§ 1. Швейцария и Германия

Те представители феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа, чьи взгляды уже были представлены, не были одиноки. Множество психиатров в разных странах пытались, используя феноменологию, приоткрыть завесу опыта безумца.

В Швейцарии и Германии, странах своего первоначального развития экзистенциально-феноменологической психиатрия распространялась в двух направлениях: как институализированный и преимущественно практический Dasein-анализ (последователи Босса) или как преимущественно теоретический неинституализированный экзистенциальный анализ (последователи Бинсвангера).

В настоящее время институализированный еще при жизни Босса Dasein-анализ «шагает по планете». Центр Dasein-анализа – Цюрих. В 1970 г. для объединения ассоциации и национальных институтов Dasein-анализа была основана Международная ассоциация dasein-анализа. Но, несмотря на благие цели, этот проект так и остался проектом, поэтому 28 сентября 1981 г. она была упразднена. Вскоре, в 1990 г., ее сменила Международная Федерация Dasein-анализа. Ее штаб-квартира располагалась и располагается в Цюрихе, а первым президентом стал ученик Босса Гийон Кондрау, в 2003 г. на этом посту его сменил сын Гийон Фидель Кондрау.

Кроме этой организации существуют и национальные объединения: Dasein-аналитический Институт Психотерапии и Психосоматики, Швейцарское Общество Dasein-анализа (sgda), Швейцарское Объединение Dasein-аналитической Психотерапии в Цюрихе, Австрийское Общество Dasein-анализа (ogda) в Вене, Бразильская Ассоциация Dasein-анализа (abda) в Сан-Пауло, Французская школа Dasein-анализа (efda) в Марселе, Канадское Общество Dasein-анализа (sdac) в Торонто, Британское Общество Экзистенциального анализа (sea) в Лондоне, Чехословацкое Общество Dasein-анализа (TDaG) в Праге, Центр и Бельгийская школа Dasein-анализа (CeBDa) в Брюсселе. Наиболее известными школами этого направления являются британская и бельгийская.

Если последователи Босса сосредоточены в основном вокруг Dasein-аналитического общества и Международного института Dasein-анализа, то влияние Бинсвангера намного шире.

В родных экзистенциальному анализу Швейцарии и Германии его развитие сосредоточилось в основном вокруг двух университетских клиник: Гейдельбергской и Фрайбургской. Именно в них первоначально работали многочисленные последователи Бинсвангера. Что касается особенностей наследования его идей, то говорить о прямой преемственности здесь не имеет смысла. Очень метко характеризует это явление Г Шпигельберг, который пишет: «Бинсвангер не основал никакой школы. Он никогда не сотрудничал с университетами. Но его клиника в Кройцлингене около Констанца играла роль интеллектуального и культурного центра, который привлекал ведущих мыслителей и оказал намного большее влияние, чем какая-либо университетская школа».

Самой крупной фигурой среди последователей Бинсвангера в Швейцарии был Роланд Кун (1912–2005). Кун родился 4 марта 1912 г. в Биле, в Швейцарии. Его предки по материнской линии были известными врачами, по отцовской – пасторами и не менее известными поэтами. Отец, как и дед, был издателем и книготорговцем, поэтому Кун очень рано открыл для себя мир книг и искусства. После получения аттестата зрелости он изучал медицину в Берне и Париже, специализируясь в хирургии. Но, поскольку мест для изучения хирургии не было, он выбрал психиатрию. Тогда же он познакомился с Хансом Цуллигером и Арнольдом Вебером – учениками Германа Роршаха, автора знаменитого теста чернильных пятен, и увлекся этой методикой. Уже в 1939 г. он принял пост заведующего отделением и заместителя директора психиатрической больницы кантона Тургау в Мюнстерлингене на Боденском озере. В этой клинике (являясь ее главным врачом с 1970 по 1980 гг.), отказавшись даже от предложения возглавить кафедру психиатрии в Университете Вюрцбурга, он проработал до выхода на пенсию. Близ Мюнстерлингена, в Кройцлингене, тогда работал Бинсвангер, открывший для Куна феноменологию, и дружба с основателем экзистенциального анализа связывала его долгие годы.

Имя Куна вписано не только в историю психиатрии, но и в историю фармакологии. Это именно он в 1956 г. открыл специфическую антидепрессивную эффективность широко используемого до сих пор антидепрессанта – имипромина, и за это открытие номинировался на Нобелевскую премию.

В 1957 г. в университете Цюриха Кун защитил диссертацию, а с 1966 г. работал там профессором и до 1998 г. читал постоянные лекции, в зимнем семестре останавливаясь на текстах Бинсвангера, Мальдини, Силаши, Бланкенбурга и Шелера, в летнем – на текстах Фрейда. Каждые две недели на своих домашних семинарах он обсуждал с гостями работы Бинсвангера, Штрауса, Вирша, Бланкенбурга, Хенигсвальда и Гадамера, подробно фиксируя заседания. Протоколы этих встреч насчитывают около тысячи страниц и до сих пор не опубликованы, так же как и некоторые тексты Куна. Кун умер в Мюнстерлингене 10 октября 2005 г.

Кун – это одна из самых легендарных фигур экзистенциально-феноменологической психиатрии, хотя бы потому, что, прожив 93 года, он сумел внести вклад в различные области медицины. Сложно представить, что еще в 1953 г. к нему вместе с Жаклин Вердо приезжал тогда совсем юный Мишель Фуко. Его заслуги еще при жизни были признаны многими странами и университетами. Он был почетным членом Немецкого общества психиатрии и невропатологии, почетным доктором медицинских факультетов университетов Лувена и Базеля, за заслуги в развитии экзистенциально-феноменологической психиатрии и философии ему была присвоена степень почетного доктора философского факультета Сорбонны.

В своих работах Кун продолжал идеи Бинсвангера и, разумеется, причислял себя к последователям экзистенциального анализа. «Основная идея этого течения, – отмечал он, – состоит не в том, чтобы расширить психопатологию, но в том, чтобы взять за точку ее отсчета существование и показать, в каком смысле психопатологический подход к больному представляет дефицитарную модификацию существования». На его взгляд, важную роль в экзистенциальном анализе играет проблема речи и выражения, поскольку вопрос к сокрытому миру внутреннего опыта и переживания мира как раз и выступил одним из стимулов его развития; весьма значимым здесь, на его взгляд, явилось и развитие психоанализа с его проговариванием утаенного в бессознательном.

Закономерно, что экзистенциальный анализ противопоставляется Куном традиционной психиатрии как точной естественной науке, основанной на позитивистском методе индукции (классическим примером которой, по его мнению, является рассмотрение клинического случая и выделение общих признаков – симптомов – и их классификация). Но, будучи первооткрывателем действия имипромина и находясь, таким образом, у истоков эры фармакотерапии, Кун, разумеется, не мог не учитывать и плюсов естественнонаучной психиатрии, – того, что благодаря действию определенных препаратов можно купировать симптомы психических расстройств. Поэтому он всячески призывал к «срединному» пути, к учету и биологических, и экзистенциальных факторов, не выступал, по его собственному высказыванию, с патетическими заявлениями о необходимости радикального обновления, а скорее говорил о возможности выхода на более высокий уровень исследования.

Более известными все же являются его экзистенциально-аналитические исследования клинических случаев, самый знаменитый из которых – случай убийства проститутки – был издан в сборнике «Экзистенция». В этой работе Кун представляет случай Рудольфа Р., который в возрасте двадцати одного года совершил преднамеренное убийство проститутки. Мы не будем останавливаться на его клиническом разборе, предоставив это клиницистам. В этой работе для нас любопытным является то, каким образом Кун развивает идеи экзистенциального анализа.

Следует отметить, что исследование проделано в духе Бинсвангера, на это указывают даже аналогичные бинсвангеровским рубрики и их порядок. Следуя великому предшественнику и своему другу, Кун критикует психологию и отмечает, что психологическое понимание и попытки воспользоваться им для осмысления преступлений во многих ситуациях оказываются бесплодными. Эта ограниченность, по его убеждению, является следствием изучения человека в экспериментально упрощенных условиях и описание его в терминах клинической психиатрии на базе классификационных критериев. Такому подходу он противопоставляет феноменологический метод Гуссерля, развитый в экзистенциальной аналитике Хайдеггера и экзистенциальном анализе Бинсвангера. Этот метод, на его взгляд, дает возможность «описать человека независимо от той или иной нормативной концепции, избегая разграничений между больным и здоровым и, насколько это возможно, вынесения приговора». Понятно, что экзистенциальный анализ, основанный на феноменологическом методе, не является таким четким и однозначным, как психология. Как справедливо отмечает Кун, он не является законченной и идеальной теорией, позволяющей «растолковать» все человеческие проявления. Он, конечно, сопровождается различными недопониманиями, поскольку находится в самой начальной стадии своего развития, но при всем при этом он имеет множество положительных сторон.

Этот метод, по мнению исследователя, позволяет обойти установление жестких связей посредством теорий и благодаря этому не допускает натяжек в истолковании опыта. Он позволяет увидеть мир, в котором существует человек. При этом понятие «мир» трактуется у Куна достаточно своеобразно. Так, он пишет: «Слово „мир“ мы используем не в смысле „образ жизни“ и не в библейском смысле „мирские страсти“, а, скорее, в смысле „миропроект“, который каждый человек прикладывает ко всему, что его окружает, с помощью которого он интерпретирует все, с чем сталкивается, исходя из которого складывается контекст отношений к чему-либо, и которым детерминирована экзистенция (Dasein) каждого человека». Понятие мира здесь подобно таковому у Бинсвангера, и в каком-то смысле его можно охарактеризовать как синоним понятия опыт. Важнейшей задачей анализа Кун видит понимание мира Рудольфа, в котором преступление было не просто возможным, но неизбежным. Тем самым, он указывает на тотальность этого мира, способность своим контекстом определять жизнь и поведение. В этом контексте виден призрак экзистенциально-априорных структур Бинсвангера. И основной чертой мира здесь называется скорбь. Именно она обусловливает основания его миро-проекта – жизнь в ожидающей неопределенности. Мир является ему в состоянии неизвестного, и без этой неизвестности для него нет мира. «Жизнь Рудольфа, – отмечает исследователь, – это существование без продолжения, без будущего, без истории. Это скачка в бинсвангеровском смысле, это Время, раздробленное на мгновения». Для анализа скорби Рудольфа Кун обращается к «Бытию и времени». Он вспоминает утверждение Хайдеггера о том, что умерший становится объектом заботы, что он все еще остается больше, чем подручной вещью. Скорбящие при этом пребывают в скорбящее-памятном-бытии-с-ним. Кун отмечает, что в своих рассуждениях Хайдеггер останавливается на утверждении о том, что бытие-с-умершим заслоняет умершего как реально того-кто-пришел-к-концу, и пытается продолжить анализ. Он пишет, что бытие скорбящего в одном мире с умершим приводит к тому, что его мир фактически существующего и реального меняется и приобретает черты нереального. Скорбящий оказывается повернут от реального мира повседневности в сторону прошлого, его мир становится фантастическим и подобным сновидению. Поэтому Кун предлагает понимать фразу Хайдеггера «только те, кто вне этого мира, могут продолжать оставаться с умершим» как движение скорбящего от мира, от того мира, в котором он раньше находился вместе с умершим. Как следствие возникает одиночество и пустота, отсутствие интереса к любым мирским делам.

Подводя итог теоретической части, Кун отмечает: «Результат феноменологического описания аффекта скорби может быть приложим к конкретному случаю, даже в случае психически больного человека, поскольку надежность феноменологического описания не ограничена оценками нормальности или аномальности». Именно это позволяет ему обратиться к анализу конкретного случая – скорби Рудольфа, приведшей его к преступлению. Он заключает, что впервые импульс к убийству Рудольф чувствует в момент, который Хайдеггер называет «оставаться с мертвым», после похорон отца. Скорбь по отцу перемещает Рудольфа в мир фантазий и снов. Аффект скорби оказался для него тесно связан с сексуальным желанием, внутренний мир фантазий и внешний мир повседневности стали пересекаться для него в сексуальном акте. Окончательно смешавшись они, по мнению Куна, приводят его к убийству. «Убийство – это одна из форм нашей блуждающей скорби…», – цитирует он в конце работы слова Рильке.

Фигура Куна стоит вне Гейдельбергской клиники и клиники Фрайбурга. Теперь я обращусь к ним. Шпигельберг отмечает, что сам Бинсвангер в интервью 1962 г. говорил, что местом, где его идеи были развиты наиболее творчески, была Гейдельбергская психиатрическая клиника. В этой клинике в пятидесятые годы XX в. под руководством Вальтера фон Байера независимо друг от друга идеи Бинсвангера развивали несколько исследователей, самыми известными из которых являются Х. Хафнер, К. П. Кискер и Х. Телленбах. Помимо исследования существования психически больного человека, все эти ученые большое внимание уделяли изучению начальных этапов заболевания, так называемой пред-области, пред-поля (Vorfeld) заболевания.

Хайнц Хафнер (1940–2003) при использовании экзистенциального анализа неоднократно подчеркивал значение для психопатологического понимания феноменологии Гуссерля. Именно с ее помощью, на его взгляд, можно получить доступ к горизонту психопатологического опыта, оставляя за скобками все лишнее и непосредственно обращаясь к структуре человеческого существования, к конкретным эмпирически случаям. Таким образом, Гуссерлев призыв «назад к вещам» фактически трансформируется у Хафнера, как и у всех экзистенциально-феноменологических психиатров, в призыв «назад к конкретному случаю, к конкретному человеку». Одной из основных тем исследований при этом становится так называемый «Fassade», форма психопатологической маскировки, которую психотик использует в отношении к себе и другим как стиль своего существования.

Карл Питер Кискер (1926–1997) пытался воспользоваться феноменологической философией для более детального понимания шизофрении. По его мнению, психопатологическое исследование необходимо начинать с жизненного мира, исследуемого как опыт, которым живет шизофреник. Основной задачей психопатологического исследования становится, тем самым, эмпирическое изучение этого опыта. Его возникновение у Кискера начинается, как и у Хафнера, с пред-области, основными особенностями которой являются де-диференцирование и отчуждение.

Чрезвычайно любопытными в критическом отношении являются предложенная Кискером в работе «Ядерная шизофрения и эгопатия…» систематика групп теорий психиатрии. Основой всех психиатрических теорий и исследований он называет «феноменологическую дескрипцию как региональную онтологию анормального (Abnormen)», подразумевая под ней изучение конституции субъективности и жизненных миров, проделанное, на его взгляд, в работах Бинсвангера и Бланкенбурга. От этого изначального для всех исследований уровня он отличает второй – описательную аналитику анормального опыта, обозначаемую им как «семиологическая семантика» и развитую, по его мнению, в работах Ясперса. За ней как третий уровень следует опосредованно понимающая контекст-аналитика, нашедшая свое выражение в трудах Телленбаха. Далее следуют уровни исключительно медицинских теорий: синдромальная аналитика, соматологическая аналитика и клиническо-нозологическая конспекция. Надстраивающейся над уровнями, начиная со второго, группой является при этом психиатрически-антропологическая конспекция, развитая в работах Цутта и фон Байера.

Относительно строгого феноменологического описания онтических структур анормального (первого уровня) и его менее строгого, вульгарного (как он называет его) психопатологического варианта упорядоченного описания анормального опыта Кискер отмечает, что они являются априорными и пересекают, таким образом, все остальные уровни и аспекты. Однако он не слишком симпатизирует этим теориям (мы помним, что это именно он заговорил о «продуктивной ошибке» Бинсвангера). Обязательность двух указанных уровней для психиатрии будет, на его взгляд, сохраняться до тех пор, пока большинство психиатров, являющихся не настолько философски подкованными, чтобы признать преимущество этой феноменологической науки, не поймут понятие опыта как дериват универсального феноменологического эмпиризма, а исторические истоки онтологического исследования анормального станут трактовать как не более чем аргумент против их обоснований.

В этой связи Кискер подчеркивает, что Хайдеггер нанес психиатрии своеобразный, хотя и непреднамеренный вред: «множество психиатров восприняли его в большей мере как терминологию (Wort), и недостаточно как систему». Современная психиатрия, на его взгляд, стремится восполнить этот пробел, возвращаясь к Гуссерлю и вырабатывая более успешную в методологическом отношении психиатрию. Здесь исследователь, разумеется, имеет в виду феноменологический поворот Бинсвангера и других, последовавших за ним, психиатров.

Хубертус Телленбах (1914–1994) родился 15 марта 1914 г. в Кельне, умер 4 сентября 1994 г. в Мюнхене. Определяющими фигурами для формирования его мысли стали дядя Эленберг Сонс и преподаватель религии Теодор Виллемзен. Первый привил ему интерес к естественным наукам и любовь к больным, второй – глубокую религиозность и интерес к философии. В юности Телленбах переписывался с отцом современной физики – Максом Планком. После получения аттестата зрелости в Мёнхенгладбахе изучал психологию, во Фрайбурге, Кенигсберге и в Киле – философию. В 1938 г. в Киле он закончил работу по творчеству Ницше и завершил изучение медицины в Мюнхене. В философии кроме Ницше тогда он отдавал предпочтение Платону, в поэзии – Стефану Георге и Рильке. После этого в 1940-45 гг. служил военным врачом на русском и французском фронтах.

С 1946 г. Телленбах работает младшим ординатором в психиатрической клинике Мюнхена. В 1952 г. защищает диссертацию по неврологии и практически тогда же открывает для себя экзистенциально-феноменологическую психиатрию. С 1956 г. он работает в университетской клинике Гейдельберга. В 1964 г. вместе с Гебзаттелем становится издателем «Ежегодника по психологии, психотерапии и медицинской антропологии». С 1965 г. неоднократно посещал с лекциями Латинскую Америку, Японию, Тайланд, Индию, США, Португалию, Персию, Афганистан, Ливан, Египет, Турцию, Мексику, Канаду, Чили, Бразилию, Испанию, Грецию, Израиль, Англию, Францию, Италию и другие страны. За свою жизнь с лекциями и семинарами он посетил двадцать семь стран, участвовал в около двухстах десяти конференциях в восьмидесяти восьми университетах мира. Поэтому закономерно, что он стал одной из самых популярных фигур экзистенциально-феноменологической психиатрии.

Среди тем, особенно интересовавших Телленбаха, наряду с психиатрией важное место занимает литература, а его работы о разновидностях меланхолии в литературе, вариациях иллюзий в греческой и шекспировских трагедиях, ревности и бреде ревности в поэзии известны и в филологии.

Из своих предшественников более всего Телленбах близок к Гебзаттелю, и, являясь глубоко верующим человеком, в чем-то продолжает идеи его духовной антропологии. Он отмечает, что чрезвычайно важной для психиатрии является идея о том, что человек подчинен не только телесному, но и духовному, и акцентирует необходимость для психиатрии обращения к самому человеку, его отношению к самому себе, его связям с миром, с трансцендентным.

Телленбах в своих работах проделывает традиционный экзистенциально-феноменологический анализ патологических феноменов. Он пытается показать структуру мира психически больного человека через эмпирическую феноменологию, подобную той, которую развивал Бинсвангер под руководством В. Силаши. В противоположность Минковски, Штраусу и Гебзаттелю, которые концентрировали свой исследовательский интерес в основном на темпоральности существования психически больного, Телленбах обращается к пространственности меланхолического мира.

Так, в статье «К пониманию феномена бреда (Вклад в исследования формального родства магических и шизофренических модусов выражения)» он представляет феноменологическое исследование бредовых феноменов. На его взгляд, в их изучении философия может объединить трактовки и данные отдельных наук, поэтому нет ничего удивительного в том, что при исследовании этой формы бытия психопатология обращается к философской, экзистенциальной антропологии. По сути, в этой работе он продолжает идеи Шторха и других антропологов, указавших на сходство мышления и опыта психически больных и представителей примитивных культур.

Телленбах отмечает, что, например, в обсессивном синдроме физиогномия смерти и разложения вынуждает больного вырабатывать формы столкновения, с помощью которых он пытается защититься. В формальном отношении эти формы, на его взгляд, абсолютно подобны магическому ритуалу. Основываясь на идеях, высказанных Цуттом, Куленкампфом, фон Байером, Штраусом, Груле, Бьютендиком, привлекая концепты Хайдеггера и анализируя клинический случай, Телленбах приходит к выводу о том, что шизофреническое (или другое психотическое) существование выражается в прелогических магических формах мышления и переживания: бредовое мышление отражает магические отношения, а опыт структурируется магическим переживанием. И добавляет, что в перспективе экзистенциальная интерпретация должна преодолеть диастаз пралогического и логического, праперсонального и персонального с целью построения целостной картины.

Наиболее интересными среди исследований Телленбаха, пожалуй, являются исследования меланхолии, в особенности, проблемы трансформации пространства в этом заболевании. Они не только являют собой пример блестящего экзистенциально-феноменологического (при этом, скорее, экзистенциального) анализа, но и представляют критическое осмысление самой традиции экзистенциально-феноменологической психиатрии.

Телленбах отмечает, что проблеме пространства в отличие от проблемы времени в трудах представителей феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа уделялось мало внимания. Здесь, заметим, он действительно прав, поскольку анализ пространства всегда располагался на периферии интересов Гебзаттеля и Минковски (первый почти ничего о нем не сказал, последний предложил лишь набросок феноменологического толкования), самый внимательный из исследователей к пространству Штраус исследовал его через образ другого и акцентировал внешнее, а не внутреннее пространство, и даже Бинсвангер, несмотря на то, что посвятил рассмотрению этой проблемы отдельную статью (правда, достаточно раннюю и поэтому не могущую отразить его зрелых проектов), кроме выделения разновидностей пространства, так ничего и не сказал о пространстве в психопатологии. По обозначенным причинам мы остановимся на этом анализе подробнее.

Телленбах отталкивается от трактовки пространства у Канта и напоминает, что у того пространство, как и время, выступало основой познания, априорной формой созерцания. В случае отсутствия у человека смыслов или субъективного условия чувственности, как отмечает исследователь, пространство как a priori бы отсутствовало. Такой человек был бы лишен не только факта пространства, но даже малейшей возможности познания. «Поэтому, – заключает он, – психопатология не может описывать состояния, в которых „пространство“ отсутствует вовсе. „Отсутствие пространства“ не может быть описано также и потому, что мы не можем себе ни помыслить такого, ни представить. Мы можем помыслить как минимум лишь пустое пространство, даже если не можем представить его». Из этого следует заключение о том, что a priori пространства является условием схватывания эмпирических пространств, вне зависимости от того, ощущаются и опознаются они или нет.

Кроме того, Телленбах приводит кантианскую характеристику пространства как того, где вещи являются друг подле (рядом) друга, и подчеркивает, что для психопатолога в его исследованиях имеет значение именно характер (Weise) этого «рядом», поэтому, наравне с Кантом, на его взгляд, для психопатологии весьма значимым оказывается и Лейбниц, описывающий пространство как порядок связей между вещами. В качестве рабочей гипотезы своего исследования он выдвигает предположение о том, что в психозах происходит изменение данности (Gegebensein) пространства как нарушение «субъекта», т. е. независимо от опыта и переживания, и одновременно намеривается описывать нарушение переживания (Erleben) пространства как изменение порядка вещей. Вслед за этим он представляет феноменологический анализ.

Исследование опыта пространства проводится Телленбахом в двух своеобразных измерениях: «пространство внешнего мира – пространство тела» и «близко – далеко, лево – право, верх – низ пространства». При этом он отмечает, что в отличие от объектов пространства в пространстве окружающего мира (Umraum) привилегированное положение получает тело человека как пространственное образование (Gebilde).

На основании анализа трансформации опыта пространства исследователь приходит к выводу о том, что в чисто описательной перспективе генетически понимающей психологии проблему a priori пространства решить невозможно, поскольку психопатология показывает трансформации пространства и закономерно приводит к вопросу «почему?». И разрешение этого вопроса возможно только с научно-теоретических позиций. Мы тогда должны предположить, что некие причины настолько глубоко воздействуют на субъект, что изменяют субъективные условия чувственности, элементарные онтологические предпосылки, в силу которых вообще переживается пространство, т. е. в обращении к этим предпосылкам мы достигаем нарушений оснований бытия субъекта. Именно таким методом, на взгляд исследователя, пользуются Минковски, Штраус и Гебзаттель. Однако, отмечает он, здесь возникает весьма существенное противоречие.

Кант постулирует независимость пространства и времени от опыта, независимые от опыта определения у него лежат в основе опыта здоровых и больных людей, и они должны изучаться только философией, компетенция психологии здесь заканчивается, поэтому возникает вопрос о том, когда здесь заканчивается философия и начинается психология, и наоборот? Но основным противоречием Телленбах здесь называет другое. Он отмечает, что изменения переживания пространства и времени не всегда встречаются в эндогенной меланхолии, и поэтому там, где таковые нарушения присутствуют, их действительно можно понимать как воздействие измененного фундамента на психическое, но в случае, если подобных симптомов не возникает, этот фундамент, будучи невредимым, не может быть конститутивным для меланхолии, и поэтому его нельзя назвать «основным нарушением». Поэтому Телленбах говорит о том, что от фрагментарного кантианского анализа необходимо перейти к возможности целостного исследования меланхолии, и обращается к философии Хайдеггера. Здесь проступает и еще один, не артикулируемый, но тем не менее важный момент. По сути, для Телленбаха становится проблематичным и сам характер кантианского априоризма: если пространство как априорная форма первично, то какова причина пространственных нарушений? Этот вопрос для него оказывается неразрешим, и он проделывает путь, обратный тому, который проделывает Бинсвангер: он идет не от Хайдеггера к Канту, а от Канта к Хайдеггеру, помещая a priori в сам горизонт опыта и, тем самым, не стремясь разрешить противоречие, а снимая его.

Переходя от Канта к Хайдеггеру, Телленбах уточняет терминологию исследования, разделяя понятия пространства и пространственности, симптома и феномена. Пространство (Raum) – это резервуар, вместилище (Behältnis), включающее в себя одинаково как человека, так и предметы окружающего мира, это, на его взгляд, характеристика наличного (Vorhanden) бытия. Пространственность (Räumlichkeit) же связана не с наличием, а с характером существования, особенностями проектирования мира, и именно она трансформируется в меланхолии. Понятия симптома и феномена, на взгляд Телленбаха, также различны – они практически противоположны: симптомы являются своеобразными знаками наличного, видимыми признаками, феномены же часто сокрыты и отмечают «характер бытия меланхолического существования». Используя понятия пространственности и феномена, Телленбах осуществляет свой экзистенциальный анализ.

В меланхолии, по мнению исследователя, мир начинает познаваться исключительно гностическим рациональным способом. Меланхолик сохраняет пространство, наполненное вещами, он схватывает вещи, познает их, его взаимодействие с вещами может становиться даже чрезвычайно назойливым и мучительным, он знает область применения вещей и их значения, но при этом связи между отдельными предметами разрушены, утрачены отношения между предметами. «При более пристальном рассмотрении, – отмечает Телленбах, – оказывается, что вещи для него имеются лишь в чистом наличии, в разобщенности (Vereinzelung), где лишены взаимной соотнесенности (Bezogenheit)… Внутримирно встречающееся (innerweltlich Begegnende) становится подобным мозаике, которая распадается на фрагменты, на отдельные точки, так что место единой композиции теперь лишь сумма частей».

По причине преимущественно рационального взаимодействия с вещами упускается сущность, бытие вещи, и происходит приравнивание реальности (Realität) к действительности (Wirklichkeit). Меланхолик акцентирован на обособленном наличном, на неподвижной вещи, поскольку больше не связывает ее с другими вещами и не может проникнуть в ее сущность. Телленбах сравнивает такое восприятие с восприятием читателя иноязычных текстов: если тот часто не понимает отдельные слова, но способен уловить смысл предложения или абзаца, то у меланхолика все наоборот – он знает только отдельные слова, но никакой связи установить не может. Обращаясь к Хайдеггеру, он заключает, что больной в данном случае утрачивает качество близости (Nähe), он отрешен от мира.

Именно поэтому особенно очевидным патологическим изменением переживания ориентированного (задающего порядок и связи) Umraum, на взгляд исследователя, является утрата измерения глубины (Tiefendimension): больные перестают переживать глубину пространства. «Все расположено на одной линии… Все подобно неподвижной плоскости», – приводит он свидетельство одной из больных. «Я, к примеру, вижу деревья так, как их рисуют маленькие дети: это просто два мазка без выпуклости», – говорит другая.

Уплощение сопровождается изменением включенности пространства тела в пространство окружающего мира: при этом мир может отдаляться, и тогда утрачивается всякий контакт, или проникать внутрь. Может изменяться переживание гравитации, утрачивается «тяжесть» тела и разрушаются ориентиры «верх – низ» или «право – лево», что может выражаться в более интенсивном, на взгляд пациента, ощущении и переживании в правой или левой части тела. Как следствие изменения пространственности мира и тела нарушается восприятие. Больные могут воспринимать людей как тени, вещи без контура и оболочки. Собственное восприятие и зрение могут представляться таким пациентам чужеродным: «Я чувствую себя куклой с искусственными глазами», – говорит больная.

Происходит обеднение и уплощение измерений пространства, утрачивается его пластичность, и оно может становиться двухмерным. Передний план истончается и больше не выделяется как фигура на фоне заднего. Фактически имеет место утрата реальности, что воплощается в симптомах дереализации и деперсонализации. При этом вследствие разобщенности реальности становится возможно перемещение в любой пункт пространства, поскольку теперь не имеют значения направления и ориентиры, поскольку связи между объектами пространства разрушены, имеют значения лишь стационарные, единичные, выхваченные из целого объекты.

Трансформируется, по мнению Телленбаха, и внутреннее пространство тела (Inraum), что может проявляться в гротескном искажении, растяжении, переполненности, узости и пустоте телесного пространства. Внутреннее и внешнее пространства могут полностью обособляться и закрываться друг от друга или, напротив, сливаться. Меланхолик отдаляется от своего бытия, от своего тела и, говоря словами одной из больных Телленбаха, воспринимать себя лишь как куклу с искусственными глазами. Ослабляются ощущения и чувства, блекнут цвета и затихают звуки. Фактически существование начинает приближаться к пустому бытию. Становится невозможной граница и горизонт.

Именно такую картину патологической меланхолической пространственности представляет Телленбах, отмечая в конце, что уровнем эмпирического описания здесь ограничиваться не нужно. В случае феноменологического исследования пространственности, она, на взгляд мыслителя, предстает как феномен, а не как симптом, подобно тому, как это было бы, если бы мы задались целью проанализировать пространственные трансформации с кантианских позиций. А феномен может не проявляться в симптоматике, не осознаваться, но тем не менее существовать. Вот так разрешает отмеченное ранее противоречие исследователь.

На основании феноменологической философии и фундаментальной онтологии в последующем Телленбах будет трактовать и сущность терапевтического процесса, а также, как это ни парадоксально, особенности действия психофармакологических препаратов, при этом широко их используя. Так, в одной из своих работ он отмечает, что действие нейролептиков связано с ограничением интенционального обращения к миру, вплоть до полного безразличия. Противоположно, как он описывает, действие антидепрессантов, возвращающих включенность в мир.

Не менее многочисленным был круг последователей Бинсвангера в психиатрической клинике Фрайбурга в Брейсгау. Особенно интересные исследования велись здесь в то время, когда кафедрой философии заведовал В. Силаши. Экзистенциальным анализом здесь занимались В. Бланкенбург, Ю. Цутт, К. Куленкампф, Г Бош и др.

Вольфганг Бланкенбург (1928–2002) родился 1 мая 1928 г. в Бремене. С 1947 г. в Университете Фрайбурга у Хайдеггера, Финка, Силаши изучал философию, у Роберта Хайса – психологию. С 1950 г. приступил к изучению медицины. В течение двух лет изучал психосоматику в Гейдельберге у Хельмута Флюгге, с 1959 г. работал ассистентом в Психиатрической клинике Фрайбургского университета, где с 1963 г. заведовал отделением. С 1969 г. – заведующий отделением психиатрической больницы Гейдельбергского университета, в 1972-73 гг. – ее директор. С 1973 – зав. секцией Психиатрии и психосоматики Гейдельбергского университета, в 1975-79 гг – директор психиатрической клиники Бремена. С 1978 г. он работает на кафедре психиатрии Марбургского университета, в 1979–1993 заведует этой кафедрой и является директором университетской психиатрической клиники. В 1993 г. выходит на пенсию, но продолжает частную практику. Умирает Бланкенбург 16 октября 2002 г.

Интересы Бланкенбурга лежали в области экзистенциально-феноменологической психиатрии и герменевтически ориентированной социологии, например, он развивал проект «Семейная ситуация и повседневная ориентация шизофреников». В своей первой работе он исследовал предельные шизофренические состояния, прибегая в исследовании пространственных и временных измерений шизофренического мира к анализу философских понятий. С целью более адекватного понимания структур психотических миров он пытается расширить нормальные структуры понимания мира. Его докторская диссертация «Утрата естественной самоочевидности», впоследствии переработанная в книгу, обращалась к миру и опыту больных и представляла феноменологическую интерпретацию особенностей шизофренического опыта, сходного в его трактовке с жизненным миром Гуссерля.

Бланкенбург разделяет одну из центральных установок феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа о том, что без философии психиатрия не может быть продуктивной, и воспринимает философскую психиатрию как методологическую альтернативу классической физикалистской психиатрии. Но в отличие от представителей феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа в качестве философских источников своего творчества он воспринял не только феноменологию, но также критическую теорию Франкфуртской школы и структурализм. Кроме того, он, как и другие рассматриваемые в этой главе исследователи, относится к пост-бинсвангерианскому поколению, и поэтому не просто развивает феноменологические идеи в психиатрической клинике, но и критикует идеи своих предшественников. Все это обусловливает своеобразие его идей.

Уже в своих ранних работах, например, в статье, посвященной теме бредового расстройства, Бланкенбург представляет экзистенциально-феноменологический анализ психопатологии. Подобно другим представителям феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа, он, обращаясь к непосредственным экзистенциально-аналитическим исследованиям, останавливает свое внимание на патологических трансформациях темпоральности. Основной чертой, как и все его предшественники, он называет при этом блокирование течения времени. Весьма примечательным является приводимый им в этой связи образ. «Один из моих больных депрессией, – пишет он, – воображал себя Агасфером, „вечным жидом“, неспособным умереть. Он должен был „вечно скитаться“; для него больше не существовало смерти, и даже суицид уже не мог ему помочь».

Блокировка временного хода, по мнению Бланкенбурга, по-разному выражается в различных психических заболеваниях: иногда время разбивается на отрезки, иногда над больным начинает господствовать вечность. Для больных шизофренией, на его взгляд, исчезает граница между временем и вечностью, однако это не наполненная вечность, подобная вечности мистиков, но омертвелая, «замерзшая» вечность. В эндогенной депрессии блокируется будущее, и больной начинает ощущать себя отброшенным в прошлое. Кроме того, опираясь на исследования Фишера и называя его психопатологию времени шизофреников наиболее сильным толчком для развития исследований патологической темпоральности, в качестве одной из особенностей патологического времени Бланкенбург называет изменение его характера от средства к содержанию. Время при этом перестает быть естественным измерением всего психического опыта, оно утрачивает свой непосредственный характер и становится формой представления, содержанием нового модуса опыта, связывается с мучительным страхом и чувством дезинтеграции.

В любом случае, как считает Бланкенбург, при патологии, будь то пространственные или темпоральные трансформации, главнейшей является проблема реальности, и поэтому здесь на помощь психиатрии и психотерапии приходит феноменология. В психозе сама реальность и критерии ее оценки конституируются иначе, чем у здоровых людей и больных неврозами. И здесь возникает проблема конституции патологической реальности и ее внутренней структуры, причем не как структуры сознания, актов сознания, как в феноменологии Гуссерля, но структуры как совокупности актов-поставщиков значения.

Проводя свои феноменологические анализы, Бланкенбург сразу же обозначает несколько трудностей и проблем. Во-первых, осуществляя феноменологическое исследование и привлекая термины бытия-в-мире, конституирования и проч., исследователь предполагает схватить бытие больного в его объективности и чистоте, но опыт больного, его «я» и мир всегда сопротивляются этому схватыванию. Поэтому здесь всегда встает проблема пути постижения патологического. Во-вторых, психическая патология даже в феноменологическом исследовании, часто, на взгляд Бланкенбурга, изначально трактуется в духе естественнонаучной установки только как отклонение, дезинтеграция, дефицитарный модус здорового или нормального. В этом случае разделение между нормальным и патологическим транспонируется в феноменологическое исследование и, не обозначая проблемы, лишь облекается в новые термины и интерпретируется на основании новых ориентиров. Сущность интерпретации при этом не изменяется.

В рамках антропологического понимания болезни Бланкенбург настаивает на том, что психическую патологию следует понимать не только в негативном аспекте как отклонение, но в позитивном ключе. В этом случае она рассматривается без ориентиров на внешние установки естественнонаучного исследования и описывается как та или иная «трансцендентальная организация» (transzendentalen Organisation), т. е. внутреннее присущее пространство, конститутивная связь между «я» и миром. Структуру этой трансцендентальной организации Бланкенбург и рассматривает в своих исследованиях. Позитивность болезни, отмечает он, может при этом проступать как прилив творческого вдохновения, открытие новых жизненных возможностей, обретение своей сущности, т. е. тех состояний «открытия глубины» (позволим себе это выражение), которые описывались в психопатологии начиная с Ясперса.

Осуществляя антропологическое и экзистенциально-аналитическое исследование бреда, Бланкенбург останавливается также на важном и не артикулированном в экзистенциально-феноменологической психиатрии ранее вопросе – сущности самого антропологического исследования. Он справедливо замечает, что отнесенность к человеку и принадлежность исключительно ему еще не делает болезнь антропологическим феноменом. Даже если бы какая-либо болезнь была свойственна только человеку, ее исследование, на его взгляд, еще не было бы антропологическим. Бланкенбург подчеркивает: «Следовательно, „антропологическое“ указывает, по видимому, не только на „человека“ как предмет исследования, но и на соответствующий этому предмету исследования метод». Поэтому, заключает он, «антропологической» можно считать ту психопатологию, которая соотносит свой предмет с сущностью человека и понимает его исходя из нее.

В антропологической психопатологии Бланкенбург выделяет две ступени. Первая связана с вычленением основной антропологической структуры расстройства. При этом сначала осуществляется лишь перевод известных психопатологических понятий на другой, антропологический язык: так, на место шизофренического дефекта приходит свертывание Dasein. Такой перевод обеспечивает не только новый понятийный аппарат, но и выстраивает новую перспективу исследования, поэтому уже очень многое дает психопатологическому исследованию. Однако, на взгляд исследователя, ограничиваться только этой ступенью не следует, поскольку, во-первых, подобное исследование не гарантирует получения принципиально нового знания, и во-вторых, рискует в скором времени стать модой и прийти на место старой психиатрии. На этой ступени исследование проводится в антропологическом масштабе, но само при этом еще не является антропологическим.

