ОПОЗДАЛ ТЫ, ПАРЕНЬ!

Странный шел дождь, слишком теплый для осени. Но, как положено по времени года, мелкий и поганый. Булькал по лужам, в которых отражались зыбкие и тусклые огоньки окон. Тюкал по черному, мокрому асфальту, на котором эти же огоньки размазывались в бесформенные пятна. Шлепал по листве, которая еще не облетела с деревьев и кустов. Брякал по ветровому стеклу и гулко барабанил по крыше старенького, видавшего виды темно-синего «Москвича-412», скромно притулившегося к бордюру у чахлого скверика во дворе большого многоэтажного десятиподъездного дома.

Как видно, жители этого дома особо не бедствовали. Во дворе стояло десятка четыре автомобилей, среди которых даже «девятки» и «восьмерки» смотрелись бедными-пребедными родственницами. Одни парковались в «ракушках» и «хлебницах», другие беспечно стояли под дождиком.

В «Москвиче» сидели двое в черных кепках, недорогих нейлоновых ветровках, самопального пошива джинсах и потертых ботинках, вроде тех, что выдают строителям. Один из молодцов был покрупнее, постарше, лет за тридцать. Он спокойно откинулся на сиденье перед баранкой и даже вроде бы дремал. Второй нервно позевывал, поглядывал в покрытое мелкими капельками ветровое стекло.

Тот, что сидел на водительском месте, посмотрел на часы, произнес задумчиво:

— Минут через десять должен быть, если все нормально. Соберись, Ежик. Все ништяк будет.

— Покурить бы…

— Пока не надо. Лучше, чтоб у нас в кабине ничего не светилось.

Младший нервно хихикнул, пошуршал пластиковым пакетом, лежавшим у него на коленях, ощупал его руками, одетыми в тонкие вязаные перчатки.

— Не верти зря и вообще не ерзай…

Старшой оборвал свое нравоучение и резко перевел взгляд на высокую арку, служившую для въезда во двор с улицы, такой оживленной и шумной днем, но нынче, в половине одиннадцатого, совсем опустевшей. Под арку въезжал темно-зеленый «Мерседес-500».

— Этот, — уверенно определил старшой. — Пошел не спеша, Ежик!

Молодой мягко выскользнул из дверцы, прихватив пластиковый пакет.

Прогулочным шагом он двинулся к ближайшему подъезду, площадка перед которым освещалась натриевым фонарем, привинченным над дверями. От «Москвича» до этой площадки было метров двадцать, а от площадки до арки, через которую во двор въехал «Мерседес», — больше ста. Однако Ежик подошел к площадке чуть позже, чем иномарка. Ему оставалось метров пять, когда из «Мерседеса» вылез объемистый дядя в распахнутом черном плаще не менее 58-го размера, с бритым, почти квадратным затылком и весьма суровым низколобым лицом, затененным черными очками. Он бегло глянул на приближающегося паренька, а затем открыл заднюю дверцу «Мерседеса».

— Прошу, Валентин Григорьевич, все нормально. В этот самый момент Ежик, находившийся на уровне капота иномарки, замедлил шаг и сунул руку в пакет, будто проверял, не разбил ли невзначай бутылку. А из машины уже выходил важный господин, которого быковатый охранник назвал Валентином Григорьевичем. Это был тоже приличных размеров дядя, хотя и немного пониже и постройнее, чем его телохранитель. С дорогим кейсом, в солидной шляпе и с букетом цветов, завернутым в целлофан.

Хозяин еще не успел передвинуться под прикрытие могучей спины своего бодигарда, как Ежик, не выдергивая правой руки из пакета, подхватил его левой снизу и …

Автоматная очередь разорвала тишину. Шляпа важного господина слетела с головы и шлепнулась в лужу, а сам Валентин Григорьевич, выкрикнув что-то нечленораздельное, повалился навзничь. Рядом с ним рухнул и телохранитель — очередь, выпущенная с расстояния в два с половиной метра, поразила их в головы.

Шофер, сидевший за рулем «мерса», успел только понять, что произошло, но сделать ничего не смог — вторая очередь вонзилась в лобовое стекло и пригвоздила водителя к сиденью.

Синий «Москвич» вывернул из своего укрытия, подкатил к «мерсу», остановившись в метре от Ежика. Водитель вполголоса подсказал:

— Контрольный хозяину! Быстро!

Ежик обежал капот иномарки, подскочил к распростершемуся Валентину Григорьевичу и выстрелил в голову, по-прежнему не вынимая автомат из пакета.

— Бросай пакет!

Ежик швырнул автомат и торопливо запрыгнул в машину. Водитель рванул с места, объехал сквер, не сбавляя газа, вписался в арку, вывернул на улицу и понесся по маслянисто-черному асфальту. Стрелка спидометра моталась около девяноста, больше из этой старой тарахтелки не выжималось при всем желании.

— Сделал! Нормально сделал! — пробормотал Ежик, ощущая легкое опьянение от содеянного. — Трех!

— Статья 105 часть 2 пункт «а», — прокомментировал водитель, сворачивая в пустынный переулок, — от восьми до двадцати лет либо смертная казнь или пожизненное. Согласно новому УК. Так что будь добр, не звони об этом.

Просто забудь, и все. Потому что бывают случаи, когда пожизненное заключение кончается в СИЗО, в первый же день.

— Что я дурак, что ли? — возмутился Ежик. — Ты меня за пацана держишь?

— Нет, надеюсь, подрос уже. Не побежишь к друганам во двор хвастаться… И девочкам не будешь рассказывать, какой ты крутой.

— Да ладно издеваться-то, Макар!

— Ничего, ничего, еще разик напомнить не грех, — водитель сбавил скорость и свернул направо, в промежуток между двумя домами, а затем, прокатив немного по пустому двору, остановил машину в каком-то тупичке, посреди мусорных баков и выключил мотор.

— Вылезаем! Пересадка.

Разом выскочили из «Москвича», пробежали в угол тупика за мусорные баки, где обнаружился узкий, асфальтированный проход между двумя старыми кирпичными домами, ведущий в другой двор. Здесь, неподалеку от детской песочницы с проржавевшим и покосившимся грибком, стояла красная «девятка». Сидевший за рулем мрачноватый мужичок лишь лениво обернулся, когда Макар и Ежик плюхнулись на заднее сиденье.

— Мешок за задним сиденьем, — сообщил водитель «девятки», включая стартер.

— Кроссовки под передним. Переодевайтесь.

— Понял, — отозвался Макар и, быстро обернувшись, нащупал у заднего стекла сложенный вчетверо объемистый полиэтиленовый мешок. Он тут же сдернул с головы кепку, снял куртку и затолкал в эту упаковку. То же самое проделал и Ежик.

Потом запихнули туда же джинсы и ботинки. Остались в тренировочных костюмах с капюшонами, а на ноги надели кроссовки. «Девятка» в это время уже подъезжала тихим ходом к открытому канализационному люку, куда, клокоча, скатывался дождевой ручеек. Притормозили, и Макар сбросил мешок с одеждой и обувкой.

«Девятка» прибавила скорость и вывернула в подворотню, выводящую на узкую извилистую улицу. По этой улице прокатились до ограды старого парка, в которой, как водится, не хватало одного металлического прута.

Где-то далеко, за деревьями, слышался рев динамиков, исторгающих музыкальные децибелы, визги балдеющей молодежи, невнятная скороговорка ди-джея: в центральном павильоне парка продолжалась дискотека.

— Выходим, — Макар и Ежик покинули автомобиль и, быстро оглядевшись, пролезли через дыру в парк.

— Бегом! — Макар припустил во всю прыть. Сквозь кусты продрались на широкую аллею, на которой кое-где горело несколько фонарей.

— Переходи на трусцу, — Макар сбавил скорость. Ежик послушался и побежал медленнее. Аллея полого свернула влево и вывела на площадку перед воротами парка, давно сбитыми с петель и не закрывавшимися. У ворот, правда, дежурил милицейский «уазик», под небольшим навесом покуривали несколько бойцов в кожаных куртках. Они дожидались полуночи, когда после закрытия дискотеки могли возникнуть «трения» среди разогревшихся юношей.

Пробежав створ ворот, Макар и Ежик перешли на шаг и стали делать упражнения на расслабление мышц.

— Привет чемпионам! — окликнул их из-под навеса один из милиционеров с погонами старшего лейтенанта. — Сегодня что-то мало побегали. Я замерил — час двадцать. А то все по два часа тренировались…

— Погода уж больно дрянная, Володя, — по-приятельски ответил Макар, — мы любители, для здоровья бегаем, не радикулит наживаем.

Макар с Ежиком направились к белой «шестерке», стоявшей недалеко от навеса.

— Вы там осторожней, мужики! — напутствовал их старлей. — На Индустриальной какого-то туза с охраной завалили. Троих сразу. Бандюки по городу мотаются на зеленых «Жигулях». На них уже «сирену» запустили. Они наверняка захотят машину поменять, так что осторожней, не нарвитесь.

— С оружием, бандюки-то? — заинтересованно спросил Макар.

— Хрен его знает, автомат вроде бы бросили, но вполне могут еще пушку иметь.

— Спасибо, что предупредил, — сказал Макар вполне серьезным тоном.

Когда «шестерка» откатила от ворот парка, Ежик усмехнулся:

— Ни фига себе, менты! Синий «Москвич» от зеленых «Жигулей» отличить не могут!

— Да нет, они-то могут, а вот свидетели не могут. Темно же! Я ведь специально останавливался так, чтоб в тень от «Мерседеса» попасть. Она же наискось лежала, тень-то. И тебе указал точку там же по той же причине. Рожа не высветилась, тем более из-под кепки. Даже если водила или охранник оживут, то фиг чего вспомнят. И потом, кто из дома в окна глядит вечером? Все телевизоры смотрят или водку пьют. Услышат выстрел — к окну не побегут, разве что бабки любопытные. Да и из тех, может быть, одна-две решится ментам сказать, что видела. А бабки у нас редко понимают в машинах.

— А баба, к которой он ехал, в окно не смотрела?

— Может, и смотрела, только до нее менты еще не дошли. И сразу не дойдут, потому что у бабы этой есть муж, и высовываться из окошка и орать: «Это моего любовника грохнули!» она не будет.

Макар свернул к тротуару около кирпичной пятиэтажки.

— Все, приехали. Ополоснись в душе, прими стакан — и в койку. Завтра поспи до десяти, а к одиннадцати чтоб был в конторе.

— Понял. Счастливо! — Ежик выпрыгнул из машины и вбежал в подъезд.

«Шестерка» покатила дальше. Макару надо было проехать еще пару кварталов.

Он ехал медленно, не торопясь и не волнуясь. Даже когда навстречу ему, тревожно вопя сиренами и мельтеша мигалками, промчались одна за другой три милицейские машины (пара желтых «Жигулей» и черная «Волга», должно быть, с каким-то начальством), у Макара сердце не екнуло. Он только скосил взгляд на мигалки и произнес презрительно:

— Опоздал ты, парень!

 

ПАССАЖИР УТРЕННЕГО ПОЕЗДА

Вообще-то поезд был не совсем утренний, а скорее ночной, потому что в четыре утра поздней осенью по всей территории России стоит густая темень. А поскольку погода за прошедшие четыре часа не улучшилась, то пассажиры, по разным причинам вынужденные прибыть в этот областной центр на «утреннем» поезде, явно испытывали дискомфорт. Особенно те, кто приехал не в отпуск к горячо любимым и любящим родственникам и не с инспекцией к преданным подчиненным, а по личным делам, причем, не имея на ведение этих самых дел солидного капитала. Сюда же относились те, кого послали в служебную, но плохо оплаченную командировку.

Те, у кого деньги были, уверенно проходили сквозь вокзал на площадь и подходили к добровольцам-частникам, которые так и рвались оказать транспортную услугу: за 15— 20 тысяч брались доставить в любой конец города.

Те, у кого денег не было, концентрировались в зале ожидания.

Именно это обстоятельство и заставило одного из пассажиров, покинувшего общий вагон, примоститься на одно из пустующих мест фанерного диванчика.

Этот пассажир не отличался от многих тысяч молодых парней и девиц, которые в настоящее время носятся по стране без каких-либо определенных целей. Панки, хиппи, рэпперы, рэйверы, рокеры, металлисты — черт их всех поймет. «Система», тусовщики, одним словом. В последние годы их, правда, заметно поубавилось, потому что мамы с папами обнищали, и кормить болтающихся без толку оболтусов и обормоток стало нечем. Немалый процент этой публики ударился в бизнес, другие спохватились и принялись учиться, учиться и еще раз учиться, третьи, усевшись на иглу, слезть с нее уже не сумели, четвертые, поздоровее, определились в охранники, бандиты или в охранники бандитов. Кое-кто политикой занялся, благо теперь до фига партий и у каждой — по своему «комсомолу».

Обтрюханные джинсы, черная и местами продранная кожаная куртка-«косуха», тощий защитного цвета рюкзачок за плечами и кирзовые опорки на ногах — все это шло от тусовки. Черный берет — не морпеховский, а мирный, художнический

— это уже не совсем в масть. Бородка и усы — скорее всего с большим трудом отросшие и достаточно аккуратные — это некое отступление от образа. А уж отсутствие сережек в ушах, свастики, выбритой на голове, татуировки на щеках, «фенечек» на запястье и кольца в носу говорило, что паренек скорее всего не рок-фанат, не профессиональный тусовщик, а нечто совсем другое.

Юноша уселся рядом с дремлющим старичком бомжового вида и целым семейством в составе древней бабки, пожилого мужика предпенсионного возраста, двух баб средних лет и относительно молодой парочки с ребенком лет пяти. Бабка и пожилой сидели на одном диванчике с пареньком и бомжевидным дедом, остальные — напротив.

Все они были в легком подпитии и оживленно базарили. Юный бородач волей-неволей вынужден был посвятиться в семейные проблемы соседей.

Вряд ли юноша всерьез интересовался содержанием разговора, у него были свои проблемы, и в первую очередь он думал о том, как добраться на улицу Молодогвардейцев, дом ь 56. Именно по этому адресу жил человек, который мог бы помочь ему в решении самой главной проблемы. Однако транспорт начинал работать только в шесть утра, и надо было ждать еще почти полтора часа.

Конечно, можно было попробовать уснуть, у бомжевидного деда это неплохо получалось. Но дед перед засыпанием принял умеренную дозу алкоголя, и все мирское перестало его волновать. Он не только не слышал громкого галдежа распивающего семейства, но даже не чуял запаха спиртного.

— Андрюша! — умоляюще произнесла Алла. — Хватит клюкать-то. Ты ж за рулем все-таки!

— Да чо ты, е-мое! — отмахнулся супруг. — Мы ж с папашей друзья, верно?

— Максимке спать давно пора, — прижав к себе сонного мальчика, проворчала молодая мамаша.

— Да чего там, — отмахнулся Андрей, — полчаса до поезда, а там — двадцать минут до Молодогвардейцев.

Молодой человек, услышав название улицы, заинтересовался.

— Извините, что я вмешиваюсь, — произнес он осторожно. — Вы не знаете, как туда проехать? А то я первый раз в городе…

— Из Москвы? — поинтересовался Андрей, как будто от этого зависело, сообщит ли он, как доехать до улицы Молодогвардейцев, или нет.

— Да.

— Ой, да чего вы его спрашиваете! — встряла Алла. — Он же пьяный. Садитесь на 8-й автобус, доезжайте до ДК «Водник», а оттуда три остановки на 2-м трамвае.

— Я — пьяный? — обиделся Андрей. — Да я за руль сяду — ни одна ГАИ не придерется! Слышь, пацан, тебе куда там, на Молодогвардейцах?

— Дом ь 56, — ответил юноша.

— Е-мое, это ж рядом! У тебя там кто, родня? Может, знаю кого-то?

— Мне там Ермолаев нужен, Василий Михайлович.

— О, бля, надо же! — восхитился Андрей. — Это ж мой бывший мастер! Я у него в ПТУ учился. Все. На фиг тебе еще час тут париться — доедешь со мной. А заодно поможешь тестя с бабами в вагон усадить. Идет?

— Разумеется, — сказал юный бородач, хотя без большого энтузиазма. Ехать на автомобиле, за рулем которого не шибко трезвый мужик, — еще то удовольствие.

— Как звать? — спросил Андрей.

— Никита, — ответил москвич, протягивая руку.

— Нормально! — отчего-то порадовался здешний. — Со знакомством примешь?

И налил в красный пластиковый стаканчик граммов пятьдесят.

Никита вздохнул. Он это дело не очень любил, но отказываться не стал. В это самое время объявили посадку на поезд, которого дожидалось старшее поколение. Чемоданов, сумок и узлов оказалось штук десять, многие из них были совершенно неподъемные. Тем не менее Никита, несмотря на свои довольно скромные габариты, смело подхватил два не самых легких тюка и успешно доволок их до вагона.

Потом он подождал, пока семейство простится. Прощание затянулось, потому что тесть с зятем приняли еще по одной — на посошок.

Это оказалось последней каплей: выбраться на перрон с женой и сыном Андрей еще смог, но затем выпал в осадок, и Никите с Аллой пришлось взять его под руки.

«Ушастый» «Запорожец» стоял метрах в пятнадцати от лестницы, но чтобы дотащить до него обмякшего и пьяно бормочущего хозяина, потребовалось минут пять.

— Лишь бы ключи не посеял! — молилась Алла.

— Ни хрена-а! — пробурчал себе под нос ее супруг. — Все путем!

Ключи обнаружились в кармане куртки.

— Все п-путем! Ик! — язык у Андрея еще очень слабо поворачивался. Правда, в машину он залез более-менее самостоятельно, но, сев на правое сиденье, тут же захрапел, свалив голову набок.

— Вот чучело, блин! — рявкнула супруга. — Как знала! Ну, папаша, елкин кот! Что теперь делать-то? Ты, московский, машину водишь?

— Да вообще-то вожу. Только прав нету.

— Хрен с ним, лишь бы доехать.

Алла пристегнула Андрея ремнем безопасности, захлопнула правую дверцу, открыла левую, сдвинула водительское сиденье и пролезла на заднее, к Максимке.

А Никита уселся за баранку. Стартер закхекал, мотор заработал.

— Направо давай, — велела Алла. Андрей уже вовсю храпел, распространяя густой перегар.

Никита послушно сел за руль и покатил по пустынной улице. Он все припоминал, существует ли статья за управление транспортным средством без водительского удостоверения или за это только штрафуют. И еще его очень интересовало, как Андрей сумел довезти до вокзала свою многочисленную родню в таком маленьком «Запорожце».

— Как вы тут все поместились-то? — спросил он, не оборачиваясь.

— А мы в два рейса, — ответила Алла, укладывая на колени голову спящего Максимки. — Сначала бабушку с мамой и тетю Валю отвезли, потом батю забрали.

Тут, блин, не угадаешь — как волк, коза и капуста… Я почему поехала-то и Максимку потащила? Думаю, напьется — так хоть машину вести не дам. Посидим до утра — глядишь, проспится. Хорошо вот, что ты еще подвернулся. Тебе сколько лет-то?

— Двадцать три…

— А бородищу-то нарастил! Я думала, тебе за тридцать. А Василь Михалыч тебе дед, что ли?

— Нет, — мотнул головой Никита, — он мне не родственник. Просто у меня дело к нему.

— Что-то я не слышала, чтоб он коммерцию крутил, — заметила Алла.

— Да у меня дело не коммерческое, а научное.

— Научное? — совсем удивилась Алла. — Он же токарем всю жизнь был, ну мастером в ПТУ поработал — какая ж тут наука?

— Объяснять долго… Вы лучше скажите, я правильно еду?

— Вон у того светофора налево поворачивай… Ты вообще-то кем работаешь?

— Раньше в архиве, хранителем фондов. А сейчас грузчиком в одной фирме устроился.

— Ты? Грузчиком? — хмыкнула Алла. — В жизни бы не подумала… Больно интеллигентный! Я думала, ты в институте учишься.

— А я и учусь. Только там стипендию редко платят, а здесь — полтора миллиона.

— Понятненько… Вот сюда сворачивай. Это и есть улица Молодогвардейцев.

Улица была застроена длинными рядами серых пятиэтажек, собранных из необлицованных железобетонных панелей, которые местами уже здорово потрескались и были наскоро замазаны цементом, чтоб не задувало. По правой стороне улицы ряд пятиэтажек оказался короче. Дальше стояли одноэтажные деревянные домишки, которые, должно быть, вскорости собирались снести.

— Вот это наш, сорок восьмой, — сообщила Алла, указывая на одну из пятиэтажек. — А вон там, где машина стоит, — пятьдесят шестой, маленький. Там Михалыч и живет. Усек?

— Ага, — кивнул Никита, приметив кособокий деревянный домишко, около которого стоял грузовичок «УАЗ».

— Теперь во двор заезжай, к третьему подъезду. Никита остановил «Запорожец», и у него вырвался вздох облегчения: надо же, доехал, не попался!

Без прав, на чужой машине, да еще с запахом — хоть и пятьдесят грамм, но все-таки…

Алла тоже была довольна.

— Ну, теперь бы еще Андрюху наверх затащить… Храпит, гадский гад, лыка не вяжет! Но сначала Максимку надо отнести.

Подхватив спящего мальчика, она выбралась из машины.

— Подожди тут, — сказала она и вошла в подъезд.

Было по-прежнему темно, в выходной день окна пятиэтажек оставались темными. Впрочем, и в будни, наверное, мало кто просыпался до шести часов утра.

Тишина стояла почти деревенская. Только со стороны центра доносился слабый шум машин, да дождик помаленьку брякал по крыше «Запорожца» и ржавым жестяным гаражам, располагавшимся в глубине двора.

Где-то вдалеке зафырчал мотор, и спустя несколько минут в промежутке между двумя пятиэтажками промелькнул грузовик. Похоже, тот самый «УАЗ», что стоял у дома 56.

Алла вернулась минут через пятнадцать.

Лифта не было, а Андрея пришлось затаскивать аж на четвертый этаж, с небольшими передышками, потому что сам он не только не мог, но и не хотел идти, все время порывался освободиться и давно бы свалился, если б не героические усилия сопровождающих. Тем не менее его все-таки затянули в квартиру и, протащив волоком через большую комнату, где уже сопел Максимка, доставили в маленькую, служившую супружеской спальней. Там его осторожно уронили на кровать и закатили к стенке, чтоб не свалился.

Сбежав вниз по лестнице, Никита прошел через двор до угла и вдоль по улице Молодогвардейцев направился к дому ь 56.

 

ИЗ БИОГРАФИИ НИКИТЫ ВЕТРОВА. КРАДЕНЫЙ ДНЕВНИК

Все началось шесть лет назад, когда Никита Ветров, окончив школу и позорно провалившись на вступительных экзаменах в историко-архивный институт, устроился работать в архив.

Сначала, будучи подсобным рабочим, он занимался тем, что вынимал архивные дела, которые заказывали в читальный зал исследователи, грузил их в неуклюжий ящик на колесах, почему-то именовавшийся «шарабаном», и вез их через двор.

Потом забирал те дела, которые читатели уже просмотрели, грузил их в тот же «шарабан» и вез обратно. Интеллекта это не прибавляло, но зато развивало физически. К тому же Ветров проявлял старательность, и его повысили до хранителя фондов.

Соответственно, Никиту поставили на более интеллектуальную работу — проверять наличие дел. Это означало, что он должен был вынимать из ячеек стеллажей увесистые картонные коробки с делами и проверять, все ли дела на месте и нет ли каких лишних. Заодно полагалось проверять количество листов, перенумеровывать их или нумеровать заново, и отмечать, какие дела не сшиты, повреждены плесенью или мокрицами, поедены жуками…

Поначалу Никите было очень любопытно посмотреть на бумажки, которым почти сто лет. Спустя год они ему жутко надоели: большинство дел были ужасно скучные.

Всякие там уведомления да препровождения, списки личного состава да ведомости на получение денежно-вещевого довольствия. Приказы по частям царской армии, давным-давно расформированным, и тоже какие-то затхлые. Того-то такого-то числа назначить в наряд, того-то произвести в ефрейторы, такого-то посадить на гауптвахту…

Так он проработал два года, особо не мучаясь мыслями о житье-бытье и даже о поступлении в вуз, потому что настроения учиться у него тогда не было. В армию ему тоже не хотелось, потому что он очень не любил, когда им командуют.

Но в армию его все-таки забрали, хоть и на год позже, чем следовало. Однако недели за две до того, как ему пришла «повестка на расчет», произошло то самое событие, которое и привело его в этот город.

Дали ему проверять наличие дел в каком-то совсем небольшом фонде, где было не больше трех десятков дел. Фонд принадлежал какой-то крохотной войсковой части. И дела в этом фонде были самые что ни на есть ерундовые. Кроме одного, которое, хоть и числилось в этом фонде, относилось совсем к другому.

Внешне выглядело оно совершенно так же, как и остальные: имело невзрачную голубовато-серую обложку, на которой стоял штамп с номерами фонда, описи и дела, имелся старый, еще с «ятями» и «ерами» написанный заголовок. Что-то вроде: «Переписка о заготовке сена». И даты стояли — «Начато: 14 июля 1916 г.

Кончено: 23 сентября 1917 г.».

Что заставило Никиту полистать это дело — сейчас трудно сказать, но где-то в самой середине его, в окружении рапортичек о количестве заготовленного сена, наткнулся на тетрадку без обложки, из тридцати желтых, сложенных вдвое, листов очень плохой нелинованной бумаги, убористо исписанных химическим карандашом.

Эта самая тетрадка была прошита через сгиб листов суровой ниткой и пришпилена ржавой булавкой к соседнему документу. Листочки в тетрадке были пронумерованы, но сами по себе — не по общей нумерации листов дела. На первом же листке тетрадки Никита увидел дату — 2 августа 1919 года. То есть документ не относился ни к данному фонду, ни даже к данному архиву, который хранил документы лишь до 1918 года. А по содержанию эта тетрадь представляла собой дневник капитана Белой армии (вооруженных сил Юга России) Евстратова Александра Алексеевича.

Что должен был сделать Ветров по правилам? Да ничего особенного. Пойти к заведующей хранилищем, показать тетрадочку. Из нее по акту сформировали бы отдельное дело и передали бы в другой архив «по принадлежности».

Однако Никиту бес попутал. Сначала он заставил его прочесть первую страничку…

 

ИЗ ДНЕВНИКА КАПИТАНА ЕВСТРАТОВА

«2 августа 1919 года.

Сегодня от щедрот о. Анатолия, у которого нынче квартирую, приобрел немного бумаги (выменял на горсть подковных гвоздей). Это позволило мне продолжить описание своих странствий, прерванное неделю назад. На нашем участке фронта все это время наступали. Похоже, краснюки на последнем издыхании.

Сдаются чуть ли не ротами. Говорят, что Троцкий велел ставить позади обычных полков латышей, китайцев и матросов с пулеметами, чтобы удерживать бегущих.

Впрочем, я лично этого не видел, ибо известно, как славно врет наш доблестный ОСВАГ. Не удивлюсь, если у них, как и в большевицком РОСТА, трудятся те же щелкоперы, которые в 1914-м убеждали нас через газеты, будто Краков вот-вот будет взят. И мы, кадеты-молокососы, страдали от того, что война кончается, а мы все еще учимся… Господи, какие же мы были идиоты!

Третий день стоим здесь, в Пестрядинове. Село бедное, солдаты жалуются на плохую пишу. Подвоз чрезвычайно слабый. Даже пшена привезли треть против положенной нормы. Весьма не завидую сотнику Вережникову. У меня на довольствии только 4 лошади, а у него — целый табун. Фуража, как водится, нет. Казаки уже вовсю воруют его у крестьян. Одного Вережников поймал и приказал пороть на виду у мужиков.

Прибыл вестовой из штаба полка. И зачем я понадобился в столь поздний час?»

Прочитав эту первую страничку, Никита захотел прочитать вторую, третью и дальше. Но до конца рабочего дня оставалось совсем мало времени. А откладывать на завтра так не хотелось! Хотя вроде бы пока ничего экстраординарного в этом дневнике он еще не прочитал. Просто было очень интересно прочитать то, что переживал белый офицер на гражданской войне. Конечно, если бы этот дневник попал Никите лет пять назад, то он читался бы куда интереснее, потому что тогда, при Советской власти, про гражданскую войну писали только со стороны красных. Все вроде бы очень хорошо и логично выкладывалось, за исключением одного: было непонятно, почему если весь народ был за красных, то отчего они провозились с белыми аж целых пять лет «и на Тихом океане свой закончили поход» аж в октябре 1922 года? Впрочем, в те времена, когда Никита нашел этот дневничок, гражданскую войну стали по большей части освещать со стороны белых.

И тоже, очень логично все выстраивалось, за исключением одного: если белые были кругом правы, если большая часть народа большевиков ненавидела, то почему же белые все-таки проиграли гражданскую войну?»

И хотя Никите в принципе была до фени вся эта древняя история, которую уже нельзя было изменить, судьба какого-то отдельного человека, угодившего в такую заваруху, где русские сражаются с русскими, его очень заинтересовала.

Прежде всего потому, что ему вот-вот предстояло идти в армию. Никита был мальчик развитый и хорошо представлял себе, что тоже может угодить на гражданскую войну. Незадолго до обнаружения дневника он видел по телевизору схватку демонстрантов с ОМОНом на Ленинском проспекте. Потом не спал ночь и думал, что да как… До этого он как-то не думал, что могут быть люди, которым социализм и коммунизм еще не надоели. Он был убежден, что все вокруг при Советской власти только лгали и притворялись, а потом с легким сердцем все это бросили и стали жить свободно. Оказалось, нет. Очень многие верили, и фанатично притом.

Никита уже тогда подумал, что нынче красные оказались в том же положении, что и белые в 1917 году. То есть решились до конца отстаивать свой старый, привычный строй, многие годы казавшийся вполне справедливым, правильным и даже лучшим в мире. Соответственно, если он поймет психологию белых в гражданской войне, то поймет и психологию нынешних красных. А если уж приведет его судьба на новую гражданскую войну, то он будет знать, как себя вести и на какой стороне сражаться…

Никита выдернул булавку, отцепил тетрадку от дела и спрятал под рубаху. А потом спокойно прошел мимо постового милиционера, дежурившего на выходе из архива.

Сначала он думал, что берет дневник ненадолго, просто посмотреть.

Однако… Уж очень занятным оказалось содержание дневника. Никита перечитывал его раз за разом, иной раз наизусть запоминая отдельные фразы.

Так Никита и ушел в армию, припрятав дневник в книжном шкафу. Конечно, какое-то время беспокоился, вдруг мать найдет? Но потом все эти беспокойства оказались отодвинутыми на задний план, потому что сержант Ветров попал на войну. Правда, не на гражданскую классовую, а на чеченскую, межнациональную…

 

УЛИЦА МОЛОДОГВАРДЕЙЦЕВ

Никита шел быстрым, широким шагом, всматриваясь в неясный силуэт домишки, слабо освещенного фонарем, качающимся на тросах посреди улицы.

Но зря он торопился. На двери дома 56 висел большой-пребольшой амбарный замок, тем самым говоря о том, что хозяина дома нет. Более того, его наличие тут в шесть утра как бы намекало на то, что Ермолаев тут и не ночевал.

Вообще-то Никита старику посылал письмо, где сообщал о том, что намерен приехать. И тот ответил, что готов принять его в ближайшие выходные. Стало быть, сегодня, в субботу, дед должен был быть дома…

Первой мыслью было постучаться в соседний домишко. Наверняка там знают, что и как — ведь разделяет их всего-навсего тонкий и невысокий заборчик.

Но все же стучаться в дом ь 58 в шесть часов утра Никита не решился.

«Подожду часика два, рассветет… — подумал он. — Тогда и схожу еще разок узнаю, куда Василий Михайлович подевался».

Вздохнув, он повернул обратно, и вскоре ноги сами по себе принесли его обратно к пятиэтажке, а затем подняли на четвертый этаж. Но позвонить в дверь он тоже застеснялся.

Поразмыслив, Никита поднялся выше, миновал пятый этаж и очутился на полутемной чердачной площадке. Дальше была только узкая стальная лесенка, упиравшаяся в дверь, ведущую на чердак.

Никита подложил на ступеньку лестницы свой тощий рюкзачок, чтоб металл не холодил, уселся. Достал сигареты, закурил. Хотел даже вздремнуть. Но что-то мешало, беспокоило, хотя в прошлом Никите приходилось успешно засыпать в условиях намного менее комфортных.

С каждой секундой нарастало ощущение опасности, некой настоящей угрозы. И хотя Никита пытался убедить себя, что здесь, на чердачной лестнице, в невоюющем городе, ему нечего бояться, это ощущение не проходило. Оно собирало нервы в комок и заставляло готовиться к самозащите. Так, как это было там, на войне…

 

ИЗ БИОГРАФИИ НИКИТЫ ВЕТРОВА. ВОЙНА ДЛЯ ПАЦАНА

Ему повезло. В пекло он попал, уже отслужив больше года, начав службу в самое ошеломляющее время — через несколько дней после штурма «Белого дома».

Никита к началу октября 1993-го уже уволился с работы и болтался без дела, пропивая помаленьку выходное пособие. Нет, он, конечно, не таскался по чердакам и подворотням со шпаной. У него не было таких опасных знакомств. Его друзьями были хорошие мальчики и девочки, из интеллигентных и демократически настроенных семей, которые очень сочувствовали тому, что ему не удалось откосить от армии.

Некоторые даже пытались ему помочь, обещали познакомить с врачами, которые выпишут ему справку о сотрясении мозга в результате уличной драки, от которой никто не застрахован. Собирались обычно у кого-то на квартирах, пили пиво, изредка прикладывались к водке, а потом шли гулять в Центр. 2 октября 1993 года, слегка подвыпившие тусовщики ввязались в месиловку на Смоленской площади, побуянили от души, поскандировали вместе с маляровскими комсомольцами «Банду Ельцина — под суд!», перевернули несколько киосков, соорудили что-то вроде баррикад, поорали «Слава России!» в компании баркашовцев, а потом пошли к какому-то другу, который жил поблизости от Арбата. Там переночевали, с утра похмелились, послушали «Deеpesh mode», от которого были тогда без ума, сходили на Арбат в чебуречную, купили пару бутылок и вновь отправились к тому же другу.

Погуляли до вечера. Одни приходили, другие уходили, а Никита оставался и пил.

Потом пришел еще один парень и сказал, что на Крымском мосту бьют ментов. Но Никита к этому времени был уже в нетранспортабельном состоянии. Пожалуй, крепче напился, чем Аллин Андрей. Может, оно и к счастью. Потому что остальные, скорее случайно, чем сознательно, затесались в толпу, которая сгоряча двинулась на «Останкино». Один оттуда попал в морг, другой — в Склиф. Остальные пришли в шоке.

Никита все, что было утром, смотрел по телевизору, к тому же с похмелья. А пушки бухали совсем рядом. Громко, так, что стекла дребезжали. На экране снаряды долбили стены, а из окон Дома Советов понемногу вытягивался черный дым.

Позже его можно было увидеть и в окно…

Повестку он получил в начале октября и вскоре уже находился в карантине одного из мотострелковых полков.

Потом попал в учебку, где стал обучаться на сержанта, командира отделения на БТР. Через полгода вернулся в полк, где еще полгода служил более-менее спокойно. Конечно, младшему сержанту могло бы прийтись и туже, если б в части была крутая дедовщина. Такая, о которой пишут в газетах и рассказывают легенды будущим призывникам. То ли в этом полку «деды» были не такие, как в других, то ли СМИ привирали насчет того, что «деды» свирепствуют везде и всюду. Наоборот, Ветрову они даже помогали командовать, точнее, командовали за него. От него требовалось одно: поменьше выступать, побольше прикрывать и, конечно, никого не закладывать. И еще требовалось еженощно рассказывать «дедушкам» что-нибудь интересное, если на улице шел дождь и им было в лом идти за забор, где располагалась общага ткацкой фабрики. А тут еще одно счастье подоспело: после годичной отсидки в дисбате в родную роту вернулся парень по кличке Штопор, который когда-то жил в одной коммуналке с Никитой и был его школьным другом.

Поскольку Штопор был мужик крутой и конкретный, а «старики» это хорошо помнили, ему было достаточно легко убедить народ в том, что его «зема» — их ровесник, уже давно вышел из молодого возраста и заслуживает повышения в статусе. К тому же этот земляк сильно озаботился тем, что Никита дерется хоть и отважно, но уж очень неумело. А потому взялся обучать его всяким ударам и приемам, которые скорее всего были надерганы из разных боевых искусств или самостоятельно освоены по ходу многочисленных уличных драк, в которых этот мужик принимал участие с раннего детства. Пользу от этих уроков Никита ощутил не сразу, но когда увидел, как от его ударов слетают на пол те, на кого он прежде и глянуть косо боялся, — порадовался. Да и вообще стал чувствовать себя намного увереннее, начал по-настоящему командовать отделением, и уже никто не рисковал отсылать его по известным адресам. К тому же в октябре 1994 года он завершил год службы и оставалось всего полгода — тогда 18 месяцев служили.

Вроде бы жить да радоваться, дни до дембеля считать. Но только кому-то не сиделось спокойно. Одним хотелось, чтобы им не мешали жить по-исламски, другим не хотелось платить лишние бабки за трубу с нефтью, которая проходила по этим исламским местам, третьим хотелось, чтобы этой трубы вообще не было и нефть текла каким-нибудь другим маршрутом.

Из полка отобрали несколько офицеров, прапорщиков, сержантов, водителей, снайперов, пулеметчиков, гранатометчиков и прочих спецов, добавили дембелей, и черпаков, и совершенных салабонов, последние из которых единожды в жизни отстрелялись из автомата — начальное упражнение перед присягой выполнили. БТР Никите достался такой старый и заезженный, что смотреть страшно. К тому же какие-то козлы его разукомплектовали, то есть сняли с машины не один десяток деталей.

Водометные движители не фурычили, лебедка не работала, подкачку колес еле отремонтировали. Но самым хреновым было то, что башня с огневой установкой КПВТ-ПКТ попросту не вращалась. Даже не смыслящий в военном деле человек может сообразить, что стрелять из такого БТР можно только в одну сторону, а противник может находиться совсем в другой.

Тем не менее, раз колеса крутились, железяку поставили в колонну.

До Грозного посчастливилось доехать быстро, не попав под огонь. А на окраине БТР наконец сам сломался. Никите пришлось сначала выслушать кучу матюков, а потом приказ сторожить «телегу» и ждать техничку или тягач. Потом в городе началась пальба, из рации летел сплошной мат и какие-то непонятно чьи команды. Вместо технички подкатили командирский «УАЗ» и штабной кунг какого-то начальника. Отматюгавшись, командир велел им грузиться на танк, который подвалил следом, и ехать дальше.

Вот этот танк и привез Никиту в ад. Доехав до забитого горящими машинами перекрестка, танкисты свернули в какой-то не то сквер, не то огород, повалив забор, и Никита с товарищами, попрыгав с брони, нырнули в пустую траншею. Через пару минут танк начал куда-то палить, елозить гусеницами, чтобы вывернуть на более удобную позицию, и чуть не завалил траншею. Из нее успели выскочить все.

Потом был очень близкий взрыв, после чего Никита надолго потерял память. При этом он, видимо, каким-то образом передвигался, потому что очухался в подъезде какого-то старого кирпичного дома, вместе с ним было еще трое из его отделения и двое каких-то совсем незнакомых, один из них был лейтенантом, который ничего не соображал и только матерился без конкретного адреса. А на лестнице лежал труп какой-то старухи в пуховом платке и задрипанном пальто. Под ней была лужа замерзшей крови, но чем ее убило или, может быть, она просто голову разбила, упав на ступеньки, — Никита не понял. Это был первый труп, который Ветров увидел на войне.

Сколько они так просидели — никто не знал. Забились под лестницу, слушали близкий грохот и дышали гарью от полыхавшей техники. Шальные осколки и пули изредка залетали в подъезд, искрили по стенам, мяукали, вышибая штукатурку.

Потом прямо в дом, куда-то по верхним этажам, ударил снаряд. Всех тряхануло, на время оглушило, по каскам забрякала падающая штукатурка, в стене появилась трещина. Еще снаряд ударил, но тряхнул дом слабее, и от него слух не потеряли.

А спустя пару минут сверху послышался топот ног и невнятные голоса. Шли, бряцая оружием, торопливо. Один не то стонал, не то бредил. И Никита понял — это те, кто стрелял в них. Он только сейчас вспомнил, что у него есть автомат, и он из него умеет стрелять.

Наверно, те, которые спускались под лестницу, умели это делать гораздо лучше. Потому что чеченский мужчина обучается метко стрелять примерно с того же возраста, с какого русский мужик приучается пить водку, а может, и немного пораньше. Но у этих были руки заняты — они несли раненого. И они, должно быть, не ожидали увидеть здесь федералов.

Если б ему когда-то и кто-то предсказал, что ему суждено одному убить шесть человек сразу, Никита ни за что не поверил бы. Стоя с пустым автоматом над лежащими вповалку трупами бородачей, увешанных оружием и боеприпасами, он испытывал жуткий страх от того, что вот сейчас все они поднимутся, отряхнутся и скажут что-нибудь вроде: «Плоха стрэлял, урус, сэй-час башка рэзать будэм».

Только через пару минут это чувство прошло, он смог унять дрожь в руках и вставить в автомат новый магазин.

Что еще тогда понял Ветров? Пожалуй, он уловил, что человеческая жизнь — это просто-напросто цепь всяких случайных событий и что на войне эти самые события определяют, будешь ты жив или нет.

