…Бар находит и теряет друга.

Даже солнце сегодня отказалось светить. Оно закуталось в кокон из туч и посылало оттуда на землю мутный свет, хотя сквозь туманный кисель этому свету всё равно было не пробиться. Сама природа восставала против войны. На дорогах лежал наполовину растаявший снег, колеи развезло, а в почернелом, неуютном лесу у обочины дороги кричали вороны. Бар слышал их назойливое карканье, и ему хотелось швырнуть в них какой-нибудь здоровенный булыжник, чтобы умолкли раз и навсегда.

«Вот, что такое война, — подумал он. — Ты убиваешь из прихоти. Только потому, что кто-то тебя не устраивает. Только потому, что кто-то мешается у тебя под ногами».

Его везли в багажнике пропахшего бензином грузовика, у которого барахлил мотор и в котором чувствовалась каждая выбоина. Жестяная багажная заслонка билась о кузов, и внутрь залетал сырой, холодный ветер.

«Я уже довольно стара, а значит, я в форме», — донеслось до Бара из дальнего конца багажника. Там, зажатая между ящиками, неторопливо мыслила виолончель.

«Я уже достаточно стара и теперь буду звучать, как самый глубокий тенор. Попасть бы только в приличное заведение. Беда лишь в том, что на одно приличное заведение в этой стране насчитывается с десяток балаганов».

«Эй, — мысленно окликнул ее Бар. — Ты кто?»

Раздумья виолончели прервались.

«Прежде чем отвечать, я должна видеть, с кем говорю, — немного погодя подумала она. — Но в последнее время я почему-то ничего не вижу. А у вас, часом, нет знакомых из города До?»

«Из города До нету. Зато есть один проходимец из города Ре, — буркнул Бар. — Клавикорд Пизанский».

«Надо же, какое совпадение! — удивилась виолончель. — Мне тоже довелось с ним повстречаться. Совершенно случайно, вот не поверите!»

«Еще как поверю! Дай-ка угадаю: он заморочил тебе голову рассказами о мире Людей?»

«Он поведал мне столько всего интересного!»

«И ты прыгнула с дерева…» — продолжал Бар.

«Ну, прыгнула — это уж очень громко сказано. Свалилась, если точнее. В моих летах как следует не прыгнешь. Чего доброго, гриф свернешь — струн не соберешь».

Поскольку виолончель так и не ответила на его первый вопрос, Бар решил применить свои дедуктивные способности:

«Выходит, ты Струнная. Скрипка, что ли?»

«Не скрипка, а виолончель, — обиделась та. — Скрипкам до нас расти и расти. Ах, слушайте, как вы переносите эту ужасную тряску?» — сменила она тему. Таить обиду было не в ее правилах.

«У меня внутри пустота. А пустоте тряска нипочем, — ответил Бар. — Ты, вроде бы, тоже полая?»

«Опять обзывается», — вздохнула виолончель.

Если не считать тряски, то пока всё шло относительно гладко. Бар старался не думать о плохом. Он представлял, что могло бы быть и хуже. Что его могли бы выбросить на помойку, как непотребный мусор. А так он примет участие в сражении. В своем музыкальном детстве он частенько играл с приятелями в войнушку. Почему бы не поиграть в нее и сейчас?

«Ты знаешь, куда мы едем?» — спросил он у виолончели.

«На концерт? О да, разумеется, на концерт! В мире Людей устраивают просто грандиозные концерты».

«А еще здесь устраивают грандиозные войны, — мрачно прибавил Бар. — Нас везут на войну, и уж не пойму, как Люди умудрились погрузить тебя вместе с трубами и барабанами. Ведь ты инструмент не военный».

Виолончель страшно огорчилась, услыхав, что их везут не на концерт. Но потом, поразмыслив, воспрянула духом:

«Ничего, я и для войны сгожусь! На родине у меня здорово получалось играть марши. А еще я громкая и бесстрашная».

«Какая жалость, что Люди обращают внимание на форму, а не на содержание, — как можно тише подумал Бар. — Они выбирают тех, у кого детали крепятся к нужным местам, кто правильно скроен. А тех, у кого правильно скроено сердце, отсеивают, как сор и шелуху».

Путь на фронт был не близок, и солдаты часто делали привал. Во время одного из таких привалов им вздумалось произвести инспекцию груза. Сперва проверили машину с боеприпасами.

— Гляди, как бы там ничего не рвануло, — насмешливо сказал кто-то.

Потом наступила очередь машины с провизией.

