Почему должны власть взять именно теперь большевики? Потому что предстоящая отдача Питера сделает наши шансы во сто раз худшими.

А отдаче Питера при армии с Керенским и Кo во главе мы помешать не в силах… Только наша партия, взяв власть, может обеспечить созыв Учредительного Собрания, и, взяв власть, она обвинит другие партии в оттяжке и докажет обвинение.

Сепаратному миру между английскими и немецкими империалистами помешать должно и можно, только действуя быстро.

Народ устал от колебаний меньшевиков и эсеров. Только наша победа в столицах увлечет крестьян за нами.

* * *

Вопрос в том, чтобы задачу сделать ясной для партии: на очередь дня поставить вооруженное восстание в Питере и в Москве (с областью), завоевание власти, свержение правительства. Обдумать, как агитировать за это, не выражаясь так в печати.

* * *

Ждать «формального» большинства у большевиков наивно: ни одна революция этого не ждет. И Керенский с К° не ждут, а готовят сдачу Питера… История не простит нам, если мы не возьмем власти теперь.

Именно теперь предложить мир народам — значит победить.

Взяв власть сразу и в Москве и в Питере (неважно, кто начнет: может быть, даже Москва может начать), мы победим безусловно и несомненно».

Это был курс на вооруженное восстание, но еще не на практический захват власти.

«Недавно в поездке… — писал М. А. Булгаков (классик русской литературы) сестре Наде 31 декабря 1917 г., — мне пришлось видеть воочию то, что больше я не хотел бы видеть. Я видел, как толпы бьют стекла в поездах, видел, как бьют людей. Видел разрушенные и обгоревшие дома в Москве. Видел голодные хвосты у лавок, затравленных и жалких офицеров. Мучительно тянет меня вон отсюда…»

Генерал Краснов вспоминал:

«…Носить погоны больше стало немыслимо. Солдаты с ножами охотились за офицерами. Но снимать погоны мы считали для себя оскорбительным, и потому 21 декабря (1917 г. — Ю. В.) все переоделись в штатское. Однако это не улучшило положения…»

Петр Николаевич Краснов родился в 1869 г. Окончил Павловское военное училище и Офицерскую кавалерийскую школу, служил в гвардейских казачьих частях. Накануне мировой войны в чине полковника командовал 1-м Сибирским казака Ермака Тимофеева полком в Западносибирской казачьей бригаде. Повешен в Лефортовской тюрьме 17 января 1947 г.

Его предок — Иван Кузьмич Краснов (1752–1812) — в чине генерал-майора в Отечественную войну 1812 г. командовал у знаменитого атамана Платова донскими полками и погиб на Бородинском поле. А вот потомок, бывший донской атаман (после Каледина), задохнулся на крюке в спецкамере Лефортовской тюрьмы. Петр Николаевич люто ненавидел советскую власть. Ненависть привела к союзу с фашистами. И пошел он против своего… народа… А ведь в эмиграции писал романы, и недурные. Вот так Господь завихрил еще одну судьбу. Зачем это Господу? Какой прок от этих сломов и срывов у людей? Неужто удовольствие Ему?

Господь — твердыня наша…

О смысле воинской службы и армии Петр Николаевич оставил высокого накала строки, писал еще до похода на Россию (вместе с немцами). Никогда ни с кем нельзя идти с мечом против Родины. Пусть она заблуждается, пусть народ бредет ложными тропами, но не сметь идти против народа!

Итак, слово Краснову.

«…Армию называют великой молчальницей. Ибо армия есть только покорное орудие в руках правительства, слепо и безоговорочно исполняющее все его предписания. Но эта великая молчальница говорит самым громовым голосом — голосом пушек и пулеметов; самым страшным языком — языком смерти. Она убеждает самым жестоким способом — способом крови.

Как же высоко должно быть воспитание Армии, из каких рыцарственных элементов она должна состоять — для того чтобы иметь право переступать через кровь; для того чтобы быть готовой отдать все — покой и уют, семейное счастье, силы, здоровье и самую жизнь во имя Родины, во имя ее спасения и блага…

Эта кадровая Армия должна блюсти и разуметь религиозный смысл своего бытия; она должна быть Армией христианской, христолюбивым воинством, ибо только заповедью Христовой — возлюбить ближнего своего так, чтобы положить за него свою душу, — могут быть основаны и принятие оружия, и своя, и чужая кровь, и муки, и ранения, и самая смерть…

Армия — рыцарский орден! И народу своему она несет защиту и помощь, а не обиду и утеснение…»

Каково же было видеть генералу, как срывают погоны с офицеров, бесчестят великое русское оружие…

О России предоктябрьской фон Гинденбург пишет:

«О России нечего много говорить. Мы смотрим на ее внутреннее состояние как на открытую огненную пучину. Быть может, она догорит до конца. Во всяком случае, она повергнута, а с нею вместе и Румыния.

Таково было положение в конце 1917 года…»

Разложение русской армии, ожесточенная противоправительственная агитация и пропаганда большевиков свое дело довершили.

Германским армиям на востоке делать было нечего. Россию добивали другие силы…

Но горе — победи вдруг Германия и на западе. Она взяла бы Россию голыми руками, превратив Украину и Белоруссию в свои колонии. Собственно, России была бы уготована участь сырьевого придатка Германии. Именно этот план и попытается воплотить в жизнь Гитлер. Та, вторая мировая война явится всего лишь продолжением первой, отбушевавшей в 1914–1918 гг.

Слагаемые ленинской политики в те весенние и летние месяцы семнадцатого можно свести к нескольким нехитрым понятиям.

Не останавливаться ни перед чем (то есть надлежит идти на любые действия — пусть подлоги, развал страны), компрометировать правительство (компрометировать — это из ленинского словарного запаса, чрезвычайно богатого на иностранные словечки и обороты). Милюков, Керенский — сволочи. Настроить армию против правительства. Мир на фронте — война в стране. Большевиков должны бояться. Страх. Террор. У нас свои союзники. Сепаратный мир.

Мысли, как видим, откровенно предательские, подлые и предельно антинациональные. Главное в них обнажено до корней — завоевание своего народа предательством, провокацией, газетно-листовочной ложью и разжигание ненависти к имущим и интеллигентным сословиям. Внести раскол.

Эти мысли можно считать как бы продолжением знаменитых апрельских тезисов вождя большевиков. Мысли эти органически вписываются во всю схему классового мышления. Такой подход к политике вообще свойствен их восприятию мира. Народ, кровь, правда, страна — ничто. Самое важное — власть. И они валили страну к стопам Германии. А удастся ли при этом получить власть или нет — во всяком случае, в наличии единственная возможность подобного рода, более история не пойдет таким путем. Только сейчас, в этот миг столь необыкновенно удачно сплелись события, расстановка сил, настроение народа. Ежели чуть-чуть дожать…

Что могло случиться с Россией — их совершенно не занимало. В крайнем случае все они рванут в новую эмиграцию. И снова возьмутся точить государственное древо России.

Взять власть!

Завоевать народ!

Обрушить шквал лозунгов! Разбудить погромно-истребительные инстинкты — ими сокрушить такие понятия, как Родина, патриотизм, православие. Пропагандой и агитацией сделать совершенно естественной мысль об истреблении существенной части общества. Истребить эту часть общества. Подчинить своим догмам сознание народа. Взять власть!

Все строго соответствовало логике вещей. Ленин готов был ехать в «запломбированном вагоне» не только по Германии, но по трупам соотечественников, надо — по живым людям вместо шпал. Его политическая натура соглашалась на совершенно любые действия, запретных — не существовало. Этот человек мог вступать в соглашение с любым врагом, даже всего рода человеческого и вообще всего живого под солнцем, дабы выморить народ и получить власть, а потом железом разгородить мир и назначить жизни, ибо имеет право жить лишь тот, кто до единой буквы, до знака препинания разделяет его идеи и служит ему, только ему, ибо один он знает, куда идти и как поступать. Он, Ульянов-Ленин, знает, что важно человечеству, только он — и никто другой.

Это было настоящее пришествие дьявола, сатаны, жуткой темной силы — темной, потому что вобрало все самое страшное, непотребное, что лежало на дне человеческих душ. Вобрало — и изрыгнуло, изринуло в жизнь живых. Это темное должно было сомкнуться с тем темным, что дремало на дне души каждого, чему не давали выход культура, вера в Создателя, любовь к жизни, ближнему… На все это изрыгнулся пламень ненависти, всепожирающий жар. И это темное вспыхнуло в душах живых и осветило их лица — так что они стали удивительно похожи на рыла, клыкастые рыла каких-то оборотней, поскольку в душе каждого таится оборотень…

Он, Ульянов-Ленин, это знал— и дал этому выход. Это темное вспыхнуло ослепительным жаром. Из каждого рвался навстречу свой гаденький огонечек подлости и низости.

В образе коротенького человечка с лысым черепом, уютным животиком, выпирающим из-под жилета, с картаво-сдавленной речью пришел античеловек. И он прижился своим, остался среди людей. И взялся за основное — выпускать из них живую, смелую и сильную кровь, заменяя на зелень и гниль людоедской. Ибо отныне и во веки веков убийство людей, продажничество, предательство, жестокость возносились в добродетели.

Россия со скрежетом и грохотом сходила с рельсов и рушилась под откос, распадаясь, озаряясь огнем. Миллионы воплей оглашали крушение.

Ульянов-Ленин морщил лоб над записями и выписками: все происходит в полном соответствии с выкладками. Ни стоны, ни мольбы не достигнут его слуха. Он мертв для чувств. Только в этом случае он выполнит свою работу хирурга — живосечение по трепещущей плоти России. Пусть земля примет миллионы, надо — десятки миллионов. Он свою операцию проделает. Он уже сделал первые надрезы, он уже ширит и ширит рану на ее теле. Теперь большевики — это его «миллионопалые выросты» (вместо двух рук — миллионы). На этом поле, бывшем когда-то обильной и многоголосой живой страной, он, «миллионопалый», воздвигнет новое государство. Уже расчерчено будущее. Главное — общий, усредненный по оплате труд. Не худо бы обобществить и любовь к женщине — половой инстинкт (любовь вождь исчислял для избранных), чтобы получить от каждой половой единицы пять-шесть детей. Нужны бойцы для мировой революции.

Любовь, семья — это при известной обработке умов может предстать в совершенно ином виде. Самое важное — сомкнуть пропаганду и агитацию с тем темным, что дремлет в душе каждого (инстинкты). Он уже убедился: это вполне достижимо. Люди превращаются в то, что им назначают сильные. В этой работе все зависит от средств, которые вкладываются в газеты, книги, то есть обработку умов. Если у большевиков будут рычаги власти, они обратят все нужные средства — и люди стадно исполнят все то, что им вколачивается в сознание. Он, Ульянов-Ленин, уже убедился в неограниченной возможности управлять группами людей; теперь ему подчинится весь народ, а после — и народы всего мира. Надо лишь знать, на что взять людей. И они побегут. Стоит лишь крысолову заиграть в свою дуду…

Женщина должна беременеть и рожать, а государство возьмет на себя воспитание будущих воинов революции. Им подчинится мир. Общее — это и труд, и воспитание детей…

Я вовсе не исключаю подобный «заворот» в умственных построениях главного вождя. Это был античеловек. На все человеческое он взирал критически, с точки зрения разрушения и приспособления к выгодам своей борьбы. Все сложившееся исторически он готов был предать сожжению. И он в этом преуспел…

Однако Господь посмеялся над античеловеком. Он назначил ему жизнь, как и всем, — ничтожно малую крохотку. Ну что такое, в самом деле, 50-60-80 лет? В истории народов — даже не искорка. И все замыслы величайшего античеловека оказались обречены…

Но он преуспел в разрушении России. И люди ох как охотно пособляли ему! И никто не задумывался над простой истиной: новое способно произрасти лишь из старого, на жизни старого, впитав все производительное, плодоносящее и светлое. Органически следуя из старого (не погромом, не сечением клинка или топора), новое должно существовать в старом, пока старое, не отмерев постепенно, не превратится целиком в новое. Но это новое — продолжение старого.