Причем определить однозначно, что из этих событий есть зло, а что добро, применительно к конкретному человеку — очень сложно. То, что ему достался самый хреновый БТР, — это плохо? Вроде бы плохо. Но не сломался бы он на окраине-и его подбили бы те шестеро бородатых, а все Никитино отделение сгорело бы в нем на перекрестке или было бы расстреляно из пулеметов, вместе со многими десятками других солдат, которых оттуда позже вывозили грузовиками. Или вот еще: плохо ли, что Никита, контуженный при взрыве, до сих пор не понял, чего именно! — потерял память? Вроде бы плохо, но ведь если б он тогда запомнил и то, как выглядели трупы бойцов, и вопли, доносившиеся из горящих машин. И его бы парализовал страх, точно так же, как тех, кто вместе с ним спрятался в подъезде. А он ничего не запомнил, ничего абсолютно. Потому и сумел, придя в себя, сделать то, что требовалось. Кроме того, ему показалось, что на войне очень трудно что-то предугадать и действовать как-то «по науке». Вот ведь взять тех же чеченцев, которых он перестрелял. Они все сделали по уму. И засаду против танков удачно разместили, и путь к отходу подготовили, и отходили, в общем-то, правильно — впереди тех четверых, что несли раненого, шел один с автоматом на изготовку. Наверняка если б он на площадке первого этажа первым свернул к лестнице, ведущей в подвал, то успел бы изрешетить Никиту. Или, в самом «лучшем» случае, принял бы удар на себя, дав возможность товарищам изготовиться отомстить за свою смерть. Но он опять же сделал все по уму — побежал к выходу из подъезда, чтобы поглядеть, нет ли близко «федералов», которые могут ударить в спину. А когда Никита стал в упор расстреливать его товарищей, ничем не смог им помочь — переносчики раненого оказались между ним и Ветровым! — и сам попал под пулю…

Все дальнейшее участие Никиты в войне было смесью страшных снов и страшной яви.

И когда его в конце концов отправили домой и все вроде бы осталось позади, сны все равно донимали. Хорошо еще, что не успел привыкнуть к пьянке и сумел удержаться от «пыханья». И не научился получать удовольствие от убийства. Но во сне воевал еще долго.

Неизвестно, был ли это «чеченский синдром» или иная душевная болезнь, но Никита полностью потерял контакт с окружающим миром.

Москва была все та же и даже немного приукрасилась с тех пор, как он ее покинул. Фанерные киоски заменились изящными павильончиками, облезлые старички-особнячки в Центре омолодились, пройдя через горнила «евроремонтов», полки ломились от товаров — зазывные огни реклам на Тверской, Новом Арбате, Ленинском — прямо Нью-Йорк какой-то! И полку всяческих «Мерседесов», «Ауди», «Вольво», «BMW», «Тойот» явно прибыло. Причем оказалось, что кое-кто из школьных друзей теперь ого-го! — за эти менее чем два года карьеру сделал.

Небрежно рассуждают о спросе, курсах, ценах, долгах, дивидендах, всяких там бартерах-клирингах-лизингах-шопингах… В бывшей тусовке все поменялось, остались либо упертые, которых уже трудно понимать, потому что из них половина на игле, либо совсем сопливые, которые жизни не знают. Те, кого он знал, — уже не те. И говорить с ними трудно. Как с глухими. По первым же вопросам насчет Чечни становилось ясно, что она интересует их так же, как результат вчерашнего футбольного матча. А он, Никита, — как занятный экземпляр человека, который побывал в неком экзотическом месте. Это в лучшем случае. Но могли и похихикать, например, усомниться, что он действительно был под огнем. Или пожалеть, повздыхать: дескать, куда тебя, дурака, занесло? Говорили же, не жмоться, сделай справку, откоси…

В общем, он перестал общаться почти со всеми. Сидел дома, пытался читать старые, когда-то любимые книги, но они его не радовали. Телевизор вообще выключал, едва кто-то начинал рассказывать народу про Чечню. И плейер не слушал — все казалось тошным и пошлым. Валялся на кровати, смотрел в потолок и молчал.

Вытащил его окончательно и бесповоротно, как это ни странно, все тот же ворованный дневничок. Но об этом немного позже.

 

НАПАДЕНИЕ

Ощущение опасности не проходило. Никита даже четко определил, откуда может исходить угроза: сзади, от двери, ведущей на чердак. Словно бы оттуда в спину дуло, холодок какой-то шел, душу леденящий. Сразу обострился слух. Тишина спящего подъезда не казалась совсем мирной и безмятежной. Уши словно бы фильтровали всю массу шумов, звуков, шорохов и шелестов, из которых эта тишина состояла. Где-то вода из крана капала, где-то похрапывал кто-то, где-то кровать скрипнула, где-то — половица. Это все нормальные, безопасные звуки. Все они шли снизу, из квартир. А вот долетел неясный шорох с чердака. Он как бы тряхнул за плечо: хватит сидеть, надо что-то делать!

Проще всего было спуститься вниз, от греха подальше. Но там, внизу, кто-то топает, поднимаясь наверх; скорее всего кто-то из гостей домой возвращается. И им может показаться, например, что Никита чью-то квартиру — возможно, их собственную — пытался взломать, а теперь удирает.

Это предположение встревожило его. А вдруг идут на пятый этаж? Глянут наверх — увидят сидящего на рюкзаке Никиту…

И Никита решил, что спокойнее будет, если он поднимется к той самой чердачной двери. Чтоб не гудели железные ступени, сдернул с ног кирзовые опорки, и, мягко ступая Шестяными носками, добрался до маленькой площадочки, сооруженной из железобетона на прочной, крепко вцементированной в стену, раме, сваренной из швеллеров и обнесенной перильцами из толстых арматурных прутков.

Здесь его снизу никто не смог бы увидеть. Никита бесшумно обулся. Он уже готов был посмеяться над своими страхами, но отчетливо услышал все те же шуршаще-хрустящие звуки. И уже было ясно, что это не кошачья возня, а человеческие шаги. Осторожные, недостаточно уверенные. И они, эти шаги, несомненно приближались к двери, у которой стоял Никита.

Ветров еще раз попробовал себя успокоить. Мол, как напугается какая-нибудь бомжиха, которая продрыхла на этом чердаке, а теперь торопится на работу — бутылки собирать. Даже хотел приоткрыть дверь (поскольку замка на ней не висело) и посмотреть…

Но тут он услышал тихое, точнее, приглушенное маслянисто-металлическое клацанье. Очень хорошо, к несчастью, знакомое. Такой звук издает магазин с патронами, когда его вставляют в рукоять пистолета. Никита затаил дыхание и вжался в угол площадки — если дверь откроется, там удобнее всего…

Шаги снизу звучали все громче. Глядя через узкий промежуток между лестничными маршами, Никита уже мог разглядеть, что их трое, впереди крупный мужик в кожаной куртке, за ним молодая дама-блондинка в светлом плаще, а позади еще один детина в черной кожанке.

Тот, что на чердаке, почти вплотную подошел к двери, Никита уже слышал его дыхание. Еще мгновение — и дверь плавно, без скрипа, начала открываться

— должно быть, петли были загодя смазаны. Потом через порог осторожно переступила странно обутая нога: большой мужской ботинок, поверх которого была напялена войлочная тапка. Примерно такая, какие выдают посетителям музеев-усадеб, чтоб не портили старинные дворцовые паркеты. Затем появилась вторая такая же, а еще через мгновение из-за края двери стволом вверх высунулся пистолет. Тяжелый 20-заряд-ный «АПС», «стечкин», с глушителем.

Никита понял мгновенно: киллер! Ждет тех, что идут снизу. Отсюда, с того места, где сейчас стоит Ветров, можно расстрелять тех, кто будет входить в дверь крайней квартиры, последней по номеру в этом подъезде. И он, Никита, лишний…

— Р-ря-а! — Ветров заорал, пожалуй, гораздо громче, чем два года назад в том, грозненском, подъезде. Он изо всех сил рванул дверь на себя, и тут же молниеносно толкнул ее на киллера. От неожиданности тот пошатнулся, одетая в черную перчатку правая рука с пистолетом бестолково мотнулась, и Никита снизу вверх врезал по ней. Бряк! Бамм! — пистолет вылетел из руки киллера и гулко бухнулся на третью снизу ступеньку. Снизу послышался топот: должно быть, один из мужиков несся наверх, разбираться в причинах шума. Второй и женщина остались на четвертом этаже.

Киллер, локтем оттолкнув дверь и вместе с ней Никиту, метнулся к пистолету. Только тут Ветров увидел его всего: массивный, в черной куртке, похожей на летчицкую, на голове шапочка-маска с прорезями. Несмотря на то, что киллер был заметно крупнее и увесистее, кинетическая энергия Никитиного прыжка снесла его вниз, лбом в цементный пол площадки между пятым этажом и чердаком.

Сам Ветров не перелетел через него, и даже не шмякнулся спиной о стальные ребра лестничных ступенек, а ловко уцепился левой рукой за перильце, а правой — за отопительный стояк. И, не давая опомниться, налетел на неочухавшегося киллера еще раз. Под ребра! Без колебаний, без жалости! По башке, по затылку! Раз, другой, третий! Крепче!

Тут на площадку, пыхтя и матерясь, взбежал мужик в кожанке с пистолетом в руке. Огромный, коротко стриженный, усатый верзила в черных очках. Он сразу разобрался в ситуации.

— Отойди! — рявкнул он, легким движением руки отодвинув Никиту, насел на оглушенного и потерявшего дыхание киллера. Закрутил руки — тот и сопротивляться не мог, а потом — щелк! — надел наручники. Затем схватил киллера под руку и поволок вниз. Те, двое, мужчина и женщина, быстро взбежали на пятый этаж.

Женщина хотела было открыть дверь в квартиру — ту самую, которая так хорошо простреливалась с чердачной площадочки, но второй мужик остановил ее:

— Там растяжка может быть!

— Вниз! — рявкнул усатый. — Борода, подмогни!

Борода среди всех присутствующих была только у Никиты. Ветров подцепил рюкзак правой рукой, а левой ухватился за киллера. Вдвоем с усачом потащили неудачника по лестничным маршам. Краем глаза Никита успел заметить, как женщина, взбежав на площадку и вытащив носовой платок, чтоб не оставить своих отпечатков, подобрала пистолет киллера. Второй мужик, посматривая наверх, на чердачную дверь, стал быстро спускаться следом за усачом и Никитой.

В квартирах шум на лестнице не остался незамеченным, но ни одна дверь не отворилась.

Наконец киллера выволокли во двор. Здесь стоял джип «Чероки» черного цвета, из него выскочили два человека, вежливо отстранили усатого и Никиту, а затем прытко ухватились за киллера и очень ловко всунули его в машину.

Из подъезда выбежали блондинка и ее сопровождающий. Женщина подошла к Никите.

— Спасибо. Вот моя визитная карточка. Если что-то понадобится — звоните. А сейчас — извините!

Вся публика быстро попрыгала в «Чероки», джип сорвался с места и на большой скорости выехал со двора. Вывернул на улицу и исчез, будто его и не было. Никита остался с визитной карточкой, на которой было написано: «ФОМИНА Светлана Алексеевна. Генеральный директор АОЗТ „СВЕТА и Кш“. Хлебобулочные изделия и пицца круглосуточно. Тел. 45-89-32, факс 45-89-78».

«Ну и жизнь пошла! — вздохнул про себя Никита. — Уже и на булочниц засады устраивают!»

Пожалуй, пора было уносить отсюда ноги. Благо те, на кого готовилось покушение, уже смылись. Никита был уверен, что они не повезут киллера в милицию. На награду за помощь в задержании опасного преступника Никита не рассчитывал. Поэтому он бегом проскочил двор и вышел на улицу Молодогвардейцев.

 

БАБКА ЕГОРОВНА

На дверях 56-го дома все так же висел амбарный замок. А вот во дворе соседнего дома ь 58 уже копошилась какая-то старушка.

— Здравствуйте, — сказал Никита. — Вы не подскажете, Ермолаев Василий Михайлович здесь живет?

— Здесь, — нехотя ответила бабка, — а вы ему кто будете?

— Я из Москвы, историк, — честно сказал Никита. — Он мне обещал рассказать кое-что интересное…

— И чего, — залюбопытствовала бабка, — чего расскажет, то в историю запишут?

Никита подавил усмешку и ответил:

— Ну, в какой-то мерс — да.

— А если он тебе наврет чего? Тоже запишешь?! — прищурилась бабка.

— Ну, я запишу, как он скажет, а потом проверю…

— Та-ак… — с явным подозрением произнесла бабка. — Стало быть, все, чего ни соврешь, проверить можно?

— Все — не все, а кое-что можно. Вы не знаете, он из города не уезжал?

— Не знаю, сынок. Не видела. Замок висит, стало быть, дома его нету.

— Понимаете, не мог он так просто уехать. Вот, — сказал Никита, доставая из внутреннего кармана куртки письмо, полученное от Ермолаева.

Бабка отодвинула письмо от глаз на полметра и поглядела:

— Рука его… Ладно, пойдем в дом. А то у меня очки там, а без них мне и не прочесть ничего.

Никита вошел в горницу, где у бабки был идеальный порядок: обои почти не линялые, на окнах цветочки и тюлевые занавески, пол покрашен, застелен половиками, на отделанной кафелем печке-голландке приклеены переводные картинки, на диване вышитые подушечки, на стенах семейные фотографии, портреты Ленина, Сталина и Брежнева, почетные грамоты в рамках и красный вымпел «Передовику социалистического соревнования», на гардеробе мраморные слоники, а в углу — небольшая икона Николы-Чудотворца.

Хозяйка нацепила выпуклые дальнозоркие очки. Зажгла лампу и стала читать, тихо шевеля губами. То, что она читала, Никита знал почти наизусть:

«Дорогой Никита!

Со стариковским приветом к вам Василий Михалыч. Рад я, что в Москве моего отца помнят и даже в музее теперь держат. А наши-то забыли. Говорят, что и улицу-то его имени скоро обратно назовут Малой Лабазной, как при царе было. И еще, гады, смеются. Мол, что ж тебе, сыну героя гражданской войны, Советская власть квартиру не дала? Эх, да не буду уж писать, одно расстройство. Мне все одно 81-й год идет, помру и отмаюсь. А насчет приехать

— милости прошу.

Расскажу все, что мне мать про отца говорила, — сам-то я его и дня не видел.

Если нетрудно, то подъезжайте в эти выходные, буду дома. Не удастся — так сообщите, когда будете. Мне так все равно, когда, только чтоб не прождали лишку. А то здоровьишко-то уже не бойкое. Осколки вроде уж не колются, а сердце никак не отладят, разболталось. Так лучше поскорее езжайте, а то и не успеть можно. Жду с нетерпением.

Василий Ермолаев».

— Вроде бы он писал… — задумчиво произнесла бабка. — Значит, тебя Никита зовут? В честь Хрущева, что ли?

— Нет, навряд ли. Я родился через три года после того, как он умер. А вас как зовут?

— Меня Степанида Егоровна Крохмалева зовут. Можно звать Егоровной, как по-улишному, а внуки бабой Степой называют… Вот чего я тебе, Никита, скажу. Я Василия Михайловича очень уважаю, поскольку он мастер хороший был, и войну отвоевал и отцову славу ничем не позорил. А главное — не лез за отцовским именем квартиру пробивать, дачу и все такое. Наоборот, сколько раз ему говорили: «Вот тебе, Михалыч, двух-или там, трехкомнатная, съезжай отсюда, а в доме вашем мы музей сделаем». Первый раз еще тридцать лет назад, когда 50-летие Октября отмечали. А Вася, даром, что они тогда в той же хибаре жили впятером, отказался. «Почему?» — спрашивают его в исполкоме. А он отвечает: «Потому что я в отцовском доме живу, а молодежь в общагу селят. Отдайте им, чтоб детей было где растить, мои уже выросли». А самому-то тогда только-только пятьдесят стукнуло. Молодой еще совсем был. И на каждый юбилей так же отказывался. Пока силы были, дом поправлял, а теперь-то уж не может. Ноги болят, да и силы нету.

Дерево-то гниет, ничего не попишешь. Опять же раньше ему на это дело бесплатно материал давали, помощников присылали, а теперь… Никому оно не нужно. Тут в газете вон писали, будто Ермолаев Михаил Петрович, отец его, на самом деле был не герой, а зверь, только и делал, что людей казнил. Откудова они все это пишут, а? Я, конечно, сама Ермолаева не видала. Я Василия Михайловича моложее.

Но отец-то у меня с ним в отряде одном был. И они за Михаила своего были к черту в пасть готовы, а когда его убило, так на гробе клялись до последнего за Советскую власть держаться. Они-то и рассказали бы все, каково на самом деле было. Только вот нету их. И матерей наших нету, и братьев-сестер старших, которые тогда уже взрослые были и чего-то понимали. Ну, а мы так только к Отечественной войне и выросли. Уж ту помним как следует, соврать не дадим. Пока живы, конечно…

— А что вам отец про Ермолаева рассказывал? — спросил Никита.

— Ой, да много чего. Я ж маленькая была, глупая. Сказки любила больше про царевичей-королевичей да про чертей. А отцовы рассказы тяжело слушать было. Да и скучно иногда. Опять же он то одно начнет вспоминать, то другое, и хрен поймешь, где чего и где кто. Еще если выпьет малость, то тем более.

— А припомнить что-нибудь не сможете?

— Можно, конечно, припомнить… А ты записывать будешь?

— Да. Вот у меня диктофон есть, — Никита вытащил из внутреннего кармана куртки устройство чуть побольше спичечного коробка.

— Ишь ты! — произнесла бабка. — Как у шпиена в телевизоре! И он все правильно запишет, не наврет? Я-то правду скажу, мне бояться теперь уж нечего.

Помирать скоро. Включай машинку-то.

Егоровна взялась рассказывать, а Никита погрузился в полудрему, не столько внимая тому, что говорила старуха, сколько припоминая все тот же ворованный дневничок.

 

ИЗ ДНЕВНИКА КАПИТАНА EBCTPATOВA

«3 августа 1919 года.

Итак, в штабе оказалось, что меня вызвал полковник Волынцев. Он показал мне странное предписание, исходящее из штаба корпуса. Я должен сдать роту старшему офицеру и не позднее 12 часов дня завтрашнего (то есть сегодняшнего) числа прибыть в штаб корпуса для получения нового назначения.

Сорок верст проехали за два часа рысями, но не торопясь. В штабе корпуса я появился около половины десятого. Дежурный направил меня в некий кабинет на втором этаже, сообщив, что мне надлежит представиться полковнику Краевскому.

Пребывая в некоторой заинтригованности, я поднялся на второй этаж и, явившись в указанный кабинет, нашел там упомянутого полковника. Затем, представившись, предъявил предписание.

«Господин капитан, — сказал Краевский, — объявляю вам, что вы временно поступаете в распоряжение контрразведки. В настоящее время мне поручено подобрать дельного офицера для выполнения сложного и ответственного задания в тылу красных. Надеюсь, не стоит вам лишний раз напоминать, что долг присяги обязывает вас свято хранить в тайне все, что вы сейчас узнаете?»

Я сказал, что еще никогда не давал повода обвинить себя в болтливости, однако весьма удивлен тем, что выбор столь уважаемого ведомства, как контрразведка, пал на меня, ибо я — всего лишь полевой офицер.

Краевский сказал, что ему нужен именно полевой офицер, имеющий опыт партизанских действий и, что самое главное, хорошо знающий именно ту губернию и тот уезд, где я прожил все детство и отрочество, да и после, обучаясь в корпусе и в училище, бывал там многократно.

Я скромно заметил, что мой опыт партизанских действий сводится к двум месяцам блужданий по германским тылам у Барановичей осенью 1916 года, трем удачным рейдам с командой разведчиков против австрийцев летом 1917-го, боям зимы 1917/18 года, да еще, пожалуй, небольшому набегу на штаб красной дивизии, осуществленному мною совместно с казаками Вережникова и местными мужиками-повстанцами.

«Вот это последнее обстоятельство, — заявил Краевскин, — и заставило нас остановить на вас свой выбор. В вашей родной губернии сейчас зреет недовольство большевиками. Продотряды изымают хлеб у мужиков, военкомы проводят повальные мобилизации. Сейчас по лесам укрывается немало дезертиров, причем многие — с оружием. Это горючий материал, к которому надобно всего лишь поднести спичку.

Под «спичкой» я подразумеваю ваш летучий отряду который сможет стать ядром восстания».

Черт побери, стоит ли мне все это записывать? Не дай Бог угодить с этим дневником к красным, а тем более — к своим. И хотя я прячу его так, что далеко не каждый сыщик сможет его разыскать, чувство страха остается в сердце. Но не писать — не могу. Это сильнее меня! Быть может, моею рукою водит Господь, заставляя презреть страх мирской кары перед лицом своего Предначертания?!

5 августа 1919 года.

Прямо от Краевского в сопровождении господина, одетого в форму военного врача, с погонами надворного советника, я отправился к новому месту службы. Для этого пришлось ехать на поезде более 12 часов, а потом еще три часа трястись в санитарной двуколке по проселкам до бывшего монастыря, где расквартирован отряд. Официально тут размещен тифозный лазарет, поэтому окрестные мужики обходят сие святое место стороной. Монахи разбежались еще в 1918 году, когда тут орудовали большевики. Стена высокая, ближние подступы просматриваются хорошо, но посты все время выставляем усиленные.

Отряд подобран очень тщательно. Большая часть — из нашего уезда или губернии, все командиры — офицеры. Есть даже подполковник на должности взводного унтера и два равных мне в чине — капитан и ротмистр, которые выше меня по старшинству, но тоже поставлены на должности взводных. Если удастся развернуть восстание, то у нас будет хороший запас на новые роты и эскадроны. У нас на должностях рядовых состоят даже корнеты и подпоручики, не говоря о прапорщиках, подпрапорщиках, вахмистрах и фельдфебелях. Есть матерые служаки, воевавшие еще в Маньчжурии, есть те, кто начинал в 1914-м. У двоих полный бант Георгиевских крестов и медалей. Я, воюющий с 1916-го, перед ними — птенчик.

Отряд конный, но строевых лошадей мы получим позже. Когда?

12 августа 1919 года.

Неделя выдалась трудная, но теперь, когда мы, проскочив ночью через промежуток между двумя бригадами красных и углубившись к ним в тыл более чем на 250 верст, прибыли туда, где должны начать боевые действия, все уже пройденное кажется сущей ерундой. Конечно, шли без погон, надев звезды на фуражки.

Конечно, все обращения только со словами «товарищ командир», «товарищ красноармеец». У всех были заготовлены документы, прапорщик Лазарев из бывших студентов (выкрест, по-моему) прекрасно изображал комиссара. Впрочем, у красных и впрямь сейчас порядочный кавардак. По-моему, пресловутые заградотряды и Чека хватают и расстреливают главным образом в назидание и устрашение. Всякую организованную воинскую часть, движущуюся в строю, они пропускают, даже не интересуясь, куда мы движемся и как именуемся. Войсковые же командиры — среди них много бывших офицеров, увы! — интересуются только частями непосредственно подчиненными, а «чужую» и вовсе не замечают.

Безусловно, имей мы задание совершить диверсию в непосредственной близости от фронта, у нас были для этого все возможности. Но надо было удерживать людей от малейшего соблазна разделаться с какими-нибудь остолопами и разгильдяями, хотя не сомневаюсь, что подчиненные мои провели бы любую акцию чисто и без лишнего шума. Береженого и Бог бережет.

Теперь мы готовы к действиям. С нами Бог!»

… — Сынок, — услышал Никита голос бабки Егоровны. — Да ты чего, заснул никак?

Никита повертел головой, пытаясь стряхнуть сонливость.

— Ложись-ка, подремли, — продолжала Егоровна. — Ноги на диван забери, под голову я тебе подушечку дам, а ноги я тебе вон той накидушкой прикрою.

Уже совсем сквозь сон он почувствовал, как Егоровна набросила ему на ноги тканую накидушку, и услышал, будто издалека:

— Как придет Михалыч, так я тебя разбужу…

 

ПРЕМИЯ

Ежик безо всякого стакана нормально выспался. Глянул на часы — было только полдевятого. Но залеживаться не стал, быстренько сделал зарядочку, поприседал, поотжимался, подтянулся раз десять на самодельном турнике, почти упираясь головой в потолок, умылся и даже зубы почистил. Мать уже хлопотала на кухне — торопилась покормить любимого сынулю.

— Отдыхаешь сегодня? — спросила мать, когда Ежик вышел из ванной.

— Нет, — вздохнул Ежик, — надо в одиннадцать быть на работе.

— В выходной-то?

— А что делать, мам? Хорошие деньги так просто не платят. Иной раз и в воскресенье могут вызвать. Зато двойная оплата. Это ж не на заводе у вас — и дела никакого, и зарплата раз в полгода…

— Да уж куда там… — вздохнула мать. — Другим куда хуже. Даже неудобно как-то. Вон, у Нади — и муж, и два сына, и сама работает — а на сапоги денег не хватает.

— Пить надо меньше, — заметил Ежик, — у них что ни день — буль-буль, карасики! Я еще понимаю, если б они, как я, каждый по пять «лимонов» получали.

Можно иногда расслабиться. А у них на четверых двух миллионов не будет.

— Умный ты какой у меня! — искренне порадовалась мать. — Совсем взрослый уже…

— А как же! — солидно сказал Ежик, лопая бутерброд с сухой колбаской и прихлебывая чай. — Растем!

— Ох, лишь бы только ваша коммерция не прогорела! — с молитвенным тоном в голосе проговорила мать. — И чтоб бандиты на вас никакие не наехали…

— Не боись, мать! — ободрил Ежик, залпом допивая чай. — Все ништяк будет!

Контора, именовавшаяся ТОО «Маркел», находилась в полуподвальном помещении дома ь 2 по улице Михаила Ермолаева. Того самого.

На углу дома была привинчена мемориальная доска из серого мрамора: «Улица названа в честь героя гражданской войны, участника боев за Советскую власть на территории нашей области Михаила Петровича ЕРМОЛАЕВА (1885— 1919)». Надпись, выбитая на мраморе, была когда-то позолочена, но теперь от позолоты почти ничего не осталось. Кроме того, какой-то ярый противник Советов долбанул по доске куском кирпича, и ее надвое расколола трещина. Еще кто-то кокнул об доску пузырек с чернилами. Дожди, правда, большую часть чернил смыли, но кое-что впиталось в мрамор. А рядом на грязно-желтой штукатурке стены проглядывала надпись: «Собака-коммуняка!», сделанная черной краской, и стрелка, начерченная той же краской, вела к мемориальной доске. Впрочем, по этой надписи, крест-накрест мазнули алой нитрокраской из баллончика и написали от всего национал-большевистского сердца: «Демобляди не пройдут! Лимона — в президенты!»

Должно быть, с прошлого года осталась.

***

Ежик обогнул угол дома, вошел в ближайший подъезд и спустился по лестнице в полуподвал, к железной двери с медной вывеской: «ТОО „Маркел“. Дважды нажав кнопку звонка, он подождал, пока его рассмотрят через видеодомофон и впустят.

Окна в полуподвале были с внешней стороны зарешечены и вдобавок затянуты прочными металлическими жалюзи. В холле поверх лакированного паркета лежал недорогой ковер, стояли кожаный диван и два кресла, журнальный столик и стенка с телевизором «SONY» и видеоплейером той же фирмы. На стенах висели рекламные плакаты с изображением особняков и коттеджей. «Маркел» — жилье по мировым стандартам! Строим под ключ! Желание заказчика — закон для фирмы». Ежик облизнулся на глянцевые снимочки. Конечно, ему это еще не по карману. Ниже 100 тысяч баксов ни один домик не стоил. Но кто его знает, что через год будет? Или пять, по крайней мерс? Если заплатят, как обещали, то не такая уж это недостижимая мечта…

Ежик включил телевизор. По местному каналу шли «Городские вести». Сперва показывали, как мэр с губернатором области беседовали, потом поспрошали директора городской ТЭЦ, будет ли город зимой мерзнуть, полюбовались на новый магазин бытовой электроники, затем пошла криминальная хроника.

— Прошедшей ночью у входа в подъезд дома номер восемь по улице Индустриальной совершено заказное убийство, — сообщила блондинка-ведущая. — Киллерами расстреляны из автоматов генеральный директор АОЗТ «Прибой» 38-летний Валентин Балясин, его охранник 34-летний Мустафа Нуриев и 25-летний шофер Иван Гнедышев…

Ежик увидел на экране милицейские «Жигули» с мигалками, «мерс» с изрешеченным пулями лобовым стеклом, мертвого водителя с завалившейся набок головой и кровавыми потеками на лице, трупы Балясина и Нуриева, распростертые на мокром асфальте, рассыпавшийся букет роз, кейс, упавший в лужу, ментов в кожанках, какую-то растрепанную молодуху в распахнутом плаще, наброшенном поверх домашнего халата, которая билась в истерике, с трудом удерживаемая каким-то парнем в кожанке — должно быть, опером в штатском.

— Как полагают, киллеров было двое, — прозвучал за кадром голос блондинки.

— Один из них бросил на месте убийства пластиковый пакет с автоматом Калашникова со складывающимся прикладом. Затем они скрылись с места происшествия на автомашине «Жигули» темно-зеленого цвета. Городская прокуратура начала расследование.

«Ну, чуваки! — подумал Ежик. — Ищите, блин, зеленый „жигуль“!»

Потом стали рассказывать о какой-то бытовухе: облезлая баба зарезала кухонным ножом любовника и тупо пялилась в камеру заплывшими от синяков глазами. Еще рассказали о пожаре в бытовке какой-то строительной фирмы.

И последний сюжет был такой.

— Сегодня, около 8.30 на Московском шоссе произошло ДТП со смертельным исходом, — рутинным тоном произнесла дикторша. — Неизвестный гражданин пожилого возраста, находясь в сильной степени опьянения, вышел на проезжую часть и попытался пересечь шоссе вне пешеходного перехода. При этом он был сбит ехавшим с большой скоростью грузовиком «УАЗ». Водитель с места происшествия скрылся.

Показали «УАЗ» с разбитой фарой и распахнутой дверцей, а также нечто похожее на продолговатую кучу тряпья посреди багровой лужи.

Дальше пошла реклама, и Ежик, которому совершенно не нужны были дамские прокладки с крылышками и даже подгузники «либеро», переключился на ОРТ. Но тут в дверь позвонили, и появился Макар.

— Наше вам! — он поручкался с охранником Саней. — Привет, мистер Ежик!

Молодец. Шеф любит, когда его ждут.

Как раз в это время донеслось фырчание машины, подъехавшей к дому.

Звонок повелительно рявкнул, и Ваня, глянув на экранчик, поспешно открыл дверь.

***

— Все нормально? — осведомился крупный дядя в желтой куртке из мягкой кожи, входя в помещение. Следом вошел квадратный гориллоид в камуфляжном обмундировании и черных очках.

— Так точно, Роберт Васильевич, — бодро отрапортовал Ваня.

— Добро, — шеф перевел взгляд на Макара и Ежика. — Давно ждете? Заходите.

— Роберт Васильевич открыл сейфовым ключом стальную, обитую коричневым дерматином дверь кабинета с табличкой «Генеральный директор» и гостеприимно распахнул ее перед Макаром и Ежиком. Когда они уселись на стулья перед начальственным столом, директор запер за собой дверь и занял место в своем солидном кожаном кресле.

— Заказчик вами очень доволен, — сказал он. — Он вас премирует за высокое качество работы. От себя лично.

Роберт Васильевич открыл кейс и выложил две банковских упаковки 50-долларовых купюр.

— Дороговато вообще-то за один бассейн, — заметил он, — но у богатых свои причуды… Есть еще один аккорд. Тоже вроде бы надо бассейн отделать на даче.

Не желаешь поработать, Макаров?

— А как же! — ответил Макар, запихивая свою долю во внутренний карман.

— Тогда вот адресок. Там тебе объяснят, какой фронт работы, где и что. Вот вам типовой договор. Срок исполнения — неделя. Закончите на день раньше

— премия 10 процентов. На два — 20. Начнете сегодня — оплачу субботу и Воскресенье по двойному тарифу. — Директор подал Макару бумажку с адресом и бланк договора. — У меня все.

Роберт Васильевич выпустил из кабинета «отделочников». Макар и Ежик вышли из полуподвала.

— Садись в машину, — сказал Макар. — Поедем. Ежик послушно уселся, Макар выехал со двора. Только теперь Ежик рискнул открыть рот.

— Он по правде ничего не знает или придуривается?

— Не наше это дело, понял? Ты получил пять штук, вот и держи это при себе.

Учти, этих баксов у тебя как бы и нет. Ты за них нигде не расписывался, налоги с них не платишь. У тебя в этот месяц, как у плиточника-отделочника, по нарядам вышло где-то в районе пяти «лимонов» деревом. И ты их в кассе получил, мамашу порадовал. А это — «черный нал». Запомни, блин, накрепко: меньше знаешь, дольше живешь. И с баксами осторожней. Один кореш на радостях махнул в ресторан и стал «Франклинов» кидать на чай. А там и стукачей, и оперов до хрена. Засекли. Могли бы раскрутить его по полной, но помогли добрые люди — сказали кому надо. Этого чудика теперь с миноискателем не найдешь… Учти на будущее. Вообще, молодой, ты за меня держись, ладно? Как вчера примерно. Тогда все ништяк будет.

Макар бросил беглый взгляд на бумажку с адресом. Знал он эти края. Там и близко вилл с бассейнами не было. Просто хорошее тихое место для серьезной беседы на тему о жизни. Лишь бы только не о его, Макара, личной. А такую тему вполне могли затронуть. Потому что при этакой работе надо быть всегда готовым к тому, что тебя посчитают лишним. То, что Макара держат уже пятый год и до сих пор не урыли, — это везуха. Нет, конечно, тут и его личная заслуга есть, немалая притом. Потому что за эти пять лет, завалив не один десяток клиентов «лично и в группе», он не дал никаким следственным органам ни одной ниточки, за которую можно было уцепиться. И даже если напарник его подводил — а такое бывало! — Макару удавалось вовремя обрубать опасный «хвостик».

Макар крутил баранку и молчал, и Ежик тоже помалкивал, втихаря терзаясь сомнениями.

Вспоминалось, как он дошел до жизни такой.

Год назад, такой же вот тоскливой осенью. Женя Ежов вернулся в родной дом, где его, скажем прямо, не очень-то и ждали. Мать тогда в третий раз пыталась устроить свою личную жизнь и очень беспокоилась, что возвращение сынули может ей спутать карты. Тем более что возвращался сынок из мест не столь отдаленных, куда его привела, как это ни странно, предыдущая, вторая, попытка мамы найти семейное счастье.

Первая попытка была еще до рождения Ежика. Именно в результате нее он и появился на свет. Нормально, законно, ибо у мамы было и белое платье, и свадьба, и муж настоящий, если иметь в виду штамп в паспорте. Потом, правда, оказалось, что, кроме пьянки, он ни на что путевое не способен. Ежика он, правда, сам сделал, но потом лет через пять окончательно посвятил себя бутылке.

Конечно, мать стала погуливать. А поскольку она была дама приятная, то внимание ей оказывали многие, и она все пыталась выбрать чего получше. Ежику, конечно, по младости лет было не все ясно, но потом глаза открылись. К этому времени он уже восемь классов окончил и учился в ПТУ. Ежик матери сказал, что отца-алкаша ему не надо, но и матери-щлюхи тоже. То есть поставил вопрос ребром: разводись с этой пьянью, выбирай себе кого-то одного и нормально выходи замуж. Алкаша, правда, Бог прибрал — ужрался и замерз в каком-то скверике. Дома стало тише и опрятнее, но мать никак не могла определиться с личной жизнью.

Вообще-то Ежик, если на то пошло, несмотря на полное отсутствие всякой воспитательной работы, рос вовсе не шпаной. У него и голова варила, и руки были вполне дельные. В морду он, правда, вполне мог настучать, потому что ни во дворе, ни в школе, ни в ПТУ без этого было нельзя, но специально драк не искал.

И боксом, и самбо, и даже карате позаниматься успел, но все бросал.

После ПТУ отправился в армию, где неожиданно сделался десантником, а потом угодил в Чечню. Ему, правда, в отличие от Никиты Ветрова Грозный штурмовать не пришлось, но по другим теплым местам он немало поползал и не один рожок боевых патронов извел. Вернулся он осенью 1995-го, злой и с растрепанными нервами. А дома его встретила мама в обнимку с чужим дядей.

Когда Ежик увидел, что мать нашла точь-в-точь такого же алкаша, каким был его покойный папаша, только намного старше. Женя послал его по известному адресу, а этот козел стал руками махать. Ежик удерживал дурака, удерживал, а потом все-таки один раз махнул кулаком. Сшиб чухана с ног, а затем, сгоряча, конечно, взял за шкирку и спустил с лестницы. Кто ж знал, что эта пьянь шею себе свернет? И что соседи милицию вызовут, а суд, несмотря на все адвокатские доводы, все-таки приговорит Ежика к одному году лишения свободы по 104-й статье старого УК РСФСР?

Три месяца в СИЗО, девять — на зоне. Это, конечно, не так чтобы много, но Ежику было обидно. Тем более что он себя абсолютно не считал виноватым. Особо трудно ему на местах отсидки не пришлось, здоровье он не испортил, даже покрепчал чуть-чуть.

Вернулся и обнаружил, что мать опять ухватила то, чего никак не следовало брать. Этот, правда, был помоложе и, строго говоря, годился Ежику только в старшие братья. Но уже вполне соответствовал званию заслуженного мастера спирта. Здесь, слава Богу, обошлось без мордобоя. Гражданин оказался достаточно дальновидным и исчез, а Ежик, помирившись с матерью, стал преодолевать проблему хронического безденежья.

Работы в городе было отнюдь не в избытке. Тем не менее, перекантовавшись до весны, он отправился по указанному адресу, который дал ему в зоне один землячок, где его встретила некая дама неопределенного возраста, назвавшаяся Машей. Она с участием отнеслась к трудной судьбе Ежика, расспросила его о земляке из зоны, попросила показать записочку, угостила водочкой, а потом попросила прийти через неделю. Ежик пришел, и тетя Маша предложила ему сходить в небольшое кафе под названием «Ласточка», куда около трех часов дня подойдет человек, который может предложить хорошую работу. При этом Маша предупредила, что ежели этот человек почему-то не появится, то ни к ней, ни в кафе больше приходить не надо и искать работу собственными силами.

Ежик поинтересовался, как быть, если человек забракует его кандидатуру.

Маша мило улыбнулась золотыми зубками и хмыкнула: «Тогда ты, милый, оттуда не выйдешь. Шутка!»

В «Ласточку», куда явился Ежик, ровно в 15.00 пришел плотный, спортивного вида мужик, с приятной внешностью, но тяжеловатым взглядом. Это был Макар, он же Юрий Андреевич по паспорту. Он сказал, что это кафе ему не нравится, а потому он предлагает Ежику сходить в другое. Ежик подчинился.

Пока ехали, Макар подробно расспрашивал о его житье-бытье, поинтересовался, как у Ежика со спортивными успехами. Ежик рассказал, что когда-то занимался, потом в армии, а сейчас по утрам бегает и качается с гирями. Макар предложил прийти вечером к городскому парку в спортивной форме и пробежать с ним на пару.

Они встретились в парке. Бежали не торопясь, но без передышки. Макар сказал, что разговаривать о работе он будет только после того, как Ежик пробежит хотя бы один круг, и не попросит пощады. Ежик пыхтел, но держался. Он сумел дотянуть этот круг до конца. Макар сказал, что упрямство Ежика ему нравится, но, чтобы говорить о работе, придется заняться спортом и Ежик должен завязать с выпивкой и курением, вести здоровый образ жизни. Кроме того, он должен каждый вечер приходить в парк, иногда в семь, иногда в одиннадцать вечера — когда Макар укажет — и пробегать столько, сколько потребуется. Но следующую встречу Макар назначил не в парке, а в Доме культуры «Водник», и не вечером, а утром.

В подвале ДК «Водник», как оказалось, был 25-метровый стрелковый тир.

Начальник тира, отставник-пенсионер, встретил Макара как родного, без лишних вопросов выдал им пистолеты «марго-байкал» и патроны. Сначала, пока рука у Ежика не привыкла к маленькому и легкому пистолету, он попадал не очень кучно, но потом приловчился и стало получаться лучше… Макар сказал, что если к концу недели средняя сумма очков будет больше 60, то Ежик может считать, что работа у него есть. Кроме того, он должен пробежать 8 км вокруг парка не больше чем за час.

Ежик постарался. Он стрелял и бегал всю неделю, с усердием, достойным Сизифа. Макар присутствовал и в таре, и в парке, давал полезные советы, но ни словом не обмолвился о том, чем же предстоит заниматься. Средняя сумма очков получилась даже больше, чем требовалось, — за 70.

В парке Ежик тоже уложился в отведенный норматив. Макар, поглядев на секундомер, вынул из-за пазухи десять стотысячных купюр и сказал, что это стипендия на полмесяца. После этого он сказал Ежику, что работа у них будет грязная и малопочетная, нервная, но денежная и нужная. Если Ежик чувствует, что нервишками не богат, то может отказаться, вернуть деньги и забыть, что есть такой Макар.

И еще добавил: «Учти, на нашей работе до старости живут редко». Ежик ответил: «Очень хорошо, зато от рака не умру».

