– А вы знаете, почему все азиаты любят есть исключительно баранину? – Казимир Карлович, сидя в крутящемся металлическом кресле, объяснял своему окружению основы национальной политики любого государства, дожидаясь начала съемки.

– Почему? – поинтересовался Владимир Михайлович Махрюткин.

– А потому что баранина, охлаждаясь, очень быстро становится невкусной в силу того, что ее жир застывает просто стремительно. Потом он скапливается у них в организме, включая и голову, и не дает работать мозгам.

Начав подобострастно давиться смехом, помощник Финаков все же спросил:

– А как обстоят дела, шеф, у их азиатской бедной прослойки, у них же нет денег на приобретение мяса, пусть и баранины?

Карлович секунду подумал и стал объяснять:

– Да, эти ребята в большинстве своем живут крайне бедно. Мне рассказывали про одного водовоза, который возил в огромной деревянной бочке питьевую воду. Так вот у него было всего два любимых занятия: трахать ишака, который возил бочку где-то посередине пути, и ездить, по горло находясь в воде, в самой бочке.

– А как же люди потом пили эту воду?

– А вот так и пили, пока не догадались. А с догадливостью у них дела обстояли не очень хорошо. Просто вода с некоторого момента стала явно отдавать дерьмом – возница же не мылся не только неделями, но и месяцами. Человек, который сменил первого на его должности, никак не мог понять, почему ишак, каждый раз доезжая до определенного места, встает как вкопанный, чего-то определенно ожидая.

– И чего же он ожидал?

– Как чего? – догадался Валентин Финаков. – Когда его будут иметь.

Все обрадовались необычной истории, а Златопольский, мельком глянув на часы, внезапно попросил всех освободить его каюту:

– Так, быстро разбежались все по своим местам! Вы мне все так надоели!.. К тому же мне надо еще повторить роль.

Порой Казимир Карлович забывал, что должен строго следовать сценарию, и говорил написанный авторами текст своими словами. Но в последнее время киношный процесс нравился ему все больше и больше, иногда он просто сливался воедино с охваченной судорожным вниманием к нему, наблюдавшей за съемками публикой, партнерами и, конечно же, режиссером-постановщиком Валерием Канделябровым. Теперь он заранее тщательно продумывал и планировал каждую деталь своего поведения на площадке.

Казимир Карлович, – пора… – в каюту руководства заглянул Махрюткин. – Режиссер зовет. Все на месте, ждут только вас.

Артисты, участвовавшие в сцене – Леонид Буровой и Эммануил Доберман, индифферентно покуривали на корме, перебрасываясь ничего не значащими фразами и ожидая появления лидера МППР.

– Ну, вот наконец и он! – громко сообщил собравшимся Канделябров и, грубо высморкавшись за борт, попросил соблюдать тишину.

Кто-то в ответ заржал, смех появившийся Златопольский почему-то принял на свой счет:

– Прекратите смеяться! Я вам запрещаю хохотать! Будете визжать от счастья в Лефортове. Экие мерзавцы… Канделябров, если сейчас же не удалишь отсюда все хохотунов с хохотуньями, я сниматься не буду.

– Конечно, конечно, – запричитал Валерий Пименович. – Какие проблемы… Ну-ка, все лишние – пошли вон отсюда!

Карлович не унимался:

– А этот, а этот… Вон стоит придурок с бородой… Его тоже вон! Я видел – он тоже хихикал. А какая у него мерзкая улыбка, я бы даже сказал – мерзопакостная.

– Кто, вот этот? – У Канделяброва зашевелились бакенбарды. – Казимир Карлович, его нельзя выгнать, это оператор…

– А мое какое дело? Пойди найди другого. Ты – постановщик, ты и должен думать обо всем.

Валерий решил схитрить:

– Я – старый кусок пронафталининного сюртука – должен думать обо всем во время съемочного процесса – это верно. Как правильно и точно сказано! А вы, Казимир Карлович, думаете обо всем и всех в глобальном масштабе, в масштабе земного шара.

– Ну и что? – Довольный Златопольский вперил в режиссера свой немигающий взгляд.

– Как это что? Понимая это, мы должны всячески беречь вас… – Канделябров начал переминаться с ноги на ногу, что обычно означало крайнюю озабоченность.

Наконец вождь на время сменил гнев не милость:

– Ладно, оставляй своего оператора, но только пусть он хорошо снимает. Во второй раз я его выгонять не буду, мои ребятки просто вышвырнут его за борт – пусть поплавает в холодной водичке.

Уточнив последние детали у режиссера, артисты приготовились, Канделябров крикнул сакраментальное «Мотор!», и съемка пошла своим чередом.

Леонид Буровой, играющий генерала секретных служб, состроив на лице язвительную гримасу, в циничной форме начал отчитывать своего подчиненного по сценарию полковника Добермана. Эммануил изображал раскаяние, причем довольно удачно:

– В провале операции виноват не только я, хотя я готов признать, что некоторые мои действия были не до конца продуманными.

– Кто еще?

– Буровой полез в карман брюк и достал оттуда огромный пистолет с глушителем.

– Вы, товарищ генерал. – Доберман расстегнул две пиджачных пуговицы и продемонстрировал собеседнику висевший под мышкой небольшой автомат израильского производства.

– УЗИ?

– Он.

– Хорошо, я должен подумать. – Буровой с брезгливостью швырнул пистолет за борт.

В этот момент в кадре в капитанской милицейской форме появился Златопольский:

– Ни с места! Руки за голову! Одно движение – и буду стрелять!

Артист Буровой сделал как раз одно движение, артист Доберман – даже целых два. Согласно сценарию, Карлович начал давить на спусковой крючок, но выстрелов почему-то не последовало.

– А-а, чтоб вас… – Вождь, экономя пленку и собственное время, решил, дабы не загубить уже отснятые кадры мизансцены, импровизировать на свой страх и риск, жестами призывая своих партнеров-актеров к тому же.

