Завис над Россией, раскинув крыла, гордый двуглавый византийский орел.

Могилев. 15 февраля 1916 г.

Ставка Верховного главнокомандующего.

«Сегодня я был приглашен к царскому обеду…

В 12 часов дня скороход позвонил в Управление и просил вызвать меня к телефону. Я подошел. «Вы приглашаетесь сегодня к высочайшему обеду в половине восьмого, форма одежды обыкновенная, при оружии».

Надел защитный китель, снаряжение (без револьвера), шашку, фуражку и коричневую перчатку на левую руку. Ордена не нужны, если нет с мечами. Снаряжение и шашка с фуражкой и перчатками надеваются всеми приглашенными впервые. В семь часов двадцать минут вечера был в доме царя. Проходите сначала парных наружных часовых, потом вестибюль, где справа и слева стоят в струнку по два конвойца-казака. Ближайший к двери открывает ее — и вы в передней. Там скороход и лакей снимают платье. Скороход спрашивает фамилии приходящих, посматривая в свой список. Контроль, собственно, очень слаб. Кто пожелает, может, сговорившись с другим, пойти за него, и его никто не остановит, надо только назваться другой фамилией. У начинающейся тут же лестницы наверх стоит на маленьком коврике солдат Сводного пехотного полка в позе замершего часового, но без оружия. Поднявшись во второй этаж, попадаете в зал. Небольшой, но красивый своей простотой, он оклеен белыми обоями. По одной из внутренних стен висят портреты Александра Третьего и Марии Федоровны в молодые годы их совместной жизни. Тут же рояль, небольшая бронзовая люстра, простенькие портьеры, по стенам — стулья.

Когда я вошел, там уже были гофмаршал генерал-майор свиты князь Долгоруков (сохранит преданность государю императору и будет расстрелян. — Ю. В.), флигель-адъютант Нарышкин (предаст государя императора. — Ю. В.), свиты генерал-майор граф Татищев… и еще кто-то. Через две-три минуты вошли военные представители Бельгии, Японии и Англии. Потом стали подходить остальные. Явились генерал По, великие князья Сергей Михайлович и Георгий Михайлович… флигель-адъютант Мордвинов (бросит государя императора. — Ю. В.), Граббе (предаст государя императора. — Ю. В.), адмирал Нилов и Боткин (сложит голову с царским семейством в нижней комнате Ипатьевского дома. —Ю. В.).

Вошел еще какой-то худощавый свитский генерал, с порядочной лысиной, весь бритый (тогда ведь почти все носили бороду или усы. — Ю. В.), с узкой низкой талией, в казачьем бешмете, мило обошел всех, поздоровался и присоединился к разговору великих князей.

— Кто это?

— Великий князь Михаил Александрович (родной брат государя императора. — Ю. В.).

Вот бы не сказал, судя по тому облику, который рисовался по старой юнкерской памяти.

Все, кроме свитских, становятся по стенам без особенного порядка и чинопочитания и ожидают выход царя. Из столовой вышел Воейков (дворцовый комендант, свиты Его величества генерал-майор. — Ю. В.), сделал общий поклон, поздоровался с теми, кого не видел, и пошел здороваться со мной и другими. Через две-три минуты вошел развалина Фредерикс — кажется, вот сейчас его хватит изнутри и он весь рассыплется на части, искусно собранные портным, сапожником и куафером. Тоже общий поклон, обходит не виденных им сегодня за завтраком и становится у двери кабинета царя, но с другой стороны; с противоположной — нашу линию начинают великие князья, на первом месте Георгий Михайлович.

Царь вышел в форме гренадерского Эриванского полка, которую почти не снимает… Он в суконной рубашке защитного цвета, с кожаным нешироким поясом. Громадные длинные брови очень старят его.

Я стоял на шестом месте…

Так как я первый раз, то должен представиться:

— Ваше императорское величество, обер-офицер Управления генерал-квартирмейстера штабс-капитан Лемке.

— Вы у квартирмейстера?

— Так точно, Ваше императорское величество.

— С начала войны?

— Никак нет, Ваше императорское величество, с двадцать пятого сентября (1915 г. — Ю. В.).

— Вместе со мной?

— Так точно, Ваше императорское величество.

Рука была подана мне после представления…

…Так обойдены все, кроме свиты, которую царь уже видел за завтраком. Последним стоит вернувшийся вчера японский военный представитель. С ним Николай говорил довольно долго.

Потом полуповорот в нашу сторону, идет к дверям в столовую, их открывают оттуда; поворотом головы царь подает знак великим князьям, они все начинают входить в столовую.

Там большой стол для обеда и маленький у окон с закуской. Царь первый сдержанно закусывает, отходит, к нему присоединяются великие князья. Без стеснений все подходят к закуске, сразу же начинается разговор. Водка, разнообразная закуска; чарочки серебряные, не очень большие.

Гофмаршал обходит гостей и указывает, где кому сесть, у него в руке карточка, на которой в известном порядке написаны наши фамилии, имя царя подчеркнуто красными чернилами. Сегодня за столом тридцать один человек, обычно бывает двадцать шесть — тридцать.

Когда все закусили, царь идет к своему месту и садится спиной к двери зала. Рядом с ним, справа, — Михаил Александрович, слева сегодня — бельгийский представитель де Риккель. Рядом с Михаилом — Георгий Михайлович, затем Сергей Михайлович, Шавельский, Штакельберг, Кедров, я и т. д. Против царя — Фредерикс. Против нас с Кедровым — Долгоруков и дежурный Носков. Подчеркнутые фамилии означают постоянные места, все остальные меняются, что и составляет особую обязанность гофмаршала, который должен руководствоваться при распределении гостей разными соображениями.

Тарелки, стопки и чарки — серебряные, внутри вызолоченные. Подают лакеи в солдатской защитной форме, тут же помогает скороход. Сразу начинается разговор соседей между собой. Царь почти весь обед очень весело говорил с де Риккелем, оба много смеялись… С Михаилом Александровичем — несколько слов в разное время, что и понятно: он свой.

Меню: суп с потрохами, ростбиф, пончики с шоколадным соусом, фрукты и конфеты, которые стояли с начала обеда посредине стола на нескольких блюдах и тарелках. Перед каждым из нас четыре серебряных сосуда, самый большой — стопка для кваса… Все напитки и вина в серебряных кувшинах. Стекла, фарфора и т. п. нет: ставка считает — в походе ничего бьющегося не должно быть…

Конечно, все очень вкусно и красиво, но вовсе не роскошно — как в больших домах, когда приглашены близкие.

После сладкого царь вынул массивный серебряный портсигар, в это время всем подали пепельницы и спички.

— Кто желает, курите, — обратился Николай ко всем.

Закурили. Подали кофе…

Царь вышел к нам из кабинета в половине восьмого, а встали из-за стола в девять часов. Он встал первый, перекрестился и вышел в зал, за ним все — и встали на прежние свои места. Он поговорил с Георгием Михайловичем, сказал, чтобы тот пришел завтра, в три часа, и что-то приказал. Великий князь отвечал ему «так точно», «никак нет», но без вытяжки, однако и не совсем по-домашнему. Потом царь поговорил еще с двумя-тремя, обошел всех, подал каждому из нас руку, прощаясь с Шавельским, поцеловал его руку, сказал еще несколько слов великим князьям и пошел в кабинет, сделав всем общий поклон.

Ответив на него, мы стали спускаться вниз, одеваться и расходиться по домам. При выходе, на площадке лестницы, стоял Воейков, и с ним прощались все несвитские — те остались в зале…»

К февралю 1917-го русская армия насчитывала около 8 млн. человек.

Не шелохнется византийский орел, держит над Россией крыла. Крепок еще взмах. Не дрогнет, не поведет устало ни единой из двух голов. Бережет корону, империю и подданных.

Романовы считали свое право царствовать священным, от Бога.

Так, Николай Первый на докладе своего канцлера графа К. В. Нессельроде о решении Луи Наполеона (племянника великого Наполеона) принять императорский титул (после государственного переворота 2 декабря 1851 г.) кладет высочайшую резолюцию:

«Я вовсе не понимаю: с той поры, как Луи Наполеон, выборный глава нации (до переворота Луи Наполеон был президентом Французской республики. — Ю. В.), хочет стать государем, — он становится узурпатором, потому что Божественного права ему не хватает…»

Божественное право…

Он, Николай Второй, самодержец по Божественному праву! Только Господь и они, Романовы, — и никого между ними.

Александр Петрович Извольский (бывший министр иностранных дел. — Ю. В.) вспоминал:

«…Высокий рост и замечательная красота почти всех членов императорской фамилии обязаны своим происхождением жене Павла Первого, принцессе Вюртембергской-Монбельяр (сам Павел Первый был настолько мал ростом, что, когда прибыл в Париж в 1782 году под именем графа Северного, парижское население наделяло его весьма насмешливыми кличками во время появления на улицах города).

Эти отличительные физические качества Романовых нашли свое наиболее полное выражение в личности императора Николая Первого, который, по отзывам современников, напоминал в юности древнегреческого героя. Эти физические качества сохранялись в трех поколениях; император Александр Третий, отец Николая Второго, хотя и не был красив, но был человеком геркулесовского сложения и величественной внешности.

Когда император Николай Второй взошел на престол, он производил впечатление человека, принадлежащего к совершенно другой породе, чем его предшественники… и только на близком расстоянии он казался если и не высоким, то… хорошо сложенным, элегантным в своих движениях и более стройным, чем казался на расстоянии.

К несчастью, его природный ум был ограничен отсутствием достаточного образования. До сих пор я не могу понять, как наследник, предназначенный самой судьбой для управления одной из величайших империй мира, мог оказаться до такой степени не подготовленным к выполнению обязанностей величайшей трудности…

В то время как император Николай Первый, этот поклонник прусского милитаризма, счел необходимым доверить воспитание своего старшего сына выдающемуся человеку той эпохи поэту Жуковскому, император Александр Третий избрал в качестве воспитателя для юного наследника престола невежественного генерала Даниловича, который не имел других качеств, кроме ультрареакционных взглядов.

Однако возможно, что он являлся только номинально воспитателем Николая Второго, так как действительным руководителем его занятий был англичанин Хетс, который занимал место частного учителя в императорской семье. Я знал Хетса очень хорошо и даже был его учеником почти в одно время с императором. Этот очень одаренный и обаятельный человек был преподавателем в императорском лицее (Царскосельском. — Ю. В.) в то время, когда я учился там…

Ему Николай Второй обязан совершенным знанием английского языка и склонностью ко всем видам спорта, но легко понять, что Хетс, который с трудом говорил по-русски и не имел университетского образования, не был способен сообщить необходимые знания, чтобы приготовить своего ученика к роли русского государя…

…У него (Николая Второго. — Ю. В.) была замечательная память на стихи…

Выросший в атмосфере самоунижения и пассивного повиновения, Николай Второй сохранял к памяти своего отца почти сверхсуеверное уважение.

Император Александр Третий, как мы уже знаем, олицетворял собою идею абсолютной монархии и управлял Россией железной рукой в течение тринадцати лет…

Что касается императрицы (супруги Николая Второго. — Ю. В.), то, несмотря на то что она была иностранкой по рождению и воспитанию, окруженная искусственной атмосферой двора, — ввиду чего нет ничего удивительного в том, что она совершенно неправильно понимала чаяния русского народа, — можно сказать с полной искренностью и убеждением, что она чувствовала себя русской из русских, когда она симпатизировала ультрареакционной партии и верила в привязанность России к формам самодержавной власти.

…Мне значительно легче отдать дань матери Николая Второго, Марии Федоровне.

Ее доброта и ласковое обхождение согревали мрачное царствование Александра Третьего, и она оказалась способной создать такую атмосферу при дворе, которая смягчала проявление чрезвычайно деспотического характера государя.

…Среди других членов императорской фамилии я отмечу только великого князя Николая Михайловича, столь же известного в России, как и во Франции, как автора исторических работ…

Высокообразованный и весьма талантливый, он, единственный из членов императорской фамилии, являлся искренним сторонником либеральных идей…

Он был в хороших отношениях с императором и имел обыкновение говорить с ним совершенно откровенно… Лицом, наиболее близким к государю, был граф Фредерикс, министр Императорского двора. В юности он был одним из наиболее блестящих офицеров гвардии и даже в преклонном возрасте сохранил чрезвычайно элегантную внешность.

