают на «задевы». Одна удочка у меня скоро совсем вышла из строя — зацепилась крючком так прочно, что ничего я с ней не смог поделать. Пришлось оставить ее без употребления. Шурка тоже скоро крючок оборвал на своей удочке, а она у него всего одна была, а запасных крючков ни у него, ни у меня нет. Взял он Васину удочку, а на ней была леса тонкая, слабая, и первый же окунь покрупнее оборвал ее и сам ушел и часть лески с крючком утащил.

А Шурка только что во вкус вошел, что называется.

— Дай, — говорит, — свою удочку мне. Ты уж вон сколько наудил!

— Ни за что, — говорю, — не дам! Сам хочу удить.

Шурка спорить не стал, — понимает, что на моем месте и он бы не дал. Взял мою зацепившуюся удочку, что на кустах лежала, и стал пробовать освободить крючок. Только ничего у него не выходит. А поудить ему, верно, сильно хотелось.

Тогда он придумал.

— Надо, — говорит, — «отцеп» сделать! Крючок за «задеву» снизу зацепился. Иначе как «отцепом» его не отцепишь.

— А это что за отцеп такой? — спрашиваю.

— А вот увидишь!

Взял Шурка тоненькую гладкую, без сучков, ивовую веточку,

согнул ее в кольцо и перекрутил концы, чтобы кольцо не разгибалось. Потом привязал к кольцу камешек, весом около полукилограмма, связал остатки своей и Васиной лесы и к этому шнурочку Кольцо привязал. Взял с кустов удилище, приподнял толстый его конец а вершину наклонил и надел на удилище кольцо с камнем, а конец шнурочка держит в руке. Кольцо поползло по удилищу вниз, соскользнуло на лесу и по лесе спустилось под воду до самого крючка. Камень своей тяжестью и отцепил крючок. А кольцо Шурка вытащил обратно за шнурочек.

— Видал? — говорит. — Вот тебе и отцеп! Так всегда и делай, когда «засадишь» крючок. Только кольцо лучше, чтобы железное было или свинцовое, тяжелое — тогда не надо и камня привязывать.

Снова началась у нас рыбная ловля. Десятка два мы наловили с Шуркой крупных окуней. И дальше продолжали бы ловить, да только в конце концов оборвали на задевах оба последних крючка.

— Ну, ладно, — говорит Шурка, — хватит! Пойдем к Якову Ивановичу. Я есть хочу, а еду я у него в будке оставил.

И я почувствовал, что очень есть хочу. Захватили мы свою добычу и пошли. В моей рубашке, которую я в мешок превратил, было фунтов десять-двенадцать окуней. Даже нести тяжело, по очереди несли. А идти далеко пришлось.

VII

Наконец, подошли мы к будке. Яков Иванович сидел на своей скамеечке, перебирал перемет и напилочком крючки подтачивал. Нашему улову он очень удивился.

— Вот это рыбачки! — говорит. — Вот это рыбка! Молодцы, ребятишки! Молодцы! А я-то живу здесь, да не знаю, что у меня под боком такая рыба есть. Все язей жду, а окуней-то и проглядел.

А мне не терпится — хочется другим ребятам показать своих окуней, а ребят нет.

— А где же, — говорю, — другие-то ребята: Володя, Ваня, Андрейка?

А Яков Иванович говорит:

— Я их всех червей копать услал! — да как закричит вдруг своим громовым голосом на Васю: — А тебя, курицын сын, я хворостиной ужо выхожу! Куда тебя унесло? На Володьку одного всю работу свалил. Хорошо ему Ванюшка с Андрейкой помогают, а то что бы он один делал.

А Вася нисколько не испугался, только сделал лицо обиженное и говорит:

— Ну, чего ты на меня кричишь? И вовсе я не курицын сын, а твой да мамкин!

Весь гнев Якова Ивановича прошел. Расхохотался он так, что даже затрясся и покраснел весь.

— А ведь и верно! Мой сын, а не курицын! Правильно! Хо-хо-хо!

Теперь и я понял, почему никто не боится Якова Ивановича, когда он кричит своим громовым голосом разные страшные слова — я заметил, что даже в это время его глаза смеются из-под колючих бровей и не со зла он кричит, а так… для порядка.

Яков Иванович кончил, наконец, смеяться, велел высыпать окуней из моей рубашки в ведро, потом поглядел на мою спину и говорит:

— А ведь ты, Александр Иванович, сгорел весь без рубашки-то! Вся спина у тебя сожжена. Пойдем-ка скорее в будку, я тебе свою рубашку дам, у меня чистенькая есть. А то неладно будет — больно! А свою-то рубашку замой в реке, на солнышке она живо высохнет!

Надел я рубашку Якова Ивановича — она оказалась много ниже колея, и рукава пришлось подвернуть Вышел к Шурке и Васе. Они посмеялись над моим видом, а потом Шурка говорит мне:

— Давай попросим Якова Ивановича уху из окуней сварить. Ребята придут, и наедимся все.

Я, конечно, с готовностью согласился.

Наше предложение сварить уху Яков Иванович принял с энтузиазмом.

— Вот это да, — говорит, — вот это гости! И хлеба мне свеженького привезли да еще ухой накормить хотят. А у меня как раз есть три головки луку да перчику немножко. Уха будет такая, что сам царь не едал!

Отдал он нам ведро с рыбой и послал на реку, чистить ее, а сам стал разводить огонек около избушки.

Пока мы рыбу чистили, пришли остальные ребята и стали нам помогать. Расспрашивают, где и как мы так много окуней наловили. Шурка им рассказал, как было дело и что это я окуневое место нашел. Мой авторитет в глазах ребят сразу поднялся, и они на меня с удивлением посмотрели, а мрачный Андрейка даже сказал басом:

— Ишь! Грести не умеет, а рыбные места узнавать может.

Вычистили рыбу ребята и поднялись на высокий берег. А я остался рубашку свою мыть. Нелегко оказалось: рыбья слизь и дорожная пыль так ее пропитали, что в некоторых местах она стала как лубок. Кое-как вымыл все-таки и тут же на кусты сушиться развесил.

Уходя, взглянул, как наша лодка привязана. Смотрю, от моей давешней работы ничего не осталось: вместо моего сложного узла привязана наша лодка к колышку одним узлом, и мне показалось таким, что ему ничего не стоит развязаться. Попробовал я развязать узел — он действительно совсем легко развязался. Нет, думаю, надо покрепче завязать, а то пойдет пароход и собьет волнами нашу лодку, а Шурка опять надо мной будет смеяться. Взял да опять и припутал лодку и к колышку, и к цепи лодки Якова Ивановича.

Поднялся на берег, а там все ребята собрались вокруг костра. Над костром большой котелок подвешен, в нем уха варится, а Яков Иванович с веселым лицом сидит на корточках и пошевеливает ее ложкой. А потом говорит:

— Ну, молодчики! Уха скоро будет готова. А чем мы ее хлебать будем? Ложек-то у меня всего две. А вас — раз, два, три… шесть человек, да я седьмой.

Стали мы предлагать разные способы.

— По очереди хлебать.

— Налить в чашку чайную да из нее и пить.

— Баночкой из-под червей хлебать.

А молчаливый Андрейка вдруг говорит:

— А я умею ложки из бересты делать. У тебя, Яков Иванович, есть береста?

— Есть, в будке, над печуркой на полочке лежит.

Сбегал Андрейка в будку, принес бересту. Отодрал от нее узкую полоску и разрезал ножом на несколько кусочков. Потом взял такой кусочек и свернул его чепчиком, а концы сунул в расщеп лучинки и ножом обровнял. И получилась у него ложка не ложка, а черпачок маленький. А глядя на него, и мы все понаделали себе таких ложек.

Веселый получился у нас обед! Собрались мы все вокруг котелка, как воробьи вокруг рассыпанного зерна. Яков Иванович развеселился, прибаутками своими нас смешит, а мы слушаем его да уху усердно хлебаем. А уха какая вкусная, никогда я больше такой ухи не едал!

Обед наш уже кончался, как вдруг востроносенький Ваня Минин прислушался и говорит:

— Яков Иванович! Как будто «Сна» за мысом свистит.

Затихли мы и тоже прислушались. В самом деле, издали явственно донесся низкий басовый пароходный гудок. Даже я узнал в нем свисток «казенного» парохода «Сны». Пароходом этим я часто любовался, еще в городе, когда он там стоял у берега. Мне он очень нравился и тем, что у него нос, как у броненосца, с тараном, и что труба у него белая, а не черная, как у других пароходов, что матросы на нем в белых рубахах с синими отложными воротниками и в фуражках с ленточками — совсем, как на военном корабле.

Скоро показалась «Сна» из-за мыса. Яков Иванович говорит:

— Ну, ребятушки, надо мне выезжать, весла сушить.

— А как же это, Яков Иванович — весла сушить?

— Честь отдавать так по-морскому, по-военному. На «Сне»-то начальство мое едет, барин водяной, судоходный инспектор9. Он у нас новый, из моряков, ну и завел такой порядок, чтобы бакенщики, когда он на «Сне» идет, выезжали и, по-военному, весла сушили, честь ему, значит, отдавали. Ништо ему, забавляется!

Пароход, между тем, подходил все ближе и ближе. Володя и говорит отцу:

— Смотри, опоздаешь, тятька! Попадет тебе от барина.

— Вот уху только доем. Успею, долго ли тут выехать, фарватер-то возле самого берега идет.

Доел Яков Иванович уху и не спеша спустился под берег, к лодке, а мы с берега на пароход смотрим.

«Сна» уж совсем близко, а Яков Иванович все не выезжает. Вдруг слышим мы из-под берега его громовой голос:

— Какой это дьявол лодку опять так запутал? Никак распутать не могу!

У меня так сердце и замерло. Батюшки, думаю, что я наделал! Ведь это я лодку так привязал, что он развязать не может. Опоздает Яков Иванович из-за меня!

И готов уж я был на помощь ему броситься, но в это время, вижу, выезжает Яков Иванович.

Да только все-таки поздно. Пароход уже поравнялся, смедлил ход и почти остановился совсем близко от берега.

Видим — Яков Иванович изо всех сил старается, гребет, а с парохода, с мостика, на него смотрит сам «водяной барин». Этакий бравый мужчина, в белом кителе, в белой фуражке, и борода черная большая расчесана на две стороны.

Подъехал Яков Иванович к пароходу и поставил весла в лодке стоймя, лопатками кверху (это и называлось «сушить весла»). А «водяной барин» кричит ему с мостика:

— Спишь, старый пес! Лодыря гоняешь! Обязанностей своих не знаешь! Попробуй у меня еще раз прозевать — выгоню к чертовой матери! — повернулся к штурвальной рубке и сказал что-то.

Пароход прибавил ходу и пошел дальше. А Яков Иванович так и остался на реке, в лодке, с поднятыми веслами в руках…

А мы, ребята, пока происходила вся эта сцена, так и просидели на берегу молча, как истуканы.

Но как только пошел пароход дальше, Шурка посмотрел на меня убийственно и говорит:

— Не сумел-таки лодку как следует привязать! Подвел Якова Ивановича! Эх ты!.. — сжал презрительно губы и отвернулся.

А я готов был сквозь землю провалиться.

Возвратился Яков Иванович невеселый. Поднялся на берег, сел опять с нами, помолчал, покрутил головой и говорит, наконец:

— Вот, ребятушки, как над нашим братом, мужиком, начальство-то измывается! Старым псом меня назвал, выгнать посулил. А за что? Ну, хоть бы у меня бакены не на месте стояли или на ночь не зажег бы я их — от этого беда бы могла быть. А то, вишь ты, опоздал честь ему отдать, весла сушить, так он на меня за это!

Молчим мы. А Вася вдруг вскочил на ноги и говорит с азартом:

— Я бы ему по морде дал! Вот так!

И кулаком по воздуху ударил.

Ребята засмеялись.

А я сижу, и все меня мучит мысль, что это я подвел Якова Ивановича. Наконец, не выдержал и говорю:

— Яков Иванович, ведь это вам из-за меня попало. Это я лодку, перевязал. Мне показалось, что она некрепко привязана, я и побоялся, как бы она не ушла, и завязал покрепче. Извините меня, Яков Иванович!

Старик вдруг как хлопнет меня всей ладонью по спине и опять своим прежним веселым голосом говорит:

— Милый ты мой! Так тебе меня, говоришь, жаль стало? Не жалей! Я и не такие виды видел, да прожил. И еще проживу! С его лаяния от меня ничего не убыло. Да и ну его! — и тут Яков Иванович выругался очень крепко.

А у меня с души тяжесть спала, да и остальные ребята повеселели.

Поглядел Яков Иванович на солнце и говорит:

— А ведь время-то, ребятушки, к ночи идет. Солнышко скоро садиться будет. Пора перемет наживлять да ставить. Помогите-ка мне! — Принес Яков Иванович перемет и выложил его на траву. Володе велел его разбирать, чтобы не спутался, а нас усадил в ряд и горшок с червями поставил около и велел червей насаживать, а сам наживленный перемет аккуратно складывает в ящик.

Четверти часа не прошло, как стокрючковый перемет мы наживили. Яков Иванович был очень доволен:

— Вот что значит сообща работать! А прошлый раз мы с Володюшкой с час возились с ним.

Скоро Яков Иванович с Володей уехали перемет ставить, а я к реке спустился. Рубашка совсем высохла, только рыбой от нее сильно пахло, да местами, где я плохо промыл ее, в лубок засохла. Снял я рубашку Якова Ивановича, надел свою. Поглядел на реку. Яков Иванович и Володя недалеко уехали, к белому бакену. Володя в веслах сидит, а Яков Иванович — на корме, с переметом. На реке тихо, каждое слово Якова Ивановича и Володи отчетливо до меня доносится.

Слышу, Яков Иванович ласково так говорит Володе:

— Володюшка, ты лодку-то подгони кормой к бакену, я тут камень спущу. А потом держи вдоль берега, да смотри, за бакены не выходи, — минуты не прошло, а уж Яков Иванович громовым голосом кричит: — Куда тебя, дьяволенок, прямо на бакен несет? Вот возьму да веслом двину!

И сразу же ласково-укоризненно журчащим голосом:

— И что ты, Володя, будто первый раз перемет ставим. Надо, голубок, в оба глядеть!

А вслед за этим, точно в трубу:

— Держи, держи, дьявол, лодку-то! Видишь, зацепилось! Табань! Табань! К берегу дай немного!

Больше я не стал слушать, на берег поднялся, снес в будку к Якову Ивановичу его рубашку и к ребятам присоединился, а они на берегу баловались — боролись (Шурка легко всех поборол), в чехарду играли и при этом кричали и хохотали.

Солнышко уж совсем низко спустилось, когда мы, наконец, поехали домой, в Людец. Яков Иванович уже вернулся и устанавливал в свою лодку зажженные фонари — три красных и два белых, на бакены собирался их ставить. С нами он ласково попрощался:

— Прощайте, — говорит, — соколики! Повеселили старика и ухой накормили. Еще раз приезжайте!

Назад поехали мы без Володи. Он с Яковом Ивановичем остался — перемет с ним утром вынимать.

Перевалили сразу же под другой берег Сны и там стали подниматься к месту. И мне пришлось на этот раз достаточно погрести и вдвоем и одному — Володи-то не было. Руки я себе здорово намял.

Приехали без приключений. Ткнулись в берег, вылезли из лодки, Шурка и говорит:

— Вот, смотри, как надо лодку привязывать! — и завязал одним узелком, как и Яков Иванович. Уж после я узнал, что такой узел морским узлом называется. Им в самом деле очень удобно лодку привязывать: сам ни за что не развяжется, как бы лодка ни дергалась, а развязать его очень легко.

Екатерина Васильевна встретила нас своим обычным возгласом:

— А, сарданапалы, пришли! Полуночники! — и очень сытно нас накормила. Так сытно, что у меня глаза сразу стали слипаться — так спать захотелось.

Когда мы уже разделись и легли, Шурка меня спрашивает:

— Ну, как, понравился тебе Яков Иванович?

— Очень, — говорю, — понравился! Только зачем он так кричит и ругается?

— Это у него уж привычка такая. Он на всех кричит. Он однажды на губернатора накричал.

— Как так?

— А так. Губернатор как-то проезжал через Людец, остановился на станции лошадей сменять и заметил какой-то непорядок. Велел старосту позвать. А в старостах тогда Яков Иванович ходил. Ну, губернатор на него и закричал. А Яков Иванович на него закричал, да при народе. Его с тех пор губернатором и стали звать!

— А что за это Якову Ивановичу было?

— Да ничего не было. В город, правда, раза два таскали, да что с него возьмешь!.. Он и сегодня, если бы помоложе был, не стерпел бы. Да стар нынче стал.

На этом мы и заснули.

VIII

На другой день мы с Шуркой еще с утра уговорились ехать под вечер на ту сторону Сны, в Пеговскую заводь, чтобы поставить жерлички на щуку. Приготовились: осмотрели жерлички, удочки, червей накопали, чтобы живцов на них ловить.

С большими надеждами готовились мы к этой ловле. Вспоминали, как здорово вчера щука «била», и решили, что самое время сейчас жерлички ставить, — жор щучий в разгаре!

С утра было безоблачное небо, жарко и так тихо, что Сна была гладкая, как стекло. Пришли ребята: Володя с Васей, Андрейка. Купались мы несколько раз. Опять учили плавать меня и не без пользы — немного я научился.

Под вечер небо стало затягиваться легким белесоватым налетом. А когда мы с Шуркой стали садиться в лодку, чтобы ехать в Пеговскую заводь, все небо было уж им затянуто, и солнце еле-еле просвечивало, как тусклый медный шар.

Шурка и говорит:

— Нехорошо! Перед ненастьем это. И мелочь клевать не будет, и щуки нам не видать.

Я с ним заспорил:

— Какое рыбе дело до ненастья? Она в воде живет, так ей все равно, дождь ли, солнышко ли. Да и будет ли еще ненастье!

— А вот погоди, увидишь. По-настоящему и ехать-то не стоило бы.

— Нет уж, собрались, так поедем.

Поехали. Пеговская заводь была на том берегу, прямо против бутузовского дома. Попадать в нее надо было по узкой канавке, которая обросла с обеих сторон кустами ивняка. Ее когда-то дедушка Пегов, людецкий рыбак, прокопал, чтобы в ней верши весной ставить, поэтому и заводь Пеговской называлась.

Канавка очень обмелела. Пришлось нам вылезти из лодки и на руках ее протаскивать. Долго мы с ней провозились и поустали порядочно. А когда выехали, наконец, из кустов в заводь, смотрим, небо совсем уж серым стало. Солнышка уже и не видно, и ветерок довольно свежий начал задувать.

Выбрали мы тихое местечко под большим кустом и стали удить. Не клюет.

Начался дождик. Мелкий-мелкий, как водяная пыль. А ветер все сильнее и сильнее дует.

— Ну, — говорит Шурка, — теперь зарядит до утра. Надо домой ехать. Ничего не будет.

Чувствую я, что Шурка опять прав оказался и сам почти уж в душе с ним согласен, а не хочется ни в правоте Шуркиной признаться, ни от щуки отказаться.

— Давай, — говорю, — посидим еще! Нам ведь всего четыре рыбки и поймать-то нужно. Поймаем, поставим жерлички и уедем. А может быть, за это время и пройдет дождь. Вот там, кажется, посветлело.

А какое посветлело — все небо, куда глазом ни поведи, однообразное, серое, самое безнадежное, а дождь и ветер все сильнее становятся.

— Ладно, — говорит, — посидим, если тебе так хочется.

Сидим. Мокнем под мелким дождем, а с куста на нас крупные капли падают. А ветер все больше и больше расходится — так и гнет верхушки кустов, а прибрежная высокая трава так волнами и ходит. Шурка, наконец, не вытерпел.

— Хватит дурака валять. Поедем домой!

Я не стал спорить — мне и самому уж холодно и неприятно.

Отчалили от куста, доехали до канавки, вылезли и стали лодку обратно протаскивать. Гораздо труднее удалось нам это, чем в первый раз. Берега у канавки намокли, скользкие стали, а с кустов при каждом движении льются на нас потоки холодной воды. Сразу насквозь мы промокли.

Кое-как протащили мы, наконец, нашу лодку в Сну. А Сны и не узнать: мутная, какая-то желто-бурая, вздулась вся волнами, а на волнах — белые гребни.

— Ветер-то против течения, — говорит Шурка, — вот какую волну развел! Ну, зато течением нас не снесет. — А потом спрашивает меня: — Выгребешь ли по волне-то? Я бы сам в весла сел, да ты править не умеешь, а тут править нужно.

— Постараюсь, — говорю, а самому немножко страшно ехать по такой большой волне.

Сели мы в лодку, а ее так и подбрасывает, а как выехали из-за прибрежных кустов, подхватил нас ветер и понес против течения. Я изо всех сил гребу, а Шурка правит. А волны чем дальше от берега, тем больше и больше. И очень тяжело заносить весла против ветра. А тут еще случилось так, что встречная большая волна в оба весла вдруг как ударит! Толкнуло меня обеими рукоятками в грудь и сшибло с сиденья — ноги на скамейке остались, а сам я полулежу на дне лодки, локтями упираюсь и понять не могу, что со мной случилось. А лодку так с волны на волну и бросает. Страшно мне стало.

А Шурка и говорит мне:

— Перелезай осторожно на корму и садись на дно, чтобы не парусило, а я в весла сяду.

Так и сделали. Шурка сел в весла, а я сижу в корме, обеими руками за борта держусь и смотрю на него.

А Шурка изо всех сил гребет, даже привстает при каждом взмахе и при этом то и дело вперед оборачивается, глядит, чтобы лодку вернее ставить поперек волны. А сам раскраснелся весь, глаза блестят, и такой у него удалый и веселый вид, что и мне, глядя на него, весело стало, и всякий страх прошел. Я таким его и не видел! Так и видно, что весело ему бороться с ветром и волнами. Какой молодец, думаю, Шурка — ничего не боится и все умеет!

Домой мы явились до нитки мокрые, но веселые.

Екатерина Васильевна поохала над нами, напоила нас горячим чаем и спать отправила.

За ночь погода не улучшилась.

Вышли мы утром в столовую чай пить. В окно Сна видна, все такая же желто-бурая, неприветливая, а заречных лугов и вовсе не видно за дождем и туманом.

Скучно провели мы этот день. Слонялись без дела по комнатам, рассматривали растрепанную «Ниву», с девочками пробовали играть — ничего не выходит. Под конец Шурка начал придираться ко всем. Верочку обидел, Екатерине Васильевне нагрубил.

А я о доме затосковал. Маму вспомнил, Марьюшку, Федю, и так мне вдруг захотелось домой. А Шурка увидал, что я сижу грустный, и ко мне стал придираться.

— Что, — говорит, — разнюнился, нюня этакая! Заплачь еще!

Я на него обиделся.

— Что, — говорю, — ты пристаешь ко мне! — и в самом деле чуть-чуть не заплакал, но удержался. А он заметил это и еще больше приставать стал. Едва мы с ним не поссорились серьезно.

Вечером дождь прошел, и ветер утих, но небо по-прежнему было покрыто тучами, а над лугами, за рекой, густой белый туман поднялся.

Спать мы легли в этот день очень рано и, лежа в кровати, я все о доме думал да с тем и уснул.

На Прорве

I

Дурное настроение не прошло у Шурки и на следующее утро, да и я невеселым поднялся. Встали мы с ним рано-рано — с вечера-то выспались. От вчерашнего ненастья и следа не осталось — солнышко, хоть оно еще только-только над садом поднялось, такое яркое, всю комнату нашу заливает светом своим. А мы оба почему-то надутые и кислые. И не смотрим друг на друга и не разговариваем.

Наконец, Шурка выдвинул ящик своего столика и стал в нем разбираться с таким видом, точно до меня ему и дела никакого нет.

Тяжело мне стало с ним оставаться. Вышел я в сени, взял удочку и пошел, сам не зная куда. А Шурка из окна меня спрашивает:

— Ты куда же?

— Так, — говорю, — пойду на реку поудить.

Шурка ничего мне на это не сказал. А я спустился на берег и пошел вдоль сада. Настроение у меня плохое. Уеду, думаю, завтра домой. Шурка на меня и смотреть не хочет, и никому до меня здесь и дела нет.

Добрел до перевоза. Сел на мостик, к которому паром пристает, забросил удочку и сижу, хоть и знаю, что тут клевать не будет — мелко, все дно видно. Сижу, смотрю тупо на поплавок и думаю. И все об одном: как бы домой поскорее уехать. Потом фантазировать начал: вот и уйду домой пешком. Вот мама и Марьюшка удивятся, как я из Людца за пятнадцать верст пешком приду!

Долго ли я так сидел, не помню. Только вдруг слышу скрип весел в уключинах. Посмотрел — это перевозчик с того берега возвращается на лодке. И не один. На корме кто-то сидит, мальчик какой-то в синей рубашке.

Подъехала лодка ближе, гляжу и глазам своим не верю: Федя!

— Федя! — закричал я. — Федя!

Вижу, и он меня заметил. Рукой мне махнул, улыбается.

Ткнулась лодка в берег. Вылез Федя, подошел ко мне. Так я ему обрадовался, что и слова не могу выговорить. А он все такой же, прежний, спокойный Федя. Глядит ка меня из-под длинных своих ресниц, покраснел слегка и улыбается милой своей улыбкой.

— Как ты сюда попал? — спрашиваю его

— А мы, — говорит, — с отцом еще позавчера на Прорву пришли рыбачить. Перед самым ненастьем угадали. Как пришли, так дождь пошел. Вот и живем уж два дня там, в сенных сараях. Вчера уходить хотели, да как разъяснело, отец остаться решил — рыба после ненастья хорошо берет.

— А в Людец-то как ты попал?

— Отец послал. Прорва ведь отсюда недалеко: всего версты три сухим-то путем. Он вчера сушил табак под костром да и просыпал в огонь, Вот меня и послал в Людец за табаком. Да хлеба еще шел взять.

Поговорили мы еще с Федей. Я ему про Людец рассказал, про Шурку, про окуней больших, про Якова Ивановича. А он рассказал, как они с Матвеем Ивановичем в сараях от дождя спасались, как щука играет в Прорве. Стоим и болтаем так. Наконец, Федя говорит:

— А ведь мне надо в лавочку зайти да обратно возвращаться.

А мне так не хочется расставаться с ним. Спрашиваю его:

— Неужели ты нисколько в Людце не побудешь?

— Так ведь как, Шурик, побыть-то? Отец без табаку сидит. Ждет.

— Побудь, Федя, хоть часик. Я тебя к Шурке сведу. Чай будем пить.

— Никак нельзя, Шурик! А знаешь что, приезжайте вы с Шуркой сегодня к нам на Прорву ночевать. Поудим вместе. Отец вам хорошие места покажет. Щуку поймаете!

И в самом деле, думаю, почему бы нам на Прорву не поехать. Вот бы хорошо! Только бы Екатерина Васильевна отпустила. К Матвею Ивановичу, может быть, и отпустит. И говорю Феде:

— Ладно. Мы и вправду, может быть, приедем. Жди нас. Только бы нас отпустили.

— Буду ждать. А вы, как доедете по Прорве до первых сенных сараев, выходите на берег. Мы тут и будем.

Федя в лавочку пошел, а я домой к Бутузовым, побежал. И все мое грустное настроение как рукой сняло.

Когда я поднялся с берега на бутузовский двор, Шурка сидел на крылечке и с Володей Вершиным разговаривал. Подбежал я к нему, запыхавшись, и говорю:

— Шурка, я сейчас Федю встретил! Он сюда с Прорвы пришел.

А Шурка посмотрел на меня по-прежнему хмуро и говорит пренебрежительно:

— Какого еще Федю?

Хоть и не понравился мне Шуркин тон, но теперь уж мне не до этого было. Кто такой Федя — я не стал подробно ему рассказывать, а рассказал главное — что он с отцом на Прорве рыбачит и нас туда зовет. Вижу — у Шурки глаза заблестели, и хмурость его прошла.

— Поди, — говорит, — просись у моей мамы. Тебя она послушает, а на меня за вчерашнее сердита.

Я, не задумываясь, в дом побежал.

Екатерина Васильевна хлопотала около чайного стола и чашками гремела. Подошел я к ней и начал совсем недипломатично, без всякого подхода:

— Екатерина Васильевна, — говорю, — отпустите нас с Шуркой на Прорву, на ночь.

А она даже руками всплеснула от неожиданности.

— На Прорву! Что выдумали, сарданапалы! Встали сегодня ни свет, ни заря, так и выдумываете. Это уж, наверно, Шурка выдумал и тебя ко мне послал.

— Нет, — говорю, — это я. Я тут одного знакомого городского мальчика встретил, он на Прорве с отцом. Так он меня туда и звал.

Екатерина Васильевна стала прислушиваться. А я ей рассказал подробно, кто такой Матвей Иванович и какой он серьезный и ученый человек. И про Федю рассказал.

Добрая Екатерина Васильевна снова всполошилась:

— Что ж ты его к нам не привел? Мальчонка ночь на сарае провел и три версты по мокрой траве прошел. Его чаем напоить надо.

— Я, — говорю, — его звал, да он не пошел. Обратно торопится. Так как же, Екатерина Васильевна, отпустите нас? Отпустите, а? Мы вам щуку большую привезем. Во, какую! — и отмерил руками больше аршина.

Екатерина Васильевна засмеялась и рукой махнула.

— Сами-то себя хоть целыми да здоровыми привезите. И то хорошо будет.

— Значит, отпустили, Екатерина Васильевна! Ура!!! — и, приплясывая, выбежал на крыльцо.

— Шурка, — кричу, — отпустила Екатерина Васильевна! Едем!

— Вот здорово! — говорит. — Молодчина! Володька, поедем с нами! И Ванюшке скажи, и Андрейке!

Володя Вершин вскочил с крыльца.

— Сейчас! — говорит и побежал со двора.

Наскоро напились мы с Шуркой чаю. Екатерина Васильевна собрала нам целую корзинку всякой снеди, чаю насыпала в бумажку, а в баночку — сахару. Потом принесла из кладовой чайник большой медный и дала нам со строгим наказом — не утопить! Велела еще теплое пальто взять и одеяло. А мы, конечно, рыболовную снасть свою приготовили и ведро взяли для живцов.

Со всем этим снаряжением вышли мы на крыльцо и стали поджидать других мальчиков. Первым пришел Андрейка-Колесо и с мрачным видом сказал, что Ваня Минин не поедет — с отцом в лес уехал. Потом еще издали слышим голоса Васи и Володи. Идут и спорят о чем-то. Слышим, Володя говорит:

— Сказал, не возьму, и не возьму!

А Вася ему с азартом возражает.

— А вот и врешь! А вот и возьмешь!

Видим, идут братья и чуть не дерутся. Володя идет с корзинкой в одной руке и с удочками — в другой, а Вася на него наскакивает, как петушок, то с одной, то с другой стороны. И все повторяет:

— А вот возьмешь! А вот возьмешь! — белые волосики у него взъерошились, лицо красное, а на глазах слезы.

А Володя отмахивается от него лениво то удочкой, то корзинкой и повторяет с насмешкой:

— А вот и не возьму!

Подошли они к нам. Вася сейчас же к Шурке и жалуется ему, как судье какому:

— Он меня на Прорву брать не хочет. Скажи ему, чтобы взял! — И смотрит на Володю с яростью.

— Что ж ты его не хочешь брать? — говорит Шурка. — Ведь он нам не помешает и даже поможет.

— Так ведь я так! Он сердится больно, так я и подзадориваю. А хочет, так пусть едет. Мне все равно.

Вася сразу успокоился, но не утерпел, взглянул на брата и говорит:

— Дразнила несчастная! Только бы ему дразниться! Вот дам по морде!

II

Ехать нам предстояло более пяти верст и против течения. На веслах сделать этот путь нам было не под силу. Поэтому Шурка решил идти на бечеве — тащить лодку попеременно на длинной веревке. Бечеву за один конец привязали к уключине. Шурка на корму сел с правильным веслом, мы с Володей — на среднюю скамейку, а Андрейка с Васей потянули бечеву, и пошла лодка вдоль берега.

Скоро мы уже за селом были. Сменились. Андрейка с Васей в лодку сели, а мы с Володей потянули лодку. Тянуть оказалось не тяжело. Лодка давала себя знать только тогда, когда приходилось круто огибать мели или когда дна касалась, а в остальное время легко шла. Очень надоедали «задевы». Бечева наша низко была натянута над землей и беспрестанно цеплялась то за тычки на берегу, то за камни, то за кустики. Тогда Шурка кричал нам с лодки:

— Засорилось!

И нужно было бежать и освобождать бечеву от задевы.

Незаметно проехали мы уже полпути и нисколько не устали. Как вдруг впереди нас над высоким берегом показалась синяя туча с оторочкой из ярко-белых барашков и стала быстро-быстро расти. От тучи сначала потянуло прохладой, а потом задул ветер. Яркая молния вдруг прорезала ее от края до края, а потом и гром загремел. Стало ясно, что навстречу нам надвигается гроза.

Эх, думаю, не видать нам сегодня Прорвы! Если гроза и скоро пройдет, так ведь вымочит она нас до нитки и еда наша промокнет и одежда теплая, и придется нам домой возвращаться. А спастись от дождя негде — около воды песок, а на высоком берегу только мелкий лесок растет.

Размышляю так, а сам иду за Володей, тяну бечеву, а голову наклонил, чтобы ветер в лицо не дул и песком не слепил глаза.

А ветер все больше и больше. Заходили волны с белыми гребнями, и тянуть лодку все тяжелее и тяжелее. А туча уже полнеба облегла и солнышко закрыла собой, и уж не синяя она, а серая и страшная, и полосы дождя видны на дальнем ее крае.

Слышим мы с Володей — кричит нам Шурка что-то. Остановились. Видим, Шурка повертывает лодку носом к берегу и показывает нам знаками, чтобы мы бечевой ее подтягивали

Ткнулась лодка в берег неподалеку от нас, Шурка и другие ребята вылезли из нее. А Шурка командует:

— А ну, берись все за лодку да тяни ее на берег дружнее! Ну, дружно! Раз, два! — и сам первый за уключину ухватился.

И я хоть и не понимаю, зачем это нужно, но тоже вместе с другими ребятами взялся за лодку.

Дернули мы за лодку, раз и два и хоть с трудом, но выволокли ее на прибрежный песок и оттащили от воды сажени на полторы. В это время налетел такой сильный порыв ветра, что чуть всех нас с ног не сбил и принес к нам первые крупные капли дождя.

Смотрю, у Шурки лицо опять стало таким же веселым и удалым, как и тогда, когда мы с ним в бурю переезжали через Сну.

— Ну, ребята, — говорит, — давай лодку опрокидывать!

Встали мы все с одного борта лодки, взялись за него дружно и разом поставили лодку на другой борт, затем опрокинули ее вверх дном, А потом приподняли подветренный борт и веслом подперли, и получился у нас навес.

Подсунули мы под него свои корзины, другие свои пожитки и сами забрались. И как раз вовремя — только успели спрятаться, как забарабанил над нами крупный дождь, видно было, как побежал он вниз по реке дальше к Людцу и весь горизонт закрыл. А мы прижались друг к другу в самой средине нашего навеса и сидим, и ни одна капелька не попадает на нас.

Вот как, думаю, надо от дождя спасаться, если он тебя в пути на лодке застанет! Но какой молодец Шурка — во всякой беде найдется.

Летние грозы недолги — мы и часу под лодкой не просидели, а ливень уже утих, и его сменил мелкий дождь. Стих и ветер. А скоро и солнышко засияло, и прямо перед нами через всю реку, словно сказочный мост, перекинулась радуга.

Видим, вдали идет буксирный пароход с караваном судов. Из-за дождя его раньше не было видно. Ребята стали между собой спорить, какой это пароход. Один говорит «Храбрый», другой — «Восток». Когда пароход поближе подошел, решили, что это «Восток» — только у него есть блестящий шар на мачте. А Шурка говорит:

— Вот дождемся его здесь, выедем и зачалимся. Он нас и довезет до Прорвы.

— Боязно! — говорит Володя. — «Восток» ходко ходит, хоть и с караваном. Заливать лодку, пожалуй, будет.

А Вася на него набросился:

— Трус ты, — говорит, — большой, а трус! А я так ничего не боюсь. Хоть один так выеду!

А я слушаю их и молчу, а самому и любопытно, и страшно немного — в таком деле я ни разу не участвовал.

Дождик совсем прошел. Вылезли мы из-под лодки, поставили ее опять на дно и на реку стащили. Положили в нее свое имущество и сами сели. Мы с Андрейкой — в весла, Вася на среднюю скамейку, а Володя в самом носу сел — так Шурка нас посадил, а сам он сел в корму с правильным веслом. Стоим у бережка и ждем.

Ждать недолго пришлось. «Восток» шел, действительно, ходко, и скоро Шурка велел нам выезжать.

Выехали мы на самый фарватер, — прямо на нас пароход идет, — и гребем легонько, только, чтобы нас течением не снесло. Пароход дал нам короткий свисток, дескать, убирайтесь с дороги. Мы чуть-чуть поотъехали в сторону, и вот уж пароход идет совсем рядом с нами. Полюбовались мы им — такой чистенький, пестро раскрашенный пароходик! Дождевая вода на нем еще не просохла, весь он так и блестит на солнце. С кормы матрос погрозил нам метлой, а мы над ним засмеялись, и Шурка нос показал ему.

За пароходом тянулись только две черные просмоленные, тяжело загруженные баржи, но такие громадные, каких я еще не видел. Ребята назвали их волжскими. Как только миновал нас пароход, Шурка велел нам сильнее грести, а сам правит лодкой так, чтобы она все ближе и ближе подходила к баржам. Мне показалось сначала, что это сами баржи притягивают нас к себе, как магнит.

Когда проходила мимо нас последняя баржа, мы уже так близко к ней были, что каждый гвоздь в ее обшивке был хорошо виден.

— Ну, — говорит Шурка, — теперь не зевать! Вы, ребята, нажмите хорошенько! А ты, Володя, хватайся за лодку, вон ту, что к корме баржи привязана!

Налегли мы на весла что было силы. Наша лодка пошла почти вровень с баржой. Только чуть-чуть от нее отстает, а сама все ближе и ближе к ней подходит. Еще несколько мгновений, и наша лодка стукнулась носом о борт лодки, привязанной к барже.

— Клади весла, ребята! — закричал Шурка. — Хватайся, Володя!

Володя с испуганным, оторопелым лицом далеко высунулся с носа и вцепился обеими руками за борт лодки, идущей за баржей. Нашу лодку сильно дернуло. Нос ее глубоко врезался в воду, внезапно забурлившую и вспенившуюся.

Володя еле-еле удержался в лодке — чуть его не выбросило. Но усидел. Только повернулся к нам и говорит испуганно:

— Зальет нос! Отпускаться, что ли, а?

Но Шурка на него прикрикнул:

— Держись, знай! Не зальет! — А потом говорит нам:

— Пересядьте, ребята, на среднюю скамейку, нос легче станет, и заливать его не будет.

Через минуту все было кончено: наша лодка была причалена за какой-то гвоздь, торчавший в корме судовой лодки, а Володя сидел на скамейке, с которой только что ушли мы, и держал в руках конец причала, чтобы при первой же опасности бросить его и отчалиться. Облегченный нос лодки уже не зарывался в воду, и она спокойно шла, а Шурка по-прежнему правил. Мимо нас медленно ползли назад зеленые берега.

Всем нам стало очень весело. Мы наперебой рассказывали друг другу о том, что каждый из нас чувствовал в решительный момент нашего предприятия, и много смеялись.

— Я уж думал, что сейчас меня сдернет! — говорил Володя.

А Шурка ему:

— Сдернешь тебя, как же, быка этакого! И Шурика бы сдернуло, Андрейку, а тебя где же сдернуть! Я тебя нарочно и посадил хвататься!

Разговариваем мы так, смеемся, а в это время на корме баржи оказался над нами какой-то кудлатый заспанный человек со взлохмаченной бородой, в линялой рубахе без пояса и в валенках. Посмотрел на нас и говорит хриплым голосом:

— Вы, пайгаши, зачем же зачалились тут? Утонете еще, отвечай за вас. Отчаливайте, а не то я вас… поленом!

Мы смутились, притихли. А Шурка говорит:

— Да мы, дяденька, недолго! Версты две, только до Прорвы. Не гони нас, дяденька! — и говорит совсем не своим обычном тоном, не требовательным, а просящим. Какой хитрый, думаю, Шурка!

Шуркина дипломатия подействовала, «дяденька» уже не гнал нас больше, а стал нас расспрашивать, куда едем, да зачем, да откуда. Видно, что ему скучно было, и он был рад встрече с нами.

Так за разговорами незаметно и проехали мы весь наш путь до тех пор, пока не показалось устье Прорвы. Простились мы с нашим собеседником, отчалились, и вот уже мы плывем по стоячей воде Прорвы, между ее берегами, заросшими до самой воды кустарником.

III

После Сны Прорва показалась мне совсем маленькой речкой, а как повернули мы за первый же мыс, она стала такой узкой, что весла с обеих сторон за кусты задевают. А глубокая — Шурка померил веслом, так оно почти все в воду ушло. Течения же почти нет. Не настоящая какая-то река, думаю.

Скоро проезжали мы под мостиком, таким низким, что пришлось нагнуться, чтобы не задеть головами за него. За мостиком речка снова стала шире, а еще немножко проехали, и вдруг она превратилась в уютное круглое озерко. Один берег у него высокий, крутой, кустами кое-где оброс, а другой низкий, болотистый и весь окаймлен высоким ситником и хвощом, а возле берега кувшинки в воде плавают. На высоком берегу сенные сараи в ряд вытянулись. Значит, думаю, тут где-нибудь должен быть и Матвей Иванович с Федей.

В самом деле, смотрю, совсем недалеко от нас, около большого куста у воды… нет, не у воды, а в воде, стоит Матвей Иванович. Вид у него необычайный — он в рубахе и жилетке, а штанов нет… В руках у него длинный кол, и он что-то им старается достать из воды.

А в остальном он такой же, как всегда — в очках, важный и строгий и трубочкой своей попыхивает.

Подъехали мы поближе. Говорю ему:

— Здравствуйте, Матвей Иванович! Что это вы делаете?

Матвей Иванович положил кол на воду, вытер о рубаху руки, вынул изо рта трубочку, умял в ней табак пальцем и только тогда посмотрел на нас строго поверх очков и говорит:

— Здравствуйте, молодые люди! Ваше прибытие вполне своевременно. По причине моей неосмотрительности у меня ушла щука вместе с куканом. Видите, неподалеку от вашей лодки плавает колышек. Это она его выдернула. Поймайте его, и вы вернете мне щуку! — сказал и не торопясь полез из воды на берег.

Нас это сразу заинтересовало, что это за щука, которая колышек выдернула и с куканом ушла? Шурка сейчас же направил лодку к колышку, а Володя, который все еще сидел на носу лодки, приготовился схватить его.

Впрочем, это оказалось не так-то легко. Как только лодка стала приближаться к колышку, он, как живой, побежал по воде. Мы налегли на весла. Лодка пошла живее, но и колышек живее побежал, да еще не прямо, а из стороны в сторону. Пока лодка разворачивается, он постоит на воде, отдохнет, а как станем подъезжать, он опять бросится в сторону. А мы в лодке волнуемся. Вася в такой азарт пришел, что встал на ноги и кричит:

— Шура! Шура! Сюда правь к берегу-то ее прижми! — и сам и руки свои к щуке протянул, вот-вот выпрыгнет к ней из лодки.

Долго нас мучила щука. Мы просто устали за ней гоняться. Да и щука, по-видимому, тоже устала. Стала подпускать нас все ближе и ближе. И вот нам, действительно, удалось «прижать» ее к берегу, то есть она оказалась между лодкой и берегом. И тут щука сделала ошибку — вместо того чтобы броситься вдоль берега, она под лодкой хотела пройти. Это ее и погубило: колышек приблизился к лодке как раз против скамейки, на которой мы с Андрейкой сидели. И прежде чем Вася успел крикнуть: «Хватай его, Шурик, хватай», я уже бросил весло и схватил колышек. Держу его обеими руками, а щука от меня, как собака на веревке, рвется в разные стороны, даже лодка закачалась. Спрашиваю Шурку, что со щукой делать, в лодку ее вытаскивать или так по воде дотащим до берега. Но щука сама этот вопрос решила — вышла из-под лодки и потащила ее к берегу. Впрочем, скоро она устала и остановилась, и мы, не вынимая из воды, подвели ее к берегу и сдали Матвею Ивановичу.