Он еще раз нажал на курок, как в далеком детстве, с помощью резкого выпускания воздуха изо рта попытался сымитировать звук выстрела.

Буровой с Доберманом переглянулись.

– Детский сад какой-то… – не специально сказал Доберман.

– Да, хренатень получается, – вырвалось у Бурового.

– Стоп! – истерично закричал режиссер-постановщик, на что вождь МППР моментально отреагировал:

– Никаких стопов! Продолжаем, продолжаем. Актеры, говорите свой текст.

Канделябров в качестве протеста в негодовании бросил мегафон на пол, на площадке наступила гнетущая тишина.

Последние несколько лет, пока он общался со Златопольским, Валентина Николаевича Финакова все время переполняла фанатичная преданность этому человеку, самому умному и талантливому, по его мнению, на свете. До общения с Карловичем Валентин Николаевич презирал всех людей без исключения; после знакомства презирал их всех еще сильнее, но уже имея у себя в сердце одно-единственное исключение – высокий образец, к достоинствам которого стремиться было абсолютно бесполезно, а следовать его указаниям – обычным человеческим счастьем, поэтому, услышав противоречие в тоне и словах вождя и последнем поступке Канделяброва, он ни секунды не колебался, а по-простому подскочив к нему в один прыжок, стукнул Валерия Пименовича между испуганных огромных глазищ.

Пока ассистентки с многочисленным отрядом двойников приводили Канделяброва в чувство, Буровой с Доберманом мучительно размышляли над дилеммой: покидать или нет странное место съемок.

– Слушай, Эммануил, следующими можем быть мы с тобой. Наш главный герой сегодня, по-моему, не в духе.

– Это еще мягко сказано.

– Смотри, смотри… Его человек избил постановщика, а вождю в результате этого безобразия для успокоения принесли коньяк.

– Вообще-то, я бы от него сейчас тоже не отказался.

– А ты и не откажешься, потому что тебе его никто не предложит. Вот он, «совок» – страна дураков.

Карлович между тем отхлебнул из огромного фужера и спокойно оценил создавшуюся ситуацию:

– Мне и моим людям иногда приходится обижать кого-то, и я думаю, что это необходимо.

Молоденькая ассистентка Канделяброва не выдержала:

– Вы хотите сказать, что других вариантов, кроме как «накатить в лоб», при решении спорных вопросов не существует?

– Иногда существуют, иногда – нет, – спокойно парировал вождь.

– Вы, Казимир Карлович, – венчурный человек!

Финаков уже поучаствовал сегодня в конкретном деле, Махрюткин – еще нет, поэтому он быстро подскочил к девушке и грозно предупредил:

– Еще раз назовешь, стерва, нашего босса каким-нибудь мерзким непонятным словом – получишь и ты!

Образованный Златопольский вяло улыбнулся:

– Нет-нет, Михалыч, отстань от нее. Здесь все нормально, девушка просто имела в виду тот факт, что я – человек рискованный, любящий опасность.

– Я понимаю, шеф. И тоже знаю значение этого слова, но к чему подобные намеки? Мы, по-моему, здесь и находимся для того, чтобы исключить по отношению к вам любую, даже теоретическую возможность словесного или какого-либо другого противостояния.

– Вне всякого сомнения – ты абсолютно прав, но девушку обижать я тебе все равно запрещаю, она очень хорошенькая. Милая, – Златопольский перевел взгляд на ассистентку, – у вас есть в наличии французская косметика?

– Ну, положим.

– Отвечай четко, когда тебя спрашивают! – взорвался Карлович. – А то: «положим – предположим»… Это я на тебя могу положить. С прибором… А ты на меня – нет.

– Хорошо, у меня есть французская косметика.

– Вот это другой разговор. Так вот, ты ею лучше сегодня вечером подкрась свою очаровательную мордашку и позвони мне вот по этому телефону… – Лидер мануал-партократов достал из кармана свою визитку и протянул девушке.

Канделяброва тем временем за руки за ноги оттащили в каюту.

– Ну вот, опять заминка, опять перерыв, – недовольным тоном произнес Махрюткин.

– Пусть нас тогда кто-нибудь развлекает, – предложил Финаков. – Тут же у них карлик был. Пусть песню споет какую-нибудь жалостливую или стихотворение Лермонтова расскажет.

– А почему обязательно – Лермонтова?

– Я его люблю больше всего. Особенно мне нравится про парус и про узника. Который в темнице сырой…

– Так это же Пушкин!

– А какая вообщем-то разница? Александр Сергеевич, Михаил Юрьевич или Казимир Карлович…

Пришедший в себя режиссер-постановщик, стоя у зеркала и ощупывая огромную шишку у себя на лбу, в неистовстве шипел сквозь зубы:

– Ну, козлы вонючие…Я вам устрою… Дайте только срок…

Когда через полчаса Златопольский поинтересовался о его здоровье, то услышал в ответ странную фразу, произнесенную бородатым оператором:

– А Валерий Пименович, как только оклемался, срочно уехал в прокуратуру – заявление об избиении писать.

– Что?! – закричал Финаков. – В какую это еще прокуратуру? Какое еще такое заявление? Ну-ка, скажите мне, дражайшие, кто видел, как здесь кого-нибудь били?

– Я не видел, – из-за спины лидера МППР появилось улыбающееся лицо Сергея Сергеевича Флюсова.

– И что вы не видели? – Финаков вытащил дрожащими пальцами сигарету из пачки.

– Да ничего не видел. И вообще, я думаю, что на нашем замечательном корабле ни у кого и в мыслях никогда ничего подобного не было. Мало того, я готов официально заявить: наш талантливый режиссер пришел на съемки абсолютно пьяным, в результате чего упал, слегка повредив при этом свой сократовский лоб. Я правильно излагаю, Казимир Карлович?

