Верховный Правитель догадывается, куда клонят события. У него единственный выход — в Монголию!

Он отдает приказ начальнику штаба о подготовке операции на прорыв. Генерал Занкевич прощупывает позицию майора Гассека. Тот обещает нейтралитет: пусть господин адмирал прорывается куда угодно. Майор не договаривает, но это само собой подразумевается: нам, чехам, лишь бы железная дорога прокачивала составы с нашим братом легионером и имуществом, то бишь награбленным добром, а все прочее — гори синим пламенем. Но за золотым эшелоном новые республиканцы, надо полагать, досматривали зорко и распоряжения на его счет получали особые, с секретностью, и только по своей легионерско-телеграфной связи.

Верховный Правитель и ведать не ведает, что уже не властен ни над одним килограммом золота из этих благороднейших пятисот тысяч, что всем составом притулились к его бронепоезду по соседней ветке. Это уж точно, история тут все прояснила.

Верховный Правитель обдумывает предложения генерала

Жаннена. Если отбросить их канцелярски-оскорбительный тон, это ультиматум, объявление о своего рода низложении его, Колчака Александра Васильевича.

Публичный акт глумления и низложение… точнее, извещение о крахе белого движения.

Верховный Правитель собирает конвой и объявляет, что не принимает предложения союзников и остается здесь, в Нижнеудинске. Ведь еще существует непобежденная армия Каппеля, и белое движение отнюдь не подавлено. Наступили тяжелые времена, но это не конец. Мы обязательно воспрянем, за нами правда. Те, кто хочет, пусть останутся с ним, Колчаком, но только добровольно, приказывать он не намерен.

К утру конвой почти в полном составе переходит к повстанцам. Легионеры скалят зубы. Тощает господин адмирал. Так его, морского выблядка… В этом ругательстве, судя по Самсону Игнатьевичу, тогда изощрялись многие. Во всяком случае, сам Брюхин выразил чувства именно подобным образом. Не стареет красноармейская память.

«Крестили» адмирала и словечком покрепче, точнее — неизмеримо похабнее и грязнее. Тут низко и подло сплели морское прошлое Александра Васильевича с его любовью к Анне Васильевне Тимиревой — его молодой подруге в годы междуусобной распри. Именно этот смысл несло слово «пи…носец» — по созвучию с «миноносец».

Не будем негодовать на грубость нравов и жалеть адмирала. Не нуждается он в этом. Прожил он свой век достойней едва ли не любого из нас. Не грабил, не барышничал, не пресмыкался, жертвовал собою во благо России, ни перед кем не склонил голову и никого не предавал — ну кто из нас это может сказать о себе?..

Так зачем мы ему? Мы, клейменные всеми пороками «двуногого» счастья?

Ни в чьей жалости и утешении адмирал не нуждается — это себе возьмите, под подушку, это ваше. Нет такого, кто имел бы право сказать ему слова ободрения и уважения. Он и умер не в страхе за свою шкуру — встал на льду Ангары под стволы людей-псов…

Верховный Правитель знал солдат батальона в лицо и по имени, относился к ним с уважением. Кормлены они были, ухожены и сами-то все из добровольцев. Никого не неволили на охрану адмирала. Эх, служивые…

Измена конвоя отзывается мучительной нервной встряской. Александр Васильевич седеет и как-то усыхает в несколько дней. Однако он не считает дело проигранным и не пускает пулю в лоб — этого от него не дождутся. Он будет сражаться до последней возможности и, когда не будет этой последней возможности, все равно не признает себя побежденным. Еще не поздно все начать сызнова. Только здесь, до Байкала, десятки тысяч людей готовы сражаться за белую правду. И есть средства. Вон, сбоку, золотой эшелон. И есть русская земля для возрождения армии. Можно закрепиться в Забайкалье, можно — в Приморье. Нет, ничто не было впустую! Отныне прежде всего опора на свои силы, потом надежный тыл и никакой веры так называемым союзникам. Отныне никаких подданств, кроме белого.

Россия воспрянет из праха и пепла! Белое, синее, красное…

У Верховного Правителя созревает решение о прорыве с одними офицерами.

Поздно вечером в салоне его броневого жилища совещание старших чинов штаба. Верховный Правитель отдает приказ о прорыве на Монголию — прямой путь в Забайкалье и Приморье перекрыт.

Один из старших морских офицеров встает и, вытягиваясь, обращается:

— Ваше высокопревосходительство, разрешите доложить?

— Пожалуйста, — отвечает адмирал.

— Ваше превосходительство, ведь союзники соглашаются нас вывезти?

— Да.

— Так почему бы вам не воспользоваться и не уехать в вагоне, а нам без вас будет гораздо проще уйти. За нами одними никто гоняться не станет, да и для вас так легче и удобнее.

— Значит, вы меня бросаете?

— Никак нет, ваше высокопревосходительство, прикажете — пойдем с вами.

— Вы свободны, господа.

Один на один с генералом Занкевичем Верховный Правитель говорит:

— Все меня бросили, Михаил Ипполитович! — И после долгого молчания прибавляет: — Делать нечего, надо ехать. — А при прощании с начальником штаба угрюмо бормочет самому себе: — Продадут меня эти союзнички…

31 декабря 1919 г. на последнем заседании Всероссийской конференции РКП(б) одним из последних пунктов постановления принято решение о «военном обучении».

«Все члены партии привлекаются в отряды особого назначения, поголовно обучаются владению оружием, кроме того, необходимо обучение владению квалифицированными родами оружия (броневое дело, пулеметы, аэропланы и т. д.), а также усвоение начал военной науки».

Это решение принято, когда уже разгромлены Колчак, Деникин, Юденич, Миллер и лишь на клочке крымской земли за Турецким валом копошатся остатки белых войск.

С такого рода противником (как большевики) не встречалась ни одна армия мира. Партия не только военизировалась (уже, кстати, раз и навсегда), но и окончательно превращалась в монолит, скрепленный величайшей дисциплиной и подчинением сверху донизу. Эта была особая дисциплина, основанная не только на страхе (страх подавления и расправы существовал постоянно), но прежде всего на фанатичной убежденности.

