– Встретились мы как-то с Ленькой Жванецким. Посидели, выпили. Я ему говорю: «Слушай, Степан…» А этот юморист – ну умора – любимец народа мне и говорит: «Я не Степан. Я этот… Семен». Я прикинул: «Секундочку, – говорю. – Ты, чувак, что-то путаешь. Какой ты, на хрен, Семен? В природе существует только один Жванецкий – Николай!» Он улыбнулся так… Губенки свои тонкие скривил. «А я и не Жванецкий вовсе, – парирует. – С чего это ты взял?» Я аж протрезвел наполовину от такой наглости. «Так, – говорю, – хорошо. Только скажи мне, пожалуйста, если ты не Жванецкий, почему ты мою водку тогда на халяву пьешь?» Он спокойно так отвечает: «Водка эта вовсе не твоя. Водка эта вон того мужика, который сейчас сюда идет. Он, когда в туалет отлучался, попросил ее – бутылку – покараулить». И действительно, тут какой-то мужик подходит. Бутылку пустую увидел – глаза таращит, молчит и ртом воздух ловит. Я мужика начал успокаивать. «Спокойно, – говорю, – мужик, водка – дело наживное. Зато вот он – Жванецкий, – и на Леньку показываю». Мужик сразу успокоился и спрашивает: «А почему не похож?» Я говорю: «Болеет». Мужик говорит: «Кто болеет?». Я говорю: «Какой ты тупой! Жванецкий болеет. Сейчас. А когда не болеет – то есть абсолютно здоров – они как близнецы похожи. С тем двойником, который по телевизору выступает. Вместо основного, настоящего. А настоящий – вон он, – и опять на Леньку показываю. – А когда мой, настоящий, выздоровеет, ты его от второстепенного, что по телевизору, никогда не отличишь. Как близнецы». Мужик подумал чуток, глаза еще больше вытаращил и говорит: «Ну, теперь все ясно. Так бы сразу и сказали. Только я спросить хочу. Если вот он – Жванецкий, – и на моего Леньку показывает, – тогда я – кто?» – «Ты, – объясняю, – мужик, на Лермонтова в анфас смахиваешь. В профиль – на Шифрина. А со спины – вылитый доктор Геббельс». Жванецкий, как про Геббельса услышал, допил свой стакан и говорит: «Да ну вас в болото. К едреней бабушке! Я лучше пойду». И ушел, мерзавец. А я с мужиком остался. Мы с ним выпили. Много. И под конец решили, что на самом деле он – Клара Новикова.

Иван Петрович Самокруткин, довольный, зааплодировал.

– Неплохо, Володя, неплохо. Времени, я вижу, вы там без меня не теряете.

Вот уже две недели главный режиссер молодежного театра находился в больнице. Анализы, процедуры, задушевные беседы с врачами, вплоть до главного. Как ему все это надоело. Сегодня Ивана Петровича в его отдельной палате навестили актеры во главе с Анастасией Бланманже, Владимиром Сушковым, Сергеем Безпальцевым и администратором Степанидой Маромой.

Степанида поведала главрежу последние новости: о том, что директор театра Иммануил Кац в его отсутствие вовсю плетет интриги, вплоть до увольнения неугодных, что в результате директорских гнусных происков Марина Дудина попала в дурдом, а в самом театре царит обстановка хаоса, безвластия и анархии, активизировалась оппозиция из числа прихвостней Каца…

– Не переживайте, друзья, выйду – я ему устрою. Думайте больше о творчестве. Мне очень понравился кусочек, прочитанный Володей Сушковым из нашего нового спектакля. Вот это для меня важно. А по поводу Иммануила… Как-то мы с Сергеем Петровичем Одиноковым мылись в Сандунах. И он рассказал мне такой анекдот. Приехал Войцех Ярузельский с частным визитом в Америку. Официально его никто не приглашал. Как частное лицо, его не мог не принять Президент США. И вот во время беседы Рональд Рейган ему и говорит: «Что мы все занимаемся какими-то пустыми разговорами о сокращении вооружений, о ликвидации ракет… Вот видишь – у меня на стене три кнопки? Нажму красную кнопку – и кранты Советскому Союзу, нажму синюю – и не станет никакого социалистического лагеря, нажму зеленую – и не будет никакой проблемы неприсоединившихся стран». Ярузельский внимательно слушает, а затем и говорит: «Вы знаете, господин Президент, у нас в Варшаве до войны жила некто пани Ковальска. Это была очень богатая женщина, и у нее в квартире было три унитаза: один золотой, один серебряный и один бронзовый. Но когда немцы вошли в Варшаву, то пани Ковальска обкакалась еще на лестничной клетке».

