Решение об отправке Бисмарка прусским послом в Петербург до сих пор не получило однозначной оценки. Формально это было повышение, однако сам он считал его чем-то вроде опалы, удалением неугодного дипломата от центра событий. В своих мемуарах Бисмарк приводит диалог, произошедший между ним и регентом 26 января 1859 года:

«Я сожалею о предполагаемом моем перемещении, потому что во Франкфурте, этой лисьей норе бундестага, я изучил все входы и выходы вплоть до малейших лазеек и полагаю, что мог бы быть там полезнее любого из моих преемников, которому придется заново осваиваться с очень сложным положением, обусловленным взаимоотношениями со множеством дворов и министров. (…) Каждый немецкий государь, каждый немецкий министр знаком мне лично точно так же, как придворные круги в княжеских резиденциях союзных государств, и я пользуюсь в сейме и при немецких дворах всем тем влиянием, которое только возможно для представителя Пруссии. В случае отозвания меня из Франкфурта этот капитал, накопленный и завоеванный прусской дипломатией, будет бесцельно утрачен. (…) Регент: «Я не понимаю, почему это вас так огорчает; место посланника в Петербурге всегда считалось высшим постом для прусского дипломата, и вы должны видеть знак высокого доверия в том, что я посылаю вас туда». В ответ я: «Коль скоро это является выражением доверия вашего королевского высочества, я должен, естественно, молчать, но при той свободе выражать мои взгляды, которую ваше королевское высочество всегда предоставляли мне, я не могу не сказать, как я озабочен нашим внутренним положением и его влиянием на германский вопрос» .

Досаду Бисмарка можно понять – ему хотелось и дальше находиться на острие внешней политики Пруссии, своими действиями влиять на позиции Берлина в германском вопросе. Однако новое назначение трудно назвать опалой, скорее перемещением опытного дипломата туда, где, как считалось, он может принести максимальную пользу. В германском вопросе Вильгельм рассчитывал проводить иной курс, нежели Бисмарк, поэтому его отзыв из Франкфурта выглядел вполне логично. Однако регент не обманывал своего собеседника, говоря о большом значении, которые имели для Пруссии отношения с Петербургом.

После Наполеоновских войн контакты с Россией имели для Берлина особое значение. И дело было отнюдь не только в родственных связях между династиями Гогенцоллернов и Романовых. Российская империя рассматривалась прусской политической элитой в качестве гаранта стабильности существующих порядков, мощного бастиона против революционной угрозы. В обмен на эту защиту Гогенцоллерны были готовы признать себя в некотором смысле младшими партнерами. Разумеется, утверждение известного публициста С. Хаффнера о том, что отношения между Россией и Пруссией в 1850-е годы были примерно такими же, как между СССР и ГДР в 1950-е, содержит серьезное преувеличение, однако совсем безосновательным его назвать нельзя. И тем более трудно согласиться с мнением Л. Галла, считающего, что с приходом к власти Вильгельма значение отношений с Россией резко упало. В условиях перманентной, как считалось в Берлине, угрозы со стороны бонапартистской Франции и весьма неопределенных отношений с Веной «нить в Петербург» играла большую роль. Для выполнения ответственной задачи – укрепления отношений между двумя державами – следовало назначить дипломата, во-первых, опытного, а во-вторых, настроенного дружественно по отношению к России. Поскольку Бисмарк на тот момент продолжал считаться – особенно за рубежом – членом пророссийской «камарильи», он удовлетворял обоим этим условиям. Именно такими обстоятельствами и объясняется его назначение в Петербург.

Для Бисмарка, однако, оно стало тяжелым ударом. До этого способный похвастаться богатырским здоровьем, он теперь слег на несколько недель из-за того, что сам называл «желчной лихорадкой из-за Петербурга». На самом деле новое назначение стало лишь последней каплей – постоянная дипломатическая борьба во Франкфурте, особенно в последние годы, когда ее пришлось вести фактически на два фронта, истощала нервы дипломата. Отнюдь не отличавшийся спокойствием и уравновешенностью, Бисмарк весьма эмоционально реагировал на все происходившее, в первую очередь на невозможность проводить казавшуюся ему правильной политику в германском вопросе. Когда эмоции приходилось подавлять, они постепенно подтачивали его нервную систему.