Вторая ступень антропологического исследования в психопатологии связана, по Бланкенбургу не только с обращением к целостной онтологической структуре, но и с изучением этого «общего» посредством «единичного», т. е. через конкретный патологический случай. Патологические отклонения поэтому нужно понимать не только исходя из «неповрежденного» и целостного человеческого бытия, но и исходя из условий позитивных возможностей сущности человека. Эти условия при этом должны стать конституирующими моментами человеческого существования. Это, на взгляд исследователя, возможно только в том случае, если феноменологическое исследование дополняется диалектическим, т. е. если отрицательные определения утрачивают свою четкую однозначность.

В антропологическом исследовании психопатологического, как указывает Бланкенбург, тесным образом связываются онтологическая и онтическая проблематика. Он отмечает, что Бинсвангер связывал эти два уровня посредством априорного проекта структуры Dasein как бытия в мире. Однако, на его взгляд, использование экзистенциальной аналитики Хайдеггера как основы психиатрии проблематично в следующем отношении:

1. В «Бытии и времени» отношение ко всякой возможной антропологии резко отрицательное, и это является следствием ряда объективных причин. Радикальность вопроса о смысле бытия вообще отчасти связана с углублением разрыва между философией и естественнонаучным исследованием. И поэтому любая попытка преодолеть этот разрыв приводит к опасности недооценивания онтологического различия (ontologischen Differenz). Хайдеггер допускал, что его фундаментальная онтология может выступить фундаментом всякой возможной феноменологической антропологии. Эту возможность и увидел Бинсвангер, но она весьма условна.

2. Попытка фундаментально-онтологического обоснования психопатологии затруднительна не только по причине сомнительности смещения онтологической и эмпирической проблематики, но также и потому, что «Бытие и время» так и осталось лишь «крепким торсом» без остальных частей тела. Здесь не хватает необходимой частной интерпретации онтологической структуры жизни, природы, необходима психиатрическая антропология, и в этом отношении, на взгляд исследователя, плодотворнее оказалась французская феноменология. В любом случае возможность имманентной критики и дополнения еще не исчерпана.

По мнению Бланкенбурга, наука, которая описывает страдающую или здоровую сущность, в обязательном порядке должна включать «трансантропологическую» матрицу – у Бинсвангера, например, эту матрицу составляло понятие существования. При этом существование ни в коем случае не представляется синонимом человека или исключительно человеческого существования, поскольку представляет собой трансперсональное измерение опыта. И здесь фундаментальная онтология Хайдеггера не просто используется в психиатрической клинике, но появляется возможность выработки в ее рамках нового модуса опыта, т. е. преобразования человека. Этот момент значения хайдеггерианской философии для психиатрии, как подчеркивает Бланкенбург, до сих пор недооценен.

Кроме того, антропологическое исследование в клинике предполагает обязательную связь общего с единичным, при этом единичное не нивелируется, но квалифицируется как «случай», и здесь особенное значение и новый статус принимает история болезни, которая становится примером особенностей трансцендирования при бредовом расстройстве и т. д. Бланкенбург отмечает: «То, что философ онтологически разрабатывает для человеческого существования как трансцендентально понимаемую структуру проекта-заброшенного-бытия, представляется бредовому больному как онтически испытываемая или случающаяся реальность опыта». То, что онтически явлено в бредовом опыте, интерпретируется онтологически, и это один из ключей, который экзистенциальный анализ использует для понимания бредового больного и его мира. При этом за описательным исследованием следует анализ структуры.

Необходимо отметить, что практический интерес в психотерапии и социально-психиатрическом реформировании был также не чужд Бланкенбургу, что отличало его от большинства представителей феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа, ориентировавшихся преимущественно на теорию. «Бланкенбургу, – пишет Мартин Хайнц, – удается подвести психиатрическую антропологию с Dasein-анализом, экзстенциальной онтологией, социологией и диалектической философией к новому обоснованию психиатрической практики». В своей статье 1978 г. «Фундаментальные проблемы психопатологии» Бланкенбург отмечает, что вследствие развития антропологической психиатрии и психиатрии социальной в современное ему время наука о душевных болезнях переживает фундаментальный кризис и требует введения нового определения своего предмета. Психиатрия, на его взгляд, должна отойти от физикалистской модели болезни, трактующей симптомы как признаки объективных процессов организма к новым критериям анализа.

Сам Бланкенбург часто называл свою антропологическую психиатрию диалектической по сущности. В статье 1981 г. «Насколько применимо диалектическое мышление в психиатрии?» он описывает диалектику как встречу с негативным и указывает на ее чрезвычайную продуктивность для психиатрии с ее постоянными оппозициями души и тела, бытия и ничтожения и т. д.

Одной из самых значимых фигур среди последователей феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа был Юрг Цутт (1883–1980). Цутт родился 28 июня 1883 г. в Карлсруэ в семье адвоката Адольфа Цутта и его супруги Иды Цутт (в девичестве – Мюллер). В 1911 г., после окончания гимназии и получения аттестата зрелости, он поступает на медицинский факультет Фрайбургского университета. Последний, шестой, семестр медицинской подготовки он проводит в Киле.

В 1914–1918 гг. проходит воинскую службу в артиллерийских войсках как офицер запаса. В 1918–1920 гг. он продолжает изучать медицину во Фрайбурге и в апреле 1920 г. защищает диплом. В 1920–1922 гг. работает в Берлине ассистентом-волонтером в университетской клинике нервнобольных Шарите у Карла Бонхёффера. Именно психиатрическая практика Бонхеффера повлияла на обращение Цутта к антропологии, хотя тот и не рассматривал антропологическую тематику в медицине. Одновременно с работой у Бонхёффера Цутт проходит двухгодичное обучение психоанализу у президента Берлинского психоаналитического общества и прямого ученика Фрейда – Карла Абрахама. С февраля 1922 по март 1923 гг. работает ассистентом-волонтером у Блейлера в Цюрихе, и в 1923 г. возвращается к Бонхёфферу уже на должность внештатного младшего научного сотрудника. Одновременно с Цуттом в Берлинской клинике тогда работали Э. Штраус, В. Э. фон Гебзаттель и их единомышленники, поэтому закономерно, что Цутт стал интересоваться феноменологической психиатрией и начиная с 1928 года выпускать статьи по соответствующей тематике.

С 1 января 1928 г. совместно со Штраусом, Майер-Гроссом (1889–1961), Карлом Ханзеном (1893–1962) и Куртом Берингером (1893–1949) он выпускает журнал «Der Nervenarzt», задуманный как ежемесячник по всем областям неврологической деятельности, при этом особое внимание должно было уделяться психосоматическим отношениям. Закономерно, что с этого времени большая часть статей Цутта выходит именно здесь.

В октябре 1934 г. Цутт работал штатным ассистентом, а в июне 1936 г. получил должность экстраординарного профессора. В 1937 г. перед ним открывается академическая карьера, ему предлагают кафедру психиатрии в Кенигсберге и Праге, но по политическим причинам (неприятие линии НСДАП) он отказывается и при содействии Бонхёффера вскоре становится директором берлинской частной психиатрической клиники Вестенд.

Необходимо отметить, что Цутт был прежде всего неврологом. Его перу принадлежат статьи и книги по неврологии, его докторская диссертация по медицине посвящена неврологическим расстройствам – апраксии и аграфии, но это не помешало ему увлечься антропологической психиатрией, ведь в те времена неврология и психиатрия не были еще так четко разделены. Кроме того, он был родоначальником социальной психиатрии в Германии и развивал теорию и практику социально-психиатрической работы.

Стремясь дать экзистенциальное объяснение психическим расстройствам, в статье «О порядке Dasein. Его значение для психиатрии» Цутт вводит в психиатрию понятие «порядок Dasein» (Daseinsordnungen). На его взгляд, исследование типичных порядков Dasein позволяет найти адекватный угол зрения во взгляде на переживание и поведение человека, а также на их патологические трансформации. Вводя это понятие, он, по его собственному признанию, опирается на развитый Хайдеггером концепт Dasein. На его взгляд, порядок существует только для субъекта, который создает, модифицирует или противостоит порядку. Этот порядок основан на исходной и неразрушимой связи с миром, он дает чувство безопасности и уверенность. У него есть границы, и он граничит с порядками других субъектов, поэтому здесь возможны взаимодействие и столкновение, а также окружен определенным горизонтом и граничит с неупорядоченным, хаотичным и неизвестным. Поэтому человек может попадать на границу защищающего и оберегающего его порядка. Ситуации, приводящие к такому положению вещей, исследователь, во многом следуя Ясперсу называет пограничными ситуациями. В них в порядок Dasein могут вторгаться хаотичные элементы, разрушая его, внося в него смятение и иногда даже ставя под сомнение его структуру и основы. Закономерным следствием такой ситуации является, по Цутту, страх. Именно такой механизм, на его взгляд, стоит за фобическими расстройствами и особенно показательной здесь является боязнь высоты, связанная с боязнью разрушения порядка Dasein и падением в пропасть.

Примечательно, что Цутт не ограничивается выделением экзистенциального порядка Dasein и добавляет к нему порядок совместного проживания (Wohnordnung), статусный порядок (Rangordnung) и гигиенически-биологический порядок нашего тела. Каждый из нас, отмечает он, занимает определенное место в человеческом общежитии: пространство нашего проживания с другими размечено стенами комнаты и квартиры, лестничными площадками, имеющимися или нет ключами от этого мира. Точно так же иерархизована и наша статусная позиция: каждый человек занимает определенное место в семье, среди знакомых, на работе и в профессиональном сообществе, в обществе, государстве и религиозной общине. Определенное место как в порядке совместного проживания, так и в статусном порядке уготовано нам от рождения.

Гигиенически-биологический порядок тела соотносится при этом с состоянием нашего здоровья, и пограничные ситуации здесь будут связаны с соматическими заболеваниями и, как следствие, страхом смерти.

Ограничиваясь описательной стратегией, исследователь так и не намечает возможных причин, которые приводят к обостренному восприятию пограничных ситуаций, к тому, что один человек не замечает их, а другой реагирует страхом, к устойчивости или неустойчивости порядка.

Одной из центральных тем антропологических исследований Цутта была проблема тела и телесности человека. Она была основной в исследованиях пространственности и особенностей зрительных и слуховых галлюцинаций, подросткового возраста, опьянения и прочих. В каком-то смысле акцент на теле, свойственный не только ему, но и другим его коллегам, последователям феноменологических психиатров и экзистенциальных аналитиков, связан не только с относительной неисследованностью этого феномена в работах «родоначальников», но со смещением философских акцентов. Гуссерль и Хайдеггер, так полюбившиеся соответственно феноменологической психиатрии и экзистенциальному анализу, были практически исчерпаны для психиатрии, и на их место, дойдя до немецкоязычных психиатров, пришел Сартр с его акцентом на Другом. Поскольку Сартр самими родоначальниками экзистенциально-феноменологической психиатрии был освоен в недостаточной степени, здесь оставалось пространство для новых возможностей.

Цутт разделяет стратегию некоторых своих предшественников, идя от патологического к нормальному, и по отношению к пространству тела формулирует ее следующим образом: «Не имеет значения, поднимаю я руку или опускаю. Один лишь паралич приводит к осознанию ее веса (Schwere)». Он останавливается на двух патологических фактах: во-первых, возможности отсутствия обычного для большинства ощущения нахождения в пределах тела, и во-вторых, переживании ощущения отстраненности от тела и возможности словно посмотреть на него со стороны.

Исследователь различает тело и телесность, связывая первое исключительно с анатомической структурой и носителем физиологических функций (это тело, окруженное оболочкой и не имеющее ничего за ее пределами, тело как предмет), вторую – с ориентирами существования человека. Таким образом, тело попадает в ведение соматической медицины, а для психиатрии, и точнее – ее антропологической составляющей, открывается новое пространство исследований – телесность. В качестве критерия разделения этих двух разновидностей тела Цутт предлагает отсутствие взгляда. «Для анатомически-физиологического тела не существует взгляда», – подчеркивает он и разъясняет: взгляд для анатомического тела есть действительность, физиологический факт, чья сущность «стимул – реакция», для телесности взгляд есть иллюзия, действительность непосредственного переживания.

Взгляд перемещается, он скользит с одного объекта на другой и фиксируется в пространстве. Та точка, на которой останавливается взгляд, и есть, по мнению мыслителя, пространство, исходя из которого раскрывается тело. И в самом феномене взгляда, и в его принадлежности к телесности, как он считает, заложена возможность отделения взгляда от его носителя – глаза. И именно с этой особенностью связана возможность появления патологических феноменов. Мы помним, что приблизительно такой механизм выделял в качестве системообразующего для галлюцинаций Штраус: отрыв звука от говорящего, взгляда от смотрящего. Поэтому Цутт здесь с опорой на новый философский субстрат (преимущественно на Сартра, а не на Гуссерля с Хайдеггером) приходит к сходным выводам. Фактически, предполагает он, в этом случае происходит нечто подобное тому, что человек переживает во сне: вследствие измененного состояния сознания анатомическое тело словно бы отделяется от самого человека, взгляд от глаза, и это свободное перемещение второго в патологических случаях уже в бодрствующем состоянии приводит к возникновению непривычных и непонятных для обычного сознания феноменов.

В исследовании галлюцинаций Цутт предлагает изменить перспективу – вместо «он слышит голоса» говорить «к нему обращаются», изменив центр активности. И здесь, по его мнению, становится заметно сходство слуховых и зрительных галлюцинаций: их основными элементами являются голос и взгляд. За этими феноменами стоит определенная физиогномия: пространство голосов и взглядов – это насильственное бытие, вторжение другого в собственное существование, и возникающее при этом чувство чуждости (Fremdheitsgefühl). В отличие, например, от депрессии, как отмечает мыслитель, здесь имеет место вторжение другого (в депрессии же переживание чуждости отражает, скорее, утрату контакта с миром). Как следствие – больной утрачивает собственную свободу.

Исследование патологических трансформаций взгляда и голоса, как считает Цутт, показывает, во-первых, что человеческое бытие изначально включает других, и во-вторых, что человек является солипсистским существом, которое строит свой мир на основании собственного опыта, но всегда уже предполагающего включенность другого. Взгляд и голос при этом – модусы развертывания проживаемого тела.

Вообще, необходимо отметить, что во всех своих исследованиях, а они посвящены совершенно разнообразной тематике, на протяжении всей своей жизни Цутт развивает «понимающую антропологию» (verstehende Anthropologie), отмечая, что она работает в той области, где анатомия и физиология, т. е. органическая медицина, сказать ничего не могут, – области эндогенных психозов. Понимающая антропология здесь предстает неким объединяющим центром. П. Шёнкнехт отмечает: «При обращении к творчеству Цутта возникает впечатление, что понимание психиатрии, вопреки ориентированной на схватывание сущности (Wesenserfassung) понимающей антропологии, имеет своей целью скорее интеграцию различных методов, а не абсолютизацию единственного пути. Благодаря понимающей антропологии Цутт смог проследить контекст человеческой жизни даже в состоянии глубокого психического заболевания…».

Эта понимающая антропология была развита в работах последователей Цутта. Так, его студент Герхард Бош использовал экзистенциально-феноменологические исследования при изучении особенностей детей, страдающих аутизмом. Одной из характерных черт аутизма при этом он называет утрату возможности столкновения с другими и образования общего с ними мира.

Рядом с кругом фрайбургских последователей Бинсвангера стоит фигура Альфреда Шторха (1888–1962). Он дружил с Бинсвангером, посещал Венген (или Бинсвангер гостил в семье Шторха по пути из Венгена), и родоначальник экзистенциального анализа часто называл его «третьим венгенцем».

Шторх родился в еврейской семье в Гамбурге 4 апреля 1888 г. Он учился медицине в Мюнхене, Фрайбурге, Берлине, Бонне, Гейдельберге. В апреле 1912 г. под руководством Франца Ниссля защитил диссертацию и получил степень доктора медицины. В 1919–1927 гг. работал ассистентом Роберта Гауппа в университетской клинике нервных расстройств в Тюбингене. Уже тогда он обращался не только к клинически-психиатрической и неврологической, но и к медико-философской антропологии и развивал специфический подход в отношении к пациентам, отмечая наравне с нарушением контакта существование у шизофренических больных потенциальных возможностей для установления связи с миром.

В июле 1928 г. Шторх переходит в психиатрическую университетскую клинику Гиссена, работая сначала младшим ординатором, а затем заведующим отделением и приват-доцентом психиатрии и неврологии. Здесь же он организует встречи с Бубером и Тиллихом и посещает семинары Теодора Штайнбюхеля по религиозной философии. В 1933 г. он был освобожден от занимаемой должности по причине еврейского происхождения и эмигрировал в Швейцарию, где с 1934 по 1954 гг. работал младшим ординатором в Кантональной психиатрической больнице Мюнзингена вблизи Берна. В это время он приобщается к только начинающему свое развитие экзистенциальному анализу: состоит в переписке с Бинсвангером и Кунцом. 29 апреля 1939 г. по приглашению Густава Балли перед Швейцарским обществом психоанализа в Цюрихе выступает с докладом «Психоанализ и экзистенциальные проблемы человека». В апреле 1950 г. он получает Venia legendi по философско-патологическим проблемам человеческого существования и становится приват-доцентом философии в университете Берна, в частности, читает курс «Экзистенциальная философия и глубинная психология». В то время он является членом Психологического общества Берна, Философского общества Берна, Швейцарского общества психологии и Швейцарского психоаналитического общества.

Шторх умирает после непродолжительной болезни 2 февраля 1962 г. на 74-м году жизни в Мюнзингене. В письме с соболезнованиями Эдит Шторх от 14 июня 1962 г. Хайдеггер пишет о нем: «На пути познания… каждое из его высказываний свидетельствовало о чрезвычайной конструктивности и благородстве его мышления».

Шторх, как и другие его коллеги, интересовался весьма многообразными проблемами, в круг его внимания и творчества входили философские проблемы психиатрии, психоанализ, антропологическая проблематика, религиозная философия. Немалое место при этом занимали феноменологические исследования психопатологии. В. фон Байер отмечал, что Шторх стремился «понять психически больных как ближних (Mitmenschen) и пытался соприкоснуться с ними в их человеческом бытии». В психиатрии исследователь часто отталкивался от этнографического ракурса. Так, в работе «Эволюционное мышление в психопатологии» он указывал на сходство первобытного мышления и архаичного мышления больных шизофренией. Шизофреник, на его взгляд, воспринимает себя как часть других людей и, напротив, принимает части других в себя, конституируя неразделенный мир.

В 1947 г. в статье, посвященной проблеме существования у шизофреников, Шторх исследует онтологическое сознание целостности у человека. Он указывает, что шизофрения блокирует погружение больного в жизнь, участие в ней. Самую выраженную форму утраты себя (Selbstverlusts) при этом выражает небытие. Бред – это в онтологическом аспекте лишь видимость. И поэтому психопатология и психотерапия должны ориентироваться на феноменологию, на онтологическую аналитику существования и на «религиозно фундированный вопрос человеческой экзистенции». Темпоральность существования характеризуется при этом ощущением заполненности времени, но одновременно упущения и утраты времени. На основании анализа клинического случая Шторх описывает шизофрению как утрату «живого бытия в любящем взаимодействии», за этой утратой стоит распад существования, погружение в чистый ужас и уход в разрушенный мир. Больные шизофренией не взаимодействуют с миром: заброшенность, выбор и наполненность при шизофрении утрачены. Существование развертывается в ярком свете или кромешной тьме: с одной стороны, больной может уподобляться Богу, с другой – он парализован от страха, погружается во тьму пропасти и умирает непрекращающейся смертью. Темпоральность существования разрушается: исчезают границы между будущим, настоящим и прошлым. Утрачиваются границы между «я» и другими, поэтому голос и мысли больного могут воздействовать на других людей, но и их мысли проникают в больного, уничтожая его.

По мнению Шторха, одной из характеристик шизофренического существования является сужение его до лишь собственного мира и утрата со-мира, превращающегося из совместного бытия во враждебный контр-мир. Взаимодействие с окружающими объектами и людьми при этом перестает быть конструктивным, оно лишь истощает и убивает. Этот враждебный мир противопоставляется разрушающемуся «я», основными характеристиками которого, по Шторху, являются конкретизация и истирание материальности. Конкретизация представляет собой разрушение и дробление существования на несвязанные друг с другом части, отчуждение их друг от друга, в результате чего оно начинает осознаваться лишь как бессмыслица и конгломерат фрагментов, точнее, каждая часть становится наделенной своим собственным сознанием. Кроме того, существование утрачивает свою материальность, оно отрывается от тела и уподобляется легкому и летучему воздуху. Темпоральность и пространственность при этом отмечены печатью магического порядка. Существование может развертываться одновременно в нескольких точках и направлениях (Шторх называет эту особенность мультиприсутствим (Multipräsenz)), время утрачивает направленность и способно обращаться вспять. Мир как царство колдовства превращается в мир чистых феноменов, которые лишены прочности и плотности физически укорененного существования, он есть мир чистого мышления. Вследствие распада пространственности могут происходить чудесные перемещения и воздействия, вследствие разрушения темпоральности они начинают носить характер внезапности и непредвиденности, различные феномены появляются и исчезают.

В 1959 г. он публикует исследование о шизофреническом бреде, где среди прочего отмечает, что экзистенциально– или Dasein-аналитическое понимание дополняет исследование жизненной позиции больного. При шизофрении, на его взгляд, происходит разрушение единой конституции существования (Daseinsverfassung), а повседневный опыт и бредовый мир перестают с чем-либо соотноситься. Именно поэтому рациональный контроль бредового бытия-в-мире невозможен. И в этом моменте, по мнению Шторха, структура шизофренического бытия напоминает мифологически-архаичное мышление. Бредовая идея имеет всеподавляющую значимость, взаимодействие с миром физиогномично, а больной может существовать лишь в двух крайностях – уничтожении или воспарении.

Шторх возводит истоки этого состояние к раннему опыту детства, когда мать становится всемогущей хозяйкой жизни ребенка. Родители налагают запреты или разрешают бытийствование в том или ином модусе опыта. Вырастая, больной продолжает существовать в этом модусе опыта. Теперь он, с одной стороны, является всемогущим господином, а с другой, послушен и уступчив. В бреде воздействия он может манипулировать другими существами, а они, в свою очередь, способны управлять им. При этом он неспособен к встрече лицом к лицу, он знает лишь уничтожающую «я» близость и изолирующее расстояние, его жизнь выстраивается вокруг крайностей любви и ненависти. Это, на взгляд исследователя, отражает застывшую динамику проживаемой дистанции (gelebten Distanz).

В совместной с Каспаром Куленкампфом работе Шторх представляет экзистенциально-феноменологическое исследование переживания конца света при шизофрении, и это исследование чрезвычайно значимо в плане изучения переживания ничтожения бытия в психозе. В начале работы авторы подчеркивают, что сам опыт конца света не является обособленным единичным симптомом, но предстает выражением всестороннего преобразования формы и структуры существования, конституции бытия, возникшего вследствие развития шизофренического процесса, поэтому его исследование должно опираться на экзистенциальное понимание.

На основании анализа клинического случая шизофренического больного Шторх и Куленкампф избирают отправной точкой своего исследования изменение пространственности (Räumlichkeit) Dasein, именно оно является исходной трансформацией, приводящей к появлению опыта конца света. Пространственность шизофрении, на их взгляд, отмечена качеством нивелирования, в нем исчезает знакомая разметка – тропинки, горы, озера и долины, – и налицо предстает процесс опустения (Verödungsprozeß). Все эти изменения сопровождаются утратой границ, вещи утрачивают свое «там», лишаются всякой соотнесенности с пространством, именно поэтому для больных теперь «предметы находятся не на своем месте». Как следствие, появляется отчужденность мира, утрата интимного бытия, больной перестает ощущать себя в этом мире как дома, он становится для него чужим.

Земля, по которой ходит больной, опустошается, и появляется четкое деление на «верх», олицетворяющий все живое, и «низ», олицетворяющий бездонность земли как зияющую и засасывающую все пропасть (Abgrund). Мир пустеет, все перестает развиваться и вымирает, состояние бытия характеризуется всемирным оцепенением (Welterstarrung).

Перед нами предстает утрата становления и развития, всякого будущего, и пришедший на смену четко структурированному миру хаотичный беспорядок.

Существование утрачивает свое основание, а мир – теплоту и свет. «Дом исчезает, он теперь далеко, и я не знаю, где», – говорит больной. Он утрачивает свою родину, он безроден. Все эти образы и понятия, на взгляд исследователей, отражают «модус самого разрушенного Dasein, то, что в психозе Mitsein как его онтологическое свойство исчезает». Становление и развитие существования прекращается.

Именно эти черты, на взгляд исследователей, становятся чертами шизофренического миропроекта. Существование больного при этом погружается в кричащую пропасть, из которой доносятся голоса мертвецов. Метафора «зовущей» пропасти, как считают Шторх и Куленкампф, отражает в психозе появление нового модуса бытия, частичное сохранение общности онтологической структуры пространства, выражение иного коммуникативного модуса бытия-в-мире. Поэтому выходит, что ничто становится видимым только как знак еще сохранного, пусть даже и в осколках, мира и существования. Вспомним, что именно такую мысль высказывал и Хайдеггер.

Погружение в пропасть, отражающее разрушение онтологической структуры существования, приводит к радикальному одиночеству, изоляции шизофренических больных от мира и развитию «шизофренической атмосферы» и аутизма. При этом, как отмечают авторы статьи, Ничто не обязательно несет лишь негативный характер. В безграничной пропасти появление Ничто сопряжено с открытием беспредельности и бездонности божественного. «Откуда, – пишут они, – происходит это своеобразное вдруг обнаруживающееся бытие, с которым мы сталкиваемся в метафизике шизофренических картин конца света?… Если человеческое и роковое (Schicksalhaftes) здесь глубоко соприкасаются, так это потому, что нуминозные картины гибели и спасения человечества открывают нам просвет (Durchblick) к онтологической, сущностной структуре нашего Dasein. Поскольку в повседневности нашего поведения и действий мы утрачиваем соответствующую наполняющую их область сущего, и бытие, и Ничто забываются, и глубокая растерянность (Betroffenheit) охватывает нас при встрече с такими больными». Существование больного, таким образом, неся с собой принадлежащее ему Ничто, открывает доступ к бытию и свободе человека.

Соавтор Шторха – Каспар Куленкампф (1921–2002) – развивал и собственные экзистенциально-феноменологические исследования. Будучи психиатром и неврологом, он с 1957 г. работал приват-доцентом во Франкфурте-на-Майне, руководил социально-психиатрическим отделением Франкфуртской психиатрической клиники, с 1967 г. служил профессором в Дюссельдорфе. Как писал в некрологе Хайнц Хафнер, Куленкампф провел наиболее глубокие реформы помощи психически больным в Германии, направленные на отказ от негуманной системы.

Куленкампф продолжает исследования пространственности и связывает ее разметку и трансформации с характерным качеством человека – прямохождением, словно продолжая на сферу психопатологии идеи Штрауса о вертикальном положении тела. Необходимость подобных исследований связана, на его взгляд, с важностью определения «порядка» и «упорядоченности» Dasein для изучения трансформаций пространства при параноидных расстройствах. Он заимствует идею Штрауса о том, что прямохождение и сохранение вертикального положения являются исходными и фундаментальными человеческими возможностями. Только прямоходящий человек устанавливает определенную дистанцию по отношению к вещам, может налаживать с ними связи и ориентироваться в мире. Человек определяет границы и разметку, упорядочивая свое бытие в пространстве внешнего и внутреннего мира.

В случае нарушения «порядка» Dasein (Daseinsordnung) утверждающие порядок границы теряют свою структурирующую функцию, пространство внешнего и внутреннего мира, «снаружи» и «внутри» нивелируются, социальное и личное пространство начинают переходить друг в друга. Это качество патологического Dasein Куленкампф обозначает как беспредельность (Entgrenzung). Именно беспредельность стоит за утратой связности с другими людьми, предметами и пространствами, опустением и нивелирующим разрушением. При этом изменяется не только состояние самого больного, но и все окружающее пространство: разрушается не его иерархия и структура, а весь порядок мира. Сопутствующим изменением здесь, на взгляд исследователя, является утрата доверия к миру, того доверия, которое лежит в основе связи с предметами, восприятия мира и его познания. Теперь по отношению к больному мир может быть лишь пристрастен или враждебен, он становится физиогномичным.

Утверждение физиогномичного мира и разрушение границ в параноидном психозе в другой своей статье Куленкампф объясняет с использованием концепта Другого, таким образом, в качестве философских оснований своего исследования привлекая не только фундаментальную онтологию Хайдеггера, но и онтологию Сартра.

Исследователь сразу же проводит различие между телом как предметом, анатомическим телом (Kцrper) и живым телом (Leib), пребывающим в мире. И здесь чрезвычайно значимым как для нормального, так и для патологического существования оказывается образ Другого. Другой, напоминает он, обращаясь к Сартру, делает человека человеком в своем несмыкаемом взгляде, будучи объектом Другого, человек становится субъектом собственного существования. Обращаясь одновременно к Хайдеггеру, Куленкампф отмечает, что Другой предстает не как отдельный и единственный другой, а как часть общего мира, мира множества других. Своим истолкованием феномена взгляда, по мнению исследователя, Сартр дает возможность исследовать параноидные психопатологические симптомы в их внутренней целостности с учетом бытия больного. «Наше исследование, – пишет он, – обнаружило до сих пор незамеченную базисную антропологическую структуру, исходя из которой эти разрозненные симптомы в действительности отражают способ развертывания трансформированного опыта, дефицитарный модус бытия-в-мире».

Куленкампф предлагает рассматривать вопрос нормальности и ненормальности не в рамках отдельных симптомов или синдромов, а исходя из миропроекта человека. Но здесь сразу же возникает вопрос о том, на основании каких критериев можно разделить нормальные и отклоняющиеся от нормы миропроекты. На что он отвечает: «Не сам проект, а только формальную качественную структуру миропроекта необходимо считать решающим критерием». В этой связи проблематика психотического сознания находится, на его взгляд, в тесной связи с пониманием формальных фундаментальных антропологических структур.

Феномен взгляда, по мнению Куленкампфа, тесным образом связан с прямохождением, поскольку оба они выражают два модуса бытия человеческого тела. Поэтому трансформация взгляда сопровождается изменением устойчивости существования больного. Теперь другие управляют им как объектом, а он потерял устойчивость, – мир, таким образом, децентрирован, бытие-для-других (Fьr-Andere-sein) патологически трансформировано. И, поскольку больной в нем является лишь вторичным персонажем и не играет главной роли, поскольку он лишь подчиняется и никогда больше не выражает свою активность, этот мир становится миром преследования.

Другие предстают параноидному больному исключительно в модусе враждебности, они, по его мнению, смотрят на него как на преступника, провожают взглядом, повсюду наблюдают за ним и за его спиной обсуждают его. Препятствием для глаз других не являются даже стены, они могут заглянуть даже в его мысли, и поэтому всякая интимность исчезает. Больной поэтому старается найти защищенное место, где он будет скрыт от этих навязчивых посторонних взглядов, но все поиски напрасны: он находится под непрерывным наблюдением. Будучи под несмыкаемым оком, его существование больше не развертывается свободно, а становится скованным этим фактом слежки: больной лишь объект для других, слуга, мишень их взглядов. Поэтому основной чертой такого бытия исследователь называет скованность (Festbannung) существования больного.

Куленкампф следующим образом характеризует мир и переживание параноика: «Утрата устойчивости, побежденность, оцепенение в бытии-взгляда (Erblickt-sein) влекут за собой экзистенциальную утрату свободы: в темнице параноидно-деструктированного мира на место этой утраченной свободы приходит свобода другого. Другой, для которого я лишь предмет – это моя свобода. Он знает не только, что я осуществляю определенное поведение, но и кем я должен быть и кем буду. Я слуга другого, более того – я его часть». Взгляд, как отмечает исследователь, не только всегда сопровождает больного, он лишает его собственной субъективности, превращает его в пешку, играя приобретенной свободой, и ускользнуть от этой свободы больной не может. Закономерно, что свои собственные действия в таком миропроекте преследования больной начинает воспринимать как сделанные другими. Собственное мышление и поведение приписывается другому, поскольку больной – лишь объект, подаривший свою субъективность другим. В этой развертывающейся и заранее проигранной борьбе победу, по мнению Куленкампфа, одерживают физиогномические силы, поскольку феномен взгляда трактуется им как физиогномический феномен.

Мы видим, что все швейцарские и германские экзистенциально-феноменологичесие психиатры продолжают идеи родоначальников этой традиции. Также заметно, что в их работах к описательному и аналитически-философскому пластам добавляется еще и критический. В своих сочинениях они осмысляют положения феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа, критикуют проблематичные и дискуссионные моменты их теоретической системы. Однако развитие экзистенциально-феноменологической традиции шло не только вглубь, но и вширь.

 

§ 2. Франция и Бельгия

Развитие экзистенциально-феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа во Франции тесным образом связано с именем Анри Эя (1900–1977). Его фигура значима в двух отношениях: во-первых, его психопатологические теоретические исследования развивались в духе феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа и внесли масштабный вклад в разработку структурного и экзистенциального подхода к психическим расстройствам, а во-вторых, его деятельность способствовала развитию не только собственных исследований, но и широкому распространению и пропаганде этих направлений. После войны Эй сменяет Минковски на посту главного редактора журнала «Психиатрическая эволюция», а в 1948 г. начинает издавать «Психиатрические исследования», в которых собирается представить целостную психопатологию и развивает этот проект как часть предполагаемой «Естественной истории сумасшествия».

Развивая идеи психиатра Блейлера, Эй включает их в широкий философский контекст, привлекая интуитивизм Бергсона, а также идеи его товарищей по феноменологической психиатрии – Бинсвангера и Минковски. В работе «Современное состояние проблем ранней деменции и шизофренических состояний», обращаясь к феноменологическому движению и называя среди его представителей во Франции Минковски и в какой-то мере Лакана, он указывает на двойственность принципа феноменологии: с одной стороны, она, на его взгляд, является негативной, отрицая всякую рационалистскую интерпретацию, а с другой стороны, позитивной, поскольку допускает проникновение в психику больного. Феноменология в психопатологии, как отмечает Эй, основана на реконструкции переживаемого больным опыта, и именно этот «фундаментальный момент», по его мнению, блестяще показывает Ясперс.

В третьем томе «Психиатрических исследований», опираясь на идеи Х. Джексона и привлекая идеи философов и феноменологических психиатров, Эй разрабатывает теорию деструктурирования сознания. Как утверждает Ж. Гаррабе, в этих исследованиях он сохраняет верность традиции французской школы, которая считает психопатологию разновидностью психиатрии и идет от патологических феноменов к нормальным в отличие от немецкой школы, которая на основании укорененной в философии общей психологии стремится описать патологические трансформации. На наш взгляд, в отношении феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа все же нельзя говорить столь однозначно.

Острые психотические состояния, по мнению Эя, отражают различные ступени деструктурализации сознания, а порядок этих уровней – его структурную стратификацию. При этом исследование уровня деструктурализации и его особенностей Эй обозначает понятием «структурный анализ». Как мы видим, этот структурный анализ (в формулировке Минковски «феноменологически-структурный») является отличительной чертой французской школы феноменологической психиатрии. Многочисленные вариации различных психических заболеваний в этом анализе Эй объединяет в две группы феноменов: негативную и позитивную структуру, при этом первая отражает функционирование разрушенных элементов сознания, вторая – развертывание личности больного.

Так, негативная структура мании проявляется в 1) ослаблении функции синтеза и деструктурации рефлексивной активности; 2) псевдо-ясности маниакального сознания и деструктурации мысли; 3) темпорально-этической деструктурации. В маниакальном состоянии операции, с помощью которых разум осуществляет наблюдение, анализ, выбор и концентрирует внимание, больше не осуществляются. Психическая жизнь теряет свою глубину и становится крайне изменчивой и поверхностной. Мышление не проникает в содержание, не останавливается на предмете, а рассеивается и ослабляется, способствуя увеличению количества бессознательных и автоматических реакций. Все эти изменения протекают на фоне видимой гипер-ясности маниакального сознания, которая на самом деле – лишь иллюзия. Проживаемый опыт становится размытым и зыбким, словно не имеет никаких акцентов и никакой перспективы. Это состояние сопровождается также изменением темпоральности: в отличие от нормального маниакальное сознание больше не способно конституировать настоящее, и темпоральность характеризуется суматошной поспешностью, не связанной с проживаемым временем. Маниакальный больной больше ничему не следует: ни настоящему, ни реальности, ни нормам, ни интересам, ни социальным и духовным предписаниям. Позитивная структура мании, как считает Эй, выражается в: 1) игровом поведении; 2) воображаемой игре и фикции и 3) игре импульсов. Маниакальный больной словно вовлечен в игру, он проживает реальность вне реальности, развлекаясь с ее объектами словно с погремушками. Это отражают обилие его жестикуляции, мимика, манерничество, гримасы, шутки, веселое настроение и все поведение. Больной пребывает в неиссякаемом воодушевлении, жонглируя идеями, иллюзиями, эмоциями, и наслаждается своей воображаемой игрой. Тематика этой воображаемой игры, этой фикции может быть разнообразной, но в ней всегда проступают фантазмическое содержание интенциональности сознания, жажда движения, завоевания и неутомимая деятельность.

