На вопрос, кого из царствующего дома надо уничтожить, знаменитый Сергей Нечаев ответил:

— …Всю великую ектенью.

Прочитав сие, Ленин воскликнул (поди, не воскликнул, а ахнул восторженно):

— Да! Весь дом Романовых! Ведь это просто до гениальности!

Стало быть, очень занимал Ленина данный предмет. Уже держал в памяти роспись на все сословия России. Люди влюблялись, слали письма, ходили в гимназии, растили детей, прикапливали деньжата на одежонку или лавку, а их судьба уже была расписана. Вот и Романовым местечко определилось…

Ектенья — заздравное моление о государе и о доме его по чину службы. После января 1919-го России она уже была не надобна. Романовых в России не осталось — ни одного, даже младенца или маломощной старухи. Одни только кости… Всё в полнейшем соответствии с Нечаевым и Плехановым (помните диспут в Женеве — плехановскую гильотину на Казанской площади?)…

Восьмого (21) марта 1917 г. Временное правительство приняло постановление об аресте бывшего императора и бывшей императрицы. Председатель Совета Министров князь Львов уже в эмиграции так объяснял необходимость данного акта:

«Нужно было оградить бывшего носителя верховной власти от возможных эксцессов первого революционного потока».

Уже в те дни раздавались голоса с требованием казни бывшего императора, на что Керенский однажды ответил:

«…Я никогда не приму на себя роль Марата. Я говорил, что вину Николая перед Россией рассмотрит беспристрастный суд…»

Вину?..

Давайте тогда устанавливать вину каждого последующего правителя России, то есть генеральных секретарей и их присных. Тут наскребется и наберется!..

Но секретари — это особая порода, которая только одна и знает, что надобно России. И ответа, наказания (пусть даже на руинах и костях России) — не несли. Ибо разоряли они Россию именем блага России, блага народа. И народ на это был согласен…

Постановлением Временного правительства от 4(17) марта 1917 г. учреждалась Чрезвычайная Следственная Комиссия. Ей надлежало обследовать деятельность носителей высшей власти старого строя.

Предложение стать редактором этой комиссии с охотой принял Александр Блок. Его тогда отличали самые левые настроения. Он истово, со всем пылом поэтической натуры подыгрывал большевикам.

Бывшую императрицу арестовали 8(21) марта. В Царское Село прибыл командующий Петроградским военным округом генерал Корнилов.

«Утром 8 марта в Александровский дворец приехал командующий войсками Петроградского военного округа генерал-лейтенант Корнилов в сопровождении лейб-гвардии Преображенского полка полковника Евгения Степановича Кобылинского и личного адъютанта прапорщика Долинского, — воссоздает в своей книге те события Михаил Константинович Дитерихс. — В приемную комнату к прибывшим вышел обер-гофмаршал граф Бенкендорф, которому Корнилов сообщил, что он прибыл во дворец по поручению Временного правительства, что необходимо собрать всех лиц Свиты, проживающих сейчас во дворце, и просил доложить Ее величеству просьбу принять его, генерала Корнилова, и полковника Кобылинского. Через десять минут… дежурный камер-лакей доложил, что Государыня Императрица ждет, и повел генерала Корнилова и полковника Кобылинского на детскую половину дворца. При входе в первую же комнату генерал Корнилов увидел Императрицу Александру Федоровну, выходящую из противоположной двери ему навстречу. Ее никто не сопровождал. Генерал Корнилов и полковник Кобылинский остановились и поклонились. Государыня, подойдя к Корнилову, протянула ему руку для поцелуя и кивнула незнакомому Ей Кобылинскому…»

Генерал объявил бывшей императрице:

«Ваше величество, на меня выпала тяжелая задача объявить вам постановление Совета Министров: с этого часа вы считаетесь арестованной».

Лавр Георгиевич Корнилов представил бывшей императрице полковника Кобылинского — нового начальника царскосельского караула. К чести будущего белого вождя, полковник оправдал выбор.

Евгению Степановичу Кобылинскому свойственны были доброта и порядочность, и еще ему удавалось держать в узде распропагандированных солдат охраны. Это в его присутствии бывший император позволит себе слезы, обнимет Евгения Степановича — и заплачет. Случится это в Тобольске… Полковник воевал на стороне белых, был ранен, в Красноярске взят в плен. Через 5 лет после Гражданской войны он сгинет в тюрьме.

Очевидно, Лавру Георгиевичу стало известно о повальном бегстве титулованных особ. Бывшего императора бросили его любимцы флигель-адъютант Саблин, генерал-майор Нарышкин, полковник Мордвинов (особенно был близок бывшему императору), граф Граббе, да разве всех перечислишь. Дворец пустел буквально по минутам. Покидая императорские покои, Лавр Георгиевич громко и с презрением отчеканил в сторону придворных: «Лакеи!»

Идея монархии настолько изжила себя, настолько в этом преуспели Распутин и сама августейшая чета, — даже Корнилов заявит: если Учредительное собрание восстановит монархию, он, Корнилов, подчинится, но — уйдет. Россию с Романовыми Корнилов отказывался принимать, как, скажем, и адмирал Колчак, который приветствовал Февральскую революцию, а с ним, впрочем, и едва ли не вся Россия. Это уже гораздо позже Россию стали посещать другие мысли…

Не все бежали и вели себя столь малодушно. Так, Илья Леонидович Татищев, заменив Нарышкина (генерал-адъютант Нарышкин позорно отказался следовать за своим государем в ссылку), обрек себя на гибель и не раскаивался. Об этом говорил в екатеринбургской тюрьме накануне расстрела. Каково было умирать здесь ему, потомку того, кто основал этот город при Петре Великом…

Приняв за долг и честь, отправился в ссылку за бывшим императором князь Василий Александрович Долгоруков.

Преподавателю наследника Алексея англичанину Сиднею Гиббсу Керенский запретил следовать за семьей бывшего императора. Однако Гиббс преодолел все препятствия и пожаловал в Тобольск.

Уж как было тронуто и как радовалось семейство бывшего императора!

Как английский подданный, Гиббс избежал расправы, впоследствии принял участие в расследовании Соколова. Все пережитое сказалось — по возвращении в Лондон Гиббс принял православие и постриг, став архимандритом Николаем.

Илья Леонидович Татищев — тот самый, о котором упоминает Сергей Дмитриевич Сазонов, рассказывая о трагических мгновениях начала мировой войны. Вот он, министр иностранных дел Российской империи, в приемной царя. Надлежит решить главный вопрос: приступать к всеобщей мобилизации или нет, то есть вступать в войну или нет. Не вступать невозможно. Австро-Венгрия и Германия объявили мобилизацию и развертывают войска на границах России.

«У Государя никого не было, и меня тотчас же впустили в его кабинет. Входя, я заметил, при первом же взгляде, что Государь устал и озабочен. Когда он здоровался со мною, он спросил меня, не буду ли я иметь чего-либо против того, чтобы на моем докладе присутствовал генерал Татищев, который, в тот же вечер или на другой день утром, собирается ехать в Берлин, где он уже несколько лет занимает должность состоящего при Императоре Вильгельме свитского генерала. Я ответил, что буду очень рад присутствию на докладе генерала, которого я давно знал и с которым был в хороших отношениях, но выразил, вместе с тем, сомнение, чтобы Татищеву удалось вернуться в Берлин.

«Вы думаете, что уже поздно?» — спросил Государь. Я мог ответить только утвердительно.

По звонку Государя через минуту в кабинет вошел генерал Татищев. Это был тот самый Татищев, о котором не только знавшие его лично люди, но и все, кому известна трагическая история его бесстрашной смерти в Екатеринбурге вместе с Государем и всей его семьей, сохраняют благоговейную память как об одном из благороднейших и преданнейших слуг Царя-мученика».

Это его знаменитый предок Василий Никитович Татищев — государственный деятель, верой и правдой служивший престолу, что тогда было понятием, тождественным Отчизне, получивший в награду за труды и первое многотомное исследование по истории России позорное следствие по доносу и ссылку, — писал с горечью:

«Я об одном молю — чтоб меня забыли».

Сколько раз я вчитывался в эти строки, от которых в душе не может не быть глубокой раны, и думал о том же. Память людей — это почти всегда преследование подлостью и болью. Она крушит здоровье и самые прочные кости, обугливает душу. И тогда не мечтаешь, а молишь, чтобы тебя не было для людей. Чтобы уши — не слышали, глаза — не видели, а только нес, как в детские годы, чистоту слов, доброту улыбок и всю бесконечную прелесть мира: неба, трав, шелеста листьев, бесшумный полет облаков.

Человек как только шагнет куда-то и к кому-то, все вокруг увядает, прорастая колючками, колодит грудь удушье: нет, не хватает воздуха. Грязь слов мажет даже свет — самое дивное, что только породила природа. Свет меркнет, сереет.

«Я об одном молю — чтоб меня забыли».

Жить в мире, в котором слова теряют силу, — только высокие дерева, нежность речных вод, утонувшее в травах солнце…

Не следует, однако, идеализировать дворянство.

Обратимся хотя бы к свидетельству Грановского, кстати, тоже дворянина.

Тимофей Николаевич присутствовал при формировании воронежского ополчения в помощь регулярным войскам в Крыму (кампания 1853–1856 гг.).

«Богатые или достаточные дворяне, — рассказывает он, — без зазрения совести откупались… и притом такая тупость, такое отсутствие понятий о чести и о правде. Крестьяне же идут в ратники безропотно…»

Всякое присутствовало в истории отечественного дворянства, оно ведь было в одном организме с народом — буквально всякое. Однако с «дворянством партийным» тут тягаться кому-либо очень сложно. Здесь — одно обнаженное палачество, хищничество да бесчестье без каких-либо проблесков совести, даже толики ответственности перед историей, судьбой народа…

Тимофей Николаевич Грановский родился в 1813 г., прожив недолго — всего-то куцых 42 года: до обидности мало, учитывая его редкую образованность, проницательный ум и крайнюю нужду в подобного рода людях при Николае Первом, да и не только Николае.

Грановский являлся одним из вождей западников, исключительно толково выявляя слабость славянофильства. Он отстаивал идею общности исторического развития России и Западной Европы, выступал против проповеди ее национальной обособленности, культурной замкнутости, подчеркивая историческую роль славянства.

За два дня до смерти, 2 октября 1855 г., он писал о славянофилах:

«Эти люди противны мне, как гробы. От них пахнет мертвечиной. Ни одной светлой мысли, ни одного благородного взгляда. Оппозиция их бесплодна, потому что основана на одном отрицании всего, что сделано у нас в полтора столетия новейшей истории…»

Правда, теперь мы имеем определенный опыт деятельности западников в России на государственном уровне — один бессовестный грабеж сытых должностей и развал Российского государства, не империи, а самого ядра нации — России.

Для ареста бывшего императора понадобились дополнительные сутки: в Могилев должны поспеть, и поспели, члены Государственной думы Бубликов, Грибунин, Калинин, Вершинин. В тот же день, 9(22) марта, бывший император покинул ставку. Прощание в ставке получилось горьким. Судорога перехватила горло последнего императора. Чтобы скрыть слабость, он круто повернулся и вышел.

Нет, не давал Бог заступничества.

Тень смерти еще раз незримым сабельным ударом рассекла тело России надвое…

Когда поезд тронулся, генерал Алексеев отдал честь бывшему государю. Когда начал подходить вагон с членами Государственной думы, генерал снял папаху и замер в низком поклоне.

В этой сцене символически отразились все противоречия одной революции, враставшей в другую, а с ними — и духовные пороки, которые превратят Россию в добычу темных сил. От генерала до мастерового она обнажала голову перед грядущим. А из него все четче и четче проступал топор. Террор взнуздывал Россию. А она не страшилась крови…

На следующий день в Царском бывшего хозяина России не сразу пустили в его дворец. Николай не подал виду и, проходя мимо охраны, отдал честь. Из группы офицеров никто не ответил. Это явилось началом цепи подлейших унижений, в которых опять-таки вывернулась напоказ холопская суть сынов России. Глумились над пленником, безропотной жертвой, глумились над тем, кому вчера поклонялись, к кому вчера ползли всем миром на карачках и славили, роняя слезы умиления…

Этим унижениям положат предел выстрелы в нижнем этаже дома Ипатьева спустя каких-то 500 дней без малого…

Николай 13-летним мальчиком стоял у гроба деда — императора Александра Второго (внука Павла Первого, павшего от бомбы Игнатия Гриневицкого). Весь загон «Народной воли» на деда — в его памяти…

Он уже был императором, когда в 1905 г. бомба Каляева разнесла в клочья его дядю — великого князя Сергея Александровича, московского генерал-губернатора.

В памяти загон… и на него, Николая Второго, организованный социалистами-революционерами… Азеф, Савинков, Карпович… Годы в напряжении: завтра смерть…

Мы, Божиею милостию…

Уже к лету семнадцатого года Верховная Чрезвычайная Следственная Комиссия единодушно придет к выводу: нет оснований подозревать бывших царя и царицу в тайных сношениях с Германией и в предательстве России. Один из сопредседателей Комиссии отметит: «Государь был бесспорно совершенно чист».

Но оправдательный вердикт комиссии ровным счетом ничего не изменит в положении бывшего императора. Комиссия — это ведь не суд народа, на который так напирают большевики и левое крыло демократии. С момента ареста Николай и его семья явились заложниками революции. Так или иначе к их жуткому концу приложили руки и Милюков, и Керенский, и непосредственно — Ленин, Свердлов, Голощекин, Белобородов, Юровский и отряд славных екатеринбургских пролетариев и чекистов.

Без этой крови обойтись нельзя было. Виноваты в том, что вы есть, — существует такая категория вины. Своего рода жертвоприношение. Убьют, выпустят кровь — и должно всем полегчать.

И затягивалась петля, затягивалась…

Локкарт набрасывает перед нами портрет Ленина. Они встретились 1 марта 1918 г. — через два дня в Бресте будет подписан договор с Германией («мирным» написать его рука не поднимается). Локкарт по призванию — литератор. Его портреты, слово, характеристики профессионально точны и красочны. И это неудивительно: Локкарт мечтал стать именно писателем-профессионалом, но литература, по словам его отца, всего лишь костыль на жизненном пути, иначе говоря, на гонорары от литературы не проживешь. И Локкарт становится «пишущим» дипломатом.

Итак, 1 марта 1918 г. Перед нами Ленин.

«Он принял меня в маленькой комнате на том же этаже, где был кабинет Троцкого (в Смольном. — Ю. В.). Комната была грязноватая (в сравнении с кабинетом Троцкого. — Ю. В.) и лишенная всякой мебели, если не считать письменного стола и нескольких простых стульев… Я видел его вообще впервые. В его внешнем виде не было ничего, хотя бы отдаленно напоминающего сверхчеловека. Невысокий, довольно полный, с короткой толстой шеей, широкими плечами, круглым красным лицом, высоким умным лбом, слегка вздернутым носом, каштановыми усами и короткой щетинистой бородкой, он казался на первый взгляд похожим скорее на провинциального лавочника, чем вождя человечества. Что-то было, однако, в его стальных глазах, что привлекало внимание, было что-то в его насмешливом, наполовину презрительном, наполовину улыбающемся взгляде, что говорило о безграничной уверенности в себе и сознании собственного превосходства.

Позднее я проникся большим уважением к его умственным способностям, но в тот момент гораздо большее впечатление произвели на меня его потрясающая сила воли, непреклонная решимость и полное отсутствие эмоций… Ленин был безличен и почти бесчеловечен. Его тщеславие не поддавалось лести. Единственное, к чему можно было в нем апеллировать, был сардонический (согласно словарю иностранных слов, это значит — злобно-насмешливый. — Ю. В.) юмор, высоко развитый у него (скорее всего, это результат обмена репликами на бесконечных дискуссиях, совещаниях, собраниях, которые составили добрую часть его жизни. — Ю. В.).

…Не было комиссара, который не смотрел бы на Ленина как на полубога, решения которого принимаются без возражений…

В своей вере в мировую революцию Ленин был беззастенчив и непреклонен, как иезуит. В его кодексе политической морали цель оправдывала все средства».

Вот так.

«Безграничная уверенность в себе и сознание собственного превосходства» совершенно лишили этого человека какого-либо критического отношения к себе, более того — уже все и всё будут ему представляться лишь материалом для созидания его представлений-схем о новой жизни. А что, как будет — его это не занимало. Так как цель (а он себя поставил в положение того сверхсущества, которое непременно добудет людям счастье; какими угодно средствами, но счастье!) оправдывает все средства, он окажется органически неспособным к какому-либо ограничению своей воли. Все, что он будет делать, явится настоящим живосечением по плоти народа. Но ни один стон не дойдет ни до его слуха, ни сознания — ведь он призван творить историю. Помните, у Локкарта: «…что говорило о безграничной уверенности в себе и сознании собственного превосходства».

А тут Романовы, дети…

Да кто они для него?..

Ведь он помнит петлю, которая захлестнула шею брата. Эта петля, по его убеждению, захлестнула шею народа. И он, Ульянов-Ленин, разрубит ее. Он даст дышать народу полной грудью. Только он это способен сделать, только он. Нет, он не настолько самонадеян. Все дело в том, что он исповедует марксизм, а это как раз та наука, в которой точно даны рецепты исцеления человечества. За свою жизнь, за годы, проведенные в лучших библиотеках мира, он убедится в «неопровержимой» правоте каждого знака в сочинениях Маркса. Это лекарство абсолютно.

Да, неограниченная пролетарская диктатура. Да, террор. Да, общественная собственность и общественный труд.

Все, кто имеет капитал, обрели его — и обретают — только обманом, эксплуатацией и, как паразиты, подлежат уничтожению. Будут уничтожены классы и все, кто несогласен с ним и с ними, большевиками. Но это до конца осознает лишь он. Только ему дано никогда не терять конечную цель в завалах буден; он, Ленин, — вождь класса! А раз так — он добудет трудовым людям счастливую жизнь. Цена кровью значения не имеет.

Определенное понимание психологии большевизма дает Локкарт, описывая знаменитого чекиста Петерса — правую руку самого Мундыча.

«…Он был фанатиком во всем, что касалось столкновений между большевизмом и капитализмом, и он преследовал большевистские цели с чувством долга, которое не знало жалости».

«…Не знало жалости».

Сказано, как гвоздями приколочено.

Через 5 месяцев после ареста, 13 августа 1917 г., царская семья окажется вынужденной выехать из своего родового гнезда — Александровского дворца. Ей определена ссылка в Тобольск, куда она и доберется 19 августа. Несколько дней Романовы ждут, пока будет подготовлен бывший губернаторский дом (белостенное двухэтажное строение). Семейство бывшего императора сопровождали придворные и прислуга, всего 45 человек. В большинстве эти люди будут истреблены.

Царская семья выехала с Александровской платформы Варшавской железной дороги 13 августа (в других источниках указывается 14 августа). С вечера в Царское Село прибыл сам Александр Федорович Керенский. Накануне он лично определил штат придворных, коим дозволялось сопровождать августейшее семейство, а по новым революционным законам — просто семейство граждан Романовых. В эти часы Александр Федорович выказал исключительную предупредительность. На рассвете министр-председатель вместе с царским семейством и отрядом конных драгун 3-го Прибалтийского полка выехал к поезду. На перроне никого не было, кроме отъезжающих… Смотрите, смотрите, господа… почитай, никто из вас больше не увидит ни этой платформы, ни петроградско-балтийского неба. Да что там платформа и балтийское небо? Никаких небес не увидите. Это — отъезд на кладбище. Господу очень нужна ваша жертва…

Бывшая императрица протянула руку — Керенский поцеловал, потом сказал бывшему императору: «До свидания, Ваше величество».

Когда поезд тронулся, на платформе остался министр-председатель. Одинокая фигурка на весь прогон платформы — тоже символическая сцена. Скоро, ох как скоро отпрянет от него вся Россия, и останется он в ее полях, лесах и городах вот такой сиротливой и никому не нужной фигуркой, да к тому же презираемый едва ли не всеми русскими, оплеванный и отодвинутый ими в тот угол сознания, где они держат своих шутов да юродивых…

После революции улица, на которой находился тогда губернаторский дом, получила название улицы Свободы. Город, что называется, был заштатный. К началу мировой войны проживали в нем свыше 22 тыс. человек.

В сентябре в Тобольск прибыл комиссар Временного правительства Панкратов, как уже говорилось, в прошлом жестоко потерпевший за свои убеждения от царского правительства. Панкратов был судим в ноябре 1884 г. в числе двенадцати за принадлежность к партии «Народная воля», устройство тайной типографии и вооруженное сопротивление. Дело разбирал Киевский военно-окружной суд.

Брешко-Брешковская напутствовала Панкратова перед отъездом его в Тобольск: «Ты сам натерпелся, так не допусти, чтобы страдали другие, особенно женщины». Но о доброте и не следовало напоминать Панкратову.

Полковник Кобылинский и роты охраны переходят в подчинение Панкратова. Это устанавливал мандат за подписью Керенского.

Охрану бывшего императора и его семьи несли роты отряда особого назначения из 330 солдат и 6 офицеров — все бывшие фронтовики из трех знаменитых гвардейских полков. Врачом Гвардейского Отряда Особого Назначения был определен Владимир Николаевич Деревенко.

Владимир Николаевич входил в придворный штат и числился доктором при наследнике Алексее.