К этому моменту ему стало понятно, что достижение Пруссией гегемонии в Германии требует новых путей. В конце своего пребывания во Франкфурте Бисмарк вновь осторожно намекал в своих донесениях в Берлин на необходимость прозондировать возможность союза с германским национальным движением. И здесь, и в дальнейшем он руководствовался принципом «враг моего врага – мой друг». В середине марта 1859 года он встретился в берлинской гостинице с одной из видных фигур национального движения – Виктором фон Унру. Как вспоминал последний, Бисмарк начал разговор с того, что эффектным жестом отшвырнул свежий номер «Крестовой газеты», заявив, что это издание лишено даже капли прусского патриотизма. Далее он долго говорил о той враждебной политике, которую по отношению к Берлину проводит Вена, и о проавстрийских симпатиях правителей малых германских государств. «По его твердому убеждению, Пруссия полностью изолирована. У нее есть лишь один союзник, если она сможет привлечь его на свою сторону. Я с интересом спросил, какого союзника имеет в виду Бисмарк. Он ответил: «Немецкий народ!» Видимо, у меня было ошарашенное выражение лица, поскольку Бисмарк рассмеялся. Я объяснил ему, что меня изумила не мысль сама по себе, а то, что я слышу ее из его уст. «Ну, что Вы думаете, – возразил Бисмарк, – я все тот же юнкер, что и десять лет назад, когда мы познакомились в парламенте, но я должен был бы не иметь ни глаз, ни рассудка, если бы не осознавал реального положения дел» . В ответ Унру заверил Бисмарка, что, если тот говорит искренне, то он с удовольствием видел бы дипломата прусским министром. Контуры союза между Бисмарком и немецким национальным движением начинали обозначаться. В дальнейшем Унру стал одним из лидеров основанного летом 1859 года «Национального союза», общегерманского объединения умеренных либералов, ставившего перед собой задачу способствовать единству страны. Лидеры «Национального союза» на первых порах рассматривали Бисмарка как своего возможного союзника в стане политической элиты. «Мы бы весьма обрадовались, если бы состоялось Ваше назначение министром иностранных дел. Пруссия нуждается сейчас более чем когда-либо в ясной, прочной и смелой политике. Самое смелое в нынешних условиях есть самое безопасное», – писал Унру Бисмарку в сентябре того же года .

В начале марта 1859 года назначение Бисмарка состоялось, и он, сперва в одиночестве, отправился в долгое путешествие на восток. Прямое железнодорожное сообщение между Берлином и Петербургом тогда еще отсутствовало. Поездом удалось добраться только до Кенигсберга, а путь оттуда до Пскова, где начиналась линия российской железной дороги, пришлось проделать на санях. Путешествие оказалось достаточно утомительным. Однако прием, оказанный Бисмарку в Петербурге, с лихвой окупил дорожные неудобства. 29 марта он прибыл в столицу России, разместившись в гостинице Демидова на Невском проспекте, а уже 1 апреля был удостоен аудиенции у императора, продолжавшейся необычайно долго – два часа. «Общество приятно и хорошо воспитано, – писал он брату 8 мая, – и после франкфуртской грызни это настоящий отдых, иметь дела по службе с приятными людьми» .

В Российской империи, только начавшей восстанавливать свои силы после Крымской войны, настойчиво искали возможность выхода из внешнеполитической изоляции. Австрийцам, которые отплатили черной неблагодарностью за великодушную помощь в период революции, никто не верил. В своих воспоминаниях Бисмарк рассказывал о том, как во время своей поездки в Москву в первой половине июня 1859 года он «получил возможность убедиться, как велика была ненависть русских к Австрии. В то время как московский губернатор князь Долгорукий водил меня по одной библиотеке, я увидел на груди служителя в числе многих военных орденов также и Железный крест. На мой вопрос, по какому случаю он получил его, служитель отвечал: «За битву при Кульме» (…) Я поздравил старого солдата с тем, что у него и через 46 лет такой бодрый вид, и услыхал в ответ, что он и сейчас пошел бы на войну, лишь бы позволил государь. Я спросил его, с кем бы он пошел – с Италией или с Австрией, на что он, вытянувшись в струнку, с энтузиазмом заявил: «Всегда против Австрии (…) Честный враг лучше неверного друга». Этот невозмутимый ответ привел князя Долгорукого в такой восторг, что не успел я оглянуться, как генерал и унтер-офицер заключили друг друга в объятия и горячо облобызались» . «Ненависть безгранична и превосходит все мои ожидания. С тех пор как я тут, я верю в войну, поскольку вся русская политика не имеет, кажется, иной цели, кроме как осложнить жизнь Австрии» .

Оставалось лишь два пути: сближения с недавним противником, бонапартистской Францией, и старым соратником, Прусским королевством. За первый из них ратовал Горчаков, ставший к тому моменту канцлером Российской империи. Однако при дворе была сильна и другая группировка, с подозрением относившаяся к «гнезду революций» и выступавшая за сближение с «родственной» Пруссией. Поэтому Бисмарку был оказан весьма радушный прием. Его всячески выделяли знаками внимания из череды других дипломатических представителей. Прусский посланник стал непременным участником придворных мероприятий, он часто удостаивался аудиенции у императора, молодого Александра II. Покровительницей Бисмарка стала вдовствующая императрица Александра Федоровна, которая была сестрой Вильгельма Прусского и в девичестве носила имя Шарлотта. Описывая в одном из донесений парад в Петербурге, Бисмарк подчеркивал: «Император во время всей церемонии держал меня подле себя и называл мне по-немецки каждую воинскую часть – небывалая милость для лейтенанта. (…) Его Величество сказал мне самые лестные слова относительно наших войск и учреждений и обратил мое внимание на то, что они переняли у нас» . В своих посланиях в Берлин Бисмарк, естественно, несколько преувеличивал то внимание, которое ему оказывалось в России, однако в наличии особого отношения к прусскому посланнику сомневаться не приходится.

