В первые дни после долгого — чуть не на всю ночь — разговора с Крутогоровым старшие Дороховы чувствовали себя не в своей тарелке. Особенно раздражал их флюгер — петух, который белел теперь над крышей их дома. Под этим вражеским знаком им жилось неспокойно. Утомляло постоянное ожидание чего-то неприятного, опасного.
Зато мальчишки, особенно Федька и Карпуха, были в восторге. Тайком от отца и матери они установили три дежурных поста. Гришу хотели послать в двухэтажный флигель, Карпуху — на чердак, к окну, у которого раньше сидел матрос Зуйко, а Федька взялся за самое трудное — дежурить в лесу у дорожки, ведущей к полустанку. Но Гриша упросил Карпуху поменяться местами. Страшно ему было одному сидеть в том доме, где умер Яша. Федька, руководивший операцией, разрешил этот обмен.
— Я сяду у окна, а что дальше? — спросил Гриша.
Федька не ожидал такой наивности.
— Как что?.. Высматривай подозрительных!
— А какие они — подозрительные?
Тут даже Карпуха засмеялся и покровительственным тоном пояснил:
— Их всегда видно! Мы вон с Федькой сразу почуяли и пошли за ней — за женой Самсонова! Понял?
— Понял, — неуверенно произнёс Гриша. — А потом что?
— Как увидишь — сигналь! — приказал Федька.
— Кому?
Федька хотел сказать, что ему, но догадался: это невозможно. Он же в лесу будет.
— Кому?.. Мамке с папкой!.. Чтобы приготовились!
— Ладно, — согласился Гриша, и мальчишки разошлись по своим местам.
В нетопленном флигеле холодно, но там хоть ветра нет, а Федька был на холме. Ветер так и свистел, сбрасывая с сучьев слежавшийся снег. По дорожке никто не проходил ни к полустанку, ни к деревне. Один Федька отсчитывал шаги между двух корявых берёз, стоявших на противоположных склонах холма. Сорок семь шагов туда и столько же обратно. Он бы скоро замёрз, но его подогревала уверенность, что его пост — самый выгодный. Если враг придёт, то только по этой дорожке. Не пешком же притопает из Питера! Наверняка приедет поездом. Тут Федька его и встретит!
А Карпуха надеялся, что именно он первый увидит врага. Со второго этажа флигеля видно в любую сторону. Карпуха подходил к каждому окну по очереди. У окна на залив он стоял дольше, чем у других. Лёд ровный, как стол. И конца ему не видно. Чернеет Кронштадт. Тёмными букашками ползут по льду люди. Просторно и бело. Легко смотрится вдаль.
«Санки бы или лыжи!» — мечтательно подумал Карпуха и рассердился на себя. Он — на посту, а думает о всякой чепухе! Карпуха отвернулся от залива и снова закружил по комнате, переходя от окна к окну.
Ноги легко заставить идти в любую сторону, а с мыслями труднее. Что-нибудь влезет в голову и застрянет. Так получилось и у Карпухи. Ни с того ни с сего вспомнил он, что Гриша побоялся дежурить во флигеле. Сначала Карпуха почувствовал прилив гордости: он меньше Гришки, а ничего не боится. Но это только сначала, а потом он и сам без всякой причины оробел. Хотел отогнать от себя страшные мысли, а они не уходили. Вспомнились и Яша, и крест на его могиле, и утопленник. Карпуха почему-то взглянул на тёмный люк, ведущий вниз. Скрипнуло, что ли, на первом этаже? А ведь флигель-то все эти дни стоял пустой и дверь на ключ не закрывалась. Что, если кто-нибудь уже забрался сюда и спрятался? Притаился внизу и ждёт, когда Карпуха начнёт спускаться!..
Мальчишка отошёл к самому дальнему от люка окну и замер. Он хотел заставить себя смотреть на улицу, а глаза не слушались — поворачивались к квадрату, темневшему в полу. Там, внизу, что-то происходило: похрустывало, шелестело, сопело, и незнакомый замёрзший голос позвал:
— Карпыш!
Карпуха не ответил. Он узнал Федьку только со второго раза, когда тот крикнул уже сердито:
— Ты здесь, Карпыш?
— Тут! — сказал он и стал спускаться медленно-медленно, чтобы успеть прийти в себя.
Федька стоял у лестницы и дул в ладони, отогревая закоченевшие пальцы.
— Что так скоро? — недовольно спросил Карпуха, а сам был рад-радёшенек, что кончилось это дежурство.
— Вот так скоро! — возмутился Федька. — Часа три прошло!.. Тебе хорошо в тепле, а ты бы на морозе поплясал!
— Давай поменяемся! — с готовностью предложил Карпуха.
— Незачем. Сегодня не придёт.
