ДВА ГЛЕБА

Цепочка людей была длинной-предлинной. Глебка окинул ее наметанным взглядом и глубоко вздохнул: простоишь часа полтора — не меньше! Но зато сегодня выдавали праздничный паек — полфунта хлеба. И не какого-нибудь, а белого!

Глебка занял очередь за мужчиной в старом пальто с приподнятым плисовым воротником. Теперь надо было дождаться, когда два-три человека встанут за ним, а потом можно будет отпроситься на минуточку и попробовать «примазаться» где-нибудь поближе к дверям. Мальчишка был ловок, и эта хитрость часто удавалась ему. Бывали, конечно, и неудачи. В таких случаях приходилось отступать и под нестройный хор рассерженных голосов возвращаться на свое законное место.

Глебка загадал: если за ним встанет мужчина, то стоит рискнуть, а если женщина, то нечего и пытаться пролезть без очереди — не выйдет.

Подошла женщина. Глебка сердито засунул руки в карманы. Не любил он, когда получается не так, как бы ему хотелось. «Чепуха все это гаданье! Возьму назло и пролезу!» — подумал он, а вслух сказал:

— Тетенька! Я отойду на минуточку… Вы за мной будете… Хорошо?

Женщина молча кивнула головой, и Глебка медленно пошел вдоль очереди, выискивая подходящее место.

В это время из соседнего переулка, который заканчивался небольшой вечно грязной площадью, долетел веселый наигрыш гармошки. Кто-то запел высоким насмешливым голосом. И сразу же из дворов высыпали мальчишки.

— Артисты!.. Артисты приехали!

С криками и свистом вся ватага помчалась на площадь.

Глебка еще раз посмотрел на очередь, похлопал по карману — проверил, целы ли продовольственные карточки, — и припустился за мальчишками. Завернув за угол, он увидел в конце переулка — в центре площади — небольшой помост. Осенний ветер хлопал кумачовым полотнищем, растянутым над временной эстрадой. На кумаче белело: «Да здравствует вторая годовщина Октября!»

Пронзительный насмешливый голос принадлежал молодому актеру в красной рубахе, надетой поверх теплой тужурки. Актер нахлобучил на голову бутафорскую корону и запел:

Певец вызывающе присвистнул и под смех окружавших эстраду зрителей швырнул корону под ноги.

Когда Глебка подбежал к толпе, актер был уже в картузе, на околышке которого было написано: «Керенский».

Прозвучала новая частушка:

Актер поддал коленом воображаемому «временному правителю». Картуз пуганой вороной пронесся над хохочущими зрителями и шлепнулся в лужу. А на певце вдруг появилась генеральская фуражка с надписью: «Юденич».

Эту частушку встретили с особым одобрением. И царь, и Керенский были уже в прошлом, а Юденича только что отогнали от стен Петрограда. Глебка считал, ЧТО все беды происходят от этого недобитого генерала.

А бед было много. В мае, когда Юденич первый раз подходил к городу, с фронта привезли отца с перебитой осколком рукой. Спустя два месяца от тифа умерла мать. Все хозяйственные хлопоты Глебке пришлось взять на себя. Он хранил бесценные продовольственные карточки стоял в очередях за хлебом, доставал дрова и готовил скудную еду. Дел хватало с избытком, а еды… Ему всегда хотелось есть.

Голод и ненависть к Юденичу были постоянными. И когда Глебка увидел на эстраде живого толстопузого «Юденича» в генеральском мундире с позолоченными шнурами на груди, у него зачесались руки. «Генерал» в паре с высоким актером во фраке с белой манишкой, на которой виднелась надпись «Антанта», исполнял какой-то танец. Эту пару артистов должны были вытеснить с эстрады красноармеец и матрос, но Глебка помешал разыграть сцену. Он нагнулся, сгреб с земли горсть липкой грязи и, размахнувшись, бросил в «Юденича». Комок угодил «генералу» в грудь и забрызгал лицо. Актер растерянно остановился, инстинктивно вскинул руки, чтобы протереть глаза, и в этот момент из-под мундира выпала большая подушка.

На секунду все притихли. Какая-то женщина приглушенно хихикнула — и сразу же громкий смех раздался на площади.

Актер, изображавший «Антанту», сердито крикнул в толпу:

— Эй, вояки!.. Меткость свою на фронте показывайте! Не мешайте работать.

Он подхватил выпавшую подушку и, заслонив собой «Юденича», засунул ее под генеральский мундир.

Снова грянула музыка. «Юденич» и «Антанта» закружились на помосте.

Глебка был упрям. Он второй раз наклонился за грязью, но пальцы наткнулись на чей-то большой грубый ботинок. Мальчишка подумал, что нога подвернулась случайно, и отвел руку в сторону. Ботинок передвинулся за рукой, а над Глебкой прозвучал густой простуженный бас:

— Хватит!

Глебка поднял голову и посмотрел на хозяина ботинка. Это был пожилой усатый матрос с широченной грудью, туго обтянутой полосатой тельняшкой, видневшейся из расстегнутого бушлата.

— Дубок два раза одно и то ж не повторяет! — прогудел матрос.

В его голосе слышалось что-то такое, от чего рука Глебки так и не дотянулась до земли. Он выпрямился, обжег Дубка недружелюбным взглядом и стал выбираться из толпы.

По дороге к лавке мальчишка еще раз встретился с «Юденичем». На заборе висел плакат. Назывался он «Цепные псы капитализма». В верхнем углу листа банкир в цилиндре с сигарой во рту держал толстую веревку, на которой была привязана свора собак. В мордастом бульдоге Глебка узнал Юденича. Минуту Глебка и бульдог разъяренно смотрели друг на друга. Потом у мальчишки зарябило в глазах. Ему показалось, что «Юденич» еще шире разинул пасть и моргнул налившимся кровью глазом. Глебка подскочил к плакату и ногтями расцарапал собачью морду.

Пока он расправлялся с «Юденичем», очередь за хлебом заметно продвинулась вперед. Плисовый воротник виднелся у самых дверей.

Через четверть часа Глебка вышел из лавки с двумя порциями белого хлеба, аккуратно завернутыми в платок.

У самого дома, где жили. Прохоровы, улицу перегораживала баррикада из мешков с песком и булыжников. Несколько дней назад ее начали разбирать, но работу не закончили, расчистили только узкий проход.

Через эту узкую горловину с песней шел отряд вооруженных рабочих. Грозно и призывно звенели голоса:

Где-то в середине колонны несли растянутый на штыках плакат с короткими и хлесткими, как выстрел, словами: «Даешь Ямбург!» Отряд направлялся на фронт.

Глебка забрался на баррикаду и простоял там, пока не прошли последние ряды колонны. А песня все звучала тревожная, берущая за сердце, зовущая в бой.

За баррикадой, в тупике, выдавали дрова. У стены стояли большие весы, и двое мужчин накладывали на них горку гниловатых досок и бревен, оставшихся от разломанного забора. У весов толпились люди.

Глебка вспомнил, что зима на носу, а дров у них нет ни полена. Он мигом спустился вниз и, заняв очередь, помчался домой — за отцом. Десять лестничных пролетов он пересчитал единым духом. Привычно стукнув кулаком в дверь, он услышал знакомые шаги и закричал:

— Батя! Скорей!.. Дрова дают!

Дверь открылась.

— Дрова!.. — снова крикнул Глебка и осекся.

Отец встретил его каким-то необычным взглядом.

— Дрова? Боюсь, что они нам нынче не потребуются! — Он внимательно посмотрел на сына и добавил с чуточку виноватой, извиняющейся улыбкой: — Входи, Глеб Глебыч… Потолкуем…

И слова, и улыбка отца показались Глебу странными. Он почувствовал: произошло что-то серьезное. Отец называл его Глебом Глебовичем очень редко, и уж когда называл, Глебка знал: надо ждать крутых поворотов.

Оба Глеба — старший и младший — были удивительно похожи друг на друга. У обоих лоб пересекала глубокая вертикальная морщина. Глаза у отца и сына были колкие, прищуренные. И по характеру они сходились полностью: немногословные, с виду хмурые, не терпящие суеты и спешки, особенно в трудные моменты жизни.

Молча вошли они в комнату. Отец стал накрывать на стол. Сын развязал платок с хлебом, взял нож. Отец не торопился с объяснениями. Сын терпеливо ждал — не расспрашивал.

— Белый! — произнес отец, взглянув на хлеб.

— Праздник, — ответил Глебка. — Мало только.

— Мало, — согласился отец.

Помолчали, прихлебывая горячий кипяток. Наконец Глебка спросил, придав голосу полное безразличие:

— Что?.. В этом году морозов, что ли, не будет?

— Почему? Будут. Только я уеду, а ты… А тебя придется к Архипу переселить… Не откажут, думаю. Где девять ребятишек, там и десятому место найдется. И не скучно будет. А Архип со мной отправится.

— Куда? — односложно спросил Глебка, опуская чашку с кипятком.

Отец взял кусок хлеба, прикинул его на ладони.

— Сам видишь — мало! Город голодает. Люди мрут… Едем с продотрядом. Будем кулаков трясти! Они хлеб попрятали…

Глебка выслушал эту очень длинную для отца речь и твердо сказал:

— Не останусь!

Отец не ответил. Морщинка на лбу у обоих Глебов обозначилась резче. Отец посмотрел в окно. Сын обвел взглядом комнату: две кровати, комод с маминой фотографией в черной рамке, на стене портрет Ленина, ходики, календарь с красным листком 8 ноября 1919 года.

— Кроме уговоров, есть сила, — спокойно, без угрозы сказал отец.

— А есть и ноги! — ответил Глебка. — Силой оставишь — убегу!

И опять в комнате наступила тишина. Теперь Глебка глядел в окно, а отец смотрел на портрет жены.

— Допустим — возьму, — задумчиво произнес он. — А тебе там голову продырявят… Что тогда мамка скажет?

— А что ты ей обещал? — напомнил Глебка и повторил слова, которые произнес отец в день похорон на могиле матери: — «Сына прятунком делать не буду!..» А это что — не прятунок: сам воевать, а меня…

— Не воевать, а с продотрядом — за хлебом, — поправил отец.

— Не воевать — тогда и голову не продырявят! — вставил Глебка, воспользовавшись оплошностью отца.

Не найдя что ответить, отец недовольно буркнул:

— Пей чай — остынет!

Глебка послушно взял чашку и стал прихлебывать. Отец допил кипяток, доел свою порцию хлеба и, вставая из-за стола, сказал:

— Продотряд отправляется сегодня ночью… Сначала заедем в Москву. Собирайся! Но помни: сына в моем отряде не будет! Будет боец Глеб Прохоров!.. Ясно?

— Ясно! — улыбнулся Глебка.

— Бойцы в таких случаях говорят: «Есть!»

— Есть! — ответил Глебка, вскакивая.

 

МАНДАТ

Глебка не считал себя трусливым парнем. Но если говорить честно, здесь он оробел. Больше всего его смущали грязные сапоги. А как им быть чистыми, если от самого вокзала до Кремля он протопал в них по осенней слякоти московских улиц.

Встал Глебка у окна и спрятал ногу за ногу, чтобы хоть не оба сапога были на виду. Влево и вправо тянулся торжественный чистый коридор: по одной стороне — окна с выбеленными подоконниками и рамами, с начищенными до зеркального блеска стеклами; по другой — тоже белые, строгие двери.

Людей много. Всяких. Мимо прошли двое крестьян с котомками, в лаптях; рабочий в коротком полупальто и зимней шапке. Поскрипывая высокими сапогами, легко прошагал кавалерист в галифе, обшитых кожей. Потом показался мужчина в пенсне, с длинными волосами, в толстовке. Люди переговаривались не очень громко, заходили и выходили из дверей, бесшумно прикрывая их за собой.

Несколько минут назад за одной из таких дверей исчез и Глеб Прохоров-старший. Перед тем как войти, он поправил ремень, подтянулся. В поезде он полночи скоблил тупой бритвой щеки и подбородок, замазывал сажей протертые, побелевшие сгибы на кожаной куртке и приговаривал, заметно волнуясь:

— К Ленину в полном параде надо!

Может быть, потому и Глеб-младший чувствовал сейчас неловкость из-за своих грязных сапог, «Хорошо еще — борода не растет!» — подумал он и нахмурился: мысль показалась ему глупой. Пошаркав носком сапога о голенище, Глебка посмотрел на дверь, в которую вошел отец. Вернее, не посмотрел, а только хотел посмотреть. Все двери казались одинаковыми, и на какую из них надо было смотреть, он не знал. Забыл. Не та ли, у которой стоит часовой? Но его вроде тогда не было!..

Глебка рассердился на себя не на шутку. Хорош боец, если растерялся, как девчонка! Ногу еще запрятал! Чистюля какой! Глебка плотно встал на обе ноги и посмотрел на часового. Ну конечно, это комната Ленина! Ведь у других дверей часовых нет! «Сейчас спрошу!» — решил он и сделал шаг от окна.

— Дубок два раза одно и то ж не повторяет! — прогремело сзади.

Глебка испуганно обернулся. У соседнего окна остановилась группа красноармейцев. В центре — матрос Дубок. Это его простуженный бас прозвучал в коридоре. Красноармеец, к которому обращался Дубок, поспешно козырнул и быстро пошел вдоль дверей. А матрос заметил уставившегося на него мальчишку.

— А-а! Бомбардир! — пробасил он с усмешкой.

Матрос чувствовал себя здесь как дома: говорил громко, раскатисто, и это заставило Глебку нахохлиться. Да и вообще он плохо забывал обиды, а первая встреча с Дубком не оставила теплых воспоминаний.

— Каким ветром сюда прибило? — продолжал матрос.

— Никаким! — отрезал Глебка.

— Ишь ты! Камса ершистая! — не столько рассердился, сколько удивился Дубок.

Что такое камса, Глебка не знал, тем обиднее прозвучало это слово. Не удостоив Дубка ответом, он отвернулся и пошел по коридору в сторону часового.

— Кого ждешь, малыш?

Глебка вздрогнул от неожиданности. Да и кто бы из уважающих себя мальчишек вытерпел поток таких страшных оскорблений: то какой-то камсой обозвали, а теперь еще и малышом!

— Малыши в люльках качаются! — выпалил он и добавил, почмокав губами: — И соски жуют!

Часовой добродушно улыбнулся и сказал:

— А ведь верно — ершистый ты парень!.. Не знаю, как насчет соски, а палец тебе в рот класть не стоит!

Улыбка часового подкупала, но Глебка все-таки огрызнулся:

— Особенно грязный: откушу и выплюну!

— Ну уж не ври! — возразил часовой. — Смотри! — Прижав локтем винтовку, он вытянул вперед руки. — Чистые!.. Как на этот пост идти, — обязательно мою.

Глебка сменил гнев на милость и сказал уже не так сердито:

— Вот уронишь винтовку — будешь знать!

— Не уроню! — ответил часовой. — Скорей моя голова с плеч скатится, чем винтовка из рук выпадет!.. Так-то, Ерш Ершович!

Мальчишка оглядел ладную фигуру часового, его широкое открытое лицо и сказал доверительно:

— Меня Глебкой зовут. А ты… кого караулишь?.. Ленина?

— Не караулю, а оберегаю! — с великой почтительностью произнес часовой.

Глебка снова оробел и, чтобы скрыть это, сказал:

— А у меня батя к Ленину пошел…

— По какому делу? — полюбопытствовал часовой.

— Тайна! — важно ответил Глебка.

Часовой опять улыбнулся и ласково спросил:

— Военная?

Глебке хотелось прихвастнуть, показать, что и они с отцом не лыком шиты, но трудно врать, когда на тебя смотрят все понимающие глаза.

— Нее… не военная! — признался Глебка. — Продовольственная!

— Понятно! — произнес часовой.

— Сам пошел, а меня не взял! — пожаловался Глебка. — А мне бы хоть одним глазком на Ленина взглянуть! — Он вопросительно посмотрел на часового. — А ты его каждый день видишь?

— Каждый!

— И близко?

— Как тебя.

— Вот счастливый! — вырвалось у Глебки. — Мне бы хоть денек тут постоять!

— Увидишь еще! — утешил его часовой.

— Да-а! Уви-идишь! — недоверчиво протянул Глебка. — Я в Питере ловил-ловил Ленина у Смольного, да так и не встретил ни разу!

— Очередь до тебя, выходит, не дошла! — объяснил часовой. — Но дойдет!.. По секрету тебе скажу: Ильич, говорят, зарок дал: сколько есть у нас в России людей — со всеми повидаться и с каждым по душам поговорить!.. Знаешь, сколько уже у Ленина народу побывало! А все идут и идут!.. Сегодня твой отец пришел — дойдет и твой черед!

Глебку не устраивали эти рассуждения. Он схитрил-встал у стенки напротив двери. Расчет был простой: рано или поздно отец должен выйти в коридор. Дверь откроется, часовой посторонится, и Глебка сумеет заглянуть в комнату. Не знал он, что есть еще один выход из кабинета Ленина. Отец как раз и вышел через ту дверь и неожиданно появился справа от сына. Шел Глеб-старший по коридору легкой пружинистой походкой, с просветлевшим лицом. Даже морщина на лбу сейчас была почти не заметна.

— Ты, значит, не у Ленина был? — увидев отца, с обидой воскликнул Глебка и смущенно посмотрел на часового.

— Это почему же? — по-мальчишески задорно спросил отец. — У Ленина, у самого что ни на есть Владимира Ильича!.. Руку видишь? — Отец растопырил свою широкую рабочую пятерню. — Этой самой рукой только что прощался с Ильичей!

Сын так внимательно уставился на пальцы отца, будто на них мог остаться след ленинского рукопожатия. Сотня вопросов вмиг родилась в Глебкиной голове, но отец торопился к отряду.

— Пошли, пошли! — сказал он. — Там поговорим! Не одному тебе — всем хочется про Ленина послушать!..

Продотряд петроградских рабочих состоял из двенадцати человек. Тринадцатым был комиссар — Глеб Прохоров, а четырнадцатым — Глебка. В поезде, по дороге в Москву, шутили, что Глебка выручил всех: без него было бы тринадцать человек, а тринадцать — число несчастливое.

Люди в отряде подобрались знакомые. Они работали на одном заводе и давно знали не только друг друга, но и жен, и детей. Глебка тоже знал почти всех бойцов продотряда, а троих — особенно близко: Архипа, Митрича и Василия.

Архип был, пожалуй, самым добрым и ласковым из всех продотрядовцев. Он не умел хмуриться, а когда что-нибудь было ему не по душе, он лишь укоризненно покачивал большой лобастой головой с глубокими залысинами.

Заводские острословы поговаривали, что лысина у Архипа не простая: чем больше разрастается Архипова семья, тем меньше остается волос на его голове. А семья у Архипа действительно росла из года в год. Он оставил дома жену и девять детишек.

Митрич был совсем другим человеком. Пожилой и одинокий, он всегда выглядел недовольным и нелюдимым. Рыжие щетинистые усы, рыжие кустистые брови — левая выше правой — придавали ему какой-то неприступный вид. За глаза его называли бобылем, но все любили и ценили за неподкупную честность.

А Василий — тот сразу же занял в отряде место балагура и весельчака. Глебка чувствовал себя с ним, как с дружком, на равной ноге, хотя Василию шел уже двадцать первый год.

На вокзал в Петрограде Василий пришел налегке — без вещей: на правом плече — винтовка, на левом — гармошка.

Добряк Архип потер лысину и сказал:

— Ты бы хоть бельишко какое прихватил с собой.

А Митрич недобро покосился на гармошку и кольнул:

— На свадьбу собрался?