Этого доктора Деревенко не путать с бывшим дядькой наследника боцманом Деревенко (дядькой он стал после того, как однажды во время весельной прогулки спас Алексея, сорвавшегося в воду). Царская семья относилась к нему с исключительным вниманием. Однако боцман проворовался и был удален от двора. В дни Февральской революции выступал на митингах с злобными поношениями царского семейства. А на кой ляд ему это августейшее семейство! Да «ботиночки со скрипом! Получку на пьянку. С криком, с хрипом гражданку в Фонтанку, Маруську — в Мойку, Соньку в помойку…».

А тут ишо и революция, переворот!..

«Удалого» боцмана после удаления от двора заменит матрос с императорской яхты «Штандарт» Клементий Григорьевич Нагорный — истинно русская душа. Ему, простому матросу, чекисты откроют все двери: «Ступай, гуляй, ты же нашего прозванья, из простых, угнетенных…» Клементий Григорьевич откажется покинуть царское семейство и примет мученическую смерть. «Царев лизоблюд и есть!»

Посол Великобритании Бьюкенен в конце сентября 1917 г. имел беседу с комиссаром Временного правительства Макаровым, сопровождавшим царское семейство в Тобольск.

Примечательна следующая запись посла:

«Император не раз беседовал с ним о политическом положении, причем говорил, что он вполне готов умереть за Россию. Макаров прибавлял, что он уверен, что Его величество говорил это совершенно искренне».

Вскоре по требованию солдат бывший император снял погоны. Для него это удар. Всю жизнь он не расставался с формой и вообще чрезвычайно гордился своей принадлежностью к русскому офицерству.

А Керенский все-таки ставил себе в заслугу перевод Романовых в далекий Тобольск. И такой свидетель, как посол Великобритании Бьюкенен, убежден: это спасло Романовых от гибели в дни Октябрьского переворота.

Но не все знают, что детям бывшего императора было предложено оставить родителей и уехать к бабушке (бывшей императрице Марии Федоровне) в Крым — там находились и другие Романовы. Однако дети отказались бросить родителей и отправились в ссылку, сложив головы в доме Ипатьева.

12 апреля 1918 г. солдаты арестовали придворных и прислугу. Давала знать о себе Октябрьская революция. Старые солдаты еще как-то сохраняли сдержанность, молодые — оскорбляли семью бывшего императора, особенно девочек, вырезали на качелях и скамейках непристойности и не стеснялись в выражениях. Приказом из Москвы Панкратов уже давно отстранен и Тобольск покинул.

20 апреля в Тобольск является комиссар В. В. Яковлев с отрядом в 150 штыков и отдельным телеграфистом. Яковлев представляет Кобылинскому свои полномочия.

Эти документы скреплены высокой подписью Свердлова. Согласно одному из них, Яковлеву предоставлялось право расстреливать любого, кто не исполнит его приказа. Из другого следовало, что он исполняет поручения «особой важности». Характер поручений указан не был. Очевидно, их дали Яковлеву на словах.

26 апреля Николай, бывшая императрица и их третья дочь Мария Николаевна по категорическому настоянию Яковлева выехали пока еще в неизвестном направлении. Весь отряд Яковлева — с ними. Накануне Яковлев со своими красноармейцами силой оружия выдворил из Тобольска отряд екатеринобургских красноармейцев под командованием Заславского. Помощником у Заславского был Авдеев (предположительно — член Уралсовета). Отряд пытался захватить Романовых и вывезти их в Екатеринбург.

Яковлев стремился прорваться в европейскую часть России. Куда именно — можно лишь предположить: это или Москва, или Самара, а может быть, и города в южном направлении, где, согласно Брестскому договору, стояли австрийские и германские гарнизоны.

Никто не прояснит, что происходило в те дни. То ли Яковлев подчинялся устной инструкции Свердлова и рвался в Москву, то ли задался целью вывезти бывшего императора к немцам. Никто не скажет. Отметим, что у Яковлева имелись и личные основания для спасения Николая Романова. Когда-то он был помилован им, избежав смертной казни. Сам Яковлев относился к нему «не только хорошо, но даже внимательно и предусмотрительно» — так отмечали очевидцы.

30 апреля бывший император, бывшая императрица и Мария Николаевна уже в Екатеринбурге. В 1924 г. город обретет новое имя — Свердловск.

В Тобольске остались больной сын императора — Алексей — и три его дочери: Ольга, Татьяна и Анастасия. Их доставил в Екатеринбург бывший жандармский офицер Родионов с отрядом красногвардейцев — 23 мая. Разделение царской семьи было вызвано болезнью Алексея. Этот Родионов был очень груб с детьми бывшего императора.

Итак, семья пробыла в Тобольске около 8 месяцев.

Истребление царского семейства в Тобольске могло восстановить население против советской власти, а это было смутное время — самый канун чехословацкого мятежа. Проще истребить Романовых было на Урале, среди рабочих. Этим и объясняется их перевод в Екатеринбург, благо там обитали и члены ЦК РКП(б) Белобородов и Голощекин, а с ними — Войков и Сафаров. Именно последние двое возвращались из эмиграции через Германию. На этих людей Ленин мог положиться. Среди них выделялся Белобородов — подлинно кровавый пес, хотя остальные были не лучше.

На основании опросов и плохонькой фотографии следствие составило портрет Белобородова.

Его приводит в своей книге Дитерихс.

«Производил он впечатление человека необразованного, даже малограмотного (писал, как мы уже знаем, откровенно безграмотно, ошибка на ошибке. — Ю. В.), но был самолюбив и очень большого о себе мнения…

Среднего роста, худощавый телом, но с лицом скорее полным, смуглым; светло-русые волосы, расчесанные косым пробором, без усов и бороды, светло-карие глаза; прямой, но толстоватый нос…»

Белобородов был молод и по натуре — чрезвычайно деятелен. Совсем скоро, в 1919 г., он примется тысячами казнить восставших на Дону казаков.

Из документа о деятельности ЦК РКП(б) после VIII съезда партии и до 15 мая 1919 г.:

«…Товарищ Белобородов немедленно по возвращении из Вятки, куда он должен был поехать сдать дела, направился с важными политическими и продовольственными заданиями в Донскую область, где он становится во главе вновь образуемого временного Областного Ревкома».

Вот тут Александр Георгиевич и приложит свой богатый опыт карателя.

«Основное правило при расправе с контрреволюционерами: захваченных не судят, а с ними производят массовую расправу…» — это приказ-требование Белобородова, а через год, в 1920-м, он поставит к стенке «первую саблю революции» комкора Думенко. Белобородов тогда исполнил обязанности прокурора, то есть продиктовал приговор. Ему, Белобородову, и впрямь без разницы, кого дематериализовать. Важно общее движение к цели. Так он, Александр Георгиевич, понимал ленинизм — и не ошибался. Кровавая решимость Белобородова очень расположит Главного Октябрьского Вождя. Александр Георгиевич скоро пойдет в гору, будет и членом Оргбюро ЦК РКП(б), и наркомом внутренних дел РСФСР. На таких Ленин рассчитывал строить будущее.

Есть предположение, что Яковлев имел предписание доставить Романовых в Москву, но не сумел прорваться из-за решительного противодействия Екатеринбурга. Яковлев давал телеграммы Свердлову о том, что в Москву его не пропускают, что он, Яковлев, объявлен Уралсоветом вне закона.

Зависимость советского правительства от немцев была полной. Брестский договор сапогом завоевателя надавил на горло России. Нельзя исключать того, что одним из требований германского правительства являлась выдача семейства бывшего императора. Ведь Александра Федоровна была немецкой принцессой, да и германский и русский императоры состояли в довольно близком родстве. Поспешность действий Яковлева, безусловно, объяснялась и общей обстановкой. В Казань и Самару стекались члены разогнанного Учредительного собрания и ненавистники Октябрьского переворота. Чехословацкий мятеж грозил молодой республике.

Учитывая все это, позволительно с немалой долей вероятности предположить, что Свердлов, давая указания Яковлеву, лукавил. Он требовал доставить Романовых в Москву или какой-нибудь город по соседству, а сам уже распорядился не пропускать Яковлева. Вот и все объяснения: из-за самоуправства местных властей Романовых вывезти не удалось. В таком случае немцы не могли выставлять претензии. Такой повод историкам дали поведение и телеграммы Яковлева Василия Васильевича.

Спустя пять месяцев, в октябре, Яковлев, будучи одним из военных комиссаров на Восточном фронте, свяжется с белым командованием. Он попросит, так сказать, о политическом убежище, высказав желание сражаться в рядах белых войск.

Согласие Яковлев получил.

Однако 30 декабря 1918 г., находясь у белых, был арестован. Приказ об аресте отдал чешский полковник Клецанда. Яковлев был препровожден в Омск, где, очевидно, без задержки и расстрелян, так как следователю Соколову никаких других данных от лица, к которому был доставлен Яковлев, получить не удалось. О нем просто не осталось никакого следа в делах. Вряд ли он был послан к Деникину — как объясняли его исчезновение ответственные чины контрразведки.

Так Яковлев и унес в могилу одну из несчетного множества кровавых тайн большевизма. Все же следует оговориться: это преступление (истребление семьи бывшего царя) оказалось особенным, со своим внутренним подтекстом. Не преступление, а знамение: захлебываться всем на этой шестой части суши кровью и стоном.

Видный политик кайзеровской Германии Ф. Гельферих являлся одним из экспертов германской делегации на переговорах в Брест-Литовске.

26 апреля граф Мирбах прибыл с верительными грамотами в Кремль. Его ждал не Ленин, а председатель президиума ВЦИК Свердлов. Приняв грамоты, Свердлов сказал:

«В Вашем лице мы приветствуем нацию, с которой мы заключили Брест-литовский договор о мире».

Локкарт отметил:

«Штат немецкого посольства состоял почти целиком из русских экспертов. Мирбах сам был советником немецкого посольства в Петербурге до войны (послом был Пурталес. — Ю. В.).

6 июля 1918 г. в Берлин поступило известие об убийстве посла Германии в РСФСР графа Мирбаха.

«Потребность лично выяснить восточный вопрос, — писал Гельферих, — и посвятить свои силы созданию политики, которая дала бы нам передышку и в то же время служила бы нам прикрытием, была во мне так сильна, что я предоставил себя в распоряжение государственного канцлера, предложив себя в качестве преемника графа Мирбаха…»

26 июля Гельферих выехал из Берлина в Москву. На «военной границе» (у вокзала Орши) Гельфериха встретил представитель народного комиссариата иностранных дел. Экстренный поезд с вышколенной латышской охраной почти мгновенно доставил представителя Германии в Москву. Впрочем, недалеко от Кунцева поезд был остановлен, и служащий германского посольства доктор Рицлер предложил покинуть вагон. Рицлер объяснил это опасностью приезда на центральный вокзал красной столицы. Это же подтвердил и представитель советской стороны Радек: «Он совершенно незаметно довез нас на своем автомобиле в самый город до виллы Берг в тихом Денежном переулке». Радек при этом сказал, что предосторожности не помешают.

«Первый визит я нанес народному комиссару по внешним делам Чичерину, помещавшемуся в гостинице «Метрополь» на Театральной площади. Следуя настоянию своих сотрудников, я отправился к нему без предупреждения, и не в посольском автомобиле, а на извозчике. Через несколько минут лошадь расковалась. В сопровождении доктора Рицлера я прошел пешком неузнанным и незамеченным по опасному городу и вынес от него впечатление, совершенно аналогичное позднейшему Берлину (в ноябрьские дни восемнадцатого года. — Ю. В.). Чичерин, на вид хмурый и напуганный ученый с умными и печальными глазами, тотчас заговорил о своих заботах, касающихся Баку, которому непосредственно угрожали турецкие войска… Основываясь на сведениях, полученных мною в Берлине, я, со своей стороны, выразил сомнение в том, что турки собираются напасть на Баку, а также и уверенность, что германское правительство употребит все средства… дабы удержать их от этого шага…

Говоря о внутреннем положении, он (Чичерин. — Ю. В.) разгорячился. Он считает, что революцию произвели заводские рабочие, но число их в России составляет лишь незначительное меньшинство. Судьба революции поэтому зависит от деревни, которая до сих пор вела себя вяло или враждебно. Но они теперь намерены мобилизовать деревенскую бедноту против, кулаков“».

Заслуживает внимания рассказ Локкарта о Робинсе.

«…Я познакомился с Реймондом Робинсом, главой американской миссии Красного Креста (в России. — Ю. В.)… Будучи сам богатым человеком, он был противником капитализма. Однако, несмотря на свои симпатии к черни, он поклонялся великим людям… Теперь его воображением овладел Ленин. Как это ни странно, Ленину нравилось это обожание, и Робинс был единственным иностранцем, с которым Ленин всегда охотно встречался и которому даже удавалось произвести сильное впечатление на лишенного эмоциональности вождя большевиков».

Эта лишенность чувств в Ленине, надо полагать, бросалась в глаза, ежели Локкарт упоминает о ней не единожды.

Рассудочность отнюдь не плохое качество для вождя, но отсутствие чувств — это опасно, ибо там, наверху, уже не человек, а механизм у высших рулей и рычагов власти. Схема определяет его поступки и все манипуляции рулями и рычагами. Государство может переламывать людей в горы трупов — это не смутит вождя, ибо у него отсутствует тот самый орган, который рождает боль, тревогу, сомнения.

А что до обожания… это басни, будто он скромен: темперамент вождя предполагал развитое честолюбие. Льстило Ленину обожание, возражал, скорее, для вежливости, а быть точнее — против грубых форм поклонения. Нравилось ему быть идолом, поскольку считал себя выше смертных. Все вокруг для него — лишь материал: цемент и раствор. А высшая воля — это он и партия, которой он руководит. Только ему открыта истина. Отсюда и презрительная насмешливость в обращении, злобная шутка, сарказм. Для него люди — стадо. Среди людей он один видит их выгоду. Эту скрытую, но чрезвычайно развитую черту Ленина и подметил мистер Локкарт.

Последняя, самая горестная пора существования бывшей императорской семьи — екатеринбургское заточение в доме Ипатьева.

Николай Николаевич Ипатьев — инженер, солидный уральский подрядчик, словом, уважаемый коммерсант (отставной инженер-капитан). Из Екатеринбургского Совета ему приказали очистить дом к трем часам дня 29 апреля.

На другой день бывшая императрица сделала отметку на косяке окна своего нового жилища, скорее тюрьмы: «17/30 Апр. 1918 г.».

Следовательно, заточение продлится 78 неполных дней.

До 1945 г. на доме (или, как его еще называют, особняке) красовалась памятная доска, здесь занимался просветительством местный музей революции и даже были выставлены кое-какие вещи Романовых. Уже в 1945 г. в сознании вождей начало брезжить, что гордиться-то нечем и даже, если дело славное (с точки зрения ленинизма), учитывая настроения не только мировые, а и своего народа, лучше доску ликвидировать, как и сам музей. К концу 70-х годов сознание преступности содеянного уже грозовой тучей зависло не только над Уральским хребтом. И осенью 1977 г. дом был снесен, уничтожен «без суда и следствия», как и его бывшие узники.

Уже в самой судьбе дома вся эволюция народного сознания и краткая, но невиданная по обилию крови история возвышения, триумфа и крушения ленинизма.

История же гибели Романовых замечательна прежде всего тем, что ее участники явились точнейшим слепком с той России, которая самым деятельным образом включилась в революцию и предстала той силой, которая образовывала советскую власть, а после десятилетиями составляла ее основной кадр.

С этой точки зрения история убиения Романовых демонстрировала, что ждет страну и кто ей назначен в пророки.

По приезде в Екатеринбург были арестованы и отделены (правда, не все сразу) от бывшего царского семейства те, кто его сопровождал в ссылку. К семейству были допущены лишь доктор Боткин Евгений Сергеевич (бывший лейб-медик и бывший действительный статский советник), повар Харитонов Иван Михайлович, лакей Трупп Алексей Егорович, комнатная девушка Демидова Анна Степановна и мальчик (поварской ученик) Леонид Седнев — товарищ по последним играм наследника Алексея (он и возил его в коляске, когда у Алексея отказывали ноги).

Боткину в ту пору исполнилось пятьдесят три. Он был искренне привязан к Александре Федоровне. Бывшая императрица выговаривала русские слова с акцентом. Малоподвижная, замкнутая, она быстро сдала в заточении, буквально на глазах грузнея, седея, горбясь и превращаясь в старуху. Все чаще она недомогает…

С этого момента дом Ипатьева проходит в документах Уралсовета и губчека как «дом особого назначения». Комендантом назначен А. Д. Авдеев — тот самый тридцатипятилетний рабочий из отряда Заславского.

В 1928 г. по случаю десятилетия расстрела Романовых Авдеев пишет воспоминания — полный отчет об убожестве тех, кто творил расправу и ставил в тех краях советскую власть. Это не случайно. Других быть не могло: дело это было противочеловечное не по целям, а по существу — убиение не только людей, но души каждого из граждан, оставленных жить. Это являлось целью нового порядка — получить власть над душой каждого. И ленинизм получил — души не ста человек и не тысячи, а душу целого народа. И влил в нее яд ненависти, нетерпимости… Умертвил душу. Людей оставил, а души умертвил…

На втором этаже «дома особого назначения» поселили бывшего императора с семьей. Николай, его жена (он любил ее горячо, и чувство это не слабело с годами) и сын заняли угловую комнату. В соседнюю поместили дочерей бывшего императора. На том же этаже поселили Боткина и прислугу.

Охрана делилась на наружную и внутреннюю. Ее по поручению Голощекина набрал Медведев. Как показали события, едва ли не любой в этой охране годился на самую кровавую работу. Убийцы и мародеры, свято уверовавшие в право диктовать миру свою волю, невежественные и ограниченные, развращенные жестокостью и одновременно лестью учения (нет мудрее и главнее пролетариев) — не объехать, не обойти их самоуверенности.

Дом с садом обнесли забором, немного погодя наколотили и второй.

Наружная охрана несла службу на восьми постоянных постах.

Пулеметные посты были на чердаке, на втором этаже, на террасе и в одной из комнат нижнего этажа.

Внутреннюю охрану составили 19 рабочих фабрики Злоказовых; все — русские, возраст — в основном от 20 до 35 лет. Жили там же, на втором этаже. И только они несли дежурство на внутренних, самых ответственных постах: бок о бок с заключенными.

Наружную охрану составили 56 рабочих Сысертского завода и той же фабрики Злоказовых. Все, кроме одного (поляк), — русские.

Наружная охрана для своего проживания заняла второй этаж дома Попова, как раз напротив Ипатьевского.

Посол Великобритании Бьюкенен писал, не скрывая уважения к Николаю Второму, что «он сносил выпавшие на его долю несчастья и страдания с удивительной покорностью и мужеством. Будучи глубоко верующим человеком и фаталистом, он всегда готов был принять все, что пошлет ему Бог…».

Остается добавить, что Бог послал последнему самодержцу нечто ужасное даже на фоне более чем злой истории человечества.

Стены «дома особого назначения», не стыдясь дочерей бывшего императора, рабочие покрыли затейливой похабщиной. В этом особое удовольствие находили Сафонов, Стрекотин, Беломоин.

Охрана воровала вещи заключенных. Бывший император заметил им, что нельзя присваивать вещи. Его грубо осадили: не рыпайся — ты здесь не царь, а арестант, стало быть, не хозяин вещам.

Охранники садились за стол, когда семья ела, залезали к ним в тарелки, курили, болтали, в выражениях не стеснялись. Дочерей бывшего императора вечерами принуждали играть на пианино, а и впрямь, чего они кочевряжатся… Попили народной крови…

Бывший император держался достойно, ничем не выдавая чувств. Трудно поверить, но у него не проглянул ни единый седой волос, кроме бороды — там обозначилась проседь, — да еще быстро начали портиться зубы.

Узнав о скверном питании семейства бывшего императора, послушницы Новотихвинского монастыря взялись снабжать его яйцами, творогом, молоком. Новый комендант, Яков Юровский, тут же урежет передачи. Горела душа у этого большевика на дочерей и сына бывшего самодержца. Еще чего — творог, яйца!

Исторической правды ради следует отметить врожденный антисемитизм бывшего императора. Это была традиция династии и всех правящих сословий России. Поэтому и присутствовала в России черта оседлости.

Публичного выражения своим чувствам Николай Александрович не давал, сознавая, что это недопустимо для главы государства. Однако всю свою жизнь испытывал к еврейству и еврейскому органическое недоверие.

Для бывшего императора не составляло сомнений: ленинская революция — это жидовский заговор против России, ее народа и Романовых. Именно этим объясняется его вопрос Авдееву (Авдеев воспроизводил его в своих воспоминаниях): «Скажите, пожалуйста, Белобородов не еврей?»

Бывший император не допускал мысли, что может быть иначе.

Николаю Александровичу в те страшные дни было пятьдесят лет, Александре Федоровне, урожденной Алисе Гессенской, — сорок шесть, их дочерям: Ольге — двадцать два, Татьяне — двадцать один, Марии — девятнадцать, Анастасии — семнадцать, а сыну Алексею — четырнадцать лет…

Многоголовая гидра!..

Английскими корреспондентами при ставке были Вильтон, Перс и Мьюз. За мужество, проявленное на передовых позициях, Вильтон был награжден «Анной» третьей степени. Лемке встречался с Вильтоном и отмечал в дневнике 24 декабря 1915 г.: «Английский корреспондент Вильтон отлично говорит по-русски, почти без всякого акцента».