Он пользовался полным доверием императора и непререкаемым влиянием на него, которым он никогда не злоупотреблял…

Во главе свиты императрицы Александры находилась статс-дама двора. Этот пост был сначала предоставлен княгине Голицыной, а после ее смерти — Нарышкиной. Обе они были настоящими «grandes dames», образованными и учтивыми, но ни та, ни другая не имели влияния на императрицу, которая никогда не была с ними вполне интимна.

Единственным лицом, которое пользовалось этой близостью, была Вырубова (в письмах императрица называла ее «коровой», и часто с большой буквы, не как ругательство, а как законное имя. — Ю. В.), но она не имела официального поста при дворе. Ее имя часто упоминалось наряду с именем Распутина, наиболее горячей последовательницей которого она, по-видимому, являлась. Я видел ее всего раз или два и воздержусь от каких-либо комментарий по поводу нее».

На этом и заканчиваются воспоминания Александра Петровича. Что можно добавить? О Вырубовой разве… Бежать ей из красного Питера (не сегодня-завтра поставят к стенке) пособил Алексей Максимович Горький. Все хлопоты по этому делу принял на себя…

Из дневника Е. Ф. Джанумовой, запись 25 марта 1915 г.: «…Когда я вошла, все сидели за роскошно сервированным столом. Распутина я узнала сразу — по рассказам я имела представление о нем. Он был в белой шелковой вышитой рубашке навыпуск. Темная борода, удлиненное лицо с глубоко сидящими серыми глазами. Они поразили меня. Они впиваются в вас, как будто сразу до самого дна хотят прощупать; так настойчиво, проницательно смотрят, что даже как-то не по себе делается. Меня усадили рядом. Он пристально и внимательно поглядывал на меня. Потом вдруг без всяких предисловий протянул стакан красного вина и сказал: «Пей». Я уже и раньше обратила внимание, что он всем, и старым, и молодым, говорил «ты», но все-таки, когда он обратился ко мне, я удивилась. Так это странно прозвучало: «Пей», а потом: «Возьми карандаш и пиши», — командовал он. Право, я не шучу, он так сказал: привык, очевидно, распоряжаться. Ко мне потянулось несколько рук с карандашами и листочками бумаги. Ничего не понимая, я машинально взяла карандаш. «Пиши». Я стала писать: «Радуйся простоте, горе мятущимся и злым — им и солнце не греет. Прости меня, Господи, я грешная, я земная, и любовь моя земная. Господи, творяй чудеса, смири нас. Мы твои. Велика любовь твоя за нас, не гневайся на нас. Пошли смирение душе моей и радость любви благодатной. Спаси и помоги мне, Господи».

Все почтительно слушали, пока он диктовал. Одна пожилая дама, с благоговением взиравшая на Распутина, шепнула мне: «Вы счастливая, он вас сразу отметил и возлюбил».

«Это ты возьми и читай, сердцем читай», — сказал он. Потом стал разговаривать с другими. Заговорили о войне. ”Эх, кабы не пырнули меня, не бывать войне. Не допустил бы я государя. Он меня вот как слушается, а я бы не дозволил воевать. На что нам война? Еще что будет-то…”».

Распутина постоянно ссужал деньгами и, помимо того, платил за его квартиру Дмитрий Львович Рубинштейн — главный директор одного из частных петроградских банков. Его арестует военная контрразведка по подозрению в шпионаже и подрывной деятельности.

Кроме Муни Головиной, секретарем и доверенным Распутина будет еще и Иван Федорович Манасевич-Мануйлов — платный агент охранки и военной контрразведки, спекулянт и выжига.

В его биографии, написанной Бецким и Павловым (Л., «Былое», 1925), имеются такие строки:

«…Еврейского происхождения, сын купца, Мануйлов, еще учеником училища, обратил на себя внимание известных в Петербурге педерастов Мосолова и редактора газеты «Гражданин» князя Мещерского, взявших под свое покровительство красивого, полного мальчика. Приняв православие, он при содействии князя Мещерского и Мосолова поступает на государственную службу…»

Мануйлов тоже будет арестован до февральского переворота и приговорен к полутора годам «арестантских отделений с лишением всех особых, лично и по состоянию присвоенных прав и имуществ». Октябрьская революция даст ему волю. При попытке выехать в Финляндию будет опознан матросом из той охраны, которая состояла при Петропавловской крепости, где Мануйлов содержался по суду.

Тут же, возле границы, и будет пущен в расход.

Встретил казнь совершенно спокойно. Роздал конвоирам, а по совместительству палачам, разные личные вещи — «на память о Мануйлове». И с улыбкой встал под винтовочные дула.

И это лишь два человека из окружения Григория Ефимовича, облепленного сворой авантюристов и самых темных личностей. Подонками считали российские офицеры всех, кто служил в охранке. Так, Борис Михайлович Шапошников, вспоминая дореволюционную императорскую армию, писал:

«По традиции офицеру, уходившему в жандармский корпус, товарищеских проводов часть не устраивала (проводы же в другую часть были обязательны. — Ю. В.), а затем с ним вообще прекращались всякие отношения. Так реагировала армия на существование корпуса жандармов, она с отвращением читала циркуляры военного министра о приобщении к работе в армии подонков офицерства».

Для общества эти люди являлись отбросами, ибо выбирали смыслом жизни доносительство, воровство писем, подглядывание, допросы, копание в личной жизни людей и палачество. Это в нынешнем искривленном мире подобные устремления считаются почетными, а служба в ВЧК, КГБ, ЦРУ стала предметом воспевания. Все это — убийства беззащитных людей, грязь, насилие именем государства (речь здесь, естественно, не о военной разведке).

В мировую войну Россия вступила неподготовленной. Германия учитывала, что русская армия (как и армии ее союзников) будет полностью вооружена, обмундирована, иметь запасы оружия и боеприпасов, а стало быть, и готова к сражениям (как и флот) лишь к 1917 г. Германия учла — и форсировала события. Война грянула к исходу лета 1914 г.

Неподготовленность Вооруженных Сил вызвала в России и гнев народа, и патриотическое движение в помощь фронту.

Например, из-за недостатка продовольствия в зиму 1914/15 г. на Кавказском фронте направлять туда сколь-нибудь значительные пополнения было невозможно. На участке фронта, который проходил по южному берегу озера Ван, войска неделями не получали ни крошки хлеба и провианта — обеспечивали же себя мародерством. Можно представить, как это сказывалось на дисциплине.

На Западном фронте к 15 января 1915 г. из сапог, поступивших в армии, лишь 44 % оказались в порядке, 32 % почти тотчас развалились, в результате 24 % нижних чинов остались вовсе без обуви. Обходились тем, что снимали обувь с убитых, пленных или перевязывали веревками старую обувь.

К началу 1916 г. положение со снабжением, как боевым, так и вещевым, а также и вооружением коренным образом изменилось. Армии были не только одеты, но и созданы запасы обмундирования, вооружения и боеприпасов. В начале 60-х годов в Москве в Центральном архиве Октябрьской революции была обнаружена стенограмма второго допроса бывшего председателя Совета Министров Российской империи графа Коковцева (11 сентября 1917 г.) Чрезвычайной Следственной комиссией Временного правительства. Эту вторую стенограмму считали потерянной, и она, естественно, не вошла в пока единственное семитомное издание стенограмм допросов деятелей старого режима, то есть царского.

Из стенограммы следует, что в 1911–1912 гг. А. И. Гучков занимался гектографированием и распространением копий писем императрицы Александры Федоровны и ее дочерей к Распутину.

«Старец» не нашел ничего лучшего, как передать письма своему товарищу иеромонаху Илиодору, словно это были надоедливые бумажки.

Министру внутренних дел Макарову удалось добраться до оригиналов, дабы извлечь порочащие августейшее имя документы. Он незамедлительно передал их государю императору.

«По собственному его рассказу (Макарова А. А. — Ю. В.), — вспоминал бывший председатель Совета Министров, — государь побледнел, нервно вынул письма из конверта и, взглянувши на почерк императрицы, сказал: «Да, это не поддельное письмо», — а затем открыл ящик стола и резким, совершенно непривычным ему жестом швырнул туда конверт».

Почти незамедлительно последовала отставка Макарова.

В свою очередь Владимир Николаевич Коковцев получил приглашение императрицы Марии Федоровны (матери царя). Все полтора часа августейшей аудиенции были сведены на разговор о Распутине. Императрица-мать была чрезвычайно взволнованна: ведь письма вынесли на улицу интимную жизнь царской семьи! Вещь невозможная и неслыханная за все трехсотлетие династии Романовых, которое как раз и было отпраздновано в то время.

Излишне говорить о том, что письма предоставили повод для самой гнусной клеветы, а это сказалось на престиже монархии. Что, впрочем, и нужно было Александру Ивановичу Гучкову. На подобного рода дела он не жалел сил. Собственно, эти дела, а точнее, дело, и составляли смысл его жизни…

Сообщение Владимира Николаевича о содержании писем вызвало у императрицы-матери горькие слезы. Наконец, взяв себя в руки, она сказала:

«Несчастная моя невестка не понимает, что она губит и династию, и себя. Она искренно верит в святость какого-то проходимца, и все мы бессильны отвратить несчастье».

В день августейшей аудиенции Владимир Николаевич неожиданно получил письмо от Распутина с просьбой о свидании.

Итак, еще одно свидание.

На эту беседу Владимир Николаевич предусмотрительно позвал своего родственника — Мамонтова. При подобных обстоятельствах свидетель не помешает. Это была странная встреча, вполне в духе «старца». Распутин то, не таясь, в упор, разглядывал председателя Совета Министров «своими холодными, пронзительными глазами», то вдруг заговаривал с раздражением, почти визжа, а то подолгу молчал, изучая потолок кабинета.

Именно в тот год в Западной Сибири случился недород, и Владимир Николаевич поинтересовался: «Что у вас в Тюменском уезде, как урожай?»

«Он совершенно преобразился, — не без удивления отмечал Коковцев, — и стал говорить, как умный мужик говорит о мужицких делах, настолько просто, толково и умно…»

По словам Владимира Николаевича (он их повторит и в воспоминаниях, напечатанных уже в эмиграции), на очередном докладе государю императору он с полной откровенностью изложил свое мнение о Распутине.

В стенограмме это выглядит так:

«Когда государь спросил меня, какое впечатление он произвел, что это за человек, я ответил:

”Я был 11 лет в Главном тюремном управлении, я исколесил буквально всю Россию — от Александрова, от Млавы до Владивостока, я видел все каторжные тюрьмы. Я говорю: среди не помнящих родства сибирских бродяг сколько угодно таких Распутиных. Это типичный сибирский варнак, который, совершая крестное знамение, может с такой же улыбкой взять и задушить за горло…”»

К Распутину эту формулировку можно было бы несколько изменить: «совершая крестное знамение, может с такой же улыбкой» изнасиловать любую женщину, ищущую у него защиты в беде. Он именно так неоднократно и поступал…

В истории с отставкой Владимира Николаевича особенно наглядно и выпукло проявляется разрушительная воля императрицы Александры Федоровны. В конечном итоге ее венценосный супруг исполнял ее волю, даже если все в нем восставало против этого.

Вот прощальная сцена. Царь объявляет Коковцеву об отставке. Эта отставка вынужденна, она не от воли царя, она даже унижает его.

«Я никогда не видел человека в том состоянии расстройства, и расстройства не прикрытого, а совершенно открытого, какое было в этот момент. Меня государь встретил с обычной своей ласковостью и с глазами, полными слез. Так что, я повторяю, мне пришлось его (царя. — Ю. В.) успокаивать и говорить ему о том, что раз вы после глубокого раздумья пришли к сознанию этой необходимости, то что же вам особенно горевать, незаменимых людей нет. Дай Бог только одно, чтобы вы не раскаивались. Для меня было очевидно, что весь этот инцидент был вынужденным, что к человеку, выражаясь грубо, приставали с утра до вечера и не оставили в покое до тех пор, пока не заставили решиться на эту меру».