Структурным эквивалентом мании является меланхолия. В своей негативной структуре она представляет 1) утрату синтетической деятельности мышления; 2) нарушение ясности сознания и 3) изменение темпорально-этической структуры. Утрата синтетической деятельности мышления выражается в безволии, двигательной и психической заторможенности. Мышление становится медлительным и монотонным, сверхконцентрированном на каком-либо предмете, пассивном и инертном. Операциональность и рефлексивность мысли утрачивается. «Деструктуризация сознания, – пишет Эй, – в основном в неспособности расслабляться, развертываться, двигаться. Свойственная ему тяжесть, масса, вес – это качества, структурно эквивалентные изменчивости маниакального сознания». Сознание меланхолика окутано дымкой и непроницаемо, оно, так же как и его мир, утрачивает свою ясность и прозрачность. Ко всем этим изменениям прибавляются и изменения темпоральности. Меланхолик утрачивает способность оставлять позади волнующее его прошлое, и течение его времени характеризуется остановкой проживаемого времени. Вектор его времени устремлен назад, он ждет будущего, словно оно уже свершилось, и разрушает собственное настоящее, которое превращается в парализующую и головокружительную пропасть пустоты. В сознании меланхолика остается лишь фатальная актуальность мертвого прошлого или будущего. Позитивную структуру меланхолии при этом составляют: 1) драма; 2) метафизическая тревога и 3) возвращение к фантазмам примитивной тревоги. «Мир меланхолика, – отмечает Эй, – это в буквальном смысле слова мир, лишенный радости». Это мир, наполненный грехом, виной и несчастьем, а существование меланхолика пронизано трагичностью, мученичеством и часто сопровождается осознанным или неосознанным героизмом и специфической манией величия. В этой трагичности своего существования меланхолики воплощают все проблемы судьбы, существования и смерти и словно бы предстают самыми выдающимися мыслителями человечества, проникнутыми осознанием трагичности существования и метафизической тревогой. И эта тревога укорена в первичной тревоге потери объекта удовлетворения.

Но мания и меланхолия являются только первым уровнем деструктуризации сознания, а более глубокие изменения связаны с бредом и галлюцинациями, составляющими шизофрению. Любой бред, по Эю, является экзистенциальным изменением отношений «я» с миром. «Вспышки бредового опыта» при этом характеризуются возникающим у больного ощущением тотального изменения окружающей среды, отношений с телом и объективным миром. Это ощущение, как подчеркивает Эй, представляет собой невыразимый фундаментальный, оригинальный и неповторимый опыт.

Отрицательная структура галлюцинаторно-параноидных состояний, по Эю, характеризуется более глубоким расстройством и составлена 1) неясностью мышления; 2) сумеречным состоянием сознания и 3) деструктурацией проживаемого пространства. Последний феномен, при этом, является особенно интересным. Эй считает, что изменение рамок и особенностей самой реальности происходит только на этом уровне деструктурации. Это сопровождается трансформацией телесной схемы, схемы мышления, перспективы объективного пространства и системы пространственных отношений, в которой в актуальности настоящего переживаются отношения с миром. Дезорганизация сознания здесь затрагивает, как он выражается, «гештальтизацию» пространственного порядка и неизбежно приводит к изменению реальности, искажая, склеивая и поражая различные формы пространства. «И это изменение, – подчеркивает Эй, – неизбежно проживается как опыт смешения реальности с воображаемым, соединяющий виртуальный мир образов с миром объектов. Образы и объекты, которые больше не обособляются как феномены со своим собственным местом в пространстве, начинают проникать друг в друга и друг с другом смешиваться, образуя чудовищные и странные фигуры». Вектор направленности сознания обращается при этом в противоположную сторону, и эти двойственные, но ставшие «объективными», феномены внешнего мира навязываются «субъективному» теперь сознанию. Настоящее начинает переживаться одновременно и как проживаемая репрезентация, и как чуждая реальность, а настоящее как содержание феноменального поля сознания и как принцип упорядочивания структурных форм проживаемого пространства становится невозможным. Актуальность сознания становится более интенсивной, но утрачивает свою экстенсивность и больше не способна выстраивать перспективу и организовывать возможность реального присутствия.

Позитивная структура шизофрении тесным образом связана с возникающим воображаемым миром, расположенным где-то «на полпути» между миром нормальным и миром сновидного сознания. Эту позитивную структуру составляют: 1) драматическая актуализация прошлого; 2) символизация прошлого и 3) неестественность и искусственность прошлого. В воображаемом мире шизофреника все сюрреалистично, таинственно, кинематографично и поэтично, а образы прошлого и объекты настоящего всплывают в сознании словно яркие картинки. Происходит изменение психической семантики, и то, что в нормальном мышлении является метафорой, утрачивает свою функцию аналога и становится формой опыта и фактом реальности. При этом прошлое приобретает таинственный характер: поскольку сознание как активный деятель больше не участвует в его конституировании, поскольку теперь оно навязывается ему фантастическим миром, сознание воспринимает прошлое как чуждое и непонятное.

Центральным феноменом шизофрении Эй, следуя традиции, называет аутизм, феноменологически определяя его при этом как форму, которая овладевает психической жизнью, чтобы организоваться в замкнутую систему личности и ее мира. Нормальный индивид, по его мнению, может определить себя как «некто», поскольку отличает себя от других, при этом оставаясь в общем с ними мире, т. е. в той же системе логических и нравственных социальных отношений. Аутизм же является деформацией этой системы общих ценностей, поэтому феноменологическое описание этого феномена в обязательном порядке предполагает, по Эю, представление личности, мира и судьбы больного. С целью такого описания психопатология и должна прибегнуть, на его взгляд, к методу экзистенциального или феноменологического анализа.

Этот анализ показывает, что, несмотря на отличие и отрезанность от общего мира, все же имеется некий мир со свойственной ему структурой и отношениями. Эй считает, что, если понимать мир в общем для нас смысле как систему идеальных ценностей и реальностей, благодаря которой мы реализуем проекты нашего существования, то у больных-меланхоликов в этом случае нет мира. При шизофрении же мы имеем другую картину. В основе мира шизофреника также лежит система ценностей, и несмотря на то, что она странна и непонятна нам, шизофреник существует в ней, и она определяет его мир. Больной структурирует свой мир так, словно его целью является достижение еще большей закрытости.

Другой чертой шизофренического мира является его мифологичность. В шизофреническом мире, по мнению исследователя, собраны мифы всех эпох человечества. Концепция мира при этом становится паралогичной, иррациональной и определяется, главным образом, «принципом наоборот». Это мир лабиринтов и тупиков с постоянно сужающимся горизонтом, мир химер. «Мало-помалу, – отмечает он, – объективный мир перестает там существовать и при этом невозможном „Dasein“ подменяется странной сетью искусственных значений, мистических связей, загадочных сил, космических, теллурических или астральных событий, механизмами или персонажами, которые чаще всего заимствуют свой фантастический характер не столько в приемах Гран Гиньоля или в фильмах ужасов… сколько в своеобразном метафизическом и мрачном комичном в стиле Кафки». Этот фантастический мир шизофреника существует теперь в разрыве с миром реальным: в нем больше нет связей, соединяющих человека с другими, и любые контакты с реальностью утрачиваются.

С того момента, когда устанавливается и развивается аутизм больного, он больше не развертывает свое существование, его мир теперь есть «конец света» «способ-не-быть-более-в-мире». Наблюдается движение внутрь себя самого, существование становится «существованием задом наперед» и начинает развертываться в воображаемом мире чистой субъективности. «Для него, – пишет Эй о больном шизофренике, – больше не существует проблемы конца, жизни и смерти или, скорее, существует только одно решение с растительной тенденцией упорствовать, углубляться и закрываться в своем существе как в своем ничто».

Одной из основных особенностей структурного анализа Эя является пронизывающая все его работы идея о том, что исследование патологического функционирования сознания и уровней его деструктурации может привести к наиболее адекватному пониманию деятельности сознания в норме. Это сквозная мысль его психиатрических исследований: после подробного (клинического, феноменологического и структурного) описания меланхолии, мании, галлюцинаторно-параноидных и онейроидных состояний в заключительной части работы Эй развивает собственную теорию структурирования и деструктурации сознания.

Эй определяет сознание «как форму психической жизни, которая организует живой актуальный опыт в поле представленного настоящего и как силу, задающую в феноменальном поле порядок расстройства». Описывая сознание как укорененное в организме, он приводит еще одно его определение, отмечая, что оно есть «порядок проживаемой актуальности феноменального поля, объединяющего мир объектов, мир субъекта, мир других в его собственной реальности». Деятельность сознания, на его взгляд, хотя и представляет собой деятельность самого субъекта, тем не менее является частично самостоятельной, поскольку зависит также от своей формальной структуры. Эта формальная структура «поля сознания» есть структура темпорально-пространственной организации проживаемого опыта, и патология сознания приводит к частичной или полной деструктуризации всей этой структуры. Но поле сознания имеет также и содержание, изменчивость которого связана, по Эю, с «физиологическими» изменениями сознания. Сознание организовывает проживаемое настоящее в поле представленного настоящего и является формой, пространством и агентом фундаментального опыта существования. Оно, по Эю, является во времени тем же, чем тело в пространстве: субстратом нашего чувственного опыта.

Следуя идеям Джексона и придерживаясь принципа органо-динамизма, Эй подчеркивает, что при исследовании сознания нужно учитывать и физиологические предпосылки деструктуризации сознания, и экзистенциальную антропологию психических расстройств. Таким образом, физиологические изменения мозга для него первичны и именно они запускают трансформации организации проживаемого опыта.

Если Эй развивал преимущественно феноменологическую психиатрию (хотя ее истоки лежат не совсем в феноменологии), то следующий представитель – Анри Мальдини (род. 4 октября 1912 г.) – предложил свой экзистенциально-аналитический взгляд. Мысль Мальдини сформировалась под влиянием Гуссерля, Хайдеггера и Бинсвангера, что позволило ему стать одним из виднейших представителей феноменологии во Франции. Он был профессором в Эколь Нормаль (это заведение он ранее закончил), в университете Лиона, где заведовал кафедрой общей философии, феноменологической антропологии и эстетики. Работы Мальдини посвящены различным темам, и важнейшее место среди них занимает тема экзистенциального толкования психопатологии.

«Те, кто имеет дело с больным человеком, имеет дело с человеком», – говорит Мальдини, и это положение, центральное также для всей традиции экзистенциально-феноменологической психиатрии, становится отправным пунктом: необходимо изучать человека, прислушиваясь к его существованию. По его мнению, психиатрия, психоанализ и психология в современное ему время более других наук поставлены перед проблемой «что значит быть человеком». Проблема здесь не только в том, какую идею человека избрать отправной, но и в том, как построить медицинскую практику, относительно независимую от теоретического знания.

Психиатрия, будучи позитивной наукой, на взгляд Мальдини, является наукой о предметах, и поэтому упускает само бытие. Терапевтическая ситуация, взаимодействие психиатра и пациента – это определенный способ бытия, способ существования другого и перед другим, поэтому в эту ситуацию взаимодействия вовлекается обязательно не только раскрытие другого, но и главным образом раскрытие себя самого. Бытие общения «психиатр – больной» – это ситуация двойного раскрытия и двойного существования.

Существование психически больного, как считает исследователь, – это измененное бытие, утрата права бытия. Над больным в психическом заболевании господствует чуждая сила, бредовая идея, сам внешний мир может давить на него и его порабощать. Так происходит, на его взгляд, например, при шизофрении, когда ни «я», ни мир не существуют в открытой возможности, а существование, проект заменяются суррогатом. Меланхолик плывет за временем и никогда не ощущает настоящее и присутствие, маниакальный больной безразличен ко времени и опыту, у первого нет будущего, у второго – прошлого, и у обоих отсутствует настоящее. Вторым моментом мира психической патологии при этом становится блокирование события. Именно поэтому, по мнению Мальдини, терпит неудачу проект шизофреника: не потому, что разрушен изнутри, но поскольку отрезан от со-бытия. На место события приходит существование в небытии, которое часто обретает характер псевдо-мира.

Мальдини стал идейным вдохновителем одной из самых известных в терапевтических кругах современных школ экзистенциального анализа – бельгийского Dasein-анализа. В настоящее время президентом бельгийского центра и бельгийской школы Dasein-анализа является Адо Гюйгенс – доктор и агреже клинической психологии, выходец из Лувенской школы феноменологии.

Центральным понятием этой школы Dasein-анализа является понятие экзистенциальной встречи. Психотерапия понимается при этом как пространство столкновения, осмысления и анализа бытия-в-мире. Подчеркивается, что понятие Dasein не должно редуцироваться и представляться как категория, поскольку укоренено в «между-ощущении», в котором Dasein, мир, вещи и трансценденция пронизывают друг друга. Это «между» при этом есть фундаментальное негеографическое пространство, в котором «различие» и «единство» сливаются в присутствии, в котором открытость позволяет людям становиться людьми. Врач направляет свое внимание на модус бытия-в-мире, поскольку именно оно трансформируется при психическом заболевании. Психиатр должен проникнуть в царство присутствия больного и схватить реальность, какой он ее переживает. Поскольку таким образом экзистенциальный аналитик стремится проникнуть в восприятие и переживание, он должен в обязательном порядке практиковать феноменологическую редукцию: отстраняться от собственных и научных предубеждений и погружаться в фундаментальный способ бытия своего пациента. И в нем ему открываются экзистенциалы его существования: пространственность, темпоральность, историчность, настроенность, событие, телесность, заброшенность и др. Гюйгенс отмечает, что в основе Dasein-анализа лежат следующие установки (мы приводим лишь некоторые из них):

• прислушиваться к экзистенциальным измерениям, в которых существует человек;

• ощущать выпавшие фрагменты человеческого присутствия;

• распутать ткань истории больного, запутанную его прошлым, его верованиями и предрассудками;

• возвратиться к выпавшим и слабым точкам, разрушающим присутствие через кристаллизацию травмирующих событий;

• разделить с больным экзистенциальные моменты совместного существования;

• больше не считать мысль или идею аподиктически истинными, но просто проживать ситуацию;

• воздерживаться от суждений и предрассудков, можно только наблюдать;

• обратиться к истокам и универсальному дологическому основанию всех переживаний, конституирующих мир;

• знать о том, что объекты не воспринимаются нами, но взаимодействуют со мной в дорефлексивном и дообъектном сознании.

Стремясь ответить на вопрос об экзистенциальном контексте психического заболевания, бельгийские Dasein-аналитики развивают идеи своих предшественников. Так, фундаментальным экзистенциалом Dasein при меланхолии признается настроение в его онтологическом смысле, как модус бытия-в-мире. Недоступность и закрытость мира меланхолика, на взгляд Гюйгенса, обусловлена грустью как настроением, как настроенностью, поскольку настроение – это не только модус существования в мире, но и его открытость. Грусть меланхолика поэтому есть следствие его закрытости от мира: это погруженность в пустоту, которая приводит к неспособности к взаимодействию, ощущению невозможности диалога.

Неизменной характеристикой патологического существования становится погруженность в ничто. Здесь исследователь выделяет три возможных формы небытия: 1) ничто-небытие – оно ввергает человека в пропасть и выдвигает требование его исчезновения, при этом сущность небытия – ужас; 2) ответ-уничтожение на требование ничто-небытия – это последовательное развитие первой формы, связана она со свойственным современному миру нигилизмом; 3) раскрытие небытия – связано с самим процессом переживания ничто и постижения сущего.

Эти формы ничто и проступают в меланхолии. Нигилизм меланхолика эндогенный и связан с психозом. «Граница между депрессией и меланхолией и, в общем, между психопатией и психозом, – пишет А. Мальдини, – разделяет расстройство настроения и трансформацию „я“». Нигилизм меланхолика охватывает и мир и укоренен, чисто по ницшеански, заявляет Гюйгенс, в утрате власти над бытием, власти над бытием «я». Ничто начинает поглощать, словно черная дыра. Пассивность берет верх над активностью, и деятельность сменяется актом.

Как мы видим, перед нами классический пример использования Dasein-анализа в психотерапии, но, к сожалению, как во многом и у Босса, здесь он превращается в набор готовых формул и постулатов, только на смену лексикону психоанализа приходит лексикон Dasein-анализа. По мнению идейного вдохновителя бельгийской школы, это направление до сих пор актуально. 1 сентября 1999 г. в ответ на вопрос, не исчерпан ли Dasein-анализ, он ответил: «Dasein-анализ – это анализ тех измерений, на основании которых человек существует. Он будет превзойден (dépassée) лишь тогда, когда будет превзойдено само существование…».

Бельгийский Dasein-анализ как по своей направленности, так и по своему духу близок, скорее к версии Босса, а не Бинсвангера. По-видимому, эту близость обусловливает большая терапевтическая, нежели теоретическая его ориентация.

 

§ 3. Голландия

Немало приверженцев экзистенциально-феноменологической психиатрии есть и в Голландии. Это Г К. Рюмке, Я. Х. Ван Ден Берг, Дж. Линсхотен, Ф. Бьютендик и др. Первоначальное распространение экзистенциально-феноменологической традиции и формирование первого варианта феноменологической психиатрии в этой стране связано с именем Г К. Рюмке.

Генрих Корнелий Рюмке (1893–1967) родился 16 января 1893 г. в Лейдене. Поскольку отец Рюмке был врачом, это определило и выбор сына, и в 1911 г. он поступил на медицинский факультет Амстердамского университета. После получения диплома он проходит специализацию по неврологии у Линдерта Баумана, который в те времена активно внедрял психологический подход в психиатрию. Бауман также сразу заметил и психоанализ, а в 1918 г. стал одним из первых психиатров, использующих в своей клинической работе феноменологический метод Ясперса.

В 1923 г. Рюмке становится заведующим кафедрой неврологии и психиатрии в Университете Утрехта и, продолжая исследования Майер-Гросса, защищает диссертацию «Феноменологическое и клинико-психиатрическое исследование чувства счастья» – первую работу по феноменологической психиатрии в Голландии. По всей видимости, именно Бауман предложил ему эту тему. Тогда эта книга настолько понравилась М. Шелеру, что в предисловии к третьему изданию своей работы «Формализм в этике» он отметил ее как родственную его собственным исследованиям, несмотря на то, что Рюмке никогда на Шелера не ссылался, хотя в поздних работах активно использовал идеи Минковски, Бинсвангера и Сартра.

Долгие годы Рюмке представлял лицо голландской психиатрии в Европе и был самым известным голландским психиатром. С докладами по феноменологии и психиатрии он выступал на различных международных конгрессах: в 1950 г. в Париже, в 1961 г. в Монреале и прочих. Умер Рюмке 25 мая 1967 г. в Цюрихе во время лекционного тура по Германии и Швейцарии.

Дж. Нилеман отмечает, что Рюмке всегда считали «работающим главным образом в феноменологическом ключе». Дж. Белзен, напротив, подчеркивает, что феноменология была для него «дополнением к его работе, использовалась вместе с другими классическими психиатрическими подходами, и что она не играла интегрирующей или трансформирующей роли». Разумеется, Рюмке читал Гуссерля, но понимал его, как и все феноменологические психиатры, синонимично описательной психологии, это, в частности, подтверждает выдвинутое им в диссертации утверждение о том, что феноменология Ясперса развивалась под влиянием изучения Гуссерля.

Был Рюмке знаком и с работами Шелера и, по всей видимости, даже посещал его лекции. Но в своей диссертации он обращается лишь к одной работе «Формализм в этике и материальная теория ценностей» и рассматривает четыре группы чувств, выделенных Шелером, отмечая, что его собственные выводы полностью согласуются с идеями философа: «Мои результаты имели значение также и как подтверждение идей Шелера… Я все больше расцениваю их как свидетельство их очевидности, поскольку основная часть этой диссертации была закончена прежде, чем я познакомился с работой Шелера». Читал он и работы феноменологических психиатров – Бинсвангера и Гебзаттеля.

Важно подчеркнуть, что феноменология для Рюмке означала главным образом ту феноменологию, которую в своих работах по психопатологии развивал Ясперс. Именно она выступала эталоном его исследовательской стратегии. Вслед за Ясперсом он признавал, что цель феноменологии состоит в том, чтобы найти путь обнаружения того, что представляет собой живой опыт сознания здорового и больного человека. Принимал Рюмке и центральные положения самой «Общей психопатологии», например, признавая полностью правомерным разделение психологии на объективную и субъективную и подчеркивая, что первая является характерным методом естественных наук и формулирует законы, а вторая лежит в основе наук гуманитарных, описывает идеи и по своей направленности идеографическая. Поддерживает он и разделение понимания и объяснения, выделение статического и генетического понимания, словом, полностью принимает метод Ясперса.

Примечательно, что Рюмке, понимая феноменологию как описательную психологию, постоянно подчеркивал, что углубление в теоретизирование на самом деле лишь уводит от феноменологии. Центральными понятиями его диссертации были понятия «переживание», «акт», «интенциональность», но, используя их, он отмечал, что мог бы, конечно, выделить и рассмотреть больше разновидностей «акта» и больше качеств «интенциональности», но в этом случае он отошел бы от своей цели, от феноменологии. «Мы, – писал он позднее, – допускаем самые серьезные характерологические ошибки, если теряем из вида разнообразие существующих свойств, и это происходит намного чаще, чем нам кажется».

Феноменология, на взгляд Рюмке, полезна для психиатрии именно как описательная стратегия, поскольку помогает схватить все богатство психической жизни. Теория же неизбежно является односторонней: она может помочь в наблюдении и интерпретации фактов, но может и закрыть своими постулатами некоторые феномены реальности. Поэтому клиницист должен избрать феноменологическую стратегию описания. Примером описательной стратегии в медицине Рюмке называет работы Гиппократа, в которых проступают чистота наблюдения и независимость от теории, что, на его взгляд, и делает эти труды неподвластными времени. В 1962 г. в одном из своих докладов он говорит: «Феноменология – начало и конец всей нашей психиатрической работы. И описание должно ускорить наше движение вперед. Многочисленные теории приходят и уходят, но хорошее описание переживет даже самую великолепную теорию».

В 1953 г. в своем обзоре психиатрии он анализировал современные ему подходы с точки зрения их близости к идеалу – описательной психологии Ясперса, подчеркивая, что не все разновидности феноменологии в психиатрии являются продуктивными. Чем больше отходят от метода Ясперса, тем менее эмпирическим и более теоретическим становится исследование, что, разумеется, для клинической практики полезным быть не может. Так, на взгляд Рюмке, весьма далеко от эмпирического метода отошел Гебзаттель: он отталкивался от непосредственного опыта, но его работой уже двигала теория, он обращался к тем жизненным процессам, которые невозможно пережить, а можно лишь вывести теоретически. Поэтому Гебзаттель, по его мнению, больше философ, чем клиницист, «он обращается к целостности человека и движим чисто гуссерлианскими устремлениями». С тех же позиций оценивает Рюмке и экзистенциальный анализ Бинсвангера. По его мнению, феноменология у Бинсвангера превращается в своеобразную философию или антропологию, которая нам многое может сказать о фундаментальных формах человеческого существования, но которая больше не является наукой о проживаемом опыте и потому непродуктивна для клиники. Он пишет: «Когда я вижу, как Бинсвангер порывает связь с субъективным, проживаемым опытом, мне кажется, что его исследования отнюдь не освобождаются от произвольности. Это заметно на примере его характеристики маниакального модуса бытия. Если нужно, я готов допустить, что маниакальный больной Бинсвангера пребывает в состоянии фестивального „экзистенциального“ восторга. Но тем не менее сам я никогда не встречал маниакального больного, который переживал бы это состояние. Настроение в этом случае есть много большее, чем разновидность возбуждения. ‹…› Однако важен тот факт, что Бинсвангер исследовал на более высокой ступени модусы бытия, которые обусловливают возможность феноменов у Ясперса. В остальном же мне кажется, что все, что говорит Бинсвангер, можно освободить от философского багажа, и после этого останется много ценного». В своей диссертации Рюмке выделяет четыре причины ценности феноменологии для психиатрии: 1) воссоздание психической жизни людей; 2) предоставление метода, благодаря которому можно облечь в слова те состояния, которые переживают психически больные люди; 3) помощь в поиске феномена, стоящего за данным процессом болезни; 4) проверка подлинности и достоверности психологических представлений, полученных в результате других процедур и методов. Феноменология как раз и может выступать основанием описания и наблюдения, основанием познания психической жизни другого человека. Она, по убеждению Рюмке, обращается к человеческой индивидуальности и способствует пониманию людей. При этом она не должна превращаться в исключительный инструмент анализа. Свою диссертацию он заканчивает следующими словами: «Если феноменология осознает собственные границы, она может играть важную роль в клинической психиатрии. Ее роль как клинического метода состоит не в конкуренции, а в сочетании с другими клиническими методами. Особенности феноменологии никогда не смогут стать строительными блоками для успешной систематики, поскольку она никогда не сможет дать причинного объяснения патологических состояний; и, основываясь на данных феноменологии, никогда нельзя будет построить терапию. Возможности для этого у нее отсутствуют, но она может способствовать созданию совершенных дифференциаций, открытию прогностических критериев вне имеющейся диагностической системы. По всей вероятности, она может пролить свет на характеристики (патологического – О. В.) процесса. Фокусируясь на проживаемом опыте человека, она поможет нам лучше понять психические состояния и научит нас увидеть и прояснить особенности психической ситуации и психических изменений в их специфике».

Рюмке был прежде всего клиницистом и использовал феноменологию только как вспомогательный метод в своей медицинской практике. «Кто-то прилагает все силы, чтобы стать лучшим футболистом в мире, а я трачу их, чтобы стать лучшим в мире психиатром», – любил повторять он. Сам он в своей работе всегда сочетал огромное количество подходов, одновременно работая в области неврологии, психоанализа и социальной психиатрии.

В 1963 г., уходя в отставку, Рюмке говорил о своих устремлениях: «Вот уже больше половины века я считаю, что моим самым глубоким стремлением является стремление понять себя и других, выразить понятое словами и что-либо, хотя бы немногое, с этим сделать». Чтобы достичь этой цели или хотя бы приблизиться к ее достижению, необходимо, на его взгляд, воздерживаться от интерпретации, двигаясь вслед за наблюдением. В работе «Феноменологические и описательные аспекты психиатрии» он формулирует следующие постулаты: 1) хорошее описание – враг лучшего; 2) наименование только затрудняет путь к глубинам знания. Но наблюдение и описание без интерпретации также бесплотно для психиатрии, поэтому, как он заключает, интерпретация должна иметь место, но при этом ее принципы не должны заимствоваться из одной-единственной теории.

Но Рюмке, несмотря на важную роль в распространении феноменологии в Голландии, стоит особняком по отношению к голландской экзистенциально-феноменологической психиатрии. Центральной здесь является Утрехтская школа феноменологической психологии, представленная Дж. Линсхотеном, Ф. Бьютендиком и Я. Х. Ван Ден Бергом. Определяющими для этого течения, разумеется, стали фигуры Гуссерля и Шелера, при этом Шелер оказал, по всей видимости, преобладающее влияние. Его работы стали известны в Голландии благодаря Антону Грюнбауму (1885–1932), работавшему вместе с Боуманом. Близкие отношения связывали Шелера с Бьютендиком: они дружили, приглашали друг друга с лекциями и вели обширную переписку.

Наиболее известный представитель этой школы в психиатрии – Я. Х. Ван Ден Берг – развивал синтетическую теорию экзистенциально-феноменологической психиатрии. Ян Хенрик Ван Ден Берг родился 11 июня 1914 г. в Девентере, в Голландии. В 1946 г. закончил медицинский факультет университета Утрехта по специальности невролог-психиатр и под руководством Рюмке защитил докторскую диссертацию. В 1946-47 гг. в течение учебного года он стажировался во Франции (Сорбонна, Шарантон, госпиталь Св. Анны), изучал философию, психологию и психиатрию. В 1947 г. с трехмесячной стажировкой посетил Швейцарию (Лозанну, Берн, Кройцлинген). С 1948 г. начал преподавать психологию в Медицинской школе университета Утрехта. В 1954 г. получил должность профессора психологии университета Лейдена и начал изучать феноменологическую психиатрию, в результате чего появилась его первая и самая известная книга «Феноменологический подход в психиатрии». Тематика работ Ван Ден Берга разнообразна: это и феноменология, и психотерапия, и проблемы духовности и веры, и так называемая метаблетика и др.

Говоря об истоках интереса Ван Ден Берга к феноменологической психиатрии, стоит прежде всего отметить его ученичество у Рюмке. Именно Рюмке познакомил его с принципами феноменологического исследования в клинике. Первой работой по феноменологии, прочитанной Ван Ден Бергом, стала книга Хайдеггера «Бытие и время». Позднее он вспоминал, что был опьянен ею, что она открыла ему феноменологию и дала его исследованиям новые ориентиры. В 1947 г. во время стажировки во Франции он познакомился с Г. Башляром и А. Эйем. Во время стажировки в Швейцарии он посетил в Шварцвальде Хайдеггера, гостил в Кройцлингене у Бинсвагера. Знакомство с работами Гуссерля произошло уже после прочтения Хайдеггера, и особое впечатление на него произвели «Логические исследования». Именно поэтому его феноменологическая психиатрия тесно связана с идеями Хайдеггера.

Как и большинство представителей феноменологической психиатрии, Ван Ден Берг отталкивается от исследования допредикативного, предрефлексивного опыта, поскольку именно он, по его мнению, является одной из основных научных проблем. Он указывает, что мы живем, перемещаемся в пространстве, развиваемся и изменяемся во времени, говорим с другими людьми предрефлексивно, не обнаруживая при этом никаких проблем. Как только кто-либо задумывается над непосредственным проживанием, возникают бесчисленные трудности. Эти трудности, на его взгляд, и пытается разрешить феноменология. Вот как ее определяет Ван Ден Берг: «Феноменология – необычная и претенциозная наука, которая пытается решить эти проблемы предрефлексивно. Претенциозная, поскольку как можно задумываться, размышлять о том, что по определению стоит до размышления, предрефлексивно? Это совершенно невозможно».

Безусловно, говорит Ван Ден Берг, феноменолог знает об этой трудности, но не желает признавать, что его цели недостижимы. Он ищет путь к такому предрефлексивному пониманию. Поэтому феноменология не доверяет наблюдениям объективных наук и устоявшимся точкам зрения, ведь они говорят нам уже об осмысленной действительности и не отражают, а мистифицируют ее. Необходимо же отказаться от любой предвзятости и просто слушать голос вещей и явлений. Он пишет: «У объектов есть что нам сказать – это общепризнанная истина среди поэтов и живописцев. Поэтому поэты и живописцы рождаются феноменологами. Хотя, скорее, все мы рождаемся феноменологами… Мы все понимаем язык объектов». Феноменология, тем самым, предстает методом, с помощью которого можно услышать язык вещей, т. е. определенной позицией по отношению к миру.

Поскольку феноменология, на взгляд исследователя, является неспецифическим методом исследования, она может использоваться и в психиатрии. Психопатология, с позиции феноменологии, является описательной наукой и призвана описывать феномены, которые имеют место в повседневной жизни больного. В этом плане психопатология и психиатрия понимаются синонимично описательной психопатологии Ясперса.

В работе «Другое существование» Ван Ден Берг анализирует историю жизни и заболевание одного пациента, строя на этом материале свое феноменологическое исследование. «Я хочу показать, – отмечает он, – что один-единственный пациент, независимо от того, к какой нозологической группе принадлежит его болезнь, воплощает всю психопатологию. ‹…› Все пациенты наделены одним и тем же человеческим существованием. Таким образом, я надеюсь, анализируя одного моего пациента, способствовать пониманию всех остальных больных…». В идеях рассматриваемых нами ранее феноменологических психиатров такая установка присутствовала лишь имплицитно, здесь же исследователь с полной ответственностью декларирует стремление обосновать феноменологическую психопатологию на примере случая одного больного.

Обычный ход мысли психиатра и психотерапевта, как считает Ван Ден Берг, сопровождают многочисленные предубеждения, которые мешают адекватному пониманию внутренней реальности психически больного и его мира. В основе неадекватного подхода к психически больному, на его взгляд, лежит традиция понимания психического заболевания как объекта исследования и изучение его объективных признаков.

Психически больной человек, как считает Ван Ден Берг, одинок в своем мире. Он существует изолированно от остальных, редко вступает в отношения или не вступает в них вовсе: «Он несколько странен; иногда загадочен, а изредка даже непостижим. Изменения различны, но суть их одна и та же. Психически больной обособлен от остальной части мира. Именно поэтому он создает свой собственный мир…». Одиночество лежит в основе психического заболевания вне зависимости от того, к какой нозологической группе оно принадлежит, и поэтому является основным предметом психиатрии. «… Одиночество – ядро психиатрии», и «психопатология – наука одиночества и изоляции», – постоянно повторяет мыслитель. Необходимо отметить, что, исходя из выводов исследователя, не вполне понятно, предшествует ли одиночество психическому заболеванию или является его продуктом. На основании его работ можно предположить и то, и другое.

Пытаясь осмыслить одинокий мир психически больных, Ван Ден Берг ищет феноменологическое объяснение основным патологическим симптомам – галлюцинациям и бреду. Традиционное определение галлюцинаций как восприятия без объекта, по его мнению, связано с постоянной подменой двух фактов: действительности здорового человека и действительности психически больных. Это определение основано на двух ошибочных утверждениях: 1) психически больной не осознает, что то, что он видит, является галлюцинацией; 2) он видит объект, который для нас не существует. Я. Х. Ван Ден Берг указывает, что мир видимых для психически больного объектов укоренен в изоляции. Тот, кто изолирован, видит собственные объекты. «Даже у здорового человека, находящегося в изоляции, через некоторое время возникают галлюцинации. Рано или поздно одинокий человек начинает создавать свои собственные объекты», – отмечает исследователь.

Вопрос о том, существуют ли в действительности объекты галлюцинаторного мира, как считает Ван Ден Берг, является достаточно сложным. Его сложность состоит в том, что при попытке ответить на него пересекаются два мира: мир здорового и мир психически больного. Объект галлюцинации отсутствует лишь в сознании здорового человека, для психически больного же его существование очевидно, он его видит, слышит, обоняет и осязает. Ван Ден Берг пишет об объектах галлюцинаторного мира: «В некотором смысле, они даже более реальны, чем повседневные объекты неодинокого человека. В частности, психически больной (как и нормальный человек, находящийся в изоляции) действительно относится к этим объектам очень серьезно. Они определяют его жизнь, он следует их приказам и пытается уйти от этих образов».

Для того чтобы осмыслить статус объекта галлюцинации и галлюцинаторный мир, как справедливо отмечает исследователь, необходимо поставить галлюцинации и восприятие на один уровень и, следовательно, стереть границы между здоровым и больным, что, как известно, невозможно. То же самое относится к бреду и миру параноика. Заговор, который ему видится, абсолютно реален для него, но является лишь бредом и больной фантазией для нас. Решить эту проблему, как и проблему галлюцинаций, невозможно. «Психически больной человек одинок, – отмечает Ван Ден Берг, – он закрыт для коммуникации, и здоровый человек не может проникнуть в его мир. Мы не можем постигнуть его отношений с вещами. Если бы мы могли понять его отношения (как мы способны понять иллюзорные отношения невротика), то пациент не был бы болен». Здесь, как мы видим, он разделяет позицию Ясперса, исходя из которой мир психотика находится за границами понимания.

Пациент, описываемый исследователем, – молодой человек, который боится выходить на улицу днем, поскольку ему кажется, что здания вот-вот упадут на него. Все постройки видятся ему обветшалыми и старыми, улицы – очень широкими и пустыми, а люди – далекими и нереальными. Он может выходить из дома только вечером, опираясь на палку или везя рядом свой велосипед. Таков стержень его мироощущения – классическое отчуждение мира, которое так часто встречается в психиатрической практике и на страницах экзистенциально-феноменологических трудов. Р. Лэйнг весьма метко назовет это мироощущение онтологической ненадежностью.

Исследование психического заболевания, по мнению Ван Ден Берга, связано с поиском ответа на четыре вопроса: 1) Каковы отношения между человеком и объектами окружающего мира, как изменяются эти отношения в психическом заболевании? 2) Каковы отношения между человеком и телом, как они изменяются в психическом заболевании? 3) Каковы отношения между человеком и другими людьми и как они меняются при психическом заболевании? 4) Каковы отношения между человеком и его прошлым или временем вообще, и что можно сказать об этих отношениях при психическом заболевании?

Мировоззренческая позиция Ван Ден Берга выражает общую позицию экзистенциально-феноменологической психиатрии – реальность переживания психически больного человека неоспорима. Он отмечает: «В одной вещи можно быть уверенным: мир, о котором говорит пациент, столь же реален для него, как наш мир для нас. Он даже более реален, чем наш; поскольку в то время как мы в состоянии избавиться от чар депрессивного восприятия, пациент неспособен это сделать». Наш мир так же выражает нас, как и мир психически больного человека. Единственным отличием здесь является то, что наш мир созвучен мирам большинства (хотя и изменяется в зависимости от культурной традиции, образования, пола, профессии, возраста и многих других характеристик), а мир психически больных, исходя из взглядов исследователя, просто находит меньше единомышленников.

Начиная свое исследование с отношения предметов окружающего мира и человека, Ван Ден Берг отмечает: «Существование объекта – этот вопрос охватывает весь комплекс проблем человека и его мира». Он выясняет, существует ли предмет как таковой, вне зависимости от человека, т. е. в качестве чистого предмета. И уверенно отвечает: «Чистого предмета не существует». Объект восприятия по-разному предстает перед различными людьми, и в зависимости от воспринимающего его человека трансформируется различным образом. «Мы, – указывает он, – видим вещи в их контексте, а также в их непосредственной связи с нами: это единство, которое может быть разрушено только в ущерб частям. Это значимое единство. Можно сказать, что мы видим значение, которое вещи имеют для нас. Если мы не видим значения, мы не видим вообще ничего». Непосредственное восприятие предметов в том смысле, который они имеют для человека, лежит в основе конституирования мира. И поэтому для того, чтобы что-либо узнать о человеке, нужно спросить его об окружающих объектах, т. е. о его мире. Необходимо обратить внимание на непосредственное восприятие этого мира, но не на размышление о нем: «„Длительное размышление“ разрушает истинность этой действительности. Именно это „длительное размышление“ значительно препятствовало развитию психологии».

Разделение человека и мира, свойственное науке, как отмечает Ван Ден Берг, опирается на дуализм Декарта. Эта дихотомия субъекта и объекта препятствует развитию психологии, поскольку именно Декарт превратил психологию в науку о субъекте, о пустоте и небытии. Чистый субъект, несубстанциональный внутренний человек, по его мнению, не существует, потому что не имеет психологической ценности. Изолированный субъект – это чистая абстракция, на основании которой не может функционировать ни психология, ни психопатология. Такое безвыходное положение психологии приводит к появлению тупиковых воззрений, пытающихся преодолеть эту дихотомию. Одним из них стало обращение к физиологии с ее приматом объективного, на основании которой сформировался бихевиоризм, в свое время заявивший о том, что человеческие проявления, не наблюдаемые объективно, не существуют и, соответственно, не могут быть исследованы. Другим направлением стал психоанализ с его философией либидо, отчуждающей человека от окружающего мира.