Однако над Россией вознесся красный топор, а люди принялись с торопливостью напяливать на себя балахон палача. Пусть не весь народ, но в изрядном множестве сыны и дочери его.

«Мучительно тянет меня вон отсюда…»

В ноябре 1917 г. бывший прапорщик Крыленко, а теперь именем революции Верховный главнокомандующий объезжает фронты.

В Пятой армии он арестовывает командующего — генерал-лейтенанта Болдырева.

«В общей сложности мое заключение продолжалось около четырех с половиной месяцев, с середины ноября 1917 года, когда я занимал пост командующего Пятой армией, защищающей тогда Двинский район нашего фронта в мировой войне… У меня не осталось особенно мрачных воспоминаний о тюрьме. Даже знаменитый Трубецкой бастион Петропавловской крепости, о котором создавалось столько легенд, не показался таким страшным. После неимоверного напряжения, пережитого за четыре года войны… мой каземат (или «камера № 71») обеспечивал мне по крайней мере некоторый физический отдых… Режим не был суровым. Новая власть еще не успела осмотреться. Она переживала и внутренний, и внешний кризис. Немецкая лавина катилась к Петрограду, немцы захватили Псков, Нарву…

Суровый Октябрь принес бурю. Она сметала старые устои. Положение «ни мир, ни война» туманило умы. Призыв к великому будущему требовал разрушения того, что было. Оголенный классовый признак делил всех на «мы» и «они». Они — это только враги, не там, на Псковском и Нарвском фронтах, а в самом сердце страны, везде на ее необъятных просторах, среди пламени и дыма беспощадной Гражданской войны. Но и среди этих условий старая Россия не могла умереть мгновенно. Вздернутая на дыбы, она, по крайней мере в лице ее руководящих классов и большей части интеллигенции, была еще под обаянием лозунга «единой, великой, нераздельной», страдала за развал фронта, тревожилась вторжением немцев, негодовала на Брестский мир…

Казалось наконец, что неизбежным следствием германского поражения будет и неизбежная гибель большевизма…

Русская народническая интеллигенция никогда не была особенно действенной как масса. Заветы непротивления достаточно отравили и ее самосознание… (выделено мною. — Ю. В.).

Встреча с упорной энергией большевизма, где были и недавние союзники по борьбе с царизмом, поставила интеллигенцию в тупик…

Легкий налет демократизма, не успевший пустить глубоких корней после Февраля, с трудом скрывал истинную сущность настроений большинства военных группировок…

Лозунги, выдвинутые большевиками, имели огромное преимущество. Они были не только малоосязаемой абстрактной идеей, но имели и практический смысл. Эти лозунги были четко сформулированы и вели к определенным осязаемым результатам. «Грабь награбленное!», «Не хочешь войны — уходи с фронта!», «Власть твоя — ты хозяин положения!» и т. д. Ясно, кратко и вразумительно.

Это не то, что «единая, неделимая», «война до победного конца» и даже «вся власть Учредительному Собранию»…

Симпатии мои определенно были на стороне Волги и Сибири, куда в июле 1918 года я и отправился как делегат «Союза возрождения России» для участия в Государственном совещании по созданию единой объединяющей центральной власти…»

О настроениях Юга определенное представление дает письмо генерала Алексеева Брюсу Локкарту, написанное летом 1918 г.

«…Он заявлял, что скорей будет работать с Лениным и Троцким, чем с Савинковым или Керенским…»

Василию Георгиевичу с его эсеровскими настроениями на Юге делать было нечего.

И тут же по тексту воспоминаний следует любопытное замечание. Оказывается, английский дипломатический представитель (в общем-то, знаток России) видел лишь в Петре Струве («блестящий интеллигент») вождя России.

Но «вождь» почему-то на данную роль не подошел. Надо полагать, для России, помимо блестящей интеллигентности, необходимо обладать и кое-чем другим. У Ленина была страсть к социалистической России, которая должна выкроиться из его выкладок. Эту Россию диктатор любил до самопожертвования.

Но и одной пылкой страсти, помноженной на несгибаемую волю, однако, маловато. Керенский тоже страдал по России.

Россия подчиняется и уступает пылкой любви, железной воле и еще непреклонно твердой руке. Она согласна на казни и кровь, если эта десница соединяет Россию и кормит. Тогда царь уже не Иван Губитель, а Иван Грозный и Ленин — не палач, а благодетель.

Ленин и Сталин кровавы с головы до пят, но они вожди. У России свои исторические судьбы. Ее облик складывался в совершенно особых условиях. Это всегда надо иметь в виду, иначе не понять, что происходит в этой растянутой от Европы до самых глубин Азии стране.

Как принять Брестский мир?..

По условиям мира от России отторгались Польша, часть территории Лифляндии, вся Курляндия и часть Белоруссии. Россия соглашалась вывести войска из Эстляндии, Лифляндии и Украины, уступала Турции Карс, Ардаган и Батум на Кавказе и признавала украинское правительство Центральной рады, пользовавшееся поддержкой Германии. Правда, было достигнуто соглашение об отказе от репараций. В экономическом отношении договор означал потерю 27 % посевной площади, 26 % — населения и железных дорог и трех четвертей производства железа и стали…

Было от чего содрогнуться русскому человеку.

Болдырев размышляет, а над чем пораскинуть «мозгой» — есть. Анархия в стране — следствие крушения старой власти. Никто в стране не способен принять на себя бремя царской администрации. Она правила в стране веками. Она приспособилась к народу, и народ приспособился к ней.

Образованный класс в России представляет ничтожное меньшинство, буквально тонущее в людском море. И что трагично — это меньшинство совершенно неорганизованно, не владеет политическим опытом и не имеет связей ни с городом, ни тем более с деревней.

Народ отныне брошен на произвол судьбы.

Аппарат управления сломлен, нового нет. Россия разваливается без власти. Это особенно чувствительно для нее — ведь она привыкла к единоличной власти и повиновению. Царь, Самодержец, Вождь!..

Кто ж теперь наложит на эту страну свою длань? Неужто большевики?.. Быть не может! Они же продают Россию врагу!..

За Болдыревым не обнаружилось преступлений против народа, кроме верности присяге. После краткого судебного разбирательства 2 марта 1918 г. бывшего генерала выпускают из «Крестов». Что бы там ни писал Болдырев, а, по воспоминаниям очевидцев, вернулся он из тюрьмы, разменяв темный цвет волос на белый. Вскоре волосы полезли так, что Василий Георгиевич мог их рукой снимать. Однако все это ничто в сравнении со свободой.

Скоро, даже очень скоро новая власть осмотрелась, приосанилась и уже никого из «бывших» иначе, как ногами вперед, не освобождала. Именно в те месяцы «женевское» чудище прибрало большинство сослуживцев бывшего генерала, как это и было клятвенно обещано основоположниками в мирной и уютной Женеве полтора десятилетия назад; прибрало без суда и всякого там учета заслуг. Принадлежность к спроектированным на уничтожение классам, а также чины и всякая там выслуга и составляли крайнюю степень виновности.

Василий Георгиевич в те месяцы, знай, осенял себя крестным знамением: «Оборони и защити, Царица Небесная!»

Со всех сторон сыпались печальные известия.

Генерал Беляев, назначенный государем императором военным министром 3 января 1917 г., расстрелян почти сразу после Октябрьской революции. А как же, царев прихлебатель!

Генерал Духонин — последний из Верховных главнокомандующих до Октябрьской революции, растерзан в могилевской ставке матросами 20 ноября 1917 г. А пусть буква в букву исполняет приказания, вша золотопогонная! Что ему велел новый главковерх товарищ Крыленко?!

Генерал Радко-Дмитриев — болгарин, с известием о присоединении Болгарии к военному союзу с Германией и Австро-Венгрией демонстративно перешел на русскую службу, командовал корпусом, затем Двенадцатой армией под Ригой. В октябре восемнадцатого расстрелян в Ессентуках. Поди, умолял отпустить на старую родину, в Софию, если на новой казнят… А только влупили ему разом из десятка стволов…

Генерал Рузский — бывший главнокомандующий Северо-Западного и Северного фронтов, тоже сложил голову в Ессентуках. Нашел время поправлять здоровье, хрен очкастый!.. Тут, правда, осечка вышла. Ленин посетовал, что «женевская» образина не снеслась с ним и так скоропалительно слизнула генерала. Родной брат управделами Совнаркома генерал Бонч-Бруевич настоятельно рекомендовал Ленину Рузского как способного военного организатора, а главное — демократа… Само собой, «женевская» тварь в такие тонкости не была посвящена и мела всех согласно принятому на себя обязательству по расчистке земли. И пошли заглоты на тысячи и десятки тысяч голов. В глазах рябит: и старики, и молодые, и женщины… Даешь свободу трудовому народу!

Генерал Эверт — бывший главнокомандующий Западного фронта — этого тоже накормили свинцом в 1918-м. Откомандовал, боров старорежимный! Пусть ему черти в аду бородку холят.

Генерал Янушкевич — бывший начальник Генерального штаба. Убит красногвардейцами в 1918-м. По общему мнению, отъявленной сволочью был…

Это самый «верхушечный» список, по отдельным самым известным генералам, а весь похоронный генеральский синодик потянет на сотни и сотни имен. Ведь в России до революции, по подсчетам Михаила Лемке, на 800 нижних чинов приходился один генерал.

Но и еще достанут генералов, подпишут не одно имя к своему смертному свитку. Тут и генералы Врангель, Кутепов, Миллер, и ряд генералов, захваченных в Европе и Китае после второй мировой войны.

В данную героическую эпоху «женевская» тварь действовала в строгом единообразии с доктриной — лишь против классов, назначенных к уничтожению. На своих у нее еще не разгулялся аппетит, а может, просто не распробовала; так, разве кушала от случая к случаю, как, к примеру, знаменитого Думенко, командира Сводного конного корпуса, или Миронова, командующего Второй Конной Армией. Правда, Молотов утверждал, что в их гибели виновен Троцкий. Высверлил взглядом нарком республики хлябь в их революционной сознательности — и лишил жизни. Однако факты говорят о другом. Другие люди поставили крестик напротив этих имен…

3 февраля 1918 г. обнародован декрет Совнаркома об организации Рабоче-Крестьянской Красной Армии (РККА).

14 февраля напечатано сообщение о создании ускоренных курсов по подготовке командирского состава для Красной Армии.