Достаточно близкие отношения сложились у Бисмарка и с министром иностранных дел А.М. Горчаковым. Общение двух будущих «железных канцлеров» стало впоследствии благодатной темой не только для отечественных историков, но и для беллетристов, иногда изображавших дело так, что «учитель» Горчаков обучал дипломатической грамоте «ученика» Бисмарка. Возможно, российский дипломат, который был старше прусского посла на 17 лет и, соответственно, гораздо дольше находился на государственной службе, действительно позволял себе время от времени тон более опытного наставника, тем более что его самолюбие, переходившее в тщеславие, было известно и друзьям, и врагам. Однако в основе их взаимоотношений лежал общий интерес – ослабление позиций Австрии в Европе. Именно поэтому общение Бисмарка и Горчакова довольно быстро стало настолько доверительным, что русский министр порой показывал прусскому гостю депеши, официально не предназначенные для посторонних глаз. Каждый из них вел при этом свою игру, о какой-то личной симпатии речь не шла. Бисмарк весьма скептически относился к талантам Горчакова еще в период их франкфуртского знакомства, да и Горчаков был не настолько наивен, чтобы считать Бисмарка пешкой в своих руках. Тем не менее они встречались чуть ли не ежедневно, предметом их бесед становились как текущие дела, так и общие тенденции международных отношений в Европе. «Мы планировали и обсуждали, как будто собирались жить вечно», – иронично писал Бисмарк жене .

В весенние месяцы 1859 года, когда Бисмарк только-только начал осваиваться в Петербурге, прусская внешняя политика вновь оказалась перед весьма серьезным испытанием. Оно было связано с так называемой Итальянской войной.

Объединение Италии, как и объединение Германии, являлось одной из крупнейших европейских проблем XIX века. Эти два процесса были во многом похожи. Обе страны были расколоты на мелкие государства, в обеих в первой половине столетия начался мощный национальный подъем, обе попытались достичь единства в ходе революции 1848–1849 гг. – и потерпели поражение. Преградой для обеих во многом стала Австрия – в Италии она владела весьма значительными территориями, в первую очередь Венецией и Ломбардией на севере страны. «Итальянская Пруссия» – Пьемонт (Сардинское королевство) – также находилась на севере Апеннинского полуострова. Обеспечив себе союзника в лице Франции, которая таким образом рассчитывала усилить свое влияние в Европе, Сардиния начала готовиться к войне с Австрией. Решив упредить противника, держава Габсбургов 29 апреля 1859 года объявила вой ну Пьемонту. Франция немедленно вступилась за своего союзника.

В верхах прусского государства образовались две партии. Одна, более влиятельная и многочисленная, считала необходимым «защищать По на Рейне» и ударить по Франции в союзе с Австрией. Вступление в войну, считали эти государственные деятели, умерит пыл Наполеона III, позволит укрепить авторитет Пруссии в Германии, улучшить отношения с империей Габсбургов и – в конечном счете – объединить страну. Такую позицию высказывали, в частности, лидеры «камарильи» . Кроме того, большая часть общественности разделяла эту точку зрения. Противники этой партии считали необходимым придерживаться политики нейтралитета. Спор Австрии с Францией не касается Пруссии, обе эти державы стоят на пути объединения Германии, и в этом между ними нет существенной разницы – считали они. К их числу относился ряд видных деятелей «партии еженедельника». Вильгельм, которому предстояло сказать решающее слово, колебался. В этом он был похож на своего старшего брата, с которым в остальном у него было не так уж много общих черт. Как всегда в те минуты, когда ему приходилось чувствовать на себе весь груз ответственности, он не мог принять четкого и однозначного решения. В середине мая он предложил австрийскому императору Францу-Иосифу «вооруженное посредничество» при условии верховного командования всеми неавстрийскими войсками Германского союза. Это предложение было отклонено.