Последними словами последнего пункта постановления конференции о «дисциплине» были: партия должна «иметь характер сплоченной, централизованной и в высшей степени активной организации».

Именно эта организация, пронизав революционные войска, и придала им устойчивость. Немалую роль сыграл и институт военных комиссаров, введенный приказом Ленина в апреле 1918 г.

Белые и не могли противопоставить этой системе организации борьбы ничего своего, кроме чисто механического военного ведения действий.

А Ленин все пуще и пуще взнуздывал партию. Она уже являлась, по сути, военной организацией единомышленников, беспощадных ко всему миру, признающих в этом мире лишь единственную ценность — учение своего вождя и его приказ, оформленный в различные партийные и совнаркомовские директивы. Это не могло не выработать у них органическое презрение, отвращение к так называемой морали, культуре и ценностям всего мира вне их.

Жаром неприятия испепеляли они все вне себя. Для мира вне их не существовало понятия гуманизма вообще, ибо человек — явление социальное, классовое. Это была исходная точка построения схемы всего мира, распределения всех чувств вообще. Сами по себе чувства эти уже не могли (и не смели) существовать.

Последние ночи Верховный Правитель почти не спал.

Его адъютант — старший лейтенант Трубчанинов — валится с ног. В надежде забыться адмирал оглушает себя выпивкой — не помогает. Сутки за сутками держится бессонница. Напротив, от водки и коньяка голова яснела — мысли в трагической ясности и отчетливости. И какой уж тут сон! Он урывками придремывал днем: 10–15 минут сидя. Теперь не нужна способность к работе дни и ночи в любом состоянии. Даже некогда было привести рот в порядок — в сохранности всего несколько зубов спереди: есть можно только все вываренное и протертое. При чем тут дантисты — ни минуты покоя. И кожный зуд, почти экзема — когда лечиться?..

А теперь странная пустота: ни звонков, ни докладов, ни сводок или совещаний. Не решает он никаких вопросов. Нет этих вопросов. И нет никому до него дела, кроме красных. И эта усталость, недосыпания, а скорее, сквозные бессонницы теперь не помеха. Какая ясность мысли, для кого и зачем?..

— При чем тут революция? — часто повторяет в своем окружении Верховный Правитель. — Это общерусский погром. И обязан он разнузданной пропаганде большевиков. Нет, народ не взбесился. Ему просто наобещали райские кущи и сняли ответственность за насилия и разбой. Большевики развязали самые темные инстинкты, притравив бедноту на имущие сословия и интеллигенцию. Юные мальчики с комиссарскими мандатами глумятся над страной под прикрытием лозунгов о светлом будущем. Большевизм — это преступная власть, это — глумление под соусом всяких демократических приманок. Ленин и Троцкий использовали обстановку войны с ее вынужденными лишениями, горем потери близких — и натравили на нас, нашептав людям, что мы и есть те, кто виноват во всех страданиях и лишениях. Дряхлость самодержавия лишь ускоряла развитие событий. Вот и вся правда большевизма…

Колчак писал высоко и несколько узко — властный, нетерпеливый почерк.

Сибирь в те недели и месяцы душила белых по всем пунктам. Нигде не было спасения и укрытия — исчез тыл.

Не приходилось рассчитывать ни на чью верность — везде лилась кровь, и земля десятками тысяч принимала колчаковцев. И каждому из живых не было никакого другого дела, как только спасать себя и близких, а спасения не было, разве лишь для тех, кому повезло и кто оказался в те месяцы на южных окраинах Сибири.

И зима с невозможностью пробиться через снега, и редкие дороги, и морозы под сорок градусов, и враждебность населения — все не давало возможности схорониться в лесу, уйти по-звериному через реки, болота, сопки… — ну все против колчаковцев! Одни ледяные могилы манят покоем.

Звонит колокол по господам офицерам, штыки им в глотки! Отлилась им народная кровь! Под заступ белую кость, захлебнись они все слезами и стоном!

Даешь один крест на всех!

Распрямлялся 1920 год — еще один год всеместного избиения офицеров и всех, кто верил в белую правду: упрятать бы их, гнид господских, под гробовые доски!

Хмуро, безглазо взирал на взбаламученное людское стадо тот, кто взял на себя смелость именем Бога творить зло и добро на земле. Этот наместник Бога все сматывал и сматывал жизни тех, кто думал иначе, нежели Ленин и Троцкий. И сходился пасьянс жизни и смерти на том, что сам Бог творит расправу над белыми.

4 января в Нижнеудинске Колчак узнает об окончательном свержении белой власти в Иркутске. Адмирал издает указ о сложении с себя полномочий Верховного Правителя России с передачей их генералу Деникину.

Своевольному и кровавому атаману Семенову адмирал передает власть над дальневосточными окраинами России.

Почитай, нет земли для трехцветного российского флага.

В презрении и ненависти три цвета: белый, синий, красный.

Истлела любовь русских к слитым воедино цветам: белому, синему, красному.

Даешь один крест на всех!

И уже новая мысль не дает покоя адмиралу, прокатывает и прокатывает через сознание: «Низшие формы жизни будут развиваться за счет более совершенных и высоких. Та новая, красная жизнь будет пожирать людей мысли и культуры. Ей нужен суррогат знаний и художественного чутья. Только хлеб и сила будут иметь значение. Низшие формы жизни взойдут на костях высших…»

Полковник Уорд сообщает о том давлении, которое оказывали на Колчака японцы (генерал Муто со своим штабом из 26 офицеров):

«Если адмирал Колчак заключит подходящее соглашение (то есть поступится государственным суверенитетом России. — Ю. В.), ее армии гарантируют ему ликвидацию в два месяца всех большевистских сил и установление монархии, удовлетворяющей офицеров…»

Безусловно, Ленин имел исчерпывающую информацию о той жажде к захвату или беззастенчивому использованию русских земель, которая сводила с ума Токио. Именно поэтому Ленин категорически противился глубокому продвижению Красной Армии за Иркутск. Именно поэтому пошел на создание буферной республики.

Только ли Ленин и большевизм — источники зла?

Не является ли его доктрина следствием определенных свойств народа?

