§ 1. «Потомственный психиатр»: жизнь и творчество

Творчество Людвига Бинсвангера (1881–1966) как нельзя отчетливо представляет эволюцию экзистенциально-феноменологической психиатрии. Развивая на ранних этапах своего творчества идеи психопатологической феноменологии, позднее он отходит от Гуссерля к Хайдеггеру и становится основателем экзистенциального анализа. Традиционно его творчество принято делить на три периода: 1) ранний гуссерлианский (1912–1929); 2) хайдеггерианский (1930–1960); 3) поздний хайдеггерианско-гуссерлианский (1960–1966).

Людвиг Бинсвангер родился 13 апреля 1881 г. в семье врачей. Его дед, Людвиг Бинсвангер, в 1848 г. переехал в Швейцарию из Германии. В Швейцарии, в Кройцлингене, в 1857 г. он основал санаторий «Бельвью», заведование которым впоследствии переходило в династии Бинсвангеров от отца к сыну. В 1911 г. этот пост занял Людвиг Бинсвангер, а в 1956 г. он передал его своему сыну Вольфгангу. Это место было сильно своими традициями: семья врача проживала в самом санатории вместе с больными и во время обеда сидела с ними за одним столом. Дядя Бинсвангера, Отто Бинсвангер, невролог и исследователь истерии из Йены, был лечащим врачом Ф. Ницше.

Как видим, отступление от традиций в семье Бинсвангеров не поощрялось, поэтому закономерно, что Бинсвангер получил медицинское образование. Он учился в гуманистической гимназии «Констанц», где в дополнение к классическому образованию ему преподавали Канта, и именно в гимназии он впервые проникся идеями немецкого философа. Тем не менее Бинсвангер никогда не учился философии. Он изучал медицину в Лозанне, Йене (неврологию у своего дяди О. Бинсвангера) и Гейдельберге. В июне 1906 г. он начал работать помощником врача в клинике Университета Цюриха Бургхольцли. Там же в то время разрабатывал свою теорию шизофрении и активно применял новаторские методы психоанализа Э. Блейлер. Бинсвангер был ассистентом заведующего клиникой К. Г Юнга, под его руководством он защитил диссертацию по теме «Психогальванический рефлекторный феномен».

В феврале 1907 г. Юнг в сопровождении Бинсвангера посещал в Вене Фрейда, с которым до того только переписывался. Эта встреча оказалась для Бинсвангера судьбоносной. После отъезда Юнга он остался в Вене еще на неделю: участвовал в научных собраниях и психоаналитических семинарах, в ходе которых обратил внимание на недостаток психиатрических знаний у их участников, а также невзначай констатировал незначительный интерес к философии у самого Фрейда. Услышав такие замечания, Фрейд ответил, что философия представляет собой одну из самых адекватных форм вытесненной сексуальности и не более того. Но Бинсвангер не оставил за ним последнего слова. «А что же в таком случае представляет собой наука и, в частности, психоаналитическая психология?», – коротко бросил он. «Психология, по крайней мере, приносит социальную пользу», – попытался закончить ошарашенный Фрейд.

Такое противостояние между Фрейдом и Бинсвангером продолжалось до конца жизни Фрейда. Они вели переписку, которая насчитывает более ста писем, Бинсвангер часто навещал Фрейда, а Фрейд гостил у Бинсвангера в Кройцлингене и направлял туда своих пациентов. Бинсвангер стал первым президентом Цюрихского Психоаналитического Общества (с 1910 г.) и, несмотря на теоретические разногласия, всегда восхищался Фрейдом как человеком. Все его работы наравне с критикой психоанализа содержат потрясающе красивые и проникновенные фрагменты о заслугах Фрейда как ученого.

В 1912 г. у Бинсвангера диагностировали злокачественную опухоль, и он решился на операцию, после которой вероятность ранней смерти сохранялась. По прогнозам врачей, операция должна была продлить жизнь Бинсвангера еще на десять лет. Единственным человеком, которому Бинсвангер сообщил об этом, был Фрейд, написавший действительно понимающий ответ. За этим письмом последовал визит Фрейда в Кройцлинген, по выражению ничего не знающего Юнга, «кройцленгенский жест», который стал одной из причин разрыва Юнга и Фрейда. Заметим, в этом разрыве Фрейд иногда обвинял и самого Бинсвангера, часто выступавшего между ними посредником, однажды сказав ему: «Это ваше упущение».

В 1911 г. Бинсвангер, отказавшись от предложений продолжить карьеру в Университете Цюриха и Бургхольцли, принял от отца пост директора санатория «Бельвью». «Семейное дело» – «Бельвью» – он выбрал и тогда, когда в 1927 г. ему предложили после Блейлера занять пост директора всемирно известной Бургхольцли. Вскоре он превратил «Бельвью» в интеллектуальный и культурный центр европейской науки. Туда съезжались психологи, психиатры, философы, ученые и художники из разных стран. В 1912 г. его посетил Фрейд, 15 августа 1923 г. – Гуссерль, 1 декабря 1934 г. – Хайдеггер. Среди других философов-знаменитостей – А. Пфендер, М. Шелер, В. Силаши, Э. Кассирер, М. Бубер и др. Влияние этих посещений на Бинсвангера мы можем увидеть в его работах. Среди пациентов этого санатория встречались не менее известные лица – швейцарский художник Эрнст Людвиг Кирхнер, король балета Вацлав Нижинский, социолог Макс Вебер. «Бельвью» был великолепным санаторием. Обширный комплекс зданий включал беседку, где жил и работал Бинсвангер, комнату для музицирования и большую библиотеку, содержавшую лучшие тома литературы от Гомера до классиков XX в.. Роланд Кун, кстати, вспоминал, что Бинсвангер владел пятью языками, ежедневно читал Гомера и был блестящим пианистом.

В 1912–1913 гг. Бинсвангер начинает работать над своей первой большой работой «Введение в проблемы общей психологии», посвященной анализу отношений между психологией и естественными науками. Хотя с первого взгляда она имеет незначительное отношение к зрелым (гуссерлианскому и хайдеггерианскому) периодам его творчества, сама по себе работа воистину поражает. Она полностью развенчивает возможный по отношению к феноменологической психиатрии и экзистенциальному анализу миф о поверхностном знакомстве психиатров (и в особенности Бинсвангера) с современной и предшествующей философской традицией. Все же, поскольку работа действительно представляет по своей направленности скорее психологическое, чем философско-клиническое исследование, мы коснемся лишь тех ее моментов, которые значимы для нас.

Работа начиналась словами, которые объясняют истоки не только творчества самого Бинсвангера, но и всей интеллектуальной психиатрии. «В знак благодарности я посвящаю эту работу двум исследователям (Блейлеру и Фрейду – О. В.), благодаря выдающемуся вкладу которых в последние два десятилетия значительно расширились и углубились психологические знания, и радикально изменилось поведение психиатра. Однако это знание еще не осмыслило себя; то есть оно еще не обладает пониманием своих понятийных основ, своего логоса. Поэтому мы должны, хотим мы того или нет, взять на себя „груз понимания“». Науку, которая связана с этим пониманием, Бинсвангер называет общей психологией и отмечает, что именно ей посвящена его книга.

В этой работе он пытается понять поведение и переживание больного как такового, не просто как объекта естествознания, а как человека во всем многообразии его проявлений. Он настаивает на том, что объект исследования психиатрии должен наблюдаться во всей его феноменальной действительности. Кроме того, уже в этой первой большой работе Бинсвангер обозначает и пытается преодолеть разделение интенционального акта на сознание и объект, и эту разделенность на субъект и объект он всю жизнь будет называть раковой опухолью психологии и философии. «Наглядной действительностью, которая является отправной точкой интереса, наблюдения, разделения и комбинирования в психиатрии и к которой она вновь обращается косвенным путем, преобразовывая, помогая и излечивая, является психически больной человек», – пишет он.

Одной из особенностей современной ему психологии Бинсвангер называет переизбыток «сырых» фактов и недостаток методологического осмысления научных принципов. Причина последнего – отсутствие сотрудничества между методологами (практически все из которых являются философами) и эмпириками-психологами или психопатологами (которые предубежденно и непонимающе относятся к философии). «Нет, пожалуй, науки, в которой настолько разобщены „теоретики“ и „практики“, как в психологии до недавнего времени», – подчеркивает Бинсвангер. Тем не менее он отмечает, что ни в коем случае не призывает вводить философию в психологию, наоборот, скорее, четко разделяет их и предостерегает психологов от использования в своей работе спорных философских концептов. Следуя Г Риккерту он отмечает, что человеческая реальность иррациональна, и охватить ее понятийным мышлением невозможно. Нам остается только добавить, что в психологии и психиатрии это заметно особенно ярко.

Само содержание книги отражает не только широкую эрудицию Бинсвангера, эрудицию, отмечающую все его работы, но и весь тот комплекс философских влияний, который впоследствии станет фундаментом его психопатологической феноменологии, а затем экзистенциального анализа. Остановимся по этим причинам на структуре работы. Книга состоит из четырех глав. Первая глава посвящена натуралистическим подходам к определению психического и содержит общий анализ самого понятия «психическое» и натуралистических подходов к его исследованию. Вторая глава освещает функциональные характеристики психического и представляет уже альтернативные натуралистическим идеи Лейбница, Тетенса, Бергсона, Джеймса, Вундта, Лотце, Риккерта, Дильтея, Брентано, Эббингауза, Фехнера, Наторпа и Гуссерля. Третья глава рассматривает психическое как функцию, акт и переживание. И здесь исследователь подробно анализирует идеи Брентано, Гуссерля, Липпса, Наторпа и Канта. В четвертой главе он сосредоточивается на чужом «я» и научных подходах к личности, исследуя конституирование и познание чужого «я», анализируя понятие личности и касаясь идей Дильтея, Ясперса и др.

Книга, как предполагалось, должна была состоять из двух частей. Первая часть посвящалась рассмотрению важнейших понятий современной Бинсвангеру психологии. Она была издана в 1922 г., второй части, в которой предполагался подробный разбор психоанализа, так и не суждено было выйти.

Увлекшись феноменологией Гуссерля (с 1916 г.), Бинсвангер предпочел не возвращаться к ранним идеям. По его собственному признанию, исследования Брентано и Гуссерля окончательно удалили его «натуралистическую катаракту». В 1922 г. по просьбе Швейцарского Психиатрического Общества он написал реферат «О феноменологии», где представил собственные взгляды на феноменологию. Он зачитал его 25 ноября 1922 г. На том же заседании с докладом по феноменологии шизофрении выступал Э. Минковски. И неслучайно, что некоторые исследователи признают этот день датой рождения феноменологической психиатрии.

До 1922 г. Бинсвангер изучал феноменологию лишь по книгам, в канун Пасхи 1922 г. он встретился с первым «живым» феноменологом в его жизни – Александром Пфендером. Встречу устроил Альфред Швенингер, который работал в психиатрической клинике, расположенной вблизи Констанца в Райхенау местах, которые Пфендер, начиная с весны 1920 г. часто посещал. В 1962 г. в письме Шпигельбергу Бинсвангер писал об этой встрече: «Пфендер сыграл важную роль в моей собственной философской или, точнее, феноменологической деятельности. Он был первым живым феноменологом, которого я увидел, вероятно, около 1922 года. Предварительно я передал ему все мои работы, даже мою Цюрихскую лекцию по феноменологии. Я все еще вижу его перед собой таким, каким я встретил его на станции Констанц. Я спросил его, понравилась ли ему моя лекция, в ответ он успокоил меня своей характерной тонкой улыбкой, добавив, что вполне допустимо развивать феноменологию и отталкиваясь от такой необычной позиции, как я это сделал в лекции». В своем письме Бинсвангеру от 25 мая 1925 г., после получения репринта его Цюрихской лекции, Пфендер повторяет сказанное. Он также предложил, чтобы Бинсвангер развивал свои очерки по «феноменологии шизофрении» и дальше. Попытка проконсультироваться у Пфендера в 1929 г. в Мюнхене была неудачной, и по причине болезни Пфендера всякие контакты между ними были прерваны.

В других источниках можно встретить сходные сведения о знакомстве и взаимоотношениях Бинсвангера с Пфендером. Альфред и Хельга Маейр в своем докладе отмечают, что встреча Бинсвангера с Пфендером привела к дружеским отношениям и интересной переписке, которая продолжалась до тяжелой болезни последнего в 1930 г. О дружественных отношениях говорит и Роланд Кун, приводя некоторые фрагменты переписки. Так, в письме от 25 апреля 1923 г. Пфендер благодарит Бинсвангера за его реферат «О феноменологии» и отмечает, что «рад тому, как умело Вы поняли этот сложный материал, с которым знакомы, пожалуй, еще несколько упрямых психиатров», и что очень бы хотел увидеть реализованными его наброски феноменологии шизофрении.

В 1923 г. тот же Швенингер организовал в Райхенау встречу Бинсвангера и Гуссерля. Гуссерль тогда посещал Кройцлинген, где прочитал лекцию и оставил запись в книге отзывов, в которой, в частности, отметил: «Мы не войдем в царство истины, если не станем как дети. Мы должны искать азбуку сознания и таким образом действительно стать ее защитниками. Путь к азбуке и оттуда к элементарной грамматике и шаг за шагом к универсальным a priori конкретных образований является тем путем, который делает истинную науку возможной, а мир осмысленным».

В 1927 г. вышла работа Бинсвангера «Жизненная функция и внутренняя история жизни», в которой он подчеркивал значимость выстраиваемой больным истории собственной жизни для понимания истерии и подобных заболеваний. Истерию при этом Бинсвангер связывал не с функциональными расстройствами, а с желаниями и другими фактами сознания. Это была его последняя феноменологическая работа. В том же 1927 г. появилась книга Хайдеггера «Бытие и время», которую Бинсвангер сразу же прочитал. По окончании чтения он впервые встретился с самим Хайдеггером, а в 1929 г. посетил его лекцию во Франкфурте. Впоследствии они несколько раз встречались во Фрайбурге, Констанце, Кройцлингене, а также на восьмидесятилетии Бинсвангера в Амрисвиле. Между ними завязалась переписка, которая, по данным Г Шпигельберга, насчитывает около тридцати пяти писем.

«Бытие и время» Бинсвангер читал вместе со своим старшим сыном Робертом, его потенциальным наследником на посту директора «Бельвью». Но 6 апреля 1929 г. в возрасте двадцати лет Роберт покончил с собой, и этот день Бинсвангер будет называть самым тяжелым днем его жизни. 27 декабря 1929 г. он пишет Фрейду: «Потеря моего старшего сына толкает меня к большей продуктивности и большему усердию. Теперь, когда он не может продолжить мою практическую и научную работу, я чувствую, что должен работать и ради него, сделать все возможное, дабы продлить и его существование».

В 1930 г. у Бинсвангера вышла первая хайдеггерианская работа «Сон и существование», в которой он попытался обозначить ориентиры целостного толкования сновидений. Этой работой он будет гордиться на протяжении всей жизни, и неслучайно в 1953 г., когда Жаклин Вердо попросит у него работу для первого перевода на французский, с которого должно было начаться знакомство с его творчеством во Франции, он подойдет к своей книжной полке и достанет именно «Сон и существование».

С 1945 по 1953 гг. Бинсвангер работал над экзистенциальным анализом пяти случаев шизофрении, а в 1957 г. вышла статья «Введение в шизофрению». Все эти фрагменты составили его, пожалуй, самую известную монографию «Шизофрения». В этой книге он демонстрировал свое мастерство не только как теоретика и родоначальника экзистенциального анализа, но и как его практика, анализируя четыре случая шизофрении: случаи Эллен Вест, Юрга Цунда, Лолы Фосс и Сюзанн Урбан. Эту книгу можно назвать классической работой.

В 1942 г. университет Базеля присвоил Бинсвагеру почетное звание доктора философии, в 1959 г. почетное звание доктора медицины он получил в университете Фрайбурга.

В поздних работах Бинсвангер вновь обратился к Гуссерлю и под его влиянием написал книги «Меланхолия и мания» и «Бред», в которых на экзистенциальный анализ накладывалась гуссерлевская феноменология. Через год после выхода его последней работы, 5 февраля 1966 г., Бинсвангер скончался.

М. Шмидт в своей замечательной монографии выделяет три сквозных мотива, связывающих воедино все фазы творчества Бинсвангера: 1) неудовлетворенность теоретическим обоснованием психологии и психиатрии; 2) перенесение философских анализов в пространство эмпирической практики и 3) обусловленное медицинско-терапевтической деятельностью стремление понять другого человека. Как мы увидим, именно эти три мотива не только соединяют, но и разделяют творчество исследователя на различные периоды.

 

§ 2. Критика психоанализа

Встреча с Фрейдом, как мы уже отмечали, оказалась для Бинсвангера судьбоносной. Дружба с мэтром психоанализа, продолжительная переписка выделяет его из ряда других экзистенциально-феноменологических психиатров. Он был не только современником Фрейда, его учеником (хотя сам всегда так описывал отношения между ними), но и его другом. Чем как не дружбой можно объяснить такую долгую привязанность со стороны Фрейда, который за любое отступление карал отлучением от психоанализа многих любимых учеников? В письме от 11 февраля 1929 г. Фрейд писал Бинсвангеру: «В отличие от многих других, Вы не допустили, чтобы Ваше интеллектуальное развитие, которое Вы все больше высвобождали из-под моего влияния, разрушило бы также и наши личные отношения, и Вы сами не знаете, как благотворно действует на людей подобная деликатность».

Возможно также, что в Бинсвангере он увидел живой ум, любовь к науке и неиссякаемое желание служить ей. А может, ему нравилось то, что Бинсвангер, несмотря на постоянную критику, не скрывал своего восхищения и пытался «перещеголять» его – гения. Как бы то ни было, такая привязанность со стороны Фрейда навсегда останется для нас загадкой. М. Гротьян дает на этот вопрос четкий и прагматичный ответ. По его мнению, Бинсвангер, как и Юнг, поскольку оба были неевреями, сулили Фрейду широкое распространение психоанализа в Европе. Что касается Бинсвангера, то здесь можно выстроить довольно четкие гипотезы.

Г. Шпигельберг пишет, что Бинсвангер признавал, что его поиск адекватного ракурса исследования человека всегда был движим постоянной борьбой с Фрейдом. «Знакомство с Фрейдом, – отмечает Шпигельберг, – на первый взгляд может показаться случайностью, произошедшей во время ученичества Бинсвангера у Блейлера и Юнга, в то время, когда они оба только начинали открывать Фрейда. Но факт, что влияние его на Бинсвангера продолжалось всю жизнь последнего, указывает на то, что это было намного больше, чем случайное увлечение. Фрейд олицетворял для Бинсвангера фундаментальный вызов не только психиатрии как науке, но и его целостному осмыслению человека».

Сам Бинсвангер выделял несколько стадий в его отношении к Фрейду. Первый этап можно назвать исследовательским, его начало датируется сообщением о связи психоанализа и клинической психиатрии. Бинсвангер читает, изучает Фрейда, слушает его, пишет статьи. В этот же период он становится президентом Цюрихского Психоаналитического Общества. Второй этап был этапом полного принятия психоанализа, очарованности им. Третий этап, который невозможно очертить хронологически четко, связан с исследованием места и роли психоанализа в психиатрии, а также в философской психологии. Именно такая задача движет Бинсвангером при написании первой работы «Введение в проблемы общей психологии», в которой он говорит: «Как в научном, так и в терапевтическом отношении психоанализ всегда означал для меня, так сказать, ветвь психиатрии. Насколько мало я считаю кого-либо психиатром, если он ничего не понимает в психоанализе, настолько же мало мне представляется, что психоанализ зиждется на прочной научной основе, если он оставляет без внимания научные достижения и проблемы клинической психиатрии». Но, как мы помним, та часть «Введения», которую Бинсвангер планировал посвятить подробному разбору психоанализа, так и не была издана.

Четвертый этап приблизительно датируется тем периодом, когда по случаю восьмидесятилетия Фрейда Бинсвангер выступает с речью «Фрейдовская концепция человека в свете антропологии» (1936 г.). Как мы увидим далее, эту речь трудно было назвать хорошим и желанным подарком. Копию этой лекции Бинсвангер посылает Фрейду и получает весьма добродушный ответ: «Дорогой друг! Приятный сюрприз – Ваша лекция! Те, кто слушал Вас и рассказывал мне, были явно не тронуты ею; должно быть, она была слишком сложна для них. Читая ее, я наслаждался Вашей великолепной прозой, Вашей эрудицией, широтой Вашего кругозора, Вашим тактом в полемике. По правде говоря, человек может терпеливо сносить бесконечное количество похвал. Но, конечно, я не верю ни единому Вашему слову». К тому же периоду относится и работа «Фрейд и конституция клинической психиатрии». В этот период Бинсвангер уже отходит от Гуссерля к Хайдеггеру и считает, что экзистенциальный анализ благодаря своей целостности и широкому охвату сможет вместить в себя и психоанализ. Как пишет Г Шпигельберг, «Бинсвангер все еще наделся, что можно включить человека Фрейда в пределы более широкой структуры его собственной всеохватывающей антропологии». Пятый этап позволил Бинсвангеру как бы открыть Фрейда заново. Он обнаружил, что концепция Фрейда была более, чем просто естественнонаучной теорией.

В настоящей работе мы остановимся на работах, которые относятся к четвертому периоду, поскольку они наиболее четко показывают всю двойственность отношения исследователя к Фрейду и его теории.

С одной стороны, Бинсвангер преклоняется перед ним, признает его величие и гениальность. «В своем собственном человеческом существовании, – пишет он, – он осветил путь человечеству, учил нас уважать скрытые силы в жизни, доверять мощи научного разума, смело смотреть в лицо правде в самих себе и в неумолимости смерти». Он признает за Фрейдом множество открытий, которые продвинули вперед науки о человеке. С другой стороны, фрейдовскую концепцию человека Бинсвангер считает тупиковой (хотя и осознает, что все открытия Фрейда были сделаны именно на ее основании), неприемлемой для психиатрии как науки о человеке.

По мнению Бинсвангера, психоаналитическая теория Фрейда опирается на конституцию клинической психиатрии, т. е. является биологической по своей направленности. Психология, которая так любит относить появление психоанализа на свой счет, на самом деле не играет в нем никакой роли. Это внешняя оболочка, которая с помощью нехитрых приспособлений, т. е. операций проницательного ума, может быть с легкостью стерта с поверхности. «Чтобы правильно понять великие идеи Фрейда, – пишет Бинсвангер, – не нужно, следовательно, исходить из психологии – ошибка, которую я сам делал долгое время. Потому что в противном случае не оцениваешь его по достоинству и на каждом шагу спотыкаешься о совершенно непсихологическое понятие психического аппарата, о его топографически перекрещивающуюся структуру четко определенных „систем“, связанных друг с другом динамически и экономически».

Именно биологически, как подчеркивает ученый, и нужно понимать теорию Фрейда. Тогда все становится на свои места, она вписывается в закономерное развитие конституции клинической психиатрии. В теоретических параллелях с психиатрическими теориями XIX столетия можно найти ответы на все возникающие в связи с психоанализом вопросы, а имя Фрейда в этом случае может быть поставлено рядом с именами В. Гризингера, Т. Мейнерта, К. Вернике и др. Здесь возникает вопрос: «Почему же тогда психиатрия первоначально отвергла теорию Фрейда?». На этот вопрос Бинсвангер отвечает, описывая теорию Гризингера: «Подобно любой медицинской науке, клиническая психиатрия может вынести как раз столько теории. И тот, кто хоть немного превысит это количество, не будет допущен в ее законодательные собрания». Психоанализ оказался излишне «теоретичен».

Закономерно, что биологическую, естественнонаучную направленность имеет, на взгляд Бинсвангера, и предложенная Фрейдом концепция естественного, природного человека, человека как природы – homo natura. Он отмечает, что эта идея была противоположна тысячелетней научной традиции понимания человека как вечного, бессмертного, божественного или универсального, исторического. Противоположна она одновременно и онтологически-антропологической концепции человека как исторического (в широком смысле) существа (homo existentialis), поскольку разрушает его антропологический опыт, опытное знание человека о самом себе.

Фрейдовский примитивный, естественный человек представляется не настоящим человеком, но естественнонаучной, биопсихологической идеей, возникшей на основании трезвого, дискурсивного изучения механики природы. По мнению Бинсвангера, это естественный человек и в смысле примитивного, «естественного» человека в истории человечества, и в значении примитивного естественного человека в истории индивида – новорожденного ребенка. Он указывает: «Это естественнонаучный конструкт, подобный биофизиологическому понятию организма, химическому понятию материи как основы элементов и их соединений, физическому понятию света и т. п.».

Бинсвангер подчеркивает, что психоанализ Фрейда несет в своей основе естественнонаучный дух с характерным для естествознания лишением феноменов феноменальной сущности. В психоанализе выражается и специфика естествознания. Ведь, на взгляд Бинсвангера, в то время как историка интересует, какими вещи были в действительности, естествоиспытателя больше занимает то, как вещи стали такими, какие они есть. И действительно, Фрейда интересует именно последний вопрос, поэтому для него существует лишь единственный источник знания о природе и человеке – исследование, т. е. интеллектуальные манипуляции с тщательно проверенными результатами наблюдений.

Идея homo natura должна быть пересмотрена не по причине указанных недостатков. Она, по Бинсвангеру, дает лишь один взгляд на мир – естественнонаучный, что не может обеспечить исследования всего многообразия человеческого опыта и индивидуальной истории. «Когда одна форма берет на себя роль судьи над остальными, – отмечает он, – тогда сущность человека нивелируется или сводится к одному уровню».

Фрейда, правда, нисколько не смущали такие выпады Бинсвангера, и в ответном письме на статью «Фрейд и конституция клинической психиатрии» он писал: «Я всегда жил только в parterre и подвале здания. Вы утверждаете, что, изменив точку зрения, можно увидеть верхний этаж, в котором разместились такие высокие гости, как религия, искусство и т. д. Вы не единственный, кто так думает, в это верят большинство культурных представителей homo natura. В этом отношении Вы консервативны, я революционен. Если бы у меня впереди была еще одна жизнь, без сомнения, я мог бы найти место для этих благородных гостей в моем маленьком подземном домике…».

Несмотря на такую жесткую критику, Бинсвангер настаивает, что антропологии было бы весьма полезно более пристально исследовать и переработать некоторые аспекты идеи homo natura, поскольку они могут пригодиться ей при конструировании собственной теории. Фрейдовская теория homo natura представляется для антропологии самым важным методологическим принципом. Эта теория указывает на то, каким образом, исходя из единого организационного принципа, можно упорядочить и систематизировать знания о человеке путем объединения всех областей бытия. Антропология изучает многообразие, индивидуальность, и выработка такого системообразующего принципа, как справедливо отмечает исследователь, ей необходима. Таким принципом, на его взгляд, и должна выступить феноменология.

Феноменология Бинсвангера непосредственным образом связана с психоанализом. Именно через феноменологический подход он пытался преодолеть редуцированность теории Фрейда. Шпигельберг отмечает, что в теории Фрейда отсутствовали две вещи: 1) методология, которая обосновывала бы психологические и философские основания психоаналитической интерпретации с научной точки зрения; 2) всесторонняя антропология. Первый недостаток позволяла преодолеть феноменология, второй – фундаментальная онтология Хайдеггера.

 

§ 3. Обращение к Гуссерлю и психопатологическая феноменология

Как мы уже отмечали, в 1922 г. Бинсвангер по просьбе Швейцарского психиатрического общества пишет реферат, в котором анализирует возможность применения феноменологии в психопатологии и констатирует рождение психопатологической феноменологии. Здесь он противопоставляет феноменологию естествознанию, подчеркивая, что она получает свои данные на основании категориального созерцания, усмотрения сущности, имманентной идеации или феноменологической интуиции, естествознание – на основании чувственного опыта. Он отмечает, что взаимодействие с предметами внешнего мира и его самопроизвольное конструирование не являются теорией в смысле чистого дескриптивного познания. Таковой ему представляется лишь изучение самих сущностей и выработка методологии такого исследования.

В этом реферате Бинсвангер не просто пересказывает основные моменты феноменологии Гуссерля, но критически осмысляет предложенную им теорию и метод. Рассматривая на конкретных примерах особенности эстетического созерцания, он приходит к выводу о наличии не только категориальных созерцаний, но эстетических и этических. В случае последних, на его взгляд, речь идет об усмотрении нравственных или этических сущностей, о ценностном вчувствовании (Wertfühlen), ценностном схватывании (Wertnehmen). И здесь он, несомненно, привлекает и развивает не только и не столько идеи Гуссерля, сколько взгляды Шелера и Д. фон Гильдебранда. Продвигаясь дальше и обращаясь к эйдетической феноменологии, он отмечает, что феноменологический метод, проводящий исследователя от отдельных индивидуальных эмпирических фактов к над-эмпирическим всеобщим, или чистым, сущностям, является основным предметом интереса психиатрии .

Вскрывая сущность феноменологического метода, Бинсвангер отмечает две проблемы, тесно связанные друг с другом и фактически отражающие трудности применения идей феноменологии в психиатрии как естественной науке. Первая проблема относится к «где» феноменологического усмотрения. Естественные науки утверждают, что восприятие и сознание находится в мозге, психолог связывает его с душой и психикой, феноменолог же, может с уверенностью сказать лишь то, что это его акт восприятия, однако вопрос о «где» этого сознания является для него бессмысленным. Аргументируя это утверждение, Бинсвангер обращается к понятию интенциональности и интенционального акта.

