…Пин получает негласное признание.
Однажды в мир Людей пришли морозы. Пин сроду не слыхал о морозах, а потому решил, что речь идет о каких-то злодеях-разбойниках. Причем мнения об этих Морозах разделились. Люди-оркестранты с голосами позвончее утверждали, будто Морозы помогают поддерживать форму и замедляют старение. Другие, напротив, заявляли, что от Морозов одни беды. И это было больше похоже на правду. Потому что у всех без исключения виолончелей и скрипок в оркестровой яме замерзли колки. Как ни бились Люди, как ни старались, а настроить инструменты не могли. Одно слово — Морозы.
«Кем бы они ни были, — подумал как-то Пин, — пользы от них никакой. Сплошной вред».
«Такой ли уж вред? — мысленно отозвался из угла Киннор. — Не сегодня-завтра директор объявит о внеплановом отпуске. А значит, какое-то время нас не будут щипать, по нам не будут бить и нас не будут донимать однообразными гаммами».
Услыхав, что не будут бить, Бар оживился.
«А знаете что, пускай Морозы приходят почаще», — подумал он. Ему, по старой привычке, захотелось отправиться на Музыкальный курорт, к морю Стаккато, где можно развалиться на пустынном пляже и греть свои тарелки до умопомрачения. Греть, пока плавиться не начнут.
Морозы среди Людей прослыли жестокими и бесчеловечными узурпаторами. Бар мог бы добавить еще и «безынструментальными», потому как после нашествия Морозов в оркестровой яме начался такой холод, что иней оседал даже на многострадальных виолончелях. Тарелки Бара тоже покрылись инеем, клавиатурная крышка Пина разукрасилась витиеватыми белыми узорами. А поежиться-то нельзя. Ни поежиться, ни попрыгать с ноги на ногу. Ни даже постучать зубами.
На третий день внепланового отпуска Пин пожаловался, что у него заледеневают мозги.
«Да, — подтвердил Киннор. — Если замерзнет ум, пиши пропало. Ты должен быть стойким, иначе станешь как они…»
«Жмуриком? — уточнил Бар. — Если честно, мы тут и так словно на кладбище».
«Но должен же быть способ выбраться отсюда! — не сдавался Пин. — Пусть нас перевезут в теплые края!»
«Для этого нужны Люди, — веско заметил Киннор. — А с наступлением Морозов их точно метлой смело. Так что придется нам, друзья, дожидаться».
Он всё-таки поведал Пину об одном беспроигрышном способе покинуть мрачную яму. Для Бара этот способ не годился уже потому, что Бар не мог расстроиться. А Пин мог.
«Немного усилий — и твои струны провиснут, как провода на столбах. Поэкспериментируй с глушителем, подпорти войлок на молоточках. Сделай так, чтобы западали клавиши, и очень скоро тебя отправят к мастеру».
«К Мастеру? — приободрился Пин. Он надеялся, что это будет тот самый Мастер. — Расстроюсь, — решил он. — Расстроюсь, во что бы то ни стало. Пусть лютуют Морозы. Я выдержу — и добьюсь своего».
Бар дулся на Пина добрых трое суток и старался не думать в его адрес никаких мыслей, хотя мысли всё же проскакивали.
«Бросишь меня на произвол судьбы. А говорил, куда ты, туда и я!» — возмущенно думал Бар в мертвящей тишине ямы. Киннор даже не пробовал их помирить — пустая затея.
«Найти Мастера важнее, — думал Пин. — Если я найду Мастера, всё вернется на круги своя».
«Почем знать? Твой Мастер может загнать нас в ловушку почище этого „склепа“, — горячился Бар. — Никто не станет бросать друзей из-за неведомых Мастеров».
У Пина было время, чтобы взвесить все «за» и «против», чтобы решить, расстроиться ему или не расстраиваться. У него был вагон, нет, целый поезд времени, потому что Морозы-узурпаторы обосновались в том краю надолго. Хотя горбатый уборщик, который приходил мыть сцену каждое утро, бранил их на чем свет стоит.
Бару чудились горячие пески и обжигающее солнце далекой страны Яльлосафим, между тем как с его тарелок свисали сосульки. Пину тоже чудилось обжигающее солнце, но он всё чаще представлял, как возвратится домой с Мастером, как Мастер исцелит Рояльчика и тот станет самым ярким инструментом на свете.
«Прости, дружище, — подумал Пин. — Можешь считать меня предателем».
Он твердо решил расстроиться и теперь только ждал удобного момента. Но момента всё не представлялось.
Спустя много недель (что по меркам музыкальных инструментов — сущие пустяки) Морозы, наконец, убрались восвояси. Отдохнувшие, пахнущие духами оркестранты вернулись в театр — и тут уж Киннору досталась новая порция щипков, Бару — ударов, а Пину — несносной игры. Пину приходилось прилагать все силы, чтобы ослабить натяжение струн, и с каждым днем гармонические интервалы звучали на нем всё грязнее и грязнее. Но пока это мог уловить лишь очень тонкий слух.
Случилось так, что один одаренный юноша сорвал его планы. Когда пальцы молодого пианиста коснулись клавиатуры Пина, того вдруг охватило неведомое доселе чувство: точно внутри у него заменили все старые детали. Паренек играл до того хорошо, до того упоительно, что Пин волей-неволей сам стал принимать участие в этой игре. И совершенно без умысла выучил весь его репертуар.