Но Василия уколоть трудно. Он дернул плечом, перекинул гармошку на живот и, щелкнув пальцами по мехам, ответил сразу обоим:

— Тут у меня все! Она и в холод согреет, и в голод накормит, в беде развеселит!.. А насчет свадьбы… У нас вроде все женатые… Может, ты, Митрич, собрался с холостяцкой жизнью распрощаться?

Митрич шевельнул щетиной усов и добродушно обругал Василия, но кругом уже весело хохотали, и голоса Митрича не было слышно.

С этого момента и установилась в отряде та мужская спайка, которая допускает и шутку, и острое словцо, и дружеское необидное подтрунивание. Настроение было приподнятое, поэтому шутили и в поезде, и на улицах Москвы, и у Кремля, ожидая прихода комиссара.

Когда оба Глеба вышли из кремлевских ворот, Василий только что начал рассказывать очередную веселую историю. Митрич, который был оставлен за старшего, первый заметил комиссара и грубовато прервал Василия:

— Прикрой рот! Вышло твое время!

В первую очередь Глеб-старший показал мандат — обычный документ на обычной бумаге. Но этот мандат был выдан Владимиром Ильичем. Внизу стояла подпись:

И от одного этого простая бумажка приобретала великую силу и значимость. С этой минуты группа рабочих становилась не просто группой, а настоящей боевой единицей, выполняющей ответственное задание партии.

Глебка, неотрывно следивший за мандатом, который переходил из рук в руки, видел, как подтягиваются рабочие, читая короткие строки документа. Когда очередь дошла до Василия, тот даже застегнул ворот рубахи, Прежде чем взять подписанный Лениным лист.

В мандате, выданном на имя Глеба Прохорова — комиссара продотряда, — говорилось, что местные власти должны оказывать отряду полное содействие. Особо подчеркивалось, что во имя революции отряд может применять любые меры, вплоть до оружия. К одному из углов документа была приклеена скрепленная печатью фотография Глеба-старшего.

Обойдя всех рабочих, мандат вернулся к комиссару.

— Батя! Дай мне! — попросил Глебка и долго разглядывал ленинскую подпись и фотографию отца.

Снимок был старый — дореволюционный. Отец выглядел на фотографии очень молодым, и потому сходство между Глебом-старшим и Глебкой было разительным. «Будто мне выдан!» — с гордостью подумал Глебка и сказал:

— Ну и похож же ты на меня, батя! Страшно!

— Может, наоборот? — усмехнулся отец.

— А какая разница? — наивно спросил Глебка.

— Большая! — сурово произнес Глеб-старший. — Мне из-за тебя Владимир Ильич замечание сделал!..

Бойцы насторожились. Глебка опешил. В голове замелькали тревожные мысли. Вспомнились и грязные сапоги, и грубые ответы Дубку, и разговор с часовым.

— Ильич так и сказал, — продолжал отец: — «Вы, товарищ Прохоров, недооцениваете опасность. Я бы вам не советовал брать сына с собой».

— Зачем же ты… про меня!.. — вырвалось у Глебки.

Отец строго посмотрел на сына, хотел сказать что-то осуждающее, но вдруг лицо его смягчилось. Взглянув на зубцы кремлевской стены, он ответил:

— Ленину, кроме правды, ничего не скажешь!.. Он сердцем чувствует, чем живешь ты, что думаешь! И слушать умеет! Задаст вопрос и ждет ответа так, точно ты пророк и великие истины сейчас откроешь!.. Все выспросил: и про Питер, и про заводы, и про семью. Как услышал, что мы с Глебкой мать похоронили, — вздохнул и говорит: «Понимаю… Вот почему сын с вами. А хотите, мы с товарищем Дзержинским подумаем и определим его куда-нибудь?.. Временно, конечно… до вашего возвращения». Тут Ильич к телефону потянулся, да остановил я его…

— И напрасно! — проворчал Митрич. — В приют бы пристроили!

— Не напрасно! — возразил Архип. — Только Ленину и не хватает, что наши семейные дела разбирать!

Пока говорил отец, Глебка молчал, пораженный тем, что у Ленина шла речь о нем, о Глебке. Но, услышав про приют, он испугался и выпалил:

— Убегу!

Отец грустно улыбнулся.

— Вот и я подумал: убежит постреленок — оскандалит перед Ильичем.

Глебка с благодарностью посмотрел на отца.

 

ХЛЕБ

В эту губернию приехало сразу несколько небольших продотрядов. Они подчинялись единому командованию. Штаб находился на станции Узловая. Каждый продотряд действовал в строго определенных волостях. Собранный хлеб подвозили на подводах к ближайшему железнодорожному пункту, а оттуда доставляли на Узловую. Здесь прибывшие из разных мест вагоны с продовольствием соединяли в эшелоны и отправляли в голодающие города.

Отряду Глеба Прохорова достались самые отдаленные волости. Всю зиму бойцы переезжали из деревни в деревню. Комиссар охрип от бесконечных митингов и сходок. Без них было нельзя. У крестьян накопилось много наболевших вопросов. Глеб-старший отвечал на один, а ему задавали десяток новых. И он терпеливо разъяснял все, что волновало мужиков или было им непонятно.

Бойцы иногда ворчали: не хватит ли митинговать? Комиссар пресекал эти разговоры. Он умел находить веские доводы, против которых не поспоришь.

— Мы приехали сюда как политические представители рабочего класса! — резко говорил Глеб-старший. — И наша задача гораздо шире, чем сбор хлеба! Наша задача — укреплять союз с бедняками! Будет союз — будет и хлеб! Не будет — не только хлеба, а и ног отсюда не унесем!

Отряду повезло. В этих волостях не было кулацкого засилия. Большинство крестьян относились к продотряду Сочувственно и помогали от всей души.

Обычно на второй день с утра в избу, где квартировали бойцы, начинали приносить кто что мог. Глеб Прохоров вначале возражал против этих, как мужики называли, гостинцев. Но дружескую руку не оттолкнешь. Бедняки делились последним. Несли разное: полпуда муки, мешок овса, кринку масла, кружку меда.

К полудню бойцы и деревенские активисты разбивались на группы и расходились по богатым дворам. У кулаков изымали только излишки, заготовленные для спекуляции и запрятанные по подвалам и ямам. Хлеб тщательно взвешивали, возвращали на еду и семена, а остальное поступало в распоряжение продотряда.

Кулаки встречали продотрядовцев злобными взглядами, но не сопротивлялись. Некоторые запрягали лошадей и уезжали из деревни. Их не удерживали.

В середине марта комиссар приказал прекратить сбор хлеба. На следующее утро мешки с зерном погрузили на телеги. И длинный обоз выехал по направлению к железной дороге. Путь предстоял трудный — тридцать верст лесом. Но возчики, сопровождавшие отряд, уверяли, что часам к трем, если все будет благополучно, обоз доберется до станции.

Отъехав верст пятнадцать, сделали привал. Задымил костер. Митрич, которого все единогласно избрали кашеваром, повесил на рогатинах большой артельный котел и быстро сварил похлебку. Еще быстрее управились с нею бойцы. Котел опустел, а животы не наполнились. Глеб Прохоров заметил недовольные взгляды и, сомкнув челюсти так, что желваки заходили под кожей, встал с пенька, на котором ел одинаковую для всех порцию похлебки.

— Отря-ад!.. Станови-ись! — неожиданно раздалось на поляне.

Лошади перестали жевать сено. Возчики недоуменно посмотрели на Глеба-старшего. Бойцы повскакали на ноги и выстроились лицом к комиссару. Один Глебка продолжал скрести ложкой, но и он тоже с удивлением посмотрел на отца.

— Боец Глеб Прохоров! — раздельно скомандовал комиссар. — Встать в строй!

Глебка поперхнулся. Котелок выпал у него из рук. В следующую секунду он уже бежал на левый фланг, где было его постоянное место.

Комиссар строгим взглядом обвел шеренгу бойцов, помолчал и без вступления высказал самое главное:

— Везем, товарищи, золото… Нет! Ценнее, чем золото! Жизнь везем питерским рабочим! Кто возьмет лишнюю крошку — тот враг революции! А с врагом разговор короткий! Сам буду и судьей, и исполнителем! — Он выразительно хлопнул по коробке маузера и спросил: — Надо еще разъяснять?

— Не надо! Ясно! — загудели бойцы.

— Тогда порешим так, — продолжал комиссар. — Мы — питерцы и жить будем на питерском пайке!.. Ясно?

— Ясно! — хором ответили бойцы.

Комиссар повеселел.

— А если ясно, — прошу глаза на подводы не пялить, недовольные лица не корчить!.. Видел я сейчас пару кислых физиономий!

В строю смущенно заулыбались: комиссар отгадал мысли бойцов и не дал этим мыслям завладеть людьми.

После привала отдохнувшие лошади пошли веселее. А может быть, возчики стали усердней работать кнутами. Короткая речь комиссара повлияла и на них. Мужики еще раз убедились: хлеб попал в надежные руки.

Глебка с Василием шли рядом с передней подводой.

— Слышь-ка! — обратился к ним возчик. — Комиссар-то у вас крутенек. У такого зернышко не пропадет!

— А ты думал! — ответил Василий. — Все до фунтика в Питер доставим…

— Доставите! — охотно согласился мужик. — Только б тут чего не заварилось…

— У нас ложки большие — расхлебаем! — беззаботно произнес Василий и, кивнув на топор, заткнутый у мужика за пояс, добавил: — А в случае — и вы поможите!

Шутливый тон Василия не понравился возчику.

— Пойми, об чем толкую! — сказал он. — О батьке Хмеле, что его отсюда недавно турнули… А ну как вернется?

— Не каркай! — прервал его Василий.

— На свою голову не каркают! — отозвался мужик. — Вернется — беда общая!.. Ты думаешь, он вас порешит, а с нами христосоваться зачнет?.. Всем потроха выпустит!

— Это кто ж такой? — недоверчиво спросил Глебка. Ему казалось, что возчик нарочно стращает Василия. Кто осмелится напасть на отряд? Да у них одних винтовок — двенадцать, а у бати — маузер. Он не хуже пулемета работает!

Мужик сплюнул и долго не отвечал на Глебкин вопрос, но потом все-таки глухо произнес в бороду:

— Унтер царский… Банду водит…

Батька Хмель держал в страхе всю губернию. Время было трудное. У Советской власти хватало врагов поопасней этой банды. Все, кто мог держать в руках оружие, сражались на фронтах гражданской войны. Этим и пользовался батька Хмель. Он посадил банду на коней и неожиданно появлялся то там, то здесь. Бандиты поджигали избы красных фронтовиков, убивали активистов, совершали налеты на мелкие железнодорожные станции, обыскивали пассажиров и забирали ценные вещи.

Незадолго до прибытия продотряда батька Хмель вывел свою банду на одну из станций. Не знал он, что как раз в это время там стоял воинский эшелон, следовавший на фронт. Красноармейцы встретили бандитов дружными залпами и долго преследовали их по глухим проселочным дорогам.

«Кавалерия» батьки Хмеля с трудом ушла от окончательного разгрома и притаилась где-то в лесной глуши. Последние недели о банде не было слышно.

Глеб Прохоров знал об опасности и был настороже, хотя виду не показывал и бойцов раньше времени не тревожил. Карты у него не было. Зато мужики отлично представляли дорогу и заранее предупреждали комиссара об опасных местах. Прежде чем въезжать в густой лес или переправляться по мосту через речку, Глеб-старший забирал с собой двух-трех бойцов и, опередив обоз, осматривал придорожную полосу леса и подъезды к мосту.

Но все пока было спокойно.

Когда до железной дороги осталось версты три, комиссар вздохнул свободнее и защелкнул коробку маузера.

Станция, к которой Глеб Прохоров вел обоз, называлась Уречье. За водокачкой к полотну железной дороги выходила из леса неглубокая речка с узким — в одну телегу — мостом. С другой стороны к станции примыкала Довольно обширная, ровная площадка.

День был базарный, и на площадке бурлила толпа. Товары лежали прямо на земле: творог в тряпицах, соленые огурцы в ведрах, ощипанные цыплята. Потерявшие ценность деньги не признавались. На базаре шел обмен. Пяток яиц отдавали за хорошую иголку. Коробок спичек приравнивался фунту масла. В большом ходу были соль и гвозди. За берестяный туесок соли давали мешок муки. А гвозди шли по весу: за фунт гвоздей — фунт сала.

На базар съехались крестьяне из окрестных деревень. Они привезли свое добро в надежде обменять на необходимые в хозяйстве городские изделия.

За базаром в тупике стояли три вагона, приписанные к продотряду. Пассажирский состав без паровоза виднелся у низкой деревянной платформы, забитой мешочниками. У входа в вокзал на стене висел плакат, изображавший бородатого спекулянта с огромным мешком за спиной. Раскинув ноги, спекулянт сидел поперек железнодорожной колеи. Надпись поясняла: «Мешочник — злейший враг транспорта!». А под плакатом безбоязненно резались в карты четверо самых настоящих мешочников.

И это были не единственные представители армии мешочников и спекулянтов. Большая часть запрудивших платформу и вокзал пассажиров состояла из людей, решивших погреть руки на трудностях, которые переживала молодая Советская республика. Запах легкой наживы заставил их покинуть насиженные места, и серая волна мешков потекла по России. В края, богатые хлебом, спекулянты везли селедку, соль, спички. Обменяв их на муку и зерно, они возвращались в голодающие города и обогащались, получая за хлеб золото, хрусталь, фарфор.

На маленькой станции Уречье мешочники и спекулянты осели случайно. Три дня назад здесь повстречались два состава. Пассажирский — с мешочниками — двигался на запад, а длинный воинский эшелон шел на восток. Паровоз с трудом тянул бесконечную цепочку вагонов с красноармейцами, орудиями, фуражом, лошадьми. Готовилось решительное наступление на Колчака, дорог был каждый час, а маломощный паровозик еле-еле тащился. Командир приказал остановить встречный поезд и прицепить к воинскому эшелону второй паровоз. Обезглавленный пассажирский состав застрял в Уречье, и мешочники уже третьи сутки торчали на станции, проклиная все на свете.

За станционными строениями, на пригорке, поросшем старыми елями, стояла чайная. Чаю здесь давно не выло — подавали кипяток с настоем иван-чая, а для посетителей, лично знакомых хозяину чайной, выносили из погреба мутный самогон.

В последние дни самогон лился рекой. Давно в чайной не бывало столько знатных гостей. Из деревень, по которым прошел отряд Глеба Прохорова, понаехали сюда кулаки. Они не спеша тянули из стаканов обжигающую жидкость, аккуратно обтирали усы и обменивались на первый взгляд безобидными, ничего не значащими фразами. Их бездействие было вынужденным: напасть на отряд своими силами они не решались, а единственная их надежда — батька Хмель — запропастился куда-то. Тайные гонцы были разосланы во все отдаленные хутора и зимовья, но пока связаться с бандой не удалось. Зато возник другой план, который казался вполне падежным.

В тот день, когда обоз с хлебом тронулся в путь, кулаки, как обычно, коротали время в чайной. Часа в три за окном послышался топот копыт и в дверь ввалился высокий мужик в короткой шинели. Сломанный когда-то нос задиристо смотрел на сторону, рыжие космы торчали из-под козырька фуражки. Шея у мужика была длинная, как у гуся. Большой кадык нервно бегал по заросшему щетиной горлу.

— Едут! — выдохнул мужик и ловко опрокинул в рот подсунутый чьей-то рукой стакан самогона.

Верховодил кулаками седенький старичок благообразного вида с окладистой бородкой и маслянистыми светло-голубыми глазами. Он встал из-за стола, перекрестился и сказал елейным голосом:

— С богом!

Чайная опустела.

Через несколько минут к платформе подошел высокий мужик со сломанным носом — тот, что прискакал на коне в чайную. Перешагивая через спящих, он поднялся по ступенькам и зычно крикнул:

— Эй! Мешочники! Царство небесное проспите! Все ждете? Небось и сало протухло, и мука прогоркла?

Платформа ответила злобным ропотом: мужик задел самое больное место. Раздались голоса:

— Проваливай, жердь длинная!

— Гавкает тут верзила всякая!

— Без него тошно!

Верзила расплылся в улыбке, будто услышал самые ласковые слова, и крикнул еще громче:

— К ним — с делом, а они лаются!.. Я ведь не гордый — могу и уйти! Пусть другие едут, а вы прохлаждайтесь!

Платформа закопошилась. Слово «едут» было подобно электрической искре. Люди повскакали. А верзила все подливал масла в огонь.

— Теплушки видали? Полюбуйтесь! — прогорланил он и махнул длинной рукой в сторону стоявших в тупике грузовых вагонов.

Все головы, будто ветром, повернуло к тупику.

— Вот кто поедет в первую очередь! — орал верзила. — Комиссары с салом да медом! Они торопятся, а вам не к спеху! У них жены в шелках, им жратву подавай — хотят пузы свои отращивать!..

Пока верзила «обрабатывал» мешочников и спекулянтов, кулаки вышли за станцию к речке и, выбрав сосну потолще, повалили ее у самого въезда на мост, чтобы ни одна телега не могла проехать.

Когда обоз с хлебом показался из леса, у моста, перегороженного срубленной сукастой сосной, стояла молчаливая грозная толпа: верзила привел сюда озверевших мешочников. От станции к реке торопились все новые и новые люди. Это подходили крестьяне с базара. Они ничего не знали и шли ради любопытства.

Кулаки не рассчитывали на их появление. Благообразный старик подозвал к себе верзилу и зло сказал:

— Не мог потише? Ишь всполошил рвань перекатную! Они нам не с руки!

Глеб-старший не сразу догадался о грозящей отряду опасности. Увидев у моста толпу, он определил, что люди без оружия, значит, не банда. Да и возчики спокойно понукали лошадей.

— Утоп кто-нибудь, — сказал мужик, сидевший на передней подводе.

На всякий случай Глеб-старший все-таки обогнал обоз и пошел впереди. Чем ближе подходил он к толпе, тем глубже становилась поперечная морщина на лбу. Комиссар увидел и сосну, преграждавшую дорогу, и колья в руках у мужиков. Он понял: толпа поджидает обоз. Возвращаться назад было поздно.

Комиссар обернулся к обозу и ободряюще крикнул:

— Пошевеливайся! Станция близко!

Заметив, что бойцы, взяв винтовки наизготовку, подтягиваются к передней подводе, он скомандовал:

— Винтовки на ре-е-мень!

Двенадцать винтовок — не оружие против такой толпы. Тут требовалось что-то другое, но что?

Толпа молчала. Ровным шагом приближаясь к ней, Глеб-старший внимательно приглядывался к людям. Он безошибочно распознал мешочников и спекулянтов. Они стояли впереди. В задних рядах виднелись крестьяне. Такие же лапотники бежали к мосту по противоположному берегу реки. «Кто же их взбаламутил?» — подумал Глеб Прохоров. Ему было необходимо найти тайную пружину, которая привела в действие людей. Это подсказало бы, как правильно поступить, чтобы избежать опасности.

Когда между толпой и комиссаром осталось шагов двадцать, пружина сработала. От кучки кулаков, предусмотрительно стоявших в сторонке, отделился верзила.

— Бей их! — крикнул он и побежал к обозу.

Толпа пришла в движение: вскинулись колья, угрожающий, но еще не очень громкий шумок пролетел по рядам. Сзади комиссара сухо защелкали затворы, — бойцы приготовились стрелять.

Глеб-старший резко повернулся и снова скомандовал:

— На ре-е-емень!

