До самых похорон ребята не разговаривали с Гришей. Из дома он не выходил. Сидел у стола подавленный, безучастный. А на столе стоял гроб.

На третий день Прошка подтащил сани к крыльцу. Вынесли Яшу. Никто в сани не сел. Только Гриша по-сиротски примостился рядышком с гробом.

Собралось во дворе человек двадцать. Мужики без шапок, женщины в чёрных платках, какие-то мальчишки. Медленно двинулись за санями к кладбищу. Тихо и печально похрустывал снег.

Старшие Дороховы шли вместе. Мать поддерживала тётю Ксюшу, а отец шагал рядом с Семёном Егоровичем. У обоих руки за спиной.

Мальчишки шли за ними и смотрели под ноги. Куда ещё смотреть в такой момент? По сторонам глазеть неудобно. Мелькали подшитые валенки отца — подарок Семёна Егоровича. А сам он, как всегда, был в русских сапогах с заправленными в них матросскими брюками. Отец прихрамывал, чиркал валенком по снегу. Семён Егорович шёл как по струнке — так ровно, будто он нарочно старался не качнуться ни вправо, ни влево.

С тех пор как братья увидели рубцы на Яшиной руке, они как-то охладели к Семёну Егоровичу. И сейчас братья с неприязнью поглядывали на его плоскую спину с узкими плечами. Бушлат на нём был новенький, брюки хорошо отутюжены. «И зачем он их засовывает в сапоги?» — с раздражением подумал Федька.

Когда стали опускать гроб в могилу, тётя Ксюша пошатнулась и чуть не упала в обморок, а у Семёна Егоровича так затряслись губы, что ребята пожалели его. Небось мучается, вспоминает, как побил Яшку!

Гриша не плакал. Лицо у него за эти дни осунулось, посерело. Он стоял в стороне от всех и шептал что-то, точно молился. Федька посмотрел на него, и представилось ему на мгновение, что он хоронит Карпуху. Что-то тугое подкатилось к горлу. Пряча налившиеся в глазах слезинки, он отвернулся, делая вид, что смотрит на большой почерневший крест, возвышавшийся над белым от снега кустом. За крестом вроде кто-то шевельнулся. Почудилось Федьке, что он даже заметил бескозырку. Но куст не шелохнулся. Не упала ни одна снежинка. И крест как стоял, так и стоит, и никого за ним нет. «На кладбище всегда чудится!» — подумал Федька и порывисто придвинулся к брату.

Семён Егорович взял сколоченный из свежих досок крест и легонько, словно боялся сделать Яше больно, вдавил заострённый конец в только что насыпанный бугор сырого песка. Было тихо. Всхлипывала тётя Ксюша. Гриша безостановочно мял пальцами шапку. Остальные стояли неподвижно и смотрели на могилу.

— Все там будем! — со вздохом пробормотал Бугасов и захромал к выходу из кладбища. За ним, крестясь и перешёптываясь, потянулись другие. Дороховы и Егоровы возвращались в санях. Федька с Карпухой сидели сзади. Гриша — между ними. Он всё смотрел и смотрел на удаляющееся кладбище. Смотрел и не мигал, как неживой. Карпуха заглянул ему в лицо и сказал жалостным голосом:

— Ну хва-атит!.. Не надо!.. Вот у нас — пожар был…

— Сравнил! — одёрнул брата Федька.

— Страшно! — еле шевеля губами, прошептал Гриша.

У дома он слез с саней, поднялся на крыльцо и вдруг вскрикнул и разрыдался так, что не мог нащупать ручку двери. Глотая слёзы, Федька с Карпухой видели, как тётя Ксюша обняла Гришу за плечи и ввела во флигель.

Дороховы подъехали к своему дому. Мать вздыхала, отец хмурился. Ребята чувствовали себя так, точно были в чём-то виноваты. Молча вошли и остановились удивлённые на пороге комнаты. За столом сидел матрос Зуйко.

— Простите, что без спроса, — сказал он, вставая и с опаской поглядывая на мать. — Не хотел другим глаза мозолить — вот и зашёл без разрешения. Извиняйте уж как-нибудь!

Мать только рукой махнула.

— Не чужие… Вроде уж познакомились!.. Как там этот ругательник продырявленный?

— Алтуфьев?.. Да бродит! Тебе кланяться велел.

— Ты на кладбище был? — спросил Федька и хитро прищурился, вспомнив мелькнувшую за крестом бескозырку.

Зуйко неодобрительно помотал головой.

— Глазастый — хорошо, а языкастый — плохо!

— А ты лучше прячься! — съязвил Федька.

— Вот это ты дельно сказал! — усмехнулся матрос и обратился к отцу и матери: — Помогите спрятаться!

— Не крути! — прикрикнула мать. — Говори прямо!

Матрос попросил разрешения поселиться на время у Дороховых.

Чтобы ничем не стеснять хозяев, он принёс с собой мешок продуктов и обещал днём не спускаться с чердака. Зуйко не скрывал, что всё это нужно для того, чтобы он мог понаблюдать кой за кем из соседей.

— За Бугасовым! — догадалась мать.

— Ясно дело! — улыбнулся матрос.

— А вот и врёшь! — не стерпел Карпуха. — Нам дядя Вася всё объяснил: Бугасов хоть и злой, а не гад! Не будешь ты за ним следить.

— А теперь про языки потолкуем! — прервал его Зуйко. — Если хоть одна душа узнает, что я живу у вас, всё будет напрасно! И мало, что напрасно! Худо будет.

— Ты не стращай! — возмутилась мать. — Не пугливые!

Матрос крякнул от досады.

— Не так понимаешь, Варвара Тимофеевна!.. Вред будет всем нам — Советской власти вред! Так что держите язык обеими руками! И чтоб люди перемену в вас не приметили. Не разговаривали с Бугасовым — и не разговаривайте. Уважали Семёна Егоровича — уважайте, как раньше. Всё у вас осталось по-прежнему!..