Ведь большинство из тех качеств, которые сложили большевизм, сделали его возможным, не только результат непосредственного воздействия самого марксизма. Все эти качества обильно разбросаны как в различных революционных учениях второй половины XIX столетия, так и в его представителях. Все они взошли на определенных нравственных воззрениях, характерных для народа.

Формирование качеств, сложивших большевизм, выделение из массы расплывчатых, случайных идей в нечто обособленное, характерное было отмечено еще Герценом. Именно в них причина разногласий, точнее, неприятия Герценом этой новой волны революционности, уже другой по духу и своему социальному составу.

Так или иначе эти характерные особенности, выявившиеся в революционной борьбе второй половины прошлого столетия, уже несут нечто свое, присущее лишь российскому освободительному движению. Его первым ярким представителем явился Чернышевский, а за ним стремительно нарождается и вся масса разночинной революционной интеллигенции, в том числе и сплотившаяся вокруг «Народной воли». В ней уже отчетливо просматриваются эти сугубо национальные черты революционных идеологий. Эти черты уже не размазываются в дальнейшей борьбе с царской деспотией; они уже остаются как бы незыблемыми, само собой разумеющимися ценностями.

У ленинизма были предшественники — без этого не бывает. Ленинизм — нечто составное, он отнюдь не оригинален. Да и сам Ленин указывал на предшественников большевизма, но, как думается, данный анализ в применении к русской жизни несколько неполный. Оставим анализ философских и экономических предпосылок социал-демократии. Он сделан с достаточной полнотой Лениным.

Марксизм явился интегрирующим, объединяющим началом для чисто национальных, самобытных взглядов, представлений о русском пути революции, то есть о том, который должна исповедовать Россия, ибо он ее и для нее. Марксизм явился той коренной идеей, вокруг которой сошлись все прежде разрозненные принципы и, так сказать, революционные достижения русской мысли и духа. Марксизм господствовал над умами революционеров и доброй части российской интеллигенции, а она в свою очередь являлась лишь выразителем бессознательной веры в социализм всей толщи народных масс. Эта интеллигенция лишь улавливала и оформляла настроение народа в соответствующие революционные воззрения, которые с такой полнотой оказались выраженными в марксизме.

Но не это суть важно.

Самым существенным является то, что внешне чужеземная доктрина (марксизм) на деле явилась очень родственной для России не только по философским устремлениям образованной и решительно настроенной части общества, но и, как это ни покажется странно и неправдоподобно, по духу народа. Это та нравственная основа жизни общества, которая предопределяла подлинный успех марксизма. Никакие штыки и кровь иначе не могли бы вживить эти идеи в сознание народа.

Рабского достаточно в психологии народа, но он никогда не покорился бы насилию идей. История это доказала. Народ не изменил православию почти за 300 лет монголо-татарского ига. Отбивал все нашествия поработителей — от польских лжедмитриев и шведов до Наполеона и Гитлера. Все дело в том, что марксизм нес то, во что бессознательно верил народ: дележ земли, раздел имущества — это рай на земле.

Но и это не все. К этому добавилось и многое другое от духа народа, — духа, который складывался целое тысячелетие.

Он не мог не отразить, глубоко впитав в себя, разрушительные последствия трехсотлетнего монголо-татарского ига, надорвавшего душевные силы народа, физически истребившего самую деятельную, культурную и мужественную часть его. 300 лет произвола, убийств, униженности…

Характер нации претерпел серьезные изменения.

Церковный раскол оказался выражением не столько определенных политических изменений в русском обществе, сколько духовно-нравственных. За, казалось бы, чисто религиозным столкновением — борьба различных этических и философских идей. Еще один кризис, потрясший духовную жизнь народа, это — борьба внутри одной нации за определенные духовные ценности. Она уже отражала итог монголо-татарского ига.

Изоляция России как результат 300-летнего ига с особой ролью православия обернулась культурным застоем и замыкательством. Это культурное отставание уже четко дает знать о себе в XVII веке.

Крепостное право, столь долгое в России, закрепило это культурное отставание трудовой массы.

Необыкновенно затянувшееся рабство — результат взаимодействия всех этих сил уже по принципу обратной связи. Рабство предопределяло закрепление культурной отсталости. Культурная отсталость способствовала живучести рабства.

Но уже начинают работать определенные качества нации, сложившиеся в веках такого существования: холопская униженность, разрушительное отношение к миру (он как бы чужд, враждебен — ведь у крепостного все отнято; нет ничего своего, даже жизнь принадлежит господину), культ твердой руки, Хозяина, сознание правомерности жизни под насилием и в насилии, нетерпимость…

Марксизм обретал в России исключительную питательную среду. Его российская разновидность — большевизм (ленинизм) — в условиях кризиса российской государственности в начале XX столетия с быстротой степного пожара полыхнула по России.

Все наше, исконно русское, национальное предопределило успех марксизма. В данном случае сама собой, отсыхая, отпадает версия о «еврейском заговоре». Устранить всех евреев до одного из русской истории — и Россия все равно проделала бы тот путь, которым движется сейчас, ибо корни его уходят в глубочайшие пласты истории. Были жуткие по крови, лютости и разрушительности восстания Разина, Болотникова, Пугачева — кто из евреев что там готовил? А ведь эти восстания в значительной степени взросли из того «воспаления», которое тысячелетие лихорадило Россию, — лишения крестьянства земли. Земельный вопрос — это тысячелетний плач русского крестьянства по земле. Это то, что одним только Декретом о земле сразу решило судьбу революции и Гражданской войны в пользу большевизма, в пользу Ленина.

Все усилия основоположников большевизма изошли бы в словоблудии, не получив в народе понимания, не имей он, большевизм, такой исторической предрасположенности страны к намеченным переменам. И это неудивительно — ленинизм взрос на русской почве, дав прорасти в свое тело и душу тому из мировых социальных учений, которое наиболее полно отвечало его духовным, нравственным, культурным представлениям, взросшим на тысячелетнем голоде по земле, на сознании правомерности насилия (вся история — одно рабство) и нетерпимости, идущей от прежней религиозной нетерпимости, набравшей силу на противопоставлении исламу, вообще всему чужеземному, в том числе идущему «от поганых латинян», погубивших «второй Рим», давший России христианство, — Византию. Противопоставлению насилию, идущему от внешнего мира, от «нехристей» и «латинян», — православия, чистоты неоскверненной веры…

Как это ни странно покажется, в самом ленинизме на девять десятых все те же крепостничество и религиозная нетерпимость, идея исключительности. Это от них, этих идей, — отношение к людям (каждому в отдельности) и способы преодоления сопротивления мира. Лишь из религиозной нетерпимости (высшее выражение нетерпимости — раскол, костер, острог и представление о себе, России и русских как о «третьем Риме» — «пупе земли»), ярма крепостничества могли дать всходы основные постулаты ленинизма.