Матвей Иванович по нашей просьбе благосклонно показал нам ее, на берег вытащил. Щука поразила нас своими размерами — она была больше аршина в длину. Лежит неподвижно на берегу и лишь время от времени широко разевает свою громадную пасть, усаженную острыми зубами. Должно быть, наша возня с ней утомила ее вконец.

— Рыбина-то какая! — громким шепотом сказал Вася и посмотрел на Матвея Ивановича с благоговением. Мне показалось, что и другие ребята, не исключая Шурки, чувствовали в этот момент самое глубочайшее уважение к медлительному и строгому Матвею Ивановичу, сумевшему поймать такое чудовище. А обо мне уж и говорить нечего, я ведь давно знал Матвея Ивановича как самого замечательного рыбака. Но уважение ребят к Матвею Ивановичу стало еще больше, когда оказалось, что он поймал не одну эту щуку. Когда мы всей гурьбой подошли за ним к тому месту, где он хотел снова привязать беглую щуку, из прибрежной травы высоко выпрыгнула и тяжело шлепнулась в воду другая щука, хоть и поменьше, но тоже очень большая. Даже Шурка не вытерпел:

— Вот это улов! Вот это рыбак!

Матвей Иванович посмотрел на него поверх очков и ничего не сказал.

Вдоволь, насмотревшись на щук Матвея Ивановича, поднялись мы вместе с ним на берег. Тут только я про Федю спросил, где он. Матвей Иванович сказал, что Федя в сарае спит, — возвратился из Людца, устал, да и гроза его захватила по дороге — и просил не будить его.

— Да и вам, молодые люди, советую отдохнуть сперва с дороги. Ничто так не укрепляет силы, как своевременный отдых. А я тем временем использую вашу лодку, съезжу на другой берег и жерлицы осмотрю и тем самым избегну утомительного хождения через мост.

Матвей Иванович уехал, а мы последовали его совету, уселись отдыхать, к тому же мы очень проголодались, ведь с утра ничего не ели.

Сидим на мягкой, пахучей траве, еще не успевшей просохнуть после грозы, жуем взятую из дома еду и разговариваем. И, конечно, все о Матвее Ивановиче и его щуках.

Оказалось, что Матвей Иванович, несмотря на свой суровый вид, понравился всем ребятам. Шурке понравилось даже то, что он «говорит, как по книжке читает», как он выразился. Я, конечно, был очень доволен этим и горд за Матвея Ивановича, — ведь это через меня ребята с ним познакомились!

Матвей Иванович вернулся скоро и привез еще одну щуку, на этот раз не очень большую. А мы покончили с едой и стали к рыбалке готовиться. Показали мы Матвею Ивановичу свои снасти, удилища, жерлицы. Он через очки осмотрел их тщательно и советы дал, как наладить. А потом посоветовал нам, кому куда пойти и за какой рыбой. Володю с Андрейкой, у которых жерличек не было, послал удить с мостика, там, по его словам, крупные окуни хорошо берут. А нам с Шуркой посоветовал живцов наловить и жерлички поставить и места указал, где их ставить надо. А сам пошел на сарай соснуть.

Мы так и сделали. Володя с Андрейкой на мостик ушли, а мы с Шуркой спустились тут же под берег и уселись с удочками. Я около большого куста сел, Шурка немножко поодаль, а около него Вася присоседился.

— Я, — говорит, — с Володькой не пойду, с дразнилой. Я с вами.

IV

Сидим. Щуки Матвея Ивановича не идут у меня из головы. Скорее бы, думаю, наловить какой ни на есть мелочи да поставить жерлички, чтобы они успели и вечер простоять и всю ночь. А уж щука попадет наверняка: ведь мы на Прорве, на той самой Прорве, которая мне по ночам снилась. А кроме того, ведь сам Матвей Иванович места нам показал, где жерлички поставить, а уж он-то знает. Только бы вот поскорее живцов наловить!

А живцы как раз и не клюют. Поплавок стоит в воде, как воткнутый, даже не покачнется. Посмотрел на Шурку — и он сидит неподвижно да на воду смотрит. А Вася так просто прилег на травке и дремлет. А меня нетерпение разбирает.

— Шурка, — спрашиваю, — почему же не клюет?

— А потому, что жор щучий. Мелкая рыба попряталась вся.

— Что же делать-то? Может быть, на другое место куда-нибудь пойти?

— На другом месте то же будет. Матвей Иванович тут же удил. Сиди да жди. Может быть, и клюнет.

Снова сидим. От нечего делать размотал я другую свою удочку, большую, окуневую, с толстой леской и большим крючком и тоже забросил, а сам и не знаю зачем.

Наконец, Шурка вытащил одну за другой двух сорожек. Ну, думаю, еще трех рыбок поймать бы им и можно жерлички ставить — их всего у нас пять.

А время к вечеру идет — солнышко уже заметно опустилось, и комары появились.

Клюнуло, наконец, и у меня на маленькую удочку. Вытаскиваю — ерш! Эх, думаю, на что мне тебя! Ведь тебя никакая щука не возьмет. Вон ты какой колючий! Хотел уж было опять его в воду бросить, а Шурка спрашивает:

— Чего поймал?

— Ерша, да куда его?

— Нет, и ерш пригодится. Сади его в ведро!

— Да ведь на ерша щука брать не будет!

— Отчего не будет? Кто тебе сказал?

— Никто не сказал, а я так думаю — ведь он колючий!

— А ты не думай! Для тебя колючий, а для щуки нет.

— А вот погоди, — говорю, — спросим у Матвея Ивановича.

— Спросим, а пока его в ведро клади. Вася, принеси-ка ерша да опусти в ведро.

Вася взял у меня ерша и снес его к Шурке и в ведро бросил. В это время у меня снова клюнуло, и еще ерша вытащил и тоже Васе отдал. Забросил удочку, опять клюнуло, вытаскиваю — снова ерш! В десять минут наловил я еще штук пять ершей, да Шурка поймал несколько и говорит:

— Ну, хватит, поедем жерлички ставить.

А мне не хочется — на ершей. Не верится мне, что на них может взять щука. Такие они колючие — все пальцы я о них исколол. Как она их в рот возьмет?

Однако делать нечего! Других живцов нет.

— Сейчас, — говорю, — только удочки замотаю.

— Да ты оставь их так. Пусть они стоят. Ерш на них возьмет.

— Ну, ладно, — говорю. А сам взглянул на свою большую удочку и вижу, что поплавок у ней утонул. Ах, думаю, не иначе, какая-то крупная рыба взяла. Вытаскиваю, гляжу, и тут ерш, да еще маленький, а весь большой крючок в рот забрал. Даже досадно мне стало. А ну тебя, думаю! И забросил опять леску в воду с ершом на крючке, а удилище в берег воткнул.

Сели мы с Шуркой в лодку, захватили ведро с живцами и поехали жерлички ставить. Посмотрел я в ведро, вижу — одна из Шуркиных сорожек уже вверх брюхом плавает и для жерлички уж не годится. Эх, думаю, теперь только на последнюю сорожку и рассчитывать можно, а на ершей — кто их знает, берет ли их щука!

С непривычки долго мы провозились с жерличками. Колья пришлось искать, втыкать их в грязный илистый берег. Устали, испачкались, измокли. А главное — комары нас так искусали, что у нас и щеки, и уши, и шеи распухли и страшно чесались. А руки у нас грязные — и в рыбной слизи, и в иле, и в глине. В конце концов мы такие узоры расписали у себя на лице и на шее, что взглянуть страшно. Даже от Шуркиной всегдашней аккуратности и щеголеватости следа не осталось, а обо мне уж и говорить нечего — как поросенок весь вымазался.

Жерлички — одну с сорожкой, а остальные с ершами — мы все же неплохо поставили, постарались. Но меня все время сомнение грызло — будет щука на ерша брать или не будет? Неужели так и не поймаем щуки?

С этим вопросом я, прежде всего, и обратился к Матвею Ивановичу, когда мы подъехали к нашей стоянке.

Матвей Иванович и Федя были на берегу. Матвей Иванович сидел и трубочку свою посасывал, а Федя полулежал около него с мечтательным видом и веткой ивовой отмахивался от комаров.

Я на берег вышел, а Шурка в лодке остался, чтобы от грязи отмыться.

Матвей Иванович меня успокоил. По его словам выходило, что щука на всякую рыбу берет, с которой она вместе живет, и особенно охотно на ту, которой всего больше в реке.

Я совсем было удовлетворился этим, но спрашиваю:

— А вы, Матвей Иванович, своих щук тоже на ерша поймали?

— Нет, я их поймал на сорожку. Сегодня поутру за мостом, в узком месте Прорвы я сорожек наудил. Там щук меньше, а потому и мелочь попадалась.

— А почему же, Матвей Иванович, вы на ерша жерлички не поставили?

— А потому, молодой человек, что я ими пренебрегаю. Дело иметь с ними не люблю, так как вид у них чрезвычайно гнусный и отталкивающий.

То-то и есть, думаю, что вид-то у ерша, действительно, самый гнусный и щука его не захочет. А Матвей Иванович посмотрел на меня через очки и говорит:

— А вы бы, молодой человек, последовали примеру вашего товарища и помылись бы. А то у вас все лицо и шея наподобие новозеландского папуаса разрисованы глиной.

Я послушался этого совета и спустился к реке. Шурка уж кончил свой туалет и поднялся на берег. По пути я подошел к кусту, около которого были поставлены мои удочки.

Смотрю — что такое? — только одна моя удочка, маленькая, стоит, а большой нет. Вот и ямка, где она была воткнута, осталась. Что за история, думаю, куда она могла деваться.

Спрашиваю Васю — он тут же неподалеку и сидит, где и раньше сидел, когда мы ершей удили.

Но Вася и вопроса моего не понял. Поднял на меня свое наивное лицо и говорит восторженно:

— Смотри-ка, Шурик, сколько я ершей наудил! — и сует мне свою корзиночку, чуть не доверху наполненную ершами. — Так берут ерши, так берут! Только накидывать успевай.

Но мне не до ершей было. Дело в том, что у меня был план еще раньше составлен — как поставим жерлички, идти к Володе и Андрейке на мостик, окуней удить. А внезапное исчезновение большой окуневой удочки разрушало этот план. Да и удочку было жалко.

От Васи я ничего и не добился. По всему видно было, что он своими ершами был так занят, что ничего и не видал и не слыхал, что делалось кругом него.

Осмотрел я тщательно все место — нигде и следов нет. В самый куст заглянул, раздвинул ветви и только сунул туда лицо, как вдруг кто-то как шлепнет там по воде — только брызги полетели, и волны от куста пошли по воде, а куст так и закачался. Я вздрогнул даже, отскочил от куста. И об удочке забыл — не иначе как щука, думаю, в куст зашла и там возится. Вот бы жерличку около него поставить.

И Вася этот плеск услыхал — с изумлением поглядел на куст, да и на высоком берегу он был слышен. Сверху меня Федя окликнул, спрашивает:

— Ты, Шурик, не в воду ли упал?

— Нет, — говорю, — это рыба какая-то в кусте возится.

Так и не нашел я удочки. Вынул я другую, замотал. Как бы, думаю, и эта не пропала. Потом вспомнил, наконец, зачем я к реке спустился. Поплескал рассеянно на лицо водой, вероятно, только грязь размазал на нем. И поднялся на берег.

Рассказал о своей пропаже. Рассказываю, а сам на Шурку смотрю. И показалось мне, что он хитро улыбается. Я и говорю:

— Это не ты ли мою удочку спрятал?

Шурка на меня обиделся. Сжал губы презрительно и говорит:

— Еще что выдумал! Очень нужно мне твою удочку прятать.

А в это время, слышу, в кусте — опять возня и плеск, и видно, что верхушка его так и зашевелилась.

Матвей Иванович вынул трубку изо рта, поглядел на меня поверх очков и говорит медлительно, как всегда:

— Предполагаю я, молодой человек, что этот шум и пропажа вашей удочки имеют между собой некую связь.

Я ничего не понял. А Матвей Иванович продолжает:

— На крючке вашей удочки ерш, вы сказали, сидел?

— Да, — говорю, — ерш! — и вдруг меня осенило: — Матвей Иванович, неужели это щука на ерша взяла и удочку мою в куст утащила?

Говорю, а у самого даже колени от волнения задрожали.

А Матвей Иванович говорит спокойно:

— Да, я так предполагаю. Давайте, впрочем, проверим наше предположение, — встал и под берег к лодке стал спускаться. И мы с Шуркой за ним.

Сели мы все в лодку и подъехали к кусту. Смотрю, около куста торчит из воды толстый конец моего удилища.

— Матвей Иванович, вот она, моя удочка-то, — и схватился за нее. И в то же время внутри куста опять послышалась та же возня и плеск.

А Матвей Иванович с самым строгим и важным видом говорит мне:

— Не волнуйтесь, молодой человек, и бросьте пока ваше удилище! А лучше возьмитесь за ветви этого куста и подтяните к нему лодку.

Мы так и сделали — я с носа подтянул лодку, а Шурка с кормы. И лодка подошла бортом к кусту вплотную. Матвей Иванович раздвинул руками густую листву, и мы все трое заглянули внутрь куста.

— Щука, Матвей Иванович, щука! — закричал я что есть мочи, хотя кричать и не нужно было — щука была видна вся, как на ладони. Она лежала на подводных стеблях куста, до половины выставив из воды спину, и тяжело дышала, медленно открывая и закрывая жабры по бокам своей хищной вытянутой головы. Руки мои невольно к ней потянулись. Но щука вдруг снова бешено забилась, обдала нас фонтаном брызг и закачала куст. Но видно было, что ее что-то крепко держит, потому что когда она успокоилась, она оказалась на том же месте, что и раньше.

Матвей Иванович велел нам еще ближе подтянуть лодку, не торопясь, вынул изо рта трубку и, осмотревшись, положил ее на сухое место в лодке. Затем поправил очки, засучил рукава выше локтя и вдруг быстрым движением, какого я никак не ожидал от него, схватил щуку позади головы, вдавив пальцы ей в жабры.

Щука забилась у него под рукой, но Матвей Иванович крепко ее держал, и она не могла вырваться и затихла. Тогда Матвей Иванович сказал спокойно:

— Дайте-ка мне ножичек, молодой человек, а предварительно раскройте его.

Я дал ему свой ножичек. Матвей Иванович взял его свободной

рукой, отрезал леску, торчащую изо рта щуки, и опять быстрым движением перенес щуку в лодку и бросил на дно.

— Вот теперь и вы, молодые люди, с уловом! — сказал он с довольным видом.

Но «улов» стал так прыгать и метаться в лодке, что вот-вот выскочит. У меня снова колени задрожали от волнения, и я готов был броситься на щуку, но Матвей Иванович взял кормовое весло и, выждав момент, слегка ударил им щуку по затылку. Она сразу успокоилась и вытянулась на дне лодки неподвижно с открытым ртом. А Матвей Иванович говорит:

— А теперь займемся вашей удочкой, молодой человек!

— А я про нее и забыл!

Освободить удочку оказалось нелегко — леска ее была запутана за куст самым сложным образом. В конце концов мы ее все-таки распутали, хоть и провозились долго.

Но удочка была без крючка, крючок остался во рту щуки. В раскрытой пасти ее он был хорошо виден, и казалось, что его не трудно достать. Не подумавши, я наклонился над щукой и двумя пальцами взялся за крючок. В этот момент щука вдруг судорожно закрыла рот, и ее острые зубы больно укололи мои пальцы. Я вскочил от неожиданности и резким движением выдернул пальцы и сразу же почувствовал жгучую боль, а мой указательный палец залился кровью.

Шурка засмеялся, а Матвей Иванович сказал назидательно:

— Пусть этот урок послужит вам на пользу, молодой человек, — щуке, даже мертвой, никогда не следует совать пальцы в рот!

А мне, хоть и очень больно было, но тоже смешно стало, и я засмеялся, и боль как будто ослабела.

Когда мы вернулись на берег, Матвей Иванович послал Федю в сарай и велел ему принести свою кожаную сумку и чайник с кипячении водой. В сумке оказалась среди других мелочей чистая тряпица, аккуратно завернутая в бумажку.

Матвей Иванович велел мне промыть укушенный палец кипяченой водой. Когда я смыл кровь, на пальце стали ясно видны три продольные глубокие царапины и стало опять очень больно. Матвей Иванович аккуратно обмотал мой палец тряпицей и перевязал катушечной ниткой, которая также нашлась в его сумке, и сказал:

— Долголетний опыт научил меня брать с собой на рыбалку эти вещи. Всякого рода порезы, уколы крючком и случаи, подобные вашему, на рыбалке — весьма частое явление.

Боль в пальце постепенно утихла.

V

А солнце, между тем, спустилось уже совсем низко. Вот-вот сядет!

Вернулись с ужения Володя и Андрейка. Оба веселые и довольные. Даже всегда серьезный и мрачный Андрейка улыбался во весь рот.

У каждого оказалось поймано больше десятка крупных окуней. А Андрейка, кроме того, показал нам сорогу, которая ему попалась. Никогда я такой сороги не видал ни раньше, ни после. На удочку сорожка берет обычно маленькая, редко-редко с полфунта попадается. А Андрейкина сорога фунта два с половиной! Подивились мы на нее. Даже Матвей Иванович сказал, что ему такую сорогу редко приходилось видеть.

Мы с Шуркой им свою щуку показали.

А Володя спрашивает:

— А кто ее поймал?

Этот простой вопрос привел нас в затруднение. Кто ее поймал? Взяла она на мою удочку, но ловили ее все мы втроем. И, конечно, если бы не Матвей Иванович, нам бы ее не вытащить из куста, не сумели бы, и она ушла бы от нас.

— Все, — говорю, — ловили, втроем.

Но Матвей Иванович лучше сказал:

— Она сама поймалась, молодые люди, так как никто ее ловить не собирался.

Ребята засмеялись, а мы стали им подробно рассказывать, как было дело.

В это время Вася вылез из-под берега. Лицо у него так и расплылось в счастливую улыбку. Ершей своих показывает — наловил он их чуть не целую корзиночку.

— Так берут, так берут ерши! — говорит. — Если бы еще посидеть, еще бы столько же наловил.

Весело нам всем стало. Начали мы смеяться, шалить, беситься. Только один Матвей Иванович оставался серьезным, да Федя сидел спокойно, только улыбался, на нас глядя.

Наконец, Матвей Иванович говорит нам:

— Ну, молодые люди, день уж кончился. Давайте к ночлегу готовиться. Идите дрова собирать!

Скоро у нас запылал костер, а над ним нависли наши котелки и чайники. А мы, подостлав под себя, что у кого нашлось, сидели вокруг костра и весело болтали. Потом за еду принялись и чай стали пить.

Наступила летняя ночь, светлая, тихая. Ребята тоже притихли и стали спать укладываться. Володя с Андрейкой подостлали под себя какую-то широкую одежонку, легли, тесно прижавшись друг к другу на одну ее половину, а другой укрылись с головой, чтобы комары не кусали. А Вася уж давно спал. Положил голову на сумку Матвея Ивановича, подпер щеку кулачком, колени чуть не к подбородку прижал, да так, сжавшись в комочек, и спал. А около самого лица поставил свою корзиночку с ершами. Матвей Иванович накрыл его сверху курткой своей.

И Шурка стал укладываться спать. Зовет меня.

— Нет, — говорю, — еще не хочется мне спать. Я посижу еще немного.

Тогда он завернулся в одеяло с головой и затих.

Матвей Иванович и Федя тоже спать не стали — выспались, должно быть, днем. Матвей Иванович сидел, попыхивал дымком из своей трубочки и поверх очков на огонь глядел. А Федя возле него полулежал.

А я сижу и гляжу на реку и в памяти события дня перебираю и фантазирую по своему обычаю. А река гладкая, как зеркало, облака и прибрежные кусты отражаются в ней, и то и дело слышно, как рыба плещется в воде. Завтра, думаю, обязательно на ерша буду удить. Так вот посажу на крючок ерша, вместо червяка, и возьмет у меня опять такая же щука, как сегодня. Только я уж не дам ей в куст забраться.

Подсел поближе к Феде и рассказал ему о своих планах. А потом о другом мы с ним разговорились, да так незаметно и проболтали до рассвета.

Прохладнее стало, облака на востоке порозовели, над рекой легкий туман поднялся, птички в кустах зачирикали, и рыба в речке чаще стала плескаться. А скоро и солнышко взошло.

Матвей Иванович разбудил ребят. Встали они сонные, вялые. Ежатся от холода, глаза протирают, зевают. Но скоро разгулялись, умылись и опять веселыми стали. Только Вася ни за что не хотел вставать, так разоспался. Так его и оставили в покое.

Шурка меня спрашивает.

— Ты что будешь делать?

— Щуку, — говорю, — буду ловить здесь у куста на удочку.

— А я с ребятами на мостик пойду за окунями, а как время выйдет, к тебе приду — жерлицы поедем смотреть.

Так и порешили.

Ребята ушли. А я под берег к своему кусту спустился. Матвей Иванович и Федя сели с удочками тут же неподалеку от меня.

Выбрал я в ведре одного из оставшихся вчерашних ершей, насадил на крючок большой удочки и забросил, а удочку воткнул в ту же ямку, из которой вчера ее щука вытянула. Маленькую удочку на червяка забросил.

Сначала, пока солнце низко было, ерши на маленькую удочку клевали, а как поднялось оно повыше, клев прекратился. Сижу, скучно мне стало.

Вижу, Матвей Иванович с Федей встали и собираются куда-то. Спрашиваю их: куда? Федя мне сказал, что идут жерлицы смотреть и живцов переменить.

Ушли они, я один остался. Сижу под кустом на корточках, а меня ко сну клонит. Как задремлю сильно, так меня и качнет, я и проснусь.

Вот как-то раз, очнувшись от дремы, взглянул я случайно на поплавок своей большой удочки. Вижу, он в движении — так взад и вперед и ходит. Что это, думаю, ершишко мой в такое беспокойство пришел?

Вдруг поплавок резко пошел в сторону, потом нырнул, и не видно его. Вскочил я на ноги, схватил обеими руками удилище и тащу. Чувствую, что тащу что-то очень большое. Дотащил до поверхности воды — ну, ясно, она, щука! Как начала она у меня на кругах сходить. Удилище гнется, а меня так и мотает из стороны в сторону. А я держу удилище обеими руками да думаю: только бы леска выдержала, да крючок не переломился бы, да стараюсь щуку к кусту не пустить.

Не помню, долго ли продолжалась эта борьба со щукой. Только стала она, по-видимому, ослабевать, умаялась, и вдруг совершенно легко, почти без всякого сопротивления подтащил я ее к себе и на берег выбросил. Большая щука, не меньше вчерашней!

На берегу щука еще раз показала себя — так начала прыгать и метаться, что пришлось мне прибегнуть к испытанному уже средству — упасть на нее всем телом и прижать к земле. Конечно, этого не следовало бы делать, да уж очень я боялся, что уйдет от меня щука.

Когда щука подо мной утихла, взял я ее обеими руками и забросил на высокий берег. И сам вслед за ней вылез и сел возле нее.

Трудно рассказать, каким счастливым и гордым я себя чувствовал в это солнечное утро, сидя на траве около пойманной мною щуки. Нет уж, думаю, про эту щуку никто не скажет, что не я ее поймал или что она сама поймалась. Я сам и способ этот — на ерша ловить — придумал10, сам и вытащил ее, все сам. Жалко только, что никто не видел. И щуку показать некому. Разбудить Васю, что ли? Не вытерпел, разбудил. Вася на этот раз легко проснулся. Потянулся, зевнул, а как увидал щуку — сразу на ноги вскочил.

— Неужели ж ты сам поймал?

— Сам, — и рассказал ему все подробно, отвел душу. А Вася спрашивает:

— А кровь почему на щуке?

— Какая кровь? Где? Вася показал, а потом посмотрел мне на руки и говорит:

— Да это твоя кровь, Шурик, а не щучья. Гляди-ка, у тебя из пальца-то кровь идет!

Смотрю — правда: на пальце у меня уже нет повязки, и кровь из него сочится. Пока я со щукой возился, я не заметил, как потерял повязку. Сейчас только боль почувствовал. Вот как увлечен был щукой!

Повязку свою я нашел на берегу, у самой воды в глину затоптана. Помыл я ее в реке, потом вспомнил, как вчера мне Матвей Иванович перевязывал, и в кипяченой воде еще промыл и палец заодно вымыл, С помощью Васи перевязал кое-как.

Скоро пришел Шурка. Показывает свою добычу — несколько окуней крупных. А я ему — щуку. Удивился он и, мне показалось, позавидовал.

— Счастье тебе, — говорит, — на рыбу! Поедем жерлички смотреть, пора.

Пошли в лодку садиться. Шурка велел мне в весла сесть. А мне не хочется. Хочется на корме сидеть, жерлички самому осматривать и рыбу вытаскивать, если попадется. Пустился я на хитрость:

— У меня, — говорю, — палец болит, мне грести больно.

А Шурка, должно быть, мою хитрость понял и говорит:

— А ты греби кормой вперед, толкай весла ладонями, вот и не будет больно. А если жерлички вынимать будешь, так хуже пальцу навредишь — и повязку всю измочишь, и свалится она у тебя.

Так и не удалась моя хитрость.

Первая же жерличка наша, к которой мы подъехали, оказалась размотанной: есть что-то! Шурка потянул за бечевку.

— Дергает, не очень только.

Вытащил — окунь, и небольшой, не больше тех, что Шурка на мостике наловил.

Поехали дальше. Вторая жерличка была не тронута, и рыбка на ней — ерш — все еще сидела на крючке. Третья жерличка, хоть и была размотанная, но, когда Шурка вытянул бечевку, на крючке ничего не оказалось. Значит, щука, или окунь сдернул живца, а сам ушел.

Настроение у нас упало. Поехали дальше. Следующая жерличка, а она как раз на сорожку была поставлена, тоже нас не обрадовала — сама жерличка не тронута, а сорожка лежит на дне кверху брюхом. Мы совсем в уныние пришли и уж без всяких надежд поехали за последней жерлицей. Ее мы не сразу и нашли. Только когда совсем близко подъехали к тому месту, где она была поставлена, увидали, что кол на воде лежит, а жерличка размотана.

Шурка взялся за бечевку, а я насторожился весь и дышать перестал.

Потрогал Шурка бечевку и говорит скучным голосом:

— Ничего нет, нисколько не дергает.

Мне тоже сразу стало скучно. А Шурка начал лениво выбирать бечевку из воды. А потом говорит:

— Тащится что-то, неживое только. Должно быть, за корягу крючок зацепился! — Да вдруг как крикнет:

— Щука!

Гляжу — из воды прямо на меня громадная щучья морда смотрит стеклянными глазами, а вслед за ней и туловище всплыло и покачивается полегоньку.

— Мертвая! — говорит Шурка, — а какая больщая-то!

Громадная щука, не меньше той, которая вчера сбежала от Матвея Ивановича, в самом деле была мертва и даже закоченеть успела. Шурка ее, как полено, перевалил через борт в лодку.

Стали мы ее рассматривать. Крючок оказался так глубоко проглоченным ею, что его и не видно было во рту. Вероятно, поэтому она и околела, что крючок проколол ей какие-нибудь важные для жизни органы. Шурка и вынимать его не стал. «Будут, — говорит, — дома чистить, так достанут!»

— А какая сильная, — говорю, — рыба — кол выдернула! Как она его еще не утащила. Должно быть, долго раскачивала, а когда он упал, так уж обессилела.

Когда мы подъехали к нашей стоянке, там нас Матвей Иванович с Федей поджидали. Ждали они не нас, а нашу лодку, чтобы ехать на ней снимать свои жерлицы. Мы с Шуркой с торжеством показали им щуку. Матвей Иванович ее похвалил, но долго разговаривать не стал, торопился, сел в лодку с Федей и уехал.

Пока они ездили, пришли Володя с Андрейкой. Собрались мы все около нашей добычи и стали наперебой рассказывать друг другу свои рыболовные подвиги. А удить никому уж больше не хотелось. Да и поздно было — солнце высоко стояло. И решили мы, что пора домой ехать. Сложили окуней и щук в свои корзины, одежду, чайники и котелки собрали и стали ждать Матвея Ивановича с Федей.

Скоро они приехали и привезли еще щуку. Но мы на нее и не посмотрели — своей рыбы было много.

Матвей Иванович и Федя тоже стали собираться в город. Ребята попрощались с ними и пошли в лодку садиться.

А я отвел Федю в сторону, отдал ему щуку, которую утром поймал, и говорю ему:

— Как приедешь, Федя, в город, обязательно зайди к маме моей и скажи, что я завтра приеду. И щуку эту ей отдай, скажи, что я ее сам на удочку поймал. И все расскажи про меня, что знаешь. Расскажи, что я окуней больших у Якова Ивановича в заводи наловил, что плавать и грести научился… И что у меня щука удочку в кусты утащила. А про палец, что она мне укусила, не говори. Ну его!

НАШ АКВАРИУМ

Макарьинский пруд

I

Мне было одиннадцать лет, а моему лучшему другу Феде — двенадцать. Мы оба любили удить рыбу и, бывало, летом дни и ночи проводили на реке с удочками.

И в это лето, как только кончились учебные занятия, мы с жаром принялись за ужение. Но ловилась рыба плохо — попадалась одна мелочь, а интересной рыбы мы и не видали.

Кто-то сказал нам, что на Макарьинском пруду хорошо берут на удочку караси. Карасей нам с Федей еще ни разу не приходилось удить, мы и решили идти на Макарьинский пруд.

До Макарьина, старинной заброшенной усадьбы, было всего два-три километра. Из нашего городка она была хорошо видна: на горе большой нежилой дом с колоннами и балконом, старый сад по склону горы, а еще ниже — широкая луговая пойма судоходной реки Сны.

Было еще только начало лета, но день выдался жаркий, сильно парило, и мы пришли на Макарьино красные и усталые.

Вошли в сад — забор вокруг него давно обвалился. Громадные липы и березы так густо разрослись — в саду, что в нем было сумрачно и прохладно. Обошли его кругом и внизу, под горой, нашли пруд.

Прудок маленький-маленький, всего несколько десятков квадратных сажен, и давно-давно не чищенный — весь зарос разными водяными растениями. У низкого болотистого берега осока и ситник стоят стеной, а где бережок повыше — разрослись кусты ивняка. На воде плавают листья кувшинки и стрелолиста, целый угол пруда сплошь затянут мелкими светло-зелеными листочками ряски. И много других еще растений в нем росло, которых мы и назвать не умели.

А от пруда прямо в гору поднимается широкая, заросшая зеленой травой аллея. В конце ее красивый дом виден, с колоннами и балконом, но совсем уже старый, нежилой — одна из колонн упала, точеные столбики перил повыломаны, крыша в углу провалилась, а окна наглухо досками забиты.

Посидели мы с Федей недолго на траве в тени, передохнули, уселись на берегу и принялись за ужение.

С четверть часа прошло, с полчаса — не клюет ни у того, ни у другого. Стал я всячески изощряться: то подальше, то поближе от берега заброшу удочку, то поплавок переставлю, то червяка переменю… До того довозился, что стало мне опять жарко. Но ничто не помогло — не клюет да и только. Умаялся я, наконец, забросил кое-как удочку, а сам забрался под куст, в тень,

Федя был гораздо терпеливее меня. Он как сел, так и сидел спокойно. Смотрю, наклонился он над водой, полузакрыл глаза своими длинными ресницами и что-то пристально разглядывает в воде.

— Федя, — спрашиваю, — что ты там увидал?

— Да какие-то, Шурик, зверушки в воде. Друг за дружкой гоняются… Иди-ка сюда, погляди! Как интересно!

К Феде я не пошел, лень было, а лишь сполз к самой воде и заглянул в нее. Вода чистая, совсем прозрачная, и никого в ней нет. Только из-под куста по воде бросились от меня в разные стороны какие-то длинноногие насекомые, совсем как пауки. Я и раньше много раз видал их и всегда удивлялся, как это они могут бегать по воде как по земле. Между подводными растениями заметил я еще ярко-красные шарики, мелкие-мелкие, чуть побольше булавочной головки. Только скоро и они куда-то пропали.

Посмотрел я еще с полминуты в воду, да так никого больше и не увидел. Залез опять под свой куст на старое место.

— У меня здесь никого нет, Федя, никаких зверушек.

— Так поди ко мне, у меня их много, будем вместе смотреть.

Я подошел к Феде, наклонился с ним вместе над водой. Смотрел-смотрел и опять ничего не увидел.

— Где же они? — спрашиваю.

Федя сконфузился:

— Вот только-только сейчас были, а как ты подошел, они и пропали куда-то.

Я опять ушел под защиту своего куста, вынул из воды удочку, осмотрел червяка и снова ее забросил. Сижу, смотрю на воду, думаю о чем-то. Вдруг вижу, на поверхность поднялся откуда-то большой жук, широкий и плоский, похожий на черного таракана. Выставил из воды задний кончик тела и стоит неподвижно вниз головой. Мне захотелось посмотреть его поближе. Но только я шелохнулся, как жук быстро-быстро уплыл куда-то на дно, работая задними ногами, как веслами.

Я спустился к самой воде, присел на корточки и посмотрел, куда он скрылся, но так и не мог ничего увидеть. Зато минут через пять откуда-то мало-помалу привалила уйма всякой живности. Мелкие жучки, торопливо перебирая лапками, заплавали тут и там. Большой серый червяк, с шестью ногами и большими клещами спереди, извиваясь, как змея, поднялся на поверхность и, выставив из воды задний кончик тела, постоял так и ушел под воду. На ходу схватил своими клещами одну из мелких зверушек и унес куда-то. На подводных стеблях растений притаились грязно-серые безобразные существа с маленькими крыльями на спинке и с клювом на голове. На дне копошились неведомые козявки с тремя хвостиками, а вот, неуклюже перебирая лапами, ползет уж кто-то совсем странный — с клещами, как у рака, с плоским телом и тонким прямым хвостиком.

И много еще чего увидал я в воде — и головастиков, и пиявок, и ракушек, и червяков. И все эти мелкие создания оживленно двигались — плавали, ползали, ловили друг друга, и вид у них был самый деловой.

Очень мне интересно было смотреть на них. Я даже и про карасей забыл.

— А знаешь что, — говорю я Феде, — давай наловим зверушек этих. А дома в кадку или банку посадим. Аквариум заведем.

— Да ведь у тебя аквариума нет?!

— Ну, так что. Потом сделаем, а то в училище попросим… В училище он все равно пустой стоит. Давай, Федя, наловим, а? В твое ведерко посадим да в баночку из-под червей. В них и домой снесем.

— А удить-то разве уж не будем?

— Так ведь все равно не клюет.

— Ну ладно, давай. А только попробуем все-таки и карасиков половить… Корзиной…

— Хорошо, давай и карасиков наловим.

Мы уселись в тени куста и принялись устраивать снаряд для ловли карасиков. «Рыболовную» мою корзину, которую я всегда брал на рыбалку, завязали сверху платком, проделали в средине платка небольшую дырочку, положили в корзину ломтик хлеба. Теперь надо было еще положить в нее камень, чтобы корзина на дно опустилась. Я пошел его искать. Неподалеку от пруда, на склоне горы набрел я на небольшой ключик с чистой-чистой, совсем прозрачной водой. Из ключика, звеня по камешкам, вытекал маленький ручеек и терялся где-то в кустах. В нем я и увидал то, что мне было нужно, — большой тяжелый камень. Наклонился я, чтобы взять его, смотрю, и в ручейке есть своя жизнь. Совсем крохотные существа в нем плавают. Ну, просто — живые точки. А на дне в изобилии лежат коротенькие палочки, точно слепленные из крупных песчинок и мелких кусочков дерева. Я вынул несколько палочек. Это, оказывается, не палочки, а трубочки, и в каждой из них, как в футляре, сидит беленький червячок с ножками.

— Это закорыши, — сказал Федя, когда я показал ему эти трубочки. — На них рыбу удят. Червячков этих вынимают из трубочки и насаживают на крючок.

Камень мы сунули в корзину, забросили ее на веревке в воду, а сами принялись ловить зверушек.

Оказалось, это не так легко. Зверушки разбегались при каждом неосторожном нашем движении, и приходилось долго выжидать, сидя на корточках у воды, чтобы они показались снова. Да и схватить их было не так-то просто: мелкие проскальзывали вместе с водой между пальцами, а крупные проворно улепетывали, чуть только занесешь над ними руку.

В первое время дела наши были не блестящи. В ведерке сидело только несколько ракушек, которых можно было брать просто руками. Ведь ракушки или спокойно плавают на поверхности воды, или лежат на дне, или сидят на стеблях подводных растений. Кроме ракушек, в ведерке было еще несколько мелких козявок. Вот и вся наша добыча.

Но мы с Федей, что называется, в азарт вошли. Засучили повыше штаны и рукава и, не щадя себя, принялись за ловлю всерьез. Забредем по колено в воду и высматриваем, не покажется ли какая зверушка. И не только руками ловили, но и фуражками своими и носовыми платками. Конечно, сразу же перемазались и перемокли оба и взбаламутили весь маленький прудок. Даже вода в нем помутнела. А крику и смеху было столько, что если бы кто-нибудь издали послушал нас, ни за что не поверил бы, что нас только двое, а не целый десяток.

Всегда спокойный и сдержанный, Федя вдруг разошелся:

— Шурик, Шурик! Давай сюда ведро! Какую я зверушку поймал! Она кверху брюхом плавает! Взаправду!

Я побежал к нему с ведерком, а он вдруг как запляшет на месте, только брызги из-под ног полетели.

— Как она меня ожгла-то! Ой, не могу! Брошу! Как пчела ужалила! Давай ведро скорее, а то брошу!

Скоро и мне посчастливилось. Я поймал того самого жука, которого увидел сегодня раньше других зверушек.

Когда я схватил его рукой, он выпустил мне на пальцы какое-то вонючее молоко. Я уж хотел бросить жука, но жаль было терять такую крупную добычу.

— Федя, — сказал я, выйдя на берег, — а ведь этого жука я знаю. Это плавунец окаймленный. Видишь, вокруг него желтая кайма. аЯ его в Брэме11 видел.

В конце концов удалось нам наловить много всяких зверушек.

Мы так увлеклись своей охотой, что и про ужение забыли. Вдруг слышим, гром загремел. Большая грозовая туча шла из города прямо на нас. И близко уж — вот-вот солнце закроет.

Вылезли мы с Федей на берег и стали поспешно обуваться. А туча уж и солнышко закрыла, и край ее прямо над нашими головами навис. Налетел ветер, закачались старые березы и липы и зашумели вершинами.

— Федя, — говорю, — побежим скорее на гору, в дом!..

А Федя скачет на берегу на одной ноге, на другую ногу сапог никак не может натянуть, и такой у него смешной вид, что я расхохотался, на него глядя. И он засмеялся.

А ветер все сильнее и сильнее. Города уже и не видно за сплошной дождевой стеной. Да и нас слегка стало побрызгивать.

А Федя все еще не может сапог надеть.

— Брось возиться с сапогом. Побежим скорей. Там наденешь.

Захватили мы свои удочки, ведерко и во весь дух побежали в гору. А самим смешно почему-то. И хоть в гору тяжело бежать и запыхались мы, а все смеемся.

Только-только успели добежать до дома и влезть на балкон, как пошел крупный дождь.

И гроза уж в полном разгаре — молния, гром, а ветер такой, что деревья в саду уже не шумят, а воют.

Забрались мы в дверную нишу, прижались к двери, забитой досками, и стоим. А защита у нас плохая — балкон узенький, потолок у него высокий, вровень с крышей. Ветер свободно ходит между колоннами и обдает нас холодной водяной пылью. Холодно нам стало и неуютно. Впрочем, простояли мы так недолго. Дверь оказалась забита не сплошь: в самом низу не хватало несколько досок. Должно быть, кто-нибудь их выдрал.

Я встал на четвереньки и, не долго думая, полез в дыру. Темно, ничего не видно. Провалился я куда-то, упал, ушибся. Но ничего, встал на ноги. За мной полез Федя.

Осмотрелись мы в полумраке. Видим — большая комната, окна забиты досками, и только сквозь щели пробивается дневной свет. В комнате все разрушено — половицы сгнили и провалились, а некоторых и совсем нет. Большая голландская печь полуразвалена, ни заслонки в ней, ни душника. Стекла в рамах выбиты, да и самые рамы поломаны. Двери, ведущие в другие комнаты, сняты; даже и петель от них не осталось.

Но самое главное, чего мы никак не ожидали, — видим, в дальнем углу комнаты сидит на полу, ноги под себя поджавши, живой человек.

Мы его сразу узнали.

— Тараканщик! — шепнул я Феде.

II

А Федя как фыркнет от смеха, да так и затрясся весь. Обычно он редко смеялся, а только улыбался своей милой скромной улыбкой. Но изредка на него, как мы называли, «смехун нападал», и тогда он смеялся по всякому поводу и даже без повода. И сейчас на него такой смехун напал. И меня он им заразил.

Толкая друг друга, шепчась и беспрестанно фыркая от смеха, уселись мы на иолу возле печки. Федя стал свой сапог натягивать, а я всячески мешаю ему. И оба мы возимся, пыхтим и давимся от смеха.

А Тараканщик спокойно смотрит на нас из своего угла.

«Тараканщиком» или «Тараканьей смертью» назывался у нас в городе студент университета — Боря Андреевский, естественник. Так прозвали его ребятишки.

Мы часто видали Борю в городе, а еще чаще где-нибудь за городом. Это был худенький, совсем еще безусый юноша небольшого роста, чуть-чуть выше меня. И на студента был не похож. Ходил он всегда в линялой ситцевой рубашке и в фуражке с синим выцветшим околышем, через плечо висела на ремне или металлическая зеленая ботанизирка или кожаная сумочка со склянками и баночками. И всегда с ним был сачок на длинной палке. Говорили про него, что он собирает гербарий12 и коллекцию насекомых.

Некоторые наши ребята ловили для него жучков, бабочек и разных козявок. Он выбирал некоторых, нужных ему, и платил по копейке за штуку, а потом сажал козявок в баночку, где они сразу же умирали. За это и прозвали его «тараканщиком» и «тараканьей смертью».

Смотрел, смотрел на нас Тараканщик и вдруг громко спрашивает:

— Чему вы смеетесь, ребята? Весело вам? — и тут же сам себе отвечает: — Весело! — и снова спрашивает: — Так? — и опять сам себе отвечает: — Так!

Мы еще ничего не успели ему сказать, а он уж снова нас спрашивает:

— Вы, верно, удили здесь на пруде? Удили? Удили. Так? Так. И ничего не поймали? Не поймали. Так?..

Все это говорил он скороговоркой, но отрывисто. После каждого своего вопроса делал краткую паузу, как будто ждал ответа, и при этом тонкие губы его слегка вздрагивали, словно он что-то шептал про себя.

Мы невольно к нему прислушались. Было в его отрывистых вопросах живое участие к нам, доброжелательный интерес…

— Мы зато зверушек наловили, — сказал Федя и фыркнул от смеха.

— Зверушек? Что за зверушки? Где же они у вас?

— Вот здесь, — и Федя показал на ведро.

— А, в ведре? В ведре. Так. Да вы идите сюда, ко мне поближе. Тут у меня светлее. Светлее? Так? И суше. А там вас скоро подмочит. Подмочит? Подмочит. Так?

Это была правда. Должно быть, дождь усилился, и на нас стало капать с потолка.

Мы перешли в угол, где сидел Тараканщик.

Здесь было, действительно, гораздо светлее — одна из досок ближайшего окна была выломана, и широкая щель пропускала много света.

В щель были видны и мокрая дорога, и лужи, рябые от дождя и ветра, и задернутое дождевой сеткой зеленое поле.

