В полдень в деревне затукали топоры. Во дворе у Дороховых тоже мастерили волокушу. Её делали из брёвен, оставшихся после постройки конюшни. Отец показывал, какие брёвна можно взять, а красноармейцы перетаскивали их под берёзу, затёсывали с одного конца и долбили дырки для крепления. Это немудрёное сооружение напоминало римскую цифру V. Каждая сторона «пятёрки» состояла из нескольких брёвен, положенных друг на друга и крепко соединённых между собой. Чтобы стороны во время движения не сходились, их распирали поперечными досками. Эту волокушу лошади потянут по льду. Брёвна срежут снег и раздвинут его в стороны. Получится довольно широкая, очищенная от снега дорога.

Пятеро красноармейцев работали молча, но это было уже не то унылое молчание, которое поразило утром всех Дороховых. Мальчишки, вертевшиеся около волокуши, видели, что они строят её охотно. И о раках больше никто не вспоминал, даже самый молодой.

Когда сели перекурить, молоденький красноармеец глотнул махорочный дымок и мечтательно улыбнулся.

— А что?.. Ничего бы!.. Весной бы!.. А? Домой!.. Не соврал усатый — тогда развернёмся!.. У моего деда на семена припрятано!

Другой красноармеец потянулся с хрустом, посмотрел на залив, будто прицелился в окутанный туманной дымкой Кронштадт, и хотел сказать что-то. Но разговор так и не состоялся. Во двор вошли Крутогоров и Зуйко. Узнав, что у Дороховых постояльцы, Василий Васильевич послал куда-то матроса. Вскоре к дому подошёл чуть не весь взвод с молодым помкомвзвода. Красноармейцы впряглись в недостроенную волокушу и потащили её к флигелю. Постояльцы забрали винтовки, котелки, мешки и тоже переселились.

— Лишний глаз — он всегда лишний, — сказал Крутогоров. — Как наши разведчики? Не скисли?

— Мы? — Федька оскорблённо засопел носом. — Скажешь тоже, дядя Вася.

Мальчишки сейчас ничуть не боялись предстоящего похода. Всё казалось им захватывающе интересным и нисколько не опасным, как игра, в которой участвуют и взрослые.

Крутогоров привёз с собой написанное чекистами донесение для Кронштадта. В записке говорилось, что войска прибывают со всех сторон, что на каждой горке устанавливают орудия, но штурмовать остров пока не собираются. Боятся, что лёд не выдержит. Надеются, что ещё будут сильные морозы. А если и пойдут на штурм до морозов, то ракетницы заряжены и находятся в верных руках. Сигнал будет подан вовремя.

Для записки устроили хитрый тайничок. Матрос Зуйко взял у Федьки валенок и острым ножом надрезал верх голенища, но не поперёк, а вдоль — так, что в мягкой стенке образовался кармашек. Туда и засунули бумажку.

Инструктаж был короткий. Крутогоров просил поменьше болтать, на вопросы отвечать коротко и не врать — говорить, что видели, кроме, конечно, всего того, что связано с заданием. Видели, что полк разместился в деревне? Видели! И не надо скрывать это.

— А про Десятый съезд? — спросил Гриша.

Крутогоров изумился.

— Командир рассказывал, — пояснил Гриша.

— Усаченный такой! — добавил Карпуха. — Он нас кашей накормил.

— Про съезд можете! — улыбнулся Крутогоров. — Это полезно. Так и скажите: Ленин, мол, отменил продразвёрстку!

— Может, ты поручишь им митинг там устроить? — сердито сказала мать.

На этом инструктаж и закончился. Она загнала мальчишек на печку и приказала спать. А разве уснёшь в такое время? Глаза закрыты, а уши всё слышат: и шёпот, и шаги. Сначала ушёл Зуйко, за ним — отец. Крутогоров долго ещё шептался с матерью, а потом и они вышли из дома.

Начинались сумерки. Вместе с темнотой, выползавшей из углов, появилась и тревога. Ребята лежали на тёплой печке, а жарко им не было. Вроде даже холодом несло откуда-то.

Карпухе вспомнился приплывший к берегу мертвец. Мальчишка несколько раз открыл и закрыл глаза, а утопленник всё виделся ему. Чтобы отогнать его, Карпуха сказал:

— Только б не провалиться!..