Один выстрел — и уже ничто не остановило бы толпу. А эта странная в такой обстановке команда задержала готовую обрушиться на обоз лавину. Верзиле пришлось второй раз орать:

— Бей их!

Из кучки кулаков его поддержали:

— Бей! Бей!

И опять дрогнула толпа, подалась вперед.

Комиссар раскинул руки в стороны, будто этим жестом мог сдержать толпу. Медленно и неотвратимо она надвигалась на Глеба.

— Ба-атя! — донеслось от обоза, и Глеб-старший, не спускавший глаз с переднего ряда людей, услышал за собой быстрые шаги сына.

Глебка поднырнул под поднятую руку отца и встал перед ним.

— Бей! Бей! — надрывались кулаки, но с места не сходили.

Один верзила был уже у самых подвод и орал что-то.

— Люди! — зычно крикнул Глеб-старший. — Кого бить собрались? Его, что ли? — он опустил руки на Глебкины плечи. — Или других таких же? Их в Питере — тысячи, голодных и холодных!.. Нас убьете — их убьете. Потому что хлеб — для них!

— Наплодили нищих, а теперя на чужое заритесь!

— Докомиссарились, работнички христовы!

— Они ворованое везут, а мы свое до дома доставить не можем!

Эти выкрики летели не из кучки кулаков, а из толпы, и Глеб-старший обрадовался: когда начинаются переговоры — пусть даже в таком духе, — опасность уменьшается.

— А ну, поговорим по душам! — крикнул он. — Слушать будете?

Громкий свист прорезал воздух.

— Ре-ежь! Круши-и! — раздался истерический вопль верзилы, и тотчас грохнул выстрел.

Наступила напряженная тишина. Стало слышно, как булькает вода в сваях.

Глеб-старший повернулся к обозу, спросил грозно:

— Кто стрелял?

У передней подводы виднелся Архип с винтовкой, шагах в трех от него — верзила с ножом в руке. Возчик стоял на мешках и, широко расставив ноги, держал наготове кнут.

— Кто стрелял? — повторил Глеб-старший.

— Это я, Глеб Прохорыч! — отозвался Архип и добавил — В воздух… Ты посмотри! — он ткнул дулом винтовки в мешки.

И только теперь оба Глеба и передние ряды людей увидели, что два мешка разрезаны и зерно струйками льется на землю.

Глебка бросился к телеге. За ним пошел Глеб-старший. Двинулась и толпа. Глебка попытался руками зажать прорези в мешках, но зерно сочилось сквозь пальцы. Тогда он заткнул одну дырку своей шапкой, а к другому мешку прислонился спиной и ненавидящим взглядом уставился на верзилу, который замер под дулом винтовки Архипа.

Глеб-старший отвел рукой винтовку, посмотрел на кучку просыпавшегося в грязь зерна, с болью сказал верзиле:

— Сколько хлеба загубил! По теперешней питерской норме — это недельный паек на такую, как у него, семью! — он кивнул головой на Архипа. — А у него девять душ — мал-мала меньше! Они хлеба досыта не едали! А ты его в грязь! Стрелять таких подлецов мало!

— Это меня-то стрелять! — взвизгнул верзила. — За нашу-то мужицкую хлебушку? Кто его растил? Ты?

— Хотел говорить — ну и говори! — послышалось из толпы, окружавшей подводу. — Говори! Послушаем!

— Я не растил! — произнес Глеб-старший. — Но…

— Занокал! — перебил его верзила и крикнул: — Братья мешочники! Вы честно по фунтику хлеб выменивали, а он телегами его хапает! У нас добро отбирает, да и у вас доходы из карманов вытаскивает! Он полные теплушки в город повезет, а вы со своими мешками на платформе под дождем гнить будете!

Разноголосый яростный рев взлетел над обозом, но отдаленный паровозный гудок, донесшийся от железной дороги, заткнул рты и сдернул людей с места.

— Идет!

— Поезд идет!

Под эти радостные возгласы мешочники устремились к станции. По толпе точно частым гребешком прошлись и начисто вычесали спекулянтов.

Воспользовавшись сумятицей, верзила приподнял нож и шагнул сзади к Глебу-старшему.

— Батя! — предупреждающе крикнул Глебка.

Глеб-старший искоса глянул на верзилу, придвинул коробку маузера поближе к правой руке и спокойно сказал:

— Спрячь! Есть у меня грех: я шутки иной раз плохо понимаю!

Отвернувшись от верзилы, комиссар не торопясь влез на телегу. Он уже понял, что положение изменилось к лучшему.

Вокруг передней телеги теперь стояли одни крестьяне. Все мешочники перебежали на другую сторону реки и темной лентой растянулись по дороге к станции.

— Товарищи! — впервые этим словом назвал комиссар поредевшую толпу. — Будет у меня к вам вопрос: когда у кулаков-мироедов хлеб в ямах гниет, а рабочие в городе от голода пухнут — это по совести получается?

— Слыхали! — проорал верзила. — Ловок зубы заговаривать!

Кучка кулаков к этому времени рассеялась по толпе. Они тоже видели, что обстановка изменилась, и перестроили свою тактику, рассчитывая на то, что крестьяне, прибежавшие с базара, не разберутся, что к чему.

— Городу отдай, а сам с сумой по белу свету! — выкрикнул один из кулаков.

— На хлебе не написано, у кого ты его отнял! — раздался второй голос.

— Нам, мужикам, один раззор да обида! — добавил третий.

Из толпы выдвинулся к подводе широкоплечий кряжистый мужик с могучей шеей и решительными умными глазами.

— Ты вот что! Друг-приятель! — сказал он Глебу. — Мы тебя не знаем! Чей хлеб везешь — нам тоже не ведомо!.. Не вводи нас в грех, вертай подобру-поздорову… Хлеб отдашь, у кого забрал, и езжай тогда! Пальцем не тронем!.. А то на кулаков киваете, а потом и до середняка доберетесь!

Глеб-старший внимательно выслушал кряжистого мужика и решился на рискованный ход.

— А мы согласны! — ответил он. — Через волю трудового крестьянства мы перешагивать не будем! Не для того революцию делали, чтобы с честными тружениками не считаться! Как порешите — так и будет! Не пустите — вернемся и раздадим хлеб по деревням!.. Но вперед выслушайте!

— Хватит болтать! Наслушались! — крикнул верзила.

— Помолчь! — сказал ему кряжистый крестьянин и кивнул Глебу: — Говори!

— Закон у нас такой! — произнес комиссар. — У середняка рабочий класс просит: «Помоги, друг, с голоду дохнем! Придет время — сторицей вернем! За пролетариатом не пропадет!..» У бедняка рабочий даже и не просит: знает — у того у самого хребтину через живот прощупать можно!.. А что касается кулаков — тут разговор короткий: даешь — и точка!

Глеб посмотрел на сгрудившийся у моста обоз. Возчики стояли у лошадей. Бойцы жидкой цепочкой растянулись вдоль подвод.

— Скажите! — крикнул комиссар возчикам. — Вы видали… Так мы поступаем или не так?

— Так!.. Так! — донеслось от подвод.

— Что теперь скажешь? — спросил комиссар у кряжистого мужика.

— То и скажу! — упрямо ответил мужик. — Сегодня — у кулака, а завтра за середняка возьметесь!

— Эх ты! Фома неверующий! — укоризненно произнес Глеб-старший. — А ну ответь!.. Только честно! Ленин бедняка или середняка обидел хоть раз?

— То Ленин!.. От него мы горя не видали!.. А ты-то здесь при чем?

Глеб старший сунул руку в карман и вытащил мандат.

— Читай! — сказал он и протянул бумагу кряжистому мужику.

Тот взял документ широкой, как лопата, рукой. Подскочил верзила и тоже потянулся к мандату. Мужик перехватил его руку, легко отогнул вниз.

— Погодь! Не лапай!

Мужик стоял как раз напротив Глебки, который все еще прижимался спиной к прорезанному мешку. Мальчишка видел, как натуженно зашевелились губы крестьянина, читавшего по складам мандат. Текст документа не произвел особого впечатления. Но когда мужик дошел до подписи, его глаза распахнулись пошире, лицо смягчилось, и он тихо произнес:

— Верно… Ленин…

— Чего шепчешь? — громыхнуло из толпы.

— Говори шибче! — нетерпеливо закричали вокруг.

— Ленин — говорю! — трубно гаркнул мужик, вскинув руку с мандатом. — Тут и подпись его самоличная.

— Покажь! Покажь! — полетело из толпы.

— Не возражаешь? — почтительно спросил мужик у Глеба-старшего.

— Покажи! — согласился комиссар. — Мы от народа документы не прячем!

Бумажка с подписью Ленина пошла гулять по толпе, а кряжистый мужик вплотную подошел к верзиле и брезгливо сказал:

— Чего народ мутишь?.. Пшел отсюда!

Верзила отступил.

— Пшел, пшел! — добавил кряжистый и зашагал к мосту.

— Мужики! Сюда!.. Оттащим!

Несколько крестьян подбежало к дереву. Сосну отволокли на обочину. Кряжистый вернулся к подводе, порыскал глазами по толпе, отыскал мандат и крикнул:

— Гони бумагу! Людям ехать пора!

Документ побежал по рукам к передней телеге. Кряжистый взял мандат и вернул Глебу-старшему.

— Ты… питерский!.. Не серчай!.. Всякое тут у нас бывает!.. Одно слово — езжай, да поживей, а то не ровен час батька Хмель нагрянет… Видел я здеся кой-кого из его сподручных.

Из толпы тоже закричали:

— Езжай с миром!

Глеб-старший соскочил с телеги. Возчик взялся за вожжи, причмокнул ни лошадь.

— Стой! — крикнул комиссар.

Отстранив Глебку от мешка, он перевернул его вверх прорезью, чтобы не сыпалось зерно. Глебка с Архипом, не сговариваясь, наклонились к земле и стали пригоршнями собирать рожь в котелок. Мужики молча и одобрительно смотрели на них. Хозяйская забота о хлебе понравилась. Кто-то произнес:

— Видать, и впрямь изголодались… Ценят хлебушко-то!.. И пот мужицкий ценят!

— Ленин кого попало не пошлет! — сказал кряжистый мужик, вытащил откуда-то из полушубка большую иглу, выдернул из дыры в мешке шапку, надел ее Глебке на голову и ловко затянул прореху крепкими суровыми нитками.

Подобрав последние зерна, Глебка сказал отцу:

— Все, батя! Можно ехать!

— Спасибо, товарищи! — крикнул Глеб-старший.

И обоз тронулся. Копыта зацокали по бревенчатому настилу моста. Глебка пошел с передней подводой, а Глеб-старший остался у реки. Он ожидал Василия, который шагал где-то в середине обоза.

По лицу Василия нельзя было догадаться, что отряд только что находился в труднейшем положении. Увидев верзилу, Василий беззлобно улыбнулся. Поравнявшись с ним, он растянул грамошку и запел насмешливым голосом:

Верзила сделал короткий шажок вперед и с маху ударил Василия кулаком. Василий плюхнулся в грязь, но мигом вскочил и сдернул с плеча винтовку.

— Отставить! — крикнул Глеб-старший и, с сочувствием глядя на заплывающий глаз Василия, добавил: — Сам виноват!

Кряжистый мужик, набычив шею, пошел на верзилу, но тот кинулся в толпу и, усиленно работая локтями, стал пробиваться прочь от обоза. А Глеб-старший скомандовал Василию:

— Марш на станцию!.. Бегом! Действуй, как условились!..

На станции творилось что-то невообразимое. Когда поезд остановился, армия мешочников ринулась в вагоны, но там уже было полным-полно. Тогда обезумевшие люди бросились на вокзал и выволокли начальника станции на платформу.

— Цепляй второй состав! — ревела толпа.

— Цепляй, если жить хочешь!

— А то похороним к дьяволу!

— И креста не поставим!

— И отходную прочитать не успеешь!

Начальник стоял в кругу орущих людей и растерянно моргал глазами. Прицепить второй состав он не имел права. Впереди был крутой подъем, а за ним — спуск, Паровоз — малосильный, да и топливо — не уголь, а сырые дрова. Где тут справиться с двумя составами! Но и отказывать было невозможно. Начальник видел, что стоит сказать «нет» — и его сомнут и растопчут на месте. Чтобы оттянуть время и, дождавшись удобного момента, убежать от мешочников, начальник пошел на хитрость.

— Тихо! — крикнул он. — Пойду к машинисту — посоветуюсь!

Толпа расступилась, но тут же двинулась следом за ним к паровозу. А там, в паровозной будке, шел свой разговор.

Подбитый глаз не помешал Василию быстро домчаться до станции. Ему было и больно, и обидно, но приказ есть приказ. Не теряя времени, Василий направился прямо к паровозу и, поднявшись по железным ступенькам, заглянул в черный проем будки.

— Эй! Хозяева! Гостей принимаете? — крикнул он.

Машинист и его помощник — оба пожилые, вислоусые, медлительные — посмотрели на торчащую на уровне железного пола голову Василия с затекшим глазом и переглянулись.

— Гость-то красивый! — усмехнулся машинист.

— Фонарь первостатейный! — добавил помощник. — С таким фонарем его заместо фары к паровозу приладить можно: ночью на версту путь осветит!

— Это еще что! — поддержал шутку Василий. — И светло будет, и весело! — он перекинул на живот гармошку — Столкуемся — всю дорогу развлекать буду!

— Ох ты! — улыбнулся машинист.

— Верно! — весело подхватил Василий. — С Охты я!

Машинист и помощник опять переглянулись.

— Земляк, выходит? — спросил машинист.

— Питерский!

— Тогда подвезем! Лезь на тендер!

— Мелко, отец, берешь! — сказал Василий. — Погляди в окно — видишь, хлеб едет!

К станции подтягивался обоз.

— Ну? — еще не понимая, в чем дело, спросил машинист.

— Теперь посмотри назад! — попросил Василий. — Теплушки в тупике видишь?.. Мы погрузим хлеб в вагоны, а ты как хочешь, а вывози отряд отсюда! Нас уже чуть не грабанули!

— Продотряд? — спросил машинист.

— Он самый!

Машинист долго смотрел в сторону теплушек. Стояли они на той же колее, что и пассажирский состав без паровоза. Только что прибывший поезд занял вторую параллельную колею. Других путей на станции не было. В узком пространстве между вагонами, как в муравейнике, копошились люди, кричали, точно на пожаре, грозили кому-то, толкались, лезли на подножки, пытались снаружи открыть окна.

— Дело-то табак! — произнес, наконец, машинист. — Чтобы добраться до твоих теплушек, надо перегнать на эту колею второй состав, А пока маневрировать будешь…

Он не договорил. Из-за обезглавленного состава вывалила толпа мешочников, сопровождавших начальника станции. Люди шли прямо к паровозу.

— Уходи, земляк! — сказал машинист. — А то тебе и второй глаз подшибут!

— Не уйду! — Василий сверкнул левым глазом. — Пусть хоть…

— Уходи! — повторил машинист. — Прицепим…

— А не врешь?

— Брысь, щенок! — рявкнул машинист. — Ты это кому говоришь?

Почему-то этот окрик заставил Василия поверить машинисту.

— Спасибо, отец! — сказал Василий и спрыгнул на землю.

— Решил второй состав брать? — спросил помощник и напомнил: — Впереди подъем…

Машинист не ответил. Он смотрел на толпу, которая уже подходила к паровозу. Говорить начальнику станции не дали. Его голос потонул в грозных воплях мешочников:

— Цепляй второй состав!

— Цепляй, а то и паровозу, и тебе разом пары выпустим!

Машинист терпеливо выслушал угрозы и поднял руку. Толпа приумолкла.

— Прицеплю… Но если кто под откосом окажется — пеняйте на себя.

Дальше машиниста слушать не стали. Мешочники бросились к пустовавшему до сих пор составу. По станции понеслось:

— Цепляют!..

— Второй!..

— Цепляют!

Начался штурм второго состава.

А в тупике у трех вагонов шла перевалка хлеба. Груженные подводы подъезжали к самой железнодорожной насыпи, и бойцы вместе с возчиками быстро переносили мешки из телег в теплушки. Работали молча. Даже стереть пот с лица было некогда. Короткая заминка произошла неожиданно. Все услышали, как предостерегающе гукнул паровоз и лязгнули буфера. Поезд тронулся. Над станцией повис дикий рев сотен голосов. Люди подумали, что поезд уходит, не прицепив второй состав.

— Василий! — крикнул Глеб-старший.

Василий подскочил к комиссару.

— Это что ж получается? — спросил Глеб старший.

— Не извольте беспокоиться, товарищ комиссар! — ответил Василий и весело заморгал левым глазом. — Земляк не подведет! Маневрирует…

И в самом деле, поезд, миновав стрелку, остановился, дал задний ход и стал приближаться ко второму составу. Снова лязгнули буфера — два состава соединились. Но паровоз продолжал пятиться, пока задний вагон второго состава не докатился до теплушек.

Митрич, понимавший толк в железнодорожном деле, прицепил теплушки. Бойцы почувствовали себя увереннее. Только Глеб-старший все еще испытывал какое-то смутное беспокойство. Архипа он назначил в караул и приказал никого не подпускать к противоположной стороне теплушек. Митрича Глеб Прохоров оставил за старшего, а сам решил пойти на вокзал, чтобы поезд не отправили до конца погрузки хлеба.

— Глебка! — позвал отец.

Сын по-военному вытянулся перед ним.

— Когда кончите грузить, — сообщите мне! Я — на вокзале!

— Слушаюсь! — ответил Глебка.

Не напрасно беспокоился комиссар. Кулаки продолжали действовать. После неудачи на мосту они перенесли свой «штаб» к водокачке. Когда теплушки продотряда были прицеплены к составу, седенький старичок благообразного вида зябко потер острые коленки и встал.

— С богом! — тихо произнес он, обращаясь к верзиле. — Подымай бузу.

Верзила побежал к станции, а старичок обвел своими светло-голубыми глазами сидевших вокруг кулаков, остановился на маленьком юрком мужичке и приказал:

— Пойдешь со мной!

Остальным старичок сказал, уже уходя от водокачки:

— Будут вести от Хмеля, — пусть встречает в Загрудино…

Два кулака — благообразный старик и юркий мужичок — пошли вдоль железнодорожной насыпи. Дойдя до середины длинного состава, они разделились: мужичок залез под вагон, а старик медленно побрел дальше — к хвосту поезда.

Архип стоял около последней теплушки. Отсюда он хорошо видел и заднюю площадку с тормозным устройством, и боковые стенки вагонов. Другую сторону можно было не охранять, — там еще продолжалась погрузка хлеба.

Архип приметил приближающегося благообразного старика. Тот шел спокойно, не торопясь, всем своим видом рассеивая всякое подозрение. Даже тогда, когда старик поравнялся с передней теплушкой, Архип не окликнул его: мало ли какое дело у старика, — может, он стрелочник. Но старичок шел на Архипа и пристально глядел прямо ему в глаза.

— Эй, гражданин! Сверни-ка на тропку! — добродушно сказал Архип. — Там тебе и идти удобней будет!

Под невысокой насыпью вилась протоптанная тропа. Но старик не стал спускаться вниз.

— Зачем сворачивать, ежели я к тебе? — возразил он и сделал еще несколько шагов вперед.

Архип снял с плеча винтовку, сказал более громко:

— Поворачивай оглобли!

Старик остановился и сунул руку за пазуху. Архип услышал быстрый и смущенный шепоток:

— Баба у меня, понимаешь, сердечная больно!.. Настоящая дура!.. Услыхала, что у тебя девять детишков… ну и… погнала меня! Говорит, снеси ты ему, горемычному!