22 ноября 1915 г. Лемке заносит в дневник:

«Когда Пустовойтенко поздравил царя с Георгиевским крестом, он, махнув рукой, сказал: „Не заслужил, не стоит поздравлять…“»

«Георгием» четвертой степени Николая Второго наградила Георгиевская дума Юго-Западного фронта 21 октября 1915 г. «за присутствие на передовых позициях», «посещение воинской части на боевой линии», «за пренебрежение опасностью».

Постановление думы скрепили подписями:

председатель думы командир 12-го армейского корпуса генерал-лейтенант Каледин…

командующий 10-й кавалерийской дивизией генерал-майор Марков…

исполняющий должность генерала для поручений при главнокомандующем армий Юго-Западного фронта полковник Духонин.

Ленин объяснял Локкарту:

«Наши пути различны. Мы идем на временный компромисс с капиталом. Это даже необходимо, так как, если капиталисты объединятся, они раздавят нас в первой же стадии нашего развития. К счастью для нас, капитализм по самой своей природе неспособен к единению».

Читать следует так.

Мы сейчас слабы, поэтому согласны на уступки (даже такие, как Брестский мир), что означает согласие на сотрудничество (так называемое мирное сосуществование), как, например, с той же Германией. Однако с того момента, когда мы поднимемся вровень, капитализм становится нашим не скрытым, а открытым врагом, то есть подлежит безоговорочному уничтожению. Кровь опять-таки не имеет значения, как и разрушения.

Нам к толкованию главного вождя остается добавить, что с того момента капитализм (по Ленину) обречен на гибель (а массы людей на истребление) вследствие прямого столкновения с государством (или государствами) социализма.

Цель существования социалистического государства — уничтожение капитализма всеми средствами («цель оправдывает средства»). Этично все, что служит данной цели: пусть кровосмесительные связи, убийства родных, пусть любое извращение, порок, пусть любые низости и преступления (имеются в виду низости и преступления «своих»), пусть нарушены любые заповеди морали, пусть любая кровь и любое количество трупов… — да за-ради Бога!

Для торжества социализма допустимо все.

В первых числах июля Авдеев и вся внутренняя охрана были внезапно сменены. На должность коменданта «дома особого назначения» прибыл Юровский с помощником Никулиным. Они привели с собой 10 человек — все чекисты. С того времени Юровского называли «комиссаром дома Романовых». Эти 10 человек поселились в комнате, где вскоре и совершилось массовое убийство.

Юровский являлся фактическим руководителем екатеринбуржской «чрезвычайки», разместившейся в лучшей городской гостинице, известной в городе под названием «Американская». Лишь иногда на заседания «чрезвычайки» наведывался Голощекин. В гостинице за Голощекиным и Юровским постоянно числились свои, отдельные номера.

Накануне падения Екатеринбурга именно Голощекин приехал в городскую тюрьму и, обходя камеру за камерой, определял, кто должен быть уничтожен. В ту героическую пору Голощекин являлся областным военным комиссаром (высшая власть, которая ставила его над всеми комиссарами области) и членом Уралсовета.

В. Л. Бурцев посвятил жизнь разоблачению провокаторов в революционных партиях и преуспел в этом: в числе оных оказался и Евно Азеф. Авторитет Бурцева в русской общественности был непререкаем. Бурцев так отзывался о Голощекине:

«Это типичный ленинец… участник всевозможных экспроприаций. Это человек, которого кровь не остановит… палач, жестокий, с некоторыми чертами дегенерации».

Подобная проницательность делает честь Бурцеву.

Все, кто встречался с Голощекиным, отмечали его «бешеную энергичность». Он знал Урал, имел опору на большевистски настроенных крупных заводах. С высшей властью в Москве, что называется, был на «ты»…

Шая Исаевич Голощекин (партийная кличка — Филипп) — родом из Невеля Витебской губернии, это в черте оседлости евреев. Он окончил зубоврачебную школу в Риге. В партии слыл верной опорой Ленина. О «женевском» будущем России знал до тонкостей. В то лето восемнадцатого ему исполнилось сорок два: невысокого роста, плотный, розовощекий, с черными усами, чрезвычайно уверенный в поведении.

В дни Октября Голощекин являлся членом петроградского ВРК.

«…Основной функцией, которая была возложена на меня, — писал он в Центрархив 6 июня 1928 г. (для истории рыхлил след), — был прием делегаций с фронта: разъяснить смысл и цель Октябрьского переворота (через 11 лет после переворота стали писать слово «октябрьский» уже с заглавной буквы. — Ю. В.), выяснять настроение частей, устанавливать с ними связь, снабжать литературой… а затем к концу (очевидно, беседы. — Ю. В.) приглашал В. И. Ленина».

А вот каким видит Голощекина А. К. Воронский в самом начале 1912 г. в Праге сразу по завершении работы партконференции:

«…Мы усердно опорожняли бутылки. Каменев снял пиджак, пустился отплясывать русскую. Поощряя его, мы собрались в круг, гикали, хлопали в ладоши, орали песни. Филипп пел высоким и недурным тенором арии из опер, сожалел, что нет «прелестных женщин», пытался улизнуть неизвестно куда, его поймали и изобличили перед Лениным…»

Из выступления первого секретаря Союза писателей Казахстана О. Сулейменова на XXVII съезде Компартии Казахстана в июне 1990 г.: «…Мы должны с уважением относиться к тому, что было… в кабинетах наших президентов будут портреты всех: пусть там и Голощекин… и Брежнев, и Кунаев…»

На конференции в Праге департамент полиции, так сказать, представляли делегаты Малиновский и Романов, причем оба с решающим голосом. По своим источникам почти исчерпывающие сведения получил и провокатор Бряндинский. Это была еще одна победа российского политического сыска.

По их донесениям для министра внутренних дел империи был составлен доклад о составе, ходе и работе конференции.

Вот выдержки из доклада.

«Участники конференции

…От Москвы:

Борис Иванович (он же «Филипп») эсдек-большевик (эсдек — это значит социал-демократ. — Ю. В.), административно высланный и самовольно оставивший место административного надзора мещанин Шая Ицков Голощекин, бывший член Моск. Комитета РСДРП, арестованный в Москве в 1900 г. (от самого корня партии убежденность и решительность у товарища Голощекина, с каких годов греет на груди партийный билет. — Ю. В.); связался в Москве в среде «легальных возможностей» с ранее ему известной публикой… «Филиппу» даны были мандаты на двух лиц, и представлено право избрать по личному усмотрению вторым делегатом (от Москвы. — Ю. В.) кого-либо из проживающих за границей видных партийных работников (Голощекин отдаст его Зиновьеву. — Ю. В.)…

От Саратова «Валентин» (Воронский А. К.), большевик-примиренец, около 25–27 лет от роду; интеллигент, еврей по национальности, занимается мелким литературным трудом; жил во многих местах Империи, отбывал административную ссылку в г. Яренске Вологодской губернии; по возвращении в пределы Империи намерен обосноваться в гор. Одессе…

Представительствовали заграничные „верхи“ партии: 1) „Ленин“, 2) „Каменев“, 3) „Александров“ и 4) „Альберт“…»

А вот дальше — самое важное, чего ради стоило читать этот пропахший почти вековой пылью документ:

«Как характерную особенность должен отметить в данном случае то обстоятельство, что во все дни заседаний конференции чувствовалась явная предопределенность выносимых резолюций, неуклонное и планомерное осуществление замыслов, предварительно продуманных закулисным порядком и здесь, на конференции, лишь оформлявшихся официальными решениями слепо преданных своему лидеру делегатов-большевиков…»

Вот и дождались диктатуры пролетариата! Ведь это исполнение воли-предписания сверху выдается за волю рабочего класса. Это они-то, сидящие в уюте европейских библиотек, познали его волю?

Собирается съезд, конференция, а им навязывает свое решение группка вождей, по существу, один Ленин. Так и происходит подлог (передерг) понятия «диктатура пролетариата», замена ее на диктатуру вождей партии, а если быть точнее — Ленина. А уж там, в России, рабочим объявят их волю, к которой они ровно никакого отношения не имели.

И о «закулисном порядке» — уже тогда был освоен метод полюбовного сговора, независимо от важности политического вопроса. Ленин вводит его в практику партийной жизни. Со временем это перерождается в жестокий диктат и контроль верхов.

Вождю особенно желательны (единственно желательны) «слепо преданные своему лидеру» руководители всех рангов. Это уже, конечно, не руководители, а больше подчиненные. Характерным примером такого «слепо преданного» явится Вячеслав Михайлович Молотов, который в 1921 г. в возрасте 31 года станет кандидатом в члены политбюро и верной опорой вождя, который по-дружески звал его «каменной жопой».

И это тоже не в обиду, а как самая что ни на есть драгоценная награда великого вождя Октября.

Так происходило разложение партии уже в ее младенчестве, превращение в окостенелую, полувоенную структуру, боль и слезы народа.

Ленин, партия!..

Вернемся к тем царским трубкам «от Соммэра». Помните?..

Уже давно, почти два десятка лет назад, я, пользуясь расположением и совершенным доверием директора Эрмитажа академика Бориса Борисовича Пиотровского, имел возможность часами день за днем разглядывать личные вещи последних русских государей — их сугубо интимные фотоальбомы, безделушки, не имеющие цены, даренные императорами и королями европейских держав, просто любимые ими вещи, в том числе набор пенковых трубок Николая Второго, а также печатей и печаток из малахита — точнее, их как бы эскизы, присланные на одобрение.

И каждый день я (помимо воли, это получалось само собой) непременно разглядывал одну из трубок. Надо сказать, все они помещались в изящных футлярах с чудными подкладками изнутри. Трубки эти самых разных форм, они и сейчас где-то пылятся. Как я догадался (это подтвердилось позже), их дарила Николаю Александровичу супруга — Александра Федоровна.

Так вот о той, которую я столько разглядывал. Подкладка в футляре была изрядно выгоревшей. Не заметить, не уловить дым при обычном курении с последующим помещением трубки в футляр представлялось невозможным. Стало быть, нечто чрезвычайно серьезное заставило царя бросить трубку в футляр непогашенной и стремительно выйти. Трубка, надо полагать, не легла в свое ложе. Табак прогорел и еще раскаленный высыпался, подпалив подкладку. Она и выгорела.

Что же стряслось в тот день и час? Что заставило Николая Второго столь небрежно бросить непогашенную трубку и поспешно уйти? Радость? Беда?..

А трубки сохранили аромат табака и спустя почти 60 лет после гибели хозяина. Отчетливый, душистый запах, словно курили третьего дня… Ощущение этой уже осязаемо былой жизни неповторимо. Казалось, присутствует человек, которому они принадлежали. Вот-вот зазвучат голоса его близких — русская, английская речь. Разнесется стук каблучков — пришла одна из дочерей.

Звякнут шпоры придворного. Мягко, неслышно затворится длинная белая дверь. И по комнатам поплывет мерный бой часов, а в ответ серебряным звоном отзовутся каминные часы, И в просторные дворцовые окна из туч глянет голубое петербургское небо. И всё в комнатах сразу заулыбается…

Примечательно и следующее замечание мистера Локкарта о Ленине:

«Он был, как всегда, в хорошем настроении — и, по правде сказать, я думаю, что из всех этих общественных фигур он отличался наиболее уравновешенным темпераментом…»

Это неизменно хорошее настроение Ленина, расположенность к шутке и смеху проскальзывают в характеристиках ряда мемуаристов. Это свидетельствует не столько о самообладании Ленина, которое ему было присуще в высшей степени, сколько о выраженном отмирании душевности, искренности, а также об определенной бесчувственности. Именно эти черты и отметит в Ленине Локкарт, но уже в других главах воспоминаний.

Первый вождь владел собой превосходно, кровь принимал как исторически неизбежную дань, плату за светлое будущее.

Так было задумано, выношено, сложено в долгих библиотечных радениях. История больше не представит подобной возможности, во всей толще тысячелетий лишь раз выпадает такой шанс. Он это знает.

Дни и ночи он держит в памяти намеченные ходы, следующие из марксистской доктрины. И все спружинивает и спружинивает волю — одна решимость в каждом мгновении жизни, нацеленность на главную задачу. Другого — нет, другое — не существует.

Яков Михайлович Юровский родился в 1878 г., таким образом, он всего на восемь лет моложе Ленина и на год старше Сталина; по сути, их сверстник. Дед Ицка проживал некогда в Полтавской губернии. Его сына Хаима за кражу выслали в Сибирь. Поэтому-то Янкель Юровский и родился в Томске.

Яков Юровский, будущий комиссар, получил весьма скудное образование, В Германии сменил веру отцов на лютеранскую. По возвращении открыл довольно богатый магазин, не то электрофотографический, не то часовой. В мировую войну уклонился от фронта, устроившись на фельдшерские курсы. Эти данные приводит Соколов на основании допроса матери Юровского — Эстер Моисеевны — агентом розыска Алексеевым 27 июня 1919 г. в Екатеринбурге, а также его родных братьев Эле Мейера и Лейбы — их допросил лично Соколов 5 ноября 1919 г. в Чите.

Лейба отзывался о брате Якове однозначно: «…он любит угнетать людей».

Подходящая характеристика для человека, который решил посвятить себя освобождению человечества от гнета капитала.

Жена другого брата рассказывала:

— Он по характеру деспот. Он страшно настойчивый человек. Его выражение всегда было одно: «Кто не с нами, тот против нас». Он эксплуататор.

С первых дней революции Юровский — член Военного отдела Уралсовета, председатель следственной комиссии Уральского областного ревтрибунала и товарищ областного комиссара юстиции, член коллегии областной ЦК (и это человек, который имел образование в несколько классов; хотя «суд-то» правили один: расстрелять или не расстрелять; какие уж тут знания!). Да были ли они у Сталина, Орджоникидзе, Микояна, Дзержинского, Молотова?..

Урал совет — это сокращенное написание, а полностью в те месяцы прописывали так: Уральский Областной Совет Рабочих, Крестьянских и Армейских Депутатов.

Вот портрет Юровского со слов врача Деревенко:

«…Субъект в черной тужурке с бородкой черной; черные усы и волнистые черные, не особенно длинные, зачесанные назад волосы; черные глаза… широкие плечи, короткая шея…»

Юровский примкнул к большевикам в 1905 г. Ленин считал его «надежнейшим коммунистом» — такое надо было заслужить. Значит, было это в натуре Юровского — непреклонность в следовании догмам большевизма, то есть самого Ленина. Умер Юровский в Кремлевской больнице от прободной язвы желудка в 1938 г., в самый разгар сталинско-ежовских убийств, и, судя по печатным источникам, в непреклонной уверенности в святости содеянного в тот июль 1918 г. С сознанием права убивать все, что другого цвета, не красного, он и сошел в могилу.

15 апреля 1918 г. в Москве открылся Съезд военнопленных-интернационалистов и сочувствующих идеям коммунизма.

Сибирь решила не отставать, и 15 мая Иркутск организует Съезд военнопленных социал-демократов — интернационалистов.

В Революцию вливаются десятки тысяч венгров, австрийцев, немцев, чехов, сербов, хорватов… Именно тогда приобщаются к революционному ленинизму Иосип Броз Тито — будущий строитель социалистической Югославии — и многие другие деятели будущих зарубежных компартий.

Именно инородный элемент значительно усилит карательную мощь большевизма.

Опорой в карательной деятельности большевиков, как ни странно покажется на первый взгляд, оказались бывшие пленные: венгры, австрийцы, немцы, чехи. Их замкнутость, отчужденность в неродной для них среде обращала этих людей в идеальное орудие террора. Народ не делал разницы и называл всех их «латышами», которые, если говорить о подлинных латышах (бывших солдатах царской армии), надо признать, сыграли печальную роль (не только военной силы) в русской смуте, навечно прорубив в памяти народа кровавый след.

Можно сказать, в ряде моментов революция прямо обязана своими успехами (если вообще не существованием) латышским воинским формированиям.

Это факт, и от него не уйти. Роль латышских частей определялась все той же чужеродностью их коренному русскому населению. Поэтому они и держались исключительно сплоченно. Имела значение и высокая дисциплинированность этих формирований. В развале российской государственности, анархии эта, в общем-то, небольшая, но чрезвычайно спаянная военная сила неожиданно приобрела исключительное значение. В смуте тех лет ей не было равных по надежности.

Поэтому латышей охотно брали прежде всего на службу в ВЧК и потому так долго держали на охране Кремля.

Из 10 членов новой внутренней охраны, приведенной Юровским из «чрезвычайки» (Голощекин называл губчека «чрезвычайкой»), пятеро были определенно не из России. Юровский объяснялся с ними по-немецки. Предположительно это были венгры.

Таким образом, губчека своим отрядом во главе с Юровским заняла «дом особого назначения». Это произошло в первых числах июля.

Характерная подробность: начальник караула «дома особого назначения» Медведев состоял в РКП(б), платил взносы, но большевиком себя не считал. «Он называл большевиками людей нерусских», — было отмечено в следственном деле Соколова.

Латыши-стрелки относились к России не как ко второй Родине. Люди, города, деревни оставались для них чужими и чуждыми (нет, не политически чуждыми). Они чувствовали себя выше во всех отношениях. Они не понимали русских, не давали себе отчета в том, отчего здесь именно такая жизнь и такие нравы. В общем, относились к нам как людям второго сорта. Это помимо воли бросается в глаза, когда читаешь воспоминания Брюса Локкарта, особенно в описании его заключения в Кремле. Охранники-латыши говорили с ним не таясь.

По-своему это похоже на замечание Ленина о том, что в России дело можно доверить лишь еврею, русский подведет по расхлябанности, необязательности, а то и склонности к выпивке. Это вплотную перекликается и с его печально знаменитым высказыванием о том, что русские — плохие работники. Нелепость этого очевидна. Кто ж, кроме русских, мог построить мощное Российское государство?..

Не щадит русских и Радек (Зобельзон). Вот впечатления Локкарта от ряда встреч с этим «делателем» революции:

«Он не щадил никого, даже Ленина и, во всяком случае, не щадил русских. Когда мир был ратифицирован (в Брест-Литовске. — Ю. В.), он чуть ли не со слезами восклицал: Боже! Если бы в этой борьбе за нами стояла другая нация, а не русская, мы бы перевернули мир.

Он… считался опаснейшим пропагандистом из всех возникших из большевистского движения».

Тут будет уместно вспомнить об отношении последнего русского самодержца к своим подданным. Локкарт предоставляет нам и такую возможность, повествуя о приеме Николаем Вторым московского городского головы Челнокова.

«Затем царь стал расспрашивать Челнокова о положении в Москве. Городской голова заметил, что там нет топлива и ощущается недостаток продовольствия вследствие плохой работы железных дорог и что при сложившихся обстоятельствах приходится считаться с возможностью волнений в течение зимы. Император ответил, что, если народ мерзнет и голодает, к нему нельзя быть слишком суровым, даже если он прибегает к насилию. Затем он с подозрением в голосе спросил, не преувеличивает ли городской голова.

Челноков ответил — нет.

Тогда царь заметил:

— Все, что я смогу сделать для смягчения этого положения, будет сделано».

Ежели вспомнить, какие несметные сокровища отдавал Ленин на организацию и нужды Коминтерна (об этом дальше) в дни, когда гибли от холода, болезней и голода миллионы людей, то разница, так сказать, в подходах более чем приметна.

Вождем и вождями народа могут быть люди, растворенные в народе, плоть от плоти народные, — иначе они лишь голые захватчики власти, холодные экспериментаторы или просто усмирители…

Вообще в воспоминаниях Локкарта, бывшего тогда в самом пекле революции, ощущается определенная подавленность от того количества евреев, которое он вдруг увидел в руководстве страны и партии. Особенно это ощутимо в сцене первого дня работы V Всероссийского съезда Советов в Большом театре. Причем каждого здесь он знает: слушал, говорил, спорил…

Положение Гельфериха в Москве оказалось «недостойным и совершенно невыносимым». В первое посещение Чичерина посланцем из Берлина было условлено, что вручение верительных грамот Свердлову состоится в понедельник, 5 августа. Однако вскоре позвонил Чичерин и от имени советского правительства просил об отсрочке. Гельферих решил: это самое правительство «боится взять на себя ответственность за мою поездку из дому в Кремль».

В один из дней под окнами виллы в Денежном переулке раздались выстрелы; часы показывали одиннадцать вечера. Гельфериху доложили, что была попытка сбить латышский пост у садовой калитки. В полночь нападение повторилось и снова оказалось отбитым. Латыши свое ремесло знают.

«Советское правительство, — писал Гельферих, — имело все основания считать свое положение опасным, поскольку его вооруженные силы в Москве были тогда слабы, а настроение населения апатичное, колеблющееся (ничего, от колебаний его удержит красный террор, скоро все зашагают в ногу и в нужном направлении. — Ю. В.). С целью оградить себя от внешнего врага оно было вынуждено отправить почти все латышские полки на фронт. Даже моя латышская охрана, прикомандированная ко мне совершенно определенно, была снята без всяких разговоров и заменена довольно подозрительными на вид красноармейцами. Страдания населения от недостатка средств к существованию доходили до крайности. В Москве царил настоящий голод. Хлеба вообще больше не было. Хлеб для персонала немецкого представительства доставлялся нам нашим курьером из Ковно. Сильнейшей опорой большевистского правительства в те времена служило, хоть и бессознательно и не намеренно, германское правительство…

Благодаря упрямому нежеланию понять положение вещей немецкая политика помогла большевизму пережить самый тяжелый для него кризис… Чрезвычайная Комиссия могла теперь беспрепятственно развивать свою деятельность и поодиночке изничтожать всех носителей идеи восстания против большевизма… против всех партий и организаций, стоящих правее; оно (советское правительство. — Ю. В.) открыло эру настоящего террора. Из газет были разрешены лишь большевистские и левоэсеровские, все прочие закрыты. Также запрещены были всякого рода собрания, созываемые иной партией, кроме большевиков…»

В соответствии с Брест-Литовским договором австрийцы 15 марта 1918 г. занимают Одессу, немцы 16 марта — Киев.