– Очень актуальный анекдот! – воскликнула Анастасия Бланманже. – Про нашего Каца – не в бровь, а в глаз.

– А с чего это вообще он начал мудрить? – улыбнулся Самокруткин. – Раньше за ним таких вещей не замечалось.

– А ему кто-то сказал, что вы совсем плохи, – подзадорила главрежа Степанида Маромой. – Вот он и решил за власть побороться. Его, между прочим, за подобные же вещи сначала из МХАТа, а потом и из Сатиры выгнали.

– Каков подлец! Ну что ж, придется дополнить этот список организаций, где он когда-то трудился.

В палату, постучавшись, вошла миленькая медсестра и предупредила:

Еще пять минут – и попрошу всех освободить помещение. Разумеется, кроме больного.

Она достала из кармана средней величины шприц и предложила Самокруткину лечь на живот.

– Сестричка, здесь же дамы. Может, попозже?

– Ну что вы, Иван Петрович, – заголосили все. – Мы отвернемся.

Главреж послушно подчинился требованиям медсестры и, получив малую толику целебного лекарства, заметно повеселел:

– Сестричка, сестричка… Анекдот по нашему поводу. Приходит мужчина к врачу и говорит: «Доктор, у меня что-то в заднице нехорошо». А доктор ему отвечает: «А что в ней может быть хорошего?»

– Фи, какая гадость! – громко засмеялась девушка.

– Ну ладно, друзья, забирайте назад все свои гостинцы. Лучше закусите ими сегодня, выпив в театре за мое здоровье.

– Ну что вы, Иван Петрович, мы так не можем.

– Ну-ка – тишина в зрительном зале! Не уподобляйтесь Иммануилу Кацу – его ожидает недобрый конец.

– Искусство требует жертв. – Анастасия Бланманже поставила худую ногу на табурет и, бережно проведя по ней своей нежной ручкой, сказала: – Какая очаровательная хрупкая ножка, обутая в миниатюрный заграничный ботиночек, совсем с крохотной подошвою. И вот этим ботиночком я нанесу, – здесь она резко вскрикнула, – этому недоноску Кацу удар прямо в пах! И он не сможет больше никогда пользовать уборщицу тетю Глашу. А заодно и гардеробщицу тетю Нюру. А заодно… Впрочем, неважно… Он станет инвалидом.

– А заодно – персонажем рассказов Эфраима Севелы из серии «Легенды инвалидной улицы», – добавил Самокруткин, завершая встречу. – Все, ребятки, как говорится – до новых встреч.

Самокруткин опять, как при уколе, лег на живот и загрустил. «Длительность жизни определяется не столько прожитым, сколько сделанным, – подумал он. – Сделано достаточно. И вот – результат в виде человеческой благодарности ближайшего соратника и товарища Иммануила Каца». Здесь Ивана Петровича охватили такая тоска и уныние, которых он не испытывал довольно давно, может быть, целый десяток лет. В эту минуту он ощутил, насколько ценны секунды обычной жизни, насколько огромна энергия информации космоса в единицу времени.

Он задремал. И приснился ему Ниагарский водопад, затем Марианская впадина и наконец пункт разлива минеральных вод в городе Ессентуки.

Очнулся он от какого-то журчания абсолютно мокрый.

– Если бы я был на тридцать лет моложе, то и тогда недержание мочи можно было объяснить сверхнапряженным графиком моей работы. А чего уж теперь… – сказал он вслух и с раздражением стал жать на кнопку вызова медперсонала.

Пришедшая сестра не удивилась происшедшему, старательно поменяла белье, штаны на главреже и, подзадорив больного какой-то очередной глупостью, ушла.

Иван Петрович, прикинув, что до ужина еще порядком времени, уселся за мемуары, начатые здесь, в больнице. Было уже написано около тридцати страниц, из которых двадцать восемь касались исключительно женщин – основной страсти режиссера и человека.