Старик вытащил руку из-за пазухи. В руке желтел большой брусок сала.

— Держи!.. Все мы люди, все человеки!

С этими словами старик совсем близко подошел к Архипу и заслонил от него передние теплушки.

— Держи! — повторил он.

На Архипа смотрели ласковенькие маслянистые глаза. В них светилось неподдельное сочувствие.

Дрогнула рука у Архипа.

— Бери! Бери! — поощрительно приговаривал старик.

И Архип взял сало.

— Чем же отдарить мне тебя? — растроганно спросил он.

— Э-х! Мил человек! — воскликнул старичок. — Расквитаемся как-нибудь. Корми детишков на здоровье да кланяйся им!

Уставился Архип на подарок, и тепло у него стало на сердце. Не так дорог был кусок сала, как дорога братская помощь и сочувствие. Не видел Архип, что в эту самую минуту юркий мужичок добрался под вагонами до передней теплушки и, бесшумно приоткрыв буксу, сыпанул в коробку несколько горстей песку.

— Спасибо! — сказал Архип старику. — Век буду тебя помнить!

— Чего там! — ответил строчок и сойдя с насыпи на тропку, побрел обратно.

А верзила крутился но платформе, влезал в переполненные вагоны и, понизив голос до таинственного шепота, везде твердил одно и то же:

— На смерть едете, рабы божьи, мешочники!.. Состав-то вона какой! А к нему еще теплушки с комиссарским добром прицепили! Тяжеленные, что гири на ногах!.. Быть вам под откосом!.. Жить хотите — отцепить их надо!

Но люди боялись далеко отходить от своих вагонов: вдруг поезд тронется. Тогда верзила натравил мешочников на начальника станции.

Когда Глеб-старший появился на платформе, у вокзала опять плескалась и ревела большая толпа. С начальника уже сшибли фуражку. Он стоял среди бушующего людского моря и беспомощно лепетал:

— Что я могу?.. Ничего я не могу!.. Делайте, что хотите!.. Хотите отцеплять теплушки — отцепляйте!

До Глеба долетели эти испуганные причитанья. Он вскипел. Протолкавшись к начальнику станции, Глеб крепко тряхнул его за плечи и спросил:

— Ты понимаешь, что говоришь?

— А что я могу? — вновь воскликнул начальник. — Все технические нормы нарушены! Анархия!

— Бей анархиста! — услышал Глеб знакомый голос.

Комиссар повернулся на этот крик и увидел верзилу, который продолжал орать:

— Что ему технические нормы! Плевал он на них! Он всех нас в гроб вгонит — на то и комиссар! Бей его в печенки!

Глеб почувствовал сзади на своей шее чье-то горячее прерывистое дыхание. Он выхватил маузер. Толпа ахнула и подалась назад. Вокруг Глеба образовалось неширокое свободное пространство. Начальник станции нырнул в вокзальную дверь. И Глеб Прохоров остался один на один с толпой.

Он мог бы пробиться, открыв стрельбу, но рука не подымалась на людей. Можно было стрелять в воздух — дать сигнал тревоги. Тогда бойцы бросятся на помощь. А что будет с теплушками, с хлебом?

Пока Глеб раздумывал, верзила пригнулся и по кошачьи пружинисто прыгнул вперед. Глеб повел маузером. И наткнулся бы враг на смертельную пулю, но в последнюю секунду приподнял комиссар дуло и сознательно выстрелил поверх головы бандита. Глеб Прохоров все еще надеялся избежать кровопролития.

Выстрел на платформе подстегнул Глебку. Он бежал к отцу с радостной вестью, что погрузка хлеба окончена. Птицей влетел Глебка по ступенькам платформы, увидел толпу, иглой прошил ее и остановился перед кучей скрутившихся тел. На мгновенье в этой многорукой, многоголовой массе мелькнуло лицо отца. Глебка подскочил и с воем уцепился в чью-то руку с ножом. Рука согнулась, локоть ударил его по лбу и отбросил к стене вокзала.

В глазах у Глебки зарябило от разноцветных кругов и пятен. В ушах зазвонили колокольчики. Он с трудом приподнял свинцовую голову и бессознательно потер глаза рукой. Круги стали таять, лишь один из них — большой темно-зеленый — висел неподвижно над ним. Это был привокзальный колокол, которым дают отправку поезду. Цепляясь за стену, Глебка приподнялся сначала на колени, потом на ноги, дотянулся до веревки, привязанной к языку, и что было сил ударил раз, два и три. Звона он не услышал, в ушах все еще переливались разноголосые колокольчики, а вот короткий ответный гудок паровоза дошел до его сознания. И сразу же загрохотали буфера.

Потом Глебка, точно сквозь туманную дымку, увидел, Кик поредела толпа, — мешочники бросились по вагонам. Распалась и куча тел, сгрудившихся вокруг отца. Только верзила, как клещ, продолжал висеть на нем, уцепившись сзади за кожаную куртку. Нож валялся под ногами, и верзиле нечем было ударить. Глеб-старший закинул руку за спину, ухватил верзилу за шиворот, подбросил на спине и швырнул через голову на платформу.

И это видел Глебка, но не мог двинуться с места. А когда руки отца подхватили его и понесли куда-то, в глазах совсем потемнело. Глебка потерял сознание.

А дальше было вот что. Поезд медленно двигался вперед. Глеб-старший побежал с сыном на руках к концу платформы. Здесь он столкнулся с бойцами, спешившими на помощь. Продотрядовцы на ходу влезли в теплушки и уложили Глебку на мешки. Кто-то сильно, подул ему в нос. Он открыл глаза и спросил слабым голосом:

— Едем?

— Едем! — ответил Василий и ободряюще подмигнул здоровым глазом.

 

В ПУТИ

Задняя теплушка была до потолка забита продовольствием. На закрытых дверях висел небольшой замок. Его приладил Митрич, сняв со своего фанерного сундучка. В передней теплушке ехал почти весь отряд. Мешки с хлебом высились слева и справа, а посередине, у дверей, было оставлено свободное место для бойцов. В средней теплушке, кроме продовольствия, находилась маленькая печурка-буржуйка и два кашевара — Митрич а еще один рабочий, помоложе.

Как только станция Уречье осталась позади, Митрич вытащил из ящика весы, развязал мешок с пшенкой и, приказав своему помощнику растапливать печку, начал отвешивать обычную порцию крупы.

— А вода? Где мы ее возьмем? — спросил кашевар.

— Кхэ! — с достоинством кашлянул Митрич. — С кем едешь? Возьми в углу!

В углу теплушки стоял большой оцинкованный бидон, в каких перевозят керосин. Кашевар подозрительно понюхал его, а Митрич насмешливо шевельнул щетинкой усов. В бидоне была чистейшая вода — без запаха и привкуса.

На буржуйке установили артельный котел. Засыпав в него крупу, Митрич достал несколько караваев хлеба и принялся отвешивать четырнадцать порций. Он не торопился — терпеливо ждал, когда клювики весов перестанут качаться. Если равновесие не устанавливалось и один клювик был выше другого хотя бы на миллиметр, Митрич снова брал нож и уменьшал или увеличивал порцию.

Второй кашевар долго наблюдал за ним, помешивая в котле оструганной палкой.

— Митрич! Твой отец случаем не был золотых дел мастером?

— Плевал я на твое золото! — огрызнулся Митрич. — Слышал, что комиссар сказал? Дороже золота!.. Жизнь везем!.. Как одну лишнюю пайку сжевал, — знай, что с куском хлеба чью-то жизнь проглотил! И не человек ты с того часа, а людоед!

Кашевар не ожидал такого поворота и смутился.

— Ну уж!.. Сразу и людоед!

— Сразу! — отрубил Митрич и, сбившись со счета, прикрикнул: — Помолчи, говорун!

Ему пришлось снова считать порции. Первые куски он пересчитал молча, а последние вслух:

— Двенадцать… тринадцать… Еще одну надо!

Митрич отрезал от каравая ломоть хлеба, положил его на весы. Кусок явно перетягивал гирю. Митрия взялся за нож.

— Последняя? — спросил кашевар.

— Четырнадцатая! — ответил Митрия.

— Ну и оставь ее Глебке! Пусть ему будет с походом… За смекалку! Не ударь он в колокол, — сидеть бы ним на той станции!

— Отстань! — крикнул Митрич.

Усы у него заходили ходуном. В сердцах он отхватил от ломтя слишком большой кусок, и теперь порция была меньше нормы.

— Тебя бы наркомом по продовольствию сделать! — съехидничал кашевар. — Скряга ты старая! Ребенку пожалел!..

Митрич хотел выругаться, но поперхнулся от обиды, закашлялся, задел локтем весы. Тарелка с гирей полетела на пол. Он поднял и то и другое, спрятал весы в ящик и, присоединив только что отрезанный довесок к ломтю, положил оба куска хлеба отдельно — на край ящика. Так четырнадцатая порция и осталась с походом.

Прошло не меньше десяти минут, прежде чем рассерженный Митрич открыл рот и сказал:

— Он мал, не понимает. На нем грех не повиснет! А ты…

— Вот на меня и повесь грех этот! — закончил за него кашевар. — С радостью приму! Я хоть увидел, что осталась еще в тебе кой-какая душа!

И опять они долго молчали. Вода в котле начинала закипать и весело побулькивала.

— А скажи-ка, товарищ нарком, — прервал молчание кашевар, — как мы обед в ту теплушку доставим?

— Одно скажу, — буркнул Митрич, — ты будешь есть в последнюю очередь!..

А в передней теплушке об обеде и не мечтали. Как только Глебка открыл глаза, Глеб-старший взял у Василия винтовку и встал у дверей. Он опасался каких-нибудь новых неприятных сюрпризов.

Мимо спокойно проплывала опустевшая станция. На путях и на платформе не было ни души. Лишь из приоткрытой двери вокзала выглядывал все еще испуганный начальник станции. Увидев комиссара, он стал делать ему какие-то знаки, указывая на передние вагоны. Глеб Прохоров не понял и, вспомнив, как начальник трусливо оставил его одного с мешочниками, потряс кулаком.

Дверь вокзала захлопнулась. Но не Глеба испугался начальник станции. В середине состава на подножке висел верзила. Он заметил, что железнодорожник кому-то указывает на него. Ощерив большие лошадиные зубы, верзила вытащил из-под полы нож и пригрозил.

На той же подножке, уцепившись за поручни, сидел юркий мужичок, насыпавший песку в коробку буксы.

Когда промелькнула речка с мостом и лес с двух сторон обступил поезд, Глеб-старший задвинул дверь теплушки и подошел к сыну. Глебка уже сидел. Василий внимательно ощупывал его голову. На затылке у Глебки проклюнулась огромная шишка.

— Стоять можешь? — спросил у него отец.

— А чего?.. Могу! — ответил Глебка и, догадавшись, что ответ вышел не по уставу, поправился: — Есть стоять!

— Отряд! — скомандовал Глеб-старший. — Становись!

Бойцы выстроились буквой «П». Глебка встал на левом фланге. Его немного мутило, ныл ушибленный затылок, но он держался стойко и даже грудь выпятил, равняясь на Василия.

— За находчивость и бесстрашие, — торжественно произнес Глеб-старший, — объявляю бойцу Глебу Прохорову-младшему благодарность!

В теплушке стало тихо-тихо, лишь постукивали колеса на стыках да перезванивались буфера. Глебка растерялся. Он знал, что в таких случаях боец обязан отвечать, но ни одно подходящее слово не приходило в голову. Радостное волнение сдавило горло. На глазах навернулись слезы. Василий шепнул ему что-то, но Глебка не понял.

— Забыл? — ласково спросил отец. — Ну, ничего!.. Иди ко мне, я тебя просто так, по-граждански поцелую!

Глебка подбежал к отцу, а Василий, сделав шаг вперед, спросил:

— Разрешите вопрос задать, товарищ комиссар?

— Задавай!

— Выходит, не зря мы Глеб Глебыча с собой взяли?

Знал Василий, как обрадовать Глебку, — для того и задал этот наивный вопрос.

— Не зря! — твердо ответил Глеб-старший. — А вот ты свое… ранение сам схлопотал!.. Не одобряю! Надо знать, когда гармошку заводить! Вот сейчас, к примеру, в самый бы раз, да что с тебя спросишь — с калеки!

— Глаз — что! Он проморгается! — чувствуя, что комиссар не сердится, шутливо ответил Василий. — Вообще глаз игре не помеха! Пальцы нужны! А они — вот они! Золотые!

— Посмотрим! — произнес Глеб-старший и скомандовал: — Разойдись!

Но расходиться было некуда. Бойцы уселись, кто где стоял Василий потянулся за гармошкой. Больше всего он любил песни про Стеньку Разина. Сначала гармошка взяла широкую разгульную мелодию, и Василий запел про Волгу и расписные челны, про Стеньку и заморскую княжну, про нерушимую дружбу атамана со своими товарищами. Пел Василий задушевно, удивительно чистым и гибким голосом. Его не хотелось заглушать, и бойцы хотя и подтягивали, но не во все горло, а легонько. И голос Василия всегда был слышен. Он, как чайка над волнами, летел поверх других голосов, не смешиваясь с ними.

Подпевая, бойцы занимались своими нехитрыми делами: кто винтовку вытирал тряпьем, кто подвязывал оторвавшуюся подошву, кто чинил одежонку. Глеб-старший, вынув пачку бумаг, переписывал в блокнот названия деревень и пуды собранного в них хлеба. А Глебка перебирал в памяти бурные события дня.

Пока собирали хлеб, никаких особых происшествий не случилось. И Глебка был немножко разочарован. Зато сегодняшний день принес такие переживания, что Глебкина душа, жаждавшая приключений, вполне насытилась ими. Он бы, пожалуй, не согласился второй раз пройти этот короткий и страшный путь от мостика к теплушкам.

Потом Глебка вспомнил Москву, коридор Кремлевского дворца.

А Василий в это время затянул вторую песню о Разине. Она была величаво-торжественной. Не лихая удаль и молодечество, а могучая сила и несокрушимая воля звучали в ней. Степан Разин вставал в песне во весь свой рост, как тот утес, который его именем звался.

— Батя! — спросил Глебка. — Как же так?.. Поют про Стеньку Разина, про Ермака… А почему про Ленина таких хороших песен нету?

— А он не любит, когда про него песни вслух поют, — ответил отец.

— Как вслух? — не понял Глебка. — А если про себя?

— Про себя поют… Все поют… У каждого человека своя песня про Ленина сложена… Соедини их в одну — и получится хор на весь мир! Таких песен ни про кого еще не пели!

И опять задумался Глебка. На этот раз об отце. «Хитрый какой!.. Здорово ответил! А как он сегодня на мешочников шел!..» Глебка пристально посмотрел на отца. И было Глебке в этот момент удивительно хорошо. Что-то большое, еще неиспытанное ширилось в нем, заполняло все его существо.

— Голос у тебя!.. — восхищенно произнес Архип, когда Василий пропел последние слова «Утеса».

— Опера! — шутливо согласился Василий. — Если б еще перекусить чего, — цены бы моему голосу не было!

Бойцы не ели с полудня. Как пообедали на лесной поляне, так с тех пор и заговелись. Глеб-старший рассчитывал накормить отряд перед отправкой поезда. Но на станции было не до еды. И сейчас комиссар пожалел, что оборудовали кухню в отдельной теплушке.

После намека Василия все бойцы посмотрели на Глеба-старшего.

— Есть будем на первой остановке! — сухо сказал Комиссар.

— А если он пойдет и пойдет… без остановок? — спросил кто-то из бойцов.

— Кому не понятно, скажу так! — повысив голос, произнес комиссар: — Я буду рад, если поезд без остановок пойдет до самого Питера! И потерплю!.. Там терпят дольше! — Помолчав, комиссар спросил: — Кому невтерпеж!

— Потерпим, Глеб Прохорыч! — смущенно сказал Василий.

Он понял, что не вовремя заикнулся о еде.

— Потерпим! — послышались голоса других бойцов.

Глеб-старший повернулся к Глебке.

— Тебя не слышу!

— Я? — Глебка вздрогнул. — Потерплю!.. Мне и есть-то неохота! Во у меня брюхо — как барабан! — Он надул пустой живот и похлопал по нему ладошкой.

В теплушке засмеялись. Улыбнулся Глеб-старший и, смягчив голос, объяснил:

— До Питера терпеть не будем… Следующая станция — Загрудино. До нее — верст восемьдесят. Если там не остановимся, то в Узловой. Еще пятнадцать верст накиньте…

Но ждать остановки не пришлось. По крыше теплушки затопали чьи-то ноги. Глеб-старший вскочил и выхватил маузер. Повскакали и бойцы. Все настороженно уставились в потолок. В крышу кто-то постучал каблуком, и раздался приглушенный голос:

— Откройте личному гонцу наркома продовольствия!

Глеб-старший отодвинул дверь. Сверху на веревке спустились два котелка. Запахло вкусной кашей. Радостные голоса приветствовали появление котелков. А кашевар крикнул с крыши:

— Левый котелок — Глеб Глебычу! Хлеб ему с походом — за смекалку.

Глебка радостно потянулся за котелком, но отец перехватил его руку и сам принял обе порции. В правом котелке на густой каше лежал кусок хлеба, в левом — два.

Никогда еще Глебка не видел отца таким разгневанным. Глеб-старший вынул из кармана платок, завернул в него кусок хлеба из левого котелка, привязал платок к веревке и крикнул:

— Еще раз… — голос у него сорвался от внутреннего негодования, и он глухо закончил: — Еще раз — и судить буду тебя и твоего наркома!

Веревка испуганно дернулась, и платок с куском хлеба исчез. С крыши долетели поспешные удаляющиеся шаги.

— Ешьте! — произнес комиссар и подал правый котелок ближайшему бойцу, а левый — Глебке. — Ешь! — уже мягче повторил отец и добавил: — В Петрограде смекалистыми ребятами хоть пруд пруди! А добавки они ни от кого не получают…

Бойцы молча оценили и одобрили поступок комиссара, но в средней теплушке разгорелась шумная перепалка.

Когда кашевар рассказал, что произошло с Глебкиной порцией, Митрич разъярился.

— Супостат вислоухий! — выругал он кашевара. — Все из-за тебя, губошлепа! В том куске нет полной нормы!

— Ты бы меньше трясся, скряга! — ответил кашевар. — Пожалел — вот оно колом и обернулось!

— Шипел тут под руку: «Дай с походом, дай с походом!» — выкрикнул с отчаяньем Митрич, и усы у него стали дыбом, как иголки у ежа. — А вышло — обокрали парня!

— Следующий раз добавишь! — предложил расстроенный кашевар.

— А сколько? — со свистом спросил Митрич. — Ты знаешь, сколько я недодал?

Кашевар зло сплюнул:

— Ну и дотошливый ты, дьявол!..

Глеб-старший ел последним. Бойцы уже до дна очистили котелки. Глебка даже пальцем проехался по стенкам и слизал оставшиеся крупинки. На отца он не сердился — понимал, что тот поступил правильно. Норма есть норма. Единая для всех. Один лишь вопрос не мог решить Глебка: когда в Питере увеличат эту норму? Может быть, там уже едят больше?

— Батя! — спросил он, отставляя чистый котелок в сторону. — А что если в Питере паек прибавили?

Глеб-старший посмотрел на сына.

— Что, не наелся?

— Нет, я просто так!

— Вижу!..