— Раки в море не водятся! — ответил Гриша.

Это он ответил не столько Карпухе, сколько самому себе. Ему тоже почему-то чудился утопленник, но не настоящий, а пушкинский, у которого — в память Грише врезались эти строки — «в распухнувшее тело раки чёрные впились».

Федьку утопленники не пугали, и провалиться под лёд он не боялся. Пушки будут тащить, а уж они-то пройдут наверняка. Он боялся заблудиться. Вести ребят придётся ему. А вдруг туман? Пройдут мимо Кронштадта… За ним — море без конца… На берегу их ждать будут, а они топают себе по льду, как дураки. Ищут Кронштадт, а уж и Финляндия рядом… Ещё хуже, если кружить начнут. Кажется, что идёшь вперёд, а сам давно завернул и шлёпаешь обратно к берегу. Крутогоров, папка с мамкой обрадуются: «Уже вернулись! Молодцы!» Никто и не поверит, что заблудились. Василий Васильевич скажет: «Дела-а!», а подумает, что испугались и нарочно не пошли в Кронштадт!

— Компас нужно! — вслух произнёс Федька. — А раки — чушь собачья! Не потонем!

Так они и лежали на печке каждый со своей наивной тревогой и никто не думал о настоящей опасности, с которой они могли встретиться в самом Кронштадте.

Гриша заснул первым. Он всегда засыпал после большого волнения. Чуть позже, отогнав от себя упрямого мертвеца, задремал Карпуха. И Федька вдруг расслабился, заулыбался. Он держал в руках во сне огромный чудесный компас, по которому можно дойти, не плутая, хоть до Америки…

Они спали, а подготовка к их походу продолжалась. Отец уехал на Прошке верхом — вернулся на санях. Не распрягая коня, он закрутил вожжи вокруг берёзы и задал ему сена. Матрос Зуйко принёс откуда-то три короткие зимние удочки с лесками, с поплавками, только без крючков. Они были большой редкостью. Даже чекисты не смогли их достать.

Мать накрыла на стол и, вздохнув, подошла к печке. На краю лежанки желтели шесть пяток. Самые маленькие — посередине. Карпуха лежал между Федькой и Гришей. У братьев пятки были грубоватые, чуть приплюснутые, растоптанные — много ходили босиком. У Гриши кожа не загрубела, ступня узкая, как у девчонки.

У матери на глазах навернулись слёзы. Она потянула Федьку за ногу, сказала, как обычно:

— Вставайте. Пора.

Но вечер был совсем не обычный. Проснувшись, мальчишки почувствовали, что они стали какими-то важными персонами. Всё делалось для них. Только для них. На столе — всего три плошки. Никто больше не сел за стол. Они ужинали втроём, а взрослые работали на них. Зуйко резал для них хлеб. Отец проверял, хорошо ли высохли валенки. Мать гладила выстиранные днём портянки.

Пришёл и Крутогоров. Не один. Сначала в распахнувшуюся дверь, пригнув голову, чтобы не удариться о притолоку, протиснулся высокий военный. Когда он распрямился, мальчишки по усам узнали его. Василий Васильевич был ему по плечо.

— Здравствуйте! — поздоровался усатый командир и внимательно оглядел мальчишек.

— Они! — подсказал Крутогоров.

Ребята перестали есть. Заметив, как вытянулся Зуйко, они тоже встали с табуреток.

— А-а! Старые знакомые! — военный шагнул к столу, взъерошил мальчишкам волосы. — С солдатской кашей справились?.. Справились!.. Значит, и солдатское дело тоже по плечу!

Перед матерью военный встал по стойке смирно, как перед самым большим начальником.

— Разрешите вас поцеловать?.. За сыновей!.. Простите, что так приходится… Время такое… Они — как подснежники. Ещё снег и холодно, а расцвели! И не в наших сегодня силах укрыть их от последней, может быть, метели.

Он наклонился, поцеловал её в лоб и на каблуках повернулся к Крутогорову.

— Отвечаете за них и перед ней, и передо мной!..

Командир ушёл, а часов в двенадцать Крутогоров как-то по-особому взглянул на мать. Она поняла. Сказала:

— Сели… Все сели.

