Глебка не считал себя трусливым парнем. Но если говорить честно, здесь он оробел. Больше всего его смущали грязные сапоги. А как им быть чистыми, если от самого вокзала до Кремля он протопал в них по осенней слякоти московских улиц.

Встал Глебка у окна и спрятал ногу за ногу, чтобы хоть не оба сапога были на виду. Влево и вправо тянулся торжественный чистый коридор: по одной стороне — окна с выбеленными подоконниками и рамами, с начищенными до зеркального блеска стеклами; по другой — тоже белые, строгие двери.

Людей много. Всяких. Мимо прошли двое крестьян с котомками, в лаптях; рабочий в коротком полупальто и зимней шапке. Поскрипывая высокими сапогами, легко прошагал кавалерист в галифе, обшитых кожей. Потом показался мужчина в пенсне, с длинными волосами, в толстовке. Люди переговаривались не очень громко, заходили и выходили из дверей, бесшумно прикрывая их за собой.

Несколько минут назад за одной из таких дверей исчез и Глеб Прохоров-старший. Перед тем как войти, он поправил ремень, подтянулся. В поезде он полночи скоблил тупой бритвой щеки и подбородок, замазывал сажей протертые, побелевшие сгибы на кожаной куртке и приговаривал, заметно волнуясь:

— К Ленину в полном параде надо!

Может быть, потому и Глеб-младший чувствовал сейчас неловкость из-за своих грязных сапог, «Хорошо еще — борода не растет!» — подумал он и нахмурился: мысль показалась ему глупой. Пошаркав носком сапога о голенище, Глебка посмотрел на дверь, в которую вошел отец. Вернее, не посмотрел, а только хотел посмотреть. Все двери казались одинаковыми, и на какую из них надо было смотреть, он не знал. Забыл. Не та ли, у которой стоит часовой? Но его вроде тогда не было!…

Глебка рассердился на себя не на шутку. Хорош боец, если растерялся, как девчонка! Ногу еще запрятал! Чистюля какой! Глебка плотно встал на обе ноги и посмотрел на часового. Ну конечно, это комната Ленина! Ведь у других дверей часовых нет! «Сейчас спрошу!» — решил он и сделал шаг от окна.

— Дубок два раза одно и то ж не повторяет! — прогремело сзади.

Глебка испуганно обернулся. У соседнего окна остановилась группа красноармейцев. В центре — матрос Дубок. Это его простуженный бас прозвучал в коридоре. Красноармеец, к которому обращался Дубок, поспешно козырнул и быстро пошел вдоль дверей. А матрос заметил уставившегося на него мальчишку.

— А-а! Бомбардир! — пробасил он с усмешкой.

Матрос чувствовал себя здесь как дома: говорил громко, раскатисто, и это заставило Глебку нахохлиться. Да и вообще он плохо забывал обиды, а первая встреча с Дубком не оставила теплых воспоминаний.

— Каким ветром сюда прибило? — продолжал матрос.

— Никаким! — отрезал Глебка.

— Ишь ты! Камса ершистая! — не столько рассердился, сколько удивился Дубок.

Что такое камса, Глебка не знал, тем обиднее прозвучало это слово. Не удостоив Дубка ответом, он отвернулся и пошел по коридору в сторону часового.

— Кого ждешь, малыш?

Глебка вздрогнул от неожиданности. Да и кто бы из уважающих себя мальчишек вытерпел поток таких страшных оскорблений: то какой-то камсой обозвали, а теперь еще и малышом!

— Малыши в люльках качаются! — выпалил он и добавил, почмокав губами: — И соски жуют!

Часовой добродушно улыбнулся и сказал:

— А ведь верно — ершистый ты парень!… Не знаю, как насчет соски, а палец тебе в рот класть не стоит!

Улыбка часового подкупала, но Глебка все-таки огрызнулся:

— Особенно грязный: откушу и выплюну!

— Ну уж не ври! — возразил часовой. — Смотри! — Прижав локтем винтовку, он вытянул вперед руки. — Чистые!… Как на этот пост идти, — обязательно мою.

Глебка сменил гнев на милость и сказал уже не так сердито:

— Вот уронишь винтовку — будешь знать!

— Не уроню! — ответил часовой. — Скорей моя голова с плеч скатится, чем винтовка из рук выпадет!… Так-то, Ерш Ершович!

Мальчишка оглядел ладную фигуру часового, его широкое открытое лицо и сказал доверительно:

— Меня Глебкой зовут. А ты… кого караулишь?… Ленина?