Только это и еще множество других точек соприкосновения с народной психологией и самой жизнью могли в считанные годы превратить марксизм в национальную государственную идеологию, веру целого народа, хотя всегда присутствовало в нем и значительное сопротивление, неприятие нового вида крепостного права. Однако народ в согласии со своими традициями, духом, в общем, всегда принимал сторону силы и морали силы, Хозяина, твердой руки, по-прежнему исповедуя свою государственную исключительность как идею «третьего Рима» (четвертому не бывать!), которому в мире нет равного, то есть святой Руси.

Произошло замещение креста на пятиконечную звезду, но идея государственной исключительности сохранялась в сознании народа и потому дала столь «благодетельные» всходы в осуществлении миссии носителя идеи освобождения трудящихся всего мира, идеи носительницы страданий, идеи смерти за счастье людей, лучезарное завтра.

Россия — факел всего мира.

Россия сжигает себя на алтаре во имя освобождения всего мира.

Россия и жертвенный огонь, и факел, освещающий путь в будущее.

Уродливая, но закономерная трансформация великой религиозной идеи.

В конечном итоге народ всегда принимает ту сторону, которая является противной принципам раскованной жизни и независимого духа. Участвуя до определенного предела в освободительных движениях, народ на каком-то этапе всегда решительно вступает за ограничение собственной свободы, за жизнь под Хозяином, за отказ от любых прав ради относительного материального достатка. В России побеждает не передовая идея, а сытость (пусть относительная)…

Тысячелетие в сознании народа укреплялось представление об относительном материальном достатке как сути политических требований и самой свободы. Это уже стало не выражением культурной отсталости, а определенной национальной чертой. Народ сражается не за свободу, а за гарантию более или менее обеспеченной жизни. И только.

Это и стало воплощением того бесконечно множественного диалога, звучащего в России после Октябрьской революции:

— У тебя есть дом?

— Да, у меня есть комната в общей квартире. Обещают отдельную квартиру, но не сразу.

— А работа?

— Есть. Я окончил техникум (институт, училище).

— Хорошая?

— Да вроде бы…

— А баба есть?

— Да, у меня семья. Мы с женой…

— Так что ж ты, вражья морда, толкуешь о свободе?!

Навсегда в сознании народа спаялись, совпали эти понятия — на определенный достаток и свободу — как единое целое; точнее, как сугубо материальное, вещественное, что, само собой, подменяет духовное, нравственное, в том числе и самое великое — свободу.

Здесь, на этой земле, всегда первородно — материальное, отнюдь не дух.

Скривленные тысячелетием всяких насилий и подъяремного существования кости России принялись было выправляться в начале столетия…

В огромных общественных явлениях, в отличие от жизни одного человека, случайно ничто не происходит, во всяком случае, не имеет длительного исторического продолжения.

Все силы, заложенные в русском народе, сошлись в одном взрыве — революции 1917 г.

И это дано пережить народу.

Чтобы легло в историческую память народа, возвысилось над прежними представлениями и послужило основой для организации жизни на новых началах.

Адмирал придирчиво следит за формой и выправкой. Никто не смеет уловить какие-то перемены в нем. Он принадлежит не себе, а делу. И потом — он же моряк, черт побери!

— Я разделял мнение графа Витте, — вспоминает Верховный Правитель. — Да, Россия переросла форму существующего строя. Она устремилась к строю правовому, на основе гражданских свобод, отнюдь не к диктаторскому режиму. Это общеизвестно: страна нуждалась в переменах. Их ждала вся Россия, и заслуги большевиков в том никакой! Февраль семнадцатого — это стихийное неприятие старой власти, это отмена ее явочным порядком. Подчеркиваю: прежде всего стихийное. Бедствия войны, земельный голод большевики переплавили в ненависть народа и междоусобную смуту…

Не дано было Верховному Правителю понять, что в целях революции различные слои общества решительно расходились. Движение народа за право на землю и раздел имущества, собственности интеллигенция приняла за движение только во имя свободы. А другие слои соответственно видели другие ценности. И получилось: народ двинулся за одним, а другие — за своим, в частности, интеллигенция — за свободой в самом широком, неограниченном виде. Крестьянина эта разрушительно-неограниченная свобода не волновала, ему бы сесть на свою землю…

Адмирал выслушивает полковника Решетова, а когда остается один с адъютантом, приказывает вызвать врача.

Врач выполняет приказ и приносит цианистый калий.

Старший лейтенант Трубчанинов засыпает порошок в пистолетную гильзу — под ватную затычку. Адмирал завязывает гильзу в угол платка. Так она совсем незаметна и, кроме того, будет в сохранности: узел туг и не позволяет выпасть затычке.

Адмирал смеется:

— Вот и пригодилось умение вязать морские узлы.

От броневых плит, несмотря на обшивку и печное тепло, веет льдом. Запах молодости — службы на боевых кораблях.

Адмирал чокается с Трубчаниновым за то, чтобы никогда не развязывать этот платочный узел. Ему искренне жаль, если что-нибудь случится с этим мальчиком в морской форме.

А случиться может — и даже очень скоро…

Здесь, в штабе у адмирала, служат одни моряки, кроме самого начальника штаба — генерала Занкевича.

Ночами, когда избывали шумы и безмолвно ползла минута за минутой, адмирал молился. Нет, он не отличался набожностью.

Он лежал на диване в своем «кубрике» под хилым отсветом дежурного огонька и беззвучно набирал слова молитвы. Собственно, это были не молитвы в их привычном понимании. Адмирал объяснял себе свои поступки и поступки других. От этого в молитвах была глубокая искренность в обращении к Богу. И ни разу он не попросил у Господа снисхождения или защиты. Он верил, что действует во имя Отчизны и народа.