И все сели по старинному обычаю. Потом мать, а за ней отец обняли мальчишек. Провожать их Крутогоров не разрешил. Впятером разместились в санях. Василий Васильевич впереди, Зуйко сзади. Застоявшийся Прошка заторопился к заливу. У камня остановились. К саням из темноты и начавшего густеть тумана подошли три матроса, откозыряли Крутогорову и дружески потискали присмиревших мальчишек.

— Поехали, — очень буднично произнёс Василий Васильевич.

Два матроса тотчас ушли вперёд. Зуйко с третьим матросом двинулись за ними. Когда и эта пара отошла метров на десять, Крутогоров пошевелил вожжами. Полозья заскрипели по льду.

Справа что-то горело. Пожар начался несколько часов назад, когда гремела артиллерийская перестрелка. Теперь было тихо. Туман справа отсвечивал красным. А впереди, где смутно чернели два матросских бушлата, иногда возникали какие-то голубоватые пятна.

— Прожектора кронштадтские, — пояснил Крутогоров.

— Мы так и будем ехать? — спросил Федька. — До самого Кронштадта?

— Ты недоволен?

Федька и сам не знал, доволен он или огорчён. Пожалуй, и то, и другое вместе. Он ответил уклончиво:

— Можно бы и не так, если б компас был.

А Гриша с Карпухой откровенно радовались, что поход оказался таким простым и нестрашным.

— Нет, ребятки! — невесело сказал Крутогоров. — Не до самого… До Кронштадта всем нельзя! Высажу метров за четыреста… Только не робеть! Робкого и воробей заклюёт!

— Кто робеет-то? Никто и не робеет! — отозвался Карпуха. — Верно, Гриша?

— Пока нет.

— И пока, и потом! — рассердился Федька.

— А ты не горячись! — произнёс Крутогоров. — Ты теперь командир. Выдержка для тебя — самое главное. Командир без выдержки — не лучше труса… И вот тебе, командир, боевой приказ: возвратиться всем троим! Насмерть это запомни!

— Вернёмся!..

Когда отсветы от зарева пожара ещё проникали в гущу тумана, конь шёл за второй парой матросов шагах в пятнадцати. Но чем дальше удалялись от берега, тем становилось темнее, и Прошка приблизился к матросам шагов на пять. Иногда и на этом расстоянии их не было видно. Но конь слышал их шаги и неотступно следовал за ними. Под матросскими ботинками сочно чавкал влажный снег. Под Прошкиными копытами эти звуки усиливались и повторялись. Казалось, что конь идёт по разбитой осенней дороге.

— Стой! — послышалось где-то впереди.

Федька дёрнулся.

— Сиди! — успокоил его Крутогоров.

Прошка остановился. Перед ними в тумане скучились какие-то люди. Их было больше, чем четверо. К саням подошёл Зуйко. Доложил:

— Тут промоина. Объезжать будем.

Он взял лошадь под уздцы и повёл влево. Справа остались три красноармейца. Матросы по-прежнему двигались впереди. Уже не снег чавкал под ногами, а булькала вода.

— Мы ведь в валенках! — вспомнил Карпуха.

— Разницы нет, — сказал Крутогоров. — Посмотри на Зуйко… Что в валенках, что в сапогах!

Мальчишки посмотрели и сначала подумали, что это туман, но это была вода, холодная, чёрная. Она доходила матросу чуть не до колен. Конь ступал осторожно и тревожно похрапывал.

Впереди побелело. Вода кончилась. Снова началась снежная жижа, смешанная со льдом. Вскоре опять встретилась промоина, и опять какие-то красноармейцы показали, куда нужно свернуть, чтобы не провалиться.

«Сколько же людей тут понапихано!» — подумал Федька и спросил у Крутогорова:

— Это всё нас встречают?

— А ты как думал?.. Один хороший разведчик дорого стоит. А вас трое!.. Да и мамке вашей обещал… Охраняем!

Ехали долго. Федька уже решил, что они заблудились без компаса. Наконец остановились на сухом месте. Зуйко накинул на голову Прошке какой-то жгут и связал коню челюсти, чтобы не заржал.

— Приехали? — спросил Федька и почувствовал, как вздрогнул Карпуха, сидевший бок о бок с ним.

Крутогоров не ответил. Он ждал чего-то. Матросы стояли рядом с Прошкой. Вдруг из плотного тумана вышла ещё более плотная тень. Человек в белом мокром халате выдохнул:

— Можно!