Отец взглянул на тугие мешки, громоздившиеся до самой крыши вагона, и сказал с горечью:

— Прибавили, говоришь… А откуда? Хлеб на Невском не растет! Манная с неба тоже не падает… Потому и нужны продотряды. Много их! Ездят они по глубинным районам России, и одна у них задача — держать хлебный фронт революции!.. Мы приедем — привезем малость, другие, третьи… Тогда, может, и прибавят!.. А пока — крепись, Глеб Глебыч! Про ремень не забывай! Он хорошо заменяет и хлеб, и масло. Затянись потуже!; Сейчас все большевики новые дырки в ремнях сверлят! В голод — это первое дело! И фигура опять же от этого улучшается…

Василий растянул мехи гармошки и, подражая слышанному когда-то шарманщику, гнусаво пропел:

— Не тяни за душу! — сказал кто-то из бойцов. Василий замолчал, лишь гармошка долго еще тянула одну и ту же высокую ноту да ритмично перестукивали колеса. От этих монотонных звуков и легкого покачиванья клонило ко сну.

— Глебушка! Поди-ка сюда! — позвал Архип. Глебка подсел к Архипу, который удобно устроился в уголке между стеной теплушки и мешками.

— Ложись рядышком — и ни гугу!

Последние слова Архип произнес шепотом. Скосив глаза, он оглядел дремлющих бойцов, Глеба-старшего. Когда Глебка лег рядом, Архип вытащил из кармана складной нож, из-за пазухи — брусок сала, отрезал порядочный ломоть и сунул Глебке.

— Жуй да помалкивай!

Глебка и не заметил, как его зубы впились в сало, а Архип тихонько говорил ему:

— Комиссар у нас крутой! Правильный, конечно, ничего не скажешь! Но… иногда и скидку надо делать… Это мне подарок! Личный подарок! Своим я могу распорядиться, как хочу. Кушай!.. Мои детишки в обиде не будут! Это я им везу!.. Сам ни-ни! А ты, когда терпенье кончится, всегда — ко мне! Отрежу кусманчик!

Съел Глебка сало и задремал, уронив голову на руку Архипа.

А колеса все стукали да стукали. Бренчали ложки в котелках. Пыхтел маломощный паровозик, надрываясь от непосильной для него тяжести длинного состава. Не справиться бы ему с этим грузом, если бы не воля и настойчивость людей. Никто не знал, какое мастерство проявили машинист и его помощник, чтобы преодолеть крутой подъем, сколько сил потратили они, чтобы теплушки с хлебом для Питера хоть на полсотню верст приблизились к голодающему городу.

Когда подъем кончился, было уже темно. Машинист посмотрел запавшими от усталости глазами на повеселевшего помощника и сказал:

— Теперь доедем.

— Доедем… Тут под уклон до самого Загрудино.

— Дальше! — поправил его машинист. — Чуть не до Узловой… Верст на двадцать уклон! Только сдерживай — не зевай!

Железная дорога в этом месте делала крутой поворот. Машинист, проезжая здесь, всегда осматривал состав, изгибавшийся на рельсах в большую дугу. И на этот раз машинист привычно выглянул в упругую заоконную темень и отпрянул с криком:

— Тормози!

Паровоз вздрогнул. По составу волной прокатился лязг и грохот. Поезд, пробежав со скрежетом и визгом по инерции еще метров сто, остановился. В паровозную будку порвались испуганные крики пассажиров.

— Что случилось? — спросил помощник.

— В хвосте букса горит! — ответил машинист, спускаясь по железной лестнице на землю. — Искры — как из-под точильного камня!

У передней теплушки собрались все бойцы. Неисправность обнаружили быстро: от левой передней буксы несло жаром. И коробка, и ось накалились так, что не дотронуться. Горько пахло горелым маслом.

Осмотрев при свете фонаря сгоревшую буксу, машинист с упреком сказал:

— Как же вы проворонили?.. Какая-то контра песку вам сыпанула!.. Отцеплять придется…

— Как отцеплять! — воскликнул Василий. — Ты что, земляк?

Глеб-старший отстранил Василия, надвинулся на машиниста, сказал, в упор глядя ему в лицо:

— Отцеплять не разрешу!

— А ты посчитай, сколько людей в вагонах! — ответил машинист.

— Мне их считать нечего! Я их всех сегодня видел… И не раз! Они мне не помешают провезти хлеб! Митрич! Выставь караул! — приказал комиссар. — Никого сюда не подпускать!

— Ты не понял! — возразил машинист. — Сейчас не тебе их, а им тебя бояться надо… Букса-то сгорела — кувырнутся твои теплушки и весь состав за собой под откос потащат! Не по костям же человеческим хлеб в Питер доставлять!

В наступившей тишине отчетливо слышались сердитые выкрики мешочников, которых бойцы не подпускали к теплушкам.

— Какие это люди! — воскликнул Василий. — Насмотрелись мы на них!

— Есть и люди! — снова возразил машинист.

— Есть! — согласился Глеб-старший. — Люди везде есть…

— Вот то-то! — обрадовался машинист. — Давай так… Теплушки отцепим… Я дотащу состав до Загрудино и мигом сюда, за тобой! Согласен?

Комиссар молчал. Оставаться здесь было рискованно. Что же делать? Ехать дальше с неисправной буксой?.. Даже ради хлеба нельзя ставить под угрозу столько человеческих жизней!.. Значит, надо оставаться! Но вернется ли паровоз? Нет ли тут какого-нибудь подвоха со стороны машиниста? Может, послать с ним для верности своего человека? Одного?.. Мало! Двух?.. Тоже мало! Трех?.. Жалко распылять отряд, он и так невелик!

— Отцепляй! — хрипло сказал комиссар. — Но если ты подведешь!.. Из-под земли достану! Сам умру — сын тебя найдет! Слово коммуниста!

— Я сам большевик! — ответил машинист.

Морщина на лбу у Глеба-старшего разгладилась.

— Прости! — сказал он. — Руку, товарищ!

Под колеса передней теплушки положили по осиновой плахе. Митрич до отказа закрутил рукоятку тормоза на задней площадке. Грузовые вагоны отцепили от состава. Паровоз прощально прокричал, и поезд тронулся.

Одинокая тень метнулась от состава в лес.

Три теплушки остались на линии. А вокруг в суровом молчании стояли старые ели, как часовые в почетном карауле. В ночной тишине долго еще раздавался удаляющийся перестук колес. И долго неподвижно стояли бойцы, тревожно прислушиваясь к замирающим звукам.

 

РАЗГРОМ

По проселочной дороге мчались всадники. Их было много. Впереди на вороном жеребце скакал сам батька Хмель. Высокий, стройный, он ловко сидел на коне. Дорогу он знал хорошо и уверенно вел банду на станцию Загрудино.

Батьке Хмелю было уже известно обо всем, что предприняли кулаки, и он успел обдумать свой план. Надо прискакать на станцию к приходу поезда. Если теплушки с продовольствием, дотащатся до Загрудино, банда перебьет продотрядовцев, захватит хлеб и заодно «пощупает» остальных пассажиров поезда. Если же теплушки останутся где-нибудь на перегоне, — тем лучше. Лес здесь подходит вплотную к железной дороге. Банда незаметно окружит продотряд. Десяток хороших залпов — и бой кончится.

За версту до Загрудино батька Хмель послал пару всадников к железнодорожному полотну, и они повалили несколько телеграфных столбов. Связь была прервана.

Когда длинный состав остановился на станции и паровозик, устало фыркнув, окутался паром, банда с гиканьем и свистом обрушилась на поезд. Батька Хмель на вороном жеребце подскакал к платформе. Каблуки сдавили бока коню и, послушный приказу, он одним махом перескочил невысокие деревянные ступеньки.

Поднялась суматоха.

— Хмель!.. Батька Хмель! — понеслись испуганные выкрики.

Пассажиры горохом посыпались из вагонов. Зазвенели разбитые стекла. Люди лезли не только из дверей, но выпрыгивали и из окон.

Убедившись, что теплушек в конце состава нет, батька Хмель самодовольно смотрел на поднявшуюся вокруг панику. Он ждал.

С другой стороны на платформе появился верзила… Увидев батьку, он побежал и еще издали крикнул:

— Все! Отцепили!

Батька Хмель дал ему подбежать поближе и спросил:

— Где? На какой версте?

— Кто ж его знает? — робко произнес верзила. — Темно!.. Близко где-то…

Батька Хмель обернулся к стоявшим у платформы бандитам, указал рукой на паровоз:

— Узнать!

Бандиты бросились к паровозу, а тот вдруг стал медленно отделяться от состава. Хотел машинист выполнить обещание — вернуться к оставленным на перегоне теплушкам, да не вышло.

— Стой! Стой! — заорали бандиты, хватаясь за винтовки.

— Не стрелять! — предупредил батька Хмель.

А паровоз набирал скорость. Но трое всадников быстро поравнялись с ним. Бандиты перескочили с коней на железную лестницу. Одного машинист сбросил ударом каблука, но два других ворвались в будку. Замелькали приклады винтовок, и паровоз остановился.

— М-да! — неопределенно произнес батька Хмель и сказал верзиле: — Туп же ты, скотина!

— Не гневись! — испуганно воскликнул верзила. — На проселке наш человек выставлен! Он прямо на теплушки выведет!..

Хмель покусал тонкие губы и гаркнул:

— По ко-о-оням!

Бандиты, потрошившие мешки и карманы пассажиров, бросились к лошадям.

Батька Хмель был хитер. Он и стрелять не разрешил на станции только для того, чтобы не насторожить продотряд и захватить его врасплох. И, пожалуй, это удалось бы ему сделать, если бы не Архип.

Его и еще трех бойцов Глеб-старший выставил в караул. Остальные забрались в «кухню» и сидели вокруг буржуйки, проклиная ту вражину, которая насыпала песку в буксу. Все предполагали, что произошло это задолго до погрузки хлеба. Вагоны стояли в тупике без охраны две недели.

Глеб-старший винил себя за свою непредусмотрительность. Правда, он надеялся перед отправкой поезда вызвать ремонтных рабочих, чтобы они проверили ходовую часть теплушек, но получилось не так, как хотелось. Значит, он и виноват.

И еще один человек чувствовал за собой какую-то вину. Это был Архип. Чем больше раздумывал он, тем его вина казалась определеннее… Проходя мимо сгоревшей буксы, Архип скрипел зубами и щупал сквозь поношенное пальтишко брусок сала, засунутый во внутренний карман. Это сало жгло его. Наконец Архип не выдержал. Он встал около угла задней теплушки, как стоял тогда, на станции Уречье, и представил, как все это было. Архип снова увидел благообразного старичка. Тот двигался вдоль состава, вытащил сало, подошел совсем близко и заслонил буксы передней теплушки. Вспомнились его глаза — приторно-ласковые, бледно-голубые, елейный голос…

Архип покачнулся, как от удара, зажмурился и слепо поплелся к средней теплушке.

Один из стоявших в карауле бойцов удивленно окрикнул его:

— Архип! Ты чего?

Архип не ответил. Он дошел до открытой двери «кухни», прислонил винтовку к стенке, насунул на штык свою кепчонку и, подставив лысую голову под ленивый крупный снег, громко сказал чужим голосом:

— Комиссар! Выдь-ка на минуту!

Глеб-старший выскочил из теплушки. Глебка и бойцы сгрудились в дверях, непонимающе уставившись на неприкрытую голову Архипа.

— Суди, комиссар! — тем же чужим голосом произнес Архип. — Из-за меня в беду попали!

— Что ты мелешь? — спросил Глеб-старший.

Архип вытащил из-за пазухи брусок сала.

— Жадоба подвела! — сказал он. — Глаза мне салом замазали. В руку — кусок, а в буксу — песок! Стреляй меня, сукина сына!

Глеб-старший сделал шаг назад, и Глебка увидел, как рука отца потянулась к маузеру.

— Батя! — жалобно крикнул Глебка и, выпрыгнув из теплушки, повис на отце.

Глеб-старший провел левой рукой по лицу, точно стер липкую паутину, и, высвободив от Глебки правую руку, вытащил зачем-то часы из брючного кармана. В тишине громко, как выстрел, щелкнула открывшаяся крышка. Но комиссар так и не взглянул на часы. Они выпали из руки и повисли на цепочке.

— Стреляй, не жалей! — повторил Архип. — Заслужил…

Его лысая голова затряслась мелко-мелко. Под глазами обозначились черные круги. Дрожала и рука с куском сала.

Тяжело выдохнув воздух, Глеб-старший сказал каким-то усталым, почти безразличным тоном:

— Дома… разберемся… в Питере…

Архип продолжал стоять. Снег густо падал на его лысину. Глебка сдернул со штыка кепку и надел ее на Архипа.

— Иди на пост! — тихо сказал Глеб-старший.

— А это? — спросил Архип, протянув руку с салом.

Глеб-старший брезгливо попятился и выкрикнул, точно резанул железом по железу:

— Бр-рось!

Архип швырнул сало в сторону и пошел прочь. Бойцы расступились.

— Дядя Архип! А винтовку! — крикнул Глебка.

Архип вернулся, взял винтовку, загнал патрон, посмотрел каждому в глаза и, не увидя в них ни злобы, на упрека, всхлипнул вдруг, горестно махнул рукой и пошел на свой пост.

По приказу комиссара бойцы заняли круговую оборону. В теплушках не осталось ни одного человека.

Все залегли у колес. Только четверо часовых мерно ходили вокруг вагонов.

Глеб-старший и Глебка заняли позицию под передней теплушкой. Комиссар все еще надеялся, что вот-вот вернется паровоз. Но молчали рельсы. Молчала ночь. Беззвучно падал снег. Причудливые белые шапки выросли на деревьях и пригибали сучья к земле. Стояла тягостная удручающая тишина.

— Батя! — шепнул Глебка. — Как же он поверил?

— Кто?

— Да Архип!

— Вот так и поверил…

— Я никому верить не буду! — заявил Глебка.

— Верить надо! — твердо сказал отец. — Без веры в людей не проживешь!

— Вот и получится, как с Архипом!

— Сказать тебе честно? — спросил отец.

— Ну?

— Лучше один раз на контре обжечься, чем держать всех людей на подозрении!

Заскрипел снег. К теплушке подошел Архип, нагнулся, спросил:

— Глеб Прохорыч! Разреши в лес податься… Почудилось — словно ржа лошадиная…

— Сходи… Далеко не забредай — по опушке! — разрешил комиссар.

Архип с винтовкой наперевес спустился с насыпи и скрылся за первыми деревьями. А через несколько минут один за другим ударили два выстрела. В ответ грянуло сразу несколько винтовок. И опять замер лес.

Комиссар не подал никакой команды — все и так выло ясно. Он только шевельнул губами, прощаясь с Архипом. Глебка почувствовал на щеках горячие дорожки слез. Но плакать было не время. Даже он понимал, что надвигается беда и нет возможности предотвратить ее.

Бойцы замерли, выставив вперед винтовки. Самым обидным было то, что приходилось просто лежать и ждать. Бежать, бросив теплушки с хлебом?.. Об этом не думал никто… Стрелять? Но куда, в кого?.. Вокруг — неподвижный лес. А где-то там, за стволами, ползет невидимый пока враг… Уже скорей бы! Лучше бой, чем это мучительное ожиданье.

Из леса долетело громкое, чуть смягченное расстоянием:

— Ого-о-онь!

И грянул залп.

Первое, что увидел и запомнил Глебка, — это желтые огоньки под деревьями и еловые лапы, которые стряхнули с себя снежные шапки и угрожающе покачивались вверх и вниз.

Дружно заговорили винтовки продотрядовцев. Глеб-старший, раненный с первого же залпа в левую руку, палил из маузера по высыпавшим из леса темным фигурам. А огоньки выстрелов переметнулись и на другую сторону железной дороги. По теплушкам стреляли с двух сторон. Бандиты быстро приближались короткими перебежками, стремясь поскорее миновать открытое пространство.

Василий лежал у колеса и кусал себе пальцы. Он не мог стрелять: заплывший правый глаз ничего не видел, а перекинуть винтовку к левому плечу Василий не догадался. И теперь ему казалось, что из-за его проклятого глаза погибнет весь отряд. В отчаянье приподнялся Василий на руках и звонко крикнул:

— Пулеме-е-ет!.. Не стрелять!.. Подпустить бли-и-иже!..

Его высокий голос эхом отдался в лесу. Бандиты попадали в снег, ожидая шквального пулеметного огня. Отдельные черные фигуры ползли назад. Выстрелы стали реже.

Глеб-старший огляделся. Он понимал всю отчаянность положения отряда. Несколько бойцов было уже убито. Под средней теплушкой стонал раненый кашевар. Наскоро перевязав ему голову, Митрич пополз к комиссару.

Бандиты опять усилили огонь. Пули чаще зацокали по колесам и рельсам. Полетели щепки. Снег фонтанчиками вскидывался вокруг теплушек.

Но Митрич дополз до комиссара.

— Не отбиться! — сказал он. — Спускай тормоза!.. Поленья вышибай! Пое…

Он не договорил — ткнулся подбородком в шпалу. Глебка с ужасом смотрел на его медленно опускающиеся веки и обмякнувшую щетину рыжих, когда-то сердитых усов.

— Василь! — крикнул Глеб-старший, перезаряжая маузер.

Где-то под вагонами мелькнула тень — Василий на четвереньках бросился к комиссару.

А Глеб-старший подтянул к себе винтовку Митрича, маузер сунул Глебке.

— Стреляй!

Прежде чем Василий добрался до комиссара, Глебка успел выстрелить два раза.

— Дуй в хвост! — приказал Василию Глеб-старший. — Кто жив — предупреди: сейчас поедем!.. И хоть умри, а тормоз отпусти!

Тут только догадался Глебка, какую мысль подал Митрич отцу.

— Глебка! — позвал комиссар. — Держи мандат на случай… И марш в теплушку!

— А ты?

— Марш, говорю!

Глебка вскочил, перепрыгнул через рельсу, и его ноги мелькнули в воздухе — он влез в вагон. А Глеб-старший, преодолевая боль раненой руки, дополз до передних колес и выбил прикладом осиновые плахи. Скрипнула неисправная букса. Теплушки плавно двинулись с места. «Молодец, Васька! Успел!» — подумал комиссар и крикнул всей грудью:

— По ваго-о-нам!

Никто не выскочил из-под теплушек, потому что не кому было выполнить команду комиссара. Он один перевалился через рельсу и привстал, чтобы впрыгнуть в открытую дверь переднего вагона, медленно проплывавшего мимо. Но вторая пуля кусанула Глеба Прохорова куда-то в бок. Он рухнул на колени, чувствуя, как слабеет тело.

В такой позе и увидел комиссара Василий, когда задняя тормозная площадка поравнялась с этим местом. Спрыгнул Василий на насыпь, подхватил Глеба Прохорова под руки, хотел вместе с ним влезть обратно на площадку, но и его настигла пуля. Вместе упали они поперек рельсы.

Комиссар приподнял голову и посмотрел вслед катившимся под уклон теплушкам. И увидел он, что один из бандитов успел взбежать на насыпь и уцепился за поручни задней площадки. Глеб-старший нашарил рукой винтовку и вложил в последний выстрел остатки уходящих сил.

Шапка слетела с головы бандита и упала на площадку, а сам он покатился под откос.

 

ОДИН

Теплушки набирали скорость. Сердито повизгивала сгоревшая букса. Сзади неслись яростные крики бандитов. Гремели частые беспорядочные выстрелы. Пули дырявили деревянную обшивку вагонов. А Глебка неподвижно лежал на полу в метре от раскрытой двери и, выставив маузер, не мигая смотрел перед собой. Он слышал команду отца «По вагонам!», ждал, что кто-нибудь из бойцов покажется в дверях, и боялся, как бы с перепугу не выстрелить в своего.