Мысли стали путаться, а перед глазами появилась отвратительная рожа Иммануила Каца. «Ну, комедиант, – подумал о нем главреж, – скотина… – Его губы скривила гримаса глубокого отвращения. – Как же он мог так поступить с человеком, который вытащил его из зловонного болота? Наверняка это дело рук его жены Генриетты. Вот тоже – идиотка и аферистка».

Жизнь, которую вела чета Кацов, теперь представлялась Самокруткину кошмарной и подлой.

Однажды Иммануил был уличен в финансовых махинациях, и его скорее всего бы посадили, если б не заступничество Ивана Петровича. А скольких нервов стоили ему домогательства директором множества актрис… Нет, это не просто беспринципность. Это уже преступление.

Главреж снял трубку телефонного аппарата и набрал хорошо знакомый номер:

– Алле… Юрий Евгеньевич? Да… В больнице… А откуда вы знаете? А… Ну да… Конечно. Служба такая. Да, ничего. Нормально… Кстати, по поводу театра. У меня там в мое отсутствие директор разбушевался. Как Фантомас. Надо бы его приструнить или морально изуродовать. Чтоб неповадно было. Да, некто Иммануил Кац. Хорошо? Спасибо. Ну, с меня причитается.

В театре «Марс и Венера» на сегодняшний вечер было намечено профсоюзное собрание. Жена Каца – Генриетта – обклеила все его помещения многочисленными объявлениями, жестко предупреждающими театральных обитателей о том, что явка строго обязательна. Готовилось что-то серьезное, артисты это понимали.

Когда все расселись в небольшом зрительном зале, на сцене появился директор в строгом черном костюме и новом парике. В руках он держал пачку бумаг, что сразу вызвало массу вопросов в партере.

– Друзья, к сожалению, наш главный режиссер серьезно болен… – Здесь Кац сделал паузу, оглядел сидящих внизу актеров внимательным спокойным взглядом и продолжил: – А значит, пришло время переосмыслить некоторые наши творческие концепции и параллельно, по возможности, рассмотреть кандидатуры на вакантную должность главного режиссера.

– Что вы несете, Кац? Кто болен? Мы сегодня навещали Ивана Петровича в больнице. Он прекрасно себя чувствует и на днях будет выписан из лечебного учреждения.

– Мне об этом ничего не известно. – Иммануил уселся на стул, услужливо принесенный на сцену его женой Генриеттой, и закурил. По моей информации Самокруткин в театр больше не вернется, а посему нам неоходимо избрать нового главрежа. Я предлагаю к обсуждению следующие кандидатуры.

– Никаких кандидатур! Закрыть собрание! – закричал кто-то.

Директор горько усмехнулся и начал читать список персоналий. Последней в нем скромно значилась фамилия самого Каца.

В зале раздался хохот:

– Кац – главный режиссер! Ну, это же умора!

– Вот мерзавец, до чего додумался!

– Кто же будет работать в таком театре?

– Иммануил с Генриеттой – вон с театральных подмостков!

Неожиданно на сцене появились двое молодых людей во всем сером.

Один из них подошел к по-прежнему сидящему на стуле Кацу и что-то шепнул ему на ухо. Иммануил побледнел и встал по стойке «смирно». Потом его вместе с Генриеттой аккуратно сопроводили к выходу, усадили в автомобиль с проблесковым маячком и повезли в одно крайне серьезное учреждение для беседы. Народ в зале заволновался.

– И что теперь делать?

– Главреж болеет. Директора повязали…

Почувствовав волнение в груди и огромную ответственность за все происходящее, на сцену с большим трудом вскарабкалась помощник главного режиссера Степанида Маромой.

– Господа, я предлагаю направить письмо в Министерство культуры с требованием в ультимативной форме отстранить Иммануила Каца от занимаемой должности. А также потребовать, чтобы на пост директора в ближайшее время была назначена я. Голосуем.

Лес рук, моментально выросший в партере, полностью подтвердил расположение к помощнику главрежа со стороны актерской братии.

– Спасибо за доверие. – Маромой важно уселась на стул, где еще несколько минут назад восседал, казалось, железобетонный Кац, и вытерла взволнованное горящее лицо батистовым платком. – Контрреволюция не пройдет! Но пасаран!