Бисмарк, находясь в Петербурге, пытался оказать посильное влияние на внешнюю политику Берлина. В Итальянской войне он увидел очередную благоприятную возможность для усиления Пруссии в Германии. Выступая категорически против того, чтобы таскать каштаны из огня в интересах Австрии, он посылал в Берлин донесение за донесением. При этом опытный дипломат подчеркивал вероятность возможного российско-французского сближения, в результате которого Пруссия, вступившаяся за Вену, может в очередной раз оказаться в изоляции. Он умело использовал страхи, существовавшие на этот счет в прусской правящей элите. «Россия, пока она сохраняет хоть какую-то боеспособность, не допустит того, чтобы Австрия вышла победительницей из текущего конфликта, – писал он Шлейницу в начале мая. – Австрия делает очень высокие ставки, рискуя большой войной, но если она выиграет, то приз будет также исключительно велик. Если ей удастся победоносно возглавить возникшее на основе австрийских импульсов и окрашенное в австрийские цвета германское движение против Франции, возможно даже привести его в Париж, то Австрия получит не только безусловную гегемонию в Италии, но также приобретет в Германии, несмотря на все прошлые и будущие государственные банкротства, столь доминирующие позиции, что Пруссия на долгое время окажется в тени и на вторых ролях. Если даже мы примем участие в австрийских победах, более того, обеспечим их нашей мощной помощью, это лишь (…) создаст нам репутацию державы, которая не дает импульсы германской политики, а лишь пассивно принимает их. (…) Мы не можем допустить, чтобы Австрия триумфально выполнила задачу, которую она поставила себе в текущей войне». В конце донесения Бисмарк делал вывод: «Мы должны избегать участия в войне, если не сможем или не захотим использовать его для выгодного нам изменения нашего положения в Германском Союзе; мы заинтересованы в том, чтобы не допустить ни победы Австрии над Францией, ни захвата Францией части немецкой территории» .

Одновременно Бисмарк писал Густаву фон Альвенслебен, новому генерал-адъютанту регента, пользовавшемуся полным доверием последнего. В письме Альвенслебену он выступал против пассивного нейтралитета, лишенного всякой позитивной цели и способного принести лишь убытки. Бисмарк намечал два возможных варианта действий. Оптимальным было бы воспользоваться ситуацией для того, чтобы одним быстрым ударом закрепить гегемонию Пруссии в Германии. Австрия и Франция, занятые войной, не смогут этому помешать, а Россия будет настроена скорее благожелательно. «Двинуть все наши армии на юг, прихватив в ранцах пограничные столбы и вновь вкопав их в землю на берегах Боденского озера или там, где заканчивается доминирование протестантской веры. Есть ли другое европейское государство, между плохо пригнанными друг к другу составными частями которого проживают (…) 14 миллионов человек, которые хотят только стать его подданными? Все эти люди спустя 24 часа после того, как окажутся в нашей власти, будут сражаться за нас лучше, чем за своих прежних господ, особенно если принц-регент доставит им удовольствие и переименует королевство Пруссию в королевство Германию. Нам не надо будет производить никаких перестановок, никого сгонять с земли, только ввести другое федеративное устройство, по которому таможня и армия будут в руках прусского председателя». Это был весьма смелый и рискованный план. С позиций сегодняшнего дня он выглядит слишком оптимистичным. Сознавая, что прусскому правительству вряд ли хватит мужества последовать его совету, Бисмарк предложил в том же письме более умеренный вариант: «…Использовать этот благоприятный момент, чтобы освободиться или видоизменить нынешнее устройство Германского союза, которое не обеспечивает нам ни достойного положения, ни соответствующих нашему вкладу и нашей мощи прав» .

Насколько реалистичными были эти рекомендации? Принесли бы решительные действия успех в ситуации, когда значительная часть германской общественности рассматривала бы предложенную Бисмарком активность как удар в спину «единокровной» Австрии? Видел ли сам Бисмарк определенную долю авантюризма в своих предложениях? По мнению ряда исследователей, он вел достаточно тонкую игру, предлагая смелые альтернативы исключительно для того, чтобы дискредитировать находившихся у власти людей из «партии еженедельника» и тем самым проложить себе дорогу к ответственным постам. На самом деле, если отбросить существующий в умах многих историков тезис о безошибочности действий Бисмарка, можно предположить, что его оценки текущей ситуации были не совсем реалистичными, он переоценивал силу австрофранцузских и русско-австрийских противоречий, а также мощь немецкого национального движения, позиции которого на юге Германии были далеко не доминирующими.

В любом случае, Бисмарк весьма болезненно реагировал на происходившее в Пруссии. Он писал сестре, что перестал читать внешнеполитический раздел «Крестовой газеты», поскольку «эта законченная тупость не представляет интереса даже для врача» . В письме Иоганне он высказывался следующим образом: «Наша политика приводит меня в дурное настроение; мы остаемся челноком, который бесцельно носится по собственным волнам под порывами чужих ветров; и это грубые и дурно пахнущие ветра. Как редки все же самостоятельные люди в столь примечательной нации, как наша» . В свою очередь, противники Бисмарка жаловались на то, что он слишком своевольно ведет себя в Петербурге. В итоге Шлейниц вынужден был в конце июня направить ему пожелание «во внеслужебных разговорах и отношениях по возможности оставаться на позициях своего правительства» . То есть, попросту говоря, не критиковать действующее министерство за его спиной.