Философия, со своей стороны, также попыталась исправить эту ошибку, сделав на этом пути три шага. Первым шагом было постулирование Ф. Брентано направленности на объект как свойства сознания человека, но в этом случае, как указывает Ван Ден Берг, мир еще оставался разделенным на внешний и внутренний. Вторым – введение Гуссерлем понятия феномена мира, т. е. чистого эйдоса как того, на что направлен интенциональный акт, а также понятия трансцендентального эго, которое непосредственно «усматривает» эти чистые эйдосы. Третьим, решающим, по мнению ученого, шагом оказалась фундаментальная онтология Хайдеггера, соединившая субъекта и мир в концепте бытия-в-мире.

При исследовании человека, на взгляд Ван Ден Берга, важно помнить, что субъект всегда взаимодействует с объектом. Поэтому человек и мир тесно взаимосвязаны: нет человека без мира, а мира без человека. Эту взаимосвязь нельзя разрушать и в психиатрической практике, поскольку вне своего мира больной перестает быть именно этим особенным больным, ведь не существует больного как такового: «Наш мир – наш дом, реализация нашей субъективности. Если мы хотим понять человеческое существование, мы должны слушать язык объектов. Если мы хотим описать субъекта, мы должны прояснить область, в рамках которой он себя являет». Продолжая идеи Сартра, он отмечает, то, что мы наблюдаем, является скорее не объектом, а его значением. «То, что мы видим, – пишет он, – это совершенно то же самое, что мы добавляем к вещи, если она становится вещью для нас». Именно поэтому мир объектов проектируется человеком, он выстраивает их в сложную систему вещей и предметов.

Человек, как заключает Ван Ден Берг, располагается не в телесной оболочке, но в мире, в системе его предметов и значений. «Если кто-то хочет понять человека, – пишет он, – он должен как можно быстрее оставить его самого. Он в последнюю очередь находится в том месте, где стоит. Все время он тихо выходит за свои пределы, выражаясь в мире вещей». Именно поэтому особенности внутреннего мира психически больного человека выражаются в его восприятии мира: когда он говорит, на что похожи обои в его комнате, звук телефона и шум улицы. Депрессивные пациенты видят мир тусклым, мрачным, темным. Маниакальные больные, наоборот, воспринимают его ярким, полным красок, чрезвычайно насыщенным, шизофреники – враждебным и угрожающим существованию. Ван Ден Берг пишет: «Пациент болен; это означает, что болен его мир, буквально, что больны его объекты, хотя это и звучит очень необычно. Когда психически больной рассказывает, на что похож его мир, он напрямую и четко определяет, на что похож он сам». Такая позиция находит выражение в конкретных клинических исследованиях представителей феноменологической психиатрии, в которых важнейшее место занимает описание поведения человека в мире. В отличие от ранней клинической традиции, они уделяют внимание уже не внешним проявлениям симптомов в поведении человека, а пониманию его внутреннего мира посредством исследования того, какими значениями человек наделяет объекты мира внешнего.

Затрагивая второй поставленный им вопрос, т. е. отношения между человеком и телом, исследователь разделяет тело, которое есть человек, и тело, которое человек имеет. Когда человек говорит, что имеет тело, он изымает себя из повседневного бытия, тем самым это тело изменяя. Между человеком и телом должно возникнуть хотя бы небольшое расстояние, только тогда он сможет сказать: «Я обладаю телом». При этом говорить о теле означает говорить о самом человеке, т. е. о себе. Человек и тело очень тесно связаны, но тело одновременно принадлежит и к области материальных объектов. «И это убеждение, – пишет Ван Ден Берг, – что тело – объект, оказалось необычайно продуктивным для медицинской науки. Объект, благодаря которому существуют, может быть анатомирован, и тем самым его можно попытаться понять, в то время как то, что существует, анатомировано быть не может». Тело, которое можно анатомировать, исследовать с помощью естественнонаучных методов и полностью познать, он называет рефлексивным телом. В противоположность ему предрефлексивное тело, тело которым мы являемся, может быть познано лишь частично. Именно предрефлексивное тело заболевает в случае психосоматических заболеваний. Он приводит самый известный пример психосоматического заболевания – язвенная болезнь желудка. С предрефлексивной точки зрения, живот предназначен для того, чтобы получать, захватывать и «пожирать». Предрефлексивное значение имеет даже переваривание пищи – это ассимиляция и слияние. И тот человек, который хорошо переваривает пищу, находится в гармонии с окружающими и с жизнью. Больной язвенной болезнью, наоборот, не может принять жизнь, он чувствует дисгармонию с миром, и никак не может ее преодолеть. Он начинает переваривать себя, проедать отверстие в своем собственном животе, что и становится анатомически заметно как соматическое заболевание.

Ван Ден Берг отмечает, что это лишь один из механизмов возникновения и развития язвенной болезни желудка, но все же он немаловажен и поэтому требует пристального внимания. И действительно, важность подобных исследований подтверждает возникновение целой школы психосоматической медицины во главе с В. фон Вайцзекером, в которой предрефлексивное тело является основным предметом изучения.

Почему же тело отражает существование человека? Ван Ден Берг отвечает на этот вопрос следующим образом. Тело формирует себя в соответствии с миром человека, именно так оно выбирает свою форму. Но мы уже знаем, что мир формируется самим человеком, и без человека нет мира. Тем самым, среди двух понятий «тело» и «мир» нет главного и второстепенного. «… Предрефлексивное тело и предрефлексивный мир объединяются в диалоге. Они оба должны быть поняты в пределах определенного контекста», – указывает он.

Мир и тело имеют одну особенность – они длятся, изменяются во времени. А поскольку изменяется время, особенности его течения, меняется и мир, тело и окружающие объекты. Как следствие, меняется сам человек. Есть пациенты, для которых время останавливается. Мир при этом становится неподвижным, замороженным. Телу больше не нужно отвечать на вызовы мира, и оно становится таким же неподвижным, как и мир. При этом больной напоминает статую в музее восковых фигур. Но есть и другие больные: их мир наполнен движением, объекты постоянно взаимодействуют. Тело в таком случае требует постоянного движения.

Следующий аспект или вопрос – отношения между людьми. Ван Ден Берг не устает подчеркивать, что межличностное взаимодействие происходит в сфере объектов. Ранее, напоминает он, психология рассматривала человека как разделенного на душу или психику и тело или материальную оболочку. Психику ограничивали пределами тела и поэтому не уделяли должного внимания объектам внешнего мира. Их рассматривали как чуждые по отношению к человеку и практически не связанные с его существованием. При такой позиции особенности взаимодействия между людьми изучали лишь в пределах самого человека и его психики. Получалось, заключает исследователь, что «между» этого взаимодействия – пустота. Но он настаивает, что в межличностном взаимодействии всегда присутствует «там» или объект. «Даже обмен взглядами нацелен на „там“. Феноменологическая психология исходит из этого наблюдения. Существует исходный контакт с объектами. Часто даже мы сами – объекты», – указывает он. Другой человек часто может увеличивать или уменьшать расстояние до объекта или цели. В качестве примера такого явления Ван Ден Берг приводит разговор между двумя друзьями об Исландии, в которой ни один из них никогда не был. Во время разговора расстояние между ними и Исландией как местом путешествия сокращается, благодаря дружеской атмосфере друзья действительно переживают это путешествие. Туда свободно перемещается и предрефлексивное тело. Всем известно, замечает Ван Ден Берг, что мы часто берем с собой в прогулку хорошего друга, чтобы лучше прочувствовать место.

Одним из феноменов, которые в рамках проблемы телесности и одновременно проблемы отношения человека с другими людьми привлекают исследовательский интерес Ван Ден Берга, является движение. Он понимает движение в самом широком смысле, в частности, относит к движению и речь. Закономерно его утверждение, что субъект движения находится в мире вещей, а не в пределах телесной оболочки человека. Вслед за Сартром Ван Ден Берг отмечает три измерения тела человека: 1) тело, перемещенное вовне; 2) тело, на которое смотрит другой человек; 3) тело человека, который понимает, что на него смотрят.

Первое измерение тела часто становится заметным в начале различных психических заболеваний, в частности, невроза навязчивости. В этом случае больной ощущает принуждение мира, а сам мир распадается. Каждое патологическое измерение тела проявляется первоначально как изменение внешнего мира, которое наблюдает заболевающий человек. Относительно второго и третьего измерения тела Ван Ден Берг делает весьма справедливое замечание. Он отмечает, что феномен взгляда, который формирует тело и человека, описанный Сартром, представлен весьма односторонне. Взгляд другого, подчеркивает он, у Сартра всегда несет отчуждение, лишает человека его индивидуальности. Он как бы ловит человека на месте преступления, которого он, возможно, и не совершал. «Взгляд Сартра – это взгляд сзади, злобный взгляд неизвестного человека, взгляд, от которого покрываешься мурашками с головы до пят», – пишет Ван Ден Берг. Он не соглашается с точкой зрения Сартра и отмечает, что взгляд может быть и взглядом родного и любящего человека – не злобным, а добродушным и принимающим. Есть взгляд понимания, симпатии, дружбы и любви.

К этим трем измерениям Ван Ден Берг добавляет еще два, без которых, по его мнению, тело человека не может быть полностью осмыслено: 1) первичная оценка собственного тела; 2) эмоциональная оценка тела или части тела другого человека. Первичная оценка собственного тела связана с положительным оцениванием своей части тела, в то время как под взглядом другого эта часть может быть оценена отрицательно. Это может быть тело, пораженное болезнью или дефектом, но которое тем не менее включено в образ собственного «я». Эмоциональная оценка тела или части тела другого человека диктует восприятие образа другого, его любящих или жестких рук, радующихся или ненавидящих глаз. Движение человека, подчеркивает ученый, – это обязательно «движение всего человека + ситуация». В этом, разумеется, он является последовательным сартрианцем. Этот знак плюса, по его мнению, и является центральной проблемой всей теоретической психологии. Необходимо помнить, отмечает он, что движение формируется в ожидании результата, как бы направляясь к цели. Оно возникает в мире, окружающем движущегося человека. Изменение движений возможно поэтому только с изменением мира. Именно поэтому движения кататоника являются заторможенными или вовсе отсутствуют. Понять основу этих изменений можно, лишь осмыслив его мир: неподвижный и жестко упорядоченный мир без чувства времени.

Стремясь ответить на вопрос об основаниях человеческого движения, Ван Ден Берг выделяет три области, которые признает его отправными моментами, и, соответственно, три части теории поведения человека: 1) окружающий ландшафт, предметы внешнего мира; 2) внутреннее «я»; 3) взгляд другого. Первая область включает в себя физиогномику вещей, в которых человек ежедневно представляет и проявляет себя. Соответствующая часть теории должна заниматься интерпретацией языка «немых вещей», связей, которые тело устанавливает с миром, а также вызовов, которые мир бросает телу. Вторая область включает, прежде всего, самого человека, его психику, его мозг, – все то, что формирует внутреннее «я». Эта часть теории поведения человека пытается осмыслить, каким образом скрытое внутреннее «я» может проявляться в движениях человека. Здесь же исследуется связь области предметов и области внутреннего «я». Лишь в пределах этой части человека можно рассматривать как имеющего психику и тело, сознательное и бессознательное. Третья часть теории пытается показать, какую модификацию претерпевает движение человека под влиянием другого. Она включает не столько исследование отчуждения перемещающегося тела, сколько прояснение того, как движущееся тело принимает дружественный или любящий взгляд другого.

Следующий вопрос – вопрос о времени и его изменении при психическом заболевании. Время, как считает исследователь, – это непрерывный поток прошлого, настоящего и будущего. При этом прошлое не является обладанием прошедшим временем, но реально в настоящем. Тем самым, оно получает определенное значение, в противном случае актуализировать его невозможно. Необходимо помнить, отмечает Ван Ден Берг, что не все, что с нами происходит, является опытом. «То, что не имеет никакой задачи, не имеет реальности», – пишет он. Воспоминания должны иметь повод, они должны быть включены в жизнь человека. Этим поводом для прошлого является будущее, именно оно его определяет: «Прошлое обеспечивает условия для того, что случится в жизни, но жизненные акты укоренены в будущем. Это одинаково верно и для анормального существования. Прошлое обеспечивает условия возникновения невроза, но сам невроз возникает по причине блокировки будущего».

Прошлое и будущее воплощаются в настоящем. Настоящее окутывает будущее. Прошлое выражается в пределах настоящего, это то, что было, как оно воплощается теперь. Будущее – это то, что прибывает, способ, которым оно встречает нас теперь. Будущее питается прошлым, прошлое – необходимое условие будущего. Если нет прошлого, нет и будущего. Если будущее кажется хаосом, если оно заблокировано, то человек начинает жить только в прошлом. Таков, на взгляд исследователя, механизм многих невротических расстройств.

Предшествующие исследования времени, как считает Ван Ден Берг, определялись тремя «измами»: эволюционизмом, анатомизмом и индивидуализмом. С точки зрения эволюционизма, все в мире есть результат процесса развития, поэтому, чтобы понять настоящее, необходимо исследовать прошлое. В этом случае понять, что настоящее определяется из самого себя, практически невозможно, а идея о том, что настоящее определяется будущим, вообще неприемлема. С позиций анатомизма, то, что произошло, как энграмма отпечатывается в мозге. Но исследовать будущее здесь опять-таки проблематично, поскольку будущее – это еще «невыгравированная» часть мозга, а следовательно, не может быть изучена с анатомических позиций. С точки зрения индивидуализма, прошлое связано с конкретным человеком, его желаниями и предпочтениями. Будущее в этом случае трактуется как личное и субъективное время. Иногда, например, в невротических заболеваниях, прошлое и настоящее могут иметь различную природу, и настоящее может вытеснять потенциально тревожное прошлое.

Таким образом, последовательно анализируя отношения человека к объектам окружающего мира, к своему телу, другим людям, его темпоральную организацию, Ван Ден Берг пытается наметить ту черту, которая разделяет мир здорового и больного человека. Необходимость такого частого обращения к особенностям существования и опыта «в норме» диктуется поиском критерия, а также установлением отправных моментов анализа патологического. Чрезвычайно любопытной разработкой в этом плане является метаблетика – философский метод, который он использует для анализа явлений психопатологии. Применяя этот метод, он, по его собственным заверениям, стремится «заглянуть за чистые факты» и говорить о психическом здоровье с философских позиций.

Сам термин «метаблетика» Ван Ден Берг связывает с греческим глаголом «metaballein», означающим «измененять». Метаблетика изучает культурные изменения и представляется как историческая дисциплина, которая 1) при исследовании истории акцентирует человеческий аспект, аспект повседневного существования и сосуществования; 2) признает исторические изменения в существовании человека изменениями исходными и отправными для всех остальных. Методологическим принципом метаблетики является принцип синхронизма, связывающий воедино исторически и культурно укорененные изменения с изменениями человеческого существования, а также с эволюцией представления о человеке. Как пишет Р. М. Занер, «Исторический метод как таковой укоренен в исторической жизни человека (в историчности человеческого существования)…».

Используя метаблетический подход, Ван Ден Берг выделяет несколько этапов истории антропологии:

1. Рождение Западной анатомии. Начало этой эпохи связано с 1306 г., когда итальянец Мондино де Луцци впервые препарировал труп, чтобы исследовать его внутреннюю структуру. Через десять лет, в 1316 г., появился его учебник по анатомии. К этой же эпохе относится иллюстрация его ученика Гидо де Виджевано, датированная 1345 г., изображающая процесс вскрытия и препарирования трупа. Ван Ден Берг подчеркивает, что в этой иллюстрации особенно важное значение имеет направление взгляда анатома, который смотрит не на нож, не на мертвое тело, а на закрытые глаза мертвеца. Он, по убеждению исследователя, устанавливает отношения с личностью мертвеца, относится к нему не как к умершему телу, а как к человеку.

2. Анатомия Везалия. Определяющим событием этой эпохи является выход в 1543 г. учебника анатомии Везалия, в котором в иллюстрированном виде представлена вся микроскопическая анатомия человека. В этом учебнике имеется иллюстрация, на которой изображен анатом, показывающий нам руку с многочисленными анатомическими деталями. Анатом смотрит на зрителя, словно призывая пристальнее вглядеться в анатомированное тело. Это тело становится объектом, вещью и полностью отрывается от человека, а человек отчуждается от собственного тела. Таким образом, заключает исследователь, «истоки дифференциации между физическим и психическим здоровьем лежат между 1300 и 1543 гг. Изначально этой дифференциации не существовало, это „продуцированная“ дифференциация, артефакт».

Два описанных этапа связаны, по убеждению Ван Ден Берга, с еще одним процессом. Около 1300–1350 гг. Джотто и братья Лорензетти стали впервые рисовать пейзаж как нечто существующее отдельно от человека. Полное обособление пейзажа произошло в 1500–1550 гг. на полотнах Дюрера и Альтдофера, которые впервые пишут природу не как фон, а отдельно от человека. Поэтому, как заключает исследователь, вслед за разделением души и тела, развитием западной анатомии наблюдается разделение человека и его мира в живописи того периода.

3. Сердце человека – насос. Эта эпоха связана с 1628 г., когда У Харви показал, что сердце человека представляет собой ничто иное, как полый мышечный орган, как он тогда выразился, насос. Тем самым Харви положил конец убеждению в том, что сердце является средоточием чувств, страстей и веры. Сердце стало органом тела.

Эти три первые вехи в истории антропологии связаны, по убеждению Ван Ден Берга, с телом человека, и их результатом явилось разделение тела и души. После описания сердца как полого мышечного органа разделенность тела и души была окончательно упрочена Декартом.

4. Английская болезнь. В 1733 г. Ж. Чейн в своей одноименной работе впервые описал новую болезнь, названную им английской и связанную с тем, что сейчас принято называть сплином, и это исследование стало первым в истории антропологии описанием невроза. В том же самом году Д. Кей сконструировал «летающий корабль» – первое изобретение индустриальной эпохи. Таким образом, в этот мир, где человек был уже отделен от внешнего мира, вводится еще один элемент отчуждения – индустриализация. И поэтому неврозы можно трактовать как патологические следствия того мира, который отвернулся от человека.

5. «Магнетический сон» Месмера и «двойник» Ж. – П. Ричтера. Это эпоха, по времени близкая к Великой французской революции, своеобразная «связка» эпох. Около 1780 г. Ф. А. Месмер описывает явление магнетизма и вводит своих пациентов в состояние магнетического сна, подобное бессознательному состоянию больных Фрейда. В 1784 г. независимо от Месмера сходное явление сомнамбулизма описывает маркиз А. де Пюисегюр. Одновременно с этим, в 1791 г., немецкий писатель Л. Тик в своем рассказе впервые описывает то, что позднее стали называть двойником. Сам термин «двойник» (Doppelgänger) впервые употребляет Ж. – П. Ричтер в 1786 г. С этого момента, т. е. с конца xviii в., существование человека, по убеждению Ван Ден Берга, становится двойственным, раскалывается на два мира. «Две души живут в моей груди», – припоминает он слова Гете, сказанные им в 1800 г.

6. Всемогущее бессознательное. Приблизительно в 1900 г. выходит «Толкование сновидений» З. Фрейда, где он постулирует существование бессознательной психической жизни. Бессознательное понимается как своеобразное анти-эго, патологическая сущность, а у человека появляется его «патологический двойник».

7. Ослабевание бессознательного. Эта эпоха связана с 1945 г., в котором К. Роджерс и Г С. Салливан в своих работах независимо друг от друга высказывают сомнения в существовании бессознательного. С этого момента внимание к этому феномену постепенно ослабевает. Как следствие, невротическое расстройство начинает теперь трактоваться не как внутренний конфликт между двумя частями субъекта, но как конфликт между конкретными людьми. Невроз превращается из внутриличностного в межличностный феномен. Он прекращает связываться с патологией человека и становится одним из аспектов нормального существования. Одновременно, замечает Ван Ден Берг, происходит и обратное: нормальное существование человека и / или его нормальные отношения становятся патологическими, нормальная жизнь невротизируется.

Последние три вехи в истории антропологии связаны с нарастающей разделенностью психики или души. Одновременно с описанными выше событиями трех эпох идет и еще один процесс. В 1784 г., в эпоху открытия магнетизма, А. Лавуазье установил, что вода состоит из кислорода и водорода, и с этого момента четыре первоэлемента природы стали заменяться новыми элементами – атомами. В 1900 г. параллельно эпохе господства бессознательного человечество пришло к открытию того, что атомы тоже делимы, а в 1905 г. Эйнштейном было выведена зависимость энергии от массы. В 1945 г. в мире произошел первый взрыв атомной бомбы, и патологическая психология стала частью нормальной жизни, человечество вошло в эпоху атомного взрыва.

Результатом всех этих процессов дифференциации и становится понятие психического здоровья и болезни. И здесь Ван Ден Берг настаивает, что такого понятия, как психическое здоровье, не существует. Он подчеркивает: «Существует здоровье, и это здоровье всего, что существует: здоровье целостности человека и его ландшафта, человека и его тела. Разделение души и тела, как и другое разделение человека и мира является выражением того факта, что мы теряем здоровье».

Экзистенциально-феноменологическая психиатрия Ван Ден Берга является примером совмещения феноменологической психиатрии с идеями Хайдеггера и фактически хайдеггерианским ее вариантом. Она стоит как бы посередине между самой феноменологической психиатрией и экзистенциальным анализом и принимает положения фундаментальной онтологии не так догматично, как последний. Именно благодаря «хайдеггерианскому элементу» у Ван Ден Берга возникает идея о том, что исследование мира одного-единственного психически больного может пролить свет на сущность патологических изменений. В основе этого тезиса лежит признание существования фундаментальных структур и сходной их модификации при всех психических расстройствах. Другой отличительной хайдеггерианской чертой здесь является пристальное внимание к миру больного, в большинстве случаев не характерное для феноменологической психиатрии. По-видимому, поэтому этого исследователя часто причисляют именно к экзистенциальным аналитикам. На наш взгляд, это не совсем верно. Ван Ден Берга все еще интересуют явления патологического сознания – так, как они выражаются в отношении человека к объектам внешнего мира. Несмотря на наличие в названии одной из его работ термина «существование», существование как таковое не является для него основной областью исследования. Его задача – понять внутренний мир больного, проникнув в его отношения к окружающим объектам.

 

§ 4. Испания

Развитие испанской психиатрии в XX в. проходило при масштабном влиянии Гейдельбергской школы, поэтому в распространении экзистенциально-феноменологической психиатрии в этой стране нет ничего удивительного.

Родоначальником экзистенциально-феноменологической психиатрии в Испании был Хуан Хосе Лопес Ибор (1906–1991). Он родился в Солане, закончил медицинский факультет университета Валенсии, специализировался в судебной медицине, стажировался в Берлине, Мюнхене, Париже. В 1932 г. защитил докторскую диссертацию, в 1940 г. – получил должность профессора психиатрии в институте медицины Рамона Кахаля, в 1943 г. – должность профессора психиатрии и руководителя психиатрического общества мадридской психиатрической больницы, в 1960 г. – профессора психиатрии и психологии университета Мадрида. Развивал идеи К. Ясперса, К. Шнайдера и других феноменологических психиатров и экзистенциальных аналитиков. Является автором таких работ, как «Мертвый и живой психоанализ», «Агония психоанализа», «Витальный страх», «Неврозы в современном мире», «Шизофрения как стиль жизни» и др.

Одним из основных ощущений, которые могут выступать основой патологических изменений, Лопес Ибор считал «витальный страх». В одноименной работе, развивая идеи Кьеркегора и Хайдеггера, он выделяет две формы страха: 1) страх перед шизофреническим бредом и 2) страх смерти (экзистенциальный страх). Этот страх сопряжен с предчувствием небытия и укоренен, на его взгляд, в изменениях динамики структуры личности. Он зарождается в «я»: если в момент приступа страха «я» угрожает распад, включаются защитные силы. Страх разрушения личности стоит и за психосоматическими заболеваниями.

Особое внимание в своих работах Лопес Ибор уделяет бредовому расстройству. Бредовая идея, на его взгляд, открывается больному, словно религиозное откровение. В структуре бреда он выделяет также бредовое вдохновение, исходящее изнутри пациента, и бредовую иллюминацию – бредовые идеи, которые больной ощущает в себе, которые он активно творит и которые входят в него без сопротивления. Он пишет: «Эту неожиданную охваченность переживанием мы считаем фундаментальной. Когда пациент чувствует, что ему говорят о чем-то, или ему является „предвестник беды“ и подает свои знаки, у него возникает ощущение, что все происходит без его участия, что он „пассивен“ в этом процессе. Бредовая идея открывается пациенту. Поэтому мы предлагаем называть это бредовым откровением (открытием)…».

Лопес Ибор останавливается и на бредовом восприятии, называя основной его составляющей «инверсию интенционального акта». Сущность этой инверсии состоит в том, что, если нормальный человек, оценивая свое восприятие, знает, что это оценивание есть продукт его собственной психической активности (интенциональность направлена изнутри вовне), то для бредового больного оценка восприятия располагается снаружи его «я» как реальность, вторгающаяся в сознание. При этом больной совершенно уверен, что оно укоренено в интенции постороннего лица или силы. В результате такой инверсии внешний мир, окружающий больного становится активным и навязывает ему поведение, идеи, а больной, напротив, превращается в пассивный объект, которому остается только принимать то, что приходит из внешнего мира. «Таким образом, – заключает исследователь, – бредовая идея обнаруживает существование качественной ненормальности перцептивного акта, которая характеризуется тем, что субъект чувствует неясное переживание своей активной связи с миром, – центростремительное движение трансформируется и заменяется отношением патологической зависимости – центробежным движением». Внешний мир начинает воздействовать на больного, и он ощущает себя игрушкой судьбы или магических сил.

А. Фонтайн выделяет следующие особенности развиваемой Лопесом Ибором антропологии: 1) дуализм природы и духа, исключающий рассмотрение этих аспектов по отдельности или абсолютизацию одного из них; 2) признание включенности в любой человеческий акт настоящего, прошлого и будущего; 3) выделение темпоральности, конечности и смертности как основных идей, руководящих развертыванием жизненного проекта; 4) признание взаимосвязи свободы человека с возможностью диалога с Богом; 5) эсхатологическая трактовка смысла истории, при которой жизнь человека признается частью исторического существования человечества.

Луис Мартин-Сантос (1924–1964) больше известен благодаря своей новелле «Время тишины», изданной в 1961 г., и только специалисты знают о нем, как об одной из центральных фигур в распространении экзистенциально-феноменологической психиатрии в Испании.

Мартин-Сантос родился в 1924 г. в Лараче в Марокко в семье военнослужащего. Получив медицинское образование, работал вместе с отцом, военным хирургом, в Сан-Себастьяне. И уже во время специализации по хирургии в 1948 г. сменил ее на психиатрию, более соответствующую его интеллектуальным интересам. С 1950 г. он работает под руководством Лопеса Ибора и начинает писать докторскую диссертацию «Влияние мысли Вильгельма Дильтея на „Общую психопатологию“ Карла Ясперса и на последующую эволюцию метода понимания в психопатологии», которую защищает в 1953 г. в университете Мадрида. Уже эта работа демонстрирует интерес Мартина-Сантоса к психиатрической эпистемологии, теории науки и философской психиатрии. В диссертации он показывает, что выделенное Ясперсом различие между причинными и понимающими связями уже было сформулировано до него Дильтеем. В основе разделения понятий процесса и развития в психопатологии Ясперса, на его взгляд, лежала, также уже обозначенная Дильтеем, идея жизни как описательного психологического понятия.

На основании критического анализа психопатологии Ясперса Мартин-Сантос уже в своей диссертации сформулировал собственную трактовку понимания психически больного. На его взгляд, можно выделить три уровня понимания: 1) логическое, рациональное понимание – специфично для естественных наук и требуется в случае наличия дефекта психической жизни; 2) аналогически-символическое понимание – направлено на постижение символического смысла за пределами жизни сознания; 3) психологическое понимание – охватывает жизнь сознания и разделяется на две разновидности: статическое, или феноменологическое (понимание актуального момента), и динамическое (схватывает отношение между различными моментами жизни субъекта).

В 1955 г, в год выхода его первой монографии по докторскому исследованию, Мартин-Сантос выпускает одну из самых известных своих работ «Теоретические основания психиатрического знания». В этой статье он возводит происхождение психиатрии к психологии и отмечает, что эти науки расходятся лишь по своему предмету. При этом психическое расстройство понимается им как своего рода негативность, которую психика пытается преодолеть. Стремясь превзойти ограниченность психиатрии для толкования этого процесса, он вводит понятие «психоморфия», которое описывает тот факт, что при психическом расстройстве (возникающем, по его мнению, вследствие причин органического характера) душа приспосабливает себя к сохранившемуся психологическому смыслу, теперь ограниченному ужасающим фактом болезни. Поэтому психоморфия может принимать различные вариации в зависимости от разновидности психического заболевания. Основываясь на этих посылках, Мартин-Сантос выделяет психопатологические основания различных психических расстройств. Так, неврозы он признает следствием нарушения реализации инстинктивных устремлений личности, расстройства настроения – следствием изменения фундаментальных экзистенциальных уровней психической жизни, понимая при этом настроение как онтологическую настроенность. Шизофрения, на его взгляд, возникает вследствие трансформации структуры опыта, психическое расстройство достигает здесь своего максимума, сопровождаясь максимальной же степенью негативности и отчуждения.

В основу своего подхода в исследованиях психического заболевания Мартин-Сантос кладет экзистенциальный анализ, поскольку именно он, на его взгляд, может помочь преодолеть ограниченность двух преобладавших в то время психопатологических методов – феноменологии и психоанализа, – если синтезировать их и дополнить экзистенциальной аналитикой Хайдеггера. Экзистенциальный анализ при этом представляется феноменологическим описанием психических фактов человеческого существования. В 1950 г., продолжая свои исследования в теоретическом ключе, Мартин-Сантос публикует работу «Экзистенциальный психоанализ Жана-Поля Сартра», где рассматривает возможность применения идей «Бытия и Ничто» к теории и практике психиатрии, в частности, обсуждает возможность использования понятия «дурная воля» для объяснения механизмов невротических расстройств.

Среди других работ Мартина-Сантоса – «Ясперс и Фрейд», «Свобода, темпоральность и перенос в экзистенциальном психоанализе» и др. К сожалению, несчастный случай прервал жизнь этого действительно интересного мыслителя в 39 лет.

Хуан Хосе Барсиа Гойанес (1901–2003) наравне с исследованиями в области анатомии и психохирургии стоял у истоков антропологической медицины и психиатрии. В конце 1930-х – начале 1940-х гг. он публикует серию статей, реализующих антропологические идеи: «Философские истоки медицины», «Чувство болезни», «Онтологический и психологический взгляд на человеческую личность» и др. Основным тезисом всех этих работ является утверждение о том, что медицина должна основываться на антропологическом рассмотрении человека, включающем исследование человека одновременно как личности и как тела. В позднем творчестве он вновь обращается к антропологической проблематике и в монографии «Старость как человеческий феномен» рассматривает экзистенциальный модус старого человека – пространственную и темпоральную организацию, особенности проектирования жизни и т. д.

Луис Валенсиано Гайа (1904–1985) – основатель и директор психиатрического госпиталя в Мурсии – основываясь на идеях Х. Ортеги-и-Гассета, развивал собственную психопатологическую антропологию – «перспективный жизненный анализ», считая при этом антропологию стержнем психиатрии.

В работе «Установки человеческой жизни и психопатология», стремясь обозначить фундаментальные качества и экзистенциальные основания психики как целостности, он рассматривает психическое расстройство как специфический модус существования. Он говорит о том, что жизнь человека есть результат столкновения между жизненным проектом и группой тех вариантов, которые он выбирает при данных обстоятельствах. В центре существования при этом лежат фундаментальные убеждения, которые образуют перспективу мира и выстраивают его интерпретацию. Каждый человек, по мнению исследователя, развивает свой уникальный и неповторимый жизненный проект, идет, следуя зовущему его голосу и выполняя свою миссию.

Основываясь на воззрениях Ортеги-и-Гассета, Валенсиано Гайа трактовал бредовое расстройство как негативное структурное изменение в пространстве убеждений, в результате чего больной начинает функционировать в радикально новой системе убеждений. Сопровождающий этот процесс отказ от нормальной структуры приводит к погружению в одиночество. Образовавшаяся новая система убеждений обладает статусом реальности и формирует твердую и статическую перспективу, которая подчиняет себе больного.

Рамон Сарро (1900–1993) занимался психоанализом и исследованиями по соматической медицине, был одним из тех, кто познакомил Испанию с наследием В. фон Вайцзекера. Следуя традиции феноменологической психиатрии, он полагал, что исследования бредовых расстройств являются идеальной стратегией проникновения в человеческий разум.

Структурной единицей бреда он признает мифологемы, подобные мифологическим или религиозным, и никак не укорененные в личной истории больного. Именно они, на его взгляд, и формируют ядро бредового расстройства.

Роман Альберка Лоренте (1903–1966) – профессор университета Валенсии – представляет скорее экзистенциальную, а не феноменологическую, ориентацию в психиатрии. В своей работе «Основания экзистенциального анализа» он исследует экзистенциальные модусы человеческого бытия, в том числе психически больного. На его взгляд, экзистенциальный анализ рассматривает человека как бытие-в-мире, определяемое различными экзистенциалами: темпоральностью, пространственностью, событийностью и настроенностью. Исследуя темпоральность человеческого бытия вслед за родоначальниками экзистенциально-феноменологической психиатрии, Альберка Лоренте выделяет космическое или реальное время и личное время, в котором мы живем, а говоря о пространстве, противопоставляет внешнее, реальное, объективное пространство и живое, субъективное, личное, иррациональное, аматематическое и агеометрическое.

Одним из самых известных испанских представителей феноменологического направления в психиатрии в настоящее время является Ектор Пелегрине Сетран. В своей работе «Антропологический фундамент психопатологии» он затрагивает проблемы, лишь обозначенные родоначальниками экзистенциально-феноменологической психиатрии, и для их наиболее адекватного рассмотрения предлагает использовать трансфеноменологический подход. Центральными вопросами в его феноменологических исследованиях психопатологии становятся вопросы онтологической реальности патологических феноменов и отчуждения самого себя. Причем оба эти вопроса он связывает с особенностями различения в связке «форма – содержание».

На его взгляд, опыт человека можно представить как двусторонний процесс: ко-актуализацию предмета опыта и субъекта. Все, что дается человеку в опыте, имеет форму реального бытия, даже в том случае, если перед нами фотографический образ или образ галлюцинации. Пелегрине Сетран отмечает: «Это образ, он принадлежит воображаемому миру, но в себе, „сам по себе“ он несет специфические особенности, и поэтому мы признаем его реальным». И этот образ, как уточняет исследователь, имеет характер образа реальности. Он соответствует формальному аспекту действительности, однако его содержательный аспект может действительность не отражать. Поэтому, если бы субъект осознавал нереальность предстающего перед ним образа, этот образ не затрагивал бы его, не имел бы к нему никакого отношения, и никакой психопатологии бы не возникало.

Но ко-актуализация содержит и второй элемент – некоего конкретного человека. Человек ощущает себя и свою жизнь как специфическое, свойственное ему особенное бытие, осознает свою идентичность. И именно здесь лежат истоки экзистенциального опыта отчуждения и чувства деперсонализации. Владение собой – это основная особенность человека, это то, что конституирует личность. И поэтому болезнь – это экспроприация, отчуждение себя. Обращаясь к словам Г Г Гадамера, исследователь говорит о том, что болезнь является самообъектификацией – отчуждением частицы своей личности. «Психопатология, – пишет он, – может толковаться как отчуждение личности субъекта, и объективные симптомы в этом случае являются отчужденным субъектом, трансформированным в объекты, которые блокируют его собственное бытие и разрушают его жизнь как личности».

Как мы видим, влияние Гейдельбергской школы психиатрии в испаноязычных исследованиях обусловило приоритет феноменологического, а не экзистенциально-аналитического ракурса.

 

§ 5. Великобритания

В Великобритании распространение экзистенциально-феноменологической психиатрии в чем-то повторяло ее развитие в Швейцарии и Германии: с одной стороны, шло формирование терапевтического экзистенциального анализа, обладающего не столько психиатрической, сколько психологической направленностью, а с другой – теоретическое развитие идей экзистенциально-феноменологических психиатров в антипсихиатрии.

Развитие той школы, которую обычно называют лондонской школой экзистенциального анализа, связано с именем Эмми Ван Дорцен (род. 1951 г.). Она родилась в Голландии и до переезда в Великобританию в 1977 г. работала клиническим психологом в Париже. В 1982 г. Ван Дорцен провела первый обучающий курс по экзистенциальной терапии и организовала первую школу по психотерапии и консультированию в Британии. В 1988 г. она основала Общество экзистенциального анализа, которое, как гласит надпись на обложке одноименного журнала, ставит своей целью обеспечение форума для выражения взглядов и обмена идеями для тех, кто интересуется экзистенциальным анализом с философской и психологической перспектив.

Британская школа экзистенциального анализа является школой лишь в самом широком смысле этого слова: она включает подчас совершенно различные группы и различные идеи. Но тем не менее у всех ее приверженцев есть некоторые общие черты. Следуя Ясперсу, британские аналитики отдают предпочтение дескриптивному методу и подчеркивают его важность по сравнению с аналитическим и интерпретативным. Многим эта школа обязана также и Р. Д. Лэйнгу, поэтому практикует все методы коммуникативного анализа и межличностной работы. Эта школа отвергает разделение на норму и патологию, отбрасывает медицинские категории и диагнозы и сосредоточивает свое внимание на «жизненных проблемах». Вслед за Лэйнгом, ее представители утверждают, что человек должен отыскать собственный уникальный путь существования.

Идеи родоначальника Британской школы Э. Ван Дорцен отличаются от взглядов других экзистенциальных аналитиков пристальным вниманием к вызовам или проблемам повседневной жизни человека. Следуя в этом за Хайдеггером и акцентируя аспект повседневности, Ван Дорцен не ставит в своих работах задачу поиска онтологических оснований психического заболевания.

Несколько иные интересы у другого представителя лондонской школы Эрнесто Спинелли (род. 1949). В основе его исследований также лежит дескриптивный метод, но в своих философских пристрастиях он отдает явное предпочтение Гуссерлю, противопоставляя его Кьеркегору и Хайдеггеру и называя себя «феноменологически-ориентированным» терапевтом. Он также всячески привлекает идеи Бубера, Бинсвангера и других. Экзистенциальный подход Ганса Кона (род. 1916) базируется на специфическом прочтении Хайдеггера, в особенности «Бытия и времени» и «Цолликонских семинаров».