— Ну, покажите ваших зверушек, — сказал Тараканщик, когда мы уселись на полу возле него. Федя подал ему ведерко. Тараканщик запустил в ведерко руку, пошевелил в воде и говорит:

— Как много вы поймали! А зачем это вам! И сами не знаете? Не знаете. Так? Так.

Меня такая постановка вопроса слегка задела. И, должно быть, Федю тоже — он поднял на меня глаза, и я в них ясно прочитал: «А ну-ка, скажи ему».

— Это, — говорю, — для аквариума.

— Для аквариума? Это хорошо: для аквариума. А у тебя есть аквариум?

— Нет еще. Но мы с Федей сделаем!

— Ну, аквариум сделать — это трудно. А этих зверушек, которых наловили, вы знаете?

— Некоторых знаю. Вот это плавунец окаймленный…

— Верно. Плавунец.

— А зачем он мне в руку какое-то молоко выпустил? Вонючее… Я его чуть не бросил.

— А как ты думаешь, ему приятно было, когда ты его схватил? Неприятно? Неприятно. Так? Ну, он и выпустил, чтобы ты его бросил. Это способ его защиты. Так? Так.

Такое объяснение нас с Федей заинтересовало. Стали мы расспрашивать Тараканщика о других зверушках. Ведь мы с Федей не знали о них ровно ничего. И если говорить по совести, так и ловить-то мы их стали только потому, что эта ловля занимала нас сама по себе.

Федя спросил, что это за зверушка, которая его за палец укусила, и показал ее. Тараканщик ловко взял зверушку за спину и говорит:

— Это водяной клоп-гладыш. Клоп? Клоп. Почему клоп? А вот, смотрите. Я беру вот эти докторские щипчики… Как они называются? Пинцет? Пинцет…

И, вынув пинцет из петельки своей рубашки, он осторожно поковырял им где-то на груди у гладыша. Оказалось, что у гладыша есть длинный и тонкий, совершенно прямой, острый хоботок, словно клюв.

— Вот этой штукой он тебя и уколол. У него ротовые органы сосущие и колющие, как и у обыкновенного клопа. Зачем они ему? А вот зачем. Кушать ему надо? Надо. Так? Вот он подплывет, лежа на спинке, к какому-нибудь водяному животному, например, к карасику, прицепится к нему снизу своими передними ножками, вколет хоботок и сосет. Так?

Потом он достал из ведерка одно из тех маленьких чудовищ с клювом и с крыльями на спине, которых мы нашли на подводных стеблях.

— Это личинка стрекозы. Стрекоз знаете? Знаете. Они над водой летают и комаров и мошек ловят. А это их личинки.

— Совсем непохожи, — сказал я. — Стрекозы красивые, а эти — грязные, серые. Когда на стеблях сидят под водой, так их и не заметишь — стебли-то тоже серые и грязные.

— Вот, вот! Это им полезно? Полезно. Почему? Какой-нибудь жучок или мелкий клопик плывет по своим делам и их не замечает. Так? Не замечает. А они его: хоп! А чем? А вот чем.

И он взял опять свой пинцет, зацепил им что-то на голове личинки и вытянул из головы как будто длинную руку со щипцами на конце вместо пальцев.

— Видали? Это ее нижняя губа. Она превращена в своеобразный хватательный аппарат. Называется маска. Маска? Почему? Когда она сложена, она закрывает рот и челюсти. Видите? Какое теперь у личинки лицо? Толстое и добродушное. Ведь правда? Добродушное? Так. А теперь смотрите, — и он опять вытянул пинцетом «руку» личинки. — Видите, она сняла маску. Какое у ней сделалось лицо? Хищное? Хищное.

Много еще нового и интересного рассказал и показал нам Тараканщик. Он пересмотрел почти весь наш улов.

О каждом жучке, о каждой козявке, все так же пересыпая свою речь отрывистыми вопросами и сам же на них отвечая, Боря Андреевский сумел рассказать что-нибудь интересное и неожиданное. Говорил он просто и понятно и хотя употреблял иногда ученые слова и выражения, но всегда так кстати, что они казались также простыми и понятными.

Про червя с шестью ногами и клещами спереди он сказал, что это личинка жука-плавунца, и позволил ей вцепиться в свой палец, — она не разжала своих клещей даже тогда, когда он приподнял ее, — и нам предложил попробовать.

— Это самый хищный зверь в пруде. Никому не дает пощады; даже на рыбок нападает.

Красные живые шарики он назвал водяными клещиками, червяков в трубочках — личинками ручейников, а самые трубочки их — чехликами.

Мы с Федей заслушались и глаз с него не сводили. Особенно поражало нас его умение обращаться со всей этой мелочью. Он брал их тонкими пальцами так, что они были в его руках совершенно беспомощными и не могли ни убежать, ни укусить его, а между тем, он не причинял им вреда. При помощи своего чудодейственного пинцета он обнаруживал такие подробности их строения, о которых мы ни за что не догадались бы. Он раскрывал пинцетом рты, залезал под жесткие надкрылия жуков, разделял на отдельные волоски и щетинки сплошные, казалось бы, хвостики и хоботки насекомых…

Как он их знает, — думал я, — вот бы мне так знать! И я чувствовал все большее и большее уважение к этому безусому юноше, почти мальчику, такому невзрачному на вид и с таким смешным прозвищем.

Вдруг сквозь щели между досками пробились яркие солнечные лучи, и в них заплясали веселые пылинки.

Тараканщик выглянул в щель и говорит:

— Ага! Гроза прошла? Прошла. Так! Можно и домой идти? Можно. Так. Пойдемте в город вместе, ребята. Пошли? Пошли.

Мне очень хотелось с ним идти, но Федя шепнул мне:

— А корзина-то у нас в пруде…

— Нет, — говорю, — мы еще здесь, на пруде побудем.

— Ну, тогда прощайте. А вам понравилось то, что я вам о зверушках рассказал? Понравилось?

— Очень.

— Так вот, приходите ко мне, когда будете в городе. Вы знаете, где я живу? Знаете. Так придете? Придете. Так!

И Тараканщик полез в щель, на балкон.

Когда мы были уже на балконе, Тараканщик вдруг вспомнил, что забыл в доме свой сачок.

Я принес ему сачок и спрашиваю:

— А этим сачком водяных животных можно ловить?

— Можно. Но лучше покрепче сделать. Покрепче. Так? Кольцо потолще, а вместо марли какую-нибудь плотную ткань. Так?

Показал нам, как прикрепляется к палке кольцо для сачка, еще раз попрощался с нами и зашагал по мокрой дороге.

— Вот бы нам, Шурик, все так знать, — задумчиво сказал Федя.

— Да, я тоже об этом подумал.

III

С балкона мы заметили, что в усадьбе, кроме старого дома, есть еще и другие строения. Неподалеку виднелись какие-то длинные низкие сараи, вроде товарных складов, совсем еще новые, из свежего тесу, а около них маленький, тоже новый, бревенчатый домик. Из трубы его поднимался к небу белый дымок.

— А ведь в усадьбе-то, Федя, кто-то живет. Как бы нас не прогнали отсюда!

Федя успокоил меня, и мы побежали вниз по аллее, к пруду. Следы только что прошедшего ливня были заметны во всем. Трава по обочинам аллеи была примята дождевыми потоками, а кое-где даже замыта нанесенным песком. В пруде заметно прибыла вода и стала мутной и желтой.

Вытащили свой рыболовный снаряд. И не без труда: пока мы подтаскивали к берегу и волочили по дну нашу корзину, она то и дело цеплялась и задевала за густо разросшиеся водяные растения. Когда мы, наконец, ее вытащили, она была вся опутана ими. На дне корзины билось несколько карасиков, совсем как медные пятачки — круглые, медно-красные и маленькие. С восторгом посадил я их в ведро.

— Вот, Федя, у нас в аквариуме и рыбки будут.

Мне уж так хотелось сделать аквариум, что в воображении своем я видел его вполне готовым. Правда, я еще совсем и не представлял, как буду его устраивать, ведь я понятия не имел об этом; но раз мне так хотелось иметь аквариум, я был уверен, что он будет.

Какие-то, еще туманные, планы уже завладели моим воображением. Пока я пересаживал в ведро карасиков, Федя очень внимательно разбирался в водяных растениях, окружавших корзину.

Вдруг он говорит мне:

— Смотри-ка, сколько здесь всяких зверушек.

Я тоже стал копаться в растениях. В самом деле, чего-чего тут и нет! На покрытых серо-зеленой слизью стеблях вяло ползают личинки стрекоз (я их уж знал теперь), сидят, прикрепившись, ракушки, ползают торопливо мелкие жучки, шевелятся изогнутые дугой ярко-красные червячки… А вот и знакомая личинка плавунца неуклюже барахтается среди мокрых стеблей и судорожно открывает и закрывает свои страшные клещи. А это что такое? Гляжу и глазам своим не верю — вокруг моих пальцев обвился… волос?! Да, волос, длинный, твердый и тонкий, чуть-чуть потолще тех волос, из которых вьют лески для удочек. Но только этот волос… живой! Да, несомненно, живой — вон как он извивается и хочет пролезть между пальцев.

— Федя, Федя! Гляди-ка, что это такое?

Но Федя нисколько не удивился.

— Это живой конский волос. Мы, когда на Прорве с отцом рыбачим, так там их много попадается. Жерличка постоит в воде подольше, он вокруг бечевки и обовьется, а то и вокруг лески на удочке.

— Да не может быть! Как же конский волос в воду попадает?

— А когда лошадей купают, у них и выпадают волосы из хвоста или из гривы и оживают в воде.

— Не может этого быть! Не может волос вдруг в воде ожить!

— Не знаю, Шурик, ребята так говорят. Да еще говорят, что эти волосы в людей впиваются.

— А Матвей Иванович так же говорит?

Сапожника Матвея Ивановича, Фединого отца, я давно знал. Был он человек уже пожилой, серьезный, начитанный и прекрасный рыбак. Его авторитет я высоко ценил.

— Да нет, — сказал Федя, — от него я не слышал. А ребята так говорят.

— Нет, Федя, как хочешь, не может этого быть. Не может конский волос живым сделаться!

Говорю так, а сам смотрю на странное создание природы, что завилось вокруг моих пальцев, и готов уже поверить, что это оживший конский волос.

— Знаешь что, Федя, давай потом спросим у Тараканщика, а ты у Матвея Ивановича.

— Ладно.

Посадили мы наш новый неожиданный улов в ведерко и собрались идти домой. Да и пора уж было, вечер наступил.

Вдруг на другом берегу пруда зашевелились кусты, раздвинулись, и вышел из них здоровенный парень с круглым лицом, в жилетке поверх рубахи, без шапки и с уздечкой в руках. Да как закричит на нас:

— Вы что тут делаете?! Рыбу ловите! Траву мнете! Вот я вас! — И побежал к нам, а сам все кричит и уздечкой размахивает.

Не знаю, испугались мы с Федей или нет, но только, не задумываясь ни на минуту, схватили удочки, ведерко, корзинку и помчались, что было мочи, вон из сада. Далеко в луга забежали. А когда остановились и перевели дух, парня уж не видно было. Должно быть, он и не гнался за нами.

Поглядели мы с Федей друг на друга и засмеялись оба враз.

— Видишь, Федя, я говорил, что прогонят. Так и вышло. Наверное, это сторож!

— А может, и не сторож, а просто парень. Ходил в луга за лошадью и захотел нас напугать.

Поднялись мы в гору, вышли на дорогу и зашагали в город. Шли молча. Я всю дорогу мечтал об аквариуме. Как это хорошо будет, когда мы сделаем себе аквариум! Он будет большой, красивый, с чистой водой и с зелеными растениями! А как будет привольно жить в нем зверушкам! И мы будем их знать так же хорошо, как Тараканщик. Завтра же начнем делать аквариум.

IV

Когда я вошел в дом, мама была одна в комнате.

Я, как был, с удочкой, с корзинкой, с ведерком, в грязных сапогах, подошел к ней и говорю:

— Посмотри-ка, что мы поймали!

Мама заглянула в ведерко и удивленно спрашивает:

— Это что же такое?

— Зверушки, мамочка, разные водяные. Мы с Федей их в пруду наловили. Какие они, мамочка, интересные! Нам о них Тараканщик рассказывал… Вот у этой зверушки — это личинка стрекозы — рука есть. А вот эта… да где же она?.. Федю за палец укусила… Да где же она? Погоди, я ее сейчас найду… А потом мы еще волос живой поймали!..

Все это я выговорил не переводя духу, за один прием и с большим азартом. А мама все больше и больше удивлялась:

— Постой, постой. Ничего не понимаю. Что за зверушки? Чья рука? Кто такой Тараканщик? Кто Федю укусил? Не торопись и не волнуйся. Расскажи толком.

— Так я ж и рассказываю! Ну, зверушек наловили. Вот этих, что в ведре… Мне, мамочка, банку из-под варенья нужно. Ты дашь? Сегодня, сейчас…

— Погоди, погоди. О банке после. А ты вот скажи мне, зачем вы их наловили? Зачем вам эти зверушки?

— Да мы аквариум с Федей будем делать. В аквариум их посадим.

— Аквариум. Понимаю — новое твое увлечение, новая фантазия. Что ж, аквариум — полезная и интересная вещь. Но ведь не сделать его вам. Ведь это трудно. Фантазер ты у меня!..

— Сделаем. Федя завтра придет, и сделаем. Мамочка, а банку-то ты мне сегодня дашь? Надо зверушек в нее посадить.

— Да ты поешь сначала, ведь ты целый день ничего не ел. Поди помойся. Да сапоги свои грязные сними. Смотри, сколько ты грязи в комнату принес.

Поел я и опять стал просить маму, чтобы она дала мне банку. А она говорит:

— Марьюшки нет, а я право не знаю, где у нас банки из-под варенья. Пойдем в кладовку, посмотрим. Возьми свечу.

В кладовке банок мы не нашли.

— Значит, они в погребе. Погоди, вот придет Марьюшка, она тебе даст банку.

Очень досадно мне стало. Мне так хотелось поскорее водворить зверушек на место, а главное, хорошенько рассмотреть их. Я взял большой эмалированный таз и вылил в него все, что было в ведерке.

Вылил и удивился — как много в нем оказалось зверушек. Так и кишат, копошатся, ползают один по другому. И сразу же мне в глаза бросилось, что многие зверушки жестоко покалечены. У кого ноги нет, у кого усиков, у кого хвостика. А от некоторых остались только половинки туловища. Эти, впрочем, еще шевелились, а вот и совсем мертвые. Когда я взял одного такого мертвеца, то оказалось, что это просто пустая шкурка. Вокруг таких шкурок на дне таза валялись оторванные головы, ножки, усики… Даже один из карасиков пострадал — лежит на боку и из спинки него вырван клок мяса.

Кто же это, думаю, так расправился? И вспомнились мне слова Тараканщика о личинке плавунца, что она самый хищный зверь в пруду. И верно — эти личинки меньше всех пострадали. А вот одна из них и сейчас держит в клещах зверушку. Значит, вот кто так наразбойничал! Придется их в отдельную банку посадить, а то они всех переедят. И карасиков надо посадить отдельно, а то их клоп-гладыш станет колоть. Да где же он, кстати? Стал искать его. Вот он! Но какой жалкий у него вид — из двух длинных задних веслообразных ножек, при помощи которых он так великолепно плавал, лежа на спине, осталась только одна, и теперь он беспомощно кружился на месте… Каковы живодеры, думаю, эти личинки плавунца — никого в покое не оставят! И папаша их, сам жук-плавунец, оказывается, нисколько не лучше: залез головой в раковинку прудовика и рвет его на части. Придется и его посадить отдельно.

В это время пришла наша Марьюшка. Она с нами с незапамятных времен жила и меня когда-то нянчила, а сейчас вела все наше несложное хозяйство. Мама служила кассиршей в земской управе и целый день проводила на службе, а Марьюшка на базар ходила, обед стряпала и вообще была полной хозяйкой.

— Господи, — сказала Марьюшка, заглянув в мой таз, — Шурик! Зачем ты погань-то эту принес? Раньше хоть рыбу носил. Васька сыт бывал. А эту дрянь куда?

Я обиделся.

— Ты, Марьюшка, ничего не понимаешь. Я аквариум сделаю и изучать их буду.

Вряд ли мой ответ удовлетворил Марьюшку. Но мы с ней никогда не ссорились. Спорить она не стала.

— Ну ладно, «изучай». А только таз-то как же, ведь мы из него в бане моемся.

— Так ты дай мне три банки из-под варенья. Мне мама позволила. Тогда я и таз освобожу.

Марьюшка принесла мне три банки — две больших, а одну поменьше.

Налил я в них колодезной воды из кадки, что в кухне у нас стояла. В одну большую банку посадил всех личинок плавунца, их было больше десятка, в другую — карасиков, а в третью, поменьше, — жука-плавунца. И сразу же заметил, что мы с Федей сделали большую ошибку — не взяли с собой никаких растений из пруда. Личинки, видимо, искали места, где им можно было бы укрепиться — цеплялись ножками за стенку банки, ползали по дну ее, а жук беспокойно плавал вверх и вниз. Но делать было нечего. Я положил только несколько камешков на дно банок. На них личинки и уселись.

Всех остальных зверушек я вылил в кадку с дождевой водой, которая стояла у крыльца. Потом поставил банки на окно у себя в комнате и только тогда немного успокоился.

Неудачи

I

На другой день я проснулся рано и, не одеваясь, побежал к своим банкам. Смотрю, что такое?! Карасики в воде кверху брюхом плавают — мертвые. Из полутора десятков личинок плавунца осталось пять-шесть, самых крупных, а от остальных валялись только ножки, головы и обрывки шкурок на дне банки. Вот хищные какие, думаю, даже друг друга не пощадили. А в маленькой баночке, где был жук-плавунец, — никого нет.

Я даже растерялся сначала, так все это было для меня неожиданно. Почему же, почему, думаю, так случилось? А, впрочем, если разобраться, так оно и понятно. Карасиков посадил я вчера, не подумавши, в непривычную для них колодезную воду, — вот они и умерли. Личинки переели друг друга потому, что я им никакой еды не дал. А вот куда жук девался? Может быть, кот Васька выловил? Нет, Васька, прежде всего принялся бы за карасиков. А может быть, жук улетел? Окно ведь всю ночь было открыто… Летают ли водяные жуки?.. Не знаю…

Сидел я так около банок и размышлял. В комнату заглянула мама.

— Что же это ты, Шурик, так, не одевшись, и сидишь? И такой грустный?

— Да у меня, мамочка, ничего не выходит. Карасики сдохли, жук пропал, личинки друг друга съели…

А мама мне говорит серьезно:

— Значит, не так это просто. Чтобы этих животных держать, надо знать, как их поместить и как ухаживать за ними. Жаль, что я не могу тебе в этом помочь — сама не знаю. Сходи к своему новому приятелю, к Тараканщику и спроси, как это делается.

Я ничего на это не ответил. А сам думаю: к Тараканщику я схожу, у него надо еще про живой волос спросить, но только сначала я буду аквариум делать. Сделаем с Федей аквариум, а там уж… всему научимся! Только бы аквариум сделать!

Взял я банку с личинками плавунца и вылил все, что в ней было, в кадку, куда я вчера посадил зверушек. А карасиков отдал Ваське.

Сел с мамой чай пить. Рассеянно прихлебываю из чашки, а сам все об аквариуме думаю и молчу. И, должно быть, вид у меня был в это время совсем особенный, потому что мама смотрела, смотрела на меня и вдруг махнула рукой безнадежно.

— Ну! Теперь новое дело нашлось у него! Раньше ужение было, а теперь аквариум! — и на службу ушла.

Сейчас, когда я вспоминаю все это, я никак не могу себе представить, как могло прийти мне в голову, что я способен сделать аквариум. Ведь это и взрослому человеку очень трудно, если только он не мастер-специалист. А мальчику в одиннадцать лет, каким я в ту пору был, и совершенно не под силу. Но я твердо помню, что тогда у меня и не было никаких сомнений на этот счет.

Приблизительно я так думал. Что такое аквариум? Это ящик, у него сплошное дно и четыре стеклянные стенки. Дно можно сколотить из досок, а стенки устроить так: сделать деревянные рамы, а затем вставить в них стекла, замазать их какой-нибудь замазкой, а заодно замазать и все другие щели в аквариуме, вот и все. А о том, что годится ли дерево, как материал для аквариума, о том, как тщательно и чисто должны быть пригнаны все его части, как плотно должны быть вставлены стекла, как и какой замазкой их надо замазать, — обо всем этом я и не думал. Впрочем, и то сказать, многое в детстве представляется простым и легко осуществимым, не только аквариум…

Пришел Федя. Принес с собой рубанок и стамеску. У меня были молоток, небольшая пила да перочинный ножик. Вот и все наши инструменты, которыми мы собирались сделать аквариум. Помнится, что и Федя, а он на год был старше меня и гораздо практичнее, тоже никаких сомнений не выражал. Может быть, моя горячность и его увлекла.

Пошли мы с ним искать материал. Побывали в дровянике, в сарае, на чердак слазили, даже в баню заглянули. Измазались в пыли, в паутине, но ничего подходящего так и не нашли. Наконец, обратились к Марьюшке. Она сжалилась над нами, принесла из кладовой ящик. Хороший ящик — и величина подходящая, и доски струганые, белые.

Я обрадовался: вот, думаю, как раз то, что нам нужно. Дно ящика мы так целиком для аквариума и оставим, а из стенок рамки сделаем. А дерево-то какое! Чистое, гладкое!

Уселись мы с Федей на крыльце и принялись за работу. Разобрали ящик. Дно удалось сделать сравнительно легко. Мы просто сложили доски, которые составляли дно ящика, вплотную друг с другом и прибили к ним два поперечных бруска. Получился щиток. Щели в нем решили замазать после. Дошло дело до рам. Стали заготовлять для них досочки. И бумажкой мы меряли, и карандашом по линейке чертили, и пилили, и рубанком строгали, и еще половины нужного нам количества досок мы не заготовили, а уж устали оба.

В это время возвратилась со службы мама. Я даже удивился, что так скоро прошло время.

Пообедали мы с Федей и опять принялись за работу. И на другой день работали, пока снова не устали и не измучились.

И только теперь стало ясно: аквариума нам не сделать.

Мы перепортили почти весь заготовленный материал, а сделали всего две рамки. Да какие — и неровные, и косые, и непрочные. Да и неудивительно, конечно. Без инструментов и без умения разве мыслимо сделать прочную аккуратную рамку, в которую можно было бы плотно вставить стекло. Такая рамка только с виду кажется простой.

Усталые, грустные и недовольные, сидели мы с Федей на крылечке среди стружек, обрезков и всякого мусора.

Марьюшка вышла на крыльцо и спрашивает:

— Что сидите без дела? Кончили, что ли, свою работу?

— Да, кончили, — говорю, а самому так обидно, так обидно, что не сумели мы добиться своей цели.

— Что же это вы оба так сидите, как мышь на крупу надулись? Повздорили, что ли?

— Да нет, Марьюшка, не повздорили…

— Ну и ладно, хорошо, что не вздорили. А стружку-то да мусор убрать, что ли, можно? Ишь, весь двор запакостили!

И Марьюшка взяла метлу и смела стружку в кучу.

— А это тоже в мусор можно? — и показывает на наши рамки.

— Можно, — говорю ей со вздохом.

Забрав в охапку весь мусор и собираясь унести его в кухню, Марьюшка имела еще жестокость сказать нам:

— Так это вы значит, для меня два дня старались. Мне на подтопку стружки делали. Ну! Ну! И то дело!

Если бы она только знала, как больно нам было слышать эти слова, она бы их не сказала.

Так и кончилась наша затея сделать настоящий аквариум.

Но желание иметь его, конечно, не пропало. И когда прошли первые самые горькие минуты разочарования, у меня снова появилась надежда.

— Знаешь что, — говорю я Феде, — давай сходим завтра к нам в училище и попросим, чтобы нам дали на лето аквариум. Он ведь там все равно пустой стоит.

— А кого попросим? Сейчас лето, у вас в училище и нет никого, кроме сторожа.

— А у директора, ведь он там в училище и живет.

Сказал, а самому страшно стало: живо представил себе директора с громадными рыжеватыми усами и громоподобным голосом, которым он нагонял страх на все наше училище зараз. Я его только в такие моменты видал, и таким он мне и представлялся: стоит перед молчаливыми рядами учеников и весь громадный актовый зал наполняет раскатами своего мощного голоса, даже в коридоре эхо отдается. Как к такому подойдешь!

— Ну, не у директора, — говорю, — так у кого-нибудь другого. Есть же там начальство какое-нибудь…

Так и порешили — сходим завтра в училище.

Делать нам пока больше было нечего. Захотелось нам посмотреть, что сталось с теми зверушками, которых я посадил в кадку.

Наклонились над ней. От зеленоватой темной воды припахивало гнилью, и в глубине ее ничего не было видно.

Засучил я рукав и опустил руку в воду по самое плечо. На дне слизь, и только. Впрочем, мне показалось, что какие-то мелкие существа плавают и слегка касаются моей голой руки. Попробовал ловить их — не даются. Федя тоже в воде рукой пошарил и тоже ничего не поймал.

— Видно, пропали, Шурик, зверушки наши.

— Ничего, если аквариум у нас будет, новых наловим. Только бы аквариум достать.

— А сейчас давай сачки себе сделаем. Как у Тараканщика.

На этот раз мы с Федей сумели справиться с задачей, и сачки у нас получились хорошие, такие же, как у Тараканщика. Это нас утешило.

II

Еще не было двенадцати часов, когда мы с Федей на другой день подходили к реальному училищу, в котором я учился. Длинное, приземистое двухэтажное здание, дикого серого цвета выглядело угрюмо и неприветливо.

Опять представился мне наш страшный директор. Сейчас разговаривать с ним придется… Может быть, не ходить к нему?.. А аквариум?! Нет, надо идти. Что будет!

Взошли в подъезд, и я взялся за ручку тяжелой дубовой двери. Дверь была не заперта.

Через «шинельную» с рядами пустых вешалок мы прошли в длинный полутемный коридор, протянувшийся через все здание. Здесь было тихо и пахло давно знакомым «школьным запахом» — чем-то затхлым, сырым и кислым.

Ни в «шинельной», ни в коридоре никого не было. Осмотрелись мы с Федей, нарочно прошлись по коридору, громко топая ногами, чтобы дать о себе знать. Никто к нам не вышел.

— Давай, — говорю, — Федя, заглянем в естественно-исторический кабинет. Посмотрим, тут ли еще аквариум.

Подошли к кабинету, он тут же внизу помещался, привстали на цыпочки и сквозь стеклянный верх двери заглянули в кабинет.

Аквариум был тут. Как и зимой, он стоял на подоконнике, пустой и запыленный. Да и все в кабинете было запылено и в полном беспорядке. На столе лежала и стояла немытая химическая посуда и какие-то поломанные приборы. Из полуоткрытого шкафа вылезал боком ящик с насекомыми, наколотыми на булавках. В одном из углов виднелась куча бесформенного хлама, а из темного промежутка между двумя шкафами жалостно глядел прямо на нас пустыми глазницами искалеченный, серый от пыли, скелет человека. В белых зубах черепа был плотно зажат окурок папиросы.

Впрочем, все это нисколько меня не удивило. «Кабинет» имел свой обычный вид. Таким же он бывал и в учебное время. Окурок папиросы, я помню, торчал в зубах скелета целую зиму…

В конце коридора заскрипела и завизжала на блоке дверь. В полумраке, гулко шагая, показался человек. Я его сразу узнал. Это был наш швейцар Максим Андреич, которого мы, ученики, любили. Он был еще не старый, худощавый, с квадратным лицом и с подстриженными по-солдатски «бобриком» волосами и колючими солдатскими усами. Любили мы его за то, что он всегда спокойно и ровно относился к нам и хоть порой прикидывался строгим, но никогда не жаловался на нас начальству, а порой и покрывал наши шалости и даже заступался за нас.

Максим Андреич подошел к нам и спросил строго:

— Вам что, господа?

— Нам директора повидать надо, Максим Андреич. Он здесь? Не ушел?

— Господин директор здесь. А вам его зачем?

— А мы хотим у него аквариум попросить, чтобы он нам его на лето дал… — И с жаром и очень подробно я рассказал Максиму Андреичу, зачем нам нужен аквариум и какие интересные есть водяные животные. Очень убедительно рассказал.

Максим Андреич вполне спокойно, не перебивая, меня выслушал, а затем вдруг подмигнул левым глазом и сказал загадочно:

— Имеет свою приятность! — и замолчал.

— Так как же, Максим Андреич, директора-то увидать? Где он?

— А они у себя на балконе с семейством завтракают… На вольном, значит, воздухе, — неторопливо сказал Максим Андреич и прибавил: — Имеет свою приятность! — и снова подмигнул левым глазом.

— А как же к нему пройти? — спрашиваю, а у самого уж сердце сжалось, и мурашки по спине пробежали, — так страшно показалось разговаривать с директором.

— Вы подождите здесь, а я ему доложу. А только аквариум до господина директора дело не касающее. Об аквариуме надо вам доложить Николаю Николаевичу, господину Врончевскому.

Николай Николаевич Врончевский был у нас преподавателем естествознания, или естественной истории, как тогда называли. В его ведении и был кабинет.

— А он где? Николай Николаевич? — спрашиваю, а сам чувствую, как у меня от сердца отлегло, так я обрадовался, что можно с директором не говорить.

— А они, надо полагать, у себя на квартире. Недалеко отсюда, через квартал на этой же улице. Вчера они жалованье получать приходили. Имеет свою приятность! — и повторив эту свою любимую поговорку, Максим Андреич опять подмигнул.

— Так мы, Максим Андреич, прямо к нему и пойдем. А директору и докладывать не надо.

Пошли к Николаю Николаевичу. Зимой в училище я его видал только издали, а дела с ним мне не приходилось иметь. В нашем первом классе естествознания не было, и он у нас не преподавал. Я знал его только по наружности. А наружность у него была неинтересная, уж очень унылая. Все на нем как-то вниз свисало. Волосы спускались на лоб, брови — на полузакрытые тусклые глаза. Нос тоже был висячий, а из-под него усы свисали. Даже форменная тужурка висела на нем, как на вешалке. Идет он, бывало, на урок по коридору, и такой у него вид, точно он спит на ходу и скучный сон видит. Ученики звали его Мочалкой.

Николай Николаевич жил в небольшом домике. Мы зашли с Федей на двор, осмотрелись. Через открытое окно донеслась до нас негромкая музыка. Кто-то в доме играл на рояле. Да так хорошо, — печально и торжественно, что я невольно заслушался и остановился. А Федя так и замер: он очень любил музыку.

Мне захотелось посмотреть, кто так хорошо играет. Неужели Николай Николаевич? Я приподнялся на цыпочках и заглянул в окно — он, Николай Николаевич! Но только как будто и не он. Как-то совсем по другому выглядит, не так, как в училище. И вид у него не сонный, а оживленный и немножко строгий. Брови приподняты, глаза открыты и блестят, и даже висячий нос его как будто тоже приподнялся. Словом, живой человек да и только. Что с ним случилось, думаю, неужели он так от музыки изменился?

В это время с другого конца двора подошла к крыльцу высокая красивая дама. Поднялась на две ступеньки, остановилась и спрашивает:

— Вам, мальчики, кого нужно? Николая Николаевича?

— Да, мы к нему.

— Пойдемте, я вас проведу.

Дама провела нас в переднюю, и пока мы с Федей искали, куда бы наши фуражки положить, она прошла в комнату, откуда слышалась музыка. Николай Николаевич играл в это время уж что-то другое — веселое и бурное. Слышим, дама говорит громко:

— Николай Николаевич, мальчики к тебе пришли.

Несколько раз повторила она эту фразу — занятый игрой Николай Николаевич, должно быть, ее не слышал.

Наконец, музыка оборвалась.

— Да, да, — сказал Николай Николаевич, — слышу, слышу… мальчики пришли. Какие мальчики? Зачем мальчики?

А мы с Федей в это время уже вошли в комнату, поклонились и остановились в смущении, Николай Николаевич повернулся и увидел нас.

И вот на наших глазах, с неуловимой быстротой с ним произошла поразительная перемена. Брови его опустились вниз, глаза до половины закрылись веками и потускнели, а красный нос уныло повис. И сам он как-то опустился и сделался опять прежним, обычным Николаем Николаевичем.

Поглядев на нас уже сонными глазами, он спросил скучным голосом:

— Вы ко мне, господа? Что вам угодно?

Мне тоже сразу стало скучно и захотелось поскорей уйти.

Кое-как, вяло и запинаясь, без всякого энтузиазма, рассказал я ему, что нам нужно, и замолчал.

— Нет, господа, вашу просьбу исполнить не могу. Аквариум — вещь дорогая, казенная, а вы можете его испортить, например, разбить. Кроме того, из ваших слов я вывел заключение, что вы еще не отдаете себе ясного отчета, зачем вам нужен аквариум. В котором классе вы учитесь? Я вас что-то не припомню.

— Во второй, — говорю, — перешел. А вот Федя, — он в городском учится.

— Ну, вот видите. Следовательно, вы не проходили еще курса естественной истории, и вам еще рано заниматься изучением пресноводной фауны. У вас нет для этого необходимых знаний.

И долго еще он нам повторял все одно и то же и все так же монотонно и все так же скучно.

На меня от скуки напал столбняк. Я уже и слова его перестал различать, и аквариума уже мне было не нужно, а только и думаю, как бы уйти поскорее. Взглянул на Федю, вижу, и у него лицо вытянулось и побледнело.

Николай Николаевич замолчал, наконец, и посмотрел на нас выжидательно.

Мы с Федей потоптались на месте, пробормотали какие-то прощальные слова, поклонились и, все убыстряя шаги, направились в переднюю. Схватили свои фуражки и, как только вышли во двор, не вытерпели, — бегом побежали. Остановились мы только тогда, когда уже были далеко. Вздохнули оба с облегчением, и стало нам легко и весело.

Но ненадолго. А аквариум-то как же, думаю. За эти дни я так сжился с мыслью, что у нас с Федей будет аквариум, что отказаться от нее казалось просто невозможным.

— Не дал аквариума! Как это он сказал, Федя: «Отчета себе не отдаете, зачем вам аквариум». Так, что ли?

— А ты, Шурик, уж больно плохо ему про аквариум рассказал. Он и не понял ничего. Ты Максиму Андреичу лучше рассказывал.

— Пожалуй, и верно. Оттого и не дал. Да уж очень скучно говорить с ним… Ну, что ж теперь мы будем делать?

Федя, не задумываясь, ответил:

— Пойдем к Тараканщику!

III

Дом, в котором жил Тараканщик, стоял на самом краю города, на берегу реки Ярбы. Это был большой старый дом, обросший кругом высокими кустами сирени. За домом на целый квартал тянулся сад. Высокое крыльцо выходило прямо на улицу.

Мы поднялись по скрипучим ступеням и вошли в сени, освещенные маленьким круглым окном с цветными стеклами. Из широко открытой двери, ведущей в дом, оглушительно звонко залаял на нас белый с черным пятном на голове фокстерьер с обрубленным хвостом. На его лай откуда-то появилась девочка, лет десяти-одиннадцати, с косичкой и бойкими глазами, очень похожая лицом на Тараканщика. Она громко закричала на собаку:

— Чарли! Перестань! Чарли! — но Чарли только усиленно завилял своим обрубком и залился таким исступленным лаем и так угрожающе бросился на нас, что мы отступили. Тогда девочка взяла собаку на руки и хлопнула ее ладонью по лбу. Чарли умолк, а девочка вопросительно поглядела на нас.

— Нам бы, — говорю, — нужно… — и запнулся. Я хотел сказать: Тараканщика, но сообразив, что так будет неудобно. — Борю… Студента…

— Боря! Борис! Борька! — громко закричала девочка, а фокстерьер у нее на руках опять залился отчаянно-звонким лаем. — Борька же! — старалась перекричать девочка и даже ногой от нетерпения топнула.

— Иду. В чем дело? Пожар? Землетрясение? Потоп? Почему такой шум, гвалт, крик, лай?

В переднюю вошел Тараканщик, все в той же линялой ситцевой рубашке, в которой мы видели его в Макарьине.

Увидев нас, он сказал:

— А! Пришли? Пришли. Так! Не оглохли от этого шума? Не оглохли. Так. Ну, пойдемте ко мне.

Комната у Тараканщика была маленькая, окно ее выходило в сад, прямо в сиреневый куст. На столе стоял блестящий микроскоп под стеклянным колпаком, несколько баночек, пробковые пластинки с наколотыми на них насекомыми, какие-то дощечки с растянутыми бабочками. На окне две-три большие банки с водой и растениями.

Но разглядывать все эти интересные вещи было некогда. Не дав нам опомниться, Тараканщик засыпал нас вопросами. Мы с Федей едва-едва успевали отвечать. И уж через несколько минут Тараканщик узнал обо всех наших неудачах.

— Так, — сказал Тараканщик. — Ну, а теперь поговорим серьезно. Поговорим? Поговорим. На что вам аквариум?

Я даже удивился такому вопросу.

— Как на что? Животных водяных изучать… «Пресноводную фауну», — вспомнились мне слова Николая Николаевича.

— Ага, пресноводную фауну! Так. А я думал для того, чтобы на окно поставить и золотых рыбок напустить. Вместо украшения. Для этого? Нет, не для этого? А тогда вам и не надо аквариума! Не надо? Не надо. Так?

— Не понимаю, — говорю.

— А вот сейчас поймешь. Ты вот всю «пресноводную фауну» Макарьинского пруда в одном ведерке нес. И что ты домой принес? Рожки да ножки? Так? Так. Ну, и в аквариуме то же будет. Скушают они друг друга. Понял? Скушают. Это раз. Теперь два. Ты где нашел личинок ручейников? В ручье с ключевой водой? В ручье. А карасиков? В пруде? В тине? В тине. А в аквариуме ты их в одну и ту же воду посадишь? Посадишь. А что будет? Сдохнут и те и другие. Сдохнут? Сдохнут. Так?

— Как же быть? — говорю, а у самого в голове уже начинает что-то брезжить. И у Феди лицо просветлело:

— Как быть? А вот как… — и Тараканщик взял с окна точно такую же банку из-под варенья, в какую я карасиков и личинок садил, и поставил ее осторожно на стол.

— Чем это вам не аквариум? Аквариум? Аквариум.

На дне банки был слой черной земли, поверх ее чистый песок и на нем два-три камешка. В прозрачной воде висело несколько стебельков какого-то растения с курчавыми серовато-зелеными полупрозрачными листочками. На стенках банки, неподвижно прикрепившись к стеклу, сидели две-три спирально завитые ракушки. Внимательно приглядевшись, я заметил еще, что по дну и по растениям ползали живые мешочки, словно сшитые из обрезков листьев. Из переднего отверстия мешочка выпячивался серебристый пузырек воздуха, и внутри его была видна головка и пара бойко работающих ножек.

— Что это такое?

— А что? Интересно? Это гусеница. Гусеница одной бабочки. Гидрокампы. Я ее и хочу вывести.

— Гусеница? В воде?!

— В том-то и дело! Только она в воде и не в воде. Внутри мешочка — воздух. Видишь, капелька его высовывается. Она воздухом дышит. Воздухом? Воздухом. Так?

— А что они едят?

— Вот это растение, что в воде плавает. Рдест. И мешочек свой они построили из его листиков.

— А ракушки зачем?

— Ракушки? Они у меня вроде дворников. Видишь, на стекле зеленый налет? Это микроскопические водоросли. А ракушки… это катушки, так называемые, поедают их. И чистят мне стекло. Так? И им хорошо, и мне. И гусениц они не трогают, и гусеницы им не мешают. Вот так и живут. В мире? В мире.

Показал нам Тараканщик и другие свои банки. В одной жили хищные личинки какого-то редкого жука, а вместе с ними — знакомые нам маленькие красные червячки — мотыль, как назвал их Тараканщик.

Личинки жука питались мотылем. В другой — личинка стрекозы и тот же мотыль. Интересные истории рассказал нам Тараканщик и про этих животных.

Мы с Федей, что называется, и уши развесили. У меня даже щеки разгорелись… Для меня уже было ясно, что большого «настоящего» аквариума нам и в самом деле не нужно… во всяком случае, без него можно пока обойтись. Ведь все равно: каждая зверушка живет по-своему. Одной нужно одно, другой — другое. Каждую устроить так, как ей нравится. А банок из-под варенья у нас найдется сколько угодно.

В это время в дальних комнатах дома послышался шум. Хлопнула дверь, что-то упало и загремело по полу, раздался собачий лай, и детский голос прокричал что-то. Через мгновение к нам, стуча когтями по полу, ворвался Чарли и с пронзительным лаем заметался по комнате. Следом за ним вбежала та девочка, которая нас встретила. В руках у нее был сачок, конец его она держала в кулачке. Косичка ее растрепалась, щеки горели, а бойкие глазки ее так и светились торжеством.

— Поймала, Борька, поймала! — оглушительно кричала она.

— Видали вы сумасшедших девчонок? — сказал нам спокойно Тараканщик. — Не видали? Так вот смотрите. Маруська, что случилось?

— Махаона поймала! Того, что вчера у беседки летал и ты не мог поймать.

— Того самого? А может быть, другого?

— Нет, того, я его узнала,

— Того? Ну, пусть. Сади его в морилку, а потом расправь. Сумеешь? Сумеешь. Так.

Девочка подвинула к себе банку и принялась осторожно освобождать из сачка свою добычу. А Тараканщик сказал, обращаясь к нам:

— Это моя главная помощница. Все умеет и насекомых знает неплохо.

Ишь ты, думаю, девчонка, а умеет. А я вот даже и не знаю, что значит «расправить» 13 махаона. И самого махаона не знаю, какой он.

Девочка посадила махаона в банку, закрыла ее пробкой и убежала, а за ней бросился и Чарли. В комнате стало опять тихо.

— Итак, — сказал Тараканщик, — большого аквариума вам не нужно. Не нужно? Не нужно. А что вам нужно? Вам нужно хорошую книжку. Но только хорошую. А у меня ее нет. Подходящей нет.

— Брэма в библиотеке взять можно.

— Нет, Брэм вам не подойдет… Да я подумаю. Может быть, что-нибудь и сумею достать для вас. А пока будете сами наблюдать. Сами? Сами. Да ко мне чаще заходите. Будете ходить? Будете. Так.

В это время его позвали обедать, и мы собрались домой. Прощаясь, я вспомнил про живой волос и рассказал Тараканщику о наших догадках.

— Какие пустяки, — сказал Тараканщик. — Разве может волос ожить? Не может? Не может. Это не волос, а червь. Червь. Его зовут волосатик. Когда-нибудь я расскажу вам о нем. И в людей он не впивается. Это враки? Враки.

IV

Дома за обедом я рассказал маме о наших похождениях. Когда я с восторгом описал ей банки Тараканщика, мама спросила:

— Так, значит, вы и без аквариума можете обойтись?

— Выходит так, мамочка!

— Ну, это хорошо. Я сегодня у знающих людей спрашивала об аквариуме. Оказывается, это дорогая вещь. Нам с тобой не купить. Да и купить его можно только в Петербурге или в Москве. А все-таки я тебе насчет аквариума кое-что приятное скажу. Сказать?

— А что? Скажи, мамочка! Скажи!

— У нашего бухгалтера, Семена Васильевича, оказывается, есть дома прекрасный аквариум. И он тебя звал зайти посмотреть. И обещал научить тебя ухаживать за ним. И книжку об аквариуме обещал дать… Ну, что ж, пойдешь ты к нему?

— Конечно, пойду, мамочка. И с Федей.

— Ну, так вот, завтра и идите. Он завтра днем дома будет.

Сразу после обеда я побежал к Феде.

— Пойдешь? — спрашиваю.

— Ладно, пойду. А я, знаешь, о чем думал? Давай сегодня банки приготовим для новых зверушек. Как у Тараканщика — земли и песку наложим, воды нальем, а завтра сходим посмотрим аквариум, да и пойдем за зверушками.

Так и сделали.