Но никто не появился в дверном проеме. В средний вагон попрыгали!» — подумал Глебка и, прислушиваясь к отдаляющимся выстрелам, шептал:

— Скорей! Скорей! Скорей!..

Это он просил теплушки бежать побыстрее. Понимал он, что в скорости единственное спасение. Спасение не для него, Глебки. О себе он как-то не думал совсем. Спасение отцу, Василию и всем, кто еще не был убит, «А Архипа-то нет! — вспомнил он. — И Митрича!..»

Глебка вскочил на ноги, размял занемевшие на рукоятке маузера пальцы и крадучись подошел к двери. Мимо сплошной стеной проносился лес, сказочно убранный снегом, дремлющий и коварный.

Не было слышно стрельбы и криков. Дробно стучали колеса да пронзительно верещала букса. Глебка высунул голову за дверь, посмотрел на две задние теплушки и крикнул:

— Ба-атя-а!

Никто не откликнулся. Сердце у Глебки сжалось.

— Васи-и-иль! — крикнул он.

И опять лишь дробный перестук колес и посвист ветра, Глебка похолодел от недоброго предчувствия. Крикнул он и в третий раз, но не потому, что надеялся докричаться, а от отчаянья.

— Ба-ать!.. Васи-иль!..

Ни из средней теплушки, ни с задней площадки последнего вагона никто не показался и не ответил. Мысли о том, что все погибли, не пришла Глебке в голову. А вернее, он всеми правдами и неправдами отгонял ее от себя.

— Не успели!.. Не успели вскочить! — шептали его губы.

Но и это предположение пугало. Глебка знал, каким тесным кольцом окружили бандиты отряд. Уйти от них было немыслимо. Остаться на дороге — равносильно смерти, и он отбросил это предположение и ухватился за новую обнадеживающую догадку: силой заставил себя поверить, что пусть не все, а уж отец и Василий обязательно должны быть в средней теплушке или на задней площадке. А не отвечают они потому, что ранены — трудно им двигаться и кричать.

Эта счастливая мысль приободрила Глебку. Что там рана! Любая рана — пустяк! Лишь бы живы были! Лишь бы ехали с ним!

— Батя! — уже веселее крикнул Глебка, высунувшись за дверь как можно дальше. — Я ту-ут!

В подтверждение своих слов он пальнул вверх из маузера и прислушался. «Сейчас он потянется за винтовкой, — думал Глебка. — Это же совсем не трудно… Направит дуло в воздух… Нащупает спусковой крючок… Нащупал!.. Сейчас выстрелит!»

Прошла минута, другая, ни отец, ни Василий не давали знать о себе ни выстрелом, ни криком, ни каким-либо другим сигналом.

А мысли все вихрились в Глебкиной голове. Внутренне он уже согласился с тем, что никто, кроме него, не успел забраться в теплушки. Это было очевидно. И тогда Глебка со всей страстью и необузданностью мальчишеской фантазии стал придумывать способы спасения оставшихся на дороге отца, Василия и других бойцов. «Лес ведь кругом, — думал он. — Пробьются, добегут до деревьев, а там ищи-свищи! Ночью в лесу легко спрятаться!» Глебка в разных вариантах представлял, как все это может произойти. И каждый раз отец с бойцами благополучно добирался до леса и скрывался в нем от бандитов.

А теплушки все неслись и неслись под уклон. Тревожно выл ветер. Противно визжала букса. Она-то и отвлекла Глебкины мысли от отца и отряда, заставила думать о действительности. Страх за близких ему людей помешал Глебке с самого начала понять, что происходит с теплушками. Он даже забыл, что никем не управляемые вагоны мчатся под уклон по рельсам. И впервые за все это время Глебка посмотрел не назад, а вперед. Впереди были ночь и тьма. Чернели рельсы на белом снегу. Свистел ветер. Под теплушкой на снежном покрывале играли короткие отблески света — это искрила неисправная букса. Вагоны стремительно шли под гору.

Глебка замер у двери. Ноги стали какие-то ватные. Чувство обреченности охватило Глебку. Как о чем-то совершенно постороннем подумал он о буксе, которая в любую минуту может «сгореть» совсем, о встречном поезде, на который могут наскочить теплушки и разлететься в щепы. Но так продолжалось недолго. Глебка только на мгновенье утратил волю. А в следующую секунду он уже действовал: нахлобучил на лоб шапку, засунул под ремень маузер и посмотрел на насыпь, выбирая место поровнее. Скорость была большая — рябило в глазах. Да и темень не позволяла хорошо разглядеть землю. Все казалось одинаково белым и ровным. «Сосчитаю до трех, — решил Глебка, — и прыгну!»

— Раз!

Он приподнял воротник, еще глубже напялил шапку.

— Два!

Пальцы пробежали по куртке и застегнули ее на все пуговицы. И тут во внутреннем кармане что-то хрустнуло. «Мандат!» — вспомнил Глебка, и это помешало ему произнести «три». Вспомнив о мандате, Глебка сразу же вспомнил и о хлебе. Вот он — лежит в мешках! В среднем вагоне — тоже хлеб! А в заднем — там все до потолка забито мешками! Хлеб, за которым послал их Ленин! Хлеб, который ждут в Питере! Три вагона хлеба! Хлеб — и Глебка! И больше нет никого вокруг!.. А он собирался прыгать из теплушки! Хотел бросить хлеб, который С таким трудом собирали в деревнях, доставили до станции и погрузили в вагоны! И разве не из-за этого хлеба погибли Архип и Митрич?

Когда есть большая цель, тогда есть и силы бороться со страхом и опасностью. Глебка почувствовал, что с этой минуты все заботы о хлебе ложатся на него. Это было главным. Остальное само собой отодвигалось на задний план.

Присел Глебка на мешки и задумался. Нужно было остановить вагоны. Но как он ни ломал голову, ничего придумать не мог. Оставалось сидеть и ждать, — ведь когда-нибудь кончится этот спуск и остановятся теплушки! И он сидел и терпеливо ждал. Он чувствовал себя часовым на посту и знал: что бы ни произошло с вагонами, он не покинет свой пост.

А лес все бежал за дверью. Колеса без устали отсчитывали стыки. Плакала букса. Вагоны еще не свалились под откос только потому, что неисправная букса подтормаживала и мешала им превысить предельную скорость.

Время перестало существовать. Глебка и приблизительно не мог бы сказать, час прошел, полчаса или всего несколько минут. И представилась ему сказочная картина: будто железная дорога нескончаемо спускается к самому Петрограду и на ней нет никаких препятствий. И будут теплушки мчаться под уклон, пока не въедут в город, на вокзал. И будто на перроне ждут его отец и Василий…

За дверью посветлело. Глебка оторвался от своих грез. Лес заметно поредел. Глебка выглянул и увидел темные силуэты строений.

Это была станция Загрудино. Длинный пустой состав стоял у платформы. Отцепленный паровоз мертвой грудой чернел впереди. А пассажиры осаждали комнату начальника станции. Они уже пришли в себя после налета банды и требовали новую паровозную бригаду.

Глебка, конечно, ничего этого не знал. Он видел только последний вагон пассажирского поезда и темную лыжню рельс, упирающихся в хвост состава. По этим рельсам и мчались теплушки.

Не о себе — о хлебе подумал Глебка, когда понял, что крушение неизбежно. И не страх, а ярость охватила его. Выдернув из-под ремня маузер, он завопил диким голосом и выпустил в воздух чуть не всю обойму.

Шум приближающихся вагонов, крик и выстрелы были по-своему поняты на станции.

— Хмель!.. Хмель! — завопили люди и в панике бросились врассыпную.

И быть бы катастрофе, но старый опытный стрелочник не растерялся. Времени было мало, и все же он успел продумать многое за эти считанные секунды. Услышав, как люди закричали про Хмеля, стрелочник с радостью подумал, что пришел конец бандиту и его шайке.

Видя теплушки, несущиеся с бешеной скоростью на состав, он перекрестился и произнес:

— Тут тебе, ироду, и крышка!.. Черт с ними, с вагонами!..

Но здравый смысл взял верх. С какой это стати батька Хмель будет разъезжать в теплушках без паровоза? Что-то не то! И стрелочник перевел стрелку.

Три вагона, роняя горячие искры, с грохотом пронеслись мимо замершего у платформы состава и скрылись за станцией, оставив в воздухе запах жженого масла и раскаленного металла.

И снова увидел Глебка за дверью сплошную стену леса. Опасность временно отступила. Но радости не было. Глебка устал от переживаний. Резкие переходы от надежды к отчаянью притупили чувства. Он даже не удивился, когда перед самой дверью теплушки взметнулись вверх лошадиные ноги и вставший на дыбы конь испуганно заржал в темноте.

Зато смену в ритме перестукиванья колес Глебка уловил сразу и настороженно прислушался. «Тут-тук, тук-тук, тук-тук», — часто-часто переговаривались колеса. Но в этом стуке появилась какая-то новая нотка, будто и колеса устали. Да и букса визжала не так пронзительно.

Глебка плюхнулся на пол, приложил ухо к грязным доскам и, задержав дыхание, стал слушать. Нет! Он не ошибся! Теплушки сбавили ход. Надо было повернуться и посмотреть: может быть, и лес за дверью бежит уже не так стремительно. Но Глебка боялся оторвать ухо от пола. Ему казалось, что от этого движения вагоны могут опять покатиться быстрее.

Так и лежал он, прильнув ухом к доскам, пока букса не скрипнула последний раз. Наступила удивительная ощутимая тишина. Встал Глебка на непослушные подгибающиеся ноги и подошел к двери.

Занималась заря. Бледный рассвет озарил восточную часть неба. Мирно и торжественно было вокруг.

Глебка осторожно спустился на снег и, приготовив маузер, пошел к открытой двери средней теплушки. Долго не решался он заглянуть в нее, но потом подтянулся на руках и впился глазами в темное нутро вагона. Там никого не было. Печка и котел стояли на старом месте. Валялись осиновые плахи, на которых недавно сидели бойцы, ожидая возвращения паровоза. Рядами высились мешки.

Не стал Глебка влезать в «кухню», а пошел дальше — к третьей теплушке. Замок Митрича висел, как и раньше. А вот и задняя площадка. Глянул на нее Глебка и обмер — там валялась незнакомая чужая шапка. Такой ни у кого в отряде не было. И вскрикнул Глебка в ужасе:

— Батя!

«Атя… атя…» — угрюмо аукнулось в лесу.

С ближайшей ели сорвался снежный ком и пошел считать сучья. Угрожающе закачались еловые лапы — точь-в-точь как тогда, когда грянул первый залп. Глебка присел от ужаса. Он уже не радовался, что теплушки остановились. Лес казался ему огромным злым чудовищем, укрывающим бандитов. Они стояли за каждым стволом, лежали за кустами! Глебка перемахнул через рельсы и спрятался за вагон.

Бешено колотилось сердце. А когда оно поуспокоилось, Глебка огляделся. По эту сторону леса не было. Белело ровное поле. Невдалеке угадывались очертания присыпанной снегом проселочной дороги. Быстро светлело. Где-то чирикнула птичка. Глебка несказанно обрадовался ей и, поискав глазами, увидел пару небольших пичуг, весело прыгавших у вагона. Он подошел поближе, пригляделся и сердито нахмурил лоб. И страх прошел, и радость от встречи с птицами — тоже. На снегу желтели просыпавшиеся зерна. Пичуги суетливо склевывали их.

— Кыш! — по-хозяйски прикрикнул Глебка и махнул рукой.

Птицы улетели, а он подошел к вагону, увидел в обшивке трещины и дыры от пуль, подумал и заткнул их снегом.

Это маленькое происшествие встряхнуло мальчишку. Он твердо знал, что ему делать, — надо охранять хлеб!

Уже более спокойно зашагал Глебка вдоль вагонов и остановился у неисправной буксы. Из коробки шел легкий дымок.

— Контра! — с ненавистью произнес он и снова вышел на лесную сторону.

Деревья-великаны свысока смотрели на мальчишку, который брел с огромным маузером в руке, пристально вглядываясь в желтовато-коричневые стволы сосен и елей. На снегу между лесом и железной дорогой не было ни единого следа. И Глебка подумал, что никто не сможет незаметно подобраться к теплушкам. Он сделал еще несколько шагов, и рука сама вскинула маузер.

— Кто тут? — крикнул он сдавленным голосом.

Он увидел следы. Свежие, они бежали от него вдоль теплушек.

— Трус несчастный! — глубоко вздохнув, произнес мальчишка и усмехнулся: он догадался, что следы его собственные.

По-хозяйски задвинув двери первой и второй теплушек, он поднялся на тормозную площадку и сильно, как по мячу, ударил ногой по бандитской шапке, Описав дугу, она упала в кусты. А Глебка взялся за рукоятку тормоза и закрутил ее. Потом он вернулся к средней теплушке. Из нее по-домашнему пахло хлебом. Сразу же заурчало в животе. Глебка залез в вагон, вытащил из ящика весы, нож и каравай хлеба: Отрезал ломоть, взвесил его, довел до обычной нормы и, закрыв за собой дверь, снова забрался на тормозную площадку.

Здесь за скудным завтраком Глебка обдумал свое положение. Ждать помощи неоткуда. И хотя Глебка все еще не допускал мысли о гибели отца и бойцов, он понимал, что если они и живы, то не скоро догонят теплушки. Бандитам тоже быстро до них не добраться. Значит, и надежда, и опасность заключались в одном — в поезде. Он мог наскочить на теплушки. Но было уже почти совсем светло, и вагоны отчетливо выделялись на фоне белого снега. Не слепой же машинист — остановит! И тогда… тогда Глебка заставит прицепить теплушки. В этом он не сомневался. Колея одна — поезд через вагоны не перескочит. Если потребуется, Глебка и маузером пригрозить сможет или предъявит мандат, смотря какой машинист попадется!

Вспомнив о мандате, он вытащил документ и развернул его. На Глебку глянули родные строгие глаза отца.

— Батя! — жалобно шепнул Глебка и, чувствуя, как накипают на ресницах слезы, спрятал мандат.

И долго смотрел он полными слез глазами вдаль — туда, где остались отец и бойцы. Смотрел, пока не задремал. И все изменилось, как по волшебству. Глебка уже был не на ступеньке тормозной площадки, а в Питере, в своей комнате. Отец вешал на гвоздь коробку с маузером. Мама ставила на стол большое блюдо с дымящимися блинами. Глебка знал: это из его муки, он доставил ее в город!.. Потом Глебку окружила шумная орава детишек Архипа. Они закружились в хороводе и весело на мотив «А мы просо сеяли, сеяли…» запели:

— Ел! — признался Глебка. — А вам зато хлеба привез! — И он дал каждому по большому караваю.

И опять все смешалось. В дверь громко постучали, — это выпал из ослабевших пальцев маузер и, задев за подножку, шлепнулся в снег. А Глебка во сне увидел, как открылась дверь и в комнату вошел кремлевский часовой.

— Глеб Глебыч здесь живет? — спросил он у матери.

— Мой Глебушка? — удивилась она. — Да вот же он!

Часовой откашлялся и торжественно сказал голосом отца:

— За находчивость и бесстрашие Ленин объявил бойцу Глебу Прохорову благодарность!

Смутился Глебка, а часовой добавил:

— И еще просил Ильич передать тебе — черед твой пришел! Ждет тебя Ленин! Потолковать о делах хочет!..

— Мама! — крикнул Глебка. — Где моя тужурка?..

 

ОТРЯД ГЛЕБА-МЛАДШЕГО

Неслышно ступает лошадь, колеса мягко приминают снег. А вокруг бело и чисто. И настроение какое-то бодрое, праздничное, доброе. Если бы не это настроение, крепко досталось бы Юрию от двоюродной сестренки.

Путь у них был долгий, и Глаша, правившая лошадью, устала. А Юрий все приставал дать ему вожжи. Уступила Глаша, а сама вздремнула. Ну и… чуть не стряслась беда!

Править умной лошадью нетрудно. Она дорогу знает, и понукать ее не надо. Но Юрий крепко держался за вожжи и чувствовал великую гордость. Полгода прожил он в деревне, а такое дело впервые доверили ему.

Дорога шла лесом. Лишь впереди намечался какой-то просвет. Что-то погромыхивало слева. Лошадь пошла медленнее. Юрий важно пощелкал языком, пошевелил вожжами, сказал с достоинством:

— Не бойся! — и продекламировал от избытка чувств: — Ни огня, ни черной хаты, глушь и снег… Навстречу мне только версты полосаты попадаются одне…

Полосатые верстовые столбы вдоль этой дороги не стояли. Не было и шлагбаума на переезде через железнодорожное полотно. Лошадь, услышав близкий перестук колес, остановилась, но Юрий снова прикрикнул на нее и даже неумело хлопнул вожжой по крупу. Ему все казалось, что лошадь упрямится потому, что не хочет подчиняться неопытному вознице. И Юрий еще сильней ударил вожжами. Лошадь подала корпус вперед и вдруг вскинулась на дыбы, с силой толкнув телегу.

Мимо самой лошадиной головы пронеслись, брызжа искрами, три теплушки.

Глаша проснулась, выхватила у испуганного Юрия вожжи, рванула их на себя. Но таинственные вагоны уже исчезли в темноте.

— Тю-у! Скаженные! — ругнулась Глаша. — А ты куда смотрел? — накинулась сна на брата.

Юрий был гордый, самолюбивый и трусоватый мальчик. Для многих эта его слабость оставалась незаметной. Он обладал удивительной способностью — быстро приходить в себя после испуга. И только близко знавшие его люди могли догадаться, что Юрий испугался. В такие минуты он обычно начинал говорить каким-то особенно «взрослым» языком.

— В чем дело? — вопросом ответил Юрий на окрик Глаши.

— Под поезд чуть не попали! — кипятилась девочка.

— Какой поезд?.. Всего три вагона! — холодно произнес Юрий. — К тому же — без руля и без ветрил… Катятся себе спокойно, пока под откос не свалятся.

— Ну, забарабанил! — воскликнула Глаша. — Ему — одно, а он — другое!.. Смотреть надо! Чему вас только в городе учат?

— Видишь ли, я в извозчики не готовлюсь и кучером быть не собираюсь!

— Попроси теперь у меня вожжи! — сердито сказала Глаша.

Телега миновала переезд. Лошадь свернула направо по заснеженной дороге — в ту сторону, куда умчались теплушки. Брат и сестра ехали на станцию Узловая.

Несколько дней назад в деревню пришло письмо. Отец Юрия благодарил своих родственников за то, что они приютили сына, и просил отправить его обратно в Петроград. «Юденич разбит наголову, — писал отец. — Жизнь постепенно налаживается. Хватит моему отпрыску отсиживаться на теплой русской печке да на деревенских харчах».

И «отпрыск» заторопился домой. В деревне хоть и сытно было, и дров хватало — топи печь круглые сутки, — а все же не привык он к сельскому захолустью. Прожил Юрий у родственников полгода и почти каждый день вспоминал голодный, холодный, но родной Петроград.

Родственники собрали небольшой мешок картошки, полпуда муки, дали еды на дорогу, а двоюродная сестра Глаша охотно согласилась довезти Юрия до станции. Они были одногодки. Глаша родилась и выросла в деревне и по расторопности, по смекалке во всяких хозяйственных делах казалась старше своего возраста и рассудительнее брата. Она относилась к нему покровительственно. Не прочь была и покомандовать. Юрий сердился, спорил, но часто был вынужден делать так, как говорила Глаша.

