Избыток информации вреден, как и ее недостаток, но если любой недобор можно всегда исправить, перебор порой приводит к довольно значительным неприятностям. Избыток знаний без мысли, без осознания «багажа» – прямой путь к отупению, дискредитации личности, полной неосознанности происходящего и потери способности самостоятельно мыслить.

Егор Данилович Бесхребетный мыслить любил и умел. Его писательские изыскания на вербальном уровне имели огромный успех в разных аудиториях – от академических, включая просторные помещения Политехнического музея и Концертного зала имени Чайковского, до кухонных. Его книги издавались тысячными тиражами, его собрание сочинений в десяти томах украшало многие стеллажи, полки и стенки российских обывателей.

Многие ведущие политики и просто известные люди зачитывались произведениями Егора, многие лидеры – что парадоксально: не только коммунистического, но и демократического направлений – частенько использовали его творческие штампы для составления перспективных программ развития своих партий.

Сейчас Бесхребетный сидел у себя дома за письменным столом и творил. Давно задуманный роман из жизни разведчиков явно не получался. Прежде всего Егору был непонятен главный герой, его характеристики. В прежние годы таких проблем не было.

«Причина уязвимости любого человека – в его переоценке собственной волевой характеристики. Для людей, слишком часто говорящих о собственном бесстрашии, это не только сеанс самовнушения, но и страх перед утратой этого качества. Вселить веру в свои качества окружающим означает отбить у них охоту обсуждать их на любом уровне, а тем более – ставить под сомнение». – Бесхребетный, рисуя на листке бумаги волевое лицо разведчика, пытался наполнить смыслом его образ.

– А что, Катюха, может, действительно сделать небольшой перерывчик, на недельку? – крикнул Данилыч внучке, откинувшись на спинку кресла и скрестив руки у себя на затылке. – Махнуть куда-нибудь в пансионат, в Подмосковье.

– А что такое? Что-то не получается?

– Да понимаешь, застопорилось что-то, не могу понять, в чем дело…

– А может, попробуем наш испытанный метод – я тебе почитаю твои старые проверенные куски, и на тебя снизойдет вдохновение.

– Ну, давай. Если для тебя это не будет очень утомительно.

– Чего читаем? Может, «Старую Москву»?

– Ну, давай.