22 марта опубликовано постановление ВЧК об организации одноименных комиссий на местах (губернские и прочие ЧК). В постановлении сказано: исключительно им принадлежит право обыска, реквизиций, арестов и т. д.

С апреля того же года в Красной Армии по примеру Французской революции вводится институт военных комиссаров…

Светлыми весенними сумерками — предвестницами белых ночей — Василий Георгиевич бродит по Питеру. Все, что перевернуло Россию, он никак не в состоянии принять за освобождение и справедливость. За лозунгами осваивают власть политики, которым их доктринерские идеи дороже интересов Отечества. Ради этих интересов они разложили армию, пустили в самое сердце Родины врага, уступив Украину и Крым, теперь разваливают государственный уклад. С закреплением у власти большевиков везде только — кровь и страх…

Непонятный человек этот Василий Георгиевич. И своих имений не имел, заводов — и подавно, да вообще ничего не имел, кроме квартиры в Питере, и за ту платил наличными.

И происхождение у бывшего генерала — даже не из сельских мироедов. На кой ляд ему запонадобился «Союз возрождения России»? Ну что ему отвоевывать, какую справедливость?.. А ведь не сидится! Не может бывший генерал без живого антисоветского дела. Ну в муку каждый день под заботой РКП(б). С того, поди, и оказался одним из организаторов этого окаянного союза — ну контрреволюционное гнездо.

По мнению Болдырева, «Союз возрождения России» «включал все политические течения — от левых кадетов до умеренных социалистов-революционеров, в союз входили и беспартийные элементы: военные, трудовая интеллигенция, чиновничество и пр.».

Другой политической группировкой являлся «Национальный центр», «куда вошли представители высшей царской бюрократии, представители крупных промышленников, землевладельцев и т. д.».

Болдырев отмечал:

«Огромная пропасть, лежавшая между крайним правым и крайним левым крылом тогдашней русской общественности, враждебной овладевшим властью большевикам, конечно, мешала им объединиться даже для борьбы против общего врага».

Прежний строй Василий Георгиевич считал пережитком и ломку его в Феврале семнадцатого — исторически оправданной и целесообразной, хотя теперь даже этот строй начинал представляться верхом демократичности и вообще уюта.

В дневнике Василий Георгиевич называет советскую власть «красным кошмаром, который… давит и душит… Родину».

Тотальная подчиненность всех режиму партии и ее секретарей, унизительная зависимость каждого от власти вообще, неизбежность просительства по любому поводу превращали жизнь под РКП(б) в мучение. Новый строй пахнул диктаторством самого свирепого пошиба. За всем стояло принуждение. Все были обречены на «бритье головы», то есть насильственное подчинение своих мыслей, взглядов и даже желаний диктату партийных доктринеров.

Ленинизм, несмотря на свои интернационалистские формулы, не признавал вне себя ничего достойного и вообще человеческого. Все вне доктрин Ленина — ущербное, неполноценное, годное лишь на свалку. Василий Георгиевич с болью наблюдал, как разграбляются церковные и музейные ценности, как исчезают памятники культуры, выгорают на корню старинные поместья и гибнут люди…

Исступленная ограниченность ленинцев выводила Василия Георгиевича из равновесия. Он отмечает нарастающую истеричность большевиков, их культовое поклонение своим вождям. Он упоминает в дневнике (а надо учитывать, что дневник готовился к печати при советской власти и цензуру проходил при этой власти) о портретах на митингах, которые облепляют трибуны, стены домов, торчат над толпой и «каждый из которых крупнее самой крупной иконы». Его отвращает партийный фанатизм, разжигаемый большевиками. Быть подневольным партийной машины, кланяться новым хоругвям и ликам вождей, поносить себя, свое прошлое и прошлое России Василий Георгиевич не то что не может — ему даже представить такое невозможно.

Болдыреву не дано было видеть, каких размеров достигнет в буквальном и переносном смысле эта иконизация и вообще обращение в святых.

Уже с середины 60-х годов, через какие-то сорок лет с хвостиком, в Москве, под боком станции метро «Сокол», станут по всем партийно-советским праздникам наглухо завешивать с крыши целых двенадцать этажей 28-этажного здания «Гидропроекта» ликом Ленина — незабвенного вождя Октябрьской революции! Эдакая лысая чудовище-башка над городом. И будет буравить она прищуром мудрых глаз даже ночную мглу (не станут на это жалеть прожекторов): все ли на Руси приняли крещение на «женевский» лад и вообще живут по его заветам или есть там…

Это уже не портрет основоположника, двенадцатиэтажная полотняно-электрическая голова, это — идолопоклонство, ничем не отличимое от фанатичного верования древних в различные божественные стихии.

Кажется, если бы существовали здания до самых высоких облаков, то и на них в сорок, а то и сто этажей вывешивали бы лики нового владыки душ. Годами вырабатывали бы и ткали для этого особо прочное полотно, составами изводили бы краску, малевали бы целыми рабочими коллективами по обозначенным участкам. Даешь народную любовь!

Более двадцати лет появлялась напротив моего дома эта голова-чудовище. Позор вседневный и всенощный, как если бы пороли при белом свете весь народ без разбору — ну каждого в обязательном порядке.

Книга Юлия Исаевича Айхенвальда «Наша революция. Ее вожди и ведомые» (М., «Революция и культура», 1918) имеет двойную цену. Она не только интересна по мысли, но свидетельствует о важнейших явлениях революции, ее самых заповедных глубинах; это первая половина 1918-го. Она даже набрана еще старым ятем. Листы ее передо мной желты и ломки. Уже нет бумаги, на ее изготовление идут заменители. Но сама книга набрана еще не по-нашему, не по-советски: между строками много «воздуха», поля страниц обширны. Это не расточительство — это уважение к мысли.

Большевики захватили власть. Лениным брошен лозунг «Грабь награбленное!». Объявлена война всем так называемым паразитным эксплуататорским классам. Стихия разрушения поражает страну.

«Мне пишет из провинции одна знакомая дама, как жгли и громили ее усадьбу, ее дом — колыбель и могилу ряда поколений. Милые старые стены дома-ветерана не хотели гореть; тогда их обложили соломой, облили керосином (Господи, это же выше разумения, выше варварства — уничтожали ценность, уничтожали свое! — Ю. В.) — и пять дней горела усадьба, сопротивляясь смерти, пять дней лизали ее огненные языки костра, сложенного усердными руками. Так долго агония длилась потому, что все постройки были из дуба, «патриарха лесов», и он от времени обратился в кость — не соглашался умереть. Не соглашалась уйти из старого дома и сроднившаяся с ним, с его душою владелица… старая женщина 86 лет от роду… ее выгнали — после долгих издевательств, с бранью и насмешками…

Больно, разумеется, узнавать, что сжигают мельницы и хлеб, выливают на землю реки молока, которое производительнее было бы отдать детям, уничтожают картинные галереи, драгоценные остатки старины, целые библиотеки, с любовью собиравшиеся поколениями, вырубают леса и парки, старинные липовые аллеи… разоряют и грабят, в пустыню превращают возделанные пространства земли…

Ведь то, что теперь делается у нас, не послужит во благо никому… все будут последними, все будут бедными, и воцарится мертвое равенство нищеты, демократическая республика всеобщего оскудения…

О таком печальном будущем пророчит настоящее. Ибо теперешние властители наши показали себя сильными только в разрушении, но не в творчестве. Они искусно ломают, но ничего не строят. Талантливые разрушители, бездарные учредители, сеятели пустоты, они ополчились на прошлое, но не готовят будущего. В истории образуют они провал, кладбище, унылую безнадежность…

А правда эта свидетельствует о том, что носители высших духовных ценностей у нас, в России, выходили именно из тех дворянских гнезд, которые теперь бессмысленно губит опьяневшая и со всякого толку сбитая масса (да не сбита она, а действует по лозунгу «Грабь награбленное» — прямому дозволению и поощрению государства, власть в котором захватили Ленин и его коммунистическая партия. — Ю. В.).

…Позволительно будет сказать, что дворянские гнезда разоряет теперь именно хам, нравственный хам… с дворянским ли околышем на фуражке, в либеральной ли шляпе, в картузе ли рабочего: все равно — хам (под дворянской фуражкой подразумевается Ленин — ведь он дворянин, а с ним и многие из его единомышленников, тоже бывших дворян; в шляпе любили хаживать Каменев, Чичерин, Красин… — Ю. В.).

А то, что его исполнительницей выступает деревня, то, что она, темная и грубая, человеческим ураганом обрушивается на плоды хозяйства, на живой и мертвый инвентарь (грабили, убивали скот, ломали машины, постройки. — Ю. В.), то, что она творит злодейства и ужасы, описание которых удручает, — это не должно нас удивлять…

А пока… пока в русской темноте — зарева пылающих усадеб, оскверненная культура, разоренные дворянские гнезда, — и грустно поникает головою седая тень Тургенева…»

Славно, что умер Иван Сергеевич за полвека до этих «стихий». Наплевали бы в бороду, а то и выдрали бы. За пазуху напихали бы книг, а там…

Лучше не представлять. История оставила столько картинок! Нет, это разгулялась не слепая стихия. Ленину нужна была разрушенная, терроризированная страна. Тогда он мог делать с ней что угодно. Народная стихия работала по плану. А на «потом» у него свои планы. Коллективный труд преобразит Россию. А памятники, библиотеки, парки… Господи, да чушь какая!..

Трудно мирянам. Счастье, ежели у кого над головой крыша, а под полом — квашеная капустка, мешочка четыре картохи и сало под сольцой, а уж коли и мучишка там аль пшано! Да в таком разе соколом глядит мужик, а бабонька сбоку у него, под плечом, теплом и довольством лучится. Тут ей и уют, и поцалуи, и еще кое-што, отчего Матрена аль Ксюша шибко заходится стоном и всяческими причитаниями. Сытый мужик (у которого нет беспокойства за пропитание и дом, а равно и за жизнь) ужо как цацки-то намнет, как в заборе чувств натолкает. Кофту, знамо, расстегнет и вывалит цацки. Мать моя родная! Да рядышком не умещаются — как ей, сердешной, и таскать такие!

И лапищами по раздельности каждую во всем размере обожмет, исцалует, а то и другое удумает — тут от охоты и яра чего не спробуешь. А там и што поближе: лавка ли, печка ли, кровать… Заголит Матрену — и ошалеет. Сколь видел свою бабу, а до чего ж дородна, красна, а гладкая! Аж выматерится с хрипотцой — тут такой забор чувств, окромя матерных слов и не найдешь нужных. Все места огладит, исцалует, бородой нащекотит, наколет и натрет, окаянный! Да шибче норовит, шибче! Лавка-то скачет, Господи! Ну душу вынимает! Ох, родимый! Да куды ж еще?! Ой, родный, ой, родный!..

Баба после и до ночи дурная, не туды чугунок сунет, не туды корм скотине задаст, все путает… Ну нет соображения! Да опосля такого спать положено, и никак не меньше часа. Обкричится жена под своим. Обкусает себе губы. Упреет с радости да истомы — тут и забудется. Утихнет, поскольку без памяти. Да так и лежит без срама, ни одной одежки. Ноги толстые, а белые! Куды там снегу! Цацки на стороны свалятся. Соски один вишневей другого — и торчат, поскольку приняла от своего яр да бешеную забаву. Аж в коленях дрожь да слабость. Ох, укатал! Ни дыха, ни шепотка там аль шевеления — как есть без чувств.