— Консервы просрочены, — констатировал осмотрщик. — От них мы протянем ноги вернее, чем от вражеской пули. — И выбросил злополучные консервы на обочину, вместе с гнилыми овощами и заплесневелым хлебом.

Бар никак не ожидал, что Люди доберутся до фургона с музыкальными инструментами.

— Э, вы только гляньте: какой-то умник догадался всунуть нам контрабас! — Этот молодой солдат совершенно не видел разницы между виолончелью и контрабасом. — К чему загромождать пространство?! Сюда мы могли бы сложить лекарства и теплые шинели.

Или Бару послышалось, или у виолончели действительно дрогнула струна. Он напрягся из последних своих музыкальных сил: надо дать солдатам отпор. Нельзя позволить, чтобы они избавились от виолончели! Она ведь такая добрая и доверчивая. Неужели же ее бросят на дороге, одну, посреди луж и грязи?

«Верни ее на место», — приказал солдату Бар. Но звонкая пустота внутри мешала ему сосредоточиться и заострить мысли. Все они попадали мимо цели. Солдат вынес виолончель из фургона и даже с каким-то состраданием опустил ее на землю.

— А вы уверены, что так будет лучше? — спросил кто-то.

— Контрабасу не место на фронте, — отозвался солдат. Ах, если бы только виолончель могла сказать ему, что она никакой не контрабас, что она бесстрашная и громкая!

«С трубой у меня получился бы хороший дуэт! — кричала она. — Я хочу поехать с вами!»

Но ее мольбы оставались безответны. Люди лишь заметили, что струны ее как-то странно дрожат на ветру.

По Бару били уже много раз. Его колотили по-всякому — и палкой, и кулаком. А однажды ему попало даже ботинком. Но от этого, последнего удара оправиться ему было гораздо сложнее. «Если весь мир Людей состоит из лишений, — думал он, — то зачем вообще чего-то ожидать? И почему Мастера, если они и в самом деле создают нас, до сих пор не сбежали из этого мира?» Сначала Бара разлучили с лучшим другом, а теперь — с виолончелью, которая вполне могла бы заменить ему лучшего друга. Бар готов был лопнуть, как накачанная до предела шина.

…По дороге полз туман, а где-то там, за тучами, алело рассветное солнце. Сейчас солдаты мало чем отличались от Бара — они почти ничего не видели и были столь же беспомощны. Колеса грузовиков тяжко месили глину, нескончаемой чередою тянулись черно-белые верстовые столбы. Слышалась отдаленная канонада.

Внезапно — точно ткань разорвали пополам — совсем рядом прогремел взрыв. Бара подбросило так, что он ударился о верх фургона и шлепнулся обратно — прямо на «голову» валторне. И тут началась такая свистопляска, что хоть стой хоть падай. В основном Бар падал. Он бился о стенки и налетал на безмолвных Духовых. А Духовым ни жарко ни холодно. Они то наваливались на Бара всей кучей, а то — передавая эстафету — поодиночке.

«Когда же это закончится?!» — обреченно думал он. Кутерьма улеглась несколько мгновений спустя. Если бы у Бара имелся опыт в таких вещах, он бы уже определил, что за беда с ним приключилась. С ним и со всеми «насельниками» кузова. Сила взрыва была столь велика, что машины вылетели из колеи и угодили прямиком в овраг.

«Цел ли мой деревянный корпус? — думал Бар. — Не погнулись ли тарелки?»

На его счастье, кое-кто из солдат выжил — голоса двоих он различал однозначно. И в этих голосах слышались испуг и удивление. Удивление, граничащее с восторгом. Они невредимы, руки и ноги на месте. Что это если не чудо?

— А! — сказал кто-то. — Всё равно рано или поздно станем пушечным мясом.

Среди всего нагромождения труб и валторн Бар был единственным, кто еще мог как-то управлять своей судьбой. Он звал человека настойчиво, звал до тех пор, пока не был услышан.

«Вот так оно всегда, — думал Бар, покачиваясь за плечами у одного из солдат. — За другого заступиться силенок недостает, а как себя любимого пристроить захочешь — наизнанку вывернешься. Кто бы научил меня выворачиваться наизнанку ради друзей…»

Небо рвалось на куски и оглушительно трещало — того и гляди, обрушится и придавит. Повсюду грохотали снаряды, свистели пули, но — странное дело — в этом невообразимом хаосе Бару было спокойно. Стрельба заглушала хор его путаных мыслей.