— Не караулю, а оберегаю! — с великой почтительностью произнес часовой.

Глебка снова оробел и, чтобы скрыть это, сказал:

— А у меня батя к Ленину пошел…

— По какому делу? — полюбопытствовал часовой.

— Тайна! — важно ответил Глебка.

Часовой опять улыбнулся и ласково спросил:

— Военная?

Глебке хотелось прихвастнуть, показать, что и они с отцом не лыком шиты, но трудно врать, когда на тебя смотрят все понимающие глаза.

— Нее… не военная! — признался Глебка. — Продовольственная!

— Понятно! — произнес часовой.

— Сам пошел, а меня не взял! — пожаловался Глебка. — А мне бы хоть одним глазком на Ленина взглянуть! — Он вопросительно посмотрел на часового. — А ты его каждый день видишь?

— Каждый!

— И близко?

— Как тебя.

— Вот счастливый! — вырвалось у Глебки. — Мне бы хоть денек тут постоять!

— Увидишь еще! — утешил его часовой.

— Да-а! Уви-идишь! — недоверчиво протянул Глебка. — Я в Питере ловил-ловил Ленина у Смольного, да так и не встретил ни разу!

— Очередь до тебя, выходит, не дошла! — объяснил часовой. — Но дойдет!… По секрету тебе скажу: Ильич, говорят, зарок дал: сколько есть у нас в России людей — со всеми повидаться и с каждым по душам поговорить!… Знаешь, сколько уже у Ленина народу побывало! А все идут и идут!… Сегодня твой отец пришел — дойдет и твой черед!

Глебку не устраивали эти рассуждения. Он схитрил-встал у стенки напротив двери. Расчет был простой: рано или поздно отец должен выйти в коридор. Дверь откроется, часовой посторонится, и Глебка сумеет заглянуть в комнату. Не знал он, что есть еще один выход из кабинета Ленина. Отец как раз и вышел через ту дверь и неожиданно появился справа от сына. Шел Глеб-старший по коридору легкой пружинистой походкой, с просветлевшим лицом. Даже морщина на лбу сейчас была почти не заметна.

— Ты, значит, не у Ленина был? — увидев отца, с обидой воскликнул Глебка и смущенно посмотрел на часового.

— Это почему же? — по-мальчишески задорно спросил отец. — У Ленина, у самого что ни на есть Владимира Ильича!… Руку видишь? — Отец растопырил свою широкую рабочую пятерню. — Этой самой рукой только что прощался с Ильичей!

Сын так внимательно уставился на пальцы отца, будто на них мог остаться след ленинского рукопожатия. Сотня вопросов вмиг родилась в Глебкиной голове, но отец торопился к отряду.

— Пошли, пошли! — сказал он. — Там поговорим! Не одному тебе — всем хочется про Ленина послушать!…

Продотряд петроградских рабочих состоял из двенадцати человек. Тринадцатым был комиссар — Глеб Прохоров, а четырнадцатым — Глебка. В поезде, по дороге в Москву, шутили, что Глебка выручил всех: без него было бы тринадцать человек, а тринадцать — число несчастливое.

Люди в отряде подобрались знакомые. Они работали на одном заводе и давно знали не только друг друга, но и жен, и детей. Глебка тоже знал почти всех бойцов продотряда, а троих — особенно близко: Архипа, Митрича и Василия.

Архип был, пожалуй, самым добрым и ласковым из всех продотрядовцев. Он не умел хмуриться, а когда что-нибудь было ему не по душе, он лишь укоризненно покачивал большой лобастой головой с глубокими залысинами.

Заводские острословы поговаривали, что лысина у Архипа не простая: чем больше разрастается Архипова семья, тем меньше остается волос на его голове. А семья у Архипа действительно росла из года в год. Он оставил дома жену и девять детишек.

Митрич был совсем другим человеком. Пожилой и одинокий, он всегда выглядел недовольным и нелюдимым. Рыжие щетинистые усы, рыжие кустистые брови — левая выше правой — придавали ему какой-то неприступный вид. За глаза его называли бобылем, но все любили и ценили за неподкупную честность.

А Василий — тот сразу же занял в отряде место балагура и весельчака. Глебка чувствовал себя с ним, как с дружком, на равной ноге, хотя Василию шел уже двадцать первый год.

На вокзал в Петрограде Василий пришел налегке — без вещей: на правом плече — винтовка, на левом — гармошка.

Добряк Архип потер лысину и сказал:

— Ты бы хоть бельишко какое прихватил с собой.