Неизвестно, чем бы все это закончилось, но события развивались слишком быстро. 4 июня при Мадженто австрийская армия была разбита франко-итальянскими войсками. 24 июня последовало аналогичное по своим результатам сражение при Сольферино. Пруссаки сначала мобилизовали 14 июня шесть армейских корпусов, затем всю свою армию и в начале июля двинули ее на Рейн. Одновременно в бундестаг было внесено предложение о создании союзной обсервационной армии из контингентов южногерманских государств. Но было уже поздно. Активного вмешательства Пруссии не хотел никто – ни французы, ни австрийцы. Против войны выступал и прусский министр иностранных дел Шлейниц. 8 июля на коронном совете в Берлине разгорелись горячие споры. Они оказались беспредметными: 8 июля было подписано перемирие в Виллафранке, согласно которому Австрия отказывалась от Ломбардии. Пруссия вновь оказалась не у дел – затратив большие средства на мобилизацию, не оправдав надежд немецких патриотов, не использовав положение в своих государственных интересах.

Ситуация для Пруссии до боли напоминала ту, которая сложилась в ходе Крымской войны. Это касалось и Бисмарка – и тогда, и сейчас его рекомендации остались голосом вопиющего в пустыне. Как писал Л. Галл, в обоих случаях «он всеми силами пытался заставить прусскую политику использовать происходящие изменения, не обращая внимания на краткосрочные цели и интересы, не беспокоясь о том, что ее действия могут разрушить благоприятную для контрреволюции расстановку сил в Европе. Оба раза ему это не удалось. Напротив, он существенно увеличил число своих политических противников и, по общему мнению, свел практически к нулю надежду занять пост, который позволил бы ему решающим образом влиять на внешнюю политику Пруссии. Его репутация – не только реакционера, но и беспринципного авантюриста, не знающего меры и, возможно, даже не имеющего четкой цели, – значительно укрепилась. Но в то же время он прошел суровую школу аутсайдера, от провала и неудачи к новому и новому обдумыванию и совершенствованию своей концепции» . Этот опыт пригодился ему в дальнейшем, когда он был назначен главой прусского правительства.

Однако пока что Бисмарку было не до политики. В июне 1859 года он сильно простыл в сравнительно холодном и сыром петербургском климате и некоторое время страдал от ревматических болей. Кроме того, напомнила о себе старая рана на ноге, полученная в 1857 году на охоте в Швеции в результате падения со скалы. Очевидно, что причиной недомоганий было в большей степени все то же нервное напряжение, чем какие бы то ни было внешние факторы. Как писал Х. фон Кроков, «Бисмарк, несмотря на свою внешнюю толстокожесть, был в высшей степени чувствительным человеком. Его душевные переживания очень быстро и сильно отражались на физическом состоянии» . Дипломат и сам отдавал себе в этом отчет. «Болезнь, ревматически-гастро-нервозная, – писал он сестре, – поселилась в районе печени, и врачи боролись с ней кровососными банками и шпанскими мушками и горчицей по всему телу, однако в итоге мне удалось, после того как я уже наполовину переселился в иной мир, убедить медиков, что мои нервы были ослаблены непрерывной напряженной деятельностью и раздражением в течение восьми лет, и дальнейшие кровопускания попросту сделают меня слабоумным. (…) Но моя крепкая натура быстро справилась, особенно с тех пор, как мне в умеренных дозах прописали игристое вино» . Сложнее было с ногой, из-за которой Бисмарк чуть не отправился на тот свет. Приложив рекомендованный немецким врачом пластырь к больному месту на ноге, он вскоре почувствовал сильную боль. Прибывший медик попытался осуществить легкое хирургическое вмешательство, которое окончилось тем, что оказалась повреждена вена. Одно время Бисмарк даже подозревал, что стал жертвой коварства австрийцев, которые подкупили врача. Как оказалось впоследствии, врач был на самом деле сыном кондитера, который никогда не сдавал экзаменов и являлся, по существу, нахальным самозванцем. В июле дипломат отправился на корабле в Берлин, чтобы продолжить лечение. Несмотря на прогнозы российских медиков, которые предрекали ампутацию ноги, ему удалось поправиться, однако на это потребовалось около двух месяцев. Это время Бисмарк провел в основном на водах.

В сентябре он встретился с регентом в Баден-Бадене и принял участие в совещаниях монархов Германского союза. Кроме того, был продолжен диалог с Унру, который выразил готовность от имени национального движения сотрудничать с прусским государством, однако предупредил, что «мы ничего не будем делать в прусско-германских интересах, если прусское правительство бросит нас на произвол судьбы» . Бисмарк довел эту точку зрения до сведения министра иностранных дел Шлейница. Однако последний, хотя и приветствовал доброжелательный настрой либералов, к самой идее сотрудничества с национальным движением отнесся настороженно. Шанс не был использован. С этого момента авторитет Бисмарка среди деятелей «Национального союза» начал неуклонно падать.