Идеи феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа были продолжены в антипсихиатрии (Р. Д. Лэйнг, Д. Г. Купер, Т. С. Сас, Ф. Базалья). Со свойственным ей романтизмом шестидесятых антипсихиатрия представила безумца исключительной личностью, сознательно или неосознанно отбросившей все условности социального мира, устремленной к новым горизонтам существования. Психически больной человек стал признаваться не больным (как в классической психиатрии) и даже не человеком с другим проектом существования (как в феноменологической психиатрии и экзистенциальном анализе), это «другое существование» обрело исключительный смысл и стало признаваться экзистенциально подлинным.

По мнению Р. Д. Лэйнга, иное бытие – в – мире, которое лежит в основе развития шизофрении, возникает по причине онтологической незащищенности, которая присуща потенциальному шизофренику. Онтологическая защищенность формируется в раннем детстве, на этапе экзистенциального рождения (экзистенциальное рождение приводит к восприятию ребенком себя и мира как реального и живого), следующего за биологическим рождением. Это сформированное в детстве образование, являющееся ядром онтологической защищенности, Лэйнг называет первичной онтологической безопасностью, формирование которой, в свою очередь, является частью происходящего в раннем детстве процесса структурирования бытия на основные элементы. При нормальном протекании этого процесса формируется стабильная структура, а конституированное на ее основе бытие личности является гибким и пластичным. В шизоидном состоянии все происходит наоборот: фундамент бытия становится гибким, а надстройка чрезмерно жесткой.

Онтологически защищенный человек переживает внешний мир как целостный и непрерывный, а других людей – как реальных и живых. Он, по Лэйнгу, обладает «чувством своего присутствия в мире в качестве реальной, живой, цельной и во временном смысле непрерывной личности». В противоположность этому онтологически незащищенный человек ощущает себя при тех же условиях нереальным, несвязным, несогласованным, раздробленным, неавтономным, лишенным индивидуальности и временной непрерывности. Даже обычные условия существования угрожают нижнему порогу онтологической защищенности такой личности.

В различных формах онтологической ненадежности («поглощении», «разрыве» и «окаменении») другой человек и внешняя реальность переживаются как преследующие, угрожающие, убийственные для «я». При этом «я» отказывается от своей собственной автономии и индивидуальности, но этот отказ является средством ее скрытой охраны, а симуляция болезни и смерти становится средством сохранения жизни. Этот отказ необходим для экзистенциального выживания и в то же время ведет к экзистенциальной смерти. Человек попадает в порочный круг. Он боится уничтожения собственной субъективности (хотя она почти уничтожена) и одновременно пытается уничтожить индивидуальность и субъективность другого как потенциально опасную. Он пытается отгородиться от угрожающей внешней среды и погружается в пустоту своего внутреннего мира. Но с отрицанием онтологического статуса реальности и бытия других уменьшается собственная онтологическая безопасность. Чем сильнее защищается «я», чем больше оно разрушается, угроза для «я» со стороны других людей растет, и «я» приходится защищаться еще с большей силой. Само «я», а не другие личности или внешняя реальность, губит и уничтожает себя.

Позиция онтологически неуверенной личности – это вхождение в «состояние небытия» с целью сохранить бытие. Р. Д. Лэйнг и Д. Г. Купер трактуют шизофренический психоз как метанойю, процесс перерождения и обретения человеком своей истинной сущности. Лэйнг заимствует этот термин у К. Г Юнга, который, в свою очередь, берет его из Нового Завета. Метанойя в антипсихиатрии – это своеобразное перерождение, воскрешение. Психоз при этом становится одновременно испытанием и возможностью обретения своей истинной сущности.

Фактически в антипсихиатрии безумие – это деструктурирование отчужденных структур существования и реструктурирование менее отчужденного способа существования. В этом менее отчужденном способе существования человек становится более ответственным, он способен говорить своим голосом, а не голосом других. Крайней пусковой точкой метанойи, пути из «от себя» в «к себе», является состояние максимального отчуждения от своего действительного переживания (которое Купер называет «eknoia»). Это состояние «нормального» члена общества, подчиняющегося всем его требованиям. В то же время это состояние отчуждения от непосредственных желаний, действий, «тела для себя». Это «хроническое убийство» своего «я».

Процесс деструктурирования бытия, метанойи, может быть запущен во многих случаях: в крайних состояниях психоза, под воздействием психотропных веществ и др. Это выход за пределы своего «я». Купер указывает, что если в состоянии отчуждения человек существует «исходя из» разума, то при таком процессе он начинает существовать «рядом с» разумом, но не в его пределах. Это отход от пассивности, активная реализация различных проектов бытия, поворот к собственному опыту, внутрь себя, а также активное открытие себя миру. Человек теперь готов отказаться от собственного «я», от ограничений конечного Эго, он движется к бесконечности.

В момент деструктурирования бытия имеет место союз экстатической радости и полного отчаяния, который является непременным условием дальнейших изменений. По сути, в данном случае Лэйнг и Купер и описывают процесс движения от сущего к ничто. Психическое заболевание для них – это выход за пределы бытия в небытие. В этом тезисе и содержится понимание психического заболевания как одного из путей постижения смысла существования, как этапа на пути экзистенциального совершенствования. По их мнению, ничто как источник нашего бытия нельзя назвать, ничто можно лишь пережить. Это переживание ничто бок о бок идет с переживанием бытия и освобождает от подавления, неистинности, нецелостности. Это единственная возможность «великого освобождения». Но это освобождение проходит через тягчайшее и невыносимое переживание разрыва, пограничной полосы между бытием и небытием.

После «встречи» с Ничто следует обратный процесс: 1) от внутреннего к внешнему; 2) от смерти к жизни; 3) от движения назад к движению вперед; 4) от бессмертного вновь к смертному; 5) от вечности к времени; 6) от самости к новому Эго; 7) от космической эмбриональности к экзистенциальному возрождению. Такой процесс Купер называет реструктурированием. Если деструктурирование является отрицанием социального, отчужденным способом бытия, реструктурирование – это отрицание деструктурирования и, следовательно, отрицание отрицания. Реструктурирование ведет не к нормальности, а к здравомыслию. В здравомыслии в преобразованном виде сохраняются элементы прежней нормальности, которые облегчают выработку стратегий защиты от неизмененного и вызывающего страх мира. Финальную точку метанойи Купер называет «anoia (antinoia)». Это процесс активного взаимодействия между автономным «я» и «я и миром». Это трансцендентное состояние. Но здесь возникает проблема, каким образом включить свое «преобразованное» существование в непреобразованный мир, говорящий, к тому же, на другом языке. На это и нацелено реструктурирование.

Метанойю – перерождение посредством ничтожения – Лэйнг и Купер сделали центральной терапевтической стратегией в организованной ими экспериментальной коммуне «Кингсли Холл» (эксперимент проходил в 1965–1967 гг.). Тем самым теория нашла свое воплощение в практике: ничтожение превратилось из возможности в необходимость, из философской категории в терапевтическую и главным образом социальную стратегию.

 

§ 6. Америка

Необходимо отметить, что, несмотря на все необходимые условия, в Америке экзистенциально-феноменологическая психиатрия в своем изначальном смысле широкого распространения не получила. На основании европейского экзистенциального анализа и школы гештальт-психологии возникла ставшая чрезвычайно популярной в XX в. экзистенциальная, или гуманистическая, психология.

Проникновение экзистенциально-феноменологической психиатрии в Америку свзано с выходом сборника «Экзистенция», выпущенного Ролло Мэйем в 1958 г. Именно поэтому Мэя называют отцом американского экзистенциального анализа. В этот сборник входили статьи Гебзаттеля, Минковски, Штрауса, Бинсвангера и Куна, разделенные на две части: «Феноменологическая психиатрия» и «Экзистенциальный анализ». После выхода этого сборника в широкий обиход в англоязычных научных кругах вошел термин «экзистенциальный анализ». В дальнейшем в терапевтическом и скорее психологическом ключе его идеи развивали как сам Мэй, так и Эрвин Ялом, Джеймс Бьюдженталь и др.

В 1960 г. в Чикаго Джордан Шер основывает «Журнал экзистенциальной психиатрии», в 1964 г. в связи со сменой редакторов он был преобразован в «Журнал экзистенциализма». Через год, в 1961 г., стало выходить «Обозрение экзистенциальной психологии и психиатрии», которому предшествовал журнал «Экзистенциальные исследования». Все эти издания стали местом публикации переводов и работ экзистенциальных аналитиков.

Весьма любопытным в своих идеях и неизвестным в России исследователем, развивающем идеи психиатрического экзистенциального анализа в Америке является Томас Хора (1914–1995). Выходец из Венгрии, в 1945 г. он эмигрировал в Америку, где развивал свои идеи и работал частным психотерапевтом.

Основываясь на идеях Хайдеггера и Бубера, Хора выдвигает предположение о том, что экзистенциальный анализ имеет общие с религией установки. Психически больной человек понимается им как человек, который переживает жизнь особым образом, он специфически отвечает на стимулы внешней среды и на внутренние потенциальные возможности. По его утверждению, принятие онтологической перспективы во взгляде на человека, приводит к встречи с Тайной бытия.

«Это означает, что психотерапия здесь соседствует с религией», – пишет он. В психическом заболевании человек страдает, поскольку находится в дисгармонии с фундаментальным Порядком Вещей. Сама возможность такой дисгармонии обусловлена грехопадением Адама и Евы. Психопатология с онтологической точки зрения, по мнению Хора, – это едва слышимый голос экзистенциальной совести, которая напоминает человеку, что он отделился от подлинного основания существования. Человек нарушил гармонию с миром, а заболевание напоминает ему, что существует установленный закон.

Психотерапия в этом случае обеспечивает ту среду, которая актуализирует экзистенциальную жизнь пациента, благодаря которой он учится быть открытым для подлинного бытия, принимая «святую ненадежность». Эта «святая ненадежность», или экзистенциальное беспокойство, является, по убеждению Хора, тем пунктом, в котором пересекаются психотерапия и религия. Он пишет: «Здесь и экзистенциальная психотерапия, и религия сталкиваются с задачей помочь человеку признать „положение человека“ и через подлинное принятие преодолеть его отчаянье и отделение от мира и таким образом достигнуть подлинного существования, онтической завершенности».

В основе возникновения психической патологии, по мнению Хора, лежит отчуждение человека и нарушение темпоральности. Корни отчуждения при этом следует искать в разобщенности рационального мышления и непосредственного опыта, в преобладании первого над вторым. «Одна из особенностей, которые коренятся в самой природе человека, – пишет он, – это то, что его понятийное или абстрактное мышление до такой степени стремится отделиться от опытной восприимчивости, что эта власть рациональности фактически может препятствовать возможности переживания, восприятия и познания».

Это и приводит к отчуждению. Именно отчуждение лежит в основе того, что человек пытается рационально объяснить то, что можно только пережить и прочувствовать. Отчужденный человек отчужден не только по отношению к своему опыту и своей жизни, но и по отношению к другим людям, – он лишь «неучаствующий псевдонаблюдатель». Хора пишет: «Отчужденный индивид – иностранец как для себя самого, так и для других людей. ‹…› Он иностранец среди своих собратьев, поскольку в контакте с другими не может пережить себя как аутентичное существо». И хотя сам Хора ссылается после этой фразы на Минковски и его понятие утраты жизненного контакта, заметно, что здесь он стоит ближе не к Минковски, а к Штраусу с его понятием незнакомца и иностранца.

Следующая предпосылка возникновения психического заболевания – это нарушение темпоральности, а именно склонность цепляться за прошлое и чрезмерная озабоченность будущим. Все это закономерно приводит к неспособности переживать настоящее. На наш взгляд, отчасти это нарушение темпоральности является следствием уже упоминавшегося рассогласования между рациональным мышлением и непосредственным опытом. Чрезмерная рационализация может приводить либо к выраженной функции рационального планирования будущего, либо к разбору причин тех или иных действий и событий в прошлом. Помехой здесь является то, что настоящее не поддается рационализации. Оно может быть лишь непосредственно пережито, в каждый его момент возникнуть как ощущение настоящего. Именно поэтому Хора пишет, что способ бытия-в-мире такого человека «характеризуется нарушением темпоральности, то есть он живет в непрерывном конфликте со временем». Эта блокировка настоящего приводит, по мнению Хора, к ощущению внутренней пустоты и желанию переживаний и чувств.

Третьим механизмом, нарушение которого приводит к возникновению психического заболевания, по мнению Хора, является экзистенциальная тревога. «Человек, – отмечает он, – это существо, которое может осознавать свое существование. Это осознание предполагает реализацию неизбежной потенциальной возможности небытия». Понимание потенциальной возможности небытия и приводит к экзистенциальной тревоге. Спасаясь от тревоги, человек цепляется за мысли, людей, объекты, он как бы пытается сказать «я обладаю, поэтому я…», он наделяет эти объекты и мысли иллюзорной важностью и безопасностью. Но это не приводит к спасению от экзистенциальной тревоги, а лишь отнимает у него свободу, способностью к творчеству и спонтанность. Чем больше человек цепляется за иллюзорные конструкты и предметы, тем больше они порабощают него.

Точно такая же ситуация, как считает Хора, имеет место не только на уровне отдельного человека, но в науке и обществе в целом. Стремление зацепиться за вымышленный объект и конструкт является, на его взгляд, основной причиной разногласий между различными научными школами, религиозными течениями, идеологиями и т. д. Эта идея у Хора имеет прямой выход на практику.

Нарушенные модели бытия-в-мире, на его взгляд, раскрывают себя как расстройства контакта и экзистенциальная фрустрация. Человек в этом случае страдает как от нарушенных отношений с другими людьми, так и от невозможности реализовать врожденные потенциальные возможности. С онтологической точки зрения, в этом отношении человек свободен реализовать эти потенциальные возможности, либо не реализовывать их. Но здесь это свобода выбирать реализацию или экзистенциальную фрустрацию.

Именно поэтому выход из этого состояния тесным образом связан с общением в группе и групповой терапией. Групповая ситуация освещает существование человека, предоставляет динамический опыт переживания мира. Человек здесь, по мнению Хора, освобождается от тюрьмы его частного мира идей (idios cosmos) и учится функционировать в разделенном мире общения (coinos cosmos). Путь экзистенциальной групповой терапии в таком случае лежит от личностной интеграции к онтической интеграции.

Как показывает этот краткий обзор, варианты феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа совершенно разнообразны. В развитии идей феноменологической психиатрии исследователи ориентировались в основном на Ясперса, экзистенциальный анализ же распространялся по различным странам, пожалуй, именно в той трактовке, которую ему дал Бинсвангер. Но идеи Ясперса и Бинсвангера были не просто продолжены, благодаря своей чрезвычайно широкой направленности они прочно внедрялись в интеллектуальное поле, что способствовало не просто развитию, но скорее вызреванию феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа на конкретной национальной почве.

 

§ 1. Экзистенциальный психоанализ Жана-Поля Сартра и проблема патологического опыта

Жан-Поль Сартр является одной из фигур, которые обычно упоминаются, когда речь идет об экзистенциально-феноменологической психиатрии. И его отношения с этой традицией окружены огромным количеством исследовательских мифов: часто говорят, что экзистенциальный психоанализ Сартра выступил одним из центральных влияний для феноменологической психиатрии и экзистенциальной антропологии Бинсвангера, что влияние философа на феноменологическую психиатрию нельзя переоценить. Но здесь необходимо быть максимально осторожными, поскольку если посмотреть на дату выхода его «Бытия и ничто» (1943 г.), то нужно будет признать и возможность обратного влияния: не Сартра на психиатрию, а психиатрии на Сартра. Но это тоже окажется натяжкой.

Будем компетентными. В 1932 г. Сартр вместе с Полем Низаном редактирует французский перевод «Общей психопатологии» Ясперса и, разумеется, узнает о феноменологической психиатрии. Но, к сожалению, этого факта недостаточно для констатации как влияния психиатрических штудий на самого философа, так и влияния его системы на формирование экзистенциально-феноменологической психиатрии. Разумеется, моменты и того, и другого присутствуют. Так, его ранняя работа «Воображаемое. Очерки психологии воображения» содержит главу «Патология воображения», в «Бытии и ничто» встречается упоминание психиатрии. В работах Бинсвангера, Ван Ден Берга, Босса и других феноменологических психиатров и экзистенциальных аналитиков заметны сартрианские элементы (понятия миропроекта психически больного и т. д.), но влияние Сартра здесь нельзя охарактеризовать как определяющее. Речь может идти, скорее, о параллельном развитии и взаимопересечении.

В плане отношения к феноменологической психиатрии и экзистенциальному анализу значимы два момента идей философа: во-первых, раннее исследование патологии воображения как философская альтернатива феноменологической психиатрии, во-вторых, экзистенциальный психоанализ в плане сравнения с психиатрическим экзистенциальным анализом. Это два философских проекта похожи на уже рассмотренные психиатрические, но тем не менее отличаются от них.

Ранние исследования патологии воображаемого, предпринятые Сартром под влиянием Гуссерля и индуцированные также его собственным наркотическим опытом, весьма примечательны. Еще не касаясь патологии, философ обозначает некоторые особенности воображения, которые окажутся значимыми для последующего анализа патологии. На его взгляд, образы воображаемого не имеют пространственной и временной определенности: пространство воображаемого – это пространство, лишенное частей, темпоральные особенности воображаемого не связаны с темпоральностью потока сознания. Время и пространство при этом становятся ирреальными: время не течет, может замедляться или ускоряться, а пространство не протяженно, не континуально и не целостно, распадаясь на части, оно расширяется или сжимается. Объекты воображаемого также отличаются от реальных: они не индивидуированы, содержат массу противоречивых качеств, ни одно из которых не доведено до конца (мыслитель называет это существенной скудостью). «Они, – пишет Сартр об объектах воображаемого, – всегда бывают даны как неделимая тотальность, как абсолют. Двусмысленные и в то же время сухие и скудные, порывами появляющиеся и исчезающие, они предстают как вечное „иначе“, как непрерывное бегство. Но бегство, к которому они приглашают, не ограничивается лишь бегством от нашего действительного состояния, от наших забот и наших огорчений; они предлагают нам ускользнуть от любого принуждения со стороны мира, они выступают как отрицание бытия в мире, словом, – как некий антимир». Напомним, что этот антимир является отличительной чертой психотического погружения в пустоту у Гебзаттеля.

В целом приведенные философом характеристики воображаемого сходны с таковыми характеристиками патологического опыта в экзистенциально-феноменологической психиатрии, но здесь есть два «но».

Во-первых, Сартр, следуя за Гуссерлем, оставляет за воображаемым оттенок неподлинного бытия. «Отныне, – отмечает он, – мы в праве полагать, что индивиды могут быть распределены по двум большим категориям, сообразно тому, предпочитают они вести жизнь воображаемую или реальную». И те, кто предпочитают жизнь воображаемую, избегают реального способа присутствия. Феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ, на наш взгляд, здесь делают значительный шаг вперед, снимая вопрос о подлинности или неподлинности патологического опыта, отсылая при этом к простому утверждению что «он есть», и этого для них достаточно.

Во-вторых, анализ Сартра, представленный в этой работе, – это анализ психологический. Эта направленность обозначена и им самим в подзаголовке «Феноменологическая психология воображения». Этой психологической направленностью в отличие от экзистенциальной направленности экзистенциально-феноменологической психиатрии и отмечены его анализы патологии воображения. Если феноменологические психиатры и экзистенциальные аналитики критикуют картезианство в медицине и всячески стремятся его преодолеть, то анализ Сартра – это картезианский психологический анализ. «Картезианское cogito сохраняет свои права даже для психопатов», – подчеркивает он.

Психологическая направленность и картезианство исследований философа приводят его к той трактовке, которую так любили критиковать экзистенциально-феноменологические психиатры. На его взгляд, больной хорошо представляет, что те объекты, которые он наблюдает, ирреальны, а в присутствии врача он и вовсе перестает видеть свои фантастические образы. «Одним словом, – заключает Сартр, – нам кажется, что галлюцинация сопровождается резким исчезновением воспринимаемой реальности. Она не имеет места в реальном мире: она исключает его». Поэтому, по его мнению, если попросить больного выполнить какое-либо действие, он перестает видеть свои образы галлюцинаций. Таким образом, если в феноменологической психиатрии и экзистенциальном анализе бред или галлюцинации предстают выражением целостной патологической реальности и патологического опыта, то здесь галлюцинация – это отрывочный элемент, не вписывающийся в восприятие.

Для представителей феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа следующее утверждение мыслителя являлось совершенно неприемлемым: «По нашему мнению, зрительные или слуховые галлюцинации сопровождаются временным разрушением восприятия. Но когда галлюцинаторный шок проходит, мир появляется снова». Итак, закономерно напрашивается вывод, что галлюцинации – это отсутствие мира, существования, бытия, и больной, выходит, в этот момент не может считаться человеком. И таким же парадоксальным им показался бы вопрос Сартра: «почему больной верит в реальность образа, который по существу дан ему как ирреальное?».

Здесь видно, что несмотря на сходные задачи и приблизительное совпадение времени выхода работ, центральная направленность исследований философа и штудий феноменологических психиатров в корне различна. Фактически Сартр продолжает психологическую и психиатрическую традицию XIX в., и это подтверждается не только сущностью самой интерпретации, но и ссылками на П. Жане, Д. Лагаша, Г Г де Клерамбо и др. Он оказывается здесь последовательным гуссерлианцем, распространяя идеи Гуссерля на область психопатологии, но при этом не изменяя их ориентации. Это еще раз показывает, насколько творческим и свободным было осмысление феноменологии в кругах феноменологической психиатрии, и что идеи ее представителей ни в коем случае нельзя рассматривать как обычное использование феноменологии в клинике.

В «Бытии и ничто», вышедшем уже после войны и представляющим уже зрелые идеи, Сартр развивает другой проект. И если исследование патологии воображаемого представляет альтернативную по отношению к экзистенциально-феноменологической психиатрии направленность, то представленный здесь экзистенциальный психоанализ заставляет говорить скорее о сходствах.

В «Бытии и ничто» философ выступает уже против психологизма и критикует психологический подход к исследованию личности. Он указывает, что одной из особенностей этого метода является стремление свести сложную личность к первичным желаниям, к необъяснимым первичным данным, которые он называет «простыми телами психологии». Поведение и переживания человека в таком случае могут толковаться лишь путем распутывания клубка качеств, связанных внешними связями, и сердцевиной этого клубка неизменно оказываются «необъяснимые первичные данные».

Сартр подчеркивает, что желания, к которым как к простым телам сводит все многообразие личностных проявлений психология, никогда не являются замкнутыми на самих себе. Стакан воды или часть собственности как предметы желания никогда не содержатся в самом желании, желания всегда интенциональны. Психология, стало быть, всегда объясняет лишь общие связи между выделяемыми качествами, никогда не интересуясь конкретным человеком, которому они принадлежат, а следовательно, и их индивидуальным содержанием. Он пишет: «Точно так же, впрочем, психиатрия удовлетворяется этим, когда она освещает общие структуры психозов и не пытается понять индивидуальное и конкретное содержание психозов (почему этот человек выдумывает себе такую историческую личность, а не какую-либо другую, почему его психоз компенсации удовлетворяется такими-то идеями величия, а не какими-то другими и т. п.)». Психологический подход не учитывает, на его взгляд, самой множественности проектов, не доходит до «чистой нередуцируемости» и подобно Хайдеггеру начинает говорить о проектах подлинных или неподлинных.

Психологический анализ может помочь феноменологической онтологии, но феноменологическая онтология, по Сартру, не должна ограничиваться исключительно психологическим анализом, поскольку наблюдения, описания и индукции для нее недостаточно, необходимо еще расшифровать эти действия, склонности и стремления. Последнее возможно лишь путем использования специфического метода, который философ и называет экзистенциальным психоанализом. Он стремится «расшифровать эмпирические поступки человека, то есть полностью осветить те открытия, которые каждый из них содержит, и зафиксировать их концептуально». Принципом экзистенциального психоанализа он называет, если можно так сказать, принцип целостности. На его взгляд, человек есть целостность, а не набор элементов, и поэтому полностью выражается в любом своем поступке: в чувстве, привычке, действии.

Примечательно, что содержанием своего метода Сартр, так же как феноменологические психиатры и экзистенциальные аналитики, называет опыт. Он пишет об экзистенциальном психоанализе: «Его отправной точкой является опыт, его точкой опоры – доонтологическое и фундаментальное понимание, которое человек имеет о человеческой личности». Это доонтологическое понимание возможно постольку, поскольку любой человек a priori обладает чувством и благодаря ему способен расшифровать значения различных проявлений личности. Именно поэтому важное значение здесь, на взгляд мыслителя, приобретает герменевтика – расшифровка, фиксирование и концептуализация. Экзистенциальный психоанализ заимствует также и сравнительный метод психоанализа, который путем сравнения различных действий, случайных черт и исторических особенностей вскрывает лежащий в их основе фундаментальный выбор.

Экзистенциальный психоанализ наследует некоторые черты от своего предшественника – классического психоанализа. На взгляд Сартра, они оба 1) рассматривают все проявления психической жизни как выражение в символах фундаментальных и глобальных структур; 2) отрицают существование первичных данных: врожденных склонностей, характера и т. д.; 3) трактуют человеческое бытие как беспрерывную историзацию и стремятся раскрыть ее смысл, ориентацию и превратности; 4) анализируют человека в мире, в его ситуации, где каждый исторический факт расценивается одновременно и как фактор, и как символ эволюции; 5) разрабатывают строго объективный метод для проведения исследований и т. д.

Хотя экзистенциальный психоанализ и опирается на психоанализ, он тем не менее отвергает постулат бессознательного; для него психический факт совпадает с сознанием. Кроме того, он исследует первоначальный априорный проект в противоположность комплексу, который реализуется лишь в результате опыта, и каждое проявление которого может быть случайным. Личная история, по мнению Сартра, является результатом выбора, а не реакцией на воздействие среды. «Открытие выбора» и становится основной целью экзистенциального психоанализа, оно приводит к «осознанию» в противоположность аналитическому «знанию». «Он, – пишет философ об экзистенциальном психоанализе, – есть метод, предназначенный обнаруживать в строго объективной форме субъективный выбор, посредством которого каждая личность делается личностью, то есть объявляет о себе, чем она является». Постулирование выбора как конечной границы экзистенциального психоанализа, на его взгляд, способствует его гибкости, учету малейших изменений, индивидуального и мгновенного.

Преимущество экзистенциального психоанализа в том, что с помощью него можно исследовать не только мечты, несостоявшиеся акты, навязчивости и неврозы, но и обычные действия, поэтому, можно продолжить мысль Сартра, сфера его применения гораздо шире. Но, к сожалению, подчеркивает он, «этот психоанализ еще не нашел своего Фрейда; можно обнаружить лишь его предчувствие в некоторых отдельных удачных биографиях». В исследовательской литературе по экзистенциальному анализу нередко можно встретить утверждения о том, что таковым и стал Бинсвангер, поэтому необходимо обратиться к сопоставлению этих двух проектов.

И экзистенциальный психоанализ Сартра, и Dasein-анализ Бинсвангера и его последователей, по сути, имеют своим философским основанием экзистенциальную аналитику Хайдеггера и поэтому содержат в своей основе ряд сходных установок. Обе эти системы исходят из утверждения о том, что лишь исключительно философское понимание человека (где человек предстает как нерушимая целостность) может служить основой для доступа к индивидуальному переживанию, к нормальному и патологическому опыту.

«Мир» Бинсвангера и «мир» Сартра весьма сходны: это не внешний и внутренний, психический и физический мир, но мир как целостная жизнь человека со всей сетью значений и связей. С индивидуальным миром, как у Бинсвангера, так и у Сартра, взаимодействуют различные миры, к которым принадлежит человек. Индивидуальный мир человека – это совершенно неповторимый мир, понять который возможно лишь проникнув в тот горизонт, который определят совокупность индивидуальных значений. Этот миро-проект и стремятся понять и Dasein-анализ, и экзистенциальный психоанализ Сартра. «Отсюда, – отмечает А. Хольцхи-Кунц, – закономерно вытекает постулат о том, что обращение к соответствующему миро-проекту должно раскрыть его изначально сокрытый смысл. Так открывается герменевтический доступ к психопатологическим феноменам. На место медицински-психиатрического вопроса о характере болезни и соответственно характере нарушения, симптомах, приходит герменевтический вопрос об их значении в рамках конкретного миро-проекта». Все феномены при таком толковании обретают позитивный смысл. Но в отличие от Dasein-анализа в экзистенциальном анализе Сартра человек сам выбирает свой миро-проект.

Рассмотренные проекты Сартра – и исследования патологии воображаемого, и экзистенциальный анализ – созвучны экзистенциально-феноменологической традиции, но в отличие от последней имеют психологическую, а не экзистенциальную направленность и являются чисто философскими проектами, клиническая составляющая в них отсутствует. И это еще показывает, что только ее взаимодействие с составляющей философской приводит к вызреванию метаонтического пространства.

 

§ 2. «Неврофилософия» Мориса Мерло-Понти

Имя Мориса Мерло-Понти широко известно, о его идеях на Западе написано множество работ. Тем не менее один из важнейших аспектов его творчества до сих пор остается практически не проработанным в исследовательской литературе – его «неврофилософия» или философский анализ механизмов и следствий органических нарушений. Он обращается к этой теме в своей самой знаменитой работе – «Феноменология восприятия».

Мерло-Понти иногда упоминают, когда говорят о феноменологической психиатрии и экзистенциальном анализе, однако влияние на него указанных направлений до сих пор остается неоцененным. Тем не менее, его работы изобилуют ссылками на Фишера, Минковски, Бинсвангера, Штрауса и других представителей экзистенциально-феноменологической традиции. Что касается философских обобщений медицинских исследований, то среди таковых в его работах можно выделить две группы: экзистенциальный анализ механизмов и следствий органических нарушений и феноменологические исследования галлюцинаторного опыта. На них мы и остановимся в данной работе.

Идеи, представленные в «Феноменологии восприятия», являются развитием взглядов немецкого невролога Курта Гольдштейна, можно даже сказать, что это философски осмысленный Гольдштейн. Так, в центре работы стоит идея Гольдштейна о том, что «в действительности повреждения нервных центров и даже нервных волокон выражаются не в утрате тех или иных ощутимых качеств или сенсорных данных, но в упрощении действия функции».

Анализ патологического очень важен как для самого философа, так и для понимания того влияния, которое оказали на его творчество феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ. Г Шпигельберг справедливо замечает: «Мерло-Понти был не только блестящим академическим преподавателем, но также уверенно чувствовал себя в науках о человеке и, особенно, в психологии. Поэтому одна из наиболее часто встречающихся тем мысли Мерло-Понти – это отношение между науками (особенно антропологическими) и философией». Он наследует от Гуссерля идею кризиса современных ему наук и ищет единство между субъективизмом философии (в том числе Гуссерлевой) и объективизмом естествознания (в том числе неврологии и психиатрии). Основа этого единства – общее поле, т. е. переживаемый мир в единстве субъективного и объективного, а точнее, – опыт.

С первого взгляда «Феноменология восприятия» представляется чрезвычайно сложным и трудным для понимания трудом, чем-то сродни «Бытию и Ничто» Сартра. Система Мерло-Понти, действительно, чрезвычайно сложна; сложна тем, что в ней важна каждая мелочь, и именно из мелочей слагается целостная картина. В этом она напоминает паутину или кружевную салфетку: необычайно красивую и изящную, но весьма сложную по структуре. Для того чтобы ее распутать или «распустить», нужно «поддеть нужную петлю», т. е. найти путь, которым она была соткана, иначе мы нарушим целостность нити и уже никогда не сможем восстановить ее заново. Этот путь, этот прием и есть анализ органических нарушений и психических расстройств, с помощью него мыслителю удается соткать «конкретные» узоры и составить их в философскую картину восприятия.

В 1947 г. один из критиков Мерло-Понти Фердинанд Алкье назвал его систему «философией двусмысленности», а сам Мерло-Понти в лекции, прочитанной при вступлении в должность в Коллеж де Франс, определил двусмысленность в позитивном смысле как отрицание возможности абсолютного знания и в негативном – как смысловую неопределенность. Пытаясь охарактеризовать смысл этой неопределенности, Г Шпигельберг отмечает: «Философия Мерло-Понти – это не философия сумерек, а философия светотени», и называет сам метод исследователя, направленный на изучение объективного и субъективного, «биполярной феноменологией».

Двусмысленность и двойственность философии Мерло-Понти, по убеждению В. Декомба, основана на отказе от альтернатив классической философии (прежде всего, «в-себе» и «для-себя»), при котором совершается не синтез и не отказ от антитезы, решение ищется «посередине», в незавершенном и временном синтезе. Человек и его существование не являются строго определенными, они описываются как продукт-производитель, активный-пассивный, созданный-создающий, субъект-объект. Экзистенциальная феноменология Мерло-Понти – это философия, которая всегда рождается в между-сфере, это закономерное выражение присущего мыслителю на уровне философской интуиции диалектического склада мышления, диалектического именно в гегелевском смысле. «Программой этой феноменологии, – пишет В. Декомб, – служит описание как раз того, что располагается между „для-себя“ и „в-себе“, сознанием и вещью, свободой и природой. „Интервал“, как охотно говорили в то время, является его излюбленной областью».

В «Феноменологии восприятия» Мерло-Понти отталкивается от противопоставления двух подходов: эмпирического, основанного на объяснении, и интеллектуалистского, основанного на рефлексии. Им исследователь противопоставляет экзистенциальный подход, который, на его взгляд, позволяет обнаружить за отдельными фактами и симптомами целостное бытие человека в случае нормы или фундаментальное расстройство в случае патологии. Этот подход выводится им на основании анализа клинических случаев органической патологии. «Итак, изучение патологического случая позволило нам прийти к новой форме анализа – к анализу экзистенциальному…», – пишет философ после анализа одного из таких случаев. Этот экзистенциальный анализ уходит от картезианской центрированности на cogito, и ядром существования оказывается здесь не мышление, но тело как динамичный комплекс живых значений.

Экзистенциальный подход Мерло-Понти не похож ни на феноменологию Гуссерля, ни на экзистенциальную аналитику Хайдеггера. Это скорее попытка преодолеть противоречия как первой, так и второй, а еще точнее, их метафизичность в кантианском смысле как обращение к формам чистого разума: в случае Гуссерля – к чистому сознанию, в случае Хайдеггера – к чистому бытию. Мерло-Понти пытается поставить на смену чистого сознания и существования конкретность бытия, обратиться к самому человеку. Именно поэтому центром системы становится тело, движение, а также их функционирование в норме и патологии. На смену отвлеченным понятиям приходит отдельный человек, индивид с определенным расстройством. Сознание, существование, смысл, «я» превращаются у него из трансцендентных в имманентные, находящиеся действительно «в-», выступая основой конституирования целостного бытия.

В своих исследованиях мыслитель исходит из двух тезисов, определяющих опорные пункты, т. е. основания, «неврофилософии». Во-первых, на его взгляд, «биологическое существование включено в существование человеческое и никогда не остается безразличным к свойственному ему ритму». Он напоминает о том, что «жить» (leben) является необходимой предпосылкой для того, чтобы «проживать» (erleben) тот или иной мир. Поэтому органическая патология представляется определенным способом проживания. В этом акценте на непосредственности проживания философ близок феноменологической психиатрии. Р. Барбара отмечает: «Для Штрауса и позднее для Мерло-Понти не существует никакого „бытия-в-мире“ кроме живого (living) и, следовательно, чувственного бытия».

Восприятие, по мнению Мерло-Понти, первоначально не полагает объекта познания, но является интенцией тотального бытия, представляется как дообъектное зрение, слух, ощущение и т. д., что, на его взгляд, синонимично понятию бытия в мире. Восприятию предшествует так называемая внутренняя диафрагма, определяющая зону переживания и масштаб жизни. Он указывает на парадоксальный факт: одни больные могут утратить зрение, при этом не изменив своего мира, другие, напротив, с потерей зрения и исчезновением ориентиров мира, теряют и сам мир. Следовательно, бытие обладает дообъектным измерением, определенной плотностью и содержанием, которые не зависят от рефлексов, мышления и объектов внешнего мира. «Именно потому, что бытие в мире есть некое дообъектное видение, – отмечает он, – оно может отличаться от любого безличного процесса, от любой модальности res extensa, а равно от всякого cogitatio, от всякого личного познания, – и потому оно окажется способным осуществить соединение „психического“ и „физиологического“».

Такая трактовка восприятия напоминает кантовское понятие априорных структур, а скорее даже экзистенциально-априорные структуры Бинсвангера. Существование в восприятии внутренней диафрагмы подобно экзистенциальной сетке Бинсвангера: и в том, и в другом случае это образование определяет горизонт опыта и восприятия, как пишет Мерло-Понти, зону возможных действий, масштаб жизни.

Во-вторых, для того чтобы понять, почему философ обращается к органической патологии, необходимо обратиться к его трактовке понятия «норма». Он четко разграничивает норму и патологию, придерживаясь, таким образом, позиций «органической медицины». «Не может быть и речи, – пишет он, – о том, чтобы приписать нормальному человеку то, чего недостает больному и что последний стремится обрести. Болезнь, подобно детству и „примитивному“ состоянию, есть особая форма полноценного существования, и приемы, которые она использует, чтобы заменить утраченные нормальные функции, – это тоже патологические феномены». Между нормальным и патологическим состоянием, тем самым, присутствует разрыв, одно не перетекает в другое, патологическое – это состояние качественно новое по сравнению с нормальным. Поэтому, как считает Мерло-Понти, нормальное состояние нельзя вывести из патологического, просто изменив знак с минуса на плюс.

Больной теряет то, что всегда присуще нормальному человеку: способность конструировать перцептивное поле, пространство своего тела и т. д. Тем не менее он живет в условиях, которые постоянно требуют от него существования подобного полноценному, и потому он пытается заменить то, что утратил, словно сконструировав все заново. В этом конструировании всегда присутствуют отголоски заменяемой фундаментальной функции, и именно поэтому через исследования патологического, через изучение принципов замещения и конструирования можно понять нормальное состояние.

В изучении восприятия мира как переживания Мерло-Понти привлекает случаи «аномального» переживания: состояния сна, мифологического сознания, мескалиновой интоксикации, шизофренических психозов. Для двух последних он отмечает характерную особенность: человек не может понять мир, который его окружает, его пространство кажется пустым, предметы теряют свое значение. Больной прекрасно понимает, что все объекты восприятия находятся в пространстве, но оно при этом продолжает быть абсолютно пустым.