От переезда проселочная дорога шла рядом с насыпью. Пока Юрий дулся на сестру, а Глаша молча переживала случившееся и упрекала себя за то, что доверила брату вожжи, лошадь дотащила телегу до того места, откуда были видны остановившиеся теплушки.

— Вот они, скаженные! — сказала Глаша.

— Такого слова в русском языке нет! — отозвался Юрий.

— Как нету? — удивилась Глаша. — А откуда оно взялось? Другого языка я не знаю!

Юрий только плечами повел — что, мол, с неучем разговаривать. Брат и сестра уставились на теплушки. Оба заинтересовались ими, но по-разному. Хозяйственной и аккуратной Глаше они казались нарушением привычных правил. Она рассуждала очень практично: вагоны стоят не на месте, людей не видно. Не было бы какой беды! Поезд пойдет или еще что!

Юрий думал о другом. Проносящиеся в темноте теплушки, искры, вздыбившийся конь — эта картина ярко запечатлелась в его мозгу. Тогда он испугался, а сейчас все это выглядело романтичным. Вагоны рисовались ему чем-то таинственным. Мчатся в ночи, а никто ими не управляет! Остановились, а между тем никто их не останавливал. Что же там находится?..

— Если бы я не торопился, — сказал Юрий, — можно было бы свернуть к ним и посмотреть.

— Торопиться некуда! — ответила Глаша. — Поезд не лошадь, он теплушки стороной не объедет! Путь-то один!

И опять Глаша оказалась догадливее. Юрий недовольно заерзал на сене и сказал:

— Можешь сворачивать.

Лошадь подтащила телегу к насыпи. Глаша спрыгнула на снег и стала разнуздывать коня.

— Пошли! — сказал Юрий, не решаясь идти один.

— Погоди!

Глаша взяла из телеги охапку сена и задала корм коню. Только после этого брат и сестра двинулись к теплушкам: Глаша — впереди, Юрий — за ней. Они обогнули задний вагон и сразу же увидели Глебку, спящего на площадке. Он улыбался, — ему все еще снились приятные сны. Кто знает, может быть, он уже приехал в Кремль и беседовал с самим Владимиром Ильичей?

Глаша заметила упавший в снег маузер и подняла его.

— Дай мне! — чуть слышно шепнул Юрий.

Глаша отрицательно мотнула головой и подергала Глебку за штанину. Нога Глебки соскочила со ступеньки и повисла в воздухе. Выражение лица резко изменилось. В миг пробуждения приснился ему верзила. Бандит тянул Глебку за ногу и замахивался ножом.

— Стой! — закричал Глебка, просыпаясь, и вскинул руку.

Прошло несколько секунд, прежде чем мальчишка окончательно пришел в себя и увидел, что перед ним не верзила, а двое подростков и что в вытянутой руке нет никакого маузера.

— Эх ты, часовой! — укоризненно произнесла девчонка. — На твою игрушку! — Глаша протянула Глебке маузер. — Она, поди, и не стреляет!

Глебка вцепился в холодную рукоятку. Заснуть на посту, потерять оружие и получить его из рук какой-то девчонки, да еще выслушать от нее выговор — как тут не обозлиться!

— Руки вверх! — завопил Глебка и затряс маузером перед самым Глашкиным носом.

Он был у нее вздернутый, задорный, а от Глебкиной угрозы стал еще более насмешливым.

Юрий не любил шутить с оружием. Он стоял за Глашиной спиной, смотрел на Глебку поверх ее плеча и, когда черное дуло маузера заплясало перед его глазами, он попятился. Но узкая бровка кончилась, ноги соскользнули с края, и Юрий, вскрикнув, покатился под откос. Глаша обернулась, охнула и бросилась к брату.

Глебка был отомщен. Он подошел к краю насыпи и, победно глядя сверху вниз, взял на прицел Юрия, с которого Глаша заботливо стряхивала снег.

— Кто такой? — спросил Глебка.

— Я не привык разговаривать под дулом! — высокомерно заявил Юрий.

— Считаю до трех! — загремел Глебка. — Отвечай!.. Раз!..

Глаша выпрямилась, неодобрительно посмотрела на Глебку и сказала:

— Хватит играть-то!.. Я тутошняя, из Таракановки. Он питерский!.. А вот ты-то кто?

— Питерский? — удивленно переспросил Глебка и, подозрительно прищурив глаза, задал проверочный вопрос: — А где ты там живешь?

Юрий презрительно посмотрел и небрежно бросил:

— Предположим, на Невском!

Не нравился Глебке этот стройный, с нежным лицом мальчишка. Не понравился и его ответ. Невский проспект представлялся Глебке обиталищем буржуев, и он выпалил:

— Ты буржуй, значит?

— Мой папа — жрец искусства! — гордо произнес Юрий и иронически добавил: — Если художники буржуи, то и мы с папой буржуи.

Этот ответ поставил Глебку в тупик. Он не знал, куда надо зачислить художников, — к друзьям или врагам.

— Смотря что рисует! — буркнул Глебка, испытующе глядя на Юрия. — Может, он царей и генералов малюет?

Пренебрежительное «малюет» резануло по самолюбию Юрия.

— Отгадал! — сказал он. — И царей, и генералов!

— Контра! — рявкнул Глебка. — Изрешечу!

Видя, что ссора разгорается, Глаша выдвинулась вперед и заслонила собой Юрия.

— Не стыдно? — рассудительно произнесла она и вдруг пошла в атаку: — Изрешечу!.. Да я сама тебе решето на голову надену и плясать заставлю!.. Ты, коль спрашиваешь, так разберись!.. Дядя Павел их потешными рисует, чтобы смешно было: кого собакой, кого крысой, а кого и гадюкой!

Глебка заморгал глазами. Он пропустил мимо ушей колкие слова Глаши, потому что припомнил плакаты, которыми пестрели дома и заборы в Петрограде.

— Цепные псы капитализма? — спросил Глебка. — А Юденич вроде бульдога?

— Такие рисунки называются карикатурами, — поучительно произнес Юрий. — Мой папа — известный карикатурист!

— Что ж ты сразу не сказал! — воскликнул Глебка и протянул Юрию руку. — Вылезай!.. Я этому самому Юденичу всю морду на заборе расцарапал!

— Глупо! — холодно сказал Юрий. — Карикатура — произведение искусства, а ты… просто варвар. С Юденичем надо на фронте воевать, а не на заборе!

Повезло Юрию, что Глебка не знал слова «варвар» и не обратил на него внимания, а насчет остального Глебке было что сказать. Он по-отцовски похлопал по маузеру.

— Я из него сегодня ночью двух бандитов уложил! Понял?.. А батя с отрядом доколачивать банду остался!

Глебка так твердо произнес эту фразу, что сам поверил в нее, и с жаром принялся рассказывать про бой с бандитами. Приврал он лишь самую малость — в двух местах. Стрелять-то он стрелял из маузера, а вот попал или нет — неизвестно. Ну и в отношении «доколачиванья» банды — здесь Глебка тоже выдал желаемое за действительность.

— А теперь чего будешь делать? — сочувственно спросила Глаша.

— Хлеб караулить и ждать! — ответил Глебка. — Как с бандой разделаются, так батя меня на дрезине догонит! А то, может, поезд пойдет, тогда я прицеплю теплушки и доеду до станции, а там — прямо на телеграф, сообщу в отряд, где вагоны с хлебом!.. Далеко до станции?

— Верст пять, — сказала Глаша.

— Так близко? — воскликнул Глебка, и новая, еще не совсем ясная, но волнующая мысль пришла ему в голову. — Пять верст! — задумчиво произнес он. — Это… Если взяться дружно, руками дотянуть можно. А?

Юрий и Глаша не поняли.

— Я говорю, — заторопился Глебка, — теплушки можно руками, без паровоза, дотащить до станции!

— Чепуха! — скептически заявил Юрий.

— Знаешь что! — сказала Глаша. — Мы быстренько доедем до Узловой и скажем, что ты застрял тут с вагонами!

— Да-а-а! — насмешливо протянул Глебка. — Нашла дурака!.. Один поехал с паровозом, да шиш вернулся!.. Я ученый! Так я вас и отпустил!

— То есть как это? — опешил Юрии.

— А вот так — не отпущу, и все!

— Тогда поедем с нами! — предложила Глаша, которой очень хотелось хоть как-нибудь помочь Глебке.

— Хлеб без охраны оставить? — спросил Глебка и смерил ее негодующим взглядом. — Он ценней, чем золото! — Глебка посмотрел на Юрия. — Вот ты… Приедешь в Питер, что ты есть там будешь?

— Я с собой везу! — сказал Юрий. — У меня два мешка!

— Выходит, ты спекулянт! — ехидно спросил Глебка.

— Никакой он не спекулянт! — заступилась Глаша. — Это мы ему муки и картошки дали!

— Выходит, ты кулачиха?

Глаше нравился напористый, смелый паренек. Но сколько же оскорблений можно вытерпеть? Она рассердилась и, когда Юрий, дернув ее за рукав, сказал: «Поедем! Некогда нам с этим грубияном пререкаться!» — Глаша отвернулась от Глебки и, не ответив, пошла к телеге.

Но симпатия оказалась сильнее обиды. Девочка повернула голову, улыбнулась и пообещала:

— Ладно! Не бойся! Мы скажем на станции про тебя!.. Жди!

Глебка колебался недолго. Он понимал, что Глашино предложение самое разумное. На Узловой находился штаб продотрядов. Когда там узнают о случившемся, то обязательно пришлют паровоз или бойцов для охраны теплушек. Но опять оставаться одному!.. Это было сверх сил. Холодные мурашки побежали у Глебки между лопаток. Бросился он за Юрием и Глашей, обогнал их и, широко расставив руки, крикнул:

— Стой! Не пущу!

Юрий не почувствовал, а Глаша уловила в этом крике нотки отчаянья и мольбы.

— Он еще приказывает! — с возмущением воскликнул Юрий. — Мне приказывать может только…

— Ленин может? — почти шепотом спросил Глебка.

Это было так неожиданно, что Юрий не закончил фразу и забыл закрыть рот.

— Говори! Может или нет? — тем же страстным шепотом произнес Глебка и придвинулся к Юрию вплотную.

— М-м-может…

— Читай! — Глебка бережно вынул мандат, сам развернул его и, не выпуская из своих рук, показал Юрию. — По этому документу мне каждый человек подчиняться должен: и ты, и она, и всякий, кого увижу!

Юрий не слушал. В первую очередь он посмотрел на подпись. Ему ли не знать ее! В прошлом году одна из типографий обратилась к отцу Юрия с просьбой воспроизвести подпись Ленина для праздничного плаката. Две недели работал отец над одной буквой, двумя словами и двумя скобками. Юрий на всю жизнь запомнил их:

Глядя на подпись, он улыбнулся буквам, как старым добрым знакомым.

— Подпись подлинная! — воскликнул он.

— А ты читай, читай! — торжествующе сказал Глебка. — И ты — тоже — добавил он Глаше.

— Не умею! — созналась та. — А карточку я уже посмотрела. Это твой отец?

— Ну и что! — недовольным голосом возразил Глебка. — Я тоже в Кремле был, когда Ленин мандат подписывал! Ясно?.. Что отец, что я — никакой разницы!.. Все должны оказывать мне полное содействие!

— Не тебе, а отряду! — уточнил Юрий. — Чем мы можем тебе помочь?

— Никуда вы от теплушек не уедете! Это раз! — начал перечислять Глебка свои требования. — А два — будем толкать теплушки!

Юрий посмотрел на Глашу. Он опасался, что сестра не согласится, и поторопился повлиять на нее.

— Ты знаешь, кто такой Ленин? — многозначительно спросил он Глашу.

— Еще бы!

— Нет, не знаешь! — возразил Юрий. — Мой папа сказал мне как-то: «Напишу портрет Владимира Ильича — и буду считать цель своей жизни достигнутой!» А папа мой слов на ветер не бросает! — и, помолчав, он торжественно добавил: — Идем по приказу Ильича толкать теплушки!

— Пошли! — деловито ответила Глаша.

Глебка не удивился. После того как мандат с подписью Ленина усмирил целую толпу мужиков, он поверил в чудесную силу документа. Мальчишка пожалел, что не догадался сразу показать мандат ребятам и потратил столько дорогого времени на пустые разговоры.

Все трое вернулись к теплушкам.

— Главное — стронуть их с места! — уверенно объяснял Глебка, раскручивая рукоятку тормоза. — А потом они покатятся, только держись!

Соскочив с площадки, он весело скомандовал:

— Взялись!

Ребята уперлись руками в железную раму вагона, а ногами — в шпалы. У Глебки от напряжения побелели пальцы.

— Рад-два, дружно! — натужно крикнул он.

Теплушки не шелохнулись.

Снова и снова ребята упирались в железную раму, налегали на нее и плечами, и грудью, но колеса будто примерзли к рельсам.

— Тю-у! — устало произнесла Глаша. — Скаженные!

— А почему у тебя искры из-под колес летели? — спросил Юрий, тщательно вытирая платком испачканные ржавчиной пальцы.

— Букса сгорела.

— Потому они и не идут! — определил Юрий профессорским тоном. — Смазать надо! Масло у тебя есть?

— Есть, — сказал Глебка и пошел к дверям теплушки, но остановился на полдороге и решительно замотал головой. — Не дам!.. В Питере хлеба нет, а я масло под колеса пихать буду?

— Глупо! — произнес Юрий. — Политика страуса!

Мальчишки сердито уставились друг на друга и поругались бы опять. Но вмешалась Глаша.

— Я чичас! — сказала она и, сбежав с насыпи к телеге, вытащила откуда-то кринку. — Сметана! — крикнула Глаша. — Сойдет?.. Жирная!

— Сметана и масло — продукты родственные! — изрек Юрий. — И хотя ее мне в дорогу дали, но…

Глебка повеселел.

— Не жалей! За пролетариатом не пропадет! — с подъемом воскликнул он и первый побежал к неисправной буксе.

Под крышкой в коробке виднелась спекшаяся масса из песка и пережженной смазки.

— Лей! — приказал Глебка.

— Куда лить-то, чудной! — сказала Глаша. — Вытечет без толку… Паклю или тряпку надо!

Все трое почему-то посмотрели по сторонам. Вокруг лежал чистый снег. Глебка пошарил по карманам, потом распахнул куртку и ухватился за полу.

— Оторву — и порядок!

Глаша с сомнением пощупала грубую — вроде парусины — материю куртки.

— Такая и не впитает ни капли!

— А вата хороша будет? — спросил Юрий.

— Где ее взять? — огрызнулся Глебка.

Юрий аккуратно расстегнул пальто и сказал ему:

— Дергай из-под подкладки.

Глебка медленно подошел к нему, улыбнулся и, приподымая полу добротного Юриного пальто, произнес:

— А ты, я смотрю, парень ничего!

— Благодарю за признание!

Юрий прищелкнул каблуками, а Глебка, мельком взглянув на Глашу, понял, что она не одобряет предложения брата. Девчонки всегда трясутся над тряпками!

— Не жалей! За пролетариатом…

Глебка не договорил и подкладку не разорвал. Вспомнил он про шапку, закинутую в кусты. Сметану вылили в шапку и засунули ее в коробку. Минут пять надрывались ребята у задней теплушки. Как только ни толкали они: и вместе, и врозь. Глебка с разбегу наскакивал на вагон. Попробовал он и такой способ: Юрий и Глаша упирались в теплушку руками, а Глебка ложился спиной на шпалы, ноги ставил на ребро колеса и толкал что было силы. А вагоны хоть бы дрогнули, хоть бы на миллиметр продвинулись вперед.

Юрий тяжело перевел дух и опустил руки.

— Не знаю, как вы, — сказал он, — а лично я, вероятно, не рожден быть лошадью.

Разъяренный Глебка выскочил из-под теплушки. Рушилась его последняя надежда.

— Из тебя и теленка не выйдет! — крикнул он Юрию.

— Ну уж, знаешь!.. — Юрий развел руками.

— Толкай! — грозно перебил его Глебка.

И Юрий послушно положил руки на железную раму.

— А ты чего? — прикрикнул Глебка на Глашу. — Тоже скажешь — не лошадь?.. Да я, если надо, в слона превращусь!.. А вы…

Глаша улыбнулась. Разговор о лошадях надоумил ее.

— Не ругайся! Я чичас!

И она снова сбежала с насыпи вниз — к телеге.

Юрий покровительственно похлопал Глебку по плечу и философски заметил:

— Человек не должен превращаться в животное! Разум сильнее мускулов!

Глебке было не до философских обобщений. Он и не взглянул на Юрия. Счастливыми благодарными глазами следил Глебка за тем, как Глаша распрягает коня.

— Веревки готовь! — крикнула девочка. — Потолще!

Минут через двадцать лошадь стояла впереди вагонов, а скрученные в жгут веревки протянулись от хомута к буферам. Глебка суетился и хлопотал больше всех, но без Глаши ни он, ни Юрий не сумели бы запрячь коня.

Настал самый ответственный момент. Командование перешло к Глаше. Мальчишки встали по бокам теплушки, уперлись в стены.

— Готовы? — спросила Глаша.

— Ага! — ответил Глебка.

— Но-о! Милай! — крикнула Глаша и хлестнула лошадь хворостиной.

Веревки натянулись. Тугими узлами проступили мускулы на груди коня. Упруго изогнув шею, он сделал короткий шажок вперед. Глебка и Юрий напряглись до хруста в суставах. Пискнула букса, и мальчишки почувствовали, как шпалы, в которые они упирались, стали уплывать из-под ног.

— Ур-ра! — хрипло крикнул Глебка.

Вагоны тронулись.

— Объявляю вам благодарность! — в полном восторге кричал Глебка. — Зачисляю вас в отряд!

Большей награды он придумать не мог…

 

ПОГОНЯ

Знал батька Хмель силу ленинской подписи и хотел, кроме хлеба, заполучить и документ. Но теплушки умчались под уклон, а мандата ни у кого из убитых не нашли.

Верзила вспомнил, что в отряде был мальчишка.

— Мандат у щенка! — сказал он Хмелю. — А он не иначе в вагонах уехал, сукин сын!

— Тем лучше! — ответил батька Хмель. — И хлеб возьмем, и мандат мой будет.

Бандиты вернулись к лошадям, оставленным на проселочной дороге. Батька Хмель предполагал, что теплушки с неисправной буксой далеко не уйдут: они или остановятся, или свалятся под откос. Но проверить это было трудно. По полотну железной дороги верхом не поскачешь — ноги кони поломают, а проселочная дорога шла лесом в версте от насыпи. Бандиты решили доскакать до станции Загрудино и узнать, не докатились ли до нее теплушки.

И снова конная лавина обрушилась на станцию. Хмель приказал не задерживаться. Бандиты схватили первого попавшегося под руку человека, и тот рассказал, что теплушки промчались мимо станции.

— Дьявол им помогает, что ли! — выругался Хмель.

Банда вернулась на проселочную дорогу. Батька Хмель знал тут каждую тропу и направил коня к переезду, до которого было верст девять.

Пока бандиты скакали по единственной лесной дороге, станционные связисты нашли сваленные телеграфные столбы и установили временные шесты. На Узловой заработал молчавший всю ночь телеграфный аппарат. В первую очередь из Загрудино передали депешу о налете бандитов и об убийстве паровозной бригады. Телеграфист отстукал тревожную весть о перестрелке, которую слышал на станции, о каких-то вагонах, пронесшихся ночью мимо. Депеша заканчивалась предупреждением, что банда батьки Хмеля на рысях двинулась в сторону Узловой.

