После образования империи Бисмарку пришлось действовать в новых условиях не только во внутренней, но и во внешней политике. Обычно именно эта сторона его деятельности привлекает наибольшее внимание историков. Впрочем, уже современники ценили его в первую очередь как гениального дипломата. По меткому определению Э. Кольба, с основанием империи завершилась «героическая фаза» политической карьеры Бисмарка, когда все его действия были озарены светом задачи завораживающего масштаба и значения – объединения страны. После 1871 года «железному канцлеру» пришлось выполнять выглядевшую гораздо более прозаично, но не менее важную работу, в основе которой лежало сохранение достигнутого.

Сложность задачи, стоявшей перед Бисмарком, заключалась в первую очередь в том, что после образования Германской империи традиционная расстановка сил в Европе претерпела коренные изменения. Фактически начала складываться новая система международных отношений, основные черты которой были пока едва намечены. На месте традиционного вакуума в центре континента появился новый центр силы. Поэтому образование Германской империи не могло не вызвать определенной обеспокоенности в правящих кругах европейских держав, хотя эта настороженность была еще очень далека от враждебности.

Практически все исследователи отмечают, что после 1871 года Германия оказалась в достаточно выгодном международном положении. Ганс-Ульрих Велер вполне справедливо говорил о «позиции, как минимум приближающейся к гегемонии» . Главный враг – Франция – был разгромлен и частично оккупирован; сколь бы горячо ни было ее желание отомстить, воплотить его в жизнь было нереально. Невозможность реванша в обозримом будущем осознавалась практически всеми представителями французской политической и военной элиты. Восточный сосед – Россия – являлся давним союзником и в целом благосклонно относился к новому рейху, хотя добрые отношения базировались больше на вынужденных обстоятельствах и дружбе династий, нежели на взаимных симпатиях народов. В России достаточно широкие круги общества относились к Германской империи с неприязнью; им платили взаимностью практически все немецкие политические партии, кроме консерваторов; либералы откровенно считали русских варварами и рассуждали об угрозе панславизма. Ряд политических и общественных деятелей России беспокоили также возможные претензии Германии на прибалтийские провинции с многочисленным немецким населением. Недавний противник – Австро-Венгрия – больше не имел реальной почвы для соперничества с Германией, и правящие круги дуалистической монархии постепенно склонялись к мысли о желательности хороших, а по возможности и союзных отношений с северным соседом. С молодым Итальянским королевством Германию связывали сходство судеб, общие враги – Франция и Ватикан – и память о взаимовыгодном союзе 1866 года. Великобритания в основном оставалась сторонним наблюдателем за процессами, протекавшими на континенте.

В то же время нельзя не отметить, что в «сильной позиции» Германии были и свои слабые стороны. В традиционной европейской логике баланса сил ситуация, в которой одна из великих держав начинала приближаться к гегемонии, у нее вскоре появлялся противовес в виде блока других европейских государств. Центром этого блока в данном случае должна была неизбежно стать Франция; ее враждебность и стремление к реваншу превратились в постоянный фактор европейской политики. Вопреки своим собственными правилам, Бисмарк вынужден был играть на шахматной доске, часть полей которой – все, что касалось компромисса с западным соседом, – была ему практически недоступна. Особенности географического положения Германской империи, граничившей с тремя великими державами, делали ее особенно уязвимой по отношению к враждебным коалициям. Поэтому угроза «окружения» постепенно становилась доминирующим фактором в восприятии германским обществом и правящей элитой собственной безопасности. Как писал британский посол лорд Рассел, «опасность, которой князь Бисмарк сегодня боится в наибольшей степени, есть взаимопонимание между Россией, Францией и Австрией, которое изолировало бы Германию» . Относительно реальности такого альянса можно спорить, но в представлениях политической и военной элиты империи подобная угроза, безусловно, существовала.

Все это логичным образом приводило к тому, что в качестве своей основной задачи Бисмарк видел ослабление и изоляцию Франции. Для этого, в свою очередь, необходимо было поддерживать хорошие отношения как с Австро-Венгрией, так и с Россией, при том, что у этих двух монархий были серьезные разногласия на Балканах. Решение этой задачи требовало немалого мастерства, а главное – по сути, противоречило самой логике европейского «баланса сил», не допускавшего доминирующего положения какой-то одной державы на континенте. Преодолеть эту тенденцию было бы настолько же сложно, насколько непросто, например, преодолевать земную гравитацию; поэтому не случайно «железного канцлера» историки часто сравнивают с жонглером, который умудрялся удерживать в воздухе одновременно несколько шаров. Однако эта игра требовала не только немалого искусства, но и постоянных усилий; предоставленные сами себе, шары немедленно упали бы, что фактически и произошло при преемниках Бисмарка.

Можно сказать, что избранная «железным канцлером» стратегия обеспечения безопасности и внешнеполитических интересов Германской империи была изначально обречена на провал, поскольку противоречила логике существовавшей системы международных отношений. Однако вопрос заключается в том, имел ли он реальную возможность избрать альтернативную стратегию. Многие историки более поздней эпохи, особенно писавшие свои работы уже после Второй мировой войны, ставили Бисмарку в упрек то обстоятельство, что он пытался действовать, опираясь в первую очередь на военную мощь Германии и систему альянсов, порой противоречивших друг другу. Однако могла ли новая империя двигаться иным путем, например, сделать ставку на демонстрацию своих мирных намерений, отказ от применения силы и взаимопонимание со всеми соседями?

Нельзя сказать, что Бисмарк не предпринимал никаких шагов в этом направлении. После 1871 года он неоднократно заявлял, что Германия «удовлетворена» и не претендует ни на какие территориальные приращения. Это было особенно актуально, поскольку европейское общественное мнение смотрело на новую державу, родившуюся из пламени трех войн, с большим подозрением. По сути своей заявления Бисмарка соответствовали истине. Он действительно считал, что дальнейшие территориальные захваты Германии совершенно не нужны, более того, были бы нежелательны. «Мы могли бы в лучшем случае получить еще больше поляков, учитывая, что еще не переварили тех, которые и так у нас есть», – заявил он, к примеру, в беседе с депутатами в 1873 году . Однако с первых месяцев существования империи он избрал активную, наступательную стратегию, которая была способна только усилить недоверие соседей к новой державе.

Можно долго спорить о том, имелась ли реальная альтернатива этому курсу и как она могла бы выглядеть. Существует достаточно много доводов как «за», так и «против». Угроза французского реваншизма, позиция влиятельных военных кругов, необходимость использовать образ «внешней опасности» для успешного проведения внутренней политики – все это толкало Бисмарка по избранному им пути. Вопрос, однако, заключается в том, был ли сам «железный канцлер» тем человеком, который мог избрать иную стратегию? Ответ на него будет однозначно отрицательным.