Крутогоров по одному снял мальчишек с саней, раздал им удочки, присел перед Федькой, проверил, на месте ли записка, выпрямился, поморщился, как от зубной боли.

— Идите…

— За мной! — добавил человек в халате.

Ходил этот человек удивительно. Мальчишки старались не шуметь, но валенки у них шлёпали, казалось, на весь залив. А он не шёл, а плавно плыл в тумане, как призрак. Ни звука! Это было так странно, что Федька ухватился рукой за мокрый халат. Ему показалось, что стоит отстать всего на один шаг — и призрак растворится в тумане. Не увидишь его и не услышишь.

Гуськом шли минут десять. Под ногами захрустел снег. Он был здесь довольно глубокий и не очень мокрый. Человек лёг и совсем исчез. Халат слился со снегом. Залегли и ребята, прислушиваясь к неторопливому шёпоту:

— Дальше — одни. Шагов сорок. Там вас окликнут. Отвечайте, что заблудились. Идите на голос… Всё!

Теперь командование переходило к Федьке. Впервые в жизни ложилась на него такая ответственность. Она точно придавила его к снегу, и он не сразу сумел подняться на ноги.

— Пошли, что ли! — сердито сказал он. — Чего ждать?

— Мы тебя ждём, — ответил Гриша.

И Федька вскочил. Теперь они стояли. Ноги не хотели двигаться вперёд. Ребята пошли только тогда, когда получили сзади по ободряющему шлепку.

— Я здесь буду ждать, — услышали они на прощанье. — Не бойтесь!..

Через несколько шагов Федька оглянулся. Они были одни, совсем одни. А вокруг ночь и туман. И тихо. Тогда он взял Карпуху и Гришу за руки и, будто отрубив всё, что осталось позади, ринулся вперёд. На Федьку нахлынула какая-то порывистая храбрость. И если бы в них начали стрелять сейчас хоть из пушек, это бы его теперь не остановило. Он ломился вперёд, только вперёд, не задумываясь и не рассуждая.

Карпуха тоже не рассуждал. Он замёрз. В валенки просочилась вода. Она противно выдавливалась сквозь пальцы.

А Гриша боялся, потому что яснее братьев понимал, куда они идут. Наивные мальчишеские ужасы давно отступили перед настоящей опасностью. Она притаилась впереди, и они сами шли к ней. Как произойдёт встреча с кронштадтскими матросами? Сунут головой в прорубь — и весь разговор!

С каждым шагом нервы у мальчишек напрягались. Приближалась страшная минута. «Надо приготовиться!» — подумал Федька, но не мог сообразить, что и как нужно готовить.

— Кто идёт? — раздался внезапный окрик.

И забыл Федька, как нужно ответить. Он знал это простое слово, знал, что оно обозначает, но забыл, как оно произносится.

— Кто идёт? — прогремело ещё раз. — Стой!

— Свои-и! — вдруг закричал Карпуха тонким от волнения голосом.

— Не та-ак! — простонал Гриша.

— Как? Как? — набросился на него Федька. — Как оно?

— Заблудились! — подсказал Гриша.

— Заблудились, дяденька! — заорал Федька. — Мы заблудились!

Впереди что-то щёлкнуло, заголубело, рассекло тьму — и притушенный туманом луч прожектора упёрся в мальчишек. Ослеплённые, они зажмурились и стояли, ещё крепче взявшись за руки. А Федька всё кричал с короткими интервалами:

— Заблудились мы!.. Корюшки хотели наловить!.. У нас удочки!.. Заблудились в тумане!..

Он орал до тех пор, пока кто-то не сказал над самым ухом:

— Закройся!

Федька открыл глаза, но так ничего и не увидел: пронзительный свет выбивал слезу. Мальчишки чувствовали его даже кожей.

— Отведи мигалку! — приказал тот же голос и добавил многозначительно. — Кажись, те приплыли!

Луч прожектора ушёл в сторону и остановился, просверлив в тумане туннель. Ребята увидели рядом матроса с винтовкой.

— А то какие ж? — грубовато сказал Федька, вспомнив крутогоровское напутствие: не робеть! — Те, конечно! Кто бы другой в эту дыру сунулся!

— Веди сюда! — послышалось из тумана.