Мыслитель отмечает, что в подобных случаях расстройство не касается конкретных фактов, все объекты восприятия присутствуют в перцептивном поле. Нарушается восприятие пространства, жизнь перестает представляться в своей целостности как направленность к будущему, как акт выражения. «Мир, – указывает он, – распыляется или рассредоточивается, потому что собственное тело перестало быть познающим телом и охватывать все объекты в одном акте…». Познающее тело как воплощенное сознание заменяется телом никак не связанным с сознанием, расколотым, расщепленным. Этот пассаж о воплощенном сознании и теле, впервые заявленный в работах Г. Марселя, будет впоследствии развит Р. Д. Лэйнгом в его работе «Разделенное Я».

Именно утрата целостности является причиной возникновения патологических психических феноменов: ограничивается открытость миру, мир перестает ощущаться в едином порыве, блокируется будущее, и настоящее приобретает характер вечности. Вследствие распада целостности реальность как бы раскалывается на две части: объективную внешнюю и субъективную внутреннюю. Продолжив, можно сказать, что тело как бы перестает отвечать на ситуацию и в соответствии с ней конституировать мир. Утрачивается общий мир, на смену ему приходит мир частный, в котором все произвольно, удивительно и нереально. Мир, тем самым, теряет определенность, пространство между телом и миром становится огромным.

Это личное пространство Мерло-Понти называет антропологическим пространством. Оно не может быть помыслено и тематизировано, поскольку переживается как реальное и существует не как мыслимое, но как очевидное. Именно поэтому, продолжает он, оно не может быть исследовано в рамках картезианской науки, но лишь в рамках феноменологии. Он указывает: «Коль скоро мы принимаем сновидения, безумие и перцепцию как что-то вне рефлексии – а как не сделать этого, если хочешь сохранить какую-либо ценность за свидетельством сознания, без коего никакая истина невозможна, – мы не имеем никакого права уравнивать все опыты в одном-единственном мире, а все модальности существования в одном-единственном сознании». Исследователь справедливо замечает, что для того чтобы уравнять все опыты или определить единственно верный, нужно постулировать существование некоего более сокровенного «я» чем то, которое осмысливает сны и безумие, «я», которое располагает подлинной субстанцией сна и безумия.

Указанные теоретические допущения (включенность биологического существования в целостное существование человека и понимание патологии как качественно отличного от нормы, основанного на замещении состояния) фактически лежат в основании всей системы Мерло-Понти. Только благодаря этим установкам он строит свою экзистенциальную феноменологию. Посылка, которую он выдвигает как предположение и которую с помощью анализа случаев органической патологии постоянно доказывает, – это наличие априорно-апостериорных фундаментальных структур существования. Это или дообъектная область восприятия, или пространственное и временное, интерсенсорное и сенсорно-моторное единство тела и т. д., т. е. та область, которая, скорее, не лежит в основе бытия в мире (как это, например, происходит у Бинсвангера), но является бытием в мире, областью существования человека. Поэтому экзистенциальная феноменология Мерло-Понти не антропологична и не психологична по своей направленности, но онтологична. Связи и отношения, которые выявляются, не предшествуют бытию, а являются самим бытием. Здесь, на наш взгляд, и обозначается основное отличие его взглядов от идей Хайдеггера. Если Хайдеггер противопоставляет онтологию онтике и ставит своей целью исследование первой, а Бинсвангер пытается определить онтические модификации онтологической структуры, то Мерло-Понти включает существование в область сущности и создает тем самым динамическую онтологию, или, как метко подмечает Л. Ю. Соколова, феноменологическую онтологию «человеческой реальности».

Априорно-апостериорной эту область можно назвать потому, что в ее основе лежит пройденный решающий порог выражения. «Наш взгляд на человека останется поверхностным, – пишет философ, – пока мы не поднимемся к этому истоку, пока не отыщем под шумом слов предшествующую миру тишину, пока не опишем жест, который эту тишину нарушает». Предшествующие акты выражения и составляют одновременно и дообъектную область восприятия, и общий мир, к которым отсылает каждое новое выражение. «Феноменология восприятия Мерло-Понти, – пишет Шпигельберг, – это в первую очередь попытка исследовать базовый слой в нашем опыте мира, как он дан нам до всяких научных интерпретаций».

В какой-то мере продолжая мысль, когда-то высказанную Фуко, можно сказать, что проблема выражения является одной из центральных именно для Мерло-Понти. Она просматривается и как вопрос значения органического и психического симптома как знака и значения существования, и в понимании движения как выражения существования и его акта. К этой проблеме ведет элементарный вопрос о том, является ли симптом символом, знаком существования, или же он и есть само существование. С целью решения этого вопроса Бинсвангер вводит концепт экзистенциально-априорных структур, которые представляются как бы тем, что выражает симптом, но одновременно не могут однозначно пониматься как его смысл. На страницах «Феноменологии восприятия» постоянно возникает призрак экзистенциальных a priori, но в данном случае скорее в смысле позднего Гуссерля как предопыт, чем в смысле раннего Хайдеггера, как это происходит у Бинсвангера. Не случайно понятие экзистенциального a priori появляется у Бинсвангера в момент перехода от Гуссерля к Хайдеггеру, этим же «между» характеризуется и экзистенциальная феноменология Мерло-Понти.

Выражение представляется философу мгновением истинного существования, мгновением обретения смысла и его проекцией; его невозможно уловить, оно кратко, как крик. Выражение присуще существованию как его сущность и главная особенность, местом его актуальности является, конечно же, тело. Именно в выражении сливаются в неразрывное единство сущность и существование. «Стало быть, – отмечает Мерло-Понти, – надо признать в качестве первостепенного факта эту открытую и неограниченную способность означать (то есть одновременно схватывать и передавать смысл), посредством которой человек возносит себя к какой-то новой форме поведения или к другим, или к своему собственному мышлению через свое тело и речь». Через концепт выражения Мерло-Понти преодолевает извечную дихотомию субъекта и объекта, „для-нас (для-себя)“ и „в-себе“, сущности и существования, трансцендентного и имманентного.

Анализы случаев органической и психической патологии, предпринятые на страницах «Феноменологии восприятия», действительно впечатляют, они ведутся с четким знанием цели исследования: с помощью анализа органических нарушений, приводящих к расстройствам восприятия внешнего мира и собственного образа, Мерло-Понти пытается понять механизмы функционирования сознания и самосознания, восприятия, движения, развертывания тела. И это ему действительно удается. В своих «органических» штудиях он являет нам поистине исключительный и превосходный пример того, какую пользу может принести клиническая медицина философии. Он так же, как и представители экзистенциально-феноменологической психиатрии, выстраивает своеобразное пространство метаонтики. Поэтому Д. Маккенна как общую черту идей, например, Штрауса и Мерло-Понти называет разработку «онтологии индивидуальности на основании онтологического осмысления вещи, организма и личности». Система экзистенциальной феноменологии Мерло-Понти представляется, на наш взгляд, наиболее созвучной метаонтическому проекту феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа.

 

§ 3. Цолликонские семинары Мартина Хайдеггера

Экзистенциальный анализ не только развился как результат влияния фундаментальной онтологии Хайдеггера, но и осмыслялся и корректировался им самим. Этот факт обратного влияния являет важное значение для развития экзистенциально-феноменологической традиции.

Начиная с 1959 г. Хайдеггер совместно с Медардом Боссом проводит Цолликонские семинары. Начались они с лекции философа в аудитории всемирно известной психиатрической клиники Университета Цюриха Бургхольцли, а впоследствии были перенесены в дом Босса в Цолликоне. Два-три раза в семестр приблизительно в течение двух недель Хайдеггер гостил у него с частными визитами. В это время и проводились семинары: вечером, дважды в неделю по три часа. Первыми слушателями были студенты и коллеги самого Босса, которых сначала набиралось около 50–70 человек. Закончились они лишь в 1970 г., когда постаревший философ уже не мог выдерживать их напряженный график.

Протоколы Цолликонских семинаров весьма и весьма любопытны, поскольку большинству исследователей, занимающихся философией, Хайдеггер знаком как автор «Бытия и времени» и других печатных работ. В семинарах он представляет нам свой взгляд на феномены, ранее не охваченные его экзистенциальной аналитикой, те, осмысление которых требовала аудитория врачей и психологов. Это и психоанализ Фрейда, и статус психиатрии, и патологические феномены психики, и контакт между врачом и пациентом, а также многое другое. Поэтому в каком-то смысле Хайдеггера можно причислить к Dasein-аналитикам: Цолликонские семинары проводятся в поле уже сформировавшегося экзистенциального анализа.

Позицию философа относительно психиатрии, которую он демонстрирует на Цолликонских семинарах, а также в беседах и письмах к Боссу, можно назвать критической. Противопоставляя свою экзистенциальную аналитику современному естествознанию и, в частности, психиатрии, он тем не менее не предлагает сколько-нибудь разработанной альтернативной теории. Хайдеггер выступает как промежуточное звено между естествознанием и экзистенциальным анализом в лице Босса. Если вспомнить всем известную гегелевскую триаду «тезис – антитезис – синтез», то здесь заметна аналогичная: «психиатрия – фундаментальная онтология – Dasein-анализ».

Можно выделить три магистральных линии семинаров, значимых для настоящего исследования: 1) критика картезианства в медицине и психоанализе; 2) критика экзистенциального анализа Бинсвангера; 3) осмысление статуса и сущности патологических феноменов. Выстраивая линию от картезианской медицины через ошибочную (на его взгляд) попытку преодолеть ее ограниченность в экзистенциальной антропологии Бинсвангера, Хайдеггер пытается предложить собственную, наиболее адекватную, по его мнению, трактовку психической патологии.

Критическая позиция по отношению к естествознанию, в частности, к таковому в медицине и психиатрии, приводит философа к психоанализу. Психоанализ Фрейда, его сущность и направленность поэтому становятся одной из тем его бесед с Боссом, а также вопросом, которого он касается на Цолликонских семинарах. Необходимо отметить, что Хайдеггер лично знаком с Фрейдом не был, но при этом относился к психоанализу крайне негативно, считал его в корне неверным подходом. Босс впоследствии вспоминал: «Даже до нашей первой встречи я слышал о глубоком отвращении Хайдеггера ко всей современной научной психологии. ‹…› Во время прочтения теоретических, „метапсихологических“ работ Хайдеггер, не переставая, качал головой. Он никак не хотел признать, что такой умный и талантливый человек, как Фрейд, мог вынести такие надуманные, антигуманные, несомненно нелепые и совершенно необоснованные суждения о человеке разумном. Он буквально захворал от этого чтения».

Психоанализ Фрейда мыслитель считал полной противоположностью своей экзистенциальной аналитики, видя основную угрозу в том, что «психология, которая давно превратилась в психоанализ, в Швейцарии и других странах занимает место философии (если не религии)». По его мнению, онтологической базой психоанализа, задающей его идеал научности, стала философия Декарта, а затем физика Галилея и Ньютона. Прямым предшественником психоаналитической теории Фрейда является при этом, на взгляд Хайдеггера, неокантианство. Очерчивая основную направленность психоанализа, он указывает: «Метапсихология Фрейда – это применение неокантианской философии к человеку. С одной стороны, он основан на естественных науках, с другой стороны, на кантианской теории объективности».

Хайдеггер противопоставляет экзистенциальную аналитику психоанализу Фрейда, касаясь и понятия «анализ». Он отмечает, что Фрейд употребляет понятие анализа в естественнонаучном смысле как расчленение, нахождение истоков и оснований симптома. Психическое при этом понимается по аналогии с физическим. Именно поэтому в психоанализе Фрейда реальным признается лишь то, что можно объяснить в терминах психологии, расстройства, любых причинных связей. В противоположность Фрейду, мыслитель, следуя за Кантом, понимает анализ не как расщепление и разделение, а как возвращение к единству онтологической возможности бытия сущего.

Касаясь концепта бессознательной причинности и осознания бессознательного, Хайдеггер отмечает, что сам термин «понимание» может использоваться только по отношению к контекстуальной связи между мотивами. При этом мотив выступает как основа действий, основа не как рациональная причина, а как «из-за чего» и означает «почему». «Бессознательное, – говорит он, – не может быть „почему“, поскольку такое „почему“ предполагает осознанность. Поэтому бессознательное не может быть понято». В том же духе философ критикует и другие понятия психоанализа – инстинкт, вытеснение и т. д. Касается он и феноменов психоаналитической практики, например, феномена переноса.

Критикуя теорию Фрейда, Хайдеггер постоянно обращается к некоему первичному слою онтологически возможного, к слою уже существующих отношений к миру. Признавая наличие психоаналитических феноменов, он просто дает им собственное объяснение, которое, рискну утверждать, в определенной мере сходно с психоаналитическим. Точнее, сходством обладают не сами теории, а схемы лежащие в их основе. Клиницисту оставалось только заменить бессознательные силы на потенциальные возможности Dasein, при необходимости под ликом «сужения открытости» оставив даже концепт подавления. Неудивительно, что на основании таких утверждений Босс приходит к выводу о том, что неверной является лишь теория Фрейда, но не его практика, и строит синтетическую психоаналитически-Dasein-аналитическую теорию.

Закономерно, что, подвергнув критике фрейдовскую концепцию человека и метод психоанализа, необходимо предложить альтернативу. На тот момент одной из таких альтернатив, как уже указывалось, являлся экзистенциальный анализ Бинсвангера. Казалось бы, он должен был всячески одобряться Хайдеггером, но все было наоборот. Он крайне резко относился к этому проекту, и в этом плане беседы с Боссом являются чрезвычайно продуктивным материалом для установления основных пунктов расхождения Хайдеггера с Бинсвангером.

Отмечая различия между собственной Dasein-аналитикой и экзистенциальным анализом, философ указывает: «Из фундаментально-онтологической аналитики Dasein „психиатрический Dasein-анализ“ [Бинсвангер] взял основной концепт „Бытия и времени“ бытие-в-мире и сделал его единственным основанием своей науки». Между тем, бытие-в-мире, на его взгляд, является не единственной и исключительной структурой фундаментальной онтологии, но лишь тем концептом, который необходимо обозначить в самом ее начале.

По мнению Хайдеггера, Бинсвангер полностью исключает из своего экзистенциального анализа уровень фундаментальной онтологии, он забывает о том, что бытие в отрыве от сущего не существует. Тот анализ, который опускает эти отношения, как подчеркивает философ, не является анализом Dasein: «Психиатрический „Dasein-анализ“ имеет дело с урезанным Dasein, из которого изъято и уничтожено его основание».

Устранение фундаментальной онтологии из экзистенциального анализа, по мнению Хайдеггера, является выражением ошибочного понимания отношений между самой фундаментальной онтологией и онтологией региональной, имеющейся у каждой науки, в том числе и у психиатрии. Первая является не просто общей базой для второй: фундаментальная онтология присутствует в пределах любой онтологии, и отказ от нее невозможен. «Ни одна из них [региональных онтологий], – отмечает он, – не может быть лишена оснований, и менее всего региональная онтология психиатрии как исследование, затрагивающее область человеческой сущности».

Следствием указанного упущения является неадекватное толкование бытия-в-мире и трансценденции, в частности, – их отождествление. Эти понятия кладутся в основу всей системы, и Dasein начинает пониматься синонимично понятию субъекта в соответствии с антропологическим представлением о человеке. В случае таких натяжек можно с легкостью добиться упразднения субъект-объектной оппозиции и введения более обширного и продуктивного понятия субъективности субъекта. «Каково значение „рецепции Бытия и времени“ для психиатрии? – вопрошает Хайдеггер, – [Бинсвангер видит] здесь (в „Бытии и времени“) реальную выгоду: основание для „разрешения наукой проблемы субъективности“». Но, продолжает он, истинная фундаментальная онтология в его собственной трактовке не предполагает противопоставления понятий субъекта и объекта и поэтому не констатирует никакой оппозиции, которую необходимо преодолеть. В рамках «Бытия и времени», как он считает, нет никакой проблемы субъективности, бытие-в-мире не является свойством субъективности, поскольку является прежде всего специфически человеческим способом существования.

Еще одним пунктом экзистенциального анализа, как было отмечено, является утверждение о том, что психиатрический экзистенциальный анализ может приоткрыть завесу над структурой Dasein. Развивая критику Хайдеггера, можно с уверенностью утверждать, что такое невозможно, поскольку никакого перехода между онтологическим и онтическим просто не существует, они теснейшим образом связаны. По той же причине невозможен и переход или переходная сфера между конкретной наукой и фундаментальной онтологией. «Утверждение Бинсвангера о „связке (Weg) между аналитикой Dasein и специфической предметной областью психиатрии“, – отмечает мыслитель, – могло возникнуть только вследствие неверного понимания. Оно исходит из представления о том, что онтология располагается высоко, например, как солнце, а конкретная предметная область внизу. Поэтому он постоянно мечется вверх-вниз между двумя областями. Однако в действительности нет высшей и низшей области, потому что они никак не отделены друг от друга».

Как считает Хайдеггер, онтология не может устанавливать принципы для Dasein-аналитического исследования в психиатрии, эти принципы и есть его содержание. Они совместно определяют исследование расстройства у конкретного человека. Конкретная наука, как и фундаментальная онтология, по его мнению, способна увидеть онтологические структуры, но не может понять их. Поэтому поставленные в экзистенциальном анализе Бинсвангера задачи (а конкретнее – исследование модификаций Dasein) исходя из таких представлений недостижимы.

На основании такой критики и полученных в процессе Цолликонских семинаров познаний Хайдеггер предлагает собственное осмысление феноменов патологии.

Разбирая понятия болезни и здоровья, философ отмечает, что медицина основывается на понятии отрицания, понимая его как нехватку и отсутствие. Он говорит: «Врач спрашивает того, кто к нему приходит: „Что с вами не так?“. Больной не здоров. Это бытие-здоровым (Gesundsein), это хорошее самочувствие, это ощущение того, что с тобой все в порядке, не просто отсутствует, оно разрушено. Болезнь не является чистым отрицанием психосоматического состояния здоровья. Болезнь – это феномен лишения. Каждое лишение подразумевает сущностную принадлежность чему-то, что испытывает в чем-то недостаток, в чем-то нуждается».

Отсутствие и недостаток всегда отсылают к тому, чего недостает больному, поэтому, обращаясь к болезни, врачи, как считает Хайдеггер, имеют дело и со здоровьем, особенно в смысле его нехватки и необходимости восстановления. Подобно тени, которая является недостатком освещения, а не его отсутствием, болезнь – это недостаток здоровья. «Таким образом, бытие нездоровым, болезненное бытие является модусом существования в лишении. Поэтому нельзя, соответственно, схватить сущность болезни без четкого определения бытия здоровым», – говорит он.

Как известно, одной из центральных проблем психопатологии является проблема продуктивных симптомов психического расстройства – бреда и галлюцинаций, – поэтому неудивительно, что к этой проблематике обращается и Хайдеггер. Он обсуждает с Боссом случай больного-шизофреника, простого рабочего фабрики, который всю жизнь считает себя гомосексуалистом. Через несколько дней после отъезда своего друга, проснувшись ночью, этот человек видит на противоположной стене своей комнаты восходящее солнце, а он как бы лежит под солнцем. Феноменологию этой галлюцинации мыслитель и пытается представить.

Он отмечает, что при осмыслении сущности и причин галлюцинаций нельзя отталкиваться от различия реального и нереального, нужно начать с исследования характера отношений к миру, в которые вовлечен больной в данное время. Для психиатров, подчеркивает Хайдеггер, важно знать, что существуют разнообразные способы присутствия, разные способы открытости Dasein миру: кроме модуса присутствия как физически воспринимаемого и актуального существует модус присутствия представляемых вещей физически не воспринимаемым способом или модус сохранения того, что произошло в определенное время, или модус присутствия чего-то, что галлюцинируется и не может быть изменено и т. д..

Галлюцинирующий человек может лишь наблюдать свой мир как физически видимый, как непосредственное бытие-присутствие (Anwesendsein). Он не способен понять различия между тем, что присутствует, и тем, что отсутствует, а потому не может свободно существовать в мире. Как следствие, больной ощущает отъезд друга только как навязчивое присутствие чего-либо, в данном случае солнца, но пережить отсутствия друга не способен. Существование в этом случае раскрывается не в отсутствии, а лишь в присутствии.

Таким образом, экзистенциальный анализ и сформировался под влиянием идей Хайдеггера (например, в работах Бинсвангера и его последователей), и был им же самим скорректирован (на заседаниях Цолликонских семинаров). Примечательно, что основной мишенью критики в последнем случае философ избирает именно метаонтику экзистенциального анализа, что доказывает его своеобразие по сравнению с фундаментальной онтологией.

 

§ 4. Смысл болезни и исторические 

a priori

  у раннего Мишеля Фуко

Наиболее творческим и продуктивным переосмысление идей феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа оказалось в работах Мишеля Фуко.

Психология и психиатрия привлекают Фуко уже в студенческие времена. У истоков этого интереса стоит Жорж Гюздорф, который в 1946-47 гг. вместе с Жоржем Домезоном читает на курсе Фуко психопатологию. Но центральной фигурой, благодаря которой Фуко входит в пространство психиатрии, становится Жаклин Вердо. Вердо по предложению Андре Омбредана переводит с немецкого работу Куна «Феноменология маски», а чуть позже Омбредан предлагает ей для перевода работу Бинсвангера «Сон и существование». Любопытно, что и Кун, и Бинсвангер были тогда практически неизвестны во Франции, и с этой работы должно было начаться знакомство французов с экзистенциальным анализом. Поскольку статья была насыщена философской терминологией, Вердо просит помощи у Фуко, который соглашается выступить консультантом перевода и написать к нему предисловие. И в 1954 г. перевод вместе с предисловием выходит в издательстве «Desclée de Brouwer» в серии «Антропологические тексты и этюды».

Уместно вспомнить высказывание самого Фуко о том влиянии, которое оказала на него экзистенциально-феноменологическая психиатрия: «Ознакомление с тем, что назвали „экзистенциальным психоанализом“ и „феноменологической психиатрией“, имело для меня большое значение в период работы в психиатрических клиниках; в этих доктринах я искал некоторый противовес, нечто отличное от традиционных схем психиатрической точки зрения. Сыграли большую роль, несомненно, превосходные описания безумия как фундаментального, единственного в своем роде, ни с чем не сопоставимого опыта. ‹…› экзистенциальный анализ помог нам выделить и отчетливее очертить то, что было тяжелым и гнетущим в точке зрения и системе знания академической психиатрии».

Начнем хотя бы с того, что центральная идея «Истории безумия» – историческая эпистемология безумия – никогда не только бы не появилась, но и не смогла бы быть осуществима, если бы наука о психических расстройствах не прошла этапа феноменологической психиатрии. Она была необходима для самой возможности проблематизации безумия, – подхода, который для исторической эпистемологии является отправным. Для того чтобы заговорить о безумии так, как это сделал Фуко, чтобы попытаться разгадать в нем игру общественных институций и, наконец, чтобы воспользоваться безумием как инструментом, благодаря которому можно выйти далеко за пределы принятых и обозначенных наукой методов и установок, сначала психиатрии нужно было показать, что безумие является не просто регрессией и деградацией, но обладает и своей специфической сущностью. Именно этот шаг сделали феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ.

В своем «Введении» к работе Бинсвангера Фуко сталкивает между собой психоанализ и феноменологию и говорит о недостаточности одностороннего (чисто психоаналитического или чисто феноменологического) подхода к сновидениям: психоанализ ищет за сновидением скрытый смысл и не интересуется способом его явленности спящему, гуссерлианская феноменология же в противоположность ему исследует смысловую активность спящего, но не касается выразительных структур сновидения, на которых оно базируется.

Сам план говорения, как считает философ, не замеченный ни в психоанализе, ни в феноменологии, в полной мере исследуется только в экзистенциальном анализе. Сновидение при этом становится манифестацией души в «антропологическом опыте трансцендирования», а выражение само объективируется «в сущностных структурах обозначения». Он пишет о Бинсвангере: «Он устанавливает конкретный путь анализа по направлению к фундаментальным формам существования: анализ сновидения не ограничивается уровнем герменевтики символа, но, отталкиваясь от внешней интерпретации, имеющей порядок дешифровки, он способен, не пренебрегая философией, достичь постижения сущностных структур». Именно поэтому, как считает Фуко, обращение к сновидениям чрезвычайно важно для антропологического исследования. Анализируя статус сновидений в Древней Греции, он подчеркивает, что сновидение в противоположность его трактовке в психоанализе не рассказывает индивидуальную историю человека, но предсказывает его будущее, его судьбу. И в предложенной им интерпретации сновидения как связности существования, свободы и судьбы человека, уже заметен отзвук Бинсвангеровых a priori, а также первый луч будущей исторической эпистемологии.

Но, опираясь на Бинсвангера, Фуко тем не менее не ограничивается лишь критикой его идей. На первых же страницах своего «Введения» Фуко отмечает, что вопреки распространенной стратегии написания предисловий не собирается шаг за шагом идти за Бинсвангером, и обещает, что определить местоположение экзистенциального анализа в пространстве современной рефлексии о человеке постарается в другой работе. «Следующая работа, – пишет он, – попытается представить экзистенциальный анализ в контексте развития современной рефлексии о человеке; там, следуя изгибам феноменологии антропологии, мы попытаемся показать, какие основания стоят за конкретной рефлексией о человеке». Настоящая работа же служит одной-единственной цели – представить форму анализа, не ограничивающуюся ни философией, ни психологией и развертывающуюся как фундаментальная область по отношению к конкретному, экспериментальному и объективному знанию. В центре этого знания, по мнению Фуко, стоит человеческое бытие. Подобная установка помогает преодолеть «психологический позитивизм» и выйти за пределы понимания человека как homo natura. Беря за основание аналитику существования, он описывает человеческое бытие как конкретное содержание трансцендентальной структуры Dasein, и основным вопросом работы становится вопрос о том, являются ли формы человеческого существования единственным способом постижения человека.

Примечательно, что философ не избирает путь «от истоков» и не пытается вывести экзистенциальный анализ Бинсвангера исходя из фундаментальной онтологии Хайдеггера, но признает самостоятельность этого проекта. «Обращение к более или менее хайдеггерианской философии, – пишет он, – не является здесь обязательным обрядом инициации, открывающим доступ к тайному смыслу Dasein-анализа. Философские проблемы возникают в нем самом, но не предшествуют ему».

Как истинный последователь экзистенциального анализа Фуко заявляет, что в центре антропологических исследований стоит человеческий «факт», причем факт не как объективная часть естественного мира, но как реальное содержание существования. По этим причинам он определяет антропологию как науку фактов, основанную на точном исследовании бытия-в-мире. Выступая против разделения антропологии и онтологии, он постулирует первенство рефлексии о конкретном, поскольку антропологический анализ конкретных форм существования, на его взгляд, привносит в любую онтологическую рефлексию динамический элемент. Экзистенциальный анализ, по мнению Фуко, как раз и указывает на конкретное существование, его развитие и историческое содержание. Через анализ структур индивидуального существования и составляющих существование антропологических форм он обращается к его онтологическим условиям. Поэтому антропология признается им своего рода «пропедевтикой» любой рефлексии о природе бытия и существования.

При прочтении «Введения», при обращении к самой концепции экзистенциального анализа и центральной для Фуко категории экзистенциально-априорных форм существования не возникает никакого сомнения, что Бинсвангер стал для него той призмой, через которую им были восприняты антропология Канта и фундаментальная онтология Хайдеггера. Его Хайдеггер – это во многом Хайдеггер Бинсвангера. Почерк Бинсвангера в написанном Фуко тексте можно определить невооруженным глазом: он, так же, как и основатель экзистенциального анализа, понимает Dasein прежде всего как человеческую экзистенцию. На взгляд мыслителя, антропология как проект помещает значимое содержание человека в контекст онтологической рефлексии и показывает, как анализ человеческого бытия может взаимодействовать с аналитикой существования. Экзистенциальный анализ, по его мнению, благодаря анализу структур конкретного существования постоянно переходит от антропологических форм к онтологическим условиям, и в этом его основная заслуга. Фуко с проницательностью великого философа подмечает стержень экзистенциального анализа: «Не может быть ничего более ошибочного, чем увидеть в исследованиях Бинсвангера „приложение“ концепта и методов философии существования к „данным“ клинического опыта. Речь у него идет о том, чтобы при встрече с конкретным индивидом определить ту точку, в которой происходит соединение форм и условий существования. Так же, как антропология не приемлет никакого стремления разделить философию и психологию, экзистенциальный анализ Бинсвангера избегает всякого априорного различия между онтологией и антропологией».

Эта идея Бинсвангера и лежит в основе экзистенциального анализа, в основе характерной для него антропологизации фундаментальной онтологии Хайдеггера, которая не раз отмечалась самим Хайдеггером и, начиная с весьма меткого замечания Х. Кунца, стала описываться как «продуктивная ошибка». Только «истинный бинсвангерианец», каковым тогда и был Фуко, мог сказать, что «человеческое бытие [Menschsein] представляет собой в конечном счете лишь действительное и конкретное содержание того, что онтология анализирует как трансцендентальную структуру Dasein – присутствия в мире…».

В своем введении философ, грубо говоря, рассматривает мысль Бинсвангера как отправной пункт, отталкиваясь от которого развивает собственную антропологию сновидения как антропологию воображаемого. Примечательно, что уже здесь существование как таковое и конкретное существование человека предстает для него в тесной связи с историей: Бинсвангер, на его взгляд, «окольным путем поднимает проблему онтологии и антропологии, устремляя свое внимание прямиком к конкретному существованию, его развитию и его историческому смыслу». Подобное сплетение исторического и экзистенциального будет характерно для всего раннего творчества мыслителя.

Одновременно с «Введением» Фуко пишет и свою первую книгу «Психическая болезнь и личность». В ней перед нами предстает самый что ни на есть ранний Фуко, еще даже не структуралист, но феноменолог. Если «История безумия» действительно воплощает первый луч его гениальной интуиции, то «Психическая болезнь и личность» показывает тот путь, который предшествовал этому мгновенному озарению. В центре работы стоит сквозная для всего его творчества тема – психическое заболевание, но здесь оно еще не столько безумие со всеми социальными отсылками, со всем комплексом отчужденности от общества и со всей своей историчностью, сколько психическая болезнь, тянущая за собой длинный шлейф теорий, стремящихся отразить ее природу и сущность. А. С. Колесников говорит о «трех Фуко»: создателе «археологии власти», авторе «генеалогии власти» и «эстетике существования». Ранний Фуко (четвертый) – это «Фуко-феноменолог», под масками научных теорий ищущий истинный смысл психического заболевания.

В основе сюжета работы лежит диалектика возможного и необходимого, как по своему духу, так и по области применения, несомненно, отсылающая нас к Мерло-Понти. Не случайно курс Мерло-Понти в Эколь Нормаль был единственным курсом за все обучение, ни одной лекции из которого Фуко не пропустил. Это именно он в своей «Феноменологии восприятия» обозначил возможное и необходимое как основное пространство лицедейства психического заболевания. Поднявшись на один виток спирали – точно так же, как позднее по отношению к его собственной эпистемологии в «Забыть Фуко» сделает Ж. Бодрийяр, – Фуко переносит эту диалектику изнутри заболевания вовне, измеряя ею уже не внутренний феноменальный мир безумия, а пространство его научной рефлексии.

В поиске того, что предшествует психическому заболеванию и делает его не только и не столько возможным, сколько необходимым, философ путешествует от теории к теории, каждый раз примеряя на себя, словно национальные одежды, идеи о природе и сущности патологии, каждый раз, от главе к главе, как бы на миг очаровывается ими, проникая в них изнутри, и, вскрывая противоречие, движется к другому берегу. На его пути, таким образом, встречаются концепция органической целостности и психогенеза, эволюционизм, психоанализ и экзистенциально-феноменологическая психиатрия. На их основании, «вернувшись в родные края», он набрасывает свой первый проект исторической эпистемологии безумия, впоследствии завершенный в «Истории безумия».

«Психическая болезнь и личность» – во многом юношеская книга. Такая наивная вера в истинность психоаналитических трактовок, в антропологическую концепцию экзистенциально-феноменологической психиатрии и ярый марксизм не были характерны для позднего Фуко. Начиная с «Истории безумия» его интонация станет сдержаннее, а Фрейд и антропология будут восприниматься им уже более критично. Юношеская восторженность и увлеченность особенно ярко проступают в последних строках заключения, где он пишет: «Настоящая психология должна освободиться от тех абстракций, что затемняют истину болезни и отчуждают реальность больного, поскольку, когда мы говорим о человеке, абстракция не является лишь простой интеллектуальной ошибкой; настоящая психология должна избавиться от этого психологизма, ведь, как и любая наука о человеке, она должна быть нацелена на его освобождение». После «Психической болезни и личности», а также «Введения» к статье Бинсвангера «Сон и существование» Фуко никогда больше не поддастся чарам какой-либо из теорий и никогда не будет верить в возможность «настоящей» психологии.

В «Психической болезни и личности» психологическая история оказывается тесным образом взаимосвязанной с тревогой, которая, обладая конституирующе-конституируемой природой, одновременно и проявляется в поведении, и предшествует ему, как бы задавая стиль и направленность психологической истории. Тревога выполняет, таким образом, функцию a priori существования, и, постулируя это, Фуко перемещает свое внимание от психологической необходимости к экзистенциальной, от психоанализа к экзистенциально-феноменологической психиатрии. Она предстает в этой работе теорией, затрагивающей наиболее глубинные структуры патологического сознания и мира, своеобразной кульминацией исследования внутренних измерений болезни, и ее изучение закономерно приводит к вопросу: «…Если субъективность безумного одновременно и возникает в мире, и есть отказ от него, то не в самом ли мире следует искать тайну этой загадочной субъективности?».

Наибольший интерес в плане экзистенциально-феноменологических истоков мысли Фуко представляет глава «Болезнь и существование», в которой он обращается к экзистенциально-феноменологической психиатрии, как он сам называет это направление, – феноменологической психологии. В этой главе он преследует цель «погрузиться» в центр патологического опыта и в связи с этим подчеркивает, что для этой цели оказываются недостаточными и неуместными методы естественных наук, что наиболее адекватным здесь становится понимание как интуитивное проникновение. Он отмечает: «Интуиция, ныряющая внутрь болезненного сознания, стремится увидеть патологический мир глазами самого больного; истина, которую она ищет, принадлежит порядку не объективности, а интерсубъективности». Именно этот метод, по Фуко, может помочь воссоздать опыт переживания болезни и мир, предстающий патологическому сознанию больного, т. е. мир «который оно воспринимает как объект и который в то же самое время само конституирует».

Повторяя вслед за Гебзаттелем мысль о том, что «сознание болезни погружено в болезнь, укоренено в ней, и когда оно ощущает болезнь, оно выражает ее», Фуко сосредоточивает свое внимание на особенностях проживания болезни, а также на основополагающих конституэнтах патологического опыта. Примечательно, что в отношении исследования второго вопроса, следуя специфике экзистенциально-феноменологической психиатрии и главным образом под влиянием феноменологически-структурного анализа Минковски, философ начинает говорить о структурах патологического мира, отмечая, что в случае их исследования ноэтический анализ дополняется ноэматическим.

Эту структуру патологического опыта у Фуко конституируют нарушения темпоральности и пространственности, разрушение социальных импликаций и модификации опыта собственного тела. По сути, описывая эти трансформации, он дает краткий и выборочный обзор экзистенциально-феноменологической психиатрии, а точнее, обобщает высказанные ее представителями идеи. На его взгляд, в психическом заболевании время утрачивает свою направленность, останавливает свой ход, и при этом лишь накапливается угрожающая масса прошлого. Пространство распадается на части, трансформируются дистанции – близкое может становиться далеким, а далекое близким, объекты вырываются из контекста и начинают жить самостоятельной жизнью – мир больного распадается на части. Изменяется также культурный и социальный мир. Другой человек утрачивает присущую ему совокупность социальных импликаций, теряет свою социальную реальность и превращается для больного лишь в чужака, которого он не может понять, и с которым он больше не может установить диалога. Изменение индивидуального пространства собственного тела завершает эти патологические трансформации: тело больше не является центром мира, и присутствие в горизонте сознания искажается – тело уплотняется и переживается как живой труд, отягощающий существование больного.

Такие патологические трансформации вслед за экзистенциально-феноменологическими психиатрами перечисляет Фуко, и эти трансформации, на его взгляд, сопровождаются совершенно своеобразным отказом от мира: «Больной отчуждает это существование в мир, где проявляется его свобода; не будучи способным сохранить смысл, он отдается во власть событий. В этом раздробленном времени без будущего, этом пространстве без связности, мы видим знак падения, которое отдает больного во власть миру, словно злому року». Здесь и находится, по Фуко, узел болезни.

Постулирование сопровождающего психическую патологию отказа от мира как раз и позволяет мыслителю связать внутренние измерения болезни с внешними. Таким образом, именно эта глава и экзистенциально-феноменологическая психиатрия как таковая связывает в «Психической болезни и личности» воедино две составляющих анализа болезни и способствует определению ее единого смысла.

Экзистенциально-аналитические идеи Фуко в «Психической болезни и личности» и во «Введении» к Бинсвангеру различны. Несмотря на обращение к взглядам Бинсвангера и Куна, в первой работе они больше феноменологичны, чем экзистенциальны. Этот вариант отсылает нас в основном к Минковски, а не к Бинсвангеру, и ключевое значение второго в соответствующей главе все же меркнет перед многочисленными и рассеянными по всему тексту отсылками к первому.

Но в исследованиях экзистенциального анализа, в таком пристальном интересе к самому акту выражения помимо Бинсвангера просматривается еще одна значимая для Фуко фигура – Морис Мерло-Понти. Именно его диалектика лежит в основе сюжета «Психической болезни и личности», и именно его «выражение» как тень стоит за фукольдианской трактовкой a priori у Бинсвангера. И несмотря на то, что позже (например, в «Словах и вещах») Фуко выступал против феноменологии Мерло-Понти, следы его экзистенциально-феноменологической системы в исторической эпистемологии все же сохранились.

На основании соединения концепта экзистенциально-априорных структур Бинсвангера с выражением Мерло-Понти и оформляется картина истории возможного с характерными для нее – данными в опыте, но неуловимыми – трансцендентно-имманентными историческими a priori. В центре этой исторической эпистемологии оказывается «факт», причем факт как содержание существования, т. е. такой, каковым его описывает Фуко во «Введении». Патологические факты феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа с их исследованиями конкретных модификаций онтологической структуры оборачиваются у Фуко историческими фактами – выражением эпистемологического поля живой исторической ткани. Не случайно во втором издании работы «Психическая болезнь и личность» появится фраза: «На самом же деле лишь в истории мы можем найти конкретные a priori, исходя из которых психическое заболевание одновременно с чистым раскрытием своей возможности обретает необходимые очертания».