Бисмарк был лишен любых идеалистических представлений и верил в то, что безопасность государства может быть обеспечена только его сильной позицией. Достигший германского единства военным путем, рассматривавший политику как борьбу, сражение, он не мог действовать иначе, поскольку это потребовало бы кардинального изменения всей структуры его мышления и системы ценностей и приоритетов. Совершенно очевидно, что у зрелого, успешного политика такая перемена была попросту невозможна. Как писал Лотар Галл, «канцлер действовал, исходя из убеждения, что трения и конфликты являются основной субстанцией любой политики и что тот, кто действует не активно, не наступательно, скоро станет просто объектом развития. (…) К его наиболее ярко выраженным политическим убеждениям принадлежало, что тот, кто предоставит другому выбор оружия и поля боя, вскоре станет проигравшим» . Именно поэтому «железный канцлер» сразу же приступил к усилению позиций Германии в Европе.

В рамках этой стратегии, однако, в его руках всегда находился целый набор альтернатив, между которыми он мог выбирать. Эта гибкость во многом и позволила Бисмарку в течение почти двух десятилетий добиваться успеха в своей внешней политике. Р. Шмидт насчитывает пять основных линий, по которым развивалась дипломатия Германской империи в эпоху Бисмарка.

Первой из них являлось «восстановление союза трех черных орлов», то есть трех консервативных империй Европы – своеобразное второе издание Священного союза, появившегося по итогам Наполеоновских войн в 1815 году. Сотрудничество с Веной и Петербургом обеспечивало Германии практически неуязвимую позицию и позволяло изолировать Францию на основе «монархической солидарности». Однако прочность такой конструкции в последней трети XIX века была более чем сомнительной, особенно учитывая противоречия между Россией и Австро-Венгрией, да и сама идея борьбы монархов против революции становилась на тот момент анахронизмом.

Вторая линия заключалась в поддержании неизменно хороших отношений, более того, тесном сотрудничестве с Россией. Это практически избавляло Германию от угрозы войны на два фронта, однако в то же время грозило столкнуть ее с Веной и Лондоном. Впрочем, основное сопротивление подобной комбинации оказывало германское общественное мнение, которое, как уже говорилось выше, было настроено практически в полном составе враждебно к России. К тому же существовали опасения, что односторонняя привязка к Петербургу сделает Германскую империю сателлитом восточной соседки, чего Бисмарк при любых обстоятельствах хотел бы избежать.

Третья линия предусматривала отвлечение внимания европейских держав на не связанные с Германией проблемы, в первую очередь касающиеся колониальной политики. Изначально не заинтересованный в приобретении колоний – известно, что в 1871 году он с ходу отверг предложение французов отдать вместо Эльзаса и Лотарингии Индокитай, – Бисмарк считал Африку и Азию идеальным пространством для того, чтобы сталкивать там интересы других великих держав и тем самым обеспечивать реализацию германских интересов в Европе. Эта политика, однако, имела в дальнейшем довольно ограниченный успех.

Четвертая линия была направлена на максимальное ослабление Франции, в идеале исключение ее из числа великих держав. Это позволило бы Германской империи приобрести гораздо более широкое пространство для маневра, поскольку сняло бы с повестки дня главную угрозу ее безопасности. Однако эта линия была наименее реалистичной, поскольку не отвечала интересам ни одной из европейских держав, кроме самой Германии.

И, наконец, пятая линия, ставшая в итоге основной, заключалась в постоянном маневрировании в соответствии с изменяющейся обстановкой, создании сложной и запутанной системы союзов, умелом использовании противоречий между другими великими державами – одним словом, формировании динамичной системы, поддержание которой требовало постоянных усилий и высокой квалификации со стороны руководителя германской внешней политики. Именно последнее обстоятельство и стало причиной крушения этой системы при преемниках Бисмарка .

Если говорить проще, то вся внешняя политика Бисмарка в 1870–1880 годы была, по сути, вынужденным переходом от попыток найти долговременное решение проблемы безопасности и утвердить доминирующее положение Германской империи в Европе (что для многих немцев было одним и тем же) к постоянному искусному жонглированию, в процессе которого достигались в основном тактические успехи. При этом пространство для маневра с течением времени медленно, но верно сужалось.

Необходимо отметить и еще одно важное обстоятельство. В сфере внешней политики постепенно нарастало соперничество политического руководства и военной верхушки, проявившееся уже в период франко-германской войны. Генералы считали себя главными экспертами в вопросах национальной безопасности – «совет военных неизменно запрашивался, если на карте стояла безопасность страны, и даже когда его не запрашивали, он все равно давался» . Их претензии подкреплялись тем, что вооруженные силы играли важную роль в международных отношениях, особенно после того, как технический прогресс сделал войну гораздо более сложным процессом. Свою «внешнюю политику» военная верхушка могла проводить через военных атташе и представителей императора при иностранных дворах. При этом внутри военного механизма, в первую очередь в Генеральном штабе, сложилось свое мнение по поводу безопасности страны. Здесь считалась практически неизбежной новая война, причем на два фронта. Такую войну можно было выиграть, лишь начав ее при благоприятных условиях. В связи с этим концепция превентивной войны стремительно набирала популярность. По мнению ряда историков, начать такую войну в первый же удобный момент стало для германского Генерального штаба своеобразной «идеей фикс» – «в течение всего этого времени (1871–1888) подготовка войны на два фронта против Франции и России оставалась его главной задачей» . Любопытен следующий анекдот, приводимый В. Тиссо: однажды, на одном из светских приемов, Мольтке пребывал в глубокой задумчивости. На почтительный вопрос о том, что занимает мысли великого полководца, последний будто бы ответил: «Я спрашиваю себя, откуда бедные французы возьмут ту ужасную сумму денег, которую мы потребуем от них после вторичного поражения» .

Бисмарк же, в свою очередь, решительно отвергал превентивную войну – по крайней мере, в качестве основного средства обеспечения безопасности Германии. Военная мощь была в его представлениях важным аргументом в международных делах, однако пускать ее в ход следовало лишь в крайнем случае. Кроме того, он был совершенно не заинтересован во вмешательстве военных во внешнюю политику. Правда, противоречия между Бисмарком и генералами совершенно не исключали сотрудничества по многим вопросам. Канцлер был не меньше военных заинтересован в сильной и независимой от парламента армии – так, в письме Вильгельму от 31 января 1872 г. он называл ее «единственной гарантией, которая есть у Германии в войне и в мире» , – только взгляды на руководство и использование вооруженных сил у обеих сторон были различными.