Второй и основной проблемой является проблема возможности чистой феноменологии в клинике. Бинсвангер критикует с неокантианских позиций (привлекая идеи П. Наторпа) теоретические предпосылки феноменологии – абсолютную данность чистого сознания и исключительно интуитивный характер феноменологического усмотрения – и отмечает, что, несмотря на утверждения о тесной связи между психологией и феноменологией, Гуссерль говорит о непреодолимой пропасти между познанием фактов и познанием сущностей. С целью учета этой трудности он постулирует два критерия дифференциации феноменологического усмотрения сущности и психологически-феноменологического усмотрения фактов:

1. Психологически-феноменологический объект исследования, в частности, акт восприятия, всегда предстает в качестве реального психического акта, который не может существовать вне отношений с реальным человеком и реальным живым существом. В эйдетической феноменологии же все это «заключается в скобки» и выводится за пределы исследования.

2. Психологическая феноменология исследует индивидуальные состояния, процессы и их вариации, чистая феноменология же переходит от них к общим сущностям.

В ходе использования феноменологического метода в клинике, на взгляд Бинсвангера, имеет место некоторое совмещение психологической и чистой феноменологии. Исследователь здесь продолжает оставаться в пределах области психологической феноменологии, но постигает при этом всеобщие сущности. Именно поэтому, на взгляд Бинсвангера, необходимо говорить не о феноменологической психологии (как у Пфендера), и не о чистой феноменологии (как у Гуссерля), а о психологической, психопатологической феноменологии. По замечанию Бинсвангера, несмотря на то, что никакая наука о фактах (Tatsachenwissenschaft) не может функционировать без эйдетических наук (здесь он приводит пример математики), психологически-феноменологическое исследование фактов и феноменологическое постижение сущности до сих пор не пересекались. Установление связи между ними он и называет своей основной задачей.

В этом реферате развиваются и другие положения феноменологической теории Гуссерля, но наиболее значимым для настоящей работы является исследование Бинсвангером психопатологической феноменологии. Он подчеркивает, что феноменология в теоретическом отношении, несомненно, весьма далека от психопатологии и не имеет с ней никаких общих целей. «Так как психопатология была и остается опытной и фактической наукой, то она никогда не захочет и не сможет подняться до созерцания чистой сущности в абсолютной всеобщности», – пишет он. Психопатология и психиатрия как отрасли медицины всегда остаются естественными науками. Тем не менее, на его взгляд, психопатология «не станет возражать», если чистая феноменология охватит и ее предметную область, что даст первой разъяснение ее методов и облегчение ее исследований. Вторая в этом случае трансформируется в психопатологическую феноменологию, которая хотя и отличается от естественных наук, но все же может сосуществовать с психиатрией.

Примечательно, что Бинсвангер располагает термины, составляющие название этого направления, именно в таком порядке – «психопатологическая феноменология», а не «феноменологическая психопатология», как это было, например, у Ясперса. Да и все остальные ее представители предпочитали «феноменологию» оставлять определением, а не делать существительным. Бинсвангер пошел здесь, конечно, на определенный риск: расширил предметную область феноменологии, включив в нее патологические проявления. Если другие феноменологические психиатры делали практически то же, но не обозначали этого в своих работах, то он открыто это декларировал. Он пишет: «…Мы уже сейчас хорошо понимаем, что вполне имеет смысл, несмотря на это глубокое различие между психопатологическим исследованием фактов и феноменологическим исследованием сущности, говорить о психопатологической феноменологии».

Исследователь, занимающийся психопатологической феноменологией, должен отойти от симптоматического и синдромального толкования к самому предмету, вещи, переживанию и понять значения слов, а также то, на что они указывают. Дескриптивная психология, конечно, дает ему материал для такого исследования, но при этом не может выступать самоцелью. Психиатр должен проникнуть в предмет исследования, преодолев разделение синдромального анализа. «Таким образом, – пишет Бинсвангер, – мы подходим к анализу феноменов, которые показывают лишь такие определенности, которые принадлежат только самим феноменам…». Эти феномены имеют личный фон, на котором они проступают, т. е. в каждом отдельном переживании личность сообщает о себе нечто, через что психиатр постигает ее внутреннее содержание. Но это лишь техника исследования, а что касается теории, то, как заявляет Бинсвангер, той теоретической базы, которую может предоставить феноменология, для феноменологического исследования в психопатологии недостаточно. Нет ни достаточного феноменологического описания личности вообще и шизофренической в частности, ни фундаментальных феноменологических понятий, с помощью которых эту личность можно описать.

Говоря о том, какие исследования необходимы самой психопатологической феноменологии (на примере аутизма), Бинсвангер выделяет следующие: 1) феноменологические исследования переживания больными реального внешнего мира; 2) феноменологические исследования отношений между феноменами реального мира и их восприятием и патологическими феноменами, а также исследования самих патологических феноменов; 3) феноменологические исследования эмоциональных и ценностных категориальных переживаний больных.

Несмотря на некоторую неупорядоченность, свойственную этому реферату, в нем уже виден формирующийся почерк исследователя. Конституирующим элементом этой, как и последующих работ, выступает феноменология Гуссерля, однако за ней следует ее критическое осмысление. Как видно уже в этом реферате, Бинсвангер привлекает также взгляды Наторпа и Шелера, использование которых в толковании Гуссерлевой системы впоследствии (хотя это уже заметно и здесь) приведет к вызреванию специфической феноменологической антропологии. От Наторпа он заимствует критику феноменологии, от Шелера и Мюнхенской школы – значимость ценностного компонента, а также допущение существования не только умопостигаемых, но и эстетических, этических и др. сущностей.

Еще одним немаловажным моментом рассматриваемого реферата, о котором до сих пор мы ничего не сказали, является своеобразное кантианское прочтение феноменологии. Впоследствии отличительной чертой экзистенциальной антропологии Бинсвангера и его прочтения Хайдеггера станет постулирование существования экзистенциально-априорных структур существования. Эти «кантианские очки», через которые он будет смотреть на Хайдеггера, заметны уже здесь. В работе неоднократно встречается термин «a priori», кантианское понятие априоных форм восприятия он широко использует с целью установления аналогий для эйдетической феноменологии Гуссерля. Мы видим как прямые указания на априоризм Канта, так и отражающие эту трактовку недвусмысленные фразы автора, типа: «„Сущности“ – это „непосредственно данные“ предметы (Sachen) категориального усмотрения, также как реальные предметы являются непосредственно данными предметами чувственного созерцания». Бинсвангер вспоминает, что Кант выделял априорные формы как в области чувственного восприятия (пространство и время), так и в области рационального, для которой, однако, они так и не были им названы. В этом смысле, на взгляд исследователя, категориальное усмотрение Гуссерля можно трактовать как продолжение изысканий Канта, а его результаты – умопостигаемые представления – как аналог представлений чувственных. Эти априорные сущности и их познание и отличают, по его мнению, предмет эйдетической феноменологии.

Этот реферат по общей тематике созвучен работам других представителей феноменологической психиатрии. Так же как и всех остальных феноменологических психиатров, Бинсвангера ни в коем случае нельзя назвать методологом в полном смысле этого слова, поскольку в основе его интереса к вопросам метода и исследовательского подхода лежит стремление понять существование человека. Г Шпигельберг справедливо отмечает: «Бинсвангер не был методологом, интересующимся методом ради самого метода. Все его философствование было движимо исследованием фундаментальных проблем человека». Феноменология была для него лишь путем, с помощью которого эти проблемы можно было увидеть и разрешить, и поэтому ее развитие имело важное значение для психопатологии.

В 1938 г. Бинсвангеру чуть было не посчастливилось сыграть решающую роль в развитии феноменологического движения и сохранении наследия Гуссерля. Тогда 30 000 страниц скорописи, размещенные в трех чемоданах, пытались переправить к нему в Кройцлинген, но эта акция потерпела неудачу – пограничная проверка оказалась чрезвычайно строга. И при второй попытке францисканец Герман Лео Ван Бреда вывез их в Бельгию.

После 1930 г. Бинсвангер сохраняет элементы феноменологии и в экзистенциальном анализе. Показательно, что первоначально он останавливается на его характеристике как феноменологической антропологии. Так, он пишет: «Сам экзистенциальный анализ – это не онтология и не философия, следовательно, его нельзя определять как философскую антропологию. Как читатель скоро поймет, в данной ситуации подходит только название феноменологическая антропология». Но слово «феноменологическая» несет здесь совершенно своеобразный, не вполне гуссерлианский оттенок.

Обосновывая определение экзистенциального анализа как феноменологической эмпирической науки, Бинсвангер предлагает различать два типа эмпирического научного знания: дискурсивное индуктивное знание и феноменологическое эмпирическое знание. Первое он связывает с описанием, объяснением и контролем фактов жизни, второе – с методическим, критическим использованием или пониманием содержания феномена. Разделение этих двух типов, по мнению исследователя, бессмысленно, гораздо продуктивнее в этом случае оказывается не противопоставление, а дополнение. В феноменологическом опыте дискурсивное знание вычленяет в естественных объектах характеристики и качества, а на смену индуктивной доработке приходит выражение того, что дается чисто феноменально и не является частью природы как таковой.

Когда Бинсвангер говорит о феноменологии, он, безусловно, имеет в виду не феноменологический метод, предложенный Гуссерлем, а феноменологию как эмпирическую науку, впервые представленную таковой в работах Ясперса. Он пишет: «Сегодня мы можем провести строгое различие между чистой, или эйдетической, феноменологией Гуссерля как трансцендентальной дисциплиной и феноменологическим пониманием форм человеческого существования как эмпирической дисциплиной». На наш взгляд, то, что сделал Ясперс с феноменологией Гуссерля, задействовав для ее дополнения идеи Дильтея, Вебера и Зиммеля и превратив ее в эмпирическую науку, исследующую внутреннюю сферу личности (в частности, в психопатологии), сделал Бинсвангер с экзистенциальной аналитикой Хайдеггера, дополнив ее взглядами Канта, того же Дильтея, Сартра, и трансформировав ее в экзистенциальный анализ – метод исследования нормального и патологического существования человека.

В «Благодарности Гуссерлю», написанной через двадцать лет после его смерти, Бинсвангер признает, что влияние Гуссерля на его творчество было намного более обширным, чем влияние Хайдеггера. А во введении к изданию своих ранних работ в 1946 г. отмечает, что они методологически и теоретически связаны друг с другом, поскольку являются «результатом увлечения феноменологией Гуссерля», а их основная тема – «основные отношения, или основные структуры человеческого бытия». По этим причинам он обобщает все издаваемые работы под названием «феноменологическая антропология». Примечательно, что это будет сказано не только по отношению к известному реферату «О феноменологии», но и к работам, традиционно относимым к хайдеггерианскому периоду его творчества, – «Сон и существование», «Фрейдовская концепция человека в свете антропологии», «Об экзистенциально-аналитическом направлении исследований в психиатрии» и др.

Не случайно в творчестве Бинсвангера хайдеггерианский период располагается между двумя гуссерлианскими, в последних своих работах он вновь возвращается к Гуссерлю, но теперь уже не к раннему, а к позднему. К. Кискер называет это возвращение феноменологическим поворотом Бинсвангера. Г Шпигельберг пишет об этом периоде: «Фактически Бинсвангер обоснованно показал, что теория трансцендентального сознания Гуссерля может занять в психопатологии такое же место, какое занимает в соматической медицине теория организма. Это действительно потрясающая идея и поразительный посмертный триумф для Гуссерля».

Сам Бинсвангер такую трактовку своего позднего творчества оспаривал. В предисловии к работе «Бред: вклад в его феноменологические и Dasein-аналитические исследования» он называет заголовок работы Кискера («Феноменологический поворот Л. Бинсвангера») совершенно неправомерным и подчеркивает, что, несмотря на подзаголовок работы «Меланхолия и мания: феноменологические исследования», он основывался на онтологии Хайдеггера и стремился вновь возвратиться, теперь с исключительно онтологическими намерениями, к «Бытию и времени». К тому же, добавляет он, всегда, начиная со своего первого реферата о феноменологии, он использовал феноменологический метод. Однако в том же введении он обозначает свое отношение к Хайдеггеру и Гуссерлю, отчасти противореча самому себе. Он пишет: «Вывод в том, что я все больше ценю онтологию Хайдеггера в ее исключительно философском смысле, однако она все больше расходится с ее „использованием“ в науке, в психиатрии. Вместо этого на первый план в этом отношении для меня все больше выходит теория трансцендентального сознания Гуссерля», именно она, по заверениям Бинсвангера, служила основанием исследований проблемы шизофрении.

В 1960 г. выходит работа Бинсвангера «Меланхолия и мания: феноменологические исследования», а в 1965 г. – его последняя книга «Бред: вклад в феноменологические и Dasein-аналитические исследования». В основе этих работ лежит отказ от статической описательной феноменологии, основанной на раннем Гуссерле и Ясперсе, и стремление объяснить возникновение психотических миров, а также особенности их конституирования. Эта задача заставила Бинсвангера обратиться к трансцендентальной феноменологии Гуссерля. Именно на основании этой работы, а также «Картезианских размышлений», Бинсвангер пытается объяснить генезис и особенности психотического мира и приходит к выводу о том, что в психозе теряется нормальная конституция мира, поскольку утрачивается аппрезентация тела и Других, нарушается конституция времени, будущего и прошедшего.

В работе «Меланхолия и мания» Бинсвангер пытается охарактеризовать факторы, которые определяют структуру мира маниакальных и меланхоличных (он использует этот термин вместо более распространенного термина «депрессия») больных. В меланхолии доминируют мотивы страдания и вины. Конституция времени исчезает, лидирующие позиции занимает прошлое, и ретенция начинает доминировать над протенцией. Возможности эго не так широки, как в нормальном состоянии, а основной темой становится потеря «я». В мании, наоборот, центральной оказывается направленность на Других, конституция альтер-эго исчезает, и Другой превращается в вещь. И в случае мании, и в случае меланхолии основная причина изменений кроется в эго. Маниакально-депрессивный психоз характеризуется, по Бинсвангеру, слабостью чистого эго, которое оказывается больше не в состоянии поддерживать свою нормальную конституцию. Это приводит к хандре, которая в меланхолии выражается как беспокойство и мучение, а в мании – как выход из-под контроля. В работе «Бред» Бинсвангер пытается исследовать способ, которым бредовое расстройство возникает из демонтирования оснований бытия, дефектного способа нормального контитутивного синтеза, с помощью которого наш мир структурируется как бытие.

Как мы видим, следуя традиции феноменологической психиатрии, Бинсвангер стремится не столько объяснить, сколько понять исследуемые феномены. Он продолжает линию, уже намеченную Ясперсом, одновременно расширяя горизонты понимания. Последний утверждал, что понимание имеет свои границы, и выделял в «Общей психопатологии» понимающую и объяснительную психологию. Бинсвангер же никогда не одобрял Ясперсово разделение феноменов на те, которые можно понять, и те, которые можно лишь объяснить. Кроме того, Ясперс выводил психоз за рамки понимания, отмечая, что может понять шизофреника не лучше, чем птиц в своем саду. Бинсвангер же предпринял весьма успешную попытку описать феноменальный мир шизофреников.

У Бинсвангера пониманию становятся доступны абсолютно все феномены человеческого существования. «Его метод, как мне кажется, в целом является оригинальной версией „эмпатического“ подхода к психозам», – пишет С. Н. Гаеми. Закономерно, что для такого расширения границ понимания необходимо было положить в его основу определенную всеохватывающую структуру, коей для Бинсвангера оказались экзистенциальные a priori. Распространения понимания на все феномены человеческой психики и окружающего мира Бинсвангер добивается благодаря Хайдеггеру, его всеобъемлющей структуре бытия-в-мире. Закономерно, что, если все события и психические явления рассматриваются как неотъемлемые части бытия-в-мире, то именно исходя из структуры этого бытия можно понять абсолютно все явления человеческого существования.

Но одновременно с этим Бинсвангер практически (за исключением ранних работ) перешагивает ступень психопатологической феноменологии. Это понятно, ведь к чему повторять то, что до него уже сделал Ясперс. Можно просто воспользоваться данными самого Ясперса и его последователей. Феноменология уже не требует определения своей методологической базы и превращается в инструмент, причем инструмент столь тонкий, что он не всегда заметен в руках исследователя. Бинсвангер, отталкиваясь от феноменологии, идет дальше. Он пишет: «Феноменологический анализ опыта… работает… в основном, с различными видами психологического понимания и эмпатии. Его цель – накопить как можно больше отдельных психологических наблюдений, чтобы быть в состоянии считать и продемонстрировать как можно яснее форму или разновидность рассматриваемого опыта. Мы, с другой стороны, в первую очередь не ищем ни конкретизацию фактического опыта, ни конкретизацию процесса получения опыта, но, скорее, ищем то нечто, что стоит „за“ или „выше“ обоих. То есть мы ищем модус бытия-в-мире, который делает возможным такой опыт, который, другими словами, делает такой опыт понятным».

 

§ 4. Экзистенциальный анализ: онтология и антропология

Обращение Бинсвангера к Хайдеггеру можно датировать 1930-м годом и статьей «Сон и существование». Эту работу часто незаслуженно пропускают, поскольку в ней еще ни слова не говорится об экзистенциальном анализе, о необходимости для психиатрии обращения к Хайдеггеру, но именно благодаря ей можно понять основную направленность последующих исследований Бинсвангера. Он останавливается здесь на вопросе интерпретации сновидений, поэзии и аллегорических выражений, объединенных наличием в них метафоры «полета» и «падения». Для объяснения таких феноменов, как образ парящей, а затем погибающей птицы в снах и поэзии, а также выражений типа «спуститься с небес на землю», Бинсвангер, как он сам отмечает, развивает теорию смысла Гуссерля и Хайдеггера, т. е. по сути сосредоточивается на любимой последним проблеме языка. Бинсвангер уходит от символической трактовки сновидений, предложенной Фрейдом, и исследует их образ и метафору, динамику и значение. «Фактически он зашел настолько далеко, что заявил, что в противоположность дискурсивному и научному языку, они воплощают подлинный (eigentliche) язык феноменологии и Dasein-анализа», – подчеркивает Шпигельберг. Выражением бытия, тем самым, стали метафоры полета и падения.

Смысловая матрица, направленный сверху вниз вектор смысла, который образует опускание или падение, указывает на определенный экзистенциальный смысл конкретного Dasein, соответствующий, на взгляд Бинсвангера, например, онтологическому экзистенциалу расширения и выворачивания пространственности наизнанку, заброшенности настроения. Именно поэтому в горьком разочаровании земля уходит у нас из-под ног. Он отмечает: «Сам язык в этом сравнении схватывает определенный элемент, лежащий глубоко в онтологической структуре человека – а именно, способность быть направленным сверху вниз, – а затем обозначает этот элемент как падение. ‹…› Язык, поэтическое воображение и – прежде всего – сновидение черпают из этой основной онтологической структуры».

Такое единство формы и содержания, как считает Бинсвангер, хорошо заметно в эпическом и философском наследии Древней Греции. Анализ этого наследия позволяет ему преодолеть разделение субъекта и объекта, которое он всю жизнь называл «раковой опухолью философии и психологии». Древнегреческая литература, на его взгляд, не знает противопоставления внутреннего и внешнего, субъективного и объективного, индивидуальное при этом не укоренено в наивной реалистической метафизике, но представляется модусом человеческого бытия, типом и способом бытия человека.

Ярким примером такой позиции выступает подлинное бодрствование у Гераклита, которое понимается им как жизнь, согласующаяся с законами всеобщего, постижение этих законов и поведение в соответствии с ними. Такую же позицию, отмечает Бинсвангер, мы встречаем у Гегеля. По сути, он ищет обоснования вызревающей у него в тот момент системе экзистенциального анализа. Он пишет: «Мы… не думаем, что есть основание делать шаг назад – в психологии, психоанализе и психиатрии – от точки, достигнутой греками в их понимании существования». Необходимо осознавать то, что в сновидениях или состоянии, когда «земля уходит из-под ног», Dasein не знает, что с ним происходит. Человек в этом случае игрушка, резервуар, лишенный содержания индивидуум. Он действительно не творит сон. Но он пробуждается, и из простой самотождественности превращается в самость, стремясь узнать, что стоит за сном, пытается осмыслить основания сна, которые коренятся в его существовании.

Несмотря на то, что в этой работе нет никакой отсылки к экзистенциальному анализу, здесь видно его рождение. Сон описывается как модус существования, миро-проект спящего. «В своем первом экзистенциально-аналитическом исследовании „Сон и существование“, – пишет Р. Фрай, – Бинсвангер рассматривает сновидения в рамках проекта мира сновидца, не останавливаясь на его психических процессах». Здесь уже присутствует и объяснение оснований психотерапии и ее необходимости, и совершенно особый характер экзистенциальной подосновы как a priori, и отождествление Dasein с бытием человека, и наличие двух взаимосвязанных и сливающихся воедино уровней бытия (бытия мира и существования человека). Все эти черты впоследствии составят специфику теории экзистенциального анализа. «Пафос статьи, – отмечает О. В. Никифоров, – в утверждении самостоятельной значимости явленного и не нуждающегося в истолковании содержания сновидения как экзистенции человека…». Бинсвангер уже в самой первой хайдеггерианской статье во всех этих нюансах отходит от жесткой трактовки фундаментальной онтологии Хайдеггера и начинает закладывать фундамент своей экзистенциальной антропологии.

Здесь слова Бинсвангера звучат в унисон со словами Шелера, высказанными в работе «Положение человека в космосе» («человек в настоящее время становится для себя проблемой»). Он пишет: «Если мы хотим сказать, кто, в действительности, это мы, кто счастливо восходит или несчастливо падает, тогда мы окажемся в некотором затруднении найти ответ. ‹…› Вопрос о том, кто „мы люди“ есть на самом деле, никогда не получал меньше ответа, чем в наш век, и сегодня мы вновь стоим на пороге новых вопросов касательно этого мы». Это вопрошание поэтому включается в целостную немецкую философскую традицию, оформившуюся на заре XX в. под именем философской антропологии.

Гераклит и его заслуги для психиатрии станут центральными также в другой хайдеггерианской статье Бинсвангера, «Понимание человека у Гераклита», вышедшей в 1934 г. Здесь он настаивает на важности обращения психиатрии к своим антропологическим истокам и возводит ее к гераклитову пониманию человека, которому также ставит в заслуги и разработку проблемы трансцендентности. В этой работе мы уже отчетливо видим представление о том, что за психическим заболеванием стоит определенная структура опыта или форма бытия, которая отсылает не просто к феномену мира, но к целостной структуре бытия-в-мире, к изменению не только переживания мира, но и «я».

Первая большая работа Бинсвангера по психопатологии, написанная под влиянием идей Хайдеггера, – «О скачке идей» («Über Ideenfl ucht») – вышла в виде цикла статей в 1931-33 гг. в журнале «Швейцарский архив неврологии и психиатрии». В ней мы опять встречаемся с метафорой взлета и падения. В этой работе Бинсвангер разбирает три клинических случая, во всех из которых имеет место скачка идей. Он настаивает на том, что скачка идей является определенным способом переживания мира, и задается вопросом о форме бытия, которая определяет ее возникновение, т. е. фактически исследует онтическую структуру мании.

В этой серии статей Бинсвангер впервые представляет более или менее определенную систему экзистенциального анализа применительно к психопатологии, и именно здесь он очерчивает основные понятия своей теоретической системы. Бинсвангер отталкивается от убежденности в том, что исследование маниакально-депрессивных психозов не приносит исследователю никакого антропологически нового знания о человеке, но «дает нам ответ на вопрос „Что есть человек?“». Так же как естественные науки занимаются изучением природы, подразумевая определенную идею природы, а биология исследует жизнь, имея в виду конкретное понятие жизни, антропологическое исследование человека должно предполагать определенную идею человека. Эта концепция человека не может, по убеждению Бинсвангера, быть синтетичной и представлять его как своеобразный телесно-эмоционально-интеллектуальный конгломерат, поскольку в этом случае не приведет к всестороннему и целостному исследованию, а вызовет лишь смешение методов и понятий. «Мы, – пишет он, – должны выбрать идею, которая будет для нас ориентиром, которая пред-стоит по отношению к этим идеям [телу, сознанию и эмоциям], поскольку уже включает их как возможность. Эта идея есть (фундаментально-онтологическая) идея экзистенциальности как взаимосвязи тех онтологических структур, что конституируют существование. Антропологию, трактующую и изучающую человека в контексте этой идеи, мы называем экзистенциальной антропологией».

Бинсвангер уже здесь отделяет свою экзистенциальную антропологию от фундаментальной онтологии Хайдеггера. В отличие от фундаментальной онтологии, которая, на его взгляд, ставит своей задачей анализ основных структур Dasein в «четкой ориентации на проблему бытия», экзистенциальная антропология имеет своей задачей описать фактические экзистенциальные возможности в их основных характеристиках и контекстах и интерпретировать их в соответствии с их экзистенциальными структурами.

На примере скачки идей в маниакально-депрессивном психозе Бинсвангер очерчивает основные ориентиры и подходы этой экзистенциальной антропологии. Исследовать скачку идей в аспекте идеи экзистенциальности означает, на его взгляд, трактовать ее как экзистенциально-антропологический феномен и понять ее исходя из нее самой, в ее непосредственной данности, т. е. так, как предписывает любая разновидность феноменологического метода. В этом случае каждый элемент заболевания понимается как часть сложной структуры. Существование становится промежуточным слоем (Zwischenschicht) между симптомом и нарушенной функцией, патологическое существование – комплексным изменением целостной структуры опыта. Что же это за структура и что лежит в ее основе? Следуя за Хайдеггером, Бинсвангер отвечает: поскольку человеческое существование как бытие-в-мире представляется как забота, то это структура заботы, именно исходя из ее онтологической структуры необходимо исследовать скачку идей в маниакально-депрессивном психозе.

За полетом идей, по мнению Бинсвангера, стоит сужение мира Dasein, что приводит к тому, что в жизни больной, словно спринтер, начинает «бежать» или даже «прыгать» в противоположность здоровому человеку, который осторожно продвигается маленькими шагами. Центральную роль в существовании маниакального больного, как считает Бинсвангер, играет опыт взлета и падения. Поэтому маниакально-депрессивный психоз сходен со сновидением, ведь сновидение – это своеобразный маниакально-депрессивный психоз in nuce. Несмотря на то, что мир безумного в данном случае сужен, он ведет себя как свободный человек. Тем не менее маниакальный психоз не сопровождается ощущением победы и праздничного ликования.

Такая трактовка маниакально-депрессивного психоза основана у Бинсвангера на совершенно специфическом понимании человека и мира. Именно мир у него формирует горизонт и контекст значения, в котором действует человек. Такое понимание человека совмещается и с кантианством: на вопрос о структуре психотического мира мы и должны были получить ответ о сущности психоза. Здесь сохраняется имеющееся уже у Минковски представление о синтонической связности и неразделенности человека и мира, о гармонии с окружающей средой. Именно структура мира определяет как условия существования, так и сам момент его реализации. Отсылка к миру здесь в обязательном порядке предполагает не только мир индивидуальных значений с его структурой, но и мир межличностного и социального взаимодействия, Mitwelt. Понять пациента тогда означает увидеть, как конфигурация его Mitwelt определяет его социальное взаимодействие.

Структура мира психотика, основная структура его существования выражается на всех уровнях жизни: в его поступках, отношениях с другими, письме, самосознании, восприятии мира и т. д. Понять измерения его существования можно было, лишь картировав его физическое, психическое и эмоциональное бытие, его отражение. «Таким образом, – отмечает Бинсвангер, – то, что мы обнаруживаем как всеохватывающую антропологическую структуру в одной области, мы, как уже показали, также находим и в других. Очевидность устойчивости индивидуальных структурных особенностей в отношении к природе (Artung) целостной структуры есть нечто совершенно отличное, чем объяснение симптома на основании другого или путем теоретического сведения (Zurückführung) к научно-теоретической обоснованности, например, психопатологическим синдромом».

Все патологические проявления, поведенческие реакции не избираются человеком свободно, Dasein забрасывается в них. И именно потому, что человеческое Dasein по своей природе тревожно, могут, следуя за Хайдеггером, говорит Бинсвангер, возникать эндокринные, психические и физиологические проявления беспокойства. Их определяет основная структура существования. Точно так же она определяет и личную историю индивида. И поэтому центральным моментом анализа этой структуры выступает анализ «конститутивных априорных структуральных моментов, обусловливающих и конструирующих специфичность целостного мира, соответствующего бытия-в-мире».

Уже в этой работе Бинсвангер говорит о значимости психопатологического исследования для понимания человека. В частности, он отмечает, что изучение рассматриваемых им заболеваний не дает нам никакого антропологически нового знания о человеке, но скорее отвечает на наш вопрос о том, что такое человек. Эту задачу он и пытается выполнить во всех своих последующих работах через привлечение категории Хайдеггера «бытие-в-мире». Введение этой категории в предметную область психиатрии приводит к рождению нового направления и нового метода – экзистенциального анализа.

Вот как сам Бинсвангер описывает содержание предложенного им подхода: «Под экзистенциальным анализом мы понимаем антропологический тип научного исследования, то есть такой тип, который направлен на изучение сущности человеческого бытия». В этом определении можно выделить два наиболее значимых, на наш взгляд, вектора: 1) экзистенциальный анализ направлен на изучение сущности человеческого бытия, т. е. по своему характеру антропологичен; 2) экзистенциальный анализ – это антропологический тип научного исследования, т. е. не ограничивается терапевтической практикой и медицинской диагностикой, его задача – исследование бытия человека в мире. Поэтому неслучайно, что основным девизом экзистенциального анализа является фраза: «Назад от теории к тому тщательному описанию явлений, которое сегодня в нашем положении возможно научными средствами».