– Итак, как только войдешь в кондицию, дашь знак. Все понял, дедан? Поехали… «Старая Москва»: «Да, Серега, сколько лет прошло. Это теперь я бывший пенсионер союзного значения. А тогда вот здесь, бывало, без штанов бегал. Постой-постой. Она, ну конечно, она. Родная арка. Сколько мы в ней, прячась пацанами, папирос выкурили. Вон на крыше антенну видишь? Стыдно вспоминать. Там мы с Зинкой Туфелькиной… Любовь у нас была. Первая… Там у антенны прямо. Вообще, женщины в моей жизни много ролей сыграли. Вначале они почти все загадками казались, а потом, когда некоторые загадки разрешились, и у меня начались неприятности на работе. Но это уже потом, а тогда… Ох, и времечко было! Недоедали, недосыпали, недо… Остальное тоже – и все равно весело жили. Выйдешь, бывало, во двор, полный энтузиазма и веры в завтрашний день с Марксом в голове и напильником в кармане, – а тут редкие прохожие в сумерках шастают. Вот в той подворотне однажды я и Колька-совминовец, да знаешь ты его, Николай Иванович… Мы с ним мужика одного подвыпившего тормознули. Зинка потом до слез смеялась, это ее очередной отчим оказался. И ты знаешь, Серега, что значит дружба у нас была настоящая – ее семья целый месяц без копейки сидела, а она нам – ни слова. Вот это я понимаю, это воспитание, культура. Я потом, как у руля-то стал, скажу тебе по секрету, тут в один исполком культурой заведовать ее поставил. Это не важно, что до этого она сверлильный станок обслуживала, не важно. Главное, что внутри она – человек! Молодость я ей, конечно, загубил, но зато обеспечил старость… – Катя искоса взглянула на деда и, увидев его расслабленное лицо с безмятежно закрытыми глазами, с удовлетворением продолжила: – Дай-ка сигарету, дружок, что-то сердце защемило. Да, старая Москва ностальгию наводит. Поменяться сюда, что ли? Бросить эти бестолковые хоромы в нашем цековском шалаше к едреной фене… Да в том-то и дело – Нюрка моя крупногабаритная не захочет. Ей простор нужен, как в степи. Она ж из деревни, ты знаешь. Так что чую, меняться не придется, а уголок какой-нибудь крошечный, закуточек тут где-нибудь поблизости организовать, я думаю, будет можно. Смотри сюда. На том углу в мое время булочная стояла. Знаешь, какой хлеб был! Мягкий, вкусный, три дня не черствел. Украдешь, бывало, пару батонов, принесешь на чердак, а они еще теплые. По стаканчику и… Комсомольская юность моя. Снесли ее году так в шестьдесят девятом. Я тогда только женился, но уже в горкоме партии работал. Потом перешел в министерство. Или культурой временно руководил? Точно, ею, милой. И знаешь, успешно. Признаться, без Высшей партийной школы и аспирантуры в Академии общественных наук у меня полноценных-то пять с половиной классов набирается. Остальные я экстерном прямо в горкоме сдавал. Вроде и не грамотей шибко какой особенный, а культура в стране вперед шла. И не только она одна. После культуры перебросили меня в Министерство иностранных дел. Там я, правда, тоже долго не задержался. Да тоже из-за ерунды. Кубу с Панамой с похмелья перепутал, ну и конфуз с ракетами получился. Помнишь Карибский кризис? Вот-вот… Да, конечно, списали все расходы на помощь развивающимся странам, а меня еще и наградили потом. Работа работой, а срок подошел. Ты вот не знаешь, молодой еще… Если ты – номенклатура, на какой бы участок тебя партия ни послала, пять лет прошло – получи или премию какую – Ленинскую там или Государственную. Если уж совсем все развалил – Ленинского комсомола. Восемь лет прошло – вы уж извините, а орден, пусть самый плохонький, пришлите. Кто из персональных пенсионеров союзного или других значений меньше пяти орденов имеет? Если бы не перестройка, говорят, наверху готовили звание «Персональный пенсионер Всемирного значения». Я так думаю, что это для особо опасных. Да, отвлекся… После МИДа я огромным заводом заведовал. Что производили? А кто его знает. Я и тогда-то не очень знал. План выполняли – это главное. С огоньком работали, весело. А сейчас что? Перестроечный лозунг «Всем миром – по миру» давно раздражает массы. Как вот этот дуб всех пережил, так и мы переживем. Так что ты руки не подавать не торопись. У нас в стране сейчас, как на футбольном поле, все есть: левые защитники, правые нападающие, центральные полусредние, комментатор на трибуне и даже дефицит времени. А ко всему прочему, также непонятно, будут ли замены, и если да, до за сколько минут до конца». Ну что, дед, ты не уснул?

– Нет-нет, что ты. Отлично себя чувствую. Спасибо тебе. Настрой у меня теперь боевой, но это не значит, что предложение поехать куда-нибудь отдохнуть дезавуируется.

– Ну и правильно. Всех денег не заработаешь.

– Хочешь, тебя возьму? Как у тебя дела в институте? Международные отношения еще не все испорчены благодаря твоему высшему учебному заведению?

– Пока не все. Но вот когда я его закончу и выйду на дипломатическую раб от у…

– Ну, об этих временах лучше сейчас и не думать.

Дед поцеловал подошедшую внучку в щеку и, полазив по карманам, внезапно презентовал ей новенькую стодолларовую бумажку.

– Ой, спасибо!

Вот, вроде мелочь, ерунда, небольшой сувенир, а настроение у внучки с дедом резко скакнуло вверх. У Егора Данилыча даже появилось неудержимое желание пошалить. Припомнив, что совсем недавно в какой-то газете читал о том, что его старинный приятель – поэт Евгений Александрович Файбышенко в очередной раз женился, он решил поздравить товарища с этим знаменательным событием.

Номер телефона поэта Данилыч помнил наизусть.