— Почему?
— Знаю! — отрезал Федька. — Не придёт!..
Мать давно уже искала их. Гриша, которого она нашла на чердаке, сказал, что не знает, где остальные. За это ему пришлось одному и воды натаскать, и за хворостом сбегать.
Не очень больно дёргая Федьку и Карпуху за уши, мать приговаривала:
— Он работать за вас должен, да?.. Он батрак, да?..
Мальчишки надутые, злые разбрелись по углам. Вышло так, точно Гриша в чём-то виноват. Он чувствовал себя неловко и, чтобы сгладить эту неловкость, подошёл к Федьке.
— Федя! Давай кормушку делать?
Федька посопел сердито, покашлял зачем-то и позвал:
— Карпыш!
Карпуха, прижав обе руки к ничуть не болевшему уху, пришлёпал из другого угла.
— Давайте кормушку делать? — повторил Гриша.
— Для Купри? — оживился Карпуха. — Давайте! А ты умеешь?
— А чего уметь-то? — сказал Федька. — Доска, а вокруг бортики, чтоб еда не падала…
Кормушку мастерили на чердаке. Получился ящик с невысокими бортами. Его приколотили к наружной стене за окном. За хлебом послали к матери Гришу.
— Ну что? Ничего? — спросил Федька, когда Гриша вернулся с подгоревшей коркой.
— Ничего. Дала.
Корку раскрошили, крошки высыпали в ящик и долго ждали у окна. Но ни Купря, ни другие вороны не торопились прилетать.
— Сыты, что ли? — удивился Федька.
Только к следующему утру исчезли крошки.
Мальчишки насыпали новую порцию и опять посидели у окна.
Карпуха спросил:
— Дежурить пойдём?.. Хочешь, я в лесу постою?
Но Федька не торопился с дежурством. Его тоже не очень тянуло на свой пост. Тоскливо одному.
— Сегодня вместе будем! — объявил он. — Втроём даже лучше. Шесть глаз — никто не проскочит!
В тот день мальчишки вертелись у дома, пялили глаза на тропки и дорожки до самого вечера. На другой день — тоже, но уже не до вечера. После обеда, выйдя во двор, они по привычке посмотрели на тропки, намозолившие глаза, на лес, синевший на холме, на деревню — всю в дымках, прямыми столбами поднимавшихся над крышами. Гриша зевнул. Сразу же зевнул и Карпуха. Федька подозрительно скосился на них.
— Раззевались!
— Скучная у них работа, — сказал Гриша.
Федька прищурился.
— У кого — у них?
— У чекистов.
— Главное, ничего не знаем, — поддержал Гришу Карпуха. — Целый год прождёшь, а никто и не придёт!
Федька так обозлился, что даже отвернулся от ребят. В эту минуту он забыл, что и сам был готов отменить дежурство.
— Эх вы! Ну и ладно! Я один! Без вас!
Он зашагал по тропке к лесу, где караулил первый день.
— А чего мы сказали? Мы ничего! — виновато произнёс Карпуха, догоняя брата. — Надо — так я хоть всю ночь… И Гришка! Мы с тобой!
— Нужны вы мне! — огрызнулся Федька.
Они дошли до колодца и услышали долетавшую из леса песню. Чей-то хрипловатый голос выводил под гармошку шальные разухабистые частушки. Между сосен на дорожке зачернели бушлаты. Матросов было трое. Один тащил за верёвку большие, высоко нагруженные сани, другой подталкивал их сзади, а третий сидел на самом верху покрытого брезентом груза и лихо растягивал гармонь:
На крутом спуске сани разогнались и подрубили переднего матроса. Он упал на поклажу, вцепился в брезент. Задний матрос, потеряв равновесие, ткнулся головой в снег.
Сани мчались вниз. Матрос с гармошкой хохотал на всю деревню. Потом он опять загорланил:
На повороте сани съехали с тропы и с треском врезались в забор Бугасова.
Яростно, с повизгиванием, залаял пёс.
— Будет потеха, если он дома! — усмехнулся Федька.
Калитка распахнулась. Мальчишки увидели, как Бугасов, грозя кулаком, захромал к саням и остановился шагах в пяти. Лаял пёс, ругался Бугасов, а матрос наяривал на гармошке и скалил белые зубы.
— Хорошо, дед, поёшь! Ох и хорошо!
Чем громче кричал Бугасов, тем шире растягивал мехи матрос. Бугасов сплюнул и умолк. Гармонист перестал играть. Подошёл матрос, который упал на спуске. Бескозырка с надписью «Петропавловск» была надета задом наперёд. Подошли и мальчишки.
С тремя матросами ругаться опасно. И Бугасов заговорил более спокойно.