— Пошли! — подтолкнул мальчишек матрос и не то похвалил, не то обругал Федьку: — Востёр, чертяка!.. Дыра! Ха!.. Не дыра — нора… со всех сторон обложенная!

Прожектор всё горел, и туман, казалось, светился сам. Впереди виднелись ряды колючей проволоки, узкий проход в ней, деревянная будка. Толпились матросы около неё. Мальчишек окружили, и какой-то щупленький морячок цапнул Федьку за плечо:

— Ты горланил — у тебя и бумага. Гони!

Федька нагнулся, пощупал голенище валенка и вытащил записку.

— Посвети! — крикнул моряк.

Невидимый прожекторист подвёл луч поближе к будке. Матросы сгрудились вокруг моряка с запиской. Он прочитал её вслух и не шагнул, а прыгнул с рёвом к мальчишкам:

— Кто подослал?

Карпуха попятился и плотно уселся в мокрый снег. Федька стал поднимать его, а Гриша сказал, сдерживая лихорадочно трясущиеся губы:

— Вы-вы… не кричите! Не придём больше — будете знать!

— Откуда шли?

Гриша назвал деревню.

— Вр-рёшь! — нажимая на «р», прошипел моряк и потянулся к кобуре, висевшей на ремне под животом.

— Кончай концерт! — лениво произнёс один из матросов, и щуплый морячок сразу притих. Даже улыбнулся:

— Проверочка!

Прервавший эту проверку матрос помог Федьке стряхнуть снег с Карпухиных штанов. Нос у Карпухи был синий от страха и холода, но мальчишка храбрился.

— Мы ж тебя знаем, дядя!

— Меня?

Ты был с гармошкой. И сахару нам дал. Помнишь?.. Втроём вы сани тащили…

Матрос обрадовался, точно встретил брата.

— Роднуша ты мой! — Он схватил Карпуху на руки. — Дрожишь! Замёрз?.. Эх, мало я тогда дал вам!

— И то отняли! — пожаловался Карпуха.

Матрос выругался и обернулся к своим:

— Братцы! Я их знаю! Во — парни!.. У кого что есть? Вали гостям!

Ребятам начали совать сухари, огрызки сахара, а Карпуха получил вяленую, шершавую от соли рыбёшку. Мальчишек растащили, и вокруг каждого образовалась своя группа слушателей. От острова, от чёрных многоярусных бетонных укреплений подходили другие матросы, встревоженные ночным шумом у заставы. Запертые в крепости, отрезанные от Большой земли моряки жили слухами, и теперь они с жадностью расспрашивали мальчишек.

Федька сначала на все вопросы отвечал без запинки. Он совсем овладел собой и сбился только один раз, когда его спросили про Невельский и Минский полки. Говорить правду или соврать? Пока он думал, Гриша сообразил, что врать нельзя, и ответил словами усатого командира:

— Да, было! Было…

Всё внимание сосредоточилось на Грише.

— Совсем отказались? Ушли? — спросил щуплый морячок.

— Нет. Вернулись. Ворошилов поговорил с ними.

Кто-то просвистел протяжно, испуганно.

— И Ворошилов здесь?

— А про Будённого не слышно?

— Не слышал, — ответил Гриша. — Мы про новый закон слышали! Продразвёрстку отменили!

И стало тихо. Матрос опустил Карпуху на лёд, крикнул каким-то придушенным голосом:

— Гаси фонарь!

Когда прожектор потух, он подтянул к себе Гришу.

— Чего, чего?.. Повтори!

— Отменили развёрстку!.. Ленин отменил — на съезде!

И опять было тихо, пока чей-то голос не потребовал:

— Покажите мне этого… агитатора!

Матросы раздались, и к мальчишкам подошёл человек. В какой он был одежде, ребята не разглядели. Только не в матросской.

Щуплый морячок выдвинулся вперёд и протянул бумажку.

— Они записку принесли… Сегодня можно спать!

Другой матрос чиркнул зажигалкой — посветил.

Человек прочитал.

— Любопытно!.. Ведите их ко мне — разберёмся!

Знакомый матрос встал между мальчишками и человеком:

— Они домой пойдут.

— Что-о? — с угрозой спросил человек.

Из толпы, собравшейся около будки, раздались сначала негромкие, а потом всё более злые голоса:

— Не поведём!