Это факт: возможность влиять на высшую власть не давала покоя Распутину.

К несчастью, понимание интересов самодержавия в сознании императрицы Александры Федоровны приняло глубоко нездоровый, скорее, даже извращенный характер. Она полагала, что преданна мужу и что служит священным заповедям самодержавия. На деле же губила не только мужа, но и династию вообще. Действовала же она совершенно искренне и бескорыстно: только бы в незыблемости стояла великая и самодержавная Русь! И тут столько зависит от Божьего человека — Григория Ефимовича. Бог ниспослал его к ним, в царскую семью. И устами простого сибирского мужика глаголет истина. Не следовать ей — отступать от Бога, увлекать себя и страну в пропасть.

И всей страстью души императрица Александра Федоровна открывала дорогу словам Божьего человека. Господь избрал его для Своей Воли!..

В 1919 г. Михаил Владимирович Родзянко публикует в Ростове-на-Дону свою работу «Государственная дума и Февральская 1917 года революция».

Междоусобная сеча в самой непримиримости: отец идет против сына, дочь проклинает родное гнездо, Россия дымится кровью…

Эти воспоминания — одни из самых первых о революции, написанные еще в громе пушек, — необычайно взволнованны и пронизаны болью. Это не воспоминания, а, скорее, исповедь. По странной случайности историки почти не заметили их. А они изобилуют фактами и выводами, вызывающими глубокое раздумье.

«В весеннюю сессию 1914 года в Государственной думе, — пишет Родзянко, — прошел законопроект о большой военной программе, которая, выполненная в два года, т. е. к 1917 году, делала нашу армию и численно, и по снаряжению значительно сильнее германской…

С момента утверждения этого закона Верховной властью для нас, членов Государственной думы, стала ясной неизбежность в самом ближайшем будущем вооруженного столкновения с Германией, которая не могла ждать нашего военного усиления (как похоже на канун Великой Отечественной войны! — Ю. В.).

С этого же момента революционная агитация, несомненно германского происхождения, среди рабочих разных заводов усилилась до чрезвычайных размеров, в особенности во второй половине 1913-го и в начале 1914 года (и это в экономически самые благополучные годы. — Ю. В.).

Петроград в 1914 году, перед самой войной, был объят революционными эксцессами. Эти революционные эксцессы, возникшие среди рабочего населения Петрограда, часто влекли вмешательство вооруженной силы: происходили демонстрации, митинги, опрокидывались трамвайные вагоны, валились телеграфные и телефонные столбы, устраивались баррикады.

Все это происходило во время посещения России представителем дружественной нам державы — президентом Французской Республики Пуанкаре.

Волнения в столице были настолько сильны, что президент вынужден был ездить по городу в сопровождении значительного военного конвоя. То же самое, хотя, разумеется, в меньшем масштабе, происходило и на местах. Велась энергичная агитация среди крестьян на почве земельных отношений, и нельзя не отметить силу и влияние этой агитации. Землевладельцы должны хорошо помнить те условия, в которые были поставлены они ввиду частых волнений сельских рабочих и их постоянных забастовок в ту горячую пору. Справедливое стремление к увеличению площади своей пахотной земли получило совершенно неправильное направление под влиянием той же агитации, и назвать состояние умов русской деревни в то время спокойным было бы большой ошибкой…

…Забастовки возникали и образовывались без всяких видимых причин, и только теперь стало ясно, где лежал корень всех этих событий. Надо было окончательно разложить и развратить русскую промышленность перед войной и внести непоправимую смуту в русское общество. Семена большевизма на почве разжигания классовой ненависти сеялись, очевидно, щедрою рукою, и эта пропаганда, которую не поняли и с которой никто не боролся, конечно, сыграла видную роль в подготовке к Русской революции».

25 ноября 1917 г. в Военной типографии императрицы Екатерины Великой числом в 100 нумерованных экземпляров были отпечатаны воспоминания певицы и литератора В. А. Жуковской (Подревской) «Из недавнего прошлого» — книга, безусловно, «ненаходимая».

Воспоминаниям «Белика» (так звал Распутин автора) предшествует краткое вступление, из коего следует, что взяться за перо автора благословил П. Н. Милюков. «Он сказал мне, что любопытство мое может меня погубить, но что он одобряет мое желание войти в «нутро» событий и записать их. И я отдалась течению событий».

Отдадимся и мы.

«Вырубову я знала давно, задолго до ее знакомства с Распутиным. Это была женщина не красивая, но эффектная. Истеричная, экзальтированно-веселая, она не в меру сочувствовала каждому несчастию. Ее религиозность доходила до исступления. Она во всяком проявлении человечества и природы искала Бога и Его перст.

В Распутине она нашла человека, отмеченного Богом, и верила в его непогрешимость. Она его чтила, как святого, и верила, что его поступками и стремлениями руководит сам Бог и что даже мысли его чисты, как мысли праведника. Вне всякого сомнения, она верила во все это искренно и непоколебимо…

Влияние Вырубовой было безгранично… Царица шага не делала без совета Вырубовой…

Царь во власти Царицы. Царица, верившая в чистоту души, ума, в любовь и преданность своей подруги, — во власти Вырубовой. Вырубова, больная на почве религии и высших переживаний и верившая в человека, сильного сатанинским духом и отрицательными духовными качествами и строящего свое могущество на порочной почве, — в свою очередь во власти Распутина…

Распутин плавал в неописуемой лести, и с ним водили знакомство только те люди, которым он был нужен, вернее, люди, которым нужна была Вырубова и все то, что можно было сделать через нее. За ним ухаживали, терпели его мужицкие выходки и «рыгания» за парадными обедами, приставания к хорошеньким женам, и все это делалось с целью пробраться до «верха».

Как умная голова, Распутин скоро понял, что он силен только силой Вырубовой… Он делал что хотел и путал, путал всех, даже неглупых людей, потому что обладал редкой силой воли, умело создавал из своей персоны подходящий к событию образ… и играл, как редко талантливый актер.

Сила эта была темна в самом широком смысле слова и почти неограниченна…»

О том, как встретил Петербург известие о войне с Германией, подробно рассказывал Михаилу Константиновичу Лемке член Военного совета, генерал от артиллерии Павел Алексеевич Салтанов, умерший 7 декабря 1915 г.:

«…Сегодня подписан Манифест об объявлении военных действий между Россией и Германией (это был ответ на объявление войны Германией; Николай Второй до последней минуты избегал этого столкновения. — Ю. В.). В четыре часа в Николаевском зале Зимнего дворца состоялось торжественное молебствие о ниспослании победы русскому оружию. Царь с членами своей фамилии прибыл из Нового Петергофа на яхте к Николаевскому мосту, пересел там на катер и подъехал к дворцу. Толпа… кричала «ура». При прохождении царя к Иорданскому подъезду густые толпы стали на колени, кричали «ура» и пели «Боже, царя храни». В это время стоявшим в Николаевском зале был слышен громкий голос великого князя Николая Николаевича:

—…А главнокомандующим Шестой армии назначен фон дер Флит…

Военные поняли, что сам он назначен Верховным главнокомандующим всей нашей армии, и не ошиблись.

Царь вошел в запруженный сановниками зал в начале пятого часа. Его духовник прочел Манифест, затем начался молебен, после которого царь с большим волнением произнес следующую речь, обращенную к военным и морским чинам:

— С спокойствием и достоинством встретила наша великая матушка-Русь известие об объявлении нам войны. Убежден, что с таким же чувством спокойствия мы доведем войну, какая бы она ни была, до конца. Я здесь торжественно заявляю, что не заключу мира до тех пор, пока последний неприятельский воин не уйдет с земли нашей. И к вам, собранным здесь представителям дорогих мне войск гвардии и Петербургского военного округа, и в вашем лице обращаюсь я ко всей единородной, единодушной, крепкой, как стена гранитная, армии моей и благословляю ее на труд ратный!

Громовое, действительно громовое «ура» было ответом растроганных сановников, генералов и офицеров.

Царь благословил присутствующих, все опустились на колени… Старики плакали, молодые едва сдерживали рыдания.

Царь с семьей удалился и затем вместе с Александрой Федоровной вышел на балкон. Толпа ревела всей грудью, опустилась на колени, склонила национальные флаги и запела гимн…

Впереди толпы были видны флаги, плакаты с надписью «Боже, царя храни». Беспрерывно то в одном месте, то в другом поют гимн и «Спаси, Господи, люди твоя». То здесь, то там слышны возгласы: «Долой Германию!», «Да здравствует Россия!», «Да здравствует Франция!».

Громадная площадь живет; толпы сменяются — народ считает долгом побыть на ней хоть несколько минут. Весь день гудят колокола. У всех церквей толпы молящихся. Мало кто может не поддаться общему порыву, так и тянет на улицу. Бахвальства тоже нет — «шапками закидаем» не слышно; каждый понимает, что враг серьезен, но верит в близкий и полный успех…»

Как не вспомнить Сталина! Опрокинул страну своей политикой попустительства и союза с Гитлером в пропасть, а в первый день войны, 22 июня 1941 г., этот вождь не нашел в себе решимости и воли не то чтобы выйти к народу, а просто выступить по радио… «Старец» долго и упорно преследовал Жуковскую — «Белика», — однако безуспешно.

«— Так зачем же ты, паскуда, заманила меня к себе и зазывала, когда тела моего ублажить не можешь? — закричал он так, что все вздрогнули.

Сразу он как-то остервенел и, встав, наступал на меня.

— Тебя никто не звал, и сиди смирно, если попал в приличную компанию, — со страшной злобой сказала я и готова была вцепиться ему в клочковатую бороду…

Распутин тряхнул головой и взялся за стакан.

— Сладу нет, — как-то под нос себе прошептал он и залпом осушил стакан. Он сразу повеселел и, поставив стакан на стол, заговорил мягким высоким голосом:

— Истинно говорю вам, познаешь меня — познаешь Бога. Я источник жизни, источник любви. Что мне отдашь — Богу отдашь. Распнешь меня — Его распнешь. И омоются грехи твои, и увидишь ты свет нескончаемый и дело безгрешное.

Когда он говорил, то голова его с высоко поднятой бородой казалась отделенной от туловища; улыбающиеся глаза мигали, а руки бегали по воздуху и как бы что-то ловили и ощупывали.

Все его слушали, напрягали внимание и безуспешно ловили мысль…»

Сборник дипломатических документов (телеграмм, нот) и государственных актов, непосредственно предшествующих мировой войне, под названием «Оранжевая книга» (она имеется в моей библиотеке) был издан в Санкт-Петербурге (типография «Орбита») сразу за началом боевых действий, которые привели к одной из величайших катастроф мировой цивилизации.

«Оранжевая книга» и сохранила речь государя императора тогда в Зимнем дворце, 26 июля 1914 г. (по старому стилю), в полном объеме — такой она вошла в историю.

«Приветствую вас в нынешние знаменательные и тревожные дни, переживаемые всей Россией.

Германия, а затем Австрия объявили войну России.

Тот огромный подъем патриотических чувств, любви к родине и преданности к Престолу, который, как ураган, пронесся по всей земле Нашей, служит в Моих глазах и, думаю, в ваших ручательством в том, что Наша великая Матушка-Русь доведет ниспосланную Господом Богом войну до желанного конца.

В этом же единодушном порыве любви и готовности на всякие жертвы, вплоть до жизни своей, Я черпаю возможность поддерживать Свои силы и спокойно и бодро взирать на будущее.

Мы не только защищаем свою честь и достоинство в пределах земли своей, но боремся за единокровных и единоверных братьев Славян.

И в нынешнюю минуту Я с радостью вижу, что объединение Славян происходит также крепко и неразрывно со всей Россией.

Уверен, что вы все, каждый на своем месте, поможете Мне перенести ниспосланные Мне испытания и что все, начиная с Меня, исполнят свой долг до конца.

Велик Бог земли Русской!»

«Ура» было ответом на последние слова Его величества государя императора и самодержца всея Руси.