В октябре 1859 года Бисмарк отправился вместе с Вильгельмом на встречу с Александром II в Варшаве, чтобы затем вернуться в Петербург. Однако проблема с ногой вновь напомнила о себе. На пути в российскую столицу вместе с семьей он в начале ноября навестил своего друга Александра фон Белов в его имении Хоэндорф. Здесь у Бисмарка оторвался тромб, закупоривший ранее поврежденную вену. К этому добавилось воспаление легких. «Врачи считали мою болезнь смертельной, но я выздоровел, прохворав несколько месяцев» . На самом деле боли были настолько сильными, что Бисмарк в какой-то момент воспринимал возможную смерть как желанное избавление от страданий. Однако могучий организм одержал победу, хотя она далась ему нелегко. Окончательное выздоровление произошло весной 1860 года, причем только в марте семья смогла покинуть Хоэндорф.

Однако уже вскоре Бисмарк включился в активную политическую деятельность, принимая участие в заседаниях палаты господ прусского ландтага. Он всячески откладывал свой отъезд в Петербург, рассчитывая получить пост в правительстве. Однако Вильгельм не хотел вводить явного реакционера в состав кабинета «Новой эры»: «Не хватало еще взять в министерство человека, который поставит все на голову» . Тем не менее в апреле он вызвал к себе Бисмарка и Шлейница и попросил их высказать свои взгляды на внешнюю политику. Посол заявлял, что необходимо сотрудничество с Россией и немецким национальным движением против Австрии, министр защищал взаимодействие с Австрией против французской угрозы. Выслушав обоих, регент заявил, что в министерстве иностранных дел все останется по-прежнему, чем весьма расстроил Бисмарка, метившего в кресло своего начальника. По свидетельству Теодора фон Бернгарди, дипломат в тот момент активно искал контакта с либералами и «заявлял каждому, кто был готов его слушать, что его не поняли, даже оклеветали – по сути, он настроен либерально» . Из этой попытки тоже ничего не вышло. За Бисмарком к тому моменту закрепилась репутация «бонапартиста», которая вредила ему одинаково как среди консерваторов, так и в лагере их противников. Он постепенно попадал в изоляцию, и это наполняло его унынием: «Так мне и надо, не стоит полагаться на людей. Я благодарен всему, что заставляет меня обратиться вовнутрь» . И в то же время он пытался восстановить контакты как с национальным движением, лидерам которого заявлял, что идет с ними одним и тем же курсом, и с окружением регента, где он предпринимал значительные усилия, чтобы развеять слухи о своих симпатиях к Франции.

Летом 1860 года Бисмарк вернулся в Петербург. Во время его отсутствия дела вел второй секретарь посольства Курт фон Шлецер. Профессиональный дипломат, отличавшийся твердостью характера, далеко не сразу нашел общий язык со своим шефом, который был старше его на семь лет и привык руководить весьма авторитарно. В апреле 1859 года, вскоре после прибытия Бисмарка в российскую столицу, Шлецер писал: «Мой новый шеф – человек, который действует безоговорочно, человек силы, любящий театральные эффекты, который хочет нравиться, который знаком со всем, хотя многого даже не видел, который знает все, хотя очень многого не знает. Он привык к молоденьким атташе во Франкфурте, которые при его появлении вставали навытяжку и дрожали» . Действительно, Бисмарк все в большей степени вырабатывал свой личный стиль руководства, автократичный, базирующийся на уверенности в собственной правоте и нетерпимый к чужой критике. Однако после первой фазы «притирки» друг к другу два дипломата нашли общий язык. Более того, Шлецер стал доверенным лицом Бисмарка, который оценил способности и самостоятельность своего подчиненного и позволял ему спорить с собой, что, вообще говоря, терпел лишь от очень немногих людей. «Он – воплощенная политика. Все кипит в нем, стремится к деятельности», – характеризовал секретарь своего шефа в конце 1860 года.

В столице России прусский посол разместился во дворце графини Стенбок на Английской набережной, окна которого выходили на Большую Неву. Дворец был сравнительно невелик, однако вполне вместителен. В любом случае, жалованье в 30 тысяч талеров не позволяло жить на более широкую ногу. Здесь Бисмарк провел последующие два года, занимаясь активной дипломатической деятельностью. Помимо всего прочего, прусское посольство должно было выполнять консульские функции – в Российской империи проживало около 40 тысяч прусских подданных. Это позволило Бисмарку достаточно близко познакомиться с положением дел в России, в том числе за пределами столицы. Не следует забывать, что именно на этот период пришлась отмена в стране крепостного права, с которой фактически началась эпоха реформ. Бисмарк пристально наблюдал за происходившим в России и считал возможным даже масштабное крестьянское восстание. По мере знакомства с положением дел укреплялось его убеждение в том, что «внутренние сложности, в первую очередь финансовые, будут удерживать здешний кабинет от активного участия в европейской политике в еще большей степени, чем прежде» .