Его настолько поглощал этот горячечный исход мыслей — приглушенные шаги и голоса за щелями-бойницами броневого вагона и утомительный кожный зуд не в состоянии были ослабить или спугнуть их. Он парил в тугом воздухе мыслей — и ничто не могло ему помешать.

Через каждые два часа патрули менялись. Их теперь составляли лишь из офицеров и только с фронтовым опытом — это означало быть проверенным кровью. Патрули сутки напролет кружили вокруг бронепоезда и состава с золотым запасом. Патруль от патруля — в пределах видимости; ночами это около ста шагов. Поодаль от литерных составов располагались заслоны легионеров, а еще дальше — наблюдательные посты повстанцев. Они проглядывались по ярким кострам.

В самом бронепоезде круглые сутки дежурили офицерские расчеты, у пулеметов и по «кубрикам» бродили дневальные. Порядок выдерживался флотский.

Исповедуя себя подобным образом, адмирал не подозревал, что эти ночные встречи с самим собой и дают ему силу держаться среди повального предательства и шкурничества.

Адмирал не страшился ни увечий, ни смерти, ни лишений. Он заклинал себя от одного: быть преданным. Он уже чувствовал, как близка эта петля предательства и как норовит захлестнуть шею. Посему все молитвы он заключал одной-единственной просьбой: избавить от участи быть преданным.

Больше он у Всевышнего ничего не просил…

Один из знатоков сыска, А. П. Мартынов, рассказывал «во французской стороне, на чужой планете»:

«За первые 16 лет нашего столетия не было более спокойных годов, чем 1909-й и последующие за ним годы, вплоть до революции, — спокойных в смысле ослабления революционного, организованного напора на правительство.

Играли роль в этом следующие причины:

Общий упадок революционного настроения в связи с неудачей бунта 1905 года.

Удачная борьба правительства с революционными организациями при помощи реформированной жандармской полиции.

Выяснившаяся в 1909 году «провокация» Азефа, расстроившая всю партию социалистов-революционеров и ее террористические начинания.

Перенесение центра разрушительно-революционной стихии из подполья в полуоткрытые и полулегальные общественно-политические группировки, борьба с которыми требовала иных методов…

В области чисто подпольных революционных партий положение было донельзя простое и понятное: в революционном подполье «барахталась» под полным контролем жандармской и охранной полиции только одна большевистская фракция Российской социал-демократической рабочей партии с ее организациями, рассеянными по наиболее крупным городам; этим организациям мы, жандармская полиция, позволяли едва дышать, и только в интересах политического розыска…

Если же рассматривать роль подполья в смысле непосредственного фактора, приведшего к революции, — она была ничтожна. Я настаиваю на этом утверждении, хотя бы оно показалось моим читателям необоснованным.

Графически формация, рост, активность революционного подполья с начала столетия непрерывно тянулись вверх, приблизительно до 1908–1909 годов, после чего быстро и так же непрерывно, я бы сказал, безнадежно стали катиться вниз, выражаясь в медленном, но верном ослаблении революционного подпольного организованного напора и в дезорганизации и частичном отмирании и уходе с политической арены целых организаций за шестнадцать лет текущего столетия в России.

Таким образом, организованное революционное подполье, представленное в императорской России времен Великой войны (первой мировой войны. — Ю. В.) разрозненными и разбитыми ударами розыскных органов разными «бюро», «местными группами» и отдельными партийцами, силившимися что-то представлять собой, действуя от имени Российской социал-демократической рабочей партии, — конечно, не могло организовать той катастрофы, которая вылилась в Февральскую революцию…»

В сыске полковник Мартынов являлся талантом первой величины, практикой и пониманием этого дела ничем не уступая генералу Спиридовичу, скорее всего, даже был крупнее — «самый-самый» знаток революционных партий и борьбы с ними; монархии оставался предан даже тогда, когда все рухнуло и царя с его семейством уже схоронили под проселочной дорогой.

Незадолго до смерти Мартынов писал:

«Мы только теперь, в эмиграции, стали понимать, что революция безнравственна, главным образом оттого, что она целиком построена на морализме, и что революция так безбожна и бесчеловечна оттого, что она выросла из идеи человекобожества. Революция исказила и уничтожила материальные ценности потому, что она материалистична. Революция и революционеры так омерзительно несправедливы потому, что они одержимы идеей справедливости. Мы теперь только, в эмиграции, поняли, что революция — это есть реакция…»

Этот старый колдун взял за руку Александра Колчака и ведет, влечет в бездну. И свет меркнет, меркнет. Смыкается в мрак.

Старый колдун отменно видит и в темноте, и в нестерпимом блеске и огне звезд. Он ведет, тянет Александра Колчака и кривляется, паясничает.

То ли сатана превозмогает Господа, то ли Господу угодны страдания и гибель людей — столь слабых и беззащитных перед всеми напастями и силами природы. И срываются в бездну, почти каждый из живущих срывается, — с рыданиями, стоном и криками исчезают в черных вихрях.

Незряче, с гордо откинутой головой ступает рядом с колдуном-шутом белый адмирал. Вот-вот последний шаг, и сорвется в бездну. И распадется его плоть, рассеется на мириады частиц…

Угодно это Господу. От веку так поступает с людьми.

Почему-то свою вселенскую распрю с сатаной перенес на людей. Что им за радость в этом — муки людей, слезы, кровь, обман, предательство?..

ПРЕДАТЕЛЬСТВО.

Родился Александр Васильевич Колчак в 1873 г. в семье морского артиллерийского офицера в Петербурге. В 1894 г. окончил Морской корпус, в совершенстве владел английским и французским, что, впрочем, по тем временам являлось вполне естественным…

Из протокола допроса Колчака:

«…Свое образование я начал в 6-й петроградской классической гимназии, где пробыл до третьего класса; затем в 1888 году я поступил в Морской корпус и окончил в нем свое воспитание в 1894 году. В Морской корпус я перевелся и по собственному желанию, и по желанию отца. Я был фельдфебелем, шел все время первым или вторым в своем выпуске, меняясь со своим товарищем, с которым поступил в корпус. Из корпуса вышел вторым и получил премию адмирала Рикорда.