– Исключительно правильно, – согласился вождь. – Да вон и актеры наши ведущие подтвердят.

– А какой с нас спрос? – удивился Леонид Буровой. – У меня, например, зрение – минус восемь, а у Добермана – плюс четырнадцать.

– Плюс шестнадцать, – поправил его Эммануил и расхохотался.

– Тащите сюда коньяк! – приказал Златопольский. – Добавим к их восьми и четырнадцати еще сорок французских градусов!

Буровой оказался приятно удивлен:

– А что, нам тоже дадут заморского напитка?

– А как же.

– В таком случае я не то что ничего не видел и не слышал – меня здесь вообще никогда не было.

– И меня.

– И меня тоже.

Последними от всего отказались бородатый оператор вместе с девушкой-ассистенткой:

– Жаль, но я вообще не знаю, кто такой Канделябров. А ты, Наталья?

– Я – такая же, как и все: не хуже и не лучше. – девушка поцеловала бородача в заросшую щеку и мило рассмеялась.

Канделябров примчался в прокуратуру и, сразу потребовав, чтобы его принял самый главный, уселся писать заявление. Напротив него сидел дежурный прокурор с усталым лицом и с помощью многократного перекладывания различных предметов на столе делал вид, что работает. У него было грубое, опухшее от пьянства лицо, и вообще – государев человек со своей замызганной рубашкой и с оторванной верхней пуговицей пиджака производил впечатление человека, уже достигшего крайней точки морального разложения.

– На кого писать изволите, товарищ?

– Да на всех сразу, включая и вас, – огрызнулся телеведущий, закрывая, как в школе, от пропитого взгляда собеседника левой рукой уже написанное. Закончив, он встал с шатающегося стула и нервно спросил: – Куда мне теперь идти?

– Никуда идти вам абсолютно не нужно. Товарищ.

– Я вам не товарищ.

– В таком случае я вам – тоже. А свою бумагу вы должны сначала продемонстрировать мне лично.

Канделябров двинулся в направлении кабинета руководителя районной прокуратуры. Дежурный вспылил:

– Вы что, русский язык не понимаете? Я же вам все предельно ясно объяснил!

Канделяброву вдруг стало жалко этого постоянно находящегося в поиске очередной взятки, замученного жизнью, страхом, алкоголем и страстью к наживе человека.

– Ладно, приятель, давай по-хорошему. Ты быстренько решаешь мой насущный вопрос, а я тебе после этого отстегиваю немного зеленых американских рублей в качестве поощрения.

Прокурор сощурил подслеповатые глазки, в тридцать восьмой раз переложил ножницы на место ручки, ручку – на место линейки, линейку убрал в стол, пузырек с клеем передвинул на дальний край стола и, ухватив в правую руку лежавшую до этого безжизненно пачку бумаг, немного помахав ею в воздухе, с грохотом швырнул обратно на стол.

– Валя! – радостно закричал он кому-то в коридоре. – Быстро вызывай ребят из экономического отдела. Тут один придурок мне взятку предлагает!

Канделябров опешил. Помещение дежурного между тем быстро стало заполняться какими-то людьми. Для начала они измерили расстояние от телеведущего до прокурора, затем от прокурора до телеведущего, сфотографировали Валеру в анфас и профиль и под конец, обшарив его многочисленные карманы, защелкнули на его поросших обильным волосяным покровом запястьях блестящие новенькие наручники.

– Вы что делаете, сволочи? Я же буду жаловаться!

Один из присутствующих – человек с серым лицом и в такого же цвета костюме – нравоучительным тоном добавил:

– Если сможешь еще говорить, может, и пожалуешься.

Стоящий рядом милиционер с погонами сержанта, внимательно оглядев телевизионщика, мечтательно произнес:

– Я буду не я, если у этого козла через пару часов останется в его поганом рту хотя бы один здоровый зуб.

– Да вы что? – не на шутку испугался Канделябров. – Совсем тут от безделья с ума посходили? Вы с кем связываетесь, придурки!

Сержант тихо подошел к подозреваемому сзади и резко вдарил ему двумя руками по обоим ушам.

«Флюктуация, – подумал Валерий Пименович. – Меня уже лет двадцать никто так сильно не бил. А тут за один день – второй раз…»

Когда Махрюткин с Финаковым разыскали Канделяброва, он уже вовсю давал показания по поводу того, как с помощью наглой и циничной взятки пытался скомпрометировать в глазах общества одного из лучших представителей правоохранительного корпуса. Сначала помощники лидера МППР вручили начальнику и дежурному прокурору по ящику водки «Златопольский», потом быстренько переговорили с пострадавшим взяткодателем, порвали все написанное телеведущим за последнее время и, наконец торжественно объявив, что Казимир Карлович персонально берет его на поруки, довольные собой, направились к выходу из здания прокуратуры вниз по лестнице, подгоняя смущенного Валеру выкриками: «Шнелля!» и «Дурашка, комсомоль тебя обманул».

– А как вы меня так быстро нашли? – спросил Канделябров у Финакова, когда все садились в машину.

Валентин Николаевич хлопнул спросившего по плечу и важно пояснил:

– Эх, Валерочка, не ценишь ты родные карательные органы. Мы же с Михалычем – профессионалы. К тому же мы получили жесткий приказ от шефа – обнаружить тебя в рекордный срок и вернуть любыми путями на место съемок.

– Так вот чем объясняется ваше столь активное рвение… Ну да, вы же ничего не делаете без команды.

Махрюткин затянулся беломориной:

– Ты бы вместо того, чтобы ерничать, лучше бы поблагодарил нас. Между прочим, отморозки, в руках которых ты совсем недавно находился, могли бы сделать с тобой все что угодно.

– У меня хорошие знакомства в Генеральной прокуратуре.

Помощники дружно расхохотались.