Эпистемология зрелого Фуко испытала на себе достаточно весомое влияние его ранних увлечений экзистенциально-феноменологической психиатрией: 1) на основании предложенного Ясперсом для описания проступающего в начале заболевания зияния бытия понятия «метафизическая глубина» и высказанной в «Психической болезни и личности» идеи о том, что безумие, отчуждаясь обществом, все же выражает его сущность, Фуко приходит к представлению о безумии как об истине разума; 2) экзистенциально-априорные структуры психического заболевания, конституирующие существование больного, трансформируются в исторические a priori, образующие пространство истории; 3) патологические факты экзистенциально-феноменологической психиатрии с ее исследованием конкретных модификаций онтологической структуры оборачиваются у Фуко историческими фактами как выражением эпистемологического поля живой исторической ткани.

Концепция истории Фуко, таким образом, имеет весьма сходную с экзистенциальным анализом двухуровневую структуру. Место фундаментальной онтологии Dasein занимает историческая эпистемология, пространство Сущего заполняет пространство Истории, на место экзистенциальных a priori приходят a priori исторические, а между двумя уровнями как связующее звено стоит выражение, обеспечивающее трансцендентально-имманентный и контитуируемо-конституирующий характер связи. Эта по своей сути феноменологическая схема, несмотря на последующую «нелюбовь» философа к феноменологии, сохраняется как ядро его исторической эпистемологии.

* * *

Феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ не только сформировались в философском пространстве XX в., но имели на него обратное влияние. Идеи их представителей осмысляются в философии, что служит основой для критики, выработки сходных проектов или творческого переосмысления.

Сартр предлагает созвучный экзистенциально-феноменологическому психологический проект, Мерло-Понти кладет достижения феноменологической психиатрии в основу своей «Феноменологии восприятия» и так же, как феноменологические психиатры, стремится отыскать за живым опытом дообъектное пространство выражения. Фуко, во многом наследуя от экзистенциально-феноменологической традиции представление об экзистенциально-априорных структурах, вырабатывает концепт исторических a priori, лежащий в основе его эпистемологии. Хайдеггер, осмысляя и критикуя те теории и концепции, которые возникли под влиянием его собственной фундаментальной онтологии, еще раз убеждается в невозможности совмещения онтология и онтики и, пытаясь обойти эту возможную ошибку, совместно с Боссом вырабатывает достаточно своеобразный, хотя и не безупречный вариант Dasein-аналитической системы.

Закономерно, что и Мерло-Понти, и Фуко, и Хайдеггер говорят в отношении феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа именно о метаонтике и проблеме опыта. И это еще раз подтверждает системообразующий статус метаонтики для концептуального поля философской психиатрии.

 

§ 1. Сущность проекта: онтологическая деструкция

Являясь полидисциплинарными феноменами как внутри философии, так и за ее пределами, феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ конституируют совершенно своеобразную теоретически-практическую систему. И понимание ее опорных моментов, системы подходов и концептуальной сетки необходимо, если ставится цель понять их историко-философское значение.

Развивая в психиатрии основные идеи феноменологии Гуссерля и Шелера, фундаментальной онтологии Хайдеггера или интуитивизма Бергсона, феноменологические психиатры и экзистенциальные аналитики неизменно заимствуют онтологические идеи, обращаются прежде всего к онтологии. И даже когда заимствование идет через методологию или гносеологию, как, например, происходит с феноменологией Гуссерля, начальным моментом обращения к этим идеям становится онтологический интерес. Именно этот онтологический интерес отличает феноменологическую психиатрию и экзистенциальный анализ как единую традицию от возникшей позднее антипсихиатрии, где онтология идет в едином комплексе с антропологией, социальной философией и этикой, и первичность установить невозможно.

Что же стоит до этого онтологического интереса и каковы его следствия? Кризис психиатрии и одновременно стремительное развитие гуманитарных наук в начале XX в. приводят психиатров к вполне понятному выводу о том, что психиатрия является наукой не только и не столько о больном организме, сколько о больном человеке. Поэтому обращение к достижениям психологии, антропологии, философии и т. д. и включение интересующих психиатрию вопросов в максимально широкий гуманитарный контекст должно было привести к ее методологическому и концептуальному обогащению. Но почему же на первый план при этом вышла онтология, а не антропология, не этика или социальная философия? Здесь нужно помнить, что психиатры-антропологи, психиатры-этики, психиатры-психологи и психиатры-социальные философы в те времена тоже были, но важно здесь то, что именно психиатры-онтологи смогли сформировать в этой ситуации единую традицию, существующую и развивающуюся до настоящего времени. Поэтому вопрос о «почему» тесным образом связан с вопросом о причинах, если можно так сказать, актуальности и «живучести» онтологии для психиатрии начала XX в.

На наш взгляд, дело здесь в том, что привнесение онтологических идей в теорию и практику психиатрии способствовало выработке принципиально иных оснований или, точнее, другой структурной сетки этой науки. Антропология, этика, психология, если перефразировать слова великого материалиста, есть лишь научная надстройка, базисом может быть лишь четкое представление о реальности, т. е. онтология. Онтология психиатрии начала XX в. – это онтология позитивизма, на основании которой она сформировалась как наука, развивалась как клиническая практика, и поэтому отделить эту позитивную онтологию от психиатрии как естественной науки практически невозможно.

Новизна и принципиальная значимость проекта феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа не только для психиатрии, но и для философии состоит в том, что представители этой единой традиции попытались поставить на место позитивистской онтологии онтологию феноменологическую, изменяя таким образом саму сущность психиатрии как науки. Замени они антропологию, психологию, этику, оставив прежний базис, и это было бы очередное позитивистское направление, обреченное на постепенное и неминуемое возвращение к начальной точке. Но необходимо отметить, что представители обсуждаемых в настоящей работе направлений при заимствовании онтологии ориентируются, прежде всего, на свои собственные предпочтения и убеждения: заимствованная ими онтология – это то, что считают онтологией именно они, что иногда расходится с мнением Гуссерля, Хайдеггера и т. д.

Экзистенциально-феноменологическая психиатрия оказалась не просто результатом развития идей феноменологии в клинике, по своей сущности она сопоставима с феноменологией Гуссерля и фундаментальной онтологией Хайдеггера – она стала проектом деструкции оснований; Гуссерль и Хайдеггер стремились разрушить основания предшествующей им метафизики, феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ – позитивистские основания психиатрии. При этом на место метафизической или фундаментальной онтологии пришла онтология региональная. Именно поэтому для Эрвина Штрауса становится настолько актуальной критика Декарта и его последователей, ведь психиатрический позитивизм ему многим обязан. Именно поэтому экзистенциальный анализ, причем, несмотря на расхождения, и Бинсвангер, и Босс, подвергает критике психоанализ, несущий за маской новой онтологии закостенелый позитивизм.

Если в общем представить критику позитивистской психиатрии и ее оснований в экзистенциально-феноменологической психиатрии, то основными ее моментами является критика 1) понимания психически больного человека подобно объекту естественных наук; 2) классификационной симптоматически-синдромальной структуры психиатрии, скрывающей действительные проявления человека за набором ярлыков; 3) разделенности психики / сознания и тела, субъективного и объективного, внутреннего и внешнего, препятствующей целостному пониманию человека; 4) преимущественного использования в исследовании психически больного человека методов естественных наук, вне их «антропологической» корректировки. В этом ключе развивалась и критика психоанализа как направления, в основании теоретической системы которого лежат парадигмальные установки позитивизма.

Эта новая система (на ее особенностях мы остановимся чуть позже) обозначает основой критики забвение живого опыта, того, что сам больной, которому стремятся поставить диагноз, интерпретировать и лечить, является прежде всего живым человеком, прямо сейчас сидящим напротив врача. И здесь снова заметен «феноменологический оттенок»: Гуссерль упрекает философию в забвении опыта сознания, опыта мышления, Хайдеггер – в забвении вопроса о бытии как таковом, экзистенциально-феноменологическая психиатрия атакует психиатрию за исключение живого человеческого опыта.

Следовательно, основание онтологической деструкции – антропологически ориентированная критика позитивистских оснований психиатрии. В силу шаткого положения, как результат кризиса и обилия новых веяний, психиатрия начала XX в. начинает активно вглядываться в гуманитарные науки, и оказывается, что то, чего ей, как это ни странно, недостает, так это живого человека.

Как альтернативный позитивистскому проект, пусть даже и не всегда артикулируя их, экзистенциально-феноменологическая психиатрия предлагает новые онтологические основания. В схематическом виде, на наш взгляд, их можно представить следующим образом:

1. Патологическая реальность сознания и патологическое существование, иными словами, патологический опыт, являются объективной реальностью, переживаемой и данной больному.

2. То, что называется психической патологией в позитивистской психиатрии, есть результат трансформации онтологических оснований опыта индивида, приносящей ему вследствие расхождения онтологического модуса с общепринятым невыразимые страдания.

3. Эта трансформация происходит в двух основных направлениях – изменении пространственности и темпоральности опыта.

4. Для понимания типа и особенностей этих изменений необходимо вживание в опыт больного, понимание его отношений с миром.

5. Задачей психиатра является изменение отношений с миром, изменение опыта больного, по своей сути – своеобразная онтологическая адаптация.

Но здесь необходимо помнить, что задача изменить онтологию науки чрезвычайно трудна, и осуществление подобного проекта неизменно повлечет за собой шлейф противоречий. Те, что возникли в феноменологической психиатрии и экзистенциальном анализе, имеют две основные причины: 1) невозможность резкого изменения парадигмы науки, и, как следствие, необходимость приспособления к ней нового проекта, т. е. необходимость компромисса; 2) столкновение феноменологической онтологии с клинической практикой и вытекающие отсюда трансформации.

В результате формируется совершенно своеобразный комплекс, который и лежит в основании феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа – метаонтика.

 

§ 2. Основание проекта: Метаонтика

Называя метаонтику основанием феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа, как уже отмечалось, мы подразумеваем под этим понятием онтологически-онтическую систему. Метаонтика задает для экзистенциально-феноменологической психиатрии направленность поиска, обусловливает специфику постановки и решения проблем, концептуальный аппарат.

Само конституирование метаонтического пространства происходит вследствие взаимодействия философского и клинического, теоретического и практического, а также онтологического и онтического аспектов. Как все они в феноменологической психиатрии и экзистенциальном анализе соотносятся друг с другом, и как это сочетание закладывает основу метаонтики, можно понять, лишь непосредственно обратившись к каждой из этих пар. Нужно сразу же оговориться, что философское не синонимично теоретическому и онтологическому, а клиническое – онтическому и практическому. Все эти составляющие открывают различные перспективы, в горизонте которых высвечиваются различные исследовательские пространства и феномены.

Философское и клиническое. В начале настоящей работы мы уже касались особенностей взаимодействия философии и клиники, поэтому сейчас остановлюсь лишь на тех, которые отмечают феноменологическую психиатрию и экзистенциальный анализ.

Сочетание философского и клинического задает в обозначенной традиции саму направленность исследования. Тот интерес, который движет феноменологическими психиатрами и экзистенциальными аналитиками, одновременно и философский, и клинический. С одной стороны, он является обычным для психиатра интересом к предмету своей науки, а с другой – это исключительно философский интерес к глубинной реальности, скрытой за стереотипными формулировками симптомов и синдромов. В его основе – удивление в присутствии иной и чуждой действительности, удивление, о котором так метко писал Гебзаттель.

И уже здесь видны не поддающиеся разделению пересечения. Во-первых, исследовательский интерес феноменологических психиатров и экзистенциальных аналитиков – это, прежде всего, интерес психиатров-теоретиков. Эта черта отличает их от психиатров-практиков, которыми будут антипсихиатры. Их задача – проникнуть в патологический опыт, понять его, описать, установить его основные моменты, а что с ним делать – вопрос для них уже вторичный. Во-вторых, это интерес не столько к патологической реальности, сколько к тому основоустройству бытия, которое ее задает, т. е. это интерес онтологический. В самом пространстве клиники возникают не обычные философские проблемы (например, жизни и смерти, долга и совести, терпимости и ненависти, истинности познания и т. д.), которые сопровождают нас в течение жизни, но основополагающий для философии интерес к бытию, составляющий ее основу.

Клиника, клиническая терминология, клиническая проблематика составляют в феноменологической психиатрии и экзистенциальном анализе своеобразный язык, на котором их представители говорят о философских проблемах, и за рамки которого они выйти не могут, поскольку клиническое знание выражается только на этом языке, и только в рамках него здесь развертывается мышление философское. Именно поэтому все философские проблемы экзистенциально-феноменологической психиатрии конкретизированы в клинике и никогда не артикулируются в отрыве от нее. Проблема онтологического статуса реальности превращается в проблему истинности патологического опыта, проблема a priori и их сущности – в проблему экзистенциально-априорных структур патологического существования, проблема стратегии познания – в проблему понимания чуждого патологического мира и т. д. В формулировке проблем здесь, как и в других философско-клинических направлениях, клиника никогда не отрывается от философии.

Но есть и еще одна особенность. В описываемом взаимодействии не только философия вторгается в клинику, но и клиника в философию, причем как в качестве теории, так и в качестве практики. Клиника-теория требует классификаций, выделения основных черт симптомов и синдромов, приблизительного прогноза. Поэтому философские описания патологической реальности того или иного больного ложатся в основу клинической картины, поэтому все разнообразие патологического опыта феноменологические психиатры и экзистенциальные аналитики так или иначе стараются свести к различным модусам – маниакальному, шизофреническому, эпилептическому и т. д. Так и не сумев преодолеть этого разрыва, они начнут отделять обычные клинические описания от экзистенциально-аналитических и феноменологических, обозначая в своих работах различные рубрики. Эта рубрикация станет отличительной чертой феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа.

Методы также воедино свяжут философию и психиатрию. В комплексе феноменологические психиатры и экзистенциальные аналитики будут использовать и понимание, и погружение во внутренний мир, и структурный анализ, и (иногда) психоанализ, и медикаментозное лечение, и хирургическое вмешательство, словно бы не определившись, к какому ведомству относить патологию и на всякий случай воздействуя и тем, и другим.

Взаимодействие философского и клинического на уровне самой теории экзистенциально-феноменологической психиатрии дублируется подобным же взаимодействием на уровне институций и общества. Результатом этого становится оформление психиатрической больницы как места встречи мыслящей интеллигенции – философов и психиатров. На территории дома умалишенных пересекаются Гуссерль, Шелер, Пфендер, Хайдеггер, Вебер, Фуко, Бинсвангер, Босс, Принцхорн, Гебзаттель, Кун и др. И эти встречи (Цолликонские семинары Хайдеггера тому прекрасный пример) вписаны теперь не только в историю психиатрии, но и в историю философии.

Теория и практика. Взаимодействие теории и практики обусловливает основное противоречие феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа. Неудивительно, что первый вопрос, который возникает у человека, который знакомится с этой традицией, – как же лечить в таком случае и нужно ли лечить вообще. И, к сожалению, ни феноменологическая психиатрия, ни экзистенциальный анализ по этому поводу сказать ничего не могут.

Если патология представляет собой не что иное, как альтернативный нормальному модус бытия, если она просто дает другую реальность, другой мир и другой опыт, то, по логике, зачем нужно лечение? Ведь другой мир – это все же мир, а другой опыт – это все-таки опыт. Но дело в том, что не все так просто. Этот другой мир приносит человеку невыразимые страдания, постепенно разрушаясь и ввергая его в пустоту. Как же в таком случае избежать этого?

Это центральное для феноменологической психиатрии противоречие теории и практики является следствием двух моментов. Со стороны философии – это ее неспособность разрешать конкретные практические проблемы, поскольку философия не может и не должна лечить. И исключительно философская теория не может быть поставлена на службу клинической практике. Со стороны психиатрии – неспособность объяснить причины психического заболевания, ведь до сих пор механизмы эндогенных расстройств (маниакально-депрессивного психоза, шизофрении) остаются для нее неясными, и мы имеем здесь лишь гипотезы. Метания между теорией и практикой экзистенциально-феноменологическая психиатрия унаследовала от своей предшественницы – романтической психиатрии, которая, поставив немецкую классическую философию в основу психиатрии, так и не смогла ответить на вопрос о путях лечения.

Хрестоматийным примером обозначенного тупика является классический для экзистенциального анализа случай Эллен Вест – образованная, эрудированная и поэтически одаренная пациентка Блейлера, Гебзаттеля, Бинсвангера, страдающая от необходимости жить и стремящаяся всячески уничтожить тяжеловесность своего тела, чтобы парить в невесомом пространстве. После неудачной попытки лечения Бинсвангеру оставалось только выписать ее, и заранее было известно, что произойдет на следующий же день, – то, чего она так хотела, – самоубийство. Это случай, в котором воплотилась трагедия экзистенциального анализа, поскольку он мог лишь описать альтернативный миро-проект, другое бытие-в-мире, но что делать в этой ситуации, он сказать не мог.

Это противоречие феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа впоследствии, в шестидесятых, попытается преодолеть антипсихиатрия, правда, только в теории. Она станет говорить, что психическое заболевание – это лишь медицинская абстракция, а диагноз – один из механизмов властных воздействий, поэтому, следуя ее логике, безумца оставалось лишь освободить от заточения. Что делать с психически больными, с их страданием, с их измученными родственниками, антипсихиатрия, будучи утопическим модернистским проектом, так и не предложила, только упрочив разрыв между теорией и практикой.

Онтология и онтика. Заимствуя онтологию феноменологии Гуссерля и экзистенциальной аналитики Хайдеггера, феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ отнюдь не используют их концепты в готовом виде, но, авторски переосмысляя онтологические системы, выстраивают свою собственную метаонтическую теорию. Почему же так происходит?

Психиатрия – все-таки это наука о психическом заболевании и психически больном человеке, и поэтому в силу специфики своей предметной области не может интересоваться лишь чистыми онтологическими построениями. Кроме того, практика психиатрии требует конкретизации, выработки путей применения той или иной теории к конкретному больному, к его конкретному патологическому опыту и миру. И обобщение поэтому здесь всегда должно погружаться в мир конкретности. И клиническое, и практическое, стало быть, влияют на это взаимодействие онтологического и онтического.

Психиатрия всегда имеет дело с индивидуальным и ни на кого не похожим психически больным человеком – это основная причина наложения онтологии и онтики. Такая необходимость адаптации философских идей к предметной области психиатрии и задачам психиатрической клиники приводит к специфическому прочтению феноменологии и экзистенциальной аналитики.

В основе авторской трактовки феноменологии Гуссерля в психиатрии лежало полное неприятие трансцендентальной редукции и ограничение феноменологического исследования лишь первым этапом, в основе авторской трактовки фундаментальной онтологии Хайдеггера – так называемая продуктивная ошибка: понимание Dasein как исключительно человеческого существования. Но при этом ни направленность феноменологии, ни направленность фундаментальной онтологии не была редуцирована психиатрами до антропологической. На пересечении онтологии и онтики была конституирована метаонтика. Здесь необходимо отметить, что такой редукции произойти и не могло по одной простой причине – поскольку в этом случае феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ отбросили бы свои собственные основания. Ведь феноменология и экзистенциальная аналитика в экзистенциально-феноменологической психиатрии были поставлены на место позитивизма клинической психиатрии. Как направления, всячески акцентировавшие свою принципиальную новизну, феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ просто не могли забыть о своих онтологических основаниях, поскольку в противном случае слились бы с множеством других течений психиатрии.

Метаонтика структурировала своеобразное проблемное пространство и специфический категориальный аппарат, где неразрывно переплелись онтология и онтика. Проблемы, интересующие феноменологических психиатров и экзистенциальных аналитиков, всегда несут в себе и онтологический, и онтический оттенок. Так, проблема патологического времени и пространства всегда предполагает как исследование картины существования больного во временной и пространственной перспективе, темпорального и пространственного переживания событий и бытия вещей, наконец, особенностей внутреннего осмысления больным своего пространственно-временного бытия-в-мире, так и соотнесение этого патологического времени и пространства с «нормальным», точнее, с той классической темпоральностью и пространственностью, закономерности и механизмы которой описаны в рамках философской феноменологии.

Феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ говорят не просто об индивидуальных вариациях чувства времени и пространства, но постулируют, что эта специфическая темпоральность и пространственность конституируют специфический мир с его своеобразными связями, отсылками и значениями, а также специфический опыт. По сути, основной предметной единицей метаонтики выступает патологический модус бытия со всеми своими онтологическими и онтическими связующими нитями. В метаонтическом пространстве развивается свобразная динамичная феноменология, феноменология экстенсивная, идущая не вглубь, а вширь, и стремящаяся обогатить себя конкретными примерами, словно с целью подтверждения собственных выводов.

Необходимо отметить, что метаонтическая направленность исследования как в феноменологической психиатрии, так и в экзистенциальном анализе, ни в коем случае не является результатом чьей-либо ошибки или предпочтений. Она вызревает необходимо, т. е. именно потому, что метаонтика на пересечении философии и психиатрии оказывается наиболее продуктивной. Противоположная и, на наш взгляд, не вполне оправданная точка зрения часто лежит в основе критики так называемой продуктивной ошибки Бинсвангера, критики его «ошибочного» понимания Dasein как человеческого существования. Но без этой «продуктивной ошибки» сам экзистенциальный анализ никогда бы не появился, не развивалась бы и феноменологическая психиатрия. Такая трансформация онтологии была для психиатрии неизбежна.

Подтверждением сформулированных выше утверждений является специфика самих идей феноменологических психиатров. И у Штрауса, и у Минковски, и у Гебзаттеля теоретические построения носят метаонтическую направленность.

Эстезиология Штрауса, сосредоточивая свое внимание на непосредственном опыте, всегда одновременно отсылает к живому опыту взаимодействия с миром, к ощущению этого мира, к особенностям его проживания, т. е. к реальности как таковой, но такой, какой она предстает психически больному человеку. И поэтому неслучайно, что в эстезиологии ставится вопрос об онтологическом статусе патологических переживаний и постулируется их онтологическая реальность и истинность.

Феноменологически-структурный анализ Минковски, выбирая в исследовании темпоральность за точку отчета, обращается не только и не столько к вариантам переживания времени, сколько к той структуре мира, к той глубинной основе, которая конституирует именно такой ход времени. И именно поэтому Минковски говорит о том, что патологические трансформации времени и их исследование могут дополнить, расширить феноменологию времени, что в руках психопатолога находится чрезвычайно удобный инструмент.

Медицинская антропология Гебзаттеля, затрагивая и антропологические, и религиозные, и чисто медицинские (терапевтические) проблемы, в пространстве исследования самой психической патологии и ее переживания человеком, что закономерно, также касается именно этой метаонтической области. И центром здесь наравне с проживанием времени становится падение в пустоту, переживание исчезновения мира и себя самого, то ничтожение и то онтологическое по своей сути переживание ужаса, которое так замечательно описывал Хайдеггер.

Косвенным подтверждением невозможности на границе феноменологии и психиатрии иной, чем метаонтическая, направленности исследования является и Dasein-анализ Босса, стремящийся исследовать все патологические феномены только онтологически, т. е. не прибегая к онтике и не совершая «продуктивной ошибки». Но, к сожалению, несмотря на полную поддержку и «соучастие» Хайдеггера, этот вариант оказался более догматичным, а значит менее динамичным, лабильным, и поэтому менее продуктивным для психиатрии, словно вернув ее назад к позитивистской методологии.

Но метаонтика обусловливает не только направленность исследования и специфику проблем. Она формирует совершенно своеобразный понятийный аппарат, если можно так сказать, ряд метаонтических понятий, несущих два ассоциативных ряда – онтологический и онтический. Практически все циркулирующие в этом пространстве концепты и понятия являются таковыми, но особенно ярко эти наложения показывает категориальный аппарат феноменологически-структурного анализа Минковски: его «личный порыв», «проживаемое время» и «проживаемое пространство». Заимствуя у Бергсона концепты жизненного порыва и чистой длительности и включая их в свою философско-клиническую систему, из чисто онтологических он трансформирует их в метаонтические. Теперь они предполагают не только указание на специфический онтологически заданный порядок бытия, но и конкретного носителя, конкретное выражение – человека. «Порыв» превращается в «личный порыв», длительность – в «проживаемое время». И особенно удачным здесь оказывается используемый Минковски термин «проживаемый», который также можно передавать как «переживаемый», «живой», поскольку он несет в себе как значение непосредственности переживания, непосредственного, живого взаимодействия с миром, так и момент «проживания» реальности, «пропускания» ее через себя, воплощения онтологического порядка в конкретном человеке.

Не случайно, что именно метаонтика стала тем основным моментом феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа, который больше всего был воспринят в философии. Словно подражая феноменологической психиатрии, Сартр исследовал феноменологию галлюцинаций и строил свой экзистенциальный анализ, Мерло-Понти, разумеется, не без влияния Бинсвангера и главным образом Штрауса в «Феноменологии восприятия» разрабатывал свою во многом метаонтическую экзистенциальную феноменологию. Связь онтологии и онтики хорошо заметна и в работах раннего Фуко, тогда увлекавшегося экзистенциально-феноменологической психиатрией, и концепт исторических a priori формируется у него явно под влиянием метаонтической теории Бинсвангера. Именно метаонтическую направленность системы на Цолликонских семинарах в отношении феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа критикует Хайдеггер, называя ее развитие результатом неверного понимания его собственной фундаментальной онтологии. И здесь примечательно, что метаонтика вызревает не только на основании хайдеггерианской системы, но и на основании феноменологии Гуссерля, интуитивизма Бергсона, что отчетливо показывает специфику теоретической системы единой традиции экзистенциально-феноменологической психиатрии. Ведь метаонтика явилась как первоначальным моментом ее развития, самой ее возможности, так и основным моментом последующего влияния этой традиции на философию XX в.

 

§ 3. Исследовательский подход: герменевтика и структурный анализ

Заимствуя идеи феноменологии и интуитивизма, описательной психологии и понимающей социологии, феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ должны были адаптировать методологию этих направлений к пространству психиатрической клиники. В силу такой философско-клинической специфики философская методология следует здесь за потребностями клиники, и поэтому координирующим центром методологической системы выступает патологический опыт. По этим причинам в экзистенциально-феноменологической традиции сочетаются иногда несочетаемые исследовательские приемы, при этом некоторые корректируются в духе, противоречащем их изначальным задачам.

Как подготовительный этап исследования в феноменологическую психиатрию и экзистенциальный анализ переходит от феноменологии процедура феноменологической редукции – метод очищения от «предрассудков» и «предпосылок», должный привести исследователя к самому патологическому опыту. Эта традиция не принимает трансцендентальную феноменологию, отказываясь, таким образом, от последнего этапа феноменологической редукции, приводящего к чистому эго. Тому мы видим две причины. Первая (я уже не раз говорила о ней) связана со спецификой предметной области рассматриваемых направлений. Коль скоро мы говорим о «психически больном» человеке, то редуцировать этого человека нам совершенно незачем, именно его опыт должен выступать основной целью редукции. Вторая причина связана со спецификой феноменологического исследования: оно в данном случае носит интрасубъективный характер. Восхождение к сущностям в их абсолютной всеобщности требует разработанной онтологии сущностей, поскольку здесь они предстают уже не как эйдосы «моего» сознания (как в классической феноменологии), а как действительно всеобщие эйдосы. Эта онтология должна быть разработана как в рамках самой философской феноменологии (напомним, что Гуссерль этого не проделал), так и развита в рамках экзистенциально-феноменологической психиатрии, которая, ограничиваясь метаонтическим уровнем, до «чистой» онтологии не восходит.

Но редукция реализуется на подготовительном этапе. Наиболее значимыми для уровня непосредственного исследования патологического опыта в феноменологической психиатрии и экзистенциальном анализе оказываются герменевтический и структурный метод.

Структурный метод экзистенциально-феноменологическая традиция наследует от Дильтея. Отыскивая структуралистов за пределами структурализма, У Эко отмечает: «И разве не тот же структурализм определяет общее направление современных исследований в области психопатологии, работ Минковского, Штрауса и Гебзаттеля, трудов Гольдштейна, анализа наличного бытия у Бинсвангера…?». При этом психологическая структура Дильтея сменяется в феноменологической психиатрии и экзистенциальном анализе экзистенциальной, и поэтому, учитывая лежащую в их основании методологическую модель, такой подход можно охарактеризовать как феноменологический структурализм. Несмотря на некоторое противоречие феноменологии и структурного подхода, на их противоположную направленность (феноменология стремится к предельной абстракции, структурный подход – к предельной конкретике), экзистенциально-феноменологической традиции в силу философско-клинической направленности (предполагающей сочетание абстрактного философского мышления и конкретного клинического) удается их совместить. Поэтому Минковски называет свой метод феноменологически-структурным анализом.

Представители феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа ищут структуру патологического опыта (особенности темпоральности и пространственности), характеризуют лежащие в основе этой структуры взаимосвязи (отражающиеся в стиле патологического опыта). Исследование структуры приходит на смену психиатрическим классификациям и синдромальному анализу, и неслучайно, что в кругу психиатров оно оказывается столь популярно.

Структурный анализ сочетается в экзистенциально-феноменологической традиции с герменевтическим методом. И опять-таки, в отличие от психологически-исторической герменевтики Дильтея или психологически-социологической герменевтики Вебера, герменевтика патологического опыта – это специфическая экзистенциально-ориентированная клиническая герменевтика, включающая понимание и истолкование.

Герменевтический метод развертывается в феноменологической психиатрии в смысле понимающей психологии Ясперса как вчувствование в патологический мир и патологический опыт и понимание свойственных этому опыту и миру смыслов, в экзистенциальном анализе – в хайдеггерианском смысле (как герменевтика бытия), позволяет прояснить смысл болезни в рамках опыта конкретного человека и одновременно исходя из фундаментальных оснований бытия. Структурный метод позволяет проанализировать структуру этого опыта и выявить структурные трансформации. Причем структурный анализ следует за герменевтикой, и ключевыми в этом переходе являются принятие феноменологическими психиатрами и экзистенциальными аналитиками хайдеггерианского концепта «заброшенности», а также неразрешенность проблемы истоков психического расстройства. Человек не выбирает тот или иной модус опыта, он заброшен в него, и не исключено, что этот модус может оказаться патологическим.

Заброшенность Хайдеггера очень хорошо накладывается на наличное тогда в психиатрии положение дел с трактовкой психического расстройства. В отношении причин эндогенных психических расстройств (шизофрении, маниакально-депрессивного психоза) психиатрия лишь разводила руками. Какой-либо устойчивой гипотезы их происхождения не существовало. Расстройство возникало и захватывало человека, психиатрам оставалось только попытаться вылечить его. Именно поэтому концепт заброшенности и должен был очень хорошо прижиться в психиатрии: человек заброшен в расстройство, и не имеет смысла спрашивать «почему». Касаясь экзистенциального анализа Бинсвангера, А. ХольцхиКунц пишет об этом: «Отдельный человек всегда „заброшен“ в свой горизонт мира [Welthorizont], он всегда обнаруживает себя в его границах, и его об этом не спрашивают. Поэтому здесь герменевтическое исследование подходит к своему концу. Нельзя задаваться вопросом, по какой причине и с какой целью миро-проект все же подчинен категории непрерывности. Неотъемлемые особенности миро-проекта можно схватить лишь в сравнении с другими миро-проектами. То, что может сравниваться, так это различные структуры, поскольку каждый миро-проект отражает определенную структуру со свойственными ей структурными элементами. На место понимания приходит структурный анализ».

Именно здесь, в философской психиатрии, возникает деление на нормальные и патологические структуры. Последние при этом понимаются в сопоставлении с нормальными как дефицитарные, что при использовании герменевтического метода было бы невозможно. Таким образом, само понятие патологии появляется в феноменологической психиатрии и экзистенциальном анализе в методологическом плане в точке перехода герменевтики в структурный анализ.

Но здесь значимым оказывается и еще один момент. Как исследовательский подход экзистенциально-феноменологическая традиция от феноменологической психиатрии к экзистенциальному анализу эволюционирует. Феноменологическая психиатрия представляет своеобразный этап эмпирического накопления материала и его философско-клинического описания. С появлением экзистенциального анализа эта традиция начинает осознавать себя как проект и, несмотря на наличие противоборства, обретает единство.

 

§ 4. Центральная проблематика: патологический опыт и априоризм

Основной проблемой метаонического пространства феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа является проблема патологического опыта. Само ее конституирование, выделение ее как основополагающей отражает онтологически-онтическую направленность традиции. Проблема патологического опыта служит пунктом схождения двух проблемных линий: с одной стороны, онтологических по своей сути вопросов о способах трансформации существования, априорных структурах бытия, основных его конституэнтах, наконец, о самом бытии как таковом, а с другой стороны, онтических вопросов о сущности и структуре патологии, вариантах патологических трансформаций, переживаниях психически больного человека. Эта метаонтическая проблематизация с основополагающей для нее проблемой опыта станет, как отмечалось выше, исходным моментом историко-философского влияния феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа.

О чем же идет речь, когда мы говорим о патологическом опыте? Справедливости ради необходимо отметить, что само понятие опыта как таковое встречается в работах феноменологических психиатров и экзистенциальных аналитиков крайне редко. Но тем не менее все они, словно в унисон, говорят об одних и тех же вещах.

Уже Ясперс, стремясь найти наиболее адекватный подход к психически больному человеку и предлагая в качестве такового понимание, говорит о субъективных переживаниях, об упорядоченной бесконечности нередуцируемых душевных качеств. В более поздней редакции своей «Общей психопатологии» он ведет речь уже об аномальных феноменах человеческого существования и относит к ним как осознание объективной действительности и собственного тела, так и переживание пространства и времени, осознание реальности и «я». Эти же феномены впоследствии описывают его коллеги.

Гебзаттель направляет свой интерес на мир, в котором живет психически больной человек. Способ существования, которым формируется специфический мир бытия и жизнь больного, а также сама болезнь выстраиваются, на его взгляд, вокруг единого вектора «человек – мир». Именно здесь мы видим отмечаемые Гебзаттелем изменения становления и темпоральности. Особую роль при этом играет исследование физиогномии мира и его ничтожения, предстающих в какой-то мере как гипер-позитивный и гипер-негативный полюс существования больного.

В центре внимания Минковски – проживаемая, живая реальность больного, т. е. сама жизнь и определяющие ее конституэнты: темпоральность, пространственность, личный порыв. Изменяясь и взаимодействуя друг с другом, они создают различные миры со светлым или темным пространством, стремительным, замедленным или разорванным на фрагменты временем, близкой или далекой дистанцией. В этой реальности и живет больной, и именно ее он проживает.

Вектор «человек – мир» является основополагающим и в работах Штрауса с его исследованиями жизненного мира и непосредственного опыта ощущений. Возможно, именно поэтому он направляет свое внимание не на темпоральность, как большинство представителей феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа, а на пространственность. Опытная реальность, ее переживание, сенсорный опыт – вот, что стоит в центре его исследований. В феноменологической психиатрии Штраус – единственный, кто обозначает предмет своего исследования как «опыт» как таковой.

Бинсвангер уже в своем раннем реферате о феноменологии, обозначая особенно актуальные для психиатрии исследования, говорит об изучении переживания больными реального мира, а также отношения этих переживаний к самой реальности. Следуя за фундаментальной онтологией Хайдеггера и переосмысливая ее, он начинает говорить о шизофренических, маниакальных, депрессивных модусах бытия-в-мире и стоящей за ними специфической структуре Dasein, априорно-экзистенциальных структурах. Но особое значение в свете описываемого пространства опыта играет его последняя работа, где он отграничивает опыт от существования, определяя его как естественный опыт, дорефлексивную непосредственную последовательную связность и стремясь выявить его структуру.

Практически у всех представителей феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа опыт понимается в смысле, обозначенном Л. Бинсвангером как непосредственное взаимодействие и связность с миром, а также проживание этого взаимодействия человеком. Стоящую за такой трактовкой ориентацию можно определить как феноменологический эмпиризм, где основным предметом исследования выступает непосредственный опыт взаимодействия с реальностью. Кроме того, отправным моментом развития феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа явилось изначальное отождествление опыта сознания и проживаемого опыта, именно поэтому концепты Гуссерля были так легко приспособлены к клинике, оставалось лишь несколько изменить их направленность.

Рассмотрение психического заболевания как опыта приводит к необходимости привлечения нескольких концептов, которые, явно или неявно, используют феноменологические психиатры и экзистенциальные аналитики. Основными из них являются: смысл, стиль, структура и a priori.

Смысл (как сущность и содержание) патологического опыта. В отношении этого момента важнейшим является вопрос: бывает ли смысл опыта патологическим? Если мы признаем, что в патологии изменяется смысл опыта, то мы вынуждены будем признать, что использование феноменологии Гуссерля и фундаментальной онтологии Хайдеггера в феноменологической психиатрии и экзистенциальном анализе совершенно неоправданно, как и использование любой философской теории в психиатрии, поскольку постулирование изменения смысла приводит к разрыву и к необходимости построения принципиально иной философской теории.

Если понимать опыт как непосредственную живую связь с миром, то сущностью, содержанием опыта и будет эта проживаемая человеком связность, которая, разумеется, патологической быть не может. Патологическими могут быть формы этого проживания, формы самой связности, но не связность как таковая, поэтому здесь скорее уместен вопрос не о смысле, а о стиле. Единство смысла является основанием для утверждения за психически больным человеком статуса человека и для признания лишь его относительной инаковости.

Стиль патологического опыта представляет формы артикуляции смысла. Этот стиль опыта в феноменологическом анализе патологии является приоритетным. И феноменологическая психиатрия, и экзистенциальный анализ стремятся прояснить способ переживания, разделения, акцентирования – характер того невидимого упорядочивания, который отмечает опыт патологии. Стиль тогда предстает как способ реализации существования, способ связности с миром, совокупность приемов взаимодействия с ним.

Стиль опыта очерчивает характер патологии, поэтому, по сути, как понятие соотносится с понятием модуса существования. Говоря об определенном модусе бытия-в-мире, и феноменологические психиатры, и экзистенциальные аналитики говорят о стиле опыта. Вариации этого стиля задают различия существования: маниакальный стиль опыта отличается от депрессивного, шизофренический от обсессивного и т. д. Но здесь необходимо отметить, что вопрос стиля ставится экзистенциально-феноменологической психиатрией как бы на двух уровнях: во-первых, как вопрос о возможности единого стиля патологического опыта, отличающего его от нормального, во-вторых, как вопрос вариативности внутри патологического стиля.

Опорным пунктом как экзистенциально-феноменологической психиатрии, так и всей философской психиатрии XX в. является признание того факта, что смысл патологического опыта, существования, патологической реальности, патологического мира, языка, мышления, настроения не могут быть патологическими. Патологическим здесь является стиль, и внимание исследователей направлено на эти патологические формы артикуляции смысла. Этот нюанс в смысле и стиле очень важен, поскольку задает особенности и противоречия теории a priori патологического.