А ну, выдюжи! Этакое в себя примешь, да как начнет катать тебя: не продыхнуть. Одна мольба и стеснение в груди. И сладко-медово, и тяжко. И шибче молотит, шибче! Лавку-то побереги, Кондрат! Новую-то делать надо… Ой, родной, ой, кровинушка! Давай туды, на печь, ох, ноженьки не держут. Да не колготись, сейчас, сейчас… Куды ж ты так поддаешь?!..

Да что ей, сердешной, беспамятство? Не успела глаз прикрыть, а уже опять… Ей бы спать, спать… — ровно мамка в люльке баюкает: быстрый, сладкий сон.

Ну вся сила уходит, коли мужик в силе и склонность имеет до жеребячьих забав. Ох, нет моченьки в руках, не стоят ноженьки, а в головушке искры и смещение: глаза как бы вкось глядят. Господи, мрет сердце, а отпущать жаль. Да такая истома — разве ж отпустишь? Да миленький ты мой, да золотенький, да солнышко ты мое, да мой ты, мой, мой!..

И летит бабонька в пропасть. И такая любовь к мужику! Можно даже подумать, что душа у бабы в энтом самом месте…

И стоит изба в снегу — сугроб под самую дверь. И ничего, утихнет ветерок, снег весь высыпет — и уберет хозяин, отгребет, все вычистит. За другой дверью, что в клеть, куры кудахчут — это яичко снесла рябая. Корова жирно, мокро шлепает свой навоз — дух от него в одежде у крестьянина — и не выветришь. Самый справный дух, правильный, значит.

А в избе сытность, радость и покой, поскольку корову еще не застрелили шалые, што красные, што из банд, што от белых — а какая разница?.. А когда корова — это ж молоко хлебаешь с житным, это с лица белый и здоровый: тиф тебе нипочем и даже смена власти не в испуг. Да сам себе голова! Сперва царь, а опосля ты…

Ждет хозяин лета, тепла, когда с зарей надо землю поливать пoтом. Короткое туточки лето, а кормит долгую зиму. Потому нет ни дня для стыдных утех и самогонки — один только шаг в натуге, аж жилы на лбу не сходят, ровно ножом вырезаны.

А зимой што? На то она и студеная — бабу миловать да ублажать. Так Создатель сладил. Лето для работы, а зима для бабы. Зима для забав придумана — это каждый знает и свою бабу шибко обхаживает. Можно сказать, без пощады. И уже брюхатая, а все спуску не дает, окаянный. Торчит — и все тут! А нельзя особенно отваживать да отказывать. А ну-ка задурит и уйдет к Дуняше аль Глафирье — она вдовая, а тетка, ох, видная!.. Вот истинный крест уйдет, коли с ним не по-божески. А как же, зима ведь…

А мужик иное про себе думает: ежели ты в расчет зиму не берешь да бабу не ублажаешь — так на кой ты вообще порты треплешь? На кой ляд девку под венец вел, надежды подавал?..

Зима — дело ответственное.

Иной, что со слабиной в этом, все в уме складывает, когда первые теплые дни. Но по Сибири такие в редкость. Сибирь, она из мужиков основательных, надежных. Прочих в землю спровадила, не сохранила. Края тут не райские. Сила да упорство надобны.

Накрутишь на руку подол аль косу — ну куды ей, лебедушке, деваться? И все команды учиняешь, потому что зима, дождались. На керосин нет надобности тратиться, не трактир, чай, а дом. Эвон сколько темного времени. Создатель дни с умыслом притенил и укоротил. Тьма за оконцами. Едва развиднеется — и опять тьма.

Но в наличии и такие: мало им ночи. Так у тех баба, как хлеб, пышная, сдобная, но что есть, то есть: заговаривается порой — ну как есть заезженная…

Как же злобило Василия Георгиевича отношение новой власти к офицерству. Их держали на положении изгоев: пачками расстреливали, как заложников, и вообще изводили при любом случае — и при всем том требовали от господ бывших офицеров верности и всяческих выражений благодарности и покорности…

Не один Василий Георгиевич мается мыслями о судьбе России и своем будущем. Под гнетом этих мыслей едва ли не вся образованная Россия.

Об этом раздумывает в Харбине и вице-адмирал Колчак. В начале апреля все того же, 1918 г. он принял пост командующего войсками в эмигрантском правительстве бывшего управляющего КВЖД царского генерал-лейтенанта Д. Л. Хорвата. Правда, ни солдат, ни тем более армии нет, но вице-адмирал верит: впереди Гражданская война, сопротивление только сорганизовывается. И он прав: еще тление толком не тронуло труп генерала Корнилова, павшего 30 марта 1918 г. и похороненного в жирной черноземной степи под Екатеринодаром, и вся Добровольческая Армия — горстка офицеров, какие-то ничтожные несколько тысяч.

Через два дня после похорон красные, взяв Екатеринодар, могилу раскопают, а труп Лавра Корнилова сожгут, но сначала поглумятся над ним.

Всё-всё впереди!

С января 1918 г. (или около этого) вице-адмирал Колчак официально числится на службе Его величества короля Георга Пятого. Он мечтает воевать против немцев, занявших добрую часть европейской России, включая его любимый Крым. Большевики обездвижили Россию и положили к стопам врага…

Для Василия Георгиевича большевизм — все равно что оккупация России захватчиками. Эта боль и обиды не то чтобы успокаивались с днями — наоборот, ранят глубже и нестерпимей. Каждый день в этой новой жизни кажется надругательством. Он человек сугубо военный, защищать Родину — его профессия. Поэтому он занят одним: где и как принять участие в Гражданской войне. И хотя об эсерах на Волге и за Волгой и вообще эсерах выражались в том смысле, что приход их к власти обернется бедствием еще более худшим, нежели поганая керенщина, Василий Георгиевич принимает решение пробиваться на восток. Там, по его мнению, демократичней, там та Россия, за которой будущее. К тому же этого требуют дела по «Союзу возрождения России». Но сначала — в Киев! Он должен повидать семью… и проститься.

Отныне никаких сомнений: Россия распята и опозорена; все, кто способен носить оружие, должны собираться под белые знамена. Теперь для него это уже приказ, он все понял.

Из Киева в солдатской одежке, под бородой Василий Георгиевич отправляется на Волгу. Там собирают свои силы эсеры.

«Призрак коммунизма бродит по Европе…»

Сама мысль о жизни, которую превращает в плоть и реальность этот самый призрак, Василию Георгиевичу невыносима. Мало того, что большевики верили исступленно, они всех насильственно гнули к этой истеричной вере. Кто не гнулся, того ломали. За всем этим проглядывало нечто такое… — генерал не мог определить мысли словами, но всякий раз видел перед собой какую-то зловещую черноту, раздернутую глумливыми рожами и всплесками огней. Болдырев всем существом ощущал ту жаркую ненависть — она пронизывает веру ленинцев. Ненависть — нерв нового общества. За этой ненавистью желание привести всех к одним мыслям, одним желаниям и в результате — к одной, общей для всех, безгласной покорности.

«Призрак коммунизма бродит по Европе…» Почему-то забрел в Россию — да так и остался…

В конце сентября 1918 г. генерал-лейтенанта Болдырева избирают в члены Директории — весь остаток жизни он будет воспринимать это как великую честь, а саму Директорию — как единственный орган власти, который мог бы еще спасти Россию в столкновении с большевизмом, не будь колчаковского переворота. С этого момента преобладание правых элементов делало борьбу против большевизма заранее обреченной на провал…

Так думал Василий Георгиевич.

А тогда даже Виктор Михайлович Чернов и «бабушка русской революции» Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская (ей в тот год исполнилось семьдесят четыре) одобряют его избрание.

Василий Георгиевич с уверенностью примеривается к будущему.

Первое — возрождение общерусской армии. Без такой армии невозможна единая и неделимая Россия.

Однако все ломает Колчак, вернее, те силы, которые собираются за его спиной.

В книге «Государственная дума и Февральская 1917 года революция» Родзянко приводит любопытные цифры:

«Я не хочу порочить нашу доблестную Армию, а тем более доблестнейшее офицерство, которое кровью своей стяжало себе неувядаемую, бессмертную, всемирную славу, но справедливость требует указать, что симптомы разложения Армии были заметны и чувствовались уже на второй год войны. Так, например, в период 1915 и 1916 годов в плену у неприятеля было уже около 2 миллионов солдат, а дезертиров с фронта насчитывалось к тому же времени около полутора миллионов человек. Значит, отсутствовало около 4 миллионов боеспособных людей, и цифры эти красноречиво указывают на известную степень деморализации Армии.

По подсчету, сделанному одним из членов Государственной думы, получилось такого рода соотношение: число убитых из состава солдат выразится цифрой 15 %, но по отношению к офицерству этот процент выразится цифрой 30 %, а раненых еще больше.

Таким образом, по соотношению состава офицеров и солдат — убитых офицеров во время войны было в два раза больше.

Процентное отношение пленных ко всему солдатскому составу выражается цифрой около 20 %, между тем как по отношению к офицерам это обозначение должно быть только 3 %,

дезертиров-офицеров не было вовсе…

Утверждаю, что случаи не единственные, но взяты мною как точно проверенные, которые можно доказать документально.

Пополнения, посылаемые из запасных батальонов, приходили на фронт с утечкой в 25 % в среднем, и, к сожалению, было много случаев, когда эшелоны, следующие в поездах, останавливались ввиду полного отсутствия состава эшелона, за исключением начальника его, прапорщиков и других офицеров».

Приведу строго выверенные данные.

В 1914 г. численность армии определялась в 1 млн. 423 тыс. человек. За первые четыре месяца войны в армию было призвано 5 млн. 115 тыс. человек.

За три с половиной года войны потери составили 68 тыс. 994 генерала и офицера и 5 млн. 243 тыс. 799 солдат. В это число входят убитые, раненые и пропавшие без вести.

В конце войны было зарегистрировано русских пленных в Германии — 2 млн. 385 тыс. 441 человек, Австро-Венгрии — 1 млн. 503 тыс. 412, Турции — 19 тыс. 795 и в Болгарии — 2 тыс. 452, всего — 3 млн. 911 тыс. 100 человек.

Стоит мужик, слёз нет — тут с младенческих лет усыхает влага в глазах. Жизнь шибко расторопна и щедра на подзатыльники и розги, а то и кандалы. Крепко надо помнить, перед кем ломать шапку и какие слова говорить.

Россия — это понимать надо!

Ветерок холодит грудь за рубашкой, а за спиной наискосок — винтарь. Без него нынче никак нельзя. Стоит мужик и вроде как качается, не в себе.

Вместо села — печные трубы да головешки с золой. Где чугунки валяются, где от ухватов железные держаки, лезвия топоров, лопат, гребенки граблей… — все в копоти. Ровное место теперь: ни заборов, ни скотных загонов, ни даже колодцев… Все бабы да мужики со стариками на обрыве у реки. Кто на брюхе, кто на спине или бочку — тихо лежат, смирно.

Кровищи по одежде!

И тишина.

Воронье не успело собраться. Эх, у птиц крылья есть…

Стоит мужик и не сообразит: всех подряд хоронить аль только своих?..