Как отмечает сам Бинсвангер, название и философская основа данного метода заимствованы им из работ Хайдеггера. Сам термин «экзистенциальный анализ», или Dasein-анализ, он начинает, следуя примеру Хайдеггера, использовать в начале 1940-х гг. Но не нужно забывать, что интеллектуальные влияния и, следовательно, теоретические предпосылки экзистенциального анализа не ограничиваются одним лишь Хайдеггером или по преимуществу им, как это будет у Босса. Основной особенностью экзистенциального анализа является его синкретический характер: в нем переплетаются и психоанализ Фрейда, и экзистенциальная аналитика Хайдеггера, и учение о формах бытия и миропроекте Сартра, и трансцендентальная аналитика Канта, и неокантианство Наторпа, и теория экзистенциального диалога Бубера, а также идеи множества представителей клинической медицины (К. Гольдштейна, В. фон Вайцзекера и др.).

Что касается отношения самого Хайдеггера к такой достаточно вольной интерпретации его терии, то в его взаимоотношениях с Бинсвангером можно выделить два периода. Первый период отмечен их перепиской: Бинсвангер посылает Хайдеггеру свои работы (с начала 1930-х гг.), Хайдеггер отвечает тем же. В конце 1940-х гг. Хайдеггер начинает сотрудничать с М. Боссом, и отношение его к Бинсвангеру становится более критическим, что мы и можем наглядно увидеть в выступлениях Хайдеггера на Цолликонских семинарах.

Как мы уже отмечали, Бинсвангер не считает экзистенциальный анализ ни философией, ни онтологией, ни философской антропологией, а останавливается на его характеристике как феноменологической антропологии, т. е. термин «антропология» все-таки оставляет. Именно поэтому критики Бинсвангера часто упрекали его за отказ от хайдеггеровской ориентации на онтологию. Объясняя свою позицию, он пишет: «Экзистенциальный анализ не предлагает онтологического тезиса о существенном условии, определяющем существование, но он заявляет о существующем, то есть утверждает о фактических открытиях, которые касаются действительно появляющихся форм и конфигураций существования».

Основное условие возможности существования, на его взгляд, уже описал Хайдеггер, тем самым предоставив экзистенциальному анализу решающий стимул, философские основания и методологические указания. Dasein-аналитика первична по отношению к экзистенциальному анализу. Но она не отождествляется Бинсвангером с экзистенциальным анализом, поскольку первая исследует сущностные условия, представляет собой феноменологическую герменевтику бытия, понимаемого как экзистенция, и развиваемую на онтологическом уровне, а второй – это герменевтическое толкование на онтико-антропологическом уровне, феноменологический анализ актуального человеческого существования. В. Бланкенбург отмечает, что «Бинсвангер, в противоположность Хайдеггеру, развивает не онтологию, а… онтологически обоснованную, эйдетически направленную, эмпирическую антропологию».

Фактически экзистенциальный анализ Бинсвангера располагается на пересечении онтологии и онтики, и поэтому представляет собой своеобразную метаонтику, его интересует не только опыт конкретного человека, но и сама возможность человеческого существования. Таким образом, Бинсвангер расширяет онтологию Хайдеггера до онтики, сопровождает ее конкретными примерами и выводит на практический уровень. Дж. Нидлман пишет: «Так же как понятие бытия-в-мире Хайдеггера вывело гуссерлевскую „интенциональность“ из „разреженного воздуха“ трансцендентального эго и привело в рамки онтологии, так и экзистенциальное a priori Бинсвангера берет онтологически определяемые экзистенциалы Хайдеггера и переносит их в рамки конкретного человеческого существования».

Бинсвангер настаивает на том, что экзистенциальный анализ представляет собой метод, научный инструмент, с помощью которого можно приблизиться к научному пониманию «непостижимой психической жизни». Корни экзистенциального анализа лежат в стремлении сделать психиатрию подлинной наукой с четко определенными методологическими основаниями. Он пишет, что «экзистенциальная ориентация в психиатрии явилась результатом неудовлетворенности господствующими попытками достижения научного понимания в психиатрии; так что своим зарождением экзистенциальный анализ обязан стремлению достичь нового научного понимания проблем психиатрии, психопатологии и психотерапии на основании анализа существования (Dasein-аналитики), который был развит в замечательной работе Мартина Хайдеггера „Бытие и время“ в 1927 году».

Экзистенциальный анализ Бинсвангера – это эмпирическое направление, имеющее, по его убеждению, собственный метод и идеал точности, а именно – метод и идеал точности феноменологических эмпирических наук. Соединяя направленность на исследование существования и эмпирический, феноменологический характер, он получает определение экзистенциального анализа как феноменологической антропологии. В таком определении предмета и особенностей своего исследования Бинсвангер, безусловно, не обходится без влияния В. Дильтея, его тезиса об эмпирической направленности наук о человеке, а также весьма успешного опыта применения этого тезиса в психопатологии Ясперсом. Возможно, именно идеи Дильтея и Ясперса подтолкнули его к пересмотру онтологии Хайдеггера и обусловили его отход от фундаментальной онтологии к антропологии.

Но обратимся к первому вектору в определении, данном экзистенциальному анализу его автором («экзистенциальный анализ направлен на изучение сущности человеческого бытия»). Объясняя такую направленность экзистенциального анализа, Бинсвангер пишет: «Психология и психотерапия как науки, по общему признанию, заинтересованы „человеком“, но прежде всего не больным человеком, а человеком как таковым». Экзистенциальный анализ имеет поэтому два преимущества. Во-первых, он не обязан иметь дело с крайне невнятным понятием «жизнь», он работает с широко и хорошо проработанной структурой существования, включающей бытие-в-мире и бытие-за-пределами-мира. Знание структуры базового проекта дает ключ для проведения экзистенциально-аналитического исследования. За этой структурой стоит определенный тип пространственных и временных характеристик существования, их освещение и цвет, а также текстура, материал и род перемещений миро-проекта. Именно через этот миро-проект, как считает Бинсвангер, и можно исследовать существование.

Во-вторых, экзистенциальный анализ может позволить существованию говорить самому за себя, поскольку интерпретирует в основном языковые феномены, а существование наиболее ярко можно увидеть в языке. «…Именно в языке устраивается и оформляется наш миро-проект, следовательно, именно там он может быть обнаружен и передан другим людям», – пишет Бинсвангер. Феномены речи выражают и передают определенное содержание значения. В исследовании же речевых феноменов экзистенциальный анализ интересует прежде всего содержание языковых выражений и проявлений, указывающих на определенный миро-проект или миро-содержание.

Важнейшим вопросом, который поднимает исследователь, является вопрос об отношениях экзистенциального анализа и психиатрии. Отмечая, что теория Хайдеггера вдвойне значима для психиатрии, он указывает: «Она представляет эмпирическому психопатологическому исследованию новую методологическую и материальную основу, которая выходит за ее прежние рамки…». Эта возможность связана с осознанием психиатрией своей собственной структуры, своего проблемного поля.

Бинсвангер отмечает, что наука осмысляет себя не только и не столько через предмет своего исследования, сколько через понятия и методы. «Скорее, – пишет он, – наука понимает себя только тогда, когда она – в полном смысле греческого logon didόnai – отвечает за свою интерпретацию (выраженную в ее основных понятиях) своей особой области бытия на фоне онтологической структуры этой области. Такое ответствование не может осуществляться методами самой отдельной науки, но только с помощью философских методов». Ответственность за интерпретацию тесным образом связана с ответственностью за первоначальную формулировку своей проблемы, в рамках которой каждая наука подходит к изучаемым вещам. Именно по этой причине психиатрия обращается к философии, в частности, к экзистенциальной аналитике Хайдеггера. Эта помощь философии позволяет психиатрии осознать саму себя. Но поскольку любая наука имеет свои собственные границы, психиатрия всячески защищается от вторжения философии, и в этом она ни чем не отличается от других наук.

Но, как указывает Бинсвангер, у психиатрии есть две отличительных особенности. Первая состоит в том, что в отличие от физики, биологии, гуманитарных наук у психиатрии нет собственного действительного запаса онтологического понимания. Для биологии и физики этот запас диктуется естественнонаучной установкой, для гуманитарных наук – антропологией. В психиатрии же наблюдаются некоторые противоречия. В ходе клинической диагностики психиатрия рассматривает объект своего исследования – душевнобольного, – опираясь на естественнонаучную установку, и описывает его биологически как больной организм. В психотерапии наблюдается другая ситуация: душевнобольной понимается как субъект, наделенный внутренним миром, и психиатрия включает его в антропологический горизонт понимания. В клинической практике эти концептуальные ориентации постоянно накладываются друг на друга. Несовместимость и противоречивость этих двух установок и привела, на взгляд Бинсвангера, к расколу на два психиатрических лагеря и бесконечной научной полемике.

Критика фундаментальных оснований любой науки не возникает на пустом месте, философия занимается этим не по обязанности. Бинсвангер указывает на тот факт, что при дифференциации наук выделяются различные области действительности, и между объектами устанавливаются объективные и систематические связи. На этот факт, отмечает он, указал Хайдеггер, и именно он лежит в основе критики фундаментальных оснований науки. В таком проекте специфическая сфера бытия тематизируется и тем самым становится доступной для исследования и анализа. При такой конструкции научные концепции могут разрушаться и подвергаться преобразованиям, что выражается в кризисах науки. Как раз в таком кризисе, инициированном психоанализом и структурными теориями, по убеждению Бинсвангера, находится современная ему психиатрия.

В основании этого кризисного состояния – невозможность применения естественнонаучной парадигмы к предметной области психиатрии, необходимость понимания бытия человека как целого. Здесь актуализируется вторая особенность психиатрии. Человек, который ею занимается, психиатр, должен обязательно понимать, что такое целостность бытия. Бытие психиатра, как отмечает Бинсвангер, выходит за пределы чисто теоретических онтологических потенциальных возможностей, оно ориентировано на встречу со своим ближним и на понимание всех людей в целом, т. е. направлено к самой трансцендентности. «Из этого следует, – пишет он, – что психиатр в своем бытии требует и предъявляет претензии на целого человека. ‹…› Следовательно, бытие психиатра не может быть понято без понимания трансцендентности как „свободы определять основание“».

И как раз здесь, как считает Бинсвангер, для психиатрии огромное значение приобретает экзистенциальная аналитика Хайдеггера. «… Как говорит Хайдеггер, – отмечает он, – бытие человека нельзя установить с помощью „суммирующего перечисления“ довольно двусмысленных онтологических модусов тела, разума и души. Необходим возврат к (субъективной) трансцендентности, к Dasein как бытию-в-мире, даже несмотря на то, что постоянное внимание получает его объективная трансцендентность». Трансцендентность как свобода определять основание помогает понять то, почему психиатрия должна находиться в гибкой взаимосвязи с Dasein, а также почему научный прогресс в этой области связан в основном с взаимодействием между исследованием фактов и трансцендентальным размышлением над природой психиатрии как науки.

Психиатрия, как утверждает Бинсвангер, рассматривает целое как жизнь, в контексте этого целого она и пытается осмыслить существование индивида. Концепция реальности при этом двойственна. Душа понимается как безучастно присутствующая в теле. Разделение на тело и душу, характерное для психиатрии, приводит к тому, что возможность обнаружить существование человека как таковое, утрачивается. Оно расщепляется на разум и чувства, душу и тело, организм и Эго, тем самым теряя то, чем человек в действительности является. Бинсвангер указывает, что психиатрии необходимо вспомнить о том, что это лишь различные модусы бытия Dasein, которые нельзя отделять друг от друга. Это функциональное единство он обозначает термином koinonia. Именно оно помогает осмыслить бытие человека в его целостности. «Аналитика существования Хайдеггера, – пишет он, – исследуя бытие целого человека, может дать не научное, а философское понимание этой целостности. Такое понимание может указать психиатрии границы, в которых она может исследовать и рассчитывать на ответ, и может, кроме того, указать общий горизонт, в рамках которого нужно искать ответы как таковые».

Если, замечает Бинсвангер, психиатрия придет к осознанию условности разделения, она будет меньше привязана к своим концептуальным схемам, станет более гибкой и обретет способность к изменению и развитию. Он подчеркивает, что эти концептуальные изменения должны быть достигнуты только в рамках психиатрии и ее предметной области, философия здесь выполняет лишь вспомогательную роль.

Последняя фраза указывает на понимание философии как вспомогательного инструмента, перешедшее к Бинсвангеру от Ясперса. Философия лишь помогает понять, но не становится основой теории. Она помогает понять именно потому, что уже лежит в основе науки как таковой, поскольку уровень философской методологии заложен в ней изначально. Поэтому переизбыток философии вреден. Несмотря на такие декларации, Бинсвангер, сам не осознавая того, нередко отступает от обозначенных им же предписаний. Чем же, как не этим, можно объяснить его хайдеггерианские интерпретации психопатологических феноменов? Тем не менее он не декларирует необходимость построения психиатрической теории лишь на основании экзистенциальной аналитики Хайдеггера, как это делает Медард Босс.

 

§ 5. Кантианство и неокантианство: экзистенциальные a priori и трансценденция

Бинсвангер исключительно специфически читает Хайдеггера, усиливая в нем кантианские элементы и формулируя на основании такого прочтения совершенно своеобразную теорию. В гимназии он читал «Критику чистого разума», а также увлекался неокантианством. Особенно его интересовала неокантианская концепция психологии, предложенная П. Наторпом.

Основанием трактовки возможного взаимодействия философии и психологии Наторп, как мы помним, признает трансцендентальный метод, включающий два элемента: 1) трансцендентальное обоснование всех фактов человеческого опыта; 2) обоснование условий возможности научных фактов и общезначимости научной теории. Оба этих элемента, и поэтому трансцендентальный метод как таковой, присутствуют в экзистенциальном анализе Бинсвангера.

Практически вслед за словами Наторпа о логике, что «конкретным основанием для нее является факт науки, прежде всего естествознания», Бинсвангер говорит об эмпирической направленности своего подхода и о том, что в центре его экзистенциально-аналитической системы стоит патологический факт (Faktum), вокруг которого она и строится. В письме Х. Кунцу от 2 октября 1942 г. он пишет: «Нет такого лингвистического высказывания (даже психотического), которое я не считал бы значимым, ценным как факт, и которое не может быть исследовано в соответствии с его значением для человека и контекстом». Неслучайно, что именно об этом внимании экзистенциального анализа к факту говорит в своем введении к статье «Сон и существование» Фуко: «Тема его исследования – человеческий „факт“, в том случае если мы понимаем под „фактом“ не объективный участок природного мира, но то реальное содержание существования, которое наблюдает себя и переживает, опознает и утрачивает себя в мире, которое одновременно является и полнозвучием проекта и „элементом“ ситуации».

Факты конкретного существования больного как центральный элемент эмпирического метода Бинсвангера диктуют и то обилие клинических картин и случаев, которые встречаются на страницах его книг. Как и другие представители феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа, он в своих философских исследованиях всегда оставляет этот характерный для клиники элемент – клинический случай как конкретный факт, – и занимается, по сути, его философским обоснованием.

Из уст исследователя не реже можно услышать и слова о необходимости обоснования психиатрией условий своей возможности, своих принципов и методологии. Наторп говорит о фактах: «Но в то время как естествознание представляет их нам непосредственно во внутренней связи их между собой по известным законам, логика в качестве теории этого самого познания должна поставить себе задачей – раскрыть перед нами закономерную систему (принципов), при которой только и возможна вообще наука о явлениях». В таком же отношении, в котором у Наторпа находятся естествознание и логика, у Бинсвангера стоят психиатрия и экзистенциальный анализ, последний как таковой и призван представить ту систему принципов, в рамках которой возможна психиатрия как наука о фактах патологического опыта.

Трансцендентальный метод Наторпа, так же как и Канта, предполагает постулирование единства познания, основанного на опыте, «в направлении к его центру, к корням его, к глубочайшим из доступных его источников, к его в конце концов необходимо единому и изначально творческому методу». В этом обращении к опыту перед философом стоит задача «сконструировать никогда не завершенную и не могущую быть завершенной саму конструкцию опыта в его целостности, чтобы таким образом обрести не его периферическое, предметное, а его последнее центральное и методическое единство». Экзистенциальный анализ как раз и отводит философии подобную задачу, понимая опыт, как уже отмечалось, как опыт конкретного существования, а позднее – непосредственного взаимодействия с миром.

Описываемые Наторпом отношения философии и психологии и трактовка единственно возможной психологии как психологии философской достаточно интересно трансформируются у Бинсвангера. Фактически философия конкретизируется и становится не философией как таковой, а в основном экзистенциально-феноменологической философией, той, которую в своих работах предложили Гуссерль и Хайдеггер. Именно они, на взгляд Бинсвангера, и предлагают конструкцию опыта в его целостности. Место же психологии занимает психиатрия, опять-таки в своем чрезвычайно конкретном воплощении – экзистенциальном анализе.

Трансцендентальный метод Наторпа предполагает два элемента: 1) «подъем» – трансцендентальную конструкцию переживаемого и 2) «спуск» – реконструкцию полноты переживаемого. Обе эти задачи сопринадлежат друг другу: первая отмечает трансцендентальную философию, вторая входит в философскую психологию. Психология при этом в своем обращении к «многообразному», в конкретизации «бытийственных определений» словно бы завершает философию, поэтому они не могут обойтись друг без друга. «… „Конструкция“ и „реструкция“, – пишет Наторп, – должны так соответствовать друг другу, что каждая из них может рассматриваться как «обосновывающая» другую (хотя и в противоположном смысле, именно так, что первая из них обосновывает вторую в объективном смысле, вторая же – первую в смысле субъективном)…». Психология поэтому, хотя и не может выступать фундаментом критической философии, является, по Наторпу ее «увенчанием», «последним ее словом».

Теория Бинсвангера фактически сохраняет эти элементы: трансцендентальной конструкцией переживания занимаются экзистенциальная аналитика Хайдеггера и феноменология Гуссерля, реконструкция полноты переживаемого, здесь переживаемого патологического, входит в область экзистенциального анализа. Последний, стало быть, как и психология у Наторпа, выступает завершающим элементом системы философской феноменологии, конкретизируя ее в крайнем варианте многообразия как такового – безумии – и в этой конкретности обосновывая ее.

Бинсвангер тесно соединяет теории Канта и Хайдеггера. Он разбирает тезис Хайдеггера о существовании как бытии-в-мире и отмечает, что это положение является последовательным развитием и расширением теории Канта об условиях возможности опыта, с одной стороны, и теории Гуссерля о трансцендентальной феноменологии – с другой. Исследовав структуру Dasein как бытия-в-мире, Хайдеггер, как подчеркивает Бинсвангер, «вкладывает в руки психиатра ключ, с помощью которого он, свободный от предрассудков любой научной теории, может установить и описать феномены, которые он исследует, в их полном феноменальном содержании и внутреннем контексте».

Хотя Бинсвангер и признает, что возможность последнего связана прежде всего с именем Гуссерля, а не Хайдеггера, он отмечает, что именно Хайдеггер в отличие от Гуссерля, сознание которого еще было «подвешено в разряженном воздухе трансцендентального эго», не только констатировал проблемный характер трансцендентальной возможности интенциональных актов, но и решил эту проблему, показав, что интенциональность имеет основание во временности существования, в Dasein.

Гуссерль указал на тот факт, что интенциональность делает возможной трансцендентальность. Только после этого, как отмечает Бинсвангер, возникла возможность постановки вопроса о чтойности человека.

Бинсвангер настаивает на тождестве бытия-в-мире и трансценденции и указывает, что только через это тождество можно понять, что значит бытие-в-мире и сам мир в антропологическом смысле. Мир, напоминает он, есть то, к чему трансценденция направлена, бытие и человеческое существование – то, что трансцендируется. Именно поэтому, по его убеждению, в акте трансцендирования конституирует себя не только мир, но и само «я», и поэтому благодаря введению Хайдеггером термина «бытие-в-мире» как трансценденции была преодолена субъект-объектная оппозиция – дефект всей картезианской психологии, а также расчищен путь для антропологии, и создана возможность для построения экзистенциального анализа.

Трансцендирование бытия, на взгляд Бинсвангера, является специфической чертой человеческих существ. Животное всегда связано своим «проектом» и не может выйти за его пределы. Существование человека, напротив, множественно в своей потенции. Оно может трансцендировать бытие, оно свободно в самосозидании, свободно реализовывать различные потенции бытия. Этот горизонт возможностей всегда открывается перед здоровым человеком. Бинсвангер подчеркивает: «…Для человека обладать „миром“ означает, что человек, хотя он сам не закладывал основы своего бытия, а был брошен в него, как и животное, обладает окружающим миром, но у него есть возможность трансценденции своего бытия, а именно: подняться над ним в заботе и воспарить за его пределами в любви».

Но человеческое существование, по мнению Бинсвангера, отличается от животного существования еще и тем, что только оно предполагает не только миро-проект, но и само-проект, т. е. имеет свой собственный мир. «Человеческое существование – это совершенно особенное бытие для себя…», – совершенно по-сартриански пишет он. Именно эта двусоставность человеческого существования как миро-проекта и как самопроекта создает возможность для введения положения об экзистенциальной подоснове психического заболевания.

Для психопатологии, по мнению Бинсвангера, понимание бытия-в-мире как трансценденции имеет особое значение. Он пишет: «Если мы на минуту вспомним определение бытия-в-мире как трансценденции и рассмотрим с этой позиции наш психиатрический анализ существования, то мы поймем, что, исследуя структуру бытия-в-мире, мы также можем заниматься изучением психозов; более того, осознаем, что должны понимать психозы как особые модусы трансценденции». Психическое заболевание представляется при этом модификацией фундаментальных или сущностных структур и структурных связей бытия-в-мире как трансценденции. И здесь возникает центральная для экзистенциального анализа теоретическая конструкция экзистенциально-априорных структур человеческого существования.

Истоки понятия экзистенциально-априорных структур просматриваются практически во всех относительно ранних работах Бинсвангера. Уже отмечалась специфика кантианского прочтения Гуссерля, характерная для реферата «О феноменологии», и двухуровневая структура существования человека в мире, отличающая понимание сновидения в «Сне и существовании». Весьма примечательной работой, которая также содержит значимые в этом плане предположения, является доклад «Жизненная функция и внутренняя история жизни», сделанный Бинсвангером в 1927 г. В нем четко виден тот поиск, то стремление отыскать подходящий элемент теории, которые приведут к понятию экзистенциально-априорных структур.

В этом докладе, разбирая механизмы возникновения истерических и других невротических расстройств и пытаясь преодолеть ограниченность психоаналитической герменевтики, для обозначения внутреннего единства и связности переживаний личности Бинсвангер вводит понятие «внутренняя биография». Только из этой внутренней биографии, на его взгляд, можно выводить духовную личность, и этот процесс выведения может происходить лишь посредством исторически-герменевтического или психологически-герменевтического истолкования, в основе которого лежит установленное единство «внутреннего мотивационного гештальта».

Эта внутренняя жизненная связь, которая открывается взору исследователя в биографии, словно бы отсылает к онтологическому субстрату – характеру, демону, сущности человека. Он, по убеждению исследователя (разумеется, здесь следующего за Дильтеем), не существует в отрыве от биографии, поскольку именно в ней он себя документирует. Это и есть «область чистой сущности и чистой сущностной взаимосвязи психологической мотивации, исследование которой является задачей чистой феноменологической герменевтики или чистого исследования сущности». На вопрос о том, что стоит за этим онтологическим субстратом и чем он является, как отмечает Бинсвангер, достаточно просто найти ответ лишь религиозному человеку. Метафизика же занималась им на протяжении всей своей истории. И здесь самым простым вариантом ответа он называет ответ «философского романтизма», который в работах Плотина, Кампанеллы, Шеллинга, Шопенгауэра говорит о мировой душе, мировом порядке. А науке XX в., по его мнению, нужно исследовать это начало в свойственном ей рационалистическом ключе.

Мы видим, что в этой статье Бинсвангер сам так и не дает ответа на поставленные им вопросы. Но, как мы помним, в реферате «О феноменологии» он отмечает, что психиатрия не должна вмешиваться в проблемы чистой философии. Поэтому, по сути, он всегда остается на уровне онтологического субстрата внутренней биографии, точнее, постулирует его существование (как он сделает впоследствии в понятии экзистенциально-априорных структур), а выяснять то, что стоит за этим онтологическим субстратом и чем он является, исходя из его позиции, – уже дело философов. Здесь компетенция психиатров заканчивается.

Эти методологические ориентиры Бинсвангер сохраняет и в более поздних работах, уже используя понятие экзистенциальных a priori. Он признает, что заимствовал термин «a priori» у Канта, при этом максимально его расширив. Причем такое заимствование нельзя рассматривать как попытку синтеза терминологии двух наук, поскольку такой синтез для экзистенциального анализа неуместен. Он отмечает: «Я только хочу подчеркнуть, что философия здесь ни в коем случае не внедряется в психиатрию или психотерапию, скорее, благодаря этому обнажаются философские основания этих наук».

Обращаясь к понятию экзистенциально-априорных структур, важно еще раз подчеркнуть, что их возникновение в теоретической системе Бинсвангера связано со специфическим кантианским прочтением «Бытия и времени» Хайдеггера. Противопоставление Хайдеггером категориального анализа экзистенциальному, постоянные указания на две области – сущего и бытия сущего – действительно создают возможность такого толкования. К тому же, в тексте «Бытия и времени» многократно встречается и сам термин «a priori», причем, каждый раз в сочетании с прилагательным «возможное». Так, Хайдеггер пишет: «Бытийный вопрос нацелен поэтому на априорное условие возможности не только наук, исследующих сущее как таким-то образом сущее и движущихся при этом всегда уже внутри определенной бытийной понятности, но на условие возможности самих онтологий, располагающихся прежде онтических наук и их фундирующих». Бинсвангер в своем экзистенциальном анализе как раз и акцентирует это многократно встречающееся «условие возможности». Он еще более усиливает присутствующий в онтологии Хайдеггера раскол на две области: вещей-для-нас (экзистенциалов, а также категориального мира) и вещей-в-себе (внутримирного сущего). На место хайдеггеровского сущего как не поддающегося категориальному определению, но обусловливающего возможность категориального понимания, приходят экзистенциально-априорные структуры, а Dasein и бытие-в-мире при этом сохраняют свое положение. Г. Шпигельберг пишет: «Очевидно, Бинсвангер использовал „a priori“ почти как синоним термина „трансцендентальный“, чтобы определить по отношению к нему (априорному прояснению Хайдеггера – О. В.) фундаментальные структуры, которые делают возможным целостный опыт».

Вторая часть введенного термина, т. е. понятие «структуры» имеет своими истоками как уже обсуждавшуюся описательную психологию Дильтея и ее прочтение феноменологической психиатрией, так и своеобразное понимание идей Хайдеггера. Говоря об экзистенции, последний пишет: «Вопрос об экзистенции должен выводиться на чистоту всегда только через само экзистирование. ‹…› Вопрос экзистенции есть онтическое „дело“ присутствия. Тут не требуется теоретической прозрачности онтологической структуры экзистенции. Вопрос о структуре нацелен на раскладку того, что конституирует экзистенцию». Этим «что конституирует экзистенцию» и становятся экзистенциально-априорные структуры.

Необходимо также отметить, что сама возможность экзистенциальных a priori, да и любого модуса существования, предполагает зафиксированную экзистенцию, т. е. первоначальный фундаментальный выбор, что приводит нас ближе к Сартру, чем к Хайдеггеру Эта зафиксированная экзистенция есть проект мира, как говорит Бинсвангер, пред-проект. Пред-проект и у Бинсвангера, и у Сартра определяет контекст, в котором конституируется мир, придавая ему определенный смысл. Экзистенциально-априорные структуры как концепты обязаны своим рождением не только Хайдеггеру, но и Сартру.

Априорные структуры определяют саму возможность возникновения психического заболевания, а также его конфигурацию. Описывая случай своей пациентки Эллен Вест, Бинсвангер среди прочего отмечает, что только априорные или трансцендентальные формы человеческого разума делают опыт тем, чем он является. Он пишет: «Экзистенциальный анализ… не постулирует устойчивость структуры внутренней жизни-истории, а скорее исследует предшествующую или лежащую в ее основе фундаментальную трансцендентальную структуру, a priori всех психических структур как само условие этой возможности (возможности разрушения психической структуры – О. В.)».

Что же представляют собой эти априорные экзистенциальные структуры? В данном случае мы попытаемся ответить на вопрос, двигаясь от следствия к причине (хотя и противореча Бинсвангеру, поскольку такие понятия здесь, по его мнению, применяться не могут): от того, что обеспечивают эти структуры, к тому, чем они являются. Они определяют матрицу возможного опыта индивида, т. е. саму возможность возникновения того или иного опыта. Эта матрица создает объекты мира, с которыми сталкивается человек, создает, поскольку придает им определенный смысл, обусловливает контекст индивидуального значения. Дж. Нидлман для обозначения экзистенциально-априорных структур предлагает использовать понятие «экзистенциальные a priori» и характеризует их следующим образом: «…Они есть универсалии или формы, которые занимают по отношению к опыту каждого человека такое же положение, какое кантовские категории рассудка занимают по отношению к объектам, которые мы познаем». Эти структуры не существуют независимо от опыта индивида, а только в связи с ним; хотя они являются доопытными по своей природе, вне мира и человеческого существования они немыслимы. Отделить эти категории от самого мира и существования, которое они обусловливают, невозможно.

Эти экзистенциальные a priori – производные Dasein, а не «я» или личности, и являются результатом не сознательного или бессознательного выбора, но фундаментального, онтологического выбора в сартрианском смысле. Эти структуры составляют определенный способ бытия-в-мире, модус Dasein, который не обусловливает, но управляет теми или иными значениями событий для индивида. Именно поэтому они – смысловая матрица возможного опыта. Задавая смысл, экзистенциальные a priori конституируют мир пациента. Они образуют как бы стержневую структуру, каркас бытия-в-мире. Поэтому Бинсвангер сравнивает эту трансцендентальную структуру с заботой у Хайдеггера.