«С кем приходится общаться, – подумал расстроенный телеведущий. – Эх, надо было бы сегодня надеть свой старый, поношенный костюм, но кто же знал, что предстоящий день будет столь необычен… Да, эту публику не удивить ни умом, ни красноречием. Они признают только силу. И ничего более, кроме нее».

Увидев Златопольского, Канделябров сразу попытался объясниться:

– Все, что вам тут обо мне наговорили, – это ложь.

– Все ясно с вами, господин продюсер. Но зла я на тебя все равно не держу.

Валерий открыл было рот, чтобы возразить, но потом передумал, вспомнив свои недавние споры с компаньоном по поводу умственной организации лидера мануал-партократов.

«А ведь Карлович действительно большую часть своих поступков совершает машинально, чисто автоматически. – Валере показалось, что он этой сентенцией закрыл Америку. – Он похож на зомбированного персонажа какого-нибудь западного боевика. Да, убеждать в чем-то таких людей, даже имея в активе три миллиона железобетонных доводов, – себя не уважать. А-а-а… Вот и Серега. Отлично, попробуем перенести все внимание вождя на него, а мне пора уходить в тень. Но ничего – я еще посчитаюсь с этой публикой. Не зря маманя говорит, что я еще в младенческом возрасте был очень злопамятный».

Обсудив за чашкой кофе несколько оперативных вопросов, касающихся съемок художественного фильма «Корабль двойников», компаньоны решили более детально изучить их вечером на фуршете. Канделябров проводил приятеля до такси и даже некоторое время задумчиво махал вслед отъехавшим «Жигулям», думая про себя: «С тобой, писатель-сатирик, мы тоже разберемся. Со временем».

В главной гримерной концертного зала царило нездоровое оживление. Полковник Сопылов, старший офицер Виталик и Ниндзя, сакраментально восседая на многочисленных коробках и ящиках с провизией и напитками, приготовленных для вечерних торжеств, обсуждали ближайшие перспективы развития военного дела в родной стране.

– Авторитет армии в ближайшее время, несмотря ни на что, резко повысится, – сказал старший офицер Виталик. – Мне по секрету сказал об этом один высокий чин из Генштаба.

– С какой это стати? – Ниндзя, хотя и не имел офицерского звания, очень обрадовался такой новости.

– Тенденция такая.

– И она абсолютно понятна. – Полковник Сопылов радостно подбросил в воздух литровую бутылку водки. – Много народу поувольнялось – и в основном это, разумеется, или случайные, или слабые люди – а в войсках остались самые лучшие.

– Ниндзя понятливо кивнул головой и попытался пожаловаться:

– А меня в свое время не приняли в военное училище.

– Почему?

– Сказали, что у меня правое ухо плохо слышит.

– А левое?

– А левое – нормально. Воспринимает даже эротический шепот. Я им пытался объяснить, что в остальном зато у меня отменное здоровье. Ни тебе чесотки, ни сифилиса, ни других каких неприличных заболеваний.

– После таких объяснений они наверняка догадались, что ты слабоумный.

Ниндзя возмутился:

– Ну почему сразу – слабоумный? Просто у меня развитие всего в организме немного более позднее, чем у других. А потом я, кстати, был очень рад тому, что меня не приняли.

– Поясните свои слова, молодой человек, – заметив в словах диверсанта скрытый подтекст, потребовал объяснений полковник Сопылов.

– А чего пояснять? – Ниндзя насупился. – Вот, к примеру, меня всегда удивлял такой факт.

– Тебя еще что-то может удивить в этом мире?

– А почему нет? Вот, к примеру, этой весной – а она была, как вы помните, очень ранняя, – все офицеры на улицах ходили в зимней одежде. Ходили, потели, и никто не переодевался в летнее, поскольку не было команды министра обороны. А министр сначала был в ответственной длительной командировке за рубежом, а вернувшись из нее, вероятно, от усталости сразу ушел в длительный запой.

– Что ты плетешь? – Полковник достал из кармана несвежий платок и с негодованием высморкался. – Кто тебе сказал подобную, противоестественную глупость?

– Имя этого человека я раскрыть не могу, но дело сейчас абсолютно не в этом.

– А в чем?

– Выйдя из запоя, министр пошел в отпуск и уехал на два с половиной месяца в то же место, где был в длительной командировке. А когда возвратился, то…

– …опять ушел в запой, – догадался старший офицер Виталик.

– Правильно! Но это еще не все. Всю весну и начало лета военные проходили в зимней одежде, я это сам видел.

– Ну и что? – Полковник Сопылов высморкался еще раз. – О чем это говорит? Только об одном – о хорошей дисциплине в наших Вооруженных силах.

– Так-то оно так. Но все равно возникает вопрос: за что же люди столько времени бесплатно потели?

– Потому что дураки. Потому что про смекалку воинскую забыли и поэму Александра Трифоновича Твардовского давно не читали.

– Абсолютно с вами согласен, товарищ полковник, – поддержал Сопылова старший офицер Виталик. – Они могли бы ходить, к примеру, в зимней верхней одежде, но без кителей под ней.

– А в чем бы они тогда ходили в помещении? – не понял Ниндзя.

– В них бы и ходили. Дурачок, китель же не обязательно на себя надевать, его можно носить с собой в большой сумке или рюкзаке.

– Так ведь без него будет холодно.

– А шинель на что?

– А что – верно. Здорово ты придумал.

В это время в гримерную быстро вошел Сергей Сергеевич, присутствующие встали.

– Где Клаус?

– Курит на лестнице с двумя женщинами: работницей КЗЧ и музыкальным критиком.

– Что за критик? Откуда она взялась?

– Понятия не имеем, – за всех ответил старший офицер Виталик. – Пришла, показала удостоверение члена Союза композиторов и поинтересовалась, как и вы, местом нахождения младшего Гастарбайтера. У нее еще фамилия какая-то странная.