Бисмарк активно вращался в придворных кругах, часто ездил на охоту, выучил значительное число русских фраз, некоторые из которых употреблял до конца жизни (например, знаменитое «авось» на полях дипломатических донесений). Однако глубокой симпатии к стране пребывания он не испытывал. В своих «Мыслях и воспоминаниях» Бисмарк описывал Россию как страну, в которой царят коррупция и чинопочитание, перлюстрация писем является вполне обычным явлением, которого даже не стесняются, а бюрократия превосходит все разумные пределы. «Был такой случай, когда прусских офицеров, долго живших в одном из императорских дворцов, откровенно спросили их русские добрые приятели – действительно ли они поглощают столько вина и прочего, сколько на них требуют; если так, то остается позавидовать их способностям и озаботиться их дальнейшим удовлетворением. Оказалось, что люди, к которым был обращен откровенный вопрос, отличались умеренностью; с их согласия обыскали занимаемые ими апартаменты и обнаружили в стенных шкафах, о которых они не знали, большие запасы ценных вин и разных деликатесов» .

Классической стала история о солдате, охранявшем цветок. «В первые весенние дни принадлежавшее ко двору общество гуляло по Летнему саду, между Павловским дворцом и Невой. Императору бросилось в глаза, что посреди одной из лужаек стоит часовой. На вопрос, почему он тут стоит, солдат мог ответить лишь, что «так приказано»; император поручил своему адъютанту осведомиться на гауптвахте, но и там не могли дать другого ответа, кроме того, что в этот караул зимой и летом отряжают часового, а по чьему первоначальному приказу – установить нельзя. Тема эта стала при дворе злободневной, и разговоры о ней дошли до слуг. Среди них оказался старик-лакей, состоявший уже на пенсии, который сообщил, что его отец, проходя с ним как-то по Летнему саду мимо караульного, сказал: «А часовой все стоит и караулит цветок. Императрица Екатерина увидела как-то на этом месте гораздо раньше, чем обычно, первый подснежник и приказала следить, чтобы его не сорвали». Исполняя приказ, поставили часового, чтобы его не сорвали». И, рассказав этот анекдот, Бисмарк завершает: «Подобные факты вызывают у нас порицание и насмешку, но в них находят свое выражение примитивная мощь, устойчивость и постоянство, на которых зиждется сила того, что составляет сущность России в противовес остальной Европе» . Не ощущая особой любви к России, Бисмарк все же испытывал к ней уважение и не поддерживал существовавшее среди многих жителей Западной Европы представление о «Московии» как дикой, варварской стране. В своих письмах на родину Бисмарк высоко оценивал старшее поколение российских дворян, которых называл настоящими сливками европейского общества, воспитанными в лучших традициях галантного века. Молодое поколение, напротив, заражено бациллой национализма в форме панславизма, включавшего в себя отрицание всего немецкого.

Однако внимание Бисмарка было сосредоточено на событиях, происходивших в Западной Европе и Германии. Он по-прежнему отправлял в Берлин донесения, в которых давал свою оценку ситуации. Большие надежды Бисмарк возлагал на Сардинское королевство, под эгидой которого в 1861 году произошло объединение Италии. «Говоря между нами, я считаю Пьемонт нашим естественным союзником против Франции как и против Австрии», – писал он Шлейницу . Обе упомянутые державы он считал естественными противниками Берлина – в письме графу Бернсторфу Бисмарк говорил, что «Франция и Австрия, каждая на свой лад, призваны быть врагами Пруссии, и это определяется не волей их сегодняшних властителей, а силой долговременных исторических тенденций» . «Я убежден в том, что если бы королевство Италия не появилось на карте, нам следовало бы его изобрести», – писал он годом позднее . Такие взгляды еще больше укрепляли при дворе уверенность в том, что прусский посланник в Петербурге является на деле замаскированным «демократом». Подобные опасения не были лишены почвы – в это время Бисмарк все больше возлагал свои надежды на сотрудничество с национальным движением. Других возможных долговременных союзников у Пруссии он не наблюдал. В итоге то, что было для него изначально всего лишь тактикой, стало стратегией.