Экзистенциальные a priori являются своеобразным горизонтом сознания, пределом возможного опыта индивида. Именно этот горизонт опыта составляет тот смысловой контекст, который этот опыт делает возможным. Он поддерживает темпоральность человеческого существования, прошедшие события в его пределах остаются настоящими. «Экзистенциальное априори, – пишет Дж. Нидлман, – делает возможным влияние прошлого на настоящее; связь нынешнего индивидуума с его прошлым сама по себе не детерминирована этим прошлым, а детерминирована горизонтом, в рамках которого он переживает и настоящее, и прошлое».

Следовательно, можно выделить несколько черт, присущих экзистенциально-априорным структурам: 1) их существование обеспечивается конституирующей способностью Dasein; 2) они определяются через назначение и функцию, сами являются этим назначением и функцией; 3) предвосхищают форму возможного опыта, но до него и за его пределами не существуют, т. е. по отношению к опыту являются трансцендентальным; 4) являются трансцендентально истинными, т. е. истинны и реальны постольку, поскольку являются необходимым условием опыта. У априорных структур Бинсвангера есть и еще одна особенность: вследствие наложения экзистенциальной аналитики Хайдеггера на психоанализ они стали пониматься как результат травмы детства, который в дальнейшем начинает определять горизонт существования.

Стержнем априорных экзистенциальных структур становится у Бинсвангера трансцендентальная категория, представляющая собой универсалию, определяющую опыт, но не в смысле причинности, а в смысле контекста. При этом трансцендентальная категория, в отличие от психоанализа, является источником и травмирующего детского опыта, первого опыта, в котором она открывается, и его следствий. Трансцендентальная категория обладает властью над опытом человека. Анализируя случай Эллен Вест, Бинсвангер пишет: «Все, что делает мир значимым, подчинено господству одной этой категории, которая одна поддерживает ее „мир“ и бытие». Власть трансцендентальной категории и, тем самым, экзистенциальных a priori находится не в индивиде, а в Dasein, и предшествует разделению на «я» и «не-я».

Концепт экзистенциально-априорных структур оказывается чрезвычайно продуктивен для экзистенциального анализа Бинсвангера. Именно благодаря ему он совмещает онтологию и антропологию и предпринимает попытку построения метаонтического пространства рефлексии.

Эта авторская трактовка фундаментальной онтологии вызвала недовольство как самого Хайдеггера, так и многих критиков. Классической в последнем случае стала статья Ханса Кунца «Антропологический подход к психопатологии», в которой автор указывает на возможность четкого разделения аналитики существования и антропологии лишь в случае понимания фундаментальной онтологии как философской или метафизической антропологии. Он указывает на «двусмысленность», которая сопровождает в работах Бинсвангера понимание выделенных Хайдеггером экзистенциалов как характеристик человеческого бытия, а также специфическую трактовку отношений Dasein и Menschsein, т. е. их отождествление. Все это, по мнению Кунца, является следствием «продуктивной ошибки» Бинсвангера.

В предисловии к четвертому изданию своей центральной работы «Основные формы и познание человеческого Dasein», выпущенном в 1964 г., Бинсвангер признает собственные ошибки, среди которых выделяет: 1) понимание экзистенциалов не как таковых, онтологически, а как продуктивных оснований собственного клинического исследования; 2) онтологически ориентированная трактовка любви (а отнюдь не антропологическое понимание фундаментальной онтологии, как подчеркивает сам Бинсвангер). Все это, по его мнению, оказалось крайне продуктивным для его собственного исследования.

Описывая все эти ошибки, исследователь справедливо вспоминает слова самого Хайдеггера, сказанные им в «Бытии и времени» о том, что онтология закладывает фундамент для всякой возможной антропологии. К этим словам тогда добавились утверждения В. Силаши о том, что на основании нового понимания опыта мы обращаемся к новым возможностям опыта. «Когда аналитика существования анализирует бытийную конституцию Dasein, – пишет он об экзистенциальном анализе, – она предоставляет в распоряжение соответствующие категории, экзистенциалы, в пределах которых категориальная (т. е.) экзистенциальная психиатрия может устанавливать вариации». Эти вариации как раз-таки и искал Бинсвангер.

 

§ 6. Бытие-за-пределами-мира и любовь

Бинсвангер не просто дает авторскую трактовку экзистенциальной аналитики Хайдеггера и на ее основании развивает теорию происхождения и развития психического заболевания, но и дополняет ее, исследуя экзистенциальный смысл любви и вводя, наряду с бытием-в-мире, концепт «бытие-за-пределами-мира». «В отличие от Босса, – пишет Э. Хольцхи-Кунц, – Бинсвангер все-таки не просто применял философские рассуждения Хайдеггера к задачам психиатрии, а представил, – подвергнув жесткой критике определенные посылки Хайдеггера, – проект собственной философской антропологии, вышедшей в 1942 г. под названием „Основные формы и познание человеческого существования“ и составлявшей с того момента философский фундамент его психопатологического исследования».

Феноменологию любви Бинсвангер развивает в работе 1942 г. Здесь он выделяет особый тип знания – знание Dasein, которое разделяет на взаимную дружбу и мы-бытие, т. е. взаимную любовь. Знание Dasein как раз и отталкивается от опыта взаимной любви, в основе которой лежит «мы-опыт».

Обращаясь к основной цели своей работы – познанию Dasein – Бинсвангер отмечает, что дискурсивный модус является лишь одним из модусов человеческого бытия, но ошибочно также представлять его как менее значимый, чем познание существования или психологическое познание. Извечный пробел психологии, на его взгляд, и состоит в том, что с момента своего зарождения она оказывается научно сомнительной. Это, по мнениюЛ. Бинсвангера, не только позитивная, но и негативная черта. Психология задается вопросом о самом бытии, о существовании как о человеческом бытии, поэтому психология – это игра в вопрос-ответ существования с самим собой. Психологическое познание укоренено в сосуществовании и противоречии любви и заботы, поэтому любящее познание неизменно сочетается здесь с дискурсивным.

Концепт любви разрабатывается Бинсвангером в процессе исследования межличностных отношений. Необходимость последнего обусловливается, в свою очередь, интересом к отношениям «врач – пациент», который характерен для всех представителей клинической медицины. Как он справедливо отмечает, в работах Гуссерля и Хайдеггера сложно найти какую-либо достаточно разработанную и непротиворечивую теорию интерсубъективности. Другие люди у Хайдеггера представляются лишь безличной массой, которая препятствует раскрытию подлинного существования: «Кроме аутентичного „Я“ Хайдеггер видит только неаутентичное „Они“ и не допускает возможность подлинного позитивного „бытия-одного-с-другим“, т. е. целостного бытия двух людей, Я и Ты, Мы-бытия».

Возможность психотерапии психических заболеваний, изменения проекта мира во взаимодействии с терапевтом закономерно натолкнула Бинсвангера на мысль о том, что обретение подлинного существования возможно и посредством межличностного взаимодействия, через подлинные отношения между людьми, через любовь. Обозначая любовь как критерий подлинных отношений, он противостоит не только Хайдеггеру, но и Фрейду. Психоаналитическая концепция либидо, на его взгляд, сводя все проявления человеческой чувственности к либидинозной сексуальности, не допускала возможности духовной любви. «Психоанализ, – пишет он, – продемонстрировал свою неспособность увидеть присущую любви бытийную структуру хотя бы только тем, что истолковал эту основную сущностную априорно-темпоральную характеристику любви в рамках каузально-генетической последовательности событий…».

Тем самым, Бинсвангер отверг и Фрейда, и Хайдеггера, но что же составило основу его теории межличностного взаимодействия и любви? Таковой для него явилась философия диалога Бубера и, разумеется, философская антропология Шелера. Бинсвангер дружил и переписывался с Бубером в течение всей своей жизни. Четырежды Бубер был гостем Кройцлингена. В одном из писем к нему, датированных 1936 г., Бинсвангер пишет: «Я не только следую за каждым Вашим шагом, но и вижу в Вас союзника не только в противоположность Кьеркегору, но и в противоположность Хайдеггеру Хотя я очень обязан Хайдеггеру методологически, [я не согласен]… с его понятием Dasein (как принадлежащим только мне)… Очень важно [для меня], что Вы хотите осмыслить социальные отношения, не ограниченные толпой или Ими».

Именно вслед за Бубером Бинсвангер указывает на диалогическую природу человеческого существования. Разработать антропологическую структуру отношений «Я-Ты», которая будет способствовать достижению подлинности, – вот какова цель этой работы. Эти отношения должны характеризоваться взаимностью, открытостью и непосредственностью. Но, несмотря на сходную изначальную посылку, его взгляды несколько расходятся с таковыми у Бубера. Бинсвангер аннулирует теистическое измерение отношений «Я-Ты» и в контексте построения более широкой теории межличностного взаимодействия говорит лишь о конкретных межличностных отношениях. Кроме того, он постоянно обращает внимание на то, что благодаря любви как аутенчным отношениям достигается подлинность человеческого существования.

В теории любви заметны также и отзвуки философской антропологии Шелера, который постулирует приоритет любви перед познанием, а в качестве сущности любви, отсылая к Гете («В мире тихом осмотрись, лишь любовь уносит ввысь»), называет «акцию воздвижения и построения в мире и над миром». Любовь, по мысли философа, подталкивает человека за границы данного, в направлении идеальности и совершенства. Именно эти элементы Шелеровой теории любви встречаются у Бинсвангера. Еще одним источником этих теоретических построений является антропология Карла Лёвита, постулирование им изначальной связности Я-Ты, его исследования связи человека и мира, со-мирового бытия.

Бинсвангер представляет любовь способом бытия, противоположным Mansein как самобытию, и называет любовь онтологическим контрфеноменом ужаса, являющегося, как мы помним, одним из центральных феноменов индивидуального существования. Любовь, на его взгляд, может быть очерчена категориально, т. е. как конституирующая мир.

Бинсвангер напоминает, что человеческое существование развертывается не только в модусе индивидуального существования. Кроме сингулярного (индивидуального) бытия, человеческая экзистенция может пребывать в модусах дуальности и плюральности, и лишь в бесконечном пересечении этих трех модусов она раскрывается как существование при себе (bei sich). Там, где нет «меня», «тебя», «дуального мы», существование представляется как существование вне себя (ausser sich). Любовь поэтому противопоставляется заботе и представляется как ее онтологическая противоположность. Если в основе заботы лежит жуткое, захватывающее и ошеломляющее Ничто, то в основе любви – сокровенная безопасность, оберегающая родина. Любовь господствует над пространством, временем и историей, это не мировость, но вечность. Человек может умереть как индивид, но не как «Ты» для «Я», он даже умершим остается частью мы-бытия. Забота же в противоположность любви не имеет аспекта вечности.

Пространственность любви, как отмечает Бинсвангер, безгранична, бескрайна, необъятна и одновременно характеризуется близостью и интимностью, как «всюду» и «нигде» любящее бытие не связано ни с каким определенным местом мира, оно может произвольно перемещаться в физическом пространстве, поскольку «я» и «ты» взаимно конституируют пространство, которое является их родиной. Эти качества любви распространяются и на ее темпоральный порядок. Любовь характеризуется совершенной полнотой бытия: «То, что одновременно обладает „бесконечной“ широтой и „бездонной“ глубиной, подобно морю, является также источником неисчерпаемой полноты». Именно поэтому любовь предстает миро-конституирующей.

Хотя Бинсвангер и пытается преодолеть онтологически-онтическую направленность своего исследования, любовь неизменно трактуется им именно как онтологическая противоположность заботы. Ни один из составных элементов существования как заботы, указанных Хайдеггером (экзистенциальность, фактичность, ничтожение, падение), не присутствует в структуре существования как любви. Исходя из этого противопоставления он и выводит основные особенности мирности любви как бытия-вместе. В противоположность заботе, которая укоренена в конечности человеческого существования, в его смертности, в страхе и вине, любовь имеет основанием своей возможности вечность и бесконечность пространственности существования как мы-бытия. Причем, эта бесконечность есть не голое отрицание конечности жизни как внутримирно (внутримирно-пространственной, внутримирно-исторической, внутримирно-темпоральной) событийной и переживаемой общности, но истинная бесконечность любви, выступающая a priori пространственности и темпоральности, a priori «раскрытия» любви.

Хотя любовь и является онтологической противоположностью заботы, первая, по мысли Бинсвангера, не исключает второй. «… Как влюбленные мы „находимся“ как в вечности, так и в мире заботы…», – подчеркивает он. Она не может существовать без заботы, но, по его убеждению, предстает не самой заботой, а трансцендированием заботы. Трактовка любви как трансцендирования заботы обусловливает у Бинсвангера и понимание возможности ее угасания. Угасание любви, на его взгляд, связано со «сморщиванием» структуры бытия-вместе (Miteinanderseins) и его редуцированием к единичному бытию (Sein), переходом к только заботе. Примерами этого Бинсвангер называет погружение в чистое сексуальное наслаждение, переход к растворению в себе самом и др.

Во встрече влюбленных он выделяет два момента: 1) их внутримирную встречу в подручном мире, в пространстве заботы; 2) их встречу в пространстве любовного взаимодействия. Во втором случае важнейшими элементами являются раскрытие (Erschlossenheit) в полноте «мы» существования как такового, выявление на основании этого пространственного раскрытия полноты пространства «мы». Но забота у Бинсвангера подчинена любви: пространственность любви определяет пространство мира заботы, и мир озабочения направляется выбором любви. Бинсвангер пишет: «…„Пространственность“ любви, выражаясь феноменологически, совершенно „независима“ от внутримирной близости и отдаленности, повинуясь лишь в своей полноте собственному „закону“. Уже отсюда исходит феноменологический примат любви перед заботой».

Основным смысловым принципом, стоящим в основании пространственной структуры мы-бытия, бытия-вместе, является «мы», поскольку «ты» никогда не может быть явлено без «я», «я» и «ты» принадлежат друг другу, «я» принадлежит «ты» так же, как «ты» принадлежит «я» (Бинсвангер отмечает, что безответная любовь не является истинной любовью). «Его» бытие в любви всегда существует лишь как место для «меня» (Ort «für mich»), поэтому «твое» там-бытие (Dortsein) есть мое «здесь». Эта одна из основных особенностей пространственности любви, отличающая ее от пространственности бытия-в-мире. Однако, подчеркивает Бинсвангер, мы-бытие не следует понимать как две односторонне конституирующие интенциональности или как то, что скрепляет двух существующих для себя индивидов, а лишь как раскрытие, как единое, целостное бытие.

Закономерно, что Хайдеггер обрушился на концепт любви с жесткой критикой, что привело к тому, что в предисловии к третьему изданию работы Бинсвангер уступает этой критике и признает, что его теория любви является не аналитикой Dasein, а феноменологически-антропологическим анализом любви. Он подчеркивает, что интерес Хайдеггера отличен от его собственного, и что его антропологически-феноменологический анализ не продолжал «Бытие и время», а являлся авторской феноменологией любви. «…Мы, – пишет он, – понимаем любовь и интерпретируем ее не в смысле психологического отношения или психологической настроенности человеческих субъектов, а лишь как основную черту человеческого Dasein. В этом отношении мы тем не менее ограничиваем наше исследование человеческим Dasein и совсем не собираемся доходить в нем до Dasein как такового, наше исследование, являясь антропологическим, отличается от исключительно онтологического замысла Хайдеггера. Хотя, с другой стороны, в ходе нашего исследования будет проясняться, что антропологически ориентированное исследование возможно лишь с учетом онтологического метода». Тем не менее, несмотря на оговорки Бинсвангера и хорошо заметную многочисленную правку текста, даже в третьем издании его «теория любви» сохраняет изначальную онтологически-онтическую направленность. Он сознался в «продуктивной» ошибке, на которой и выстроил свой экзистенциальный анализ.

 

§ 7. Практика экзистенциального анализа: норма и патология, философия и психиатрия

Статус экзистенциального анализа в системе «теория / практика», как мы уже неоднократно отмечали, двойственен. С одной стороны, сам экзистенциальный анализ, по крайней мере, в теории его родоначальника Бинсвангера, больше похож на теорию, чем на практику. Он изначально возник как теоретическая концепция и как теория под воздействием теоретических противоречий. Но одновременно сама область его прикладного применения и реализации до сих пор остается в основном практической. Поэтому, с другой стороны, экзистенциальный анализ по основной сфере приложения скорее практика, чем теория. Такой двойственный статус почти незаметен, когда мы анализируем его теорию, и в полной мере предстает перед нами, когда мы обращаемся к практике.

Характеризуя направленность экзистенциального анализа, сам Бинсвангер пишет: «Экзистенциальный анализ – это не психопатология, не клиническое исследование и не какой-нибудь вид объективного исследования. Его результаты сначала должны быть переведены психопатологией в соответствующие ей формы психического организма или даже психического аппарата, чтобы быть спроецированными на физический организм». Закономерно, что при таком «переводе» на язык психиатрии все феноменологическое содержание исследуемых феноменов будет редуцировано, упрощено и попросту потеряно. Но тем не менее это направление не бесполезно для психиатрии. Она может обогатить себя, проверяя свои понятия, сравнивая их с соответствующим феноменальным содержанием.

Таким образом, экзистенциальный анализ по отношению к психиатрии представляется самим Бинсвангером как нечто дополнительное, дающее материал для сравнения, как что-то относящееся к психиатрии, но в то же время маргинальное по отношению к ней. Уже отмеченная нами раннее направленность экзистенциального анализа на исследование человека и его существование, его определение как феноменологической антропологии обусловливают основные направления критики проблемного поля и опорных пунктов психиатрии, а также предлагаемые Бинсвангером пути преодоления возникших в психиатрии ошибочных моментов. Поскольку краеугольным камнем является для психиатрии проблема нормы и патологии, закономерно, что первоначально взор исследователя обращается именно к ней.

Затрагивая этот вопрос, Бинсвангер отмечает, что суждение о болезни или здоровье является предметом нормы социального отношения. Даже неспециалист в области психиатрии оценивает странное или отклоняющееся от нормы поведение как симптом болезни. «Понятие „больной“ и „здоровый“ формируется, таким образом, внутри культурной системы координат», – заключает он. Нормы поведения варьируют в зависимости от уровня образования индивида, его социального окружения. Несомненно, напоминает он, когда-то то, что сейчас мы называем «больным», воспринималось совсем иначе: в Древней Греции в этом случае говорили о вдохновленности Апполоном, а в Средние века – об одержимости дьяволом.

Важным, по мнению Бинсвангера, является то, что когда мы определяем ненормальность, мы, как правило, опираемся на нормы социального поведения, основываясь на фактах из области социального взаимодействия и любви. Поэтому в основе суждения о ненормальности, по Бинсвангеру, лежит барьер коммуникации, который исключает подлинную встречу людей. Это-то и дает основания впоследствии одному из «собеседников» вынести суждение о странности и ненормальности другого. При этом данный коммуникативный барьер превращается в объект. Тем самым, в основе признания поведения человека патологическим лежат барьеры понимания, они являются как бы невидимой глазу основой, на которой возникает необходимость считать какого-либо человека ненормальным и поставить ему определенный диагноз.

Отправной точкой психиатрической диагностики, как считает Бинсвангер, выступает такое же суждение, опирающееся на норму социального поведения и коммуникации. Только впоследствии оно переводится из культурно-относительного поведения в природно-обусловленное, и в результате подробного сбора эмпирического материала и классификации вплетается в естественнонаучную систему, становясь диагнозом. В этом смысле психическая болезнь, безусловно, может быть детерминирована мозговой патологией. Бинсвангер не исключает возможности антропологического исследования. Он пишет: «Целостная форма, в которой предстает жизненно-историческая тема, форма решения задачи, которая поставлена темой, может быть патологической и, таким образом, зависящей от нарушений в центральном органе. Все, переходящее за рамки этого, относится к области мозговых патологических спекуляций; поскольку не „мозг“ думает и проводит жизненно-историческую тему, а „человек“». Но, по мнению исследователя, есть и еще один подход – референтная система медицинской патологии. В этом случае отбрасывается система биологической оценки, и избирается область биологической цели. «Здоровье или болезнь, – пишет Бинсвангер, – оценочные понятия, объекты суждений, основанных на биологической цели, независимо от того, соизмеряем ли мы их вслед за Вирховым с целью безопасности организма (болезнь как угроза или опасность), Крехлем – с целью эффективности или витальности (болезнь как их ограничение) или Фрейдом – с целью наслаждения жизнью (болезнь как страдание)».

Психиатр, оценивающий какое-либо поведение как симптом шизофрении, видит в этом симптоме угрозу, ограничение или страдание. Далее он соотносит это страдание с «фактами» человека как естественного объекта (естественный объект и есть организм в целостном контексте жизни и функционирования), причем, не обращая внимания на то, что это приводит к утрате полноты наблюдаемой реальности. Такова сущность психиатрического исследования. При этом в психиатрии как разновидности клинического анализа жизнь-история становится историей болезни, феномены человеческой психики – признаками или симптомами, интерпретация – диагнозом, основанным на четкой классификации. Психиатрия как система психической патологии оказывается построенной на основе патологии внутренних болезней. Закономерно, что основная задача при этом – подогнать наблюдаемое под уже известный тип или класс, никакому познанию и исследованию человеческой реальности здесь нет места. По той причине, что психиатр никогда не сможет открыть его сущность, ему остается лишь глубокое проникновение в существующий медицинский факт, например, в факт шизофрении или мании.

Психопатология же, по мнению Бинсвангера, объективирует существование и превращает его в безличную психику, так же поступает и психология. Обе эти науки превращают переживание последовательности в последовательность переживаний. В итоге существование опять-таки становится недоступным исследованию. «Действительное раскрытие бытия (сущности) в этом случае, как и во всем, возможно только путем философского („онтологического“) откровения», – подчеркивает он. Таким образом, он переходит от вопроса о соотношении нормы и патологии, а также особенностей психиатрической диагностики, к проблеме наиболее адекватного пути исследования того, что принято называть психической патологией, а также самого человека. И начинает с вопроса об отношениях психиатрии как естественной науки, основанной на познании природы, и гуманитарных наук, основанных на феноменологической антропологической интерпретации.

Бинсвангер отмечает, что в досократическую эпоху европейский разум поддался духу разделения, результатом чего стала дифференциация наук. «Однако, – пишет он, – наука, которая по самой своей сущности должна опираться на определенные философские принципы и методологические предпосылки, никак не может уловить „исходное единство“, т. е. сфокусироваться на нем и осмыслить его». Это единство не может быть достигнуто в естественных науках ни в понятиях, ни в действиях. Оно достижимо лишь путем философии и философских систем (на которых основывается применяемая экзистенциальным анализом антропология) и путем любви с учетом Эроса и Агапе. Бинсвангер отмечает: «Проходит то время, когда отдельные науки, страшась, отгораживались от философии, когда они в критической самонадеянности оставляли без внимания непосредственное существование и в позитивистской гордости забывали о проблематичности собственной природы. Сегодня философы и ученые, критики и творцы с полным осознанием границ своего метода обращаются друг к другу для совместного сотрудничества. Развитие неокантианства, исследования Дильтея и феноменологическое движение – все это указало на возможность взаимодействия науки и философии, которое имеет своей конечной целью понимание науками себя самих».

Выход, казалось бы, прост: необходимо синтезировать философию и естественные науки и в этом единстве постигнуть природу человека. Но, как справедливо отмечает Бинсвангер, и естественные, и гуманитарные науки привыкли считать собственную методологию единственно верной и подходить к «чужому» предмету исследования со своими мерками. Это, на его взгляд, совершенно недопустимо, поскольку мировоззрение естественников, в частности психиатров, опирается на позитивизм, а мировоззрение гуманитариев по своей природе идеалистично. В итоге, когда каждая из сторон, основываясь на своем собственном научном методе, принимается судить о том, о чем можно судить лишь с точки зрения другой стороны, возникают в корне ошибочные утверждения. Бинсвангер приводит следующий пример: случай, который психиатрия диагностирует как симптом психического заболевания, гуманитарии могут назвать проявлением высокой нравственности, религиозности или таланта. По этим причинам синтез философии как гуманитарной науки и психиатрии как науки естественной, исходя из его представлений, невозможен. Как видно, он сохраняет убеждение в невозможности объединения философии и психиатрии, сформировавшееся еще в гуссерлианский период.

Чем же, по мнению Бинсвангера, представляется то, что называется в психиатрии психической патологией, и что получается, если отстраниться от языка психиатрии и последовать «путем Бинсвангера»? При ответе на этот вопрос, на наш взгляд, наиважнейшим является тот факт, что для Бинсвангера, как и для всех остальный представителей феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа, переживания психически больных онтологически истинны, а их опыт – такой же подлинный опыт, как и у здоровых людей. Вопрос заключается лишь в том, чтобы понять этот опыт. Как пишет Дж. Нидлман, «для Бинсвангера душевнобольной видит Святую Деву – вопрос, однако, заключается в том, что Святая Дева значит для него?». Значение этого опыта невозможно исследовать объективными методами, его можно лишь понять.

Бинсвангер соглашается с утверждением Ж. Э. Д. Эскироля о том, что лишь психически инертный человек может постулировать существование только одного объективного мира, и отмечает, что совершенно оправданным является постулирование существования числа миров по числу психотиков, но эти миры отличаются от миров большинства людей. Их постижение и научное описание и должно стать главной задачей психопатологии, и в этом экзистенциальный анализ – ее верный помощник. «Экзистенциальный анализ, – пишет Бинсвангер, – не только научно объясняет пропасть, разделяющую наш „мир“ и „мир“ душевнобольных людей и затрудняющую их общение, но и на научной основе строит через нее мост. Нас больше не останавливает так называемая граница между той психической жизнью, которую мы можем прочувствовать, и той, которую не можем».

Именно направленность на исследование структуры существования предоставляет исследователю норму и позволяет определить отклонения от нее таким же точным путем, как в естественных науках. При этом отклонения, как считает Бинсвангер, нельзя понимать с негативной точки зрения как ненормальность. Они представляют собой новую норму, новую форму бытия-в-мире. «Например, – указывает он, – если мы можем говорить о маниакальной форме жизни, или, скорее, существования, то это означает, что мы могли бы установить норму, которая охватывает и управляет всеми модусами выражения и поведения, обозначенного нами как мания. Именно эту норму мы называем „миром“ человека, страдающего манией». Норма конкретного психотического мира, например, маниакального, представляется Бинсвангером, скорее, как особая структура бытия-в-мире. Этот методологический ход напоминает логику Ясперса, который, как мы отмечали, выделял различные типы миров психически больных: миры шизофреников, ананкастов и др. Ясперс характеризует эти личностные миры как аномальные, такую же характеристику можно бы было применить и для отклоняющихся миров Бинсвангера, поскольку, хотя он и не уделяет внимания этому аспекту, но утверждать полную нормальность мира шизофреника, на наш взгляд, он бы не осмелился.

Целостность бытия-в-мире психически больного, по Бинсвангеру, не является функциональным целым, а также целым в смысле комплекса. Это также не объективное целое, но целое в смысле единства миро-проекта пациента. Тем самым, Бинсвангер практически повторяет схему Фрейда, у которого частный симптом включен в целостную историю жизни пациента. Понятие симптома превращается в понятие фундаментального нарушения и включается теперь в целостное существование, но само понятие симптома остается. Вот что пишет Бинсвангер о сопоставлении пространственности при шизофрении: «В то время как клиническая психиатрия стремится сделать такое сравнение возможным на основаниях сходства или различия симптомов и синдромов, Daseinsanalyse обеспечивает нас систематическим сравнением другого рода – а именно, сравнением, основанным на определенных экзистенциальных процессах и тенденциях. Вместо единицы заболевания, состоящей из маленького и, вероятно, также клинически и симптоматически весьма пестрого класса, у нас есть единство четких экзистенциальных структур и процессов».

Основной чертой миро-проекта психически больных является, по Бинсвангеру, его суженность и ограниченность. Он пишет: «То, что отдаляет нас от „душевнобольных“, что заставляет их казаться нам чужими, это не отдельные ощущения или идеи, но, скорее, факт их тюремного заключения в проекте мира, который чудовищно сужен, потому что он управляется одной темой или небольшим количеством тем». Эти утверждения он подтверждает анализом многочисленных клинических случаев. При этом основными элементами анализа каждого случая у Бинсвангера выступают реконструкция жизненной истории и экзистенциально-феноменологический анализ. Личная история пациента позволяет, по его мнению, определить ключевую тему, всегда выступающую в виде константы, ключа к пониманию жизни пациента как истории. Бинсвангер подчеркивает, что история всегда тематична. Он пишет: «Тема, конечно, является не просто темой, а спором между „я“ и миром, обостренным определенной экзистенциальной ситуацией». Поэтому экзистенциально-феноменологический анализ и реконструкция жизненной истории взаимосвязаны, поскольку анализ экзистенции индивида всегда требует исторических данных. Исторический анализ показывает не только статичную экзистенцию, т. е. существование в данный момент времени, но и ее трансформации в течение жизни человека. Так, в случае Эллен Вест миро-проект ограничен категориями связности, сцепленности, непрерывности. Такое существование ригидно, оно не может допустить изменений и обновления, поскольку новое приводит к разрыву непрерывности и в дальнейшем к приступу страха, панике. Следствием ригидности существования становится исчезновение подлинной ориентации на будущее и преобладание прошлого.

Если существование сужено до одного единственного миро-проекта, если мир пуст и прост, то страх не заставляет себя ждать. В этой связи Бинсвангер заключает, что не следует отделять страх от мира, поскольку именно мир становится шатким и угрожает исчезновением. У здорового человека мир имеет лабильную структуру, и ничто не может сделать его шатким и зыбким, но мир психически больного из-за его жесткой структуры и ограниченности реагирует на каждое событие жизни. Сохранность мира находится под угрозой, что и приводит к усилению тревоги и страха. При этом фобия всегда несет защитную функцию и представляется попыткой охраны мира. Чего же боится фобический больной? Бинсвангер отвечает: «Существование как бытие-в-мире детерминировано ужасностью и ничто. Источник страха – само существование».