– Случаем, не Гоннобобель?

– Во-во! Я помню, что-то в фамилии с собаками связано.

– А при чем здесь собаки?

– Не знаю. – Виталик фамильярно потрепал Ниндзю по затылку. – Когда она представилась, я почему-то сразу подумал о четвероногих друзьях человека. Ну, согласитесь… Гоннобобель… Созвучно ведь немного бобику…Или барбосу.

– В общем, наверное, – согласился Флюсов. – Для военного у тебя слишком развито ассоциативное мышление. А на какой они лестнице?

– Пойдемте, я покажу. – Ниндзя вытащил руки из карманов и решительно шагнул к двери.

На самом деле совсем не симфоническо-авангардные изыски волновали сегодня музыкального критика, она приперлась сюда лишь в надежде решить главные вопросы своей жизнедеятельности – финансовые. Увидев писателя-сатирика, она обиженно надула губы:

– Ну вот. Как пьянствовать и дебоширить у меня в квартире – так вы, уважаемый литератор, здесь первый, а как привлечь бедную девушку к процессу раскрутки талантливой молодежи – вас не доищешься. Хоть бы одним словом обмолвился о своем юном гениальном партнере. – Дрожание ее голоса выдало все увеличивающееся волнение. Просто Гоннобобель поняла, что наступил решающий момент для психологической атаки, результатом которой может быть как приличный куш, так и позорное отступление с частичной потерей лица или репутации. – В эти осенние дни так хочется жить по совести, предельно честно…

– Мариночка, а «предельно честно» – это как? Просто честно – понятно, а вот предельно честно – извини, не совсем…

Томно взглянув на Флюсова и не удостоив его ответом, критикесса продолжила:

– Моя честность меня всегда губит, я слишком порядочна для своей профессии, и сегодня, вероятно, в качестве компенсации судьба мне подарила экспромтную встречу с вами, Клаус.

– Я тоже крайне рад.

– Стыдно сказать, еще вчера я не знала о вашем существовании, а уже сегодня полностью очарована вами и вашей музыкой.

– Но вы же ее еще не слышали.

– Гоннобобель игриво подмигнула Сергею:

– На вашем вчерашнем концерте была моя подруга с магнитофоном, она записала несколько произведений и дала мне послушать.

– Да, все это очень хорошо, но писать любую музыку без разрешения автора во всем мире категорически запрещено.

– Простите ее, маэстро. Она это сделала не специально, не по злому умыслу. К тому же без этих записей я не узнала бы от нее про последний день фестиваля, и не пришла бы сюда, и не познакомилась бы с вами. – Критикесса ухватила пятерню Клауса двумя руками и задумчиво нагнулась над ней. – Какие удивительные пальцы…

– Ну что вы, что вы… Не надо…

– Нет, надо, – уверенно выпалила Гоннобобель. – Я лучше знаю. Композитор, с трудом выдернув руку, с чувством непоправимой неловкости закашлялся:

– Я, пожалуй, пойду…

– Послушай, Марина, оставь мальчика в покое. Послезавтра, после всех окончательных расчетов с его папой я дам тебе полную закрытую информацию по семейству Гастарбайтеров. А сейчас, пожалуйста, не мешай мне…Сегодня у меня очень ответственный день. – Флюсов всучил Гоннобобель два пригласительных билета на фуршет и откланялся. – Не забудь, пьянка начнется ровно в двадцать два ноль-ноль в нижнем фойе. Попрошу, девушка, не опаздывать.

Сергей помчался дальше с резвостью молодого джейрана – ему нужно было решить за рекордно короткий срок массу важных проблем и вопросов.

Сергей Александрович Козик с Ваней Райляном стояли в это время на подиуме, прикидывая, придет ли зритель на последний день фестиваля.

– Как ты думаешь, Иван Григорьевич, получится у нас под конец всей затеи солидно колыхнуть знаменами?

– А чего ж не получится, Сереня? Я вообще думаю, что это будет самый лучший концерт, и Клаус вроде бы сегодня в неплохой форме.

– Ты знаешь, за последние дни он значительно изменился. Стал каким-то более серьезным, что ли.

– Может быть. Теперь по поводу публики – сегодня на концерт должны прибыть курсанты двух военных училищ. Им дана команда хлопать без остановок, с небольшими перерывами на перекур. – Райлян повернул голову в сторону раздавшихся шагов и радостно улыбнулся. – А вот и Валерия наша идет! Привет, солнце!

Козик одобрительно сощурился:

– Ну, теперь уж скорее – не наша, а твоя.

Иван взял собеседника за лацкан пиджака, слегка притянул к себе:

– Ты бы, уважаемый заместитель генерального директора, поменьше разговаривал на отвлеченные темы. Было бы лучше…

Состроив на лице гримасу недоумения, Козик быстро развернулся и тут же исчез.

– Здравствуй, Ванечка, – мило проворковала Валерия и чмокнула его в щеку. – Как у нас обстоят дела с подготовкой последнего дня?

Густо покраснев уже после поцелуя, после вопроса Райлян позеленел:

– Какого хрена ты суешь свой длинный нос не в свои дела?

– Валерия опешила:

– Во-первых, Иван Григорьевич, ваш нос гораздо длиннее, чем мой, а во-вторых, каким тоном вы позволяете себе разговаривать с девушкой?

– Это ты-то девушка?

– А ты не знал…

– Сейчас же перестань со мной пререкаться!

– Хорошо, – внезапно миролюбиво согласилась Валерия и достала сигарету.

– Здесь не курят!

– Зато здесь очень умеют хамить!

Девушке стало не по себе, она никогда еще не видела своего свежего кавалера таким раздраженным.