– Алле… Господин Файбышенко? – Бесхребетный попытался изменить голос, прижимая ко рту носовой платок. – Вас беспокоят с Центрального телеграфа. На ваше имя поступила правительственная телеграмма из Америки в стихах. Читаю:

Егор Данилович аккуратно положил трубку на место и гнусно захихикал. Заряд похулиганить еще не иссяк, и писатель решил продолжить телефонные шалости. Следующей жертвой был выбран другой известный поэт – Андрей Лососинский. Этот, наоборот, недавно развелся, и поэтому Бесхребетный вытащил из своей памяти наименее гнусное двустишие, которое, по его мнению, должно было объяснить некоторые закономерности в общении с женщинами еще вчера счастливому мужу:

Давно Егор Данилович не испытывал такого творческого удовлетворения.

«Излишество вредит. Во всем нужно знать меру, но один звонок я еще просто обязан сделать…» – В ближайшее время прозаик собирался в широком кругу коллег шумно отпраздновать годовщину окончания одного специфического учебного заведения когда-то самого высокого пошиба. В предвкушении торжеств он набрал номер писателя Золотухина. Его слуху предназначались следующие стихи, сочиненные в незапамятные времена юмористом Аркадием Аркановым:

«Да-а… Героическое было время…» – подумал Бесхребетный и чуть не всплакнул, для себя твердо решив, что при создании своей новой эпопеи выведет главного героя с некоторыми качествами и достоинствами его современников из далеких шестидесятых. Каким он будет, Егор Данилович, разумеется, еще не знал. Все, что раньше было в жизни с положительным математическим знаком «плюс», теперь изменилось до неузнаваемости – с этим необходимо было считаться.

На самом деле Бесхребетный не любил героизма как явления. По его мнению, абсолютной глупостью было закрывать вражеский пулемет собственным телом. Писатель-почвенник часто повторял: «Главной деталью в подобной ситуации является память. Главное – это не забыть взять с собой в бой гранату. Тем более что добросить ее до вражеского пулеметчика значительно проще, чем добежать до него самому…» В этом смысле он вполне разделял точку зрения властей государства Израиль, в котором несколько слов из где-то слышанной Бесхребетным дурацкой песни «отряд не заметил потери бойца» звучали бы сущим издевательством над человеческой личностью.

Совсем недавно он обсуждал эту тему на одной встрече с читателями. Так там Егор Данилович прямо, не считаясь с достаточно реакционными взглядами своеобразной аудитории, в основном состоявшей из недоучившихся маргиналов, сообщил залу:

– Молодцы евреи! Ведь у них в армии отцы-командиры что говорят? «Если вы попали в плен, рассказывайте все, что считаете нужным. Раскрывайте все наши государственные, военные и любые другие секреты. Главное – сохраните бесценную для всех израильтян свою жизнь!» А героизм, герои… Что ж…Больше всего их уважают и поклоняются там, где меньше всего обращают внимания на личную свободу граждан. А сейчас нашей стране нужен какой-то особый «герой гнусного времени». Конъюнктурщик. Если не тайный эротоман, то уж наверняка кто-то с элементами извращения.

Давней мечтой Бесхребетного было написать роман о летчиках. Но как ни пытался он выстроить сюжетную линию в преломлении сегодняшнего дня, нынешних идей молодежи, вольный ветер, шумящий в головах подрастающего поколения, начисто выдувал из замысла все позитивное и нравственное, ради утверждения которого Егор Данилыч, собственно, и задумывал будущую книгу.

На днях писатель беседовал с двумя молодыми людьми – студентами Государственного института театрального искусства имени Луначарского, пришедшие в гости к его внучке. Девушки в тот момент дома не оказалось, и Бесхребетному представилась счастливая возможность попытаться понять жизненные постулаты и устремления бронеподростков.

Для начала, угостив ребят своими любимыми американскими сигаретами, писатель сказал:

– Вы-то, конечно, не знаете. Может, только слышали краем уха, а вот в мое время мы все зачитывались книжкой Бориса Полевого «Повесть о настоящем человеке». Так там летчик совершал боевые вылеты без обеих ног – на протезах.

– Ну и что? – спросил один из мальчуганов. – Руки-то у него были.

– Вот если бы у него и рук не было… – поддержал первого второй, на что первый тут же отреагировал:

– А как бы он тогда сбивал вражеские самолеты?