Крестится. Поди, уже сотый раз осеняет себя крестным знамением. Нет у него мочи ступить к обрыву: как углядел односельчан — такая тяжесть… не оторвать лапти. Нет ни силы, ни отваги своих искать… да тут, почитай, все свои…

Ветер раздольно берет. Травы беспокоит — сюда огонь не дотянулся, с подветра здесь, потому и стреляли: дым не мешал. А может, их раньше побили, до поджогов…

Ветер пройдет низом, взметнет пепел — и слышно, как стучат ветви: стоят березы черными скелетами — ни листочка, тоже вроде казненные. Костяно, сухо постукивают ветви.

Белых это работа. За партизан побили…

Замиряют Русь. Здесь — белые, чуть подале — красные, а случается, и японцы. Чехи? Те с осени восемнадцатого бросили баловать. Бьют русских, баб насилуют, но в деревни не суются. Зачем? В городах и без того всякого добра навалом. И мостовая тебе под ногами.

А туточки крепко приняли красную заразу. Хотя вот лежат и слыхом не слыхивали, когда жили, что имеются библиотеки, в которых можно в ученых книгах прочесть о необходимости убивать. Слыхом не слыхивали ни о славянофилах или там западниках и о Розе Люксембург с Карлом Либкнехтом — тоже ничего не слыхивали. Знали твердо: есть Всевышний, святые угодники, в наличии ангелы, бесы и сатана с лешим. Вот, почитай, и все… Даже про Гришку Распутина не слыхали. А кто таков?..

Против белых повернули? Так за землю, справедливость, за жизнь без войн, урядников, тюрем и вообще господ. Кто от такого откажется?..

А мух, мать честная! Откуда поспело столько? Вьются по-над раскроенными черепами, простреленными спинами, штыками попорченными животами и прочим. Мухи ползают по губам, глазам, в рот забегают, спариваются на лету — эвон сколь корма! Лапки почистят — и снова в лет: ищут, где кровь да слюна с рвотой послаще. Праздник у них…

Пора, дядя! Бери заступ. Слезы на бороде высохнут. Вон видишь, заступ. Не сгорел, значит. Это тебе его святые угодники оставили. Бери, бери… Не один ты такой в России…

Господь, твердыня наша…

Из протокола допроса адмирала Колчака:

«По прибытии в Омск я узнал о смерти Алексеева, который умер, кажется, 11 или 12 сентября (1918 г. — Ю. В.). Там же я получил известие о смерти Корнилова и что главнокомандующим Добровольческой Армии на юге России является генерал Деникин. Когда я прибыл в Омск, на ветке уже стоял поезд с членами Директории и поезд Болдырева, который был тогда назначен Верховным командующим и прибыл со своим штабом в Омск. По прибытии в Омск мы встретили генерала Мартьянова, моего сослуживца по Балтийскому морю и штабу Эссена, и Казимирова. Они встретили меня и спросили, что я намерен делать. Я сказал, что я здесь только проездом и хочу пробраться на юг России.

Они мне сказали: «Зачем вы поедете, там в настоящее время есть власть Деникина, там идет своя работа, а вам надо оставаться здесь. Во всяком случае, мы вас просим организовать на первое время морских офицеров, которые здесь разбросаны по Сибири. Надо, чтобы кто-нибудь взялся за организацию этих морских частей, и вы — единственное авторитетное лицо, которое это может взять на себя…»

Затем о моем приезде узнал Болдырев. Это был первый из членов Директории, который прислал ко мне адъютанта и пригласил к себе. Болдырев задал вопрос, что я намерен делать.

Я сказал, что я хочу ехать на юг России, никакого определенного дела у меня нет и я хочу выяснить вопрос, как туда проехать.

Он мне сказал: «Вы здесь нужнее, и я прошу вас остаться». На это я ответил: «Что же мне здесь делать: флота здесь нет?» Он говорит: «Я думаю вас использовать для более широкой задачи, но я вам об этом скажу потом. Если вы располагаете временем, останьтесь на несколько дней…»

Через два дня после этого меня снова вызвал генерал Болдырев к себе в вагон и сказал, что он считает желательным, чтобы я вошел в состав Сибирского правительства в качестве военного и морского министра. Я ему на это сначала ответил отказом, потому что я могу взяться только за морское ведомство, какового сейчас создавать нельзя, а пока надо постараться разобраться, какие здесь имеются ресурсы, средства, личный состав, привести все это в порядок, и тогда можно будет создать какой-нибудь орган. Что касается военного министерства, то — что такое военное министерство во время войны? Я просто-напросто не хотел брать на себя этой обязанности. Болдырев тем не менее очень настаивал: «Не отклоняйте ж этого предложения. Если вы увидите, что дело не пойдет у вас, никто вас не связывает, вы всегда можете его оставить, — но сейчас у меня нет ни одного лица, которое пользовалось бы известным именем и доверием, кроме вас. Поэтому я вас прошу, обращаясь к вашему служебному долгу, чтобы вы мне помогли, вступивши в должность военного и морского министра…»

…Я сознательно шел на службу к Директории…»

После омского переворота Болдырева выпроваживают во Владивосток, откуда он вынужден перебраться в Японию. Там, на досуге, сочиняет «Краткие соображения по вопросу о борьбе с большевиками» и передает их представителям союзных держав. Сам того не замечая, Василий Георгиевич становится проводником японского влияния на востоке России. После крушения колчаковщины он возвращается во Владивосток, но белое движение бездарно сыплется. В России оно никому, кроме этих самых белых, не нужно.

12 августа 1920 г., накануне эвакуации последних подразделений легиона из России, чехословацкое правительство награждает генерал-лейтенанта Болдырева Боевым крестом.

Вообще, первой кандидатурой и в Верховные Правители России (тот пост, который займет Колчак) был все тот же Василий Георгиевич. Это лестное предложение ему сделал Сибирский кабинет министров устами обходительнейшего Петра Васильевича Вологодского. Болдырев не оценил подобной чести, посчитав любой переворот гибельным для законной всероссийской власти, которая с такими трудностями оформилась наконец в Директорию, и от нее, этакой чести, наотрез отказался.

Тогда в военные диктаторы был решительно двинут вице-адмирал Колчак — мало того, что военный с именем, да еще и умница, ученый!

В неизгладимой обиде на этого ученого останется Василий Георгиевич. Омский переворот, по его мнению, разжижил белое сопротивление, непримиримо размежевал на левых и правых, которые вступили в борьбу друг против друга.

Во вторник, 24 августа 1920 г., на транспорте «Президент Грант» Владивосток покинул штаб последнего командующего Чехословацким корпусом в России генерал-майора Чечека.

Спустя два года, 26 октября 1922 г., красные войска под командованием Уборевича занимают Владивосток. Василий Георгиевич отказывается бежать. Он выступает с заявлением:

«Обстановка в Западной Европе допускает возможность всяких осложнений, включительно до вооруженных выступлений извне против России. В могущей возникнуть борьбе мое место только здесь, среди своего народа…»

Его арестовывают, держат в тюрьме — «местзаке».

22 июня 1923 г. Болдырев обращается во ВЦИК с просьбой о помиловании. Одновременно он обратился к наркому по военным и морским делам Троцкому:

«22 июня сего года мною возбуждено ходатайство перед ВЦИК о прекращении моего дела и об освобождении меня из заключения после ареста в городе Владивостоке 5 ноября 1922 года; вместе с тем мною заявлено желание, если в том встретится потребность, предоставить мне, в случае моего освобождения, возможность приложить свои силы к строительству Советской России.

Будучи до империалистической войны в составе профессоров Военной академии (Генштаба), ходатайствую о предоставлении мне возможности вновь посвятить себя прежней профессорской деятельности».

ВЦИК ходатайство Болдырева удовлетворил. Он получил работу в сибирской плановой комиссии. Но вскоре его арестовывают. Вместе с бренным телом «женевское» чудище засиживает и всякую память о нем.

Был Василий Георгиевич ростом несколько выше среднего, раскидист в плечах и тяжел мышцей, набитой в юности у отца в кузне.

Лицо имел типично русское, то бишь крупное, с несколько расплывчатыми чертами. К семнадцатому году (самому началу смуты) раздался, да так — за глаза стали звать «толстяком», а то и срамнее. При всем том ему сопутствовало крепкое здоровье — сказался физический труд в молодости.

В 1923 г. ему исполнилось сорок восемь.

В своем решении встать на сторону трудового народа Болдырев оказался не одинок. К советской власти примкнул генерал-лейтенант М. Д. Бонч-Бруевич — он перебывал на самых крупных штабных должностях в старой армии. Такое же решение принял и бывший Верховный главнокомандующий знаменитый генерал А. А. Брусилов, уже в покойниках перекрашенный стараниями сестры под самого махрового белого, чем вызвал гонение на свою память в последние годы тирании Сталина.

О том, что Брусилов находился в заключении и являлся, по существу, смертником, я узнал лишь из воспоминаний Локкарта. Товарищей Брусилова по заключению, бывших царских министров, пустили в расход; он тоже ждал свою судьбу. Очевидно, ждал не пассивно, если вдруг стремительно поднялся по красной командирской «лестнице».

Вот зарисовка того Брусилова — он оказался соседом Локкарта по камере. Его, Локкарта и Спиридонову держали тогда в Кремле — там были приспособлены комнаты под камеры.

«У него случилось какое-то несчастье с ногой, и он ходил с трудом, опираясь на палку… он выглядел больным, измученным и очень старым; выражение лица было лисье, хитрое…»

Перешли в Красную Армию бывший главнокомандующий войск Юго-Западного фронта генерал А. Е. Гутор и бывший главнокомандующий войск Северного фронта генерал В. Н. Клембовский. Послужил новой власти и старый генерал Н. А. Лечицкий — бывший командующий Девятой армией. Отдали себя в распоряжение советской власти бывшие военные министры царского правительства генералы А. А. Поливанов и Д. С. Шуваев, а также последний военный министр правления Керенского генерал А. И. Верховский (белые держали его в черном списке).

Подались на службу в Красную Армию и генштабисты генерал-лейтенанты А. В. Новиков, А. Е. Снесарев, генерал-майоры А. К. Ремезов и П. П. Сытин. Выпускник Академии Генерального штаба генерал-майор С. И. Одинцов командовал Седьмой армией красных. Генерал М. В. Фастыковский был красным начальником штаба Западной армии Кавказского фронта на заключительном этапе Гражданской войны. Генерал-майор А. А. Незнамов служил начальником отделения Управления военных сообщений, крупный военный теоретик, профессор; генерал от инфантерии Н. А. Данилов, бывший командующий Десятой армией, преподавал в красной Академии Генерального штаба в 1919–1932 гг., генерал-майор П. П. Лебедев занимал ответственнейшую должность начальника штаба Восточного фронта, а после — начальника Полевого штаба Революционного Военного Совета республики, полковник Генерального штаба С. Д. Харламов командовал Пятнадцатой и Седьмой армиями красных, а полковник Генерального штаба С. С. Каменев — Восточным фронтом, позже стал и Главнокомандующим всех Вооруженных Сил Республики. Генерал-майор А. А. Самойло пусть недолго, но даже возглавлял фронт, тот самый, Восточный (против Болдырева и «Народной Армии» Комуча), что сдал ему тогда бывший полковник генерального штаба Сергей Сергеевич Каменев. Сложил голову за советскую власть и генерал-лейтенант барон А. А. фон Таубе.