«19 марта русским посланником в Германии назначен тов. Иоффе», — оповещают газеты. Да, волей революции бывший председатель петроградского ВРК ныне посланник в Берлине!

20 марта закончена работа по установлению разграничительной линии между Германией и советской Россией.

10 апреля германские войска размещаются в Херсоне и Белгороде, а 20 апреля приступают к захвату Крыма. Какой там захват? Голый лежит Крым — иди и топчи, да бери все!

22 апреля в Москву прибывает германское посольство во главе с графом Мирбахом. Друзья новые, а связи давнишние… упрятанные, заполированные — и не углядишь, и не дороешься. Нет их, не было этих связей.

1 мая германские войска осваивают главную базу Черноморского флота — Севастополь, политый кровью и потом России, гордость и славу российского оружия, плоть от плоти русский город.

4 мая газеты сообщают о всеобщем праздновании столетия со дня рождения Маркса — великого предтечи Октябрьской революции. А он конопатый был, Маркс, ей-ей! Я узнал, когда писал эту книгу. Чепуха, разумеется, но все-таки отделяет человека от небожителей; конопушки, оказывается, имел, а на всех парсунах гладкий-гладкий…

6 мая германские войска уже в Ростове и Таганроге — такая прогулка по России впечатляет.

16 мая в газетах пропечатан декрет Петросовета о введении классового пайка. Это — фактическое удушение голодом интеллигенции и бывших имущих сословий поверженной России. Лишние они для социализма.

12 июня газеты с тревогой сообщают о переходе германскими войсками разграничительной линии в Рославльском направлении.

14 июня правительство Вильгельма Второго публикует ноту о присоединении Крыма: да, отныне навечно это германская территория. Вот так, товарищи…

Партия левых эсеров не считает для себя возможным оставаться в стороне от произвола и насилия германского империализма. 6 июля в Москве левыми эсерами-боевиками сражен германский посол граф Мирбах.

14 июля правительство Вильгельма Второго потребовало введения в Москву вооруженных частей для охраны своего представительства, и вообще пора делить эту Россию.

Это требование Берлина отклонено Лениным. Одно дело — терять власть (тогда лучше мир в Бресте), другое — идти на уступки ради сохранения ее.

Бывшему императору и самодержцу всероссийскому, царю Польскому, великому князю Финляндскому и прочая и прочая вместе с его семейством остается бедовать всего несколько дней. Уже известно место, где зароют его и жену с детьми. О том знают в Москве, Екатеринбурге и… Берлине. Сверхсекретное это дело — расправа над Романовыми. Кайзер и Ленин это даже очень сознают. Потому и не пожалеют сил, чтобы спрятать концы. Казнить — и все, чего там копаться…

В полутемной комнате с замалеванными не то мелом, не то известью окнами бывший русский император записывал в дневник 30 июня:

«Алексей принял первую ванну после Тобольска; колено его поправляется, но совершенно разогнуть его он не может. Погода теплая и приятная. Вестей извне никаких не имею».

Он очень любит своих детей.

А потом они, Николай Александрович и Александра Федоровна, опускаются на колени и молятся, очень долго молятся.

Их судьбы в руках Божьих…

«Я знаю, что Меня считают за Мою веру сумасшедшей. Но ведь все веровавшие были мучениками», — однажды скажет императрица Александра Федоровна, это еще до 1917 г., до отречения.

Конец июня и первые 11–13 дней июля Голощекин в Москве. Чехословацкий мятеж ведет к созданию Восточного фронта. Среди дел, связанных с мобилизацией сил для отпора мятежу, военного комиссара Уральской области прежде всего занимает судьба Романовых.

Можно не сомневаться, какая судьба им уготована после совещания Голощекина с Лениным и Свердловым, но именно до возвращения Голощекина Юровский не предпринимает никаких практических мер по уничтожению Романовых. План, очевидно, существует, и составил его Юровский, как позже он признавался сам. Но план нуждался в одобрении Москвы. Не исключено, что Голощекин уже из Москвы дал знать: есть «добро», приступайте к подготовке.

12 или 14 июля Голощекин возвращается в Екатеринбург. Обстановка тревожная. К городу подступают Сибирская армия и белочехи.

19 июля начнется эвакуация красных из Екатеринбурга.

22 июля дом будет возвращен Ипатьеву.

За эвакуацию из Екатеринбурга уйдет 900 вагонов самых разных грузов.

25 июля в город вступят белые.

«В ночь с 24 на 25 июля 1918 года наши войска под начальством тогда полковника Войцеховского, рассеяв красную армию товарища латыша Берзина, заняли Екатеринбург… — пишет Дитерихс. — Город встретил вступление наших войск, как Светлый праздник: флаги, музыка, цветы, толпы ликующего народа, приветствия, церковный звон, и смех, и радостные слезы — все создавало картину ликующего начала весны в новой жизни и настроение великого праздника Воскресения Христова… город едва очнулся от подавившей его последние дни какой-то ужасной, мрачной обстановки смерти, похорон, погребального стона…»

И Ленин, и Голощекин, и кадровые большевики на местах, и «чрезвычайка», уже успевшая загнездиться во всех более или менее приметных населенных пунктах бывшей Российской империи, допускают падение советской власти вообще, не только в полосе наступления сил восточной контрреволюции. Это доказывают и телеграммы Голощекина, Белобородова (при этом Белобородова выдает неграмотность), обнаруженные белыми в Екатеринбурге. Золотой запас города (два грузовых вагона) подготовлен к эвакуации. Не затихает энергичный обмен телеграммами с Москвой: как и что делать в случае падения советской власти. Надо увезти в подполье как можно больше ценностей. Надо причинить максимальный материальный ущерб тому, что остается. Словом, есть о чем поговорить.

И это, безусловно, накладывает свой отпечаток на характер грядущих событий. Романовым уже мстят в сознании утраты власти. Недаром в мгновения расправы среди выстрелов в нижней комнате дома Ипатьева грянет возглас:

— Революция погибает, должны погибнуть и вы!

Это давало как бы дополнительную моральную силу для совершения и оправдания злодейства.

Вспоминая графа Татищева, Михаил Константинович Дитерихс напишет:

«Глубоко благородный и идеально честный, Илья Леонидович, с христианской душой и кротким характером, стал вскоре общим любимцем в среде заключенных в Тобольске…

В камере, в которую попал Татищев, содержалось несколько офицеров, с которыми Илья Леонидович любил беседовать, поддерживал в них бодрость и веру в спасение России, и, несмотря на весь ужас окружавшей обстановки, на грязь, испытываемые лишения и нравственные муки перед неведомой личной судьбой, он остался верным своему Государю и своей присяге до конца…

10 июля Татищев и Долгоруков (князь и гофмаршал двора Его величества. — Ю. В.) были вызваны в тюремную контору… палачи из чрезвычайной следственной комиссии… отвели Татищева и Долгорукова за Ивановское кладбище в глухое место… Там оба верных своему долгу и присяге генерала были пристрелены, и трупы их бросили, даже не зарыв (да пошто на энту падлу силу тратить, белые придут и схоронят. — Ю. В.).

Там же и так же кончили жизнь Нагорный и Седнев (тоже простой матрос с императорской яхты «Штандарт». — Ю. В.)…»

Верные своему долгу и присяге…

Да царские псы, золотопогонники и иховы холуи — да разве ж люди?! Штыки им в глотки! Даешь царство света и братства! Да за трудовой народ и товарищей Ленина и Троцкого!..

За несколько дней до расправы Юровский с Ермаковым и бывшим матросом Вагановым ищут место для сокрытия останков будущих жертв.

Лучше Петра Захаровича Ермакова никто эти леса не знает, а Ермаков, испытанный кадр большевистской партии, не раз участвовал в кровавых «эксах» и знает здесь каждую полянку и тропинку.

Все выверено, учтено, и место назначено. 14 и 15 июля подъезд к нему расчищает сам Юровский с двумя венграми-чекистами. Дело секретное, никто не должен знать, ни один лишний человек…

Итак, последний день жизни семейства последнего российского императора — вторник, 16 июля 1918 г. Завтра уже для них не будет.

Из рассказа Дзержинского о себе:

«…В конце 1906 года арестовывают в Варшаве и в июне 1907 года освобождают под залог (за всю историю ленинской России никого ни разу не освободили под залог. — Ю. В.).

Затем снова арестовывают в апреле 1908 года. Судят по старому и новому делу два раза, оба раза дают поселение и в конце 1909 года посылают в Сибирь — в Тасеевку. Пробыв там 7 дней, бегу (бегут все, кто испытывает в этом потребность. — Ю. В.) и через Варшаву еду за границу. Поселяюсь снова в Кракове, наезжая в Русскую Польшу.

В 1912 году приезжаю в Варшаву, 1 сентября меня арестовывают, судят за побег с поселения и присуждают к 3 годам каторги. В 1914 году, после начала войны, вывозят в Орел, где и отбыл каторгу; пересылают в Москву, где судят в 1916 году за партийную работу периода 1910–1912 годов и прибавляют еще 6 лет каторги (жандармский полковник Мартынов как знаток сыска прав — все светила большевиков были упрятаны за решетку или в ссылку, кроме тех, кто отсиживался в эмиграции: партия была снизу доверху под надзором полиции. — Ю. В.). Освободила меня Февральская революция из Московского централа. До августа работаю в Москве, в августе делегирует Москва на партсъезд (шестой. — Ю. В.), который выбирает меня в ЦК. Остаюсь для работы в Петербурге.

В Октябрьской революции принимаю участие как член

Военно-Революционного Комитета, затем после его роспуска мне поручают сорганизовать орган борьбы с контрреволюцией — ВЧК (7 декабря 1917 года), председателем которого меня назначают.

Меня назначают народным комиссаром внутренних дел, затем, 14 апреля 1921 года, — и путей сообщения…»

Из письма Дзержинского от 27 мая 1918 г. (еще не провозглашен красный террор):

«…Я выдвинут на пост передовой линии огня, и моя воля: бороться и смотреть открытыми глазами на всю опасность грозного положения и самому быть беспощадным, чтобы, как верный сторожевой пес, растерзать врага…»

Вторник, 16 июля.

Утром Юровский приказывает увести в дом Попова Леню Седнева — племянника повара Седнева. Это очень обеспокоило узников.

В семь вечера Юровский вызывает Медведева и приказывает собрать у охранников пистолеты. Нужны двенадцать. Медведев приносит. Юровский предупреждает: ночью будем расстреливать Романовых, пусть команда не тревожится. Всех обойти и предупредить в десять вечера, не раньше.

После полуночи к парадному подъезду тихо подкатывает 4-тонный «фиат». За рулем — Сергей Люханов. Грузовик должен увезти трупы в лесное урочище Четыре Брата. Из кабины вылезают Ермаков и Ваганов.

Интернациональная команда в «доме особого назначения» готова. Судя по составу, народ к крови привычный и за восемь месяцев советской власти уже успел набить руку в мучительствах и казнях. И все же из 12 назначенных расстреливать двое отказываются «стрелять в девиц». Похоже, это «латыши». Вот они и остались в комнате по соседству, где уже ждал австриец Рудольф.

Юровский раздает оружие (пистолеты самых разных систем), у самого же Якова Михайловича — маузер («игрушка» по чину).

«Интернационал» ждет. Царское семейство: Николай Александрович, Александра Федоровна, их дети Алексей, Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия — спит.

Все, нет больше у Господа ни секунды для Романовых. Все ниточки жизни узников вложил в руку Юровского, а тот отгадал волю Господа и сжал ниточки — не разожмешь кулак… Потому Юровский идет и будит Евгения Сергеевича Боткина. Доктор обходит Романовых: есть приказ коменданта всем быть одетыми. Нет на них уже у Господа благодати. И уже не люди они, а жертвы, почти тлен.

Жертвы умываются, одеваются. Юровский объясняет Боткину; имеется срочная необходимость в перемещении со второго этажа на первый. Дочери императора берут с собой маленькие подушечки, скорее всего, придется ждать. Демидова по привычке заботиться подхватывает большую.

Юровский приглашает всех следовать за ним: все мирно, спокойно. Бывший император обнимает сына и берет на руки: обострение, которое началось в апреле, так и не затихает. За Александрой Федоровной и дочерьми, красивыми, стройными юными девушками, спускаются Боткин, а также Харитонов, Трупп и Демидова. Через двор все заходят в полуподвальную комнату первого этажа, где до сегодняшнего утра размещались «латыши». Мебель загодя вынесена. В комнате около 24 квадратных метров.

Бывшая императрица просит принести стулья: Алексей из-за болезни стоять не может, да и самой ей нездоровится. Их приносят — ровно три: для бывшего императора, наследника престола и бывшей императрицы. Бывшие великие княжны отдают подушечки родителям и брату, так сидеть удобнее. И все отступают к стене. Кто облокачивается, кто стоит прямо… Анастасия и Демидова оказываются дальше всех — возле закрытой двери в кладовую. Демидова так и стоит с подушкой.

Меж тем в комнату входят семеро «латышей». Вряд ли среди них был хоть один латыш — с ним Юровский уж наверняка обменивался бы фразами по-русски. Здесь общий язык — немецкий. Обращают на себя внимание двое из них — в руках винтовки с примкнутыми штыками, учтен опыт: при расстрелах ловчее добивать. Эти, из пленных, умельцы что надо…

Что за оскорбительная и жестокая ирония! Враги России по мировой войне, бывшие пленные, по возрасту — юнцы пришли казнить императора России и его семейство — всю неохватную громаду верховной власти страны-противницы! Правда, по воле Ленина уже действует другая логика: с мировым капитализмом в обличье царя и его семейства расправляются угнетенные всех стран…

С этими угнетенными уже — и Никулин, и Ермаков, и Ваганов, и Медведев…

Трое «латышей» в комнате рядом, среди них — вестовой Юровского австриец Рудольф.

Таким образом, в комнате две группы людей, по 11 в каждой. Заключенные совершенно спокойны. А в самом деле, чего им бояться?..

Юровский выходит с Медведевым и приказывает послушать с улицы, как будут слышны выстрелы.

Юровский возвращается и после короткой паузы обращается к последнему императору и самодержцу Всероссийскому:

— Ваши родные хотели вас спасти, но это им не удалось. Мы вас сейчас убьем.

Николай Александрович не способен воспринять невероятно жуткий смысл этих слов — они не доходят до сознания. Никто из Романовых и обреченных с ними на смерть не издал ни одного стона или крика мольбы, не попытался спрятаться или сделать жест отчаяния. Никто не мог вместить в себя смысл сказанного.

Государь успевает лишь прошептать с явным недоумением:

— Что-что?..

Выстрелы гремят — залп за залпом. Медведев, скорее всего, тоже стрелял, не задержался на улице — тогда их, выстрелов в залпе, и расстреливающих, было двенадцать. В тесной комнате звуки выстрелов, должно быть, звучат нестерпимо оглушающе…

По свидетельству Медведева, Юровский принялся читать бумагу. Бывший император недослышал и спросил Юровского:

— Что-что?

Юровский достал маузер и, показывая его, ответил:

— Вот что!

По рассказу Андрея Стрекотина, переданному Летеминым судебным властям белых (Стрекотин дежурил на посту у пулемета с 12 ночи до 4 утра и имел возможность видеть в открытую дверь, как происходила бойня), Юровский вычитал бумагу и сказал:

— Жизнь ваша кончена.

Царь не расслышал и переспросил Юровского, а царица и одна из царских дочерей перекрестились.

В это время Юровский выстрелил в царя и убил его на месте, а затем стал стрелять и разводящий Павел Медведев… после царя был убит «черноватенький» слуга (лакей Трупп. — Ю. В.): он стоял в углу и после выстрела присел и тут же умер.

Бог дал — Бог взял.

На первом этаже дома Попова остались жить обычные люди, не имеющие к охране и всей этой истории никакого отношения. Один из них, В. Я. Буйвида, показывал Соколову:

«Ночь с 16 на 17 июля я хорошо восстанавливаю в своей памяти, потому что вообще в эту ночь не спал, и помню, что около 12 часов ночи я вышел во двор и подошел к навесу, меня тошнило, я там остановился. Через некоторое время я услышал глухие залпы, их было около пятнадцати, а затем отдельные выстрелы, их было три или четыре… Было это после двух часов ночи (здесь время уже дано по новому исчислению. — Ю. В.)… Минут через двадцать я услыхал, как отворились ворота… Ипатьевского дома и тихо, мало шумя, ушел на улицу автомобиль, свернув на Вознесенский проспект».

Стало быть, на обыск и погрузку трупов понадобилось 20 минут. Нет, споро ладили работу «уральские мастеровые»…

В общем, восстановить картину убийства можно с большой степенью достоверности. Оба свидетеля убийства, Медведев и Стрекотин, говорят о бумаге, которую читал Юровский. Если так, это было постановление Уралсовета о расстреле Романовых. Читал Юровский, наверное, скороговоркой, испытывая с каждым мгновением нарастающее напряжение (текст был очень короткий). Слова стремительно, обвально взводили людей. Поэтому Юровский читал торопливо и, надо полагать, невнятно, иначе бывший император не стал бы переспрашивать. Он мог все прекрасно слышать и не поверить себе — настолько чудовищным прозвучало то, что «вычитывалось».

Думаю, однако, вопрос бывшего императора «что-что?» возник при несколько иных обстоятельствах. Почти не вызывает сомнений, что последним словом постановления, которое «вычитал» Юровский, оказалось слово «расстрелять»; то есть звучало это приблизительно так: Совет, учитывая такие-то и такие-то обстоятельства, а также вину Романовых перед народом, принял решение гражданина Романова с семьей казнить! И мы вас принуждены расстрелять!..

Это слово было последним в постановлении, дальше… оставалось выхватывать оружие и стрелять.

Слово это показалось бывшему императору настолько невозможным, что он спросил: «Что-что?»

Стрекалов стоял поодаль, поэтому не все уловил, а Медведев отметил точно: Юровский выхватил маузер и ответил: «Вот что!»

И грянуло избиение, то самое, из обещанных в Женеве Плехановым еще в 1902 г.

В России говорят: обещанного три года ждут. В данном случае сбылось спустя 16 лет, но не на Казанской площади, а в далеком Екатеринбурге. Тут и с местом расправы, и с разными там удобствами «удружил» Александр Федорович. Загнал в такую даль — западня, твори расправу — все задвинуто расстояниями, не доедешь и не дойдешь…

Сбылись знаки формул.

А Ленин и не сомневался, что сбудутся. Некуда России деваться. Напрочь зажата между револьверно-винтовочными дулами, не шелохнется. Зато выдержит, согласно формулам, означенное направление. Надо лишь всей партией поднатужиться и соорудить одно огромное лобное место — и пойдет, голуба, пойдет…

И пошла.

И еще будет идти…

«Народ, как раб, на плаху лег!»

Если бы только лег, а то много-много жизней еще погасил просто так.

Только жертва эта ему ничего не дала.

Сын бывшего императора (он лежал на полу и стонал), младшая дочь Анастасия и комнатная девушка Демидова живы. И Анастасия, и Демидова даже не упали, они на ногах. Пули прошли мимо, они даже не ранены. Демидова, а возможно, и Анастасия начали кричать, причем громко, их услышали и на улице. Это — и боль, и моление о жизни, и ужас! Крики и послужили сигналом для чекистов. Те двое пошли в штыковую атаку. Юровский меж тем двумя выстрелами добил 14-летнего Алексея.

Отныне легче будет революции!

Пускали пули и остальные: революция погибает — умрете и вы!

Три выстрела — многовато для 14-летнего мальчика, но волнение тут ни при чем. Маузером Юровский владел, эти выстрелы уже от перехлестывающей ненависти. Императора уложил с первого выстрела, да и как не уложить! Через Юровского действовала воля Плеханова и Ленина. Так безобидная череда строк, нагромождения столбцов с книжными формулами о счастье человечества (весь этот воз ученых книг) еще раз обратились в жар свинца. Ненависть, посеянная вождями, давала всходы. Скоро-скоро ею заколосится все огромное поле России, ибо нерв великого учения — ненависть.

Не теряя драгоценного времени, чекисты кололи штыками 17-летнюю Анастасию и верткую, крепкую Демидову. Надо чистить землю от всех этих сучек! «Весь мир насилья мы разрушим!..»

Демидова все норовила загородиться… подушкой. Но чекистов это не испугало. Били, как полагается мужчинам. Трехгранные штыки дырявили насквозь тела и втыкались в стену. Эти штыковые следы так и остались на стене свидетельством чекистской доблести. «Кто был ничем — тот станет всем!..»

Харитонова (и не заметили как) уложили, эвон, скрючился. А кто будет варить бывшему императору обед на том свете? Ишь, пол царапает, боров!..

Мстили, казнили в сознании утраты власти.

В общем, с работой справились.