Приказ Николая Второго, направленный в штабы всех армий, в день вступления его в Верховное главнокомандование Российских Вооруженных сил:

«До сведения Его императорского величества Верховного главнокомандующего доведено о тех злоупотреблениях, при посредстве коих евреи получают возможность принимать непосредственное участие в деле поставки перевозочных средств и хлеба, потребных для нужд действующей армии.

Сущность этих злоупотреблений заключается в том, что некоторые войсковые части и учреждения выдают евреям удостоверения о том, что им поручена покупка для надобностей войск лошадей и хлеба, но без указания количества покупаемого и района, в котором должна быть произведена покупка.

Пользуясь столь неопределенными удостоверениями, евреи снимают с них в разных городах значительное число нотариальных копий, раздают их своим единомышленникам, которые, вследствие этого, получают полную возможность производить покупку перевозочных средств и хлеба в каком угодно районе империи.

Благодаря еврейской сплоченности и значительным денежным средствам ими захватываются обширные районы для скупки главным образом лошадей и хлеба, вследствие чего в таких районах искусственно не только повышаются цены, но и крайне затрудняется деятельность правительственных чинов, на обязанность коих возложена поставка лошадей и хлеба для армии.

Для прекращения столь вредной деятельности евреев, отражающейся крайне неблагоприятно не только на интересах армии, но и государственного казначейства, августейший Верховный главнокомандующий повелел принять следующие меры:

1. Всем войсковым частям, управлениям и учреждениям театра войны воспретить выдавать частным лицам какие бы то ни было удостоверения на предмет покупки или заготовки перевозочных средств, хлеба, муки, крупы и прочих видов хозяйственного обихода и довольствия войсковых частей и учреждений.

2. Все подобного рода удостоверения, выданные до сего на театре войны войсковыми частями, управлениями, учреждениями и отдельными чинами, безотлагательно отобрать и уничтожить».

С этого начал Николай Второй свою деятельность в качестве нового Верховного главнокомандующего Российских Вооруженных Сил.

В ноябре 1914-го Ленин писал:

«Для нас, русских социал-демократов, не может подлежать сомнению, что… наименьшим злом было бы поражение царской монархии».

В «Святом черте» (записки о Распутине) бывшего товарища «старца» и бывшего иеромонаха Илиодора (книга вызвала не скандал, а взрыв в петербургском обществе и болью негодования прокатилась по России; она была запрещена, ее везли тайком из-за границы) читаем:

«— …И баба, прикоснувшись меня, освобождается от блудных страстей. Поэтому-то бабы и лезут ко мне: им хочется с мужиком побаловаться, но нельзя: они боятся лишиться девства или вообще греха, вот и обращаются ко мне с просьбой снять с них страсти… Было раз так: ехал я из Питера с Л., с Мерею, с Ленкой, с Б., В. и другими. Заехали в Верхотурье, в монастырь, к старцу Макарию, которого я дважды возил в Питер и представлял царю и царице. Старец всю ночь молился в прихожей своей убогой кельи. А мы поместились в главной комнате. Легли все на полу. Сестры попросили меня раздеться, чтобы могли прикоснуться к моему голому телу и освятиться, сделаться чистыми… Что ж, с бабами-дурами спорить, что ли, будешь? Этак они сами тебя разденут.

Разделся. А они легли около меня, кто как мог: Ленка обхватила своими голыми ногами мою левую ногу, Л. — правую, В. прижалась к боку, Мерея — к другому и так далее, а старец Макарий молился Богу.

Привез я их сюда. Повел всех в баню. Сам разделся, приказал им раздеться. И начал говорить им, что я бесстрастен. Они поклонились мне в ноги и поцеловали мое тело. А ночью Мерея дралась из-за того, кому из них ложиться около меня на ковре в зале по правый бок, а кому — по левый. Мерея желала под правый, и Л. тоже. Друг дружке не уступали и начали таскать друг друга за косы…

.. Преимущественное содержание «старческой» деятельности Распутина — это врачевание в людях так называемых блудных страстей…

Распутин положительно в каждом доме, где я бывал с ним, сначала руками «свидетельствовал» всех женщин и девушек, конечно, молоденьких и красивых, а потом начинал целовать. Целовал долго, несколько раз; целовал в доме, а потом на дворе. Конечно, я спрашивал его:

— Брат Григорий, для чего ты женщин целуешь?

Он отвечал:

— …А они от этого делаются чище, освящаются…»

Иеромонах Илиодор окончил в 1905 г. духовную академию в Петербурге. За выступления против евреев и интеллигенции получил место в Царицыне, стал приглашаться на проповеди в столицу. Однако вскоре все глубже и чаще стал осуждать власть имущих. В отставку был вынужден даже выйти губернатор граф С. С. Татищев (не путать с графом И. Л. Татищевым). Ответом явились гонения синода и в свою очередь неподчинение Илиодора.

В декабре 1911 г. Илиодор потребовал от Распутина прекращения связей с августейшим семейством. Тучи над его головой сгустились, и в октябре 1912-го Илиодор сложил с себя сан. За непочтительные отзывы об Их величествах был привлечен к ответственности, бежал за границу. В 1917 г. и вышла его книга «Святой черт», наделавшая столько шума.

«…Я должен подтвердить твердое мое убеждение, что император Николай Второй был враг вообще всякой войны, а войны с Германией в особенности… — писал генерал Брусилов, близкий к самым верхам России и достаточно знавший государя императора. — Сам же царь едва ли верил, что эта война состоится. Обвинять Николая Второго в этой войне нельзя, так как не заступиться за Сербию он не мог, ибо в этом случае общественное негодование со стихийной силой сбросило бы его с престола и революция началась бы при помощи всей интеллигенции не в 1917-м, а в 1914 году. Несомненно, что этим предлогом воспользовались бы немедленно все революционные силы России…

В заключение этой главы скажу: я всю жизнь свою чувствовал и знал, что немецкое правительство и Гогенцоллерны — непримиримейшие и сильнейшие враги моей Родины и моего народа, они всегда хотели нас подчинить себе во что бы то ни стало; это и подтвердилось последней всемирной войной.

…В этом отношении вполне понятна и моя нелюбовь к ним, сквозящая со страниц ”Моих воспоминаний”».

16 марта 1916 г. Лемке подробно заносит свою беседу с пальником штаба Верховного главнокомандующего генералом Алексеевым и генерал-квартирмейстером штаба генерал-лейтенантом Пустовойтенко.

Лемке зашел к Михаилу Саввичу Пустовойтенко, а немного погодя к ним присоединился и Михаил Васильевич Алексеев.

«— …А вы, вероятно, не из очень-то верующих? — спросил он (Алексеев. — Ю. В.) меня.

— Просто атеист, — посмеялся Пустовойтенко…

— Нет, а я вот счастлив, что верю, и глубоко верю, в Бога, и именно в Бога (это говорит Алексеев. — Ю. В.), а не в какую-то слепую и, безличную судьбу. Вот вижу, знаю, что война кончится нашим поражением, что мы не можем кончить ее чем-нибудь другим, но вы думаете, меня это охлаждает хоть на минуту в исполнении своего долга? Нисколько, потому что страна должна испытать всю горечь своего падения и подняться из него рукой Божьей помощи, чтобы потом встать во всем блеске своего богатейшего народного нутра…

— Вы верите также и в это богатейшее нутро? — спросил я Алексеева.

— Я не мог бы жить ни одной минуты без такой веры. Только она и поддерживает меня в моей роли и моем положении… Я человек простой, знаю жизнь низов гораздо больше, чем генеральских верхов, к которым меня причисляют по положению. Я знаю, что низы ропщут, но знаю и то, что они так испакощены, так развращены, так обезумлены всем нашим прошлым, что я им такой же враг, как Михаил Саввич, как вы, как мы все…

— А вы не допускаете мысли о более благополучном выходе России из войны, особенно с помощью союзников, которым надо нас спасти для собственной пользы? — Нет, союзникам вовсе не надо нас спасать, им надо только спасать себя и разрушить Германию. Вы думаете, я им верю хоть на грош? Кому можно верить? Италии, Франции, Англии?.. Скорее, Америке, которой до нас нет никакого дела… Нет, батюшка, вытерпеть все до конца — вот наше предназначение, вот что нам предопределено, если человек вообще может говорить об этом…

Мы с Пустовойтенко молчали.

— Армия наша — наша фотография. Да это так и должно быть. С такой армией, в ее целом, можно только погибать. И вся задача командования — свести эту гибель к возможно меньшему позору. Россия кончит крахом, оглянется, встанет на все свои четыре медвежьи лапы и пойдет ломить… Вот тогда, тогда мы узнаем ее; поймем, какого зверя держали в клетке. Все полетит, все будет разрушено, все самое дорогое и ценное признается вздором и тряпками.

— Если этот процесс неотвратим, то не лучше ли теперь же принять меры к спасению самого дорогого, к меньшему краху хоть нашей наносной культуры? — спросил я.

— Мы бессильны спасти будущее, никакими мерами этого нам не достигнуть. Будущее страшно, а мы должны сидеть сложа руки и только ждать, когда все начнет валиться. А валиться будет бурно, стихийно (если бы еще только стихийно. — Ю. В.). Вы думаете, я не сижу ночами и не думаю хотя бы о моменте демобилизации армии?..

Кто-то постучал.

— Войдите, — ответил Алексеев.

— Ваше высокопревосходительство, кабинет готов, просвежился, — доложил полевой жандарм.

— Ну, заболтался я с вами, надо работать, — сказал Алексеев и пошел к себе…»

Однажды «старец» вызвал Жуковскую к себе на Гороховую.

«Распутин сам открыл мне дверь и прошел со мною в кабинет. В квартире было тихо — вероятно, из домашних никого не было. Я прошла к столу и встала так, что стол оказался между мной и дверью. Распутин медленно затворил дверь, и мне показалось, что при этом повернул ключ… Это лицо, искаженное ненавистью, и всклокоченная голова и борода, эти серые глаза с вздрагивающими бровями впоследствии долго преследовали меня, как кошмар. На нем была мятая дорогого светлого шелка рубаха без пояса и с расстегнутым воротом.

— Так ты знаешь, что из-за тебя, паскуда, наделали? Ты знаешь, как этот мерзостный директор свою Царицу обидел?! — вдруг закричал он. — Гадина ты этакая! Стоишь ты заботы такой!

В воздухе повисло разнузданное ругательство…

Вдруг я услышала хрип, вырвавшийся из сдавленного судорогой горла Распутина, и увидела, как он скрюченными, хищными руками впился в спинку высокого, тяжелого дубового обтянутого кожею кресла и, как перышко, поднял его в воздух. Я не помню, как мне удалось увернуться… Я это сделала бессознательно… помню только, что… раздался оглушительный треск…

Оглушенный треском, Распутин одно мгновение смотрел на свою работу…

Я… быстро его (маленький браунинг. — Ю. В.) выхватила и направила на Распутина. Как раз в то же время он поворачивался ко мне лицом. Раздался нечеловеческий крик, и Распутин, как мешок, свалился на пол.

— Ой! Ой! Не убей! Не согреши, подумай, вспомни дочку, вспомни малую свою, вспомни! Пропадешь, сироту оставишь, мужа погубишь! Оставь, оставь! Спрячь! Не пугай! Дочку вспомни, пожалей! — кричал он отрывистым, дрожащим голосом, который становился все выше и выше и в котором слышались слезы.

Он отворачивал лицо и гнулся к полу, как бы желая войти в него; руками он торопливо прикрывал части своего тела: то голову, то живот, то ниже…

Я не помню, как отперла дверь, помню только ясно, что я спиною вышла из кабинета, оставив Распутина… забивающегося под стол и закрывающегося своими пятернями…

Я медленно, и как ни в чем не бывало, сошла с лестницы и прошла мимо сыщиков (они охраняли Распутина. — Ю. В.), приветливо отвечая на их «до свидания»…»

Узнав из газет о гибели Распутина, Жуковская направила стопы на Гороховую. Там она узнала, кто убедил поехать Григория Ефимовича к Юсупову на Мойку. «Старца», безусловно, мучили предчувствия, и Юсупову он не доверял. Что называется, кожей воспринимал злой умысел красавца князя, породнившегося с царствующим домом.