Что же конституирует в феноменологической психиатрии и экзистенциальном анализе эти вариации стиля, т. е. чем отличается патологический стиль от нормального, а маниакальный, депрессивный, обсессивный, шизофренический стили – между собой? Обобщая все уже рассмотренные мною клинически-феноменологические описания, можно сказать, что характеристиками маниакального стиля являются лабильность, высокий темп, поверхностность, близость и слияние, разрушение границ, депрессивного – низкий темп, ригидность, замедленность, ложная глубина и разделение, возникновение непреодолимых барьеров и т. д.

Структура опыта – совокупность составляющих опыт элементов. В феноменологической психиатрии и экзистенциальном анализе варьируется в зависимости от опорной философской теории, задающей, по сути, характеристики смысла опыта. В феноменологической психиатрии эту структуру составляют темпоральность и пространственность, к которым иногда (как у Минковски) добавляется событийность, или контакт с реальностью, в экзистенциальном анализе: для Бинсвангера – темпоральность и пространственность, а для Босса – еще и телесность, событийность, настроенность, историчность и смертность, т. е. все указанные Хайдеггером экзистенциалы. Однако выбор именно этих элементов часто обусловлен и личными приоритетами.

Элементы структуры и их взаимосвязь в той или иной патологии несут отпечаток патологического стиля – маниакального или депрессивного, шизофренического или обсессивного. Так, при маниакальном стиле течение времени ускоряется, оно становится совокупностью ничего не значащих моментов, пространство необозримо расширяется, сияет яркими красками, контакты становятся поверхностными и стремительными, границы тела и вещей размываются. Это и есть структура маниакального опыта.

A priori опыта. Вместе с самим исследованием патологического опыта, понятие экзистенциально-априорных структур является своеобразной визитной карточкой экзистенциально-феноменологической психиатрии. Здесь необходимо отметить, что до Бинсвангера понятие «a priori» как таковое остается неартикулированным, поэтому, говоря об a priori как в феноменологической психиатрии, так и в экзистенциальном анализе, всегда рассматривают либо Бинсвангеровы a priori, либо a priori патологического опыта исходя из более поздней Бинсвангеровой трактовки.

Для того чтобы сама проблема априорных структур возникла, чтобы была актуализирована эта тема, как раз и было необходимо свести в едином пространстве онтологию и онтику так, чтобы конституировалось пространство метаонтики, поскольку это понятие предполагает как онтическую, так и онтологическую соотнесенность.

Принципиально важным является вопрос о том, где «располагаются» a priori патологического опыта: в рамках самого этого опыта или за его пределами? Ответ на него связан с определением одного из наиболее сильных историко-философских влияний – приоритета феноменологии или кантианства. И здесь важно подчеркнуть, что проблема априоризма для экзистенциально-феноменологической традиции является одной из самых сложных, поэтому мы наметим некоторые ее характеристики.

Прежде всего, необходимо отметить, что для феноменологической психиатрии и для экзистенциального анализа ответы на этот вопрос будут различными.

Отождествление опыта сознания с проживаемым опытом, характерное для феноменологической психиатрии, привело к наследованию особенностей Гуссерлева априоризма. Гуссерль за границы опыта в этом вопросе не выходит. Эта стратегия феноменологического исследования – раскрытие опыта сознания на основании внутреннего опыта – находит свое последовательное выражение в традиции феноменологической психиатрии в двух аспектах. Во-первых, феноменологическая психиатрия как диалогическая практика взаимодействия «человек-человек» раскрывает патологический опыт на основании и в рамках опыта психиатра. В отличие от Гуссерлевой феноменологии, это не интер-, а интрасубъективная стратегия: опыт больного всегда явлен как опыт его переживания психиатром. И именно здесь, в этом интрасубъективном пространстве используются все стратегии и процедуры «классической» феноменологии: феноменологическая редукция, феноменологическое описание и т. д. Во-вторых, корни самого патологического опыта и его специфика отыскиваются не за его пределами, а в нем самом – в рамках опыта темпоральности и пространственности.

Примечательно, что в феноменологической психиатрии не формируется даже характерный для такой стратегии концепт предопыта. Совершив феноменологическую редукцию, исследователь-психиатр видит сам опыт, само проживание, сами ощущения, и все это реализуется не «в», «исходя из» или «на основании» пространственности и темпоральности, но этот опыт и есть опыт пространственности и темпоральности. И именно его описывают феноменологические психиатры. Подобный априоризм не только наследуется от Гуссерля, он обусловливается еще и преобладанием в феноменологической психиатрии описательной стратегии. Ее представителей не интересует вопрос причины, вопрос этиологии, их задача – описать патологический опыт, они призывают обратиться к нему самому.

В экзистенциальном анализе все несколько иначе. Поскольку в нем единая традиция экзистенциально-феноменологической психиатрии начинает осознавать себя как проект и формируется как школа, поскольку именно в нем вызревает и осмысляется метаонтическое пространство, вопрос априоризма находит свое развитие. Для него также характерно стремление построить философскую этиологию психического заболевания, и поэтому на смену вопросу о причинности (напомним, «этиология» от греч. «причина») приходит вопрос априоризма.

Появление экзистенциального анализа и его развитие в хайдеггерианский период Бинсвангером связано с отходом от опыта к существованию. Существование при этом – это наша реальная жизнь, события и факты биографии, жизнь-история, нить и проект которой у Бинсвангера начинают определять экзистенциально-априорные структуры существования. Это особенности структурирования темпоральности и пространственности, синтеза естественного опыта (опыта накопленных событий) и т. д. Они как бы стоят за существованием. Здесь уместно вспомнить, что Бинсвангер с большим почтением относился к Канту и неокантианству, и поэтому такая кантианская трактовка априоризма закономерна. За патологическим опытом в таком случае скрывается специфический модус существования, определенная структура бытия-в-мире. В основе такого понимания априоризма у Бинсвангера и лежит кантианское прочтение Хайдеггера, так называемая продуктивная ошибка, результатом которой и стало построение метаонтики.

Но Бинсвангер сам не избегает противоречий. Если посмотреть внимательнее, то окажется, что этот предопыт темпоральности и пространственности не возвышается над существованием, не предшествует ему онтологически. A priori конституируются опытом и одновременно конституируют опыт, и такая феноменологическая по своей направленности трактовка роднит экзистенциальный анализ с экзистенциальной феноменологией Мерло-Понти, с его концептом выражения, а также с идеями раннего Фуко и его понятием конституирующее-конституируемых исторических a priori. В экзистенциальном анализе, таким образом, акцентируется противоречивость концепции априоризма.

Прямым подтверждением последнего является развитие Dasein-анализа Босса и Хайдеггерова критика, которая в своей центральной направленности на метаонтику, по сути, захватывает и сам концепт экзистенциально-априорных структур. Босс и Хайдеггер в противоположность Бинсвангеру разрабатывают собственную теорию априоризма-этиологии, в центре которой – сужение открытости Dasein, нарушение ее просвечивающей природы. И здесь заметно возвращение к Гуссерлевым a priori: a priori Dasein располагаются в самом Dasein.

Теория априоризма оказывается в феноменологической психиатрии и экзистенциальном анализе насквозь пронизана противоречиями. Причиной тому философско-клинический статус этой традиции. Разработки теории априоризма требует здесь не философия, а клиника, элементарный вопрос об этиологии, ведь медицина без этиологии и генезиса невозможна. Она требует и своеобразной этиологической цепи от причины к следствию, и поэтому философ, погруженный в эту систему, словно заложник, несмотря на благие цели – на проект деструкции оснований, – вынужден мыслить именно так, а не иначе.

Как показывает анализ, центральная проблематика феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа – проблема патологического опыта – органично отражает философско-клинический статус этих направлений. И поэтому через ее дальнейшее изучение возможно раскрытие частных аспектов и других противоречий исследуемой традиции.

 

§ 5. Изнанка инаковости: патологические трансформации темпоральности и пространственности

Основной тезис феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа о том, что за психическим заболеванием стоит другой опыт и другая реальность, предполагает исследование конституирующих эту реальность структур, и основными здесь, как отмечалось выше, являются темпоральность и пространственность. Эти два вектора патологических изменений – трансформация времени и пространства – не только определяют сам факт «патологии», но и задают ее вариации.

В основе исследования патологических трансформаций пространственности и темпоральности в данном случае лежит экзистенциальная трактовка времени и пространства. Источники теории пространства-времени в феноменологической психиатрии и экзистенциальном анализе могут быть различными: интуитивизм Бергсона, феноменология Гуссерля, фундаментальная онтология Хайдеггера. Но несмотря на некоторые существующие между этими философскими предшественниками различия, традиция экзистенциально-феноменологической психиатрии формирует более или менее единое представление о «нормальном» времени и пространстве, лежащее в основе патологических штудий.

Феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ, следуя своей метаонтической ориентации, акцентируют аспект проживаемого, переживаемого времени и пространства, так или иначе отвлекаясь от его естественнонаучной трактовки. Фактически в этом акцентировании исследователи доводят до логического завершения феноменологическую концепцию времени как живой длительности, не позволяя ей трансформироваться в теорию безличной волны времени. Вообще, исследования патологического хроноса и топоса оказываются здесь крайне продуктивными, позволяя как расширить рамки феноменологических исследований, дополнить их, так и столкнуть их с практикой, с самой жизнью, в которой и находят свое воплощение темпоральность и пространственность.

Характеризуя в общих чертах концепцию времени экзистенциально-феноменологической психиатрии, можно представить ее следующим образом:

1. Время представляет собой проживаемую континуальную длительность.

2. Вектор времени направлен от прошлого к будущему через актуальное на данный момент настоящее.

3. С развертыванием времени связано экзистенциальное становление индивида.

4. Развертывание времени определяет особенности психических состояний, деятельности и сознания реальности.

Замечу, что экзистенциальное представление о времени (как, впрочем, и о пространстве) является, если можно так сказать, теоретическим пределом экзистенциально-феноменологической традиции. За рамки первого из указанных выше пунктов она в силу своей метаонтической, а не онтологической направленности так и не выходит, т. е. никогда не задается вопросом о том, что стоит за самой темпоральностью. Исключением здесь является лишь феноменологически-структурный анализ Минковски, да и то с определенными оговорками. За «спину» темпоральности и пространственности Минковски, следуя за идеями Бергсона, ставит «личный порыв». Но дело в том, что в его трактовке «личный порыв» и «проживаемое время» становятся понятиями одного уровня, и никакого восхождения к онтологии не наблюдается.

Патологические трансформации темпоральности приводят к изменению всех вышеуказанных характеристик времени. Континуальность временного потока нарушается, и время может распадаться как на относительно крупные отрезки прошлого, настоящего и будущего, так и на более мелкие фрагменты: годы, месяцы, дни, часы, минуты, мгновения. Распад единого потока времени идет, как правило, по нарастающей – от крупных отрезков к мелким. Получившиеся отрезки утрачивают связь друг с другом, в результате чего нарушается связность жизни индивида. Пространство между отрезками заполняется пустотой, и чем мельче дробление, чем более нарастает патологический распад, тем интенсивнее переживание пустоты и отсутствия течения времени. И поэтому результатом всех этих изменений становится полный темпоральный вакуум.

Но при психической патологии, исходя из представлений феноменологических психиатров и экзистенциальных аналитиков, время, утрачивая свою континуальность, теряет еще и векторную направленность. Разорванные отрезки времени больше не способны сменять друг друга, и по причине разрушения целостности вектора «прошлое-настоящее-будущее» они могут в произвольном порядке меняться местами. Вследствие этого утрачивается нацеленность жизни, может иметь место погруженность в прошлое или будущее, настоящее утрачивает свой актуальный характер.

Но у патологического времени есть и еще одно свойство: оно приводит к блокировке становления индивида. Психическая патология разрушает как путь к развитию, так и путь к отступлению. Больной становится игрушкой в этом распадающемся на осколки вихре времени. Утрачивая направленность в будущее и связь с прошлым, личность больного теряет свой собственный центр, средоточие своей жизни и неминуемо движется к распаду. Поскольку исчезает временная динамика, человек больше не способен измениться и преодолеть актуальное состояние. И поэтому неслучайно, что феноменологические психиатры и экзистенциальные аналитики говорят здесь о фатуме, о злом роке, о судьбе.

Нарушение развертывания времени, разумеется, находит свое отражение и на уровне психических процессов, деятельности и сознания реальности. Вместе с утратой динамики времени утрачивается динамизм мышления и его целостность, исчезает его направленность. Как следствие – разрушение целостности потока времени с его четкими акцентами. Нарушается внимание, больше не способное расставлять приоритеты. Становится невозможной память, поскольку больной уже не может установить последовательность прошлых и настоящих событий. Утрата векторной направленности приводит к невозможности осуществления деятельности, постановки цели и отслеживания результатов. А рассогласование личного патологического времени с темпоральным потоком общества и окружающего мира забрасывает больного в пучину одиночества, отрезая его разрушающийся мир от реальности окружающих вещей, событий и людей.

Такова картина патологических изменений темпоральности, в различных вариациях представляемая в феноменологической психиатрии и экзистенциальном анализе. Но несмотря на доминирование темы времени в патологических штудиях феноменологических психиатров и экзистенциальных аналитиков (видимо, по причине ее большей популярности у философов), проблема пространства также является немаловажной.

Экзистенциально-феноменологическая психиатрия представляет следующую обобщенную теорию пространственной организации при нормальном функционировании:

1. Пространство представляет собой непрерывную протяженность.

2. Пространство имеет свою структурность, акценты и элементы нейтральности.

3. Пространство предполагает границы вещей, взаимодействующих людей, структурно ограниченные моменты.

4. Со структурой пространства связано развертывание психических процессов, деятельность и коммуникация.

Нарушения пространственности так же, как и трансформации темпоральности, рассматриваются здесь на уровне проживания. Они изменяют особенности бытия человека, формируя принципиально иной опыт пространства. Кроме того, пространственная организация трансформирует отношения «я – мир», и поэтому патологическая пространственность связывается с патологической реальностью.

Отправным моментом патологических изменений пространственности является разрушение непрерывной протяженности пространства. Единое поле реальности при этом распадается на отдельные фрагменты, которые изолируются друг от друга. Утрачивается связность и переход от одного фрагмента к другому.

Как результат разрушения непрерывности постепенно разрушается структурность пространства, фактически исчезает характерная для него разметка. В этом аморфном поле больше нет приоритетов и акцентов, пространственные направления произвольно меняются местами и накладываются друг на друга. Больной словно блуждает в пространстве своей жизни и своего опыта, поскольку теряет четкую схему и четкую карту, без которой не может найти дорогу. Как следствие исчезновения акцентирования утрачивается система предпочтений, и приближение / отдаление становится совершенно произвольным.

Пространственная произвольность приводит к нарушению границ как внешнего мира, его объектов, людей, событий, так и самого больного. Явления мира могут теперь накладываться друг на друга, друг в друга проникать, и их больше нельзя разделить. В этом мире без границ больной становится беззащитен. Во-первых, он больше никогда не сможет почувствовать себя в безопасности, поскольку бесчисленное множество явлений и людей угрожают ему и вторгаются в его личное пространство, в его тело, в его мозг, ведь границ больше не существует. Во-вторых, в окружающем его мире начинают происходить необычайные трансформации: произвольно сокращаются и увеличиваются расстояния, предметы, голоса, люди становятся вездесущими, и законы их перемещения больше невозможно предсказать. В-третьих, сам больной перестает быть заключенным в телесную оболочку сознанием, ведь границ больше не существует, и поэтому он теряет собственную индивидуальность. Упорядоченность мира полностью распадается.

Разрушение структуры пространства приводит к нарушению развертывания психических процессов. Мышление, например, утрачивает свои границы, оно становится либо всемогущим и всесильным, способным управлять вещами и событиями, либо порабощенным вторжением чужой мысли. Оно теперь не отделено от мышления других: и так же, как оно может проникнуть в тайны мира, оно может ощутить и чужое вторжение – мышлением, волей, эмоциями могут управлять. Все бытие человека теперь может задаваться извне, потому что внешнего и внутреннего больше не существует. Кроме того, любая деятельность становится невозможной, поскольку разрушение структуры пространства приводит к разрушению разметки, и полностью утрачивается возможность постановки цели и ее исполнения. Невозможной становится и коммуникация, поскольку другой также утрачивает границы и может произвольно приближаться и отдаляться. Мир словно погружается в туман, а жизнь человека становится подобной жизни слабовидящего, вышедшего в час пик в центр мегаполиса.

Указанные мною патологические изменения времени и пространства приводят к формированию мира, который в экзистенциально-феноменологической традиции описывается как физиогномический, сверхъестественный. Этот мир признается сходным с магическим миром примитивных народов: поскольку патологический мир больше не имеет привычной разметки и четкой структуры, ее можно лишь угадать как тайное знание, а благосклонность мира – лишь вымолить с помощью магических процедур. Он и является основным предметом философско-клинических штудий.

Следовательно, феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ не только развивают, но и дополняют идеи философской феноменологии. Если предшествующая им философия была озабочена в основном темпоральностью, а в отношении пространства иногда выносила весьма скептические суждения (например, Бергсон), уделяла разработке проблемы пространственности гораздо меньше внимания, то в поле философской психиатрии темы патологического пространства и патологического времени стали соизмеримы. Наличие множества патологических модификаций пространственности в клинике психических расстройств (деперсонализация, дереализация и др.) привели к необходимости дополнения и доработки заимствованных положений. Из априорных форм чувственности (как это было у Канта) пространство и время превратились в векторы непосредственного проживания реальности.

 

§ 6. Место и роль проекта в философии XX века

Особенностью феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа является не только то, что их формирование произошло вследствие «вхождения» философии в пространство клиники, но и то, что развитие этих направлений неразрывным образом связано с проработкой философских проблем, а также с обратным влиянием на философию XX в. Здесь, в локусе философского контекста, экзистенциально-феноменологическая традиция располагается между двумя плоскостями: плоскостью философских влияний и тех процессов, которые сопровождали их наложение на область психиатрической практики, и плоскостью влияний на философию, которые сделали эту традицию одним из самых известных и признанных маргинальных проектов философского пространства XX в. На пересечении этих двух плоскостей как связующее звено стоит собственная аутентичная проблематика феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа.

Вопрос философских влияний – это самый болезненный вопрос феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа. Как бы ни хотелось найти четкие параллели, установить соответствия и истоки теоретической системы, достичь здесь однозначности и четкости невозможно. Что-то в определенной схеме будет всегда выбиваться, а что-то даже опровергать установленные «законы». Здесь невозможно будет собрать в единство все истоки, все влияния и концепции, что-нибудь обязательно окажется «за бортом». Причиной всему, как уже неоднократно отмечалось, наложения философии и психиатрии, теории и практики, приводящие к множественным трансформациям.

Среди общих механизмов этих трансформаций можно выделить:

• онтологически-онтический переход – онтологически ориентированные идеи будут использованы психиатрами для толкования онтических феноменов, но путь к онтологии останется в экзистенциально-феноменологической психиатрии открытым, поэтому теоретические построения ее представителей будут отмечены как онтологически-онтическим нисхождением, так и онтически-онтологическим восхождением;

• связанную с ним конкретизацию – философские теории будут использованы преимущественно применительно к предметной области психиатрии, и все философские проблемы будут конкретизированы на примере конкретного предмета – психической патологии – и конкретного исследовательского пространства – отдельного психически больного человека;

• смену направленности от психологической к экзистенциальной – все патологические феномены сознания, мышления, поведения и методологические процедуры подчинены цели исследования целостного существования человека, и поэтому развитие экзистенциально-феноменологической психиатрии во многом отмечено разрывом с предшествующей психологической традицией;

• философско-антропологическую ориентацию (и ограниченность) методологии и основных приемов исследования – ни один из методов и подходов, заимствованных из философии не будет использован экзистенциально-феноменологической психиатрией во всей его полноте, их использование всегда будет ограничено конкретной областью – исследованием психически больного человека.

В результате этих своеобразных трансформаций в рамках феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа вызревает своеобразная теоретическая система, отмеченная многочисленными наложениями, расхождениями, противоречиями и смещениями.

Но феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ не просто сформировались под влиянием философии. Что не менее важно и часто забывается: они сами не остались для философии безразличными.

И здесь, говоря о влиянии единой традиции экзистенциально-феноменологической психиатрии на пространство философии XX в. и главным образом о ее историко-философском значении, необходимо вычленить четыре тематических блока: 1) вклад феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа в процесс диалога философии и психиатрии; 2) особенности постановки и решения традиционных философских проблем; 3) постановка и решение собственных философских проблем; 4) идейное влияние, философское созвучие и продуктивная критика идеями представителей философии XX в. Несмотря на то, что эти блоки несколько накладываются друг на друга, их строгое вычленение должно способствовать наиболее адекватной констектуализации единой традиции экзистенциально-феноменологической психиатрии.

1. Вклад феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа в процесс диалога философии и психиатрии. Как отмечалось в начале работы, развитие феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа явилось одним из этапов взаимодействия и сближения философского и клинического знания. В какой-то мере сама традиция экзистенциально-феноменологической психиатрии стала первым опытом построения философско-клинического пространства рефлексии. И несмотря на множественные расхождения между идеями ее представителей, на наш взгляд, ее можно охарактеризовать как единый философско-психиатрический проект.

Дело в том, что все междисциплинарные теории возникновения и развития психического заболевания, которые существовали до появления феноменологической психиатрии, не смогли ни достичь в своем развитии стадии самоосмысления, осмысления своих оснований и составляющих, ни сформировать собственную философскую проблематику. Все их особенности были продиктованы сочетанием составляющих их элементов. Взять хотя бы патопсихологический кружок В. Шпехта (если можно так вольно называть исследователей, объединенных вокруг «Журнала патопсихологии»): за счет взаимодействия феноменологии и психологии формируется специфическое предметное пространство, исследуются феномены сознания, памяти, чувств и т. д., но в самой теоретической системе специфических для данного направления философских проблем еще не возникает, не прорабатывается методология и не рефлексируется фундамент.

Экзистенциально-феноменологическая психиатрия прошла путь от эклектизма феноменологической психиатрии до синкретизма экзистенциального анализа, сформировав единый теоретический комплекс идей. Достигнув своего завершения в работах Бинсвангера и акцентировав основополагающую проблематику в Dasein-анализе Босса, она представила единое направление с общими опорными пунктами, методологией, проблематикой.

Если говорить о конкретном вкладе в развитие философско-клинических исследований, то можно отметить несколько моментов. Во-первых, феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ впервые разработали специфические методы подобного исследования: понимающую психологию и структурный анализ, направленные как на возможность установления контакта с больным на практике, так и на теоретическое (философское) осмысление полученного материала. После Ясперса, а также продолживших его исследования в сфере психозов Минковски, Гебзаттеля, Штрауса, Бинсвангера и др. стали говорить о том, что больного, прежде всего, можно и нужно понять. Эта возможность и необходимость герменевтики в клинике стала важной частью культуры второй половины XX в., а литература и кинематограф стали обыгрывать сюжет понимания психически больного и показывать тот глубокий и необычный внутренний мир, который скрывается за казалось бы нерушимой стеной. Сама проблема опыта человека, поставленная впервые именно в феноменологической психиатрии и экзистенциальном анализе, стала одной из центральных тем развивающейся философии психиатрии.

Во-вторых, используя метод понимания, сначала феноменологическая психиатрия, а затем экзистенциальный анализ совершили своеобразную онтологическую или экзистенциальную реабилитацию психического заболевания. Патологический опыт был вписан в экзистенциальный порядок бытия, наделен онтологическим статусом, статусом реальности и истинности. Переживания психически больного стали трактоваться как полноценные переживания, мир как обычный мир, только несколько отличные от переживаний и мира большинства. В-третьих, следствием этой онтологической реабилитации стал антропологический поворот в психиатрии – психиатрия обратилась не к совокупности симптомов и синдромов, не к нарушенным и появившимся в патологии процессам, а к конкретному человеку, его ощущению мира, самоощущению, его своеобразному и отличному от других существованию. Именно феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ во многом определили антропологизацию и гуманитаризацию психиатрии. И эти достижения были бы невозможны без включения в пространство психиатрии философии.

Итак, этап развития феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа принес философско-клиническому пространству новшества и наработки в сфере методологии (процедура понимания и структурный анализ), онтологии (утверждение экзистенциального статуса психического заболевания) и антропологии (обращение к конкретному психически больному человеку). В 1960-х на смену этой традиции пришла антипсихиатрия, которая была бы без всех этих достижений невозможна.

2. Особенности постановки и решения традиционных философских проблем. Феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ ставят и разрабатывают проблемы, относящиеся преимущественно к онтологии, гносеологии, антропологии и этике, проблемы других разделов философского знания неизменно присутствуют, но не являются при этом определяющими и задающими тематическую специфику.

Основным онтологическим вопросом является для феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа вопрос об онтологическом статусе патологического опыта. Представители феноменологии философской на него сколь-либо внятного ответа так и не дали. При обращении к воображаемым феноменам они предпочитали говорить о неподлинном опыте (Гуссерль «Логические исследования», Сартр «Воображаемое…»), фактически противопоставляя ему подлинный опыт действительности. Представители феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа для того, чтобы получить возможность практиковать феноменологию в психиатрической клинике, наделили патологический опыт статусом онтологически истинной переживаемой реальности, экзистенциальный статус которой стал незыблемым как в силу факта его действительного существования для больного человека, так и в силу ее укорененности в онтологическом порядке бытия.

Среди других онтологических проблем не менее важны для экзистенциально-феноменологической психиатрии и взаимосвязаны друг с другом: проблема структуры патологического опыта, а также его a priori. Разработка структуры патологического опыта и мира приблизила феноменологических психиатров и экзистенциальных аналитиков к центральным вопросам философской онтологии: проблемам пространства и времени, их особенностей, взаимосвязи и структуры. Так, Минковски говорил о пользе патологических исследований времени для философии: патология ведь акцентирует то, что невозможно увидеть в норме. Феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ дали философии своеобразный онтологический материал: описали возможные трансформации времени и пространства, и этот материал теперь мог быть осмыслен в рамках «чистой» философии. К привычным вариациям субъективного, исторического, биологического и т. д. времени и пространства добавились вариации экзистенциальные, хотя представители обсуждаемой здесь традиции назвали бы их скорее онтологическими.

Проблема a priori патологического опыта, того, что стоит за изменением экзистенциальной структуры, возникает в феноменологической психиатрии и экзистенциальном анализе одновременно и как развитие исследуемых философией вопросов, и как собственная философская проблема, поэтому она сложна и неоднозначна. И правильнее было бы рассмотреть ее в третьем блоке.

Не менее важными являются в пространстве экзистенциально-феноменологической психиатрии и традиционно гносеологические проблемы. Мы уже касались их в параграфе о методах. Это, прежде всего, проблема подхода к познанию патологических феноменов психики, процедуры и границ понимания – взять хотя бы Ясперсово «Мои больные чужды мне, так же как птицы в моем саду». Касаясь этих вопросов, экзистенциально-феноменологическая психиатрия развивает своеобразную психопатологическую герменевтику. И здесь одним из слабых мест рассматриваемой традиции является неразрешенность вопроса о критериях истинности понимания.

Важными в гносеологическом отношении являются также развитие и переосмысление процедуры феноменологической редукции, и экзистенциально-феноменологическая психиатрия одновременно с подчеркиванием необходимости ее использования в клинике психических расстройств указала ее границы в теоретико-практических исследованиях человека и феноменов его сознания.

Интересуясь антропологическими вопросами, в своих исследованиях феноменологические психиатры и экзистенциальные аналитики ищут ответ на старый кантовский вопрос «Что такое человек?» и показывают, что даже за порогом психического заболевания, – говоря языком антипсихиатра Лэйнга, «по ту сторону пропасти», – человек не перестает быть человеком. Можно сказать, что экзистенциально-гуманистическая традиция представляет антропологии философской целый пласт исследований по патологической, маргинальной антропологии и выделяет основные ориентиры существования человека. В этом отношении эта онтологическая антропология включается в общее пространство неклассических и постнеклассических антропологических исследований с их акцентом на повседневности.

Еще одной антропологической проблемой, поднимаемой экзистенциально-феноменологической традицией, является, безусловно, проблема интерсубъективности. Причем, в силу специфики традиции (не только теории, но и практики) эта проблема встает здесь особенно остро. Необходимость ее решения приводит не только к смене ориентации исследований с психологической на экзистенциальную, но и, в какой-то мере, к переходу от феноменологической психиатрии к экзистенциальному анализу. И примечательно, что именно в рамках его проекта оказывается возможным исследование интерсубъективных феноменов и, например, введение Бинсвангером концепта мы-бытия, или любви.

В силу специфики предметной области и метаонтической ориентации представляемая экзистенциально-феноменологической традицией антропология является скорее не психологически, а онтологически ориентированной, эдакой шелерианской антропологией, охватывающей не просто человеческие проявления, и не человека как такового, но «положение человека в…». Ни в феноменологической психиатрии, ни в экзистенциальном анализе философско-антропологическая проблематика никогда не возникает в отрыве от онтологической. Поэтому все те вопросы, которые мы уже отмечали, рассматривая онтологическую проблематику, находят свое отражение и в антропологии.

В рамках феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа отчетливо проступает широко обсуждаемая тенденция философии XX в., когда все философские проблемы и вопросы сводятся к вопросу о человеке, а все разделы и дисциплины приходят, в конечном счете, к антропологии. В центре всей системы философской психиатрии стоит человек, психически больной человек. По сути, феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ в какой-то мере задались целью, о которой так любил говорить Хайдеггер в отношении к Канту, – обоснованием метафизики исходя из вопрошания о человеке, исходя из антропологии. И в этой цели, имплицитно присутствующей во всех их работах, они вновь обнаруживают кантианские элементы. Но Хайдеггер сам показал, что философская антропология обосновать метафизику не может, и именно об этом, о невозможности через психиатрию как клиническую антропологию обосновать экзистенциальную аналитику он не раз, критикуя Бинсвангера, говорил на Цолликонских семинарах.

3. Постановка и решение собственных философских проблем. Уже упоминавшаяся в соответствующем параграфе проницательная фраза Фуко о том, что «философские проблемы не предшествуют экзистенциальному анализу, но возникают в нем самом», обозначает важный момент развития экзистенциально-феноменологической традиции. В плане ее философского исследования наиболее важным является не только ее вклад в развитие взаимодействия философии и психиатрии, а также разработка традиционно философских проблем, но главным образом та проблематика, которая была конституирована в специфическом для феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа пространстве метаонтики. Именно в этом самобытном философском пространстве находится корень историко-философского своеобразия этих направлений.

Центральная проблема, конституируемая самим развитием и спецификой феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа, – проблема онтико-онтологического перехода. Если выражаться точнее, это скорее не проблема, которая ставится в экзистенциально-феноменологической традиции, в работах виднейших ее представителей, в их анализах, но проблема, которая обнаруживается за самим процессом вызревания центральной проблематики (проблемы патологического опыта и его a priori), за динамикой развития традиции во времени от Ясперса до позднего Бинсвангера, за ее восприятием философией XX в. (от ярой критики Хайдеггера до творческого переосмысления у Фуко). Вопрос онтологически-онтического перехода отражает закономерности проблематизации, если при этом последняя понимается в духе Фуко.

Почему именно патологический опыт становится в экзистенциально-феноменологической традиции проблемой? Почему в этом опыте акцентируется темпоральность и пространственность, и почему на второй план (осмелимся утверждать это вопреки заявлениям некоторых исследователей) отходит пространство языка? Почему одним из центральных моментов здесь оказывается вопрос a priori? Почему акцентируется исследование структуры опыта? Чем обусловлена специфика прочтения философских идей, и почему перед нами предстает именно так понятый Гуссерль, Хайдеггер, Шелер, Бергсон? Все эти бесконечные «почему» и ведут нас к проблематизации.

Посредством всех этих частных проблем даны центральные особенности проблематизации. Только это, если можно так сказать, проблематизация второго уровня; первый уровень исходной проблематизации связан с проблемой патологического опыта и его априорных структур. Здесь, таким образом, налицо два уровня возникающей философской проблематики: 1) проблемы, поднимаемые в работах представителей феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа (и центральной здесь будет проблема патологического опыта); 2) проблемы, поднимаемые самим развитием экзистенциально-феноменологической традиции, представляющиеся по отношению к первому уровню как закономерности проблематизации – и здесь в центре окажется вопрос онтологически-онтического перехода – одна из важнейших проблем онтологии и антропологии XX в.

Феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ одновременно представили и составляющие этой проблемы (возможность онтологического объяснения патологического опыта, возможность совмещения клинического и онтологического, вопрос о конкретных выражениях онтологических трансформаций и т. д.) и конкретный опыт совмещения онтологии и онтики. Опыт, который философия не могла не учесть. И не случайно «продуктивная ошибка» Бинсвангера так задела самого Хайдеггера, и не случайно она стала такой продуктивной для Фуко.

Оценка степени проработанности, степени артикулированности проблемы онтологически-онтического перехода в экзистенциально-феноменологической традиции не входит в задачи настоящей работы. Но тем не менее очень важно этот момент обозначить, поскольку, на наш взгляд, именно в этой проблеме состоит историко-философское своеобразие феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа.

4. Идейное влияние, философское созвучие и продуктивная критика в философии XX в. Феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ не остались неизвестны философии XX в. Поскольку их формирование – результат вызревания философско-клинического пространства, среди философов XX в. нашлись по отношению к ним и коллеги, и критики, и продолжатели. Пространство этой рефлексии, соответственно, можно разделить на три части: 1) выработка созвучных философских проектов; 2) философская критика; 3) продуктивное продолжение и переосмысление.

Феноменология патологического и экзистенциальный психоанализ Сартра, а также экзистенциальная феноменология Мерло-Понти, по нашему мнению, могут быть названы проектами, созвучными феноменологической психиатрии и экзистенциальному анализу. Основа этого созвучия – и общая проблематика, и сходные закономерности проблематизации.

Два отличающихся друг от друга проекта Сартра – феноменология воображаемого и экзистенциальный психоанализ – представляют два аспекта экзистенциально-феноменологической психиатрии: содержательный аспект исследования патологического опыта и методологический аспект разработки целостного подхода. С теми акцентами, которые расставляет сам Сартр, первый проект характеризует созвучие феноменологической психиатрии, второй – экзистенциальному анализу. Несмотря на уже указанные мною в соответствующем параграфе расхождения с этой традицией, Сартр в своих задачах поразительно созвучен экзистенциально-феноменологической традиции.

Экзистенциальная феноменология Мерло-Понти представляет нам пример еще более полного созвучия. В своих ранних анализах, представленных в «Феноменологии восприятия», он развивает, если можно так сказать, феноменологическую неврологию, которую отмечают те же особенности сочетания философского и клинического, что и феноменологическую психиатрию. Дополнение ее исследованием мира психической патологии и привлечение для этого исследования наработок феноменологических психиатров и экзистенциальных аналитиков, а также введение в этом пространстве сходных промежуточных концептов и акцентирование проблемы опыта больного человека позволяет поставить проект Мерло-Понти в единый с феноменологической психиатрией и экзистенциальным анализом ряд экзистенциально-феноменологических клинических проектов.

Здесь необходимо отметить, что несмотря на общее созвучие, разработки Сартра и Мерло-Понти несколько различны, и это отличие диктует в первом случае разногласие с экзистенциально-феноменологической традицией. Проекты Сартра (феноменология воображаемого в большей степени, чем экзистенциальный психоанализ) ориентированы скорее психологически, чем экзистенциально, и сохраняют верность картезианству. Именно эта психологическая ориентация (с одной стороны, противопоставляемая экзистенциальной, а с другой, психиатрической, – вспомним хотя бы характер примеров и их трактовку) и отдаляет его проекты от экзистенциально-феноменологической клиники, но, еще раз подчеркнем, оставляя в пределах созвучия с ней. Дело в том, что проекты Сартра исключительно философские, проект Мерло-Понти является философско-клиническим.

Выбор одной из составляющих лежит и в основе философской критики рассматриваемых направлений Хайдеггером. Фактически он нападает на те черты экзистенциально-феноменологической психиатрии, которые обеспечивают ее своеобразие по сравнению с «чистой» феноменологией или фундаментальной онтологией. Хайдеггер не прощает психиатрам альтернативности. Вспомним, что основными мишенями критики при этом становится сама метаонтическая (онтологически-онтическая) направленность. Но эта критика кроме акцентирования разногласия и своеобразия показывает и еще один очень важный момент. Критическая позиция Хайдеггера легла в основу Dasein-аналитического проекта Босса, показавшего (кроме альтернативы) также и невозможность исключительно онтологического, философского толкования психической патологии.

Но самым примечательным результатом обратного влияния, безусловно, является пример того продуктивного переосмысления, которое можно увидеть у Фуко. В его работах четко виден вектор: «трансцендентальная философия – фундаментальная онтология – экзистенциально-феноменологическая психиатрия – историческая эпистемология», и получается, что причастность Фуко к рассказанной в этой работе истории неслучайна: он ее часть. Здесь опять-таки примечательно то, что он привлекает и переосмысливает именно онтологически-онтический переход. В исторической эпистемологии влияние экзистенциально-феноменологической традиции выходит за рамки философско-клинических идей и становится для нее общефилософским влиянием. И это еще раз подтверждает наравне с клиническим и философский статус этой традиции.

Как показывает анализ, центральным во всех трех аспектах влиянием – и в развитии междисциплинарного философско-клинического пространства, и в разработке традиционной философской проблематики, и в воздействии на поле философии XX в. – является пространство метаонтики, обеспечивающее самобытность и своеобразие экзистенциально-феноменологической традиции.

* * *

Таким образом, феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ как единая традиция представляют собой проект деструкции онтологических оснований позитивистской психиатрии. Ставя на смену позитивизму феноменологию Гуссерля и фундаментальную онтологию Хайдеггера, они конституируют философско-клиническую, онтологически-онтическую, теоретически-практическую систему, – основной проблемой которой оказывается проблема патологического опыта, его a priori и структуры. Центральными исследовательскими стратегиями при этом выступают экзистенциально ориентированные структурный анализ и герменевтика. Формирование этой традиции со всеми сопутствующими трансформациями философской теории и ее обратное влияние на философию во всем многообразии поднимаемых проблем и идейных воздействий определяется ее основной особенностью, диктующей ее своеобразие и специфику, – метаонтической направленностью. Именно так кратко можно представить результаты проделанной контекстуализации.