Тут Юровский и занялся проверкой пульсов — совсем пристрелены или… А погодя и окликнул Андрея Стрекотина. Теперь пост с пулеметом не имеет значения. Все, кого охраняли, перед ними в крови и смертной судороге.

Юровский приказал Стрекотину снять драгоценности с трупов. Все здесь чадит кислым. Все измазано кровью. Ступать приходится по крови, даже подошвы клеит… В комнате тускло от пороховых газов. Никто не уходит. Все стоят и созерцают работу рук своих. Они, чекисты, свое святое дело (чистить землю от классового врага) справили. Черновая работа не для них. Пусть стрекотины поспевают на корточках: ворочают мертвяков, мажутся в крови, стаскивают перстни, цепочки там… броши… способственно и покурить…

Стрекотин и снял. А как же, разве он не сознает важность момента классовой борьбы?

Юровский распорядился трупы грузить в машину, а сам, отобрав драгоценности у Стрекотина, поднялся с Никулиным на второй этаж, где в «своей» комнате вывалил их на стол. Будет на это золото и драгоценные камни крепнуть и шагать пролетарская революция.

В стене застряло 18 пуль, в паркете — 6, все остальные — в телах. Да падаль это царская, а не тела!..

Охранники и чекисты взяли от саней оглобли, навязали на них простыни и наладились носить расстрелянных да поколотых. Спешить надо, делов-то… Труп выносят с черного хода. Шагают по двору и там, у парадного подъезда, сваливают на платформу грузовика. И… за следующим.

Медведев побеспокоился: по всему днищу настлано солдатское сукно. А чтоб не следить кровью…

За руль садится Люханов (он все с той же Злоказовской фабрики). Стомился Сергей, сколько ждать?.. А уж тут лезут в кабину Юровский, Ермаков, Ваганов. Надо полагать, кто-то не поместился в кабину, она по тем временам предусматривалась на двоих, ну от силы на троих. Стало быть, полез в кузов, к трупам, Степка Ваганов. Ему, моряку, не привыкать…

И заурчал грузовик к Четырем Братьям. До зари бы управиться…

Философия ленинизма развязывала самое низменное в людях. Можно убивать, грабить — и это не преступление. Это — лишь классовая справедливость и возмездие. Насилие чаще всего творили без искреннего озлобления. Казнили, мучали, даже не испытывая к жертвам ненависти. Сегодня работа — точить детали у станка, завтра — валить лес, а теперь вот выдалось — людей расстреливать… хотя какие они люди…

Необходимость и оправданность крови и смертей принимали как нечто естественное, неизбежное, определенное мировой историей и прорывом к счастью человечества. Имя Ленина все оправдывало и все списывало. Он поднимался выше Бога. Только Ильич знает дорогу к справедливости и миру.

И шли этой дорогой… а Ильич указывал…

Будете резать друг друга, а сами будете как бараны…

Именно так все и было. «Стригли», резали, убивали друг друга.

Народ убивал народ…

Положение продолжало оставаться «недостойным и совершенно невыносимым». К исходу близился август, а советское правительство все не бралось обеспечить безопасный проезд германского представителя для вручения верительных грамот в Кремль — какие-то полтора километра городских улиц.

Гельфериха вызывают в Берлин. Его взгляд на политику по отношению к большевизму решительно расходится с правительственным. Гельферих подает прошение об отставке.

В прошении об отставке несостоявшийся посол предупреждает свое правительство: «Я предвижу последствия не только в смысле внешней, но и внутренней политики. Изображение немецкой печатью большевистского режима, эксцессы которого не были превзойдены якобинцами (уже тогда! — Ю. В.), в систематически розовых тонах; откровенность, с которой наше правительство держит этот режим на равной ноге с собою; солидарность или, во всяком случае, видимость солидарности с этим режимом…»

Позднее Гельферих напишет в воспоминаниях:

«Согласие на мое прошение об отставке, врученное мною 30 августа, было дано мне лишь 22 сентября…

В общем, моя московская миссия не только закончилась для меня разочарованием, но и оставила гнетущее чувство, что боги хотят нашей гибели…»

Последние строки посвящены капитуляции Германии в первой мировой войне:

«Сумерки народов застали нас побежденными и униженными, обезоруженными и обнищавшими, и мы теперь поставлены лицом к лицу с миром, облик которого изменен в корне… Наша сила ослабла под напором невыносимой тяжести, подобной которой не знал ни один народ на протяжении всей истории, и она дала власть над нами всем злым духам вселенной… Мы обращаем наши взоры на далекие горизонты и верим в неуничтожимость германской индивидуальности и в несомненное призвание германского народа к возвышению человечества».

Германия решит опробовать путь к возвышению через Гитлера и нацизм, Россия до сих пор пробует через Ленина и ленинизм. Сотням миллионов еще живых (и даже верящих в бессмертие) уже были назначены штык, пуля, голод, глумление, что хуже смерти…

Ночь, после утро и высокий солнечный день — и так хочется жить!..

Почему, по какому закону отняты жизнь, счастье и даже надежды?..

Что же мы молчим и все сносим?..

Я решительно против «еврейской» версии убийства бывшего императора и его семейства. Убивал в подлинном смысле «интернационал». Среди непосредственных убийц были:

— русские Ермаков, Никулин, Медведев (возможно, и Якимов, называют еще и Кабанова);

— еврей Юровский;

— венгры, немцы или австрийцы (более поздние изыскания дают здесь почти стопроцентный состав венгров).

Убийство подготавливали еврей Голощекин и русский Белобородов, ему приписывают фамилию Вайсбарт, но это представляется надуманным. Охрану «дома особого назначения» несли поголовно русские, более полусотни человек. Именно они издевались над заключенными. Без сомнения, любой из этих нескольких десятков (все русские) с удовольствием принял бы личное участие в расправе.

Безусловно, национальное чувство оскорбляет, что расправу над бывшими императором и его семьей учинили в основном люди нерусские.

И все же повторюсь. На это дело и русских куда как достало бы. Очередь из таких «охотников» могла бы вытянуться от Екатеринбурга до Владивостока и, наоборот, от Екатеринбурга до Москвы. На сей счет патриотам не следует обольщаться.

Подлинным виновником, подлинным убийцей явился марксизм, его русская разновидность — ленинизм.

Сделала свой «щелк» та самая гильотина в Екатеринбурге в ту ночь с 16 на 17 июля 1918 г., а запланирован он, этот «щелк», был Лениным и Плехановым аж в начале века. Одиночки в те годы, они потихоньку обрастали сторонниками и единомышленниками по необходимости насилий и убийств, согласно учению Маркса о диктатуре пролетариата — мудрому учению об исцелении общества насилием.

А диктатура — это и есть пули, братские могилы, ВЧК-КГБ и партия, с ее руководящей и направляющей ролью на протяжении 70 с лишним лет…

Ведь по совести, пусть все идейные коммунисты, их кровавый ВЧК-КГБ и те, кто перед ними на коленях, берут Ленина с его гробом и шагают в ту землю, которая их примет.

Им не место в сердце России — Москве.

В руках у судебных органов белых оказались десятеро из охраны «дома особого назначения». Дитерихс указывает:

«Из числа рабочих Сысертского завода и фабрики Злоказова, служивших в охране „дома особого назначения“, кроме Павла Медведева, позднее были задержаны в разных местах: разводящий Якимов и охранники — Проскуряков, Семенов, Чуркин, Соловьев, Луговой, два брата Болотовых и Савков. Все они самостоятельно уходили из рядов красной армии и из-под власти большевиков, пробираясь к себе на родину…»

В то лето Павлу Спиридоновичу Медведеву набегал тридцать первый (его допрашивали агент розыска Алексеев в Перми и член суда Сергеев в Екатеринбурге). До революции сапожничал. Уклонился от фронта, устроившись на Сысертский завод. Для всех этих людей характерно уклонение от фронта.

Правая рука Юровского и фактический начальник всей охраны (в белом плену он не показывал какого-либо раскаяния, только лгал, чтобы выгородить себя). Выполняя приказ Голощекина по взрыву моста под Пермью, угодил в плен. Тут же нашелся и заявил, будто мост не взорвал умышленно, имея намерения перейти к белым, так сказать с ходу предав своих товарищей и по Красной Армии, и по РКП(б) (в партию Павел Спиридонович вступил в апреле 1917 г. и, хоть был малограмотным, программу ее принял сердцем). Лежал в госпитале, где и проговорился, что служил в «доме особого назначения».

Показывал, что в расстреле Романовых участия не принимал: был послан на улицу определить, как будут слышны выстрелы. Скорее всего, принял участие в бойне, так как обнаружил знание таких подробностей о поведении Юровского в эти мгновения, которое мог иметь лишь один из убийц.

Медведев рассказывал Соколову:

«Государь и наследник были одеты в гимнастерки, на головах фуражки. Государыня и дочери были в платьях, без верхней одежды, с непокрытыми головами… При мне никто из членов царской семьи никаких вопросов никому не предлагал; не было также ни слез, ни рыданий. Спустившись по лестнице, ведущей из второй прихожей в нижний этаж, вышли во двор, а оттуда через вторую дверь (считая от ворот) во внутреннее помещение первого этажа. Дорогу указывал Юровский.

Государыня села у той стены, где окно, ближе к заднему столбу арки. За ней встали три дочери… Наследник и государь сели рядом, почти посреди комнаты. За стулом наследника встал доктор Боткин. Служанка — как ее зовут, не знаю (Демидова. — Ю. В.), высокого роста женщина — встала у левого косяка двери, ведущей в опечатанную кладовую; с ней встала одна из царских дочерей (Анастасия. — Ю. В.)… Двое слуг встали в левом от входа углу у стены, смежной с кладовкой…»

Сам Медведев, делясь впечатлениями о только что случившемся с охранниками и близкими (в первые часы после расправы), говорил, что лично выпустил три пули в бывшего императора, а уж после достреливал других. Вполне вероятно, слушать выстрелы Медведев поручил кому-либо из часовых (они находились совсем рядом, в каких-то 10 шагах), а сам поспешил на расправу… и успел.

Вообще, главной мишенью для всех, так сказать, лакомой, являлся бывший император. Надо полагать, в него старался послать пулю каждый, не говоря уже о твердой руке Юровского, хотя для каждого и были определены цели. Поэтому Николай Александрович и рухнул замертво со стула. Не успел еще истаять в воздухе его голос, а уж тут и раскат пистолетных выстрелов. И все тело, голова на разрыв от пуль… И то хорошо: не мучился за детей… А то видеть, как младшую дочь штыком… Да сам лоб подставишь!.. Да кровь закипит!..

Медведев так описывает комнату:

«…Они все уже были расстреляны и лежали на полу, в разных положениях, около них была масса крови, причем кровь была густая, „печенками“…»

Медведев не участвовал в захоронении останков жертв, но назвал место Якимову довольно точно:

«..Трупы на автомобиле увез Юровский с латышами и Люхановым за Верх-Исетский завод и там, в лесистой местности, около болота, трупы были зарыты все в одну яму, как он говорил, заранее приготовленную. Я помню, он говорил, что автомобиль вязнул и с трудом дошел до приготовленной могилы».

Дополняют портрет Медведева вещи, которые он присвоил после бойни. Это и саквояж из желтой кожи, и золотые запонки, и серебряные кольца, и компас, и полотенце, и три пары перчаток, и пуховые носки…

Саквояжик принадлежал доктору Боткину, а все другое — дочерям бывшего императора. Принадлежность вещей устанавливал камердинер покойного государя Чемодуров.

Старика Чемодурова чекисты искали. Ему было назначено лечь вместе с Романовыми, но он находился в больнице. Это сбило с толку палачей из отряда Юровского. Словом, не нашли. Вскоре от всех потрясений Чемодурова спалила чахотка.

Что до вещей… само собой, мстить и карать надо с пользой для себя. А что, даром трудились?.. Что примечательно, рабочая дружина не тронула книг. Они так и остались в доме Ипатьева: и религиозные, и светские — числом около пятидесяти. Вещи — до нитки растащили, а книги… какой прибыток от них? Практически нетронутым оказалось собрание икон и образов. Тут уже молились другому богу.

Медведев опочил от тифа 14 марта 1919 г. — в пору самых внушительных успехов адмирала Колчака. Умер в тюремной камере (некоторые утверждают, что был расстрелян).

Но самым «успешным» грабителем по данному делу вдруг обозначился курьер-сторож советского исполкома Петр Лылов. По судейской описи за ним числилось около 112 наименований. Это и восемь золотых медальонов, и золотые, серебряные нательные кресты, и три зонтика, и во множестве — платья, костюмы, юбки, лифчики, шарфы, дамские чулки, туфли…

4 сентября 1918 г. красный курьер-сторож объяснил на допросе, что в основном вещи и ценности присвоил председатель Уралсовета Белобородов. Он же, Лылов, лишь похитил самую малость из них у означенного Белобородова.

«В частности, карандаш императрицы он похитил с письменного стола Белобородова…»

Совершил, так сказать, перераспределение собственности.

Вот так.

Но и это не все.

Мораль строителей новой, справедливой жизни предполагала, оказывается, и награждение вещами убитого семейства наиболее достойных советских работников. И они с особым чувством спали на простынях и подушках с царскими вензелями и покрывались одеялами царской семьи, которые, как им чудилось, еще хранят тепло августейших особ. Это очень их тешило, в том числе и свирепого казнителя донских казаков…

Словом, обо всем побеспокоился Белобородов. И было это не обычное вознаграждение, а мера исключительная, за преданность.

И спали… А как же?..

Своеобразно поведение Ленина в критические моменты существования советской власти.

Он не говорит, а подстегивает свое окружение:

«Имейте в виду, нам угрожает смерть!» Конечно, он не все мог точно учитывать, но он подтягивал всех. «Иначе вас всех растерзают!» (из 140 бесед, записанных Чуевым за Молотовым).

Это можно истолковать так: не будете сами крутиться, не будете не щадить себя в трудах и трупном деле строительства «государства рабочих и крестьян» — вас всех прикончат. Пусть хоть страх, инстинкт жизни даст вам силу и удвоит энергию. Что и толковать, довод для удвоения усилий по удержанию власти более чем убедительный.

Светочи человечества.

А ежели знать ту и последующую подноготную ленинизма, то можно слова Главного Октябрьского Вождя и развернуть так:

«Мы не зарежем — нас зарежут!»

И резали!

Отступил с Красной Армией и охранник Филипп Полиевктович Проскуряков, но воевать раздумал (за что класть жизнь, своя ведь, не царская?), пробрался назад, в милый сердцу Екатеринбург, где и был благополучно разыскан. На откровенные показания пошел не сразу.

«Мы встали и пошли за Медведевым, — рассказывал Проскуряков. — Привел он нас в нижние комнаты дома Ипатьева… В комнатах стоял как бы туман от порохового дыма и пахло порохом… Стали мы все мыть полы, чтобы уничтожить следы крови… По приказанию Медведева Кронидов принес из-под сарая со двора опилок. Все мы мыли холодной водой и опилками полы, замывали кровь. Кровь на стенах, где был расстрел, мы смывали мокрыми тряпками. В этой уборке принимали участие все рабочие, кроме постовых… Помню я, что работали тут человека два латышей, сам Медведев, отец и сын Смородяковы, Столов… Таким же образом, то есть водой, мы смыли кровь во дворе и с камней… Я хорошо помню, что именно Андрей Стрекотин стоял у пулемета в нижних комнатах… Он все обязательно видел…»

Это тот самый Андрей Стрекотин, который преследовал дочерей бывшего императора похабными рисунками… А что эти молодые кобылы без пользы блюдут себя?..

Накануне расправы Проскуряков напился и сидел как бы под арестом в тесной стылой баньке — и не тужил, дело-то привычное. Как вообще без этой встряски жить? Расправление и веселость организму от водки. Душа от нее на месте…

Из баньки его с приятелем извлек Медведев — все были поставлены на уборку. А как же? Может враг использовать факт расстрела. Нельзя это ему давать, республика в огне.

Проскуряков так охарактеризовал свою службу в охране:

«Я вполне сам сознаю, что напрасно я не послушал отца и матери и пошел в охрану… и я понимаю, что и я нехорошо поступил, что кровь убитых уничтожал… Если бы я теперь мог чем помочь, чтобы всех тех, кто убивал, переловить, я бы все для этого сделал…»

Подобные признания не многого стоят. Любитель «заложить за воротник». Дезертир. В охрану определился ради жалованья. Можно не сомневаться, за денежный приварок (а ежели еще и сообщно!) Филипп Полиевктович побил бы вот так и видных большевиков с семьями, а после спокойно замывал бы кровь. И все вокруг произносили бы до невозможности «правильные» слова:

— А что, служба у него такая. Он человек подневольный.

На этих словах-палачах, словах-гадинах, кажется, взрос весь русский народ.

Не составил исключения и Михаил Иванович Летемин: «Пошел в охрану исключительно из-за жалованья».

По профессии — портной. В войну подался на Сысертский завод — это освобождало от фронта. Фронта они все страшились пуще сатаны и всех прочих напастей, пусть деревенщина воюет, а они, когда настанет время, будут революцию ставить и казнить. В прошлом Михаил Иванович был судим за покушение на растление. Достойный кадр, подлинное украшение дружины рабочих мстителей; так сказать, прообраз чекиста 30–80-х годов.

Уходить с красными Михаил Иванович не стал, заявив, что воевать не собирается. Судебные власти белых обнаружили его благодаря… спаниелю Джою, принадлежавшему бывшему наследнику Алексею. Не пропадать же твари… ну, увел…

16 июля нес дежурство на посту № 3. В самом начале дежурства видел, как возвращался с прогулки бывший император с семьей. Дежурство сдал в 8 вечера и ушел домой. Ему единственному разрешили жить дома.

В 8 утра 17 июля явился на дежурство, тогда и проведал о расстреле Романовых. Ни в убийстве, ни в кровавом мытье полов участия, разумеется, не принимал, просто не успел.

6 августа 1918 г. в квартире Михаила Ивановича были обнаружены дневник убитого бывшего наследника престола, фотоаппарат «Кодак», мелкие золотые вещи, кое-что из серебра, куча безделушек и в изрядном количестве — рубашки, покрывала, скатерти, штиблеты, туфли, ремни…

Разве мародер?.. Приконали гидру, если даже не ты, — какая разница? Главное, что все, ей, гидре, принадлежавшее, уже хоть частично, но твое.

У всех на слуху знаменитое ленинское: «Грабь награбленное!»

Знал вождь вот такие простые, идущие от сердца слова.

А в таком разе какие вопросы, о чем вопросы?

Трофей есть трофей.

Летемина уже не было в живых, когда вернулась советская власть.

Анатолий Александрович Якимов по своему прежнему, унтер-офицерскому званию был определен в разводящие. Как и Медведеву, ему выходил тридцать первый.

По приказу Медведева вместе со всеми участвовал в кровавом мытье полов. Становилось не по себе — выходил на воздух. Крепкогрудые, закаленные в ненависти к старому миру охранники высмеивали: нашел из-за чего сопли распускать, усмотрели в этом даже какую-то неблагонадежность, не должон истый пролетарий проситься на воздух, не таковский это класс, а он же, Якимов, по выучке токарь!..

В общем, Анатолий Александрович двинул от красных из Перми в белую дружину. До роста сознательности через просвещение (он будет об этом рассуждать перед следователями) ему после той ночи в доме Ипатьева, надо полагать, показалось далековато.

«…Я был по убеждениям более близок большевикам, но я не верил в то, что большевикам удастся установить настоящую, правильную жизнь их путями, то есть насилием. Мне думалось, и сейчас думается, что хорошая, справедливая жизнь, когда не будет таких богатых и таких бедных, как сейчас, наступит только тогда, когда весь народ путем просвещения поймет, что теперешняя жизнь ненастоящая. Царя я считал первым капиталистом, который всегда будет держать руку капиталистов, а не рабочих. Поэтому я не хотел царя и думал, что его надо держать под стражей… пока народ его не рассудит:…виноват перед Родиной или нет.

Его, по моему мнению, могла судить только вся Россия, потому что он Царь всей России. А такое дело, какое случилось, я считаю делом нехорошим, несправедливым и жестоким… За что же убиты были его дети?..

Мы, бывало, в своей компании разговаривали про них, и все мы думали, что Николай Александрович — простой человек, а она не простая и, как есть, похожа на Царицу…

От моих мыслей прежних про Царя, с какими я шел в охрану, ничего не осталось. Как я их своими глазами поглядел несколько раз, я стал душой к ним относиться совсем по-другому…»

Существует предположение, что Якимов принимал участие в смертном избиении семьи бывшего императора. Правду, свой путь в завтра он начал искать не в просвещении, не в отказе от насилия, а в строю убийц, в крови невиновных и невинных — и возмездие настигло. Якимов был расстрелян белыми, не мог не быть расстрелян.

Вместе с Ермаковым на расправу в дом Ипатьева явился и бывший матрос Степан Ваганов. По отзывам, собранным следователем Соколовым, бродяга и хулиган. Ваганов входил в группу Ермакова. Вместе ставили советскую власть в Верх-Исетске (название идет от Исетского озера).

Ваганов оказался единственным из непосредственных убийц Романовых, кто тут же заплатил за содеянное.