После этого Макар стал Ежика обучать по полной программе. А пару месяцев назад впервые взял его на настоящее дело. Ежик с машиной подъехал к подъезду, где Макар грохнул кого-то из «ТТ». После этого Макар велел Ежику принести трудовую книжку и повел его оформляться отделочником в ТОО «Маркел». Здесь они раз в месяц получали зарплату, хотя ни хрена не делали. Был еще выезд, где ему отводилась роль страхующего, за который Ежика премировали двойным окладом — 10 «лимонов». Ну а потом настал вчерашний день, когда он сам работал. И вот она, «хорошая получка», под курткой. Но проблемы настоящие, похоже, только начинаются. Оказывается, просто так эти деньги и не потратишь, все по-хитрому…

Но тут Ежика отвлекли от размышлений.

— Значит, так, — произнес Макар, — как приедем на место, ни одного лишнего слова и движения. Говорю только я, а ты молчишь, пытаешься сойти за умного. На этой даче надо быть очень аккуратным, понял?

— Естественно, — пробормотал Ежик.

— Ну и прекрасно. Ну, теперь направо и десять километров по проселку. Надо надеяться, что обратно живыми приедем. Шутка!

 

СТАРИК ПОХАБЫЧ

Примерно в это самое время Никита проснулся. Впрочем, мог бы, наверно, и еще поспать, если б не шум, который доносился откуда-то со стороны крыльца.

— Нету его у меня! Нету! — сурово рявкала Егоровна, пытаясь кого-то выпихнуть за калитку. — Иди отсюда, алкаш чертов! Милицию позову.

Никита вышел на крыльцо. У калитки с внешней стороны стоял ощипанного вида дедок в серой армейского образца ушанке с отвязанными клапанами в трепаном черном пальто с коричневыми следами брызг, серых штанах, перемазанных грязью чуть ли не по колено.

— Ну вот! — раздосадованно буркнула Егоровна. — Разорался, сукин сын, парнишку разбудил… Спроси вот его, видел он у меня Васю или нет. — Егоровна поднажала и отодвинула его от калитки. — Иди ты отсюдова, Похабыч, к своей Дашке и спать ложись. Все одно никто тебе десятки не даст. И так хорош, еле ноги волочишь.

— Да не пьяный я! — внезапно взревел тот, кого обозвали Похабычем. — Не пьяный я, вот те крест и пионерское слово под салютом! Похмелился только.

Заначку, сто грамм, принял. Начали городские новости смотреть в телике. Ну, фигня все. Я отошел курить, а тут Дашка орет: «Потапыч! Там мужика показали, задавленного, не Василий ли Ермолаев?» Ну, я пока дошел, уж ничего не кажут.

«Чего, — спрашиваю, — было-то?» Дашка рассказывает: «Да вот на Московском шоссе пьяного старика машина задавила. А шарф-то на нем — точно как у Михалыча.

Зеленый с белым».

— Зеленый с белым? В елочку вывязан? — всплеснула Руками Егоровна. — Это ж я ему на 23 февраля подарила, по-соседски!

— Надо в милицию сходить, — предложил Никита. — Где у вас тут отделение?

— Я с тобой схожу, сынок, — вызвалась Егоровна, — Пальто только надену…

…Когда вошли в затхловатый предбанник, лейтенант, который был чуть постарше Никиты, разговаривал с милиционером-водителем.

— Здравствуйте, — вежливо обратился Никита к милиционерам, не очень хорошо представляя себе, как объяснить суть дела. — Понимаете, вот у этой бабушки сосед дома не ночевал…

— Ермолаев его зовут, — вставила бабка, — Василий Михалыч.

— Бывает, — хмыкнул водитель, опередив замешкавшегося лейтенанта. — Сколько лет соседу?

— Восемьдесят один, — ответила Егоровна.

— Да-а, — вздохнул водитель, впрочем, уж очень иронически. — Этот вряд ли по бабам пошел…

— Когда последний раз соседа видели? — спросил лейтенант, напустив на себя серьезность.

— Вчера, часиков в восемь вечера, — вспомнила бабка. — А сегодня приходит Потапыч и говорит, будто по телевизеру казали, что Ермолаева на Московском шоссе машина сбила…

— Толь, там какое отделение? — спросил лейтенант у водителя.

— Там их целых три, между прочим, — ответил тот.

— Ладно, проверим по всем трем, — сказал дежурный и стал набирать номер.

— Алло! Володь, привет! У вас там ДТП с наездом на пешехода не было? Ага…Так…

Понятно. Возраст какой? Ясно. Личность потерпевшего установлена? Нет еще? Тут у нас два посетителя подошли. Беспокоятся за своего родственника. Понял. В течение часа подъедут, я думаю.

Повесив трубку, дежурный повернулся к Никите:

— В общем так. ДТП у них там было. «Уазка» старика сбила. В сильной степени опьянения вышел на проезжую часть вне перехода. Одет был в черное драповое пальто, серую кепку, шарф бело-зеленого цвета ручной вязки, коричневый пиджак, локти заштопаны, ботинки черные, стоптанные. На вид 75-80 лет.

Документов не обнаружено. Они его в судебно-медицинский морг отправили, Коммунарская улица, 34. Если хотите ехать опознавать, подъезжайте своим ходом в 8-е отделение, там обратитесь к капитану Кузьмину из оперативно-розыскного отдела. Он вас сопроводит куда надо и протокол составит, если необходимо. Все ясно?

Егоровна сказала упавшим голосом:

— Чего уж ясней… Он это и есть. Одежа вся его. А шарфик-то… — И всхлипнула.

— Давайте, бабуль, я вас отвезу? — предложил водитель Толя.

Через десять минут Толя гнал машину хоть и без мигалки, но очень быстро.

Он подвез их к 8-му отделению милиции и проводил на второй этаж, в кабинет, где сидел поджарый белобрысый довольно молодой капитан. Тот указал Егоровне и Никите на стулья и сказал:

— Давайте, граждане, представимся друг другу. Я капитан милиции Кузьмин Дмитрий Иванович, сотрудник оперативно-розыскного отдела. Вот мое удостоверение. Теперь попрошу вас документы предъявить…

После нескольких минут вопросов Кузьмин усадил Егоровну и Никиту в милицейские «Жигули», и через десять минут они уже спускались по цементным ступенькам в полуподвал судебно-медицинского отделения морга.

— Ох и душно же тут… — пробормотала бабка. Даже в предбаннике этого мрачного заведения так и разило формалином. Капитан тем временем предложил им присесть на стулья, а седоватый, хотя и не старый дядька в белом халате предложил:

— Бабуль, вам валерьяночки не накапать?

Никита, который вообще-то на мертвецов, а на убитых особенно, насмотрелся по горло, тем не менее тоже волнение испытывал. Кроме того, он ведь со вчерашнего дня ничего не ел, а время уже за полдень перевалило. С голодухи его подташнивало.

Впрочем, может, и хорошо, что он ничего не ел, а то бы его еще и вывернуло тогда, когда капитан пригласил его и Егоровну, которая хлебнула аж сорок капель валерианки, за двойную дверь, обитую оцинкованной жестью.

Поначалу морговский сотрудник принес полиэтиленовый пакет с номерком, в котором лежала одежда и стоптанные ботинки.

— Узнаете вещи? — спросил Кузьмин, вынимая скомканное, извалянное в грязи и заляпанное грязью пальто. — Это пальто вашего соседа?

— Ой-и, — тихо взвыла Егоровна, утирая слезы. — Оно…

— Шарф? — спросил Кузьмин. — Соберитесь, соберитесь, бабушка, это ж очень важно…

— Он, он самый! — всхлипнула Егоровна. К зелено-белой расцветке тоже добавились буро-коричневые пятна.

— Ботинки его?

— Его… — пролепетала бабка и вдруг встрепенулась, резко воспряв духом, даже дернулась вперед. И совсем другим голосом воскликнула:

— А трусы не его! И майки я его все знаю! Не его это вещи!

Капитан озадаченно посмотрел на Егоровну и мягко спросил:

— Ну как же так, гражданка Крохмалева? Пальто, шарф, ботинки — его, а трусы и майка — не его? А пиджак? Брюки?

— Вроде евонные… — опять поутихла бабка, но уже не всхлипывала. — А вот носков таких, зеленых, да еще с дырами — не было у него.

— Это точно? — насупился капитан. — Может, подзабыли?

— Господи, царица небесная! Мне бы да забыть! Да я кажную неделю все белье ему стирала да штопала. Ему новое-то и не купить вовсе. Пенсии-то триста тыщ всего, да и то недавно нормально платить стали. Да вот на пиджаке заплаты — я ставила. Пиджак его. А трусы — да он же таких цветастых отродясь не одевал, даже когда деньги были. Только черные да синие покупал. И носков у него нештопаных не было…

— Слышь, боец, — Кузьмин повернулся к морговскому мужику, — ты там не напутал ничего? Не из разных куч в один пакет напихал?

— Да вы что, товарищ капитан! Все по описи, проверить можно. Да утром он один прибыл, всех ночных уже обработали…

— Ладно. Значит, будете тело смотреть.

— И буду! — бесстрашно объявила Егоровна. — Я примету знаю, меня не обманешь!

Морговский мужичок провел их в трупохранилище, где с мерзким скрежетом выдернул из ячейки с номером 34 поддон, на котором лежало заиндевелое тело.

Бабка ойкнула, перекрестилась, шатнулась назад, но Никита ее поддержал. Голова покойника была прикрыта пакетом из крафт-бумаги. Капитан нерешительно спросил:

— Лицо открыть можно?

— Не надо открывать, — посоветовал морговский, — правое переднее колесо прямо по черепу проехало, все равно не опознаете. Ищите приметы на теле… Ноги тоже перемяло, правда…

— Не он это! — почти радостно вскричала Егоровна. — Не Вася это! Ох, слава тебе, Господи, Владычице-Троеручице, оборонила, Пресвятая Дева!

— Как вы это определили, Степанида Егоровна? — спросил Кузьмин.

— Да вот тут, на ребрах, у Васи шрам от осколка немецкого. Здоровый, в целую пядь мою. А сам-то осколок у него под кожей был. Оброс мясом и сидел.

Выпуклость была. Это никуда бы не делось.

Капитан нахмурился.

— В общем, как Ермолаева вы этот труп не опознаете? Но откуда ж тогда верхняя одежда взялась? Пальто, брюки, пиджак, шарф, ботинки? Как?

— Не знаю, товарищ капитан. Может, и обозналась. Но только трусы, майка и носки — точно не его. И покойник — не Ермолаев, это точно. А Похабычу с его дурой я клизму вставлю, чтоб народ зазря не пугали…

 

ЗАДАЧКА С ДАЧКОЙ

Макар притормозил свою белую «шестерку» на избитой колесами колдобистой улице дачного поселка. Когда-то ее гравием посыпали, но сейчас весь гравий повылетел или под грязь ушел. По обе стороны от проезжей части тянулись шестисоточные участки, обнесенные у кого деревянными заборчиками, у кого сеткой-рабицей, а у кого колючей проволокой.

— Не клево все это… — мрачно произнес Макар. — Идем не спеша, — вполголоса добавил он. — Смотрим по сторонам. Привыкай ходить так, будто тебе пообещали свернуть шею. Когда войдем в проулок между заборами, смотри в оба.

Пойдешь впереди. А заднюю полусферу я проконтролирую.

Повернув в проулок, прошли до следующей улицы. Именно на ней находился участок 64, где якобы прикидывали, как бассейн отделывать. А пока здесь стояло некое сараеобразное сооружение, сделанное, по-видимому, из одного большущего ящика, в каких возят промышленное оборудование. На одной из досок даже сохранилась надпись, сделанная по трафарету: «CHARUTTI. Switzerland» или что-то в этом роде. Ящик был установлен на кирпичные столбики, к нему было пристроено крылечко. Имелась дверь, маленькое затянутое рабицей окошко и односкатная крыша, покрытая рубероидом, через которую была пропущена шиферная труба с коническим искрогасителем на верхушке. Из трубы шел дымок.

— Похоже, дома хозяева, — заметил Ежик. Вошли в калитку.

— Хозяин! — позвал Макар.

В избушке-ящике что-то зашуршало. Потом скрипнула дверь… и Макар с Ежиком удивились. Они тут кого угодно были готовы увидеть, кроме молодой стройной блондинки в коричневой кожаной куртке, облегающих брючках и синих резиновых сапожках.

— Здравствуйте! — сказал Макар. — Я извиняюсь, это участок 64?

— Да-а, — ответила девица. — А вам кого, молодые люди?

— Да мы вообще-то из ТОО «Маркел», от Роберта Васильевича.

— А-а, — улыбнулась девица, — это насчет отделки бассейна?

— Верно.

— Тогда вам сюда, вы не ошиблись. Проходите в дом. Макар и Ежик вытерли ноги о решеточку из стальных уголков, поднялись на крыльцо и вошли в «дом».

Убранство дома оставляло желать лучшего. Печка-«буржуйка», раскладушка, застеленная полосатым тюфяком, а поверх него цветастым спальным мешком; стоял ящик с углем, раскладной столик и два раскладных стульчика с брезентовыми сиденьями.

— Садитесь, молодые люди, — предложила девица, усаживаясь на раскладушку и указывая гостям на стулья. — Типовой договор принесли?

— Да, — Макар вынул папку с договором, полученную от Роберта Васильевича.

Девушка взяла договор, поглядела его внимательно, как будто грамматические ошибки искала, а потом сказала:

— Хорошо, все нормально. Проблем не вижу, — и поставила закорючки на обоих экземплярах. Один оставила себе, другой вернула.

Потом она вынула из-под спального мешка нетолстый заклеенный конверт из плотной коричневой бумаги и подала его Макару.

— Это вам. Аванс и технические задания. Срок исполнения вы знаете.

— Конечно, — ответил Макар.

Они вышли из ящика. До машины дошли быстро, чуть ли не бегом.

Поехали. Попетляв по улицам огородного товарищества, выехали на проселок, ведущий к шоссе, и остановились на пустынной дороге, не глуша мотор. Макар вытащил конверт, осмотрел его, пощупал, даже к уху приложил, а затем вытащил перочинный ножик и осторожно вскрыл конверт.

Там оказалось двадцать стодолларовых купюр, три фотографии и три листка бумаги, на одном из которых принтер отпечатал:

«Корнеев Владимир Алексеевич. Адрес: Белинского, 78, второй подъезд, четвертый этаж, кв.34. Проживает с женой и сыном 32 лет.

Место работы: средняя школа ь 127, директор. Адрес: Сорокоустовский пер., д.З.

Ежедневный маршрут движения на работу по времени:

Выход из дома — 7.25-7.30 (Ч) Прохождение через двор д. 78 — Ч 2-3 мин.

Прохождение через двор д. 76, выход в арку и на ул.Белинского — Ч 5-7 мин.

Прохождение по ул.Белинского до перехода у д. 70 — Ч 10-12 мин.

Ожидание у перехода и переход ул. Белинского от д. 70 кд. 71 -Ч 12-14 мин.

Прохождение по ул.Белинского к остановке автобуса 33 уд.67-Ч 15-17 мин.

Ожидание автобуса и посадка — Ч 25-27 мин.

Поездка в автобусе до ост. «Сорокоустовский пер.» (ул. Гоголя, 45) — Ч +40-42 мин.

Прохождение по ул. Гоголя от д. 45 до угла Сорокоус-товского — Ч +42-44 мин.

Прохождение от утла до здания школы — Ч 45-47 мин.

Начало занятий в школе — 8.30.

Рабочий день ненормирован, возвращение тем же маршрутом возможно и до Ч +5 ч. и после Ч 15 ч. Возможны изменения маршрутов в связи с поездками в Департамент образования (ул. Зеленая, 23), Краеведческий музей (ул. Фрунзе, 12), обл. архив (ул. Ленина, 6), обл. библиотеку (ул.Воронина, 19). Время возвращения домой в последнем случае -4+16 ч.».

На другом листке был изображен четкий план тех дворов, по которым пролегал маршрут движения гражданина Корнеева к автобусу. На третьем — план квартиры г-на Корнеева и этажей подъезда.

— Да… — задумчиво произнес Макар, разглядывая фотографии лысоватого, круглолицего и, судя по всему, очень полного мужика.

— Интересно, чем директор школы кому-то помешать может? — спросил Ежик.

— Всякий начальник кому-то и где-то помешать может. Но не в этом дело. Тут в этой цидульке все расписано, кроме одного — есть у него охрана или нет.

— Какая же у директора школы может быть охрана? — удивился Ежик. — Разве тетя Маша-уборщица со шваброй?

— Конечно, если мыслить по стандарту, то никто его охранять не должен. А если его кто-то под крышу взял? Мы ж с тобой не знаем, за что его мочить собрались. Может, у него в подвале кто-то наркоту ныкает. А другие тоже на то место глаз положили. Может, поторговались с ним втихаря, предложили больше — он согласился, а прежних арендаторов попросил очистить помещение. Или, наоборот, уперся и за прежних держится. Всяко может быть.

— Ну ладно, — наморщил лоб Ежик. — Но ведь ясно же, что ребята его от и до отслеживали, раз все расписали и даже планы нарисовать не поленились.

— Тоже справедливо, — кивнул Макар, — хотя только усугубляет дело. В смысле, на хрена обращаться к нам, если клиент гуляет так просто, сам по себе и без охраны. Найми одного или для страховки пару алкашей, пообещай им ящик водки и хвост селедки после дела и пузырь в аванс, выдай им по монтировке — и та же задача будет решена намного проще и с меньшими затратами. Мужик уже в летах.

Сердце и сосуды, похоже, не в норме, морда одутловатая, да вообще толстый, с одышкой, должно быть. Такому запросто можно инфаркт или инсульт организовать — совсем дешево и без следов. А главное — без шума… Да, задачка с этой дачкой!

— А может, зря ты голову ломаешь? — сказал Ежик. — Когда сюда ехали, тоже чуть ли не к бою готовился, а оказалось, что всего одна девка была…

— Ну, это вряд ли. Подстраховка у нее наверняка была, только пряталась где-то. Только все это не самое важное. раз она нам деньги и «досье» выдала, значит, по этой части все нормально.

— А по какой ненормально?

— Непонятно, на фига этого мужика собрались стрелять, когда монтировкой по голове — гораздо проще.

— Деньги лишние! — хмыкнул Ежик.

— Лишних денег даже у миллионеров не бывает. Подстава тут какая-то, вот что…

— Знаешь, братан, по-моему, у тебя мания преследования. Ты на нервах все время, надо и тем не достаться и этим не попасться, от своих заподлянки ждешь — вполне может заглючить.

— Может, оно и глючит, — неожиданно легко согласился Макар, — когда живешь как я, от выезда до выезда, начинаешь всех подозревать и бояться. Может, ты и прав, пан Ежи, хрен тебя знает. Но вообще-то, если на то пошло, быть пуганой вороной, которая куста боится, иногда полезно. Я почти каждую работу прокручиваю в башке от и до. И когда мне много платят за сложную работу — все понимаю, Иногда, вопреки обычаю, даже требую накинуть.

— Вчера была, ты как считаешь, сложная работа? — поинтересовался Ежик.

— Нормальная. Хотя один момент вышел не клево. Когда стрелял, то стоял под бампером. Если б их водила вовремя дернулся, мог бы газануть на тебя с поворотом баранки. Он ведь еще мотор не заглушил.

— Не успел бы, — излишне самоуверенно произнес Ежик. — Ему надо было еще понять, что у меня в пакете.

— После того, как ты очередь дал, он просто ошалел. И в этом тебе повезло.

А кто покруче, успел бы тебя давануть. Кстати, мог и мне дорогу перекрыть.

Поди-ка свороти «Москвичом» «Мерседес»! Пришлось бы мне бросать его и делать ноги. А это уже полный прокол с алиби в парке, не говоря о том, что тебя бы с переломанными ногами могли живьем взять.

— Чего ж ты вчера об этом не сказал?

— Не додумал еще. А сегодня все прикинулось.

— Учту на будущее…

— Правильно сделаешь. Только вот у меня сейчас все этот директор из ума не выходит.

— Я вот прикидываю, что, может быть, если все свяжется, и мы его нормально положим. Значит, первое: опять в телепрограмму попадем. Позже печать пару-другую заметок напечатает. И наверняка найдется кто-то, кому захочется добавить от балды — а может, и за соответствующие бабки! — что, мол, господин-товарищ Корнеев В. А., то есть потерпевший — естественно, по слухам! — имел связь с криминальными структурами. Поверят? Запросто! Сейчас все четко знают, что честных людей по подъездам не стреляют. Тем более что это на 90 процентов именно так и есть. Значит, сам факт убийства, как говорится, очень сильно гражданина Корнеева замарает. И опять же, как пить дать, привлечет к его скромной фигуре внимание ментов. Ему от этого, конечно, в гробу неуютнее не станет. Но ментовское копание в этом деле, которое так и так состоится, должно будет наехать на какую-то скромную фишечку, специально подготовленную для того, чтоб досадить кому-то крупному и труднодоступному…

— А нам-то какое дело? — беспечно произнес Ежик. — Нам главное, чтоб нас на месте не взяли. Пусть они там себя подставляют сколько хотят — их проблемы.

— Нет, это, брат, не так уж безобидно. Если этот самый «труднодоступный» не захочет, чтобы им вертели, как хотели-а тут и такой прикид может быть, — он рогом упрется, чтобы нас найти. А те, которые заказчики, естественно, постараются, чтоб от нас даже волосинки не нашли. Просекаешь момент?

— Ну и чего делать будем? — произнес Ежик, который и впрямь начал беспокоиться.

— Пока поедем в банк, а там видно будет…

 

ПОСЛЕ ОБЕДА

Всю дорогу бабка строила свои версии насчет того, почему на трупе оказалась верхняя одежда старика Ермолаева.

— В баню он пошел, наверно, — прикидывала Егоровна. — Он по молодости-то любил париться. Да и сейчас хаживал. Хоть и нельзя ему долго в жаре сидеть, но кости попарить полезно. Ну, а в банях-то нынче воруют — вот и упер кто-то верхнее. Нижнее-то побрезговал, а верхнее спер. А Бог узнал, да и наказал за грех — под машину пихнул пьяного.

Никита слушал да помалкивал. У него была своя версия, которая ему казалась наиболее достоверной.

Согласно этой версии на Ермолаева напали грабители, возможно, какие-нибудь бомжи, решившиеся запастись одежонкой в преддверии зимнего сезона. Возможно, напал всего один бомж, поскольку на нем одном была вся верхняя одежда Василия Михайловича. Мог просто приставить нож к горлу неспособного к самообороне больного старика — тут и трусы снимешь, если жить захочешь. Раздетый до исподнего — это еще не убитый. Могло у деда и сердце схватить от расстройства, и простудиться, конечно, мог — не май месяц! Но в этом варианте у него были шансы попасть в больничную палату, а не в морг. Другой вариант был похуже: тот же бомж, поскольку Ермолаев мог и воспротивиться грабежу, вполне мог его избить. И до полусмерти, и вовсе до смерти — много ли 80-летнему надо?! Правда, милиция написала возраст 75-80 лет, то есть получалось, что бомж был ровесником Василия Михайловича. То есть был в том возрасте, когда надо не нападать на стариков, а самому беречься. Но Никита в своем мысленном разбирательстве порешил, что возраст человека при внешнем осмотре вообще определить трудно, тем более что у жертвы ДТП голова была раздавлена в лепешку. Да и вообще, бомжи выглядят намного старше своих лет. Тридцатилетнего запросто можно принять за пятидесятилетнего, а пятидесятилетнего — за восьмидесятилетнего.

Версия с бомжем очень убедительно увязывалась с тем, что погибший в ДТП тип был сильно пьян, и в том, что при нем не было документов. Ежели, допустим, в пальто или в пиджаке Ермолаева лежал бумажник, а в бумажнике, кроме паспорта и ветеранского удостоверения, лежало тысяч двадцать, то бомж, выкинув куда-нибудь документы, на грабленые деньги купил бутылку, высосал ее без закуси и поплыл навстречу гибели.

В общем, Никита долго придерживал эту версию про себя, но потом рассказал Егоровне, старуха с удовольствием за нее ухватилась и принялась пересуживать.

Так, помаленьку, и доехали. Честно говоря, и Никита, и Егоровна лелеяли надежду, что вот, мол, придут, а на дверях ермолаевского дома уже нет замка, а сам дед, переодевшись во что-нибудь, греет ноги в тазу с горячей водой. Но увы, замок висел все там же.

— Ладно, — вздохнула Егоровна, — не пришел — это еще не помер. Давай-ка, сынок, пообедаем, а там еще подумаем, как искать.

Конечно, и за обедом тема исчезновения Ермолаева не ушла на второй план.

Никита вынес на обсуждение новую идею:

— А может, он все-таки у кого-то из знакомых остался?

— Мог, конечно. Только вот тяжело ему ходить было. Никак это мне не верится, чтоб он куда-то далеко при своих ногах отправился.

— Ну… На машине подъехали… — произнес Никита неуверенно. И тут он отчетливо вспомнил, что рано утром, когда он вез Андрея с семейством, около дома 56 стояла машина.

Как только Никита об этом вспомнил, то из памяти всплыла недавняя сцена в 12-м отделении милиции: «В общем, так. ДТП у них там было. „Уазка“ старика сбила».

— Понимаете, — пояснил Никита, — я когда сюда ехал, около шести утра видел тут автомобиль. Грузовичок такой маленький, «УАЗ» называется. Где-то в шесть с небольшим он отсюда уехал.

— И где ж он стоял? — спросила бабка.

— Да прямо рядом с калиткой Ермолаева.

— Маленький, говоришь? — задумчиво спросила Егоровна. — С крытым кузовом или нет?

— С крытым кузовом. Фанерный или брезентовый — не разглядел, но крытый — точно.

— Сережка, что ли? — с легким удивлением прикинула бабка.

— Какой Сережка?

— Да шофер один. Раньше в такси работал, а потом в коммерцию ушел. «Уазка» у него собственная, его и наняли вместе с машиной товар развозить по палаткам.

Хороший парнишка.

— А откуда его Михалыч знает?

— Через отца его, Сережкиного, Володьку Корнеева. Тот в молодости у Ермолаева в ПТУ учился. Но не задержался в рабочих, в институт поступил, учителем стал, а сейчас подымай выше — директор школы. Сын тоже институт уж закончил, но зарплата больно мала — шофером работать пошел.

— Интересно, чего он сюда в такую рань прикатил?

— А шут его знает… Погоди-ка! А может, они тебя встречать собирались?

— Да я ему точной телеграммы не посылал, — возразил Никита.

— Хм… Ну, тогда Бог его ведает.

— Степанида Егоровна, — спросил Никита, — а не мог с ним Ермолаев куда-нибудь уехать?

— Мог, наверно, только вот куда — ума не приложу.

— А живет он где?

— Корнеев-то? На Белинского где-то. Это за речкой уже. На двух автобусах ехать надо. А дом-квартиру запамятовала… Сама-то я там не бывала.

Когда отобедали, Егоровна решила вздремнуть, а Никита взялся мыть посуду.

Заодно он решил прослушать то, что записалось на диктофон, когда старуха ему рассказывала про Михаила Ермолаева и своего отца, Егора Демина.

Рассказывала бабка, естественно, не очень связно, а самое главное, перемежала свое повествование разными отступлениями с изложением всяких семейных подробностей в духе латиноамериканских сериалов. Поэтому пришлось заняться выкапыванием полезной информации, такой необходимой для его научной работы. И не только для нее…

 

ИЗ БИОГРАФИИ НИКИТЫ ВЕТРОВА. ЛЕКАРСТВО ОТ ДЕПРЕССИИ

Уже упоминалось о том, что Никита сильно комплексовал после возвращения домой. В дополнение ко всему прочему на него иногда находили вполне отчетливые глюки: переходя улицу, начинал бояться не лавины автомобилей, а снайперского выстрела из окошка или даже пулеметной очереди; сидя дома, начинал думать о том, не завалит ли его тут, если вдруг прилетит снаряд; если случалось идти через кусты — машинально приглядывался, нет ли где растяжки с гранатой; в траве (даже на газоне) все время мины мерещились. Хотя в дневнике ничего похожего не описывалось, он как-то отвлекал от этих неприятных ощущений и мыслей. С другой стороны, в дневнике было много всяких загадок, которые очень хотелось разрешить, хотя бы для самого себя. Например, выяснить, где все это происходило. В дневнике географические названия упоминались очень скупо. Именно это побудило Ветрова засесть за книги.

Поступив в университет, Никита угодил в совершенно новую атмосферу, и, отвлекшись от всякой муры, которая лезла в голову, он взялся за учебу с превеликим усердием.

Оказавшись едва ли не самым старшим на курсе — в том возрасте, в каком Никита пришел учиться, другие уже дипломы писали, — Ветров не навязывался никому в друзья, не отвлекался на всякие глупые развлечения, которых достаточно напробовался до армии, а учился, учился и еще раз учился.

Цепь событий, заставивших его обратиться к Василию Михайловичу, конечно, начиналась с момента похищения дневника капитана Евстратова. Но, как уже говорилось, до армии он его читал скорее из любопытства, чем из научного интереса. Почти как беллетристику. Более того, он даже иногда забывал, что читает не повесть, сочиненную кем-то, родившимся сорок лет спустя после гражданской войны, и даже не мемуары, написанные хоть и участником событий, но через полвека. То есть, когда в памяти данного господина или товарища многое реальное стало идеальным, смешалось и стерлось, претерпело всякие внешние и конъюнктурные воздействия, когда то, что было на самом деле, по разным причинам превратилось в то, что должно было быть, согласно воззрениям автора и установкам той части историографии, к которой он принадлежал — к советской или эмигрантской.

Впрочем, тогда Никита еще не знал таких нюансов. Да и вообще, до армии, точнее, до войны, читал его совсем не так, как ,стал читать после. Хотя и время было другое, и война другая, но то, что вставало за желтыми страничками, исписанными химическим карандашом, перестало рисоваться картинками из художественных фильмов, а увиделось, как говорятся, «весомо, грубо, зримо».

Никита перечитал кучу литературы о гражданской войне, написанной и изданной в СССР, и то, что сумел раздобыть из белоэмигрантской. В последней он, кстати, так ничего и не нашел. Ни в «Очерках Русской Смуты» Деникина, ни у кого из других генералов, о восстании, поднятом капитаном Евстратовым, не упоминалось.

Наконец по старым картам губерний нашел те несколько названий сел, которые помянул Евстратов, и расшифровал те названия, которые капитан обозначил лишь первыми буквами, ему стало ясно, о какой губернии идет речь. Тогда-то Никита и принялся изучать литературу, написанную уже не «вообще», а конкретно по области. То есть историко-краеведческую. Здесь его ждал первый успех. В подшивке губернской газеты «Красный рабочий» за 1919 год довольно подробно рассказывалось о ходе восстания. Потом обнаружилась очень тоненькая брошюрка, выпущенная областным издательством в 1929 году, под названием «Белокулацкий мятеж 1919 г. и его подавление. К 10-летию со дня гибели красного героя тов. М.

П. Ермолаева». Судя по всему, ее сочиняли в период сплошной коллективизации, когда кулака надо было покрепче тряхануть, и потому авторы упирали не на озлобленность мужиков продразверсткой и мобилизацией, а на происки деникинской контрразведки и ее агентуры. Подробнее об этом эпизоде гражданской войны никто и никогда не писал. Никите, правда, удалось выцарапать из нескольких книжек коротенькие отрывки, в которых говорилось: «Приближение деникинцев способствовало активизации в губернии контрреволюционных элементов.

Белогвардейская агентура организовала антисоветский заговор, создала боевые группы для захвата власти в губернском центре. На территории нескольких уездов в августе 1919 года кулачество подняло мятеж против Советской власти. Однако решительные действия губревкома, возглавляемого председателем М.П. Ермолаевым, позволили быстро подавить мятеж и сорвать планы контрреволюционеров. Заговор в губернском центре был раскрыт, руководители его арестованы и осуждены».

Но больше — ничего. В помянутой брошюрке примерно около трети текста занимало описание общего положения на фронтах гражданской войны, еще одна треть посвящалась изложению биографии Ермолаева, а оставшаяся треть — из 39 страниц, посвящалась анализу причин мятежа, его ходу и подавлению.

Поняв, что все опубликованные источники исчерпаны, Никита отправился в архивы. В Военном архиве, где хранились документы гражданской войны, он нашел только несколько весьма скупых донесений в штаб Южного фронта, отправленных губревкомом, и приказ о выделении в распоряжение губревкома кавалерийского и стрелкового полков для участия в подавлении мятежа. Там он, в частности, впервые увидел подпись Михаила Ермолаева. Во всех прочих архивах, как ни странно, даже в бывшем Центральном партийном, никакого более подробного отчета или описания мятежа, чем в брошюре 1929 г. и губернских газетах августа-сентября 1919 года, Никита не обнаружил. Может быть, что-то интересное было в Чеховском архиве ФСБ, но туда Никита решил сходить под самый финиш.

Потому что подумал, будто значительно проще будет отыскать сведения о мятеже в областном архиве. И написал туда запрос. Ответ был самый разочаровывающий. Ему ответили, что фонды губернского ревкома за 1918-1920 гг. и губернского исполкома за 1917-1941 гг. сгорели в августе 1941 года при бомбардировке города немецко-фашистской авиацией. Еще хуже получилось с областным партийным архивом.

Он при эвакуации застрял на какой-то станции, а потом туда прорвались немецкие танки. Один вагон с документами сопровождающие архив чекисты успели сжечь, а остальные два или три угодили к немцам. Судьба этих документов и по ею пору оставалась неизвестной. То ли они погибли во время боевых действий на территории Германии, то ли были хорошо упрятаны на территории ФРГ, то ли уперты под шумок заокеанскими союзничками. Во всяком случае, по ходу всех переговоров об обмене культурными ценностями насчет исчезнувшего облпартархива речи не велось, это Никите сообщили сведущие люди, вхожие аж в самые верхи Федеральной архивной службы. Правда, люди эти были не Бог весть кто, но Никита им верил.

В общем. Ветров понял, что может сказать свое, пусть и не шибко громкое, слово в науке, ввести в научный оборот такой солидный источник, как дневник капитана Евстратова. Написать курсовую работу, потом статью, дипломную, а там, глядишь, кандидатскую… Конечно, цена этой кандидатской, по нынешним временам, была ломаный грош или несколько меньше.

Но ему очень хотелось, чтоб его статья под названием «Дневник капитана А.А. Евстратова как источник по истории крестьянского восстания…» вошла в историографию, стала предметом цитирования и т.д.

Но для этого надо было придать дневнику легальный статус.

Он долго ломал голову над тем, как «отмыть» свою находку, и даже несколько раз склонялся к тому, чтоб явиться с повинной к директору архива и покаяться.

Он ведь был, строго говоря, документом, похищенным из государственного архива. Конечно, уличить Никиту в том, что он похитил дневник Евстратова, мог бы только тот человек, который в свое время — а это почти наверняка было очень давно! — вложил его в дело сенопрессовальни. Или тот, кто его там когда-либо видел уже после этого. Вероятность, что тот, кто положил дневник в дело, пришпилив его булавкой, заржавевшей за долгие годы, жив и пребывает в здравой памяти, была ничтожна. А вероятность того, что кто-нибудь из сотрудников архива, обратив внимание на это постороннее вложение, не доложил об этом и не аннотировал бы дневник, была еще меньше. Последний человек просматривал дело в 1938 году, составляя на него карточную опись. В этот, мягко говоря, довольно сложный для советского архивного дела период большая часть архивистов царского времени либо вышла в тираж по старости, либо была выведена в расход по суровым законам «обострения классовой борьбы». На их места пришли бодрые старушки и энергичные комсомольцы с 2-4 классами образования, а также бравые сержанты и лейтенанты госбезопасности, ибо Главное архивное управление угодило под стальное крыло НКВД СССР. А там в это время руководил такой сложный и неоднозначный человек, как Лаврентий Палыч Берия. Нормы на описание дел были высокие, а превратиться в саботажника никому не хотелось. Вот свежеиспеченные, малограмотные архивисты и просматривали дела побыстрее, и писали на карточках очень простые заголовки типа: «Разная переписка», то есть фиг знает о чем. И ежели листы в деле были уже пронумерованы и прошиты, то пересчитывать их они не рвались. Тем более в таких ничем не интересных фондах, как эти самые сенопрессовальни или гурты скота.

Теперь, когда Никита уже не работал в архиве, незаметно вернуть дневник на место было невозможно. Во-первых, потому, что непосредственно в архивохранилище его бы не пустили. А во-вторых, даже если б ему удалось туда пройти, хотя бы под предлогом посещения старых друзей, и все-таки спрятать дневник в какое-то дело (даже не обязательно «родное»), то все его «права первооткрывателя» тут же утрачивались. Ибо после этого у него был один-единственный легальный путь увидеть этот дневник: получить разрешение на работу в читальном зале архива, а потом заказать дело в качестве исследователя. Но ему было хорошо известно, что перед выдачей дела в читальный зал его обязательно просматривают.

Соответственно, дневник при этом скорее всего обнаружат. Даже если и не заподозрят ничего, то могут заактировать, сформировать из него отдельное дело и передать в другой архив, где его тут же «оседлает» какой-нибудь любитель истории гражданской войны.

Нет, Никите этот дневничок был слишком дорог.

Но Никите было стыдно.

Решение пришло совершенно случайно.

Примерно за месяц до своего приезда в этот город Ветров случайно встретился в курилке бывшей Ленинской библиотеки с одним старичком, работником Музея Вооруженных Сил. Закуривая, ветеран представился полковником в отставке Масловым Иваном Алексеевичем и заметил: «Я вижу, вы гражданской войной интересуетесь?» Помаленьку разговорились, и Никита упомянул, что собирает материал о крестьянском восстании в такой-то губернии и о Михаиле Ермолаеве, который это восстание подавил.

Старичок наморщил лоб, что-то вспоминая, а потом просиял и сказал, что когда-то, еще лет сорок назад, в период подготовки к 40-летию Великого Октября, будучи относительно молодым подполковником, побывал на предприятии, которое шефствовало над их воинской частью. А располагалось это самое предприятие в том самом областном центре, где в 1919 году размещался губревком, возглавляемый Михаилом Ермолаевым. Дирекция этого режимного машиностроительного завода тепло встретила воинов Советской Армии и представила гостям передовика-ударника, токаря 7-го разряда, кавалера ордена Трудового Красного Знамени, трех боевых орденов и пяти медалей, старшего сержанта запаса Ермолаева Василия Михайловича — сына героя гражданской войны Михаила Петровича Ермолаева. Потом, после торжественной части, естественно, состоялся совместный банкет, а подполковник оказался за одним столом с передовиком производства. Оба оказались примерно одного возраста, фронтовиками, воевавшими в одной и той же армии, а к тому же еще и страстными рыболовами. В результате они быстро нашли общий язык. А потом обменялись адресами и довольно долго переписывались, причем пару раз Маслов приезжал к Ермолаеву в отпуск, и они вместе удили рыбку. При этом они, конечно, частенько выпивали под ушицу и много раз беседовали о делах давно минувших дней, в том числе и об отце Ермолаева. Иван Алексеевич застал в живых и мать Василия, вдову Михаила Петровича, Антониду Васильевну, и старшую сестру Марфу Михайловну. Братья в войну погибли на фронте. Во время этих визитов Ермолаев, случалось, доставал с полки старинные альбомы, показывал всякие семейные реликвии, письма и другие бумаги отца, которые бережно хранила Антонида Васильевна.

Знакомство прервалось после того, как полковника направили военным советником за кордон, где он пробыл аж пять лет. А оттуда писать вообще не поощрялось. Потом Маслов оказался на работе в Генштабе, закрутился, да так больше не связывался со своим приятелем. Адрес у полковника давно поменялся, и если Ермолаев и пытался его отыскать, то не сумел.

Уйдя в отставку, Маслов нашел себе работу при музее и как-то раз, приводя в порядок хранилище фотографий, обнаружил давнишнее фото, на котором были изображены участники обороны Царицына в 1918 году: командир полка Михаил Ермолаев и ординарец Егор Демин. Нечего и говорить, что Иван Алексеевич сразу узнал отца своего приятеля и во время обновления экспозиции нашел этой фотографии место на одном из стендов. Хотел написать, да не нашел адреса.

И лишь теперь, совсем недавно, разбирая старые бумаги у себя дома, Иван Алексеевич нашел давнее письмо от Ермолаева с обратным адресом. Только и теперь писать или ехать в гости постеснялся. Вдруг Василия Михайловича и в живых-то нет? Да и у самого здоровье слабое, 80 лет — это уже возраст. Конечно, если б загодя знать, что Василий Михайлович жив и пребывает в добром здравии, то можно было и его в гости пригласить, и самому наведаться…

Вот тут-то Никиту и осенила идея. А разве не мог дневник капитана Евстратова как-нибудь случайно попасть в семью Ермолаева? Завалялся в каком-нибудь сундуке или в письменном столе, например. Старики ведь неохотно выкидывают всякие старые бумажки, ведь каждая из них им о чем-то напоминает.