«Значит, за этим кроется какой-то серьезный негатив в отношении меня, – подумала она, – что-то более серьезное, чем внезапный приступ пусть и не такой сильной ярости. Чем же я это заслужила? А может, это заслуга моих подруг? Он же, как телок, наслушался, развесил уши – они ему и наплели».

К счастью, появился Сергей Сергеевич.

– Ну что, друзья, кажется, наш общий марафонский забег приближается к финишу. Валерочка, срочно разыщи мне Светлану; скажи, я жду от нее исчерпывающего доклада по всем пунктам.

– Хорошо. – Валерия натянуто улыбнулась. – Простите, пожалуйста, а не могли бы вы мне дать еще несколько пригласительных билетов на фуршет для моих подруг?

– Подруги хорошенькие?

– Само собой.

– Тогда – сколько?

– А сколько не жалко.

– А для тебя мне все жалко!

– Это интересно, почему?

– А потому что ты дружишь не со мной, а вот с ним. – Флюсов ткнул пальцем в сторону Райляна. – Ладно, ладно – шучу. – Он сунул на ходу в руки девушки пачку пропусков и радостный пошел в гримерную примерять новый костюм, купленный им сегодня по дороге со съемок, специально для заключительного концерта с фуршетом.

Когда Бизневский вошел в кабинет директора Концертного зала имени Чайковского, где, кроме хозяина, его ожидал еще и старший Гастарбайтер, его огромная фигура заполнила почти всю полезную площадь миниатюрного кабинетного пространства.

– Да, тесновато тут у вас…

– Ничего, – гордо отозвался директор, – главное не это. Главное, чтобы мы не держали друг на друга обиды или еще чего похуже за пазухой.

– Резонно, – согласился фракиец и приготовился слушать витиеватую речь Александра Александровича с нескрываемым интересом – а в том, что она будет именно таковой, он был абсолютно уверен и не ошибся.

Бизнесмен говорил нудно и долго. В результате Гастарбайтер, не выдержав и решив больше не испытывать нервную систему своего приятеля, с европейской солидностью вытащил из рукава давно обещанного Бизневскому джокера:

– Национальный банк моей страны готов выдать вам, Александр Александрович, кредит, размеры и условия которого мы с вами неоднократно обсуждали. Вы довольны?

Где письменные гарантии?!

– Вот они. – Посол открыл лежащий у него на коленях дипломат и достал оттуда несколько листков.

Бизневский от радости даже подпрыгнул на месте:

– Я всегда знал, что вы серьезный человек, господин Гастарбайтер. И к тому же довольно милый.

– Что вы говорите… – Довольный произведенным эффектом, сказал иностранец.

Настала очередь что-нибудь сказать хозяину кабинета:

– Так, ребята, вы-то договорились, у вас, как я понимаю, все окей, а я?

– А что ты?

– Где мои обещанные премиальные?

– Будут! – торжественно заверил директора Бизневский и, спрятав бумаги в карман, предложил послу слегка освежиться.

– В смысле – выйти на воздух? – не понял посол.

– Нет, в смысле – принять на грудь, – объяснил Саныч.

– Предлагаю, уважаемый господин Бизневский, подождать до вечера. У моего сына – как вам, наверное, известно, – сегодня заключительный концерт, – он посмотрел на часы, – уже скоро. И вот, если все пройдет хорошо, на вечернем праздновании я обещаю персонально вам напиться русской водки до состояния «капустка всплыла».

Бизневский изумился:

– Ну-ка, ну-ка… Немножко поподробней. Что это еще за капустка такая? Гастарбайтер объяснил:

– А это когда человек выпивает столько спиртного, что если он при этом посмотрится в зеркало, открыв рот, то увидит в нем плавающую на поверхности алкогольной жидкости капусту.

– Браво! – зааплодировал директор концертного зала. – Слушайте, столько лет пью, но никогда не слыхал подобного выражения.

– А где это вы набрались? – спросил также удивленный Александр Александрович.

– Вы забыли, друзья, я уже сравнительно давно живу в России и у меня в этой стране очень много знакомых – хороших и радушных пьющих русских людей. Вы знаете, мне иногда кажется, что на самом деле я уже не фракиец, а самый настоящий россиянин. Скажите, Саша, может такое быть?

– Конечно, может, – отозвался бизнесмен и тут же подумал: «Гнилому не дано никогда стать снова цветущим и свежим, зловоние не может превратиться в благоухание».

– Ведь мы, европейцы, – Гастарбайтера понесло, – мечтаем о таком всеобщем мире, в котором все люди будут жить как братья, не зная коварства и злобы и разделяя как общую радость, так и общую грусть. Но сколько же времени пройдет до тех пор, пока это случится?

На всякий случай Бизневский обиделся:

– Вы, уважаемый господин посол, подчеркнули в своей речи слово «европейцы». А мы, русские, – что, по-вашему, не Европа?

– Так вы же не русский.

– Какая разница. Ну, россияне…

– Я не хотел вас обидеть.

– Нет-нет. Говорите все как есть – начистоту. Без всяких ваших там околичностей.

– Так я и говорю. Вне всякого сомнения, Россия – Европа. Просто не совсем обычная. Другими словами, не такая, как все остальные страны, в нее входящие.

– Скажите, пожалуйста, герр Гастарбайтер, вы мне как-то говорили, что закончили в свое время в Вене дипломатическую академию. Так вот, вопрос следующий: преподавали ли вам в том достойном академическом заведении физкультуру?

– Ну а как же. У нас были ежедневные занятия спортом, а в конце каждого семестра мы сдавали что-то вроде зачета с нормативами. А к чему вы это спросили?

– У вас очень гибкий спинной хребет.

– Это правда. И у меня есть этому объяснение и даже в некотором смысле – оправдание. Спинной хребет дипломатического чиновника моего ранга должен обладать не только способностью всячески изгибаться, но также еще и извиваться во всех направлениях. Заметьте, все это необходимо в большей степени для соблюдения всех правил при проведении протокольных мероприятий и отнюдь не служит в целях проявления таких низменных чувств, как угодничество перед более сильными или богатыми.