— Отпустить надо!

— Пусть домой топают!

— Знаем мы тебя!

— Он же запорет, зверюга!

— Дуйте домой! Не провалитесь!

Кто-то повернул мальчишек спиной к острову.

— Бежим! — шепнул Федька.

И они побежали. А сзади нарастал гул голосов, сквозь который до ребят долетела с угрозой произнесённая фраза:

— Хорошо! Об этом будет доложено генералу Козловскому!

Шум утих, но зато мальчишки услышали, что кто-то гонится за ними. Валенки ребят быстрей зашлёпали по снежной каше. Ещё быстрей! Брызги так и летели во все стороны. Вдруг на всем бегу что-то непреодолимое остановило Федьку и Гришу. Карпуха остановился сам, глотая воздух широко раскрытым ртом. Старших ребят держал за шиворот знакомый матрос, который дал им головку сахара.

— Не рвитесь! Тихо!.. Забыл предупредить… Сюда больше не приходите! Кто бы ни посылал — не ходите! Сидите дома!.. Обмишурились мы с этой… н-новой революцией!

— Идём с нами! — предложил Карпуха. — И тебя… простят.

Матрос нервно рассмеялся.

— Одна мама меня родная простит! Больше никто не простит, не пожалеет!.. У тебя мамка-то есть?

— Есть.

— Вот и шлёпай к ней! Самое верное дело!.. А моя уж не дождётся!

Матрос пошёл назад и с надрывом затянул песню:

Напрасно старушка ждёт сына домой…

Грише стало жалко его до слёз. А из тумана летели берущие за душу слова:

Ей скажут, она зарыдает…

— Федь! — позвал Гриша.

Федька повернулся к нему.

— Сказать бы…

— Чего?

— Только ему одному!.. Он тогда пошёл бы с нами!

— Чего сказать-то?

— Что штурмовать будут!

Федьку словно ударили.

— Ты!.. Ты!.. — задохнулся он. — Я тебя… у… убью! Дурак несчастный!

— Жалко же!

— А Алтуфьева не жалко? В него, может, этот самый и стрелял!.. Купил он тебя сахаром!

— Ничего не купил. Жалко! — повторил Гриша.

Незаметный в тумане, в нескольких шагах от мальчишек лежал их проводник в белом халате. Он неслышно поднялся, беззвучно подошёл к ним, спрятал наган.

— Быстрей! Там волнуются. Приползали уже, узнавали…

Зуйко с матросами встретили мальчишек и на руках донесли до саней.

Крутогоров ни о чём не расспрашивал, пока не отъехали подальше от Кронштадта. Миновали первую полынью.

— Ну, кто будет рассказывать? — спросил он.

— Гришка пускай! — буркнул Федька. — Ему б только рассказывать!

Крутогоров погрозил ему пальцем.

— Не злись!.. Жалеть людей надо!

— Как же вы могли меня слышать? — удивился Гриша. — Я так тихо говорил.

— Не я… Мне ваша охрана рассказала. И про новый закон здорово у тебя вышло!

— И это они слышали?

— Глаз с вас не спускали… Хорошо так обошлось, а если б потащили в крепость? Что тогда?.. Отбивать пришлось бы! Потому и надо рядышком быть!

— Тогда и рассказывать нечего! — огорчился Гриша.

— Можно и не рассказывать… Молодцы! Всё сделано, как надо! А ещё молодцы за то, что жалость не потеряли!

— Значит, Гришка прав? — взорвался Федька.

Крутогоров долго мирил их, объясняя, что к чему. И получилось, что они оба правы. Конечно, разглашать военную тайну нельзя ни при каких обстоятельствах. Но Гриша и не разгласил её. Он только посоветовался с командиром. А пожалеть кронштадтских моряков — совсем не значит смалодушничать. Ошиблись они, не поняли, кто друг, кто враг. Сейчас только начали понимать, когда увидели, что выбранный ими комитет целиком подчинялся царскому генералу. Да и сами комитетчики, как оказалось, тоже хороши: один — бывший жандарм, другой — бывший сыщик, третий из попов. Спохватились одураченные матросы, оглянулись на то, что натворили собственными руками, — и страшно стало. Испугались справедливого народного гнева и решили отсидеться в крепости.