— Порушил бы забор — кому отвечать? Кому? — спросил он. — С вас не спросишь. Одно слово — анархия!
— Анархия — мать порядку! — гоготнул матрос с гармошкой.
— Порядку! — снова загорелся Бугасов. — Ему ваша анархия — мачеха лютая!
— Тебе большевики слаще? — надвинулся на него матрос с «Петропавловска».
— Кто слаще — моё дело! — Бугасов отступил на шаг. — А вам дай волю — всё в России порушите!
— Не-ет! — не отставал матрос. — Ты мне скажи, кто тебе слаще?
Бугасов отступил ещё на несколько шагов.
— Пришвартуйте его! — приказал матрос с гармошкой. — Я ему… послащу!
Два других подскочили к Бугасову и очень ловко подтолкнули его к саням. Матрос с гармошкой засунул руку под брезент и бросил сверху что-то тяжёлое, белое. Бугасов, защищая грудь, выставил руки вперёд и схватил этот белый конический предмет. Схватил с ужасом, словно гранату, готовую взорваться.
Матросы захохотали. В руках у Бугасова была головка сахара.
— Знай наших! — крикнул матрос с гармошкой и заметил мальчишек. — А это что за ракушки присосались?
— И нам бы сахарку! — сказал Федька.
— Сахарку-у? — грозно переспросил матрос, засовывая руку под брезент. — На!
Головка сахара упала у ног мальчишек. Федька подхватил её, и они втроём бросились к дому. А к саням по деревенской улице уже шли люди. Когда ребята, спрятав в конюшне сахар, вернулись, вокруг матросов толпилось человек пятнадцать. Все с жадным любопытством слушали матроса с гармошкой, который теперь не сидел, а стоял на верху саней. Он бил себя кулаком в грудь и орал, как на митинге:
— Это ж до чего при большевиках дожили! За жратвой с Кронштадта в Симбирск ездим! Везём на своей хребтине, чтоб с голоду не сдохнуть! За что боролись?.. Даёшь новую революцию! Матросскую!..
— А не хватит ли революций? — спросил кто-то из толпы. — Тебе матросскую подавай, нам крестьянскую, им…
Мужик не договорил. К нему тяжело шагнул матрос с «Петропавловска».
— Одно слово — два ребра! По рукам?
— По рёбрам мы биты! — сказал Бугасов. — Нам бы руки кто ослобонил, чтоб сеять в своё удовольствие, чтоб хлебушку растить…
— А я про что? — крикнул матрос с гармошкой. — Что есть новая революция? Заградилов-ку — побоку, продразвёрстку — за борт, большевиков — на дно!
Он рванул гармошку и заиграл марш. Молчаливый третий матрос встал и взялся за верёвку. Другой занял своё место сзади, и сани тронулись. Толпа не расходилась. Люди молча смотрели, как матросы спустились к берегу залива, выволокли сани на лёд и потащили их к Кронштадту.
— Шумят анархистики! — произнёс Бугасов, поглаживая головку сахара, которую он, как ребёнка, держал на согнутой руке. — А только хорошего от них не жди!
Тебе и так не плохо! — отозвался кто-то. — Ты и без новой революции выгоду поимел — на год сахаром обзавёлся
— Дают — бери! — сказал Бугасов.
— Вот у тебя и того — берут все излишки по продразвёрстке.
И зашумели в толпе. Развязались языки. А народ всё прибывал. Случайная встреча Бугасова с матросами превратилась в настоящую сходку. У забора собралась чуть ли не вся деревня.
Братья Дороховы и Гриша внимательно слушали распалённые корявые речи мужиков. И один вроде говорил дельно. Можно согласиться и с другим. Третий говорил противоположное, но и в этом был какой-то толк. Вот и разберись!
— Советы — оно ничего бы! — горланил высокий мужик с большими оттопыренными ушами. — Их бы без коммунистов — это б да-а! От большевиков весь прижим!
— Гвоздь ты вислоухий! — обругал его другой мужик с пустой левой глазницей. — У тебя дома кто главный?
— Ну, я!
— Ты! — согласился одноглазый. — А если тебя — коленом, а на твоё место Тимоху какого подсунуть — та же семья будет? Не та! Советы без коммунистов — тоже не Советы!
— Другое придумают! — не сдавался вислоухий. — У них, кто наверху, голова большая!
— А наверху-то большевики!.. Иль тебе Николашку вернуть?
По толпе пробежал неодобрительный гул. Царя никому не хотелось.
— Отстань, пиявка одноглазая! — отмахнулся вислоухий.
— А может, анархистика в клёше наверх выпихнуть? Уж он-то тебе напридумывает!
Кто-то расхохотался.
— Чем им думать-то? Клёшем?.. Он хоть и широкий, а для головы не приспособлен!