Приводя характеристики такого существования, Бинсвангер отмечает, что оно не является длительным, не продолжается перед лицом смерти, а существует, скорее, как что-то имеющееся в течение определенного промежутка времени, нечто, что однажды перестанет существовать, рассыплется в прах. Разбирая случай Эллен Вест, он отмечает: «…Ее экзистенции угрожает ее собственное небытие. ‹…› Чего экзистенция страшится, так это бытия-в-мире как такового». Возникает то состояние, которое Хайдеггер в своих работах назвал ужасом, ужасом в экзистенциальном смысле. Мир становится для человека угрожающим и сверхъестественным. Но ничтожение существования у Бинсвангера выступает не только в хайдеггеровском, но в сартровском смысле: как тошнота.

Это «червеобразное вегетативное подземное существование, желтеющий и рассыпающийся в прах упадок, тошнотворный мир…». Исчезновение (Schwinden) мира, на взгляд Бинсвангера, – основная черта отчаяния. Мир становится тусклым, беззвучным и погружается в темноту.

Неизбежным следствием того, что экзистенция становится жертвой собственного страха, является ужас. Экзистенциальный ужас, тем самым, изолирует существование и обнажает его. Но это одновременно не означает, что в ужасе внутреннее содержание мира переживается как отсутствующее, наоборот, человек встречается с ним лицом к лицу, в его беспощадности. Существование становится бытием перед лицом смерти, смерть при этом дарует и ужас, и ликование. Эта радость, это ликование, как отмечает Бинсвангер, возникает перед лицом Ничто и разгорается от Ничто. Здесь необходимо упомянуть об отмечаемой им позитивности Ничто. Ничто позитивно лишь в очень специфическом экзистенциальным смысле. Эта позитивность возникает как следствие того, что укорененное в Ничто существование пребывает не только в экзистенциальном ужасе, но и в абсолютной изоляции. «Позитивность Ничто и существование в смысле полной изоляции экзистенциально-аналитически являются одним и тем же», – пишет исследователь.

Но вернемся к клиническим случаям Бинсвангера. Миро-проект может быть не только неизменным. Другой случай Бинсвангера – случай Юрга Цунда – демонстрирует другой миро-проект. Временной характеристикой мира этого пациента является не ригидность, а спешка. Пространственность при этом характеризуется многолюдностью, теснотой, закрытостью, давленим. Это дисгармоничный, переполненный энергией угрожающий мир. Миро-проект Юрга Цюнда сведен не к категории непрерывности (как в случае Эллен Вест), а к категории давления, напора и натиска, поэтому любой ценой в случае этого пациента должен был быть сохранен динамичный баланс. Но защитная функция та же – фобия; там, где эта защита не срабатывает, появляются страх и ужас. Миро-проект Лолы Фосс, третьей пациентки Бинсвангера, характеризуется вторжением невыразимого словами Сверхъестественного и Ужасного, он сведен к категориям знакомости и неизвестности или сверхъестественности. Существованию Лолы Фосс постоянно угрожает безличная и враждебная сила, и только особые действия (бред преследования) могли уберечь его от краха. Все этим случаи, несмотря на их разнообразие, объединены одной характерной особенностью: все они есть проявление шизофренического процесса. И основной чертой шизофренического процесса, по мнению Бинсвангера, является экзистенциальное опустошение и обеднение. За экзистенциальным опустошением стоит метаморфоза свободы в компульсию, вечности – в темпоральность, бесконечности – в конечность. Свободное «я» превращается здесь в несвободный самоотчужденный объект.

Поскольку экзистенциальные a priori есть выражение заботы, то при патологической модификации их структуры изменяется именно забота. Dasein здесь уже не устанавливает свободную связь со своей фактичностью и оказывается заброшенным. Dasein всецело отдается заброшенности, отказывается от своей собственной свободы и вверяется во власть других. «Невроз и психоз, – пишет Дж. Нидлман, – должны, следовательно, рассматриваться как способ, каким Dasein существует неподлинно, способ, определяемый несоразмерно большим местом экзистенциалу заброшенности». Свобода характеризует способ, которым Dasein устанавливает отношения с миром. Поскольку, например, в шизофрении экзистенциальная подоснова сужена до одной категории, некоторые потенциальные возможности Dasein утрачиваются, его мир и смысловой контекст становятся ограниченными. Проектирование в будущее блокируется, и Dasein погружается во вне-временность.

Нидлман представляет обобщающую схему экзистенциального a priori и возникновения неврозов и психозов по Бинсвангеру (см. с. 387).

Тем самым, мы рассмотрели, что Л. Бинсвангер говорит об экзистенциальном «что» шизофрении. И здесь, на наш взгляд, уместно задаться вопросом о том, что же дает эту суженность шизофрении, какие экзистенциальные механизмы, по его мнению, приводят к ее возникновению, т. е. вопросом об экзистенциальном «почему».

Исходной чертой психического мира шизофреника Бинсвангер признает несогласованность опыта. В нормальном состоянии, по его убеждению, цепь естественного опыта выстраивается без затруднений и проблем, т. е. является связной в своей основе, находится в гармонии с вещами и обстоятельствами, с другими людьми и самой собой. Такое состояние, на взгляд Л. Бинсвангера, имеет значение непосредственного пребывания среди вещей. Непосредственность этого пребывания заключается в позволении всем сущим быть как они есть в себе.

Несогласованность ведет к блокированию возможности безмятежно пребывать среди вещей. Примером этого, по Бинсвангеру, может быть деспотичное распоряжение «вещами» у Эллен Вест, когда она запрещает телу толстеть, или неуместная заинтересованность в других Юрга Цунда. В опыте появляются бреши, он не может примириться с самим собой и развертывается свободно: пациенты не могут примириться с этой несогласованностью, постоянно пытаясь восстановить порядок и ища выход из этой ситуации. Бинсвангер пишет: «Повсюду мы встречаем это неутолимое желание восстановить нарушенный порядок, заполнить бреши в опыте все новыми идеями, занятиями, делами, развлечениями, обязанностями и идеалами…». Но равновесие уже не может быть восстановлено. Единственным выходом является формирование экстравагантных (verstiegene) идеалов, которые маскируются под жизненную позицию.

Бинсвангер указывает, что экстравагантность означает такое состояние, когда «человеческое состояние может зайти слишком далеко, может достичь края и сейчас, из которого нет ни отступления, ни движения вперед». Dasein здесь как бы застревает в определенном локусе, из которого не может вырваться. Оно больше не может расширить или пересмотреть горизонт своего опыта и поэтому остается приковано к этой «ограниченной точке зрения». Но и это еще не все. Необходимым дополнительным условием экстравагантности является то, что Dasein поднимается выше, чем позволяет ему опытный и интеллектуальный горизонт, т. е. ширина и высота становятся несоизмеримыми друг другу. Ширина (или «горизонтальное») при этом понимается как пересечение и захват мира, накопление опыта, «дискурсивности»; высота (или «вертикальное») – как желание преодолеть «притяжение земли», становление и реализация «я», выбор самого себя в смысле самореализации и созревания, «занятие позиции». Таков экзистенциальный модус экстравагантности.

Восстановить нарушенный порядок при шизофрении пациенты не могут по одной причине – опыт расщепляется на альтернативы, жесткое «или… или…». Несогласованность опыта, тем самым, достигает новой упорядоченности, Dasein занимает жесткую позицию и всячески пытается эту позицию сохранить. Именно поэтому экстравагантные идеалы достаточно стойки, хотя и воздвигают непреодолимое препятствие на пути к подлинному существованию. Следствием этой несогласованности и расщепления опыта становится дефектность экзистенциального модуса при шизофрении. Dasein теперь может существовать лишь в модусе дефектности, модусе падения в мир или омирения (Verweltlichung).

Dasein не может найти выхода из экстравагантности и все больше в ней запутывается. Но альтернатива не так уж красочна, она охватывает то, что противоречит экстравагантному идеалу. Следование ей также невозможно. «Dasein, – пишет Бинсвангер, – не может остановиться ни на одной из сторон альтернативы, и его бросает от одной к другой. И чем выше становится отдельный идеал, тем сильнее и взрывоопаснее угроза, поставленная другой стороной альтернативы». Та сторона, которая неприемлема для Dasein, скрывается (исследователь обозначает этот процесс понятием «прикрытие»), подкрепляя, тем самым, экстравагантный идеал. Dasein становится тревожным, поскольку появляется тревога преследования, свобода уходит, и существование включается в сети, кабалу, из которой невозможно выбраться. Впереди ожидает лишь пустота, которую невозможно преодолеть. И тут Dasein, больше неспособное выдерживать эту ситуацию, капитулирует.

Кульминацией напряжения, возникшего из-за неспособности найти выход, следствием отречения и отказа от всей антиномической проблемы как таковой становится экзистенциальный уход, истирание существования, которые принимают форму острого психоза, умопомешательства. Этот экзистенциальный уход не означает отречения от социальной жизни или жизни как таковой. Бинсвангер отмечает, что происходит, скорее, отказ от жизни как независимой, автономной самости, Dasein отдает себя в руки чуждых ему сил. «Dasein удаляет самое себя из автономии своего собственного жизненного контекста. Мы вынуждены сказать о таком человеке, что он жертва, игрушка или пленник в руках чуждых сил», – указывает он. Это состояние сопровождается неразрывной связью активности и пассивности. Активность возможна лишь как результат пассивности, т. е. пассивного подчинения чуждым силам как результат полного отказа Dasein от самого себя. Бинсвангер пишет о Лоле Фосс: «То, что в этом случае Dasein предает себя в руки других людей, а не, скажем, демонических сил, связано с базальным садизмом, который является доминирующим в этом Dasein – а садизм является, в своей основе, модусом бытия в Mitwelt». Другие при такой стратегии обязательно должны стать врагами, от которых Dasein зависит и чьей воле подчиняется.

На основании проведенного анализа Бинсвангер заключает, что содержание психозов не является первичным образованием, но зависит от того способа, которым Dasein заполняет бреши естественного опыта, возникшие вследствие неспособности найти выход, разрешить антиномическое напряжение. Капитуляция Dasein приводит к появлению одностороннего, согласованного, непроблематичного опыта, в соответствии с которым придается форма любому новому опыту. Тем самым, при такой трактовке у Бинсвангера образуется внутренне согласованная, но дефектная структура шизофренического существования. То есть в принципе внятный, хотя и несколько противоречивый ответ на вопрос об экзистенциальном «почему».

 

§ 8. Структуры опыта: поздний Бинсвангер

Поздний Бинсвангер, творчества которого мы уже касались в параграфе о Гуссерле, настолько значим, что заслуживает отдельного рассмотрения. Последняя его работа «Бред: вклад в его феноменологические и Dasein-аналитические исследования» словно знаменует пик развития феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа, где это целостное направление устами Бинсвангера пытается проблематизировать пространство своей основополагающей проблематики – патологический опыт и опыт как таковой. Именно этой проблеме – структурам бредового опыта и структурам опыта «нормального» – и посвящена эта работа.

В этой книге Бинсвангер в основном сохраняет свойственные его экзистенциальному анализу общефилософские установки, но, тем не менее, несколько уточняет и конкретизирует отдельные положения. Как и в более ранних работах, здесь он понимает Dasein как бытие-в-мире, как свободу трансценденции: с одной стороны, как свободу возможности существования сущих, в которых пребывает существование, и с другой стороны, как свободу самораскрытия сущих. Существование, на его взгляд, всегда явлено в близости к онтическому условию возможности раскрытия сущего.

Свое исследование Бинсвангер начинает с вопроса о том, возможно ли в психическом заболевании трансцендирование: можно ли говорить, что в бреде больной проектирует мир, что он трансцендирует к миру, и о какого рода трансценденции здесь может идти речь. И сразу же оговаривается: совершенно ясно, что трансценденция здесь не связана со свободой, т. е. речь может идти лишь о чрезвычайно дефицитарном способе трансцендирования. Так в чем в таком случае состоит эта дефицитарность? На место свободы в патологии, отвечает Бинсвангер, приходит произвол и ожидание воздействия, существование оказывается во власти чуждого ей мира, становится порабощенным бытием.

Принципиально новым в контексте предыдущего творчества становится в этой работе разделение понятий существования и опыта. Если в более ранних исследованиях основополагающим было понятие структурного порядка Dasein, специфической структуры бытия, в «Бреде» на смену ему приходит понятие опыта (Erfahrung) и исследование механизмов его трансформации как разрушения его последовательности. Опыт мыслится Бинсвангером как естественный опыт, в котором существование еще не рефлексируется, не проблематизируется и предстает как непосредственная последовательная связность. Последовательность этого опыта и разрушается в психическом заболевании. Здесь исследователь, с одной стороны, возвращается к феноменологической психиатрии (не зря этот период обозначает как гуссерлианский поворот) и концентрирует внимание на опыте, трактуя его, в духе феноменологических психиатров, как непосредственную связность с миром, а с другой стороны, сохраняет ранее предложенную в работе «Шизофрения» трактовку патологии как разрушения последовательности опыта.

Бинсвангер подчеркивает, что в настоящей работе он несколько изменяет трактовку опыта и его отношения к существованию, по сравнению с тем, которое было представлено в «Шизофрении». Точнее, как нам представляется, он изменяет не трактовку, а ракурс рассмотрения, обращая – по его собственному признанию, вслед за Гуссерлем – внимание на конституцию опыта. В бреде, на его взгляд, имеет место дефицитарная структура опыта, и она понимается уже не экзистенциально-аналитически, исходя из экзистенциально-аналитической герменевтики болезни и развертывания бредового существования, но на основании феноменологического описания структур и структурных связей в конституции и генезисе бредового опыта. Бинсвангер, таким образом, стремится следовать трансцендентальному методу Гуссерля, и поэтому опыт здесь может быть приравнен к Гуссерлеву сознанию, в этой работе опыт – это опыт сознания, воспринимающего мир. Если изобразить присутствующие во всех работах Бинсвангера трактовки опыта следующим образом: «структура опыта (конституция и генезис) – опыт – существование», то в противоположность «Шизофрении», где он сосредоточивает свое внимание на правой части этой схемы, в работе «Бред» он концентрируется на левой. Первым этапом анализа здесь, разумеется, оказывается вопрос о самой конституции и генезисе опыта, поэтому Бинсвангер обращается к ступеням «нормального» и бредового опыта.

Первая ступень синтеза опыта связана с перцепцией. Исследователь отмечает, что непосредственно данное предстает перед нами лишь как хаос впечатлений и требует первичной фильтрации, оформления и синтетической унификации. В результате получаются синтетически оформленные единства впечатлений, и, поскольку они предлагают нам объект, мы называем этот процесс восприятием. Уже это синтетическое оформление впечатлений (понимаемое как первичное схватывание) подчиняется, на его взгляд, определенным правилам: каждый синтетический акт происходит согласно определенному предписанию, является результатом установленного положения. Он связывает воедино пред-актуальное с настоящим или актуальное с пред-восхищаемым (пред-ожидаемым) согласно инструкции, удерживаемой в памяти или вновь актуализированной (следуя за Силаши, Бинсвангер обозначает ее термином «мнеметическая»). Этот синтез фактически происходит на основании совокупности указаний на связь между отдельными интенциональными актами. Эта система указаний в повседневной коммуникации идентична для всех ее участников и всегда скрыто присутствует в ней, оставаясь незаметной в «норме» и открываясь в «патологии». Именно здесь становится заметной для психиатра первичная незавершенность опыта.

Здесь Бинсвангер наследует характерное для большинства представителей феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа представление о том, что в патологии можно увидеть механизмы организации нормы. В. Силаши в этом отношении замечает: «Природа с ее случаями ненормальности вообще приходит на помощь исследованию процессов сознания; она словно бы предоставляет возможность экспериментов, которые не может провести человек и которые он обнаруживает в расстройствах сознания, т. е. в нарушении нормальных пунктов указания на связь (Verweisungsstellen) и способа связываний. Нормальное движение сознания плотно сцеплено. Пункты повреждения – это пробоины, в которых заметно два момента опыта: во-первых, значение отдельного момента для структуры, во-вторых, характер нарушения и исходя из него – характер ненарушенной инструкции. Решение обоих вопросов входит в круг задач Dasein-анализа Бинсвангера».

Но вернемся к синтезу. Синтез описывается Бинсвангером, во-первых, в связи с выбором отдельных впечатлений из всего хаоса таковых, и во-вторых, в связи с их включением в осуществляемую деятельность сознания, т. е. в связи с наглядным представлением объекта. При этом, как оговаривает сам Бинсвангер, деятельность сознания понимается им не как последовательность надстраивающихся друг над другом этажей, а, в соответствии с представлениями Гуссерля, – как живое развертывание, как поток.

Этот синтез включает три момента: эстезис, мнеме и фантазию. Значительную роль в синтетическом оформлении впечатлений в соответствии с определенными правилами, на взгляд Бинсвангера, играет мнеметический момент. Инструкция – это набросок, мнеметическая схема, которая четко зафиксирована и скрыта, только благодаря этой схематичности, четкости и фиксированности возможно взаимопонимание. «Стол», «стул», «дом», «человек» – это не элементарные понятия, а мнеметические схемы, где «мнеме» – совокупность моментов, приводящих к идентификации. Здесь, на взгляд Бинсвангера, имеет смысл говорить не о категориальной, а о мнеметической структуре. Именно эта мнеметическая схема оказывается нарушена в патологии: ее связи чрезвычайно ослаблены и свободны. На первый взгляд, чрезмерно жесткая, неподвижная и точная, на самом деле она становится максимально свободной по отношению к входящим в нее презентациям. Мнеметический момент при этом не отсутствует вовсе, но имеет место лишь недостаточная строгость его схемы, отказ от следования естественным ссылкам между отдельными интенциональными актами. Это приводит к тому, что не человек обладает впечатлениями, а впечатления начинают обладать человеком.

Вторая ступень синтеза – восприятие или апперцепция. Восприятие приходит на смену наглядному представлению предыдущего этапа и точно так же является продуктом синтеза. Здесь восприятия становятся осознанными, поскольку перцепция еще не отмечена принадлежностью к сознанию. И поэтому на этом этапе основным результатом деформации становится деформация реальности (Wirklichkeit), а центральным моментом восприятия, вслед за Кантом, оказываются временные отношения (Zeitverhältnisse).

Как отмечает Бинсвангер, деформация реальности может происходить в бредовом восприятии, во-первых, вследствие синтеза в восприятии уже деформированных наглядных представлений, во-вторых, по причине деформации правил синтеза из-за изменения временных отношений. В последнем случае время больше не является потоком, оно не течет, а тихо стоит на месте. Фаза восприятия при этом не является, как это описывал Гуссерль, пограничной фазой интенциональных ретенций, а представляет собой конечную фазу, лишенную собственной протенции.

Бинсвангер пишет: «Речь идет о „временении“ (Zeitigung), которое образно можно обозначить как „короткое замыкание“, т. е. о таком, которому недостает как подлинных ретенций, так и подлинных протенций». Этот факт, как считает Бинсвангер, еще раз доказывает истинность идей Гуссерля и указывает как на то, что бред не следует за деформацией содержаний, так и на то, что интенциональный акт связан не с отсылками к предметам (den sachlichen Hinweisen), а с необъятным множеством не связанных с предметами указаний (sachunge-bundener Hinweise).

Третья ступень синтеза связана с синтезом восприятий с объективным опытом, и именно благодаря этому, на взгляд Бинсвангера, мы понимаем вещи в их объективной связности. Нарушение этого синтеза происходит вследствие уже упоминавшегося ослабления мнеметического момента (на первом этапе), вследствие замены четко связанной мнеметической схемы на не предписываемые никакими мнеметическими ссылками восприятия. Объективная мнеметическая схема заменяется четко зафиксированной жизненно-исторически обусловленной, привязанной к вещи схемой. Эти восприятия теряют свой субъективный характер и становятся объективными. Имеет место единый бредовый континуум сознания, соединяющий в себе коррелирующие между собой ноэтический и ноэматический компоненты. «Чем меньше, – пишет Бинсвангер, – человек связан с положением вещей – (Sachverhalte), и чем меньше он ими повелевает, чем больше он их избегает, тем больше он отдаляется от объективного опыта, и, значит, – от реальности».

В бреде, по убеждению Бинсвангера, об объективно-действительном опыте не может быть и речи, бред является его противоположностью. И основным здесь является вопрос о том, посредством каких регулирующих изменений феноменологической структуры или феноменологической конституции сознания его нужно понимать. Одним из механизмов изменения бредового сознания становится при этом нарушение синтеза восприятий в единый опыт, и вместо целостного и развертывающегося опыта перед нами предстают клочки опыта (Erfahrungsfetzen). Деформация структуры сознания приводит к деформации реальности (Wirklichkeit), и она также распадается на бессвязные фрагменты.

Одной из причин деформации реальности становится также прекращение развертывания опыта в едином конститутивном стиле, утрата всегда сохраняющейся презумпции (Präsumption), исчезновение интенционального горизонта (Horizontintentionalität). «Реальный мир, – подчеркивает Л. Бинсвангер, – существует лишь в постоянно вырисовывающейся презумции, чтобы опыт непрерывно развертывался в одном и том же конститутивном стиле». Именно отсутствие этой презумции, на его взгляд, и не позволяет говорить о существовании в бреде реального мира. Как мы видим, в понимании реальности и нереальности опыта Бинсвангер исходит не из свойственного медицине позитивистского критерия о соответствии опыта объективному положению вещей, изолированной очевидности он не признает. Здесь он использует Гуссерлев критерий интенциональности горизонта и наличия непрерывного саморазвертывания сознания, конституирующей трансцендентальной субъективности.

Одной из центральных проблем феноменологического исследования мира и сознания бредового больного является, по мнению Бинсвангера, проблема проекции. В апрезентации больной присоединяется к физической презентации другого и сливается с ним в единстве отчужденного опыта. Изначальная, примординальная сфера, сфера свойственного лишь «я» потока жизни (Lebensstromes) и исходно-первичный мир, конкретное бытие человека проецируются в «между» – сферу и наоборот. Эти две сферы начинают меняться местами.

Итак, опыт может деформироваться вследствие: 1) деформации представлений – нарушения синтеза отдельных представлений, связи между ними; 2) деформации восприятия – изменения нормального синтеза представлений в восприятии; 3) изменения отношения правил восприятия к опыту.

Бинсвангер подчеркивает, что бредовые больные иногда не имеют даже и рассеянных представлений, и если нормальные актуальные представления всегда ставят новые задачи, то здесь целостная конституция понимания заменяется совершенно монотонной готовностью опыта, всякая интенция опыта отсутствует. Он пишет: «Что осталось от представления, так это саморегистрирующая машина, механическая регистрация, фантазия и мнеме есть лишь застывшие элементы этого регистрирующего аппарата». Механическая схема становится неспособной к действию, она может лишь воспринимать воздействие извне. На место трансцендирования приходит животная регистрация, мнимое существование (Scheinexistenz), в сфере опыта имеет место состояние, полностью аналогичное животному. И здесь появляются идеи воздействия.

В нормальном опыте, как Бинсвангер говорит, следуя за Гуссерлем, имеет место сочетание трансцендентного и имманентного. Внешний мир трансцендентен сознанию, но схватить его оно может, лишь исходя из своей имманентности, в собственном жизненном потоке. В бреде об этом не может быть и речи: трансцендентно встречаемое и имманентно-конституированное четко разделены. Бредовое сознание не способно ни к трансцендентному конституированию, ни к рецепции трансцендентных объектов. Оно не способно к интерсубъективности, другие не даны здесь во взаимодействии, они не образуют общий с индивидуальным сознанием мир.

В этой работе Бинсвангер, используя идеи Хайдеггера, высказанные в работе «О сущности основания», дает более конкретизированное разъяснение отношений феноменологии и психиатрии. На основании идеи Хайдеггера о том, что каждое событие или свидетельство определяет для онтологии область возможного как область возможного категориального или некатегориального обоснования, он приходит к выводу о том, что интенциональность связана с выбором области возможного для онтологии. В свете такого отношения между онтологией и онтикой Бинсвангер определяет положение психиатра. «Я думаю, – пишет он, – что мы теперь можем уточнить наш собственный феноменологический метод как психиатра и метод научной психиатрии как таковой, учитывая представления Хайдеггера и Гуссерля для нашего случая. В том отношении, что психиатр исходит из конкретных „случаев“ и исследует их феноменологически, он никогда не устремлен к „сфере возможного“ или от возможностей, следовательно, к сфере существования как бытийной возможности [Seinkönnen] (онтологической истины), но к сфере существования как окончательного выбора или как судьбы (онтической истины). Но у психиатра также должен оставаться и взгляд, исходя из окончательного выбора (онтическая истина), на сферу возможностей как таковых (онтологическая истина), поскольку он позволяет увидеть и то, что эта реальность есть лишь одна из множества возможностей».

Этот окончательный выбор фактически определяется у него так же, как и в «Идеях к чистой феноменологии и феноменологической философии», как выбор горизонта возможностей, т. е. определимого горизонта актуальности опыта. Интенциональность горизонта всегда оставляет открытыми определенные возможности, актуальный опыт указывает собой возможные опыты, и все это, по Бинсвангеру, определяется связанными с априорными типами различными разновидностями правил. Все события практической жизни, все факты науки определяются этим изменчивым, но одновременно постоянным горизонтом, исходя из которого мир обретает смысл. «Данный труд, – пишет Бинсвангер, – должен был показать и показывает, что „прояснение горизонта опыта“ бредового больного и „его логики“ и представляет собой подлинную задачу психиатрии». За возможность такого исследования, как далее подчеркивает Бинсвангер, психиатрия должна быть благодарна Гуссерлю и разработанной им теории, а также Силаши за его положение о том, что перцепции являются априорными модусами опыта.

Таким образом, поздний Бинсвангер понимает экзистенциально-априорные структуры скорее в Гуссерлевом смысле как горизонт опыта, и эти структуры как структуры опыта бредового больного он и стремится исследовать. Его эскиз ступеней деструктурирования опыта отсылает к Хайдеггеру, Гуссерлю, Силаши, Канту и др. И в этой последней работе перед нами предстает действительно зрелый Бинсвангер, и это позднее экзистенциально-феноменологическое осмысление психической патологии наиболее проработано и наиболее синкретично.

Фигура Бинсвангера является важной вехой развития и феноменологической психиатрии, и экзистенциального анализа. На примере собственной жизни и собственных исследований он показывает недостаточность чисто гуссерлианской феноменологии для психопатологии. На это указывает обращение к Хайдеггеру и построение самобытной теории экзистенциального анализа как сплава идей Ясперса, Гуссерля, Хайдеггера, Сартра, Канта и других философов.

Особенно продуктивным для философской психиатрии оказался концепт экзистенциально-априорных структур. В теоретическом плане эта категория позволила переосмыслить фундаментальную онтологию Хайдеггера, введя в нее авторские элементы и изменив, таким образом, ее ориентацию с исключительно онтологической на онтологически-онтическую. В плане практики это понятие оказалось тем, что позволило не только выстроить теорию возникновения психического заболевания, но и наметить пути его преодоления. Несомненно, этот пласт так и остался недоработан, хотя и мог оказаться тем стержнем, который бы успешно объединил как все наработки психиатрии, так и целостный пласт философской рефлексии.

Несмотря на это, большое количество последователей Бинсвангера своей деятельностью и своими теориями доказали успешность и продуктивность предложенной им теории. Его фигура поэтому является своеобразным апогеем развития феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа. В его теории экзистенциально-феноменологические поиски философской психиатрии достигают своего законченного воплощения и завершения. Дальше придет уже антипсихиатрия, оказавшись «продуктом» другой эпохи и другой философии. Но в экзистенциальном анализе есть и еще одна фигура, своеобразный антипод Бинсвангера, который своей теорией и своей деятельностью показывает, что происходит, если догматически и неизменно транспонировать философские представления в клиническую практику.

 

§ 1. В окружении мэтров: жизненный путь

Теорию Медарда Босса, как и взгляды Бинсвангера, принято относить к экзистенциальному анализу. Иногда для дифференциации некоторые исследователи по отношению к последнему применяют непосредственно термин «экзистенциальный анализ», к первому – «Dasein-анализ». Также принято считать, что теория Босса стоит ближе к Хайдеггеру. Источник таких стереотипов лежит в заявлениях самого ученого и фактах его биографии. Спор Бинсвангера и Босса можно назвать основным спором экзистенциального анализа, их теории в корне различны, но тем не менее традиционно относятся к одному направлению. В какой же из них больше «экзистенциального» и онтологического? Этот вопрос представляется не таким легким, как кажется на первый взгляд, поскольку первое впечатление бывает обманчиво. За ответом на него мы и обратимся к взглядам Босса, и начнем, пожалуй, с их истоков.

Медард Босс родился 4 октября 1903 г. в Сант-Галлене, в Швейцарии. В 1905 г. семья перебиралась в Цюрих, где Босс провел детские и юношеские годы, а также начал изучать медицину. В детстве он, правда, мечтал стать художником, но его отец не одобрял «не денежные» профессии, и сыну пришлось подумать о чем-то другом. С 1925 по 1927 гг. он изучает медицину в Париже и Вене, тогда же, в 1925 г., не взирая на возражения отца, проходит годичный психоанализ у самого Фрейда. Мэтр психоанализа был настолько благосклонен к юному студенту, что возвращал часть заплаченных денег, чтобы тому было на что жить.