«…Случилось это в доме того человека, с которым познакомила Распутина его ближайшая секретарша Муня, — вспоминала Жуковская. — Она же, как я слышала, уговорила «старца» ехать вечером на Мойку. «Старец» закочевряжился, желая показать этим, что никто ему не нужен и что плевать он хотел на всех, а Муня уговорила. И вот случилось то, что столько раз не удавалось…»

Сергей Дмитриевич Сазонов родился в 1860 г. — за год до отмены крепостного права и через четыре года после поражения в Крымской кампании, за которое Россия взяла реванш спустя 17 лет и плоды победы которой отнимет у России Великобритания с помощью Берлина, а точнее — Бисмарка.

Родители Сергея Дмитриевича — рязанские дворяне. Дипломатическую службу Сергей Дмитриевич начал 23 лет. С сентября 1910-го по июль 1916-го — министр иностранных дел, сменив изрядно прибаливающего Извольского. В ту пору Сергей Дмитриевич был близок к императору Николаю Второму.

По характеру действий и убеждениям Сазонов — русский патриот. Он являлся свидетелем и участником событий, которые роковым образом увлекли Россию в омут мировой войны. В некоторых событиях, имеющих чрезвычайное значение для России, решения принимали государь император и он, Сергей Дмитриевич Сазонов. Это делает его воспоминания исключительно ценными. Но и это не все: Сергей Дмитриевич, как и Извольский, являлся сподвижником Столыпина, а это целая эпоха в истории России! Расстояние того времени реформ и строительства новой России — какие-то годы, а значение — эпоха!

В годы Гражданской войны Сазонов представлял правительства адмирала Колчака и генерала Деникина на мирной конференции в Париже. Он прожил 67 лет и упокоился все в том же Париже в год выхода в свет своих воспоминаний — 25 декабря 1927 г.

О Родине он пишет с любовью:

«Монархическая Россия была страна не либеральная, но в ней полицейская опека носила характер добродушия, благодаря которому большинство пришлого населения легко с ней примирялось. Вообще в России всем, кто не подкапывался под ее устои, жилось настолько хорошо и привольно, и в этом единодушны бесчисленные иностранцы, жившие в ней, в том числе и наши друзья чехи, что отведавшие русского гостеприимства люди разных национальностей заявляли мне неоднократно о своем горячем желании вернуться в нее при первой возможности».

Русским было что защищать.

Могилевская ставка…

Для генералов и офицеров ставки не было отдельного жилого помещения. Лишь Алексеев, Пустовойтенко, Борисов, Носков и Щепетов размещались в самом помещении ставки. Остальные чины ставки проживали в реквизированных гостиницах или по частным квартирам.

«Город вообще обилен гостиницами, — писал Лемке, — и лучшие из них реквизированы. Так, «Франция» — под дворцовых чинов и приезжающих к царю лиц, «Бристоль» — под военных представителей союзников и лиц, около них находящихся, «Орловская», «Метрополь», «Тульская», «Петроградская», «Польская» и др. — под офицеров и генералов штаба…

Служебный день обычно начинается в десять часов утра, все же в сборе только к одиннадцати. Те, которые должны «поднимать карту» (то есть нанести на карту боевую обстановку на данный момент. — Ю. В.)…приходят к восьми утра… Служба никого, кроме Алексеева, не утомляет…

Царь очень внимательно относится к делу. Алексеев — человек очень прямой, глубоко честный, одаренный необыкновенной памятью… Алексеев и Пустовойтенко ничего не добиваются, ведут дело честно, не шумят, пыль в глаза никому не пускают, живут очень скромно. Собственно штаб, не по форме, а по существу, составляют: Алексеев, Пустовойтенко, генерал-майор Вячеслав Евстафиевич Борисов и Носков. Это — его душа, все остальные — или исполнители их воли и решений, или мебель…

Михаил Саввич живет в одной комнате, где стоят: походная кровать, какой-то убогий стол, три чемодана, повешен маленький рукомойник, вот и все. В соседней комнате его служебный кабинет, где тоже никакой обстановки; на столах разложена масса военных карт. При мне ему и Борисову денщик принес ужин: глиняная крынка с простоквашей и по кусочку черного хлеба…

Завтракал в штабном собрании. Оно устроено из кафешантана, бывшего при гостинице «Бристоль»…

Весь штаб завтракает и обедает в две смены. Кто опоздал к началу стола, опускает десять копеек в благотворительную кружку; кто поздоровался в зале с кем-нибудь за руку — тоже десять копеек. Таковы обычаи еще со времени Николая Николаевича. Придя, каждый занимает свое место, и все стоят в ожидании начальника штаба, а если его нет, то Пустовойтенко или Кондзеревского. Когда садится старший, все садятся. Когда кончают, встают вслед за старшим и дают ему выйти: одеваются офицеры после генералов и никогда не вместе с начальником штаба…

Надзор здесь везде и за всеми при помощи всякой полиции: дворцовой, жандармской, общей, тайной и явной; полевые жандармы при вешалке и входных дверях управления и при кабинете Алексеева…

Весь наш штаб снимался группой с царем и наследником. Сегодня (16 октября 1915 года. — Ю. В.) я мог близко рассмотреть их обоих и долго наблюдал. Царь некрасив, цвет бороды и усов желто-табачный, крестьянский, нос толстый, глаза каменные. Наследник — очень женственный лицом, довольно красивый мальчик, походка его с заметным припаданием на одну ногу; он все время молчал. После фотографирования царь пошел принять доклад от Алексеева…»

«…Посему я «жертвы» Григория разделяю в перечислении на четыре категории: жертвы поцелуев и бань, жертвы особого рода прикосновений, жертвы изгнания бесов и жертвы плотского совокупления.

…Этих жертв бесчисленное множество. В одном Царицыне их можно насчитать сотни. А в монастырях женских, куда вообще старец Григорий любит заглядывать, их не перечтешь…

…Собравшись с духом и ободряемая мною (Илиодором. — Ю. В.), она (послушница Ксения. — Ю. В.) начала:

— Дело было, дорогой батюшка, на святках. Старец заранее предупредил А. М. Л., в доме которой, как вам известно, я ради послушания, по приказанию матушки игуменьи, кое-что исполняю в домашних работах, что он придет к ней ночевать… Пришел. Когда настала пора спать, он и говорит А. М.:

— Голубка, пошли в монастырь за Ксениею: она мне очень нужна.

А. М., конечно, послала прислугу, и я, как водится, явилась, хотя мне странным показалось, почему это я в такой поздний час понадобилась.

…Как только А. М. легла в постель, Григорий приказал мне раздеть его. Я раздела. Потом приказал раздеваться самой: я разделась.

Он лег… и говорит:

— Ну, милка, ложись со мною.

— Я, дорогой батюшка (это Ксения рассказывает Илиодору. — Ю. В.), как и вы, считая его великим праведником, освятителем наших грешных тел и целителем, повиновалась, легла около него, а сама думала: «Господи, что же дальше-то будет?» А дальше вот что было!..

Я не вытерпела и закричала:

— Григорий Ефимович, что вы со мною, бедною, делаете?!

— Ничего, ничего, лежи и молчи…»

«Россия, — говорил на одном из последних заседаний Государственной думы правый депутат Владимир Пуришкевич, — стоит сейчас, как древний Геракл в хитоне, пропитанном ядом крови кентавра. Он ждет ее. Она мечется в муках своего бессилия. Она взывает о том, чтобы правда русская дошла туда, где она должна быть понята, оценена и услышана. Рассвета еще нет, но он не за горами, и настанет день, я чую, как солнце правды взойдет над обновленной Родиной в час победы, но этого рассвета еще нет. Он потребует, может быть, новых жертв лучших сынов русского народа. Подождем, дадим эти жертвы в твердой уверенности, что в конце концов воссияет русская правда». Обрисовывая весь ужас и мрак распутинского влияния, он закончил свою речь, обращаясь к присутствующим министрам, такими приблизительно словами: «Вы должны немедленно все ехать в ставку, броситься к ногам государя императора и умолять его поверить всему ужасу распутинского влияния и тяжелым и опасным последствиям такого положения вещей и изменить курс своей политики».

Офицеры на фронте, а также и в штабах показывали друг другу германскую листовку: Вильгельм метром измеряет длину снаряда, тут же Николай на коленях измеряет длину детородного органа у Распутина.

Листовка подписи не имела.

Очевидец вспоминал: офицеры при этом хохотали, частенько до слез.

Сознавали они это или нет, но царская власть для них, как и для большей части народа, уже отделилась от понятия Родины и тонула в грязи сама по себе.

Ох как скоро вспомнят господа офицеры и о скипетре, и о державе с короной! Ан поздно будет! Шибко ощетинится штыками на всех господ простолюдинская Русь…

1 ноября 1916 г. великий князь Николай Михайлович пишет августейшему племяннику:

«…Ты неоднократно выражал твою волю довести войну до победного конца. Уверен ли ты, что при настоящих тыловых условиях это исполнимо? Осведомлен ли ты о внутреннем положении не только внутри империи, но и на окраинах?.. Где кроется корень зла?..

Неоднократно ты мне сказывал, что тебе некому верить, что тебя обманывают. Если это так, то же явление должно повториться и с твоей супругой, горячо тебя любящей, но заблуждающейся благодаря злостному сплошному обману окружающей ее среды. Ты веришь Александре Федоровне. Оно и понятно. Но что исходит из ее уст — есть результат ловкой подтасовки, а не действительной правды. Если ты не властен отстранить от нее это влияние, то, по крайней мере, огради себя от постоянных систематических вмешательств этих нашептываний через твою супругу…

Если бы тебе удалось удалить это постоянное вторжение во все дела темных сил, сразу началось бы возрождение России и вернулось бы утраченное тобой доверие громадного большинства подданных твоих. Все последующее быстро наладится само собою…

Я долго колебался открыть тебе всю истину, но после того, как твоя матушка и обе твои сестры меня убедили это сделать, — я решился.

Ты находишься накануне эры новых волнений, — скажу больше: накануне эры покушений. Поверь мне: если я так напираю на твое собственное освобождение от создавшихся оков, то я это делаю не из личных побуждений, которых у меня нет, — в этом ты уже убедился и Ее величество тоже, а только ради надежды и упования спасти тебя и твой престол и нашу дорогую родину от самых тяжких и непоправимых последствий…»

1 января 1917 г. за дерзость подобного обращения великий князь Николай Михайлович получил повеление Его величества государя императора удалиться на два месяца в свое имение Грушевское (близ Херсона). Там и застал его февральский переворот — пучина одной огромной революции, которая поглотит его.

…Катится, катится огненный обруч спресованных яростью и кровью дней!..

«…Не из личных побуждений…» А стоило бы и из личных побуждений, даже очень стоило! Не спасет Николая Михайловича репутация широкообразованного и критически мыслящего историка — поставят и его чекисты к стенке. Кинется чуть раньше в Москву Горький: у Ленина будет искать заступничества, а не спасет бывшего великого князя. Ударят пули в голову и грудь…

А на такие предостережения, как письмо Николая Михайловича и множество подобных, Александра Федоровна однажды гордо ответит:

— Мы — помазанники Божии, и мы должны спасать Россию и спасем ее. Говорят, что я немка. Что же, Катерина была также немкой, но история назвала ее Великой.

Великий князь Николай Михайлович окажется единственным из Романовых, кто до Февральских дней семнадцатого счел необходимым познакомиться с Керенским…

Думаю, весьма близок к истине современник тех дней, написавший незадолго до Октябрьского переворота (Кадмин. «Падение династии». М., 1917):

«Все показания и документы, которыми мы до сего времени располагаем, говорят неопровержимо одно и то же — что главными грехами Николая были грех попустительства и грех преступной инертности к тому, что совершилось не только на пространствах великой Руси, но даже и в его собственном дворце и в его семье. Мы присутствуем при какой-то полной и постепенной атрофии воли, при ее угасании, когда не действуют уже никакие увещевания и крики об опасности ни ближайших друзей, ни родственников».