План был простой и совсем безобидный: написать Ермолаеву, напроситься в гости, уговорить старика показать семейный архив, содержание которого небось никто от и до не помнит, незаметно для хозяина подложить туда свою тетрадку, а затем как бы невзначай ее обнаружить и дать прочитать Василию Михайловичу. Почти наверняка дед будет убежден, что тетрадка так и лежала себе 78 лет у него, а он не обращал на нее внимание. После этого можно будет спокойно поговорить с Ермолаевым, выяснить кое-какие детали, сделать для вида выписки из подлинного текста — чтоб Ермолаев в случае чего мог подтвердить, что Никита их делал. На самом-то деле дома у Никиты лежало три-четыре машинописных копии с дневника, и ему сам оригинал фактически был без надобности. После этого, наверное, надо было убедить старика сдать документы в областной архив. Москвичи сюда доберутся не сразу, а Никита тем временем застолбит свой приоритет…

 

КАПИТАН ПРОТИВ УНТЕРА

Один, но очень ценный, «грамм» информации Ветров все-таки добыл из длинного монолога Степаниды Егоровны.

Оказывается, еще в дореволюционные времена в доме Ермолаевых имелась так называемая схоронка. Туда Михаил Ермолаев и собиравшиеся у него большевики-подпольщики прятали нелегальную литературу, причем так ловко, что даже во время внезапных налетов полиции, державшей Ермолаева на подозрении, ничего не находили. Но самым занятным было то, что об этой схоронке, судя по всему, кроме самого Михаила Петровича, никто не знал. О том, что она была в принципе, знала Антонида Васильевна, а от нее уже после смерти Ермолаева узнали и другие. Но, где конкретно схоронка находилась, она не имела понятия. И Демины, и Ермолаевы считали, что эту тайну старший Ермолаев унес в могилу, особо по этому поводу не переживая. Ничего, кроме листовок или нелегальных газет, там лежать не могло.

Но Никиту это известие обнадежило. Раз была схоронка то Ермолаев мог положить в нее и захваченный у Евстратова дневник. Правда, как явствовало из самого дневника, лежавшего в данный момент перед Никитой, это не очень соответствовало исторической правде.

 

ИЗ ДНЕВНИКА КАПИТАНА ЕВСТРАТОВА

«18 августа 1919 года.

Первый день на этой неделе, когда я смог получить несколько часов покоя.

Заняли уездный город С.! Почти без потерь и без особой стрельбы уничтожили отряд из полутора сотен мастеровых и шпаны, которые проспали наш набег.

Господи, уж не махнуть ли прямо на губернский центр? Если б, конечно, удалось стянуть все отряды, которые сейчас действуют против красных, то такая операция была бы вполне возможна. Сейчас как раз самое время! По данным внутренней агентуры контрразведки в губернию прибыл новый председатель революционного комитета. Некто Ермолаев Михаил Петрович, бывший токарь здешнего заводика, в германскую войну дослужился до старшего унтера, а сейчас прислан не то Революционным военным советом, не то Центральным комитетом партии большевиков с чрезвычайными полномочиями. Начал, разумеется, с поиска предателей и изменников в собственных рядах. Уже расстрелян начальник милиции Иванов (просто дурак и разгильдяй, но обвинен в измене). Посажен и, вероятно, будет расстрелян за измену председатель губпродкома (сие переводится с большевицкого на русский, как «губернская продовольственная комиссия») Мовша Файвас. Что касается председателя губернской Чека, бывшего матроса по фамилии Лубешкин, отличавшегося исключительным — даже для моряка! — пьянством и кокаинизмом, то он смещен со своего поста и отправлен в Москву, где определенно сгинет в подвалах Лубянки. Разумеется, все прочие местные власти, предшествовавшие Ермолаеву, также взяты под подозрение и ощущают себя сидящими на пороховой бочке. Если нашей агентуре удастся убедить их в том, что огонь уже бежит по бикфордову шнуру, как и в том, что им не стоит опасаться прихода Белой армии, то эти люди смогут нам помочь.

21 августа 1919 года.

Все разворачивается прекрасно. В наших руках уже три уезда полностью и восемнадцать волостей.

28 августа 1919 года.

Боже мой, как переменчиво счастье на войне! Еще неделю назад я был полностью уверен в успехе. И вчера я был близок к тому, чтобы застрелиться, будто гимназист, которому предмет обожания отказал в праве поцеловать ручку.

Спасли мужики, напоившие самогоном до бесчувствия.

Итак, все началось со сбора командиров. Орел, который захватил вагоны с патронами, позволил себе не явиться в штаб по вызову. Он заявил, что раз патроны у него, то и совещание надо проводить там, в его родном селе Кудрине.

Более того, этот негодяй прислал от себя нечто вроде «повестки дня», где предложил рассмотреть вопрос о смене командующего. Нетрудно догадаться, кого он намеревался выдвинуть на этот пост. А если учесть, что проведение сбора командиров в Кудрине, где у Орла полторы тысячи преданных ему головорезов, то можно не сомневаться — его избрали бы единогласно. За исключением, может быть, Федора — командира Марьяновского отряда, который имеет с Орлом старые счеты.

Утром 23-го из города пробрался доктор Жданович, который сообщил страшную весть. 21-го и 22-го Ермолаев с губчека и милицией провел по всему городу повальные обыски и аресты среди интеллигентных классов. Его люди хватали всех по принципу: раз «буржуй», значит — враг. Брали целыми семьями, прямо с постелей, и тащили в тюрьму, где устраивали допросы с пристрастиями.

Разумеется, среди множества ни в чем не повинных несчастных чисто случайно оказалось и некоторое число членов боевых групп, а также два агента контрразведки. Одновременно прочесали все уголовные притоны и арестовали несколько сот бандитов, воров, скупщиков краденого и других жуликов. Последнее было бы не столь печальным явлением, если б у некоторых из этих уголовников не оказалось связей с нашими людьми, которым они оказывали содействие в приобретении и нелегальной доставке оружия в город. И на некоторых «малинах» были обнаружены запасы винтовок и патронов, предназначенных для наших «боевиков». Разумеется, негодяи, спасая собственные шкуры, тут же выдали большевикам тех агентов нашей организации, которые имели с ними дело.

В тот же день Орел напал на Марьяново, в то время как главные силы Федора, исполняя мой приказ, были выведены оттуда на прикрытие с. Никольского, от обозначившегося у нас на фланге карательного отряда в 500 штыков. Налет носил исключительно жестокий характер, сопровождался расстрелом около 10 человек, изнасилованиями и избиениями. Это месть Федору за нежелание подчиниться Орлу. Я не успел вмешаться. Федор снял свои войска с порученного ему боевого участка и направился на Кудрино. Дорога на Никольское осталась открытой. Карательный отряд красных без боя занял село и укрепился на высотах с пятью пулеметами.

В ночь на 24-е Федор напал на Кудрино и учинил там резню, не щадя ни старого, ни малого, сжег три десятка домов, в том числе и дом Орла, лично зарубил его отца и двух братьев, а также повесил, предварительно изнасиловав, жену и сестру своего врага. Сам Орел в селе отсутствовал.

Также в ночь на 24-е красные захватили уездный город В., сходившийся там отряд некоего Кузяки — одного из сторонников Орла, — насчитывавший около 500 человек, был наголову разбит одним эскадроном красных. Уже позже стало известно что полупьяную толпу кузякинцев выманили на открытое поле и расстреляли из пулеметов, после чего изрубили шашками всех, кто еще оставался в живых.

А утром 25-го отряд Федора, решивший вернуться на свои позиции, не проводя разведки, не говоря о том, чтоб хотя бы проконсультироваться со мной! — был встречен кинжальным огнем пяти пулеметов и потерял более трети состава убитыми и еще около половины — разбежавшимися. От полной погибели его спасло лишь отсутствие у карателей кавалерии.

Остатки отряда Федора стали отходить к Марьянову, но столкнулись с Орлом.

Бой продолжался почти до вечера, после чего оба отряда, потерявшие по несколько десятков человек и полностью деморализовавшись, разбились на мелкие партии, большая часть из которых тут же разбежалась по домам. Утверждают, что в бою были убиты и Федор, и Орел.

В ночь на 26-е моя разведка донесла, что по проселкам, со стороны В. в направлении нашего расположения, движутся крупные силы красных — не менее четырех эскадронов с четырьмя орудиями и десятью пулеметными тачанками; на юго-западе, у Ильинского, пеший карательный отряд получил в подкрепление кавалерийский эскадрон. Бежавший из города агент контрразведки Н.Н., работавший телеграфистом на станции, донес, что бронепоезд красных занял позицию на разъезде У., что дает ему возможность блокировать нас со стороны железной дороги. В течение 26 августа к нашему отряду примкнуло около трех десятков повстанцев, принадлежащих к отрядам самых разных атаманов, большинство без коней и без патронов. Все они лелеют лишь одну надежду: на скорый подход Доброармии. Сохранились ли в губернии какие-либо боеспособные отряды — понятия не имею. У всех беглецов паническое настроение и желание бежать, а не драться.

Господи, что за народ в России!

2 сентября 1919 года.

Оказывается, не так уж это плохо — просто жить и не командовать никем, кроме самого себя и огрызка карандаша. Все печальное и ужасное отступает перед мыслью, что сам я в отличие от нескольких тысяч участников событий и практически всех тех, кто вместе со мной отправлялся из «заразного лазарета», по-прежнему пребываю во здравии.

Да, господа, если посмотреть на происшедшее с точки зрения логики, то все случившееся выглядит полным абсурдом. Восстание, казалось бы, обреченное на успех, поднятое в условиях полной поддержки всего местного населения, ненавидевшего большевиков всеми фибрами души, потерпело полный крах. Я, капитан русской армии, проиграл сражение какому-то унтеру-токарю! Причем не могу сослаться даже на численный перевес неприятеля — у Ермолаева не было против меня и одной полной дивизии. Качественное превосходство красных войск было тоже не столь значительно, если было вообще. Точно такие же, едва обученные стрелять, колоть и рубить мужики. К тому же подневольно призванные из иных губерний, где точно такие же продразверстка и мобилизация. Ни мадьяр, ни латышей, ни китайцев среди карателей не было. Во всяком случае, мне их увидеть не удалось. Я за шесть дней сумел очистить от большевиков две трети губернии.

Мне подносили хлеб-соль на полотенцах, кричали «ура!», благовестили в колокола, батюшки благословляли меня Св.Георгием Победоносцем и святили мое оружие…

Пять или десять тысяч мужиков — кто их толком считал? — казалось бы, готовы были хоть до Москвы со мной идти. И если я не въехал в губернский город на белом коне, то лишь потому, что чуточку промедлил.

Впрочем, не знаю. Только сейчас мне, кажется, стала до ужаса ясна моя наивность и непонимание народной жизни. Я, русский до мозга костей, — и ни черта не понимаю русского мужика. С каким наслаждением я бы сейчас расстрелял тех, кто рисовал нам этакий трудолюбивый и христолюбивый народ-богоносец! Они просто притворяются такими, наши мужички. Всякую власть над собой они терпят лишь тогда, когда власть жестока и беспощадна. Если она расстреливает, вешает или крепко порет. Если отбирает все и пикнуть не дает. Как большевики, например.

В то же время каждый из мужиков, если ему подворачивается возможность осуществлять власть, будет делать это точно так же. Еще в Древнем Египте, говорят, и то знали, что самые жестокие надсмотрщики получаются из бывших рабов.

Нет, нет! Прочь все эти мысли. Убрать дневник и не трогать его сегодня.

Иначе я помешаюсь или застрелюсь.

5 сентября 1919 года.

Три дня пил беспробудно. А может, четыре?

Итак, 29 августа я попытался вырваться из треугольника, в который меня зажали красные.

Едва стемнело, как мы бесшумно выскользнули из городка и втянулись в лощину. Судя по карте, мы должны были миновать дефиле между частями красных и выйти в лесной массив в сорока верстах западнее С. Оттуда можно было поворачивать на юг и двигаться на соединение со своими. Правда, предстояло преодолеть небольшую реку П., на которой был обозначен мост, в целости коего я сомневался.

Все шло хорошо именно до этого моста. И сам мост оказался целехонек и даже никем не охранялся. В отличие от правого, возвышенного, лесистого берега, левый, низменный, луговой, был совершенно открыт для обозрения и просматривался на несколько верст во всех направлениях. Наверное, надо было сделать привал, выслать на тот берег разведку и лишь после этого переходить мост. Но я, убежденный, что за мостом открытая местность, не стал этого делать. И — поплатился!

Мост был недлинный — какие-нибудь 50 саженей, но довольно широкий, и я решился переходить его в колонну по три, на рысях. Колонна втянулась на мост, и головные, в числе которых находился я, уже приближались к левому берегу, а охвостье уже вступило на мост. Вот тут-то с обоих берегов реки ударили пулеметы.

Ни с чем не могу сравнить чувство ужаса, пережитое мной в тот момент, хотя длилось оно лишь несколько секунд! Меня спасла от мгновенной смерти лишь широкая грудь Гунна, в которую ударила первая пуля, и его предсмертный скачок вдыбки. После этого бедняга, приняв в брюхо несколько пуль, которые могли бы достаться мне, завалился набок, на двухаршинные перила моста, а затем с высоты полутора саженей рухнул в воду. После этого я надолго потерял память…

Сознание возвратилось от удара ногой в бедро.

Меня рывком поставили на ноги. Краснюки сорвали с меня оружие и снаряжение, в том числе и планшетку, где лежали карандаш и дневник. Последний был обернут прорезиненной тканью, а потому почти не пострадал от воды. Красные ударами прикладов заставили меня пойти вперед, и я увидел ужасную картину. Мост был завален трупами людей и лошадей, попавших под перекрестный огонь нескольких пулеметов, — мой отряд погиб весь целиком.

Конвоиры вывели меня на луговой берег, и тут я увидел, как меня обманули.

В трех или четырех местах были вырыты ямы, прикрытые до времени деревянными щитами, на которые был уложен дерн. А в ямах на грубо сколоченных из чурбаков подставках стояли пулеметы! С правого берега даже в бинокль эти ямы были незаметны. Нечто подобное было устроено и на правом берегу, но только там пулеметы установили в песчаных пещерках, вырытых в обрыве и замаскированных кустами.

К мосту со стороны лугового берега подскакал конный отряд — сабель в сто.

Где он укрывался до этого — черт его знает. Должно быть, его держали в резерве на тот случай, если мы все-таки проскочим на левый берег и, порубив пулеметчиков, попытаемся уйти.

Во главе конников ехал на сером жеребце светловолосый бородач в фуражке с красной звездой, вытертой до дыр кожаной куртке и латаных галифе. Сапоги его я тоже отнес бы скорее к разряду опорок. Солдаты его выглядели не в пример опрятнее. Бородач спешился.

— Та-ак, — пришурясь, он поглядел на меня, — стало быть, это вы капитан Евстратов Александр Алексеевич?

Меня это ошеломило. Ни одной прокламации, обращенной к мужикам, я не подписывал фамилией и инициалами. Писал лишь так: «Командующий повстанческими силами». А это значило, что либо здесь, у меня в штабе, был его осведомитель, либо изменник сидел там, за фронтом, в контрразведке у Краевского. Я собрался с духом и ответил:

— Не имею чести знать вас, любезный. И полагаю, что меня вам тоже не представляли.

— Справедливо, — спокойным тоном заявил бородач. — Две недели с вами воюем, пора бы и познакомиться. Я — председатель губревкома и командующий карательными силами Михаил Петрович Ермолаев. Мы вас провезем по селам, покажем людям. И тем, кто от ваших бандитов пострадал, и самим бандитам, которые еще по лесам бегают. Чтоб все знали — вот он, «повстанческий командующий», кадетская морда, который вас, дураков, подбил бунтовать против Советской, вашей же собственной, рабоче-крестьянской власти.

Нет, тяжело вспоминать! Набегают слезы и начинают дрожать руки. Продолжу завтра».

Громкий стук в дверь, частый и, как показалось Ветрову, какой-то тревожный, заставил его прервать чтение.

 

КРАЕВЕД

Никита в некоторой нерешительности прошел в сени и остановился перед дверью. Наконец он спросил:

— Кто там?

По-видимому, молодого голоса, и к тому же мужского, стучавший в дверь услышать не ожидал. Пришелец покашлял, поскрипел половицами на крыльце, а затем поинтересовался нерешительным, хотя и низким баритоном:

— Извините, Степанида Егоровна дома?

— Дома, дома! — отозвалась бабка. — Открывай, Никитушка, не бойся! Это Володя Корнеев пришел, я тебе об нем говорила…

Никита отпер засов и пропустил в сени крупного, лысоватого, круглолицего мужика в темном плаще и несколько старомодной шляпе, похожей на тирольскую.

— Здравствуйте, — сказал вошедший, не очень приветливо поглядев на Никиту, — я, тетя Стеша, уж запутался в твоих внуках, это который? Вроде ты его Павлушкой называла?!

— Не Павлушкой, а Никитушкой! — поправила Егоровна. — И не внук он мне, а в гости к Михалычу приехал. Из самой Москвы! А Михалыча-то и дома нету… Вот у меня сидит.

— Ладно, — еще пуще помрачнел господин Корнеев, — будем знакомиться.

Корнеев Владимир Алексеевич.

— Ветров Никита Сергеевич, — чинно представился московский гость.

— Очень приятно, — церемонно произнес Корнеев, хотя явно ничего приятного от присутствия Никиты не ощущал. Напротив, весь его вид давал понять, что юный бородач серьезно осложнил его миссию. — Мне бы поговорить надо… — Корнеев бросил недовольный взгляд на Никиту. Мол, дело срочное, и желательно, чтоб без посторонних… Ветров решил пойти навстречу.

— Я пойду, пройдусь немного, — сказал он. — На часок…

Определенной цели у него не было. Но когда он проходил мимо дома ь 48, со двора выехал знакомый «Запорожец». Протрезвевший Андрей со своим семейством решил прогуляться. И, притормозив около Никиты, окликнул его как старого знакомого:

— Далеко собрался?

— В… краеведческий музей, — сказал Никита первое, что пришло в голову.

— Отлично! — воскликнул Андрей. — А мы все думали: куда бы сходить?

Садись!

Действительно, доехали быстро. Областной краеведческий музей размещался в обшарпанном, но крепком, на совесть построенном двухэтажном особнячке с портиком, украшенным шестью толстенькими, как грибы, дорическими колоннами. На углу красовалась довольно свежая мемориальная мраморная доска: «Бывший дом градоначальника. Памятник архитектуры XVIII-XIX веков. Охраняется государством».

Оказалось, что вход стоит 2000, для детей и солдат — 1000 рублей.

Кассирша, вязавшая, по-видимому, детские носочки, аж встрепенулась, увидев сразу четырех посетителей, способных привнести в кассу охраняемого (но не ремонтируемого) государством учреждения культуры аж целых 7 (семь) тысяч рублей. Другая бабуля, читавшая какую-то местную газету за небольшим столиком с табличкой «Экскурсовод», торопливо встала и сказала, приятно улыбнувшись:

— Здравствуйте! Меня зовут Нина Васильевна. Я рада вас приветствовать в стенах нашего областного краеведческого музея. Верхнюю одежду можно не снимать, у нас, к сожалению, еще не топят…

— И не затопят, — добавила кассирша, — за отопление еще с того года должны остались…

— Прошу пройти в начало экспозиции, — Нина Васильевна взяла указку и пропустила всех четверых за барьерчик. Потом она очень бойко, ибо наверняка лет тридцать повторяла одно и то же с небольшими дополнениями и уточнениями, вносимыми различными съездами и пленумами, начала рассказывать о том, где расположена область, с какими субъектами РФ граничит, какая у нее площадь, численность и плотность населения. Не забыла поведать о реках, рельефе, полезных ископаемых и прочем, а затем подошла к стенду, где обнаружились каменные топоры, черепки и наконечники стрел. Оказалось, что здесь, в этих краях, первые стоянки первобытных людей появились совсем недавно — каких-то 20 тысяч лет назад, и жили здесь племена ямочно-гребенчатой культуры, которые вроде бы жили оседло и находились на неолитической стадии развития…

— Ну, блин! — тихо пробормотал Андрей. — Это ж надо же!

Послушав о первобытности, сразу перешли к древним славянам, которые вроде бы тут что-то пахали, а за одно и к тюркам, которые когда-то кочевали через эти места. Конечно, бабулька повздыхала насчет того, что все это сопровождалось набегами и грабежом. Никита в свое время немало об этом слышал еще на лекциях по отечественной истории, но из жалости к бабульке не показывал, что ему скучно.

Что же касается Андрея и Аллы, а также мало что понимавшего, но с удовольствием смотревшего всякие занятные штуковины Максимки, то их интерес был самым неподдельным. Правда, «блины» с «хренами», то и дело слетавшие из уст Андрея, несколько коробили интеллигентную старушку, еще не знавшую, что эти выражения уже вполне вписались в литературный язык, но тем не менее, чувствуя внимание публики, она продолжала рассказывать о том, что в здешних местах происходило во времена Киевской Руси, феодальной раздробленности и монголо-татарского нашествия и т.д. Наконец Нина Васильевна добралась до восстания Степана Разина.

— На территории нашей области, — повествовала она, — главные силы повстанческого войска так и не появились но, хотя крепостные крестьяне, ремесленники, городовые казаки и часть стрельцов активно сочувствовали восставшим, на то, чтоб подняться против крепостников, решились лишь несколько волостей. Там произошли бунты, было убито несколько владельцев вотчин, и по городам распространялись подметные письма с призывами убивать изменников — бояр и воевод, стоять за правую веру, царя Алексея Михайловича и царевича Алексея Алексеевича. Степан Разин, как вам, возможно, известно, не призывал открыто к свержению самодержавия и утверждал, будто действует от имени и по повелению Алексея Михайловича. В составе его флотилии, плывшей вверх по Волге, были два особых струга, один из которых был обит красным бархатом, а другой — черным.

Разин и его сподвижники распространяли слухи, будто на «красном» струге плывет царевич Алексей Алексеевич, который на самом деле умер задолго до восстания, а на «черном» — патриарх Московский и Всея Руси Никон, который на самом деле умер за год до восстания, но в народе ходили слухи о несметных богатствах, захваченных разницами в Персии.

Поиски разинских сокровищ начались непосредственно после подавления восстания, велись они в разных местах, но так ни к чему и не привели. В частности, существует легенда и о том, что «разинский» клад был спрятан на территории нашей области, куда в 1670 году отошел отряд, возглавляемый атаманом Федькой Бузуном. Известно, что отряд Бузуна продолжал действовать на северо-западе нынешней территории нашей области до 1671 года, то есть до того времени, пока Федька Бузун не был убит в бою с царскими драгунами. После этого его отряд прекратил свое существование, распавшись на несколько мелких разбойничьих шаек. Однако нет никаких документальных свидетельств, что разинская казна находилась в отряде Бузуна, так же, как и о ее захвате царскими войсками. Конечно, народная молва, в частности, изустные предания, записанные нашим известным краеведом-энтузиастом Владимиром Алексеевичем Корнеевым, ныне директором школы ь 127, в немалой степени приукрасила историю, обрасти-ла ее всякого рода лирическими и мифическими деталями, явно гиперболизировала размеры клада — чуть ли не сорок возов золота и бриллиантов! — но убеждения в том, что «разинский» клад существует, придерживается и значительное число вполне серьезных специалистов, — закончила Нина Васильевна.

Ветров на некоторое время отключился от прослушивания того, что говорила Нина Васильевна. Он переходил вместе со всеми от стенда к стенду, смотрел на ржавые бердыши, почерневшие шпаги и штыки, модели галер Петровского флота, ядра, портреты каких-то типов в париках и прочие экспонаты, слышал монотонную речь экскурсовода, но ни во что не вникал. Никита еще раз проматывал в памяти историю своего заочного знакомства с Ермолаевым.

За размышлениями Никита и не заметил, как экскурсия завершилась. Они, оказывается, уже поднялись на второй этаж, где была экспозиция, посвященная растительному и животному миру области, посмотрели чучела всяких там кабанов, волков и зайцев, которые не то прежде, не то и теперь водились на здешней территории. Максимка восторженно указывал пальчиком на потолок и пищал:

«Птички! Птички!», а Андрей интересовался у Нины Васильевны, почем нынче покупают волчьи шкуры для чучел, так как он сам охотник и в зиму собирается с мужиками пооблавить немного. Алла в это время настырно призывала Максимку поглядеть на коллекцию бабочек.

В общем, каждый нашел здесь что-то свое. Ветров поглядел на часы. С того момента, как он покинул дом Егоровны, минуло уже два часа. Пора бы и честь знать…

 

СНОВА У ЕГОРОВНЫ

Пока ехали из краеведческого музея, Андрей и Алла наперебой расхваливали друг другу прошедшее посещение этого культурного учреждения. Было такое ощущение, что они, которые каждую субботу и воскресенье, не говоря уже о будних днях, могли любоваться экспозициями этого музея, «открыли его для себя», как Рита из телерекламы «открыла для себя» какие-то очередные прокладки с крылышками или без. Никита, конечно, из чисто благотворительных побуждений, поддерживал разговор и тоже вовсю восхищался тем, что на самом деле произвело на него самое жалкое впечатление. Впрочем, при том, что он усердно поддерживал беседу, мысли его уже торопились к Егоровне. Интересно, посвятит ли его бабка в тайны беседы с краеведом-директором или оставит в неведении? Кроме того, была надежда на то, что вернется Василий Михайлович. А уж это для Никиты было и вовсе вопросом первостепенной значимости.

Взойдя на скрипучее крылечко, Никита постучал в дверь.

— Кто там? — послышался голос Корнеева.

— Это Никита Ветров…

— А-а… — без прежнего недовольства произнес Владимир Алексеевич и открыл дверь.

— Что ж ты бабушку так волнуешь? — строгим тоном произнес директор школы, будто Никита учился у него, примерно в пятом или в шестом классе. — Сказал, что на час уходишь, а сам три часа гуляешь?! Ай-яй-яй! Она только-только по поводу Василия Михайловича успокоилась, а теперь ты куда-то запропал?

— Нашелся Василий Михайлович?! — обрадовался Никита. — И где ж он был?

— У меня он, на квартире, в добром здравии.

— Ну а что ж вы его сюда не привезли? — спросил Никита, и это Корнееву не понравилось.

— Долго рассказывать. И вообще, какое тебе до этого дело?

— Но я вообще-то именно к нему ехал. И письмо предварительно написал. А он мне ответил и пригласил приехать в выходные. Вот я и приехал, а его нет дома…

— Ну, это еще не повод, чтобы поднимать панику.

— Да ладно, Володя, — оборонила Никиту бабка, — чего напустился на малого?

Иди, Никитушка, чайку попей с нами.

Никита уселся за стол, Егоровна налила ему крепкого чаю. Владимир Алексеевич пристально посмотрел на Никиту и спросил:

— Ну, погулял, ознакомился с достопримечательностями?

— Да, — кивнул Никита, которому очень хотелось заметить, что он не ученик пятого класса, и не пил с директором на брудершафт, а потому просит именовать его на «вы». Но было неудобно заводить склоку по такому пустячному поводу. В конце концов, ему надо как следует познакомиться с краеведом-общественником, да еще с такими разносторонними интересами: он и народные предания насчет клада Федьки Бузуна собирает, и с сыном красного героя Ермолаева на дружеской ноге…

Тем более что о том, где Василий Михайлович, он осведомлен, хотя и не очень хочет почему-то вводить Никиту в курс дела. Отхлебнув чай, он произнес:

— У вас в краеведческом музее, — ответил Никита, — очень интересная экспозиция, только вот о Ермолаеве там ничего нет, да и вообще о мятеже 1919 года не упоминается. Зато Нина Васильевна нам много рассказала о том, как вы народные предания собираете.

— Неужто? — воскликнула Егоровна, поглядев на Корнеева. — В самом музее про тебя рассказывают?!

— Ну а что тут такого? — невозмутимо произнес директор. — Нина Васильевна одно время у нас в школе историю преподавала. Очень приятная старушка. Надо будет как-нибудь съездить в музей, навестить ее… Работы только много. А тебя, Никита, как я понял, Интересует история советского периода? На каком курсе учишься?

— На втором, — ответил Ветров.

— Странно, — покачал головой Владимир Алексеевич, — в мое время на втором курсе проходили историю СССР XIX века… И курсовые вроде бы по этой же теме писали. A ты, стало быть, вперед забежал? Или теперь такие новые веяния?

— Я еще с прошлого года этой темой занимаюсь, — ответил Никита, — изучаю вашу здешнюю историю.

— А почему именно нашу? Почему, допустим, не лево-эсеровский мятеж 1918 года в Москве?

— Потому что про него уже много чего написано. А про ваш здешний — ничего.

Немного в губернских газетах, чуть больше в брошюре 1929 года издания, да еще коротенькие упоминания в монографиях по истории гражданской войны.

— Запретная тема считалась… — вздохнул Владимир Алексеевич. — Точнее сказать, непопулярная. Вообще-то, раньше у нас помнили об этом эпизоде. Даже был стенд в краеведческом музее, в зале, где рассказывалось о революции и гражданской войне. И о Ермолаеве там было кое-что. По-моему, был его портрет, личные вещи. «Маузер», шашка, часы, портсигар, кажется. Ну а после 1991 года, сами понимаете, директор музея решил обновить экспозицию, все убрали в запасник. Ну а тут гайдаровская реформа. Цены подскочили до небес, а бюджет у музея начал прирастать только нулями к зарплате. Так все и осталось до сих пор.

Или почти так же. Так что получается, что коллективизация и индустриализация у нас в области начались сразу после аграрной реформы Столыпина и промышленного подъема 1910-1913 годов. Хе-хе!

— Хорошо еще, что не сразу после восстания Степана Разина… — произнес Никита. — Между прочим, именно в связи с ним Нина Васильевна вас упоминала.

— А-а, насчет клада Федьки Бузуна?

— Конечно. Вообще-то я о кладах Степана Разина много слышал, но, по-моему, это такая же химера русской истории, как библиотека Ивана Грозного или клад Наполеона, брошенный в Семлевское озеро.

— Как тебе сказать, в какой-то мере — да. Но история, как ты, наверно, уже понял, обучаясь в университете, в чистом виде довольно скучная наука. Поскольку она изучает, в принципе, самую обычную жизнь, только протекавшую несколько столетий или десятилетий назад. А эта самая обычная жизнь: производственная работа, торговля, Добывание хлеба насущного, воспитание детей — то есть повседневная рутина — ничего сенсационного не содержит. Во всяком случае, для широкой публики. Интерес у нее вызывают лишь всякие тайны, загадки, легенды и мифы, иногда отдающие мистикой…

— …Или мистификацией, — добавил Никита. — Разумеется. Кстати, уже давно замечено, что чем сложнее и труднее складывается обыденная жизнь людей, тем больше в них интереса ко всякому загадочному, невероятному, потустороннему.

Почему так мало людей ходило в церковь, допустим, при Брежневе? Особенно в первые годы его правления? Вовсе не потому, что это «запрещалось» или «не поощрялось». Может, и были какие-нибудь отдельные случаи, когда начинали цепляться к тому, что комсомольцы в церкви обвенчались или ребенка окрестили, но они погоды не делали. Хочешь в Бога верить — верь, хочешь в комсомол — не верь, позиция достаточно четкая. Или душу спасай, или делай карьеру. Но все-таки в церковь не шли потому, что нужды в потустороннем большинство людей не испытывало. Жилось-то, в общем, неплохо. Именно тогда нас приучили к хорошему среднему уровню, причем за малым исключением — почти для всех. И в принципе, все знали, что зарплату всегда заплатят, что постепенно наберешь и на телевизор, и на холодильник, и на стиральную машину, и на «Жигули», если очень постараешься. Поэтому к Богу обращались только тогда, когда случалось что-то экстраординарное: смерть близких, стихийное бедствие… Да и то, если государство не могло помочь в какой-то чрезвычайной ситуации. А сейчас наша жизнь — одна большая чрезвычайная ситуация. Причем, в общем и целом, для всех.

— И для «новых русских»? — спросил Никита.

— А как же! Для них, пожалуй, в первую очередь. Да, ему, «новому», конечно, насчет пищи и одежды беспокоиться не надо, но разве он не переживает по поводу каждой сделки, в которой его могут надуть или, как теперь принято говорить, «кинуть»? А разве он не боится, что конкуренты подошлют к нему киллеров? Или мафия возьмет детей в заложники? Боится, еще как боится! А сама мафия?! Если брать ее как целое — да, она бессмертна. Но каждый отдельный босс или пахан смертей. Не говоря уже о всякой «пехоте», которую ежегодно валят десятками и сотнями. Свои же или конкуренты — неважно. Плюс милиция, которая все-таки работает и регулярно кого-то сажает в тюрьмы а также применяет оружие на поражение. Кроме того, на их душах — куча преступлений. И слыша о Боге, они волей-неволей думают о возможном воздаянии за грехи. А поскольку Бог, как известно, милостив, то надеются заслужить прощение, жертвуют на церкви, молятся, кресты на золотых цепях носят…

— Ну а власть? — Никиту эта тема заинтересовала. — Для нее тоже сплошная ЧС?

— Для власти? Безусловно! Бюджет, налоги, преступность, зарплата, забастовки, скандалы в прессе — сумасшедший дом, а не страна. Плюс внутренние разборки, борьба за кабинеты, постоянные интриги и подсиживания. Да еще и внешняя политика, где тоже много всяких фокусов. И каждое слово, которое могут не так понять, может резко испортить карьеру. Нет, сейчас никому не позавидуешь… И потому всем-всем-всем захотелось поверить в нечто трансцендентное, фантастическое, потустороннее. Во всякие кармы, ауры, гороскопы, в святые мощи и прочее, прочее, прочее. Из-за костей императорской фамилии и мумии товарища Ленина люди на стенку лезут.

— Сами по себе? — прищурился Никита.

— Конечно, нет. Пресса подначивает. Раз есть спрос — значит, будет и предложение. Ну а чтоб спрос не падал, нужна реклама. Если одним перекормили

— дадим другое, погорячее. Пресса ведь не может без чего-либо чрезвычайного. Кто ее будет читать или смотреть, если там не будет склок и скандалов, всяческих компроматов и разоблачений? Поэтому газетчики и телевизионщики выхватывают из жизни все самое пакостное, самое омерзительное и грязное, самое нервное. И более того, стремятся все обострить До предела. То есть даже относительно безобидным вещам видают вид глобально-катастрофический. А если им еще и заказывают что-то, выплачивая хорошие денежки, то они из любой мухи могут раздуть слона. Конечно, у вас, в Москве, им полегче накручивать публику: там и правительство и депутаты, и крупный бизнес, и всякие иные «звезды». А у нас, в провинции, все куда мельче и скучнее. Поэтому тут приходится шуметь из-за заказного убийства какого-то вполне заурядного бизнесмена вроде Валентина Балясина или вокруг поисков клада Федьки Бузуна…

— А кто это, Балясин?

— Генеральный директор АОЗТ «Прибой», его вчера вечером расстреляли из автомата вместе с шофером и телохранителем у подъезда дома на Индустриальной улице. Там вроде бы жила его любовница. Мелочь, у вас в Москве такие случаи каждый день. Я ведь выписываю «МК», там в разделе «Происшествия» ежедневно вижу такие сообщения. А у нас — почти сенсация. Можно помусолить эту историю, порассуждать на околовсяческие темы, понапридумывать версий, которые могут ничего общего с делом не иметь, но привлечь внимание публики.

— Ну а насчет клада?

— Еще лет пять назад на заседании областного краеведческого общества я сделал доклад о изустных народных преданиях как источнике по топонимике северо-западных районов нашей области. То есть как народ объясняет происхождение тех или иных географических названий. В частности, выяснилось, что лесной массив, обозначенный на картах как «Бузиновский лес», протекающая через него река Бузиновка, а также заболоченное озеро Бузиновое, расположенное в самом центре этого лесного массива, местные старожилы напрямую связывают с легендарным разбойником Федькой Бузуном. Якобы именно там скрывался его отряд и хранилось сорок возов драгоценностей, которые Бузуну поручил спрятать от царских воевод атаман Степан Тимофеевич. Туда же, дескать, Бузун и его разбойники прятали то, что награбили на большой дороге. А большая дорога — нынешнее Московское шоссе — проходит как раз по краю этого самого Бузиновского леса. Позже я посмотрел старые карты нашей губернии и обнаружил, что еще в 1812 году этот массив — прежде он был намного просторнее! — назывался «Бузунов бор», и речка была Бузуновка, и озерцо называлось «Бузуново». А первая карта с названием «Бузиновский лес», которую мне довелось видеть, была составлена в 1831 году. К сожалению, точно узнать, когда и что переименовали, очень сложно, если вообще возможно. Наверно, знаешь, что наш областной архив был разбомблен и сгорел во время войны?

— Да, слышал, — кивнул Никита. — Ну, значит, вы сделали доклад, а журналисты раздули это в сенсацию?

— Совершенно верно! Какой-то прощелыга скромненько сидел с диктофоном и записал мое сообщение. Потом прихожу как-то в школу и меня встречает завуч с газетой:

«Владимир Алексеевич, а про вас тут пишут!» Читаю — и прихожу в ужас.

Спокойное, вполне научное и безо всяких отсебятин сообщение превратили черте во что!

— Что, так сильно переврали?

— Не то чтобы переврали, а просто так изложили факты, что получилось, будто мне доподлинно известно насчет сорока возов драгоценностей, которые Федька Бузун увез в лес и запрятал где-то в районе Бузинового озера. И что я призываю областную администрацию организовать поиски этих сокровищ. А я говорил только о том, что в Бузиновском лесу, возможно, сохранились какие-то следы пребывания отряда Бузуна, и желательно провести там археологические изыскания.

Да и то добавил, что вполне сознаю невозможность этого в настоящее время. Это ведь был 1992 Год, самый буйный галоп инфляции.

— Ну и какие были последствия?

— Да уж не самые лучшие. Во-первых, мне звонили какие-то подозрительные типы, предлагали встретиться и поговорить. Потом пару раз приходили в школу. Я решил, что они от меня отстанут, если я расскажу все, как есть, откровенно сообщу, что никаких точных сведений о кладе Федьки Бузуна у меня нет, а тем более — какой-либо карты с надписью в духе Стивенсона: «Копай здесь!» Думаешь, они мне поверили?

— Могу догадаться, что нет…

— Совершенно верно. Все выслушали, а потом сказали: «Братан, все понятно, сами деньги любим: говори процент — поторгуемся». Я сказал, что они не поняли и торговаться из-за того, чего нет, я не могу. На какое-то время звонить и приходить прекратили, но зато стали следить… Почти год за мной наблюдали.

Потом опять пришли и сказали: «Смотри, если вдруг тебе кто-то что-то предложит и ты согласишься — заказывай гроб». Вот что может сделать одна-единственная публикация в прессе. Поэтому я всех этих журналюг, если появляются, гоню поганой метлой. И вообще-то тебя тоже принял за одного из них.

— А с бандитами чем все закончилось?

— Ну, они ведь не дураки. Когда увидели, что все это выеденного яйца не стоит, то прекратили беспокоить. К тому же в Бузиновском лесу не так-то просто что-то искать. Туда и сейчас никто из местных заходить не решается. Там полно неразорвавшихся снарядов и мин. Да и землянки со скелетами не редкость. Сам я там не был, но один из моих коллег когда-то ходил туда с отрядом «красных следопытов». Кстати, их тогда же и перестали туда пускать, потому что один паренек наступил на немецкую противопехотную мину и погиб. Но это еще при Советской власти было. Хотели провести разминирование, собрать останки, провести захоронение… Но бросили. Потому что на все это деньги нужны, а все предпочитают их получать, а не тратить.

— Так что у вас тут своя Зона, вроде как в «Сталкере»? — спросил Никита.

— Да… Чем-то похоже. Ну, засиделся я, а то у меня небось семейство волнуется. И Михалыч, конечно, тоже.

— Вы мне так и не сказали, отчего он у вас остался… Я ведь все-таки к нему приехал. Или, может быть, мне с вами съездить? Он здоров?

— Тебе все Степанида Егоровна расскажет. А я пошел. Будь здоров, коллега!

— Из этого следовало, что везти Никиту к себе домой он не собирается.

Корнеев оделся, попрощался с Егоровной, пожал руку Никите и вышел за дверь.

— Странно… — пробормотал Никита. — Что случилось-то?

Этот вопрос был обращен к бабке.

— Я, Никитушка, сама знаю только то, что он сказал, — осторожно произнесла Степанида Егоровна, как бы предупреждая, что не несет ответственности за достоверность сведений.

— Ну и что ж он сказал? — с некоторым нетерпением спросил Никита.

— Ну, значит, позвонил он ему вроде бы в семь. Володя его ждать стал.

Ехать-то дотудова — час, не больше. А за два, если ноги ходят, пешком дойти можно. До Белинского-то. Ждет-пождет, час прошел, другой, третий, а деда нет.

Володя решил тогда сам сюда съездить. Оделся, спустился в подъезд, а там у двери, под батареей, Михалыч сидит раздетый до трусов и плачет… Ну, Володя-то его в свое пальто завернул, наверх отвез на лифте, в квартиру привел и в ванну посадил отогреваться. Чаем с медом напоил, а уж потом расспросил, что и как.

Получается, будто на него в подъезде бомжи напали, оглоушили, да и раздели.

Им-то, бомжам, сейчас к осени на зиму одежка нужна. Вот они Михалыча-то и ограбили. Да синяк еще под глазом поставили… А Михалыч-то помнит, что ты к нему должен приехать. Стыдно ведь с синяком-то показываться. Да и одежи нет.

Опять же деда успокоить надо. Вот он и остался пока у Володи.

— Да-а, — протянул Никита с недоверием в голосе. -Интересно, Степанида Егоровна, а вы ему рассказывали про то, как мы на Коммунарскую ездили?