…Во время моего первого плавания главная задача была чисто строевая на корабле, но, кроме того, я специально работал по океанографии и гидрологии. С этого времени я начал заниматься научными работами. Я готовился к южнополярной экспедиции, но занимался этим в свободное время; писал записки, изучал южнополярные страны. У меня была мечта найти Южный полюс. Но я так и не попал в плавание на южном океане…»

Он таким и остался — «мечущимся в поисках за общим благом мечтателем…».

Юношеская мечта о подвиге, о Полюсе переплавилась в мечту-долг о спасении России. Он принял на себя эту обязанность как тяжкий крест, не имея никакого честолюбивого зуда. Только долг.

Он был лишен всякой рисовки. Всегда. Во все годы жизни.

Предельно искренний человек.

Он юношески мечтал служить подвигу, добру, на краю земли добывать знания, быть среди первых, кто открывает Жизнь.

Юный Колчак увлекается точными науками и заводским делом. Слесарное дело он изучал в мастерских Обуховского завода, где служил отец. Потом близко познакомился с адмиралом С. О. Макаровым.

«Обучение в Морском корпусе состояло из двух частей: «одногодичного общего курса и трехлетнего морского. На общем курсе воспитанники корпуса изучали программу 6-го класса гимназии и на этом завершали общее среднее образование; на морском курсе они получали профессиональную подготовку для службы в качестве вахтенных офицеров, младших штурманов и командиров противоминной артиллерии…

Численный состав корпуса определялся утвержденным штатом в 740 человек. Ежегодные выпуски до 1910 г. составляли 80–90 человек. В 1911–1913 гг. выпускали в среднем 119, а в 1914 г. — 260 человек…

Недостаток командных кадров остро ощущался уже накануне мировой войны…»

За мужество при обороне Порт-Артура Колчак награжден Золотым оружием.

Колчак в 1904 г. командовал миноносцем «Сердитый».

В 1906 г. — служил в Морском Генеральном штабе.

В 1908 г. — командовал траулером «Вайгач».

В 1911 г. — штаб-офицер Морского Генерального штаба.

В 1912 г. — командир эскадренного миноносца «Уссуриец».

В 1913 г. получил под командование эскадренный миноносец — «Пограничник».

В мировую войну (с сентября 1915 г.) он руководит Минной дивизией на Балтике, а затем — всеми морскими силами в Рижском заливе. С его именем связан ряд славных боевых дел.

С 28 июня 1916 г. вице-адмирал Колчак командует Черноморским флотом и деятельно готовит десантную операцию на Босфор и Дарданеллы, и, если бы не Февральская революция, состояться ей во второй половине семнадцатого года. В ее подготовке принимает участие и подполковник Верховский — будущий последний военный министр дооктябрьской России.

По воспоминаниям очевидцев, в частности автора книги «Год интервенции» Маргулиеса, «Колчак искренне ликовал после Февральской революции, был все время празднично настроен…».

Из протокола допроса:

«Для меня было ясно, что монархия не в состоянии довести эту войну до конца и должна быть какая-то другая форма правления, которая может закончить эту войну…

Я первый признал Временное правительство, считал, что как временная форма оно является при данных условиях желательным, его надо поддержать всеми силами; что всякое противодействие ему вызвало бы развал в стране, и думал, что сам народ должен установить в учредительном органе форму правления, и, какую бы форму он ни выбрал, я бы подчинился (точь-в-точь такие слова произнес и Корнилов. — Ю. В.). Я считал, что монархия будет, вероятно, совершенно уничтожена. Для меня было ясно, что восстановить прежнюю монархию невозможно, а новую династию в наше время уже не выбирают…»

Близкий к Колчаку человек вспоминал о нем: «…в губах что-то горькое и странное; важности никакой, напротив, озабоченность, подавленность ответственностью, иногда протест против происходящего».

Я решительно против мистического отношения к русскому характеру, против отношения к нему как некой иррациональной величине. Этот характер — целиком следствие строго определенных исторических условий. Если определить грубо — результат пограничного положения нашего народа (коренной России: Воронеж — Рязань — Москва — Владимир — Новгород). На формирование душевного облика русского, его миросозерцание оказывали воздействие в равной мере и Восток, и Запад, да еще в особой форме — вооруженного противоборства.

Но первым и главным, что оказало неизгладимое влияние на русских, — это монголо-татарское нашествие, столь изуверски дикое, что даже по меркам того времени выделялось как нечто чрезвычайно непостижимое, как кара Божья (русские в летописях гадали: за какие прегрешения кара, чем они хуже других народов, в чем провинились перед Господом?).

С батыевщиной связано истребление русского народа и последующее закабаление остатков его на века. Ты уже никто, в любой миг тебя могут угнать в рабство, убить, отнять жену, изнасиловать на глазах дочь, мать. И это состояние тоже на века.

И непосильный труд тоже на века: тебе ничего не принадлежит. Ты раб, который работает, как живая машина для производства продуктов и ценностей не для себя и семьи, а другого человека — твоего господина. Он может тебя уничтожить, забить, он может распродать твою семью в розницу, каждого по отдельности: сына, отца, мать… Этот человек застит свет, могущество его непреоборимо.

Отсюда отношение русского к собственности как к чему-то сугубо враждебному, ненавистному. Собственность в России — это прежде всего символ неправедного, рабского труда, твоего порабощения, горя. Русский ненавидит собственность. Он готов ее громить, портить. Он рад изломать господское жилище, рад изломать все, что не принадлежит ему, но особенно господское, поскольку все вне его — это боль, принуждение, издевательства, ложь. И это исходит от власти.

Эта черта укрепляется, становится родовой в русском характере. Отныне все, что не принадлежит мне, — ломать, портить, уродовать (это относится и к людям).