В первой половине 1870-х годов ситуация, казалось, складывалась для Берлина достаточно благоприятно. Отношения с Лондоном складывались вполне нейтрально, что поначалу даже несколько разочаровывало Бисмарка. Правда, лидер британской оппозиции Дизраэли заявил в палате общин в феврале 1871 года, что радикальное изменение соотношения сил может содержать в себе угрозу безопасности Англии, а премьер-министр Гладстон в то же время обдумывал возможность посылки ноты протеста против аннексии Эльзаса и Лотарингии. Тем не менее мало кто на туманном Альбионе всерьез верил в «германскую угрозу» – у «владычицы морей» практически отсутствовала почва для каких-либо конфликтов с новой европейской державой. Большинство политических деятелей островной страны не видели в происходивших в центре Европы процессах какой-либо опасности для своих интересов – хотя, по мнению ряда исследователей, лишь меньшинство из них приветствовало создание сильной Германии. Ни у одной, ни у другой стороны не было и мыслей о возможности вооруженного конфликта; для Бисмарка, наоборот, сближение с Британией стало бы по ряду причин весьма выгодным. По мнению Э. Эйка, Бисмарк предпочел бы дружбу с Великобританией дружбе с Россией ; впрочем, данное утверждение представляется более чем спорным по той простой причине, что хорошие отношения с восточным соседом в условиях враждебности Франции имели жизненно важное значение. В любом случае, внутренние проблемы занимали либеральное британское правительство в начале 1870-х годов куда сильнее, чем международные отношения.

Отношения с Россией и Австрией определялись желанием связать эти страны единым союзом с Германией, построенным на консервативной основе. «Союз трех черных орлов» должен был обеспечивать существующее статус-кво в Европе и тем самым косвенно гарантировать Германской империи ее новые владения в Эльзасе и Лотарингии. В то же время Бисмарк стремился к тому, чтобы этот союз не сковывал германскую внешнюю политику, оставляя ей достаточную свободу действий.

Идея тройственного соглашения с Россией и Австро-Венгрией возникла еще в 1867 году, но к ее реализации Бисмарк приступил тремя годами позже. 13 сентября 1870 года, в разгар войны с Францией, он в направленной в Петербург телеграмме заявил о желательности «тесного сотрудничества монархически-консервативных элементов Европы» . Эта инициатива встретила достаточно благосклонный прием, особенно в связи с негативной реакцией русских властей на провозглашение республики во Франции. Россия являлась практически «крестной матерью» новой империи, и ряд исследователей полагают, что изначально она стремилась обращаться с рейхом как с младшим партнером. В любом случае, от победы Германии славянская империя получила весомые дивиденды. По словам Ф. фон Гольштейна, «прусский королевский дом и прусская армия никогда не имели за пределами страны большего друга, чем Александр II» . В июне 1871 года, во время кратковременного пребывания российского императора в Берлине, он встретился с кайзером и рейхсканцлером, с которыми обсудил перспективы совместных действий по защите от «социалистической угрозы».

Сговорчивость и доброжелательное отношение России объяснялось, помимо всего прочего, и экономическими причинами – львиная доля иностранных инвестиций в империи Романовых была немецкой. Как писал Х. Дейнингер, «с 1871 года берлинская биржа полностью заняла положение ведущего зарубежного рынка для русских займов» . Этому способствовал и тот факт, что англичане и французы не слишком стремились вкладывать деньги в финансово нестабильную страну. Германия была в тот момент и важнейшим торговым партнером России – в середине 1870-х годов на ее долю приходилось 40 % русского импорта (1-е место) и 32 % экспорта (1-е место разделено с Великобританией). Еще одним объединяющим моментом в отношениях двух держав являлся периодически вспыхивающий со все новой силой польский вопрос. Бисмарк был, по крайней мере на данном этапе, заинтересован в союзе с Россией. В письме, датированном 28 ноября 1870 года, он высказался по этому поводу следующим образом: «Пока наши отношения с Австрией не поставлены на лучшую и более твердую почву; пока в Англии не возобладало осознание того, что ее лучшим и надежнейшим союзником на континенте является Германия, хорошие отношения с Россией обладают для нас большой ценностью» .

Россия, идя навстречу предложениям Германии, в то же время уделяла большое внимание своим отношениям с Францией. Империя Романовых не желала чрезмерного ослабления этой страны, всячески демонстрируя благожелательное отношение к побежденной. Гегемония Германии была, по мнению российского правительства, далеко не лучшим вариантом развития ситуации в Европе. Однако никаких мыслей о союзе российское руководство на начало 1870-х годов не имело и всякий раз предостерегало Париж от стремления к реваншу.

В это же время к идее желательности сотрудничества с мчащейся навстречу своему единству Германией начала склоняться и Австро-Венгрия. Первые признаки «потепления» появились в ноябре 1870 года, когда полное и окончательное поражение Франции стало лишь вопросом времени. 26 декабря глава австрийского правительства Бойст заявил, что составной частью будущей внешней политики Вены станет «забота о лучших дружественных отношениях» с новым государством. В мае он развил свою мысль, говоря не просто о необходимости хороших отношений с Германией, но и об их использовании для налаживания нормальных контактов с Россией. В Берлине это приняли к сведению, произведя в начале июня зондаж относительно возможного сотрудничества в борьбе с левыми силами. 16 июня 1871 года австрийский уполномоченный фон Габленц заверил Бисмарка, что Франц-Иосиф «очень склонен к тому», чтобы достичь взаимопонимания . Это встретило весьма положительный прием у «железного канцлера», не хотевшего связывать себя союзом исключительно с Россией – как, впрочем, и с каким-либо иным государством. В то же время за дружбу с Австрией выступали практически все политические партии молодой империи.

К сотрудничеству с Германией Австрию побуждал не в последнюю очередь и тот факт, что дуалистическая монархия переживала свои отнюдь не лучшие времена. На севере и юге вместо конгломератов мелких государств возникли две новые державы, с которыми совсем недавно велась не слишком успешная война; на востоке колосс Россия, с которой у Австрии были традиционные противоречия, стремительно оправлялась после поражения в Крымской войне. В такой ситуации лучше было найти взаимопонимание и, быть может, защиту у северного соседа, с которым существовало также «братство по крови». Последнее, впрочем, давало повод к многочисленным домыслам о возможном присоединении австрийских немцев к империи Бисмарка. Их беспочвенность многократно доказывалась немецкими политическими деятелями, справедливо указывавшими на то, что лишняя головная боль в виде миллионов новых католических подданных и сомнительное удовольствие наблюдать хаос с непредсказуемым результатом около своих границ в Юго-Восточной Европе не являются тем, к чему стоило бы стремиться новому рейху. Свою роль играло и стремительное усиление позиций германского капитала в дуалистической монархии. Австро-Венгрия стремилась к сближению, несмотря на серьезные подозрения, что империя Бисмарка будет рассматривать ее как «младшего товарища», интересами которого можно при необходимости и пожертвовать.