— Как не рассказала — рассказала. С самого начала и рассказала.

— Раньше, чем он про Михалыча сообщил?

— Да конечно! Он же сразу, как ты ушел, спросил у меня: «Егоровна, ты, поди, за дядю Васю переживаешь?» Я говорю: «А как не переживать, когда скоро сутки уж, как его дома нет? А к нему парень из Москвы приехал, отца его изучает для истории. Да еще Похабыч, пьянь несчастная, пришел да и говорит, будто Васю машина задавила…» И как в милицию ходили, и как в морге покойника глядели — все рассказала. И что верхняя одежда была его, а споднее

— чужое. И про шрам, и про осколок не забыла. Ну, а Володя улыбнулся и говорит: «Успокойся, все в порядке, у меня твой сосед, живой, хоть и не совсем здоровый». Ну а потом и рассказал то, что я тебе перед этим говорила.

Никита сразу прикинул: директор школы человек говорливый и вполне мог придумать что-нибудь такое, что бы вписывалось в те обстоятельства, которые Корнеев узнал от бабки. А если та под горячую руку еще и рассказала Владимиру Алексеевичу одну из тех версий, которые они обсуждали с Никитой, а конкретно — про нападение бомжей, — то ему не пришлось надрываться, фантазируя…

Но хотя это предположение Никите казалось весьма реальным, высказываться он не стал. Во-первых, потому, что он хоть и чувствовал, что Корнеев врет, но не знал, зачем ему это нужно. Может, просто уже знает, что с Ермолаевым худо, и не хочет Егоровну волновать? Но могло быть и что-то еще, не столь безобидное.

Да и сама старуха почему-то не вызывала доверия. Мало ли о чем они тут совещались, пока Никита знакомился с краеведческим музеем… Ведь если речь шла только о том, что передала бабка, то зачем было изображать сверхсекретность и выставлять Никиту за дверь? А если говорили о чем-то еще, то, значит, Егоровна вовсе не искренняя бабулька. И вообще, может быть, вся эта информация, которую она для Никиты озвучивает, постоянно ссылаясь на то, что, мол, «за что купила, за то продаю», была загодя согласована с Владимиром Алексеевичем. Тогда Никита решил задать контрольный вопрос:

— А зачем же все-таки Михалыч хотел с ним встретиться?

— Да просто сказал, что, мол, важное дело, — глаза у бабки малость забегали. — Забыла спросить-то. Мне так все одно, об чем они говорить хотели.

Главно дело, что живой он, Михалыч-то.

Вроде бы можно было согласиться, но, чем больше Никита анализировал свой разговор с Корнеевым, тем больше ощущал неприятное волнение.

То, что директор-краевед подробно рассказывал о том, как его, бедного-несчастного, мафия одолевала из-за какой-то неудачной публикации в прессе, было не очень логично. Тем более что подозревал в Никите журналиста.

Если б он действительно один раз обжегся на излишнем паблисити, то не стал бы распространяться об этом самом «кладе Федьки Бузуна». Ведь с чего пошел разговор? Никита просто заметил, что милая старушка, экскурсовод Нина Васильевна, упомянула труды Корнеева в связи с историей восстания Степана Разина. А тот сразу насчет клада переспросил, Федьку Бузуна вспомнил и погнал сначала всякую политику с философией, а потом взялся рассказывать о своих изысканиях. Наверняка проверял реакцию Никиты. То есть присматривался, заинтересует Ветрова информация насчет клада? Может быть, его действительно бандюги запугали? Москва, как известно, тоже охотниками до халявы славится. И связываться с ними, ежели они вдруг за Никитиной спиной стоят, ему не хочется.

Даже если начнешь говорить, что ничего нет, кто ж тебе поверит? Опять же риск большой. А ну как бандюки, не удовлетворившись этими россказнями, решат попросту похитить бедного директора, затащить его на какую-нибудь неприметную дачку и начать всякие эксперименты с утюгами, паяльниками и обычным мордобоем, который тоже далеко не всякий стоик выдержит. Но интересно, почему он тогда темнит насчет старика Ермолаева? Ведь история с евстратовским мятежом никаким боком не связана с кладом Федьки Бузуна… А может, все-таки связана?! Егоровна сказала:

— Притомилась я что-то, Никитушка. День сполошныи был, сердце что-то прихватило. Давит. Пойду-ка, прилягу, что ль… А ты, коли надо, ночуй тут, где утром дремал. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — отозвался Никита, хотя подозревал, что ночь может получиться и неспокойной. Прежде всего потому, что мысли всякие начнут его дергать за нервы, далеко не восстановившиеся после чеченской заварухи. Так, чуть-чуть отошел за полтора года. Кроме того, он подсознательно ощущал какую-то опасность. Может быть, из-за этой утренней истории с киллером, а может, из-за неясностей с Василием Михайловичем Ермолаевым, которые разговор с директором Корнеевым отнюдь не устранил.

Толком не понимая, что именно ему угрожает, Никита чуял дискомфорт. Опять эта чертова Чечня вспоминалась. Там тоже, и не раз, несмотря на отсутствие каких бы то ни было признаков нападения, Никита ощущал подобный же мандраж. И чаще всего не ошибался: через час-полтора начиналась пальба.

Тогда же, с Чечни, в нем прочно поселилась привычка держать ухо востро и не доверять никому, особенно с тех пор, как после ночной перестрелки на блоке, в кустах, откуда строчили боевики, обнаружили труп пацана лет пятнадцати, светловолосого и совсем русского по виду. Этот парень столько раз приходил к посту днем, дружески разговаривал, шутил… А ночью, выходит, стрелял по тем, кто привык к нему относиться по-приятельски. Никите тогда очень хотелось верить, что именно его пуля достала этого гаденыша.

Бабка захрапела у себя в комнате, а Никита достал дневник Евстратова. Надо было еще раз перечитать последние записи. Ветрову чуялось, будто где-то там, в этих столько раз уже читанных строчках, кроется некая полезная информация, которую он при прошлых прочтениях не замечал…

 

ИЗ ДНЕВНИКА КАПИТАНА ЕВСТРАТОВА

«6 сентября 1919 года.

Продолжаю повествовать о событиях 30 августа. О самом страшном дне моей жизни.

Мокрого, без ремней и фуражки, со связанными за спиной руками, меня везли на лошади в качестве трофея. Такого же трофея, как наше оружие, наваленное на подводы, ехавшие за моей спиной. Именно трофея, а не пленного, ибо я понимал, что никакие Женевские и Гаагские конвенции в этой войне не действуют, и я даже не подлежу военно-полевому суду как шпион или вольный стрелок. У меня не было никаких человеческих прав — я за несколько минут из человека превратился в вещь. Я даже умереть не мог по собственному произволу. Вместе с тем меня могли убить в любой момент. Даже не справляясь, признаю ли я себя виновным, и не выясняя мотивов того, что заставило меня с ними сражаться. Не говоря уже о том, что позволить мне сказать что-либо в свое оправдание или предоставить мне адвоката. Обо всем этом даже сейчас, когда все минуло и отодвинулось вдаль, можно рассуждать только с саркастической улыбкой.

Много часов продолжался мой путь. Меня повезли торными дорогами, от села к селу, как и обещал Ермолаев.

Нет, я не ожидал приветствий — как же можно приветствовать побежденного! Я даже на сочувственные возгласы не надеялся — ведь за выражение сочувствия большевики никого не похвалили бы. Я надеялся лишь на одно: на гробовое молчание народа и тихие всхлипы женщин. Эта почесть была бы для меня высочайшей, и я смог бы ехать с гордо поднятой головой, а потом, если б суждено было, умер с именем Божьим на устах…

Но когда я услышал эти громкие, безудержно-злорадные вопли: «Пымали!

Пымали, беляка-то!», когда от околицы с радостным визгом понеслись в село босые мальчишки, торопясь оповестить о моей поимке, когда увидел ухмыляющихся оборванцев, лузгающих подсолнухи и приветственно орущих Ермолаеву: «С полем тебя, Михаила! Узял волка-то!», когда заорали со всех сторон: «Сволочь кадетская! Сука! Вражина!» — я понял, что мне уготовано пройти страшное испытание. Может быть — да простит меня Господь! — не менее тяжкое, чем Спасителю, восходящему на Голгофу.

В меня плевали, бросали семечной лузгой и камнями, грязью и навозом.

Красноармейцы, ехавшие по бокам от меня, специально приотстали, чтоб вся эта дрянь случайно не попала в них. Свист, улюлюканье, слова, одно грязней другого, звучали отовсюду… Казалось, что поймали не просто вожака повстанцев, а врага рода человеческого. Десятки, сотни, тысячи людей в тех селах, через которые пролегал мой крестный путь — всего их до обеда было четыре или пять, — и хоть бы один сочувственный взгляд! Ненависть, одна лишь ненависть! Позорище!

Примерно во втором часу пополудни Ермолаев сделал привал в Кудрине — бывшей «столице» атамана Орла. Здесь едва ли не каждый второй был повстанцем.

Пусть Орел отказался признавать мое главенство, пусть он был тем, кто сорвал наши планы, но ведь все, кто шел с ним, утверждали, будто ненавидят большевиков… Черта с два я заметил какую-то отчужденность между здешними обывателями и ермолаевцами! Но пуще всего меня удивило появление среди публики самого Орла! С красной лентой на папахе! А на митинге, который был созван Ермолаевым перед обедом, Орел выступал так, будто не он вырезал несколько семей коммунистов, будто не он на моих глазах велел изрубить двадцать пленных продотрядников! Нет, он даже не каялся особо. Он просто кричал, что готов идти со всеми своими отрядниками на «белогадов», которые морочили голову «темным мужикам» и ему в том числе, а славный красный герой Михаил Петрович Ермолаев «раскрыл им всем глаза» на то, что «Деникин ведет на Россию Антанту и помещиков», а мужикам несет «кабалу и рабство»! Ей-Богу, подумал бы, что это другой человек, комиссар какой-то… И все это быддо хлопало в ладоши и орало:

«Ура!», а потом дружно стало записываться добровольцами на борьбу с Деникиным!

Я всю эту церемонию наблюдал через окошко общинного амбара, куда меня посадили после торжественного оплевывания при въезде в село. И слава Богу, ибо крестьяне, особенно вдовые бабы, чьи мужики погибли при налете Федора, да и сам Орел, выслуживаясь перед новыми хозяевами, требовали у Ермолаева отдать им меня на самосуд. Если б меня вовремя не увели с площади, сомневаюсь, что красноармейцы сумели бы осадить эту толпу разъяренных троглодитов. Но Ермолаев — вот послал черт спасителя! — простыми русскими словами, поминая всех матерей, убедительно объяснил, что «беляцкую зверюгу» надо и другим селам показать, а после судить трибуналом и расстрелять в губернском центре. В этом весь большевизм: приговор уже готов, хотя суд только предстоит. Многие вопили, что расстрелять — это слишком «ласково», а надобно повесить, Разодрать лошадьми, изрубить топорами, на костре изжарить!

Господи, да какой осел увидел в русском мужике христолюбие и милосердие, когда это орали бабы? Может, я бы понял их ненависть, если б она была направлена на Федора, который сжег в Кудрине несколько десятков изб и учинил резню. Или даже на меня, если б это я приказал Федору совершить нападение. Но я пальцем не тронул никого из местных жителей, за что же мне в голову летели камни?!

Тем не менее Ермолаев настоял на оставлении меня в живых до расстрела.

Более того, даже велел накормить, когда его войско обедало. Мне выдали до невозможности сухую и соленую воблу, ломоть хлеба (менее восьмушки фунта) и кружку колодезной воды. Вобла с хлебом (в нем было на четверть древесных опилок) не утолили голода, но зато вызвали жажду. После такого обеда, даже выпив целое ведро, я все равно хотел бы пить, а маленькая кружка лишь усилила тягу к воде.

Потом меня провезли еще через несколько сел и деревень, где были те же толпы быдла, те же плевки, те же угрозы… Не знаю, может, глаза и не увидели тех, кто хотя бы молчал, хотя бы глазами выказывал мне свое сочувствие. Ни одного лица не припомню: одни лишь злорадные дикие, ненавидящие морды! C'est la Roussie! Господи, если б я еще смог увидеть за их спинами матросов или китайцев с пулеметами, хоть какого-нибудь комиссаришку с наганом, который бы приказывал им орать, восторгаться Ермолаевым и проклинать меня — да я был бы счастлив! Но нет, не привелось заметить ничего подобного. Никто не принуждал мужиков, они сами демонстрировали свою лояльность к тем, кто всего лишь неделю или две назад был для них исчадием ада. И ни один священник не появился перед паствой, не вразумил заблудших… Позор!

Уже далеко затемно мы прибыли в С., то есть туда, откуда я начинал свой путь к нынешнему сраму. Темнота и комендантский час спасли меня от еще одного публичного поругания. Меня провезли по неосвещенным улицам и посадили в подвал бывшей уездной земской управы. Никаких иных узников в подвале не было.

Тут я смог на какое-то время забыться сном, провалиться в небытие и не терзаться более душевными муками. Мне очень хотелось умереть во сне, я просто мечтал об этом.

Тем не менее пробуждение меня не минуло. Я проснулся от интенсивной перестрелки, происходившей в нескольких саженях от подвала, где я содержался.

Огонь был беглый, явно сполошный. Внезапно на лестнице затопали сапоги. Я испытал смешанное чувство отчаяния и надежды. Ибо от того, кто спускался в подвал, зависело все.

Когда с мерзким скрежетом отодвинули засов и в подвал ворвались двое в вольной одежде с револьверами, я подумал, будто это чекисты. Но вломившиеся, осветив меня керосиновым фонарем, спросили: «Вы Евстратов? Идите с нами и останетесь живы!»

Когда поднялись из подвала на первый этаж бывшей управы, то первое, что я увидел, был труп красного часового, а несколько дальше у стены лежал в луже крови тот самый веснушчатый красноармеец-вестовой Егорка, который в течение всего дня возил при себе мою планшетку. Снять с него планшетку оказалось делом одной минуты, и так я снова обрел дневник, в котором пишу эти строки…

Перестрелка тем временем отдалилась от здания управы, а мои избавители выскочили во двор. Я последовал за ними. Обежав угол здания, мы очутились у коновязи, где стояло три оседланных лошади. После того, как мы вырвались из города — по той же самой дороге, по какой прошлой ночью я уводил свой отряд навстречу гибели, стало возможным перейти на рысь, а затем, уже находясь в лесу, — на шаг.

Дороги я не запомнил, ибо мы двигались некими узкими тропами и просеками, должно быть, хорошо известными этим людям. Ехали всю ночь, не останавливаясь и ни разу не выезжая на открытое место. Шел дождь, небо было закрыто тучами, ни луны, и каким образом ориентировались мои загадочные спасители, так и осталось дня меня тайной.

Уже на рассвете, мокрые от дождя, на понурых и продрогших лошадях, мы въехали под сень старинного, почти девственного бора, которому скорее приличествовало быть не на юге центральной России, а где-нибудь много севернее.

Это было весьма мрачное урочище, которое располагалось в просторной низине, местами заболоченной и топкой, а кроме того, по многим направлениям рассеченной ручьями и речками. За рекой обнаружилась небольшая полоса — с полверсты шириною — сухой земли, а далее началось топкое и, должно быть, опасное для перехода болото, вдоль кромки которого нам пришлось двигаться не менее двух верст, забирая вправо. Наконец мы подъехали к некоему подобию гати, состоявшей из полусгнивших, ушедших в топь бревен. Разглядеть ее без опытных спутников я бы не сумел.

— Должно быть, давненько эта гать настелена? — спросил я у одного из провожатых, который находился ближе ко мне.

— Давно, — ответил тот лаконично.

— А не провалится? — я постарался задать этот вопрос шутливо.

— Теперь, наверно, может и провалиться, — отвечал спутник, — а раньше, говорят, возы выдерживала.

Рискованный путь по старинной гати продолжался более получаса, причем направление этой дороги отнюдь не было прямым, а постоянно менялось, петляя по болоту между многочисленными озерцами, зарослями камыша, кочками и островками, поросшими густыми кустарниками и корявыми деревцами.

Завершился он как-то незаметно, уже на сухом, нетопком месте. Болотное редколесье закончилось, и мы вновь вошли под своды глухого бора, через который тянулась извилистая тропка-просека, уже зараставшая березками и осинками. Через мох неглубокими канавками проглядывали остатки колеи, некогда продавленные тележными колесами. Должно быть, в древние времена здесь и вправду ездили на возах.

Наконец — пожалуй, уже близко к полудню — проводники привели меня туда, где я нахожусь и сейчас, в избушку, принадлежавшую ранее, как выяснилось, атаману Федору. Сейчас хозяином стал его младший брат Трофим. Сюда, в лес, они навезли немало припасов еще до восстания, когда прятались от красной мобилизации. Здесь же были спрятаны пудов двести муки и еще столько же — немолотого зерна. На хуторе братья держали восемь лошадей, пять коров, десяток свиней и иную живность. Сюда после разгрома повстанцев собралось двенадцать человек из отряда Федора.

О судьбе самого Федора мне удалось узнать немного, но уверяют, что он был убит в бою под Марьяновом. Двое уверяли при этом, что его срезали из «максима», а трое — будто его застрелил из «маузера» Орел. Кому верить — не знаю. Однако безусловно одно: Федор убит 25 августа, а 28-го его тайно похоронили на погосте в Марьянове. В течение последующих дней сюда, на хутор, пробрались жена, две дочери и малолетний сын Федора, а мать и отец остались и, по слухам, расстреляны бандой Орла. Учитывая, как сам Федор обошелся с семьей Орла при налете на Кудрино, ясно, что никому из родичей атамана не приходилось рассчитывать на снисхождение. Узнав от меня, что Орел перешел на сторону красных, мужики сильно обеспокоились и рассуждали, что надобно молить Бога, дабы красные отправили Орла на внешний фронт, а не оставили его палачествовать в губернии, ибо он вырежет все Марьяново до последнего человека по одной лишь причине, что там жили земляки его кровного врага.

Да уж, точно говорят: соскреби с русского тонкий слой цивилизации — и увидишь дикого татарина! Куда там! Кавказские горцы куда благороднее в мести, чем наши христолюбивые мужички. Там хоть и придерживаются обычая кровной мести, но не убивают женщин и детей, щадят стариков. На Руси же, если уж сорвались с цепи, то ни в чем удержу не знают. Господи Всеблагий, что же ты допустил на земле Русской такое беснование?!

Размышляя об этом, я впервые подумал о том, что наша гражданская война есть наказание Господне за греховность помыслов и поступков, которые двигали всеми нами как народом последние годы. В сущности, все классы жили греховно и помышляли о низменном. Государь, допускаю это, был слишком отвлечен семейными делами, а потому не сумел употребить власть и навести должный порядок. К тому же его мистицизм и провиденциализм были использованы гнусным Распутиным, и Бог весть какие важнейшие государственные решения были приняты под влиянием этого сибирского конокрада. Дворянство и чиновничество — статское в большей степени, военное несколько меньше — были поражены меркантилизмом, навязанным промышленно-торговым классом, в сущности, формой мздоимства, которое заставило утратить понятия о чести и благородстве, а в службе заботиться не о благе Отечества, а о карьере, чинах, жалованье и хлебных местах, коие позволяют брать большие подношения. Сами же промышленники и торговцы уже в силу своего рода занятий ни о чем ином и не помышляли, как о собственной прибыли. Даже жертвователи и меценаты, как мне представляется, не были бескорыстны в своих благотворительных деяниях. Во-первых, часть пожертвований, бесспорно, употреблялась как своего рода подкуп для губернаторов и градоначальников, иных властных чинов. Во-вторых, и денежные пожертвования, и иная благотворительность сопровождались публикацией в газетах, шумными собраниями, церковными молебнами и пр. Сие тут же использовалось для поднятия репутации той или иной компании, и акции ее на бирже шли вверх. А что уж говорить о военных заказах! Вот уж где нажились все эти поставщики-подрядчики.

Интеллигенция? В России не было ничего более омерзительного, развратного, проституированного, насквозь антипатриотического и жалкого. Из земского врача, берущего с крестьян поборы маслом и яйцами, из спившихся учителишек, бьющих детей лбами о стену, кто-нибудь в будущем будет лепить героев и подвижников.

Ибо еще одна весьма примечательная черта российского интеллигента — поразительнейшее самовозвеличение и присвоение себе права судить, что есть добро, а что зло, изображать из себя — бесспорных неудачников жизни, не умеющих ни служить, ни наживать капитал — страдальцев, мучеников, героев. Именно из этого сословия выродились всяческие бомбисты и смутьяны, которым поперек горла государственность, порядок и субординация. Ибо при нормальном, спокойном и поступательном движении общества они — никто и ничто. Им же нужна, по крайней мере, Геростратова слава, какой довольствовались всяческие Каляевы или Спиридоновы. Но ежели подвернется удача — тут мы видим Ульянова и Бронштейна.

Низшие классы, по-моему, я уже достаточно охарактеризовал. В безоружном виде они готовы лобызать в gluteus любого правителя, который появится в их местности с более-менее крупным отрядом и пулеметами. Вооружившись и отведав крови, русский мужик становится опаснее дикого зверя. Сделать из него управляемого солдата намного сложнее, чем бандита-партизана. Догадываюсь, что в 1812 году лишь присутствие рядом с мужиками армейских партизан помогло уберечь Россию от повторения пугачевщины. Поэтому если уж в России начался мятеж, то при подавлении его понятие «жестокость» утрачивает свое отрицательное звучание.

И Ермолаев — сам мужик, хоть и городской, отлично это понял.

Заповедь Божья: «Не убий!» в условиях гражданской войны попросту потеряла свое значение. Точнее, сперва нас отучили придерживаться ее на германской, потом как-то само собой мы потеряли жалость к своим. В сущности, нас приучили к мысли, что убийство есть продолжение рода на войне. Ибо если ты не убьешь, то убьют тебя, и на тебе пресечется та ветвь поколений, которая могла бы продолжиться в твоем потомстве. Не знаю, все ли это осознавали, но для меня лично именно это было определяющим при участии в военных действиях. А отнюдь не готовность умереть во имя Отечества. Теперь я понимаю это и не стесняюсь покаяться.

7 сентября 1919 года.

Те люди, что освободили меня из плена, оказались агентами Краевского. По их словам, они спаслись от провала только чудом и, бежав из губернского центра, сумели встретиться с группой повстанцев из отряда Федора. Те провели их на свой «секретный» хутор. Позже контрразведчики узнали о том, что уездный центр удерживают «офицеры», и намеревались было присоединиться к моему отряду, для чего направились в С. Однако добрались они туда лишь к утру 30-го, когда мой отряд уже был расстрелян пулеметами ермолаевцев. Всего их пришло туда пятеро, считая трех федоровцев, изъявивших желание уйти за фронт. Совершенно случайно, прячась на колокольне, откуда просматривался двор бывшей земской управы, они увидели, как меня стаскивают с лошади и ведут в подвал. Замысел освободить меня родился у них мгновенно. Выждав, когда большая часть охраны штаба залегла спать, контрразведчики и федоровцы подобрались к земской управе и легко сняли полусонных часовых.

Увы, бумага моя кончается. Не знаю, удастся ли найти в этих краях хоть пару листов. От карандаша тоже остался огрызок менее дюйма длиной. Дай Бог, чтоб я сумел сохранить все написанное и присовокупить к первым тетрадям, которые оставил на хранение М.Н. Прерываю записи».

Никита спрятал дневник в папку для тетрадей и уложил в рюкзачок. После этого улегся на диван и задумался.

Нечего и говорить, что он был почти убежден: хутор, где прятался Евстратов, находился в Бузиновском лесу, там, где якобы зарыты сорок возов разинского золота. Не поэтому ли директор-краевед обхаживал престарелого сына председателя губревкома?

Ветров решил не тревожить душу сомнениями, а постараться успокоиться.

Допустим, что Василий Михайлович жив, но нездоров и отлеживается у Корнеевых, а когда пройдет шок от нападения бомжей, встретится с Никитой. Тогда встанет тот самый вопрос, ради которого Ветров и поперся в эту губернию, — «отмывка дневника». А для этого важно знать, мог ли предревкома принести трофейный дневник домой и положить его в эту самую схоронку. Согласно дневнику, обрывавшемуся 7 сентября, — мог. Но только в принципе, и только в том случае, если Евстратов был убит до 23 сентября 1919 года.

Жалко, конечно, что Никита не прихватил с собой ксерокопию с той самой брошюры, изданной в 1929 году, где описывались события, связанные с гибелью Михаила Ермолаева. Суть же сводилась к тому, что 23 сентября 1919 года автомобиль председателя губревкома, направлявшийся в уездный город Севериновск, был обстрелян бандитами. Ермолаев получил тяжелое ранение, но продолжал отстреливаться. В трех верстах от Севериновска на помощь Ермолаеву поспешил красный разъезд, который обратил бандитов в бегство. Трое из них были убиты, четвертый захвачен в плен. А Михаил Петрович от полученных ранений скончался на следующий день, то есть 24 сентября. Еще через два дня тело Ермолаева было доставлено в губернский центр, где его торжественно похоронили на Михайловском кладбище.

Никита помнил, что среди бандитов, напавших на Ермолаева, упоминался некто Трофим. Не мог этот тип быть братом атамана Федора, у которого прятался Евстратов? Правда, Трофим, упомянутый в брошюре, был убит. А вот фамилия того, кто остался в живых, у Никиты вылетела из головы. Вроде бы столько раз перечитывал, а теперь забыл…

Впрочем, через пару секунд его голова резко переключилась на совсем другие мысли. Потому что со двора, откуда-то из-за занавешенного тюлевой шторкой окошка послышался скрип калитки у дома Ермолаева, а затем тихий звук шагов.

 

ГОСТИ

Никита машинально глянул на часы. Время было уже не раннее — половина одиннадцатого. Неужели Владимир Алексеевич не сумел удержать старика дома? Тем более неужели сам Василий Михайлович, пережив нападение бомжей и ощущая нездоровье, рискнул отправиться домой? Что-то не верилось. Никита осторожно подобрался к окошку, поглядел сбоку, чуть отодвинув занавеску.

Темная фигура просматривалась неясно. Но стоял он слишком прямо и, когда поднимался на крыльцо, делал это куда быстрее, чем подобает 80-летнему старику.

Незнакомец огляделся и начал открывать замок.

Конечно, можно было выйти во двор и вежливо спросить: «Гражданин, вы к кому?» В принципе нормальный вор, которому мокруха ни к чему, просто удерет. Но ведь может какой-нибудь психованный оказаться. Сейчас, говорят, чуть ли не каждый карманник при пушке ходит. Бахнет сдуру — и случайно попадет. А мимо Никиты уже столько пуль пролетело, столько раз ему с этим делом везло, что еще раз пробовать судьбу не хотелось.

Кроме того, Никите подумалось, что этот тип в принципе еще не вошел в дом 56. Может, у него еще ключ не подойдет. Потыркается без толку — и уберется.

Но ключ подошел. Пришелец, не очень заботясь о том, чтобы не шуметь, с легким скрежетом вынул дужку замка из ушек и отворил скрипучую дверь, переступил порог и скрылся в доме.

На какое-то время Никита даже успокоил себя тем, что, возможно, гражданин этот никакой не вор, а скажем, кто-то из знакомых Ермолаева. Может, решил деду одежду из дома привезти… Но эта версия у Никиты продержалась секунд двадцать, не больше. Если Ермолаева действительно бомжи раздели, то ключ они с собой унесли, потому, что, согласно тому, что Егоровне рассказал Корнеев, на старике кроме трусов, майки и носков ничего не было. Навряд ли такие бомжи сознательные, чтоб оставить ограбленному ключик. И навряд ли Василий Михайлович этот ключ держал в носках, допустим. То есть, если он из дома уходил сам, сам за собой дверь на замок запирал, то этот ключ сейчас должен был быть у тех бомжей, которые с него верхнюю одежду сняли. Стоп! Но тогда ведь этот ключ, если его бомжи не выкинули, должен был, по идее, найтись в кармане пальто и пиджака на том покойнике с Московского шоссе… Ну, конечно, они его и выкинуть могли. Это в принципе уже не суть важно. Важно другое: если все, что пересказала Егоровна со слов директора, верно, то Ермолаев добровольно никому ключа дать не мог. Если бомжи этот ключ у него забрали в подъезде дома, где живет Корнеев, то вполне могли добраться и до адреса. Если в пиджаке, допустим, был паспорт. Но тип, вошедший в дом Ермолаева, на бомжа был не очень похож. Не ходят так бомжи — упруго, по-спортивному.

Но главное, что снова заставило Ветрова насторожиться, — гражданин не стал зажигать верхний свет. В окне ермолаевского дома на пару секунд мигнуло пятно от карманного фонарика. Нет, этот товарищ явно не хотел светиться.

И тут в голову Никиты пришла простая вещь. А что, бели взять, да и запереть этого незваного гостя? На окнах у ермолаевского дома — решетки. Замок этот господин повесил на ручку двери. Если продеть дужку через оба ушка, — изнутри не откроешь.

Никита осторожно вышел в сени, приоткрыл дверь и выглянул. Улица Молодогвардейцев была пустынна, только во дворе какой-то из пятиэтажек громко ржали подростки и хрипло брякала музыка из кассетника. Наверно, они не привыкли опасаться милиции. А это значило, что прежде, чем Никита найдет хотя бы постового, пройдет немало времени. Телефоны могли быть в пятиэтажках, но к кому там обращаться — черт его знает… У Аллы и Андрея — единственных здешних знакомых, кроме бабки Егоровны — телефона не имелось, во всяком случае, Никита его за короткое пребывание в квартире не заметил. Телефоны-автоматы на этой улице тоже не водились.

Спокойнее всего было отказаться от идеи запереть ночного гостя. Разум подсказывал, что ничего не выйдет и лучше вообще не соваться. Но тут Никите представилось, что ночной гость именно сейчас упрет из дома Ермолаева что-то важное. Что именно — Ветров даже не очень догадывался. Хотя в голове уже начало связываться все воедино: и XVII век с XX веком, и Федька Бузун с капитаном Евстратовым, и Ермолаев Михаил с директором Корнеевым, но пока это было нечто аморфное и бесформенное, какой-то путаный клубок, в который замотались и накрутились разноцветные нитки, одни как-то соединенные между собой, другие — нет. Никита прекрасно понимал, что дела давно минувших дней иногда могут таить в себе серьезную опасность и что, потянув за какую-нибудь ниточку из пресловутого «клубка», можно вытянуть на свет Божий что-нибудь взрывоопасное.

Причем опасное в первую очередь для самого Никиты. Потому что люди, которые знают больше того, чем им положено знать, очень часто не доживают до старости.

И все-таки он рискнул.

Мягко, почти не скрипнув ступеньками, спустился с крыльца бабкиного дома, сделал несколько тихих шагов по двору до калитки, бесшумно проскользнул через нее, неслышно прошагал до калитки Ермолаева и прямо-таки просочился через нее.

А затем, переведя дух у стены дома, поднялся на крыльцо. Внутри дома было тихо, Ветрову даже показалось, будто находящийся там посетитель прислушивается. А раз так, то надо было торопиться. И уже не думая о том, чтобы не шуметь, Никита рывком сдернул замок с дверной ручки, на ощупь продел дужку через ушки — щелк!

И замок закрылся.

Никита навострил уши: как отреагирует на щелчок замка гражданин, проникший в жилище? А он, похоже, никак не реагировал. Какая-то тихая возня изнутри доносилась, но неясно было, то ли ее незнакомец производит, то ли крысы где-нибудь в подполе. Слишком уж глухие были звуки. Нет, похоже, этот тип ничего не заметил. Значит, у Никиты есть какой-то запас времени. А потому нельзя терять ни минуты.

Никита перекинул ногу через перила и лихо съехал на животе — получилось намного быстрее и бесшумнее, сделал несколько широких шагов до калитки, придержал ее рукой, чтоб не брякнула, и очутился на улице. Оглядываясь на дом Ермолаева, прошел несколько шагов, потом, уже находясь рядом с пятиэтажкой номер 54, припустил бегом. Конечно, если б он как следует помнил дорогу до 12-го отделения милиции, то, наверно, побежал бы туда. Но ему показалось, что быстрее будет добраться до Аллы и Андрея. Они люди местные, знают, откуда позвонить можно. Правда, надо будет опять заходить в этот чертов подъезд, где на чердаке киллеры водятся…

Никита, однако, не пробежал и десяти шагов. Из двора вдруг вышли два крупных, уверенных в себе парня и загородили дорогу. Плечистые, коротко стриженные, ростом за метр восемьдесят, в ветровках поверх спортивных костюмов и крепких футбольных бутсах вместо кроссовок. Чуть позади и сбоку от них стояла с потушенными фарами малиновая «девятка».

— Э, борода! — уперев руки в бока, один из них окликнул Никиту. — Фиг ли тут бегаешь, а? Оборзел, что ли, в натуре?!

И не спеша так, вразвалочку, двинулись на Никиту. Он как-то сразу сообразил, что эти молодцы страховали того, что сейчас орудовал в доме Ермолаева.

— Не спеши, корефан, так споткнуться можно! — заметил второй.

Никита сделал пару шагов назад. Ясно, что милым разговором эта встреча на пустой, полутемной улице никак не обойдется. Тут, если не повезет, можно не только перо под ребро пропустить, но и пулю схлопотать.

— До ментуры далеко, — сообщил тот, кто заговорил первым. — Хрен успеешь.

И показал Никите «Макаров».

— Быстро вали обратно к бабке, — приказал товарищ с пушкой. — Закройся на три засова и сиди тихо. Ну, пошел!

Наверно, так и следовало сделать. Ни стрелять в спину, ни даже бить Никиту эти ребята не намечали. Они вовсе не собирались здесь шум поднимать. Если б на Никиту иной раз не находило, то он не стал бы связываться и подчинился бы беспрекословно.

Но на него нашло. Наверно, это тоже было от «чеченского синдрома» — припадок странной, холодной и расчетливой ненависти, когда в мозгу включается какая-то жуткая программа, заставляющая принимать совсем другие решения. Не по мирной житейской логике, а по жестокой и в чем-то подлой логике боя.

Ветров посмотрел куда-то за спину ночных собеседников. Да еще с какой-то зловещей, кривой усмешечкой. Дескать, что, попались, которые кусались? Можно было подумать, что за спиной стриженых бугаев, пугающих Никиту жалким пистолетом, стоят десять автоматчиков. И хотя парни знали, что такого быть не может, оба непроизвольно оглянулись.

Бац! — правая нога Никиты толчком послала его вперед и вверх, а левая, распрямившись, врезалась каблуком в запястье руки, державшей пистолет. Оружие отлетело далеко и брякнулось аж о стену пятиэтажки. Хрясь! — правым кулаком и запястьем Никита изобразил что-то похожее на уракэн, доставшийся второму противнику наискось, по левой скуле и подбородку и заставивший его отшатнуться с тротуара на мостовую. Шмяк! — и макушка Ветрова с силой впаялась в морду первого, после чего тот грузно шмякнулся на тротуар, очень кстати приложившись затылком об асфальт.

Второй, разъярившись, с ревом метнулся на Никиту. Ш-ших! Кулачище детины скользнул по блоку, который Ветров выставил полусогнутой левой, а правое Никитине колено славно впечаталось противнику в пах. Да еще на противоходе, когда вся масса этого мужика сработала против него. Этот удар имел еще одно полезное следствие — «ТТ», который торчал за поясом у качка, вылетел и шлепнулся на асфальт.

— Уй-я-а-а! — стриженый согнулся, оскалившись и выпучив от боли глаза. Уже в следующую секунду кулаки Ветрова замолотили по его роже, как по боксерской груше. Напоследок Никита сцапал оглушенного за уши, нагнул и еще раз резко, с силой, долбанул коленом, но уже в подбородок. У того аж хрупнуло что-то, и он разом обмяк, потеряв сознание. Никита отшвырнул его и подскочил к его дружку, который, кряхтя и мотая головой, уже собирался привстать с асфальта. Пока не очухался — получи! Мощный пинок носком опорка по кадыку, еще пара по скулам отдыхай дальше!

На асфальте валялся «ТТ». Никита сцапал его и несколькими скачками перепрыгнул к стене пятиэтажки, куда отлетел «Макаров». Хвать! — вот он, второй ствол. Надо же, козлы! Пугали, а обе пушки на предохранителях стоят. Нет, Никита такой роскоши позволить себе не мог.

Очень вовремя он вооружился. Качки очухались и заворочались на асфальте.

Охая, встали на четвереньки, потом, цепляясь друг за друга, поднялись в рост.

Похоже, все еще не очень соображая, тупо поглядели на стволы в руках Никиты.

— Садитесь в тачку и валите отсюда! — сказал Никита не очень громко. — Надоели вы мне, кретины!

— Понял, командир… — утирая кровь из прокушенной губы, пробормотал бывший обладатель «ПМ». — Банк твой, гуляй… Может, еще встретимся.

— Завязывай, Ребус, — второй, все еще морщась и держа руку на том месте, куда первый раз чухнула Никитина коленка, произнес это с явной дрожью в голосе, — он без тормозов — пошмаляет только так…

Пошатываясь и оглядываясь, они заковыляли к машине. Никита ждал, что могут развернуться на него, попробовать бампером, — не рискнули. Вывернули и погнали вверх по улице.

Ветров чуточку остыл и сунул пистолеты под куртку. Что теперь делать?

Брать того, что шурует в доме, или милицию вызывать?

В это время со стороны ермолаевского дома отчетливо послышалось бряканье замка. Тот, запертый в доме, должно быть, на волю рвался.

С той стороны, куда укатила малиновая «девятка», послышался шум мотора. Уж не «бригада» ли по Никитину душу? Ветров отскочил за угол пятиэтажки, ближний к забору ермолаевского дома. Выдернул «ПМ». Ждал…

Зря тревожился. У тротуара остановился частник, высадил пассажира.

Военного в полевой камуфляжке. Никита спрятал пистолет и выбежал из-за угла.

Увидел капитанские погоны.

— Извините! — выпалил Ветров. — Вы здесь живете, товарищ капитан?

— Здесь, — подозрительно и с явной опаской произнес офицер.

— Телефон у вас есть?

— Был… — недоуменно пробормотал капитан, как будто подозревал, что телефона уже нет.

— Будьте добры, вызовите милицию! Тут, в доме ь 56, бандит прячется!

— Ладно, сделаю… — капитан скорым шагом отправился в свою пятиэтажку.

Только после этого Никита поглядел на дверь дома ь 56. Замок висел на месте. В дверь изнутри больше не толкались, пытаясь ее выломать. Ветров осторожно вошел в калитку, обогнул дом по двору, прижимаясь к стене и стараясь пригибаться, когда проходил мимо окон. Все решетки на них были целы. Отдушины в фундаменте годились только для кошек. Вроде бы пришелец должен был оставаться в доме.

Тут Никита подумал, что он еще один выход из дома позабыл — через чердак.

Поднял голову. Одно слуховое окно, со стороны улицы, было закрыто. Через него в принципе Удобнее спускаться — можно вылезти на козырек крылечка, а потом, уцепившись за него, соскользнуть вниз. Второе находилось на другом торце дома, над глухой стеной. Именно в этот момент Никита услышал легкое бряканье и дребезжание, доносившиеся с той стороны… Снова бросив взгляд вверх, на слуховое окно над крыльцом, Никита увидел, что ветер слегка покачивает раму.

Тоже стекла чуточку дребезжат… Но то, что рама покачивается, значило, что она закреплена не намертво и можно ее легко снять, отогнув гвозди. Никита, еще не очень сообразив, что будет делать, если тот, кого он запер в доме, выпрыгнет с чердака в слуховое окно, рванулся к задней глухой стене. Конечно, с топотом и шумом. Остановился рядом с углом, у поленницы, поглядел вверх, прислушался.

Да, рама была вынута. На торце чердака зиял черный квадрат.

Никита прикинул, куда мог деться этот тип, если успел удрать еще до его прихода. Прямо под глухой стеной у Ермолаева была сложена поленница, прикрытая толевым навесиком. Правее, углом против угла дома, располагалась сараюшка, сколоченная из горбылей, обитых ржавой жестью. Слева, симметрично сараюшке, стояла теплица, сработанная из неструганых реек и полиэтиленовой пленки. У забора росло несколько кустов, не то смородина, не то крыжовник, а остаток двора, площадью в десяток квадратных метров, занимали какие-то раскопанные грядки.

Никита подумал, что если тот, кто забрался в дом, уже убежал, то его следы могли остаться на грядках, где земля была рыхлая и смоченная дождем. Он сделал несколько шагов вперед, вышел в промежуток между сараем и теплицей.

И тут сзади послышался легкий треск какой-то, короткий вскрик, похожий на птичий или кошачий. Никита инстинктивно шарахнулся вправо, повернувшись одновременно боком к дому и спиной к сараю. Шмяк! Никита и сообразить толком не успел, как его обдало воздухом от пролетевшего мимо него чего-то тяжелого и плоского. Это самое, тяжелое и плоское, плашмя грохнулось оземь и теперь лежало прямо у его ног.

Никита довольно быстро разглядел, что перед ним лежит человек, скорее всего, тот, который забрался в дом Ермолаева.

Некоторое время Никита ошалело стоял, ничего не понимая. Если б незнакомец тут же вскочил на ноги и набросился на Ветрова, Никита, наверно, быстро сообразил бы, что делать. Но тот лежал неподвижно. Минуту, две, три…

Никита осторожно ткнул лежащего палкой в бок. Никакой реакции. Потом не сильно стукнул по спине — никакого эффекта.