А Митрич недобро покосился на гармошку и кольнул:

— На свадьбу собрался?

Но Василия уколоть трудно. Он дернул плечом, перекинул гармошку на живот и, щелкнув пальцами по мехам, ответил сразу обоим:

— Тут у меня все! Она и в холод согреет, и в голод накормит, в беде развеселит!… А насчет свадьбы… У нас вроде все женатые… Может, ты, Митрич, собрался с холостяцкой жизнью распрощаться?

Митрич шевельнул щетиной усов и добродушно обругал Василия, но кругом уже весело хохотали, и голоса Митрича не было слышно.

С этого момента и установилась в отряде та мужская спайка, которая допускает и шутку, и острое словцо, и дружеское необидное подтрунивание. Настроение было приподнятое, поэтому шутили и в поезде, и на улицах Москвы, и у Кремля, ожидая прихода комиссара.

Когда оба Глеба вышли из кремлевских ворот, Василий только что начал рассказывать очередную веселую историю. Митрич, который был оставлен за старшего, первый заметил комиссара и грубовато прервал Василия:

— Прикрой рот! Вышло твое время!

В первую очередь Глеб-старший показал мандат — обычный документ на обычной бумаге. Но этот мандат был выдан Владимиром Ильичем. Внизу стояла подпись:

И от одного этого простая бумажка приобретала великую силу и значимость. С этой минуты группа рабочих становилась не просто группой, а настоящей боевой единицей, выполняющей ответственное задание партии.

Глебка, неотрывно следивший за мандатом, который переходил из рук в руки, видел, как подтягиваются рабочие, читая короткие строки документа. Когда очередь дошла до Василия, тот даже застегнул ворот рубахи, Прежде чем взять подписанный Лениным лист.

В мандате, выданном на имя Глеба Прохорова — комиссара продотряда, — говорилось, что местные власти должны оказывать отряду полное содействие. Особо подчеркивалось, что во имя революции отряд может применять любые меры, вплоть до оружия. К одному из углов документа была приклеена скрепленная печатью фотография Глеба-старшего.

Обойдя всех рабочих, мандат вернулся к комиссару.

— Батя! Дай мне! — попросил Глебка и долго разглядывал ленинскую подпись и фотографию отца.

Снимок был старый — дореволюционный. Отец выглядел на фотографии очень молодым, и потому сходство между Глебом-старшим и Глебкой было разительным. «Будто мне выдан!» — с гордостью подумал Глебка и сказал:

— Ну и похож же ты на меня, батя! Страшно!

— Может, наоборот? — усмехнулся отец.

— А какая разница? — наивно спросил Глебка.

— Большая! — сурово произнес Глеб-старший. — Мне из-за тебя Владимир Ильич замечание сделал!…

Бойцы насторожились. Глебка опешил. В голове замелькали тревожные мысли. Вспомнились и грязные сапоги, и грубые ответы Дубку, и разговор с часовым.

— Ильич так и сказал, — продолжал отец: — «Вы, товарищ Прохоров, недооцениваете опасность. Я бы вам не советовал брать сына с собой».

— Зачем же ты… про меня!… — вырвалось у Глебки.

Отец строго посмотрел на сына, хотел сказать что-то осуждающее, но вдруг лицо его смягчилось. Взглянув на зубцы кремлевской стены, он ответил:

— Ленину, кроме правды, ничего не скажешь!… Он сердцем чувствует, чем живешь ты, что думаешь! И слушать умеет! Задаст вопрос и ждет ответа так, точно ты пророк и великие истины сейчас откроешь!… Все выспросил: и про Питер, и про заводы, и про семью. Как услышал, что мы с Глебкой мать похоронили, — вздохнул и говорит: «Понимаю… Вот почему сын с вами. А хотите, мы с товарищем Дзержинским подумаем и определим его куда-нибудь?… Временно, конечно… до вашего возвращения». Тут Ильич к телефону потянулся, да остановил я его…

— И напрасно! — проворчал Митрич. — В приют бы пристроили!

— Не напрасно! — возразил Архип. — Только Ленину и не хватает, что наши семейные дела разбирать!

Пока говорил отец, Глебка молчал, пораженный тем, что у Ленина шла речь о нем, о Глебке. Но, услышав про приют, он испугался и выпалил:

— Убегу!

Отец грустно улыбнулся.

— Вот и я подумал: убежит постреленок — оскандалит перед Ильичем.

Глебка с благодарностью посмотрел на отца.