Положительная реакция двух основных партнеров побудила Бисмарка выступить в июне 1871 года с официальным обращением к крупнейшим европейским державам с призывом объединиться в борьбе против революционной угрозы. От Англии был получен, как и ожидалось, сдержанно-отрицательный ответ. С Австро-Венгрией начались активные переговоры, вылившиеся в августе – сентябре 1871 года в серию дипломатических рандеву с участием крупнейших государственных деятелей обеих стран – в частности, в августе состоялась встреча Вильгельма и Франца-Иосифа в Ишле, а затем переговоры Бисмарка и Бойста в Гаштейне. Несмотря на продолжение прогерманской линии, 8 ноября Бойст был заменен на Андраши, сторонника ускоренного сближения с Германией, – еще один сигнал с австрийской стороны о желательности прийти к соглашению. Эта перестановка позволила, в числе прочего, существенно улучшить русско-австрийские отношения. Стороны широкими шагами двигались к взаимопониманию. О содержании переговоров через русского посланника Убри был проинформирован и Петербург, при этом Бисмарк особо подчеркнул, что сближение с Австро-Венгрией, помимо всего прочего, преследует цель – обуздать французский реваншизм.

Ведя переговоры с обеими державами, Бисмарк стремился в то же время обеспечить Германии независимую позицию и не дать втянуть себя в противоречия, существовавшие между Петербургом и Веной. Для него не было секретом, что оба партнера с гораздо большим удовольствием пошли бы на заключение двустороннего соглашения с Германией, нежели предполагаемого трехстороннего. Одной из попыток достичь такого взаимопонимания за спиной третьего партнера был запланированный Андраши еще в июне 1872 года визит Франца-Иосифа в Берлин на осенние маневры германской армии. Но Бисмарк ни в коем случае не был заинтересован в подобном развитии событий, в результате чего на встречу был в июле приглашен Александр II. В то же время, несмотря на все существовавшие противоречия и опасения в адрес друг друга, Австро-Венгрия и Россия стремились поддерживать хорошие отношения – хотя бы для того, чтобы избежать чрезмерной зависимости от Германии.

Состоявшееся 6–11 сентября 1872 года свидание трех императоров в германской столице должно было продемонстрировать всему миру силу монархической солидарности петербургского, венского и берлинского дворов. Оно прошло в атмосфере блеска и пышности, под покровом которых состоялись достаточно важные переговоры Бисмарка со своими коллегами – Андраши и Горчаковым. На них было достигнуто взаимопонимание по вопросу о европейском «статус-кво» и, конечно же, совместной борьбе с «красной угрозой». При этом Бисмарк не стремился закрепить за каждой из сторон далеко идущие обязательства – ему нужна была высокая степень «свободы рук» для дальнейших маневров.

Несмотря на то что никаких гарантий против возрождения сильной Франции, – как заверял Горчаков французского посланника в Берлине, – Германия не получила (да и, по большому счету, не могла получить), встреча трех императоров стала явным успехом бисмарковской дипломатии, и называть ее простой демонстрацией было бы ошибкой. Сам канцлер – пусть и с некоторым преувеличением – говорил о Союзе трех императоров как о «важнейшем инструменте политики обеспечения безопасности против французских реваншистских устремлений» . Однако в то же время нельзя не отметить, что ни Россия, ни Австрия не собирались мириться с ролью младших партнеров Берлина. На встрече в германской столице Горчаков и Андраши смогли прийти к взаимопониманию по этому вопросу; впрочем, это вполне соответствовало желаниям «железного канцлера». Напряженность между Веной и Петербургом, по его мнению, не должна была исчезать совсем (чтобы Германии не пришлось иметь дело с альянсом своих восточных соседей), но и не обостряться сверх меры (чтобы не осложнять германской дипломатии поддержание хороших отношений с обоими партнерами одновременно).

Основы, заложенные в 1872 году, обрели плоть договоров в следующем, 1873 году. Так, 6 мая во время визита «первых лиц» Германии в Петербург была подписана германо-русская военная конвенция, статья 1 которой гласила: «Если одна из обеих империй подвергнется нападению европейской державы, другая должна в кратчайшие сроки оказать ей поддержку армией в 200 000 человек» . В тексте соглашения указывалось, что оно не направлено против какой-либо третьей страны; документ был подписан фельдмаршалами Мольтке и Бергом и тут же ратифицирован монархами обеих стран. Таким образом, на случай французской агрессии Германия получала дополнительно двухсоттысячную армию. Впрочем, Бисмарк был не склонен переоценивать значение этого соглашения и не особо поддерживал его – на полях донесения Рейса, сообщавшего, что, по мнению Берга, теперь обеим сторонам можно будет сократить военные расходы, он написал: «Свои надежнее» . К тому же соглашение содержало примечательную оговорку о том, что оно вступит в силу только в том случае, если к нему присоединится Австро-Венгрия, чего в реальности не произошло.

Теперь усилия Бисмарка были направлены на то, чтобы обеспечить австро-русское соглашение. В идеале Австро-Венгрия должна была присоединиться к конвенции Мольтке – Берга. Это удалось лишь частично – дунайская монархия не видела для себя особой выгоды в таком внешнеполитическом решении. 6 июня в Шенбрунне Франц Иосиф и Александр II подписали достаточно абстрактное и расплывчатое соглашение об обеспечении европейского мира. 22 октября Вильгельм I присоединился к этому договору, который в результате получил имя «Союз трех императоров». Соглашение предусматривало взаимные консультации монархов в случае возникновения угрозы миру.

Союз трех императоров стал первым серьезным шагом по обеспечению безопасности Германской империи. Понятно, что у каждой из сторон были свои причины для заключения договора, причем говорить об их полной гармонии было бы преувеличением – внутренние противоречия между державами устранены не были. Но, несмотря на то что Союз трех императоров был достаточно абстрактным соглашением и, строго говоря, союзом не являлся, он достаточно надежно гарантировал Германскую империю против любой попытки изолировать ее, демонстрировал солидарность трех великих монархий и укреплял изоляцию Франции. Достаточно свободная форма союза заключала в себе еще и то преимущество, что не давала спорам о первенстве в организации достичь значительного размаха. Тем не менее соглашение трех держав не было предназначено для серьезных испытаний на прочность; М. Дилл справедливо называл его «джентльменским соглашением, которое могло существовать лишь до тех пор, пока не произошел серьезный кризис» . Однако можно с уверенностью предполагать, что более тесные узы не принесли бы Германии значительной выгоды – Бисмарк высоко ценил «свободу рук» рейха и не хотел ввязываться в австро-русские противоречия сверх необходимой меры.

В том же 1873 году состоялся визит в Австрию и Германию итальянского короля. Хотя в результате не было заключено никакого соглашения, встреча монархов послужила прекрасной демонстрацией хороших отношений Рима и Берлина. В любом случае, итальянское правительство, находившееся в состоянии конфликта с Ватиканом, как и бисмарковская Германия, стремилось сблизиться с новой могучей державой. С этим совпадали интересы Берлина; по мнению некоторых историков, вершиной устремлений Бисмарка было создание Четверного союза из Германии, России, Австро-Венгрии и Италии. Но на данном этапе никакого формального соглашения с апеннинской державой заключено не было.