И этот список далеко не исчерпывающий.

В Гражданскую войну в РККА служили 48 тыс. 409 бывших офицеров.

К октябрю 1918 г. Австро-Венгрия приблизилась к критической черте существования. После жестоких поражений на русском фронте, ударов на итальянском она истекала кровью.

Венгрия и славянские народы требовали самостоятельности.

17 октября 1918 г. император Карл объявил Австро-Венгерскую монархию Федерацией самостоятельных государств.

После Октябрьского переворота в России турки смогли снять и перебросить с Кавказа в Палестину почти целиком всю армию. В сентябре 1918 г. англичане наносят Турции кровавое поражение. Они очищают от турок Палестину, Сирию, продвигаются к Анатолии. Главари младотурок и полновластные хозяева Турции Энвер-паша и Талаат-паша бегут из страны — это они организовали истребление национальных меньшинств в собственной стране.

«Младотурки, — пишет историк Тарле, — не только в 1915 году истребили большинство армянского населения и хвалились этим; они в 1908 году пришли к власти с твердым намерением разрешать национальный вопрос физическим истреблением всех национальностей, кроме турок и тех, кто согласится немедленно стать турком… Энвер-паша восклицал, что отныне «нет» болгар, «нет» греков, «нет» македонцев, «нет» арабов, а все «равны и все оттоманы»… Прямым продолжением и реальным комментарием к этой речи Энвера… явились слова его ближайшего друга и соратника Талаат-паши, истребившего вместе с Энвером две трети армянского народа в 1915 году: „Армянского вопроса уже больше нет, потому что армян нет“».

Даже в союзной Турции Германии это побоище вызвало если не гнев, то определенное осуждение.

«Армянский вопрос считался турками вопросом исключительно внутренней политики, — отмечал в своих воспоминаниях фельдмаршал Пауль фон Гинденбург, — и они очень обижались, когда мы его затрагивали. Наши офицеры на местах не всегда в состоянии были смягчать проявления ненависти и чувства мести. Проснувшийся в человеке, в этой борьбе не на жизнь, а на смерть зверь в проявлениях политического и религиозного фанатизма дает самую мрачную главу истории всех времен и народов…»

30 октября 1918 г. в Мудросе англичане и представители союзных держав заключили с турками перемирие. Турки очищали Аравию, Месопотамию, Сирию, Палестину, Армению, часть Киликии…

Через несколько лет возмездие настигнет Талаат-пашу. Он будет застрелен в Берлине армянским студентом, хотя уничтожал армянских мужчин, детей, женщин не он, а все турки. Армян резали, стреляли, били камнями, травили собаками, топили, насиловали, разрывали на части, сжигали, душили, морили голодом — и так полтора миллиона!

3 ноября 1918 г. капитулировали Австрия и Венгрия. Габсбурги пали.

В девять часов утра 8 ноября 1918 г. на маленькой станции Ретонд в Компьенском лесу маршал Франции Фош вручил германской делегации условия, на которых страны Антанты согласны на переговоры с Германией. Одно из них — безоговорочное уничтожение трактатов Брест-Литовского соглашения между советской Россией и Германией как неравноправных и кабальных.

Глава германской делегации Эрцбергер подписал условия сдачи Германии на милость победителей. Через три года немецкие националисты убьют за это Эрцбергера. Свастика вызревала в душах истинных германцев.

10 ноября 1918-го, в восемь утра, к голландскому пограничному пункту Эйзден подъехал автомобиль. Германский император Вильгельм Второй подошел к пограничной страже и назвал себя. Так закончила существование старейшая королевская династия Европы.

В полдень 11 ноября 1918 г. грянул первый из ста одного пушечных залпов, возвещающий о мире. Париж вздрогнул и замер. Люди на улицах сняли шляпы, кепки, котелки. Многие, если не все, плакали…

Для России это означало крушение самого кабального из договоров в ее истории. По своей разрушительности он стоял на втором месте после татаро-монгольского нашествия.

А в эти промозглые дни начала ноября Германию охватывают восстания. Буква в букву сбываются пророчества Маркса и Ленина. Пожар мировой революции похоронит царство лжи, подневольного труда и насилий.

Эмиль Людвиг пишет:

«Последний (канцлер Германии. — Ю. В.) в тот же вечер (8 ноября 1918 г. — Ю. В.) позвонил кайзеру по телефону и говорил с ним в течение двадцати минут: „Отречение необходимо, чтобы предотвратить Гражданскую войну и довести до конца вашу миссию монарха-миротворца. Если это удастся, имя Вашего величества будет благословенно в истории. Если отречение не последует добровольно, требование отречения будет поставлено в рейхстаге и принято им. Войска ненадежны. Кёльн находится в руках Советов солдатских и рабочих депутатов. Над Брауншвейгским замком дочери Вашего величества развевается красное знамя. Мюнхен — республика. В Шверине заседает Совет солдатских депутатов. Мне представляется только два выхода: либо ваше отречение, отказ от престола со стороны кронпринца в пользу вашего внука и установление регентства, либо отречение… и созыв Национального собрания. Этого требует и комиссия рейхстага… Жертва должна быть принесена добровольно, и тогда имя Вашего величества сохранится в истории“».

Господи, как же все беспокоятся, чтобы имя их сохранилось в истории! Да просто жизнь и любовь — что может быть выше? Что за извращение этого высочайшего и подлинно чистого смысла бытия?

Эмиль Людвиг продолжает:

«Ночью четыре депутата рейхстага по телеграфу сообщили военному командованию о положении в столице: «Если известие о состоявшемся отречении не будет опубликовано в Берлине не позже утра, рабочие вожди не смогут удержать рабочих от выхода на улицы». Но в Спа (ставке кайзера и Верховного главнокомандования. — Ю. В.) этим сообщениям отчасти просто не поверили…»

И вот совещание в ставке. Кайзер пригласил Гинденбурга, Гренера (в октябре сменил Людендорфа на посту генерал-квартирмейстера Верховного главнокомандования), Плессена, графа Шуленбурга и еще двоих офицеров.

«…Теперь наконец он (Гренер. — Ю. В.) говорит правду, — пишет Эмиль Людвиг. — Армия вернется на родину (с оккупированных земель Европы. — Ю. В.) в полном порядке под командой своих генералов и командиров, но не под командой Вашего величества. Она больше вам не подчиняется.

…Кайзер сделал несколько шагов по направлению к Гренеру: «Ваше превосходительство, я требую, чтобы вы повторили ваше заявление в письменной форме. Пусть черным по белому все командующие подтвердят мне, что армия уже не на моей стороне. Разве она не присягала?»

Гренер: «При настоящем положении вещей присяга — пустой звук».

…Снова телефонировал из Берлина канцлер. Он предупреждал, что монархию нельзя будет спасти, если известие об отречении не будет получено немедленно.

…Между тем в Берлине все шире развивалось народное волнение, и на Вильгельмштрассе опасались, что через десять минут подойдет вооруженная пулеметами толпа (Россия кое-чему научила Германию, во всяком случае, как сбивать короны с монархов. — Ю. В.)…

В Спа фон Гинденбург внушает кайзеру: «Армия не признает Его величества. Верных престолу войск больше нет. Видит Бог, я желал бы ошибаться».

Эмиль Людвиг прослеживает события поминутно, дотошливо цитируя документы.

«Любой из его подданных имел право предпочесть жизнь героической смерти, но только не он и только не сегодня; только не Вильгельм Второй 9 ноября.

…Никто не попытался удержать кайзера, когда он покидал свою страну. Таков был этот позорный эпилог.

…У границы автомобили остановились. Пограничный солдат, одетый в голландскую форму, отказал германским офицерам в пропуске. Вызванный им дежурный офицер сначала опешил, подумав, что видит сон, затем вспомнил об имеющемся у него предписании и позвонил по телефону в Гаагу… Пока в Гааге королева и министры приняли определенное решение, прошло шесть часов.

Никогда еще кайзеру не приходилось ждать и шести минут.

…Кайзер смотрел на пограничный столб, и за ним представлялась ему его страна и вся его истекшая жизнь.

Там, за этим столбом, стонет великий народ. Это немецкий народ, император Вильгельм, которым ты так долго правил. Сильный и миролюбивый (ну, до миролюбия еще предстояла одна война, и несравненно более кровавая. — Ю. В.), богатый творческой мыслью и музыкальный — таким был он прежде, таким в основе своей остался и сейчас.

Но ослепленный стремлением к обогащению, жаждой первородства и завистью к более старым народам, он за истекшие тридцать лет сбился с верного пути (здесь имеется в виду и грабительская франко-германская война 1870–1871 гг. — Ю. В.). Он быстро уподобился своему молодому кайзеру, слишком поддался его очарованию, и, увлекая друг друга все дальше вперед, по пути наживы, они вместе пришли к крушению. Теперь стонет народ…

С поклоном входит в сторожку офицер: «Господа могут следовать дальше!» С тяжелым сердцем садится кайзер в автомобиль; сегодня он забывает даже спрятать под пелерину свою высохшую руку. Впереди садится солдат, сопровождающий высокого пленника. Мотор загудел: вот он уже на чужбине, и нет больше возврата на родину.

Все отдаленнее, все глуше доносятся до кайзера стоны его страны…»

Отнюдь не случаен тот последний абзац о колонизации восточных земель в завещании Гитлера. Это не просто бред одного человека, и взошел он, этот бред, отнюдь не на пустом месте. Наоборот, место было ухожено, даже втиснуть лишнее слово в исследования о праве Германии на восточные пространства не представлялось возможным. Строка к строке пригнаны мысли ученых и стратегов целых поколений «истинных германцев», аж от ветхозаветных тевтонских времен.

Вот последние слова из завещания Гитлера, самые последние: «Все усилия и жертвы германского народа в этой войне так велики, что я даже не могу допустить мысли, что они были напрасны. Нашей целью по-прежнему должно оставаться приобретение для германского народа территорий на Востоке».

У большевизма внешнеполитические задачи коренным образом отличались от царско-романовских. Большевизм интересовала советизация мира (Коминтерн тут весьма пригодился, впрочем, для того и слажен был). Сами по себе чужие земли были не столь существенны, тут своих всегда хватало. Бог с ними, с землями! Важно, чтобы на всех землях вообще исповедовали и почитали Ленина (можно — и Маркса, тоже годится), иначе говоря, чтобы утвердилось единомыслие на всех языках.

И тут первые (генеральные) секретари не ведали уступок. Они и не могли их ведать, ибо не представляли мир вне ленинских догм. Догмы ленинизма давали им единственную картину мира. Другая даже при определенных стараниях уже не могла возникнуть в сознании.

И не возникала.

Утром 15 ноября 1918 г., то есть через четыре дня после салюта в Париже, заместитель министра внутренних дел эсер Роговский сделал сообщение Совету Министров о заговоре против Директории с целью провозглашения вице-адмирала Колчака диктатором. Господин Роговский еще в самарском Комуче управлял ведомством охраны, в сыске соображал — сам «сине-голубой» Александр Иванович одобрил бы.