– Вот теперь мне абсолютно все понятно.

– Что именно?

– Как вы продержались столько лет в Москве? С такой склонностью к высокохудожественной риторике, я думаю, для вас не составляет особого труда пудрить мозги не только своим правительственным чиновникам, но и нашим «совковым».

– Спасибо, Александр, за высокую оценку моих скромных возможностей. А теперь я предлагаю отправиться в – прямом и переносном смысле – в мир музыки – пообщаться с моим гениальным сынулей Клаусом.

– С превеликим удовольствием.

Клаусу всего пять минут назад позвонила его последняя московская пассия и сказала, что оставляет его навсегда. У маэстро закружилась голова, он плюхнулся на ближайший стул и обхватил ее пухлыми руками:

– Все – ложь… – В туманном мозгу незнакомый голос начал монотонно читать когда-то давно заученные юношей стихи:

В гримерную вползла Ирина Львовна Ловнеровская:

– Здравствуйте, Клаус.

Молодой человек поднял на нее потухшие глаза, при этом его дыхание стало каким-то стонуще-свистящим.

– Что с вами? – испугалась Ловнеровская.

– Дайте мне яду!

– Зачем?

– Мне изменила моя девушка.

– Ха! Моё хорошее… И всего-то… Мне бы ваши проблемы, уважаемый…

После слов Ирины Львовны у младшего Гастарбайтера почему-то пошла носом кровь, он испугался:

– Это что значит? Это не опасно?

– Да нет, не очень. Хотя кто знает…

Клаус запрокинул вверх голову и упавшим голосом жалостливо произнес:

– Срочно вызывайте «Скорую помощь»!

– Света! Валерия! Наташа! – зычно заорала Ловнеровская. – Кто-нибудь – сюда!

Вместо девушек в гримерку заглянула голова Ниндзи в нарядной тюбетейке:

– Что случилось?

– Дирижеру плохо.

– Что нужно делать?

– Быстренько, голубчик, раздобудь где-нибудь ватный тампон и позвони «03» – нужен врач.

Ниндзя побежал выполнять указания, по дороге рассказывая всем, кто попадался на его пути, о том, что в результате гнусного нападения сын боснийского посла опасно ранен.

– Огнестрельное? – услышав Ниндзянский бред, ужаснулся Райлян.

– Трудно сказать… – загадочно ответил подчиненный и побежал дальше.

Приехавшая бригада «Скорой помощи» вместе с обнаруженным где-то неподалеку Ниндзей ветеринаром быстро поставили Клауса на ноги, констатировав у музыканта обычное переутомление вкупе с нервным перенапряжением.

К шести вечера главный герой фестиваля чувствовал себя вполне сносно для того, чтобы через час снова овладеть широкой аудиторией с помощью своих талантливых произведений.

Флюсов с Козиком тем временем приводили в порядок финансовую документацию, просматривая многочисленные счета, справки, квитанции и договора.

– Скажи мне, Сергей Александрович, что у нас по телевизионным эфирам? Я имею в виду в основном «Вести», ну, и все остальное – по мелочам, что мы там заряжали.

– По ящику – полный ажур! Все идет настолько гладко, даже противно и подозрительно.

– Это верно, что подозрительно. А кого конкретно ты подозреваешь?

– Ясно, кого – врагов.

– А много их у нас?

– Да достаточно. Я думаю, если в процентном соотношении, то они составляют где-то пятую часть от общего числа нетрудоспособного населения планеты.

– В каком смысле – нетрудоспособного?

– А это те, кто любыми способами увиливает от любого труда.

– Мерзавцы! – нарочито взволнованно сказал писатель-сатирик. – Они за это ответят!

– Смею вас уверить, – поддержал шефа Козик, – они ответят и за многое другое.

– А если…

– Этого мы им не позволим!

– Ну, может, у них…

– Полностью отсутствует! И главное – никаких перспектив.

– Это радует. Значит, напоминаю еще раз главное – в половине девятого начинаешь в нижнем фойе накрывать столы, ставишь там два кольца охраны, собираешь вокруг себя всю нашу команду и ждешь моего сигнала. Все понял?

– Как не понять…

– Тогда иди.

Среди почетных гостей четвертого, заключительного дня фестиваля была одна очень известная толстая оперная певица вместе со своим аккомпаниатором. Может, перепутав время начала концерта, а может, от безделья они приехали в зал Чайковского без чего-то шесть и, немного погуляв по его служебным помещениям, с помощью профессионального чутья оказались на сцене.

– Какой оригинальный цвет у этого инструмента, сказала оперная прима, показав глазами на рояль.

Аккомпаниатор тут же торжественно уселся за него и стал с огромным усердием давить на его педали. Затем, похрустев пальцами рук и немного их поразминав, взял первый аккорд. Прима сделала глубокий вздох и, закатив глаза, запела на итальянском языке. Скорее всего, слова этого романса – как, впрочем, и многих других, – повествовали о любовной тоске, страстных переживаниях и прочей малозначительной ерунде – певица была не в курсе, хотя и исполняла это произведение уже лет двадцать. На ее лице отразилось глубокое волнение, а в самый ответственный момент – кульминационную развязку в романсе, как она думала, – исполнительница заломила себе по привычке правую руку за спину с такой силой, что сидящий рядом друг и соратник – аккомпаниатор испуганно вытаращил глаза, ожидая негативных последствий неосторожного жеста.

Через некоторое время к месту талантливого пения начали стекаться люди, в числе которых оказался и маэстро Гастарбайтер. Выйдя на подиум и еще не до конца осознав суть происходящего, он в негодовании воскликнул:

– Что здесь происходит? Кто эта женщина? Почему этот немытый человек стучит по клавишам арендованного за мои деньги рояля?