Сохранить Францию слабой – еще одна важная задача, которую преследовал Бисмарк в своей деятельности. К тому же довольно скоро выяснилось, что жупел «внешней угрозы» великолепно подходит для решения целой гирлянды внутриполитических проблем и оказывает буквально наркотическое воздействие на общественное мнение и значительную часть оппозиции. На побежденную Францию была наложена огромная контрибуция, до ее уплаты на территории республики оставались германские войска. Однако вскоре выяснилось, что необходимость выплаты 5 миллиардов не стала для Парижа тем смертельным ударом, на который рассчитывал «железный канцлер». Не в последнюю очередь благодаря общенациональному подъему контрибуцию удалось выплачивать не только в оговоренные сроки, но даже опережающими темпами. Поэтому Бисмарк стремился не допустить увеличения роли Франции на международной арене всеми доступными ему способами.

Уже в 1871 году, сразу же после победы, раздались первые угрозы «железного канцлера» по отношению к побежденной соседке. Картина быстрого восстановления поверженного врага была для него нестерпима. Первенствующее место в их списке занимала, естественно, угроза новой войны – хотя вопрос о том, насколько серьезно Бисмарк относился к возможности ее реализации, до сих пор остается дискуссионным. В июне 1871 года, когда граф Вальдерзее отправлялся в Париж в качестве немецкого поверенного в делах, Бисмарк напутствовал его словами о том, что он «не станет слишком долго ждать», а нанесет удар сразу же, как только будет уверен в том, что французы готовятся к новой войне. Немного позже, 27 августа, он писал тому же лицу: «Если обстоятельства во Франции станут сомнительными, мы не станем ждать французского нападения» , «Франция должна знать, что во втором издании война будет вестись беспощаднее, чем в первом, и ее естественным результатом будет широкая, длительная и строгая оккупация и управление французской территорией» .

Рейхсканцлер считал достаточно высокой вероятность возможности войны с западным соседом в обозримом будущем и стремился встретить ее во всеоружии, используя как дипломатическое окружение, так и прямые угрозы в адрес Франции. При этом вся ответственность за обострение отношений, естественно, сваливалась на западную соседку – как говорил Бисмарк русскому послу, новая республика «постоянно кричит о реванше, и именно это делает невозможным нормальные отношения двух стран» . 13 августа Бисмарк в другой беседе заявил, что Франция возрождается слишком быстро – он надеялся покончить с ней лет на двадцать, а теперь опасается, что ее восстановление произойдет значительно раньше.

С самого начала канцлера активно поддерживала немецкая пресса, не скупившаяся на антифранцузские пассажи и называвшая Францию «самой беспокойной из наших соседей» . При этом немцы прекрасно отдавали себе отчет в слабости Третьей республики. «Сегодня, – писала либеральная пресса, – французское влияние ограничено в такой степени, как это редко бывало в истории» .

Несмотря на нормализацию дипломатических отношений осенью 1871 года, германо-французские кризисы различного масштаба вспыхивали с завидной частотой. Определенное время в начале 1870-х годов циркулировали слухи о том, что республика сочтет более дешевым начать новую войну, чем выплачивать всю контрибуцию. В 1872 году Бисмарк заявил французскому посланнику: «Вы выплатите первые 2 миллиарда, но в 1874 году, если вы сможете, вы вновь нападете на нас» . Впрочем, вскоре французы своими действиями опровергли подобные подозрения – контрибуция выплачивалась даже быстрее, чем предусматривали соглашения и чем хотелось бы немцам.

В том же 1872 году Бисмарк писал германскому послу в Париже Арниму, что ненависть, с которой все французские партии говорят о Германии и стремятся к реваншу, «не оставляет нам никаких сомнений в том, что любое правительство, к какой бы партии оно ни принадлежало, будет рассматривать реванш в качестве основной задачи. Речь может идти лишь о том, какое время потребуется французам для того, чтобы организовать свою армию или свои потребности так, чтобы, по их мнению, быть готовыми к возобновлению борьбы. Как только такой момент настанет, любое французское правительство будет вынуждено объявить нам войну» . «Никто не может заблуждаться относительно того, что, когда Франция станет достаточно сильной для того, чтобы нарушить мир, мир будет нарушен», – писал «железный канцлер» в другом документе . «Враждебность Франции обязывает нас к тому, чтобы она была слабой» – эта фраза значится в письме Арниму от 20 декабря 1872 года . Свои угрозы в адрес западной соседки Бисмарк щедро рассыпал и в разговорах с иностранными дипломатами – в частности, в начале 1872 года он заявил российскому послу в Берлине Убри о «возможности новой оккупации Дижона, Лиона или Суассона, если французы будут плохо вести себя» . Примерно в это же время он заявил Орлову, что, если республика не выплатит контрибуции, возможно вторжение.

Введение всеобщей воинской повинности во Франции в 1872 году вызвало новый виток антифранцузской кампании в германской прессе. В частности, «Северогерманская всеобщая газета» писала 23 апреля о необходимости длительной оккупации французской территории в ответ на военные приготовления Франции. В это же время Мольтке направил командующему оккупационной армией Мантойфелю письмо с предупреждением о возможности новой кампании в самом ближайшем будущем. Бисмарк через Арнима предупредил французское министерство иностранных дел, что в Берлине хватает сторонников начала войны уже текущим летом. Своего пика эта волна обострения достигла в июне, после чего постепенно пошла на спад. Пока у Франции нет союзников, она не опасна – это убеждение Бисмарк зафиксировал в письме Арниму от 23 декабря 1872 года. Стремясь надолго сделать Францию «несоюзоспособной», «железный канцлер» противился всем планам реставрации монархии в этой стране. «Французской республике будет трудно найти монархического союзника против нас», – высказался он позднее в одной из своих депеш в Париж. Поэтому «железный канцлер» стремился поддержать Тьера – республиканца, который к тому же, на его взгляд, стремился к миру, и резко негативно воспринял в мае 1873 года приход к власти Мак-Магона, при котором активизировалась угроза монархической реставрации в стране. Так, 2 июня 1873 года Бисмарк писал командующему оккупационными войсками Мантойфелю: «Без сомнения, для нас политическая ситуация в результате этой замены ухудшилась; уже сегодня заметны удовлетворение и ободрение наших открытых противников и дружественных нам правительств» . Двумя днями позже в письме послу в Вене Швейницу он развивал эту мысль: «В замене Тьера Мак-Магоном я вижу замену слабой, гражданской, антиклерикальной, изолированной Франции на более сильную, военную, католическую и способную к союзам» . Особенно сильной угроза монархической реставрации во Франции стала осенью 1873 года. «Республика и внутренние неурядицы – лучшая гарантия мира», – напутствовал Бисмарк Гогенлоэ, назначенного в 1874 году послом во Франции . Смещение его предшественника, Арнима, было связано во многом с тем, что последний, вопреки инструкциям главы правительства, поддерживал французских монархистов, полагая, что монархическому режиму будет легче примириться с Берлином.