Песок и даже воду мы решили принести с реки. Ведь опыт показал, что колодезная вода не годится. Взяли два ведра и пошли на реку. До Ярбы от нашего дома было недалеко — спуститься всего два квартала под гору да перейти неширокую пойму — тут и Ярба.

На песчаной косе мы набрали полное ведро речного песку. В другое ведро зачерпнули воды и сунули в него несколько водяных растеньиц, которые нашли неподалеку в небольшом заливчике.

Потащили все это домой. Умаялись, запыхались и раскраснелись — ведра тяжелые, а тащить их надо в гору.

Решили приготовить все три банки, что у меня были. Пошли в огород, положили на дно каждой банки слой черной земли с гряды. Тараканщик говорил, что земля нужна, чтобы посадить в нее растения. Землю выбрали хорошую, жирную и без комков. Потом засыпали землю в банках слоем речного песка, чтобы она не мутила воду. Получилось у нас как будто бы и хорошо — как у Тараканщика.

— Ну, теперь, — говорю, — будем воду наливать!

Приподнял я ведро и стал через край лить воду в банку.

— Батюшки мои! Что такое?

Тяжелая струя воды взрыла песок, размыла под ним землю, и банка оказалась наполненной не водой, а грязью…

— Вот так аквариум! Надо, значит, осторожнее воду лить.

Принес я ковшик и чашку. В другую банку стал наливать Федя. Зачерпнул он из ведра чашкой, наклонил банку и начал лить небольшой струйкой по стенке. Но только и этот прием мало помог — вода в банке замутилась, а, кроме того, и песок, и земля, как только пропитались водой, сползли на одну сторону.

— Нет, и так не годится, а давай, Федя, вот так: на песок положим дощечку да на нее и будем помаленьку из чашки лить воду.

С третьей банкой так и поступили. Этот способ лучше всех оказался: слой песка и земли остался непотревоженным. А только все-таки вода в банке стала мутной, а у Тараканщика она была прозрачная, как стекло.

— А ведь и в ведре вода мутная! — сказал Федя, заглянув в ведро.

— Почему же? Ведь мы чистую брали.

— А вот почему. С травы эта муть, — Федя взял в горсть те растения, что были в ведре, и сполоснул их. Вода в нем сразу стала молочной. — Надо бы нам промыть траву сначала, а потом в ведро класть. Придется опять за водой идти.

Хоть и очень не хотелось, а пришлось еще раз сходить на реку. На этот раз мы тщательно вымыли растения, прежде чем их в ведро положить. Землю и песок в банках пришлось переменить.

Дотемна провозились мы с банками. А успеха так и не добились. Вода в ведре на этот раз была совершенно чистая, наливали мы ее со всеми предосторожностями, а она все-таки мутнела. В чем дело? Почему? Мы с Федей долго ломали голову, да так и не могли додуматься. Даже в уныние пришли. Впрочем, Федя пробовал меня утешать:

— Она, Шурик, к утру отстоится. Светлая будет.

Книга

I

На другой день я подошел к окну, где стояли мои банки, и обрадовался. Вода в них, действительно, отстоялась и была совершенно прозрачная. Но чуть только я слегка пошевелил карандашом воду в одной из банок, как клубы мути поднялись со дна. Стало ясно, что если посадить в банку хотя бы одну только маленькую, но бойкую козявку, она через пять минут взмутит всю воду.

Эх, думаю, даже и такого-то аквариума мы не сумели сделать. Нет, надо нам еще учиться да учиться.

Скоро пришел Федя, Мы с ним позавтракали и около полудня пошли смотреть аквариум.

Домик, в котором жил Семен Васильевич, был небольшой, еще совсем новый, украшенный затейливой резьбой. И всюду вокруг него в изобилии росли цветы и всякая зелень. И на окнах в горшках и ящиках, и в палисаднике на клумбах были цветы, и по стенам они вились на протянутых веревочках. А когда мы вошли во двор, то и здесь увидели затейливо разбитый цветник.

Мы поднялись на широкое крыльцо, тоже сплошь уставленное цветами. Вошли в полутемные сени и чуть-чуть было не натолкнулись на низенькую, но очень толстую старушку.

Всмотревшись маленькими заплывшими глазками в наши лица, она сказала певуче:

— Проходите, милые, в комнаты, что ж вы тут стоите. Сенечка говорил мне, что ждет гостей. А я сейчас его покличу, на огороде он копается.

Мы с Федей вошли в большую, светлую переднюю. А старушка вышла на крыльцо и закричала своим певучим голосом:

— Сенечка! Сеня! Иди-и! Гости пришли!

Покричав, старушка провела нас прямо в комнату, где находился аквариум. Комната была большая и светлая. Как и во всем доме, в ней было так много цветов, что из-за них не было видно и мебели. В глубине ее на специальном столике, полускрытый цветами, стоял аквариум. Большой, больше аршина в длину, аквариум до краев был наполнен совершенно чистой прозрачной водой. Среди путаницы зеленых стеблей с просвечивающими листочками бойко плавали изумительно пестрые, яркой радужной расцветки мелкие рыбки с изумительно яркими плавниками, необычайно причудливой формы. Одни гонялись друг за дружкой по всему аквариуму, другие лениво ползали по дну, третьи, как пестрые птички, как будто сидели на ветвях подводных растений.

Но больше всего меня заинтересовал устроенный в аквариуме двухъярусный грот из окатанных водою гладких камешков и раковин. На верхушке его из кончика тонкой трубки бил фонтанчик. Струйка падала на камешки и, чуть слышно журча, ручейком стекала в аквариум. Кроме рыбок, которых было больше десятка, я заметил в аквариуме двух-трех ракушек прудовиков, плававших по поверхности воды, да несколько катушек, прикрепившихся к стенкам аквариума. Вероятно, они и здесь, как в банках у Тараканщика, очищали стекло.

Рассмотрев все это, я перевел дух и взглянул на Федю. Вижу, и ему аквариум понравился: щеки у него раскраснелись и глаза из-под длинных ресниц блестят.

В это время в передней послышались шаги, и мужской басистый голос сказал:

— Мать, дай же мне помыться!

Старушка быстро-быстро засеменила из комнаты. Вообще, несмотря на свою тучность, она двигалась очень проворно.

Мы остались одни.

— Вот смотри, — сказал я Феде, — рыбки по песку ползают, а мути не поднимают. В наших банках сейчас бы всю воду замутили. Почему это?

— Не знаю, Шурик, спросим вот… А рыбки-то какие красивые!

— А фонтанчик? Тебе он нравится? Красиво ведь?..

Не успели мы с Федей и поговорить об аквариуме, как в комнату вошел сам Семен Васильевич — высокий, не старый еще человек, с блестящими белыми зубами, но с совершенно лысой головой и весь бритый, без усов и без бороды. Такие лица до революции редко попадались, тогда взрослые мужчины обязательно носили усы и бороду или, по крайней мере, одни усы.

Семен Васильевич поздоровался с нами и спрашивает густым басом:

— Ну, что? Понравилось? Это же моя игрушка! — а сам улыбается самодовольно и белые свои зубы показывает.

— Понравилось, очень. А как эти рыбки называются?

— Это же макроподы! — сказал Семен Васильевич и поглядел на нас с гордостью. Но заметив, что это название ничего нам не говорит, пояснил: — Китайская рыбка. Водится в Китае, в канавках на рисовых полях. Рис же на болотах сеют.

— А как она к вам попала?

— К нам их привозят из Германии. А я их купил в Москве. Года два-три тому назад был в Москве и купил парочку. Привез да и развел у себя. Они же у меня доморощенные. Их много было бы, но очень они гибнут пока маленькие. Выкормить их очень трудно. И холодной воды боятся. Зимой приходится подогревать аквариум. Вот сюда я лампу ставлю. — И он показал на полочку, устроенную как раз под срединой аквариума.

Рассказывал Семен Васильевич очень охотно. Ему, должно быть, редко удавалось поговорить о своем любимом развлечении. А мы его внимательно и с интересом слушали. Много он нам рассказал о макроподах — как они гнездо строят, как самец-макропод мальков оберегает и как в гнездо их переносит, когда они разбегутся.

— А вы только макроподов и держите? — спрашиваю.

— Пока только. Ведь это же интереснейшая рыбка! — и опять стал рассказывать, как трудно и интересно воспитывать мальков-макроподов.

Потом мы стали расспрашивать Семена Васильевича про аквариум, где он его достал, из чего грот сделан, как фонтанчик устроен, зачем он… Семен Васильевич подробно и с удовольствием нам отвечал и при этом широко и довольно улыбался, показывая свои белые зубы.

Интересно было его слушать, но меня все время грызла мысль, что все это нам ни к чему, аквариума у нас нет и не будет, и макроподов мы не заведем. Поэтому я постарался перевести разговор на практическую почву и задал Семену Васильевичу вопрос, который нас с Федей мучил со вчерашнего дня, как сделать, чтобы песок не мутил воду в аквариуме.

— Промыть же его надо, — сказал Семен Васильевич.

«Вот тебе на! — думаю. — Да ведь песок-то мы и так из воды брали, из речки. Чего ж его еще мыть?»

И Феде, должно быть, та же мысль пришла — он вопросительно посмотрел на Семена Васильевича.

А Семен Васильевич повторил:

— Ну да! Его промыть надо же. Чему же вы удивились?

— А как же его промыть?

Как все на свете моют — в воде же. Положить в таз, налить воды, разболтать. Мутную воду слить, налить свежей и снова разболтать… до тех пор, пока вода совсем не перестанет мутиться. Вот! А как же иначе? Иначе же нельзя же!

А я опять удивился: как просто! И как это нам самим в голову не пришло. Ведь в самом деле: «иначе же нельзя же».

Сзади нас послышался певучий голос старушки:

— Сенечка, зови дорогих гостей чаю откушать!

— Пойдемте, — сказал Семен Васильевич. — Матери слушаться надо. Я хоть и большой сын, а слушаюсь.

В маленькой столовой цветы стояли не только по всем углам, но даже на буфете. Старушка налила в стаканы чаю, сама наложила нам полные блюдечки клубничного варенья и подвинула корзинку с домашним печеньем. А Семену Васильевичу подала большую чашку, должно быть, его любимую.

За чаем я спросил у Семена Васильевича, кто это развел такое множество цветов.

— Да все я же, — сказал Семен Васильевич, — жены у меня нет, детей нет. В карты я не играю, водки не пью. А жить же надо же? Вот и живу: днем на счетах щелкаю, а по вечерам и в праздники — с цветами да с рыбами. Собака живет, кошка живет, и я живу.

Когда мы кончили чай, Семен Васильевич куда-то вышел и скоро вернулся с книгой в руках. Книга была большая, толстая, в прочном переплете, с яркими золотыми буквами на кожаном корешке.

— Вот, — сказал Семен Васильевич, — читайте! В этой книге все есть об аквариуме. Но уговор: книгу беречь, не пачкать и не трепать.

Чуть не с благоговением я принял у него из рук книгу. А Семен Васильевич вдруг снова вышел на минутку и на этот раз принес большую низкую, но очень широкую банку из толстого стекла.

Вот, и это возьмите. Мне она пока не нужна, вам пригодится. Только на солнце не ставьте. На солнце такие банки, случается, лопаются от неравномерного нагревания.

Домой мы возвращались с Федей, как говорится, ног под собой не чуя, — так хотелось нам поскорее посмотреть, что есть в книге.

Дома кое-как высидели обед. Я даже маме ничего, против обыкновения, не рассказал, а на вопросы ее отвечал кратко и рассеянно. Мама пробовала было к Феде обратиться, но и от него большого толку не добилась. Тогда она махнула безнадежно рукой.

— Ну! Оба помешались!

После обеда принялись мы с Федей за книгу. Сначала решили просто посмотреть ее.

Книга называлась так: «Аквариум любителя». Это заглавие было напечатано красивыми крупными буквами, а под ним, буквами помельче, стояло: «Н. Ф. Золотницкого». Картинок в ней было множество.

Начиналась книга описанием, какие бывают аквариумы. Оказывается, что они могут быть очень разнообразны: и круглые, и шестигранные, и квадратные. Нашли и такой, который только что видели. Тут было сказано, как надо промывать песок, какую землю класть, как воду наливать. Пожалели мы с Федей, что вчера у нас этой книжки не было…

Далее шло описание водяных растений. Начиналось оно главой «Растения чужеземные». Мы эту главу быстро перелистали, ведь у нас этих растений все равно нет. А вот и наши растения; некоторые мы сразу узнали — роголистник, кувшинку, кубышку, стрелолист, рдест, ряску. Очень заинтересовала нас пузырчатка, она, оказывается, ловит мелких животных и питается ими. Растение, а ест животных — интересно ведь! У нас она встречается или нет? Мы даже поспорили с Федей об этом, но так и не решили вопроса.

Потом начались животные. Черепаха… Ну, у нас ее все равно нет. Мимо! А вот лягушки есть. Только какие, в книге их несколько. Ну, после разберемся — и лягушек, и головастиков у нас довольно. Успеем. А это что такое? «Тритон»?.. Есть ли у нас такой?

— Да ведь это, Шурик, тот самый зверь, что я на Макарьинском пруде видел да поймать не мог. Помнишь, я тебе говорил?

— Ну, значит, мы его поймаем.

Дальше пошли саламандра, аксолоть, протей — все не наши. Мимо! А вот и рыбы. Сперва опять чужеземные. Перелистали мы их — батюшки, как их много! — чуть не полкниги заняли. И какие они разнообразные! Вот и макропод… Только он на самом деле красивее. А вот и наши рыбы — окунь, судак, ерш, пескарь, щука… Ну, этих-то мы знаем. А вот это что за рыбка — колюшка? Должно быть, интересная — она гнездо делает, совсем с виду птичье гнездо, а в воде… Значит, не только макроподы умеют гнездо себе делать. А есть ли она у нас?

Следующая глава называлась: «Насекомые и их личинки».

— Федя, гляди-ка, зверушки наши пошли! Смотри, «плавунец и его личинка»! А вот этого большого дядю — водолюба, — мы еще с тобой не видали.

Дальше шли мелкие жучки-вертячки, плавунчик. С ними тоже надо будет познакомиться. А вот и знакомые уже: водяной скорпион, водомерки, похожие на паучков, гладыш, который Федю за палец укусил. А вот личинки стрекоз… Сколько их! Дальше — живые трубочки, а вот мотыль. Даже и гусеницы бабочек есть.

Целая глава в книге была посвящена водяным паукам. Следующая глава — ракообразным. Тут мы, кроме обыкновенного рака, не нашли ни одного знакомого животного, зато в главе «Слизняки» нашли и прудовика, и катушку, и обыкновенную речную ракушку. Затем пошли черви, пиявки, и какие-то другие неизвестные.

— А вот и живой волос. Федя, гляди-ка. И как хорошо нарисован — как на самом деле.

Так всю книгу и просмотрели мы до конца, не отрываясь.

Закрыл я ее, погладил любовно рукой по переплету и сказал убежденно:

— С этой книгой мы не пропадем, все знать будем не хуже Тараканщика! — А потом спрашиваю Федю: — С чего же мы начнем? Что сейчас будем делать?

Федя не сразу ответил на этот вопрос. Да и я задумался. У нас, что называется, глаза разбежались — уж очень много представилось нам вдруг всяких заманчивых возможностей, одна другой интереснее. А всего зараз не сделаешь, с чего-то надо начинать. Долго мы с Федей разговаривали на эту тему, наконец, согласились вот на чем.

Начнем мы с животных, о которых знаем, что они есть в Макарьинском пруде. Прочитаем о них в книге, приготовим для них помещения, потом пойдем на Макарьинский пруд и наловим их, а заодно и тех животных, которыми они питаются.

И, не откладывая, занялись чтением, да так дотемна и читали.

II

На другой день с утра мы с Федей захватили ведра и большой банный таз и еще раз отправились на реку за водой и песком.

На этот раз промыли его. Буквально в девяти водах пришлось мыть его, чтобы он, наконец, не давал муть. Толпа ребятишек собралась вокруг нас, глядели и удивлялись, что это такое мы делаем. Кончили мы наконец свою работу, присели на берег отдохнуть.

— Федя, — говорю, — чем ходить на Макарьино, давай попробуем наловить зверушек вот здесь в этих озеринках, — и показываю на разбросанные по всей ближней пойме Ярбы маленькие озерки, оставшиеся после весенней полой воды. Их много виднелось кругом — и крупных, больше Макарьинского пруда, и поменьше его, и совсем маленьких лужиц. Все они густо заросли у берегов водяными болотными растениями.

Так и решили сделать. А пока взялись за наши тяжелые ведра и потащили их на двор. Дома мы взяли наши неудачные аквариумы, выбросили из них песок и землю, вымыли начисто банки и положили в них новой земли и промытого песку. Воду в банки мы налили при помощи дощечки. На этот раз хорошо получилось, вода не замутилась. Я попробовал нарочно ее замутить: взял щепочку и покрутил воду в банке, но промытый песок при этом лишь чуть-чуть приподнялся со дна и снова тяжело осел, как только вода успокоилась.

В большой широкой банке Семена Васильевича мы решили устроить помещение для тритона. Тритон живет не только в воде, он в ней ловит свою добычу, а остальное время проводит на берегу. Поэтому мы устроили для него островок. Поставили на дно банки разбитый цветочный горшочек, а на него глиняный поддонник. В поддонник положили земли, а сверху покрыли аккуратно вырезанным куском дерна. Воду налили как раз до краев поддонника, чтобы нашему жильцу было удобно вылезать на островок. Хорошо получилось, даже красиво.

В первый раз за все эти хлопотливые дни мы с Федей остались довольны своей работой. Поставили наши аквариумы в ряд на столе, уселись около них и любуемся;

Вернулась со службы мама. Она похвалила нас:

— Молодцы, что сумели добиться своего!

Но идти в этот же день за животными мама нам отсоветовала:

— Отдохните сегодня. А то вернетесь поздно, усталые и опять кое-как посадите ваших зверушек. Идите лучше завтра с утра.

Мы ее послушались. А пока выпросили у Марьюшки несколько стеклянных баночек и привязали к ним веревочные ушки. Ведь если животных нести опять всех вместе в одном ведерке, так опять притащишь домой только рожки да ножки.

Наутро мы с банками и сачками в руках отправились на охоту. В озерках, которые мы вчера облюбовали, оказалось великое множество всякой живности. Да и ловить сачком оказалось куда проще, скорее и добычливее, чем руками. Поэтому очень скоро мы наловили и жуков-плавунцов, и их свирепых личинок, и личинок стрекоз, и множество красных червяков-мотылей. Взяли еще несколько ракушек-прудовиков и катушек.

Нам попадалось много и других разных водяных животных: и гладыши, и водяные скорпионы, и мелкие водяные клопики, и водомерки, и клещики. Попадались и совсем неведомые. Что с ними делать? Брать или не брать? Очень соблазнительно было и их забрать, но потолковали мы с Федей и решили — не стоит, а то запутаемся, разбросаемся, и ничего у нас не получится.

Очень долго не попадался нам тритон.

Наконец, и его нашли в глубокой большой сильно заросшей яме, из которой когда-то брали глину. Мы поймали даже сразу двух крупных тритонов с великолепными гребнями на спине. С торжеством водворили их в отдельную банку.

А вот водолюба так и не нашли. А уж пора было домой идти. Я заглянул в банку с личинками плавунцов, смотрю, одна из них уже вцепилась клещами в затылок другой, поменьше…

— Пойдем домой, Федя! Наши зверушки уже проголодались.

Пришли домой. Опять затруднение — как посадить наших новых питомцев в постоянное жилье? Тритонов мы просто руками пересадили. А мелочь как? Банки узкие, еле рука в них пролезет. Пока ловишь одну зверушку, других попортить можно. Пробовали столовой ложкой вылавливать — плохо удается. Наконец я догадался, взял чайное ситечко да им и стал вылавливать. А сам думаю — надо для этого сделать особый маленький сачок, чуть побольше столовой ложки.

Пересадили мы, наконец, всех наших пленников. Подбросили в каждую банку корму — мотыля, стоим и смотрим, что они будут делать.

Ничего, ведут себя прилично. Тритоны, как будто бы осматривая свое новое жилище, несколько раз вылезали на островок и опять в воду спускались. Жуки — одни на подводных стеблях примостились, другие всплыли на поверхность и кончики брюшка из воды выставили. Банку с жуками мы обвязали сверху кусочком марли — жуки, оказывается, летают и ночью могут улететь. Личинки плавунцов сразу на мотыля набросились, а потом расселись — кто на стеблях, кто на дне, и каждая в своих клещах держит по червяку и сосет его. Как дома себя чувствуют.

Долго мы стояли около банок и все смотрели и не могли насмотреться. Уж очень мы были довольны, что дело у нас наладилось.

Захотелось нам с кем-нибудь поделиться своими успехами.

— Давай, Федя, сходим к Тараканщику, позовем его, пусть он посмотрит.

А Тараканщик легок на помине, только мы вышли за ворота, а он и идет по нашей улице, как всегда, с сачком и с сумочкой,

Я догнал его и говорю:

— Зайдите к нам, аквариумы наши посмотрите.

Тараканщик не стал отказываться, зашел.

— Хорошо, — говорит, — сделали! Хорошо. Так. Кто вас научил?

— А мы по книжке, — и я показал ему нашу книгу. А самому так приятно стало, что Тараканщик нас похвалил.

— А, Золотницкий, — сказал Тараканщик. — Так. Знаю. Книга хорошая. Хорошая? Хорошая. Только есть в ней и неверные сведения. Увлекается он очень. Но в ней все есть.

— Нет, — говорю, — не все. Вот этого растения мы не могли в ней отыскать.

— Этого? Не может быть. Это же одно из самых интересных. Это элодея? Так? Элодея.

Посмотрел в оглавление и сразу нашел.

— Вот оно! Так? Оно? Оно.

Я заглянул в книгу. Точно оно, и рисунок есть. Как же это мы пропустили? Прочитал первые строки описания.

— Да ведь оно не наше растение, а в Канаде растет, в Америке. Мы оттого его и пропустили. Мы чужеземных растений не смотрели,

— Вот это-то и интересно, — сказал Тараканщик. — Оно родом из Канады. Да, из самой Канады! Так? А в Европу попало совсем недавно — в 1836 году. В Ирландию, а оттуда прямо в Париж, в Сену. И распространилось по всей Европе. Каково! И в Россию попало? Попало. И теперь обыкновеннейшее растение у нас. Обыкновеннейшее? Обыкновеннейшее. Так. Даже, говорят, за Урал перевалило. Вот какое это растение! А? Что? Интересно? Интересно. Так?

— Какой путешественник, — задумчиво сказал Федя.

И я вдруг представил себе карту Европы и подивился, какое огромное пространство завоевало себе такое скромное и простое с виду растеньице.

— А как оно попало из Америки и почему так быстро распространилось по Европе? — спросил я Тараканщика.

Тараканщик и об этом нам рассказал целую историю..

Уходя, он посоветовал нам вести дневник наших наблюдений.

— Заведите тетрадку и записывайте изо дня в день. Что надо записывать? А вот что: где вы нашли ваших животных, когда, куда вы их посадили, как они вели себя, чем вы их кормили, не произошло ли с ними каких-нибудь перемен… Все записывайте. Все. Так? Так. И будете великими натуралистами. Вы знаете, кто такие натуралисты? Знаете. Так.

И ушел.

Вечером, когда ложился спать, я был доволен собой. Живо представил себе, сколько мы за эти дни сделали и сколько узнали нового,

А сколько еще впереди узнаем! Даже засмеялся сам с собой от удовольствия.

Но в самой глубине души я чувствовал неудовлетворенность. Большого, «настоящего» аквариума, такого, как у Семена Васильевича, у меня нет и не будет.

А что если начать копить деньги? Вот начнется учение, мама опять будет давать мне по пятачку на завтрак. А я не буду завтракать, а буду эти пятачки копить. Неужели за зиму не скоплю на аквариум? Постой, сколько это составит в месяц, если каждый день, не считая воскресений, откладывать по пятачку?.. Да так среди этих расчетов и уснул.

III

Прошло около месяца с тех пор, как началось наше увлечение водяными животными. Все это время мы с Федей были заняты по горло. Аппетит у наших питомцев был очень хороший — нужно было добывать им каждый день свежий корм. Нужно было чистить банки, менять воду, подсаживать растения.

Книга, которую мы с Федей читали и перечитывали, толкала нас на новые и новые предприятия.

Прочитаем мы, бывало, о каком-нибудь интересном насекомом или личинке и пойдем его искать. Все сколько-нибудь заметные пруды, прудки, лужи, канавки, ручейки и в городе и вокруг него мы с Федей обшарили нашими сачками. Побывали раза два и на Макарьине, один раз благополучно, а в другой раз нас опять прогнал все тот же дюжий парень.

Часто в наших походах принимал участие Тараканщик; это были самые интересные, увлекательные походы. От него мы каждый раз узнавали что-нибудь новое, такое, что и в книге нашей не было. Многому мы научились от него.

И еще один непредвиденный результат имели наши совместные прогулки с Тараканщиком — городские ребятишки и нас с Федей стали звать тараканщиками. Завидят, бывало, что мы идем с сачками и банками, и обязательно кто-нибудь из ребят крикнет:

— Гляди, ребята, тараканщики идут тараканов ловить!

Словом, что называется, хлопот у нас с Федей был полон рот, и мы не замечали, как и дни летели. Зато наше хозяйство увеличилось. Появилась банка, в которой сидел солидный крупный, как будто весь облитый черным блестящим лаком жук-водолюб. Несмотря на свою величину и страшный вид, это был спокойный, смирный жук. По целым дням он грыз листочки водяных растений, охотно ел и капустные листья и даже булку.

В другой банке на подводных стеблях растений сидело несколько ранатр, очень странных насекомых, до смешного похожих на обломки гнилых прутиков. Несколько крохотных карасиков деловито копались в тине на дне третьей банки.

Бывали в жизни наших воспитанников и крупные события. Жук-водолюб начал вдруг строить и выстроил плавучее гнездо для своих яиц, и через пятнадцать дней из них появились личинки, которые несколько раз линяли и быстро росли на наших глазах. В другой раз нам удалось наблюдать, как из личинки (куколки) стрекозы выходит взрослая стрекоза…

Все это было так интересно и увлекательно, что мы с Федей ни о чем другом и не думали. Даже об ужении, которое совсем недавно было нашим любимым занятием, мы не вспоминали.

Однако случай заставил нас и о нем вспомнить.

Рыбий праздник

I

Однажды утром мы с Федей только что собрались в очередной поход за кормом для наших животных. Вдруг слышу, мама в передней с кем-то громко поздоровалась и разговаривает. Меня любопытство разобрало — кто бы это, думаю, мог быть к нам так рано. Выбежал я в переднюю, смотрю и глазам своим не верю — Екатерина Васильевна, а с ней сам Шурка…

Шурка был мой товарищ. Мы в эту зиму учились с ним вместе, в одном классе. А Екатерина Васильевна была его мать, жена капитана Бутузова, — наша старая знакомая. Летом они жили не в городе, а в селе Людце на реке Сне. Я бывал у них в Людце и очень хорошо время провел — много удил, окуней больших наловил, щуку поймал…

Доброе худое лицо Екатерины Васильевны, с длинным носом и впалыми щеками, было озабочено больше, чем всегда. Да и Шурка был не такой, каким я привык его видеть летом. Хоть и загорел по-летнему до черноты, но в нем совсем не видно было его обычной уверенности, а наоборот, — что-то болезненное и жалобное заметил я на лице его… Его левая рука была на перевязи и вся кисть обмотана повязкой.

Слышу, Екатерина Васильевна говорит маме:

— Еле-еле вытащила сарданапала своего в город. Ни за что не хотел ехать, пока метлица не выпадет. А того не понимает, что рука может пропасть. По ночам от боли не спит.

— Конечно, конечно, милая Екатерина Васильевна, вам надо сейчас же его в больницу. С таким нарывом на руке шутки плохие!

— Сейчас и пойдем! Да ведь какой сарданапал, не поверите, — просится сегодня же и обратно ехать. Метлицу, видите ли, боится пропустить.

— Ну, это уж как доктор вам скажет… Пойдемте, напейтесь с дороги чаю да и идите.

— Нет, мы и чаю не будем пить. Спасибо. На пароходе, пока ехали, напились. Мы уж пойдем.

Екатерина Васильевна сложила тут же в передней на столике свои вещи — узелок, корзинку, зонтик, пообещала, что после больницы зайдет к нам, и ушла вместе с Шуркой.

Так мы с ним не успели и словом перекинуться, а только поглядели издали друг на друга.

Я спросил у мамы, что с Шуркой. Она мне сказала, что Шурка намял себе веслом ладонь до пузыря, потом пузырь лопнул, а Шурка, должно быть, загрязнил ссадину, и теперь у него нарыв, вся рука распухла. Вероятно, в больнице резать будут. Я пожалел своего приятеля.

Мама ушла на службу, а мы с Федей — на берег Ярбы. Идем, а я все думаю, что это за «метлица» такая, которой Шурка дождаться хотел, и откуда она «выпадает».

Ну, ладно, думаю, спрошу у Шурки, как придет.

Наловили мы с Федей мотылей, выкупались, вернулись домой. Только накормили своих питомцев, как Екатерина Васильевна и Шурка уже возвратились.

Шурку я сейчас же к себе в комнату привел. Рука у него вся была забинтована марлей, но вид у Шурки уже бодрый и уверенный, как всегда.

Спрашиваю у него, что сделали ему с рукой в больнице.

— Разрезали, — говорит. — Глубоко! Очень больно было. А теперь ничего. Да, вот, не позволяют сегодня домой ехать. Завтра велят на перевязку прийти. А мне как надо домой!

— Зачем тебе?

— Да ведь не сегодня-завтра метлица выпадет. Мы уже караулим ее по ночам.

— А что это за метлица?

— Неужто не знаешь? А еще рыбак!

— Не знаю. От тебя первого сегодня услышал.

— Ну, бабочки такие, с тремя хвостиками. Крупные. Они на утренней заре над рекой летают. Полетают, полетают и падают в воду. Их много бывает. Тучи целые.

— Ну и что же?

— Ну и ничего! — уже с некоторым нетерпением сказал Шурка. — Собираем их, да на них рыбу удим. На метлицу хорошая рыба берет — язи крупные, подуст, стерлядь.

— А караулить-то зачем ее надо?

— Так ведь как же не караулить? Ведь она, если хорошая погода стоит, вот как теперь, вся в один день и выпадет, а больше ее и нет за все лето.

— А как же вы узнаете, когда надо ее караулить?

— Она каждый год около одного и того же времени выпадает. Дней за восемь, за десять до Петрова дня14.

Я сделал про себя расчет и говорю:

— Значит, она как раз сегодня или завтра должна выпасть. Интересно!

— Очень интересно. Рыба-то что делает, когда метлица падать начнет! Вся наверх поднимается и жрет. До того нажрется, что потом недели на две и клевать перестанет. Вот поедем завтра со мной в Людец, может быть, как раз угадаем на метлицу, если она сегодня не выпадет. Мы будем ее караулить возле будки Якова Иваныча.

Яков Иванович был бакенщик. Он жил в двух-трех верстах от Людца, на другом берегу Сны и присматривал за бакенами. Я бывал и у него.

Очень мне захотелось съездить в Людец — и на метлицу посмотреть, и поудить на нее интересно, и Якова Ивановича повидать хорошо бы, да и вообще в Людце хорошо. Только как же я уеду? А зверушки? Федя их кормить будет? А я, значит, без Феди… Нехорошо. Ему бы тоже интересно было. Он хотя и молчал, пока мы с Шуркой разговаривали, а слушал с интересом. Я уж его знаю, — он даже покраснел слегка. Как же быть? Думаю так и говорю Шурке:

— Не знаю… Мама отпустит ли. Да и… — и замолчал в нерешительности.

А Шурка говорит:

— Просись. Вера Александровна отпустит.

Я ничего не сказал ему на это, а сам все думаю, как же быть. А Шурка спрашивает:

— А это у тебя что же такое тут настроено? — и показывает на наши банки.

Я ему рассказал, чем мы с Федей заняты, а самому интересно стало, как Шурка отнесется к нашему новому занятию.

Шурка выслушал меня и говорит пренебрежительно:

— Занятно! Только это не по моей части, — а потом спрашивает: — Так вы и рыбу ловить бросили? Эх, вы! Ученые!..

— Да нет, мы и рыбу удить будем, только пока все некогда.

— Ну уж, я вижу — рыбаки вы пропащие! Потому ты и в Людец не хочешь ехать. Ну, что ж, воля твоя!

Мне показалось даже, что обиделся на меня Шурка. А у меня было такое чувство, будто меня в измене уличили.

Впрочем, обида скоро у Шурки прошла, и он хоть и улыбался пренебрежительно и губы презрительно сжимал, и подсмеивался над нами, но все же с интересом рассматривал наших зверушек и расспрашивал о них.

II

На другой день Шурка с утра ушел в больницу на перевязку, а Екатерина Васильевна — в город за покупками.

А мы с Федей опять на Ярбу пошли за мотылем. У нас такие утренние прогулки уже в привычку вошли.

Спускаемся мы под гору к реке, а у меня все вчерашний разговор с Шуркой из головы не выходит. И в Людец очень хочется съездить. Что мама меня отпустит, в этом я не сомневался. Но Шурка сегодня утром, когда уходил в больницу, так и не вспомнил о своем приглашении. Впрочем, я его еще увижу сегодня… А вот как бы сделать, чтобы и Федю позвал? Федю… А кто зверушек кормить будет, если и Федя уедет?

Так задумался я над этим трудным вопросом, что иду, смотрю в землю и ни на что не обращаю внимания.

Вдруг Федя говорит мне:

— Смотри-ка, Шурик, Тараканщик идет. Пойдем к нему.

А Тараканщика мы давно уж не видали, он уезжал куда-то. Я ему обрадовался, да и спросить у него кой-чего было надо.

Тараканщик шел по другой стороне улицы и был на этот раз без своего снаряжения — сачка и сумочки, вид имел городской, — в белом кителе с золотыми пуговицами и в новой фуражке. Видимо, в город шел.

Подошли к нему, поздоровались.

— А, — говорит, — великим натуралистам мое почтенье! Я к вам зайти хотел. Звать вас завтра на Иваческое озеро. Пойдем? Пойдем. Так?

На этот раз Тараканщик поторопился за нас сам себе ответить. Я не вытерпел, рассказал ему тут же о метлице все, что от Шурки слышал.

Тараканщик задумался.

— Я слыхал об этом явлении. И читал кое-что. Но не видал. А явление, действительно, интересное. Интересное? Интересное. Не поехать ли мне вместе с вами в этот самый Людец? А? Это далеко?

— На пароходе, — говорю, — верст тридцать будет.

— Так. А когда пароход идет?

— В два часа.

— Ах, как жаль! Как досадно. Мне к двум часам никак не освободиться. Урок… потом еще одно дело… Нет! Не освободиться… А если завтра?

— Так ведь завтра-то уж, может быть, поздно будет. Поедемте сегодня! А?

— Ну, никак нельзя. Нельзя? Нельзя. До четырех часов я буду занят.

— Да пойдемте, Шурик, пешком, — сказал вдруг Федя. — Ведь по сухому пути до Людца всего тринадцать верст. Четыре часа ходу, а то и три. В пять выйдем, а в восемь придем…

— А ведь это идея, — сказал Тараканщик. — Богатая идея! Так? Значит, идем? Идем. Дорогу знаете?

— Дорогу я знаю, — сказал Федя.

Порешили мы на том, что Тараканщик зайдет за нами в пять часов, и мы отправимся.

Ушел Тараканщик. А мы с Федей побежали на Ярбу.

— Давай, — говорю, — Федя, наловим сегодня побольше мотыля, чтобы зверушкам и на завтра хватило.

Так и сделали.

Когда мы вернулись домой, был уже первый час.

Проходя через переднюю, я заметил, что на столике уже нет вещей Екатерины Васильевны. Спрашиваю Марьюшку:

— А что, гости наши уж на пароход ушли?

— Только что ушли. Тебе кавалер-то этот письмо на столе оставил.

В самом деле на столе лежала четвертушка бумаги. На ней твердым красивым почерком Шурки было написано:

«Шурик! Плюй на своих зверушек и иди сейчас же на пароход.

Вера Александровна тебя отпустила, мама с ней разговаривала.

И Федю своего бери. Будем удить на метлицу! Ура!!!

Шурка».

Когда пришла со службы мама, она очень удивилась, что я дома.

— Что же ты не поехал в Людец?

Я рассказал ей о нашем плане идти в Людец пешком вместе с Тараканщиком. Мама слегка обеспокоилась:

— Пожалуй, это не совсем удобно будет, если вы все трое нагрянете к Екатерине Васильевне без предупреждения. Куда она вас денет?

— Так ведь мы, мамочка, к Бутузовым и не пойдем. Мы прямо на берег Сны придем, к Якову Ивановичу. И ночевать на берегу будем. Ты мне только дай с собой поесть чего-нибудь.

— Ну, ладно. Идите. Только ведь устанешь ты! Да будь осторожен, в воду не упади.

Как только мы пообедали, я стал собираться. Взял сачок, две баночки с веревочными ушками. Достал со шкафа запыленные удочки, — больше месяца они лежали там без употребления, — и свою «рыболовную» корзину.

Марьюшка дала мне хлеба, яиц вареных, пирога кусок, мяса холодного, чаю и сахару в бумажке.

Только успел я собраться, Федя пришел. Тоже с удочками, корзинкой и с чайником жестяным. Вышли мы с ним за ворота и стали ждать Тараканщика.

Не просидели мы и двух минут, видим, идет Тараканщик. Идет тяжело, сачком, как посохом, подпирается. Кроме обычной сумочки через плечо, висит у него за спиной большой мешок с карманами, а к нему привязан сверху еще какой-то снаряд — рамка железная, обмотанная не то марлей, но то канвой толстой.

— А, — говорит Тараканщик, — вы уж готовы? Готовы. Так. Пошли? Пошли.

Пока шли городом, к нам несколько раз ребятишки привязывались с обычным своим приветом:

— Тараканщики, тараканщики! Куда пошли, тараканов морить?

Тараканщик на них нисколько не сердился, а еще сам шутил с ними.

Прошли длинную дамбу, насыпанную через болотистую пойму, что отделяла наш город от берега Сны. На старом скрипучем пароме, сплошь уставленном лошадьми и телегами, переехали через Сну. Прошли мимо усадьбы с березовой рощей, а потом свернули с большой дороги на проселочную. И вот уж мы идем между двумя стенами высокой только что зацветающей пахучей ржи.

И очень нам весело. Идем, болтаем всякий веселый вздор и смеемся.

Прошли поле. Вошли в молодой лиственный лесок — ольха, березки, осинки, а среди них изредка молоденькие сосенки и елочки. За лесом опять усадьба.

— Это Гришино, — сказал Федя. — Пять верст прошли.

Пять верст! А я и не заметил, как мы их прошли, и не устал нисколько.

Миновали усадьбу, свернули с дороги на тропинку, и неожиданно перед нами открылась широкая даль. Вся местность вдруг падала вниз, образуя крутой склон, а под ним расстилалась широкая равнина, покрытая до самого горизонта лесом. Куда ни погляди — и вперед, и вправо, и влево — всюду, насколько глаз хватает, все лес и лес.

По самой середине этого лесного моря виднелась как будто маленькая прогалинка, а на ней две белые церкви. Казалось, что они стоят совсем близко друг от друга, да и от нас недалеко.

— Эта, слева-то, церковь — Людец, — сказал Федя, — а справа — Селище.

— Людец? Так близко! Сколько же верст до него отсюда? — спрашиваю.

— Верст восемь.

А кажется, что стоит только спуститься под гору да пройти немного лесом — тут и Людец.

Тропинка спускалась не прямо под гору, а вилась наискось по склону и далеко внизу упиралась в березовую рощицу.

В рощице, когда мы вошли в нее, так было свежо и прохладно, что захотелось присесть и отдохнуть.

— Тут где-то и ключик есть, — сказал Федя.

Мы нашли его, напились ключевой воды, отдохнули и тронулись дальше. Пройдя болотистую лесную луговину, мы вошли в чудесный сосновый бор, и скоро тропинка вывела нас на большую дорогу.

— Вот и Людецкая дорога, — сказал Федя. — Теперь до Людца всего верст шесть.

Дорога была очень красива. Громадные старые сосны неподвижно стояли по обеим сторонам ее. С одной стороны они были в густой тени и казались мрачными и угрюмыми, а с другой, освещенные солнцем, весело пестрели яркой желтизной стволов на темно-зеленом фоне хвои. Пахло смолой и грибами.

Нам с Федей стало совсем весело. Мы и болтали, и смеялись, и толкали друг друга, и подножку друг другу подставляли. Удивил нас и Тараканщик — вдруг затянул высоким срывающимся тенором удалую солдатскую песню. Это было так неожиданно и не похоже на него, что сперва нас рассмешило, а потом и мы стали подпевать ему.

Большой лес скоро кончился. Начались желтые сыпучие пески, поросшие молодыми сосенками. И вдруг перед нами открылись широкие луга.

— Людецкий наволок15 — сказал Федя.

И я узнал его — вдали был виден желтый берег Сны и на нем Людец — белая церковь, сад подле нее и домики. Справа совсем близко блестела на солнце Глухая Сна.

Пошли по чуть заметной дороге, заросшей высокой травой. Хорошо! Пахнет луговыми травами и чуть-чуть болотной стоячей водой. Хоть солнце уже и низко, но птички еще поют вовсю. Особенно одна — где-то совсем близко громко и отчетливо выводит какую-то очень сложную мелодию. Милая птичка! Потом я много раз слышал ее на наволоке, но так и не узнал, как ее зовут. И теперь не знаю. Но прихотливую ее песенку я запомнил на всю жизнь. И где бы я ни был теперь, когда случается мне ее услышать, мне сразу же, как живой, представляется зеленый людецкий наволок, жаркое солнце, пахучая трава и мое далекое детство.

III

Солнце уже совсем садилось, когда мы подошли, наконец, к берегу Сны. Вот знакомая дамба, проложенная через заводь. Это я с нее больших окуней наловил! Вот и перевоз.

Но на перевоз мы не пошли, а свернули на тропинку вдоль берега Сны. Все меня радовало здесь. Справа Сна, да не наша, городская Сна, узкая, с ровными, как у канавы, берегами, а людецкая — широкая, с песчаными отмелями и косами. А слева — заводь, вся заросшая по берегам ивняком, осокой, ситником. Вечер теплый и такой тихий, что отчетливо слышно, как на том берегу, в Людце, женщина у воды вальком белье колотит. И никакой я усталости не чувствую, хоть и прошел пешком тринадцать верст. Только и думаю, как бы скорее Шурку, Якова Ивановича и людецких знакомых ребят увидать. Наверное, и они тут же, вместе с Шуркой, метлицу караулят.

Вот и будка Якова Ивановича — такой маленький бревенчатый домик с тесовой крышей, одним окном на реку смотрит. И шест возле него полосатый с железным флюгером. Все, как и раньше.

Только что же это? Никого возле будки, — ни ребят, ни Якова Ивановича. Куда ж они делись, думаю.

— Вот, — говорю, — мы пришли. Только почему-то никого нет.

— Пришли? — сказал Тараканщик. — Пришли. Так. Точно туда, куда надо? Туда. А поэтому сядем и отдохнем. Так? Так, — и стал стаскивать с себя свой большой мешок.

А Федя говорит:

— Шурик, это, верно, Яков Иванович фонарь на бакен ставит? — и показывает на реку.

Я вгляделся — он, Яков Иванович! Поставил на бакен фонарь и к другому бакену поехал.

Мне стало легче — хоть Яков Иванович здесь. А все-таки беспокоюсь. Вдруг, думаю, ребят потому нет, что метлица еще вчера выпала, и мы опоздали, и ничего сегодня не будет.

Сели мы на скамейку перед будкой. Посидели немножко. Вдруг на Сне за кустами послышался плеск весел и голоса ребячьи. Слышу, Шурка кому-то командует:

— Береги весло, не видишь, что ли!

У меня от сердца отлегло — Шурка здесь, ребята здесь, все в порядке.