По неизвестным причинам Степа не ушел с красными, скорее всего, прозевал отход, а может, о нем и позабыли. В общем, от белых каратель спрятался в погребе: своя жизнь — не чужая. Верх-исетские рабочие извлекли его оттуда и тут же убили. Всего-то на 11 деньков и пережил свои жертвы из «дома особого назначения»…

Об отношении к террору партии и самого Ленина говорил и Молотов за три года до своей смерти, а уж это был свидетель так свидетель:

«…Конечно, приходилось рубить, не всегда разбираясь. А я считаю, мы должны были пройти через полосу террора, я не боюсь этого слова, потому что разбираться тогда не было времени, не было возможности, а мы рисковали не только Советской властью в России, но и интернациональным коммунистическим движением».

Что за наивное оправдание крайних форм террора?..

Террор был заложен в самою доктрину ленинизма, представлял самостоятельную и центральную величину в ней. И когда при Сталине «этого времени» уже было достаточно, «женевский» механизм, наоборот, заработал с немыслимой нагрузкой.

На этой шестой части света рубили не разбираясь. Чуть другой оттенок красного — и под пулю, а уж о других цветах и речи быть не могло: всегда казнь или лагерь на предельный срок, что равнозначно смертному приговору.

О порядках при Ленине Молотов скажет без обиняков:

«Это диктатура, сверхдиктатура» (выделено мною. — Ю. В.). Сверхдиктатура!

Какие могут быть еще теоретические споры?..

Петр Захарович Ермаков, с которым после вел дружбу Самсон Игнатьевич Брюхин, родом происходил из Верх-Исетска. До революции участвовал в кровавых экспроприациях для нужд партии. Руководил экспроприациями Филипп Голощекин — это убийства, грабежи, поджоги в целях наживы… одна цепь жестоких насилий.

Деньги поступали за границу — Ленину, он ими распоряжался и вел счет. Разумеется, в партии это была не единственная организация для пополнения кассы.

После Октября 1917 г. Ермаков становится верх-исетским военным комиссаром. С 1920-го служит в ВЧК. У Петра Захаровича в Верх-Исетске был свой отряд из 19 человек — они казнили и миловали, то бишь утверждали народную советскую власть. Его заместителем был Степан Ваганов. Все без исключения — русские.

Спустя пять лет Петр Захарович Ермаков отмечал в своей анкете сотрудника ОГПУ (как застолбила себя советская власть, так и обозначились анкеты — десятки и десятки выщупывающих, все высвечивающих вопросов), что в дни революции находился на «Авроре» (оставалось добавить — на капитанском мостике).

Не находился на «Авроре» Петр Захарович, не мог находиться. Был за грабежи и убийства осужден на каторгу (просто не мог находиться в двух местах одновременно: и службу на флоте нести, и грабить, а после «сидеть»; да и не призвали бы во флот каторжника).

После всепьянейший Петр Захарович служил в доблестной ВЧК-НКВД, из-за умственной ограниченности был уволен (и это из среды едва ли не поголовно ущербных!).

Из духовного завещания Николая Второго:

«Зло, которое есть сейчас в мире, со временем станет еще злее. Но не зло победит зло, а только любовь».

Мародерничали…

Насиловали и убивали…

И лгали…

Вот лгали вообще без всяких передышек, непрерывно — всеми газетами и радио, всеми медалями, званиями, дипломами…

Убийцы и мародеры…

И ни при чем тут человеческие слабости. В убийцы, кровавые охранники, «чрезвычайку» для пыток, издевательств, казней не шли обычные люди. Не по душевной слабости, не из-за слабой воли, а по одной-единственной причине: не могли, не могут они творить зло, убивать других.

Для подлой, жуткой работы годились люди черной основы. Это были нелюди, вознесшиеся через подобострастие, страх, рабское восхищение таких же, как они, в строки книг, слова песен.

Только убийцы по внутреннему своему строю способны созидать смерть. А где смерть, кровь — там разбой, мародерство и до пошлости, тошноты обыденная нечистоплотность. Недаром один из первых «витязей революции» Белобородов просто-напросто мародерничает, присваивает, утаивает, казнит и терзает казаков на Дону.

Убийства способны творить личности в основном ущербные (не разовое убийство в состоянии чрезвычайного возбуждения, а работа, повседневное занятие: пытать, принуждать лжесвидетельствовать, убивать). Это их будни — истребление людей во имя усреднения. Того усреднения, которое дает всегда покорность и холопскую благодарность всех оставленных на «племя». Казарменный социализм, суррогат жизни; унизительный, все измалывающий быт. В чем тут революционная поэзия, суровая борьба мужественных людей?..

Убийцы и мародеры, осененные на преступные дела самой «передовой теорией», но всегда — просто убийцы и мародеры.

Одной из особенностей дела об убийстве семьи бывшего императора (чем оно бессознательно влечет людей) является как раз наиболее очевидное наличие преступной воли и низменных качеств, заложенных в тех людях, которые брались «очистить землю». Похабники, люди примитивные, рисующие мерзости на стенах (развлечение, свойственное больше дегенератам и уголовникам), преследующие этими мерзостями девушек (даже ухо прижимают к двери уборной); залезающие руками в тарелки заключенных; ворующие с трупов вещи, не могущие не быть замазанными кровью; опорожняющиеся в уборной на стульчак (для них даже записку повесили в уборной дома Ипатьева с просьбой гадить поосторожней); сегодня с готовностью отмывающие кровь с полов, а завтра утверждающие советскую власть, коллективизацию; сегодня растворяющие кислотой трупы и «очищающие карманы», а завтра занимающие кабинеты хозяева жизни, диктующие свою мораль завоеванному народу…

Они готовы были (и готовы сейчас) ломать, убивать, жечь, ибо в этом мире им (если по совести) не принадлежит ничего, кроме их собственного убожества, непреодолимого и стойкого, как клеймо на лбу. И потому в этом мире им все было абсолютно чуждо и отвратительно. Неразвитое, полудикое, с полным отсутствием каких-либо нравственных и гражданских устоев и составило опору идеи достижения справедливости через перераспределение собственности и насилие. И не перераспределение, а присвоение.

Они искали друг друга: ленинизм с его проповедью безграничного насилия, глубоким презрением к интеллигентности, широте познаний, культуре («дворянская культура» — сколько в этом презрения, до предела упрощенного, схематизированного взгляда на жизнь) и этот ограниченный, лишенный моральных и гражданских устоев слой общества.

И произошло великое соединение двух разрушительных частей, направленных на уничтожение независимого и свободного человечества.

Ничего страшнее и не могло быть: «научное» обоснование необходимости произвола, насилия для тех, кто и не мыслил иных отношений в обществе.

Марксизм все время подпитывал сознание этих людей, довоспитывал, воспитывал их, укрепляя в «идейной» правоте строить жизнь через принуждение, произвол, хамство. Другими они и не могли быть. Хамство, убожество — это их мир, они не ведали (и не ведают) другого мира. Они понесли его по всем ступеням власти, во все уголки жизни: от захолустной деревеньки до Кремлевского Дворца.

Их вожди были, по существу, такими же невеждами и насильниками, ибо другого отношения к жизни в силу своего развития, сознания они не ведали. Марксизм закреплял это сознание на данном уровне, консервировал сознание уже не только их, но и народа на одних и тех же постулатах: цель оправдывает средства, все во имя цели, всегда и во веки веков — насилие, беспрекословное подчинение и благодарность за то, что живешь.

Насилие не могло не идти от искалеченного, ущербного восприятия мира, не могло не калечить сознания тех, кто рождался после революции и уже питался только одной отравой лжи.

Вожди революции…

За ничтожным исключением, им свойственны ограниченность, поразительная самонадеянность и… жестокость. Права людей снизу они воспринимали и воспринимают лишь как свою милость, благодеяние сверху.

Породил эту мораль, это миросозерцание (уж какое тут созерцание!), дал законченные формы исступленно-жестокий, каменно-бессердечный, могильно-добродетельный ленинизм.

Сталин…

Это не уродливый вырост на древе марксизма. Это его самый холеный, благоуханный плод. Сталин с его патологической страстью к убийствам, его ошеломляющей ограниченностью и самоуверенностью — это явление, обусловленное логически, исторически, экономически.

В основе ленинизма — разрушение всего, что не соответствует его догмам, разрушение как в людях, так и в государствах. Вообще, он, ленинизм, мог существовать лишь после тотального разрушения всего, что было создано до него. Поэтому он агрессивен, ограничен и кровав.

Ленинизм — это обожествление насилия, именно поэтому он объединяет все непотребное и низкое в обществе. Именно поэтому он бесплоден. Именно поэтому он самодоволен, как самодовольно то невежество, которое составляет его основу и дает ему силу.

Ленинизм разрушил русскую жизнь, и восстановить ее уже не дано никому.

И Россия лежит опозоренная, измученная, обескровленная…

Примем к сведению еще одно свидетельство Локкарта — в те дни еще совсем молодого человека. До всего ему было дело. Он не боялся риска, его переполняла энергия, любовь к жизни и особенно красоте ее. С места он снимался легко, расстояния не имели значения — пусть с Европу, пусть с пол земного шара. Он владеет русским, предприимчив. У него ясный и проницательный ум, и его не давят авторитеты. Последнее обстоятельство очень важно, учитывая ту обстановку, в которой оказался он, совсем еще неопытный дипломат.

«Я должен признаться, — пишет Локкарт, — что население Москвы приняло эту новость (расстрел Романовых. — Ю. В.) с поразительным равнодушием. Апатия ко всему, кроме собственной участи, была полная, но она показательна для исключительного времени, в которое мы живем».

Мы обитаем в «исключительном времени» уже почти век и совершенно очерствели. Десятки миллионов убитых не тревожат наше воображение и покой. Нужен настоящий мор, чтобы встряхнуть нас. Остальное мы способны пережить. Пожалуй, даже гибель каждого второго из нас…

И все же мы проявляем больший интерес к гибели последнего самодержца и его семьи, нежели наши деды и прадеды. Можно даже подумать, что это стряслось сейчас или что новость лишь теперь сумела достичь слуха и зрения народа. Несомненно, свою роль играет и понимание того, что мы оказались банкротами и все убийства не имели смысла (будто убийства могут иметь смысл!). В этом тоже кроется страшная правда, может быть, самая страшная. Убийства можно было бы списать, простить, не заметить — пусть потеряли сотни миллионов за этот век, но при одном условии: была бы достигнута цель Октябрьской революции, то есть прорвись мы к тотальной сытости, обеспеченности… а с диктатом партии, произволом?.. Да Бог с ними со всеми!..

За такую мораль и расплачиваемся. Как говорится, по ране и лечение…

Значительно упрощает воссоздание событий записка Юровского советскому историку М. Н. Покровскому. Написана она языком документа, который начисто исключает чувства. Это оставляет жутковатое впечатление. Творил волю Ленина человек, заменивший чувства на выкладки марксистских книг. Гибель детей под пулями не высекает у Юровского никаких чувств, даже тени сострадания. Наоборот, он, как механическое приспособление вождя, удивлен, скажем, тем, что не все сразу оказались убитыми. Он так и пишет:

«Это удивило коменданта, так как целили прямо в сердце…»

Одно это только и удивило «надежнейшего коммуниста» (помните отзыв Ленина?). Да, достойным людям вручала свою судьбу республика.

В записке Юровский как-то отстраненно называет себя «комендантом».

«16 июля была получена телеграмма из Перми (через Пермь шла связь с Москвой. — Ю. В.) на условном языке, содержащая приказ об истреблении Романовых. 16-го в 6 часов вечера Филипп Голощекин предписал привести приказ в исполнение.

В 12 часов ночи должна была приехать машина для отвоза трупов… Грузовик в 12 часов не пришел, пришел только в половине второго… Тем временем были сделаны все приготовления: отобрано 12 человек (в том числе 7 латышей) с наганами, которые должны были привести приговор в исполнение, двое отказались стрелять в девиц.

Когда приехал автомобиль, все спали. Разбудили Боткина, а он — всех остальных. Объяснение было дано такое: «ввиду того что в городе неспокойно, необходимо перевести семью Романовых из верхнего этажа в нижний». Одевались с полчаса. Внизу была выбрана комната с деревянной оштукатуренной перегородкой (чтобы избежать рикошетов), из нее была вынесена вся мебель. Команда была наготове в соседней комнате. Романовы ни о чем не догадывались. Комендант отправился за ними лично, один, и свел их по лестнице в нижнюю комнату. Николай нес на руках Алексея, остальные несли за собой подушечки и разные мелкие вещи. Войдя в пустую комнату, Александра Федоровна спросила: «Что же, и стула нет? Разве и сесть нельзя?» Комендант велел внести два стула. Николай посадил на один Алексея, на другой села Александра Федоровна. Остальным комендант велел встать в ряд. Когда стали, позвали команду. Когда вошла команда, комендант сказал Романовым, что ввиду того, что их родственники в Европе продолжают наступление на советскую Россию, Уралисполком постановил их расстрелять. Николай повернулся спиной к команде, лицом к семье, потом, как бы опомнившись, обернулся к коменданту с вопросом: «Что-что?» Комендант наскоро повторил и приказал команде готовиться. Команде заранее было указано, кому в кого стрелять, и приказано целить прямо в сердце чтобы избежать большого количества крови (стало быть, имелся опыт по большой крови. — Ю В.), и покончить скорее. '

Николай больше ничего не произнес, опять обернувшись к семье, другие произнесли несколько несвязных восклицаний, все длилось несколько секунд.

Затем началась стрельба, продолжавшаяся две-три минуты. Николай был убит самим комендантом наповал (лавры убийцы бывшего императора Юровский не уступает никому; это, безусловно, предмет его высшей гордости, оправдание и смысл жизни. — Ю. В.).

Алексей, три его сестры и Боткин были еще живы. Их пришлось пристреливать. Это удивило коменданта, так как целили прямо в сердце, удивительно было и то, что пули наганов отскакивали отдельно от чего-то рикошетом и, как град, прыгали по комнате.

Когда одну из девиц пытались заколоть штыком (младшую дочь царя Анастасию. — Ю. В.), то штык не мог пробить корсаж. Благодаря всему этому вся процедура, считая «проверку» (щупанье пульса и т. д.), взяла минут двадцать.

Потом стали выносить трупы и укладывать в автомобиль, покрывая сукном, чтобы не протекала кровь. Тут начались кражи, пришлось поставить троих надежных товарищей для охраны трупов (не иначе как «латышей». — Ю. В.), пока продолжалась переноска… Под угрозой расстрела (хороша же сознательность этих судей бывшего императора! — Ю. В.) все похищенное было возвращено (золотые часы, портсигар с бриллиантами и т. п.).

Коменданту было поручено только привести в исполнение приговор, удаление трупов и т. д. лежало на обязанности т. Ермакова… Он должен был приехать с автомобилем и был пущен по условному паролю «Трубочист». Опоздание автомобиля внушило коменданту сомнение в аккуратности Ермакова, и комендант решил проверить сам всю операцию до конца.

Около трех часов утра выехали на место, которое должен был приготовить Ермаков (за Верх-Исетским заводом). Сначала предполагалось везти в автомобиле, а от известного пункта на лошадях, так как автомобиль дальше пройти не мог. Местом выбрана была брошенная шахта. Проехав Верх-Исетский завод, верстах в пяти, наткнулись на целый табор — человек 25 верховых, в пролетках и т. д. Это были рабочие, которых приготовил Ермаков (это красноармейцы из отряда Ермакова, все — активисты советской власти; они ее ставили в Верх-Исетске, все — члены Совета. — Ю. В.). Первое, что они закричали: «Что же вы их нам живыми не привезли?» Они думали, что казнь Романовых будет поручена им. Начали перегружать трупы на пролетки, тогда как нужны были телеги… Сейчас же начали очищать карманы — пришлось и тут пригрозить расстрелом и поставить часовых (и всю эту… напустили на Россию, поставили над ними серп и молот, вручили красный флаг — и напустили на Россию! — Ю. В.).

Тут обнаружилось, что на Татьяне, Ольге и Анастасии были надеты какие-то особые корсеты. Решено было раздеть трупы догола, но не здесь, а на месте погребения. Но выяснилось, что никто не знает, где намеченная для этого шахта. Светало. Комендант послал верховых разыскивать место, но никто не нашел.

Выяснилось, что вообще ничего приготовлено не было, не было лопат и т. п…Отвезли от Екатеринбурга и остановились неподалеку от деревни Коптяки, это было в 6–7 часов утра.

В лесу отыскали заброшенную старательскую шахту… В шахте было на аршин воды.

Комендант распорядился раздеть трупы и разложить костры, чтобы все сжечь. Кругом были расставлены верховые, чтобы отгонять всех проезжающих.

Когда стали раздевать одну из девиц, увидели корсет, местами разорванный пулями, — в отверстии видны были бриллианты. У публики явно разгорелись глаза.

Комендант решил сейчас же распустить всю артель, оставив на охране несколько верховых и 5 человек команды (надо полагать, не только Ваганов, но еще и «латыши» ехали в кузове с трупами. — Ю. В.). Остальные разъехались.

Команда приступила к раздеванию и сжиганию. На Александре Федоровне оказался целый жемчужный пояс, сделанный из нескольких ожерелий, зашитых в полотно. Бриллианты тут же выпарывались. Их набралось (т. е. бриллиантовых вещей) около полупуда (около 80 тыс. каратов, цена их несметна, пишет Г. Т. Рябов). Это было похоронено на Алапаевском заводе, в одном из домиков в подполье, в девятнадцатом году откопано и привезено в Москву. Сложив все ценное в сумки, остальное, найденное на трупах, сожгли, а самые трупы опустили в шахту. При этом кое-что из ценных вещей было обронено, а при попытке завалить шахту при помощи ручных гранат, очевидно, трупы были повреждены и от них оторваны некоторые части…

Но Романовых не предполагалось оставлять здесь — шахта (место это называлось «Ганина яма». — Ю. В.) заранее предназначена была стать лишь временным местом их погребения. Кончив операцию и оставив охрану, комендант в 10–11 часов утра (19 уже июля) поехал с докладом в Уралисполком, где нашел Сафарова и Белобородова. Комендант рассказал, что найдено, и высказал им сожаление, что ему не позволили в свое время произвести у Романовых обыск (есть у него к тюремному делу расположение, так сказать, талант… — Ю. В.). От Чуцкаева (пред. горисполкома) комендант узнал, что на девятой версте по Московскому тракту имеются очень глубокие и заброшенные шахты, подходящие для погребения Романовых.

Комендант отправился туда, но до места не сразу доехал из-за поломки машины, добрался до шахты уже пешком — нашел действительно 3 шахты очень глубоких, заполненных водой, где решил утопить трупы, привязав к ним камни. Так как там были сторожа, являвшиеся неудобными свидетелями, то решено было (уважает себя Юровский, пишет только во множественном числе: «решено было», а не «решил». — Ю. В.), что одновременно с грузовиком, который привезет трупы, приедет грузовик с чекистами (как чекисты, так — трупы. — Ю. В.), которые под предлогом обыска арестуют всю публику. Обратно коменданту пришлось добираться на случайно захваченной по дороге паре (не просил подвезти, а захватил по праву комиссарского мандата и маузера. — Ю. В.)…

На случай, если бы не удался план с шахтами, решено было трупы сжечь или похоронить в глинистых ямах, наполненных водой, предварительно обезобразив трупы до неузнаваемости серной кислотой.

Вернувшись наконец в город, уже к 8 часам вечера, начали добывать все необходимое — керосин, серную кислоту. Телеги с лошадьми без кучера были взяты из тюрьмы… к шахте с веревками, чтобы вытаскивать трупы и так далее, отправились только в 12 часов 30 минут, ночью с 17-го на 18-е. Чтобы изолировать шахту (первую, старательскую), на время операции объявили в деревне Коптяки, что в лесу скрываются чехи, лес будут обыскивать, чтобы никто из деревни не выезжал ни под каким видом. Было приказано, если кто ворвется в район оцепления, расстрелять на месте. Между тем рассвело (это был уже третий день, восемнадцатое). Возникла мысль часть трупов похоронить тут же, у шахты; стали копать яму, почти выкопали. Но тут к Ермакову подъехал его знакомый крестьянин, и выяснилось, что он мог видеть яму…

Решено было везти трупы на глубокие шахты. Так как телеги оказались непрочными, разваливались, комендант отправился в город за машинами (грузовик и две легковые, одна для чекистов).

Смогли отправиться в путь только в 9 часов вечера. Пересекли линию железной дороги, в полуверсте перегрузили трупы на грузовик. Ехали с трудом, вымащивая опасные места шпалами, и все-таки застревали несколько раз (это проселочная дорога между шахтой и Екатеринбургом. — Ю. В.). Около четырех с половиной утра девятнадцатого машина застряла окончательно, оставалось, не доезжая шахт, хоронить или жечь (увязли в болоте, никто уже не мог помочь. — Ю. В.)… Последнее обещал взять на себя один товарищ, фамилию комендант забыл, но он уехал, не выполнив обещания.

Хотели сжечь Алексея и Александру Федоровну, но по ошибке вместо последней с Алексеем сожгли фрейлину. Потом похоронили тут же, под костром, останки и снова разложили костер, что совершенно закрыло следы копания. Тем временем выкопали братскую могилу для остальных. Часам к семи… яма… была готова. Трупы сложили в яму, облив лица и вообще все тела серной кислотой как для неузнаваемости, так и для того, чтобы предотвратить смрад от разложения (яма была неглубока). Забросав землей и хворостом, несколько раз проехали — следов ямы и здесь не осталось. Секрет был сохранен вполне — этого места погребения белые не нашли».