Задача ослабления Франции – в первую очередь путем дипломатического давления и изоляции – серьезно осложнялась тем, что все крупные европейские державы выступали за ее возвращение в систему «равновесия сил». Поэтому цель, которую ставил перед собой «железный канцлер», оказалась недостижимой. Другое дело, что она далеко выходила за рамки обеспечения национальной безопасности Германии и в большей степени способствовала усилению немецкой гегемонии на континенте.

Понимал ли это сам Бисмарк? Очевидно, что понимал. Объясняя причины его жесткого давления на Францию, нельзя не упомянуть о том, что внутренняя и внешняя политики Германской империи были тесно связаны друг с другом. Рассматривая их по отдельности, мы тем самым делаем неизбежное упрощение, однако в то же время не должны забывать о том, что реальной границы между ними не существовало. Многие внешнеполитические акции Бисмарка объяснялись практически исключительно потребностями внутреннего характера. Прекрасным примером может послужить обострение отношений с Францией, произошедшее накануне январских выборов в рейхстаг 1874 года.

Поводом для него послужило зачитанное в церквах и опубликованное в печати 3 августа 1873 года пастырское послание епископа города Нанси Фулона, призывавшее верующих молиться о воссоединении Эльзаса и Лотарингии с Францией. Послание было зачитано также и в некоторых приходах Эльзаса и Лотарингии. В ответ Бисмарк 3 сентября потребовал у французского правительства наказать епископа и позаботиться о предотвращении подобных инцидентов в будущем.

Министр иностранных дел Третьей республики герцог Брольи, в свою очередь, ответил, что не располагает рычагами давления на духовенство, а само послание не носило агрессивного характера и является в определенной мере лишь «выражением чувств». Кроме того, французские власти заявили, что в частном порядке епископу уже высказано неодобрение, а само правительство решительно осуждает подобные выступления.

Тем не менее канцлер развернул настоящее дипломатическое наступление на республику, подкреплявшееся «воем о войне» официозной прессы внутри страны. «Мы не можем примириться с уходом от ответственности за такие выступления со стороны французского правительства. (…) Мы считаем, что французское правительство могло бы по меньшей мере высказать открытое неодобрение посланию епископа Нанси» . Французское духовенство, в свою очередь, в долгу не оставалось, добавляя головной боли своему правительству и усердно выливая массу воды на мельницу Бисмарка. 9 сентября антигерманское пастырское послание опубликовал епископ Парижа Жибер, а в ноябре конференция французских епископов в Бурже заявила о своем согласии с позицией папы в части осуждения Культур-кампфа.

В соответствии с заключенной 15 марта 1873 года конвенцией 15 сентября последние немецкие войска досрочно покинули Францию, но дипломатическая битва бушевала во всю силу. 10 октября «железный канцлер» потребовал от Арнима принять «более жесткий тон» в общении с французскими властями, указав на большие возможности последних в области влияния на общественное мнение. Бисмарк еще раз отметил, что позиция правительства республики в данном вопросе для него неприемлема. 11 октября он заявил императору, что происходящее является серьезным, угрожающим миру в Европе кризисом. «Железный канцлер» с настойчивостью и умением превращал муху в слона. 16 октября немецкий посланник в Париже Арним по настоянию канцлера вновь встретился с Брольи, сказав, что Германия сможет жить в мире лишь с такой Францией, которая признает современную политическую обстановку как данность, не подлежащую ревизии. «Ситуация напоминает в действительности больше перемирие, по отношению к которому Франция считает себя вправе разорвать его в первый удобный момент», – заявил Арним Брольи, и Бисмарк сделал на полях его донесения пометку «Правильно!». «Каждое правительство, которое не только говорит о миролюбии в общем, но и делает все зависящее от него для того, чтобы нация привыкла к мысли о длительном мире с нами, может рассчитывать на нашу взаимность. Но если мы видим, что правительство в этом отношении не может или не хочет дать гарантии, мы должны пытаться обеспечить уверенность в мирном сосуществовании иным путем», – в словах немецкого посланника звучала неприкрытая угроза. В ответ Брольи еще раз заверил Арнима в своем миролюбии и пообещал «заявить перед всем миром», что французское правительство желает мира с восточным соседом .

На руку Бисмарку играли выступления еще ряда епископов с антигерманскими заявлениями и реваншистская кампания во французской прессе. 30 октября «железный канцлер» через Арнима объявил, что немецкое правительство не будет медлить с войной до наступления выгодного для врага момента и что единогласное мнение делового мира – война лучше, чем постоянная ее угроза . Он потребовал принятия незамедлительных мер против епископа Нанси и антигермански настроенной прессы. 8 ноября Арним вновь встретился с Брольи, указав на то, что республиканское правительство так и не приняло обещанных мер. Французский министр иностранных дел возра зил, что прессе уже разосланы строжайшие предупреждения воздерживаться от нападок на Германию, а епископ получил осуждающее послание от министра культов. Брольи попросил не заставлять его принимать какие-либо новые меры, чтобы «давно забытые» обстоятельства не послужили поводом для нового витка кризиса. Естественно, такой ответ не удовлетворил Бисмарка.

Отношения между канцлером и Арнимом в этот период уже были более чем прохладными, и Бисмарк, недовольный действиями немецкого дипломата, предпринял дальнейшие шаги через французского посла в Берлине Гонто-Бирона. Выступления во французской прессе анжерского епископа Фреппеля и нимского епископа Плантье с критикой Культуркампфа в декабре дали еще один козырь в руки Бисмарку. Одновременно министром иностранных дел Франции стал герцог Деказ, прекрасно понимавший, что Франция еще очень слаба по сравнению с Германией, а моральная поддержка ряда великих держав не дает никакой гарантии против немецкой агрессии.