«Бог меня ведет» — это было и настроение, это была и воля государя императора. То, что современники принимали за одну пустую инертность, была горячая вера в Создателя, его провидческую руку…

16 февраля 1916 г. (по старому стилю) государь император соизволил пожаловать командующему Кавказской армией генералу Юденичу «Георгия» второй степени — за взятие Эрзерума. В тот же день Его величество государь император выразил согласие принять фельдмаршальский жезл от сэра Пэджета. На церемонии присутствовали генералы Алексеев, Фредерикс, Нилов, Воейков и представители английской военной миссии.

Спокойно, с достоинством и в то же время просто вошел Его величество государь император, и сэр Пэджет обратился к нему с почтительной речью по-английски.

«По повелению Его величества короля я имею честь поднести Вашему императорскому величеству жезл фельдмаршала британской армии. Мой августейший повелитель верит, что Ваше императорское величество примет этот жезл как знак искренней дружбы и любви и как дань уважения геройским подвигам русской армии. Хотя расстояние, разделяющее их друг от друга, не дало до сих пор возможности русской и английской армиям сражаться плечом к плечу против общего врага, они все же объединены твердой решимостью победить этого врага и не заключат мира, пока победа не будет обеспечена. Они борются ради общего дела и воодушевлены тем же духом. Британская армия, которая разделяет восхищение Его величества короля ее русскими товарищами, приветствует Ваше императорское величество как британского фельдмаршала, и король твердо уверен, что русская и британская армии вместе с их доблестными союзниками не преминут обеспечить своим странам прочный и победоносный мир».

И сэр Пэджет почтительно поднес жезл.

Государь император принял его и милостиво поручил сэру Пэджету передать Его величеству королю Георгу благодарность за оказанную высокую честь и выразил монаршью уверенность, что в недалеком будущем доблестные английская и русская армии будут сражаться плечом к плечу против общего врага (для этого английской и русской армиям следовало вступить в пределы Германии. — Ю, В.).

За торжественным обедом Его величество государь император провозгласил тост:

— Я с удовольствием пью за здоровье Его величества короля Георга, моего дорогого двоюродного брата, друга и союзника! …Через четыре дня Верховная судная комиссия, несмотря на протесты генерала Пантелеева, признает бывшего военного министра генерала Сухомлинова виновным и по статье 108-й — в государственной измене.

«…В этом же (1910-м. — Ю. В.) году монахиня Ксения ездила, сопровождая купчиху Л., в Петербург поклониться праху Иоанна Кронштадтского. Здесь она опять встретилась со «старцем».

Григорий, желая, по-видимому, похвастать перед царицынскими «дикарками» (женщины были из Царицына. — Ю. В.) тем, как его принимают в Петербурге, затянул их или к Головиной, или к сенатору Мамонтову.

Здесь, сидя за столом и целуя петербургских дам и девушек, «старец», обратившись к Ксении, сказал:

— Видишь, это не то, что там Илиодорушка возится с царицынскими бабенками. Вот повозился бы здесь с ними — то узнал бы, как трудно…»

«Старец» имел в виду «изгнание бесов» — грубое, плотское овладение женщиной или девушкой — роли это не играло. И пусть это будет даже насилие…

Илиодор оставил описание «старца» после одной из таких «схваток с бесом».

«…Вышел из «кабинета» и «старец». Вид его был ужасно усталый, он тяжело дышал.

— Ну, брат, вот бес так бес! Фу, какой большой! Вот как уморился! Мотри, вся сорочка мокрая! Устал, заснула и она…»

И Россия должна была терпеть это у подножия высшей власти — власти «помазанника Божьего», в глазах народа едва ли не воплощающего самого владыку Небесного. Царь!!

И тут это… и публично…

16 февраля 1916 г. Лемке отмечает в дневнике:

«В своем письме Алексеев не указал многих острых и хронических болезней нашего военного организма, но одну из них, я думаю, он просто забыл подчеркнуть, а она имеет тесную связь со всеми им указанными, — боязнь начальников принять на себя ответственность за собственное распоряжение. Этой болезнью армия страдала всегда наряду со всей чиновничьей Россией; она уже давно стала природно-хронической, принимая острую форму во время каждой войны. Это — результат всего нашего строя, это, так сказать, отрыжка тех традиций, которые формулируются (и формируются. — Ю. В.) окриком «не рассуждать!» и системой всякую неудачу свалить на подчиненного, а все хорошее приписать себе. Русский чиновник и русский военачальник воспитаны в одной обстановке, в одном направлении. Боязнь принять на себя что бы то ни было и желание свалить все на подчиненного или на высшего привиты им с детства…

Алексеев не видит, что процесс разложения армии очень глубоко проник в самое ее существо, что он параллелен процессу разложения всей страны, что никакая тирания уже не в силах помочь, что нужен решительный и талантливый оператор (т. е. хирург. — Ю. В.), но не оператор-личность, а оператор-коллектив, который, опираясь на народ, прежде всего вырезал бы пораженные ткани…»

Вот подлинные слова Распутина, сказанные в вагоне первого класса сибирского экспресса:

— …Не в первый раз еду в Царское Село. Правда, придворные меня не любят… Ну да я как бы к дядьке наследника (к боцману Деревенко. — Ю. В.) в гости хожу, а там меня проводят к царю, и я с ним и царицей за одним столом сижу, чай пьем, разговариваем. А теперь меня царь вызывает, чтобы насчет того поговорить, правильно ли попы поступили, что Толстого отказались хоронить. Царь считает, что они поступили глупо…

Характерно, что еще по пути в Царское Распутин уже знает мнение государя императора.

Мало того, что Создатель наделил «старца» неуемной, почти сверхъестественной половой силой (по его летам и вовсе апокрифической) и страстью к деньгам. Создатель наделил его и диковинной болтливостью — ему бы молчать, молчать, беречь ласку и доверие… Ведь эта болтливость (подлая — иначе и не назовешь) и сделает все «подвиги» Распутина достоянием толпы, шагнет даже за линию фронта, в Берлин… В конце концов болтливость окажется одной из причин его собственной гибели.

Тоже умысел Господень!

Лемке отвечал:

«Любопытно, что сдержанный тон больших газет, особенно же сытинского «Русского слова» с его 600 000 подписчиками, зависит от боязни, что власть ударит по ним бумажным голодом — негласно прикажет задерживать доставку бумаги из Финляндии… «Русское слово» очень осмотрительно ведет свою линию…»

Ну будто бы 1916 г. переместился в 1990-й, а вместо государя императора страной распоряжается генеральный секретарь ЦК КПСС. Вдруг в приемах борьбы с несогласными и вообще думающими по-своему у давно сгинувшей монархии и перестроечного коммунистического правительства обнаруживается совершенное сходство. Такая, оказывается, наша история… Европействующий Александр Петрович Извольский, прожив всего 63 года, закончил дни свои в эмиграции летом 1919-го — в самую тяжкую годину смуты. Александр Петрович получил в 1906 г. портфель министра иностранных дел. Будучи министром, он сделал чрезвычайно много для укрепления союза России, Англии и Франции против Германии, Австро-Венгрии и Турции. Некоторое время язвительнейший и обходительнейший Александр Петрович оказывал влияние и на самого августейшего монарха.

Прежде чем упокоиться, Александр Петрович опубликовал на английском и французском языках воспоминания, переведенные и переизданные в красном Питере в год смерти Ленина.

Кстати, суть реформ Столыпина, эволюция взглядов Петра Аркадьевича коротко, но четко и вразумительно излагается бывшим русским министром иностранных дел. Это и понятно: Извольский руководил русской внешней политикой в годы премьерства Столыпина.

«С особым удовольствием я наблюдал, что Столыпин, несмотря на его привязанность ко многим славянофильским теориям, все более и более склонялся к уничтожению общинной собственности и к установлению мелкой индивидуальной собственности для крестьян…

Предполагая дать русскому крестьянству индивидуальное право на землю, Столыпин одновременно создавал новое правовое положение крестьян. До этого времени крестьянство пользовалось только ограниченными гражданскими правами… Новое законоположение являлось поистине актом раскрепощения; уничтожало специальные суды, юрисдикции которых подлежали до этого времени крестьяне; освобождало его от коллективной ответственности по платежу налогов; разрешало ему завещать свой кусок земли и предоставляло ему право в качестве землевладельца участвовать в выборах… Короче говоря, крестьяне… впервые становились русскими гражданами…

Его главной мыслью было внушить крестьянству уважение к собственности, которое не могло быть воспитано ни крепостным правом, ни распределением земли в 1861 году, ни общинным порядком…

Мой брат и я были назначены членами Государственного совета только незадолго до этого, и нужно приписать нашим двум голосам, высказавшимся в пользу правительственного законопроекта (столыпинского. — Ю. В.), то обстоятельство, что столыпинский проект аграрной реформы не был отвергнут, что могло бы весьма усложнить положение (проект прошел большинством всего в один голос. — Ю. В.).

Любопытно отметить, что в оппозиции к проекту реформы оказались две крайние партии — правая и левая. Социалисты отвергали его: с точки зрения их коммунистических теорий, точно так же как и с точки зрения реакционеров, это было бы нападением на священные традиции прошлого и шагом на пути к уравнению сословий… В Государственном совете оппозиция проекту аграрной реформы была организована реакционной партией.

Когда этот законопроект был внесен в Государственный совет, эта партия была особенно сильна, так как император назначал туда только лиц, хорошо известных своими реакционными тенденциями.

Назначение мое и брата было много раз отвергнуто императором, и только благодаря настойчивости Столыпина оно наконец состоялось.

Столыпинская реформа имела исключительный успех, превосходящий самые оптимистические ожидания».

«…Хиония Б. Дочь видного и очень богатого генерала, вдова военного инженера… молоденькая… в высшей степени красивенькая и нежная дамочка.

…Ехала она однажды со «старцем» в Покровское в вагоне первого класса, в отдельном купе… Долго ее «старец» ласкал, целовал, мял и спрашивал:

— Поди, блудный-то бес тебя во как мучает; ведь муженька-то нет. Ну, я его того…

После того она, унылая, сидела на диване и размышляла о той пакости, какую с ней проделал «блаженный старец».

А «старец» не падал духом, подошел к ней да так ласково-ласково говорит:

— Ну что, миленькая, пригорюнилась? А? Чай, думаешь, что я с тобой плохо поступил? Не думай так, это грешно. Как не грешно есть и пить, так не грешно с тобою мне валяться, да и легче тебе будет. Блудный-то бес отскочил от тебя, в окошко выскочил. Я это видел. Ей-богу!..»

Таких историй по следам Распутина Сергей Труфанов (бывший иеромонах Илиодор) размотал несчетное число.

«…Если бы царь в решительный момент жизни России (когда Германия объявила войну России. — Ю. В.) собрал обе законодательные палаты для решения вопроса о войне, — оживлял в воспоминаниях прошлое Алексей Алексеевич Брусилов, — и объявил, что дарует настоящую конституцию с ответственным министерством и призывает всех русских подданных без различия народностей, сословий, религии и т. д. к общей работе для спасения Отечества, находящегося в опасности, и для освобождения славян от немецкого ига, — то энтузиазм был бы велик и популярность царя сильно возросла бы. Тут же нужно было… объяснить, что вопрос о Сербии — только предлог к войне, что все дело в непреклонном желании немцев покорить весь мир. Польшу нужно было с высоты престола объявить свободной с обещанием присоединить к ней Познань и Западную Галицию по окончании победоносной войны… Можно ли было при такой нравственной подготовке к войне ожидать подъема духа и вызвать сильный патриотизм в народных массах! Чем был виноват наш солдат, что он не только ничего не слыхал о замыслах Германии, но и совсем не знал, что такая страна существует…»

Василий Витальевич Шульгин вспоминал в 60-х годах, вскоре после отсидки во владимирской тюрьме:

«…Кроме меня (к Столыпину. — Ю. В.) были приглашены П. Н. Балашев и еще кто-то, не помню. Петр Николаевич Балашев был председателем нашей фракции «русских националистов».

Все, что предлагалось Столыпиным, если с ним были согласны Гучков и Балашев, имело большинство и проходило через Думу.

Прием состоялся поздно ночью, что было в обычае. Он ложился в четыре часа утра, начиная работу в девять. Поэтому-то важные приемы были поздней ночью. (Столыпин действительно сжигал свою жизнь на «алтаре Отечества»: когда он вскоре был убит, ему не было 50 лет, но вскрытие показало, что важнейшие жизненные органы уже разрушены. — Ю. В.)