На сцену выскочил артист Безпальцев и, заломив руки, пронзительно закричал:

– Свободу узникам капитала!

– Что он орет? – спросила сидящая в четвертом ряду артиста Сушкова Анастасия Бланманже. – При чем здесь какие-то узники?

– Да он пьяный! – догадался Сушков.

Безпальцев тем временем продемонстрировал собравшимся несколько физических упражнений, а затем пустился в пляс.

– Володя, уведи его куда-нибудь. Не хватало нам еще одного скандала, – попросила Бланманже.

Сушков, матерясь, полез на сцену. Безпальцев уходить не хотел, наоборот, обхватив худое сушковское тело, он попытался продемонстрировать некоторые, особо сложные элементы бального танца «фокстрот».

Маромой тем временем встала со стула и подняла вверх руку, призывая всех заткнуться.

– Друзья, наш театр оказался в творческом тупике. На самом деле тупик не только закономерен, но и частично спасителен – любая труппа должна вовремя меняться и развиваться, идти в ногу с искусством. Но без командира мы все равно далеко не уйдем. – Было видно, как Степанида внутренне собралась. – Короче, пока Самокруткин болеет, я предлагаю временно вместо него возложить обязанности главного режиссера… на меня.

– И эта с ума съехала. Ты смотри, что творят, тараканы! – в негодовании произнесла Анастасия Бланманже.

Народ уже не смеялся, он рыдал.

– Степанидушка, ты же малограмотная!

Из-за кулис выскочил вырвавшийся на свободу Безпальцев. Одиноко вальсируя, он добрался до стоящей Степаниды и, вспомнив роль Джека в спектакле «Есенин и собака», опустившись на четвереньки, укусил Маромой за зад.

– Больно! – закричала ассистент главного режиссера.

– Ничего, – успокоил ее Безпальцев. – Это бывает. И скоро пройдет.

Степанида влепила ведущему артисту пощечину и запричитала:

– Придурок ненормальный! Он же псих! У него слюна ядовитая, наверное. Мне теперь что – уколы от бешенства делать?

Внезапно в зале возникла Марина Дудина в сопровождении двух санитаров. Поскольку на ее появление никто не отреагировал, она закричала слова поддержки себе сама:

– Свободу Марине Дудиной!

Услышав судорожный призыв, санитары немного подумали, затем плюнули, развернулись и ушли. Удивленная Дудина, проводив их взглядом, моментально включилась в творческий процесс. В трех метрах от себя она увидела ненавистные раскосые глаза Анастасии Бланманже и тут же отреагировала:

– Бланманже – сука!

Безпальцев на сцене начал танцевать «барыню», Степанида Маромой, обиженная, ушла за кулисы. Направляясь в женский туалет, в фойе она была остановлена непонятно откуда взявшимся колдуном Кулебякиным.

Колдун пил прямо из горлышка газированный лимонад и негромко мурлыкал:

Сейчас Степаниде в ее эмоциональном пике крайне необходим был тайм-аут, и внезапно она его получила: прослушав достаточно экзотичное, но все равно внятное исполнение знакомой песни, Маромой в значительной мере пришла в себя. Только сейчас увидевший ее Кулебякин тут же попросил минутной аудиенции и, получив разрешение, понес:

Нас трое братьев Кулебякиных – и все колдуны. Один – лесной, второй – степной, а третий – водяной. Но при всем при том мы все трое – Николаи Ивановичи. Я – Николай Иванович. Брат мой – Николай Иванович.

– Да пошел ты…

– Не надо так со мной разговаривать.

Степанида ткнула собеседника кулаком, Кулебякин отлетел к противоположной стене и затих – путь был свободен.

После дамской комнаты Маромой из своего кабинета позвонила Самокруткину в палату:

– Иван Петрович, докладываю – собрание провели. Все в порядке. Кац, по-моему, арестован.

Самокруткин, выразив удовлетворение, ответил еще на несколько тривиальных вопросов о здоровье и пошел на вечернюю прогулку.

Степанида отправилась завершать собрание, что ей сравнительно быстро и удалось – аудитория устала. Последней, заслуживающей внимания мизансценой, была, как всегда, безобразная драка между Дудиной и Бланманже. Как всегда, их через несколько минут спарринга разняли, и удовлетворенные с синяками актрисы разошлись, как в море корабли.