Не в атаку бы на них идти, а выждать бы недельку-другую, чтобы ещё глубже раскаялись матросы. Да послать бы в Кронштадт десяток опытных пропагандистов, чтобы разъяснили они всю глубину их ошибок, чтобы напомнили: народ суров, но милостив. Одна беда — не было времени для бескровного завершения трагедии. Враги Советской власти за рубежом уже готовили десантные войска. В иностранных портах стояли у причалов десантные корабли. И первый весенний шторм, взломав лёд, открыл бы дорогу в Финский залив, а командование мятежников передало бы интервентам полную власть над крупнейшей военно-морской базой.

У большевиков не было другого пути. Только штурм! Мощный неожиданный удар, чтобы потери с той и другой стороны были меньше…

А Карпуха всё чихал.

— Никак простыл! — Крутогоров стегнул вожжой Прошку. — Достанется мне от Варвары Тимофеевны!

— Не простыл! — храбрился Карпуха. — В носу щекочет…

— Василий Васильевич! Не дать ли им спиртяги? — спросил из тумана голос Зуйко.

— А с матерью ты объясняться будешь?

Матрос не ответил. Это его явно не устраивало.

— Лучше с насморком доставить, чем пьяных, — добавил Крутогоров и снова подстегнул Прошку. — А мороз-то забирает!

— Ясно дело! — весело откликнулся Зуйко. — Забирает! Хорошо.

Карпуха чихнул и потрогал валенки. Они задубели, покрылись скользкой корочкой. Под копытами Прошки уже не чавкало, а похрустывало. Тонко звякали разлетавшиеся льдинки. Туман не расходился, но меньше заглушал звуки. Они стали резче, звонче. Можно было услышать отдалённые шаги двух передних матросов и отличить их от близких шагов Зуйко и его напарника.

Гриша лежал на спине, подсунув под голову ворох сена, и смотрел вверх. И представилось ему, что они едут по дну глубокого моря. И не туман над головой, а вода. Под санями — не лёд и смёрзшийся снег, а ухабы подводной дороги. В этом призрачном царстве не было покоя и тишины. Что-то назревало, надвигалось. И Гриша никак не мог понять, кажется это или действительно в его подводное царство врывались отзвуки настоящего мира.

Он приподнялся на локте. Федька с Карпухой тоже прислушивались к чему-то, что шло им навстречу — невидимое, необъяснимое, вездесущее. Какой-то сплошной шорох. Мягкий, вкрадчивый и страшный, как шорох зыбучего песка, как далёкий шум волны, вздыбившейся непонятным образом и заливавшей лёд.

— Что это? — спросил Гриша.

— Началось! — тихо и торжественно ответил Крутогоров.

— Чего? — не понял Карпуха.

— Наши пошли!

Сначала справа от саней вытекла широкая чёрная река. Красноармейцы шли колонной. Шли молча, налегке — без вещмешков и котелков. Винтовки прижаты накрепко, чтоб не звякнули. Слышны только шаги, слившиеся в сплошной монотонный шорох, в котором нет отдельных звуков.

И сразу же слева потекла такая же река. Ещё левее — другая.

И вот уже нет льда, нет тумана — сплошное движение идущих в атаку полков.

— Считайте минуты! — взволнованно сказал Крутогоров. — Каждая минута — наш выигрыш! И ваш тоже, ребята!.. Чем дольше будет тихо, тем лучше выполнили вы задание! Значит, в Кронштадте не ждут, не замечают!

Шли красноармейцы, впряжённые в сани и саночки. Некоторые тащили по льду листы фанеры. И на санях и на фанере стояли пулемёты, лежали коробки с патронами, катушки с телефонным кабелем.

Пробегали сапёрные подразделения с лестницами, шестами, верёвками.

А туман синел и редел. Поднимался ветерок. Как сквозь замёрзшее стекло, бледно и холодно просвечивала луна.

Первая волна штурмующих прошла. Шорох и шелест ещё слышались сзади, а от берега уже накатывалась вторая волна. Её пока не было видно, но шум уже нарастал.

Первый выстрел грянул неожиданно, хотя все понимали, что бой вот-вот должен начаться. Потом ещё два. Темнота отскочила куда-то в глубь залива — вспыхнули прожекторы. И кто-то, как рубильником, включил огромную грохочущую машину, которая начала перекатывать многопудовые камни. И туманный воздух, и лёд, и блёклая луна — всё задрожало вокруг и озарилось уже не голубым, а жёлто-красным светом.