В результате министр культов Фурту 26 декабря действительно разослал предупреждающее циркулярное письмо французским епископам, требовавшее от последних сдержанности и осторожности в выражении своих чувств по отношению к процессам, происходящим в соседнем государстве. 19 января французское правительство запретило на 2 месяца выпуск газеты, рискнувшей опубликовать незадолго до этого антигерманское пастырское послание одного из епископов. Но Бисмарк все еще не был доволен и 14 января, пригласив Гонто-Бирона, заявил о готовности «в случае необходимости предпринять прямые действия» : «Мы не допустим, чтобы вы предупредили нас вашим нападением. В этом случае лучше сражаться через два года, через год, чем ждать, пока вы закончите ваши приготовления» . Немногим ранее, в декабре, «железный канцлер» сказал британскому послу Одо Расселу, что он лучше развяжет войну сейчас, чем будет ждать, пока Франция усилится. Параллельно в самом конце 1873 года Бисмарк предпринял демарш в отношении Бельгии, где католическое духовенство также не скрывало своего негативного отношения к происходящим в Германии процессам. Дипломатическое наступление поддерживалось кампанией в прессе. В статье «Возвращение немецких войск из Франции», опубликованной 7 августа 1873 года, говорилось о необходимости развития мирных отношений с Францией, но отмечалось, что «шовинизм и призывы к реваншу охватили большую часть населения» . 5 сентября немецкие газеты облетело сообщение о расправе граждан Люневиля над двумя немцами – инцидент, непомерно раздутый прессой. 22 сентября «Национальная газета» посвятила достаточно большой материал антигерманской позиции французской печати . Эту тему газета продолжила и в следующих номерах, представляя западную соседку Германии как главный источник угрозы европейскому миру.

Особенно активно кампания в прессе развернулась с середины декабря 1873 года, после возвращения Бисмарка в Берлин из своего поместья. В январе 1874 года «Аугсбургская всеобщая газета» писала: «Мы – немцы, и нам предстоит ужасная война с вельфским соседом. Армия осознает это» . 16 января «Северогерманская всеобщая газета» опубликовала материал об опасности, грозящей со стороны западного соседа, в котором содержалось заявление о том, что Германия не сможет жить в мире с Францией, которая поставит себя на службу «римской церковной политике» . Французов обвиняли и во вмешательстве в ход предвыборной борьбы на стороне Центра, вплоть до финансирования германских политических католиков. Подобные выступления в немецких изданиях уже с конца сентября служили предметом жалоб властей республики, но немцы неизменно переваливали всю вину на плечи французских реваншистов.

В этот же период от немецких дипломатов в Петербурге поступили сведения, что во Франции ведется активная подготовка к началу войны уже в ближайшие годы. Несмотря на то что подобные слухи стали, вероятнее всего, плодом начатого Бисмарком же кризиса, «железный канцлер» постарался придать им как можно большее значение. 23 января он написал в ответном послании в Петербург, что Германия знает цену войны, даже победоносной, и поэтому постарается избежать ее, «пока мы не придем к убеждению, что она неизбежна. (…) Если французская политика поставит себя на службу враждебным устремлениям римской курии, мы почувствуем себя в угрожаемом положении и вынуждены будем подумать об обороне». Донесение из Петербурга стало основой для еще одной беседы Бисмарка с Гонто-Бироном, изобиловавшей угрозами со стороны канцлера. Однако в том же послании канцлер писал, что «у нас нет причин нарушать мир и нет ни намерения, ни потребности насильственно прерывать спокойное развитие наших будущих отношений с могущественным соседом. Наше живейшее желание – жить с ним в мире, и мы используем все средства, чтобы французское правительство встало на эту же точку зрения» . Пассаж, рассчитанный, несомненно, на российское руководство, опасавшееся новой войны в Европе.

Понятно, что весь этот внешнеполитический конфликт не играл самостоятельной роли, а проходил «под знаком внутриполитической борьбы вокруг военного вопроса и «дружественного империи» голосования на выборах в рейхстаг 10 января» . Тесную связь этих процессов прекрасно понимал еще Гонто-Бирон; впрочем, и он под впечатлением развернувшейся кампании писал в декабре, что «Бисмарк в самом деле готовит войну» . Общественное мнение приучалось к мысли, что сильная армия – необходимость, без которой станет невозможным дальнейшее мирное развитие Германской империи. Одно из основных доказательств того, что Бисмарк прекрасно представлял себе реальное положение дел с «французской угрозой», – его письмо принцу Рейсу 28 февраля 1874 года, в котором он заявлял, что «французская угроза станет актуальной лишь тогда, когда Франция будет в состоянии заключить союз с монархиями Европы» .

21 января выборы завершились, но вопрос о военном законе стоял на повестке дня – Бисмарк разослал циркулярную ноту в немецкие посольства в европейских столицах, в которой сообщал, что в связи с жаждой мести в массах французского народа весьма актуальна угроза войны и, хотя немецкое руководство стремится к миру, «если будет точно установлено, что столкновение неизбежно, правительство не сможет нести ответственность перед своей совестью и нацией, ожидая момента, который будет подходящим для Франции» .

Лишь в середине февраля «вой о войне» был приглушен в связи с негативной реакцией в Вене, Лондоне и Петербурге, но своих основных целей он на тот момент уже достиг. В то же время имелся и негативный эффект – рост напряжения между Петербургом, где усилились подозрения, что Германия еще далеко не «удовлетворена», и Берлином, сближение Франции и России. Впрочем, оба эти процесса пока еще находились в зачаточной стадии и не достигли сколько-нибудь заметного размаха.

Эта история осталась бы простым эпизодом, если бы не стала прелюдией к более масштабному кризису, состоявшемуся весной 1875 года и известному под именем «военной тревоги». В начале года в Петербург с особой миссией был направлен прусский дипломат Йозеф Мария фон Радовиц-младший. Формально он должен был временно замещать заболевшего германского посла в Петербурге. «Миссия Радовица» остается одним из самых загадочных эпизодов внешней политики Второй империи, поскольку о ней сохранилось не так много документальных свидетельств. Достоверно известно, что Радовиц предложил Горчакову достаточно далеко идущее соглашение, которое обеспечивало бы России свободу рук на Балканах, а Германии – на западных рубежах. Сам Бисмарк незадолго до этого сделал примерно такое же предложение российскому послу в Лондоне графу Шувалову, известному своей прогерманской ориентацией: Германия готова «следовать русской политике на Востоке, если получит от России поддержку на Западе» . Российское руководство, опасаясь утратить свободу маневра, отвергло подобные инициативы. Остается не вполне понятным, чего именно добивался Бисмарк. Было ли его предложение вполне серьезным или он просто хотел предпринять весьма смелый зондаж, своеобразную разведку боем, в ходе которой предполагалось установить, как далеко зашло наметившееся в 1874 году австро-русское сближение и насколько Россия готова защищать позиции Франции в Европе? Второе предположение представляется наиболее вероятным, особенно в свете последовавших вскоре событий.

9 апреля во влиятельной консервативной газете «Пост» появилась статья «Предвидится ли война?». Вывод, который делал автор статьи, был весьма тревожным: вооруженный конфликт между Германией и Францией уже на горизонте. Хотя формально газета была независимой, никто не сомневался в том, что публикация инспирирована правительством. Поводом для публикации стали два никак не связанных между собой мероприятии французского правительства: рост закупок лошадей за границей и кадровый закон 13 марта 1875 года, вводивший в каждом полку четвертый батальон. Правда, число рот в батальоне при этом уменьшалось, но на такие «мелочи» германская пропаганда старалась не обращать внимания. Даже военные специалисты, которые прекрасно понимали суть реформы, нагнетали атмосферу.