— Талант! — сказал пареньку концертмейстер, отложив после репетиции свою скрипку. — Талантище! Но чего тебе недостает, так это уверенности. Ты почему-то всегда теряешься перед большой аудиторией. Запомни: все эти разнеженные гранды и бароны, избалованные девицы и напыщенные дамы оценят тебя лишь в том случае, если ты покажешь на сцене высший класс. Лишь тогда ты сможешь прославиться. Завтрашнее выступление — твой шанс, мальчик.
«Шанс!» — повторил про себя Пин. Он очень переживал за этого юношу. Он впервые переживал за кого-то, кроме себя и своих музыкальных друзей. И так распереживался, что даже не заметил, как его водрузили на подмостки. Надо же! В прежние времена он счел бы себя счастливчиком. Ведь это такая честь — оказаться на месте солиста!
Перед концертом он с волнением вспоминал такты из арии, которую должны были исполнять первой. В оркестровой яме скрипачи и виолончелисты водили смычками по холодным струнам мертвых собратьев Пина. Когда их настраивали, они стонали совсем так, как стонут живые.
«Того юношу зовут Сверр. Когда объявят его выход, надо будет подготовиться и не оплошать. Хотя я так или иначе пойму, кто на мне играет», — подумал Пин.
Шуршали платья напыщенных дам и избалованных девиц, от разнеженных грандов и баронов пахло табаком. Один за другим продребезжали три звонка, а потом кто-то громкий, совсем как гитары в поезде, попросил зрителей отключить мобильные телефоны. «Повелитель звонков», — подумал Пин.
Когда Сверр сел на крутящийся табурет и вытер руки носовым платком, Пин тотчас догадался, что паренек бел как мел, дрожит как осиновый лист и, вообще, вернее годится для того, чтобы стать сапожной подметкой, нежели успешным дебютантом.
«Соберись, — приказал ему Пин. — Успокойся. А я тебе подсоблю».
Сверру словно хороший подзатыльник дали: так он подтянулся, так выпрямился. И начал.
Пин руководил его эмоциями, точно радиоуправляемой машинкой. Оркестр в яме то взвивался ввысь девятым валом, а то затихал до плеска одинокой волны. О, если бы только Бар мог слышать, как умело Пин отдает команды! Но Бар был на него в обиде, а потому предпочитал не напрягать свой и без того утомленный слух. Во время концертов оркестровая яма оживала, но так бывало редко, и Бар втайне мечтал о том, чтобы последовать за Пином, к неведомому Мастеру. Лишь бы не оставаться в этой пыльной «гробнице».
«Будь легким, — диктовал Сверру Пин. — Расправь локти! Голову выше! Порази их! Порази! Порази!»
Он слегка переусердствовал со своим «Порази!», и на двадцатом такте юноша сбился. Любому музыканту вдалбливают со школьной скамьи: если забыл ноты, начинай с ближайшей репризы. Всегда можно сделать вид, будто так и должно быть. Но Пин чувствовал, что одним повтором на сей раз не обойтись. По всему было похоже, что продолжение арии просто-напросто вылетело у Сверра из его высоко поднятой головы.
«Что ж, вспомним молодость», — решил Пин. Ибо сейчас он ощущал себя тысячелетним стариком. Куда дряхлее Клавикорда Пизанского. Когда он усилием воли заиграл выученную наизусть арию, заставляя нужные клавиши опускаться и время от времени пуская в ход правую педаль, бедняга Сверр чуть не свалился со стула. Но потом быстро сообразил и — хитрец эдакий! — сделал вид, будто это его пальчики бегают по клавиатуре и рождают такую замечательную мелодию.
Кто-то из зрительниц разрыдался от избытка чувств, кто-то из баронов крикнул «браво!». Оркестр по-прежнему обрушивался волнами на податливые берега человеческих эмоций, а Пин пребывал в восторге от собственной виртуозности. Это его, его триумф! Половину успеха составляет качество инструмента — уж Мастера-то спорить не станут! Теперь его точно заметят. Будут холить и лелеять. А если он расстроится, его отправят к лучшему Мастеру мира Людей.
Бар страшно завидовал Пину. По окончании концерта в зрительном зале поднялся такой гвалт, а на сцену посыпалось столько цветов, сколько Бару и не снилось. Да, похвалы были обращены к Сверру. Он, потерянно улыбаясь, раскланивался перед восхищенной аудиторией и мямлил слова благодарности.
Но Пин и Бар знали наверняка: ни одному человеку не под силу выжать из музыкальных инструментов то, что инструменты выжимают из себя сами.
«Мои кузены Литавры как-то заикнулись, — вспомнил Бар, — что могут выбивать на себе все мыслимые и немыслимые ритмы. И птицы, которые обычно не переносят шума, слетаются на их дробь, словно на призывную трель. Но какое же необходимо умение, чтобы затрагивать потаенное в сердцах Людей! Ведь они-то уж точно посложнее птиц устроены».
В зале долго не смолкали аплодисменты. Усатый дирижер, пользуясь случаем, кланялся направо и налево. И если бы Пин мог видеть выражение его лица, то сказал бы, что оно точь-в-точь как у дирижера Баккетты, когда тот заискивал перед Павлиньим Хвостом.