Данное отношение к труду и собственности закрепляет крепостное право — вторая могучая причина особенностей русского характера. Крепостное право дотянулось почти до нашего времени. Я родился через 74 года после отмены рабства Александром Вторым. Это совсем близко, это — наше вчера. И это вчера длилось веками, почти тысячу лет. Какими тогда могут быть люди? Ведь это было не игрушечное рабство. Людей продавали, семьи разбивали, разлучали жениха и невесту, продавали детей, а семью отсылали в другую деревню. И труд с утра до ночи на господина. И всего клочок своей земли — не своей, а хозяйской. В любой миг она может быть отнята. И суд, и полиция, и армия — все на стороне господ. Вечная неправда. Вечная каторга. Вечное издевательство над самим смыслом бытия. И в утешение один Господь…

Исключительная долговечность и свирепость крепостного права оказали мощное воздействие на характер народа.

Крепостное право как бы закрепляло итоги монголо-татарского ига: все в этом мире не твое, чужое, ты не принадлежишь даже себе.

В истории русский народ являлся всегда жертвой. На этом уровне и формировалось его сознание, отчасти и культура.

Человек создает в себе мир и в этом мире ищет утешения и счастья, и он действительно счастлив: с ним и для него — Бог. Бог и его душа — это его, это принадлежит только ему, маленькому, зачумленному трудом, риском каждого часа существования человечку.

Отсюда в жизни народа такое значение приобретает религиозное начало.

Церковь — единственное приятие души русского, она подлинное вместилище его души. Только в церкви, с Богом человек чувствует себя не одиноким, не брошенным, не бесконечно несчастным.

Это обращение человека внутрь себя и составляет национальную особенность русского народа.

Этот уход в себя веками формирует русский характер, в котором начисто отсутствуют практическое, накопительское начало, особое отношение к богатству. Оно и не может иметь место в русском, точнее, получить столь могучее, преимущественное развитие и значение. Труд не принадлежит ему, сам он — чужая собственность. Таким был и 70 лет при большевизме: принадлежал государству, карательной силе, но не себе, все свое по-прежнему вымарывалось, подавлялось. И опять-таки труд при большевизме — для государства, но не для себя. Опять кто-то над тобой — огромная, всеподавляющая безликая сила.

Поэтому труд был и есть все та же форма насилия, а собственность — предмет ненависти.

Поэтому русский человек чужд накопительству, которое, скажем, столь ревностно растит и холит в человеке кальвинизм и вообще протестантизм, которые лепят из человека поклонника собственности, раба денег, накопления, поэта скопидомства.

Русскому не принадлежит ничего, кроме его души. Он и живет в этом внутреннем мире, который приобретает огромные, бесконечные размеры. Это четко прослеживается в нашем национальном характере.

Мне кажется, здесь надо искать истоки, начала всех великих потрясений в жизни России, смысл необычной литературы, философии, поэзии и музыки — ибо это в чистом виде выражение этой самой души.

Душа и есть то стержневое, что столь отличает Россию от западной цивилизации.

В самом конце апреля 1917 г. на Черном море команда эсминца «Жаркий» наотрез отказалась участвовать в работах по перевооружению корабля, заявив, что воевать не будет. Через несколько дней вице-адмирал Колчак распорядился выйти эсминцу в море. Экипаж заявил, однако, что плавать под командованием старшего лейтенанта Веселаго отказывается. Уговоры эсеровско-меньшевистского Севастопольского Совета на решение команды не повлияли.

18 мая вице-адмирал Колчак распорядился списать на берег четверых членов судового комитета «Жаркого». В ответ команда изгнала с корабля старшего лейтенанта Веселаго.

Делегатское собрание представителей всех кораблей эскадры и частей гарнизона приняло резолюцию о необходимости наказания командира «Жаркого» (он отличался нестерпимой придирчивостью и высокомерием).

В Центральном архиве Военно-Морского флота хранится резолюция:

«Членов судового комитета эскадренного миноносца «Жаркий» дисциплинарному взысканию не подвергать и порицаний комитету, как и команде, не выносить».

Командующий флотом вице-адмирал Колчак обратился к военному министру Керенскому с просьбой отдать приказ о передаче дела прокурорскому надзору для привлечения виновных к суду. Командующий хотел воспрепятствовать разложению флота.

Керенский, однако, отказался от отдачи подобного приказа. Он передал дело на усмотрение командующего флотом.

Александр Васильевич данным правом не воспользовался. Никто не отваживался брать на себя ответственность в бурное революционное время.

Вскоре содержание телеграмм, которыми обменивался штаб флота и Петроград, стало известно — его обнародовали газеты. Собрания команд потребовали ограничения власти офицеров. Делегация матросов-балтийцев качнула далеко влево настроения черноморцев. Собрания на боевых кораблях требовали разоружить офицеров, а вице-адмирала Колчака отстранить от командования.

В помещении севастопольского цирка состоялось собрание делегатов кораблей, частей гарнизона, рабочих и солдат. Собрание приняло резолюцию:

«Командующего Черноморским флотом вице-адмирала Колчака и начальника штаба капитана I ранга Смирнова как возбудивших своими действиями матросские массы устранить (так и написано: «устранить». — Ю. В.) от занимаемой должности, вопрос об их аресте передать на экстренное рассмотрение судовых и полковых комитетов».

7 июня Временное правительство отозвало вице-адмирала в Петроград. На флот прибыла правительственная комиссия для расследования обстоятельств конфликта.

Искать его, Колчака, вину за то, что он боролся против врага и всеми силами пытался сохранить боеспособность флота?!

Это был удар для адмирала.

Александр Васильевич был не способен уразуметь, на чем заквашивается в большевиках непреодолимая тяга к разрушению государства, позорное намерение любой ценой поладить с немцами — даже ценой уступок русских владений и контрибуции. И вообще, он хочет знать точно, что называется, до последней буквы, кто такие большевики, и в первую очередь Ленин — этот полурусский (по мнению Колчака, полуеврей; об этом он не раз говорил в своем окружении), с такой готовностью пропущенный немцами через свою территорию (и это во время войны!) и проживший чуть ли не весь век в заграничных книжных хранилищах. Откуда это отсутствие каких бы то ни было сомнений в необходимости ломки России и устройстве другой жизни? Разве схемы могут давать подобную уверенность? И еще немаловажный вопрос: откуда черпают средства большевики? На одни партийные взносы и пожертвования не организуешь столь всеобъемлющую и дорогостоящую агитацию! Где источник материальной энергии этой партии, если численность ее не превышает и ста тысяч?..