Одновременно из правительственных кругов Германии начали исходить сигналы о том, что страна действительно всерьез собирается начать превентивную войну. Особенно усердствовали в этом направлении военные, но и дипломаты тоже не отставали. 21 апреля вернувшийся из Петербурга Радовиц в беседе с французским послом доказывал всю правомочность превентивного удара по Франции. Глава прусского Генерального штаба Мольтке также принимал в «военной тревоге» самое активное участие. В частности, он заявил английскому послу Расселу, что «желает войны не та держава, которая выступает, а та, которая своим образом действий заставляет других выступать», и, таким образом, немецкое нападение было бы вполне оправданным. 30 апреля, встретившись теперь уже с бельгийским послом Нотомбом, он вновь посетовал на скорость французских вооружений, которая «является неоспоримым свидетельством подготовки к войне. В таких обстоятельствах мы не можем ждать, пока Франция будет готова – наш долг заключается в том, чтобы опередить ее» . На вопрос посла – что же немцы станут делать с покоренной Францией? – Мольтке ответил: «Этого я не знаю, и решить это будет очень сложно» . Те же идеи он высказывал и в беседах с представителем Австро-Венгрии, называя даже конкретный срок предполагаемого французского нападения – весна 1876 года.

Единственным, кто старался держаться в тени, был сам Бисмарк; это оставляло ему открытым путь для отступления в том случае, если бы события приняли нежелательный оборот. По сегодняшний день среди историков нет единого мнения по поводу причин «военной тревоги» и намерений имперского канцлера. Как всегда, он не считал нужным посвящать в свои планы никого, даже ближайших соратников. По мнению одних исследователей, Бисмарк всерьез планировал начать новую войну с Францией, наголову разгромить ее и лишить статуса великой державы. Другие, наоборот, полагают, что кризис спровоцировали влиятельные представители генералитета, а глава правительства имел к нему лишь косвенное отношение. Наиболее достоверной представляется точка зрения, в соответствии с которой канцлер стремился провести нечто вроде «разведки боем», проверив, как другие державы Европы отнесутся к возможности новой войны с Францией, и при удобном случае нанеся последней серьезное дипломатическое поражение. Если бы усилиями Берлина удалось контролировать французское военное законодательство, это могло бы без всякой войны нанести огромный ущерб влиянию и авторитету Парижа на международной арене. В то же время «железный канцлер» оставлял себе возможность быстро и без потери престижа отступить в случае неудачи.

Что касается еще одного спорного вопроса – взаимодействия с Мольтке, – то здесь давние соперники, судя по всему, вели игру с заранее распределенными ролями. Как писал Э. Эйк, «разве кто-нибудь может поверить, что шеф генерального штаба пришел к английскому посланнику с такими известиями без ведома и одобрения канцлера? В привычки Мольтке не входило вмешательство в работу дипломатов. Так же, как он не терпел незваного вмешательства в свои военные дела, он сознательно избегал вмешательства в дела других» . Это позволило Бисмарку впоследствии свалить всю вину за обострение кризиса на фельдмаршала, объявив его впоследствии во всеуслышанье «младенцем в политических вопросах».

К концу апреля, когда кризис достиг своего пика, стала вполне очевидна реакция на него других великих держав.

Французская дипломатия тоже не дремала, запросив помощи у Петербурга и Лондона. При этом ссылались французские дипломаты именно на слова Мольтке. Поскольку все немецкие заявления об «угрозе с запада» были явно надуманными, Франции удалось без труда склонить на свою сторону Россию и Англию, не желавших нового усиления Второго рейха. 9 мая британский посол в Германии официально заявил, что Лондон в высшей степени заинтересован в сохранении мира. С 10 по 13 мая император Александр II и Горчаков находились в Берлине, где еще раз подчеркнули свою позицию – мир должен быть сохранен. Бисмарку, таким образом, стали совершенно ясны пределы, до которых он мог рассчитывать на поддержку Петербурга.

По итогам встречи Горчаков разослал 13 мая циркулярную депешу, в которой сообщал, что царь покидает Берлин, полностью убежденный в том, что в германской столице все настроены на мирный лад. Депеша была явно рассчитана на то, чтобы представить российскую дипломатию в роли главного миротворца; во многом поэтому Горчакову приписывают слова, которых он на самом деле не говорил – «теперь мир обеспечен». Однако в любом случае жест российского канцлера вызвал у его германского коллеги вспышку ярости. Горчакова он характеризовал как «тщеславного, снедаемого честолюбием старика, который платит французским газетам за то, что они его хвалят» . Отпечаток этой вспышки виден и на страницах мемуаров Бисмарка:

«Я резко упрекал князя Горчакова и говорил, что нельзя назвать поведение дружеским, если доверчивому и ничего не подозревающему другу внезапно вскочить на плечи и за его счет инсценировать там цирковое представление; подобные случаи между нами, руководящими министрами, вредят обеим монархиям и государствам. Если ему так уж важно, чтобы его похвалили в Париже, то ни к чему портить для этого наши отношения с Россией, я с удовольствием готов оказать ему содействие и отчеканить в Берлине пятифранковые монеты с надписью «Горчаков покровительствует Франции». Мы могли бы также устроить в германском посольстве в Париже спектакль и с той же надписью представить там перед французским обществом Горчакова в виде ангела-хранителя, в белом одеянии с крыльями, освещенного бенгальским огнем» .

На этом «военная тревога» была исчерпана. Кризис завершился не потому, что Бисмарк потерпел поражение; своей основной цели – выяснить реакцию великих держав на возможные агрессивные действия Германии – он достиг. Реакция эта оказалась сугубо негативной. Линия на ослабление Франции велась им с тех пор достаточно осторожно, на первое место вышли попытки договориться с западной соседкой, которые достигли своего апогея в начале 1880-х годов.

«Железный канцлер» сделал и еще один важный вывод. Позиция Вены во время «военной тревоги» выгодно отличалась от позиции Петербурга. 28 мая 1875 года Бисмарк писал австрийскому послу Каройи: «Я покинул Берлин, радуясь по поводу того, что Вена была единственной столицей, где лживая шумиха относительно нашей «агрессии» не вызвала ни отклика, ни даже эха» . C этого момента канцлер начинает все в большей степени ориентироваться на Австро-Венгрию как на главного партнера. «При созвучии общих интересов, – заявил Бисмарк своему венскому коллеге Андраши, – в области вероятного и даже желательного находится возникновение между Германией и Австро-Венгрией естественных, основанных на международном праве взаимных гарантий» . Это оказалось тем более важно, что в 1875 году Союз трех императоров дал серьезную трещину в связи с начавшимся кризисом на Балканах, столкнувшим интересы Вены и Петербурга.