Перед отъездом на фронт Василий Георгиевич вызвал к себе в вагон своего начальника штаба генерала Розанова и с ним генерала Матковского — командира Степного корпуса, штаб которого размещался в Омске. Через два года Матковского красные публично пустят в расход.

Василий Георгиевич довел до сведения генералов сообщение Роговского и потребовал энергичного подавления любых посягательств на законную власть. Сам Болдырев срочно отбывал на фронт. Следовало выяснить «ввиду политически сложной обстановки в Омске настроение боевых частей», а также попытаться разрядить напряженную обстановку у Бугульмы. К ноябрю красные имели уже двойное превосходство в живой силе, и сдерживать их удавалось лишь с трудом.

На другой день, пишет в дневнике Василий Георгиевич, навстречу попался поезд англичан с вагоном вице-адмирала Колчака.

По распоряжению Василия Георгиевича Колчак прибыл к нему с докладом.

«Свидание его и английского полковника Уорда с Гайдой, Пепеляевым и Голицыным, конечно, было подготовлено заранее и не без ведома их омских друзей, — сводит в дневнике заключения Василий Георгиевич. — Из длинного разговора с Колчаком я еще раз убедился, как легко поддается он влиянию окружающих. Он… соглашался с гибельностью и несвоевременностью каких бы то ни было переворотов. Он или очень впечатлителен, или хитрит…»

Как пишут советские историки: монархическо-белогвардейская Сибирь звала на трон Колчака. Заговор плели Пепеляев, Сыромятников и Михайлов.

Виктор Николаевич Пепеляев был преподавателем и депутатом IV Государственной думы от Томской губернии; собой — рыхловато-толстый, в пенсне и при зычнейшем голосе, который весьма пригодился в буйном Кронштадте, где он справлял обязанности комиссара Временного правительства.

Виктор Николаевич выделялся отнюдь не преподавательским властолюбием и напористостью, кроме большевиков, ненавидел керенщину и эсеров, впрочем, не столь люто.

Себя он вполне мог назвать так: член Восточного отдела ЦК партии кадетов. Свою партию ценил и служил ей верой и правдой. По разумению кадетов, к свободам можно было прийти без резни и насилий, но большевики столкнули Россию в омут междоусобиц.

До своих сибирских похождений Виктор Николаевич живал и в Москве и ничем не бросался в глаза. Во всяком случае, никто не мог ткнуть в его сторону пальцем и брякнуть: «Эвон будущий премьер-министр Колчака». И протруби Господь Бог подтверждение, москвичи вряд ли поверили бы. Ну обычнейший из обывателей. Но и то правда, премьером пробыл недолго. Указ о его назначении Колчак подписал 23 ноября 1919 г. И двух месяцев не пройдет, как Виктор Николаевич загремит в тюрьму, а из тюрьмы — на расстрел вместе с адмиралом.

В Сибирь Пепеляева отрядило руководство кадетской партии. Ему надлежало завязать отношения с Колчаком и предпринять все для продвижения его в диктаторы — такова воля ЦК партии.

Виктор Николаевич представлял еще и «Национальный центр», одним из самых деятельных членов которого являлся. Там тоже чтили гордого адмирала. Так что не существовало никаких разночтений.

Вообще Виктор Николаевич очень верил в свободу.

И еще он вел дневник. Тогда в чести были дневники. Они не уличали авторов, и за них не давали сроки. Вели дневники гимназисты, поэты, генералы и даже государь император. И, как правило, после Октября семнадцатого все эти дневники залегли в сейфе различных отделов чека, откуда при необходимости и соответствующей подработке предстают на публичное посрамление. Удобно ведь — человек там, можно сказать, голый. Только вычеркни кое-что для правильного восприятия читателями — и набирай откровения на типографской машине. Ну, саморазоблачения — высший сорт!

Полковник Сыромятников служил квартирмейстером Сибирской армии, а Михайлова знали в Сибири за удачливого дельца и влиятельного общественного деятеля. Он был самым что ни на есть законным сыном известного народовольца Михайлова.

Несомненно, помогали сочинять переворот английские друзья вице-адмирала. Это уж точно: полковник Нельсон и капитан Стевени себя не жалели. Недаром Уинстон Черчилль заявит в палате общин летом 1919 г.: это мы вызвали к жизни адмирала Колчака.

Стевени в 30-е годы будет руководить английским разведывательным центром в королевском Афганистане. Почитай, все главные басмачи окажутся в друзьях. Вполне возможно, и рассказывал самым любознательным о Москве. Сколько ж он пожил в первопрестольной! По-русски мог чесать и выражаться, как вагоновожатый. Вот уж были мастера!

Чехов и словаков при перевороте нейтрализовал генерал Нокс. Он прямо заявил генералу Сыровому, что англичане не допустят никаких действий против Колчака. В подчинении у Нокса находился и полковник Уорд, лично опекавший Колчака.

Василий Георгиевич набросал весьма выразительный портрет английского генерал-майора:

«Нокс, тайно мечтавший об осуществлении у нас небольшого еврейского погромчика, с другой стороны, предлагал нашим иерархам и здешнему Сергию и омскому Сильвестру открыть нового Христа для народного воодушевления. Кощунство или презрение к нашему народу?»

Исполнение заговора было возложено на омских офицеров. Они к тому времени, можно сказать, изнывали: сколько эсеров и меньшевиков вокруг! Ну не видели разницы между большевиками и эсерами — те и другие для них крещены «Интернационалом». Ну? Пора вешать…

Вице-адмирал Колчак вернулся из инспекционной поездки на фронт вечером семнадцатого ноября, за несколько часов до переворота.

В ночь с семнадцатого на восемнадцатое ноября почти батальон солдат оцепил дом заведующего департаментом полиции Роговского. Вместе с хозяином дома были взяты под стражу его гости — члены Директории Авксентьев и Зензинов, члены ЦК партии социалистов-революционеров Гендельман и Раков, а также эсеры без партийных отличий Лихач, Маслов и Дедусенко.

Все месяцы правления Керенского его ближайшим помощником и советником являлся Зензинов. Можно сказать, были они неразлучны. Это особенно настораживало господ офицеров на Волге и по Сибири. Да этот Зензинов такой же, как Керенский! Загубит чертова Директория белое дело, пустит по ветру священное дело спасения империи!

В те же часы две роты войскового старшины Красильникова заняли здание Директории на Атаманской улице. Они и разоружили охрану.

В гостинице «Россия» заговорщики арестовали эсера Аргунова — заместителя Авксентьева по Директории (автора интересной книги об Азефе).

Арестованных свозили в штаб к Красильникову. Вице-адмирал поставил условием своего прихода к власти личную безопасность членов Директории. Одновременно в губернаторский дом съехались члены Совета Министров. Вместе с полковником Сыромятниковым собрались двенадцать особ. В качестве военного министра присутствовал и Колчак.

После беглого обсуждения новостей Совет Министров тайным голосованием избрал Колчака диктатором с провозглашением его Верховным Правителем России. Совет Министров постановил присвоить Верховному Правителю России звание полного адмирала. Надо полагать, это несколько покоробило Александра Васильевича. Не из этих рук мечтал получить он адмиральские звезды.

Тогда же Совет Министров подвергся некоторой перестройке. Пост министра внутренних дел отошел к Виктору Николаевичу Пепеляеву, в министры был переведен и Михайлов — фигура по сибирским масштабам не менее значительная, нежели сам Виктор Николаевич.

Известие о перевороте застало Василия Георгиевича в Уфе. Переговорив по телефону с генералами, он уразумел, что предан и не в состоянии ничего изменить. К тому времени и настроение боевых частей он выяснил. Нечего надеяться на обуздание мятежного адмирала.

«Иллюзий больше не оставалось, — записывает Василий Георгиевич в дневник. — Война или уход от власти — других путей не было… Я послал телеграмму Каппелю, поздравил его с генералом… Для меня было совершенно ясно содействие Колчаку со стороны англичан (Нокса, Родзянко, Уорда) и благожелательное сочувствие французов. Осуществленная Омском идея военной диктатуры пользовалась сочувствием большинства офицеров, буржуазии и даже сильно поправевших демократических групп. Активная часть Омского гарнизона, тесно связанная с Михайловым, конечно, была подготовлена. Академики, руководимые Андогским, подготовили почву в самой ставке, глава которой, генерал Розанов, повис между двух стульев… предварительный разговор… с генералом

Войцеховским убедил меня, что большая часть офицерства встретила весть о диктатуре сочувственно… Я слишком много думал, вместо того чтобы действовать… В десять часов вечера с глубокой тоской и тревогой выехал в Челябинск…»

На следующий день Василий Георгиевич продолжает заносить впечатления от переворота.

«Этим торжеством особенно сиял сидевший наискось заросший густой бородой челябинский купец Лаптев. Перед отъездом я переговорил с бывшими на банкете военными. Чувствовалось, что и их ухо приятно ласкала диктатура…»

Наконец вечером на другой день после переворота Василий Георгиевич решился вызвать на связь Омск и пригласил к аппарату своего бывшего подчиненного, а ныне Верховного Правителя России адмирала Колчака.

«Генерал Болдырев. У аппарата Верховный главнокомандующий генерал Болдырев.

Адмирал Колчак. У аппарата адмирал Колчак. Вы просили меня к аппарату?

Генерал Болдырев. Здравствуйте, адмирал. Я просил вас к аппарату, чтобы выяснить все те события, которые произошли за мое отсутствие в Омске, а равно и те распоряжения, о которых я косвенно слышал и которые касаются вопроса о русском Верховном главнокомандующем.

Адмирал Колчак. Рассказать все по проводу невозможно. События в Омске произошли неожиданно для меня в Совете Министров. Когда выяснился вопрос о Директории и Вологодский с Виноградовым признали невозможным ее дальнейшее существование, Совет Министров в полном составе с председателем Вологодским принял всю полноту Верховной власти, после чего обсуждался вопрос, возможно ли при настоящих условиях управлять всем составом министров. Признано было, что такое коллективное правление ныне невозможно. Тогда был поднят вопрос об образовании Верховной власти двух или трех лиц. Это было признано тоже неприемлемым. Тогда вопрос свелся к единоличной Верховной власти, и было суждение о двух лицах. Я указывал на вас, считая, что для осуществления единоличного Верховного управления достаточно передать Верховному главнокомандующему полномочия по гражданской части. Вопрос, таким образом, разрешается наиболее просто. Обсуждение было и происходило в мое отсутствие. Я оставил зал заседания, высказав свое мнение. Совет Министров постановил, чтобы я принял на себя всю полноту Верховной власти, указав на тяжесть переживаемого момента, недопустимость отказа. Я принял этот тяжелый крест как необходимость и долг перед Родиной. Вот все.