В 1928 г. Босс возвращается в Цюрих, где завершает свое обучение и получает степень доктора медицины. После этого в течение четырех лет (1928–1932 гг.) под руководством профессора Г В. Майера и самого Блейлера он работает младшим ординатором в психиатрической клинике Бургхольцли, а также проходит трехлетний обучающий психоанализ у Х. Бен-Эшенбурга. В 1932–1933 гг. в Лондоне и Берлине получает постдипломное образование по неврологии (обучается у светила медицины К. Гольдштейна) и психоанализу. Последнему он учится у таких всемирно известных аналитиков, как Э. Джонс, К. Хорни, О. Фенихель, В. Райх. В 1933–1934 гг. работает младшим ординатором в поликлинике университета Цюриха.

В 1934 г. Босс становится директором частного неврологического санатория «Шлосс Кнонау» в Цюрихе, а в 1935 г. – начинает собственную психоаналитическую практику. В 1938 г. он знакомится с К. Г. Юнгом, который тогда проживает неподалеку. Ежемесячные семинары Юнга он будет посещать в течение десяти лет. Тогда же он встречает Бинсвангера, который в дальнейшем станет его соперником в борьбе за звание ортодокса экзистенциального анализа.

В предисловии к первому изданию Цолликонских семинаров Босс рассказывает историю своего знакомства с работами Хайдеггера и с ним лично. Эта история весьма занимательна. Во время Второй мировой войны Босс служил военным врачом в швейцарской армии, а конкретнее – батальонным доктором в горах Швейцарии. В соответствии с уставом швейцарской армии, к нему приставили, как он вспоминает, по меньшей мере троих врачей-ассистентов. Личный состав, за здоровьем которого он должен был наблюдать, состоял из крепких мужчин из горных районов, привыкших выполнять тяжелую работу. Поэтому в течение всего периода службы в армии он вынужден был сидеть без дела. Но это безделье, как оказалось впоследствии, пошло ему только на пользу. Босс пишет: «Впервые в моей жизни на меня часто находила скука. То, что мы называем „временем“, стало для меня проблемой. Я начал напряженно размышлять об этой „вещи“. В доступной мне литературе я искал что-либо об этом феномене. Случайно я натолкнулся на газетную заметку о книге Хайдеггера „Бытие и время“. Я тотчас же погрузился в работу, но обнаружил, что не понимаю не одной фразы. Книга ставила вопрос за вопросом, с которыми я никогда не сталкивался в моей естественнонаучной подготовке».

В 1947 г. Босс пишет Хайдеггеру первое письмо, тот, как ни странно, отвечает, и этим письмом открывается их многолетняя переписка:

Тодтнауберг, 3 августа 1947 г.

М. Хайдеггер [984] .

Уважаемый Д-р Босс!

Я благодарю Вас за Ваше доброжелательное письмо. Те, кто читает медленно, вызывают гораздо больше доверия, чем те, кто понимает все мгновенно. ‹…›

Вы знаете, проблемы психопатологии и психотерапии, включая вопрос об их основаниях, очень интересуют меня, хотя мне и недостает профессиональных знаний и осведомленности в фактических исследованиях. Поэтому я с нетерпением жду Вашу работу.

…

Если у Вас есть возможность в какой-то мере поддержать мою работоспособность небольшим пакетом шоколада, то я был бы Вам весьма признателен.

С дружескими пожеланиями,

С уважением,

В 1949 г. Босс впервые едет к Хайдеггеру в Тодтнауберг, и переписка перерастает в крепкую дружбу. Р. Сафрански пишет, что «Мартин Хайдеггер ожидал многого от общения с этим врачом, который, казалось, понимал его мышление». Известно, что он никогда не пользовался психотерапевтическими услугами Босса – по-видимому, ему слишком дорога была их дружба. Тем не менее однажды Хайдеггер поведал ему свой якобы единственный, но часто повторяющийся сон. Ему снилось, что он еще раз должен сдать экзамены на аттестат зрелости, причем тем же преподавателям, которые когда-то их у него принимали. По этому поводу Босс в своих записках пишет: «В конце концов, этот стереотипный сон перестал ему сниться, – после того, как он уже в бодрствующем мышлении сумел осознать „бытие“ в свете „события“». Весьма любопытно, что Босс «излечил» Хайдеггера его же методами.

Новый взгляд, подаренный Боссу Хайдеггером, реализуется при написании им целой серии работ, последовавших за их знакомством: «Смысл и содержание сексуальных перверсий: вклад Dasein-анализа в психопатологию феномена любви», «Сновидение и его толкование», «Введение в психосоматическую медицину», «Психоанализ и Daseinаналитика». Во всех них он развивает проект Dasein-анализа, указывает на необходимость Dasein-аналитических исследований в психиатрии.

В 1954 г. Босс основывает Международную Федерацию Медицинской Психотерапии, президентом которой он будет оставаться до 1967 г. С 1955 г. он является учредителем (совместно с Манфредом Блейлером и Густавом Балли) и членом попечительского совета Института Медицинской Психотерапии в Цюрихе.

В 1956 и 1958 гг., изучив хинди в институте Юнга, Босс совершает две поездки в Индию, в университеты Лакхнау, Дели, Бангалора. Помимо преподавания и медицинских консультаций, он посещает ашрамы, знакомясь с опытом индийских гуру. Влияние одного из них – Свами Говинду Каул – он впоследствии будет сравнивать с интеллектуальным влиянием Фрейда и Хайдеггера. Босс замечает чрезвычайную близость философии Хайдеггера с этой восточной философией, в частности, близость самой установки, позиции философствования – ориентации не на человека, а на бытие, противоречие антропологической и онтоцентричной позиции и, кроме того, видит много сходства в понятиях Атман и Dasein как просвета бытия. В 1959 г. в течение пяти месяцев он читает лекции в университете Джакарты. Впечатления от поездок ложатся в основу книги «Психиатр открывает Индию». В 1962 г. у Босса выходит книга «Страх перед существованием, вина и психотерапевтическое освобождение», в которой он развивает теорию первичного экзистенциального чувства вины.

В 1959 г. стартуют знаменитые Цолликонские семинары, которые Хайдеггер и Босс проводят на квартире последнего в Цолликоне. В семинарах участвуют ученики и коллеги Босса – врачи и психотерапевты, которым Хайдеггер не просто излагает свои взгляды, но и пытается адаптировать их к медицине. Самая плодотворная и интенсивная фаза семинаров приходится на вторую половину 1960-х.

В том же 1959 г. имя Босса становится известным в Америке, он посещает с лекциями университеты Гарварда, Кембриджа, Вашингтона, Мэдисона. Начинается мировая известность Босса. Впоследствии с лекциями он посещает университеты Буэнос-Айреса и Мендозы (1964), Дели и Мадраса (1966), Токио, Киото и Наго (1974), Хельсинки (1977), Сан-Пауло (1979, 1981), Осло (1979). Он выступает с многочисленными докладами на конференциях и симпозиумах в Женеве (1975), Париже (1976, 1983, 1984), Амстердаме (1979), Рио-де-Жанейро (1981, 1982, 1989), Фрайбурге (1981), Монреале (1981), Порто (1982), Гамбурге (1984), Базеле (1984), Опатии (1985), Лозанне (1988), Сан-Франциско (1989) и других городах мира.

С 1963 г. Босс преподает на философском факультете университета Цюриха. В 1971 г. отчасти по инициативе Хайдеггера основывается Швейцарское Общество Dasein-анализа, президентом которого становится Босс, и Dasein-аналитический Институт Психотерапии и Психосоматики в Цюрихе (на базе Института Медицинской Психотерапии). В том же году выходит работа Босса «Основания медицины», в которой он предлагает проект пересмотра и реформирования философского базиса психологии и медицины. Тем самым, Dasein-анализ институализируется и уже в такой форме начинает распространяться. Так, в 1972 г. проводится первый семинар с Бразильской Dasein-аналитической группой в Гуаруже, в 1975 г. в Сан-Пауло основывается Бразильская Ассоциация экзистенциального Dasein-анализа. В том же 1975 г. выходит работа Босса «Минувшей ночью приснилось мне…», посвященная Dasein-аналитическому исследованию сновидений, а в 1979 г. – книга «От психоанализа к Dasein-анализу», где представлено систематическое исследование Dasein-анализа, его проблемного поля, задач и методов.

В 1986 г. (8–9 мая) выходит телефильм «Медард Босс – Dasein-анализ», выпущенный Психологическим институтом университета Вюрцбурга. 4 сентября того же года Босс дает интервью «От психоанализа к Dasein-анализу» на австрийском радио. Он уже признанный мэтр.

Босс умирает 21 декабря 1990 г. в возрасте 87 лет в Цолликоне. За год до смерти он активно участвует в конференциях и симпозиумах, посещает Сан-Франциско и другие зарубежные города, читает лекции и семинары.

Босс – типичный и одновременно нетипичный европейский интеллектуал – психиатр, увлекшийся философией. От других он отличается лишь тем, что все годы своей жизни он входил в окружение величайших людей науки того времени. Он учился неврологии у великого Гольдштейна, психиатрии – у всемирно известного автора термина «шизофрения» и революционера этой науки Блейлера, проходил учебный психоанализ у самого Фрейда, изучал его теорию у лучших мастеров – Хорни, Фенихеля, Джонса и Райха, и, наконец, был другом и учеником Хайдеггера. Каковы же взгляды того, кто получил такую блестящую подготовку и вращался в кругах великих мира сего? Обратимся к этому вопросу. Но вначале остановимся на определяющей для творчества Босса фигуре – Мартине Хайдеггере.

 

§ 2. Босс и Хайдеггер: вопрос двойного авторства

История и характер влияния идей Хайдеггера на Босса довольно примечательны, и поэтому перед изложением его собственных взглядов будет оправданно подробнее остановиться на этом вопросе. Предложенный Боссом Dasein-анализ, безусловно, является его новаторской разработкой: по-видимому, успешность Бинсвангера привела его к стремлению предложить нечто иное, также объединяющее философию и психиатрию. Но, учитывая его тесное общение с Хайдеггером – в особенности в годы активного проведения Цолликонских семинаров – можно говорить о более чем непосредственном и прямом влиянии.

Боссу не просто нравилась теория, предложенная Хайдеггером, он не просто видел в ней ключ к спасению психиатрии, но был очарован Хайдеггером-человеком, став одним из самых преданных его учеников. Их связывала не просто интеллектуальная переписка, как это было у Бинсвангера с Фрейдом, а многолетняя дружба. И это притом, что Хайдеггер не любил заводить знакомства и был очень требователен и привередлив к друзьям. Именно поэтому Босс воспринимает фундаментальную онтологию как абсолютную данность. После знакомства с Хайдеггером он ни в один период своей творческой деятельности не сомневается в истинности его теории и поэтому принимает ее в первозданном виде. Хотя в интервью Эриху Крейгу он и говорит, что горизонты мысли его учителя были столь широки, что он не всегда имел возможность к ним подойти, в меру своих возможностей он приблизился к ним достаточно близко, максимально близко из всех, кого принято называть экзистенциальными аналитиками. Он совершенно не изменяет сути Dasein-аналитики и оставляет всю хайдеггеровскую терминологию: «открытость», «бытие-в-мире», «Dasein», «просвет» и др. Как проницательно подмечает А. М. Руткевич, «… Босс чуть ли не на каждой странице повторяет, как заклинания, эти хайдеггеровские положения…».

Мы знаем, что основной работой Босса, над которой он трудился в течение более чем десятка лет и на страницах которой он попытался представить набросок целостной системы Dasein-анализа, является вышедшая в 1971 г. книга «Основания медицины». Примечательно, что в ней не только отчетливо проступает весомое влияние идей Хайдеггера, и заметно не только стремление их продолжить. В этой работе четко видна рука Хайдеггера, его весьма узнаваемый почерк. И это неудивительно, – известно, что Хайдеггер тщательно редактировал эту книгу. Такое двойное авторство ставит в тупик любого исследователя: совершенно непонятно, где проходит та граница, которая должна разделять голос Хайдеггера и Босса, и существует ли она вообще. Кроме того, закономерно возникает вопрос, кто тогда является автором концептуальной системы Dasein-анализа. Хорошо, что в отношении самой идеи все более или менее понятно.

Можно выделить несколько отчетливых маркеров, указывающих на такое двойное авторство:

1) Переписка Босса с Хайдеггером показывает нам сам процесс работы над книгой «Основания медицины», в ней мы можем встретить одобрение написанных глав или четкие указания по их доработке.

2) На самих Цолликонских семинарах, в беседах с Боссом и письмах к нему Хайдеггер часто обращается к клиническому случаю, который лежит в основе всей книги, демонстрируя достаточно глубокую осведомленность и иногда обсуждая его частные аспекты.

3) В репликах Хайдеггера и его выступлениях на Цолликонских семинарах, в беседах с Боссом, датированных раньше времени выхода указанной книги, содержатся не только случаи идейных пересечений, но и дословные совпадения.

4) В самой книге порой просматриваются не только идеи Хайдеггера, но и его теоретический и стилистический почерк. По удивительному совпадению Босс критикует именно тех мыслителей, фигуры которых вызывали отторжение у Хайдеггера (например, Мерло-Понти и Сартра), и с особой симпатией разбирает идеи тех, кто пользовался одобрением у учителя. Редко, но все же встречающиеся характерные для Хайдеггера разборы структуры слова как изначальный пункт рассуждений, так хорошо заметные на Цолликонских семинарах, а также присутствие в примерах знаменитой «хижины» уничтожают все сомнения.

Первое упоминание о книге (разумеется, в опубликованной переписке) появляется в письме Хайдеггера от 11 апреля 1963 г., и именно в нем он дает первые советы по ее замыслу.

Хайдеггер настоятельно руководил работой над «Основаниями медицины», что и нашло свое выражение в его письмах к Боссу. В предисловии к первому изданию этой книги Босс признает роль философа в ее написании. Он пишет: «…Эта работа фактически писалась под бдительным взглядом Хайдеггера. Нет ни одной части с „философскими“ идеями, которую бы отвергла его великодушная критика».

Об этом как нельзя лучше свидетельствуют фрагменты переписки (напомним, что сама книга вышла в 1972 г.):

29 декабря 1967 г.

Мне кажется, я не заблуждаюсь, когда предлагаю отложить публикацию «Книги оснований». Ведь она должна стать отражением всей практической и теоретической работы, которую Вы проделали в Вашей жизни [1002] .

10 января 1968 г.

Большое спасибо за Ваше письмо. Оно прояснило для меня то, что мы больше не можем надолго откладывать Вашу публикацию.

Поэтому я построю мою работу так, чтобы в марте в Ленцерхайде у нас было достаточно времени, чтобы полностью обсудить самые важные вопросы.

19 марта 1968 г.

Я полагаю, что с Вашей книгой мы достигли той точки, когда она состоялась, и можно проводить кропотливую постепенную доработку.

Я просмотрю текст введения и первой главы о естественнонаучных основаниях, как только закончу с почтой [1003] .

5 января 1969 г.

…Я вновь продумывал диспозицию [плана] книги. Ничего больше менять не нужно. Нужно только еще раз просмотреть структуру второй части третьей главы «Основания человеческого бытия». В ней должны быть решаюшие утверждения без притязаний на разработку «антропологии».

27 января 1969 г.

…Я счастлив и с радостью ожидаю мартовский семинар и разговор о «книге», в которой больше ничего не нужно менять.

7 июля 1969 г.

Я отложил мой приезд до 14 июля, чтобы мы с новыми силами могли окончательно подготовить рукопись [Основания медицины] к печати [1004] .

Хайдеггер, как мы видим, достаточно долго редактировал книгу, и поэтому высказывал весьма жесткие и безапелляционные суждения:

Беседа с Боссом (8-16 марта 1968 г., Ленцерхайд)…Что касается заголовков, то я бы предложил «Некоторые основные черты неповрежденного (störungsfreien) человеческого Da-sein». Во вступлении к этой главе нужно бы отметить, что это лишь некоторые основные черты и что выбраны они именно исходя из тематики медицины.

Что касается главы по памяти, то необходимо отметить, что память – это не только сохранение. ‹…›

В главе по сознанию различия в отношениях между экстатическим Da-sein и сознанием и в отношениях между душой (Psyche) и сознанием необходимо подчеркнуть более четко.

Босс всегда очень трепетно относился к своему учителю. Наглядно демонстрирует это отношение дружеское писмо, написанное по случаю восьмидесятилетия Хайдеггера. Как отмечает сам Босс, оно оказалось не только поздравительным и благодарственным письмом, но, в какой-то степени, и прощальным.

‹…›

Сначала, казалось, между нами не было никаких общих корней, которые могли бы соединить нас. Если судить со стороны, все было решительно против этого. Только тогда, когда я впервые увидел Вас лично в Вашей Шварвальдской хижине, я был потрясен до глубины души. Произошло это не столько из-за Вашего облика, хотя и он, возможно, так удивил меня. Я привык встречать таких людей среди виноделов Южной Франции, но отнюдь не среди немцев. Но это все же отходило на второй план по сравнению с Вашими глазами и Вашим могучим лбом. Сила мысли, излучаемая ими, неимоверно пылкая и одновременно рассудительная, казалось, преодолевала все границы человеческого интеллекта. В нее была невидимо и мягко вплетена поразительная отзывчивость и чувствительность сердца. Я встречал такой, в некотором смысле похожий, взгляд лишь дважды в жизни. В первый раз это произошло почти двадцатью годами ранее, когда на Бергштрассе в Вене я стоял перед Зигмундом Фрейдом. Спустя десять лет после первого визита к Вам это случилось со мной в отшельнической келье, наверное, самого великого мудреца современной Индии.

…Я сразу же посчитал своим долгом преодолеть ту полнейшую отгороженность от людей, в которой я застал Вас. И нашу первую совместную поездку за границу в 1950-х в Перуджию и Ассизи я расценивал как первый маленький успех. Я никогда прежде не видел Вас таким счастливым, как тогда, когда Вы проводили время на земле и среди людей Италии.

Долгое время я искал смысл и твердый фундамент для своей медицинской практики. Я долго не мог признать требований абсолютной истинности для науки и ее поисков, чрезвычайно авторитарно налагаемых естественнонаучным методом и в отношении больных людей. ‹…›

В этом положении, в которое попали многие мои коллеги и я сам, Вы протянули нам руку помощи. Благодаря Вашим неустанным трудам в течение многих лет я все больше и больше уверялся в фундаментальном значении Вашей мысли для медицины. В основных структурах человеческого существования, которые Вы разрабатывали, я увидел самое надежное основание искусства исцеления, которое до этого я лишь иногда осознавал в моих поисках в истории философии и медицины и во время своих путешествий на далекий Восток и далекий Запад. С тех пор Вы стали для меня и самым настоящим теоретиком медицины. Только на основании Вашей мысли можно постичь важнейшее значение достижений современной биологии, анатомии, физиологии, психологии и патологии.

Наша совместная идея Цолликонских семинаров была порождена Вашим желанием насколько это возможно помочь своей философской мыслью множеству страдающих людей и моей потребностью в твердой опоре для моей медицинской науки. Прошло уже более десяти лет с тех пор, как мы начали эти встречи. Вы никогда не боялись тяжкой необходимости гостить в моем доме один, два, три раза в семестр, чтобы вести лучших моих студентов и коллег к той фундаментальной мысли, которой они, получившие одностороннее, естественнонаучное образование, столь слабо владели. Огромное множество молодых швейцарских врачей и иностранные участники семинаров сегодня чрезвычайно благодарны Вам за то терпение, с которым Вы не уставали снова и снова бороться с жесткостью нашей односторонней позиции. Благодаря этим семинарам Вы связали себя многочисленными и нерасторжимыми узами с родным мне городом и моей страной. ‹…›» [1006] .

В тексте «Оснований медицины» содержатся многочисленные дословные совпадения с теми идеями Хайдеггера, которые несколькими годами ранее он высказывал как собственные на Цолликонских семинарах. Так, например, полностью совпадают формулировки Босса и Хайдеггера в суждениях о сущности болезни в медицине, в трактовке времени в клиническом случае Ф. Фишера, в анализе модуса существования в галлюцинациях и др.

По всем перечисленным выше причинам, на наш взгляд, можно утверждать, что Хайдеггер стал для итоговой работы Босса тем редактором, рука которого отчетливо видна в тексте произведения. Безусловно, он сыграл центральную роль в разработке концептуальных оснований Dasein-анализа, и поэтому Dasein-анализ как целостную концептуальную систему с определенными методологическими принципами, мировоззренческими установками и разработанными этиологией, патогенезом и клиническим описанием можно с полным правом назвать совместным детищем Хайдеггера и Босса. Хайдеггер оказался для Босса не просто идейным вдохновителем, каковым он являлся для Бинсвангера и многих других мыслителей, и даже не наставником, намечающим пути работы, но учителем в полном смысле этого слова – учителем, отслеживающим и корректирующим в соответствии со своей собственной идеальной схемой каждый шаг ученика.

 

§ 3. Dasein-анализ: опорные пункты

Dasein-анализ Босса вызревает на той же интеллектуальной почве, что и идеи других феноменологических психиатров и экзистенциальных аналитиков. Именно поэтому одним из обязательных его элементов является критика естественнонаучной парадигмы, в частности – психоанализа и психотерапии. На основании этой критики исследователь определяет как специфику Dasein-анализа, так и его основную задачу. Он отмечает: «Каждая наука… в обязательном порядке – всегда и без исключений – строится на основании преднаучных допущений. Они составляют фундаментальную структуру, которая не просто заранее формулирует возможные и недопустимые вопросы, но, кроме того, определяет сам характер науки и те рамки, в которых ее результаты будут иметь значение. Все это обусловливает цели науки и устанавливает методы, гарантирующие адекватное практическое использование теории». В своей основной работе «Основания медицины» Босс как раз и ставит своей целью выяснение этих преднаучных по отношению к медицине и, в частности, психиатрии, допущений, а также выделение тех из них, что являются отправными для возникновения противоречий и неадекватных толкований.

Преднаучные допущения фактически связаны с философскими установками, задающими конкретную концепцию мироустройства и статус человека. Таковой для медицины, как считает Босс, является философская концепция природы, выдвинутая Декартом, Галилеем и Ньютоном, – та, которая в философии определяется как рационализм, или картезианство. Именно Декарт, по его убеждению, выделил ту область феноменов, исследованием которых теперь занимается современное естествознание. Эти установки, на его взгляд, включают признание возможности однозначной каузальности и четкого измерения объекта исследования. Врачи перенесли эти принципы на собственный «объект» – больного человека – и получили своеобразное «медицинское картезианство». Но Декарт, как отмечает Босс, выделял эти установки лишь по отношению к неорганической природе, медицина же, допустив грубейшую ошибку, перенесла их и на человека. Самым радикальным примером подобного ошибочного перенесения он называет теорию основателя кибернетики Н. Винера, определившего человека как «сообщение», которое можно с точностью измерить.

По мнению Босса, посредством установления универсальных законов функционирования живого естествознание пытается совершенно необоснованно расширить свои границы, игнорируя пределы естественнонаучного метода. «Естествознание настойчиво пытается охватить ряд феноменов, к которым не имеет никакого доступа, – феномены человеческого существования», – пишет он. Но мир человеческого существования, на его взгляд, не имеет ничего общего с естественнонаучным миром строгой каузальности и всеобщей измеримости, именно поэтому в отношении человеческого существования естественнонаучный метод бессилен, и исследователь «наталкивается на каменную стену».

Суть основанной на естествознании психоаналитической и психотерапевтической подготовки – ориентация на набор техник, практических приемов при одновременном игнорировании теоретического фундамента. Как пишет Босс, «философия просто помешала бы успешно применять терапевтические методы, основанные на непоколебимых эмпирических „фактах“». Но, остроумно отмечает он, вопреки мнению большинства психиатров и психоаналитиков, философское толкование симптомов психического заболевания и методов его лечения не содержит ни на унцию больше философии, чем естественнонаучные трактовки. Здесь необходимо вспомнить, что «чистые факты», которыми так любит щеголять естествознание, на самом деле таковыми не являются. Каждый из фактов любой науки на каком-либо из этапов ее развития детерминирован «преднаучными понятиями», в основе которых лежат представления об устройстве и функционировании мира. В Древней Греции, например, опирались на представление о вещах как о явлениях, в Средние века – как о созданных Богом, в настоящее время – как об измеримых объектах.

В противоположность естественнонаучному методу Босс и предлагает собственный Dasein-анализ. Следуя традиции философской феноменологии и экзистенциально-феноменологической психиатрии, в работе «Основания медицины» он называет его экзистенциальным или феноменологическим подходом и подчеркивает, что он связан со «строгим следованием за непосредственно данными феноменами и не имеет никакой другой цели кроме четкой артикуляции многозначности и контекстов отношений, которые феномены являют в своей непосредственной данности».

Такая формулировка в названии подхода не вызывает одобрения у его учителя, Хайдеггера. В беседе с Боссом 27 сентября 1968 г. Хайдег-гер, предостерегая его от неадекватного употребления термина «феноменологический», разъясняет его значение для медицины. Он указывает: «… Сопоставление двух заголовков „Характер научного метода исследования“ и „Характер феноменологического метода исследования“ неправомерно и изначально приводит к заблуждению. В обоих случаях мы имеем дело с методом медицины как науки о сущем, т. е. о человеке. Этот метод исследования, „совершенно отличный“ от такового в естествознании, не является философско-онтологическим, так же, как и метод естествознания, он обращается к существующему человеку в его различных проявлениях: „огромном многообразии моделей поведения…“. Название „феноменологический“ используется здесь в онтическом смысле… медицина имеет дело с феноменом и этот феномен исследует. Но важен вопрос: в свете какого вида бытия это сущее (человек) исследуется? ‹…› Медицина как онтическая наука… исследует его в свете человеческого бытия, базовая черта которого онтологически определена как Dasein. ‹…› Метод исследования, „предназначенный для Dasein“, не является феноменологическим сам по себе, но зависим от и движим феноменологией в смысле герменевтики Dasein».

Фундаментальным отличием Dasein-анализа от естественнонаучных направлений ученый называет прямое обращение к человеку, его непосредственное постижение. По его мнению, тем самым, предлагаемый метод не теряет проявления человека в запутанной сети научных абстракций и схем, но обращается к его непосредственному переживанию действительности. Это фундаментальное отличие обусловливает и основную задачу Dasein-анализа, определить которую можно лишь после обращения к той парадигме, которую Босс противопоставляет естественнонаучной.

Dasein-анализ опирается на парадигму философии, конкретнее – на фундаментальную онтологию Хайдеггера. Он обязан своим рождением отчасти и попытке Босса дифференцировать экзистенциальную аналитику Хайдеггера (Dasein-аналитику) от теории, пригодной для использования в практике психопатологии, именно поэтому эти термины имеют разные окончания. Исследователь с уверенностью подчеркивает: «Есть достаточные основания, чтобы считать, что Dasein-анализ Мартина Хайдеггера подходит для постижения человека намного больше, чем понятия, введенные естествознанием в медицину и психотерапию». По его мнению, этот метод более объективен и научен, чем те направления, которые кладут в свою основу парадигму естествознания.

Как мы уже отмечали, опора на взгляды Хайдеггера является необходимой чертой экзистенциально-аналитических теорий, что закономерно. Но каждый из экзистенциальных аналитиков вносит в хайдеггеровскую концепцию что-либо новое, особым образом переосмысляет ее так, что она начинает переливаться уже другим цветом. Как мы увидели, Бинсвангер преобразовывает ее в экзистенциальную антропологию, делая центром человека и его экзистенциальный проект. Как же поступает в этом случае Босс? Ответив на этот вопрос, мы не только выясним своеобразие его взглядов, но и поймем причину его разногласий и споров с Бинсвангером и другими представителями экзистенциального анализа и феноменологической психиатрии.

Босс подчеркивает, что положения экзистенциальной аналитики не требуют доказательств и при этом не могут быть названы догматическими точно так же, как утверждение о том, что человек наделен двумя руками, поскольку теория Хайдеггера обращается к таким самоочевидным вещам, как экзистенциальный порядок бытия. Поэтому заявления о том, что Dasein-аналитический подход является ненаучным и мифологическим, на его взгляд, являются в корне ошибочными, так как опираются на сложившееся в естествознании представление о научности. Но даже исходя из требований естественных наук, Dasein-аналитический подход может быть признан научным, поскольку рассматривает феномены лишь исходя из них самих, а также несет в себе строгие критерии их представления и интерпретации.

Сама теоретическая техника Dasein-анализа в том варианте, который представляет Босс, ничем не отличается от таковой в феноменологической психиатрии. Та же феноменологическая редукция и непосредственное понимание и наблюдение. Dasein-анализ начинается с наблюдения фактов, фактов настолько простых, что большинство философов и психиатров, которые привыкли к сложному, испытывают на этом этапе большие трудности. Необходимо, чтобы Dasein-аналитик, а также любой человек, который занимается Dasein-анализом, воздерживался от любых ярлыков, любых априорных суждений, касающихся природы человека и его бытия. Босс отмечает: «Мы должны быть в состоянии воздержаться от толкования человека в рамках каких бы то ни было предвзятых и пагубных априорных категорий… Мы должны выбрать такой подход, который позволяет нам остаться открытыми настолько, насколько это возможно, и слушать, как человек является в своей непосредственной данности».

Уяснив специфику предлагаемого подхода и его отличия от традиционной естественнонаучной парадигмы медицины, можно обратиться к тому исследовательскому пространству, которое охватывает Dasein-анализ. И этим пространством оказывается пространство Dasein. Dasein, по Боссу, представляется как область существования, характеристиками которого или базовыми экзистенциалами являются: пространственность, темпоральность, телесность, событийность в совместном мире, настроенность, историчность, смертность. Практически все эти экзистенциалы заимствуются из фундаментальной онтологии Хайдеггера. Кратко охарактеризуем их в той трактовке, которую представляет исследователь.