После тех шестерых, расстрелянных в подъезде грозненского дома, Никита уже привык к этим самым спокойным людям на земле — жмурам.

Неужели он от удара о мягкую землю сразу вырубился насовсем? Никита подцепил лежащего носком ботинка и перевернул. Звякнул, выпав из кармана, фонарик. Тот самый, должно быть, свет которого Ветров видел в окошке. Очень кстати. Никита подобрал фонарик, посветил…

Все стало ясно. Тип, прыгнувший с чердака, не просто так хотел уйти. Он еще и Никиту думал зарезать. А потому прыгал из слухового окна с солидным таким ножичком. Сантиметров пятнадцать лезвие, не меньше. Только теперь все эти сантиметры по самую рукоятку сидели в груди у самого прыгуна.

Повезло Никите, очень повезло. Ведь наверняка этот мужик не собирался на собственный нож накалываться. И если прыгал с высоты всего в три метра, да и то неполных, мог все подрассчитать точно. Никита повернул фонарь на слуховое окно и увидел, что от карниза, располагавшегося под этим окном, отколота острая и длинная дощечка. Вот оно что! Мужик не прямо из окна прыгал, а вылез на карниз.

Хотел на плечи Никите скакнуть и уложить его грудью на нож. А карниз возьми и подломись. И мужик полетел вниз уже не так, как задумал, а как Бог на душу положил.

Отсюда и крик, похожий на птичий, и падение на собственный нож.

Куртка на мертвеце была распахнута, а по светлой рубашке вокруг ножа расплылось темное пятно. Нож торчал между ребер, наискось, пальцы все еще судорожно сжимали рукоятку. А из-за ремня выглядывала вороненая рукоятка с коричневой пластмассовой накладкой — «Макаров». А во внутреннем кармане куртки лежали какие-то бумаги, свернутые в трубку. Не это ли он у Ермолаева искал?

Никита выдернул бумаги и пихнул их в свою «косуху». При этом из кармана покойника вывалился симпатичный такой импортный бумажник для дедовых людей. Его Никита тоже, как-то машинально пихнул себе во внутренний карман. Проделывал он это сидя на корточках, при этом как-то невзначай пошатнулся и, пытаясь опереться, схватился правой рукой за рукоять пистолета. Блин!

Только тут Никите вспомнилось, что он вызывал сюда милицию. Точнее, дал такое поручение товарищу капитану. Конечно, милиция здесь, похоже, не очень тороплива. Но все-таки минут через десять-пятнадцать она может приехать. И до Никиты дошло, что его могут запросто обвинить во всем, что тут случилось. Замок он трогал? — трогал. Если отпечатки снимут — он готовый взломщик или кто там еще. Если с бумажника — значит, еще и грабитель. За пистолет ухватился — незаконное хранение оружия. Да еще два других пистолета. Поди докажи, что ты их отобрал, рискуя жизнью, накостыляв при этом двум жлобам. Кто его знает, может быть, из этих пистолетов уже не один десяток людей на тот свет отправили? Да и этого, кстати, с ножиком в сердце, могут на Никиту записать. Если очень захотят, конечно.

Все дальнейшее происходило очень быстро, Никита и сам понять не мог, откуда столько прыти взялось. Он перемахнул через забор одним махом и вбежал в бабкин дом.

Старуха похрапывала, даже топота не почуяла. Никита схватил свой рюкзачок и выскочил на улицу. Вовремя выскочил — мигалка милицейской машины уже озаряла голубоватыми сполохами ночную тьму, правда, пока в двадцати метрах отсюда, где-то за пятиэтажкой. Должно быть, сперва заехали в 54-й дом, по адресу, с которого капитан звонил в милицию. Значит, вот-вот явятся сюда. Нет, у Ветрова не было теперь ни малейшего желания оказывать помощь следствию. Потому что, выражаясь языком штатовского правосудия, все, что он скажет, могло быть использовано против него. А Никита вовсе не хотел даже на сутки попадать в камеру. Не говоря о том, чтоб «задержаться» на целых тридцать «по подозрению в совершении преступления». В этот момент он уже не думал ни о дневнике Евстратова, ни о судьбе Василия Ермолаева, ни о Федьке Бузуне с его кладом.

Никита надеялся только на одно: на быстроту своих ног и ночную тьму.

 

БЕГСТВО

Уходить отсюда по улице было опасно — милицейская «синеглазка» могла в любую секунду вывернуть из-за угла. Поэтому Никита обежал дом Егоровны и выскочил на ее огород. За огородом был невысокий и к тому же почти повалившийся забор, отделявший огород Егоровны от какой-то совершенно неосвещенной, но, похоже, просторной территории. Перебравшись через забор, Никита понял, что очутился на довольно крутом склоне холма, за которым находится некая искусственная или естественная выемка глубиной эдак в полета метров, где то ли в плановом, то ли в частном порядке образовали огромную свалку.

Сначала склон, покрытый жухлой, скользкой, промокшей от дождей травой, его здорово пугал: съедешь по такому, а впереди где-нибудь обрыв… Поэтому Никита спускался осторожно, хватаясь руками за траву. Потом крутизна уменьшилась, и он даже рискнул бегом побежать.

В той стороне, откуда он удирал, небо было посветлее от огней города, и на его фоне довольно четко рисовались силуэты пятиэтажек, с освещенными окнами, и треугольники крыш индивидуальных домишек, стоявших на холме. Однако самое главное — проблески милицейской мигалки переместились и мерцали теперь недалеко от Никиты. Машина стояла рядом с домом Ермолаева, от которого Ветров отбежал, если мерить по склону, всего полтораста метров. Ветер доносил до Никиты неразборчивые голоса и даже — ему это было особо неприятно — лай служебной собаки.

Неожиданно Никита выскочил на тропинку, тянувшуюся наискось и вниз по склону. Идти по ней было намного легче, но при беге ботинки очень громко шлепали. Никите казалось, что милиционеры его топот за версту услышат. К тому же тропинка была сырая, и отпечатки его ботинок на ней наверняка останутся. Тем не менее он все-таки помчался по этой тропинке во весь дух, не зная толком, куда она может его вывести.

А вывела она к мосткам через какую-то жутко вонючую речку, превратившуюся в канаву шириной метров пять. В другое время Никита к таким местам старался на пушечный выстрел не приближаться. Но сзади, на склоне, уже мелькали огоньки фонарей. И собака гавкала. Бежать вдоль речки смысла не имело — собака, если от запаха мусора не сдохнет, догонит его в два счета…

И Никита выбрал мостки. Состояли эти мостки из двух бревен, поверх которых были набиты донца от ящиков из-под болгарских помидоров. Из тонких таких шероховатых дощечек. Пару раз нога скользнула, одна или две дощечки зловеще хрустнули, но он все-таки сумел перескочить на ту сторону и не свалиться в этот зловонный поток.

Ветров оглянулся и увидел, что лучики фонарей заметно переместились вниз по склону. И собака гавкала уже у начала тропинки. Метров двести, не больше.

Тут его осенило. Никита подобрал арматурину, подрычажил ею бревна, толканул в бок… Бултых! Бревна наискось плюхнулись в поток жижи, развернулись по течению и унеслись куда-то за изгиб канавы. А Никита побежал дальше по тропинке, петлявшей среди смутно серевших мусорных эверестов. От канавы донесся яростный лай собаки, перешедший в обиженный скулеж. Спустя несколько секунд подскочили и люди. Послышался громкий мат, а затем отрывки более конкретных фраз:

— Свалил, сука!

— Говорил же, блин, раньше надо было с поводка спускать!

— Тихо, Атос! Место!

— Тут еще мостик есть?

— Хрен его знает, чего тут есть…

— Эта канава километра на три идет, от самого Машиностроительного… И до очистных…

— Дальше еще шире будет…

— На очистные он не пойдет…

— Надо в райотдел докладывать, пусть перекрывают с той стороны…

— Перекроют они, жди!

— «Антон», «Антон», «Хасан» на связи, ответьте!

— Атос, завязывай выть, надоел…

— Не достает, падла! Горка волне мешает…

— Ну что, в воду?

— Сказанул, там кислоты на две трети…

— Пошли обратно, может, там поуже будет, перескочим… Никита сразу сообразил, что лучше двигаться вниз по течению «речки», но это оказалось не так-то просто. Он слишком глубоко забежал в лабиринт из мусорных куч и теперь принужден был топать туда, куда вела тропинка. А тропинка повела вовсе не вдоль канавы, а куда-то прочь от нее. Причем еще и направление меняла то и дело, раздваивалась и растраивалась. Никита же в это время думал, что могут придумать милиционеры. Наверно, все-таки сумеют связаться по рации с начальством и попробуют перекрыть Никите дорогу. А сами добегут до того места, где канава сужается, и перепрыгнут на эту сторону. Собака тут, среди мусорной вонищи, вряд ли пригодится, но шансов настичь Никиту у них прибавится.

Хотя Никита никакой вины за собой не чуял, мыслей насчет того, чтоб пойти милиции навстречу, у него не было. И хотя можно было бы здесь, на свалке, выкинуть все: пистолеты, фонарь, бумажник и бумаги, закопать их поглубже в мусор — где их за сто лет не отыщут! — а потом спокойно вернуться к Егоровне, Никита об этом и думать не хотел. Следы, оставленные около трупа, сохранились.

А рифленые подметки Никитиных опорок не хуже автомобильного протектора отпечатки оставляют. Если еще анализ почвы с них снимут — доказательств хватит.

Ветров хоть не сталкивался напрямую с тем, как уголовные дела фальсифицируют, немало был о том наслышан. Вот и бегал теперь от милиции, которую, смешно сказать, сам же и вызвал.

Пистолеты Никита не выбросил, а переложил в рюкзачок. «ТТ» и один из «ПМ».

Второй оставил. Вовсе не потому, конечно, чтоб отстреливаться от ментов. А просто так, для спокойствия…

Свалка кончилась как-то неожиданно. Никита очутился около полуоблетевших кустов, перескочил узенький вонючий ручеек и оказался среди негусто стоявших чахлых березок. Потом, почавкав немного ботинками, по заболоченной почве выбрался на сухое место. Под ногами теперь только шелестели мокрые листья да трава. Шум города заметно стих, Никита все глубже забирался в лес.

Деревья стояли все гуще, и через мокрые кусты приходилось все чаще продираться. Даже не верилось, что тут от городской окраины всего ничего.

Правда, изредка попадались под ноги пивные банки и бутылки, должно быть, оставшиеся с лета. Вряд ли в этакую погоду кого-то потянет распивать на природе. Поэтому на встречу, как говорится, с «мирными жителями» Никита не очень рассчитывал. А вот насчет милиции беспокоился по-прежнему. Шорох собственных шагов ему казался слишком громким, а в шелесте деревьев то и дело слышались голоса. Останавливался, прислушивался, затаивал дыхание — нет, вроде ничего подозрительного.

Карты у Никиты не было, компаса тоже, фонариком он светил только изредка, когда чувствовал, что сходит с тропинки. Шел, чтоб куда-то идти. Но, в общем, мысли о том, что делать дальше, его уже начали посещать.

Конечно, ни к бабке Егоровне, ни к Андрею с Аллой ему возвращаться не стоило. После того, что он начудил, его, пожалуй, и на порог не пустят. Да и черт его знает, могут милицию вызвать. Не говоря уже о том, что милиционеры могут наблюдение организовать. Вообще, лучшим выходом Никите казалось убраться из города. Только вот как? Обратного билета на поезд у него нет. Надо идти на вокзал, но там в кассе нужно паспорт предъявлять. А Егоровна, между прочим, запросто может назвать его фамилию, имя и отчество. Оно, конечно, неплохой аргумент в пользу его невиновности, но как тогда понять, что он сбежал с места происшествия? Уже подозрительно. Так или иначе, есть к чему прицепиться. Никита уже вовсю ругал себя за то, что поддался своим страхам перед милицией и взялся убегать. Ну неужели не разобрались бы? Почему милиционеры обязательно должны быть нечестные, недобросовестные или коррумпированные? Наверняка ведь есть среди них и приличные люди. Остался бы на месте, спокойно дождался бы их прибытия, рассказал все как есть…

С чего ему взбрело в голову удирать?! Но сделанного не воротишь. Теперь, по крайней мере, тем, что бегали с собакой, лучше не попадаться. Разозлились наверняка, а если кто-нибудь в эту помоечную канаву сподобился провалиться, то тем более. Могут и плюх надавать, а уж в камеру посадят точно. В компанию к бомжам, шпане и даже настоящим блатным.

Как только Никита подумал о блатных, ему стало не по себе еще больше. Если милиция, пусть даже чисто теоретически, могла не найти оснований для его задержания и тем более — для ареста, то перед криминалом у Ветрова явная вина.

Утренний киллер — это не простят. Две набитые морды качков — тоже. Само собой, гражданин, прыгавший на Никиту с очень большим ножиком, да еще и имея пистолет за поясом, не принадлежал к какой-либо другой категории людей, кроме бандитов.

И ясно, что его не Ермолаев к себе домой посылал, проверить, все ли цело. Что там за бумажки он взял, которые перекочевали теперь к Никите за пазуху? Черт его знает, что именно в них написано, но ныне покойный гражданин вполне мог из-за них пойти на убийство — ведь он Никиту запросто зарезал бы, если б не счастливая (для Ветрова, конечно) случайность… А раз так, то они представляют некую ценность. И не самую малую, наверно. При этом, конечно, интересовали они не самого неудачно прыгнувшего господина, а какого-нибудь ихнего туза, авторитета, вора в законе или кто там у них еще бывает. И конечно, этот руководитель дела так просто не оставит. Может быть, он уже узнал, что его подручный убился, и даже о том, что Никита в милицию звонил. А если не узнал, то самое крайнее завтра узнает. После чего его банда начнет Никиту искать. Если найдут — не помилуют. Это как дважды два. Даже если поверят, что Ветров их приятеля не резал, не простят звонка в милицию и похищения бумаг, которые им нужны были… Господи, на какого черта он, Никита, за них ухватился? И почему на свалке не выбросил? Во дурак!

Но может, еще сейчас не поздно? Найти какую-нибудь ямку, сунуть туда пистолеты, бумажник, сами бумаги, засыпать листьями. Никто ведь не видел, как он их брал… А потом пойти в милицию, рассказать все… Ну, не совсем, как было, а что, мол, ни пистолета, ни чего такого не брал. И что дальше? Все равно не поверят. Топтался около трупа — значит, там был. А труп лежит не так, как упал, а перевернутым на спину. Значит, трогал его, ворошил. Можно, конечно, сказать, что проверял, живой или нет, а в куртку не лазил. Но ведь запросто запутать могут. Это здесь, в лесу, когда еще не поймали, легко соображать, что говорить, а что нет. Когда там, в милиции, допрашивать начнут, все совсем по-другому будет. Тем более если вдруг здешние бандиты, которые за этими бумагами своего покойного дружка отправляли, с ментами в доле состоят… Уж чего-чего, а про это Никите немало наслышаться пришлось. В таком случае ему вообще ничего не светит. Удавят его в тюрьме или на воле зарежут. Вот влип так влип! Сидел бы спокойно у бабки, не совался бы ни во что — не трясся бы сейчас, как дурак…

Неожиданно до Никиты донеслись откуда-то спереди негромкие, невнятные голоса. Ветров замер, осторожно сошел с тропы, встал за дерево. Нет, шагов не слышалось, голоса не приближались. Правда, понять, о чем говорили, было невозможно. Ветер шумел, ворочал ветки с остатками листьев, накрапывал дождик.

Никите было ясно, что если он пойдет по тропе дальше, то наверняка придет к источнику голосов. А он ни с кем встречи не искал. Ни с милицией, ни с бандитами, ни с простыми гражданами, наличие которых в это время суток на лесной тропке было не очень вероятно. Поэтому Никита Решил свернуть с тропы и взять левее. Однако, как он ни старался, шаги не получались бесшумными. Да и деревья стояли довольно плотно, все время ветки приходилось от лица отводить, а это лишний шорох. А уж под ногами все время что-то похрустывало. Каждый такой хруст у Никиты вызывал мандраж, будто он на мину наступил или за растяжку запнулся. Всякая «зеленка», даже подмосковная, после Чечни его раздражала. Ну и эта, здешняя, исключением не была. Некомфортно себя чувствовал.

Вроде бы он довольно далеко прошел влево от тропы, и голоса больше не слышались. Вдруг впереди и чуть правее, за деревьями, всего-то метрах в двадцати, появился свет. Не такой, как у фонарика, а поярче, и не направленный лучом в одну сторону, а такой, каким светятся окна.

Никита забрал влево, стараясь пройти подальше от света, но тут он погас.

Голосов больше не слышалось, но что-то ведь светилось… Никита особо не размышлял над тем, что тут светиться может. Ему главное было не натолкнуться ни на кого. Тем более на милицию.

И тут он вышел на узкую, поросшую травой дорогу-просеку. Шла она примерно в том же направлении, что и тропа, с которой Никита вынужден был сойти. Вряд ли эта дорога была специально предназначена для вывоза мусора на свалку, скорее ее проторили какие-нибудь хитрые водители, которым она позволяла сэкономить какое-то время. Но вела она наверняка на свалку, потому что по обеим сторонам ее валялось множество всякой дряни, свалившейся или ветром сдутой с мусорных кузовов. Обратно на свалку, конечно, Никите не хотелось, тем более что там его небось уже разыскивала милиция. А другой конец дороги, по идее, мог вывести Ветрова на шоссе. Может, там попутка подвернется? Хотя, конечно, там и милиция может оказаться…

Но все-таки надежда подцепить попутку оказалась сильнее опасений повстречать милицию, и Никита пошел по дороге в ту сторону, где, как ему казалось, могло находиться шоссе.

По дороге идти было удобно. Не смутило Никиту, что дорога стала уводить его вправо, то есть в сторону города.

Прошел он совсем немного — метров двадцать-тридцать, как вдруг впереди снова зажегся свет. Теперь, однако, Никита сразу разобрался в его источнике.

Это зажглась лампа в кабине автомобиля, и стало видно, что всего в пол-сотне метров от Ветрова, приткнувшись вплотную к кустам, стоит «Волга». В салоне у нее горел свет, озаряя просеку, и просматривались очертания людей.

Ветров решил, что машина вот-вот уедет, отошел к обочине и укрылся за кустом.

Подождал минуту, две, три… Машина стояла. Только тут Никите стало интересно, с чего это она здесь торчит. По расцветке она не походила на милицейскую, но Ветров знал, что у милиции есть оперативные машины, которые ничем не отличишь от частных. Но это еще полбеды, потому что это могла быть и бандитская машина, на которой, допустим, привезли в лесок труп закапывать. Или еще не труп, но уже кого-то, обреченного на смерть. Никита тут, безотносительно к содержимому своих карманов и участию в судьбе нечаянно заколовшегося гражданина, лазившего в дом Ермолаева, становился лишним свидетелем. Иначе говоря, человеком, которого следовало тут же пристукнуть и закопать в одной яме с тем, кого перед тем пристрелили или зарезали. То есть, если попадание в милицию давало хоть какие-то шансы выжить — и наверно, не столь уж Малые, как представлялось Никите! — то встреча с бандой закончилась бы совершенно однозначно.

Наконец дверца «Волги» с лязгом открылась, а потом резко хлопнула. Так закрывают дверь люди, которые очень сердиты. Никита увидел крупногабаритного мужика в кованой куртке, который вылез с водительского сиденья «Волги» и, привалившись к машине спиной, держал перед мордой зажженную зажигалку, пытаясь прикурить сигарету. Потом прикурил, его стало видно похуже, лицо просматривалось только в моменты затяжек, когда огонек сигареты разгорался поярче. Никита отчего-то припомнил, как штатный снайпер отделения Урусбек Цаголов показывал ему в прицел красноватые точки и говорил: «Видишь? Там наши, федералы, сидят. Почему? Потому что чеченцы не курят. У них за одну сигарету — сорок палок дают. И правильно делают — я по сигарете могу за триста метров попасть. Хорошо, что я осетин, а не чеченец, правда?»

Никита пожалел, что при нем нет «СВД», которая была у Цаголова. Но тут же вспомнил о пистолете. Надо было хоть поглядеть, есть в нем что-то или нет.

Осторожно отжал защелку, вынул магазин, ощупал. Наверху лежит-полеживает патрончик, коротенький, толстенький, со скругленной пулькой 9 мм. Придавил пальцем — не утапливается. Стало быть, и все остальные там. Надо и ствол проверить. Пихнул магазин на место, повернул флажок предохранителя, оттянул затвор и осторожно пощупал мизинцем окошко выбрасывателя — сидит там, голубчик.

Осторожно сопроводил затвор в крайнее переднее положение. А на предохранитель не поставил. И вообще пистолет убирать не стал. С оружием как-то теплее.

 

НОВАЯ СИТУАЦИЯ

Между тем господин, который покуривал, был явно не в настроении. Крепко затянувшись, он резко повернулся к машине и требовательно сказал:

— Люсь, выходи! Поговорить надо.

Из правой дверцы «Волги» выбралась дама в голубом плаще, не спеша обогнула капот автомобиля и довольно уверенной походкой приблизилась к не очень вежливому джентльмену.

— Ну что ты мне хотел сказать, Юрочка? — голос у дамы был весьма прохладный. — Может быть, что-нибудь умное? Юрочка умного не знал и пробухтел:

— Люсь, ну чего ты? Все ж так клево начиналось…

— Когда все клево начинается, это еще не гарантия, что все так же клево и закончится. В ресторан я пошла, потому что мне сейчас тошно, а вовсе не из-за твоей неотразимости. Ты вообще-то разницу между съемными бабами и несъемными чувствуешь? Да, я выпила. За упокой души, понял? Если я тебе разрешила меня на дачу отвезти, это еще не значит, что я с тобой трахаться собиралась. Тем более — здесь, в этом дерьмовом лесу. Отсюда до свалки три километра, даже через лес вонь чувствуется. И вообще, на что ты надеешься, а? У меня Балясина убили, понимаешь? А ты ногтя его не стоишь, «шестерка» поганая!

До ушей Никиты долетели всхлипы. Юрик, как показалось Ветрову, попытался обнять Люсю за плечи с целью утешения, но та зло отстранилась.

— Отцепись! Утешитель нашелся! Хоть бы постыдился, блин, ведь другом Вальке считался…

— Люсь, ведь нету его. И не будет. А ты, между прочим, даже не вдова. Тебя на его похороны вообще не пригласят.

— А я сама приду, без приглашения. Это не свадьба.

— Да ты что! Тебе ж Альбина глаза выцарапает…

— Не болтай, чего не знаешь.

— Я не знаю? Да я все знаю!

— Что знаешь?

— Братаны толкуют, что ты его под выстрел сдала…

— Кто толкует, конкретно?

Юрик, похоже, с некоторым опозданием сообразил, что разгласил нечто лишнее.

— Да так, некоторые… — промямлил он.

— Нет, дорогой, это не ответ. И не говори, что сказал тот, кого я не знаю.

Я всех знаю.

— Да какая разница? Сказали — и все. Если б ты мне дала, я бы, может, и сказал, а так — на хрен мне это нужно, на братву стучать.

Плюх! — Люся сильно хлестнула верзилу по роже.

— Ты чего ударила меня, лярва вонючая?! — взревел Юрик. Хлобысть! От ответной оплеухи, нанесенной им изо всех сил, Люся отлетела метра на два и упала в грязь. Юрик подскочил, пнул ее ногой раз, другой, третий, потом рывком поднял оглушенную бабу на ноги, подтащил к «Волге» и бросил животом на капот.

— Я тебя, сука, научу уважать… — рычал он, задирая плащ вместе с подолом юбки. — Лежи, убью!

Люся попыталась вырваться, но Юрик сильно тюкнул ее лбом о крышку капота.

Жалобно треснула ткань, Юрик, придавив Люсю к капоту, сорвал и отшвырнул в сторону трусики. Но в этот момент она, видимо, немного очухалась и крепко лягнула насильника по мужским частям, и не чем-нибудь, а острым и тонким каблучком. От острой боли Юрик взревел, как раненый носорог.

— У-а, бля-а-а! С-сука!

— На, гад! — Люся развернулась и изо всех сил пнула Юрика в морду, да так, что тот ошалело сел на задницу.

Не дожидаясь, пока верзила придет в себя, Люся кинулась бежать, но не в лес, а по дороге, в сторону Никиты.

Надо сказать, события разворачивались так быстро, и разговор так стремительно перерос в драку, что Никита не только не успел вмешаться, но даже не успел определиться, нужно ли вмешиваться вообще. От недостатка приключений еще никто не умирал, а вот от избытка, бывает, люди загибаются. Уже на стадии разговора между Юриком и Люсей ему стало ясно, что особой интеллигентностью эти ребята не страдают, да и вообще явно не сахарные. То, что между ними пошел мордобой, было вполне логичным явлением. Никита, конечно, не был сторонником безусловного права сильного пола на избиение слабого, но все-таки не мог не заметить, что эта самая Люся прямо-таки выпрашивала от Юрика ту самую плюху, которую в конце концов заработала. Он ведь ее неоднократно предупреждал предварительно, и в конце концов она его первая ударила. Как будто не знала, что за этим может последовать. Могла бы, наверно, понять, что уровень интеллекта у Юрика вполне позволяет ему хлестать даму по роже, пинать ногами и бить башкой об капот машины. И соответственно, быть поосмотрительней.

В общем, если бы эта самая Люся, истошно визжа, не помчалась вдоль по дороге к дереву, за которым стоял Никита, он, наверно, не стал бы вмешиваться во все эти разборки. Тем более что даже из того, что он успел услышать, можно было догадаться о близости данных товарищей к криминальным структурам. А у Никиты и так уже с ними проблемы накопились. Лишние вроде были совершенно ни к чему. Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает…

Люсин длиннющий каблучок, который оказался полезен для лягания, для бега по лесной дороге был очень неудобен. Никита так и не понял, отчего он подломился: то ли Люся им за корень зацепилась, то ли за камень, то ли просто глубоко в грунт вогнала. Это не суть важно. А важно то, что девица, сломав каблук, еще раз полетела в грязь — рядом с растерявшимся Никитой. Тем временем Юрик, матюкаясь, вскочил на ноги и тигриными скачками понесся к упавшей беглянке, явно намереваясь втоптать ее в грязь, причем в самом прямом смысле слова.

Люся — она еще не видела Никиту, отскочившего от дерева в тень кустов, — попробовала подняться, но охнула от боли и осела наземь, после чего отчаянно заорала:

— Помогите! Убива-ают!

Конечно, вряд ли она надеялась, что сюда сбежится куча отважных мужиков, жаждущих защитить прекрасную незнакомку, но, должно быть, намеревалась напугать озверевшего Юрика. Тому, однако, все было по фигу. Он уже добежал до Люси и даже занес ногу для первого удара, когда из кустов грохнул выстрел, и Юрика отшвырнуло в сторону. Сразу он, правда, не упал, а выписал какой-то странный пируэт ногами, сделал какой-то уже не совсем живой шаг назад и лишь после этого грузно грохнулся в кусты.

Нет, Никита вовсе не собирался заступаться за Люсю. Напротив, он думал только о том, как бы остаться незамеченным. Но, видно, уж так судьбе было угодно, чтоб он, попятившись, зацепился за корень, потерял равновесие и опрокинулся спиной на куст, задрав правую руку вверх. А в руке-то был пистолет, не поставленный на предохранитель. Как и почему нажался крючок — Никита не припомнил бы, даже если б его об этом спросил прокурор. Потому что этот момент у него никак в памяти не отложился. Одно он мог сказать точно — не целился он в этого Юрика. А пуля, как известно, дура. Если будешь долго целиться — ни за что не попадешь, случайно пальнешь — и труп готов.

С минуту Никита ошалело сидел на мокрой траве с пистолетом в руке. Смотрел куда-то перед собой, где охала Люся, пытавшаяся подняться, но тут же опускавшаяся наземь с болезненными стонами. А чуть дальше, у кустов, где валялся Юрик, никаких шевелений не было.

Придя в себя, Никита поставил пистолет на предохранитель. Чтоб самому не застрелиться по нечаянности или эту самую Люську не застрелить. После этого спрятал оружие в карман и вытащил фонарик. Осветил Люську, которая кое-как выползла из грязи. Во что ее плащ, юбка и сапоги превратились — сказать страшно! Да и по лицу кровь из разбитого носа размазалась, синяки набухали, ссадина на щеке багровела — хороша, ничего не скажешь.

Говорить ей Никита ничего не стал, потому что, кроме заиканий и рева, все равно ничего не услышишь в ответ. А пока надо Юрика поглядеть. Может, и он «не совсем»…

Но, когда Никита подошел к этому неласковому джентльмену — оказалось, что медицина бессильна. Эта, в общем-то, шальная пуля ударила так, будто ее выпустил профи: точно в середину правого виска. И вылетела, точнее, проломилась, через левый.

Убедившись в том, что на выздоровление Юрика нет никаких надежд, Никита тяжко вздохнул. Нет, не потому, что пожалел, и даже не потому, что мгновенная смерть этого гражданина произвела на него угнетающее впечатление. Чечня Никиту от всего этого отучила. А вот по поводу собственной судьбы на него нахлынули горькие размышления.

Это ж надо же! Еще сегодня утром он был мирным студентом, а к полуночи уже превратился в убийцу. И милиция его разыскивает, правда, еще не зная об этой свежатине, которая тут валяется. Но и Юрика найдут. Если того гражданина только в принципе могли повесить на Ветрова, то этого несчастного Юрика он действительно убил. Хотя и нечаянно. Только поди докажи, что нечаянно, когда внешне все выглядит как выстрел профессионального киллера… Ни один присяжный не поверит тому, что расскажет Никита. Правда, есть свидетельница, Люська эта самая…

Никита направился к шмыгавшей носом потерпевшей. Та уже успела отползти от дороги и сидела, поджав колени, на мокрой траве под тем самым деревом, где раньше прятался Никита. Тихо хныкала, размазывала по лицу кровь, сопли и косметику, держалась за голень. Услышав шаги Никиты, еще больше сжалась и поглядела на него так испуганно, будто он был жутким чудовищем. Сказать по правде, Никита за время своей пробежки через свалку и лес особо не похорошел.

Борода и усы утратили свой ухоженный вид, берет сбился на затылок, и из-под него торчали довольно длинные волосы, концы которых от пота и дождя скрутились, слиплись и задрались вверх. Джинсы источали такой аромат, что с души воротило.

— Т-ты к-кто? — заикаясь, пролепетала Люська, дрожа не то от страха, не то от холода.

— Не бойся, — успокоил Никита, не отвечая на вопрос, — он мертвый. Совсем.

— Ой-й! — взвыла Люська, будто только что не орала: «Помогите! Убивают!»

— Что ж теперь будет?!

— А черт его знает… — пробормотал Ветров.

— За что ты его? Из-за меня?!

— Нет, случайно… — ответил Никита, — оступился, а пистолет выстрелил…

— Шутишь, блин? — уже избавляясь от испуга и нервного шока, произнесла Люська. — Знаешь, что с тобой за это сделают? Уй, дура-ак, уй, дура-ак…

— Это ты дура, — рассердился Никита. — Хоть бы сообразила, что говоришь!

Ведь настоящий бандит уже давно бы тебя грохнул, понятно? А после того, что ты сказала, — тут же! Потому что ты — единственный свидетель…

Тут Люська поглядела на него скорее с недоверием, чем со страхом:

— А ты что, ненастоящий?

— Не-ет… — Ветрова даже удивило, что ему такие вопросы задают.

— А пистолет откуда?

— На базаре купил! — проворчал Никита. — Коллекцию собираю.

Он вдруг подумал, что выстрел, наверно, был далеко слышен. Не исключено, что его слышали те милиционеры, что гнались за ним до свалки.

Люська первая высказала то, что было у него в уме:

— Сваливать отсюда надо! Соображаешь? Возьми у этого козла ключ и подгони машину! Водить-то умеешь?

— Умею… — кивнул Никита, отметив, что эта дама, похоже, опять обретает самоуверенность.

Второй раз за сегодняшний день ему приходилось обыскивать труп. Странно, но если на огороде он нервничал, то тут делал все спокойно. Ключи оказались на связке с красивым брелком в форме пластмассового бычка. Должно быть, в честь того, что нынешний 1997-й числился годом Быка по восточному календарю. Кроме ключей от машины, в связке были, видимо, еще ключи от квартиры и даже от сейфа.

Никита все сунул в карман.

Ключи Ветров нашел быстро, в боковом кармане кожаной куртки, застегнутой на «молнию». Само собой, это была не дешевая «косуха» из какого-то сомнительного материала, смахивавшего на дерматин, которую носил сам Никита.

Нет, это была натуральная и очень дорогая кожанка, французского или итальянского пошива. Она оставалась красивой даже несмотря на то, что была измазана в грязи и обрызгана кровью. Отмой — и носи… Никита поймал себя на том, что ему очень хочется снять эту куртку с трупа и напялить на себя… Даже «молнию» раздернул, как-то машинально. Но все-таки сумел подавить эти мародерские инстинкты.

Война вообще-то их здорово провоцирует, и в Грозном немало пацанов помаленьку приучалось шакалить. Прежде всего по части жратвы, типа той колбасы с вареньем. Пьющим-курящим, конечно, не западло было свистнуть бутылку-другую или блок сигарет из разбитого ларька. Если уши или пальцы мерзли, не гнушались вязаную шапку с боевика снять, перчатки или ботинки на меху. Никита чаще всего брал еду и патроны, если чего-то подворачивалось. Потому что и без того, и без другого жить было труднее всего. Но некоторые, конечно, разохотились…

Часишки, перстни, цепки, баксы искали… Кое-кому это башки стоило. Главным образом потому, что чечики таких, если попадались мочили без долгих разбирательств и не самым нежным образом. Некоторые влетали на растяжки, когда шуровали в домах. Иногда свои своих под шумок чикали — и хрен чего докажешь.

Начальство, конечно, изредка орало, напоминало насчет статьи, но чаще всего ему все это было по фигу. Потому что спрашивать с солдата порядок и дисциплину можно только тогда, когда ты его нормально кормишь, обуваешь, одеваешь и иным образом снабжаешь. Или, по крайней мере, ведешь в бой за какую-то Великую Идею — хотя кто такую видел? Но поскольку сами офицеры не больно понимали, за что и почему тут дерутся, то даже придумать что-нибудь толком не могли.

От соблазна снять превосходную кожаную куртку с трупа Никита отказался.

Зато под курткой у Юрика оказались красивая желтая кобура с каким-то мощным автоматическим пистолетом незнакомой Никите конструкции, футляр с сотовым телефоном и туго набитый набрюшный кошелек…

— Ой, да поторапливайся ты, дурак! Не дай Бог менты приедут! — взвыла Люська.

«Волга» завелась неплохо, и Ветров задним ходом подогнал машину к дереву, у которого сидела девица, помог ей, поджимавшей поврежденную ногу, забраться в салон. Вдруг Люська вспомнила:

— Ой-й, блин! Если это найдут — мне хана.

— Что там еще? — раздраженно спросил Никита.

— У него одна моя бумажка лежит… — пробубнила Люська. — В карманах где-то…

— Ладно… — про себя Никита выругался и вновь пошел к трупу.

В боковом кармане куртки, где он нашел ключи от машины, никаких бумажек не было. В другом тоже было пусто. В карманах брюк нашлась только упаковка презервативов.

— Да говорю тебе, тащи все! — нетерпеливо крикнула Люся.

«Хрен с тобой, — разозленно подумал Никита, — все так все!» Отстегнул с покойника кобуру, футляр с сотовым, кошелек с поясом, выдернул из карманов футляр с темными очками, бумажник с записной книжкой, паспортом и водительскими правами — словом, все, что было на трупе, — и бросил на заднее сиденье.

— Больше ничего не было? — спросила эта дура, и Никита понял, почему Юрик так грубо с ней обошелся.

— Ничего! — прорычал он почти сердито.

— Слушай, отволоки его в кусты, а? — умоляюще попросила Люся. — Чтоб не сразу нашли…

— Ну, блин! — разъяренно прошипел Никита, который почуял, что эта стерва уже садится ему на шею. Но идея ее посетила верная. Ветров еще раз подошел к Юрику, ухватил его за холодные лодыжки и отволок от дороги метров на десять.

— Нашла что-нибудь? — спросил он, забираясь в машину.

— Нашла, — кивнула она, заметно повеселев. — Трогай! Извозчика нашла! Но ехать действительно было необходимо. И желательно побыстрей. Никита надавил на газ и покатил по дороге. Минуты через две-три оказались у выезда на шоссе.

— Налево, — сказала Люська.

Никита вывернул с просеки. Дорога была свободна и выглядела вполне прилично. Ветров прибавил сперва до восьмидесяти, потом до девяноста.

— Нормально, — похвалила пассажирка, — гаишников тут не будет, не волнуйся.

Уж если Никита чего и опасался, то не задержания за превышение скорости.

И, уж конечно, он не боялся, что у него отберут права, потому что собственных прав у него не было. Доверенности Юрик — а «Волга», видимо, принадлежала ему — Никите тоже не оставил. Стало быть, автомобиль можно считать минимум краденым.

А максимум — что более правильно! — захваченным в результате разбойного нападения. Так же, как все прочее имущество, взятое у Юрика. Да еще в сговоре с этой заразой Люськой — отягчающее обстоятельство. Что еще? Незаконное приобретение, хранение и ношение огнестрельного оружия, наконец, как минимум — причинение смерти по неосторожности, ежели Люська подтвердит, что Никита случайно стрельнул. Только кто ей поверит? Тем более что она уже, считай, Никитина подельница… А потому навесят Никите 105-ю статью из нового Уголовного кодекса — убийство. Ту самую, где предусмотрена смертная казнь и пожизненное заключение по максимуму. Вот влип так влип!

Господи, как же все это накрутилось?! Уму непостижимо! Три, ну может быть, четыре часа назад, Никита был человеком, который запятнал себя лишь ничтожным похищением из архива не числящегося на учете дневника Ев-стратова, за что в принципе никто не привлек бы его к уголовной ответственности. А теперь он — чистой воды преступник, скрывающийся от правосудия. И все — по причине собственной дурости и недальновидности. Ну кто его просил не просто вызывать милицию, а еще и сторожить того неудачника, который пролез в дом Ермолаева?

Никто! Кто просил удирать оттуда, хотя тогда он ровным счетом ничего плохого не сделал? От досады на самого себя Никита еще прибавил скорость.

— Сбавляй! — потребовала Люська. — Нам скоро сворачивать.

Никита умерил пыл: и правда, сейчас еще только сбить кого-нибудь не хватало или самим разбиться… Очень кстати на встречной полосе появился тяжелый грузовик, поцеловаться с которым было бы совсем неприятно. Разминулись удачно, но после этого Никита больше семидесяти не выжимал.

— Вот тут, где указатель на Лысаково, — сказала Люся, показывая пальцем через Никитине плечо.

Лысаково так Лысаково. Никита повернул направо, на небольшую асфальтированную дорожку. Только тут он позволил себе спросить:

— А куда мы едем вообще-то?

— На дачу, — ответила Люська. — Не бойся, там никого нет.

Именно после этого, хотя и с некоторым опозданием, Никите подумалось, что вообще-то он зря об этом раньше не спросил. То, что сейчас говорит эта курица, может быть враньем от и до. Какой же дурак согласится ехать, если ему сказать, что там, на этой даче, прибытия Люськи ждут три-четыре молодчика, которые смогли бы не только из Никиты, а и из Юрика отбивную котлету сделать? Ведь она ныне покойному мордовороту это на полном серьезе обещала. Впрочем, если представить себе, что она блефовала и ее целостность вовсе не так высоко ценится, то это еще хуже. В первом случае, по крайней мерс, ее слово решающее: захочет, чтоб была котлета — сделают, захочет помиловать — помилуют. А вот во втором, если Люся просто корчит из себя крутую особу, а на самом деле обычная подстилка, которую никто ни в грош не ставит, решать будет не она. А солидные и очень серьезные граждане, которым Никита, возможно, совершенно не нужен. И чтоб он не создавал проблем, его там, как-нибудь тихо и гуманно (надо надеяться!) ликвидируют. Странно, но хотя такой вариант был вовсе не исключен, Никита особенно не взволновался. На него напал исключительный фатализм или, выражаясь по-современному, дофенизм-пофигизм. Иными словами, после того, как до него дошло, сколько неприятностей он взвалил себе на шею за этот вечер, жизнь стала казаться какой-то ошибкой природы. И потерять ее отчего-то было не жалко. Почти как в Чечне, когда иногда хотелось, чтоб убили поскорее…

— Долго еще ехать? — спросил Никита, отъехав уже прилично от злополучного места. Дорога тянулась через какое-то поле, вспаханное под зябь. Справа, примерно в километре, виднелся лес, а впереди маячили тусклые огоньки населенного пункта.

— Нет, не очень, — ответила Люся, — сейчас Лысаково проедем, после еще чуть-чуть полем, а потом еще пару километров лесом.

Лысаково оказалось центральной усадьбой бывшего колхоза или совхоза, где наряду с сельскими домишками стояло три или четыре пятиэтажки городского образца — память о попытках стереть грань между городом и деревней. Улицы были пустынны, и Никита проехал через село, почти не сбавляя скорости.

Потом снова началось поле, дорога пошла под уклон.