Какова бы ни была воля народа, он знает твердо: шутом он, Александр Колчак, не будет не то что у кого-либо (пусть даже

«прогрессивно-побеждающего народа»), но и у самого Господа Бога. А что власть, навязанная Лениным и его единомышленниками, не что иное, как кровавое шутовство, он, Александр Колчак, не сомневается.

Неисчерпаемое множество доводов дни и ночи не давало Колчаку покоя. Нет, он убил бы себя, если вдруг оказалось, что он действует вопреки национальным интересам России. Он слышит зов России!

Адмирал не воспринимает людей, которые единолично присваивают себе право распоряжаться жизнями всех и назначают это людям. Таких поучающих он немало встречал среди писателей, художников и… политиков.

И вот теперь Россия поставлена к стенке утопической идеей нескольких господ. Российская интеллигенция…

Все социальные, экономические и политические построения марксистов Колчак относил к утопиям, которые не могут воплощаться в жизнь иначе, как только с выламыванием костей и кровью. Именно поэтому у большевиков основной пункт в программе — диктатура пролетариата. Диктатура как способ не только захвата власти, но и постоянного управления государством.

Все эти мысли Колчака бережно хранила в памяти Анна Васильевна Тимирева. Прежде они хранились в нескольких документах, написанных рукой адмирала, отобранных у нее при втором аресте. Они отложились в сознании буква в букву.

Нет, он, Александр Колчак, не был прежде настроен отрицательно к парламентаризму, партиям, конституциям. Более того, он приветствовал Февраль. Но керенщина преподает гадкий урок. Все эти демократические штучки господ эсеров ведут к распаду России и укреплению большевизма. Как никто, большевики выступают сплоченной силой, которая отрицает парламентское управление и гражданские свободы. В любой момент страна может стать их добычей, и тогда… диктатура! Другой государственности ленинцы не признают…

В июне 1917 г. командование Черноморским флотом примет контр-адмирал Лукин.

Керенский, хотя и обвинит Колчака в разложении дисциплины на флоте, следствия над вице-адмиралом так и не назначит. Похоже, он побаивался бывшего командующего Черноморским флотом, уже в ту пору возможного кандидата на пост диктатора.

Колчак презирал Керенского, как и истеричные скопления людей на столичных площадях, их восторги и дешевые фразы и отвратительную погромную сущность большевистских обещаний. Керенщина ставила страну в опасное военное и продовольственное положение и, как следствие вела ее к неуправляемости.

Керенского про себя он не называл иначе, как паяц. И этот паяц, столь виновный в развале России, смел потребовать отчета за разложение Черноморского флота!

В начале августа 1917 г. Колчак отбывает в США. Это — признание американцами его боевых заслуг и желание использовать его опыт. С ним — его бывший начальник штаба М. И. Смирнов и группа морских офицеров. 16 октября 1917 г. Колчака принимает президент В. Вильсон.

Октябрьский переворот застает Колчака по пути домой. Он возвращается окольным путем — через Японию. Дверь в родной дом захлопнулась. Не передать, что он пережил в те часы и дни…

Хотело оно того или нет, но Временное правительство содействовало революционизации страны, приближая государственную катастрофу. Большевики и есть отныне эта самая катастрофа. Эти мысли не дают покоя теперь уже бывшему вице-адмиралу.

Как смели эти красные политики ехать домой, на Родину, через территорию врага? Да на фронте каждый день складывали головы сотни и тысячи русских людей! Уже одно это — глумление над любыми принципами свободы и справедливости. А средства, средства?! Умопомрачительные тиражи большевистской литературы для армии, народа, содержание партийных работников, различные мероприятия — никакие поступления от продажи литературы, взносов, пожертвований не в состоянии заткнуть этакую прорву. А средства на вооружение Красной Гвардии?..

«Я не сомневаюсь в реальности германского финансирования большевизма, — выстраивал доводы бывший вице-адмирал. — Эта финансовая поддержка тщательно маскируется, концы и сыскать невозможно, но они существуют, их нужно обнажить для всего света. Никакие заявления Ленина с отрицанием подобных связей не способны снять обвинения. В данном случае большевики выступают как пособники исторического врага России».

Колчак не сомневался: большевики — фактическая агентура немцев, может быть, в низовом своем составе и не представляющая всех потайных дел своих вождей. И это соответствует морали ленинизма. Она, так сказать, в данном случае раздевает своих творцов. Ибо все, что способствует продвижению (захвату) к власти, оправданно. За ними как бы освященное историей право на любые поступки, в том числе и преступления. И это — уже не преступления. Все, что на благо народа, — не преступления.

Вот та «щелочка», через которую за Лениным хлынет весь вал преступлений: и кровь, и убийства, и лжесвидетельства, и подлоги, и мучения. Ибо это — для счастья народа…

Временное правительство с этим «паяцем» Керенским и другими эсерами явилось той ширмой, за которой готовились к своей роли большевики. Так называемые Апрельские тезисы господина Ленина (Колчак часто называл Ленина господином Бланком, имея в виду материнскую фамилию) стремительно повлекли страну к кризису. Большевики оказались той антинациональной силой, что всеми способами содействовала развитию кризиса. Ленинцы звали, уторапливали кризис, это — тактика врагов Отечества.

Весной 1918 г. Колчак занимает пост военного министра в правительстве генерал-лейтенанта Хорвата — бывшего управляющего Квантунской железной дороги, в ту пору собственности России. Уже летом Колчак покидает эту правительственную декорацию и обосновывается в Токио.

В начале сентября того же года он возвращается во Владивосток, откуда берет путь в Омск. Его цель — перебраться на юг России, к генералу Алексееву, с которым пребывает в весьма доверительных личных отношениях.

В Омск судьба забрасывает его в первые дни перетасовки правительства после создания Директории. И в этот раз Колчак соглашается на пост военного министра. Его начальник — Верховный главнокомандующий войск Директории генерал-лейтенант Болдырев. На плечах Колчака вновь погоны со звездами вице-адмирала Российского флота.

Переворот 18 ноября 1918 г. в Омске возводит его в ранг Верховного Правителя Российского государства. Отныне ему подчиняются все белые движения на территории бывшей Российской империи.

Белый, синий, красный…