А лодка уж из-за кустов вышла, и, хоть стемнело, можно разобрать, кто в ней. Смотрю, вся Шуркина компания налицо: и Володя и Вася Вершины, сыновья Якова Ивановича, и востроносенький Ваня Минин, и серьезный, черный, как жук, Андрейка-Колесо.

Ребята нас тоже заметили и меня узнали. Слышу, Вася кричит:

— Шурка! Гляди-ка, Шурик на берегу-то! Право! И еще какие-то с ним!

Ребята вылезли на берег и подошли всей гурьбой к нам. Шурка стал меня расспрашивать, почему я не поехал с ним вместе на пароходе. А ребята в это время окружили Тараканщика, уставились на него и на его мешок и молчат. Тараканщик тоже смотрел на них сначала молча, а потом вдруг спрашивает:

— А вы, ребята, почему мокрые? Шалили в лодке? Водой брызгались? Брызгались. Так. Вы ведь все отчаянные баловни. Правда? Баловни? Баловни. Так?

Ребята переглянулись между собой, заулыбались, но молчат. Только Вася решился и говорит задорно:

— И вовсе не брызгались! А язок излаживали, так замочились.

— Язок? А что такое язок?

— А это, чтобы рыбу удить на метлицу, — сказал Вася. А за ним и другие ребята заговорили и стали все зараз объяснять, что такое язок.

— Плетень такой из ивняка.

— От берега поперек ставится…

— Чтобы суводь16 за ним была. В ней и удим.

А Тараканщик слушает их, а сам так и сыплет своими отрывистыми вопросами и сам же на них отвечает, подзадоривает ребят, шутит. Словом, сразу всех расшевелил.

В это время Яков Иванович подъехал. Все такой же, как и в прошлом году. Только лысины у него как будто прибавилось да в бороде седых волос больше стало. Вылез на бережок и говорит весело:

— Гляди-ка, гостей-то у меня прибыло! Ну-ну, здравствуйте, здравствуйте! Милости просим! — а со мной особенно поздоровался: — Александру Ивановичу, говорит, рыбаку знаменитому, мое почтенье!

А я хоть и знаю, что Яков Иванович просто шутит, но мне его величанье очень понравилось. Я даже на Тараканщика оглянулся, — заметил ли он, как меня здесь знают и чествуют.

Поздоровался Яков Иванович и с Тараканщиком, спросил, кто он такой, и с Федей тоже, а потом говорит:

— А что, молодчики, не пора ли нам почаевничать, голубчики! Ночи-то ныне недолгие, как раз до метлицы и прочаевничаем, — да вдруг как закричит на ребят: — А ну, за сучьями в лес! Живо! — так громко, что я невольно вздрогнул, хотя и знал, что это обычная его манера — то говорит ласково, словно журчит, а то вдруг грянет, как труба.

Ребятишки в лес побежали. Недалеко от будки, на крутом повороте Сны, там, где она размыла высокий яр, сосновый бор подошел к самому берегу.

Скоро на берегу, возле будки, уж потрескивал костер, а над ним повисли котелки и чайники.

Яков Иванович говорит Тараканщику:

— Так вы, значит, не рыбачить пришли, а на метлицу поглядеть? И стоит! Право, стоит. Я вот хоть и каждый год вижу, как она падает, а все дивлюсь. Ведь, скажи пожалуйста, какая ее сила бывает! В иной год столько ее привалит, что, поверишь ли, другого берега Сны не видать. Ровно метель снежная над рекой поднялась. Так и кружатся над рекой метельки-то, метлички-то эти. Вверх и вниз, вверх и вниз. А потом, как солнце поднимется, в воду начнут падать. И падают, и падают и, скажи пожалуйста, часам к шести ни одной уж над рекой нет. А все по воде плывут — либо на берегу лежат, мертвые. И опять их целый год нет. А рыба-то что делает! Вся, какая есть в реке, вся наверх поднимается. Даже, на что уж, скажем, стерлядь или лещ, в самой глубокой воде живет эта рыба, — и она наверху. Так и хватает, так и жрет. А ведь они, метельки-то, крупные, с полвершка и поболе. Рыба-то так нажрется, что пузатая станет, как икряная.

Рассказывая, Яков Иванович увлекся, даже на колени привстал и руками стал размахивать. А я и дышать перестал. Смотрю, и Тараканщик уставился глазами на Якова Ивановича. Да и ребята все притихли, слушают.

А Яков Иванович продолжает еще более оживленно:

— И, скажи пожалуйста, откуда эта сила берется? Я вот сорок годов, а то и более, каждый год ее вижу, а не знаю, откуда она. И никто у нас не знает, а все по-разному говорят. Кто говорит, из леса она, метлица-то, прилетает. А она, и верно, как будто вон там, у бора, перво на реке показывается. А только в лесу-то ведь ее никто не видал! Кто говорит, из болот торфяных ее приносит… А то, говорят, из воды она выходит, из реки же! Да ведь в реке-то ее тоже нет!

— А вы как думаете, Яков Иванович? — спросил Тараканщик.

— А вот уж и не знаю. Не знаю. Право. Сдается мне, что из воды она словно бы. Больше неоткуда. Опять же рубашки тоже показывают:

— Рубашки? Какие рубашки?

— А вот как выпадет она, так после нее на берегу, на траве, на кустах, а то и на песке просто рубашки остаются. Этакие шкурки пустые, вроде как она рубашку с себя сняла, в которой в воде была: Уж не знаю, так ли. Вы ученые, вам больше знать. По-вашему-то так ли?

И я, и все ребята посмотрели на Тараканщика — что он скажет; прав Яков Иванович или нет. Ведь интересно же, откуда в самом деле берется эта метлица.

Но Тараканщик ничего не отвечал. Он как будто задумался о чем-то. Молча смотрел на огонь, тонкие его губы беззвучно шевелились. И все мы примолкли.

Совсем уже стемнело, но в реке еще отражалась заря. В наших краях в это время года она не погасает всю ночь. С наволока со всех сторон доносилось скрипучее «дерганье» коростелей. Перепел отбивал где-то совсем близко свое «пить-полоть». Костер наш слегка потрескивал и ярко и ровно пылал. Подвешенные над ним чайники фыркали и плевались, а один из них уже кипел ключом.

— Ну, что ж, чаевничать будем, что ли, — сказал Яков Иванович и стал снимать с огня закипевший чайник.

IV

За чаем ребята оживились, болтать стали, баловаться. Тараканщик с ними шутил и смеялся.

Вдруг издали, от перевоза, донесся голос. Кто-то с нашей стороны долго и упорно звал перевозчика:

— Перевозчик! Лодку давай! — и снова: — Перевозчик! Иван! Иван Мосин! Лодку давай!

— А перевозчик-то в баню ушел, — басом сказал сумрачный Андрейка-Колесо. — Я как сюда переезжал, так он сказывал, что до утра не придет.

Отчаянный зов повторился еще несколько раз. Потом донеслось до нас крепкое ругательство, и голос умолк.

Ребята напились, наелись и принялись за возню. В чехарду стали играть. Мы с Федей тоже приняли участие в игре, хотя усталость у меня и не прошла еще. У костра остались только Яков Иванович и Тараканщик.

И вот слышу я, что Яков Иванович с Тараканщиком опять про метлицу разговаривают. Мне интересно стало их послушать, я бросил игру и подошел к ним.

— Так как по-ученому-то будет, откуда метлица-то берется? — спросил Яков Иванович.

— Видите ли, — сказал Тараканщик, — метлица — это поденка. Поденка? Поденка… один из крупных видов поденки. Какой — я еще не знаю. Но узнаю. Затем я сюда и пришел…

По всему было видно, что Тараканщик собрался отвечать Якову Ивановичу обстоятельно. Поэтому и я насторожился, мне ведь тоже было интересно знать, что такое метлица и откуда она берется.

Но продолжения мне так и не довелось услышать.

Послышались шаги, и из темноты к нашему костру подошел рослый мужик, с узелком и корзинкой в руках.

— Сделай милость, Яков Иванович, — сказал он, — перевези на ту сторону. Запропал куда-то перевозчик-то наш. Охрип я, его кричавши.

— Да ты что так поздно, Михайло? В городе, что ли, был?

— В городе. Яйца продавать носил, да задержался в городе-то. Так как, перевезешь, что ли?

— Отчего не перевезти, Володюшка перевезет.

А мне вдруг так захотелось на лодке через реку переехать и самому грести. Ведь я с прошлого года весла в руке не держал.

— Яков Иванович, — говорю, — давайте я его перевезу!

— Да ведь тяжело тебе будет, снесет тебя. С Володюшкой поезжай.

— Да нет, я один. Меня, право, не снесет, Яков Иванович!

— Ну, один так один. Поезжай.

Мы пошли с Михайло к лодке. На прощание Шурка мне совет дал — как переедем на ту сторону, сначала около берега вверх подняться, а потом уж обратно переваливать.

Михайло греб сильно. Будка Якова Ивановича, костер, темные силуэты людей около него быстро уменьшались, и скоро только яркая точка костра была видна на месте нашего ночлега.

Еще не дойдя до берега, лодка хватила дна и остановилась. Михайло выскочил из лодки и, шлепая по воде, побрел к берегу. Я пересел на его место и взялся за весла. Вспомнил совет Шурки и стал легонько подниматься вдоль берега против течения. Но лодка то и дело вставала на мель, и приходилось сталкивать ее веслом. Это мне наскучило, и я решил, не поднимаясь, перевалить на тот берег.

До средины реки все шло хорошо. Но как только выехал я на линию красных бакенов, подхватило меня течение и понесло. Я греб изо всех сил, даже от усердия на ноги привставал при каждом взмахе весла, а меня все несет и несет. Вот уж и второй красный бакен выше меня остался, за ним третий. Вот и белый бакен мимо лодки прополз, подмигивая мне огоньком. Но уж и берег чернеет близко. Только что-то он высок очень…

Батюшки! Да это меня до самого бора унесло!

Наконец, лодка моя ткнулась носом в высокий обрывистый берег и стала вдоль него бортом. Я схватился рукой за какой-то корешок, что торчал из берегового обрыва, и держусь за него. А сам и отдышаться не могу, так запыхался.

Отдохнул немного, попробовал на веслах подниматься, ничего не выходит — сносит. Речная струя здесь возле самого берега идет, так и роет его. Тогда стал я другие способы пробовать — то веслом подталкиваюсь, то руками хватаюсь за неровности берега и разные веточки и корешки и карабкаюсь понемногу.

Так удалось мне сажен на двадцать-тридцать подняться и выйти из-под самого сильного боя в затишье. И берег тут у воды пологий. Пристал к нему, сижу, отдыхаю. А до будки еще порядочно осталось, сажен сто, а то и полтораста будет.

И, должно быть, долго я со всем этим провозился — как будто рассветать стало. В прибрежных кустах птички зорянки зачирикали. Со свистом пронеслась мимо меня пара куликов. Опустились где-то неподалеку и закричали звонко: кувырни! кувырни! кувырни!

А я сижу на дне лодки, прислонился грудью к борту и смотрю в темную воду.

Редкие травинки торчат из воды и постепенно переходят на топкий илистый берег…

Одна из травинок возле самой лодки вдруг закачалась. Смотрю, по ней из воды ползет какое-то живое существо, чуть побольше полувершка. Вылезло из воды и остановилось неподвижно. Я наклонился к нему поближе, но в предутреннем полумраке не мог рассмотреть его хорошенько. Вижу только, что это какая-то личинка, мне не известная. Ухватилась ножками за травинку и сидит.

Смотрю, что дальше она будет делать, и вижу, что на спине у нее как будто горб растет. Быстро растет, на глазах и при этом форму свою изменяет. Минуты две-три я на нее смотрел и вдруг — горба у нee уже нет, а выше ее на стебельке сидит как будто крупная ночная бабочка. Посидела она недолго и вдруг снялась и улетела. А тот футляр, из которого она вышла, так и остался на травинке. Я взял его в руки — совсем легкий, тонкий пустой мешочек с ножками и с широкой щелью на спине.

Пока все это происходило, я даже дышать перестал. Неужели, думаю, это и есть метлица, и она на моих глазах из воды вышла? Оглянулся вокруг, и всякое сомнение в этом пропало. Насколько можно было видеть в полумраке, на каждой травинке, и в воде, и на берегу, и на веточках ближайшего кустика сидели и ползли такие же личинки. У одних горб едва начинал расти, у других он уже большой был, а третьи только еще из воды вылезали. Немало висело на травинках и пустых уже шкурок — рубашек (вспомнилось мне), как хорошо назвал их Яков Иванович.

А значит, он прав, думаю, Яков-то Иванович, — из воды метлица выходит.

Тут только я и о Тараканщике вспомнил — как бы ему все это было интересно видеть. Я выскочил из лодки и, увязая в топком иле, добрался до сухого берега и побежал к будке.

С высокого берега река была видна далеко-далеко. Там, где на воде лежали отблески разгоравшейся зари, уже было можно заметить кружившуюся над рекой метлицу. Пока ее было не очень много.

Около будки я застал еще всех в сборе. Ребята уж собрались на рыбалку. С веслами, удочками и ведрами в руках они столпились около лодок. Среди них был и Шурка. Оживленный и бодрый, он своим обычным уверенным тоном что-то говорил им.

Яков Иванович и Тараканщик сидели на скамеечке возле будки, с ними был и Федя.

Запыхавшись, я подбежал к Тараканщику и говорю ему:

— Борис Владимирович, метлица из воды выходит. Я видел. Сам видел. Честное слово! Пойдемте смотреть!

— Выходит? — сказал Тараканщик. — Это хорошо! Это очень хорошо! Это прекрасно! Прекрасно? Прекрасно! Мне как раз нужно было знать место, где она выходит. Сейчас иду! — и он стал искать что-то в своем мешке.

А меня в это время Шурка окликнул.

— Тебя, — говорит, — унесло-таки? Эх, ты! А лодка-то где?

Я сказал ему, куда меня унесло и что я видел, как метлица из воды выходит.

— Про метлицу теперь мы уж все знаем — учитель ваш нам все про нее рассказал. Мы сейчас на язки удить едем. Поедем с нами. Рыба на метлицу крупная берет. А тебе на рыбу — счастье, много наловишь.

Мне стало немножко не по себе — я уж знал, что если Шурка чего захочет, то он обязательно будет этого добиваться. И если его не послушаешься, так он обидится.

Как можно мягче и примирительнее я сказал ему:

— Шурка, ведь мы сюда из-за метлицы и пришли. А потом я ведь не могу товарища своего бросить, Бориса Владимировича, ведь ему помочь надо.

Но Шурка все-таки обиделся:

— А я тебе уж не товарищ, значит. Ну, ладно, пусть, коли ты таким ученым стал! — сжал презрительно губы и отвернулся.

А потом Федю спрашивает:

— А ты тоже не пойдешь?

— Нет, — сказал Федя, — я с ними уж.

V

Так ребята и ушли удить без нас. Яков Иванович поехал фонари с бакенов снимать. А мы с Федей остались около будки ждать, когда Тараканщик будет готов.

Тараканщик взял свой снаряд, который у него к мешку был привязан, и разложил его на траве. Снаряд тоже оказался длинным мешком из толстой канвы17. Один конец у него постепенно суживался и заканчивался металлическим стаканом из двух вставленных одна в другую половинок, а другой конец был натянут на железную четырехугольную раму на полозьях. К раме Тараканщик привязал длинную веревку.

— Что это такое у вас? — спросил я его.

— Это трал. Трал? Трал. Салазочный трал. Для ловли придонных организмов. Животных, которые на дне и около дна живут.

— А для чего он?

— А вот увидишь.

Захватил Тараканщик с собой еще несколько баночек, пустых и наполненных спиртом, сачок, сумочку свою. Мы с Федей тоже банки свои взяли и пошли все втроем к лодке.

А уж стало совсем светло, хоть солнце и не взошло еще. Метлицы над рекой заметно прибыло. Было видно, как в легком утреннем тумане она всюду быстро-быстро мелькала над самой водой.

Подошли к лодке. Тараканщик сперва поморщился было, что приходится в грязь лезть, а потом говорит:

— Ил? Ил. Так. Это хорошо. Личинки поденок живут именно в илистом грунте, — и храбро зашагал, увязая в грязи, к лодке.

Я сел на корму, Федя — в весла, а Тараканщик — на среднюю скамейку. Сначала мы медленно перебирались на лодке вдоль берега и собирали с травинок и веток тех личинок, которые только что вылезли из воды. Тараканщик осторожно брал их и опускал в баночку со спиртам.

Личинки все еще продолжали во множестве выходить из воды. А «рубашки» их видны были всюду — на каждой травинке висело по нескольку штук. Много их плавало и на воде.

Когда личинок у Тараканщика набралось полбанки, он вынул из своей сумочки кусочек бумаги, написал на ней карандашом что-то, свернул бумагу в трубочку и тоже в банку опустил, в спирт.

— Что это вы, — спрашиваю, — написали?

— Это паспорт! Паспорт? Паспорт. На нем написано, когда, где и кем собраны эти личинки. Так? Без этого они не имели бы никакой научной ценности. Ничего бы не стоили. Так? Так. Ну а теперь попробуем поймать младшее поколение этих личинок! Попробуем? Попробуем.

— Это какое же «младшее поколение»? — спросил я.

— Я рассказывал. А впрочем, ты не слышал. Так… Личинки поденки живут в воде не один год, а два и три. Значит, сейчас в иле, на глубине должны быть личинки, которые выведутся только будущий год. Так? Так. Их-то мы и попробуем поймать. Так?

Мы поднялись вдоль берега на несколько десятков сажен и ехали на глубину. Тараканщик спустил трал за борт, и тот сразу скрылся под водой и потянул за собой веревку. Когда трал коснулся дна, Тараканщик велел направить лодку вниз по течению и тихонько грести.

Пока мы заняты были всем этим, я и не смотрел, что делается на реке. Но как только наша лодка с волочащимся за ней по дну тралом поползла медленно по течению, я огляделся вокруг и невольно вскрикнул:

— Поглядите!

А поглядеть было на что.

Солнце только что взошло. Прозрачный, как кисея, туман расстилался над рекой. Косые солнечные лучи пронизывали его насквозь, и в них, блестя соломенно-желтыми крылышками, носилось бесчисленное множество поденок. Наша лодка плыла в самой гуще их — и вокруг нас и над нами в каком-то фантастическом танце кружились и вились целые тысячи их. Одни стремительно носились, делая широкие круги над самой рекой, на мгновение останавливались, задевая воду кончиками брюшка, и снова неслись. Другие на высоте двух-трех метров толкались в воздухе, как весенние комары-толкунчики, и гонялись друг за дружкой.

Было что-то невыразимо странное, необычное в этом ни с чем не сравнимом беззвучном танце красивых крылатых созданий. Но больше всего поражало их изумительное множество. Сколько их? Тысячи? Сотни тысяч? Миллионы? «Сила», — вспомнились мне слова Якова Ивановича, и на мгновение мне даже жутко стало, и холодок пробежал по спине.

— Зачем это они так? К чему они кружатся? — с недоумением спросил я. — Что они делают?

— Это самый важный момент их жизни, — сказал Тараканщик. — Самый ответственный момент. Их брачный вылет — они откладывают свои яички в воду.

— А потом что?

— А потом? Потом из яичек выведутся в реке личинки, сначала очень мелкие, потом они несколько раз линяют и при этом растут, а через два-три года из них выходят вот эти взрослые поденки. Они взлетают над рекой, откладывают яички, а сами умирают. И все начинается сызнова. Так? Так.

В самом деле многие метлички уже лежали на воде и неслись по течению. Некоторые из них еще бессильно дергались, другие были уже мертвы. Их жадно хватала рыба. Со всех сторон то и дело слышались всплески и бульканье, и по воде расходились круги. Мелкая рыбешка, норовя поймать метлицу на лету, целиком выскакивала из воды. Крупные рыбы только показывали над водой свои плавники и толстые спины. Но иногда, увлекшись охотой, вдруг с шумом вырывался из воды крупный голавль, а то и широкий, как доска, лещ громко шлепал по воде своим тяжелым, телом.

— Рыбий праздник! — сказал Тараканщик.

Да, это был рыбий праздник.

Несколько метличек упало к нам в лодку и билось на дне. Я поднял одну и стал рассматривать. Это было крупное насекомое, очень похожее на бабочку. Только не было на ее бледно-желтых крылышках той пыльцы, которая осыпается и пачкает пальцы, когда возьмешь в руки настоящую бабочку. Да на конце брюшка у метлички было два или три длинных тонких хвостика, которых у бабочки не бывает.

Тараканщик сказал, что метлица, или поденка, не бабочка, а принадлежит к отряду прямокрылых, как кузнечики, тараканы, стрекозы, и что поденки бывают разные, их много, как он сказал, видов, и мелких и крупных, но все они, как и метлица, живут недолго, несколько часов или дней, и откладывают свои яички в воду.

Лодка наша спустилась до самого бора.

— Ну, — сказал Тараканщик, — достаточно? Достаточно. Посмотрим, что нам попало? Посмотрим.

Мы подъехали к берегу, и Тараканщик принялся вытаскивать трал. Скоро он показался из воды, весь измазанный жидким придонным илом. Тараканщик вытащил его в лодку и снял металлический стакан, которым оканчивался у трала мешок. Весь стакан был до краев наполнен илом.

Я был разочарован.

— Ничего и нет, — говорю, — кроме грязи.

Тараканщик ничего мне на это не ответил, а взял стакан, опустил его до половины в воду и стал осторожно промывать. А потом вынул и показал мне.

Илу в стакане уже не было, а на сеточке, которая служила дном стакана, копошилось много всяких мелких живых существ. Тараканщик осторожно разобрал их пинцетом, достал какого-то червяка, положил себе на ладонь и говорит:

— Вот! Вот она, личинка поденки! Видите? Видите. Так?

Личинка ничего, на мой взгляд, особенного не представляла — обыкновенная личинка, каких я уже как будто много видел. Поденку она напоминала только тем, что у нее тоже были хвостики сзади. Но я подумал: какой молодец Тараканщик — слазил на речное дно, как к себе в карман, и достал с него то, что ему нужно.

Тараканщик положил пойманных личинок в банку со спиртом, нам велел снова подняться вверх и еще раз проехать по реке с тралом.

Пойманных на этот раз личинок Тараканщик посадил уже не в спирт, а в баночку с речной водой и сказал, что свезет их домой и попробует воспитать, то есть вывести из них на будущий год взрослых поденок.

— Но, — говорит, — это не так-то легко! Нелегко? Нелегко. Они привыкли к жизни в проточной воде, на глубоком дне. Как создать им такие условия в банке? Но попробую? Попробую.

Закончилась наша ловля тем, что Тараканщик, махнув своим сачком несколько раз по воздуху, наловил еще десятка два взрослых поденок и посадил их в морилку.

— Ну, — говорит, — теперь у меня все есть, что мне надо. Можно кончать. Так? Так. Кончаем.

Мы подъехали к берегу и остановились отдохнуть немного. Солнце уже поднялось высоко, но метлица все еще кружилась над рекой.

Только стало ее заметно меньше. Зато вся поверхность реки была усеяна ею, как осенними желтыми листьями. Много ее лежало и на берегу, и в нашей лодке, и на дне, а на скамейках.

— Да, — сказал Тараканщик, глядя на плавающую по реке метлицу. — Какая странная жизнь! Странная? Странная. Несколько лет — речное дно, сырость, холод, мрак. Несколько часов — яркое солнечное утро, свет, тепло, воздух, и вся красота мира. И… смерть.

И замолчал, задумался. И мы с Федей задумались.

И вдруг мне представилось: а что, если эти личинки, которые живут, закопавшись в сырой холодный ил, знают, что предстоит им? И ждут. Как в сказке, заколдованная принцесса долгие годы ждет своего освобождения…

Отдохнув, мы сели с Федей вдвоем в весла, а Тараканщика посадили на корму с правильным веслом и поехали к будке.

Когда мы были уже совсем близко от нее, из кустов вдруг загремел голос Якова Ивановича:

— Куда вас прет, дьяволы! На язок прямо! — впрочем, он тут же добавил ласково, журчащим голосом: — Язок мой, голубчики, поберегите!

Я оглянулся — в самом деле, и Яков Иванович, и его язок были совсем близко. Это Тараканщик так неумело направил лодку. Я вообще заметил, что Тараканщик к лодке не привык и держится на ней неуверенно. Мне показалось далее, что он побаивается ее слегка.

Поэтому я поглядел на него снисходительно и говорю:

— Вы, Борис Владимирович, положите весло. Мы и без вас доедем!

Тараканщик усмехнулся на мой тон, но послушался. Мы объехали Якова Ивановича, причалили у будки и вылезли на берег. Уселись на скамеечку и стали решать, что будем делать дальше.

Тараканщик поглядел на часы — было около пяти часов утра. Спросил, когда пойдет в город пароход, и сказал, что непременно с ним уедет, иначе ему не сохранить живыми своих личинок.

Мы с Федей были в нерешительности. Нам очень хотелось поудить на метлицу — ведь это такой редкий случай. А в то же время и Тараканщика покидать было неловко, да вспомнилось и то, что Шурка на нас в обиде остался.

Но все обошлось по-хорошему. Тараканщик нас сразу понял и говорит:

— Ну? Так в чем же дело? Конечно, оставайтесь! Ведь вам хочется удить? Хочется. Так? Ну и оставайтесь. Остаетесь? Остаетесь. Так.

А в это время из прибрежных кустов вышел Шурка, оживленный и веселый. Повязка на руке у него вся промокла, испачкалась и растрепалась. Он пришел новую делать — в будке у Якова Ивановича был запасный перевязочный материал.

Он услышал слова Тараканщика и с таким изумлением спросил: — Да неужели же вы не останетесь на метлицу удить? — что сомнения наши пропали.

И мы остались. И хорошо поудили. Днем прекрасно выспались на сеновале, а на ночь снова удить пошли. И лишь на другой день уехали на пароходе и то потому, что меня стала сильно мучить мысль, как бы зверушки наши без нас с голоду не умерли.

На Ивачевском озере

I

Через несколько дней после нашего возвращения из Людца я неожиданно остался один: Федя уехал в деревню к какой-то своей родне. Мне стало скучно — ведь я без Феди жить не мог. Все у меня из рук валилось. Даже самое важное наше дело — наши зверушки, вдруг перестали занимать меня, и хотя я продолжал ухаживать за ними и кормить их, но делал это без увлечения, а как будто по обязанности.

Однажды вышел я за кормом для них на берег Ярбы. Настроение у меня было, как и во все эти дни, невеселое, а вид, должно быть, кислый. По крайней мере, встретившийся со мной Тараканщик, прежде всего, спросил меня:

— Что с тобой? Кислую капусту ел? Селедку с уксусом и с горчицей? Ел? Ел. Так?

— Нет, — говорю, — не ел. Скучно мне, Федя уехал…

— Так. Федя уехал. А знаешь, что я тебе скажу? Брось кукситься и пойдем завтра на Ивачевское озеро. Ты еще никогда не ловил на озере? Не ловил. Так? А в озере есть свои интересные формы. Ну? Ну? Значит, пойдем? Пойдем. Так.

И Тараканщик сказал мне еще, что ему давно хотелось побывать на Ивачевском озере и половить в нем тралом, не попадется ли что-нибудь новое, интересное.

Мне понравился этот план, и я охотно согласился. Мне самому уж надоело «кукситься». А Тараканщик говорит:

— А чтобы тебе не скучно было, возьмем с собою Марусю. Возьмем? Возьмем. Она веселая. С ней не будет скучно.

Нельзя сказать, чтобы это предложение меня очень обрадовало. Марусю, сестру Тараканщика, я видел почти каждый раз, когда мы с Федей к нему заходили, но дела иметь мне с ней не приходилось. Я знал про нее только, что ей, как и мне, одиннадцать лет и что она учится во втором классе нашей женской гимназии. Впрочем, знал я еще, что Тараканщику она помогала в его занятиях и многому от него научилась — умела различать насекомых, собирать и приготовлять их для коллекции, воспитывать гусениц и личинок. Про себя я даже завидовал этим ее знаниям, а она, как мне казалось, нарочно передо мной и Федей хвасталась ими.

Поэтому мне и подумалось, что, пожалуй, она лишняя будет в нашем путешествии. К Тараканщику я уже привык, мне с ним легко было бы, а Маруся — на что она? Будет только шуметь, хохотать, задаваться. Что хорошего? Ну ее!

Однако сказать Тараканщику так я не решился — ведь он ее брат, неудобно.

На другой день утром, снарядившись, я пришел к Тараканщику. Вижу, стоит он с недовольным лицом у стола и слегка помешивает стеклянной палочкой воду в большой банке. Поглядел на меня рассеянно и говорит:

— Вот! Не сумел воспитать поденок! Не сумел? Не сумел. Подохли. И почему? Не понимаю. Ужасно досадно.

Я заглянул в банку — личинки поденок, которых мы наловили в Сне, лежали мертвые на дне банки. Мне тоже их жалко стало. То есть не их самих, а того, что даже Тараканщик не смог их воспитать. Значит, думаю, и он не все умеет делать.

В это время в комнату шумно вбежала Маруся, а с ней ее неизменный Чарли, который с лаем заметался по комнате.

— Маруська, смотри! — сказал Тараканщик и показал ей на банку.

— Умерли!? Борька, они умерли! — и с таким горем она это сказала, что даже покраснела, и слезы на глазах показались. А потом говорит громко и укоризненно: — Вот, говорила я тебе, не ставь банку на окно в сенях. Там к вечеру очень жарко бывает. Вот! Вода нагрелась, они и умерли! — и уж смотрит на брата победоносно.

Ах ты, думаю, что за девчонка! Ну, что она понимает! А туда же суется объяснять… Когда сам Тараканщик не знает, в чем тут дело.

Однако, к моему удивлению, Тараканщик ничего ей на это не возразил. Пробормотал только:

— Может быть! Может быть! — и вдруг неожиданно на Чарли рассердился:

— Ах, да перестань ты орать, противная собака!

Чарли и ухом не повел, а девочка посмотрела на брата укоризненно и говорит:

— Ну, что ж ты на Чарли сердишься? Ведь не Чарли виноват, а ты.

А ведь, пожалуй, она, девчонка-то, и права, думаю… А только все-таки какая она… А какая, так и не мог подыскать нужного слова.

Тараканщик постоял еще с минуту с удрученным видом над банкой, а потом решительно отставил ее в сторону и говорит:

— Ну, что ж делать? Нечего? Нечего. Не удался на этот раз опыт? Не удался. В другой раз удастся. Зато я определил18 этот вид поденки. Определил? Определил19. Ее зовут… — и он выговорил какое-то трудное латинское название.

— А зачем, — спрашиваю, — нужно знать это название?

— Это очень важно. Поденки бывают разные — большие, маленькие, белые, желтые… Одни в реках выводятся, другие в ручьях, третьи в прудах. Все это разные виды поденок. Виды? Виды. Так? И каждый вид имеет свое научное, латинское название. И оно международное. И для французского зоолога, и для английского, и для немецкого, и для русского одно и то же. Понял, как это важно? Понял?

Хоть и не совсем я понял на этот раз Тараканщика, но раздумывать долго не стал. На слово ему поверил, что знать научное название насекомого очень важно. Меня занимал уже другой вопрос: что же, пойдем мы на озеро или нет?

Вопрос этот занимал, по-видимому, и Марусю.

— Ну, Борис, пойдем на озеро? Да? — спросила она.

— Да! — сказал Тараканщик. — Только помни условие — Чарли дома.

— Ну, ладно уж, — сказала Маруся с неудовольствием и выбежала из комнаты. За ней бросился и Чарли.

Тараканщик быстро собрался, сумочку свою на себя надел, взял сачок, две банки, за спину привязал трал. Мы вышли с ним на крыльцо и стали ждать Марусю.

С крыльца был хорошо виден наш путь к озеру. Нужно перейти по мосту через Ярбу, подняться по хорошо наезженной пыльной дороге слегка в гору, а потом свернуть с дороги и по тропинке спуститься с горы в обширную низменную равнину, поросшую высоким кустарником ольховника. Кустарник этот тянулся до самого горизонта, и где-то в глубине его лежало Ивачевское озеро. От нашего города до него считалось три-четыре версты.

Маруся скоро вышла из дому. В руках у нее тоже были сачок и банка.

— Чарли? — спросил Тараканщик строго.

— Успокойся! Я привязала его к кровати. Слышишь? Неужели тебе его не жалко?

В самом деле, отчаянный лай и вой бедного Чарли явственно долетел до нас откуда-то.

Но Тараканщик не успокоился.

— Ты хорошо его привязала? Не удерет?

Маруся рассердилась даже:

— Ах, да перестань, пожалуйста! Конечно, хорошо!

II

Наконец, мы тронулись. Сначала долго шли молча. Тараканщик, должно быть, все еще думал о своей неудаче и потому молчал. Маруся, вероятно, собаку свою жалела. А меня, если по правде сказать, стесняло присутствие Маруси, и я тоже молчал.

День был жаркий, солнце так и жгло. А когда мы спустились с горы и по тропинке вошли в кустарник, стало еще жарче. Воздух здесь был густой, влажный, пахучий. Похоже, что пахло березовым веником. Совсем как в бане.

Мы шли каждый сам по себе. Я далеко вперед ушел, Маруся в стороне от тропинки ходила и чего-то искала.

На ивовом кусте я увидел ярко-зеленых блестящих жучков. Давай, думаю, я их поймаю, может быть, они Тараканщику пригодятся. Занес над ними руку, чтобы взять, а они соскользнули по листу и упали в траву, а там их не видно — они зеленые, и трава зеленая. Я на других таких же жучков нацелился. И с этими та же история — только бы их взять, как они скользнут по листику и в траву упадут. Несколько раз так меня обманывали. Мне даже стало досадно. Вдруг слышу, где-то совсем близко Маруся громко хохочет. Осмотрелся я, а она, оказывается, стоит близехонько и смотрит из-за куста, как я жуков ловлю.

— Да разве, — говорит, — так насекомых берут с листа! Эх, ты!

— А как же? — спрашиваю, а сам насупился и не смотрю на нее.

— «Как же, как же», — передразнила она меня. — А вот как!

Ладонь левой руки она сложила лодочкой и подставила под листочек с жуками, а правой только провела над ними. Жучки и упали к ней в руку.

— Вот как! — еще раз повторила Маруся. Поглядела на меня торжествующе и протянула мне жуков. — На, возьми их!

— Да мне, — говорю, — их не надо. Я их для Тар… для Бориса Владимировича ловил.

— Для Борьки? Ему тоже не надо. У нас много таких. Это же совсем обыкновенные, из семейства листоедов. Они называются мелазома энеум20.

Это меня уже окончательно сразило. Что же это такое, думаю, она даже латинские названия знает!

— А ты почем знаешь? — спрашиваю.

— Ну, знаю.

— А может, ты врешь?

— Нет, не вру. Вот спросим у Бориса.

А Тараканщик в это время как раз к нам подошел.

— Борис, — сказала Маруся, — ведь это мелазома энеум?

— Ну да, — ответил он, — ты же знаешь? Знаешь.

Тогда Маруся обернулась ко мне и говорит:

— Ага! Что! Моя правда! — а сама вся так и светится торжеством, что удалось ей надо мной верх взять.

Ладно, думаю, задавайся! Пусть будет твоя правда. А вот погоди, я тебе тоже покажу…

А что «покажу», я так и не додумал, потому что в этот момент вдруг раздался пронзительный собачий лай и визг. Из кустов на тропинку стремительно вылетел Чарли и в бешеном танце закружился около Маруси. На ошейнике у него болтался обрывок тонкой веревки.

— Маруська! — сурово сказал Тараканщик. — Что это значит?

— Но ведь я не виновата, Борис! Право! Ну, он перегрыз веревочку. Смотри.

Тараканщик посмотрел на Чарли совсем мрачно. Положительно он был сегодня не в духе.

— Придется домой вернуться! — сказал он. — Придется? Придется. Эта противная собака всюду будет лезть, лаять, мешать…

Но тут мы оба, и Маруся и я, вступились за Чарли. Маруся даже побожилась, что она сама за ним будет следить и что Чарли никак, ну, никак мешать не будет.

Тараканщик сдался, и мы пошли дальше. А Чарли, как нарочно, носится вокруг нас, забегает далеко в кусты, гоняется там за птичками и лает, и так пронзительно, что в ушах звенит.

Маруся поминутно его звала, громко кричала на него. А Тараканщик морщился и ворчал.

Впрочем, Чарли скоро угомонился. Жара и банный воздух утомили его. Кончилось тем, что, до отказа высунув язык и часто-часто дыша, он поплелся за Марусей.

Стали попадаться лужи и мочажины21. Запахло болотной стоячей водой. Кустарник вдруг кончился, и широкая спокойная гладь озера открылась перед нами. Далеко, на другом берегу виднелась деревушка. Отчетливо были видны маленькие, как игрушечные, избушки, деревья и даже люди.

Но нас от озера отделяло кочковатое травянистое болото. Неширокой полосой, всего в несколько десятков сажен, оно тянулось вдоль берега и постепенно переходило в прибрежную поросль осоки и ситника, а за ней уже синела вода. Подойти к ней нечего было и думать.

— Сегодня мне не везет, — сказал Тараканщик мрачно. — Я рассчитывал выйти к деревне, а пришел, черт знает, куда. Что мы здесь будем делать?

— А зачем, — спрашиваю, — вам деревня?

— Без лодки можно ловить тралом? Нельзя. А здесь лодка есть? Нет.

— А может быть, и есть.

— Где? Покажи мне ее.

— Пойдемте дальше по тропинке. Наверное, она к рыбачьим местам ведет. А где рыбаки, там и лодки.

Тропинка, по которой мы пришли, продолжалась и дальше. Она вилась меж кустиков по краю болота, а немножко подальше снова скрывалась в высоком ольшанике.

Тараканщик проворчал что-то на мое предложение, как он сегодня на все и на всех ворчал, но все же согласился, и мы снова тронулись в путь. Когда вошли в высокий ольшаник, тропинка заметно пошла на подъем. Стало суше.

Довольно долго мы так шли. В просветах между кустами синело озеро, но мы к нему не приближались. Я стал беспокоиться: а что, если эта тропинка не рыбачья и ведет куда-нибудь мимо озера. Вот оскандалюсь! Тараканщик рассердится… Ну, это ничего… А вот девчонка-то эта, ведь она засмеет. Скажет, догадался! Завел, куда совсем и не надо. Надо во что бы то ни стало найти лодку!

Чарли снова начал шнырять по кустам, забежал далеко вперед, и скоро мы услышали его лай. На этот раз он лаял настойчиво и сердито.

— Это он на кого-то лает, — сказала Маруся.

Мы продолжали идти, и лай становился все ближе и ближе.

Тропинка вдруг круто свернула, и мы очутились на уютной, поросшей луговой травой полянке на самом берегу озера.

III

Чарли, виляя своим обрубком и оглядываясь на нас, облаивал с почтительного расстояния рыбака, который, сидя под кустом, пил с блюдечка чай и не обращал внимания на собаку.

Рыбака я сразу узнал — Максим Андреич, швейцар нашего училища, — хоть он был и не в своей обычной ливрее с золотым галуном, а в рубахе с расстегнутым воротом. Крупное лицо его с жесткими солдатскими усами было красно, покрыто крупными каплями пота и выражало полное и безмятежное удовольствие.

— Максим Андреич, — закричал я ему, — вы как здесь?

И мы все трое подошли к Максиму Андреичу, а с нами подбежал и Чарли.

Максим Андреич поглядел на нас, допил из блюдечка, поставил его на траву, вытер рукой усы и сказал неторопливо:

— Здравия желаю. Прогуляться вышли? Имеет свою приятность, — и подмигнул левым глазом. — А я отпросился вчера у господина директора. Ночевал здесь, рыбешки кой-какой наловил. А теперь чай пью на вольном воздухе. Имеет свою приятность!.. — и снова подмигнув левым глазом, Максим Андреич спросил: — Чайку не желаете ли со мной?

— Спасибо, — сказал Тараканщик, — чай мы не будем пить. А вот не знаете ли, нет ли здесь поблизости лодки?..

— Точно так, лодка есть. Там, за кустом, недалечко отсюда, стоит. Рыбачок один знакомый оставил мне ее до вечера.

У меня отлегло от сердца — лодка есть, значит, я прав оказался. С торжеством взглянул я на Марусю — по-моему вышло. Но Маруся, мне показалось, моего взгляда и не заметила.

А Тараканщик спрашивает у Максима Андреича:

— Не дадите ли вы нам эту лодку? На час, на два, не больше.

— С моим удовольствием. По озеру прокатиться желаете? Имеет свою приятность. Возьмите. А я пока сосну малость. На вольном воздухе. А только, доложу вам… лодка эта требует безопасного обращения.

Тараканщик насторожился.

— То есть это как «требует безопасного обращения»? — серьезно повторил он слова Максима Андреича и даже не улыбнулся на их затейливость.

— А так, что верткая она очень. Чуть не доглядел, она и перевернулась. А лодка она ничего, ходкая лодка, легкая. Имеет свою приятность!

Тараканщик ничего больше не сказал, но с тем же настороженным и серьезным лицом пошел за кусты к лодке. И я за ним пошел.

Лодка оказалась долбленным из осины челноком с обшивкой в одну доску. Тараканщик остановился около нее в нерешительности. А я легко столкнул ее в воду, вскочил в лодку и чуть не упал — так сильно она качнулась и, как живая, заходила у меня под ногами. Впрочем, я скоро приноровился — расставил, как нужно, ноги и уж сам стал раскачивать лодку со стороны на сторону, пробуя ее устойчивость.

— Ничего, — говорю, — челночек. Плавать на нем можно.

В это время к нам подошла Маруся и говорит:

— Борис, ведь я тоже поеду с вами?

— Маруська, это невозможно, — поспешно сказал Тараканщик. — Ты видишь, как мала лодка? Видишь. Значит…

Маруся отчаянно заспорила. Но Тараканщик на этот раз не сдавался. Кончилось тем, что мы с Тараканщиком уехали, а Маруся, обиженная и негодующая, осталась с Чарли на берегу.

Сначала я этому рад был. Так тебе, думаю, и надо. Не задавайся очень, и без тебя обойдемся. А потом взглянул на Марусино лицо, и вдруг мне ее жалко стало и даже ехать без нее показалось скучно и неинтересно. И я подумал: ну, почему Тараканщик ее не взял? Боится воды, я это еще в Людце за ним заметил. Потому и не взял..

Легкий прохладный ветерок охватил нас, когда мы отъехали подальше от берега. Местами он разводил на гладкой поверхности озера мелкую рябь. Я греб, а Тараканщик разложил у себя на коленях длинный мешок трала и что-то делал с металлическим стаканчиком на узком конце его.

Лодка мне нравилась все больше и больше: она была очень легка на ходу, послушна и поворотлива. Настоящая рыбацкая лодка! Ехать на ней было одно удовольствие. И я стал всячески испытывать свое искусство — на полном ходу вдруг останавливал лодку, делал крутые повороты, плыл кормой вперед, кружился на одном месте… И вдруг опять пожалел, что Маруся осталась на берегу — вот бы она посмотрела, как я умею… Небось ей завидно было бы!

Тараканщик поглядывал на меня исподлобья, но ничего мне не говорил. Когда на крутых поворотах лодка сильно качалась, он выпускал из рук трал и опасливо хватался за борта.

— Какая дрянная лодка! — сказал он, наконец. — Того и гляди, перевернется.

Я горячо с ним заспорил, но Тараканщик велел мне прекратить «фокусы» и спустил за борт трал.

Тянуть трал было тяжело. Он поминутно за что-то цеплялся, и веревка в руках Тараканщика дергалась, как живая. Наконец, трал зацепился так прочно, что лодка остановилась. Тараканщик стал вынимать трал и потянул за веревку. Лодка пошла обратно и, когда веревка вытянулась вертикально, снова остановилась.

Тараканщик с трудом вытащил трал и при этом так сильно качнул лодку, что она черпнула бортом немного воды. Повернувшись ко мне с встревоженным лицом, он сказал ворчливо:

— Отвратительная лодка! Нельзя пошевелиться!..

Я уж не стал с ним спорить.