Когда мы вошли, Петр Аркадьевич прежде всего обратился ко мне. Он протянул мне руку, искалеченную не знаю при каких обстоятельствах, но она еще способна была на крепкое рукопожатие…

Петр Аркадьевич обратился ко мне:

— Очень вам благодарен, что вы меня защищали. Но меня нельзя защитить.

…Авторитет наследственной монархии падал тогда уже не только в России. На помощь ему выступили «вожди», иначе сказать, нарождающийся фашизм: Муссолини спас на время Савойскую династию в Италии. Но я полагал, что предшественником его был Столыпин. Он сделал попытку спасти династию Романовых при помощи реформ».

В среду, 27 января 1916 г., Михаил Константинович Лемке делает особо длинную запись в дневнике (писать надо было несколько часов). Стыд, отчаяние, переходящее в горечь, порой безнадежность и проклятие источают строки. А вера?.. Как без нее?.. Есть в этой исповеди и вера, но робкая, не юношески звонкая, а уже отравленная трагическим знанием людей, горем такого познания.

Помнит душа: распяли Христа люди. Для спокойствия распяли, а после по строчечке собрали слова в книгу. Книгам верить удобнее.

Распяли Христа люди. Распяли, а теперь молятся.

Каждый день, каждый час убивают, насилуют, грабят, издеваются, лжесвидетельствуют, избивают — и молятся, ставят новые храмы, называют себя людьми. «…Эта война экспонировала уже другие виды воров: украдены миллиарды, народное достояние расхищается с неимоверной смелостью… уверенностью в безнаказанности… Словом, воровство окончательно стало нашим национальным признаком…

Мародер — это вор или у неприятеля, или у своего… В настоящую войну «прославились еще санитары, и слово это стало бранным…»

«До меня дошли сведения о возмутительных преступных действиях некоторых санитаров, обворовывающих не только убитых, но даже и раненых и вымогающих деньги за оказание раненым помощи… Уличенных санитаров предавать полевому суду и смертной казни» (приказ по Второй армии от 12 марта 1915 года).

16 января 1915 года Верховный повелел в силу 29-й статьи «Положения о полевом управлении» на всем театре военных действий, вместо указанных в законе наказаний, при осуждении виновных в обобрании убитых и раненых на поле сражения определять смертную казнь через повешение…

Когда сидишь в ставке, видишь, что армия воюет как умеет и может: когда бываешь в Петрограде, в Москве, вообще в тылу, видишь, что вся страна… ворует. В этом главное содержание моих впечатлений. Всё ворует, всё грабит, всё хищничает.

В эту войну армия обеспечена всем в гораздо большей степени, чем во все предыдущие войны… Кончись война сегодня, воровство прекратится, по крайней мере для очень многих… В этой стране нет понимания ее собственных интересов, потому что у массы нет понимания самой страны. Россия как таковая всем чужда. Она трактуется только как отвлеченная величина. Все казенное и народное — это мешок, из которого каждый черпает, сколько может захватить, совершенно не отдавая себе даже эгоистичного отчета о труде и тяжести, с которыми в будущем ему самому придется вкладывать в тот же мешок, когда он вовсе опустеет. «Черт с ними со всеми, лишь бы сейчас урвать» — вот девиз нашего массового и государственного вора.

«Мы честно умрем раньше гибели Отечества» — таков девиз всем жертвующего европейца. Два воспитания (это не воспитание, это культура, нравственная подоснова народа. — Ю. В.) дали два различных отношения к Родине.

Россия всем нам глубоко чужда. Германия, Франция, Англия, Сербия своим кровно близки.

Страна, в которой можно открыто проситься в тыл (а такими окажутся почти все, кто будет держать под запором, казнить и грабить царское семейство. — Ю. В.), где официально можно хлопотать о зачислении на фабрику или завод вместо отправки в армию, где можно подавать рапорты и докладные записки о перечислении из строя в рабочие роты и обозы, где эти просьбы получают официальное, законное удовлетворение (пусть умирают другие, кто не может просить, а я останусь жить. — Ю. В.), — такая страна не увидит светлого в близком будущем… такая страна обречена на глубокое падение.

Страна, где каждый видит в другом источник материальной эксплуатации, где никто не может заставить власть быть сколько-нибудь честной, потому что при этой честности самому невозможно оставаться подлецом, — такая страна не смеет мечтать о почетном существовании.

Да, есть святые, которые идут в бой, умирают, не грабят и не воруют, но это единицы. Им не дано ничего создать. Даже их красивая смерть нужна только для того же повального воровства.

Вот к чему привели Россию Романовы! Что они погибнут в ней, и притом очень скоро, — это ясно; что страна, наголову разбитая и опозоренная, встряхнется в лице своей серой демократической массы — это тоже ясно. Но ясно еще, что она перенесет при этом годы тяжелой болезни своего перерождения. Россия должна быстро дойти до окончательного падения, вызвать к себе презрение во всей Европе, не говоря уже об Америке, измучиться в тяжелой междоусобной борьбе, и только тогда, когда демократия поймет всю гнилость организма до самого низа, не исключая части ее самой (демократии. — Ю. В.), только тогда она, менее зависимая от традиций, пересоздаст эту страну. Но сколько времени нужно на такой процесс?.. Надо мужественно вступать в борьбу за спасение страны от самой себя и нести крест ради молодого поколения».

21 октября 1915 г.

«Государю императору

Сегодня, в высокоторжественный день восшествия Вашего императорского величества на Всероссийский престол, чины штаба Вашего величества, вознося Господу Богу горячие молитвы о даровании здравия и многолетия Вашему величеству, Ея величеству государыне императрице и Его императорскому высочеству наследнику цесаревичу, всеподданнейше повергают к стопам Вашего императорского величества их верноподданические поздравления и заверения работать, не щадя сил и здоровья, на благо Вашего величества и Родины.

Генерал от инфантерии Алексеев»

В этот день государь император всегда получал всеподданнейшие поздравления. Это была его Россия. Он служит именно ей — ее величию и процветанию…

Еще раз, 21 октября 1916 г., Россия сложит к его стопам свои поздравления.

Еще раз вознесут эти хвалы и молитвы Господу Богу и чины штаба с Алексеевым, и великое множество других офицеров, дворян, господ заводчиков, а где и простых мужиков. Вознесут еще раз, дабы… предать!

За ничтожным исключением, предали и поглумились все, совершенно все. Ни одной горестной слезинки. Ни одного слова утешения и памяти!..

Рев восторга и медь революционных маршей…

И будут за предательство вознаграждены бывшие подданные пожарищами своих жилищ, тесными могилами и эмигрантскими углами — ни одного не проглядит Господь Бог…

12 февраля 1916 г. на стол начальника штаба Верховного главнокомандующего генерал-адъютанта Алексеева ложится письмо товарища (заместителя) министра внутренних дел сенатора Белецкого. К письму приложены «Введение» и проекты «Положения о контрразведке» и «Инструкции о контрразведке».

Кроме всего прочего, во «Введении» было написано:

«…Ряд судебных процессов последнего времени, разоблачения самих уличенных шпионов и, наконец, многочисленные факты, обнаруженные уже во время настоящей войны у нас и у наших союзников, выяснили с несомненной очевидностью могучую организацию немецкого шпионства…

В последнее десятилетие бдительное внимание руководителей германского шпионства привлекли на себя недовольные правительством члены политических партий, а также члены революционных организаций враждебных государств, и среди таких лиц вербовка шпионов была крайне интенсивна, что доказано целым рядом шпионских процессов…

Было употреблено также много усилий на то, чтобы использовать в нужный момент в целях государственной измены рабочие организации в России, и Германия, начиная войну, была уверена, что у нас немедленно же вспыхнет поднятое рабочими революционное движение и что мятежи и внутреннее недовольство правительством совершенно парализуют нашу военную мощь. Таким образом, шпионство не только имеет тесную связь с политическим движением в России, но можно с известной достоверностью сказать, что оно тоже питает таковое движение…» (Здесь и выше выделено С. П. Белецким. — Ю. В.)

На письме Белецкого Алексеев наложил резолюцию: «Прошу рассмотреть и переговорить».

В изрядно сокращенном виде документы, присланные Белецким, были приняты. Но фактически это урезывание свело их на нет…

В середине ноября 1916 г. будущий белый вождь генерал барон Врангель в составе офицерской депутации прибывает в Петроград. Полк за боевые отличия получал наименовение 1-го Нерчинского казачьего Наследника Цесаревича полка — это очень высокая честь.

«Через несколько дней после приезда, — рассказывает о тех ноябрьских днях Петр Николаевич Врангель, — я назначен был дежурным флигель-адъютантом к Его Императорскому Величеству. Мне много раз доводилось близко видеть и говорить с Ним… Государь производил впечатление чрезвычайной простоты и неизменного доброжелательства. Это впечатление являлось следствием отличительных черт характера Государя — прекрасного воспитания и чрезвычайного умения владеть собой.

Ум Государя был быстрый. Он схватывал мысль собеседника с полуслова, а память его была совершенно исключительная. Он не только отлично запоминал события, но и лица, и карту; как-то говоря о Карпатских боях, где я участвовал со своим полком, Государь вспомнил совершенно точно, в каких пунктах находилась моя дивизия в тот или иной день. При этом бои эти происходили месяца за полтора до разговора моего с Государем и участок, занятый дивизией, на общем фронте армии имел совершенно второстепенное значение.

Я вступил в дежурство в Царском Селе в субботу…

Обедали на половине Императрицы. Кроме меня, посторонних никого не было, и я обедал и провел вечер один в Семье Государя. Государь был весел и оживлен, подробно расспрашивал меня о полку, о последней блестящей атаке полка в Карпатах… Я был поражен болезненным видом Императрицы. Она значительно осунулась за последние два месяца… Ярко выступали красные пятна на лице. Особенно поразило… болезненное и как бы отсутствующее выражение ее глаз… Великие Княжны и Наследник были веселы, шутили и смеялись…

На другой день, в воскресенье, я сопровождал Государя, Императрицу и Великих Княжен в церковь, где Они присутствовали на обедне… Видя, как молится Царская Семья, я невольно сравнивал спокойное, полное глубокого религиозного настроения лицо Государя с напряженным, болезненно экзальтированным выражением Императрицы, По возвращении из церкви я застал уже во дворце прибывшего сменить меня флигель-адъютанта графа Кутайсова».

На празднике Георгиевских кавалеров барон Врангель снова наблюдал Александру Федоровну.

«Я вновь, наблюдая за Императрицей, беседовавшей, наклонившейся над носилками тяжелораненого, обратил внимание на болезненное выражение ее лица. Она, внимательно расспрашивая больного, в то же время, казалось, отсутствовала… Она мыслями была далеко».

Граф Адам Станиславович Замойский до войны был только церемониймейстером двора. С первого дня войны записался добровольцем-рядовым, хотя ему уже перевалило за пятьдесят. Почти тут же был затребован в ставку к великому князю Николаю Николаевичу и произведен в корнеты. После смены Верховного главнокомандующего и года службы при особе государя императора получил флигель-адъютантские аксельбанты.

В ставке его за глаза называли «императорским лакеем»: он согласился быть ординарцем Верховного главнокомандующего, то есть государя императора. Обязанности его действительно были хлопотливы и зачастую унизительно-лакейские. Случалось исполнять обязанности и обыкновенного охранника при особе государя императора, и он часами берег августейший покой под дверьми. Но случалось по распоряжению царя сопровождать на передовые позиции иностранных военных агентов (атташе), как, к примеру, черногорского и японского, которые, не вытерпев, пошли в атаку вместе с русскими. Граф Замойский не отстал и, несмотря на свои уже преклонные годы, побежал вместе со всеми в цепях атакующих, за что вместе с военными агентами был удостоен Владимира с мечами (орден Св. Владимира).

Свою лакейскую службу при особе государя императора объяснял желанием облегчить судьбу Польше. Он все время напоминал августейшему монарху о своей разоренной Отчизне…

Спустя два года после расправы над бывшим царем и его семейством в Екатеринбурге бывший посол Великобритании сэр Бьюкенен напечатает два тома воспоминаний. Обязанности посла при священной особе российского императора сэр Бьюкенен исполнял с 1910 по 1918 г.