Ошарашенный Егор Данилович умолк и побледнел. Юноши же, не обращая на него никакого внимания, попытались фонтанировать дальше:

– Как это – чем? Им… бедолагой. Представляете? Нажимает на гашетку… этим самым…

– Германские асы – в рассыпную.

– А героя воздушного боя награждают орденом и отправляют в госпиталь – подлечиться.

В результате разговора лечиться пришлось самим ребятам в городской больнице № 54 на Открытом шоссе. Одному из них Данилыч, в молодости имевший разряд по боксу, выбил четыре зуба, другому – два. Сейчас они лежали на больничных койках с одинаковыми диагнозами: сотрясение мозга, многочисленные ушибы и несущественные переломы.

Данилычу несколько раз звонили их родители – ведущие актеры одного из московских театров – и уважительно сообщали, что в ближайшее время ему придется раскошелиться на кругленькую сумму, в противном случае прогнозируя пожилому литератору цугундер на несколько нелегких будущих лет.

«И все-таки правильно я им тогда шарахнул!» – подумал Егор Данилович.

Почему-то вспомнилось, как однажды юноша Жора Бесхребетный, стыдливо прикрывая дырку на стареньком пальтишке, принес в редакцию популярного журнала «Вымпел» одно из своих первых стихотворений, посвященных соседке по лестничной клетке – очаровательной Машеньке Тутанхомоновой.

За столом в редакционном кабинете отдела поэзии сидел матерый редактор, являющийся по совместительству еще и литературным критиком, и, безобразно чавкая и отрыгиваясь, что-то ел. Наконец он поднял на вошедшего начинающего поэта опухшие глаза и недовольно сощурился.

– Ну что у тебя, мальчик? – Он поковырялся в зубах спичкой, и лицо его подобрело.

– Так я на секундочку, дядя. Хочу, чтоб вы напечатали одно мое четверостишие. Можно я его сейчас вам вслух прочитаю?

– Валяй, раз уж пришел. – Хозяин кабинета поудобнее уселся на допотопном стуле.

И здесь Жору заклинило. Вместо того чтобы с выражением продекламировать стихи собственного сочинения, он с перепугу начал читать другого классика – Александра Сергеевича Пушкина:

«Все. Сейчас выгонит, подумает, что издеваюсь… – решил юный поэт, втянул неуклюжую голову в худенькие плечи и часто-часто заморгал огромными ресницами. Он хотел расплакаться, но не мог. – Вот сейчас критик скажет: “Ты, дружок, наверное, переутомился… Это же Пушкин!”».

Однако реакция кабинетного дяди оказалась несколько иной. Переутомился сегодня, видимо, сам критик. Он не узнал по стилю Александра Сергеевича и начал банально анализировать, как делал это сотни и сотни раз, объясняя толпам графоманов, ежедневно посещающих его кабинет, в чем их основные ошибки и просчеты.

– И всего-то? Стоило тебе тащиться сюда ради четырех строчек. Тем более, честно говоря, строчки-то – не очень.

– Неужели не нравится?

– Давай по порядку. К примеру, что это за обращение к женщине на «ты»? Невежливо. У тебя, наверное, просто к «вы» рифмы подходящей не нашлось. К тому же «ты – красоты» – заезжено и избито.

– Так ведь… – начал было оправдываться Бесхребетный.

– Помолчи. Идем дальше… «Чистой красоты». А что – бывает красота грязная? Может быть, я что-то недопонимаю, но твое выражение – глупость.

– Бывает разная красота.

– Секундочку, молодой человек. – Критик закурил. – Так, на чем я остановился? А-а… Да! Выражение «как гений чистой красоты» – неконкретно. Или «передо мной явилась…» Что значит – явилась? Пришла, приехала… на самолете прилетела?

– Пусть на самолете, – согласился начинающий поэт.

– Явилась… – саркастически повторил редактор отдела поэзии. – Являются, дорогуша, галлюцинации. Кстати, у поэтов они бывают чаще, чем у других обычных людей.

– У меня еще не было.

– У тебя еще все впереди. Или вот. – Редактора понесло. – Как ты там сказал? «Мимолетное видение»? Это же чушь собачья! Масло масляное. Если она – видение, то и так ясно, что явилась ненадолго. И почему вообще – видение? Я ведь как понимаю… Под «она» подразумевается женщина? Значит – женского рода, а «видение» – среднего. Как прикажете это понимать? Нестыковочка.