Мокрый и грязный трал был весь полон разными водяными травами. Они опутали его и снаружи. Тараканщик стал осторожно распутывать и разбирать их, а я бросил весла и перебрался на корму, к нему поближе, и стал смотреть, что он делает. Большая часть растений была мне знакома, — вот это рдест, это частуха… А вот это я не знаю — какие-то зеленые кустики, выдернутые со дна вместе с корнями, с мясистыми узкими листьями, усеянными колючими шипами, похожи на комнатное растение — алоэ. Тараканщик так и сказал, что это водяное алоэ — телорез, и посоветовал мне взять несколько кустиков, которые поменьше, домой — они будут хорошо расти в наших аквариумах-банках, если на дно их положить илу.

Среди водяных растений, принесенных тралом с озерного дна, нашлось множество разных мелких животных: личинки поденок, мотыль, мелкие круглые, как горох, ракушки — Тараканщик так и называл их горошницами. Но больше всего было незнакомых мне беленьких, сильно сжатых с боков, червяков со многими ножками и длинными усами. Лежа на боку у меня на ладони, они бойко передвигались короткими, быстрыми скачками.

— Это бокоплавы, — сказал Тараканщик. — Бокоплавы, мелкие рачки. В озерах, богатых растительностью, их очень много. Это прекрасный корм для рыбы. Да и шаровки, и мотыль, и личинки поденок — всем этим кормится рыба.

Пока я рассматривал бокоплавов и сажал их в свою банку с водой, Тараканщик продолжал с сосредоточенным видом рыться в куче растений, вынутых из трала. Вдруг слышу, он говорит сам себе под нос особенным тоном:

— Что такое? Интересно!

О чем это он, думаю. Гляжу, у него на ладони лежит кругловатый темно-зеленый комок, как будто тины. Что в ней, думаю, интересного?

— Да это, — говорю, — просто тина!

— Просто тина? — сказал Тараканщик. — Посмотрим.

Зачерпнул в банку озерной воды и опустил в нее комок. И он ожил: расправился и превратился в большой почти правильный шар, сплетенный из бесчисленных тончайших нитей, просвечивающих чудесным изумрудно-зеленым цветом. В солнечных лучах он так и переливался.

Я загляделся на него. А Тараканщик просиял весь и спрашивает с торжеством:

— Какова «тина»? Красиво? Знаешь, что это такое? Не знаешь? Не знаешь. Это кладофора! Один из редких видов ее. Редких! Понимаешь?

И Тараканщик рассказал мне, что кладофора — это зеленая водоросль и что ее существует много видов, но что вид, имеющий форму зеленого шара, встречается очень редко и не везде и не всегда.

— Я, — говорит, — может быть, научное открытие сделал!

Тараканщик был так рад своей находке, что, глядя на него, и я радовался ей, хотя, признаться, и не очень понимал, в чем тут дело. Он повеселел, стал шутить, смеяться. И даже, мне показалось, в лодке стал чувствовать себя свободнее и не ворчал на нее, когда она переваливалась с боку на бок от его неловких движений.

Мы еще раз спустили трал, но ничего нового он больше нам не принес.

С берега долетел до нас звонкий голос Маруси.

— Борис! Да Борис же! — звала она отчаянно.

— Беспокойная девчонка! — сказал Тараканщик. — Беспокойная? Но славная. Славная? Тебе она нравится?

Вопрос был поставлен неожиданно.

Я ничего сперва не ответил, но почему-то покраснел и подумал: а в самом деле, нравится она мне или не нравится? Что-то в ней есть такое, что всегда хочется с ней спорить. И сама она любит спорить и спорит очень обидно. А еще хвастается своими знаниями и задается. А все-таки есть в ней что-то такое… славное… И скучно без нее, хочется, чтобы она тут была.

Так мне подумалось, но сказал я Тараканщику только одно слово. И то не сказал, а буркнул:

— Ничего!..

Тараканщик на это засмеялся, а потом говорит:

— Мне хотелось еще вот к тем кустам съездить… Но что с ней делать? Поедем к ней. Поедем? Поедем.

Маруся встретила нас целым градом упреков. Мы еще из лодки не вышли, а она уже набросилась на нас.

— Вам хорошо, вы на лодке по озеру катаетесь! А мне скучно! И делать нечего. И с «Приятностью» разговаривать надоело. Да он и спит сейчас.

Мне стало смешно, что она Максима Андреича назвала Приятностью, и я засмеялся. А Тараканщик сказал ей примирительно:

— Ну, довольно, Маруська. Довольно? Довольно. Так. Смотри, что нам попалось в озере. Красиво? — достал из лодки банку с кладофорой и показал ей.

Маруся сразу перестала жаловаться и занялась кладофорой. Долго ее рассматривала и восхищалась и Тараканщика расспрашивала. А потом говорит решительно:

— Борис! Теперь я с тобой поеду, а он пусть останется! — и показывает на меня.

Ах, ты, думаю, какая ловкая! Нет, это не пройдет! И говорю ей:

— А кто грести будет? Ты ведь грести не умеешь?

— Ну и что ж, что не умею? Будет грести Борис!

— А кто тралом ловить будет?

— Будет, будет… Ну, я не знаю, кто будет… А все-таки поеду!

А Тараканщик вдруг говорит серьезно:

— Как ты думаешь, Шурик, лодка выдержит троих? Не перевернется? Не утонет?

Мне это очень понравилось, что Тараканщик со мной советуется, как со знатоком.

Я снисходительно поглядел на Марусю и говорю:

— Выдержит, если вот она в лодке будет сидеть смирно, баловаться не будет.

— Ну, я буду смирно сидеть. И Чарли буду держать, — сказала Маруся досадливо.

— Ты хочешь взять с собой это сокровище? — спросил ее Тараканщик.

— Конечно же! Ведь он не останется без меня!

— Так! — сказал Тараканщик. — Быть нам в воде! Быть? Быть. Так, — помолчал и вдруг говорит решительно: — Ну, хорошо. Лезь в лодку. Но будь осторожна!..

Маруся сразу оживилась, повеселела.

— Я на конец сяду, — закричала она, — вот сюда! — и показывает на нос лодки.

Я, конечно, воспользовался случаем и говорю ей поучительно:

— На «конец»! Какой же это «конец»? Это нос, а не «конец». И нельзя тебе на нос садиться — загрузишь его. Вот сюда садись, на среднюю скамейку.

Маруся так была рада, что совсем не обратила внимания на мой возмутительный тон и послушно села, куда я ей показал. Села, посадила к себе на колени Чарли, и мы поехали.

Я был очень доволен собой — показал-таки себя девчонке.

IV

Хотя наше утлое суденышко было загружено теперь чуть не до самых бортов, я не утерпел, чтобы не хвастнуть перед Марусей своим умением управляться с лодкой. Я снова начал проделывать разные «фокусы» — разогнав лодку, вдруг останавливал ее или круто повертывал в сторону, кружился на одном месте, греб кормой вперед, Маруся, по-видимому, нисколько не боялась воды и с полным одобрением относилась к этим моим упражнениям. Особенно ей понравилось кружение.

— Еще! Ну, еще Шурик! — повторяла она в восторге. — Как хорошо! Ну, теперь разгони лодку быстро-быстро! Вот так! Вот так! — и от удовольствия она громко смеялась.

Глядя на нее, и мне было весело и хотелось смеяться. Но я заставлял себя быть серьезным и даже делал ей суровые замечания:

— Как сидишь! Разве так можно сидеть в лодке? За борт захотела? Сядь на средину скамейки и сиди смирно. И собаке своей не давай возиться!

Но даже эти замечания не сердили Марусю. С самым уморительным видом она, наклонившись к Чарли, говорила ему на ухо:

— Вот какой он сердитый, Чарлик! Смотри же сиди смирно-смирно! А то он тебя…

И она болтала без умолку всякую веселую чепуху.

Тараканщик сидел на корме, молча слушал наши разговоры и улыбался. Наконец, он велел мне ехать к тем кустикам, о которых говорил мне раньше.

Кусты, оказалось, росли на неглубоком месте. Подъехать к ним вплотную было нельзя — водяные травы густо разрослись вокруг них. Весла увязали и путались, и грести стало очень тяжело. Наконец, я умаялся совсем, бросил весла, и лодка остановилась.

Тараканщик наклонился над водой и стал в нее всматриваться. Потом запустил в нее руку и вытащил зеленое растение с тонкими запутанными стеблями и мелкими, как мне показалось, круглыми листиками и спрашивает меня:

— Знаешь, что это такое? Не знаешь?

Растение мне показалось знакомым. Где-то как будто я видел его. Но пока я старался вспомнить, Маруся меня уже опередила.

— Это пузырчатка, — говорит. — Да, Борис? Пузырчатка?

— Правильно! — сказал Тараканщик. — Так! — и подал мне пузырчатку.

Я стал ее рассматривать. Любопытное растение! То, что я у него принял за листики, оказалось мелкими пузырьками, мельче горошины. Одни из них были пустые, а в других была темная муть, как будто жидкая грязь.

А Тараканщик говорит:

— Эти пузырьки — ловчие аппараты. Они устроены, как верши. Понимаешь — войти в них можно, а выйти нельзя. Так?

Я вспомнил теперь, что эту самую пузырчатку мы видели с Федей в нашей книге. В ней был изображен и пузырек в разрезе в увеличенном виде. На рисунке было видно, что отверстие пузырька изнутри усажено вокруг волосками, а концы их сходятся, как горло верши.

— А кого, — спрашиваю, — пузырчатка ловит?

— Всякую водяную мелочь — мелких рачков, водяных блох, клещиков. Собственно, она не ловит их, а они залезают в пузырьки сами.

— А зачем?

— Не знаю. Спроси их. Вероятно, потому, что их очень много. Они и лезут всюду. Может быть, просто прячутся в пузырьках.

— А потом что с ними бывает?

— Потом? Потом они не могут выйти из пузырьков и умирают. И сгнивают в пузырьке, разлагаются. Вот эти гниющие вещества пузырчатка всасывает в себя, питается ими.

— Так вот этой грязью, что в пузырьках, и питается пузырчатка? Не вкусно!

— Многие растения питаются продуктами разложения. Например, грибы…

И Тараканщик рассказал мне, как питаются грибы, а потом спрашивает:

— Ну, ты отдохнул? Отдохнул. Так. Поедем немножко дальше. На чистое место. Здесь нельзя ловить тралом.

С трудом вывел я лодку из зарослей, и мы поехали рядом с ними. Немного подальше оказался чистый проход к кустам. В него я и направил лодку.

Но тут случилось с нами происшествие… Я не совсем ясно помню, как оно произошло — уж очень быстро все совершилось. Кажется, было так.

Поворачивая в проход лодку, я сильно плеснул веслом. Из соседней высокой травы совсем близко от нас с шумом и кряканьем поднялись три крупные утки. Чарли, который до сих пор смирно сидел на коленях у Маруси, вдруг рванулся и бросился к борту с явным намерением выскочить из лодки. Маруся хотела его схватить, протянула руки и всем телом подалась к нему. Этого было достаточно, чтобы наша лодка резко качнулась, черпнула полным бортом воду и пошла ко дну. Под водой она выскользнула из-под наших ног, перевернулась и вверх дном всплыла на поверхность. В тот же момент я почувствовал, что стою на дне озера по горло в воде.

Возле меня беспомощно барахталась в воде Маруся. Она была гораздо меньше меня ростом и не доставала дна. Не раздумывая, я схватил ее за руку около плеча и притянул к себе. Она крепко обняла меня руками за шею и прижалась ко мне. Где-то около своего уха я слышал ее частое-частое дыхание. И вдруг я почувствовал себя большим и сильным, а Марусю — маленькой и слабой, нуждающейся в моей помощи. И мне стало так хорошо на душе, что я готов был вот так стоять в воде и держать ее на руках долго-долго, сколько угодно…

Тараканщика я не сразу увидел. Он каким-то образом угодил сперва под лодку, а когда, наконец, выбрался из-под нее, то оказался по ту сторону лодки. Он стоял по грудь в воде и тяжело дышал. Лицо у него было испуганное, глаза широко открыты, с мокрой головы свешивалась ему на лицо веточка рдеста с прозрачными листочками. Около него плавал по воде Чарли и пытался взобраться на черное мокрое дно опрокинутой лодки, но лапки его скользили и срывались.

Авария произошла так быстро, что никто из нас не успел ни крикнуть, ни сказать слова. И в воде мы некоторое время стояли молча и смотрели друг на друга. Испуганное лицо Тараканщика приняло мало-помалу свой обычный вид.

— Так! — сказал он, наконец. — Искупались-таки? Искупались. Что ж мы станем делать?

— На берег пойдем, — говорю. — Берег недалеко.

До берега, в самом деле, было не больше шестидесяти шагов.

— А лодка? А трал? А моя кладофора? — сказал было Тараканщик, но сразу же поправился: — А впрочем, правильно, пойдем на берег. Пойдем? Пойдем.

Он обошел вокруг лодки, подошел, ко мне и принял от меня Марусю, и мы пошли. Я взял одно из плавающих тут же весел и пошел впереди, нащупывая им дно.

Не успел я сделать и десяти шагов, как уже стало значительно мельче, вода была мне только по пояс. Но идти было трудно, ноги вязли в глубоком иле и путались в густой придонной траве. Прошел я еще шагов десять да вдруг запнулся за что-то и упал с головой в воду. Встал на ноги весь в грязи и мокрой травой обвешан. Слышу, Маруся громко хохочет. Поглядел на нее, а это она надо мной. Ладно, думаю, смейся теперь! Небось в воде не смеялась, а вот как крепко за меня уцепилась. А все-таки она молодец-девчонка, не струсила, не разревелась…

Наконец, выбрались мы на берег. Первым, главный виновник нашей аварии, выскочил Чарли. Встряхнулся несколько раз так сильно, что брызги во все стороны полетели, и вот уж он в кустах с лаем гоняется за птичками. А мы пошли к Максиму Андреичу.

Максим Андреич только что проснулся. Спросонок он плохо понял, что говорил ему Тараканщик, потому что начал было со своей любимой поговорки:

— Имеет свою… — но быстро поправился, — неприятность, — и даже глазом на этот раз не подмигнул.

Когда он понял, в чем дело, сказал неторопливо:

— Я вам докладывал: лодка она хорошая, но только требует безопасного обращения.

Вместе с Максимом Андреичем мы пошли выручать лодку и спасать наше имущество, а Марусю оставили у костра сушиться.

В поисках за потонувшими банками мы несколько раз ныряли на дно и шарили там руками между осклизлыми корягами, но достали только две банки и обе пустые.

Так мы и не нашли банки с кладофорой. Тараканщик очень огорчен был.

А водоросль эта, должно быть, и в самом деле редкая — увидеть ее живою мне больше так никогда и не пришлось.

За росянкой

I

Как-то раз рассматривали мы с Федей старый, сильно потрепанный том журнала «Вокруг света». Попалась нам небольшая статья: «Насекомоядные растения». Прочитали мы ее и заинтересовались.

Оказывается, не одна пузырчатка питается мелкими животными, а есть и среди наземных растений такие, которые ловят насекомых и также питаются ими. Венерина мухоловка, например. У нее листочки, как капканы, — сядет муха или бабочка, а листочек моментально сложится вдвое вдоль своей средней жилки и захлопнет насекомое. Есть другое растение — непент, у него листочки в виде кувшинчиков с крышечкой… И еще несколько таких растений было описано в статье. Только все они не наши, а чужеземные. Впрочем, вскользь было сказано в статье, что и у нас на моховых болотах вместе с клюквой растет небольшое растеньице — росянка, с круглыми листочками, на которых есть какие-то особенные волоски. Этими волосками она тоже может ловить комариков, мошек, мух.

Особенно интересным нам показалось сообщение, что росянку можно взять вместе с дерновинкой мха, на котором она растет, положить на тарелку, и, если поливать ее водой, она будет жить. И при этом ее можно «кормить» крутыми яйцами и кусочками мяса.

— А что, Федя, — сказал я, — давай попробуем эту самую росянку найти. Ведь у нас есть моховые болота?

— Сколько угодно. Да ты, Шурик, знаешь. Помнишь, как в Людец шли и под Гришинскую гору спускались? Мы по ней наискосок шли, а если бы прямо вниз спустились, как раз на моховое болото и угодили бы.

— Пойдем, Федя, на это болото! Пойдем! А? Может быть, и найдем росянку! Ведь как интересно! Пойдем?

— Когда?

— Да хоть сегодня! Сейчас!

— Да ты погляди, ведь дождь сейчас будет!

Это была правда — небо еще с утра хмурилось, а теперь сплошь покрылось тучами

— Ну, завтра пойдем!

Так и решили — завтра с утра пойдем на моховое болото искать росянку.

Но дождь и на другой день не унимался, а меня нетерпение грызло — так мне хотелось найти и принести домой росянку.

К полудню дождь перестал. А когда пришла мама и сели мы обедать — совсем разъяснело.

За обедом я говорю маме:

— Мамочка, мы с Федей за росянкой сегодня пойдем, на болото.

Мама уж так привыкла к нашим постоянным походам, что хотя и запротестовала было и даже голос повысила и глаза у нее круглыми стали, но скоро сдалась. Сказала только:

— Куда ж вы пойдете на ночь глядя? Ведь уж четвертый час! И что за фантазия — идти сразу же после дождя? Сырость, грязь…

На это я ей возразил так:

— Ведь болото, мамочка, недалеко. Мы дойдем до него, найдем росянку и обратно. А что сыро, так ведь на болоте всегда сыро.

Должно быть, маме эти мои немудреные доводы показались достаточно убедительными, потому что она против обыкновения больше не настаивала. А я еле досидел до конца обеда и бросился к Феде.

Мне показалось, что и Федя немного удивился моему намерению идти сейчас же. Но так как у нас как-то само собой установилось, что запевалой во всех наших похождениях был я, то он и не возражал особенно. И мама его, узнав, что меня отпустили, тоже спорить не стала.

Словом, через четверть часа мы с Федей уже направлялись к перевозу через Сну. С собой мы взяли только сачки и корзинку со стеклянными банками и двумя глубокими тарелками. Вся эта посуда была переложена стареньким теплым платком, чтобы не гремела на ходу и не перебилась. Поесть мы захватили с собой только небольшой ломтик хлеба с солью. Ведь мы были уверены, что засветло еще вернемся домой.

До усадьбы Гришина мы прошли без всяких приключений, но шли медленно — дорога глинистая, после дождя еще не просохла, глина к сапогам липнет, ноги в ней разъезжаются. Вероятно, был уже шестой час, когда мы подошли к спуску под Гришинскую гору. Спустившись, по чуть заметной тропинке мы вошли сначала в густую поросль молодых березок, ольхи, рябины. Свежая листва осыпала нас крупными каплями дождевой воды. Потом прошли неширокую полоску мелкого кустарника-ивняка, и перед нами открылось моховое болото.

Невеселое место! Насколько глаз хватает, все одно и то же — однообразный красновато-желтый моховой ковер, а на нем редко-редко расставлены низкорослые корявые сосенки. Какие они жалкие, худосочные! И не зеленые, а серые, как будто подернуты плесенью. Потом я узнал, что стоят такие сосенки на болоте десятки лет, а большими вырасти никак не могут.

Тропинка указывала нам путь и дальше по болоту, туда, где вдали над чахлым сосняком чуть виднелись веселые ярко-зеленые вершины высокоствольного леса, освещенные вечерним солнцем.

Мы пошли по ней. Как странно! Идешь по моховому покрову, как по пружинному матрацу: с каждым шагом он упруго прогибается, а нога с громким чмоканьем по щиколотку входит в мох, выжимая воду. Местами, где сплошной моховой покров был прорван и выступала темно-коричневая топь, на ней лежали мокрые ослизлые жерди. Стоило оступиться, и нога глубоко, выше колена, уходила в жидкую грязь.

— Далеко не пойдем, Шурик, — сказал благоразумный Федя. — Где-нибудь тут будем росянку искать. Поздно уж!

— Давай, — говорю, а сам думаю: а где же тут искать? Кругом все мох и мох, и ни зеленого листочка на нем не видно. Только кое-где торчат тощие сизые метелки какого-то болотного злака. А росянку я представлял себе зеленой — ведь я ничего не знал о ней, кроме того, что она мелкое растеньице с круглыми листочками.

Стою на тропинке и гляжу во все стороны — не видно ли где зелени. Наконец, усмотрел: вот там, меж серых стволов сосняка что-то зеленеет.

Сошел с тропинки и, увязая на каждом шагу, побрел в ту сторону. А Федя спрашивает:

— Куда ты? Далеко не уходи. Смотри в окно22 угадаешь!

— Ладно. Я сейчас приду. А ты тоже ищи росянку и жди меня.

До зелени, которая мне приглянулась, было довольно далеко. Это были густо разросшиеся высокие болотные травы: тростник, рогоз и другие, не известные мне. Они окружали открытую трясину. На ней местами проступала темно-коричневая ржавая пахучая вода.

Между стеблями высоких трав, внизу, у самых корней ярко зеленела мелкая травка. Я подумал: может быть, тут в этой травке я и найду росянку. Сделал к ней несколько шагов, и вдруг обе ноги мои совсем легко, как легко входит ложка в сметану, ушли в жидкую черную грязь выше колен. Если бы я остался на ногах, я, конечно, увяз бы и глубже, но, почувствовав, что тону, я сразу же, не раздумывая, сел на край мха, с которого только что сошел. Потом вытянул свои увязшие ноги, отполз немного назад и встал весь мокрый и грязный.

Что делать, думаю? Назад идти на тропинку к Феде? А росянка? Очень мне хотелось ее найти и почему-то думалось, что такое интересное растение, как росянка, должно расти именно вот в таком недоступном опасном месте. Поэтому я не пошел к Феде, а стал обходить трясину кругом. Нет ли, думаю, местечка, где можно было бы добраться, не увязнув, до зеленой травки.

Но так и не нашел, хотя обошел кругом всю трясину.

Очень огорчила меня неудача. Остановился я и задумался — где же искать росянку. И в моем воображении, как живая, встала она такою, какой я еще вчера представлял ее себе — глубокая тарелка, в ней мох, а на нем маленькое зеленое растеньице…

Постой! Что же это я! Как же я об этом забыл? Ведь в описании было сказано ясно: росянку можно взять вместе с дерновинкой мха… значит, она на мху и растет, на мху ее и искать надо. А я зачем-то в трясину полез! Вот растяпа!

Крикнул Феде. Он мне откликнулся. Медленно пошел я на голос, а сам все на мох смотрю.

Оказывается, моховое болото не так уж бедно растительностью. Вот целая большая полянка густо заросла темно-зелеными вырезными листьями морошки. На кочках растут кустики голубики, а с ней вместе багульник, от которого такой резкий запах, что в голове мутится. А вот мелкие блестящие кожистые листочки клюквы. На тонких, как ниточки, стелющихся стебельках ее сидят ягодки. Одни красные, как будто мятые, — прошлогодние, а другие еще зеленые — нынешние. Я съел несколько красных ягодок — кисло, но вкусно.

А росянки я так и не нашел. Не растет она у нас, что ли, думаю.

Грустный и разочарованный вышел я на тропинку к Феде. Смотрю, а он со своим обычным задумчивым видом сидит себе на высокой моховой кочке, подмяв под себя кустик голубики. Поглядел на меня из-под своих длинных ресниц и спрашивает спокойно:

— Где это ты так вывозился, Шурик? Не в окно ли попал?

Его спокойствие меня удивило и даже рассердило. Как он может быть таким спокойным, думаю. Росянку-то ведь мы еще не нашли. Неужели ему она неинтересна?

— Ты так все время и сидел здесь, — спрашиваю, — и росянки не искал?

— Да нет, я тоже искал. Да ничего не нашел. Нет ее здесь.

— Давай еще искать!

— А я думал, мы домой пойдем. Поздно уж. Солнышко скоро садиться будет.

— Нет уж! Коли пришли за росянкой, так надо ее искать. Вставай да пойдем оба вдоль тропинки. Ты с одной стороны, а я с другой. И будем искать. Она во мху растет.

Федя не стал спорить. Хотя и не совсем охотно, он поднялся, и мы медленно, поминутно оступаясь и увязая, пошли дальше вдоль тропинки.

Ничего нового я так и не увидел. Все тот же морошечник, клюква и изредка кустики голубики и багульника. Я беспокоился — уж поздно, хочешь не хочешь, а скоро придется прекратить поиски и возвращаться домой. А росянки нет и нет, и, где ее искать, не известно. Так досадно!

Федя шагал неподалеку все с тем же видом задумчивого спокойствия. Я даже ему позавидовал, почему он такой спокойный, а меня вот так всего и разжигает.

II

Так мы с Федей незаметно-незаметно да и перешли поперек через все болото и остановились только тогда, когда мелкий унылый соснячок вдруг кончился, а тропинка поползла на пригорок и затерялась на нем между высокими прямыми стволами громадных мачтовых сосен. Здесь было так хорошо, что у меня на душе стало спокойнее и неудача не казалась уж такой обидной.

— Федя, — говорю, — давай походим немножко по лесу. Уж очень в нем хорошо!

Мы поднялись на пригорок и вошли в лес.

— Тут недалеко малинник, — сказал Федя. — Пойдем малину есть.

Пошли. За пригорком в низинке нам попался ручей с коричневой, как крепкий чай, болотной водой. Вероятно, он и вытекал из болота. По жердочкам Федя перешел его и пошел дальше, а я задержался, мне хотелось помыть немножко свои залепленные грязью сапоги и штаны.

Покончив с этим, я наклонился над водой и стал в ней сачком шарить. Я еще никогда не видел ручья с такой темной водой. Может быть, думаю, мне попадется что-нибудь новое, интересное, чего я еще не знаю.

Вдруг слышу голос:

— Ты что же, паренек, делаешь тут?

Я поднял голову. На другом берегу ручья стоял высокий, тощий старик с длинной седой бородой клином, в холщовой рубахе, с сумой через плечо и свернутым пастушьим кнутом в руках.

— Ты что же делаешь-то? — повторил он. — Али рыбу ловишь?

Опыт уже научил меня, что серьезно отвечать на такой вопрос не стоило — трудно в немногих словах ответить на него так, чтобы не вызвать новых вопросов. Поэтому я ответил то, что он сам мне подсказал:

— Рыбу ловлю, дедушка.

— Рыбу? В ручье-то? — простодушно удивился старик. — Какая ж тут рыба? Ты бы на реку шел рыбу-то ловить. Да не саком бы ловил, а удой. А в этом ручье какая рыба — гольцов и тех, поди, нет.

Что он, думаю, за дурака меня считает, что ли, и говорю ему иронически:

— Да что ты! А я и не знал!

Но дедушка моей иронии, видимо, и не заметил, а еще простодушнее сказал:

— Городской ты, видно, так и не знаешь. А здесь какая рыба!

Помолчав немного, он спросил меня опять:

— Корова тут не попалась ли тебе? Пестренькая такая коровенка. Рог у ней один сломан.

— Не попадалась.

— Ну, а парнишка не встретился ли? Этакой, с тебя будет. Внучок мой, подпасок.

— Нет, и парнишки не видел.

— Эко дело! Коровенка от стада отбилась… Парнишку послал за ней, а и он куда-то запропал. Надо идти искать… А здесь ты ничего не поймаешь. Уду наладь да на реку иди.

Сказав это, дедушка повернулся и зашагал бойко, как молоденький.

Какой чудной старик, думаю. Неужели он серьезно поверил, что я тут рыбу ловлю.

Посмеялся я про себя и снова стал сачком в воде шарить. Но так ничего интересного мне и не попалось. Надо, думаю, к Феде идти.

Окликнул его, сначала не очень громко, потом посильнее. Не отвечает. Я закричал что было мочи. Прислушался, показалось, что где-то далеко-далеко Федя, наконец, отозвался.

Я решил идти к нему. Переправился по жердочкам через ручей и пошел лесом туда, откуда был слышен голос. Для верности еще раз крикнул. Кто-то опять отозвался, все так же издалека. Но Федя ли? Как будто его голос, а может, и не его.

А солнышко уже садилось. В лесу стало быстро темнеть. Пора бы, думаю, и домой возвращаться. Поздно!

Я ускорил шаги и снова закричал. На этот раз мне ответили сразу два голоса, оба одинаковые, мальчишечьи, но с разных сторон — один справа, другой слева. Я остановился. Который же голос Феди? Куда мне идти? Я крикнул еще несколько раз. На каждый мой зов мне отвечал то один, то другой голос, то оба вместе. Так я и не мог решить, с какой стороны откликнулся мне Федя.

Как будто голос слева больше похож на Федин. Решил идти влево.

Долго ли я шел, не помню уж. В лесу совсем стемнело. Идти стало труднее. Ноги путались в валежнике, запинались за кочки, натыкались на обомшелые древесные стволы, лежащие на земле. За рубашку и штаны цеплялись острые сучки, ветки хлестали по лицу. Время от времени я кричал.

Голос, уже только один, отзывался все ближе и ближе, и я отчетливо слышал, что это не Федин голос.

Наконец, когда я крикнул в последний раз, то услышал где-то совсем близко негромкий вопрос:

— Ну, чего тебе? Чего кричишь?

Я остановился, осмотрелся кругом, но ничего не мог увидеть, пока откуда-то из темноты не подошел ко мне мальчик одного роста со мной, одетый во что-то белое, с холщовой сумой через плечо. Я сразу догадался, что это и есть пропавший внучек старого пастуха, и говорю ему:

— Я ведь не тебе кричал, а товарищу своему.

И объяснил ему, почему я кричал.

Спросил его, как пройти к тропинке через болото: Федя меня там, думаю, обязательно станет ждать.

Пастушок просто и деловито, как взрослый, сказал:

— Болото — вот оно, — рядом. Ты иди возле него, обочиной, и придешь к тропе. Да, гляди, не ввались в него, завязнешь.

Очень не захотелось мне одному идти, в темноте, по незнакомому месту. Еще, того и гляди, в болото попадешь,

— Пойдем, — говорю, — вместе. Вместе — веселее.

— Зачем я пойду? Мне туда не надо. Я в деревню пойду, к деду. Может, нашлась уж корова-то. А ты и один дойдешь, тут недалеко.

Сказал, повернулся и через мгновение уже исчез в густой темноте между деревьями.

Остался я один. И так мне вдруг жутко стало, что чуть не бросился догонять пастушка. Но удержался. Думаю, ведь вот он один пошел себе по лесу и нисколько не боится. А я чем хуже его!

Приободрил так себя и тоже отправился в путь. Болото я нашел очень скоро — высокий лес скоро кончился, стало светлее, появился кустарник, и под ногами у меня захлюпал сырой мох.

Я опять вернулся под высокие деревья и осторожно-осторожно, стараясь не выходить из-под них и в то же время не заходить далеко в лес, стал пробираться по краю болота. Идти было трудно. Я оступался поминутно и даже падал. Раза два-три проваливался в ямы с водой. Ушибался, исцарапался весь. А главное, очень скоро устал.

Как далеко мне надо идти, я не знал. А ну, как, думаю, придется мне здесь где-нибудь заночевать одному, без Феди. Даже мурашки по спине пробежали, когда я себе это представил. Чего, собственно, я боялся, и сам хорошенько не знал. И все-таки боялся.

Особенно было жутко, когда я останавливался, чтобы передохнуть. Тогда становилось так тихо, что я слышал, как бьется сердце и стучит кровь в ушах. А через несколько мгновений в этой тишине я начинал различать множество едва уловимых шумов и звуков. Казалось, вокруг меня идет какая-то своя ночная затаенная жизнь. Вот хрустнул как будто сучок под чьими-то осторожными шагами, вот что-то скрипнуло, со стороны болота донесся как будто шепот, а потом глубокий вздох, словно кто-то сделал губами п-пу-ф-ф-ф, вот прожурчала струйка воды и рассыпалась звонкими каплями, вот кто-то жалобно пискнул в кустах…

Я напряженно прислушивался ко всем этим таким непонятным и странным звукам, и мне становилось так страшно, что я готов был бежать сам не зная куда. Но бежать было некуда, со всех сторон меня окружала все та же живая, жуткая темнота.

И я снова начинал торопливо шагать с сильно бьющимся сердцем, стараясь не глядеть по сторонам и не прислушиваться.

На ходу я наступил на сухой сучок, он звонко щелкнул у меня под ногой. И вдруг в двух шагах впереди меня кто-то закричал диким, ни на что не похожим грубым голосом: ка-ка-ка-ка!.. Громко захлопали крылья, потом засвистели, и все стихло. Я обомлел на мгновение, но только на мгновение, а потом засмеялся и вздохнул с облегчением. Я узнал голос — это куропатка. Я ее спугнул, и она улетела. Только и всего. Она и всегда так дико кричит, когда ее спугнешь.

И странно — страх мой вдруг пропал, точно улетел вместе с куропаткой. И я пошел вперед уже спокойно. И даже стал самого себя ругать и стыдить за то, что так боялся.

Новый звук привлек мое внимание: где-то близко-близко негромко и как будто просительно замычала корова. Мычание повторилось несколько раз, и было ясно, что оно доносится с болота. Ага, думаю, это та самая корова, которая потерялась. «Пестренькая такая, с обломанным рогом», припомнилось мне. Что ж с ней делать?

Я попробовал было подойти к ней поближе. Да куда! Как только сделал два-три шага по болоту, сразу же стал вязнуть. Стало быть, и она тоже увязла. Вот бы дедушку встретить, сказать ему.

Пошел дальше. Чувствую, что устал сильно. Хоть бы скорее выйти мне на тропинку, к Феде. Что он меня ждет, в этом у меня сомнения не было: Федя — мой верный друг, не раз меня из беды выручал. Закричать, что ли, ему?

Только успел это подумать, как слышу, кричат… Федя? Федя. Его голос.

— Федя!! — завопил я, да так громко, что далеко-далеко и в лесу и над болотом крик мой отозвался гулким эхом.

— Шу-у-рик! — донеслось до меня явственно.

Ах, думаю, как славно! Сейчас приду к Феде, и все будет хорошо. Уж мы решим с ним, что дальше делать.

III

Федя мне тоже обрадовался. Когда я подошел, наконец, к знакомому пригорку, Федя мне навстречу побежал. И хоть не видно было в темноте, я знал, что он улыбается мне своей всегдашней милой улыбкой.

— А я уж думал, что ты заблудился, Шурик, — сказал он мне.

— Да я и в самом деле заблудился.

И рассказал все, что со мной было, а потом спрашиваю:

— Что ж мы делать будем, Федя? Домой пойдем?

— Нет, Шурик, в такой темноте по болоту идти опасно. Утонуть можно. Давай уж здесь дождемся свету.

На этом и порешили, хоть я и подумал с беспокойством: а что-то мне мама моя завтра скажет! Но делать было нечего.

Уселись мы с Федей на самом пригорке под большой развесистой сосной на мягком сухом белом мху и решили так до утра сидеть, жаль вот только, что спичек у нас нет, нельзя костер развести, а то бы совсем хорошо было. Поделили пополам кусочек хлеба с солью. Пожалели, что мал кусочек. Есть здорово захотелось.

Стало холодновато — мокрые сапоги и штаны дали себя знать. Мы вытащили из корзины теплый платок, завернулись в него оба, да так и сидели, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться.

Издалека донесся низкий протяжный заводской гудок.

— Лесопилка в городе свистит, — сказал Федя. — Одиннадцать часов.

— Батюшки, только одиннадцать! До рассвета еще часов пять ждать. .

Перекинулись мы с Федей еще несколькими словами и примолкли. И опять, как тогда, когда я шел вдоль болота, со всех сторон обступила нас живая тишина, наполненная ночными шорохами и шептаниями и тысячью других, еле слышных, необъяснимых звуков. Но сейчас они мне не казались уже страшными, я был не один.

Вдруг где-то близко послышались голоса и шорох шагов, и из темноты поднялись к нам на пригорок две человеческие фигуры, большая и поменьше.

— Кто тут? Люди живые, али кто? — сказал знакомый мне стариковский голос с некоторой тревогой.

А, думаю, это опять старый пастух с внуком своим. И поспешил его успокоить:

— Люди, — говорю, — дедушка, да еще знакомые.

— Ну, коли люди, так хорошо. А вы что ж тут сидите?

— Свету ждем. Через болото ночью идти боимся.

— И верно! Не пройти ночью через болото! Завязнуть можно. Утонуть. А мы вот не спим. Корову все ищем. Сходили только поужинать в деревню, да и опять в лес.

— А я знаю, дедушка, где ваша корова.

И рассказал дедушке, где слышал мычание коровы.

— Ванюшка, — сказал старик внуку, — пройди вдоль болота да прислушайся, где она мычит. Да сюда приходи.

Пастушок послушно ушел, а старик подсел к нам.

— Вы что же без огня сидите? Холодно ведь без огня-то, скучно. У меня спички-то есть.

Скоро костер пылал ярко и весело. Вернулся пастушок и сказал кратко:

— Тут корова. Завязла.

— А завязла, так нам с тобой ничего не сделать. Беги в деревню, ночуй там, а на рассвете мужиков собери, пусть идут корову вызволять. А я, видно, здесь и останусь. Притомился я сегодня. Здесь и ночую.

Пастушок ушел, а мы с Федей обсушились у костра и согрелись. Дедушка дал нам две большие вареные картофелины и по кусочку хлеба с солью. Мы с Федей наелись и улеглись спать под сосной, с головой закрывшись платком. А дедушка так и остался у костра сидеть.

IV

Утром нас разбудили голоса мужиков, которых привел маленький пастушок. Они столпились около нашего уже потухшего костра и громко разговаривали со старым пастухом. Было еще раннее утро, но солнце уже взошло.

Мы с Федей не стали ждать, чем кончится дело с коровой. Меня уже с новой силой мучила мысль о росянке. Мы решили идти домой, а по пути еще раз попытаться найти ее.

Попрощались с дедушкой и спустились с пригорка на болото. Оно было все такое же скучное, как и вчера, но теперь легкий туман поднимался над ним, и в тумане тонули дальние сосенки. Мы, как и вчера, разошлись с Федей и пошли вдоль тропинки, один справа, другой слева.

В жизни мне не раз приходилось замечать, что в утренние часы наши глаза, отдохнувшие за ночь, видят с особенной отчетливостью и ясностью, а внимание с особенной устойчивостью останавливается на том, что его занимает. Так было и в этот раз. Моховой покров, по которому я шел, был все тот же, что и вчера, но вдруг…

— Федя, — сказал я, — посмотри-ка, что это за цветочек?

Федя подошел ко мне, и мы оба наклонились над маленьким невзрачным цветочком неопределенной белесоватой окраски. Его слабый безлистный стебелек, всего в несколько сантиметров высотой, рос, казалось, прямо из мха… Нет, не из мха — вокруг стебелька распростерлось по земле несколько круглых мелких листочков. Листочки были густо усажены толстыми красными волосками, по краям длинными, а к средине короткими. Они напоминали круглую подушку, утыканную булавками. Волоски были еще и тем похожи на булавки, что на конце каждого волоска была блестящая головка. Похоже было, что это капелька росы, но она сидела крепко, не стряхиваясь. И вот еще что замечательно — от красных волосков и сами листочки, если смотреть на них издали, казались красноватыми и почти не отличались от красновато-желтого мха, на котором и они лежали.

— Федя, уж не росянка ли это? Только почему же она не зеленая? — спросил я с недоумением.

Федя стоял на четвереньках и смотрел куда-то в сторону. Потом отполз от меня немного и стал внимательно-внимательно вглядываться в мох. И только тогда сказал:

— Это росянка. Гляди-ка, Шурик!

И он указал мне на другое такое же растеньице. Волоски на одном из его листочков наклонились головками к его средине, как будто сжались в кулачок. Но интереснее всего было то, что между сжатыми волосками просовывались наружу кончик крылышка и ножка комарика.

— Это росянка, Федя! Росянка! — закричал я. И даже мне жарко стало, и щеки у меня разгорелись, так я обрадовался. — Давай бери ее скорее вместе с мохом да клади в тарелку!

— Да ведь она не убежит, Шурик. Гляди-ка, ее ведь много. Выберем, которая получше, да ту и возьмем.

И правда, росянок вокруг нас росло, сколько угодно. Всюду торчали из мха ее невзрачные цветки.

— Как же мы ее не заметили, Федя? Я ведь думал, что она зеленая.

— И я тоже, а она вон какая! — сказал Федя.

И мы принялись ползать по мокрому мху от одной росянки к другой. Нам все хотелось выбрать «самую лучшую». Но это оказалось нелегким делом — уж очень их было много. Зато мы, внимательно рассматривая каждую росянку, нашли довольно много таких, у которых один, два и даже три листочка держали зажатую в кулачке добычу.

А были и такие, которые уж, по-видимому, успели «покушать» — волоски на листочках у них стояли прямо, но между ними запутались ножки, крылышки и другие остатки «съеденного» насекомого.

Мы выбрали с Федей несколько росянок покрупнее и вместе с кусочком мха, на котором они росли, положили в свои тарелки.

Федя предложил было идти домой, но я все еще не успокоился. Мне хотелось сейчас же посмотреть, как росянка ловит этих комариков и мушек.

— Федя, давай «накормим» сейчас наших росянок. Поймаем комарика или мушку и «дадим» росянке.

Эта затея удалась нам не скоро. Мы долго не могли найти ни комарика, ни мушку. Когда их не нужно, так они летают целыми тучами, а когда нужно — ни одного нет, Мы искали их на коре сосенок, в кустиках голубики и на болотных растениях. Видели и жучков, и червячков, и бабочек, и крупных мух, и паучков, а комарика так и не могли сыскать.

Попробовали «дать» росянке паука, то есть посадили его на листочек. Но паучок деловито проковылял на своих восьми ножках по листочку и спокойно уполз в мох. Тогда мы посадили на листочек небольшую муху. Она сразу же улетела.

Наконец, мне удалось поймать мелкую-мелкую козявку с крылышками. Только козявка чуть-чуть прикоснулась к головке одного из волосков росянки, так и приклеилась. Она стала биться, задела крылышками за головку другого волоска — и крылышко приклеилось, а прикоснулась к третьему волоску — приклеилась ножка. Тут я понял, что головки у волосков липкие. Осторожно-осторожно дотронулся я до одной из головок пальцем, а затем приподнял его. За ним потянулась тонкая прозрачная нить, похожая на сироп или жидкий клей.

Я бы еще долго продолжал свои опыты над росянкой, но Федя запротестовал, наконец:

— Пора домой. Дома же удобнее все это делать, чем здесь, на болоте, в сырости.

Пошли домой. Через несколько минут я взглянул на росянку, которой мы дали козявку. А на том листочке уже больше половины волосков наклонились головками к средине и совсем прикрыли козявку. Да и остальные волоски туда же тянутся…

Домой мы вернулись без всяких приключений. Было не так поздно — мама еще на службу не ушла. Она было рассердилась и принялась упрекать меня, но я с таким азартом стал рассказывать ей про росянку, что она махнула рукой и ушла.

Много радости доставила нам с Федей росянка. Я и теперь вспоминаю о ней с удовольствием.

Она долго жила у меня на тарелке с мхом, на подоконнике, прямо на солнце. Нужно было только все время следить, чтобы мох не высыхал, и несколько раз в день поливать его дождевой водой.

Мы с Федей «кормили» ее комариками и другими мелкими козявками, также крохотными кусочками мяса, творога, крутого яичного белка и даже сыра. И росянка исправно все это «кушала». Положишь ей, бывало, на листок кусочек мяса чуть побольше булавочной головки и смотришь, что она с ним будет делать. Только тут надо большое терпение. Медленно-медленно, так медленно, что глазом не заметишь, как не замечаешь движения часовых стрелок, — волоски начинают наклоняться своими головками к кусочку и через несколько минут, то раньше, то позже, смотря по погоде (в ясную и теплую — скорее, в холодную и пасмурную — дольше) закроют его совсем.

В таком виде, с волосками, сжатыми в кулачок, листочек остается несколько часов, иногда целый день. А когда волоски распрямятся, на листочке уж ничего не остается — росянка «скушала» мясо, всосала его своими волосками.

Мы с Федей несколько раз пробовали «обманывать» росянку. Положим ей на листочек что-нибудь несъедобное — маленький камешек, щепочку или тряпочку и смотрим, что она будет делать. Но росянка не давалась в обман — волоски ее не сгибались и камешек или щепочка оставались лежать на листочке до тех пор, пока мы их не снимали.