Летом 1861 года он отправился в Берлин. Поездка была предпринята им в надежде на министерский пост – в Пруссии нарастал внутренний кризис, о котором будет сказано в следующей главе, и кабинет министров в полном составе ушел в отставку. Хотя его надежды снова не сбылись, по указанию Вильгельма, ставшего в январе королем Пруссии, он составил меморандум, посвященный решению германского вопроса. В нем он в основном повторил свои прежние тезисы. Новым было то, что Бисмарк обращал внимание Вильгельма на немецкий народ как потенциального союзника прусской монархии. «Во всем населении Германии растет недовольство унизительным ощущением того, что большая и могучая нация из-за недостатков своей внутренней организации вынуждена не только отказаться от достойного положения в Европе, но и жить в постоянном страхе перед нападением соседей, которое она в других обстоятельствах могла бы легко парировать». Это недовольство будет неизбежно обращаться против действующих правительств немецких государств. Однако в рамках нынешнего Германского союза изменить сложившееся положение – крайне невыгодное и для Пруссии – невозможно. И Бисмарк делал революционное предложение, выдвигая идею создания общегерманского парламента, который дал бы Пруссии возможность привести свое влияние в Германии в соответствие со своей действительной мощью: «Возможно, национальное представительство немецкого народа при центральных органах Германского Союза стало бы тем связующим средством, которое создаст противовес центробежным тенденциям политики отдельных династий». Сформировать его в нынешних условиях не представляется реальным – возможно, более эффективным стало бы постепенное вовлечение малых государств в политическое объединение под эгидой Пруссии, как это произошло с Таможенным союзом, созданным на основе системы двусторонних соглашений. Однако сначала необходимо открыто предложить реформу Германского союза – «такое объявление в качестве первого шага к лучшему положению дел произвело бы глубокое впечатление в Германии и особенно облегчило бы прусскому правительству решение внутренних задач с выборами и парламентом» . Фактически Бисмарк намечал тот путь, по которому – с определенными изменениями – пойдет сам пять лет спустя.

Гораздо более откровенно он высказывался в своем письме военному министру Альбрехту фон Рону, с которым его связывала старая дружба. «Мне кажется, наша главная ошибка заключалась в том, что мы действовали либерально в Пруссии и консервативно за рубежом. (…) Только изменения нашей внешнеполитической линии могут, на мой взгляд, защитить позиции короны внутри страны от натиска, который он в длительной перспективе не сможет выдержать», – писал он. Решение внутриполитических конфликтов должно быть осуществлено путем активной политики в германском вопросе. И далее – слова, которые, несомненно, глубоко потрясли бы прежних покровителей Бисмарка: «Из монарших домов от Ганновера до Неаполя ни один не поблагодарит нас за наши симпатии, и мы практикуем по отношению к ним чисто евангельскую любовь за счет безопасности собственного трона. Я верен своему князю вплоть до Вандеи, но по отношению ко всем остальным я не чувствую ни в единой капле своей крови даже тени желания пошевелить пальцем во имя их спасения» .

В октябре 1861 года Бисмарк присутствовал на коронации Вильгельма в Кенигсберге. «Король избегал говорить со мной о политике, опасаясь, вероятно, прослыть реакционером, имея дело со мной.(…) Он считал меня фанатичнее, нежели я был на самом деле», – писал Бисмарк много лет спустя в своих воспоминаниях . Ощущение, что события чем дальше, тем больше развиваются без его участия, усугублялось продолжающимися недугами. То ли болотистый климат Петербурга, то ли постоянное нервное напряжение, то ли не до конца покинувшие прусского посла болезни способствовали тому, что его здоровье находилось не в лучшем состоянии. Хронические боли в желудке, бессонница, ослабленный иммунитет – все это вызывало депрессию. В январе 1862 года Бисмарк писал сестре: «Для меня уже все слишком поздно, и я просто продолжаю выполнять свой долг (…) Моя болезнь сделала меня внутренне столь изможденным, что у меня нет больше необходимой энергии для действий в меняющейся обстановке. Три года назад я еще был годен на то, чтобы стать министром, теперь я думаю об этом как больная скаковая лошадь, которая должна перепрыгивать препятствия. Еще несколько лет я должен буду оставаться на службе, если проживу этот срок. Через три года закончится аренда Книпхофа, через пять Шенхаузена, но я пока не знаю, где буду жить, если уйду в отставку. (…) Перед министерским постом у меня страх как перед холодной ванной» . В течение всех трех неполных лет своего пребывания в Петербурге он время от времени играл с мыслью вернуться к образу жизни сельского юнкера, покончив с государственной службой. В одном из своих писем Бисмарк говорил о том, что его склонность к политике не столь уж и велика и он готов расстаться с ней без особого сожаления.

Однако это были лишь временные перепады настроения. На самом деле Бисмарк стремился к активной деятельности, пребывание в Петербурге казалось ему слишком скучным. Фридрих фон Гольштейн, на тот момент младший чиновник в прусском посольстве, впоследствии ставший одной из самых влиятельных фигур германской внешней политики, вспоминал, что его шеф производил впечатление крайне неудовлетворенного человека: «Он не смеялся, даже если рассказывал комические истории. (…) В его высказываниях чувствовалось, что деятельность и жизнь для него – одно и то же» . На тот момент Бисмарк уже предполагал, что ему предстоит новое назначение – летом 1861 года ему сказал об этом лично министр иностранных дел. К тому же внезапно для себя он оказался в центре внимания петербургского придворного общества – до российской столицы дошли слухи о скором назначении Бисмарка главой правительства. Через некоторое время эти слухи наконец-то стали реальностью, но до того момента дипломату пришлось пережить еще несколько довольно напряженных месяцев.