Генерал Болдырев. Таким образом, ни со стороны вашей, как военного министра, ни со стороны командарма Сибири, ни со стороны Совета Министров не было принято никаких мер к восстановлению прав потерпевших и ликвидации преступных деяний по отношению членов Всероссийского правительства. Кроме того, наличность третьего члена Директории, хотя и находившегося в отсутствии по делам службы, создавала кворум и право Директории — распорядиться своей судьбой. И здесь, и на фронте я уже видел гибельность последствий переворота, одним ударом разрушившего все, что было с таким великим трудом создано на последний месяц. Я никак не могу встать на точку зрения такого спокойного отношения к государственной власти, хотя, может быть, и несовершенной, но имевшей в своем основании признак народного избрания. Я не получил от вас ответа в отношении вопроса о Верховном главнокомандовании и должен вас предупредить, что, судя по краткой беседе с генералом Дитерихсом, и в этом отношении нанесен непоправимый удар идее суверенности народа, в виде того уважения, которое в моем лице упрочилось за титулом Верховного главнокомандования и со стороны войск русских, и со стороны союзников. Я не ошибусь, если скажу, что ваших распоряжений, как Верховного главнокомандующего, слушать не будут. Я не позволил себе в течение двух суток ни одного слова — ни устно, ни письменно, а также не обращался к войскам и все ждал, что в Омске поймут все безумие совершившегося факта и, ради спасения фронта и нарождавшегося спокойствия в стране, более внимательно отнесутся к делу. Как солдат и гражданин, я должен вам честно и открыто сказать, что я совершенно не разделяю ни того, что случилось, ни того, что совершается, и считаю совершенно необходимым восстановление Директории, немедленное освобождение и немедленное же восстановление в правах Авксентьева и других и сложение вами ваших полномочий. Я считаю долгом чести высказать мое глубокое убеждение и надеюсь, что вы будете иметь мужество выслушать меня спокойно. Я не допускаю мысли, что в сколь-нибудь правовом государстве были допущены такие приемы, какие были допущены по отношению членов правительства, и чтобы представители власти, находившиеся на месте, могли спокойно относиться к этому событию и только констатировать его как совершившийся факт. Прошу это мое мнение довести до сведения Совета Министров. Я кончил.

Адмирал Колчак. Я не понимаю выражения ваших чувств в смысле спокойствия или неспокойствия правительства и нахожу неприличным ваше замечание о принятии тех или иных мер в отношении совершившихся событий. Я передаю, возможно, кратко факты и попрошу говорить о них, а не о своем отношении к ним. Директория вела страну к Гражданской войне в тылу, разлагая в лице Авксентьева и Зензинова все, что было создано до их вступления на пост Верховной власти. Совершившийся факт ареста их, конечно, акт преступный, и виновные мною преданы полевому суду, но Директория и помимо этого не могла бы существовать далее, возбудив против себя все общественные круги, и военные в особенности. Присутствующие члены Директории Вологодский и Виноградов признали невозможным ее существование. Положение создавало анархию и требовало немедленного твердого решения, а не рассуждений в области отвлеченных представлений о кворуме Директории, из которой два члена были неизвестно где, два признавали невозможным ее дальнейшее существование и пятый в вашем лице находился за тысячу верст. Решение было принято единогласно, и Верховная власть военного командования и гражданского управления была возложена на меня. Я ее принял и осуществил так, как этого требует положение страны. Вот все.

Генерал Болдырев. До свидания.

Адмирал Колчак. Всего доброго».

Очень любезный разговор — двое Верховных на разных концах провода. Оба спасают Россию. Оба скоро лягут в землю…

21 ноября Болдырев записывает в дневник:

«…Среди общих разговоров остановились и на личной судьбе. Представлялась возможность ареста, но это стоило бы большой крови — 52 офицера с пулеметами были при мне в поезде и поклялись, что даром не умрут.

В 15.30 часов вечера прибыли в Омск. Встретил штаб-офицер ставки и доложил, что адмирал очень просит меня к нему заехать.

Он занимает кабинет Розанова, теперь всюду охрана. В кабинете солдатская кровать, на которой спит адмирал, видимо боясь ночлегов на квартире.

Колчак скоро пришел в кабинет, слегка волновался. Он в новых адмиральских погонах. Друзья позаботились. Мое запрещение производства ликвидировано (исключение было сделано для Каппеля. — Ю. В.), и адмирал сразу получил новый чин «за заслуги»…

Колчак очень встревожен враждебными действиями Семенова…

В дальнейшем разговор коснулся трудности общего положения; я заметил Колчаку, что так и должно быть. «Вы подписали чужой вексель, да еще фальшивый, расплата по нему может погубить не только вас, но и дело, начатое в Сибири».

Адмирал вспыхнул, но сдержался. Расстались любезно…»

И еще запись 25 ноября:

«.. Объявлено постановление Чехо-Совета с отрицательным отношением к перевороту. Все это слова — не больше…»

По воспоминаниям Зензинова, адмирал Колчак почти тотчас после провозглашения его Верховным Правителем Российского государства заявил: «Главной своей целью ставлю создание боеспособной армии, победу над большевизмом».

Барон Будберг не напишет в своих воспоминаниях, а буквально воскликнет:

«Сейчас нужны гиганты наверху и у главных рулей и плеяда добросовестных и знающих исполнителей им в помощь, чтобы вывести государственное дело из того мрачно-печального положения, куда оно забрело; вместо этого вижу кругом только кучи надутых лягушек… пигмеев… пустопорожних выскочек… вижу гниль, плесень, лень, недобросовестность, интриги, взяточничество, грызню и торжество эгоизма, бесстыдно прикрытые великими и святыми лозунгами…»

А он, Александр Колчак, пошел на это дело, как на «крест». Россия позвала — все прочее не имеет значения (жизнь, любовь, светлое имя, громада ноши…). Он полагал по наивности и воспитанию, что люди в душе благородны и святы; в таком деле, как Россия, — благородны и святы. Все сомкнутся вокруг во имя спасения России…

И разбился вместе с той Россией.

Пал под похабные частушки и общее безразличие. Черный адмирал… помело… отхожее место…

Это еще не те частушки, эти — сплошное благородство…

Барон Будберг в начале 1918 г. выехал в Харбин, из Харбина — в Японию, убеждая союзников в необходимости интервенции. Большевики — единственные распорядители огромного народа. Россия их агитацией доведена до полного разложения. Нет силы, способной объединить народ, влить в него энергию, — только большевизм…

Через несколько месяцев барон возвращается в Харбин. Белое движение слишком робко и ничтожно, но это уже надежда.

В апреле девятнадцатого барон Будберг приезжает в Омск. Адмирал Колчак приглашает его к себе в штаб, он работает по снабжению, потом помощником военного министра, а с августа того же года и военным министром.

«27 августа. Состоялось мое назначение на должность военного министра с подчинением прямо Верховному Правителю; просил адмирала смотреть на меня как на временного заместителя, так как здоровье мое совсем плохо и я могу скоро совсем свалиться.

Фронт продолжает ползти назад…»

29 сентября барон свалился: две недели без сознания. Окрепнув, он выехал в Томск, затем в Харбин для лечения. Возвращаться после выздоровления было некуда. Ничего с собой, кроме дневника. Вся вещественная память о прошлом…

Об А. Будберге есть в воспоминаниях И. М. Гронского: «…как-то после заседания корпусного комитета меня попросил зайти командир 14-го армейского корпуса генерал-лейтенант барон Будберг, с которым я познакомился еще в первые дни Февральской революции. Тогда он командовал 70-й пехотной дивизией и, как мне казалось, внимательно следил за развитием революционных событий — часто посещал части, беседовал с солдатами и членами солдатских комитетов…

Поздоровавшись, генерал подошел к карте. Указывая на занимаемую 14-м армейским корпусом позицию, в частности на участок 70-й пехотной дивизии, он проговорил:

— Дивизия прикрывает Двинск, другими словами — дорогу на Петроград. Надеюсь, вы понимаете это? Так вот, если немцы заставят нас отступить за Западную Двину и сдать Двинск, дорога на Петроград будет открыта…»

Род Будбергов был обширен и достаточно представлен на самых разных высших должностях России «скипетра и державы». Обрусев со времен Петра Великого, Будберги служили России преданно и не щадя живота своего. Среди первых чинов дворца мы находим имена гофмейстеров баронов Андрея Андреевича и Федора Александровича, а также шталмейстера Александра Андреевича.

Барон Анатолий Александрович Будберг накануне мировой войны командовал 3-й отдельной кавалерийской бригадой 5-го кавалерийского корпуса. Летом и осенью семнадцатого года барон командовал 14-м армейским корпусом на Северном фронте. После Октябрьского переворота Анатолий Александрович некоторое время сотрудничал с новыми властями. Было такое.

Из показаний Савинкова Военной коллегии Верховного суда СССР на утреннем заседании 27 августа 1924 г.:

«…Я уехал до колчаковского переворота. Когда я приехал в Марсель, то Директории уже не было, а был Колчак. Колчак мои полномочия подтвердил. Даже больше: он меня назначил своим представителем в Париже. В качестве такого представителя я вошел в русскую заграничную делегацию.

За границу я приехал в конце 1918 года. Я ездил часто в Лондон, но жил постоянно в Париже. Обязанности были двоякого рода: одни — чисто дипломатического характера, которые делились на 2 пункта; 1-й пункт — это относительно Версальской конференции, на которой затрагивался целый ряд вопросов о России. Моей обязанностью было оберегать национальные интересы России в связи с этой конференцией (эта конференция обсуждала и решила послевоенное устройство мира. — Ю. В.). Вторая обязанность состояла в том, что я должен был поддержать перед иностранцами ходатайства сначала только Колчака, а потом, когда Деникин признал Колчака, то и Деникина, о материальной помощи Колчаку и Деникину. Кроме того, на меня возлагалась пропаганда. Я стоял одновременно во главе Бюро печати Колчака. Оно называлось «Унион» («Юнион». — Ю. В.)…»

18 ноября 1918 г. Совет Министров принимает решение: «Временно командующий Сибирской казачьей дивизией полковник Волков, командир Первого казачьего Ермака Тимофеевича полка войсковой старшина Катанаев и командир партизанского отряда Красильников, посягнув на Верховную власть с целью лишить возможности осуществлять таковую, арестовали в ночь на 18 ноября в городе Омске председателя Всероссийского правительства Н. Д. Авксентьева, его заместителя А. А. Аргунова, члена того же правительства В. М. Зензинова и товарища министра внутренних дел Н. Ф. Роговского.

Ввиду сего Совет Министров постановил:

1. За указанное выше преступное деяние, учиненное поименованными лицами, передать их, полковника Волкова и войсковых старшин Катанаева и Красильникова, чрезвычайному военному суду, учредив его в следующем составе: председатель — генерал-майор Матковский, члены — генерал-майор Бржезовский…

2. Чрезвычайному военному суду приступить к рассмотрению означенного дела двадцать первого ноября в десять часов утра.

3. На министра юстиции возложить обязанность передать чрезвычайному суду имеющиеся в распоряжении материалы дознания и следствия.

4. Суду рассмотреть дело в порядке правил о прифронтовых военно-полевых судах.

5. Приговор представить на конфирмацию Верховного Правителя».

Верховный Правитель не стал дожидаться двадцать первого ноября и отдал приказ:

«Производятся за выдающиеся боевые отличия со старшинством: из полковников в генерал-майоры — Волков, из войсковых старшин в полковники — Красильников и Катанаев, все трое — с 19 ноября 1918 года».

15 января 1919 г. советские газеты с гневом поведали об убийстве Розы Люксембург и Карла Либкнехта — мстит в агонии мировая буржуазия, чует свой смертный час, брызжет ядом слюны да кровью.

Ох, сколько русских людей побили большевики в отместку за убийства Розы Люксембург и Карла Либкнехта! И сколько же лет эти убийства германских революционеров служили оправданием для массового террора!