Прошка присел на задние ноги, рванулся вперёд, поскользнулся, упал на бок и с хрустом переломил оглоблю. Крутогоров соскочил на лёд. Подбежали матросы, как игрушечного, поставили коня на ноги и увидели сломанную оглоблю. Кто-то выругался.

— Ремни! — приказал Крутогоров.

Все пятеро сгрудились у оглобли, стали её связывать ремнями. А мальчишки прижались друг к другу и, не мигая, смотрели назад, туда, где разгорался бой.

Чёрная громада острова была опоясана двойным огненным кольцом. На ярко освещённом льду вырастали гигантские хрустально-голубые искрящиеся ели. Это рвались снаряды, выбрасывая размолотый, смешанный с водой лёд. Длинные языки пламени отрывались от бортов линкоров и жадно облизывали ночь. В небе тоже что-то вспыхивало, дробилось и рушилось вниз, на ледяное поле, по которому бежали наступающие.

— Держитесь! — сквозь грохот предупредил Крутогоров и погнал коня к берегу.

Скрипела наскоро связанная ремнями оглобля. Прошка прихрамывал, но не останавливался, пока не показались отряды второй волны штурмующих. Ползли волокуши, нагруженные для тяжести камнями. За ними по сглаженным дорожкам катились пушки.

Встречная волна была такая густая, что ни разойтись, ни разъехаться. Прошка остановился. Прямо на него, напружинив груди, надвигались две армейские лошади, тянувшие волокушу.

— Сворачивай! Раздавлю! — завопил кто-то.

Мальчишки узнали хромого Бугасова. Яростно размахивая вожжами, он подскочил к стоявшим впереди саней матросам.

— Сворачивай, дезертирские души! Все вперёд, а они назад!

— Некуда сворачивать! — виновато ответил Крутогоров.

Прошка и кони, уткнувшись мордами, мирно обнюхивали друг друга. Это ещё больше разъярило Бугасова.

— Дезертиры! К стенке таких!

Артиллеристы, катившие пушки сзади бугасовской волокуши, с руганью объехали их.

— Что за пробка? — раскатисто спросил высокий военный.

Бугасов бросился к нему.

— Дезертиры!

— Врёт он! — крикнул Карпуха. — Это мы!

Знакомый усатый командир подошёл к саням. Крутогоров соскочил на лёд.

— Разрешите доложить…

— Не надо. Сам вижу! — Усы командира разошлись в улыбке. Он весело взглянул на Бугасова. — Ошибся ты, отец! Героев везут!

Бугасов только сейчас заметил лежавших на санях мальчишек и недоверчиво махнул рукой.

— Герои!.. Носит их нелёгкая под ногами!

— Поторопитесь, — сказал командир Крутогорову. — Огонь могут перенести сюда… А ты, отец, брось камни и порожняком — за ранеными… А у вас, герои, я ещё побываю!

Он козырнул мальчишкам.

Отплёвываясь и ругаясь, Бугасов стал сбрасывать камни на лёд.

Волна прокатилась. Зуйко заставил Прошку попятиться. Крутогоров сел в сани и объехал волокушу.

Сзади по-прежнему громыхало и ухало. Стреляли и с берега. Снаряды сверлили воздух над головой. Светлело всё больше. По льду спешили санитары с санками. Тащились освобождённые от камней волокуши. Они выполнили свою задачу проторили дороги среди снежных заносов, особенно глубоких у берега. Теперь волокуши превращались в санитарные повозки.

— Никак отец? — воскликнул Гриша.

— Он! — подхватил Федька.

Карпуха чихнул и подтвердил:

— Он!

Заржал Прошка, узнав хозяина, и сам свернул к волокуше, у которой хромал Степан Дорохов. Мальчишки скатились с саней и кинулись к нему.

Отец увидел их, но вожжи не бросил, не прибавил шагу, только губы у него дрогнули и от радости перехватило дыхание.

Здесь же, на льду, Крутогоров сдал мальчишек отцу и вместе с матросами поехал на волокуше обратно — к Кронштадту. А Прошка благополучно дотащил сани до дома.