На безбожии, отрицании добра, любви, души не построить общество. Это и доказал наш социалистический опыт. Государство распалось. Духовное, но не голая сила соединяет людей — это тоже из краха нашего социалистического Отечества.

Какие бы несправедливости ни творились в царство Николая Второго (а зла хватало), исторически несопоставимо ближе к правде он, а не Ленин.

Как мог, смел Ленин — человек от книги, интеллигент — издеваться над церковью, ведь это вера человека? Никто и никогда не докажет (это невозможно), что она есть заблуждение. Доказать это — выше возможностей разума. В этом уже победа, торжество веры в Создателя.

Впрочем, именно все иные веры (не только единственно великую — в Создателя) он и задался целью уничтожить. В решении данной задачи любой разум, любая степень развитости науки бессильны. Это факт, и, как ни странно, прежде всего научный. И уже в этой попытке вся преступность, гнилость и умственная незрелость ленинизма.

Все было просто: уничтожить веру и другие правды. Тогда будет только его учение (он это будет стремиться приравнять к вере, в чем отчасти и преуспеет), а вера ленинцев внедрялась штыком, пулей, тюрьмой, страхом… И они тщились занять место святых — место добра, любви, души, терпимости?.. Это какое-то дьявольское затемнение сознания — уничтожение всех иных вер и правд. Такое не может быть от человека.

И наступил крах государства, бедность и болезни людей, великое смятение духа и смещение всяких естественных представлений и понятий. Это явилось расплатой за попытку заменить веру, душу, любовь, добро на рационализм, материализм. Ничего не получилось. Без души не будет мира на этой земле. Рухнет и капиталистическая система, как в значительной мере противная Добру и любви, замкнувшаяся лишь на голом добывании благ и вечной погоне за наживой, — это тоже бесовский мир. Люди и шарахнулись от него к Ленину. И стали не людьми, а «публикой», как изволил выразиться «комендант Юровский».

Не уберегли Россию…

Приблизительно через 60 лет место погребения Романовых отыскал кинодраматург и публицист Гелий Рябов.

«…Сняли слой земли, под ним лопата уперлась во что-то жесткое, пружинистое. Хворост, ветки — хорошо сохранившиеся.

Под ними снова земля — перемешанная, перекопанная, это отмечает мой напарник, профессионально перетирая ее между пальцев. На мгновение я остановился, чтобы перевести дыхание, и вдруг он вскрикнул сдавленно: «Железяка какая-то!»

Это была тазовая кость черно-зеленого цвета. И сразу же пошли кости, кости, целые скелеты, черепа… Мы достали три — обгоревшие от кислоты, с пулевыми дырами в виске или на темени.

Еще через несколько минут мы нашли несколько осколков от керамической банки — вероятно, той самой, с серной кислотой. Скорее всего, эти банки бросали прямо на трупы и разбивали выстрелами.

Земля в этой могиле была черного цвета. Пальцы там, в глубине, нащупывали все новые и новые скелеты.

Странно. Я долго вглядывался в один из трех черепов, и, чем больше вглядывался, тем больше мне казалось, что передо мной голова последнего русского императора Николая Второго. Все черепа изуродованы: лицевая их часть разбита тяжелыми и сильными ударами. Вероятно, это сделали для того, чтобы затруднить белым опознание. У того, кого представил я себе бывшим российским императором, зубы на нижней челюсти слева были сильно разрушены.

Записи в дневнике Николая Второго в один из месяцев тобольского сидения непреложно свидетельствуют о том, что в этот месяц бывший царь почти ежедневно посещал дантиста. На зубах было множество пломб…»

«Мы, Николай Вторый, Божиею милостию Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Херсонеса Таврического, Царь Грузинский, Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский; Князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самочитский, Белостокский, Карельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных…»

«…Мы закрыли могилу, — рассказывает Рябов, — заровняли, набросали мелкой гальки и замели следы вениками из прутьев…

Ночью перед отъездом (спустя три дня. — Ю. В.) мы приехали к страшному месту.

Местность стала неузнаваемой. Через могилу Романовых прошла широкая асфальтированная дорога, скрыв ее теперь уже навсегда. Долго стоим и молчим…»

«Государь и Великий Князь Новгорода Низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский и Северныя страны Повелитель; и Государь Иверской, Карталинской и Кабардинской земли и области Арменской; Черкесских и Горских князей и иных Наследный Государь и Обладатель; Государь Туркестанский; наследник Норвежский, Герцог Шлезвиг-Голштинский, Стомарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский и прочая, и прочая, и прочая…»

Даже при беглом взгляде бросаются в глаза некоторые несообразности в записке Юровского.

«Комендант» не мог не знать, где намечено спрятать останки царской семьи. Именно это место Юровский обследовал накануне убийства — 14–15 июля. Именно он, Юровский, с топором в руках расчищал подъезды к нему. Это зафиксировано показаниями очевидцев в следовательском розыске Соколова…

Скорее всего, подано было все же три стула, а не два. Об этом дружно показывают остальные участники расправы.

И еще — о стульях. Через полминуты должен грянуть залп, а Юровский вдруг проявляет сентиментальность и удовлетворяет просьбу бывшей императрицы. Стулья позволяют распределить жертвы как бы по двум ярусам. Они уже не загораживают одна другую. Это не вежливость палача, а расчетливость палача. Позаботились же о штыках — значит, уже накопился опыт.

И еще. Не забыли показания Буйвида?

«…Через некоторое время я услышал глухой залп, их было около пятнадцати, а затем отдельные выстрелы, их было три или четыре…»

«Три или четыре» — это не выстрелы Юровского в бывшего наследника. Когда Юровский добивал мальчика, еще были живы дочери бывшего царя, живы Боткин, Демидова… В общем, это продолжение тех же залпов числом около пятнадцати.

Отдельные «три или четыре» выстрела, по-видимому, имеют другое происхождение. Это нельзя утверждать, это можно лишь предположить.

Кто, кроме Юровского, мог прослушать пульс? Тут он со своим фельдшерским образованием незаменим. Он и прослушивал, переступая от трупа к трупу по крови. Брал убитых за еще теплые руки, залитые кровью. Того, у кого пульс обозначал еще биение жизни, комендант «дома особого назначения» добивал. Вот те самые, спокойные, 3–4 выстрела в общей тишине.

Даже если не стрелял, не добивал, но ведь выщупывал пульс, это точно, сам об этом пишет. Выщупывал, чтобы, если кто и подаст признаки жизни, тут же добить. Рот фронт, товарищ Юровский!

Ночь с 18 на 19 июля Голощекин провел у могилы. Это тоже зафиксировано показаниями свидетелей. Кстати, Юровский опять неискренен, не упоминая об этом. Он, Голощекин, уж видел, как дожигались кислотой трупы. Так сказать, проконтролировал надежность их уничтожения, а после — и сокрытия захоронения.

Вид обезображенных, разлагающихся (ведь это жара середины лета), проеденных кислотой трупов не повлиял на мужественного большевика, и по дороге из леса он спал в машине. Чувствуется, такого рода дела как раз по его натуре и убеждениям.

19 июля в Москву выезжает Юровский, с ним — «семь мест багажа». Это личные вещи Юровского и те, что столь горячо интересуют Москву: дневники, письма бывшего царя и его семьи. По разумению Ленина и Свердлова, эти документы окончательно и бесповоротно докажут преступность царизма, дадут народу новое понимание важности Октябрьской революции, еще раз явят всему миру величие и благородство большевизма.

В деле террора Дзержинский не мог быть обычным человеком. Весь его внутренний строй это исключал.

«…И действительно, кто так живет, как я, тот долго жить не может. Я не умею наполовину ненавидеть или наполовину любить. Я не умею отдать только половину души. Я могу отдать всю душу или ничего не отдам…»

Феликс Эдмундович никого не обманул. Он отдал террору всю душу. И в отличие от Фукье-Тэнвилля, как, впрочем, и некоторых других деятелей Французской революции, никогда не терзался сомнениями. Это был сам бездушный механизм уничтожения, вернее, душа, отданная бездушной машине истребления. Плотину в будущее мог прорвать только огромный слив крови — и он этот слив организовал. За плотиной людей ждет рай — в этом Феликс Эдмундович не сомневался. Весь жизненный горизонт его составляла эта плотина, ничего другого он не видел, и ничего другого для него не существовало. Он этот мир выстрадал — никакая сила не могла изменить в нем хотя бы один знак, ничтожную величину. Поэтому не ослабевал поток крови. Плотина должна рухнуть, не может не рухнуть.

О дальнейших передвижениях Голощекина дает справку Дитерихс.

«…Голощекин выехал из Екатеринбурга в отдельном вагоне-салоне поздно вечером 19 июля и направился прямо в Москву… Он вез с собой в салоне три очень тяжелых, не по объему, ящика…

В Москве Исаак Голощекин забрал ящики, уехал к Янкелю Свердлову (Якову Свердлову. — Ю. В.) и пять дней жил у него, не возвращаясь в вагон (тут и возник слух, будто Голощекин привез в спирте головы бывшего царя и членов его семьи. — Ю. В.)…

Через пять дней Исаак Голощекин с четырьмя новыми спутниками вернулся в салон-вагон и поехал с ними в Петроград…

Из Петрограда Исаак Голощекин вернулся в Пермь, где Уральский областной Совет открыл свои действия, а Исаак Голощекин занял в нем опять должность военного комиссара…

…В Перми имя его было постоянно связано с различными зверствами, учиненными советскими властями в отношении духовенства Пермской епархии…»

«И последние будут первыми!..»

И стали, а как же, так Богу было угодно. Он никак не мешал им дорогу мыть себе кровью. И мыли… теперь уже первые…

Из письма Александры Федоровны мужу (Николаю Второму) 18 сентября 1915 г.:

«Доброе утро, мой маленький. Пасмурно и дождливо, а вечер был такой чудесный, луна и звезды сияли так, что я даже открыла половину окна (форточка всегда открыта). Теперь же, подняв занавески, я совсем разочаровалась, всего лишь шесть градусов опять.

Чувствую себя лучше, поэтому хочу заглянуть к А. в Большой Дворец (после Знамения) и по дороге — к одному молодому офицеру, которого только что привезли, — ему всего 20 лет, и очень опасная рана в ноге. Владимир Николаевич думает, что придется ее отнять, так как на ноге и в ране на плече начинается заражение крови. Он хорошо себя чувствует, не жалуется, это всегда плохой признак, — и так трудно решить, что делать, когда смерть так близка: дать ему умереть спокойно или рискнуть на операцию. Я бы решилась на последнее, так как всегда остается луч надежды, когда организм молод, хотя теперь он очень слаб и сильный жар. По-видимому, в течение недели раны его не перевязывались, — бедный мальчик!..»

Дневники, письма, личные бумаги Николая и Александры Романовых должны обнажить миру всю меру низости самодержавия: на каждом письме, в каждой строке — саморазоблачение и кровь, кровь рабочих и крестьян. В дневниках должны быть свидетельства измены Романовых, их стяжательства и продажи России…

Еще на руках не остыла кровь Романовых и преданных им людей, а Юровский спешит в Москву с дневниками, письмами, бумагами — таков безоговорочный приказ главного вождя. Все эти бумаги, по мысли Ленина, неизмеримо ценней всех драгоценностей Романовых. Мир лопнет, треснет, когда узнает правду о коронованных кровососах. И Юровский торопится с чемоданами. Скорее распубликовать, помочь революции окончательно повернуть весь народ против старой власти и белых, особенно белых. Контрреволюция прет из Сибири через Урал к Волге. Поднять, сплотить народ в ненависти к угнетателям.

Особенно важно доказать предательство интересов России Романовыми. Это они предавали Родину немцам. Он, Ленин, это докажет, иначе быть не может… Все Марксовы формулы дают именно этот результат. Классовые отношения, прибыль, эксплуатация, озверение от крови невинных. Весь этот класс угнетателей предавал Россию!

Ленин торопит Юровского: без задержки в Москву! Свердлов шлет нетерпеливые телеграммы: скорее, скорее!!!

Из письма Александры Федоровны мужу (Николаю Второму) 1 октября 1915 г.:

«Мой милый и бесценный,

Оказывается, курьер отправляется сегодня вечером, — пользуюсь случаем, чтобы написать тебе словечко.

Вот мы опять врозь, но надеюсь, теперь тебе легче будет, пока наш Солнечный Луч (сын Алексей. — Ю. В.) с тобою.

Он внесет оживление в твое жилище и утешит тебя.

Как он был счастлив поехать и с каким волнением ожидал он этой великой минуты путешествовать одному с тобой!

Я боялась, что ему будет грустно, как было в декабре, когда мы поехали на юг навстречу тебе. Он тогда плакал на станции, но теперь нет, он был счастлив.

Татьяна и я старались быть бодрыми и крепились, но ты знаешь, как тяжело быть без тебя и маленького…

После чаю я приняла Изу, затем навестила бедного мальчика. Он очень изменился со вчерашнего дня.

Я его гладила по голове, тогда он проснулся и сейчас же меня узнал и разговаривал.

Я ему сказала, что ты и Алексей посылаете ему привет. Он был в восторге и очень благодарил, потом опять заснул. Это первый раз, что он говорил сегодня. Когда я чувствую себя очень угнетенной, мне отрадно ходить к самым больным и приносить им луч света и любви. В этом году столько всюду страданий, я совсем измучена!..

Дорогой Ники, целую и крещу тебя без конца и скучаю без твоих ласк — так тяжело на сердце! Да поможет тебе Господь! Крепко, нежно целую.

Твоя Женушка

Спи хорошо, думай о своем старом Солнышке…»

Из предисловия к 3-му тому «Переписки Николая и Александры Романовых, 1914–1915 гг.» (М., 1925), откуда взяты данные письма:

«…Если публикуемая сейчас переписка имеет какое-нибудь значение, то прежде всего историко-психиатрическое. Это — заключительные страницы романовского вырождения… Распутиниада густо окрашивала последние годы династии, и катастрофа «старца» всею обывательской массой была почувствована как начало конца. А от распутиниады шел слишком определенный запах сумасшедшего дома…»

Под предисловием подпись: М. Покровский.

В ночь с 17 на 18 июля по распоряжению Белобородова, а значит, Москвы, в Алапаевске были убиты бывшие великие князья Игорь Константинович, Константин Константинович (младший), Иван Константинович, Сергей Михайлович, бывшая великая княгиня Елизавета Федоровна, а также князь Владимир Павлович Палей (сын княгини Ольги Палей и великого князя Павла Александровича, который будет расстрелян через полгода в Петрограде). Заодно с ними также умерщвлены послушница Марфо-Мариинской обители Варвара Яковлева и управляющий делами великого князя Сергея Михайловича — Ф. С. Ремез.

Трупы обнаружили в стволе шахты заброшенного рудника в 12 верстах от Алапаевска (это уже в соседней, Пермской губернии).. Все, кроме великого князя Сергея Михайловича (застрелен), забиты дубинками. Они были засыпаны землей в шахте, но еще несколько дней оттуда доносилось церковное песнопение…

Надо сказать, все Романовы приняли смерть достойно. Никто не молил о пощаде, не ползал на коленях, как, скажем, Берия — этот обгадился, перед тем как начал стрелять генерал-полковник Батицкий. С Павлом Федоровичем Батицким я был близко знаком и слышал историю ареста, содержания под стражей, суда и казни Берии.

Похоже, на мысль об убийстве всех Романовых Ленина и Свердлова навел тот самый Патушев. Взял он — и истребил брата бывшего императора. Так все просто оказалось!

Не исключено. Патушев приписывал себе то, чего не было, и его история приплутала ко мне в вольной передаче сочинителя. И все же… кое-что заставляет относиться к его рассказу вполне серьезно. Скорее всего, фамилия Патушев не его родная, как и, скажем, моего отца: коренной воронежец, он родился под фамилией Власов, а похоронен Владимировым. Этого потребовала служба в разведке (он был одним из крупных военных разведчиков на Востоке в годы второй мировой войны). О нем я рассказал в своей книге «Особый район Китая», изданной в 1973 г. издательством АПН…

В этом гнусном деле Патушев оказался как бы первопроходцем. Есть все основания предполагать — убийство бывшего великого князя Михаила Александровича и, можно сказать, безразличие страны (до великого ли князя было, когда гибель грозила едва ли не каждому русскому) убедили Ленина: подобное вполне сойдет и со всеми Романовыми. Бывший великий князь Михаил убит за четыре дня до событий в доме Ипатьева. За это время Ленин убедился: ничего особенного не стряслось. Концы спрятаны, а уж тут и за Россию можно приняться…

Младший брат Николая Второго Михаил Александрович был арестован в Гатчине в феврале 1918 г. Местом ссылки была назначена Пермь. За ним последовали его секретарь Николай Николаевич Джонсон, камердинер Челышев, шофер Борунов и повар Метревели.

В ночь с 12 на 13 июля великий князь Михаил Александрович, Джонсон, Борунов около полуночи были подняты с постелей в гостинице тремя неизвестными и увезены…

27 января 1918 г. в Ташкенте пал под пулями чекистов великий князь Николай Константинович, высланный туда еще Николаем Вторым и не желавший иметь ничего общего с Романовыми. В январе 1919 г. в Петрограде, во дворе Петропавловской крепости, были расстреляны великие князья Павел Александрович, Дмитрий Константинович, Николай Михайлович и Георгий Михайлович.

Всего, таким образом, оказалось уничтожено 18 представителей рода Романовых. До остальных дотянуться не представилось возможным.

В предположительном списке участников расправы над царским семейством имена бывших военнопленных — а тогда уже чекистов — Лайоша Хорвата, Ансельма Фишера, Эмиля Фекете, Имре Надя, Андраши Вергази (Вергаши)…

Бытовало предположение (весьма шаткое, не предположение, а слух), будто Имре Надь — это бывший премьер-министр Венгрии…

Это о нем, Имре Наде, возглавившем революционное правительство Венгрии, парижская газета «Экспресс» писала 9 ноября 1956 г.:

«1 ноября правительство Надя проявило явную растерянность. Не имея практической власти, оно делало уступки как правым, так и левым… Разбушевавшаяся толпа дико свирепствовала, и работники политической полиции были не единственными, кто подвергся линчеванию…»

Венский корреспондент лондонской «Таймс» в номере от 3 ноября сообщал:

«В прошлую субботу (27 октября 1956 г. — Ю. В.) вопрос заключался в том, как далеко может пойти мистер Надь в удовлетворении требований революции. Вчера он пошел на уступки по всем линиям…»

За «уступки по всем линиям» Имре Надь почти тут же был повешен по приговору нового правительства Яноша Кадара, за которым стояли оккупационные власти Советского Союза. Его умертвили во дворе главной будапештской тюрьмы.

Но как далеко он отважился уйти по линии своей жизни, стало известно лишь спустя 34 года.

19 июня 1990 г. газета «Известия» поместила следующий материал:

«В этом году годовщина казни бывшего премьер-министра Венгрии Имре Надя и его ближайших соратников, осужденных за участие в событиях 1956 года, отмечалась без шумных демонстраций.

Венгерской прессой, которая год назад буквально возвеличивала Имре Надя, также было уделено незначительное место годовщине. На этом фоне большое внимание привлекла публикация печатного органа ВСРП — газеты «Сабадшаг», в которой был обнародован ранее не публиковавшийся доклад генерального секретаря ВСРП К. Гроса на сентябрьском пленуме ЦК ВСРП 1989 года.

Как явствует из доклада, основанного, по сообщению Гроса, на подлинных документах, представленных в его распоряжение советской стороной, начиная с сентября 1930 года, вскоре после приезда в эмиграцию в Советский Союз, И. Надь становится агентом ОГПУ-НКВД, о чем свидетельствует его письменное обязательство. По словам К. Гроса, с 1930 по 1941 год, до начала войны, И. Надь (агент под № С-122) особенно активно сотрудничал с ОГПУ-НКВД. На основании его показаний и донесений, в которых фигурировали в общей сложности около 200 человек, десятки людей, в том числе венгерские, немецкие, польские эмигранты, были арестованы и осуждены. Позднее многие из них были реабилитированы».

Опять совпадение?

А не слишком ли велика карательная плотность этих случайностей?

Отныне к предположению об участии Имре Надя в расправе над семейством русского императора относиться просто как к слуху уже невозможно.

Случайно эмигрировал в СССР, случайно завербовался в агенты, случайно подставлял под расправы товарищей…

Очень уж проглядывает кровавый след из «дома особого назначения»…

В 1922 г. следователь Соколов писал генералу Лохвицкому: «Убийство всех членов Дома Романовых является осуществлением одного и того же намерения, выразившегося в одном (едином плане), причем самым первым из них по времени погиб Великий Князь Михаил Александрович. За много лет до революции возник план действий, имеющий целью разрушение идеи монархии (философия и программа марксизма, точнее, большевизма. — Ю. В.)».

Все сильное и значительное, что стояло за Лениным как вождем революции и марксистом (это в основном проповедь отказа от грабительских войн и не менее страстная проповедь социальной справедливости), оказалось обесцененным другой, самой важной, посылкой в учении марксизма: о построении счастливого и справедливого общества через насилие.

Насилие превратилось в самодовлеющую ценность, в вещь в себе — основной и единственный источник власти партии, которую Ленин любил самозабвенно, страстно и горячо.

19 июля 1918 г. Москва оповестила мир о расстреле бывшего императора. Согласно сообщению, прочие члены семьи были вывезены в надежное место. Не будет же самая гуманная в мире власть сводить счеты с детьми и женщинами, тем более гуртом валить всех…

20 июля сообщение о расстреле бывшего императора поместили екатеринбуржские газеты. Верьте, народы, слову Ленина и партии!