— Сейчас мостик будет, осторожнее…

Мостик миновали успешно, справа мелькнуло еще несколько избушек и каких-то длинных строений сельскохозяйственного назначения — судя по запаху, свинарников. После этого дорога стала загибать влево и подниматься в гору, а впереди в свете фар уже маячил лес. Когда доехали до леса, дорога выровнялась и где-то впереди опять замаячили огоньки.

— Ну вот, почти приехали… — сказав это, Люся с облегчением вздохнула.

Через пару минут въехали в дачный поселок. Сразу было видно, что это не садово-огородное товарищество: участки явно превосходили шестисоточный стандарт, заборы были крепкие и высокие, без дыр, из хороших досок и даже из бетона, с колючей проволокой поверху, а кое-где даже со спиралями Бруно. И гавкали в этих дворах не какие-нибудь щавки-кабыздохи, а породистые восточноевропейцы и кавказцы, обученные без предупреждения брать нарушителей границ частного владения. Сами дома лишь чуть-чуть просматривались из-за высоких сосен и других парковых насаждений, но можно было разглядеть, что это не фанерно-щитовые или брусовые хибарки, а прочные бревенчатые и кирпичные дома по два, а то и по три этажа, имеющие по основанию площадь минимум 8х8 метров. В отличие от села Лысакова, здесь вдоль улицы горели светильники и даже тротуары были, как в городе.

— Ну вот и приехали, тормози, — в голосе Люси появились повелительные нотки.

«Волга» стояла перед глухими прочными железными воротами. Участок был обнесен бетонным забором с колючкой поверху. Свет уличного фонаря выхватывал из темноты силуэт двухэтажного коттеджа с островерхой крышей из металлочерепицы и не по-русски высокой трубой, увенчанной какой-то жестяной конструкцией с флюгерком.

Люся вытащила из кармана плаща небольшую коробочку с кнопочками, опустила стекло, выставила этот электронный ключ в окно машины и нажала кнопку. Что-то пискнуло, потом за воротами заурчало и створки разъехались в стороны.

— Заезжай, — велела Люся, и Никита вкатил во двор. Хозяйка еще раз нажала кнопку, и ворота задвинулись, защелкнувшись на автоматический замок. Послышался лай, с разных сторон к машине подбежали три здоровенные овчарки. Особо пристально зверюги приглядывались к Никите. Можно было не сомневаться, что если б он вышел из машины, то ему пришлось бы плохо.

— Теперь вон туда, направо, в подземный гараж…

— Ф-фу-у-у! — выдохнула Люся, закрыв ворота гаража нажатием кнопки. — Доехали, наконец-то…

— Доехать-то доехали… — неопределенно пробормотал Никита.

— Помоги мне наверх дойти, а? Только свет зажги, а то тут темно.

— Попробую донести тебя. Держись за шею!

— Не уронишь? Я тяжелая…

— Ну, не восемьдесят кило небось?

— Нет, пятьдесят семь только…

— Сойдет…

Люська и впрямь была не тяжела. Единственное, что смущало, так это слишком приятная теплота, исходившая от ее тела…

 

СИТУАЦИЯ РАЗВИВАЕТСЯ

Лестница вывела в небольшой холл перед главным входом. Сюда выходило еще три лестницы: одна вела вниз, должно быть, в подвал, а две — наверх, на второй этаж. Кроме двойных входных дверей, в холле было еще две пары: две больших двери, с симпатичными витражами из цветного стекла, помещались одна напротив другой, в промежутках между «верхними» и «нижними» лестницами, а две небольшие белые — под «верхними» лестницами, между боковыми вешалками.

Правая дверь с витражом, на котором была изображена композиция на гастрономические темы — всякие там гуси-поросята на блюдах с гарнирами и бутылочки-рюмочки, — вероятно, вела в парадную столовую, а левая, где на витраже красовалась фантазия на музыкальные темы — с лирами, нотами, скрипичными ключами и силуэтами танцующих пар — должно быть, предназначалась для танцев. Что же касается маленьких дверей, то на них были привинчены стандартные фигурки «мальчика» и «девочки», а также наклеены картинки с дымящейся сигареткой в голубом квадратике. Стало быть, там имели место гостевые сортиры с курительными комнатами.

Люська попросила усадить себя на банкетку напротив зеркала, сняла сапоги и озабоченно ощупала ногу.

— По-моему, просто потянула… — проворчала она. — Но больно очень…

Достань мне тапки, а? Во-он, в том ящичке.

Никите мельком подумалось, что его явочным порядком превращают в лакея при барыне, но подал страдалице тапки и дал добрый совет:

— Надо эластиком перебинтовать. Чтоб не вихлялось.

— Ладно, — кивнула Люся. — Ты тоже снимай эти свои сапожищи. Ух, и воняет от тебя! Свалкой какой-то… Ты что, бомж, что ли?

— Вроде того… — согласился Никита.

— С этим потом разберемся. Сейчас поможешь мне до ванной дойти, а потом спустишься вниз, заберешь все Юркино барахло из машины и принесешь наверх. И в машине приберись: чехлы сними, коврики вытряси, если кровь — замой. Понял? И машину помой как следует. Чтоб никакой глины не осталось, ясно?

— Как скажете, ваше сиятельство! — улыбнулся Никита.

— Ладно тебе, — немного смутилась Люська, сообразив, что ей надо быть повежливей с малознакомым, к тому же вооруженным парнем. — Не сердись, ладно?

— Да чего там, — отмахнулся Никита. И опять взвалил на спину эти 57 кг и направился в ванную, где и сгрузил Люську.

— Здесь я уж сама как-нибудь, — произнесла она, наметя, что Никите пора заняться исполнением ранее отданных приказаний.

Никита не получил точных указаний, куда тащить все, что похватали у Юрика.

Но на первом этаже почему-то оставлять это побоялся. Он поднялся на второй этаж, положил пистолет, сотовый телефон и кошелек на туалетный столик. Затем вернулся в гараж и взялся мыть машину. Чехлы Люська действительно закапала кровью из разбитого носа и измазала дорожной грязью, поэтому Никита их снял.

Салон он драил так, будто завтра на этой «Волге» должен был ехать сам Президент. Кузов, стекла, колпаки и даже шины отмывал шампунем с теплой водой.

Аж сам загляделся на свою работу, когда закончил.

Поднялся наверх. Люська, в халате, с полотенцем, намотанным вокруг головы, на манер сикхской чалмы, замазывала синяки кремом и пудрой.

— Машина сияет, ваше сиятельство.

— Ну и молодец. Отправляйся в тот конец коридора, там такая же спальня, для гостей. И ванная с туалетом есть.

Мойся, брейся и спать ложись, белье чистое…

Снять вонючую одежку и окунуться в горячую воду оказалось истинным наслаждением, Никита оттирал с себя свалочный запах, менял воду раза два, но все равно чувствовал присутствие этого кислого аромата. От ощущения этой вони он сумел отделаться только после того, как, выбравшись из ванны, сбрил бороду и усы. Едва надел на голое тело халат, как потянуло плюхнуться в кровать. И спать, спать, спать…

Тем не менее Никита все же решил поглядеть, что он забрал из кармана того, первого, напоровшегося на нож.

Сначала заглянул в time-planer. Денег там было не много — пять стотысячных и еще какая-то мелочь. Но зато были паспорт и права.

То, что он увидел, открыв паспорт и поглядев на титульную страничку, произвело бы на него куда большее впечатление, если б он уже не находился в полусонном состоянии.

Паспорт гражданина СССР, со вкладышем подтверждал принадлежность его владельца к российскому гражданству, был выдан Сергею Владимировичу Корнееву.

На фотографиях читалось сходство с тем, кто неудачно пытался убить Никиту.

Правда, Никита своей сонной головой только отметил, что ему знакома фамилия Корнеев. На дальнейшие выводы и размышления эта башка не годилась совершенно. Поэтому он не стал просматривать свернутые бумаги. Сил хватило лишь на то, чтобы засунуть все «трофейные документы» в рюкзачок и запихнуть его под кровать. Пистолет сунул под подушку и пристроил ладонь на его ребристую рукоятку… Левой рукой выключил настенное бра-ночник и заснул почти мгновенно.

А вот Люська спать не легла. Нога побаливала, все синяки и шишки саднили.

И злость ее распирала — жуткая. Нет, не к Юрику покойному. На трупы уже не обижаются. Сейчас она злилась на себя.

Уже сутки, как нет на свете Балясина Валентина Григорьевича. Вальти, как называли его друзья, Вальки, Валюки, Валюшечки, как называла его она. Ее Хозяина, ее Господина, ее Бога. Щедрого на все: на слова, на ласки, на подарки.

Исполнителя любых желаний, на которые только была способна ее небогатая фантазия. Учителя жизни, любви, страсти. Волшебника, который из Золушки сделал Принцессу. Супермена, который, как в американском фильме, всегда прилетает вовремя и спасает от всего, что только может угрожать…

Кем бы стала Люська, если бы не он? Наверно, вышла бы замуж за первого попавшегося молокососа понахальнее и поупрямее, родила бы потом каких-нибудь полудурков с наследственной склонностью к алкоголизму, и к нынешним двадцати семи была бы уже облезлой и располневшей коровой, с красным лицом и щербатыми зубами. А могла бы стать и проституткой, которая катится все ниже, ниже и ниже, пока не докатится до вокзальной дешевки, к которой даже не всякий бомжара подойдет, опасаясь за свое драгоценное здоровье.

И между прочим, если б не Вальтя, ничего другого ей не светило, это как пить дать. Просто повезло — и все.

На какой-то чужой свадьбе познакомились. Почему не покрутить с мужиком на десять лет старше, если получается? А вот у них получилось почти на десять лет, хотя он, не играя в прятки, сказал ей, что у него есть жена, Альбина, что есть двое ребятишек, которых он очень любит…

Любой другой положение любовницы надоело бы за месяц или полтора. Но. она была терпелива, покорна, хитра, научилась подмечать то, что ему приятно, молчать, когда язык рвется чего-то лишнее сболтнуть… И приручила его, приучила к себе, так присушила, что он и с радостями, и с бедами шел к ней, нет, не шел даже, а бежал, мчался, на крыльях летел!

И с Альбиной они нашли общий язык. Потому что за Альбиной ее семейные деньги стояли, которые могли бы в случае развода Валентину больших неприятностей стоить. Альбина сама сказала: «Если он с вами, я за него спокойна!»

Люська хорошо знала: не все чисто в АОЗТ «Прибой». И о том, что Вальтя очень часто ходит по ребрышку между законной решеткой и бандитской пулей, тоже догадывалась. Понимала, что случившееся сутки назад давно назревало. Загодя переживала, но верила в его счастливую звезду.

Квартиру на Индустриальной, 8 Валька снял для нее недавно. Вообще-то она уже второй год жила здесь, на этой просторной даче, укрытой в глубине поселка, охраняемая преданными псами и соседями, которые были крепко повязаны с Балясиным. Поначалу он и охрану, и прислугу к ней приставил. Иногда устраивал приемы, на которые приходило человек по двадцать-двадцать пять. Иностранцы появлялись. И всем им он представлял Люську как жену.

Но месяца два назад он почти перестал сюда приезжать. Более того, забрал отсюда охрану и прислугу. Привозил их с собой, когда сам тут появлялся — раз в две недели. Нет, это были прекрасные свидания, долгожданные. И забывалась тоска одиночества, ожидания. Он вновь одаривал жаром чувств, страстями, безумствами и дорогими подарками. А потом опять на пару недель исчезал. И она понимала: нет, не другая женщина вошла в его жизнь, а какая-то большая беда. Которая заставляет его жить осторожно, исчезать и появляться. Потом у нее появилась дарственная на этот дом и участок, он обеспечил ее таким счетом в банке, что на одни проценты можно было жить, не работая. А еще Балясин подарил ей новенький «Фольксваген-Пассат», обещая, что научит ее водить, а потом купит права…

Тогда ей казалось, будто он готовит разрыв, и все эти дары — нечто вроде отступного.

Но вместо этого он, примчавшись как-то раз, заявил, что хочет видеть ее хоть один час, но каждый день. Вот тогда-то и появилась эта квартира на Индустриальной, 8.

Там было хорошо. Потому что там он действительно появлялся каждый день.

Всякий раз неожиданно, то днем, то вечером, то после полуночи. Но ждала его звонка в любой час и сама звонила каждый раз, когда уходила из дому.

Чертов Юрик вызвал ее на драку, сказав: «Братаны толкуют, что ты его под выстрел сдала…» И теперь она знала, что это было именно так.

Нет, не нарочно, конечно, но действительно сдала.

Она еще на прошлой неделе обратила внимание на каких-то типов, приглядывавшихся к подъезду, и сказала об этом Вальке. Тот, хоть и выслушал с улыбкой, вполне серьезно приказал Юрику: «Присмотрись к ним». И на следующий день типы исчезли, как по мановению волшебной палочки. Она тогда, дура, радовалась! Только теперь, бестолочь, догадалась, что именно Юрик предупредил этих козлов, что их слежка слишком заметна. Точно так же она поняла, что все события рокового дня были не случайны.

В день убийства, за пару часов до предполагаемого приезда Балясина, в 10 утра, Юрка явился на Индустриальную и сказал, что Вальтя переносит свидание на 23.30. То есть на тот самый час, когда произошло убийство. Раньше никогда такого не случалось, ей бы, дуре, проверить, позвонить Валику, а она ничего не заподозрила. Не заподозрила даже тогда, когда Юрка сказал: «Шеф очень беспокоился, чтоб ты не сердилась. Просил написать так: „Жду в 22.30, с нетерпением. Люся“. И она, идиотка, написала все именно так! Сама, своими руками заманила Вальку в ловушку! Более того, дала этому гадюке и подлецу доказательство против себя.

«Братаны толкуют…» — сказал он. Да ничего они не толковали. Просто он уже тихонько «общественное мнение готовил».

В результате киллеры получили возможность подготовиться к приезду Вальти, а их подлинный наводчик — Юрик — оставался в сторонке. Но где, черт возьми, ее записка? Которую Люська, кстати, так и не нашла среди вещей Юрика. Сейчас Люська могла только Бога молить, чтоб эта записка куда-нибудь выпала, чтоб ее ветром за сто верст унесло или дождем размочило. Только могло быть и совсем не так. Мог Юрик эту самую записку припрятать, а того хуже — и отдать на сохранение каким-либо знакомым. Например, тем, кто сменит Вальтю на посту руководителя АОЗТ «Прибой». То есть тем, кто будет вести свое собственное, независимое от милиции и прокуратуры, следствие по делу об убийстве Вальти. А тем каждое лыко в строку будет. Им не надо особо придерживаться буквы закона и всяких там правовых норм. Уберут даже просто так, для страховки…

Поэтому парень, который сейчас спит в другом конце коридора, ей очень нужен. Он живой свидетель того, как у нее шел разговор с Юриком. И ему же, должно быть, придется отвечать за смерть этого гада, если что. Печально, но в противном случае, Юрика тоже повесят на Люськину шею. А она у нее не полметра в диаметре и не казенная, а своя личная.

Люськина боль и в душе, и во всех побитых местах притупилась, усталость взяла свое, она плавно погрузилась в сон, и, засыпая, молилась о том, чтоб Бог наказал всех тех, кто имел отношение к смерти Балясина: и еще живых, и уже мертвых. И еще она очень жалела, что не сможет послезавтра, в понедельник, прийти на похороны, что бы дать там, у гроба, страшную клятву: отомстить за смерть любимого.

 

ПОХМЕЛЬНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

Ежик жадно, единым духом высосал банку пива. Это уняло тупую, давящую виски головную боль. А то казалось, будто голову обмотали веревкой с узлами, накручивают эту веревку на палку и сдавливают башку по всему периметру. После пива пришла благодатная расслабуха, и жизнь показалась достойной продолжения. В первый момент после пробуждения Ежику думалось, будто поскорее помереть вовсе не помешало бы. Уж больно много вчера пили. Дело в том, что Ежику никогда еще не удавалось вовремя останавливаться. Алкоголь у него поначалу всегда принимался легко и приятно. Через какую-нибудь тройку-четверку рюмок Ежик впадал в приятное немного эйфорическое состояние, когда все женщины казались ему прекрасными, а все мужчины — достойными уважения. И вроде бы не было никаких неприятных ощущений ни в голове, ни в желудке. Вполне все соображалось и думалось. Силы, казалось, на десятерых. А потому взять и хлебнуть еще стакашек представлялось совсем не вредным. Брал и хлебал, но эти коварные 100 или 150 вызывали в организме какой-то жуткий дисбаланс, который приводил к тому, что Ежик вынужден был, шатаясь, топать в туалет, где вываливал в очко всю выпивку и закуску, после чего, плюхнувшись где придется — иногда в том же сортире! — вырубался капитально и основательно. А утром переживал такую жестокую похмелюгу, что жить не хотелось. По крайней мере, до первой банки пива или все тех же похметологических 100 грамм.

Так или иначе, но нынешняя банка возымела полезное действие. Она даже позволила опухшим векам раскрыться пошире и поглядеть на окружающую среду более-менее осознанно, и даже попытаться припомнить, как все было вчера.

Итак, Ежик находился в каком-то подобии гостиничного номера с двумя кроватями и зашторенным окном, через которое в комнату почти не поступал свет.

То ли на улице еще не рассвело, то ли шторы были плотные. Спиной Ежик ощущал приятную мягкость и теплоту. Повернув голову, увидел, что рядом с ним, отвернувшись к стене, спит голая женщина. Ежик даже вспомнил, что ее зовут Ира.

На второй кровати, жадно облапив друг друга, спали мужик и баба. Мужик был точно Макар, а как называлась баба, Ежик забыл. Но зато помнил, как они сидели вчетвером на сосновых ступеньках сауны и рядом с ним сидела, кажется, вон та, что с Макаром. Потом была память о прыжках в ледяную воду бассейна, напоминающего широкий и неглубокий колодец. От холода захватывало дух, а потом снова бежали жариться в парилку. Очень все казалось клево.

Про то, как трахался с Ирой, ему помнилось даже очень неплохо. Первый раз дело было тогда, когда Макар утащил ту, вторую, в одну душевую кабину, а Ежик и Ира оказались в другой. Сверху на них лился ласкающий, нежный поток струек, а они, прижимаясь друг к другу скользкими, намыленными телами, терли друг друга мочалками, все больше и больше возбуждаясь. У Ежика еще ничего похожего в жизни не было, и он там, в этой душевой кабине, высказал своей оплаченной партнерше все самые лучшие слова, которые могла придумать его возбужденная душа. Должно быть, ей не часто говаривали столько приятного — большинство клиентов все же соображало, с кем имеет дело. Так или иначе, но Ира решила отблагодарить Ежика за эти теплые слова и изобразила нечто акробатическое, повиснув на нем вниз головой и ухватив ртом за его инструмент.

А Ежик, подхватив партнершу за бока, подтянул ко рту распахнувшуюся щелку и стал елозить там и губами, и языком, и носом, ощущая, как каждое движение отдается легкими судорогами во всем теле этой гибкой бесстыдницы. Так продолжалось около минуты, не больше, но Ежику казалось, будто он на всю жизнь это запомнит. Потом Ира сползла вниз, встала на четвереньки и помогла Ежику запихнуть прибор куда следует. При каждом тычке девица сладострастно постанывала, иногда даже подвывала немножко, отчего Ежик ощущал дополнительное удовольствие — дескать, вот я какой мощный мужик.

Потом был какой-то провал в памяти, и вспоминался эпизод с другой бабой, происходивший на каком-то просторном матрасе — там было, как сейчас припоминалось, нечто вроде тренажерного зала. Ира лежала спиной на Макаре, широко-широко раскинув коленки, а из-под розовато-белого тела вытягивались мышцатые мохнатые ножищи. Ну и конечно, Ежик углядел, что оттуда, куда он и сам некоторое время назад совался, торчит такая хреновина, что будь здоров… Он несколько секунд глядел, как она туда входит и выходит, потому что до сих пор видел такое только в порнушных фильмах, а наяву — хоть мальчиком уже давно не был — в первый раз. Но другая баба не дала ему поглядеть дольше, встав на карачки над первой парой, и Ежик стал трахать ее, поглаживая снизу крупные, крепкие и липкие от пота грудки, а Ира в это время подняла ноги вверх и обхватила ими Ежика за спину… Нет, кое-какие кайфовые моменты Женя запомнил от и до!

Но ни того, как он очутился в постели с этой самой Ирой, ни того, как зовут вторую бабу, он припомнить не мог.

Наверно, Макар мог бы кое-что растолковать или эти бабы, в конце концов, но они смачно похрапывали, и Ежику даже завидно стало. Неужели он один такой дурак, которому не спится «в ночь глухую»? Тем более что сегодня — святой день, воскресенье, когда работать грех и надо размышлять о чем-нибудь приятном. О Боге, о бабах, о пьянке но только не о работе и всех неприятностях, которые с ней связаны. Даже если эта работа такая, как у него, Ежика, и его шефа Макара.

Высокооплачиваемая и не шибко пыльная, хотя и опасная. Правда, Ежик непосредственно о работе не думал, но все же его немного волновало: не ляпнул ли он чего-то лишнего? Где-то в памяти крепко записалось предупреждение Макара насчет того, что нынешняя пьянка является для Ежика чем-то вроде экзамена.

Вплоть до того, что от результата этого «экзамена» будет зависеть не только продолжение работы, но и кое-что посущественней. И провал на «экзамене» может Ежику выйти боком. Поэтому, как ни силился Женя прогнать всякие тревожные мысли, они все лезли и лезли в башку. Например, все время думалось, не болтанул ли он хотя бы случайно или обрывком фразы насчет истории на Индустриальной.

Нет, память ничего такого не зафиксировала. Но, с другой стороны — кто его знает? Ведь вспоминалось-то все отрывками, кусочками, одно с другим не связанное. Может быть, в каких-то провалах что-то и проскользнуло? В общем, поводов для волнений у Ежика было предостаточно.

Ежик повернулся на бок, обнял со спины мирно посапывавшую Иру, просунув руки ей под мышки и положив ладони на крупные припотевшие груди. При этом он прижался животом к ее мягкой и теплой попе. То, что у него было довольно безжизненно, начало быстренько согреваться и проявлять нужную жизнестойкость.

— Сплю еще, — пробормотала дама с раздражением.

— Спи, если надо, — прошептал Ежик, — самое интересное проспишь… — Наверно, Ежик мог бы и обидеться. Но в этот момент запиликал сотовый, висевший в футляре на спинке стула. Макар резко отодвинул от себя обнимавшую его девицу и выхватил телефон.

— Алло!

Что прозвучало в трубке, Ежик не слышал, но понял что трахнуть эту самую Ирку ему вряд ли удастся. Потому что Макар ответил на то, что ему сообщили, очень коротко и твердо, даже немного по-военному:

— Все ясно, сейчас будем.

Если б Макар сказал: «Буду», то можно было надеяться что сообщение по телефону касается только его лично, а Ежик может оставаться в постели и развлекаться хоть с Иркой, хоть со второй, которую забыл, как звать, хоть с обеими вместе, если получится. Но Макар сказал: «Будем», а это означало, что и Ежику надо срочно вскакивать, одеваться и куда-то топать. Куда и зачем, конечно, сразу не скажут.

Макар тоже был в настроении еще побарахтаться в постели, продлить вчерашний кайф, тем более что на следующую неделю у него уже был серьезный заказ. Но человек, который звонил ему, был, пожалуй, единственной инстанцией, которая могла заставить Макара резко изменить все планы и заниматься тем, что прикажет этот командир.

— Ежик! — резко окликнул Макар. — Подъем! Сорок пять секунд! Девочки, можете отдыхать, потом уедете, когда проспитесь. По-моему, мы вам особо не должны?

— Нет… — отозвалась его партнерша по постели. Ежик тем временем уже надевал брюки. Он знал, что лучше не заставлять Макара ждать. Если он торопится, — значит, и Ежик должен спешить.

А Макар действительно одевался быстро, прямо как отличный солдат по тревоге. Ежик еле-еле успел за ним.

Выскочили из номера, пробежались по коридору — его Ежик совершенно не помнил — и по какой-то, явно не парадной, а скорее всего вообще какой-то запасной или аварийной лестнице, спустились вниз.

Во двор они вылезли из двери с табличкой «Закрыто».

И никто их не останавливал, ни о чем не спрашивал, хотя какой-то народ поблизости пробегал и проходил. При этом, хоть и видно было, что Макара здесь знают, никто с ним не здоровался и заговорить не пытался. Кивали, мигали, приветственно махали рукой и даже слали воздушные поцелуи, но ни одного слова ему не сказали. Макар тоже всем помахивал и подмигивал, но никому ничего не сказал.

Белая «шестерка» обнаружилась, видимо, точно там, где ее оставлял Макар, хотя Ежик совершенно не мог припомнить никаких эпизодов с переездами на машине, кроме того, когда они грузили в нее девушек, а потом ездили не то на улицу Чернышевского, не то на улицу Белинского… Потом Ежик вроде бы ходил куда-то за продуктами и вином. И вроде бы в это время был еще совсем трезвым.

Макар дыхнул себе в руку, понюхал и пробормотал:

— Духи — «Мечта гаишника». Ладно, начхать на это. Обойдемся освежителем «Тик-так». Может, сотней-двумя, если особо жадный попадется.

«Жигули» выкатили на улицу, которая при утреннем свете смотрелась совсем не так, как вечером, а потому воспринималась Ежиком как нечто совсем незнакомое.

— А в чем дело? — позволил себе вопрос Ежик.

— Пока не знаю, — ответил Макар. — Но думаю, мы еще расстрела не заслужили. Мне так кажется. Шутка.

После этих заявлений Ежик решил помалкивать — может, за умного сойдет.

Сделав несколько поворотов, прокатившись через пару проходных дворов и проездов между глухими бетонными заборами, белая «шестерка» въехала в железные ворота с вывеской «Автосервис», протиснулась через двор, заставленный разноцветными «Жигулями», «Ладами», «Самарами» и «Нивами», после чего притулилась у сарайчика с надписью «Шиномонтаж». К ним тут же подошли два дяди в комбинезонах.

— Значит, так, — деловито произнес один из них, обращаясь к Макару. — Мальчик здесь посидит, а ты с нами сходишь.

Макар вылез и пошел вместе с «ремонтниками», а Ежик инстинктом чувствуя, что место это, несмотря на вполне безмятежный вид, очень даже опасное, скромно пригорюнился на правом переднем сиденье.

Макар тем временем благополучно дошел до двухэтажного домика, где висела вывеска «Администрация автоцентра». Сразу за дверью обнаружилось нечто вроде предбанника, где сидели два молодых вахтера в темно-синей форме с дубинками. Из предбанника Макара провели в самую дальнюю подвальную комнатку, не имевшую окон.

Здесь не было никакой мебели, кроме пары кресел и журнального столика. В одном из кресел сидел массивный мужик в черном плаще, перчатках и вязаной шапочке-маске, под которую еще и темные очки надел.

Сопровождающие, придержав Макара за куртку, усадили его в кресло напротив мужика и неторопливо покинули помещение.

— Здравствуйте, Хрестный, — с должным почтением, но без подобострастия произнес Макар.

— Извини, что не даю тебе в выходной день погулять, — произнес из-под маски мужик, — но ты ведь парень понятливый, не обидишься на меня, верно?

— Естественно, — кивнул Макар, — какие могут быть обиды?

— Добро. Теперь о делах скучных и несколько неприятных. Придется срочно поработать. На очень жестких условиях. О том, что работа сделана, я должен узнать самое позднее сегодня к вечеру. Гонорар очень приличный, но и спрос за невыполнение — крутой. Очень крутой! Объясняю вкратце. Вчера утречком один твой коллега по профессии сильно меня подвел. Насколько чисто ты сработал на Индустриальной, настолько он провалился на другой улице. Более того, он еще и Роберта провалил. Вместе со всем «Маркелом».

— Неужели менты зажали? Там же ведомости, адреса, телефоны… — взволнованно произнес Макар.

— Менты, слава Богу, тобой еще не интересуются. Короче говоря, то, что не сумел сделать тот, вчерашний, должен сделать ты. Правда, в другом месте и в другое время. Один или со своим корешком — сам решишь. Общая сумма двадцать кусков. Поселок Ново-Сосновку знаешь? Бар «Утиные истории».

— Видел.

— Так вот. Сегодня в 11.00 там намечается небольшой сходнячок. Два не очень крутых, но поганых джентльмена должны встретиться с одной очень крутой дамой. Сколько они проторчат там — неизвестно, но не позже, чем в 19.00 я должен быть уверен в их полном и окончательном отсутствии на белом свете.

— Порадовали вы меня, Хрестный. Задачу ставите для самоубийц. Среди бела дня… К тому же такие дела обычно неделями готовят. А тут наспех…

Обеспечение какое-то будет? Или мне надо, как в ковбойском фильме: вошел в салун — и начал шмалять? Боюсь, что с автоматом меня в этот бар не пропустят…

— Не балабонь. Дело серьезней некуда. Будет обеспечение. И вариант этот проработан. Вот схемка. Это перекресток, можно сказать, центральная площадь Ново-Сосновки. С севера на юг идет главная улица — Деловая, а сбоков на нее выходят улицы Некрасова и Пушкина. То здание, где расположен бар, находится на углу Деловой и Пушкина. Сам бар — на втором этаже, а на первом — магазин «Леокадия». У них общее парадное со стороны Деловой улицы: идешь прямо — попадаешь в торговый зал магазина, сворачиваешь налево и поднимаешься по лестнице — приходишь в общий зал бара. Но леди с джентльменами будут в отдельном кабинете. И подъедут они не с главного входа, а со двора. Двор общий с магазином. Въезд — с улицы Пушкина, через ворота. Там дежурит охранник, который эти ворота закрывает и открывает. Но среди дня они обычно открыты. Во дворе стоят пять-шесть машин. Наши клиенты приедут на трех машинах, имея шесть-восемь человек охраны. Вот вход на лестницу, ведущую к кабинету. Она изолирована от первого этажа, по ней можно пройти только в сам кабинет. Вход туда только один, через коридор из кухни, всех официантов знают в лицо. Само собой, что и лестница, и коридор, и вход будут контролироваться. Так что внутри здания шансов мало. Наде работать во дворе.

— Да, — внимательно поглядев на схемку, заметил Макар. — Но во дворе тоже хреново. Конечно, ваша идея мне понятна. Загнать во двор машину, желательно пикапчик типа «каблука», посадить в кузов меня, напарника — за руль и поставить эту машинку вот сюда, в угол двора. Откуда очень удобно стрекануть, когда заказанные товарищи подъедут. Но они ведь приедут не одновременно, а вам, как я понял, надо мочить всех троих? Или это необязательно?

— В принципе можно и одной бабой обойтись, — сказал Хрестный. — Она в этой компании самая вредная. Остальных — по возможности.

— Уже легче. Второй вопрос. Эти ребята могут поставить машины так, что запрут нас во дворе. Есть возможность отойти через «Леокадию»?

— Да. Вот эта дверь, через которую товар в подсобки заносят, — постоянно открыта. Выбегаешь в торговый зал, проскакиваешь через парадное на Деловую.

Движение там небольшое, в два счета перескочишь на ту сторону, там будет вторая машина стоять. Зеленые «Жигули». Ну а насчет «каблука» — извини. Не запаслись.

«Рафик» будет, фургончик. С боковой дверью на правом борту и окошком на левом.

Окошко до поры до времени будет закрыто заслонкой. Поставишь фургон правым бортом к служебному входу магазина — сможешь выскочить через боковую дверь и отойти под прикрытием «рафика». Водитель «рафика» может выйти раньше и занять место в «Жигулях». Там будет свой водитель. Доедете до города по Московскому шоссе. Завод имени Орджоникидзе знаешь? Вас довезут до его территории, охраны там нет. Пересядете в твою «шестерку», а зеленую бросите там.

— Оружие?

— «АКМС» будет лежать в спортивной сумке. После работы оставишь в «рафике». Ребята тебя сейчас проводят. Жду хороших вестей!

 

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

Остаток ночи и все воскресное утро Никита проспал спокойно. Тем не менее, едва Никита проснулся, память развернула перед ним всю невеселую картинку его вчерашних деяний.

Никита ощутил дискомфорт: с одной стороны, эта самая «барыня» Люська, не имея иного способа доехать в безопасное место, воспользовалась его услугами как шофера, может сегодня, отоспавшись, попросту погнать его, чтоб не мешал ей устраивать свою жизнь.

С другой стороны, Никита вспомнил о бумагах, которые Достались ему от гражданина Корнеева Сергея Владимировича.

Пока Никита спал, эти бумаги мирно лежали в рюкзачке, а рюкзачок — под кроватью. Ветров тут же полез туда и убедился, что никому его вещички не понадобились, а он сразу же развернул бумажную трубку и тут же забыл обо всем — ему ли было не узнать почерк капитана Евстратова!

 

ИЗ ДНЕВНИКА КАПИТАНА ЕВСТРАТОВА

«10 сентября 1919 года.

Трехдневные страдания мои, связанные с отсутствием бумаги и почти полным исчерпанием карандаша, неожиданно прекратились. Хозяин, разбираясь на чердаке, нашел там старую конторскую книгу, исписанную на три четверти всякими там дебетами-кредитами за 1897 год, и презентовал ее мне со словами: «Вот, ваше благородие, она нам, чай, уже не к делу, а вам для писанины гожа. Баре, сказывают, без записи жить не могут. Опишите, как все тут в наших местах было, а коли и приврете малость, так Бог вам судия — без того, говорят, нельзя нынче».

В сущности, мало шансов, что мои записи вообще до кого-либо дойдут, а не сгинут вместе со мной на этом уединенном острове в середине континентальной России. Еще раз повторю, что не ведал, какие забытые Богом места еще сохранились в нашем Отечестве, и не в дальней Сибири, а менее, чем в 400 верстах от Москвы. Впрочем, весьма возможно, что со временем, если война с большевиками продлится еще несколько лет, а тиф и голод не уймутся, то число таких забытых мест сильно приумножится. Народ наш вымрет или сбежится в города, где большевики дают «пайку» тем, кто служит или работает. А там-то уж наверняка вымрет, ибо пахать, сеять и жать будет некому.

Иронизируя над перспективами своих записей и поднимаясь отсюда, из болотной глуши, до анализа положения в губернии или вообще в России, я прекрасно отдаю себе отчет, что, быть может, уже будущей зимой или весной буду потешаться над собственными мрачными пророчествами.

Действительно, сейчас все выходы наших разведчиков за болото для сбора информации в большинстве своем приносят сведения, крайне неутешительные для большевиков и крайне отрадные для нас. Правда, ожидать, что Советская власть рухнет сама собой, довольно трудно, нет особой надежды и на повторение восстания. Большевики, конечно же, верны себе: они, сумев поссорить между собой здешних мужиков, усердно задабривают тех, кто готов им помогать, и самым жестоким образом карают тех, кто противится. По деревням и селам сейчас идет волна создания комитетов бедноты, в массовом порядке вербуются осведомители для Чека, причем указавшему на «контрреволюционера» — то есть хотя бы и на своего соседа-мужика, или даже на родного брата! — выплачивают награды из числа «реквизированного» имущества. Таким образом, чуть ли не каждый, опасаясь, что его признают «контрой», стремится донести на тех, кто участвовал в восстании.

Таким образом, в Чека собираются доносы практически на всех местных жителей, которых можно в любой момент припугнуть арестом и расстрелом, заставив сносить любой произвол и насилие. С другой стороны, при всякой попытке более чем трех мужиков собраться вместе, чтобы обсудить свое житье-бытье, каждый из них боится не то что сказать, а и подумать лишнее. Ибо любой из них может оказаться осведомителем. Поэтому многие, стремясь приобрести заслуги перед властью, заставляют сыновей идти в Красную Армию. Причем не только голытьба, но и вполне справные мужики.

Главная надежда, таким образом, на наступление наших войск. Увы, слухи, порой сулящие весьма радужные перспективы, чаще всего не оправдываются. Судя по всему, красные действительно отступают на главном направлении, но наступление наших идет весьма узким клином, нацеленным на Москву, и противник, находящийся перед ними, скорее отбрасывается с дороги, чем уничтожается. Действия наших войск напоминают мне поведение небольшой группы решительно настроенных людей, проталкивающихся через многочисленную, но более робкую толпу. Неоднократно наблюдал подобное на вокзалах, когда солдаты из разных эшелонов одновременно пытались протолкаться за кипятком. Множество пехотинцев с котелками и чайниками, вяло переругиваясь и мешая друг другу, окружали заветный кипятильник, пытаясь установить какое-либо подобие очереди, а в это время откуда-нибудь появлялось десятка два рослых, здоровенных и сердитых казаков, к тому же, должно быть, взятых в службу из одной станицы. Лихо действуя локтями и плечами, а при нужде кулаками или даже нагайками, станичники быстро распихивали «серую скотинку», оттирали ее от кипятка и, наполнив им свою посуду, столь же решительно выбирались из толпы.) Москва в какой-то мере выполняет роль эдакого «кипятильника», вокруг которого сгрудились многочисленные толпы красных, а наши уподобились тем казакам, которые лезут к нему без очереди. Кстати сказать, видел я и печальный исход подобного прорыва не та в Батайске, не то в Иловайской. Кто-то из пехотинцев, которому казак отвесил зуботычину, отмахнул его кулаком и заорал: «Бей лампасников!» Навалившись с разных сторон, эти мужики в серых шинелях принялись дубасить казаков изо всех сил. Лишь вмешательство офицеров не дало этой драке окончиться смертоубийством.

Боюсь, не закончилось бы чем-либо подобным и наше наступление на Москву.

Наступление с одной стратегической целью, не обращая внимание на открытые фланги, — чревато многими опасностями. Задумываясь над действиями Верховного

— хотя мне ли о них судить, сидючи здесь и слушая очень неточные сведения на сей счет! — я тем не менее полагаю, что Антон Иванович подчинил военные цели политическим и, вероятно, надеется со взятием Москвы на более интенсивную союзную помощь. Есть слухи о взятии Петрограда Юденичем, но ничем серьезным они не подтверждаются. Вообще для меня и сейчас остается загадкой, координируется ли борьба с большевиками на разных фронтах или идет своим чередом.

Впрочем, еще раз повторю, что моя голова занимается тем, чем ей ни по чину, ни по современному состоянию заниматься не положено. Такова, видимо, национальная особенность русского человека: размышлять о чем-либо стратегическом, всероссийском или всемирном (не имея ровным счетом никакой возможности повлиять на эти события), когда стоило бы подумать о чем-то насущном и близком. Например, о том, стоит ли дожидаться здесь зимних холодов и метелей или же попытаться проскочить через красные тылы навстречу своим?

Кстати, зимой, я в этом не сомневаюсь, наше нынешнее убежище перестанет быть столь надежным, как сейчас. Болота замерзнут, и нам, возможно, придется прекратить свои вылазки, ибо найти наше расположение по следам на снегу будет значительно проще. Конечно, если войска Юга России сумеют наконец-то продвинуться на нашем участке, то ожидание может быть не напрасным. Если же наше наступление выдохнется, то перспектива перезимовать здесь мне не представляется оптимистической. Запасы весьма ограничены, и если до февраля-марта их хватит несомненно, то дотянуть до нового урожая вероятность очень малая.

Хозяин, надо сказать, уже не раз намекал, что «семейство у нас ныне великовато стало». Природная деликатность и гостеприимство, должно быть, не позволяют ему сказать напрямую: «Господа, вы составляете для меня неприятную проблему и своим присутствием угрожаете моей безопасности!», как сказал бы на его месте, я думаю, представитель образованного класса.

Вообще, надо сказать, что Трофим являет собой весьма любопытный тип православного русского мужика-фаталиста. Глядя на него, ни за что не подумаешь, что он способен к весьма глубокому философскому анализу. Казалось бы, его удел — земля и скот. Но он с удовольствием «мозгует» о проблемах всей Руси великой.

Разумеется, его суждения до крайности наивны, невежество потрясающе, но чего еще требовать от человека, который грамоте обучился на японской войне, а в период от японской до германской нажил совместно с братом капитал в десять тысяч рублей! Все мое имущество оценивалось не больше, чем в 2500, несмотря на то, что наживали его пять поколений дворянских предков, среди которых было несколько генералов и статских советников. А Федор с Трофимом были голы, как соколы. Отец завещал им избу, и 100 рублей не стоившую. Но сумели разжиться: мельницу поставили, маслобойку, завели лавки в городе. И в торговых делах преуспели. На них работали десятки людей, а они все еще числились крестьянами С-кого уезда!

Большевиков, разумеется, Трофим, как и покойный Федор, ненавидит. Но природа этой ненависти мне прежде представлялась несколько упрощенно. Уверен, что, если бы не продразверстка и мобилизации, он смог бы с ними столковаться.

«Большевики — сволочи», но в принципе кое-что они сделали «по уму» — вот его кредо. И если б все остальное тоже делали «по уму», то есть отменили бы продразверстку и разрешили ему торговать по свободной цене, тогда как цены на промышленную продукцию установили постоянные — он и пальцем бы не пошевелил против большевиков.

Или вот еще одно его мнение:

«Мужик всегда работал на себя, а от помещика и власти — бегал. А подворачивался смутьян — он и бунтовал. Про Стеньку Разина слыхали? У нас сам-то Степан Тимофеевич не бывал, не дошел. А вот есаул его, Федька Бузун, тут, в этом самом месте, стоял. И говорят, казну грабленую держал. Сорок возов злата-серебра, как бабки в сказках говорят. Потом, конечно, его царское войско где-то захватило. Не то расстреляли его, не то повесили или голову отрубили. А казну — не нашли. Почему? Да потому, что спрятали ее крепко. И сколь ни пытали разбойников — ничего не добились. Я бы, если б при власти был, то сказал бы им:

«Ребяты, на тот свет с собой вы эту казну не заберете, но ежели скажете, где она лежит, — получите четверть от всего, к примеру, десять возов из сорока».