Впрочем, росянка не «ела» и некоторых вполне съедобных и даже вкусных вещей — картошки, сахара, масла…

Как-то, когда мы с Федей безуспешно пробовали накормить росянку сахарным песком, пришел к нам Тараканщик. Посмотрел на наши опыты и сказал, что росянка «ест» только белковые вещества, которых много в мясе, в сыре, в яйцах, а в картошке, в масле и в сахаре их совсем нет, или очень мало.

Аквариум

I

Лето подходило к концу, уж чувствовалась близость осени — вечера становились длиннее, а ночи темнее. Но мы с Федей все еще не думали бросать свои летние занятия, хотя нет-нет да и вспоминали, что скоро начнется учение, и тогда придет им конец.

Особенно напомнил нам об этом отъезд Тараканщика. Он уехал в Петербург поработать, как он говорил, в лаборатории у своего профессора перед началом занятий в университете. Мы с Федей ходили на пристань провожать его. Жаль нам было с ним расставаться, за лето мы его успели полюбить. Поэтому домой мы вернулись грустные. Сели около наших банок, помолчали немножко, а потом разговорились и все о Тараканщике. Вспомнили, как интересно мы с ним познакомились на Макарьине, в старом доме, во время грозы. Федя и говорит мне:

— Давай, Шурик, сходим завтра на Макарьино. В последний раз. Попрощаемся с прудом.

— Сходим, только ведь прогонит нас опять чертушко-то этот, толстомордый-то парень.

— Может, и не заметит. Мы недолго там будем. Посмотрим пруд, половим в нем немножко, в дом заглянем, да и обратно.

— Ладно, пойдем!

На другой день утром мы пошли. День был солнечный, ясный, но нежаркий, а небо совсем чистое и синее-синее. У нас такое небо только под осень бывает.

На Макарьине все было по-прежнему, но близость осени и здесь чувствовалась — трава в саду и около пруда была скошена и уже успела отрасти мягкая, сочная отава, ситник и осока на пруду не то примяты, не то начали увядать, а на старых липах в саду среди темно-зеленой листвы появились первые желтые пятна.

Мы подошли к пруду. Заглянули в него — вода в нем устоялась и стала совсем прозрачной. Попробовали сачками пошарить, поймали кое-что, но ничего интересного, нового нам не попалось, все то же.

Посидели мы с Федей немножко на берегу, повспоминали. Потом поднялись по аллее в гору и подошли к дому. Оглянулись по сторонам — нет ли где поблизости нашего гонителя — и полезли на балкон.

Дыра в двери, забитой досками, все еще была не заделана и теперь, когда ее ярко освещало солнце, казалась совсем черной. Мы влезли в дом, осмотрелись. Когда наши глаза попривыкли, оказалось, что и в нем все по-прежнему. Те же гнилые провалившиеся половицы, полуразрушенная печь и пыльные обрывки обоев на стенах.

Мы прошлись по комнате, подошли к той широкой щели в окне, около которой мы сидели с Тараканщиком в достопамятный день нашей первой встречи.

Я выглянул в щель и сразу отступил назад.

— Федя, сюда идут! Парень этот и с ним еще кто-то.

Два человека, несомненно, шли к дому. Один из них был все тот же дюжий парень, который уже два раза прогонял нас с пруда, а другой — человек нам не известный, невысокого роста, с седоватой бородой клином, в летнем парусиновом пальто и в парусиновом картузе. Дюжий парень шел за ним, почтительно отступя на шаг, и говорил что-то, неуклюже разводя руками.

Пока они приближались к дому, мы неотступно за ними следили через щели в забитых окнах.

Парень и его спутник остановились перед балконом и продолжали свой разговор. О чем они говорили, мы разобрать не могли.

Наш преследователь в сущности выглядел очень добродушным и слегка глуповатым парнем, а сейчас он имел к тому же и виноватый вид. У его спутника лицо было старое, сухое, с острым хищным носом.

Вдруг оба они прервали разговор и решительно направились к балкону. Парень грузно взвалился на него и подал руку старому. Мы с Федей в страхе отскочили от окон и затаили дыхание.

Послышались шаги по скрипучим половицам балкона, и в дверной дыре показались две пары ног, одна в больших и грубых сапогах, а другая — в тонких с лакированными голенищами.

— Никакой ты сторож, Степан! Гнать тебя надо в три шеи, — сказал слегка скрипучий жесткий голос. — Все растащено, все разворовано!.. Ну, скажи, пожалуйста, почему у тебя эта дверь не забита? Почему, я тебя спрашиваю? — и голос при этом повысился, и в нем послышались раздражительные визгливые звуки.

Ноги в грубых сапогах тяжело переступили с места на место;

— Да я же, Прохор Андреич… Да я сколько разов эту дверь забивал. Да только дело ее совсем гнилое. Вот поглядите сами…

Толстые пальцы ухватились снизу за крайнюю доску над дырой и легко отодрали ее с одного конца. Доска повисла на одном гвоздике.

Мы с Федей попятились назад, а в дыру стали видны не только сапоги, но и штаны с заплатами на коленях и пола парусинового пальто.

— Ребятишки все, Прохор Андреич! — продолжал парень. — Лазают тут. Балуются! Я уж их сколько разов гонял.

— Ладно. Сходи, принеси досок, забей при мне. Я тебе покажу, дураку, что ее можно забить как следует.

Шаги парня прогремели по балкону, и слышно было, как он грузно соскочил на землю.

Мы с Федей переглянулись, но сказать друг другу ничего не посмели. Зато в его глазах я ясно прочитал: вот так штука! Влопались!

И, к ужасу своему, я заметил, что на Федю опять смехун напал.

Он покраснел, сжал изо всей силы губы, а щеки у него надулись, как барабан.

Я погрозил ему кулаком и сделал страшное лицо. А Федя зажал обеими руками рот, скорчился и весь так затрясся от беззвучного смеха.

Нога в лакированном сапоге переступила несколько раз с каблука на носок и начала нетерпеливо отбивать такт. Затем обе ноги повернулись носками к нам. Тонкая сухая рука взялась за висящую доску и с легким треском оторвала ее совсем.

Я насторожился, а Федя вдруг громко фыркнул.

За дверью послышалось кряхтенье, и в дыре неожиданно показалось сухое лицо. Подозрительные глаза уставились прямо на наши ноги.

Мы с Федей неподвижно застыли на месте.

Но, должно быть, с яркого света глаза ничего не могли увидеть, и через несколько мгновений лицо скрылось.

В это время возвратился парень и с грохотом бросил перед дверью несколько досок.

— Так забивать прикажете, Прохор Андреич? — спросил он.

— Погоди. Отдери еще две-три доски. Я хочу войти в дом, посмотреть. Там как будто есть кто-то.

Мы с Федей не стали ждать. Ни о чем не думая, мы бросились в другую комнату, из нее в третью, в четвертую… По пути не один раз проваливались между гнилыми половицами. Только очутившись в обширных сенях, мы остановились и осмотрелись. Треск отдираемых досок слышался уже издали.

Из сеней шел ход на лестницу, ведущую куда-то вверх. Не сговариваясь, мы бросились к ней. Лестница оказалась чуть живой, некоторых ступенек не хватало, а остальные того и гляди развалятся. Но выбора у нас не было. Зато она оказалась с поворотом, и когда мы поднялись выше его, нас было не видно от входа. Здесь мы с Федей и затаились, присев на ступеньку и прижавшись друг к другу.

А в передних комнатах уже слышались шаги, скрип половиц и голоса. Через минуту совсем близко послышался раздражительный голос:

— Когда я покупал усадьбу, в доме все было на месте — и двери и заслонки. Куда все это девалось?

— Да ведь, Прохор Андреич… Господи ж!.. — бубнил жалобно парень. — Заслонку вы сами приказали ко мне в избушку к печке приставить… И двери тоже…

— В избушку… В избушке-то у тебя одна печка, а здесь… А это что? Куда лестница?

— На чердак, Прохор Андреич.

Мы с Федей сжались в самый маленький комочек и перестали дышать.

Должно быть, сердитый владелец усадьбы вплотную подошел к лестнице, потому что мы с Федей явственно слышали легкое поскрипывание сапог и шелест парусинового пальто.

— Ну! Тут голову сломать можно. Не полезу! Пойдем обратно, — сказал он все так же раздражительно и жестко.

Они ушли. Мы с Федей глубоко и облегченно вздохнули и выпрямились, но продолжали сидеть на месте, прислушиваясь к затихавшему шуму шагов и голосов.

Через минуту раздались по всему дому гулкие удары молотка — это забивалась дверь на балкон, единственный известный нам выход из дома. Удары скоро смолкли, стало тихо, и мы с Федей оказались в плену.

Мы спустились вниз. Солнышко так весело заглядывало во все многочисленные щели и щелки старого дома, а легкий ветерок так свободно разгуливал по всем его комнатам, что нам никак не верилось, что мы заперты. К тому же мы были рады, что наш старый враг и его сердитый хозяин так и не могли нас поймать. Поэтому мы оба были веселы и, смеясь, вспоминали пережитые волнения.

— А все-таки, Шурик, что же мы будем делать? Как отсюда выйдем? — спросил, наконец, Федя.

Мы заглянули в щели окон: не тут ли еще наши преследователи. Их уже не было. Потом обошли весь дом, но выхода не нашли, хотя здесь же в сенях обнаружили дверь, настоящую дверь на петлях, которая вела на заднее крыльцо. Но эта дверь была или заперта или забита снаружи.

— А знаешь что, Федя, слазаем на чердак? Нельзя ли через дыру в крыше выбраться? Мне помнится, крыша-то в одном углу провалилась.

По той же лестнице, которая нас спасла, мы взобрались на чердак.

Дыра в крыше, на которую мы рассчитывали, оказалась в самом дальнем углу чердака. Чтобы попасть туда, пришлось перелезать через груды закопченного кирпича — остатки развалившихся труб и дымоходов и пыльные кучи всяческого хлама и мусора.

А когда мы, наконец, до нее добрались, стало ясно, что она не поможет нам. Вылезть на крышу через нее можно. А дальше что? Как спуститься с крыши?

Правда, к заднему концу дома, я знал, примыкает какая-то низкая пристройка. По ней можно было бы спуститься на землю. Но чтобы добраться до нее, оказывается, нужно пройти по всей крыше из конца в конец. А об этом и думать нельзя — крыша такая гнилая, что сразу провалишься. Да и увидят нас, если мы будем разгуливать по крыше.

Присели мы с Федей на пыльную балку и задумались.

Прямо перед нами лежала куча бесформенного старого хлама и лома. Густая пыль сплошь ее покрывала. Рассеянно я стал разглядывать кучу.

Чего-чего в ней нет. Изогнутые деревянные ножки, должно быть, от кресел, тряпье какое-то, ломаная оконная рама с выбитыми стеклами, спинка от деревянной кровати, дырявое ведро, ржавые пружины, опутанные гнилой мочалой, какая-то металлическая коробка с четырьмя стойкими по углам и остатками стекла между ними… Постой, что это такое?.. Неужели?!.

— Федя, что это?

— Что?

— Да вот это! — и показываю ему, а сам уже волнуюсь.

Я встал на колени около кучи и, морщась от клубов поднятой пыли, стал вытаскивать из-под хлама металлическую «коробку». Она оказалась довольно тяжелой. С трудом я выволок ее, наконец, из кучи, поставил перед собой. Сомнения у меня больше не было:

— Федя, это аквариум!.. И его можно починить, — а у самого голос дрожит от волнения.

— А ведь и верно, Шурик! Вот здорово!

Мы стерли с аквариума пыль, а потом еще раз тщательно его осмотрели со всех сторон. Аквариум, не считая разбитых стекол, был исправен — дно цело, стойки крепко держались, на них сохранилась даже замазка и зеленая краска, в которую аквариум был когда-то окрашен.

По своему обычаю, я тут же, сидя на пыльном полу, уже замечтался:

— Вот снесем мы эту штуку домой, вставим стекла, это ведь недорого будет стоить, и у нас будет настоящий аквариум! Ладно, Федя?. А?.. Хорошо?

Но более практичный Федя отнесся к этому предложению скептически:

— Да мы не знаем еще, как и сами-то выберемся отсюда, — и привел ряд доводов: и не унести нам аквариума домой, потому что он тяжелый, и парень нас непременно увидит и отберет аквариум, и не известно еще, можно ли аквариум этот починить.

И, наконец, он высказал еще одно соображение: не будет ли это на воровство похоже, на кражу, и даже покраснел при этом.

Против последнего возражения я самым решительным образом восстал:

— Что ты, — говорю, — какое же это воровство? Ведь этот аквариум здесь все равно никому и не нужен, так зря валяется. Неужели он так и пропадет здесь без пользы? Да ни за что! Один унесу, коли ты не хочешь, а не оставлю!

Последний мой довод, кажется, на Федю подействовал больше всего. А когда я тут же рассказал ему свой план, как доставить аквариум домой, он с ним согласился.

А план я составил такой: завтра, как стемнеет, мы возьмем ручную тележку, проникнем в дом, захватим аквариум и на тележке увезем его домой.

В этом плане был неясен для нас только один пункт: как мы проникнем в дом, если сейчас не знаем, как выбраться из него.

Мы снова обошли весь дом, заглянули во все уголки — нет выхода. Попробовали, плотно ли парень забил дверь на балкон — не поддается. Попробовали, нельзя ли отодрать две-три доски от окна — можно, да только сильно стучать придется — услышат, пожалуй, а кроме того, парень все равно завтра заметит дыру и забьет ее, а нам она нужна — вынести аквариум. Опять пошли искать выход.

В одной из комнат мы присели отдохнуть прямо на пол, а ноги спустили в широкий провал между половицами. Рассеянно водя глазами по пыльному полу, я вдруг заметил сквозь щель у самой стены солнечный луч под полом. Как он туда попал? А ну-ка, посмотрим. Взял да и полез под пол. Верно — кирпичный фундамент в одном месте не то сам развалился, не то был кем-то разобран, и в отверстие под пол проникали косые вечерние лучи.

Отверстие было узкое. Я позвал Федю, и мы с ним вынули с краев несколько кирпичей. Теперь можно было легко пролезть. Но мы не торопились, нам нужно было позаботиться о том, чтобы завтра можно было вынести аквариум. Поэтому мы вынули еще несколько кирпичей и только тогда вылезли на волю.

Посмотрели вокруг себя — все было благополучно. Выход наш не был виден ни со стороны избушки, где жил парень, ни даже с дороги. Мы были очень довольны — завтра никто не помешает.

Когда я вернулся домой, я ничего не сказал маме о нашей находке.

Я чувствовал, что мама вряд ли одобрительно отнесется к нашей затее, станет отговаривать, а, пожалуй, чего доброго, возьмет да и запретит категорически. А разве можно пропустить такой счастливый случай, когда аквариум, «настоящий» аквариум, сам нам в руки дается. Ведь я так упорно и так долго его хотел. Нет, не надо усложнять дело. Потом как-нибудь и с мамой сговорюсь.

На все ее расспросы я отвечал так неохотно и кратко, что мама была очень удивлена, даже лоб мой потрогала рукой, нет ли у меня жару, не болен ли я.

А я в это время уж вот о чем думал: а как мы с Федей будем завтра аквариум из дома выносить? Ведь если разобраться, так это не так-то уж легко. Вечер-то вон какой темный. И завтра такой же будет. В такую темноту и войти-то в старый дом жутко! А надо будет еще и на чердак лезть, потом в темноте спускать по дряхлой лестнице тяжелый аквариум. Потом нести его через ряд комнат с провалившимися половицами, потом лезть с ним под пол… Того и гляди, голову сломишь. И как это мы не догадались, пока были в доме, снести аквариум вниз или даже совсем вынести его из дома и спрятать где-нибудь в кустах. А завтра мы могли бы только прийти за ним с тележкой и увезти домой. Вот растяпы! Придется, пожалуй, сходить завтра в Макарьино два раза — один раз днем, чтобы только вынести аквариум и спрятать его, а другой раз — ночью с тележкой…

II

На другой день, когда мама уже ушла на службу, пришел Федя и привез тележку. Вид у него был озабоченный.

— Вот тележку я достал. А только как мы с тобой снесем аквариум ночью?

— Я тоже об этом думал, Федя! Растяпы мы с тобой, — и рассказал свой новый план. Федя с ним согласился.

Дорогой мы уговорились, как и что нам надо делать. Поспорили при этом немножко, потом согласились, потом снова поспорили. Так с этими разговорами и дошли до Макарьина.

Мы были уже совсем близко от старого дома и только что хотели свернуть с дороги, как вдруг видим, навстречу идут двое. Один — все тот же враг наш, дюжий парень, а другой… может быть, старик, сердитый хозяин усадьбы? Нет, как будто не он.

— Федя, опять этот парень. Давай побежим!

— Зачем нам бежать? — спокойно сказал Федя. — Ведь мы на дороге. Здесь всякий может ходить.

Признаться, не без страха я шел вперед, меня так и подмывало броситься бежать куда-нибудь подальше. Но было стыдно перед Федей.

А парень, и его спутник все ближе и ближе. Я все всматриваюсь, стараюсь узнать, кто же этот спутник. И вдруг — батюшки! — да это Максим Андреич! Как это он тут оказался? Вот здорово!

И вот они подошли к нам совсем близко. Парень, сильно размахивая руками, что-то громко рассказывал:

— А я ему говорю: Прохор Андреич, говорю, да разве же я не стараюсь для вас…

Мне показалось, что язык у парня ворочается во рту не совсем свободно и на ногах он держится не совсем твердо, а толстое лицо его красно, как кумач. Да и Максим Андреич был тоже достаточно красен, хотя шагал совершенно твердо.

Когда они поравнялись с нами, я поглядел независимо на парня и говорю:

— Максим Андреич, здравствуйте! Как это вы сюда попали?

— Здравия желаю, господа! — сказал он. — Прогуливаетесь? А я вот к братану кое-зачем приходил, — и Максим Андреич указал на парня.

«Ага! Брат», — подумал я, и уж какая-то, пока еще неясная возможность, какая-то новая надежда насчет добывания аквариума вдруг промелькнула в моей голове.

А парень уставился на нас довольно неприязненно и говорит не то нам, не то Максиму Андреичу:

— Из-за этаких-то сопляков мне и попало вчера от хозяина. Шляются тут. Балуются. Тащат все. А я в ответе.

Надежда в моей душе, не успев оформиться, померкла.

Но на помощь пришел Максим Андреич:

— Эти ребята не такие. Я их, Степа, знаю. Они сурьезные. Они естественной историей интересуются. Имеют свою приятность! — сказал он благодушно и подмигнул глазом. — А вы что же, господа, без сачков сегодня? — спросил он нас.

Надежда снова воскресла в душе моей.

Я отозвал Максима Андреича в сторону и, волнуясь, срывающимся голосом сказал:

— Максим Андреич! Попросите брата… Тут на чердаке… в старом доме… аквариум ломаный… мы с Федей видели… Он все равно пропадет без пользы, а нам он как нужен!.. Пожалуйста, Максим Андреич!..

Максим Андреич внимательно меня слушал, не перебивая, но, видимо, не сразу понял, в чем дело. Тогда я ему еще раз, уже более связно, растолковал. Максим Андреич подошел к брату и посоветовал уважить мою просьбу. Я не без страха ждал, как наш старый преследователь отнесется к просьбе — ведь теперь выходило, что мы с Федей как раз и есть те «сопляки», которые «все тащат».

Но парень спросил только:

— Что за аквариум? Где он? — а потом вдруг пришел в восхищение: — Ну и ловкачи ребята! Право, ловкачи! Я и не знаю, какой такой аквариум, а они уже все вызнали! Да как вы это?

Тогда, окончательно осмелев, я рассказал ему, как мы с Федей нашли аквариум.

Парень, слушая нас, хохотал, как сумасшедший, и все повторял:

— Ну и ловкачи! Вот ловкачи ребята! То-то я гляжу вчера, хозяин мой все прислушивается да принюхивается. А мне и невдомек.

Нахохотавшись, он сказал:

— Ну, ладно уж… Для брата моего старшего, ему в уваженье, потому как он мне вместо отца был. Пойдемте.

И зашагал не совсем твердо к старому дому.

Парень провел нас прямо к заднему крыльцу. Дверь оказалась запертой на большой висячий замок. Он отпер дверь, а когда мы вошли в сени, сказал:

— Ну, где он, аквариум?

— На чердаке.

Парень сгоряча полез было по лестнице, но со второй же ступеньки оборвался с грохотом, выругался и велел нам с Федей лезть самим.

Мы с Федей так и сделали и, хоть с большим трудом, стащили аквариум вниз.

— Хлам! — пренебрежительно сказал парень, оглядев аквариум. — В хозяйстве он ни к чему. Берите.

Так мы с Федей сделались законными владельцами драгоценного для нас аквариума. Максим Андреич осмотрел его, вынул большим складным ножом остатки битых стекол между стойками аквариума. А потом удобно взял аквариум подмышки и так донес его до города.

Я долго не мог прийти в себя. Шел и удивлялся, как все это просто и быстро произошло. И как смешно получилось: тот самый наш старый враг и преследователь, кого мы больше всего опасались: он же нам сам и отдал аквариум. Всему, конечно, помогла встреча с Максимом Андреичем. Не будь его, все бы по-другому было.

III

Мама еще не пришла со службы. Нас встретила только Марьюшка. Она с удивлением и очень неодобрительно поглядела на аквариум и не утерпела — принесла мокрую тряпку и хорошенько его обтерла.

Потом мы с Федей поставили аквариум на стол, а сами уселись подле и задумались. Что с ним дальше делать? Конечно, прежде всего, надо стекла вставить. Но как?

Взялись за нашу книгу, которая уже многому нас научила. Прочитали в ней, какие нужно стекла для аквариума, как их нужно вставлять, на какой замазке и так далее. Но в книге об этом сказано было очень коротко и неясно. Мы почти ничего не поняли, кроме того, что все это нужно делать очень тщательно, аккуратно и умеючи, а иначе ничего и не выйдет.

Закрыли мы книгу и приуныли. Вспомнился нам неудачный наш опыт с постройкой деревянного аквариума.

Федя и говорит:

— Знаешь что, Шурик, снесем аквариум к теткиному мужу. Он нам и стекла вставит и все сделает… Он столяр, но все умеет делать. Он недорого возьмет — он всякую новую работу любит, ему интересно!

— А что, Федя, это бы хорошо! Вот мама придет, я с ней поговорю.

Мама пришла скоро. Я показал ей аквариум и рассказал, как он нам достался. А потом говорю:

— Мамочка, его наладить надо, починить, стекла вставить. Ты мне дашь на это денег?

Маму очень удивили каши приключения с аквариумом.

— Ведь вот какой ты у меня упорный! Добился-таки своего, достал аквариум!

— А это разве плохо, мамочка?

— Нет, это неплохо, только бы твое упорство не на плохие дела было направлено, а на хорошие… А сколько же тебе денег надо? Рубль могу тебе дать, а больше не могу. Постарайся с ним обойтись.

Рубль мне в то время казался большими деньгами, и я не сомневался, что его хватит.

На другой день мы с Федей поставили аквариум на тележку и через весь город повезли к «теткиному мужу». Дорогой нам пришлось выдержать немало насмешек и задираний со стороны встречных мальчишек. Мужественно перенеся их, мы, наконец, добрались до небольшого домика столяра.

«В мастерской» — маленькой пристройке к домику, «теткин муж» полировал какую-то шкатулку и довольно громко напевал что-то веселое приятным тенорком. Он оказался совсем еще молодым худощавым человеком со светлой вьющейся бородкой и светлыми глазами.

— А, Федя, святая душа, здравствуй, — сказал он. — А это кто же с тобой?

Федя сказал, кто я такой.

— Так! Мамашу твою знаю! Серьезная женщина! Вы что же мне это приволокли? Что за штукенция такая?

— Аквариум.

— Аквариум? А что это такое? — и он подробно расспросил, что такое аквариум, осмотрел его со всех сторон, постучал молоточком по дну, попробовал крепость стоек, а потом переспросил еще раз.

— Так, говоришь, в нем вода будет до краев налита? Сюда ее боль-

<НЕТ ОДНОГО ЛИСТА! С.193-194>

IV

Ждать шесть-семь дней, пока будет готов аквариум, было просто нестерпимо, если бы у нас с Федей не нашлось много дела.

Прежде всего, мы решили сделать грот для аквариума, и это заняло у нас целых четыре дня. Федя сходил к «теткиному мужу» и выпросил у него суриковой замазки. Мы скрепили грот из гладких обточенных водой камушков разной величины и раковинок и укрепили его на большом плоском и гладком камне.

Грот получился, на наш взгляд, красивый, но пестрый уж очень: разноцветные камешки, белые, желтые и черные раковинки, а между ними ярко-красная замазка.

Когда он был совсем готов, мы поставили его на теплую печку, чтобы он окончательно просох, а сами занялись другими делами. Наготовили песку мытого, земли садовой. В этом у нас уже был опыт, и мы легко справились с этой задачей.

Мы все время помнили, что скоро начнутся учебные занятия, и нам некогда будет так отдаваться аквариуму, как сейчас. Поэтому мы решили населить аквариум, главным образом, рыбками — они не требуют большого ухода, их можно кормить самым простым кормом — земляными червями, рубленым мясом, сушеными муравьиными яйцами, а некоторых даже хлебными крошками. Для начала решили посадить в аквариум карасиков, а потом прибавить к ним несколько сорожек, пескариков и других мелких рыбок, каких сумеем поймать. Из других животных мы решили оставить в аквариуме только тритонов да катушек, чтобы они стекла чистили, и прудовиков — эти пусть себе плавают поверх воды. А всех остальных решили отпустить на волю.

Так и сделали. Отнесли банки на берег Ярбы и вылили все, что в них было, в озерко.

Всеми этими делами мы так были заняты, что не заметили, как и время летело.

И вот однажды вечером, когда до начала занятий оставалось ровно три дня, «теткин муж» известил нас, что аквариум готов. Утром мама дала мне деньги, и мы с Федей отправились за ним. Когда мы вошли в «мастерскую», первое, что мы увидали — был аквариум. Он стоял на верстаке, до краев наполненный водой.

— Вот, — сказал с довольным видом «теткин муж», — еще вчера вечером его налил, полтора ведра вошло, и хоть бы одна капелька за ночь вытекла.

Аквариум поразил нас своим блестящим видом. Я никогда бы не поверил раньше, что из грязной уродины, которая валялась на чердаке в пыльной куче старого хлама, можно сделать такую красивую, как будто совсем новую вещь. «Теткин муж» был действительно, мастер своего дела, и два рубля, которые я ему тут же отдал, уже не казались мне большими деньгами.

«Теткин муж» осторожно вылил воду из аквариума, помог установить его на тележке, перевязал веревкой, и мы бережно, стараясь избегать всяких толчков и встряхиваний, повезли его домой.

По книжке, аквариум надо было бы еще раз налить водой и продержать его так суток двое-трое, чтобы он совершенно перестал пахнуть масляной краской. Мы с Федей сначала так и решили было сделать, но терпения не хватило, да и некогда было и, продержав аквариум с водой только одну ночь, мы принялись снаряжать его.

Поставили его неподалеку от окна на маленький столик. Установили в нем грот, сделали «грунт», то есть насыпали на дно сначала толстый слой садовой земли, а на него слой речного мытого песку и слегка примяли его. На песок положили несколько камешков.

Потом сходили на речку и принесли два ведра речной воды. Вот тут-то и пригодился нам прежний опыт — мы сумели налить воду так, что песок в аквариуме остался нетронутым и вода не замутилась. Мы лили ее небольшими порциями ковшиком на камень, который служил основанием грота.

Так и провозились мы целый день, пока мама не пришла со службы. За обедом она сказала, что завтра придет Семен Васильевич посмотреть наш аквариум и помочь нам в случае надобности. Мы с Федей были рады, — нам очень хотелось, чтобы аквариум был налажен «по всем правилам».

После обеда мы пошли на Ярбу попробовать, не удастся ли наловить жильцов для аквариума. Для ловли мы применили способ, о котором прочитали все в той же книжке Золотницкого. Мы взяли одну из наших больших банок, затянули отверстие марлей, в которой проделали дырочку. Потом положили в банку несколько земляных червяков, привязали ее на веревку и бросили на дно Ярбы в том месте, где раньше удили пескарей. А другую банку, с кусочками хлеба, бросили в другое место поглубже. Часа через полтора у нас оказалось около десятка пескарей, несколько сорожек, два гольца, один крохотный лещик и язик. Всю эту Добычу мы рассадили по банкам и снесли домой.

На другой день только что мы позавтракали, как пришел Семен Васильевич. Поздоровавшись с мамой, он подал мне стеклянную банку с двумя рыбками.

— Тебе же новые жильцы нужны для нового аквариума, так вот, возьми на разводку! — А сам улыбается своей широкой улыбкой и белые зубы показывает.

Я взглянул на рыбок, а это, оказывается, макроподы. Я так обрадовался, что закричал не своим голосом:

— Федя! Гляди-ка — макроподы!

А мама говорит Семену Васильевичу:

— Ну, подлили масла в огонь. Я и так в отчаянии — ребята с ума сошли с этим своим аквариумом. Только о нем и думают. А завтра уж учебные занятия!

— Они же умные ребята, Вера Александровна, — сказал Семен Васильевич и поглядел на нас хитро, — они же понимают! Сделают аквариум и за учение примутся. А если сейчас они немножко и с ума сошли, так это ничего. Я вот и большой, а тоже на этом деле слегка помешан.

Семен Васильевич пробыл у нас до вечера. Вместе с ним мы сходили на Ярбу и принесли оттуда свежей воды. Семен Васильевич настоял на том, чтобы сменить в аквариуме вчерашнюю воду. В ней могли оказаться вредные для будущих жильцов аквариума вещества, перешедшие из садовой земли.

Вместе с водой мы принесли с Ярбы и растения. Семен Васильевич указал нам несколько таких, которые и на зиму остаются зелеными — роголистник и знакомые уже нам элодею и телорез. Он посоветовал побольше посадить растений в аквариум. Если их будет достаточно, то почти не придется менять в аквариуме воду, в ней будет всегда кислород.

— Растения же при свете выделяют в воду кислород, а животные этим кислородом дышат. Вот какая хитрая механика! — сказал Семен Васильевич.

По его указаниям мы с Федей посадили в аквариуме принесенные растения. В нем сразу стало уютно и весело.

Теперь можно было приступить и к заселению аквариума жильцами. Сначала мы посадили в него двух макроподов. Как пестрые птички, разлетелись они в разные стороны и стали гоняться друг за другом, сверкая ярким нарядом среди зеленых стеблей элодеи.

Пока мы любовались ими, Семен Васильевич тщательно осмотрел пескариков и других рыбок, выбрал из них только самых здоровых и бодрых на вид, а остальных забраковал.

Пескарики, попав в аквариум, сразу спустились на дно, но скоро все собрались в гроте и залегли там неподвижно.

Потом мы посадили двух гольцов. Эти тоже спустились на дно, выбрали себе по камешку и стали над ними, чуть-чуть к ним прикасаясь.

— Это интересные рыбки, — сказал Семен Васильевич. — Это же живые барометры! — и он рассказал нам, что в хорошую погоду гольцы вот так и стоят неподвижно близ самого дна, а перед ненастьем, перед грозой, перед бурей поднимаются и беспокойно плавают у поверхности воды все время, пока длится непогода.

Потом мы посадили в аквариум несколько сорожек и тритонов. Успокоившись после пересадки, сорожки бойко заплавали среди зелени, точно знакомясь со своим новым местожительством.

Тритоны, беспокойно обследовав аквариум, очень скоро выбрались на верхушку грота и залегли на ней.

Наконец, мы пересадили в аквариум катушек и прудовиков, а карасиков Семен Васильевич посоветовал держать в банке, где была тина и где они чувствовали себя хорошо.

Аквариум был готов. Пришла мама и Марьюшка.

— А ведь совсем недурно! — заметила мама. — Молодцы!

— Выдумщики! Что выдумали! — сказала Марьюшка.

— Моего полку прибыло! — сказал Семен Васильевич и улыбнулся самой широкой своей улыбкой.

А мы с Федей стояли молча и все смотрели и не могли насмотреться на аквариум.

Уже совсем стемнело. Семен Васильевич ушел домой. А мы все еще не могли оторваться от аквариума, и мама напрасно звала нас в столовую.

— Ты представь себе, Шурик, — мечтательно сказал Федя, — как хорошо будет: наступит зима, и Сна, и Ярба, и пруды все замерзнут. А у нас с тобой точно кусочек лета будет в комнате.

— Хорошо. А только надо будет обязательно еще фонтанчик в аквариуме сделать, как у Семена Васильевича,

Утром, на другой день, когда я уходил в училище, мама, как и раньше, дала мне пятачок на завтрак.

— А как же, — говорю, — мамочка, за аквариум я с тобой рассчитаюсь?

Но мама даже круглые глаза сделала:

— Ты что ж, — говорит, — серьезно думаешь, что я тебя из-за твоего аквариума месяц голодом держать буду? Иди-ка, иди, не глупи. Да не думай больше об аквариуме. Пора об учении подумать.

ПЕТРУСЬ

(Из повести „По воде")

I

В один из первых дней весенних каникул я и мой старый друг Федя отправились к Мише Закатаеву, с которым мы недавно подружились. Мы не просто шли к нему в гости, а на «собрание», и вот по какому случаю.

Несколько дней тому назад мы решили непременно этим летом отправиться в дальнее плавание по нашей реке Сне на лодке верст на полтораста, на двести. Для обсуждения этого большого мероприятия Миша и пригласил нас с Федей к себе на «собрание».

— Во всяком деле, — сказал он высокопарно, — нужна последовательность и организация. Мы устроим собрание, выберем председателя и секретаря, обсудим наш проект и после прений запишем в протокол постановления.

Миша был уже большой мальчик, лет четырнадцати-пятнадцати, на год-полтора старше нас с Федей. Откуда он набрался таких в то время непривычных и не совсем понятных для нас слов: «последовательность», «организация», «прения», «протокол»» и так далее, я никак не мог догадаться. Я называл эти слова «возвышенными», потому что Миша произносил их каким-то особенным, напыщенным тоном и при этом оттопыривал свои и без того толстые губы. Мне даже иногда казалось, что, употребляя их, Миша кого-то из себя изображает. Но прийти на «собрание» я охотно согласился, это было для меня ново и интересно — ведь я еще ни разу не бывал на «собраниях».

День был веселый, солнечный, настоящий весенний. На вершинах еще безлистых старых лип и берез, которыми весь зарос наш маленький городок, оглушительно орали около своих гнезд белоносые грачи. Воробьи возбужденно чирикали в акациях. Бесчисленные ручейки, ручьи и целые бурные потоки с шумом, пеной и брызгами, блестя на солнце, неслись к реке вдоль покатых улиц. Ребятишки пускали в них кораблики, строили плотины и громко перекликались.

В детстве это весеннее оживление действовало на меня неотразимо. Особенно глубоко волновали меня весенние ручьи. Они как будто звали меня с собой и обещали мне что-то такое хорошее, что у меня дух захватывало от радости.

И сейчас, как только мы с Федей вышли на улицу, мне вдруг стало очень весело, захотелось сделать что-нибудь особенное, необыкновенное, как-то проявить себя….

Вероятно, и Федя чувствовал нечто подобное, потому что и он был беспричинно весел. Мы шли с ним и болтали всякий вздор, смеялись, а над чем — и сами не знали, толкали друг друга в лужи, брызгались водой.

Миша жил в большом старом деревянном доме на одной из нижних улиц города.

Через темные сени мы вошли в такой же темный коридорчик, в который по обе стороны выходило несколько дверей. Из ближайшей двери справа, откуда вкусно пахло печеным сдобным тестом, высунулась седая женская голова с красным разгоряченным лицом, в больших круглых очках. Ни о чем не спросив нас, голова кивнула на вешалку и, сказав: «Раздевайтесь, пожалуйста, и проходите в комнаты», — исчезла. И дверь за ней закрылась.

В дальнем конце коридорчика был виден свет, и оттуда доносились голоса, смех, пение и звуки какой-то музыки. Мы с Федей разделись, по коридорчику прошли в большую залитую солнцем комнату и остановились в дверях.

В комнате почти не было мебели — обеденный стол, шкаф с посудой, деревянный, ничем не обитый простой диван да несколько стульев — вот и все. Зато людей в ней было много. Впрочем, как потом оказалось, большую часть присутствующих составляли члены семьи Закатаевых. Здесь были три старшие сестры Миши, учительницы, его старший брат, реалист-семиклассник Коля, и младшая сестренка, беловолосая толстушка, гимназистка Оленька. И сам Миша, белобрысый подросток с длинными руками и ногами, с угловатым лицом, широким носом и толстыми губами, был тут же. Были и посторонние — двое или трое из молодежи да один пожилой уже человек с длинными висячими усами и клочком седоватых волос под нижней губой. С виду он был похож на сельского учителя.

Вся эта разношерстная публика сидела, собравшись в кучку, на диване и на стульях и весело о чем-то разговаривала.

На наше появление сперва никто не обратил внимания. Я сделал Мише знак рукой. Миша вскочил и, прежде чем я успел что-нибудь ему сказать, обхватил одной рукой меня, а другой Федю и так подвел нас к дивану и сказал торжественно, выпятив губы:

— Паша, позволь тебе представить моих новых друзей!

— Очень рада! Надеюсь, что твои друзья будут и нашими общими друзьями! — благосклонно и также не без некоторой торжественности ответила Паша, старшая из сестер Закатаевых, очень похожая лицом на Мишу.

Остальные присутствующие замолчали и, как мне показалось, с любопытством и насмешливо на нас смотрели.

Федя покраснел, как рак, и несколько раз одернул свою курточку, да и я сконфузился.

Впрочем, как только церемония представления была окончена, разговор и смех возобновились, и на нас уже никто не обращал внимания.

Мы с Федей скромно уселись в сторонке и молча смотрели и слушали. Сначала шел разговор о каком-то не известном мне певце. Потом стали петь хором: «Реве та стогне Днипр широкий». Хором управлял тот самый пожилой человек с висячими усами, который был похож на сельского учителя.

В разгар пения в комнату вошел еще один гость — невысокий молодой человек с веселыми смеющимися глазами на красивом лице и светлыми кудрявыми волосами. Он был в высоких сапогах и в кожаной куртке, из-под которой виднелся ворот вышитой рубахи.

Навстречу вошедшему посыпались приветствия и восклицания:

— Петрусь!

— Милый Петрусь!

— Наконец-то!

— Что давно не был?

— Да как ты добрался до города?

Отвечая направо и налево всем сразу, Петрусь пожимал протянутые к нему руки. Здороваясь с Пашей, он спросил:

— Состоится?

— Непременно.

— Ну, то-то же. Было бы обидно, если бы не состоялось, — и, обращаясь ко всем, он сообщил: — Одиннадцать верст по зажорам да по грязи пешком прошел! А через Сну не знаю, как и перебрался, чуть под лед не угадал! — и, снова повернувшись к Паше, добавил: — Какой человек был! Интереснейший тип! Он мне кое-что новенькое привез.

— Ну, хорошо, Петрусь, об этом после расскажете, — с некоторым неудовольствием сказала Паша. — А сейчас давайте петь с нами!

— Петрусь, спойте «Ручейки», — попросил кто-то, и его со всех сторон поддержали: «Ручейки», Петрусь! Спойте «Ручейки»! И кто-то уже совал в руки Петруся гитару.

— Да что вы, ребята, право! Помилосердствуйте!.. Ведь я только что с дороги, устал, руки, ноги трясутся. У меня и голос пропал. Вот послушайте! — и Петрусь, взяв себя двумя пальцами за подбородок, очень натурально заблеял бараном: — Бэ-э-э!

— Разве таким голосом возможно петь? Надо прочистить? — сказал он и вдруг басисто кашлянул: — Кха! — потом несколькими тонами выше: — Кхо! — и совсем высоко: — Кхи! — и при этом глаза у него сделались по-мальчишески озорными.

— Не дурачьтесь, Петрусь! — сказала Паша. — Спойте же нам.

Петрусь послушался. Он сел на стул и стал настраивать гитару.

— Он нам будет петь свои стихи, — сказал мне потихоньку Миша. — Он сам сочинил их и положил на музыку.

Петрусь пробежал пальцами по струнам. Лицо его сделалось серьезным, но глаза все еще смеялись.

— Бегут ручьи веселые… — запел он низким, приятным, как говорят, «бархатным» баритоном.

Я много раз потом слышал эту песенку и запомнил ее всю. Вот что пел Петрусь:

Бегут ручьи веселые,

весенние ручьи,

Беспечные, беспутные,

свободные, ничьи.

Играет с ними солнышко,

смеясь, их манит даль. —

Вперед! Того, что пройдено

и что прошло, — не жаль!

Сливаются, расходятся,

торопятся, снуют,

Живут в движенье радостном

и ничего не ждут, —

Пускай сегодня ж вечером

их высушит мороз.

Счастливые. Не ведают

ни страхов, ни угроз!

Живут, в лучах рожденные

живут и жить зовут.

И все вперед, без удержу,

бегут, бегут, бегут…

При первых же словах песенки я весь насторожился и замер. Постой, что ж это такое? Ведь он поет как раз о том, что я чувствовал сегодня, когда мы шли сюда. Ведь это мои слова, то есть я сказал бы их, если бы сумел. Да, да, вот именно — беспечные, беспутные, свободные — и бегут, бегут куда-то вперед, без удержу и без оглядки. И даль их манит… Ведь и меня она манит, и кажется, что там, в этой дали, и есть что-то самое хорошее. И как безотчетно весел и бодр напев песенки, так и нам сегодня с Федей было весело, и мы смеялись, сами не зная над чем…

Когда Петрусь кончил, я перевел дух и глубоко вздохнул, а кругом опять все заговорили и засмеялись.

II

Из коридорчика в комнату заглянуло знакомое женское лицо в круглых очках.

— Девочки, накрывайте на стол. Сейчас будем завтракать. Миша и Коля, идите помогать мне!

Это была Елизавета Михайловна, мать всего многочисленного семейства Закатаевых. Отец их, земский фельдшер, давно умер.

За завтраком было шумно и весело. Громадный пирог с рисом и яйцами, налитушки с творогом и гора сдобных булочек уничтожались с непостижимой быстротой. Среди общей беспредметной болтовни то на одном, то на другом конце большого обеденного стола вдруг завязывались оживленные разговоры, быстро переходившие в спор. Упоминались какие-то непонятные слова: капитализм, экономисты, оппортунизм. Но как только спор разгорался, Паша двумя-тремя словами его прекращала, и спорщики, торопливо скомкав последнюю фразу, умолкали или переходили на другую тему. Вообще я заметил, что Паша верховодила в семье Закатаевых и среди их гостей.

Когда завтрак подходил к концу, пришло еще несколько человек — два ученика учительской семинарии, высокая тонкая гимназистка и еще кто-то.

После завтрака Паша сказала нам:

— Ну, мальчики, теперь идите к себе, а мы будем заниматься.

— Провале-ву, как говорят французы, — сказал дурачливо Петрусь и озорно поглядел на нас.

По коридорчику Миша провел нас в свою комнату.

— Что они там будут делать? — спросил я Мишу.

— Они будут заниматься. У нас работает кружок самообразования, — сказал Миша и добавил значительно: — Только вы никому об этом не говорите. Никому! Понимаете?

Признаться, я плохо понял. «Как странно, — подумал я, — кружок самообразования! Зачем он им понадобился? Ведь все они и так образованные. И почему нельзя никому говорить о кружке? Что за секрет?»

Но почему-то я постеснялся расспросить Мишу подробнее.

А Миша сказал торжественно:

— Итак, приступим к нашему делу. Чтобы наше собрание прошло последовательно и организованно, выберем председателя и секретаря.