На станции Узловая старшим начальником был матрос Дубок. В его распоряжении находился взвод красноармейцев с двумя станковыми пулеметами и сотней гранат. Взвод считался главным резервом штаба продовольственных отрядов.

К Узловой подходило несколько железнодорожных исток и узкоколеек, по которым стекался на станцию реквизированный у кулаков хлеб. Дубок сам занимался формированием составов и отправкой хлебных эшелонов.

В то утро он стоял на путях с флажком и, путая непривычные железнодорожные команды с морскими, кричал то сцепщику, то машинисту маневрового паровоза:

— Задний ход!

Состав пятился к ожидавшим своей очереди вагонам.

— Держи конец!.. Крепи!

Сцепщик прицеплял вагоны.

— Полный вперед!..

— Товарищ Дубо-ок! — донеслось от вокзала, и на путях показался телеграфист с ленточкой депеши.

Он подбежал растерянный и запыхавшийся.

— Загрудино сообщило!.. Бандиты!.. Хмель!

Дубок посмотрел на него и сказал с ледяным спокойствием:

— Отдышись, — тогда доложишь.

— Ведь на конях!.. Время!..

— Дубок два раза одно и то ж не повторяет! — резко произнес матрос.

Телеграфист сумел взять себя в руки и членораздельно доложил:

— Депеша из Загрудино, товарищ Дубок! Банда батьки Хмеля на конях подалась в нашу сторону! Ночью была перестрелка…

— С прохоровским продотрядом?

— Неизвестно, товарищ Дубок!.. И три вагона проследовали через Загрудино на Узловую! Шли своим ходом — под уклон…

Дубок одним прыжком очутился на подножке маневрового паровоза.

— Гони к вокзалу!

Машинист повел состав к платформе. Матрос спрыгнул у вокзала, и его раскатистый бас набатом прозвучал на станции:

— Взво-од!.. К бою!

Через несколько минут на Узловой почти никого не осталось. Взвод красноармейцев и оказавшиеся в тот день на станции бойцы разных продотрядов вышли навстречу бандитам.

Дубок повел отряд в лес к реке, через которую был перекинут мостик. Здесь матрос и решил дать бой, зная, что других подходов к станции нет.

А батька Хмель во главе банды подскакал к переезду. Не надо было спешиваться, чтобы убедиться в том, что теплушки промчались дальше: колеса смели снег с рельсов. Заметили бандиты и следы проехавшей по переезду телеги.

— Вперед! — крикнул Хмель и пришпорил коня.

На этом участке проселочная дорога шла рядом с железнодорожным полотном. Видно было далеко. Справа — лес, слева — равнина, покрытая искристым снегом. И ничто не чернело ни на рельсах, ни на снегу под откосом.

Хмель рукой подозвал верзилу и, когда их кони поравнялись, спросил:

— Уклон до самой Узловой?

— Кто ж его знает! — ответил верзила. — А ты что, батька, по Узловой вдарить задумал?.. Там ихний штаб! Не нарваться бы!

Хмель огрел лошадь плеткой и вырвался вперед. Распаленный погоней, он был готов на всё. Узловая его не пугала. Свои люди давно донесли ему, что там один взвод красноармейцев. В банде у Хмеля было вдвое больше. Имелось и еще одно преимущество — неожиданность. Те же люди говорили, что ночью взвод находится в полной боевой готовности, а днем отдыхает.

— Вперед! — снова крикнул Хмель.

Бандитская конница прибавила ходу.

Покинутая телега Глаши заставила банду остановиться. Сам батька Хмель решил поразмять ноги и спрыгнул с коня. Следы на снегу рассказали о многом. Бандиты поняли, что теплушки до этого места докатились сами, а дальше их потащила лошадь. Но больше всего Хмеля удивило, что, судя по следам, и в вагонах, и на телеге не было ни одного взрослого человека. Всю эту хитроумную проделку осуществили ребятишки.

Батька Хмель любил иногда делать театральные жесты.

— Дарую жизнь стервецам! — воскликнул он. — Взять живьем! Я из них боевых атаманов выращу!

— Их еще догнать надо, — робко заметил верзила.

Хмель лишь усмехнулся и крикнул:

— По ко-оням!

Бандиты не сомневались, что лошадь уже дотащила теплушки до станции. Поэтому было решено не задерживаясь скакать на Узловую. Впереди, слева от железной дороги, поле кончалось. Начинался заболоченный лес. Проселочная дорога круто отходила в сторону от полотна и вела к станции через речку по сухим лесным буграм.

Никто из ребят не догадывался, как близко от них прошла беда. В тот момент, когда банда круто повернула влево от насыпи, теплушки были в какой-нибудь версте от поворота. Они стояли, зажатые с двух сторон лесом. Взмыленная лошадь тяжело поводила темными от пота боками. Отдыхали и ребята. Они сидели в вагоне вокруг буржуйки и ели только что сваренную картошку. Обжигаясь и перекатывая во рту горячий кусок, Глебка восторженно говорил Юрию:

— Это мы только… фу-фу… сегодня на твоей еде шикуем! А завтра… фу-фу… поставлю тебя на довольствие по всем правилам! Мы с тобой — питерцы… фуфу… и жить будем на питерском пайке!

— Что ж, ему и своего нельзя будет добавить? — спросила Глаша.

— Нельзя!

— Оно же мое личное! — возмутился Юрий. — И картошка, и еще кое-что!

— У нас один тоже с этим личным возился! — строго сказал Глебка. — И подвел весь отряд!.. Я кусочек сала у него попробовал — и сейчас тошнит! Как таракана проглотил!.. Вот оно личное-то какое!

— Зачем же ты мою картошку ешь? — спросил Юрий.

Глебка поперхнулся, хотел выплюнуть картошку, но передумал.

— Ты еще не настоящий боец продотряда, и у тебя должна быть пока своя еда! — резонно ответил он. — А как поставлю на общее довольствие, — так все!

— Отберешь?

— Заберу в общий котел!.. Или выброшу, как то сало!

Юрию не очень понравилось это, но возражать он не посмел, лишь вопросительно взглянул на Глашу: она опытная в таких делах, может, придумает что-нибудь.

Но Глаша не поддержала брата.

— Тебе все равно и картошку, и муку заместо денег дали, чтоб за поезд заплатить, — сказала она и обратилась к Глебке. — Только ты его до самого Питера довези! Ладно?

— Довезем! В сохранности будет! Так вместе с хлебом на вокзал и въедет! — ответил Глебка. — Я ведь за хлеб головой отвечаю!.. Когда Ленин нас с батей в Кремль вызвал, мы пришли, стоим, значит, молча, как в строю — по команде смирно, — а Ильич слушает внимательно!

— Кого слушает? — спросил Юрий.

— Да нас!

— Вы же молчали!

Глебка метнул на Юрия негодующий взгляд, вытянул губы в снисходительной усмешке и сказал с сожалением:

— Безголовый!.. Понимать надо!.. Ленин ка-ак посмотрит — сразу видит, чем живешь ты и что думаешь! Можешь и не говорить! Только подумал — а он уже знает!.. Тут батя и говорит: «Хлеб в Питер доставим, Владимир Ильич! Если я умру, — он доставит!» Это батя про меня сказал! А я…

Глебка запнулся, будто наскочил на невидимую преграду. Слова, которые сгоряча сказал отец машинисту, вырвались у Глебки случайно и обожгли его. Юрий и Глаша увидели, как его глаза наполнились слезами. Глебка отвернулся.

Глаша вскочила, хотела подойти к нему, но отдаленный гул заставил ребят вздрогнуть. Сначала были слышны отдельные взрывы, потом торопливо застучали пулеметы, загремели залпы.

Вскочил и Глебка. Лицо у него оживилось.

— Батя! — произнес он. — С боем пробивается!

Глаша отрицательно мотнула головой.

— Не там стреляют! — сказала она и прислушалась. — Где-то на проселке. У моста вроде… Недалеко от станции…

— Кто же это? — шепотом спросил Юрий. — Бандиты?

— Какая разница! — сердито воскликнул Глебка. Он уже понял, что отряд не мог оказаться там, откуда долетала перестрелка. Радость его померкла. — Поехали! — скомандовал он и, вытащив на случай маузер, выскочил из вагона.

А у моста сборный отряд матроса Дубка добивал попавшую в засаду банду Хмеля. Бой развернулся точно по намеченному плану. Передние всадники попадали еще до выстрелов. Поперек моста в нескольких местах была протянута тонкая проволока. Вороной жеребец Хмеля наскочил на нее и рухнул на бревна. Батька отлетел к перилам. На мосту образовалась пробка. Несколько гранат, брошенных из-за деревьев, довершили дело. Путь вперед был прегражден. В работу вступили пулеметы замаскированные у дороги. Конная лавина повернула назад и наткнулась на деревья, с треском рухнувшие с обеих сторон. Их заранее подпилили и свалили по команде Дубка. Бандиты оказались в ловушке.

— Сдавайтесь, гады! — прогремел матрос.

Но бой еще продолжался несколько минут, пока бандиты не убедились, что выхода нет.

Пленных перегнали на другую сторону реки. Батька Хмель выделялся среди них и фигурой, и папахой, и холеным надменным лицом.

Дубок подъехал к бандиту.

— В кого, гад, ночью палил?

Хмель будто не слышал вопроса. Дубок щелкнул предохранителем еще теплого маузера. Хмель скривил губы, сказал холодно:

— Не выстрелишь… до суда… Законы уважать надо!

— А ты, бандит, уважал их?

Хмель снова покривил губы.

— Я — птица вольная! Это на тебе закон верхом ездит! Не скинешь!

Дубка трудно было вывести из себя. Но такой наглости он еще не видывал. Сдавив ногами коня так, что тот всхрапнул испуганно, матрос сказал:

— Именем революции объявляю тебя вне закона!

Маузер приподнялся.

Хмель пригнулся, ухватил двумя руками стоящего впереди верзилу, приподнял его и, как щитом, прикрылся от Дубка. Верзила завизжал противным высоким голосом.

От него Дубок и узнал все, что произошло с отрядом Глеба Прохорова. Вымаливая себе жизнь, верзила не забыл рассказать и о мальчишке, который умчался с теплушками, прихватив с собой отцовский мандат.

Глебка и не подозревал, что на лесной дороге в двух верстах от вагонов говорят о нем. Вместе с Юрием он подталкивал теплушки и никак не мог решить, хорошо это или плохо, что перестрелка за лесом прекратилась. Особенно сбивал его с толку Юрий.

— А что если это действительно бандиты? — спрашивал он и смотрел на Глебку так, будто тот мог предотвратить любую опасность.

— А то кто же! — безжалостно ответил Глебка. — По своим не стреляют! Ты знай жми! Быстрей доедем!

— Куда? — трагическим голосом восклицал Юрий. — На станцию? А что если бандиты прорвались и захватили ее? Переждать бы!.. Выяснится — тогда и поедем дальше!

— Я тебе пережду!

Глебка сердито косился на Юрия и еще сильнее толкал вагоны. Юрий жалобно вздыхал. Чтобы приободрить его, Глебка сказал:

— Не бойся! Перед станцией я выдумаю что-нибудь!

Но выдумал не Глебка, а Юрий. Шел он, упершись руками в заднюю площадку, а перед самыми глазами на досках виднелись буквы и цифры. Они-то и навели Юрия на одну мысль.

— Какая самая страшная болезнь? — неожиданно спросил он у Глебки.

— Холера! — буркнул Глебка. — Чума еще есть, тиф… А тебе зачем?

Юрий не ответил.

— Боль-ные чу-мой, — по слогам произнес он. — Не звучит! Холер-ные боль-ные… Лучше! Верно?

— Ты что, очумел? — спросил Глебка.

Юрий перестал толкать теплушки и опустил занемевшие руки. К нему вернулось обычное наигранное высокомерие.

— Ты потолкай, а я руки поберегу! — произнес он. — Им предстоит достойная работа!

Уже привыкший к тому, что Юрий подчиняется беспрекословно, Глебка был поражен и не мог найти слов, которые следовало бы обрушить на Юрия.

— Ты… ты… — начал было Глебка угрожающе.

— Да, я! — перебил его Юрий. — Интересуюсь: ты меня к награде представишь? Командир обязан поощрять своих бойцов!

Тут Глебка догадался, что Юрий разговаривает таким тоном неспроста.

— Ну? — заинтересованно спросил Глебка.

— Подайте мне кисть и краски! Я вам разрисую вагончики! Любой бандит за версту от них убежит, да еще и другим скажет, чтобы близко не подходили!

Глебка тоже отнял руки от вагона и остановился. Он понял.

Красок и кистей у Глебки не было. Зато он собственноручно выгреб из буржуйки все угли и подавал их Юрию, пока тот, стоя на буфере первого вагона, рисовал на передней стенке череп, скрещенные кости и выводил огромные зловещие буквы: «Холерные больные».

Все это делалось на ходу. Глаша, одобрительно поглядывая на брата, погоняла коня, и тот тянул и тянул теплушки один, без помощи мальчишек, точно понимал, что они заняты важным делом.

На станции Узловая было тихо. Все, кто там остался, с нетерпеньем поджидали возвращения отряда. Никто не сомневался в том, что банда будет разбита. Взрывы гранат, пулеметные очереди, залпы — все это говорило о том, что план Дубка удался и банде батьки Хмеля пришел конец.

Начальник Узловой поглядывал в окно на выходящую из леса проселочную дорогу. Телеграфист, которого поминутно запрашивали из соседних станций, то и дело выбегал на платформу посмотреть, не показались ли красноармейцы. И никто не заметил, как с востока на станцию въехали три теплушки.

Какой-то скрип заставил отдыхавшего машиниста выглянуть из окна маневрового паровоза. Вначале его поразила лошадь, запряженная в вагоны. Потом он увидел девчушку, сидевшую на буфере, и пугающую надпись над ее головой: «Холерные больные». Глазастый череп уставился прямо на машиниста и заставил его отступить внутрь паровозной будки.

А конь подтащил теплушки к вокзалу.

Из-за последнего вагона показался Глебка.

— Охраняй! — приказал он Юрию и, вытащив маузер, направился к двери с табличкой «Начальник станции».

Когда Глебка вошел в комнату, начальник с трудом оторвал округлившиеся глаза от окна, перед которым остановились украшенные черепами теплушки, и завопил старческим фальцетом, выставив вперед руки:

— Стой!.. Стой, говорю, холера чертова!

Глебка не останавливаясь шагал к столу, поигрывая маузером.

— Стой! — снова заорал начальник. — Куда на людей прешь — заразишь!

— Посторонних нет? — спросил Глебка.

— Уйди ты, уйди! — взмолился начальник. — Дай сообразить, что с тобой делать! Ты же смерть ходячая!

— Не бойтесь! — ответил Глебка. — Никакой холеры нету! Это маскировка!.. Читайте мандат — и ведите на телеграф! Буду батю разыскивать!

Глебка положил мандат на стол. Начальник отпрянул от бумажки и, спрятав руки за спину, стал издали читать текст.

В эту минуту в комнату вошел Дубок. Опередив пленных и караул, он прискакал на станцию, чтобы начать поиски теплушек комиссара Прохорова. Холера Дубка не испугала. Два-три вопроса Юрию и Глаше — и матрос понял все. Входя в комнату, он уже все знал.

Глебка перевел маузер с начальника станции на Дубка и удивленно захлопал глазами, узнав в нем питерского матроса.

— Опусти оружие! — сказал Дубок. — У тебя мандат посильнее пулемета! Твой теперь он — мандат… По наследству от отца полученный!

— Какое… наследство? — растерянно спросил Глебка, и лицо его болезненно исказилось от мысли, которую он так долго отгонял от себя.

— У пролетариев одно наследство! — произнес Дубок. — Задание партии. Отец не успел выполнить — сын обязан доделать!

Дубок не умел смягчать удары. Он считал, что лучше разом выложить все самое ужасное, чем постепенно травить человека небольшими дозами страшной правды.

— А Василь? — побледнев, спросил Глебка.

Дубок сдернул с головы бескозырку.

— Почтим память отряда!

Помедлив секунду, снял фуражку начальник станции. Стянул с головы свою шапку и Глебка. И это суровое прощание с отцом и бойцами задержало накопившиеся слезы. Но когда Дубок надел бескозырку, Глебка не выдержал. Коротко простонав, он бросился вон из комнаты и, пробежав мимо Глаши и Юрия, скрылся в теплушке.

Матрос вышел за ним следом, подозвал ребятишек сказал им:

— Не мешайте… Большое горе у парня… Пусть побудет сам с собой. Ты пока холеру сотри! — приказал он Юрию, а у Глаши спросил: — А тебе домой пора?

— Пора… A y него отца убили?

— Да! — ответил Дубок и добавил: — Собирайся, чтоб засветло успеть.

Глебка плакал, уткнувшись в мешки, пока кто-то большой не заслонил свет в дверях.

— Глеб Глебыч! — послышался голос Дубка. — Я тут документы заготовил на прием хлеба…

Глебка приподнял голову и ответил не оборачиваясь:

— А я… мешки… считаю…

— Добро! — произнес матрос. — Сосчитаешь — приходи! Оформим!..

Глебка услышал удаляющиеся шаги. Потом в теплушку залезли Юрий и Глаша.

— А ты… мои мешки сосчитал? — спросил Юрий. — Они теперь общие! И знаешь, что еще… Давай так!.. Приедем в Петроград — и сразу ко мне, домой! Квартира у нас большая. Папа и мама у меня добрые! И будем жить братьями!

Глебка опять уткнулся в мешки. Плечи у него затряслись.

— Не плачь! — воскликнул Юрий. — Что же ты плачешь?

— Что-что! — передразнила его Глаша. — Помолчал бы!.. Тут еще как заплачешь!.. У нас летом двух мужиков убили…

— Моего отца не убили! — глухо перебил ее Глебка. — Он… погиб!

 

РАПОРТ

Успокоительно и однообразно стучали колеса. Поезд уверенно шел на запад. На теплушках виднелись надписи: «Хлеб — красному Питеру!» На почетном месте у самого паровоза мчались три Глебкиных вагона.

Юрий, Глебка и Дубок ехали в средней теплушке. Потрескивали дрова в буржуйке. На ящике с весами горела свеча. Глебка с карандашом в руке склонился над листком бумаги.

— А как назвать-то? — спросил он у Дубка.

— Так и назови — рапорт! — ответил матрос.

— А дальше?

— Дальше излагай все как есть, со всеми подробностями. Про бой напиши… Как один ехал в теплушках…

— Про Глашу не забудь! — вставил Юрий. — Если бы не ее лошадь!..

— Правильно! — поддержал его Дубок. — Ленину все интересно знать! Про холеру!.. Он любит смекалку!.. Про разгром банды… Как отца с бойцами хоронили… Ну, и напиши, что, мол, один не останусь! Дубок — матрос, — скажи, в сыновья берет! Юрий — сын художника — к себе в братовья зовет! Так что, мол, не пропаду! Сирот у нас, у советских людей, не бывает! К кому захочу — к тому и пойду!.. Давай шпарь!

Глебка долго мусолил карандаш, а написал всего несколько слов и подал лист матросу.

— Так? Прочитай!

Дубок взял письмо, неодобрительно погладил пальцами подбородок, нахмурился. На листе было всего три строки:

«Дорогой Владимир Ильич!

Задание твое выполнено. Хлеб в Питер будет доставлен.

Глеб Прохоров-младший».

Матрос подумал. Нахмуренные брови разошлись. Сложив лист треугольником, он произнес:

— Добро!.. Главное написал! Дельно!.. Будем проезжать Москву, — пошлем твой рапорт в Кремль!