– А гений – вообще мужского. Что, тоже не подходит?

– Ну вот, начинаешь понимать, – обрадовался критик. – Молодец. И об основном. Нет в четверостишии настроения, оптимизма, бодрости – безысходность какая-то.

– Так ведь это признание женщине. Оно должно быть нежным…

– Опять ты за свое. Между прочим, и насчет гения – нескромно. Ну ни в какие ворота не лезет!

Начинающий поэт опустил глаза к полу, еле сдерживаясь, чтобы не расхохотаться.

– Переделай, дружище, все от начала до конца – и тогда приходи.

Жора зашел в отдел поэзии через несколько дней и принес страшную поэму, начинавшуюся следующим образом:

…Поэму напечатали уже в следующем номере.

Машенька Тутанхомонова была в полном восторге, родители юного дарования, скупив полтиража журнала, носились по городу из конца в конец, раздаривая экземпляры направо и налево, а сам Егор, впервые встретившись на своем творческом пути с абсолютной глупостью в чистом виде, без примесей, сделал для себя несколько важных выводов, пригодившихся ему в дальнейшем. Тогда-то он и выдал первую мудрую мысль собственного сочинения: «Если человек лишен мозгов – значит, было за что».

Неторопливо поднимаясь вверх по Тверской и с интересом поглядывая на проходящих мимо девушек, Сергей подумал о том, что неплохо бы было позвонить в арбатский офис и поинтересоваться, как там идут дела. Неожиданно его взгляд остановился на угловом сером доме с разноцветной кричащей вывеской «Дамский салон».

«Ба! Да ведь в этих хоромах обитает наш давнишний друг, матерый человечище – товарищ Бесхребетный… Он же постоянно торчит дома. Зайти, что ли, проведать».

Кратко переговорив из ближайшего таксофона с прозаиком и получив официальное приглашение, он поднялся на шестой этаж знакомого подъезда и позвонил в дверь.

Егор Данилович, несколько деморализованный воспоминаниями, в профессиональном писательском халате с кистями встретил гостя лично, что бывало достаточно редко. Обычно дверь открывала его домработница Зина – девушка вздорная и крикливая, из несостоявшихся поэтесс. Сейчас она выглянула из кухни и, чем-то заинтересовавшись, через секунду появилась в прихожей в полный рост. Она была одета в небесно-голубое платье из когда-то модного довоенного материала, которое необычайно гармонировало с цветом ее волос – золотисто-желтых, словно разомлевший на солнце пучок соломы. К ее груди был приколот небольшой цветок, отдаленно напоминающий орхидею. От нее веяло тонким ароматом французских духов. Руки ее, обнаженные до плеч, были крепкими и мускулистыми. Зина их скрепила в жесткий союз и вызывающе держала у себя на животе.

– Здравствуйте, Зина, – дружелюбно произнес Флюсов.

Домработница полезла было целоваться, но Сергей вовремя отвернулся и начал расточать комплименты хозяину.

Зина работала у Бесхребетного уже десятый год и чувствовала себя в доме своим человеком, даже скорее хозяйкой, нежели прислугой. Привыкшая к точности и порядку, она всегда четко выполняла любое поручение, правда, ориентируясь при этом прежде всего на собственные вкусами и интересы. Такая бесцеремонность иногда раздражала писателя, но в то же время умиляла: навязывание ему чужого вкуса он самым наивнейшим образом принимал за своего рода заботу о себе. Так, например, он требовал от Зины, чтобы та каждый день подавала ему после обеда стаканчик его любимого крымского портвейна. Он пил его медленно, маленькими глотками и вспоминал при этом о чем-нибудь хорошем, случившемся с ним в молодости. Но заботливая родственница в большинстве случаев наполняла его стакан дешевой красной «гымзой». «Зачем ты заставляешь меня пить это вульгарное вино? – негодовал Егор Данилыч. – Сколько раз я тебе говорил, что терпеть его не могу!» Зина спокойно объясняла, что крымский портвейн вызывает изжогу, а красное вино содержит в себе витамины. Она лгала, потому что определенно предпочитала красное вино портвейну. К тому же оно было дешевле и, значит, его можно было купить больше на деньги, выданные ей Бесхребетным, что, бесспорно, было выгодно.