Мужики загалдели все разом. Каждый говорил — и никто не слушал. А к мальчишкам подошёл паренёк в финской шапке. Дороховы встречали его несколько раз и знали, что он живёт на другом конце деревни.
— Верно, что вам сахару дали? — спросил он.
— Дали! — сказал Федька.
— Зря!
Федька нахохлился.
— Это ещё почему?
— Потому, что вы — большевики! С чекистами снюхались!
Братья засмеялись. Этот упрёк прозвучал для них, как похвала. А паренёк разозлился ещё больше.
— Жадюги! Сахар-то небось уже сожрали?.. Все чекисты такие! Только и умеют — обыскивать да забирать что получше!
— Федька! Дай ему в морду! — посоветовал Карпуха. — А я добавлю!
Федька собирался последовать совету брата, но взглянул на Гришу и передумал. Тот стоял и смотрел на Дороховых так, будто решил по их поведению определить своё отношение к чекистам. Только ради Гриши пошёл Федька на такую жертву.
— Идём! — Он потянул паренька за рукав. — Вот получишь кусок сахару — узнаешь, какие люди чекисты!
— В самом деле хочешь дать? — удивился Карпуха.
— Пусть знает — мы не жадные! — ответил Федька.
А паренёк обернулся к толпе, подмигнул кому-то и пошёл к дому Дороховых.
В конюшне Федька расстелил тряпицу, положил на неё сахарную голову и взял топор.
— Нас четверо. На четыре и расколем. Понял?.. Так все большевики и чекисты делают.
Он с чувством превосходства посмотрел на паренька и ударил топором по желтоватому конусу сахара. Головка развалилась на две половинки. Федька поставил их торчком, чтобы расколоть и их. В это время закаркал Купря.
— Слышишь? — спросил Карпуха. — Кто-то идёт!
Федька заторопился, замахнулся топором, но дверь широко распахнулась — и в конюшню ворвались мальчишки. Их было много, и они заранее знали, как действовать. Не орали, не лезли с кулаками. Передние оттолкнули и припёрли растерявшихся Дороховых и Гришу к стене, а кто-то из задних подхватил обе половинки сахара, и конюшня опустела. Убежал и паренёк, из-за которого всё это произошло.
Федька взглянул на топор, всё ещё зажатый в руке, и с каким-то невнятным возгласом выскочил из конюшни. Мальчишки были далеко. Не оглядываясь, они улепётывали в деревню. А из дома на крыльцо вышла мать.
— Что это тут у вас? Играть больше негде? Ты ещё в дом эту ораву притащи!.. А топор зачем? Положи на место!
— Положу! — буркнул Федька и вернулся в конюшню.
Топор со звоном брякнулся в угол. Карпуха нагнулся к тряпице и, послюнявив палец, стал собирать в рот мелкие крошки сахара. Федька недовольно посмотрел на Гришу.
— Ловко нас облопошили!.. А всё из-за кого?.. Тебе хотел показать, какие чекисты!.. Из-за тебя столько сахару пропало!
Федька понимал, что и сам виноват во многом, но сдержаться не мог. Очень уж было досадно. Себя ругать глупо. Ещё глупее ругать мальчишек, которые ничего не слышат, а сидят дома и сосут сахар. Гриша был рядом. Ему и досталось.
Гриша в последнее время уже начал забывать, что живёт в чужой семье, что Федька и Карпуха ему не братья. И вдруг эти злые, обидные слова!
Гриша заплакал.
— Чего захныкал? — опомнился Федька. — Сахару жалко? Плевать на него!
Гриша не ответил. Братья переглянулись и поняли, что получилось плохо.
— А он и не сладкий. Дрянь какая-то! — отплёвываясь, произнёс Карпуха. — Виноват-то ты, Федька! Это ты позвал в конюшню! А им только и надо было — узнать, где сахар спрятан!
— Чего ж ты не предупредил тогда?
— Я говорил!
И братья нарочно устроили такую перепалку, по сравнению с которой всё, сказанное раньше, стало совсем безобидным. Заметив, что Гриша вытер слёзы, Федька последний раз ругнул брата и зажал ему рот ладошкой.
— Замолчи!
Карпуха замолчал. Всё это они разыграли так естественно, что Грише захотелось помирить братьев.
— Не ссорьтесь, пожалуйста! — попросил он. — Я, конечно, виноват…
— Ничего ты не виноват! — Карпуха отшвырнул ногой тряпицу, на которой не осталось ни пылинки сахара. — Ты лучше скажи: шоколад слаще?
— А ты не ел?
— Не-а!
— Он не слаще, а вкуснее. Самый сладкий — это мёд.
— Нашли про что говорить! — проворчал Федька. — Как девчонки! Сладенького захотелось! Мне его и даром не надо!..