Пространственность есть необходимый экзистенциал человеческого существования, поскольку человек всегда находится в определенном месте пространства. Поэтому: «Первичной задачей медицины как строго рациональной науки о человеке является четкое определение преднаучных понятий „где-то в пространстве“ и „когда-то во времени“, которые широко используют уже долгое время. В том случае, если это покончит с неопределенностью „где-то“ и „когда-то“, медицина должна отбросить предрассудки когнитивной теории и выбрать во взгляде на пространственное и темпоральное присутствие человека новую отправную точку». Но, как подчеркивает Босс, Dasein является изначально пространственным по своей природе, при этом эта изначальная пространственность не дается как таковая. Она раскрывается в отношениях человека с миром, с вещами, в соответствии с их специфическими свойствами, т. е. согласно виду и значимости того, с чем человек сталкивается. Поэтому основной особенностью человеческого существования и является открытость и рецептивность, ведь оно не пассивно, а отзывчиво, оно отвечает встречающимся ему вещам.

Пространственность тесно связана с такими фундаментальными характеристиками человеческого бытия, как открытость и просвет. Пространство – это место обнаружения вещи, область ее просвечивания. Вещь, находящаяся в пространстве, имеет для человеческого существования определенное значение, наделена каким-то смыслом, т. е. несет в себе значимость, и именно благодаря ее значимости достигается внутренняя структурированность пространства. Однако открытость и просвет не являются вторичными производными пространственности человека, поскольку она «никогда не смогла бы возникнуть в частном мире, если бы открытость и высвечивание уже не царствовали в нем. Они конституируют истинную природу пространственности в человеческом мире».

Кроме того, пространство у Босса – это всегда пространство возможностей, которыми от рождения наделен человек, и которые он реализует именно в пространстве. Этими качествами – значимостью, открытостью, реализацией возможностей – пространство человеческого существования отличается от физического, даже геометрического, пространства животных и вещей. «… Пространственность человеческого мира открыта, свободна и прозрачна настолько, что феномены могут являться нам в своем значении и контексте отношений», – пишет он. Оно становится не просто полем осуществления жизнедеятельности, но базовым экзистенциалом человеческого существования.

Пространственность определяет все бытие человека, что ведет к возможности возникновения таких феноменов, как визуализация, конструирование зрительного пространственного образа. Человек в таком случае не просто зрительно представляет какой-либо предмет или ситуацию, он переносится в визуализированное пространство, которое для него при этом становится пространством его существования, пространством развертывания его экзистенции. Так Босс объясняет возможность возникновения иллюзий и галлюцинаций, а также истоки убежденности человека в реальности возникающих перед ним образов. Фундаментальный характер человеческого существования и его открытость обеспечивают возможность возникновения различных разновидностей «видения». Человеческое зрение как «бытие с вещью» включает не только зрительное восприятие физически наличествующих объектов, но и визуализацию того, что недоступно для органов чувств по причине своего физического несуществования. В этом случае «человек, „существующий здесь“ как открытая область восприятия, определяет также и „там-бытие“ в визуализируемом доме далеко в горах…». Человек находится там, где и визуализируемая вещь, – это не проекция, а непосредственное присутствие рядом с визуализируемым объектом.

Следующий экзистенциал – темпоральность – не менее важен. Темпоральность, так или иначе, связана с человеком, и даже когда мы говорим «до появления человека», как считает Босс, мы имеем в виду время, существующее по отношению к человеку, только очень давнее. «Мы не можем даже установить, – пишет он, – правомерно ли говорить, что Альпы существовали до появления человека. Строго говоря, мы никогда не сможем сказать, что же было до человека». Вне связи с человеком выражения «есть», «был», «уже есть», «будет» утрачивают смысл, «поскольку все они предполагают возможность присутствия, проникающего в открытую область восприятия, и воспринимаемого в ней бытия». Босс подчеркивает, что время имеет не только количественные характеристики (измеряемое физическое время), но и качественную определенность. Последняя выражается в фундаментальных характеристиках времени: 1) значимости [Deutsamkeit]: время – это всегда время для чего-то, оно направлено к специфической деятельности или конкретному событию; 2) фактичности [Datiertheit]: время – это конкретная фиксация событий, оно наполнено конкретным содержанием; 3) протяженности [Weite]: выход времени за пределы ограниченных отрезков; 4) публичном характере [Цffentlichkeit]: время – это ритм не одного конкретного человека, но и окружающих его людей. Эти характеристики времени относятся не только к «сейчас» человеческого существования, но также к его «потом» и «уже».

Телесность представляется как сфера развертывания человеческого существования. Босс подчеркивает, что если мы не рассматриваем человека как объект, то его телесность представляется шире, чем контактирующее с эпидермой и заканчивающееся на ее поверхности тело. Телесность должна быть понята как специфическая сфера человеческого существования, область Dasein, медиатор, через который реализуются раскрывающие мир и конституирующие существование жизненные отношения. В этом случае тело представляется необходимым, но все же недостаточным условием человеческого существования. Важно помнить, отмечает Босс, что человек существует не только благодаря наличию органов чувств и способности к движению, но и, с экзистенциальной точки зрения, поскольку наделен просвечивающей природой и мировой открытостью. «Другими словами, – отмечает он, – человек не может видеть, слышать и обонять лишь потому, что у него есть глаза, уши и нос; он наделен глазами, ушами и носом, поскольку его основная сущность – существование, просвет и мировая открытость».

Босс дискутирует с подходом Плеснера, Сартра, Марселя и Мерло-Понти, которые, как он отмечает, утверждают, что человек наделен телом и реализует его, раскрывает в мире. Такое понимание, на его взгляд, в корне неверно, поскольку «„иметь“ и „быть“ на самом деле не указывают на двойственный характер отношения человека к своей физической сфере самой по себе, но лишь на два возможных и различных психологических подхода к этим отношениям». Экзистенциальный подход, который он вслед за Хайдеггером предлагает реализовывать, по его мнению, указывает на то, что телесный аспект человеческого существования является неотделимым от его бытия в мире. Телесность в той же степени принадлежит человеческому существованию, в какой человек всегда является телесностью.

Одной из основополагающих черт человеческой телесности является забегание вперед (Vorlaufen), т. е. развертывание вперед в пространстве и времени, направленность на потенциальные способности бытия: «Границы моей телесности совпадают с границами моей открытости миру». Именно поэтому телесность сужается, когда сужается открытость. По этим же причинам тело в истерических симптомах реагирует на сужение человеческого существования. Забегание вперед и сама телесность при этом становятся возможны лишь вследствие темпоральности самого человеческого существования и феноменологически вторичны по отношению к нему.

Событийность (сосуществование) как исходная близость людей является фундаментом бытия человека в мире. В основе событийности лежит открытость, которая позволяет феноменам и вещам просвечиваться для всех людей одним и тем же способом. Но открытость одновременно поддерживается событийностью в совместном способе восприятия и ответа на то, что в открытости является. Именно благодаря событийности и связности люди способны мгновенно понимать друг друга, и в этом понимании друг друга непосредственно ощущать. Поэтому событийность есть необходимое основание не только медицины и биологии, но и социологии.

Настроенность служит своеобразным регулятором открытости человеческого существования, поскольку оно всегда в самой своей сути настроено определенным образом. Поэтому настроенность и настроение имеют не психологический, а онтологический статус. Босс описывает различные модусы экзистенциальной настроенности и приводит соответствующие им характеристики открытости. Так, например, любовь трактуется им как открытость к реализации бытия-вместе, радость или, как называет ее исследователь, радостная ясность – как состояние, которое «в ярком свете» позволяет человеку увидеть значения встречающихся ему вещей; злость, напротив, – как утрата ясного видения. Тревога характеризуется как одновременная открытость и ограниченность из-за угрозы потери связи со значимым бытием, печаль возникает вследствие разрушения отношений со значимыми объектами (а не самих объектов), как форма субъективного приближения к ним.

Историчность также является фундаментальной характеристикой человеческого бытия, отличающей его от других живых существ. Историчность человеческого существования заключается, прежде всего, в развертывании его личной истории, в темпоральном единстве его прошлого, настоящего и будущего. Но это также еще и включенность в культуру, традиции, всеобщую событийность. Историчность запечатлена в памяти человека, его мышлении, а также непосредственным образом связана с осознанием человеком своей конечности, неотвратимой смерти. При этом смерть выступает предельным моментом исторического существования человека и поэтому включена в само существование.

Все эти характеристики человеческого существования ни в коем случае не подчинены друг другу, но являются равно исконными характеристиками. В своей равноисконности они составляют единое целое, единство которого обеспечивается, по мнению Босса, открытостью и ясностью человеческого существования. Именно они делают возможными пространственность, темпоральность, телесность, событийность, настроенность и историчность. И каждый феномен человеческого существования определяется каждой из этих характеристик.

При представлении этих характеристик Босс подчеркивает, что Dasein-анализ не претендует на статус всеохватывающей экзистенциальной антропологии, а лишь прослеживает те экзистенциалы, которые наиболее важны для теории и практики медицины. «Поскольку, – отмечает он, – эти экзистенциалы наполняют эмпирические данные как их сущность, без нее они не могли бы быть тем, чем они являются. Но если они предстают разновидностью отношений, существующих между основными особенностями человеческого бытия и эмпирическими (т. е. физиологическими, психологическими) фактами, то цель нашего экзистенциального исследования медицины далека от того, чтобы умалить важность этих „конкретных“ медицинских данных. Напротив, это новаторское исследование обеспечивает возможность такой интерпретации, которая является наиболее объективной по отношению к эмпирическому факту и больше подходит для человеческого бытия». Кроме того, по убеждению Босса, исследование экзистенциальных оснований медицины позволяет преодолеть псевдонаучную неопределенность и мистификацию, печатью которых отмечены многие понятия современной науки. На основании указанных экзистенциалов, как считает исследователь, наконец-то можно будет дать всеохватывающее и целостное определение человека, отбросив понятия тела, разума и психики.

В наиболее значимых для медицины экзистенциальных особенностях укоренены основания Dasein-аналитической антропологии, которая служит основанием искусства исцеления. Сущность человека при этом понимается как Dasein, как здесь-бытие, открытая область восприятия. Ее характер не может быть установлен и доказан с помощью естественнонаучного эксперимента, поскольку все ее основания расположены на уровне онтологии, но одновременно являются и сущностью сенсорных, воспринимаемых онтических феноменов, а поэтому вне связи с ними не существуют. «… Онтологические феномены, – пишет Босс, – никогда не присутствуют независимо от актуальных онтических феноменов: онтологические феномены, будучи сущностью сенсорных, всегда пребывают „в“ них». Именно поэтому, на его взгляд, существование воспринимаемых феноменов не должно доказываться: то, что эти феномены являют себя, выступает полноценным основанием для любого суждения о них.

 

§ 4. Теория и практика психоанализа и daisen-анализ. Фрейд как daisen-аналитик

Босс относится к поколению психиатров, большинство из которых прошло через психоанализ. Боссу повезло больше других: не каждый психиатр, даже с мировым именем, мог похвастаться годичным учебным анализом у самого Фрейда. Поэтому закономерно, что он обращается к психоанализу, пытается вскрыть его установки и наметить возможные пути трансформации. В работе «Психоанализ и Dasein-анализ» он указывает на родство психоанализа Фрейда и предлагаемого им Dasein-анализа. Различие между двумя указанными направлениями заключается, по мнению Босса, в том, что они по-разному называют предмет своего исследования: психоаналитики – психикой, Dasein-аналитики – «Dasein» или «существование». Сходна, на его взгляд, также и их практика. «Однако, – отмечает он, – факт схожести методов психоанализа и Dasein-анализа не является надежной гарантией того, что они интересуются одними и теми же вещами».

Ученый подчеркивает, что необходимо четко разграничивать две составляющие психоанализа: теорию и практику, при этом теория психоанализа исторически возникает на основе практики. Она надстраивается над практикой психоанализа как никчемный теоретический конструкт, что, по его мнению, для Dasein-анализа недопустимо. Он отмечает: «Dasein-аналитическое мышление решительно отбрасывает эту опасную склонность науки прятаться от непосредственно данных феноменов психоаналитической практики за спекулятивными идеями о воображаемых психических структурах и динамике, которые якобы стоят „позади“ того, что мы действительно чувствуем». И ценность теории Фрейда поэтому он видит не в предложенной теории, разрушившей саму себя, но, прежде всего, в практике психоанализа, содержащей весьма значимые наблюдения.

Практика психоанализа, непосредственная работа с пациентом, как отмечает Босс, ничуть не отличается от Dasein-аналитической. Под практикой при этом он понимает не только набор конкретных психоаналитических техник, но и совокупность установок, лежащих в основе психоаналитической терапии. Он убежден в следующем парадоксальном факте: «Все важнейшие выводы фрейдовских работ, которые содержат практические советы аналитикам, включают те же фундаментальные понятия, которые Хайдеггер двадцать лет спустя использовал для описания бытия человека. И Фрейд, и Хайдеггер снова и снова говорят о понимании, означивании, открытости, ясности, языке, истине и свободе. Конечно, Фрейд отталкивается от своего непосредственного, неотрефлексированного, повседневного переживания человека, тогда как Хайдеггер переработал свои ощущения в фундаментальную онтологию и более внятно описал сущностную природу человека. Однако оба этих пионера науки о человеке говорят об одних и тех же явлениях».

Возможность излечения в психоанализе связана с возможностью освобождения человека, при этом сама проблема свободы человека, как считает Босс, ставится в теориях Фрейда и Хайдеггера совершенно одинаково. Как он напоминает, Хайдеггер обнаружил, что человеческое существование реализуется лишь в мире, рядом с вещами и людьми, как забота либо отказ от нее. «Если бы Фрейд, – продолжает он, – не обладал способностью к Dasein-аналитическому проникновению в бытие человека, когда он лечил своих пациентов (вне зависимости от того, называл ли он это такими словами, и независимо от его теоретических формулировок), он не смог бы пойти дальше Брейера и Жане и стать отцом современной психотерапии. Только потому, что Фрейд представлял, что действительно означает свобода человека, он оказался способен преодолеть объективистскую и полностью биологическую теорию репрессии его предшественников. Как учил Фрейд, свобода в Dasein-аналитическом смысле является условием психоаналитической практики». И Хайдеггер, и Фрейд, как считает Босс, представляют свободу человека проявляющейся в ситуации выбора между двумя линиями поведения: 1) утверждением человеческой сущности с ее особенностями и функциями, формированием независимого «я»; 2) непониманием причин поведения и своего «я», принятием неаутентичного мнения традиции, подчинением большинству. Как мы помним, вторая модель у Хайдеггера ведет к погружению в Das Man, у Фрейда – к неврозу. Таким образом, последний, по мнению Босса, создавая теорию сексуальности, впервые указывает на важность исследования свободы применительно к этиологии психических заболеваний.

Дальнейший ход рассуждений Босса не менее занятен. Начинает он с первого фундаментального терапевтического правила самого Фрейда – требования абсолютной честности и искренности пациента по отношению к психоаналитику и самому себе. Если это правило соблюдается, то пациент полностью принимает все чувства, мысли, образы, отношения, которые ранее не осознавались и лежали в основе невротического конфликта. Следовательно, заключает Босс, это правило Фрейда служит для того, чтобы дать пациенту возможность развернуть в предельной открытости собственное существование: «Фрейд вообще никогда бы не создал это основное правило психоанализа, если бы неосознанно не обладал Dasein-аналитической интуицией существования человека как открытого и просвечивающего бытия. В мышлении Фрейда не возникло бы никакой идеи о прояснении скрытых феноменов без имплицитного понимания человеческого существования как открытого и проясняющего царства, в котором нечто может явить себя и продолжать сиять из темноты».

Касаясь особенностей анализа истории жизни пациента, Босс напоминает, что каждый сон, ошибочное действие или оговорка у Фрейда имеет определенное значение. Ни одно из действий, переживаний, событий не является пустым, каждое из них наделено каким-то смыслом. Имеют собственное значение и невротически симптомы. «Это утверждение гения Фреда о том, что все имеет существенное значение, – пишет он, – снова предполагает существование Dasein-аналитического понимания того, что существует просвечивающее царство, в лучах которого могут раскрыть свое значение, при этом продолжая сиять дальше, феномены мира, и это ничто иное как непосредственное человеческое существование, которое представляется как жизненно необходимое, как просвет, открытость миру».

Но заслугой Фрейда, напоминает Босс, является не только эта гипотеза. Фрейд говорит о том, что каждый сон, оговорка или симптом не пропадает бесследно, а встраивается в личную историю человека, в его жизнь.

Поэтому события прошлого в психоанализе не просто относятся к уже прошедшему, к тому, что осталось за спиной, они постоянно проявляются в настоящем оговорками, сновидениями, невротическими симптомами. Прошлое имеет, пожалуй, даже определяющую роль в формировании настоящего и проектировании будущего. Поэтому, как считает исследователь, психоанализ должен донести до пациента исторический характер его симптомов, помочь возвратить прошлое, сделать осознанным и тем самым освободить его для свободного проектирования будущего.

Такие открытия Фрейда связаны, по мнению Босса, с исследованиями темпорального характера человеческого существования. Жизнь понимается не как совокупность бесчисленных «сейчас», но как история жизни, включающая прошлое, настоящее и будущее. Именно поэтому, по убеждению Босса, Фрейда в этом вопросе следует трактовать не как механициста и естественника, а как подлинного историка, – конечно, если история при этом понимается Dasein-аналитически: как последовательность значимых «раскрытий» мира. Но он остановился лишь на личной истории, не достигнув целостного понимания темпорального характера человеческого существования, как это происходит в Dasein-анализе.

Особую роль в реализации открытости человеческого бытия в психоанализе играет метод свободных ассоциаций. На первый взгляд, он является продолжением ассоциативной психологии XIX в., но Босс называет это мнение ошибочным. Продолжая свою генеральную линию, он заявляет, что Фрейд не смог бы «открыть» этого метода, не обладая Dasein-аналитической интуицией, поскольку метод свободных ассоциаций базируется на способности человеческого бытия высвечивать вещи, а также на его природе как открытости. Тем самым, этот метод опирается на требование безоговорочной открытости. На то же требование опирается и предписание Фрейда (которое сохраняется в психоанализе до сих пор) обязательного прохождения курса анализа самим психоаналитиком.

Одной из самых больших заслуг Фрейда, как считает Босс, было открытие значения сновидений в цепи человеческого существования. «Однако, – пишет исследователь, – он разрушил это огромное достижение сразу же, как только создал. Как дитя технического века, он посчитал необходимым сделать индустриальным даже человеческое поведение во сне и заключить его в теоретические пределы „фабрики снов“». Невозможно толковать сновидения по образам и картинкам, которые предстают перед спящим. В этом случае сон интерпретируется по законам бодрствующего состояния, но смысл сна, по мнению Босса, может быть понят лишь как целостное выражение человеческого бытия.

Такая трактовка сновидения, по собственным утверждениям исследователя, основана на фундаментальной онтологии Хайдеггера и была стимулирована работой Бинсвангера «Сон и существование». Босс указывает, что именно такой подход к толкованию сновидений является фундаментальным различием между психоанализом и Dasein-анализом. Но так ли он отличается на самом деле? «Мы, – подчеркивает он, – не имеем никакого права судить человеческое существование в состоянии сна по законам бодрствования». По его мнению, это приводит к обесцениванию сновидения, к его трактовке как сменяющихся образов психики. Ошибочна также и изолированная трактовка сновидений, поскольку сны – это отнюдь не дискретные явления, представляющиеся сновидцу. Именно поэтому фраза «я спал» не имеет смысла, поскольку мы не спим, мы существуем во сне так же, как и в бодрствующем состоянии.

Босс приводит множество примеров Dasein-аналитического толкования сновидений, но наиболее любопытными являются его рассуждения о сновидениях про зубную боль и выпадение зубов. Поскольку этот отрывок много проясняет, позволим себе привести его полностью. Итак, Босс пишет: «Вместо того, чтобы обсуждать весьма надуманные объяснения этих сновидений, например, Фрейдом (который предполагал, что они тесно связаны с мастурбацией) или другими теоретиками психоанализа, мы просто спрашиваем о непосредственном значении наших зубов. Наши зубы, без сомнения, принадлежат тем отношениям с миром, которые связаны с удерживанием, захватом, нападением на что-либо. Еще мы схватываем внутреннюю суть того, с чем сталкиваемся, т. е. понимаем это с целью „схватить“ наш мир. Через переживание во сне выпадения зуба человек понимает смысл отказа от используемых способов „схватывания мира“, в любом смысле этого слова. Поэтому эти сновидения часто возникают в начале анализа, когда пациент заменяет старый способ видения мира новым представлением о нем. Короче говоря, можно сказать, что сны о выпадении зубов связаны с ситуацией изменения мировоззрения».

Чем не Фрейд? Только жонглирует другими терминами. Очень метко сущность такого подхода выразил С. Маечек. Он пишет: «Когда применяются психоаналитические методы познания, они кажутся не только искусственными и натянутыми, но нередко оставляют впечатление чрезвычайно надуманного разнообразия, а в Dasein-анализе вся работа по истолкованию проводится на основе стабильного, целиком подотчетного и терминологически ясного контингента экзистенциальных структур». Остается только добавить, что этот контингент экзистенциальных структур настолько же стабилен и целиком подотчетен, как и в психоанализе.

Основное противоречие психоанализа, по Боссу, – это противоречие между установками его теории и практики. «Теоретическое самоискажение Фрейда, – пишет он, – было в основном ограничено его работами, поскольку в своей практике Фрейд никогда полностью не запрещал своим пациентам переживать свое человеческое бытие. На практике он никогда не рассматривал их как телескопы или как пучок инстинктов, как должен был сделать, если бы последовал за своей теорией». Следовательно, психоаналитическая теория должна быть переработана на основании нового понимания человека, его истоков и оснований. Поэтому, используя Dasein-анализ, Босс переосмысляет некоторые традиционные фрейдовские концепты, прежде всего, понятие бессознательного. Как он отмечает, Dasein-анализ не нуждается в нем, поскольку трактует все события и явления в рамках непосредственного опыта, и все то, что Фрейд относил к сфере неосознаваемого, может быть поэтому с успехом объяснено Dasein-аналитически. Он последовательно «перетолковывает» все те феномены, на основании которых Фрейд постулировал существование бессознательного. Например, феномен забывания, вытеснения каких-либо переживаний или событий из сознания может быть объяснен на основании просвечивающей природы Dasein, его способности озарять своими лучами переживания и события. Эти переживания и события могут и выходить из поля лучей Dasein, тогда происходит то, что Фрейд называл вытеснением.

Психоаналитические термины, по мнению Босса, представляются пустыми абстракциями, которые не могут быть использованы для Dasein-аналитического постижения человека и практики Dasein-анализа. Он отмечает, что ограниченность лишь психоаналитическими терминами и понятиями приводит к тому, что можно назвать «неврозом психоанализа» – ритуальному мышлению и постоянному употреблению психоаналитических абстракций. Самому Боссу, конечно, тоже был свойственен такой невроз, – чем, как не им, можно объяснить употребление на каждой странице магических хайдеггеризмов. Только такой невроз мы бы назвали «неврозом хайдеггерианства». Но как не всякий больной неврозом отдает себе отчет в своей болезни, так и Босс продолжает клеймить психоанализ и проповедовать Dasein-анализ.

По его мнению, Dasein-анализ в отличие от психоанализа не учит, да и не может научить психотерапевта одному выражению или одному понятию, с помощью которого можно объяснить все многообразие психопатологических феноменов. «Он, например, никогда не будет пытаться трактовать психотерапевтические явления как специфический способ бытия-в-мире», – пишет Босс о Dasein-анализе. По его мнению, говорить так – грубая ошибка. Необходимо помнить, что Dasein-анализ всегда обращается к самой сущности человеческого поведения и восприятия мира, эту сущность он и определяет как бытие-в-мире. Множество моделей человеческого поведения имеют один источник, поэтому тот, кто говорит о различных способах бытия-в-мире или Dasein, не понимает сущности Dasein-анализа и самого человеческого бытия. Босс пишет: «Могут существовать, например, тысячи столов различной формы. Но все они наделены одной особенностью существования, т. е. их сущностной природой, общей для всех возможных столов, но отличной, например, от особенностей существования церквей». Поэтому Dasein-анализ, на его взгляд, можно назвать скорее не анализом, а синтезом, поскольку он способствует не расчленению, но восстановлению целостности. Он дает психотерапевту непредвзятость и способность непосредственно наблюдать феномены бытия. Поэтому С. Маечек называет метод, предлагаемый Боссом, сократическим диалогом.

Как мы показали, Dasein-анализ не является такой уж беспристрастной процедурой. Сама возможность Dasein-аналитической теории и терапии предполагает теоретическое допущение о том, что в основе всех психических заболеваний лежит модификация Dasein. Если подробнее обратиться к истории психиатрии XX в., то можно найти множество примеров гуманитарных теорий возникновения и развития психических заболеваний, в основе которых лежат другие теоретические допущения. Существование таких явлений неизменно наталкивает на мысль о том, что фундаментальная онтология Хайдеггера не является единственно правильной и истинной в отношении к психопатологии. Босс, получивший такое блестящее и разностороннее образование, конечно, должен был знать об этом.

В основе такой путаницы лежит противоречие между философской теорией и клинической практикой. А. М. Руткевич совершенно справедливо замечает, что у Босса постоянно происходит подмена терминов и отход от фундаментальных положений хайдеггеровской онтологии: «Хайдеггер вполне может рассуждать не о конкретном человеке, а о „здесь-бытии“, говорить о бытии, совершенно отличном от мира сущего. Босс же, будучи психиатром, а не чистым философом, вынужден иметь дело с конкретными людьми и говорить именно о человеке, о его отношениях с окружающим миром и другими людьми».

Использование философской теории в клинике, если первая не подвергается пересмотру, разумеется, ведет к возникновению большого количества противоречий, основным из которых является неразрешенность и непроработанность вопроса нормы и патологии. Что есть патология у Босса, и есть ли она? Если ни на шаг не отступать от сути хайдеггеровской теории, мы вынуждены констатировать, что патологии как таковой вообще не существует, поскольку Dasein может давать различные модификации, но не патологические отклонения. Если зайти с другой стороны, от психиатрии, то, коль скоро у доктора Босса есть пациенты, и он их «лечит Dasein-анализом», мы будем вынуждены признать уже прямо противоположное, т. е. то, что патология Dasein существует. Исследователь постоянно балансирует между двумя указанными позициями.

 

§ 4. Dasein-аналитическое истолкование психической патологии

Претендуя на представление всеохватывающей системы психопатологии, в основе которой лежат принципиально иные основания – фундаментальная онтология, – Босс, разумеется, разрабатывает Dasein-аналитическую этиологию и патогенез психических расстройств. Несомненно, это самая любопытная часть его воззрений, поскольку именно здесь видна степень применимости онтологии Хайдеггера к прикладной области психиатрической практики.

С древних времен, отмечает ученый, врачи начинают общение с пациентом одним-единственным вопросом: «На что жалуетесь? Что Вас беспокоит?». В ответ на этот вопрос пациенты рассказывают, что у них в норме, а что как-то не так, т. е. говорят о том, чего им теперь недостает. Следовательно, «вопрос врача фиксирует болезнь как нехватку здоровья…». Но даже такая трактовка, на его взгляд, неизбежно ведет к необходимости осмысления условий существования больного человека.

Dasein-аналитический патогенез в противоположность патогенезу медицинскому не имеет своей целью восстановление всех уходящих в прошлое причинных цепей, он сосредоточивает свое внимание на тех случаях из биографии пациента, которые смогли бы мотивировать определенный способ его поведения. Патогенные биографические события – это события, толкающие человека к ограничению разнообразия своих врожденных потенций или делающие его «слепым» по отношению к ним, что приводит к выбору лишь нескольких, невротических модусов отношения с миром. При этом, пытаясь скрыть в этих идеях следы фрейдовского психоанализа, Босс подчеркивает: «Мы должны помнить, что сами патогенные моменты не могут выступать отправным пунктом, причиной или следствием этих модусов, поскольку все модусы бытия, даже те, что мы называем невротическими, как возможности существования даны человеку от рождения». Как видно, здесь он мечется между психоанализом Фрейда и экзистенциальной антропологией Бинсвангера: не может признать ни первичности травматической ситуации, ни исходного наличия априорных экзистенциальных структур.

Человек существует не только в настоящем, он постоянно обращается к прошлому и устремляет свой взор к будущему. Именно поэтому, в связи с особенностями человеческой темпоральности, причинно-следственный анализ к психопатологии неприменим. Однако одновременно с этим нельзя говорить и о полной независимости конкретного человеческого существования от окружающих событий и людей. Окружающие люди, события, эпоха устанавливают, по Боссу, пределы существования. И эти пределы, несущие исключительно хайдеггерианский смысл, с одной стороны, ограничивают, а с другой, задают специфичную для данной вещи форму. Выходит, что человек не выбирает. Для более адекватного понимая того, что имеет в виду Босс, позволим себе привести достаточно большую выдержку: «Каждая эпоха наделяет человечество Dasein, существованием как воспринимающей открытой областью, пределы которой специфичны для данной эпохи. ‹…› Новая эпоха переносит человечество в новую форму открытости, скрывая некоторые значения, которые прежде были видимы. Судьба, определяющая пределы возможной открытой области человеческого существования в данный период человеческой истории, наиболее четко проступает в модусе, которым фундаментальная природа присутствия являет себя тем, кто в эту эпоху живет. ‹…› Время от времени историческая судьба, ограничивающая ответ человека, относится к одним благосклоннее, чем к другим, и та форма открытости, которая возможна в следующий исторический период, может быть более здоровой у тех, кто прежде был ею обделен».