«Женитьба императора на принцессе Алисе Гессенской не была вызвана государственными соображениями, — рассказывает он. — С самого начала их влекло друг к другу чувство взаимной привязанности, и их любовь друг к другу с каждым годом становилась все сильней. Но хотя это была идеально счастливая пара в семейной жизни, тем не менее выбор императора был несчастлив… императрица Александра не была подходящим товарищем для государя в его трудном положении… С самого начала она неверно оценила положение, побуждая императора держать курс, чреватый всяческими опасностями для государственного корабля… Будучи хорошей женщиной, стремившейся служить интересам своего мужа, она оказалась орудием, избранным для его гибели. Недоверчивому и нерешительному императору было как бы предназначено попасть под влияние более сильного характера… Ее слепая вера в необузданное самодержавие должна была его погубить…»

Позволю себе не согласиться с выводами бывшего посла, как и вообще с множеством подобных оценок.

Александра Федоровна искренне и глубоко любила мужа (во время войны она даже отреклась от своей немецкой крови, заявив Керенскому: «Я — англичанка, а не немка, и я всегда была верна России»). В ее жилах действительно текла и английская кровь.

Как любящая женщина, императрица усвоила взгляды мужа, в том числе и самый важный — на самодержавие. Никакой самостоятельности она тут не проявила. Она лишь приняла взгляды мужа, приняла всем сердцем, всей страстной, несколько истеричной натурой своей. Она превратила взгляды мужа в свои незыблемые убеждения. В этом ее вина?..

Совершенно другое дело, что служила она им слепо, не замечая уже ничего другого, отказываясь замечать, решительно отвергая. В этом был ее долг перед мужем. Она видела себя опорой ему в трудной борьбе за управление государством, но исходные принципы этой борьбы она приняла от мужа.

Не ведая ничего, кроме любви и жертвенной преданности мужу, она не могла уже уловить наступление грозного кризиса всей государственной системы. Ей не хватало широты, не хватало образования, но это ее горе, а не вина. Она служила мужу и тому, как понимала Россию. Она искала силы, которые могли помочь мужу, и ошибалась, но злой воли в ней не было. Злой волей стала ее неспособность сделать правильные выводы, оценить положение империи.

Ведь дальше Бьюкенен пишет, противореча уже себе:

«Император Николай не унаследовал от своего отца властного характера, силы воли и способности к быстрым решениям — качества, столь существенные для самодержавного владыки…

Он… смотрел на самодержавие как на некоторого рода священное наследие, которое он обязан сохранить в неприкосновенности в той форме, в которой оно было ему передано. Единственная его идея при вступлении на престол заключалась в том, чтобы следовать по стопам своего отца и оставить вещи такими, какими оставил их ему отец. Он питал такое уважение к памяти отца, что отказывался даже принять более высокий чин в армии, Верховным главнокомандующим которой он состоял, чем чин полковника, пожалованный ему отцом…»

Этой-то идее самодержавия и служила всей страстью и силой ума, воли, веры в Создателя императрица Александра Федоровна — ни в коем случае не немка на древнем российском престоле. Опорой была мужу, родила ему чудных детей, умерла с ним и с ними.

Знала, откуда надвигается погибель. И оттого еще задолго до расправы прокляла императора Вильгельма Второго за «пломбированный вагон», заявив, что это — выше подлости.

А что выше подлости?

Только пренебрежение самыми заповедными установлениями и законами рода и племени, выработанными в тяжком ходе истории. В незыблемости утвержденных обилием крови и слез.

Император Вильгельм переступил через эти законы, обагрив себя кровью людей (да еще детей!), общих с ним родством.

Умерла Александра Федоровна достойно. Никогда не унижалась перед палачами последняя российская императрица, сменившая веру отцов на веру мужа и давшая ему наследника российского престола.

8 мая 1915 г. начальник штаба Верховного главнокомандующего (тогда им был великий князь Николай Николаевич) генерал Янушкевич обратился с официальной просьбой к министру внутренних дел Маклакову.

«По имеющимся в штабе Верховного главнокомандующего сведениям, за последнее время в действующей армии приобрели широкое распространение некоторые газеты, издаваемые на еврейские деньги, с крайне вредным для наших войск направлением, каковой, например, является газета «Петроградский Курьер», высылаемая в армию в количестве до 50 000 экз. Признавая безусловно недопустимым распространение в войсках антинациональных периодических изданий, подтачивающих благодаря своим антимилитаристическим тенденциям геройский дух нашей армии, имею честь покорнейше просить Ваше превосходительство не отказать в своем распоряжении о полном воспрещении высылки газеты «П. К.» в действующую армию».

Выпуск газеты запрещен не был. Запрещена была лишь доставка ее в действующую армию.

Отношения между правящей Россией и евреями с последней четверти XIX столетия приняли характер открытого недоверия, причем обоюдного, срывающегося довольно часто на открытую вражду и тогда уже обильно омываемого кровью. Евреи неофициально числились врагами империи, едва ли не самыми заклятыми. Им и отвели место жить по западным губерниям империи, в так называемой черте оседлости, дальше этой черты — ни шагу. Исключение было сделано лишь для лиц определенных профессий (врачей, адвокатов, аптекарей…). В воспоминаниях русского писателя Иеронима Ясинского «Роман моей жизни» (М., Госиздат, 1926) читаем на странице 269:

«У Тестова ужинала с нами еще сестра Чехова, Мария Павловна, и должен был быть Левитан, у которого были какие-то недоразумения с правом жительства в Москве.

Этакий удивительный русский художник, даже с симпатией к колокольному звону и к тихим обителям, — и тот терпел в Москве в качестве еврея! Кстати, вспомню о другом художнике — скульпторе Аронсоне, которому дозволялся приезд в Петербург на время выставки его произведений только на месяц, а писатель Шолом-Аш совсем не допускался в Петербург и, когда кончился срок его, кажется, трехдневного пребывания (не помню, сколько дней полагалось для евреев оставаться в столице российского царства), спасался у меня на Черной Речке, чтобы иметь возможность закончить свои литературные дела…»

На этот счет Федор Михайлович Достоевский придерживается иной точки зрения:

«…когда еврей «терпел в свободном выборе местожительства», тогда двадцать три миллиона «русской трудящейся массы» терпели от крепостного состояния, что уже, конечно, было потяжелее «выбора местожительства». И что же, пожалели их тогда евреи? Не думаю… помещики хоть и сильно эксплуатировали людей, но все же старались не разорять своих крестьян; пожалуй, для себя же, чтоб не истощить рабочей силы, а еврею до истощения русской силы дела нет, взял свое и ушел…

А что до евреев, то всем видно, что права их в выборе местожительства весьма и весьма расширились за последние двадцать лет. По крайней мере, они явились по России в таких местах, где прежде их не видывали. Но евреи все жалуются на ненависть и стеснения…» («Дневник писателя» за 1877 г., январь — август).

Подготовка революции (бесчисленные теракты, саботаж, финансирование, устная и печатная агитация и пропаганда, подкупы, то есть разложение русского общества) и сама революция откроют евреям возможность устранить расовые ограничения.

Нечего и говорить, что делалось это рука об руку с русскими революционерами.

Из дневника Джанумовой (запись 7 декабря 1915 г. — Распутину остается жить какой-то год):

«…Сегодня утром заехала к нам жена полковника Б., певица. Она стала упрекать нас, что мы («мы» — это сама Джанумова и ее подруга Леля. — Ю. В.): мучим «отца»:

— Все мы возмущаемся, видя его страдания. Почему вы не соглашаетесь принадлежать ему? Разве можно отказать такому святому?

— Неужели же святому нужна грешная любовь? Какая же святость, если ему нужны женщины?

— Он все делает святым, и с ним всякое дело святое, — не задумываясь, ответила полковница.

— Да неужто же вы согласились бы?

— Конечно, я принадлежала ему и считаю это величайшей благодатью.

— Но ведь вы замужем, как же муж?

— Он знает это и считает это великим счастьем. Если «отец» пожелает кого, мы считаем это величайшей благодатью, и мы, и мужья наши, если у кого есть мужья. Теперь мы все видим, как он мучится из-за вас. Я решила все вам высказать от имени всех почитательниц «отца», просить вас не мучить еще больше святого «отца», не отклонять благодати.

Мы с Лелей были возмущены… и хотя ко всему привыкли у него в доме, но все-таки нас возмутил этот цинизм, прикрытый святостью. Довольно резко ответили мы госпоже Б. Она ушла обиженная и недоумевающая…»

В свои 50 с лишком, ох, шибко грешных лет Григорий Ефимович часами не отпускал женщину. В своих домогательствах он сатанел и, как правило, добивался желаемого. Обладание все новыми и новыми самками (их положение в обществе значения не имело: будь баронесса, будь поломойка — лишь бы взыграла страсть) составляло едва ли не единственный смысл его бытия.

«Едва ли» — поскольку жил в нем и другой человек, не только наглый насильник и хищник…

Запись Лемке в дневнике 10 апреля 1916 г. (Пасха): «…В десять с половиной часов утра весь штаб, жандармы и все-все, что только здесь состоит, вышли на площадку, и затем по заготовленной записке скороход стал приглашать к царю. Сначала пошло старшее духовенство: архиепископ Могилевский Константин и еще какой-то, Шавельский, затем Алексеев и Иванов, комнатная прислуга царя, придворнослужители и рабочие гофмаршальской части, служители гаража, канцелярии министерства двора, военно-походная канцелярия, фельдъегерские офицеры, состоящие при императорской главной квартире, управление дворцового коменданта, администрация императорских поездов, иностранные военные агенты и их помощники… духовенство и певчие штабной церкви, губернатор, представители местных учреждений… Царь стоял в зале, в дальнем от двери углу, около стола, переполненного фарфоровыми яйцами с его вензелем, и с каждым христосовался. Генералам и штаб-офицерам он подавал руку и христосовался, а с прочими просто только христосовался… потом давал яйцо, принимал поклон и т. д. Около двери столовой стоял Фредерикс, украшенный брильянтовым соединенным портретом Александра Второго, Александра Третьего и нынешнего царя, полученным вчера при грамоте. С другой стороны — Воейков и свита. Яйца разные: белые, голубые, коричневые с разными продетыми лентами. В одиннадцать пятнадцать царь был уже у нас в Управлении на докладе и сидел до часу дня…»

Петр Николаевич Врангель находился на передовой с августа четырнадцатого и до лета 1917-го. Его мнение поэтому имеет принципиальное значение. Он пишет в воспоминаниях:

«После кровопролитных боев лета и осени 1916 года к зиме на большей части фронта операции затихли. Войска укрепляли с обеих сторон занятые ими рубежи, готовились к зимовке, налаживали тыл и пополняли убыль в людях, лошадях и материальной части за истекший боевой период.

Двухлетний тяжелый опыт войны не прошел даром: мы многому научились, а дорого обошедшиеся нам недочеты были учтены.

…Армия все еще представляла собою грозную силу, дух ее был все еще силен, и дисциплина держалась крепко. Мне неизвестны случаи каких-либо беспорядков или массовых выступлений в самой армии, и для того, чтобы они стали возможными, должно было быть уничтожено само понятие о власти и дан наглядный пример сверху возможности нарушить связывающую офицеров и солдат присягу…

Офицерство и главная масса солдат строевых частей, перед лицом смертельной опасности, поглощенные мелочными заботами повседневной боевой жизни, почти лишенные газет, остались чуждыми политике».

Могуч разлет крыльев двуглавого орла. Зорко, неусыпно зрит во все четыре стороны земли Русской.

Неутомим в службе российский двуглавый орел. Под благодатью его крыльев вся необъятная империя. В горе, испытаниях и бедах бережет родную землю. Каждый клочок свят и дорог ему. Так и несет, распластав, крылья двуглавый орел через столетия, от самой седой древности. Никто не смел и не смог помешать или прервать величавый полет. Крепнет и ширится Русь под его неусыпным надзором и бережением.

Из Государственного гимна Российской империи