Но правда изустно распространялась по России и вызывала если не гнев, то отвращение к палачам, особенно у крестьянства, не считаться с настроением которого было опасно. К тому времени деревня была основательно растравлена продразверсткой.

Завоевать расположение народа чрезвычайно важно. В разгаре Гражданская война. И вот в сентябре 1919 г. (самые гибельные дни для советской власти, гибельнее не бывает, у порога Москвы — Деникин) «Правда» печатает материал, в своем роде уникальный. По степени лжи это — чистой воды диктаторское сочинительство. Никто не оспорит, никто не возразит. Единодушие газет обеспечено. Да и все газеты к тому времени поставлены на колени. Стало быть, проглотят ложь: массы, как убедился Ленин, к этому приспособлены… И вообще, пора переходить к единомыслию…

И глотали… целых 70 лет глотали…

И немало сейчас готовы еще глотать…

Согласно этому сообщению, 17 сентября 1919 г. в Перми заседал революционный суд, который разобрал дела 28 советских работников, виновных в гибели бывшего императора и его семьи.

Тут Ленин решил уморить всякую ложь о советской власти. Вот он, наш советский суд! Получайте, клеветники!

Суд выявил, что истребление Романовых имело целью бросить тень на советскую власть. Некто Яхонтов, пользуясь паникой, (к Екатеринбургу приближались белочехи), и расправился с Романовыми. К расстрелу (мнимому, разумеется) в Перми были приговорены пять подсудимых, а приговор приведен в исполнение на следующий день…

И опять небылица — и такая смела появиться без ведома Ленина? За «Правдой» надзирал он, следила его сестра. Тут всегда все было с его ведома. И газета-то им основана (это ему присоветовал в Праге Воронский).

22 сентября 1922 г. «Известия» родят новую ложь:

«Тело царя, похороненное в лесу, на том самом месте, где он был казнен, было выкопано… в присутствии высшего духовенства, депутатов от народной армии, казаков, чехословаков. Тело было положено в металлический гроб, заключенный в деревянный ящик из драгоценного сибирского кедра… Тело будет временно погребено в Омске, в особой гробнице…»

Такая ложь — и где?! Вторая газета республики! А масштаб событий, информации!.. Нет, это могло появиться только с ведома Ленина. Он над этим материалом морщил лоб, щурился, после звонил по «вертушке», согласовывал. А как же! Правительственный материал…

Все правильно: тащить народ (по Ткачеву), не спрашивая. Только нам, посвященным, известен каждый шаг. И лжи нет — есть тактика…

Уничтожение Романовых предусматривала программа революции и строительства нового общества. Но из тактических соображений (республика существовала всего лишь девять месяцев) провести убийство от имени верховной власти было бы и опрометчиво, и обременительно, ибо серьезно усложняло и без того сомнительно-тяжкое положение республики.

Поэтому Ленин отступил за Свердлова.

Свердлов спрятался за Уралисполком во главе с Белобородовым и членами — Голощекиным, Быковым, Саковичем, Украинцевым, Сыромолотовым, Сафаровым, Киселевым, Вайнером, Хотимским, Воробьевым, Андронниковым, Андреевым, Семашко, Авдеевым, Карякиным, Жилинским, Чуфаровым, Ефремовым, Анучиным и Юровским.

В свою очередь Голощекин и Белобородов двинули вперед Юровского, какое-то время даже одного Ермакова (что, кстати, свидетельствует в пользу версии об участии Ермакова в убийстве).

Впрочем, Белобородов и не шибко прятался, разве только в первые годы, когда следовало скрыть сам факт зверской расправы.

Центральная власть долго и упорно заметала всякие следы своего участия в екатеринбуржском злодеянии. И лгала в газетах, сочиняла небылицы, даже после мученической смерти своих жертв клеветала на них. А ежели вдуматься, то лгала потому, что боялась народа. Во всяком случае, в те годы еще боялась… А иначе зачем лгать?..

Потребность обновления общественного строя в России (точнее — коренных реформ) существовала задолго до Февраля 1917 г. Февраль ее только предельно обнажил. Такая потребность присутствовала и в Октябре 1917 г. Но как в Феврале, так и в Октябре отсутствовала необходимость истребления народа и вообще людей по разного рода «принципам»: классовым, идейным, религиозным…

Поэтому у социализма, взросшего на созидательности насилия, проявилось столько людоедского и нежизненно искусственного — надлежало притягивать к утопическим догмам живую жизнь.

Свергли монархию и установили диктатуру пролетариата — самую свирепую из всех возможных диктатур, после которой те годы мнятся немыслимо демократическими и зажиточными, хотя это далеко не так — иначе народ не поднялся бы в Феврале семнадцатого. Тут весь вопрос с «немыслимой демократичностью и зажиточностью» — в сравнении с чем?..

Ленинизм и все его последующее развитие — это абсолютный пик жестокости, это надругательство над здравым смыслом и всеобщая обездоленность. Разумеется, если со Старой площади дадут команду для «Правды» (в просторечии — закажут статью), то эта газета докажет совершенно все (к примеру, что смерть — лучше жизни, а лед образуется лишь при самой высокой температуре, которая достижима на Земле). Именно подобного рода доказательствами она занималась 70 лет. Этим и еще… единомыслием.

В попытки освобождения бывшего царя и его семьи оказался вовлеченным и кайзер Вильгельм Второй. Поначалу он обещал безопасный переезд «опального» семейства в Англию: военно-морским силам Германии поступило соответствующее распоряжение. Это подтвердил и Керенский, до сведения которого Берлин сумел довести свое благородное решение.

Нет сомнений, германские правящие круги через советское правительство располагали достаточными сведениями о бывшем царе и его семействе.

Нет сомнений, германские правящие круги изыскали способ снестись с царем и получили решительный отказ содействовать Берлину в сепаратном сговоре с Россией и последующем расчленении ее (отторжении Украины и т. п.). За решение данных вопросов в пользу Германии Николаю Александровичу или другим Романовым посулили возвращение трона.

Трон ценой предательства Родины?..

Нет сомнений, высшее руководство Германии знало и о предстоящем расстреле (казни) Романовых и не стало препятствовать. Бывший император Николай Второй отпугнул их непримиримыми антинемецкими настроениями, союзнической верностью Великобритании, Франции, Италии, Бельгии, Голландии… отказом уступать какие-либо земли бывшей Российской империи.

В этом — суть и в этом — приговор, который вполне сознательно подписал себе и своей семье Николай Александрович Романов, ибо за уступки по данным пунктам ему была обещана жизнь и, скорее всего, возвращение трона сыну.

Данная позиция Германской империи в свою очередь развязывала руки великому диалектику, ибо Брестский договор мог быть нарушен в отместку за расстрел Алисы Гессенской (супруги бывшего царя) — немецкой принцессы и ее 5 детей: тоже принцесс и принца немецкой крови. Именно о безопасности немецких принцесс и маленького принца официально запрашивали высшие должностные лица Германии; сам бывший царь их интересовал лишь в планах, которые они намеревались протолкнуть при его участии. Не вышло.

Словом, казнь могла вызвать вторжение германских войск. Однако Берлин дал гарантию невмешательства — и Ленин не замедлил осуществить давнишнюю мечту-план.

Вильгельм Второй, безусловно, мог спасти бывшего царя. Большевики слишком зависели от Берлина, слишком нужен был им мир для устройства захваченной власти. Советская Россия не выдержала бы нападения с запада — Германии и уже начавшихся столь пугающе безнадежно боевых действий на востоке (чехословацкая и белая контрреволюции, но пока еще без Колчака), с юга уже пробовала давить Добровольческая Армия во главе с Деникиным, заменившим убитого Корнилова. К Деникину пристал Дон, восставший против красных. В подобных условиях большевизм оказывался обреченным. Если 60 тысяч легионеров в союзе с только что начинающими складываться белыми частями (скорее, еще отрядами) опрокинули советскую власть по Волге, с ходу взяли Самару, Казань и потом, можно сказать, закупорили Сибирь, то что натворили бы германские дивизии? Они вошли бы, как нож в масло, в плоть советской России — и это означало бы конец. Но Берлину нужны были дивизии на Западе, нужна была Украина — ее скот, зерно; нужно было дружественное правительство в Москве. На данную роль не годился Николай Александрович Романов, но отлично подходил Владимир Ильич Ульянов-Ленин. В Берлине взвесили все, вплоть до жизни маленького принца Алексея (немца по матушке).

Великий диалектик сообразил: удобнее момента история не предоставит. Мир поглощен войной, его не удивишь кровью, он изнемог от трупов и боли. С другой стороны, Германия даже заинтересована в истреблении Романовых.

Ну когда выпадет еще таковский фарт? Эх, Маркса нет в живых…

Из Москвы полетел приказ, аж провода задымили.

Английская высшая власть отвернулась от Николая и его детей. Тут всегда преобладал расчет. Чувства допускали лишь на сцену и на страницы романов, тоже, впрочем, изрядно «подсохших» к началу XX столетия, разменянных на шутку и парадоксы.

Германская высшая власть, и прежде всего Вильгельм Второй, молчаливо согласилась с намерением большевиков пригробить Романовых.

Николай Александрович Романов тоже принял участие в решении своей судьбы — остался верен долгу и России.

И был казнен.

И не зарыдали колокола по Руси. Еще бы, впереди новая зажиточно-беззаботная жизнь, да и куды тут лупить в колокола, ежели надо «грабить награбленное», в том числе и эти самые храмы.

Вот и вся правда.

Сухо, жестко всматривался в ту сторону, где Екатеринбург, вождь новой России. Лягут по крестьянской хляби России шпалы и рельсы будущего. И английская, и германская, и все прочие короны свалятся в грязь — быть миру советским. Перепашет его трудовой человек на свой лад. Кто был никем — тот станет всем!..

И дымилась земля кровью. Вот-вот границы лопнут, и хлынут кавалерийские лавы с алыми знаменами по полям Европы. Грянет мировая революция — это он (Ленин) знает совершенно определенно. Пусть кривляются все эти… на тронах… и там в смокингах, в банках и на парадах… Завтра всех возьмет за глотки жилистая рука пролетария. Россия это уже доказала, сама Россия — уже доказательство!..

Верить «позднепенсионным» сообщениям бывшего кайзера Вильгельма не приходится. Не мог он открыть правду — кровь царского семейства и всех Романовых не окропила его одежды, а вымочила, так что стала одного цвета с красным пролетарским флагом.

Как он мог рассказать о том, чему нет прощения: об убийстве детей, своих дальних родственников? Да и как верить: слыл бывший кайзер позером, трусом и фальшивым человеком — это дружно отмечали едва ли не все более или менее близкие к Вильгельму люди.

Знал все, что ожидает Романовых, поскольку большевики прощупывали почву. Оступаться им было нельзя, это уже была бы погибель. Следовало убрать с дороги непримиримого врага захватнических устремлений Германии, а значит, и его, Вильгельма Второго.

И убрали!

И что бы там после ни сообщал доверительно бывший кайзер английскому историку — генералу Уоллскорту Уотерсу (даже сам Его величество король Георг Пятый озлился), а о том, что Романовы будут казнены, — знал, ибо решающим в этом деле являлось прежде всего его согласие. Без данного согласия ни Ленин, ни Свердлов, ни вся большевистская рать не посмели бы расправиться с Романовыми. Ослушание Берлина означало для них самоубийство. Чересчур трезвым, даже цинично-расчетливым был создатель коммунистической партии. Да ни в жизнь не стал бы из-за Романовых рисковать своим детищем — Октябрьской революцией и «рабоче-крестьянской» республикой. Загнал бы Романовых в острог, за тройные каменные стены, гноил бы в камерах без света, харчей и прогулок, но не отважился бы на риск войны с Германией. Крепко запомнил главный вождь, во что обошелся отказ Троцкого подписать Брестский договор: ощутимейшим утяжелением условий мира между РСФСР и Германией.

Немцы прощупали бывшего русского самодержца (были такие гонцы от Берлина) — тот дал резкий отпор всем предложениям Берлина: даже в плену, в мерзостях заточения чувствовал великую ответственность за Россию. Это, именно это и определило судьбу Романовых — пали, но не предали Родину.

Немцев в свою очередь прощупал Ленин: имеется необходимость искоренения Романовых. Из черно-стального Берлина молча кивнули.

Голощекин с Белобородовым приняли шифровку.

Сторож Екатеринбуржского исполкома Лылов приготовил мешки — рассовывать и тащить барахло из Ипатьевского особняка, вот-вот покличут…

Юровский скрупулезно точно исполнил распоряжение Ленина, одобренное Берлином. Штыками добили девчонку и Демидову — будут довольны во всем мире. В Лондоне отслужат молебен, там куда как осведомлены в правилах хорошего тона. А крейсер «Кент» доставит из Владивостока остатки личных вещей Романовых, все же кузеном доводился царь королю Георгу, родня.

Вот и ударили пули. Потому что история не могла дальше иметь свободный ход без крови Николая Александровича и его жены с дочерьми и сыном. Ну не было ей разворота и нужного развития без твердых рук чекистов, кислоты, костров и ямы поперек проселка. Земная цивилизация обретала через ту бойню дополнительное достоинство и ценность.

Кроваво пузырилась Россия, вступая в свою цивилизацию — чекистскую.

Спустя много лет после гибели царя и его семейства посол Великобритании Бьюкенен отметил в воспоминаниях:

«…Я установил, что Англия никогда не имела более лояльного друга и союзника, чем император Николай. Он был верен нам вплоть до самого конца, так как есть основание думать, что если бы он согласился выкупить свою жизнь и свободу в обмен за признание и утверждение Брест-Литовского договора, то германцы спасли бы его».

Посол Бьюкенен был осведомленным служащим. Он, без сомнения, знал о контактах германского правительства с бывшим русским императором.

Ленин черпал поддержку не только в беспощадном избиении непокорных и назначенных к тому так называемых враждебных классов. Перефразируя Чернышевского, можно сказать, что большевизм находил поддержку в «персоне», под которой Николай Гаврилович подразумевал не что иное, как большинство народа, то самое, которым обычно стоит государственный порядок.

О провале Крымской войны (1853–1856) он же писал, что не только николаевское правительство, но и «общество» виновато в ужасах крымского поражения и чудовищного разложения государственных устоев. Это опять-таки с полным основанием относится и к нашему времени. Именно эта «персона» (большинство народа) вкупе с РКП(б) — КПСС и несет ответственность за крайнюю степень обнищания и ослабления государства, не говоря о его распаде.

Какое-то время народ и партия и в самом деле были едины — тут натяжки нет. И этого времени оказалось достаточно, дабы зло, укоренившись и став Системой, его же, государство, и подкосило.

Есть вожди, через которых нация выражает свое величие, а есть и такие, через которых изрыгает гной и скверну.

В образах, характеристиках и делах (не выдуманных, а сугубо доподлинных, зафиксированных рукой следователя) многих десятков людей (не выбранных намеренно, а выхваченных из гущи народа), причастных к расстрелу Романовых, отразилась вся та Россия, что составила ядро революции.

Участники расправы (от сторожа Лылова, охраняющего Уралисполком, до Юровского) составили тот точный исторический слепок с нее, который дает беспристрастное представление о том, какие силы подпирали советскую власть и составили в будущем ее основу.

Тень этих событий, этих нелюдей в образах и плоти живых людей легла и на наши дни, став нашей судьбой.

Именно в этом прежде всего тот возрастающий интерес к событиям в доме Ипатьева.

Первый президент России (а в недавнем прошлом правоверный секретарь обкома, что вплоть до августа 1991 г. означало принадлежность к сонму Непогрешимых — жестоких утеснителей жизни) Б. Н. Ельцин рассказывает в книге «Исповедь на заданную тему»:

«Именно в те годы, когда я находился на посту первого секретаря обкома (Свердловского. — Ю. В.), дом Ипатьевых был разрушен…

Близилась одна из дат, связанная с жизнью последнего русского царя… Это подхлестнуло интерес к дому Ипатьевых, люди приезжали посмотреть на него даже из других городов…

По каким-то линиям и каналам информация о большом количестве паломников к дому Ипатьевых дошла и до Москвы. Не знаю, какие механизмы сработали, чего наши идеологи испугались, какие совещания и заседания проводились, тем не менее скоро получаю секретный пакет из Москвы.

Читаю и глазам своим не верю: закрытое постановление Политбюро о сносе дома Ипатьевых в Свердловске. А поскольку постановление секретное, значит, обком партии должен на себя брать всю ответственность за это бессмысленное решение.

Уже на первом же бюро я столкнулся с резкой реакцией людей на команду из Москвы. Не подчиниться секретному постановлению Политбюро было невозможно. И через несколько дней, ночью, к дому Ипатьевых подъехала техника, к утру от здания ничего не осталось. Затем это место заасфальтировали».

Это случилось в 1977 г.

Наши выводы и рассуждения подкрепляют оценки Бажанова. С воспоминаниями бывшего секретаря и помощника Сталина я познакомился уже после опубликования «Огненного Креста» издательством «Новости». Тем более важно это, по сути, дословное совпадение основных выводов и наблюдений. Важно прежде всего оттого, что Бажанов был тем человеком, кто едва ли не каждый день мог наблюдать Сталина (и по многу раз) и все так называемое ленинское окружение — живы были все соратники Ленина. Людоедская, безнравственная и невежественная суть этих людей вызывает у Бажанова непреодолимое желание бежать. Ничего, кроме кошмара, эти люди создать на земле не способны.

Итак, Бажанов пишет:

«Практика коммунистической революции — это практика Ленина и ленинизма. Она заключается в том, что, чем более страна бедна, дика, отстала, невежественна и некультурна, тем больше в ней шансов на коммунистическую революцию. Если вдуматься, в этом нет ничего удивительного. Суть коммунизма — возбуждение зависти и ненависти у бедных против более богатых. Чем люди беднее, чем они проще, чем они невежественнее, тем больше успех коммунистической пропаганды, тем больше шансов на успех коммунистической революции. Он обеспечен в странах Африки, в нищих человеческих муравейниках Азии; в развитые страны Европы он до сих пор смог быть введен только на советских танках — силой. Нечего и говорить, что зависть и ненависть используются лишь для того, чтобы натравить одни слои населения на другие, для социальной вражды, для подавления, для истребления, для того, чтобы добиться власти. А затем все превращается в хорошо организованную каторгу, в которую заключается вся страна, и узкая коммунистическая верхушка ею командует.

Цель операции — мировое вооруженное ограбление и создание мирового рабовладельческого общества, роботизация всего мира, которым будут жестоко управлять, широко пользуясь абсолютной властью, бездушные и тупые бюрократы «партии»…»

Что еще добавить?

Все так и было и еще может быть.

Я прожил в этой системе полвека. Нищета мысли, нищета реальной жизни и одно непрекращающееся глумление над здравым смыслом. Мука удушения любой независимой мысли в тебе и каждом.

Ленинизм, партиец, чекист («гэбэшник»)…

Даже неверующему хочется осенить себя крестным знамением…

Ослепнуть, окаменеть, потерять память, но забыть эти слова, забыть!

Кровь, голод, страдания народа..

Глумление, бесстыдный поголовный сыск…

Патологическая жадность до власти и обман, обман.

Как же ты, Боже, носишь их по земле?..

Как же нам жить?

Господь… твердыня наша…

Капитализм, согласно марксизму-ленинизму, — злейший враг человечества. Его уничтожение — цель каждого советского человека от рождения. Порази кризис, и глобально, капитализм, социалистическая система предприняла бы все для его разрушения. Не кредиты и не сочувствие получил бы капиталистический мир, а злобно-злорадное поношение, точнее отходную, похоронную; не помощь, а насильственную советизацию мира до самого ничтожного клочка суши — одна огромная казарма со всемирной коммунистической партией и гигантским межконтинентальным КГБ. И горе посмевшему встать на пути номенклатурно-секретарской знати!

Помните ленинские откровения?

«…На основании тех же наблюдений и принимая во внимание деятельность нарастания мировой социалистической революции, необходимо прибегнуть к специальным маневрам, способным ускорить нашу победу над капиталистическими странами…

Капиталисты всего мира и их правительства, в погоне за завоеванием советского рынка, закроют глаза на указанную выше действительность и превратятся таким образом в глухонемых слепцов. Они откроют кредиты, которые послужат нам для поддержки коммунистической партии в их странах, и, снабжая нас недостающими у нас материалами и техниками, восстановят нашу военную промышленность, необходимую для наших будущих победоносных атак против наших поставщиков. Иначе говоря, они будут трудиться по подготовке собственного самоубийства…»

В общем, все произошло бы по екатеринбуржско-лубянской истребительной схеме. Впрочем, это отчасти и свершилось после разгрома гитлеровской Германии и присоединения стран Восточной Европы к советскому блоку — танками, интригами, лагерями, ложью. Советизация мира являлась самой заветной, самой дорогой мечтой коммунистов: чтобы все человечество было только одного цвета — ни малейших оттенков красного, только красный, всегда красный. Однако не дотянулась «миллионопалая», упала обессиленно, изгнила раньше. Не искрошила «я» в общее рабское «мы». Не замазала всех в один цвет — все чувства, мысли, намерения на один манер. Все как один взведенный механизм.

И один торжествующий шаг, одна благодарно-торжествующая песня.

Ох, как накушались!..