Надо уж сразу сказать: хотя мы и выбрали и председателя (Мишу) и секретаря (Федю) и даже докладчик у нас был (я), наше собрание прошло все же непоследовательно и неорганизованно. Прежде всего, из доклада моего так ничего и не вышло. Оказалось (странная вещь), что разговаривать или рассказывать что-нибудь — это одно, а «докладывать», когда на тебя смотрят и ждут, что ты скажешь, — это совсем другое дело. Как-то и язык во рту начинает плохо ворочаться, и нужные слова забываются. Словом, доклад свой я закончил в полторы минуты. Начались прения, то есть разговоры и споры. Спорил я азартно, да и Миша оказался горячим спорщиком. И только Федя, который по своему спокойному характеру спорил мало, время от времени направлял наши споры. Пожалуй, он и был председателем.

Часа два-три мы так проговорили и, наконец, устали и выдохлись. В «постановлении» мы записали, что организуем «общество дальних плаваний на лодке», что надо достать у кого-нибудь лодку, сделать палатку, парус, достать бечевку, карту Сны, котелок, чайник, топорик и так далее, что во время плавания начальником, «который управляет всеми делами», будет наш председатель Миша, я буду капитаном лодки, которого «все должны слушаться пока в лодке» (я был очень доволен этой должностью), а Федя — экономом и казначеем.

«Постановления» были записаны, когда было уже около шести часов вечера. Мы с Федей решили идти домой.

Когда мы одевались в коридорчике, из большой комнаты было слышно, как о чем-то горячо и очень серьезно говорил Петрусь. Потом несколько голосов сразу перебили его и заговорили вместе, но всех их покрыл властный голос Паши, призывавший к порядку, и снова послышался голос Петруся. «Вот у них настоящее собрание», — подумал я, и мне уже было ясно, откуда Миша узнал, что собрание следует вести «последовательно и организованно».

III

Прошли каникулы, а через полтора месяца кончились учебные занятия и экзамены. За это время мы с Федей часто бывали у Закатаевых и скоро совсем освоились с ними и чувствовали себя у них как дома.

У Закатаевых по-прежнему собиралась молодежь, а по воскресеньям приезжал Петрусь, пел свои «Ручейки», и в этот день обязательно проходили занятия таинственного «кружка», а нас троих Паша неукоснительно отсылала «к себе». С каждой новой встречей Петрусь нравился мне все больше и больше.

Когда кончились экзамены и мы все трое стали свободными, уже наступило настоящее лето. Мы попытались было приступить к осуществлению нашего проекта и даже сумели кое-что сделать. Тот самый человек с висячими усами, который так энергично управлял хором (его звали Илья Васильевич, и мы уже хорошо познакомились с ним), предоставил нам в полное распоряжение свою лодку. Домашними средствами из половиков и холстины мы соорудили палатку и парус. И, наконец, достали подробную карту реки Сны.

Но дальше этого дело не пошло. Оказалось, что при обсуждении проекта на достопамятном нашем собрании мы совсем упустили из виду, что путешествие вниз по реке на двести верст и обратно вверх займет не менее двадцати дней. В течение этих двадцати дней нам надо что-то пить и есть, а на это понадобится, по крайней мере, по пятьдесят копеек на человека в день, то есть десять рублей на человека. А такой суммы наши домашние дать нам при всем желании не могли.

Как-то, еще во время занятий, я рассказал о нашем проекте Шурке Бутузову, одному из своих товарищей по школе.

Шурка был сыном капитана речного парохода и летом жил дома в селе Людцы, на реке Сне. Мы с Федей нередко бывали у него, рыбу ловили, купались, на лодке ездили и вообще славно проводили время.

Шурка неодобрительно отнесся к проекту.

— Была нужда мучиться, — сказал он сурово, презрительно поджимая губы, — двести верст на себе лодку тащить и под дождем мокнуть. К чему это? Приезжайте лучше ко мне, в Людец, на пароходе или уж на лодке, что ли, коли вам так хочется. Всего тридцать верст. И хватит с вас. На Садки вот еще съездим.

— Что за Садки?

— Вот видишь! Ты и не знаешь. А там, брат, рыба берет во как!

Так наш план дальнего плавания на этот раз и провалился. Когда это выяснилось, я рассказал Феде и Мише о предложении Шурки, и мы решили, не откладывая, ехать на лодке в Людец, пожить дня три на Садках, а затем вернуться в город.

IV

Для поездки все было готово. Еще накануне с вечера теплые вещи были уложены в аккуратные тючки, посуда и съестное — в корзины, удочки и сачки связаны веревочкой в одну связку, и все это, да котелок и чайник, вынесено в сени. Федя переночевал у нас, и еще не было шести часов утра, как уже мы с ним сидели на крылечке и ждали Мишу. Мы условились, что Миша зайдет за нами в половине седьмого, и мы отправимся на реку.

Щурясь от яркого утреннего солнца, которое лучами било нам прямо в лицо, мы с Федей сидели и болтали разные веселые глупости, смеялись и даже затеяли легкую возню, стараясь столкнуть друг друга с крыльца. Словом, мы чувствовали себя великолепно, и первые полчаса ожидания прошли незаметно.

Но вот я приоткрыл со двора окно и заглянул в дом. Стенные часы показывали уже тридцать минут седьмого. «Что же это такое? — подумал я. — Почему до сих пор нет Миши?»

Прошло еще минут пять… десять… Миша не появлялся. Меня стало это беспокоить и сердить.

— Что с Мишкой случилось, проспал, что ли? Ведь так, пожалуй, нам до Людца засветло не успеть доехать!

Более спокойный Федя терпеливо ждал — полузакрыл глаза своими длинными ресницами и сидит себе, как будто ему все равно. А меня нетерпение загрызло, и я поминутно выбегал за ворота посмотреть, не идет ли Миша.

Разочарованный, я возвращался обратно, снова усаживался рядом с Федей и снова вскакивал.

В открытое окно мы услыхали, как часы пробили семь. Я не мог больше ждать.

— Давай, — говорю, — Федя, сходим к нему. Узнаем, почему он не идет.

Мы вышли за ворота и чуть не бегом пустились вдоль улицы.

Как только мы взошли на крыльцо дома, где жили Закатаевы, мы сразу почувствовали, что случилось что-то необычное. Входная дверь была широко раскрыта, в сенях на полу в беспорядке разбросан разный домашний хлам — какие-то горшки, банки, сковородки, кадочки, корзинки, а между ними — старые потрепанные учебники, ученические тетрадки и просто листочки исписанной и печатной бумаги. Очевидно, все это добро хранилось в какой-нибудь кладовке, а теперь было почему-то выброшено в сени.

Мы осторожно пробрались среди всех этих разнообразных вещей, отворили дверь в дом и вошли в хорошо знакомый коридорчик. И здесь бросился нам в глаза беспорядок. Несколько стульев и столиков, как попало поставленных, да еще какие-то чемоданы и ящики загромождали его.

В открытую дверь одной из комнат я заметил отставленную от стены, ничем не покрытую кровать с полосатым матрацем, комод с выдвинутыми пустыми ящиками, а на столе — набросанное как попало белье.

В недоумении мы с Федей остановились. В дверях разоренной комнаты показалась сестренка Миши, беленькая гимназистка Оленька. Лицо у нее было печальное, а глаза заплаканы.

— Где Миша? — спросил я.

Оленька, обычно болтушка и хохотушка и очень ласковая и приветливая девочка, на этот раз не сказала ни слова, а только махнула рукой по направлению к большой комнате, а сама снова скрылась за дверью.

Все больше и больше недоумевая, мы с Федей направились туда, куда она нам показала. В большой комнате мы застали в сборе всю многочисленную семью Закатаевых… Нет, не всю — не хватало самого видного и заметного члена ее — старшей сестры Паши, но остальные все были здесь. Елизавета Михайловна с убитым лицом и растрепавшимися седыми волосами снимала с обеденного стола и ставила в шкаф зачем-то вынутую оттуда посуду. Миша сидел на подоконнике, сердито нахмурившись, скрестив на груди руки и оттопырив толстые губы.

Остальные собрались в кружок около дивана и о чем-то взволнованно вполголоса говорили. По всему было видно, что произошло что-то необыкновенное.

Мы с Федей остановились в дверях. Заметив нас, Миша вскочил с подоконника, подошел и сказал:

— Сегодня я не могу ехать с вами. У нас всю ночь был обыск и… увезли Пашу, — толстые губы Миши задрожали, но он сдержался и добавил: — Паша в руках у проклятых слуг царизма.

То, что сказал Миша, ошеломило меня. Я был готов услыхать от него что угодно, только не это. И я мог только пробормотать невнятно:

— Да что ты говоришь! Какой обыск? Кто увез Пашу?

— Ну да! Обыск! Был и исправник, полиция… Произвели у нас обыск, арестовали и увезли Пашу.

— Куда?

— В тюрьму, конечно! — и губы у Миши снова задрожали.

Я понял, наконец, что случилось, но понял лишь самый факт. Пашу арестовали и увезли в тюрьму. Но это-то и показалось мне сперва необъяснимым. За что ее арестовали? Что могла сделать худого она, такая умная, серьезная и строгая, которую в доме Закатаевых слушались все: и свои домашние, и гости — члены таинственного «кружка для самообразования»?

Подавленное настроение Миши передалось и нам. Мне уже теперь совсем не хотелось ехать, и я сказал:

— Ну, мы тоже не поедем сегодня. Правда, Федя?

— Нет, погоди, — сказал Миша и позвал: — Николай, иди сюда!

Старший брат Миши, Коля, румяный юноша со светлым пушком на щеках, подошел к нам.

— Они сейчас собираются ехать на лодке в Людец и поедут мимо Лукинского. Пусть они и предупредят Петруся, — сказал Миша.

— Это очень кстати! Мы только что об этом говорили. Петруся надо предупредить непременно! — решительно сказал Коля. Подумав, он добавил с сомнением: — Если только уже не поздно! Нет, все-таки надо попытаться. Сейчас же! Сколько времени вы проедете до Лукинского?

— До Лукинского одиннадцать верст, — сказал я, — часа через три там будем, а если поднажать, так и через два с половиной.

— Значит, гораздо раньше, чем придет туда пароход?

— Конечно, раньше! Пароход из города только в два часа выйдет!

— Ну, так и поезжайте сейчас же.

— А что сказать Петрусю?

— Скажи о том, что у нас тут произошло. И скажи, что Паша советует ему сейчас же уехать.

Теперь мне снова захотелось ехать. Очень захотелось! Как же не помочь Петрусю!

Коля рассказал, как найти в Лукинском Петруся, предупредил, что его зовут Петр Максимович Макаренко (а я и не знал до сих пор, что Петруся так зовут!), и посоветовал ни у кого про Петруся не спрашивать, а попытаться самим найти его.

Старшие сестры Закатаевы тоже подошли к нам и приняли участие в разговоре. Мне это было очень приятно, что взрослые Закатаевы, которые до сих пор относились к нам, как к мальчикам, теперь так дружески и просто разговаривают с нами о таком серьезном и важном деле.

Было решено окончательно, что мы с Федей сейчас же, не мешкая, поедем, чтобы как можно скорее предупредить Петруся.

Когда мы уходили, Миша и Коля вышли проводить нас на крыльцо, и Коля сказал:

— Так уж вы, товарищи, постарайтесь! Надо выручить Петруся.

«Вот как! Товарищами нас назвал!» — подумал я с гордостью.

Зайдя домой, мы с Федей быстро-быстро навьючили на себя наши пожитки и отправились на Сну. Был уже восьмой час на исходе; мы торопились и шли молча.

У меня не выходило из головы то, что случилось у Закатаевых. Я, конечно, и раньше слыхал об обысках и арестах. В школе (я учился в реальном училище) нам много говорили о «злоумышленниках» и «бунтовщиках», стремящихся «расшатать вековые устои трона» и «разрушить государство». Наш тощий и бледнолицый «батюшка» длинно и скучно говорил о «безбожных злодеях», убивающих «верных слуг царевых». Я знал также, что «верные слуги царевы» — это министры, губернаторы, полиция и жандармы. Они арестовывают и отправляют в ссылку, на каторгу и даже на виселицу вот этих самых «злоумышленников». Но, в общем, и к тем и к другим я относился безучастно, мне было не понятно, в чем тут дело, из-за чего происходит борьба и что за люди ведут ее. И я просто не думал о них.

Только в самое последнее время в моем отношении ко всему этому произошла перемена. Отрывки из разговоров, которые велись в семье Закатаевых, некоторые из «возвышенных» слов Миши Закатаева, случайный разговор с мамой моей о декабристах — все это кое-что разъяснило мне. Я уже знал теперь, что «злоумышленники» и «злодеи» — это революционеры, хорошие, самоотверженные люди. Не щадя себя, они борются с царским правительством за народ, за революцию. А революция — это что-то такое, что облегчит и улучшит жизнь этого народа.

И я легко и охотно поверил, что это действительно так и есть. Почему я поверил маме и Закатаевым, а не училищному начальству, — я не знаю. Должно быть, потому, что тогда уже все взрослые, с кем я имел дело, кроме начальства, так думали.

Но сам я никогда не видал революционеров, и мне казалось, что они должны быть совсем особенными людьми, не такими, как все. Да у нас и нет революционеров, думалось мне, все они далеко, где-то там, в Петербурге, в Москве, в Варшаве… И вдруг оказывается, что Паша и Петрусь, люди, конечно, хорошие, умные и знающие, но в конце концов самые простые и обыкновенные, — тоже… революционеры!? Ну да, конечно, революционеры! Ведь Пашу арестовали уже, а Петруся вот-вот арестуют, если мы не успеем предупредить его.

Вот это-то открытие и поразило меня всего больше. Значит, думаю, и другие Закатаевы и гости их, члены «кружка самообразования», — все они тоже революционеры?..

Я так задумался обо всем этом, шагая вслед за Федей по неровной булыжной мостовой, что не замечал, как навьюченная на меня поклажа немилосердно давит мне плечи, а со лба катится пот и заливает мне глаза.

Наша лодка стояла на своем месте у пароходной пристани, причаленная цепью за пристанские сходни и запертая на замок. Мы влезли в нее и с наслаждением сняли с себя тяжелую поклажу.

Около пристани стоял уже пароход «Северянин» и негромко шипел, как потухающий самовар. Должно быть, он только что пришел сверху и еще не начинал выгружаться. В два часа он пойдет дальше вниз и через час будет в Лукинском, а нам надо быть там раньше его. Сейчас еще нет девяти, и мы, конечно, успеем, но следует поторапливаться, мало ли что может задержать в пути.

Но как это часто бывает в жизни, — когда торопишься, то, как назло, возникают самые неожиданные препятствия, — так было и сейчас.

Федя ушел к пристанскому сторожу за ключом и веслами и бесследно пропал. В проход между берегом и пристанью влезла снизу какая-то неуклюжая, громоздкая шаланда и загородила прямой выход на реку для нашей лодки. Придется, значит, протаскивать лодку под сходнями и огибать пристань сверху, против течения. Сколько возни!

Так сидел я в лодке и волновался. Наконец, когда я был готов уже сам бежать за Федей, он явился. Оказалось, что он не мог найти сразу сторожа и в поисках за ним обежал всю пристань и пароход, а сторож был на шаланде.

А шаланда и в самом деле наделала нам хлопот. С четверть часа мы провозились, прежде чем нам удалось вывести лодку из-за пристани на струю, где нас подхватило и понесло течение.

Грести мы решили поочередно. Первым сел в весла Федя, а я с правильным веслом на корму.

Федя греб сильно, и лодка быстро неслась. Вот и городок наш остался позади, потом проехали мимо двух заводов, механического и лесопильного, и впереди, справа, на высокой горе, показалось большое красивое село Богородское. Когда мы поравнялись с ним, я сменил Федю и сам сел в весла. Четверть пути мы уже проплыли.

День был ласковый — солнечный, теплый, но не жаркий и почти безветренный. Покрытая кое-где мелкой рябью Сна вся так и искрилась, так и переливалась огоньками. Склон правого берега полого спускался с горы прямо к реке и, весь залитый солнцем, пестрел полосами спеющих хлебов, окрашенных во все оттенки от ярко-зеленого до золотисто-желтого. А на левом берегу заливные луга тонули в солнечных лучах, и глазам было больно смотреть на них.

Но мы с Федей так торопились, что и не глядели на всю эту красоту, и сосредоточенно молчали. Порой у меня мелькала себялюбивая мыслишка — как было бы хорошо плыть сейчас вот так по реке и ни о чем не заботиться, никуда не торопиться! Но я тут же вспоминал, для чего мы торопимся, и прогонял мыслишку.

Мы сменились с Федей еще два раза и вот, наконец…

— Лукинское! — сказал Федя, который сидел на корме и смотрел вперед.

Я обернулся, — и в самом деле, недалеко, на левом берегу за мысом уже была видна высокая заводская труба, а справа — устье сплавной реки Суйды. Прозрачная чистая вода этой реки, вливаясь в Сну, долго не смешивается со снинской водой и широкой темно-синей струей течет вдоль правого берега, резко отличаясь по цвету от желтоватой снинской.

Когда лодка обогнула мыс, перед нами вдруг открылся широкий вид. Сна в этом месте раздвинулась в ширину чуть не вдвое. На правом высоком берегу, отделенном от реки узкой песчаной косой, на самом солнцепеке раскинулись маленькие, точно игрушечные, издали такие хорошенькие домики большого села Лукинского. По низменному левому берегу, вдоль которого плыла наша лодка, прямыми правильными рядами тянулись штабеля недавно напиленного теса. Приятным смолистым запахом повеяло на нас от этой массы прогретой солнцем свежей древесины.

Ряды штабелей тянулись долго, чуть ли не на целую версту. Но вот они расступились, и в просвете показалось высокое дощатое здание лесопильного завода. Чуть пониже его мы пристали к берегу.

Еще не выходя из лодки, мы осмотрелись и сразу увидели то, что нам было нужно. Все было так, как описал нам Коля Закатаев. Вот машинное отделение — невысокая кирпичная пристройка, примыкающая к задней стене завода. Здесь Петрусь работает. В глубине, за обширным заводским двором, виден среди деревьев большой красивый двухэтажный дом с башней, окруженный парком. Этот дом владельца завода. Справа от парка вытянулся в линию небольшой поселок, в котором живут заводские рабочие и служащие. А вот и домик Петруся — первый в ряду, ближайший к парку. Все ясно!

Нетерпение увидеть Петруся, чтобы скорее предупредить его, с новой силой охватило меня.

— Ну, Федя, — говорю, — пойдем же!

И я выскочил из лодки. За мною не торопясь вышел Федя.

— Лодку-то надо вытащить, Шурик, — сказал он спокойно, — а то унесет ее, пожалуй.

— А я и забыл о ней!

Мы вытащили лодку и, запинаясь за обломки реек и горбылей и путаясь ногами в разном древесном хламе, которым был сплошь покрыт берег, пошли прямо к домику, где, по нашим расчетам, должен был жить Петрусь.

На скамеечке у ворот, греясь на солнышке, сидел древний седенький старичок, с колючей подстриженной бородкой и щетинистыми бровями, одетый по-зимнему — в полушубок и валенки.

Он курил трубочку и гладил красивого кота, сладко дремавшего у него на коленях.

— Здесь живет Петр Максимович?.. Макаренко? — спросил я его.

Старичок приставил ко лбу ладонь и из-под нее долго всматривался в нас, прежде чем что-нибудь ответить.

— Живет-то здесь, — сказал он, наконец, неторопливо. — Только его дома нету.

— А где же он? На заводе? Так мы туда и пойдем… В машинное отделение… Пойдем, Федя, — и я повернулся уже, чтобы идти.

Но старик остановил меня.

— Постой, погоди. Что это ты, братец мой, прыткий какой! На заводе его тоже нету.

— Да где же он? — спрашиваю я, а сам думаю: «Неужели Петруся уже арестовали?»

— Да вы кто такие будете? Сродственники ему, Максимычу-то, али дружки?

— Дружки, — говорю, — дедушка! Из города мы. С Петром Максимовичем в городе познакомились.

— Ну, а зачем он вам?

Я переглянулся с Федей. Он чуть заметно отрицательно мотнул головой.

— Надо, — говорю, — дедушка! Очень надо. По важному делу.

— Ну, ладно! А вы вот что, ребятенки, садитесь со мной на скамеечку. Я вам расскажу про Максимыча, что знаю. Вижу я, дружки вы ему.

Мы послушались и уселись рядом с дедушкой.

— Гости к нему, к Максимычу-то, сегодня ночью приезжали. Важные. С ясными пуговицами, со шнурками, — начал рассказ дедушка.

Я не вытерпел:

— Арестовали его? Да, дедушка? Арестовали?

— А что ты все торопишься! — с неудовольствием сказал дедушка. — А ты сиди да слушай, коли хочешь знать! — и продолжал все так же неторопливо: — На двух тройках вчера приехали, еще засветло, человек шесть их, а то и поболе. Лошадей на господском дворе оставили, а сами, как стемнело, ко мне в дом всей компанией. «Где такой, говорят, Макаренков, подавай его сюда». Да не на таковского напали! Максимыч-то сам ли увидел их, али кто сказал ему, только он ждать их не согласился. Они еще из господского дому не вышли, а он накинул на себя кожанку свою, кое-что по карманам рассовал, вышел из дому-то да задами, задами, да в лес и ушел. Только вот поесть с собой ничего не захватил.

У меня, что называется, с души тяжесть спала. Весело поглядел я на Федю и подмигнул ему. Федя мне улыбнулся.

А старичок все так же неторопливо продолжал:

— Ну, пошумели, пошумели они, гости-то мои, да взять с нас нечего. В доме-то у меня только я да старуха моя, да вот кот этот. Сыновья-то мои, у меня двое их, — в Питере живут, на Путиловском заводе работают. Они мне Максимыча-то и подсудобили. Ну, я ото всего отперся, знать, говорю, не знаю, где Макаренков. Как с утра, мол, на работу ушел, так с той поры и не был. А какое не был! Когда они приехали-то, так Максимыч еще дома был. Ну, они, гости-то мои, и позатихли. А только в комнате у Максимыча все как есть перерыли, на чердак лазали, в сарае искали. Всю ночь старались. Да, видно, ничего им Максимыч не оставил. Так, пустяки взяли — две-три книжки да бумажки какие-то. Недовольны были. С тем и уехали сегодня утром.

— Ну, а Петр Максимович как же? Так и не возвращался?

— Ну, да! Придет он сюда, дожидайся! Гости-то человечка своего в господском дому оставили. Тоже ждет Максимыча-то. Да не дождется. Не таковский он, Максимыч-то!

V

Веселые и довольные, что все так хорошо устроилось с Петрусем, мы возвратились к нашей лодке. Столкнули ее в воду, уселись и выехали на середину Сны.

Я бросил весла, и нас понесло по течению.

— Какой молодец Петрусь, — сказал я, — как он ловко ушел! Куда он ушел, как ты думаешь, Федя?

Федя посмотрел на меня из-под своих длинных ресниц и сказал задумчиво:

— Я тоже об этом думаю, Шурик. В город ему нельзя показываться, его там сразу сцапают. В Махново — тоже. Там пристань, народу на ней всегда много, и Петруся там знают. Вернее всего, что он в Людец ушел. В Людце его перевозчик на пароход на лодке вывезет, и он в Рынск уедет.

— А хорошо бы нам в лодке сегодня его застать, Федя! Подкормить, бы! Дедушка-то сказал, что он без еды ушел.

— Нет, не выйдет это. Раньше парохода нам в Людец не попасть. А Петрусь до завтра ждать не будет. А подкормиться-то бы и нам, Шурик, было неплохо. Как ты думаешь?

Я вдруг почувствовал, что очень хочу есть.

— Ладно, — говорю, — отъедем только подальше от Лукинского. А пока купаться давай!

Мы подъехали ближе к правому берегу, где все еще была отчетливо заметна струя суйдинской чистой воды, быстро разделись и прямо с лодки прыгнули разом в воду.

Это было очаровательное купание. Мы с Федей разыгрались в воде, как маленькие мальчики, и наперегонки плавали, и ныряли, и песок со дна доставали. Пробовали даже в воде топить друг друга. А наша лодка, слегка покачиваясь, спокойно плыла себе по течению то носом, то кормой вперед.

Когда мы, наконец, усталые и озябшие до синевы, взобрались снова в лодку и оделись, Лукинское осталось далеко позади.

А голод все сильнее и сильнее давал себя знать, и мы решили сделать остановку и пообедать. Пристали к берегу, развели костер, вскипятили чайник и сварили в котелке кашу. Сперва хотели здесь же на берегу и пообедать, но место нам попалось неуютное, да и времени терять не хотелось. Мы залили костер, захватили с собой в лодку чайник и кашу, оттолкнулись от берега, и нас снова понесло по течению. А мы удобно расположились в лодке и принялись за еду.

Оказалось, что обедать в лодке на ходу очень приятно, — во-первых, необычно, а во-вторых, даже удобно. Мы с Федей уселись прямо на слань по обе стороны средней скамейки, которая служила нам столом, наелись пшенной каши с маслом и напились чаю с пирожками.

Обед вышел у нас веселый. Каша чуть-чуть горьковатая, припахивающая слегка дымком, и сладкий чай на чистой суйдинской воде, которую предусмотрительный Федя не забыл захватить с собой сразу после купания, показались нам очень вкусными. А самое главное — на душе у нас было легко и беззаботно. Ведь мы сделали все, что могли, чтобы выручить Петруся, а если оказалось, что он сумел обойтись и без нашей помощи, — тем лучше! И за обедом мы болтали и смеялись.

А лодку нашу несло и несло себе по течению. И казалось, что золотые песчаные отмели и косы, зеленый кудрявый ивняк за ними и сумрачная стена старого тихого бора, тянувшегося по левому берегу, — все это медленно плывет мимо нас, а мы и над нами солнце в небе стоим неподвижно.

Мы устроились в лодке поудобнее — Федя уселся на корме с веслом в руках, которым он только изредка лениво шевелил в воде, а я полулежал на наших мягких тючках, облокотившись на скамейку, в блаженном состоянии полусна, полубодрствования и рассеянно глядел на то, что было у меня перед глазами.

Вот на песчаной косе выстроились в ряд мальчишки в разноцветных рубашонках. Должно быть, пришли купаться, увидали нас и заинтересовались. Кричат нам что-то и машут руками. Вот стадо коров забрело в реку. Понурив рогатые головы, коровы стоят по брюхо в воде и все до одной, как по заказу, обмахиваются хвостами. С шипением и плеском совсем близко от нас проходит встречный пароход с караваном тяжелонагруженных судов. «Доброжелатель», читаю я полукруглую надпись на кожухе колеса и лениво думаю: «Что за глупое название, разве может пароход желать чего-нибудь?»

А на пароходе своя жизнь. Матрос на корме обтесывает топором какое-то бревно. Бородатый капитан в жилетке и в рубахе навыпуск стоит на мостике. Прикрываясь рукой от солнца, он смотрит не вперед, а назад, на свой караван, тяжело ползущий за пароходом. В другой руке у него наготове сияющий медный рупор. Женщина, со сбившимся с головы платком, стирает на обносе в корыте белье, а подле нее стоит крохотная беловолосая девчушка. Она с серьезным вниманием смотрит на нашу лодку.

Все это, как сонное видение, проплыло перед моими глазами и внезапно исчезло — я заснул по-настоящему и проспал до самого Махнова.

Меня разбудил хриплый, как будто задыхающийся гудок Махновского завода. Наша лодка плыла как раз против старинного приземистого, угрюмого с виду здания с невысокой, но толстой, как башня, четырехгранной трубой. Неподалеку виднелась пристань, полная народу. Народу было много и на берегу. Очевидно, пароход сверху еще не приходил, и его ждали.

Федя все так же сидел на корме и, слегка подгребая веслом, направлял лодку.

— Поспал? — спросил он меня, улыбаясь.

— Немножко вздремнул. А ведь уже пять часов, Махновский завод всегда в пять часов свистит. А «Северянина» все еще нет.

— Опаздывает, должно быть!

— А знаешь что, Федя? Мы, может быть, скорее его в Людец придем… Петруся там увидим… Давай, поднажмем!

— Давай попробуем!

Я взялся за весла и принялся грести, что было сил. Федя стал помогать мне и так крепко нажимал на правильное весло, что даже покраснел весь от натуги. Наша лодка, как подстегнутая, быстро-быстро понеслась по течению.

От Махнова до Людца по реке считалось с небольшим десять верст.

Мы проехали уже больше половины этого пути, когда «Северянин», наконец, обогнал нас. Весь белый, издали такой щеголеватый и блестящий, как новая игрушка, он пробежал мимо нас, высоко взметнул и закачал на волнах нашу лодку и далеко впереди скрылся за мысом.

С досадой я бросил весла и сказал:

— Ну, теперь его не догонишь! А все шаланда проклятая, не провозись мы из-за нее, теперь бы уже в Людце были.

Федя сменил меня на веслах, а я на корму пересел. Скоро мы обогнули мыс.

Длинное прямое речное плёсо открылось вдруг перед нами. Далеко впереди отчетливо был виден Людец: белая церковь, большой сад подле нее и ряды вытянувшихся по берегу домиков. Маленький игрушечный «Северянин» виднелся посредине реки, как раз против Людца. Вот над ним взвился белый клубочек пара, и вскоре долетел до нас знакомый, слегка завывающий свисток. «Северянин» вызывал лодку.

— Попадет ли Петрусь на пароход? — сказал Федя. — Как, по-твоему, Шурик? Попадет?

— А ты так и думаешь, что Петрусь обязательно здесь?

— Думаю. Больше ему негде быть!

Мы бросили весла и принялись глядеть во все глаза на «Северянина». Вот к нему подползла маленькая, чуть заметная лодка, ну, просто как черная точка какая-то. На минутку она слилась с пароходом, а потом снова отделилась и поползла к берегу. Вот и все, что мы сумели разглядеть.

Впрочем, показалось нам, что как будто, когда «Северянин» уже прошел Людец, он еще раз останавливался верстах в двух ниже. Но так или иначе, а вопрос о Петрусе остался нерешенным.

VI

Через полчаса мы были уже на месте, у высокого людецкого берега, прямо против бутузовского дома. Молодой, свежий, густо разросшийся садик, ярко освещенный вечерним солнцем, спускался по крутому береговому склону до самого «запеска» — неширокой песчаной полосы, протянувшейся внизу вдоль всего берега.

Сверху из зелени тремя небольшими окнами прямо смотрел на реку давно знакомый и милый мне бутузовский дом, всегда такой уютный и гостеприимный.

Мы с Федей вытащили лодку на песок, прикрутили ее цепью к колышку и принялись выгружать наши пожитки.

Знакомый голос послышался вдруг неподалеку:

— А-а-а! Молодчики, голубчики, из города приехали! На собственном судне! Мало им, видно, в Людце лодок-то показалось!

Мы оглянулись. Ну, конечно, это он, Яков Иванович. Только почему же он здесь, в Людце, а не у себя?

Яков Иванович еще не старый, но с большой лысиной на непокрытой голове и сильной проседью в бороде, в линялой розовой ситцевой рубахе и в опорках на босую ногу, шел к нам по запеску с самым добродушным и приветливым видом. Яков Иванович, мой старый знакомец, людецкий крестьянин, был бакенщик. Он, как говорили про него в Людце, «сидел на бакенах» верстах в двух ниже Людца, на другом берегу Сны. Здесь у него стояла «будка» — маленький бревенчатый домик в одно окно. В нем он жил до глубокой осени и за бакенами присматривал.

Каждый раз, как я приезжал в Людец, я бывал у него вместе с Шуркой и другими ребятами, и часто мы проводили возле будки целые дни и даже ночи.

— Ну, здравствуйте, здравствуйте, — сказал Яков Иванович. — Да, никак, вы с товарами приехали. Поклажи-то у вас больно много. Али торговать в Людце думаете? — и Яков Иванович сам же громко и от души рассмеялся на свою шутку.

Пройдя запесок, мы все трое через маленькую калиточку вошли в бутузовский сад и по крутой дорожке поднялись на высокий берег. Я спросил Якова Ивановича:

— А вы почему же здесь, Яков Иванович, в Людце, а не у себя на бакенах?

— Да надо из дому взять кое-чего. И случай вышел подходящий — человечка одного сейчас на «Северянина» вывез. Ну, заодно и переехал на этот берег. Лодку-то оставил против будки, а сам сюда пришел. К закату успею обратно обернуться.

Мы с Федей переглянулись. Вероятно, у нас обоих мелькнула одна и та же мысль. Но расспрашивать Якова Ивановича не пришлось: навстречу нам из дома выбежал Шурка. Все такой же, каким я привык видеть его летом: без шапки, босой, загорелый до черноты. И такой же чистенький и аккуратный, как всегда.

— А где же Мишка? — спросил он, еще не поздоровавшись. — Почему он не приехал?

— Да так, — говорю, — ему нельзя было. Происшествие у них в доме случилось.

— Что еще за происшествие? Скажи толком!..

Я тут же коротенько рассказал Шурке, в чем было дело. Шурка не очень удивился.

— Про Закатаевых, — сказал он, — в городе давно говорят, что они красные…

А Яков Иванович, который с самым серьезным вниманием меня слушал, сказал с убеждением:

— Хорошие, значит, люди, коли у них обыск сделали да арестовали! За народ, значит, стоят, против начальства!

Все четверо мы уселись на скамеечку перед домом. Отсюда была видна река, зеленая даль лугов за ней и зубчатая полоска леса на горизонте. Мы с Федей развьючились, и я еще раз, уже со всеми подробностями, рассказал, что было у Закатаевых. Рассказал и про Петруся все, что мы о нем узнали, и о наших предположениях насчет него. Яков Иванович вдруг спросил меня:

— А каков из себя будет этот самый Петрусь?

— Молодой, — говорю, — невысокий, кудрявый, глаза веселые, все напевает про себя, в кожаной куртке, в сапогах высоких.

— Ну он и есть! Он! Его я и вывез на «Северянина». И, скажи пожалуйста, откуда он только взялся. Я на лавочке сидел возле будки, а как «Северянин» засвистел против Людца, он уж тут как тут. Ровно из-под земли передо мной вырос. Право! «Мне, говорит, на пароход надо, а к перевозу мне уж, говорит, не успеть теперь дойти. Так, мол, не вывезешь ли меня на пароход». А сам он, и верно, точь-в-точь такой, как ты говоришь, — и кудреватый, и в пиджаке кожаном, и веселый, все шутит да усмехается. Ну, я расспросил его кой о чем. «Откуда? — спрашиваю. «Из города, говорит, на пароход в городе опоздал, так пешком пришел, чтобы в Людце на пароход сесть». Подивился я — из города-то до Людца хоть и вдвое ближе посуху-то, чем по реке, а все же скорее парохода не придешь. Ну, да разговаривать-то нам пришлось недолго. Пароход уж к будке подходил. Повез я его, а он еще пуще веселый стал… Песню запел в лодке-то, право! Про ручейки про какие-то.

— Не эту ли, Яков Иванович? — спросил друг Федя и спел вполголоса: «Бегут ручьи веселые»…

— Эту и есть! Эту самую.

— Ну, значит, Петруся вот и вывезли.

— А что ж, и ладно! — сказал с довольным видом Яков Иванович. — Не думал, не гадал, а доброе дело сделал! Он теперь, приятель-то ваш, в Рынск укатит. А там чугунка. Хоть в Москву поезжай, хоть в Питер. Куда хошь!

Сомнения у меня теперь уже не было — Петрусь благополучно уехал. Только почему же он так запоздал в Людец? Из Лукинского еще вчера ушел вечером, а в Людец только-только к пароходу поспел. А пройти ему надобно было всего каких-нибудь десять-одиннадцать верст? Я только что хотел сказать об этом, как Яков Иванович предупредил меня:

— А он ловок, дружок-то ваш! Право! Он, видно, давно в Людец пришел, да где-то схоронился и на перевоз не пошел. А на перевозе его ждали. Я как вывез его на пароход да переехал на этот берег и иду мимо перевоза, а там какие-то двое из начальства, становой ли с урядником, али другие кто, в тарантас садятся, в город ладят ехать. Перевозчик сказывал, что дожидались они кого-то с парохода, да не дождались. А они, видно, не парохода ждали, а дружка вашего. И, скажи пожалуйста, как он ловко их провел! Право!

Яков Иванович посидел еще недолго с нами и ушел, сказав, что ему пора возвращаться к себе в будку. А нас Екатерина Васильевна, Шуркина мать, скоро позвала чай пить.

После чаю мы еще долго, пока не зашло солнце и не погасла заря на небе, сидели втроем на той же скамеечке и разговаривали. Сперва говорили о Закатаевых, о Петрусе, о революционерах, а потом о предстоящей завтра поездке на Садки.

Было уже совсем темно, когда мы отправились, наконец, спать на сеновал.

Заснул я не сразу. Лежа с открытыми глазами на свежем пахучем сене, я прислушивался, как где-то внизу, под нами, мирно жует и время от времени шумно вздыхает корова, как иногда во сне о чем-то невнятно бормочут куры, как шуршит кто-то в сене, должно быть, мыши. Я все думал о Петрусе. Как это хорошо, что он не попался, а сейчас едет себе на пароходе в Рынск. Я даже немного позавидовал ему — я бы сам был не прочь поехать на пароходе, да еще в Рынск, где я ни разу не бывал. Да и вообще мне казалось, что все, что с ним случилось, в сущности, очень интересно. Мне тогда и в голову не приходило, что бежать из дому, скрываться и быть на положении преследуемого зверя — совсем уж не так приятно.

Ю. В. ЦЕХАНОВИЧ

Юрий Владиславович Цеханович родился в 1887 году в городе Череповце, Новгородской губернии (ныне Вологодской области). Еще в раннем детстве определилась его склонность к изучению природы и, в частности, речных водоемов. Окружающая обстановка много тому способствовала. «Наш маленький городок, — вспоминал позже Цеханович, — стоял на горе. И почти со всех сторон его окружали реки. Куда мы ни пойдем, бывало, с мамой гулять, обязательно на реку придем, не на ту, так на другую».

Окончив в 1912 году естественное отделение физико-математического факультета Петербургского университета, Юрий Владиславович стал преподавателем естествознания в Череповецкой средней школе. Вначале он работал в женской гимназии, затем в учительской семинарии, преобразованной позднее в педтехникум.

После Октябрьской революции Цеханович все силы и свободное время отдает широкой краеведческой работе. Он заведует Череповецким музеем, возглавляет местное общество краеведения.

В 1925 году Юрий Владиславович переезжает на Урал. Обогащенный долголетним учительским опытом, он поступает преподавателем педагогики в Пермский педтехникум, одновременно заведует учебной частью.

Осенью 1930 года его, как опытного преподавателя-методиста, приглашают в Свердловский педагогический институт. Здесь он заведует кафедрой педагогики.

Прогрессирующее ослабление слуха скоро прерывает его педагогическую работу. В 1932 году Цеханович переходит в редакцию Уральской советской энциклопедии, где и остается до конца ее существования (1934 г.) контрольным редактором и редактором естественно-исторических разделов. Работа в энциклопедии, по личному признанию Цехановича, дала ему возможность основательно ознакомиться с Уралом, его природой и историей.

Он много путешествует по Уралу, кропотливо собирая материал для большой научной работы о речных водоемах и их населении.

Последние полтора года он работал научным работником в Краеведческом музее, подготовляя обширную био-библиографию о писателях Урала для литературного музея имени Мамина-Сибиряка.

В 1937 году Цеханович закончил свой первый капитальный труд «Рыбы Урала и их ужение». Во введении к этой книге автор выражает свое давнее желание: «Мы хотели бы заинтересовать читателя, преимущественно из молодежи, жизнью уральских рыб, показать, как мало мы о них в сущности еще знаем, познакомить его с простейшими способами их ловли, а главное, чему мы особенно были бы рады, побудить к деятельному изучению рыб не только с целями узко любительскими, но и более широкими, краеведческими».

Почти одновременно с этой монографией Цеханович написал первую детскую книжку для самых маленьких читателей «Ур Мурыч Давлюшкин-Топлюшкин-Горелыш».

С этого времени Цеханович целиком отдается детской литературе. В короткий срок он создает две повести: «О маленьких рыбаках и больших рыбах», «Наш аквариум». Весь многообразный опыт биолога-педагога, всю любовь к детям он вкладывает в эти книги.

В последний год жизни Юрий Владиславович напряженно работал над третьей повестью «По воде» — о современниках своей юности. Сломленный тяжелой болезнью, он успел обработать одну из глав, которая под заглавием «Петрусь» была опубликована в детском альманахе «Боевые ребята» № 3.

Юрий Владиславович Цеханович умер 1 августа 1941 года.

В данный сборник включены все его произведения, написанные для детей среднего возраста. Они повествуют о детстве мальчика, пытливо вглядывающегося в живую жизнь окружающей его природы. Автобиографичность этих произведений несомненна. Произведения Цехановича — наглядный пример плодотворного содружества талантливого художника и биолога-краеведа. И трудно сказать, где сильнее писатель — в оригинальной ли обрисовке действующих лиц или в динамическом развертывании познавательного материала, подаваемого с глубоким знанием дела. То и другое оставляет незабываемое впечатление.

К. Рождественская.

Художник: Е. Гилева

Редактор: Л. Чумакова

Художественный редактор: Ю. Сакнынь

Технический редактор: Т. Меньщикова

Корректор: М. Казанцева

Подписано к печати 18/XII 1965 г. Уч-изд. л. 15,4 + 1 вкл.

Бумага 70×90 1/16 = 7 бум. – 16,4 печ.л. + 1 вкл.

Тираж 50 000. Изд. № С-589. Заказ 781. Цена 56 коп.

Средне-Уральское Книжное Издательство

Свердловск, ул. Малышева, 24

Типография изд-ва «Уральский рабочий»,

Свердловск, пр. Ленина, 49.

Заметки

[

←1

]

Сейчас бамбук хорошо растет и у нас в СССР в Закавказье, например, в Батуми, в Сухуми и др.

[

←2

]

В самое жаркое время дня пескари, как и всякая рыба, берут хуже.

[

←3

]

Палан, или жерех, или шереспер, крупная рыба, которую очень трудно поймать на удочку.

[

←4

]

Дедушка был прав. Выползок, или дождевой червь, живет глубоко под землей. Выкапывать его трудно. Его надо искать так: заметить место (на садовых дорожках, в огородах, между гряд и т.п.), где много маленьких земляных кучек около отверстий, ведущих глубоко под землю (таких кучек бывает особенно много после дождя), — это работа выползка; в таких местах его нужно искать ночью с фонарем — он тогда выползает на поверхность земли, и его можно просто собирать.

[

←5

]

Это не верно. Окуни и большие, и маленькие ловятся с весны все лето и до глубокой осени. Я неправильно понял дедушку и не расспросил его хорошенько.

[

←6

]

Сарданапал — библейский царь, прославившийся своими завоеваниями. Здесь — в смысле озорник, разбойник.

[

←7

]

Верес, иначе можжевельник, — небольшое хвойное деревце, чаще кустарник.

[

←8

]

Иначе чехонь, косарь.

[

←9

]

Инспектор судоходства.

[

←10

]

Ужение щуки на живую рыбу, конечно, не мною придумано, а очень распространенный, обыкновенный способ.

[

←11

]

Брэм. «Жизнь животных» – большое многотомное издание, в котором описывается жизнь животных от самых высших млекопитающих до низших – насекомых и других беспозвоночных.

[

←12

]

Коллекция сухих растений.

[

←13

]

Расправить бабочку – значит придать мертвой бабочке при помощи полосок бумаги и булавок правильное положение и засушить так.

[

←14

]

То есть до 29 июня по старому стилю.

[

←15

]

Наволок – низменное побережье, пойма, заливные луга.

[

←16

]

Суводь – обратное или круговое течение в реке.

[

←17

]

Из канвы «Конгресс».

[

←18

]

«Определить» насекомое или вообще животное или растение – значит, путем тщательного изучения некоторых его признаков (особенностей строения тела – головы, крыльев, ног и т. д.) узнать его научное (латинское) название. Определить насекомое часто бывает нелегко.

[

←19

]

[

←20

]

Melasoma aeneum.

[

←21

]

Мочажина – болотце.

[

←22

]

«Окнами» на болоте называют небольшие участки открытой топи среди сплошного мохового покрова. В таком «окне» легко увязнуть и даже утонуть.