– Не волнуйся, Клаус, сейчас разберемся. – Сзади боснийца нарисовалась уверенная фигура Ивана Григорьевича.

– Райлян подошел вплотную к певице и грозно спросил:

– Ваши документы!

– Вы что, без паспорта меня не узнаете?

– Нет.

– Тогда, может, так… – Народная артистка повернулась в профиль.

– Так – тоже.

– Однако… Ну, ничего. Бывает и хуже. Никодим, достань, пожалуйста, из моей сумочки документ, удостоверяющий мою личность. Не видишь, молодой человек просит. Да, и заодно не забудь продемонстрировать и свой паспорт, если, разумеется, он у тебя с собой.

– А если я его забыл дома?

– Тогда мы вас задержим до полного выяснения вашей личности.

– По какому праву?

– О каких правах тут еще можно говорить, кроме права сильного?

– Тогда – вот, сильный вы наш.

Пока заместитель по безопасности фестиваля знакомился с документами дуэта, Гастарбайтер исследовал последствия фамильярного обращения с роялем нахального незнакомца:

– Он мне поцарапал ногтями несколько клавиш!

– Он лжет! Вы, сударь, враль! – встала на защиту своего помощника певица.

– Кто вас сюда пригласил?

– Одна почтенная дама – Ирина Львовна.

– А почему вы вышли на сцену?

– Ну, так получилось. Мы же не специально. Случайно оказались здесь, увидели рояль, ну и… Я все-таки – всемирно известная певица.

– А-а-а, ну если всемирно известная – тогда другое дело. Только почему-то я вас абсолютно не знаю.

– Это и понятно. Кто вы такой для того, чтобы меня знать?

– Я – кто такой? Если бы вы не были женщиной, я бы вам быстро разъяснил, кто я такой и кто вы такая.

– А ну, попробуй, молокосос!

Гастарбайтер не понял:

– Ваня, скажи, пожалуйста, кто есть такой «молокосос»?

Райлян был предельно краток:

– Тот, кто очень любит молоко.

– Ну что ж. В этом ничего обидного нет, поэтому я, пожалуй, прощу этой жирной тетке вместе с сопровождающим их дурацкие поступки.

– Как это благородно с твоей стороны, Клаус. Просто по-рыцарски. Наверняка твои предки имели графский или какой другой титул.

Дирижер обрадовался:

– Вы правы, Иван Григорьевич. Все так и есть, как вы говорите.

Со стороны гримерок появилась запыхавшаяся Валерия:

– Ваня, там тебя какая-то женщина спрашивает с телевидения.

Дама оказалась Натальей Алексеевной Вилиной, которая после крат кого приветствия заговорщицки протянула Райляну бытовую кассету VHS. Иван Григорьевич все понял и спокойно поинтересовался:

– Ты же говорила, что все материалы заседания сразу размагничиваются. Откуда тогда это? После моего предложения новых заседаний ведь не было. Или вы, мадам, вводили меня в заблуждение?

– Случайно завалялась с записью последнего совминовского форума. Оператор забыл по халатности размагнитить. Ничего не поделаешь – у нас тоже работают обычные люди и у них тоже есть человеческие слабости.

– Ну-ну, – понимающе кивнул Ваня. – Сколько?

– Подожди. Сразу сколько… Ты ее посмотри сначала. А завтра… завтра мы с тобой обязательно повидаемся и обсудим все без исключения пункты нашей устной предварительной договоренности. Все, мне надо бежать. Пока…

Раздобыв видеомагнитофон, суперагент уединился в одной из служебных комнат и с интересом приготовился к просмотру эксклюзивного материала. То, что он увидел, поразило его сверх всяких ожиданий.

– Да-а… – нервно потирая свой белый подбородок с плохо растущей на нем растительностью, певуче протянул он, когда кассета закончилась. – Это, конечно, не бомба, а мина замедленного действия – еще неизвестно, что хуже… Увидеть господ министров в таком неприглядном виде дорогого стоит. – Он рывком встал с табуретки и метнулся к телефонному аппарату.

В дверь постучали.

– Я занят! – злобно бросил Иван и прикрыл ладонью отверстие с мембраной. – Буду сегодня ровно в двадцать три тридцать пять. Да… На редкость удачно… Понял… Нет… Понял… Да… Хорошо понял… Будет сделано… А вот это вопрос не ко мне.

Собеседник на другом конце провода в завершение разговора сказал что-то особо доверительное – Райлян от удовольствия покраснел и положил трубку на место.

В дверь опять постучали.

– Ну что еще? Кому я так сильно понадобился? – Ваня, с волнением щелкнув «собачкой» замка, дернул за ручку.

– Это я, – в образовавшемся пространстве на фоне затемненного коридора четко проявилась фигура Светланы. – Ваня, скажи, ты меня бросил?

– С чего ты взяла?

– Ну как же, как же… А твое общение с Валерией?

Райлян покраснел и закашлялся:

– Не было никакого общения, все всё врут.

– Хорошо, тогда почему ты меня не замечаешь?

– Я замечаю, только виду не подаю.

– А почему, Ванечка?

– Ты что, забыла про Бизневского? Он же меня везде преследует. Я чувствую, ему что-то от меня надо, поэтому до полного окончания всех фестивальных мероприятий я и стараюсь не афишировать наши с тобой близкие отношения. Ты меня понимаешь?

– Это чтобы не подвергать меня опасности? – догадалась девушка.

– Ясный хрен!

У Светы сама собой опустилась голова:

– Раньше ты не говорил таких нехороших выражений. Ты стал ко мне хуже относиться, Иван Григорьевич, за последнее время.

– Обещаю тебе: вот закончится фестиваль, и я стану прежним.

– Честно?

– Да чтоб мне птицы склевали… кое что…

– Ох, смотри, Ванечка, не ровён час – на самом деле склюют.