Осмысляя роль истории, Босс (разумеется, говоря устами Хайдеггера) пытается осмыслить и историческую судьбу Германии и современное общество. Как известно, Хайдеггер с недоверием относился к эпохе нарастания мощи техники, и поэтому в работах Босса техника, с одной стороны, признается движущим фактором научных и терапевтических успехов, а с другой стороны, выступает в качестве одного из факторов патологизации современного человека.

Но задача Босса как психиатра должна состоять, прежде всего, в том, чтобы на основании нового подхода установить механизмы конкретных психических расстройств и по возможности предложить их альтернативную типологизацию и методы лечения. Обращаясь к решению этой задачи, он отмечает, что в самом начале клинического исследования в психиатрии необходимо сделать патологические феномены непосредственно видимыми, выяснив, тем самым, природу самого феномена. В этом случае исследователь сможет определить те значения, которые присущи патологическому феномену как таковому, и далее понять психически больного человека в соответствии с его природой как Dasein.

Как уже отмечалось, все фундаментальные характеристики человека являются составляющими единой структуры, они одинаково первичны и не могут быть отделены друг от друга. Поэтому, когда реализация одной из характеристик затруднена, нарушается развертывание других, и наоборот, никакая, даже самая тяжелая болезнь не может привести к окончательному исчезновению какой-либо из характеристик человеческого существования. «Болезнь, – пишет ученый, – приводит к акцентированию по сравнению с другими или отходу на второй план какой-либо характеристики, но даже если возможность их проявления ограничена, все они еще продолжают существовать как потенции. То, что на самом деле затрагивает болезнь, так это способность больного человека принимать участие в реализации этих специфических потенций в свободном сосуществовании с тем, с чем он сталкивается в мире».

Босс еще раз напоминает о том, что сознание и бессознательное, эмоции, функции тела и его части как отдельные феномены не существуют. Он пишет: «…Болезни как таковой не существует. Живот и болезнь живота, мышление и общий паралич – это несуществующие абстракции. Но моя рука, мой живот, наши инстинкты, ваши мысли реальны. Строго говоря, лишь упоминание о моем, вашем или их болезненном существовании отсылает к чему-то реальному. Притяжательные местоимения повседневного языка, используемые для описания реальности бытия больным, все указывают на существование, которое сохраняется и раскрывается в истории жизни». Эти местоимения обращаются к снам, эмоциям, мыслям человека, но всегда следует помнить, что сам человек ни в коем случае не идентичен сумме этих объективаций. Его бытие всегда шире, чем простая сумма, оно есть целостное существование в мире. Босс считает, что, понимай мы человека в качестве объекта, составленного из совокупности объектификаций, мы никогда не смогли бы объяснить, как чувства, мысли и части тела могли бы стать его, как один объект при воздействии на другой (человека) может вызвать его переживание и понимание, а также каким образом такая вещь, как человек, могла бы взаимодействовать с другим человеком и воспринимать его как специфическое бытие, как она вообще может чувствовать и воспринимать, любить и ненавидеть.

В основе всех психических заболеваний, по мнению Босса, лежит нарушение открытости человеческого существования – так называемый суженный горизонт видения. Различные заболевания при этом дают различные вариации. Именно открытое и отзывчивое бытие определяет экзистенциальные особенности человеческого существования – пространственность, темпоральность, телесность, настроенность и т. д. – и поэтому изменения открытости тесным образом связаны с трансформацией основных экзистенциалов и в психическом заболевании проявляются в единстве друг с другом. В своей работе «Основания медицины» Босс разделяет все патологические изменения на четыре группы, в основе каждой из которых лежат трансформации телесности, пространственности и временности, открытости и свободы или настроенности. Мы последуем этой дифференциации, хотя она не только отсутствует в других работах, но и весьма условна.

Патологические изменения телесности являются одним из основных механизмов заболевания при органических и психосоматических заболеваниях, при стрессах (болезнях напряжения), а также играют немаловажную роль в процессе переживания физической боли. Самые показательные трансформации телесности наблюдаются, как справедливо отмечает исследователь, при органических или соматогенных заболеваниях и фактически при любом физическом дефекте. Во всех таких нарушениях наблюдается изменение забегания вперед. Например, при дальтонизме, по его мнению, нарушается способность человека связывать себя с тем, что являет себя в его мире, он не может воспринять и ответить, к примеру, на такие значения, как «красный», «зеленый» и т. д. Дети, которые рождаются без рук, люди, теряющие руки при жизни или движения рук которых ограничено, как он считает, утрачивают способность приветствовать людей: они не могут обмениваться с другими рукопожатием, прикасаться к другим и вступать с ними в более близкие отношения. Вследствие изменения телесности здесь, таким образом, нарушается также и способность событийствовать с другими.

Возможность возникновения психосоматических заболеваний также создается благодаря тому, что тело наделено экзистенциальным статусом. В основе этих заболеваний тоже лежит нарушение открытости Dasein, то есть отказ от свободной реализации открытости. «Тогда, – пишет ученый, – те отношения с миром, которые не могут адекватно осуществиться интенционально, межличностно, должны реализовать себя в темной, немой области существования, где нет никакого мышления и речи, то есть, прежде всего, в области телесного». При этом, в отличие от истерии, некоторые органные неврозы могут возникнуть и в том случае, если отношения могут реализовываться и вовне. Но тогда само существование человека становится односторонним, ограничивается лишь одним видом отношения к миру, «тогда вся мелодия жизни этого человека должна быть сыграна на одной струне».

Босс приводит пример язвы желудка. Все исследования особенностей существования таких больных, как он отмечает, сходятся в одном. Отношения больных (даже потенциальных) к значимым людям и вещам ограничиваются подавлением, завоеванием и присвоением. Они хотят поработить все, что находится рядом с ними, отняв индивидуальность. Отношения таких людей с миром сужаются до этой одной-единственной стратегии, поэтому и тело начинает вести себя точно так же. Именно желудок и двенадцатиперстная кишка реализуют отношения захвата и подавления. Они захватывают пищу, полученную извне, лишают ее «индивидуальности» и переваривают, уничтожают. При этом указанный механизм ни в коем случае не должен пониматься как обычная символизация, подобно тому, как это было у Фрейда. Наоборот, поскольку телесность является одной из областей Dasein, важнейшим его экзистенциалом, отношения «я – мир» неизбежно отражаются и на телесном уровне, ведь тело вовлечено в эти отношения.

Механизм истерии идентичен, только она индуцируется не сужением отношений до одного, а запретом их реализации. Кроме того, истерическое поведение имеет место в сравнительно открытой области межличностных отношений: истерику всегда нужны собеседники и зрители. Поэтому при истерии в отличие от органных неврозов сохраняется способность сосуществовать рядом с людьми и предметами.

Часто возникновение неврозов сопровождается невротическим чувством вины. В его основе лежит первичная экзистенциальная вина, которая появляется с рождением и которую человек постоянно испытывает. Dasein предоставляет человеку множество возможностей существования, но каждое действие человека является результатом выбора лишь некоторых из них, поскольку все возможности он просто не в состоянии реализовать. «Человек может быть вовлечен в существование только одним из несметного множества возможных отношений с миром», – отмечает Босс. Как следствие – не просто субъективное чувство вины, но вина экзистенциальная, неумолкающий голос совести.

С нарушением забегания вперед связано и хроническое перенапряжение, которое как основной механизм Босс выбирает для заболевания, называемого у нас «вегетососудистой дистонией». Это заболевание, по его мнению, связано с тем, что современная ситуация ведет к ослаблению «я» и все увеличивающемуся доминированию мира. Отношения с миром при этом перестают быть свободными и открытыми, объекты внешнего мира довлеют над человеком, жестко задают векторы его поведения, и человеческое Dasein как просвечивающая область, как область живого отклика замыкается под гнетом внешних объектов.

Но одним из самых любопытных феноменов развертывания телесности человека, как считает исследователь, является феномен физической боли. Он приводит пример спокойного отдыха в саду, когда существование пребывает в гармоничном развертывании и высвечивании объектов окружающего мира. Но это состояние гармонии и безмятежности внезапно изменяется, когда безымянный палец правой руки случайно оказывается зажат между планками деревянного стула, и возникает боль. Вот как сам он описывает происходящее: «Открытая протяженность моего бытия-в-мире в его прошлое и будущее внезапно сжимается, приспосабливаясь, как и я, к пульсирующей боли, к небольшой доле отношений с моим поврежденным кончиком пальца. Мое будущее теперь ограничено лишь намерением как можно быстрее положить конец этой боли. ‹…› То, что здесь изменилось и было установлено вновь, так это, точнее, перцептивная открытость существования в пространстве и времени, которая и является сущностью моего Dasein». Такая тесная связь между маленьким кончиком пальца и протяженным Dasein основана, по мнению Босса, на том, что именно посредством пальцев человек эк-статически соприкасается с миром. Ведь физическая боль, на его взгляд, всегда отражает некоторое нарушение существования человека, его эк-статической связности с миром. «Они взаимосвязаны настолько тесно, что физическая боль фактически позволяет человеку ощутить повреждение Dasein», – пишет Босс. Именно такая трактовка физической боли, на его взгляд, может пролить свет на понимание феномена фантомной боли, ощущаемой в ампутированных частях тела.

Наиболее явные изменения основных особенностей пространственности и темпоральности проявляются в органических психозах, в частности, в психозах старческих. Весь диапазон вещей, явлений и людей, на которые человек может отвечать в своем существовании, в таком случае сжимается до непосредственного, актуального внешнего мира, отмеченного печатью пространственно-временной дезориентации. Прошлое и будущее такому существованию становятся практически недоступны, и единственной областью его актуального развертывания выступает настоящее. «Строго говоря, – подчеркивает Босс, – субстратом органического заболевания является лишь сфера редуцированной пространственности и темпоральности больного параличом человека, что также можно, хотя и неверно, истолковывать как дефект в биофизическом мозговом веществе, определенным образом локализованный в пространстве». Другим показательным примером пространственно-временных трансформаций существования, протекающих по тому же механизму, является эпилепсия. Пространственно-временное измерение больного эпилепсией, напротив, связано с нарастающим его расширением. В ауре эпилептических припадков существование часто переносится в еще непостижимые области бытия, и эпилептики задолго до актуального развертывания чувствуют «предвестники» нового существования.

Возникновение фобий, по мнению Босса, также связано с нарушением пространственности и темпоральности. Появление предметов фобии в просвечивающем свете Dasein заблокировано. Например, в случае агорафобии человек проводит собственную разметку пространства, наделяя ее качествами расстояния, глубины и ширины, он может спокойно существовать лишь в ограниченном пространстве знакомых вещей и людей и боится изменений, поскольку они символизируют расширение уже установленных границ существования. Клаустрофоб, напротив, переживает любое ограничение пространства как угрозу. Агорофоб или клаустрофоб держит некоторые вещи на расстоянии, препятствуя тем самым существованию в свободном и открытом пространстве. Эти вещи стремятся приблизиться к человеку, попасть под свет Dasein и проявить свою природу, и больной человек боится именно этого, а не отнюдь не сокращения расстояния. Расстояние в этом случае не символизирует будущее, его олицетворяет взаимодействие с вещью, воплощающей страх. Босс пишет об одной из пациенток: «Ее будущее представляется ей в чистом виде, т. е. оно станет актуальным настоящим и затем прожитым прошлым, лишь если она даст возможность тому, чего боится, приблизиться к ней, и вступит с ним в свободные отношения. Если же она не сделает этого или не сможет сделать, то ее существование так и останется в застое, и будущее для нее вообще не наступит».

Предлагает Босс и Dasein-аналитическую интерпретацию обсессивных неврозов. Он считает, что в обсессивном неврозе, как и при любом неврозе и психозе, происходит ограничение человеческого существования. «Обсессивные пациенты, – пишет он, – готовы признать принадлежащими своему существованию только связи, относящиеся к области „чистого“, объективного и концептуального мышления». Они не принимают эмоций, предположительно от него изолированных. Одновременно с этим они держатся на расстоянии от всего, с чем сталкиваются, и любой ценой избегают реализации своего существования в отношениях с миром. В противном случае им не удалось бы избежать эмоциональной близости с миром, включая и то, что является предметом их невроза, – что они считают грязным, греховным, низким. Такое отстранение отнюдь не приводит к освобождению: человек связан постоянным беспокойством, вещи постоянно преследуют его. Поскольку они зависят от области грязного и низкого, человеческое существование становится таким же – оно видится греховным и грязным. Все существование сужается до этой сферы, а остальные области остаются для обсессивных невротиков закрытыми. Такие пациенты вынуждены обороняться, они пытаются совладать с существованием путем педантичного выполнения строго регламентированных действий, и это приводит к возникновению компульсий и обсессий.

Весьма любопытным психическим заболеванием, выделяемым исследователем, является невроз бессмысленности существования и скуки. По его мнению, этот невроз – «болезнь времени», детище современной ему эпохи, он характеризуется потерей смысла существования, переживанием пустоты жизни. Он возникает как реакция на воздействие техногенной эпохи, все компоненты которой существуют лишь для того, чтобы служить деталями гигантского колеса производства. Чертами этого мира становятся рационализация, материализация и деперсонализация, а человек утрачивает подлинные отношения с миром. Темпоральность при этом характеризуется блокированием прошлого, отсутствием будущего, разрушением потока жизни на дискретные временные промежутки. Пациент как бы отдаляется от своего прошлого и будущего, все события жизни начинают существовать вне зависимости от него. Этому неврозу, как считает Босс, около 30 лет. Во всяком случае, именно в такие сроки он появился. Страдают им в основном молодые люди, некогда успешные на работе и в личной жизни. Единственным методом, который в этом случае может быть эффективным, единственным подлинно революционным мировоззрением оказывается в этом случае Dasein-аналитическое понимание человеческого существования. Именно оно позволяет увидеть, что стоящий за неврозом скуки технологический подход – это лишь один из способов отношения к миру. Необходимо, как считает Босс, перейти от технологического к феноменологическому мировоззрению. В его свете феномены окружающего мира начинают являть себя в более богатом контексте смыслов и отсылок, и человек становится наиболее открытым для понимания фундаментального смысла и цели человеческого существования.

Патологические трансформации настроенности наиболее показательно, как считает Босс, проявляются в мании и меланхолии. Маниакальные больные чувствуют себя здоровыми, активными и счастливыми, их существованием движет великолепное настроение. Однако время в мании, по его убеждению, существует лишь в коротких промежутках актуального настоящего, и мир больного сужается до ограниченного пространства. Такие больные не могут свободно соприкасаться с феноменами окружающего мира, сосуществовать с ними в пространстве и времени и позволять им являть себя в мире такими, какие они есть. Вещи окружающего мира теряют свое непосредственное существование, все многообразие своих значений и предстают перед больным лишь в каком-то одном ограниченном контексте и смысле. Одновременно с этим возникает обманчивое ощущение бесконечного могущества, всесилия и полного господства над вещами.

В состоянии меланхолии человек, напротив, открывает внутри себя лишь пустоту, неполноценность и бессилие, его существование всегда закрыто, поскольку он не может взять на себя ответственность за собственное бытие. Он не в состоянии обрести свободное, аутентичное, независимое и подлинное бытие. Главная стратегия таких пациентов – приспособление: они пытаются адаптироваться ко всему, что их окружает. Такое поведение влечет за собой манипуляции со стороны окружающих, событий, вещей. «Следовательно, – пишет Босс, – существование само по себе не является независимым, оно постоянно становится жертвой требований, желаний и ожиданий других. ‹…› Тяжесть симптомов меняется в зависимости от степени провала его существования как мировой открытости, в свете которой все схваченное может раскрыться и сиять далее в его целостном смысле и содержании». Возникает сильнейшее чувство экзистенциальной вины, в котором и коренятся постоянные самообвинения меланхолика.

В основе этого чувства, по мнению Босса, лежит нарушение фундаментального существования в близких отношениях младенца с матерью, что блокирует дальнейшее развитие. С младенчества потенциальные меланхолики начинают во всем следовать требованиям окружающих, но не способны предъявлять к ним свои. Поскольку бытие меланхолика закрыто, пространство для реализации Dasein отсутствует. Экзистенциально меланхолик пребывает в бездействии, он никак не связан ни с будущим, ни с настоящим. Dasein разворачивается исключительно в прошлом. Босс пишет: «Как начинает гнить вода в луже, так и инертное Dasein показывает признаки распада. Его отношения к окружающим вызывают боязнь приближающейся гибели, в которой виноват он сам».

Патологические трансформации открытости и свободы Dasein исследуются Боссом в отношении «основной болезни» XX в. – шизофрении. Как известно, шизофрения понимается в психиатрии (кстати, и в психоанализе Фрейда) как отрицание объективной действительности и конструирование новой. Босс всячески возражает против такой изначальной посылки. Он подчеркивает, что вера в объективную действительность, существующую независимо от человека, лишена каких бы то ни было оснований. Внешний мир есть лишь способ, которым просвечивается все, что попадает в рамки человеческого существования. Поэтому психотик отличается от большинства людей отнюдь не другим миром, но главным образом тем, что его существование открыто не только сенсорному восприятию материальных феноменов. Вещи, люди, мир обращаются к шизофренику совсем не так, как к большинству людей, иным способом открытости, поэтому здесь, как указывает Босс, имеет место изменение отношений с миром.

При этом психотик отличается и от невротика, в частности, от истерика. Он еще больше зависим и подвержен влиянию других, его существование предельно закрыто и несвободно. Именно поэтому, по мнению Босса, шизофреником говорят другие, а истерик говорит своим телом. Dasein шизофреников несвободно и практически неспособно высвечивать явления и раскрывать свою индивидуальность в свете их существования. Несмотря на схожесть экзистенциальной позиции шизофреников и меланхоликов (недостаток в независимости и свободе, закрытость Dasein), меланхолики открыто признают наличие такой позиции, шизофреники же, не признавая того, пытаются взять все от других, выступают их жертвой. Именно в этой стратегии, по мнению Босса, лежат истоки появления того, что на языке психиатрии зовется галлюцинациями и бредом.

Утрата открытости при шизофрении приводит к появлению пустоты, человек больше не различает «реального» и «нереального». В случае краха структуры зависимости (что происходит при шизофрении) наблюдается такое «де-сжатие» мира, что становятся явными те феномены, которые не видны обычному глазу. То, что иногда наблюдают шизофреники, превосходит все отдельные вещи. Вот что пишет Босс об одном из таких пациентов: «Он наделял свой психотический опыт громадным значением и утверждал, что тот обогатил его жизнь. И это справедливо. Разве он не позволил ему ощутить нечто неосязаемое (поскольку оно находится у самых истоков и настолько фундаментально), „что-то, что присутствует в ежедневной жизни“, но „неприменимо к определенным индивидуальным ситуациям“? ‹…› Он знает… что то, что он ощутил, связано с бытийствованием всех вещей, с бытийствованием всех конкретных существ как таковых».

Как мы видим, Босс предлагает достаточно своеобразную теорию происхождения и развития психических заболеваний. Он напрямую связывает онтологические ориентиры существования и конкретное бытие человека, не намечая при этом никакого перехода. Несмотря на такую одновременно и догматическую, и парадоксальную трактовку Хайдеггера, «дело Босса» было продолжено его последователями.

 

§ 5. Босс и Бинсвангер

Критическая позиция мыслителя распространяется не только на физиологическую психиатрию и психоанализ, но охватывает, как это ни странно, также достаточно близкую к его воззрениям феноменологическую психиатрию и экзистенциальный анализ в том варианте, который предлагает его отец-основатель – Бинсвангер. Как справедливо отмечает Дж. Нидлман, «Медард Босс, чьи произведения по психиатрии во многих отношениях демонстрируют согласие с Бинсвангером, является тем не менее самым громогласным критиком того, что он считает неправильным пониманием Хайдеггера у Бинсвангера».

По мнению Босса, как феноменологическая психиатрия (в этом ключе он подробно разбирает теорию сознания А. Эя), так и экзистенциальный анализ Бинсвангера являются, по сути, психологической теорией слоев психики или сознания. Но, на его взгляд, подобные идеи не только не отвечают на вопрос об особенностях специфической природы и структуры этих слоев, но и никак не могут приблизиться к возвышающемуся над ними экзистенциальному и метафизическому слоям. «Психологические теории побудителей и пластов, – пишет он, – никогда не смогут объяснить человеческое существование. Это происходит потому, что любая из этих теорий кладет в свою основу определение человеческой природы как своеобразной геологической конструкции, некой вещи, существующей в себе и исходя из себя среди других субстанций, составляющих мир, вещи, которая может размещаться в определенной точке пространства». Такая трактовка, по Боссу, приводит к той же самой проблеме, с которой в свое время столкнулась теория инстинктов: она не может объяснить, каким образом человек получает доступ к окружающему его миру, и как его объекты могут проникнуть в сознание человека.

Именно эта проблема, как считает ученый, заставила психологов и психопатологов обратиться к фундаментальной онтологии Хайдеггера и в особенности к его концепту бытия-в-мире. Первым человеком, который привлек внимание психопатологов к Хайдеггеру и его идеям, он называет Бинсвангера. Однако как Бинсвангер, так и многие современные психопатологи, на взгляд Босса, сохраняют унаследованную от Декарта картину человека как психики, субъекта, заключенного в твердую капсулу. Попытка объяснить исходя из такой позиции взаимодействие людей приводит к трактовке человеческого бытия как существования в своеобразном между-пространстве, и это «между», по его мнению, в обязательном порядке предполагает наличие, по крайней мере, двух отдельных и независимых объектов, что опять-таки приводит к постулированию обособленности человека от мира.

Во многих своих работах (что уже неоднократно отмечалось) Босс не уставал подчеркивать, что 1) Dasein дает модификации, поскольку обладает единой для всех структурой; 2) невротики или психотики не могут иметь отличные и свойственные только им проекты мира, поскольку миропроектирование означает открытие бытия, а не конституирование его; 3) миро-проект нельзя охарактеризовать через пространственность, темпоральность, согласованность, поскольку он есть необъективируемый просвет; 4) структура заботы неизменна и не может давать индивидуальные вариации, эти вариации – лишь различные ее экзистенциалы; 5) психическое заболевание не несет стоящих позади него экзистенциальных a priori. Как обобщает эти различия Нидлман, «то, что Бинсвангер рассматривает как обусловливающее и конституирующее мир индивидуума, Босс назвал бы обусловленным».

Бинсвангер накладывает друг на друга области онтологии и онтики и получает на их пересечении метаонтическое пространство. Поскольку это пространство всегда остается связанным как с онтологией, так и с онтикой, он не только сохраняет определенную связность с экзистенциальной аналитикой Хайдеггера, но и создает возможность исследования чисто онтических феноменов психиатрии. «Общая онтология находит свое отражение на уровне конкретного индивида» – вот тот исходный тезис, который можно признать опорным пунктом экзистенциальной антропологии Бинсвангера и одной из основных причин его расхождения с Боссом. Ганс Кон отмечает, что как таковые подход Бинсвангера и Босса оба являются феноменологическими. «Но в то время как Бинсвангер, – отмечает он, – исследует онтическое проектирование, не задаваясь вопросом о его онтологической относимости, Босс изучает зависимость своих клиентов от онтологического измерения Бытия, это придает его подходу специфическое экзистенциальное значение».

Бинсвангер понимает Dasein как существование человека, Босс же, следуя непроясненной в этом отношении позиции своего учителя Хайдеггера, рассматривает Dasein как нечто неопределенное. Именно поэтому у первого возможно индивидуальное Dasein, а у второго, как и у Хайдеггера, – лишь Dasein вообще. «Смысл в том, – пишет Нидлман, – что в бытии конкретного человеческого индивидуума есть нечто, что упускает хайдеггеровское описание Dasein. Это нечто могут быть только индивидуальное экзистенциальное a priori и индивидуальный проект мира». Мы бы сказали, что хайдеггеровская теория упускает не человека как такового, но возможность объяснить различные вариации между людьми и не позволяет, тем самым, создать теорию происхождения психической патологии. Поскольку Бинсвангеру требовалось именно последнее, он подверг идеи Хайдеггера некоторому пересмотру, адаптировав их для нужд науки о психической патологии.

Босс принимает теорию Хайдеггера в неизменном виде. И при использовании ее в клинической психиатрии это рождает многочисленные трудности. Так, закономерно возникает вопрос, о том, что же в психическом заболевании первично: онтические патологические изменения или онтологические по своей сути трансформации пространственности, темпоральности, телесности и т. п. Если признать верным первое, то получается, что органические изменения функционирования головного мозга, изменения гормонального обмена или физические травмы могут с легкостью приводить к онтологическим трансформациям. Вспомним, например, описание травмы пальца. Может ли палец, зажатый в перекладинах стула, привести к таким мгновенным изменениям открытости Dasein, учитывая то, что Dasein при этом не является человеком? Не наблюдаем ли мы здесь перевернутую с ног на голову детерминацию? Если мы возьмем второй вариант, то нас ожидают не меньшие противоречия. Может ли клиницист или любой другой человек поверить в то, что причиной органического нарушения или физической травмы могут послужить онтологические трансформации? Разумеется, нет. Безусловно, эти противоречия имеются и в теориях представителей феноменологической психиатрии, и у самого Бинсвангера, но у Босса они становятся наиболее заметными.

Пропасть между онтологией и онтикой, между Dasein и существованием конкретного человека оказывается для Босса непреодолимой. Именно поэтому экзистенциальная аналитика Хайдеггера становится в его интерпретации разновидностью психоанализа – набором плохо связанных между собой терминов, системой заклинаний, которыми можно заговорить «всесильное Dasein». Эта ситуация ярко показывает, что как психиатрия, так и философия, взаимодействуя друг с другом в общем для них пространстве исследования психической патологии, в обязательном порядке будут вынуждены пойти на определенные уступки. Они ни в коем случае не утратят своей специфики, но, чтобы не повторять ошибок психоанализа, должны будут присмотреться и приблизиться друг к другу.

* * *

Фактически экзистенциальный анализ является закономерным продолжением и расширением экзистенциальной аналитики. О. В. Никифоров справедливо отмечает: «Практика Dasein-аналитически ориентированной психиатрии может быть рассмотрена как косвенная практика экзистенциальной аналитики „Бытия и времени“, экспериментом, успешное проведение которого (т. е. излечение „больного“) опосредованным образом должно свидетельствовать об „истинности“ (соответствии реальности терапевтической ситуации) посылок и выводов этой экзистенциальной аналитики».

Экзистенциальный анализ заимствует от фундаментальной онтологии только те положения, которые адекватно вписываются в проблемное поле и задачи клинической психиатрии.

Во-первых, основным заимствованным элементом выступает сама идея бытия-в-мире. Благодаря ей психическое заболевание трансформируется из патологического опыта в патологический мир, сотканный многочисленными нитями значений и связей.

Во-вторых, пришедшее от Хайдеггера «Dasein» хотя и получает во многом антропологическое звучание, но при этом по-прежнему выступает связующим элементом пространства онтологии и области онтики.

В-третьих, приоритетное значение обретает понятие темпоральности, и история жизни психически больного предстает как развертывающаяся в единстве прошлого, будущего и настоящего жизненная история.

В-четвертых, концепт заброшенности оказывается весьма продуктивным при толковании жесткой связи существования с миром и оборачивается в патологических анализах понятием омирения.

В-пятых, заимствуется и концепт ничтожения, который в психиатрии начинает рассматриваться как черта патологического существования, конечным пунктом которого выступают пустота и небытие.

Это лишь основные влияния фундаментальной онтологии, которыми было отмечено развитие экзистенциального анализа. Основным механизмом влияния и одновременно основным критерием отличия феноменологической психиатрии от экзистенциального анализа выступает использование концепта бытия-в-мире.

Именно в экзистенциальном анализе впервые центром психиатрического анализа начинает выступать мир пациента. Нельзя, конечно, сказать, что в феноменологической психиатрии окружающий мир совершенно не учитывался. В ней уже упоминается «другой», но мир еще выступает как мир сознания, как психическое переживание феноменов, являясь, тем самым, внутриличностным феноменом. После Хайдеггера в экзистенциальном анализе мир начинает восприниматься как совокупность вещей и событий, как проявление заботы, как место реализации существования. Психиатрия переходит от живого человека к живому миру, миру значений, смыслов и открытых возможностей.

Включение в локус анализа мира пациента приводит к закреплению пространства метаонтики как исследовательской области философской психиатрии. Если в феноменологической психиатрии пространством «отражения» онтологического порядка выступал преимущественно внутренний опыт пациента, его собственный личный мир, то экзистенциальный анализ говорит здесь уже о целостном существовании человека, и поэтому не случайно, что, например, в теоретических построениях Босса одним из центральных концептов становится хайдеггеровский «просвет бытия», а в теории Бинсвангера появляются экзистенциально-априорные структуры. Они отмечают метаонтическое «между» онтологией и онтикой.

В экзистенциальном анализе еще теснее переплетаются теория и практика. Он выступает своеобразной философской интерпретацией, толкованием случая, превращаясь из метода диагностики и лечения в герменевтическую процедуру. Экзистенциально-аналитические толкования оказываются практически никак не связанными с последующими диагностикой и лечением, где предпочтение отдается либо традиционным методам медицины (Бинсвангер), либо технике психоанализа (Босс). И в рамках этой новой, основанной на фундаментальной онтологии, парадигмы психиатрии оказывается чрезвычайно затруднительно выработать ориентиры для практической деятельности. Практика, изначально выступая в синтезе с теорией, корректируя некоторые положения и определяя предпочтения, теперь отходит на второй план. Задавая предметное поле и специфический ракурс теоретического исследования, она умолкает, когда дело касается обратной рефлексии. Здесь экзистенциальный анализ так и не пойдет дальше феноменологической психиатрии, придется дожидаться антипсихиатрии, чтобы взглянуть на вторую сторону этого взаимодействия.