Усевшись на диване друг напротив друга, литераторы стали обмениваться последними впечатлениями, Сергей рассказал Егору Даниловичу о своем новом музыкально-авангардном проекте, получил полное одобрение, после чего Зина позвала их на кухню пить чай.

Разлив горячую целебную жидкость по чашкам, домработница бесцеремонно уселась за обеденный стол вместе с писателями, вероятно, намекая тем самым на более чем доверительные отношения с хозяином дома.

– Зинуля, тебе вчера кто-то трезвонил по междугороднему, я слышал. Наверняка из Смоленска?

– Откуда ж еще. Мне из Америки, как вам, никто не звонит. Все мои знакомые и родня там – на смоленской земле.

Флюсов отхлебнул из чашки и скромно заметил:

– Мне тоже как-то было сообщение из этого чудного городка.

– Вот как… – буркнула довольная домработница.

– Представляете, позвонил бывший одногруппник по институту. Однажды после третьего курса он подошел ко мне и моему товарищу Андрюхе Кузнецову и попросился в нашу компанию для совместного прохождения производственной практики в латвийском городе Резекне. «А ты не боишься? – спросили тогда его мы. – Готов ли ты к тем передрягам и трудностям, которые наверняка встанут на нашем тернистом пути? Учти – мы же выпиваем…» – «Да я в курсе, – спокойно ответил Михаил – так его звали. – Именно для того, чтобы закалить свой характер, почувствовать вкус полной опасности и тревог жизни, я и прошусь в вашу команду…» Практика оказалась не очень простой. Достаточно отметить, что гостеприимную Прибалтику нам пришлось покинуть раньше намеченного деканатом времени.

– Что – были проблемы?

– Масса! Мише очень понравилось совместное житье-бытье. Причем настолько, что по возвращении в Москву он тут же оформил академический отпуск по состоянию здоровья. С тех пор я его не видел и не слышал, пока пару месяцев назад ваш земляк, Зина, не позвонил мне из своего родного города. Он долго ругался, кричал, говорил, что в институт больше не вернулся и что это мы с Кузнецовым довели его тогда до белой горячки.

– Иди ты! – вырвалось у Бесхребетного. – Он что, совсем с учебой завязал?

– Совсем, – грустно сказал Сергей. – А звонил он, между прочим, из смоленского сумасшедшего дома.

– Нет, но вы же его честно предупреждали, – попыталась морально поддержать сатирика Зина. – Тем более, что дурдом в нашем городе очень хороший – просторный, светлый. Я там однажды навещала свою тетушку. Это было перед моей первой поездкой в Москву.

Зина Белова много лет назад закончила смоленский Политехнический институт и направлялась по распределению в Тульскую область, в небольшой районный центр для работы на миниатюрном кирпичном заводике. Ехала, разумеется, через Москву, где, будучи девушкой привлекательной и без комплексов, в пятичасовом промежутке между поездами познакомилась сразу с несколькими москвичами. Одним из них был приятель Егора Даниловича – поэт Андрей Лососинский, известный ловелас и бабник. До районного центра Зина Белова так и не доехала. Прожив несколько недель у Лососинского и немного набравшись горького столичного опыта, она сняла небольшую комнату в коммуналке и стала писать стихи. Чуть позже Бесхребетный, очарованный юностью и свежестью провинциалки, предложил ей пойти к нему в домработницы, обещая при этом различное содействие в достижении девушкой творческих высот.

– Егор Данилович, а помните, когда вы меня первый раз увидели, долго не могли сказать ни слова. Это потому что я была очень эффектная.

– Да ты и сейчас ничего.

– Ну почему же «ничего», очень даже… – ввернул сатирик. – Послушайте, Зина, у меня к вам будет одно деловое предложение, но только несколько позже. Егор Данилович, я могу позвонить вашей сотруднице по интересующему меня вопросу, как только сам пойму его суть?

– Конечно, конечно… – Бесхребетный с недовольным видом встал и, ни слова не говоря, отправился к себе в кабинет.

– Давайте я лучше сама вам позвоню. С улицы. А то Егорушка имеет привычку подслушивать. Он ко мне так привязан…