Что, не отдали бы? Отдали бы за милую душу и век за меня Бога молили. Я бы им всем пачпорта выписал, удостоверения, что они за разбой свой в казну уплатили — и все, молодцы, живите честно, деньги в дело управляйте, стройте дома, заводите скот, фабрики или всякие там мастерские. Польза была бы? Была бы. Уж эти-то мужики больше б не грабили!»

Кстати, о кладе. Я в эту легенду ни в грош не верю. По Руси издревле подобных фантазий бродит множество. И в них, мне думается, отражена подспудная мечта русского мужичка — каждого или нет, судить воздержусь — о быстром и легком обогащении. В сущности, эта самая мечта лежит в основе нынешней гражданской войны, как лежала она в основе Смутного времени, разинщины, пугачевщины и прочих, более мелких мятежей. Только в прежние времена никто не придумывал никаких учений, вроде марксизма, и не говорил мудреных иностранных слов, вроде «экспроприация экспроприаторов». Еще одна, между прочим, исконно российская черта: заменять иностранным и красиво звучащим термином свое, хорошо понятное и всем известное. Если скажешь по-русски: «грабеж» — не понравится, а если по-иностранному — «экспроприация», то оно уже вроде бы и не то же самое.

Ну, на сегодня, пожалуй, хватит.

11 сентября 1919 года.

Еще один день минул, дождливый, скучный и прожитый впустую. Самое время скоротать вечерок за писаниной.

Пожалуй, все-таки надо отвлечься от бесплодных размышлений на философские и общественно-политические темы, перестать судить свой народ, ибо переделать его мне все равно не удастся. Даже Великий государь Петр I, преобразовав российское дворянство, не смог изменить природу русского мужика. И большевики, бесспорно, тоже потерпят тут фиаско. Но хватит, хватит об этом.

Гораздо насущнее вопрос о том, как выбраться отсюда. Трофим сказал, что если нам желательно уйти отсюда, то надобно это сделать не позднее начала октября. В октябре-ноябре отсюда, по его словам, вовсе не выйти, так как дожди прибавят воду в болоте и гать, если ее «разбередить», может «сплыть». Тогда надо будет ждать холодов и мороза, но тогда увеличатся шансы привести сюда по следам ермолаевских карателей. По-моему, это очередной намек нашего гостеприимного хозяина на необходимость уходить отсюда.

Бесспорно, сидючи здесь, ничего не высидишь. Ясно, что восстание подавлено окончательно и мужики не всколыхнутся ранее следующей весны, если большевики до того времени не начнут отбирать семенное зерно. Приход наших войск покамест гадателей, и о приближении их ничего не слышно. Поэтому надо подумать о том, как в ближайшие несколько дней предпринять попытку прорыва к своим. Но я еще не имею полного представления о том, кто соберется со мной идти. Конечно, агенты Краевского, господа П. и В., которые уже не раз проводили рекогносцировки и хорошо знают местность, а также имеют надежных знакомых среди крестьян, должны идти обязательно. И с их стороны, кажется, возражений не будет. Правда, В. несколько раз говорил о том, что желательно дождаться наступления наших войск, ибо в этом случае проскочить будет существенно проще. Но Н. несомненно легко убедит его в том, что в любом случае им надо как можно быстрее перейти фронт, чтобы доставить информацию о положении в тылу красных, ибо в противном случае она может существенно устареть и не принести пользы нашим штабам. Следующим, четвертым участником нашего предприятия может стать тот самый Корнила, которому я в немалой степени обязан своим освобождением из большевицкого плена. Он, среди всех бывших федоровцев, собравшихся на здешнем хуторе, тяготится бездействием и жаждет мщения как красным, как и переметнувшимся к ним Орлу и другим кудринцам. Если бы не авторитет Трофима, мужика рассудительного и осторожного, Корнила непременно уже предпринял бы какие-нибудь опрометчивые действия, могущие навредить не столько краснюкам, сколько нам, грешным.

12 сентября 1919 года.

Сегодня, после ночи, проведенной в бессонных размышлениях решил доложить Трофиму и всем присным о своем намерении уходить за фронт. Доклад мой был выслушан с надлежащим вниманием и вызвал — особенно у хозяина! — полное одобрение. Наибольшую радость, если меня не обманула наблюдательность, у Трофима можно было заметить по поводу намеченного мною ухода Корнилы. Правда, никаких слов, явно подтверждающих это, Трофим не промолвил, но по косвенным признакам, проявившимся у него на физиономии, я это заметил и убежден, что не ошибся. И П., и В., разумеется, по поводу перехода фронта возражений не высказали, но вот особой радости по поводу включения в состав нашего отряда Корнилы я у них не заметил. Позже, приватно побеседовав с Н., я понял причины его обеспокоенности. Несдержанность Корнилы и его склонность к авантюрам были лишь частью таковых. При надлежаще поставленном руководстве, по мнению Н., Корнила не будет их проявлять. Но куда большие опасения у Н. вызывала известность Корнилы, как весьма жестокого и беспощадного человека. Его деятельность в отряде Федора, где даже многие соратники считали его записным палачом и душегубом, разумеется, не прошла не замеченной для местных жителей.

Не только для тех, кто сочувствовал коммунистам, но и для тех, кто был сторонником Орла или вообще нейтральным. Его появление на людях могло нам дорого стоить. Вместе с тем оставлять его с Трофимом тоже было опасно. По словам Н., Корнила вполне способен, оказавшись наедине с хозяином, оспорить его права на главенство. Поскольку среди 12 федоровцев, оказавшихся на хуторе, большинство — приятели Корнилы, то этот конфликт может вылиться в раскол и даже в междоусобицу. Неприятности, которые эта междоусобица могла повлечь за собой, предсказать было нетрудно. Ибо Корнила, несомненно, не ограничился захватом хутора, а забрал бы весь конский состав и отправился бы «гулять» по уезду и губернии. Шансов на то, что он сумел бы разжечь новое антибольшевистское восстание, не было ровным счетом никаких, а вот привлечь в усмиренные уезды новые карательные экспедиции ему удалось бы несомненно. Если бы это, паче чаяния, произошло бы еще до того, как мы перешли фронт или хотя бы достаточно удалились от здешних мест, то наша задача стала бы втрое сложнее и вообще оказалась бы под угрозой полного провала.

14 сентября 1919 года.

Итак, все решено. Сегодня в ночь мы выступаем. План нашего похода представляется мне хотя и рискованным, но достаточно продуманным. Состоит он в следующем (не боюсь доверять его бумаге, ибо надеюсь, что на сей раз записи мои к неприятелю не попадут — снаряд не попадает в одно место дважды).

С наступлением темноты я, Н., В. и Корнила на четырех лошадях выберемся за болото через гать и далее двинемся лесными тропами в направлении деревни П., расположенной на берегу реки, которую мне столь неудачно пришлось преодолевать.

Там мы укроем лошадей у одного из верных людей Н. Впоследствии Трофим вышлет за лошадьми кого-нибудь из федоровцев, и они к нему вернутся. Что же касается нас, то следующей ночью мы преодолеем реку на лодке, верстах в десяти ниже злополучного моста. Далее нам предстоит дневка в лесу, на другом берегу реки.

Днем через лес двигаться опасно, ибо через него проходит дорога, по которой довольно часто проходят красные обозы, конвоируемые кавалеристами. На третью ночь нам предстоит пройти еще не менее двадцати верст до железнодорожной станции М. Телеграфистом на этой станции работает бывший односельчанин Трофима и Корнилы, который, как уверяют они оба, может помочь доехать до последней станции, контролируемой красными, а уж дальнейшее будет зависеть лишь от воли Божьей да нашего везения. Ну, да сперва надо еще отсюда выбраться. Не знаю, когда еще смогу обратиться к дневнику, но надеюсь, что эта запись не последняя.

Ставя точку после предыдущей фразы, я полагал, что расстаюсь со своим бессловесным исповедником как минимум на несколько дней. Однако появилась острая необходимость внести в него еще несколько строк. Пока, так сказать, не остыли впечатления.

Сказать по справедливости, случай анекдотический, и ежели мне приведется еще когда-либо побывать в приличном обществе, где будут присутствовать благовоспитанные дамы, рассказывать его я поостерегусь. Но бумага, как принято считать, все стерпит.

Сейчас все происшедшее час назад кажется мне неким сном. Я уже сомневаюсь, не пригрезилось ли мне все это? Неужели все-таки правда?

А началось все — смешно и стыдно сказать, с прогулки за малой нуждой.

Здесь, на хуторе, отхожее место находится поблизости от коровника. В сумерках, хотя еще совсем не стемнело, я поскользнулся и упал, инстинктивно выбросив руки вперед. Благодаря этому я ничуть не ушибся, но зато — вот жуткое омерзение! — угодил обеими руками в свежую коровью лепешку.

Я помнил, что в стороне от хутора, примерно в тридцати саженях от изгороди, протекает небольшой ручеек болотного происхождения, слишком мутный, чтобы пить из него воду, но достаточно чистый, чтобы отмыть руки.

До ручейка я добрался без приключений, и, наклонившись над ним, погрузил кисти рук в слабо журчащую воду. Чтобы получше оттереть их от грязи, я решил зачерпнуть со дна ручья — воды в ручье было всего дюймов на десять — немного песка, нанесенного водой поверх торфянистой почвы.

И тут, зачерпывая песок, я ощутил под пальцами некий продолговатый металлический предмет. Вынув его из воды, я обна-ружил, что держу в руках небольшую ложку из желтого металла, украшенную не то гравировкой, не то сканью.

То, что ложка эта скорее всего сделана из золота и изготовлена в старину, пришло мне в голову почти мгновенно…»

Никита услышал звук шагов в коридоре и быстро убрал все бумаги в рюкзачок, поспешно затолкав его под кровать.

Успев быстро закрыться одеялом, он вытянулся на постели, сделав вид, будто еще не проснулся.

Дверь открылась, и в комнату вошла Люська.

 

ПОЛЕЗНЫЙ РАЗГОВОР

— Спишь? — громко спросила Люська с порога, дав понять, что следует просыпаться.

— Проснулся уже, — ответил Никита.

— Ну и хорошо. Нам поговорить надо, как ты думаешь?

— Думаю, что надо.

— Мне нужно про тебя все четко, как на духу, знать. Потому что ты мне вчера очень сильно помог. И есть шанс, что тебе в твоей истории смогут помочь.

Если, конечно, мы про тебя будем знать много.

— Кто это «мы»? — насторожился Никита. — Покамест я только тебя одну вижу.

— Есть и еще люди. Толковые, сильные, с влиянием. Конечно, мне проще всего сейчас выпустить тебя за ворота на этой самой Юриковой «Волге», а заодно выдать все, что ты у него вытряхнул. Повезет так повезет — не повезет так не повезет.

Может, доедешь куда-нибудь, а может быть, тебя первые же гаишники словят, если эту «Волгу» уже в розыск заявили. Потому что этот Юрик, несмотря на всю свою простоту, — ой какой непростой! И ты с этим своим выстрелом можешь запросто кому-то поперек дороги встать. Причем фиг кто поверит, будто ты нечаянно пулял.

Да и я-то не верю, понимаешь?

— По правде сказать, — невесело улыбнулся Никита, — мне по фигу, веришь ты мне или не веришь. Просто вчера все получилось по-дурацки. Я одну глупость за другой делал, понимаешь? Вроде в тот момент, когда глупил, казалось, будто правильно делаю, а потом через пять минут понимал, что еще в худший переплет влетел. И так — весь вечер.

— Это точно, так бывает, — кивнула Люська. — Но все-таки, если ты сам не расскажешь, хуже получится.

— Почему это? — прищурился Никита.

— Потому что если позвоню тем ребятам, про которых говорила, они тебя сперва изувечат, а потом спрашивать начнут.

— Сперва я пару штук на тот свет отправлю, — произнес Никита, выдернув пистолет из-под одеяла. — А может, и больше, если успею. Впрочем, — добавил он, — мне, если на то пошло, скрывать нечего. Я никаких преступлений не совершал, по крайней мере, по злому умыслу. Говорю же: все случайно получилось. Я не вор, не бандит, не киллер. Просто студент.

И Никита, довольно честно и откровенно, рассказал Люське о целях своего приезда в город, а также и о том, что предшествовало его появлению на свалочной дороге. Правда, постеснялся рассказать о том, как помог бизнесменше Фоминой от киллера отделаться, да и о драке с качками умолчал. Из скромности и осторожности.

— Да уж… — пробормотала Люська. — Ты точно все, как есть, рассказал?

— Ну, еще одного не сказал, — поморщился Никита, — тот парень, который на меня с чердака прыгал, — сын директора школы, Сергей Корнеев… Только здесь паспорт его посмотрел. Теперь нет-нет да и покажется, что он вовсе не грабить приходил, а по поручению деда Ермолаева. Ключ-то от дома у него был. Допустим, надо было для старика одежду прихватить… Ведь бомжи с Ермолаева все сняли, до трусов и майки. Ну, вот отец и велел сыну сбегать туда…

— Да-а… — сказала Люська. — Ладно. Пошла я звонить. Не знаю, чего из этого выйдет, может, еще хуже, хотя, если на то пошло — хуже уже некуда…

Люська вышла из комнаты, а Никита, убедившись, что она ушла достаточно далеко, снова вытащил из-под дивана рюкзачок и взялся дочитывать дневник Евстратова.

 

ИЗ ДНЕВНИКА КАПИТАНА ЕВСТРАТОВА

«16 сентября 1919 года.

Блажен, кто верует, тепло ему на свете. Отправляясь с болотного хутора, никак не думал, что вернусь к писанию дневника раньше, чем окажусь у своих. Во всяком случае, не предполагал, что сегодня, на вторые сутки после выступления из Трофимовой вотчины, все еще буду находиться на этом берегу реки, перед которой начинаю испытывать почти мистический ужас.

Хотя на сей раз и не произошло чего-либо жуткого и драматического.

Итак, мы выступили с хутора на лошадях примерно в 11 ночи. До деревни П. мы добрались еще затемно, вполне благополучно. Здесь Н. привел нас в дом хорошо знакомого крестьянина, почти на самом берегу реки, над обрывом. До света оставалось не менее чем два часа, и этот добрый мужичок предлагал нам, не мешкая и не дожидаясь следующей ночи, переправиться на ту сторону. Теперь я совершенно убежден, что если бы мы согласились с ним, то были бы сейчас много ближе к цели нашего путешествия.

Однако, проведя всю ночь в седлах, на ветру и холодном дожде, мы, попав в тепло, плотно подкрепившись и выкушав по несколько стаканчиков самогона, решили не продолжать путь, а выспаться днем и на следующую ночь, как и было задумано, перебраться за реку.

Пока мы отсыпались в течение дня, на том берегу реки, до того совершенно безлюдном, появились красноармейцы, нестроевые, но с оружием, численностью около полуроты. Они разбили палатки и принялись пилить лес, а затем скатывать бревна в реку. По разъяснению, данному нашим здешним хозяином — его зовут Филипп, — в двадцати верстах ниже по реке имеется запань и лесопилка. С лесопилки готовый лес по узкоколейной дороге доставляют на станцию, откуда отправляют на оборонительное строительство. Березу и осину, видимо, валят на дрова. Сколько они здесь пробудут — неизвестно.

В. предлагает не испытывать судьбу и вернуться на хутор к Трофиму.

Корнила, проявляя, по-моему, абсолютное безрассудство, готов атаковать красноармейцев ночью (с четырьмя «наганами» против 50 винтовок!). Н. считает, что есть смысл переместиться в село Л. Оно тоже расположено на берегу реки, но десятью верстами ниже. Там у Н. тоже есть знакомец. Думаю, что этой ночью мы поступим именно так.

Пожалуй, о текущих делах достаточно. Тем более что меня не оставляют мысли о том открытии, которое я случайно сделал за несколько часов до отъезда с хутора.

Итак, отмывая руки от навоза, я обнаружил в ручье золотую ложку старинной работы. Я сразу же вспомнил о легендарном кладе Федьки Бузуна. О тех якобы 40 возах со «златом-серебром», награбленных Стенькой Разиным и его злодеями.

Так или иначе, но сначала мне пришло в голову еще немного покопаться в песке выше и ниже того места, где обнаружилась ложка. Конечно, желательно было заняться этим при свете и имея при себе что-нибудь вроде лотка, которыми пользуются золотоискатели. Но тогда пришлось бы сделать обнаруженный клад достоянием гласности и все население хутора взялось бы за поиски.

Порывшись в песке не более пяти минут, я обнаружил литой перстень, несомненно, из золота и крупную золотую монету с дыркой в середине, из которых восточные женщины делают мониста и вешают на шеи. Не сомневаюсь, что смог бы найти и еще что-нибудь, если б меня не осенила идея.

Мне подумалось, что все эти вещи, как не слишком тяжелые по весу, могли быть перенесены потоком весенней воды вниз по ручью, где их позже занесло песком, а основной клад находится где-либо у истоков. И я направил свои стопы вверх по ручью.

Прошел я, с учетом всяческих извивов, не более ста пятидесяти шагов и почти дошел до истока ручья, обнаружив, что он стекает с невысокого бугра, поросшего корявыми березками и кустами. Именно здесь, по моему разумению, и следует разыскивать клад Федьки Бузуна. Впрочем, о каких-либо розысках речь может идти лишь после того, как в эти места придут наши войска.

Видит Бог, я не возмечтал о присвоении этого богатства, хотя и ложку, и перстень, и монету я запрятал на дно планшетки, замотав в обрывок байковой портянки. Это лишь доказательства того, что клад существует, хотя, возможно, и не в тех гомерических размерах, о которых утверждается в легенде.

18 сентября 1919 года.

Минуло еще двое суток, а что изменилось в нашем положении? Ровным счетом ничего, если иметь в виду изменения к лучшему. По-прежнему другая сторона реки для нас недоступна, хотя мы и перебрались из П. в Л., как советовал Н. Его здешний конфидент, некто Прохор — в противоположность Филиппу из П. запуган до невозможности. То, что он еще не донес на нас, объясняется лишь его трусостью, поскольку Н. и В. несколько раз скрывались у него прежде, а потому Прохор боится, что они, будучи арестованными, расскажут большевикам о том, что он уже давно был их укрывателем. Однако перевозить нас на тот берег он под всякими предлогами отказывается. Главный из них состоит в том, что его лодка прохудилась, а за паклей для конопатки надо идти к здешнему председателю сельского совета, который является ярым большевиком и непременно спросит, зачем это Прохору понадобилось ремонтировать лодку. Кроме того, у Прохора хозяйство меньше, и наличие лишних лошадей его явно стесняет. К тому же его младший сын, судя по всему, не очень одобряет наше присутствие. Вот он-то, пожалуй, вполне может донести на нас председателю, у которого под рукой человек 20 «самооборонцев» и два милиционера, вооруженных винтовками. Они изображают по ночам нечто вроде пародии на патрулирование села. Разумеется, серьезной боевой силы «самооборонцы» не представляют, ибо это либо старики, либо подростки, не проходившие никакого военного обучения. Милиционеры — из бывших солдат германской войны — более опасны во всех отношениях, по крайней мере, стрелять умеют. Все же вместе, да еще руководимые фанатичным большевиком в лице председателя сельского совета, они вполне способны справиться с нами, особенно, если каким-либо образом захватят врасплох. С другой стороны, нам, возможно, удалось бы легко распугать всю эту «самооборону», если б оказалось возможным быстро и без шума ликвидировать председателя и милиционеров. Корнила, разумеется, хоть сейчас готов пойти ва-банк, но Н. и В., понимая, что риск тут весьма и весьма большой, возражают против этого. У меня нет устоявшегося мнения по этому вопросу. Иногда кажется, что дерзость могла бы в этой ситуации оказаться оправданной, а иногда я больше склоняюсь к мнению агентов Краевского.

20 сентября 1919 года.

Вчера случилось то, что должно было случиться. Сейчас трудно понять, донес ли на нас Прохор или председатель с милиционерами сами разведали наше присутствие в Л. Они почти застали нас врасплох, если б один из «самооборонцев», вероятно, какой-то старик, воевавший еще под Плевной или Геок-Тепе, не закашлялся. Впрочем, надо отдать должное председателю — с точки зрения полицейской тактики, он действовал очень грамотно. Изба Прохора была окружена по всем правилам, причем перед рассветом, когда мы, даже проснувшись, находились в ослабленном состоянии. При этом уходить нам пришлось уже при свете — как назло, в этот день дожди прекратились и настал вполне приятный солнечный осенний денек. Но нам, естественно, это радости не доставило. Если бы «самооборонцы» были хоть немного научены целиться и не палили в белый свет как в копеечку, ни один из нас не ушел бы живым. Однако все же мне и Корниле удалось вырваться целехонькими. Увы, несчастный Н. получил тяжелое ранение в спину и скорее всего обречен, а В., пораженный пулей, упал с лошади и достался неприятелям, так что судьба его, надо полагать, незавидна. Лошадь его, однако, нас догнала и нам удалось ее поймать. Таким образом, в конском составе мы, по иронии судьбы, потерь не имели.

Сейчас мы смогли найти приют в лесной избушке, от которой, по словам Н., значительно ближе до болотного хутора Трофима, нежели до реки. Корнила, явно упавший духом — это свойство души людей подобного склада, — всерьез предложил вернуться на хутор и дожидаться там прихода наших войск, а в случае, если до зимы этого не произойдет, перейти реку по льду.

Бедняга Н. держится молодцом. Я не большой специалист в медицине, но догадываюсь, что страдания, которые он испытывает, ужасны. Пуля ударила ему в спину выше пояса, повредила многие внутренние органы и вылетела через живот. Н. часто впадает в бред, теряет сознание, у него начинаются какие-то воспалительные процессы, его мучит постоянная жажда. Однако, едва придя в себя, он с упорством, достойным восхищения, пытается продиктовать мне свое донесение в контрразведку. К сожалению, большая часть этих сведений уже «несомненно» устарела, но я все же старательно записываю их, ибо это своего рода последний долг перед умирающим.

22 сентября 1919 года.

Вчера Н. скончался после мучительной агонии. Он неоднократно требовал, чтобы я или Корнила прекратили его мучения выстрелом. Увы, ни у меня, ни у Корнилы рука на это не поднялась, и наш мученик отошел в лучший из миров в тот час, когда это было предопределено Всевышним. К несчастью, в избушке не нашлось ничего, чем можно было бы вырыть могилу, и мы принуждены были утопить тело в небольшом болотце поблизости от избы.

Сегодня к нашей избушке вышли трое мужиков, вооруженных винтовками.

Корнила узнал в одном из крестьян своего земляка-марьяновца, который пропал без вести после боя 25 августа, когда был убит Федор. Остальные двое были также повстанцами, но принадлежавшими к другим отрядам. К идее пробираться за реку и далее — за фронт они отнеслись более чем прохладно. А вот идея присоединиться к Трофиму и переждать там по меньшей мере до холодов или до прихода наших войск была встречена ими с восторгом. Подозреваю, что Трофим аналогичного восторга не проявит, ибо наш уход, как известно, позволял ему сэкономить значительные запасы. А возвращение вместо четверых «едоков» пятерых, надо думать, его весьма расстроит.

Тем не менее я вынужден буду примкнуть к большинству. В одиночку у меня мало шансов проскочить. Я слабо знаю местность, не имею добрых знакомых среди населения, но вместе с тем не прошло и месяца с тех пор, как Ермолаев провез меня по Уезду в качестве пленника, и много шансов, что меня узнает кто-либо из тех, кто пожелает проявить лояльность к краснюкам».

На этом дневник Евстратова заканчивался, но следом за его последними строками на тех же листах, вырванных из старой конторской книги, другим, корявым почерком было выведено:

«Совершенно секретно. Весьма срочно. Председателю Губернской Ч.К. т.

ПРИСТЯЖНОВУ К. Л. (лично в руки) ПРЕПРОВОЖДЕНИЕ При сем препровождаются документы, изъятые 23 сентября с.г. у уничтоженных и захваченных бандитских элементов, совершивших подлый налет на автомобиль председателя губревкома т. ЕРМОЛАЕВА, как-то:

1. Дневник записок капитана белой армии ЕВСТРАТОВА (бывший руководитель августовского мятежа в губернии, опознан свидетелями, убит в ходе преследования после налета на автомобиль).

2…»

Что еще собирался препроводить в Губчека автор этой записки, осталось недописанным, а само «Препровождение» было крест-накрест перечеркнуто, то ли потому что товарищу подсказали: мол, оно составлено не по форме, то ли потому, что он сам сообразил: нельзя писать препровождение на самом документе.

Имелось еще несколько бумажек, которые Никита наверняка с интересом прочитал бы, но в это время со двора донесся шум автомобильного мотора.

Запихнув бумаги в рюкзачок, Никита, аккуратно отогнув уголок гардины, выглянул во двор и увидел, как к парадному крыльцу дачи подъезжает красивый японский джип «Мицубиси-Паджеро», а из него выходят четверо крупных ребят в кожаных куртках.

Никита воспринял их появление не то чтобы совсем спокойно, но без дрожи в коленках — это точно. В принципе он прекрасно понимал, что, возможно, видит свою приближающуюся смерть. Точно так же, как в Чечне не раз чуял ее приближение по звуку шагов. Особенно тогда, в том самом первом бою, в подъезде.

Но там при нем был автомат а здесь только его «коллекция» пистолетов. И одет он был не по-боевому — в махровый халат на голое тело. Черт его помнит, куда одежда задевалась… Да и не успеть ему одеться. Люська уже встретила этих ребят, не иначе как это те самые, которым она звонила. Может быть, вообще все тихо обойдется?

Шаги забухали на лестнице, потом в коридоре. Дверь отворилась. Первой вошла Люська, должно быть, убежденная, что в нее Никита стрелять не будет. А за Люськой — невероятно, но факт! — вошел человек очень знакомый, и даже в чем-то родной. Правда, теперь в нем было не 86 килограммов, а несколько побольше.

Должно быть, отъелся, накачался после госпиталя. Никита вообще-то даже глазам не поверил, думал, померещилось. Но этот человек узнал его сразу и сказал:

— Бляха-муха! Братан!

— Федя? — Никита еще плохо понимал, чего надо ждать от появления своего однополчанина, то ли хорошего, то ли плохого.

Трое остальных недоуменно поглядели на Мингазова, который в этой славной когорте явно играл основную роль.

— Знакомого встретил, Газпром? — спросил один из них, со шрамом на верхней губе.

— Не то слово, блин! — сказал Федя, которому в этой компании дали кликуху, проистекающую не от имени, а от фамилии. — Это, мужики, тот самый, который меня на плечах вытащил. Я его должен до самой смерти поить.

— Зачем же до смерти? — сказал Никита. — Я жить хочу.

Мужики засмеялись, напряженность в лицах сошла.

— Ну, тогда, может, со встречи? — произнес тот, у которого был шрам на губе, и щелкнул пальцем по кадыку.

— Нет, — покачал головой Федя, — тут дело сложное, поллитра может помешать немного. Надо будет много мозгами работать, братаны.

— Мне бы одеться… — скромно заметил Никита. — А то у меня под халатом — только собственная шерсть, и то в малом количестве…

Все посмотрели на Люську, как бы требуя объяснений.

— Сожгла я все, — произнесла та, — и белье, и куртку, и ботинки. В камине.

Его в этом могли видеть, опять же он там натоптал… Мелочь и все, что в карманах было, — вот. Все вынула.

И она подала Никите его обтрюханный дерматиновый бумажник.

 

НЕКЛЕВЫЙ РАСКЛАД

Никита, Люська и Фарид-Федя сидели в мужской курилке на первом этаже.

Ветров хорошо понимал, что на Федину благодарность за давнишнее спасение жизни ему не стоит надеяться как на панацею от всех бед. Мир, с которым он сейчас начал общаться, был очень непредсказуем и мог чем угодно огорошить.

Потому что в нем собрались люди с разными биографиями, с разными понятиями о жизни. Одни придумали для себя какой-то кодекс чести, другие довольствуются тем, что не запрещает воровской обычай, а третьим, по большому счету, вообще никаких тормозов по жизни нет. Даже в отношении, условно говоря, «своих». А Никита тут чужой по всем статьям. Его появление тут, у Люськи, уже создало проблемы, о которых он даже догадываться не может. Да и Люська небось слабовато представляет, что из всего этого может получиться. А Федя — по-здешнему, Газпром — тоже не Бог весть кто. Наверняка, если ему поставят вопрос ребром: или — или, он все-таки выберет свою жизнь, а не жизнь своего грозненского спасителя.

Взамен махрового халата на голое тело Люська разыскала для Никиты трусы и майку, которые относительно подходили по размеру, джинсы, которые при хорошо затянутом ремне не сваливались, и кроссовки, которые были на размер больше, чем надо, но на шерстяном носке не болтались (носки Люська тоже откопала в бывшем балясинском шмотье). Байковая рубаха, которая, по словам Люськи, покойному Вальте была два года как мала, сидела на Никите мешком, но и на том спасибо.

Сидеть в курилке и говорить о жизни можно и в обносках.

Фарид про себя и свое социальное положение ничего не поведал. Он лишь внимательно слушал то, что рассказывали Никита и Люська. Не перебивал, не вмешивался, не поддакивал — только слушал, и понять по лицу, верит он или не верит, одобряет или не одобряет, было очень сложно. Хотя сугубо восточных черт во внешности у него было не так уж много — половина граждан с фамилиями Иванов, Петров и Сидоров намного скуластей, да и по-русски Федя говорил скорее с поволжским, чем с татарским акцентом — все-таки какая-то азиатская непроницаемость ощущалась, давала о себе знать.

Никита рассказал о себе ровно столько же, сколько и Люське, не вдаваясь в подробности насчет тех бумаг, что прибрал у Сережки Корнеева. Потому что, хотя и знал прекрасно, никто не помешает ребятам Фарида порыться в рюкзачке, раскрывать все свои карты не торопился. Доберутся, спросят — расскажет, деваться будет некуда. А пока не спрашивают — зачем соваться? Тем более что Никита был уже довольно твердо убежден: и исчезновение Ермолаева, и визит старшего Корнеева, и ночной набег младшего — вещи взаимосвязанные и нанизанные на один стержень — на клад Федьки Бузуна, который обнаружил 78 лет назад капитан Евстратов и оставил об этом упоминание во второй части своего дневника, хранившегося, как выяснилось, у Василия Михайловича. То, что младший Корнеев был бандитом, у Никиты не вызывало сомнений. И если его «уазка» действительно находилась вчерашним утром у дома Ермолаева, то именно на ней, меньше чем за полчаса до прихода Никиты, Сергей мог увезти старика. Куда-нибудь в такое место, где 80-летний Ермолаев мог рассказать о том, где он спрятал вторую часть дневника Евстратова…

А теперь эта очень ценная для любителей халявного богатства тетрадка лежит в Никитином рюкзачке. Поделись этим сведением с Федей — глядишь, и минуты лишней не проживешь.

Последняя часть Никитиного рассказа, связанная с инцидентом на свалочной дороге и приездом в Ново-Сосновку, активно комментировалась и дополнялась Люськой.

— Все? — спросил Мингазов, дослушав их совместные объяснения.

— По-моему, все… — кивнул Никита.

— Неклевый расклад получается, кореш… — вздохнул Федя. — Юрик — крутая фигура вообще-то. То, что Люська ему шьет подставу, — очень похоже на дело. Но в нашей конторе — говорила она тебе или нет, не знаю — у Юрика много четких друганов. Хорошо, что она на меня выскочила, а не на Кузю или Веню. Они уже сейчас землю роют — где Юрик? И наверно, если у них сваты в ментуре есть, уже докопались. Есть еще Альбина, которая вполне может Люське припомнить. А кроме вас двоих — свидетелей ноль. Люська без Вальти — только не обижайся! — пустое место. Ты — чувак со стороны, тебя никто не знает и знать не захочет. Но и это не самое главное. Главное в том, что наша контора, то есть «Прибой», стоит под большим паханом. Вальтя был, если по-армейски, вроде капитана. А над капитанами — майоры есть, полковники, генералы. Так и тут. Если его завалили — стало быть, тот, самый большой, это дело разрешил. А Юрик — человеком этого пахана был.

Возможно, ты, Люська, дурика сгоняла, когда ему не дала. Он бы тебе упасть не дал…

— Пусть его черви жрут, сучьего потроха! — заорала Люська.

— Ладно, не кипешись, уже все уплыло. Юрика не вынешь, надо уже от этого плясать. Но будет эта пляска очень хреновая. Потому что, пока Вальтя был в «Прибое», верхний, все его друзьями были. Тот же Юрик, к примеру. А сколько их останется после завтрашних похорон — не знаю. Потому что определять, кто вместо Вальти станет править, — будут не у нас. И на сто процентов, что тот, кого назначат, не из Вальтиных друзей вырастет. Не затем его мочили. И если завтра на похоронах из его корефанов будет человек пять, то это еще ничего.

— А ты будешь? — спросил Никита.

— Я — буду, — твердо ответил Фарид, — но я — совсем маленький человек.

Пешка. Мне, если на то пошло, даже того, что я тебе сейчас по дружбе сказал, — знать не положено. Наше дело — на стрелки ездить, долги вышибать, кое-кому мозги прочищать. Одним словом, руками работать. А говорить и думать

— другие люди должны, умные, усек?

— Усек, — кивнул Никита, — ну, а из таких умных кто-нибудь порадуется, что Юрика не будет?

— Быстро соображаешь! — хмыкнул Газпром. — Будут такие, но не каждый в этом сознаться рискнет. Причем не только среди тех, кто четко за Вальтю держался. Понимаешь, братан, там на ихнем этаже свои разборки, как в коммуналке. И мне сдается, что Юрика ковали на место Вальти. Не то что он сразу после похорон возбухнет — а вот еще через пару лет, после того, как еще одного-двух завалили бы, он на это кресло мог дозреть. И я знаю, кто сейчас порадуется от души, хотя и в тряпочку. Несмотря на то, что Вальтиной смерти тоже безмерно рады. Но в твоем деле они, по-моему, не помощники. Наоборот, им твой переход в жмурики большое облегчение сделает. Если, конечно вычислят, что это ты сделал. Тогда с них все подозрения спадут.

— Но пока-то они под подозрением?

— Ясное дело. Они сейчас сами начнут суетиться, вспоминать, что и про кого Юрик мог настучать. Жуткое дело! Пара трупов еще будет, точно скажу. Но если ты к ним сейчас пойдешь душу изливать — твой труп первым станет.

— Да что ты все пугаешь да пугаешь! — взъярилась Люська. — Ты придумай, чем помочь можно!

— Ты-то себе запросто сможешь помочь, — осклабился Федя. — Не обижайся, конечно, но трахать тебя мало кто откажется. Если ты завтра, на похоронах, прислонишься к Вене или Кузе, порыдаешь в жилеточку, а потом позволишь себя утешить — считай, что все проблемы сняла. А вот за Никиту этим ты не заплатишь.

— Хам ты, однако! — обиделась Люська.

— Не заводитесь вы, а? — вмешался Никита. — Давай подумаем, можно ли найти у вас человека, который поймет, что я этого Юрика случайно застрелил?

— Не, братан, — усмехнулся Федя. — Случайно ты шмальнул или нет — кому какое дело? Есть труп. И отвечать надо. Машина Юрика здесь, в гараже стоит. Ее вчера на въезде в поселок охрана видела. Заметили тебя за рулем или нет — не знаю. То, что Людмила твои шмотки спалила, честь ей и слава, но теперь на тебе Вальтины надеты, а это тоже не здорово. Потому что ясно, что ты на даче у Люськи был.

— Получается, что мне надо брать пистолет и поскорее застреливаться, пока не зарезали, — заметил Никита.

— Есть в этом мире человек, которому все по фигу и здешний Хрестный в том числе…

— Это еще кто?

— Это пахан, который надо всеми стоит. Кликуха такая. Но это тебе неважно.

Тебе важно, что есть в нашей области система, которая Хрестного знать не хочет и через хрен кидает повсеместно, где только получается. Между прочим, если говорить всерьез, то мы здесь сейчас находимся у нее на территории.

— Ты Светку-Булочку имеешь в виду? — проворчала Люська. — Ты думаешь, что Булочка нас от Хрестного прикроет? — недоверчиво скривилась Люська.

— Если захочет — прикроет… — Федя перешел на шепот. — Но сами понимаете, если что — я ничего не говорил. Иначе мне секир-башка будет.

— А почему ты в этом уверен? — спросил Никита.

— Потому что у нее с Юриком старые счеты. Сам лично присутствовал, когда Юрик вылетал из ее казино «Пан Квинта». Нам тамошние вышибалы очень нехило морду начистили. А недели через две около этого же казино взлетел Светкин «Мерседес». Водила угробился, в заведении все стекла повыбило. Персонал почти весь изрезанный ходил, многим швы накладывать пришлось, одну из барменш прилично об стойку приложило, месяц от сотрясения мозга вылеживалась.

Посетителей, правда, еще не было, а то б еще море крови было.

— А сама?

— Самой, говорят, повезло. Была на кухне — у ней там ресторан типа пиццерии имеется, — поэтому ее даже не задело. Но влетело ей это — будь-будь!

«Мерс», свежак с наворотами, под сто тыщ баксов, на ремонт, на похороны, на лечение — еще под двести.

— Значит, если я приду к этой самой Свете-Булочке и скажу, что я убил Юрика, то она меня прикроет?

— Конечно!

— А не может она меня, к примеру, обменять на свое спокойствие? Взять да и отдать Хрестному: на, дескать, вот этот твоего грохнул.

Газпром развел руками:

— Все может быть. На раз не угадаешь. Только все другие варианты еще хреновей. Что ты можешь вообще, прикинь? Ну, допустим, возьмешь Юрикову «Волгу», даванешь на газ и поедешь в Москву. Если тебя еще здесь, на выезде из поселка, не тормознут — уже хорошо. Но могут тормознуть на любом посту ГАИ.

Документов на машину у тебя нет, а ее, может, уже в розыск дали — все, можно вязать в пучки. Хрестный тут же об этом узнает. Все, считай, что в СИЗО тебя придавят. Ладно, может быть, повезет тебе, доберешься до какого-нибудь полустанка, бросишь машину, купишь билет на поезд и как-нибудь попадешь домой.

Но тебя там московская ментура будет ждать. Ты ведь на опознание с бабкой ездил? Ездил. Свою фамилию, имя и отчество называл. А Егоровна эта, между прочим, наверняка по поводу трупа в соседнем дворе с милицией общаться будет. В два счета найдут. Ну, поначалу просто вызовут для дачи показаний: что, да как, да почему. А потом заберут по подозрению, даже если ты все честно и благородно расскажешь. И этапируют сюда. В то же СИЗО, где программа уже известная. Но может и до этого н? дойти. Адресок твой, Хрестный у ментов выкупит, и почикают тебя в родном подъезде, как нечего делать. Спрячешься у родни или, допустим, у бабы — отследят и все равно поканают. Ну, если ты не в Москву, а в какой-то другой город упилишь — шансов больше. Но наверняка в федеральный розыск попадешь. Стало быть, жить тебе придется туго, как подпольщику. А поймают почти наверняка, потому что блатхат, где тебе новую ксиву подыскать смогут, ты не знаешь…

— А ты знаешь?

— Здесь, в городе, знаю. Но посылать тебя туда все одно что прямо к Хрестному, понял? На вокзалах тебя застучат, одна надежда, если родня или друг найдется. Да и там найти могут. Самое главное — дотуда доехать надо, а это самое сложное.

— Еще, кроме этих, есть варианты?

— Есть. Остаешься здесь и тихо ждешь, когда сюда Кузя с корешами придет, чтоб тебе и Люське кишки на перо намотать. Это завтра будет, не раньше вечера.

А может, и послезавтра. Кстати, твой Вальтя сгорел на почве приобретения кое-какой недвижимости, — он повернулся к Люське.

— Ты думаешь, из-за болота? — резко спросила Люська.

— Какого болота? — насторожился Никита.

— Да понимаешь, — пояснила Люська, — Вальтик хотел участок у Московского шоссе приобрести. Заправку поставить, кемпинг или мотель небольшой. Место очень удобное, воздух чистый. В обладминистрации ему говорят — пожалуйста, но только там, совсем недалеко от шоссе, неразминированная территория еще с войны осталась. Если профинансируете разминирование — берите хоть весь Бузиновский лес с болотом. Ну, он сгоряча и подмахнул договор. А потом оказалось, что чуть-чуть не рассчитал — двести миллионов не хватает. И тут дня три назад ему звонит Булочка. Дескать, готова поучаствовать и посодействовать. По сотовому звонила, когда он у меня на Индустриальной был…

— Похоже на дело, — кивнул Фарид. — Юрик, между прочим, был в курсе насчет этого разговора…

— Ладно, — неожиданно резко встал с места Никита. — Убедил ты меня, Федя!

Как к этой вашей Булке проехать?

— Ты хорошо подумал? — настороженно спросила Люська. — Знаешь хоть, как с ней говорить надо?

— Знаю, кажется, — произнес Никита и показал Фариду визитную карточку, которую получил утром во дворе Дома ь 48 по улице Молодогвардейцев. — Об этой шла речь, верно?

Газпром только присвистнул.

 

БЕЗ ДВАДЦАТИ ОДИННАДЦАТЬ И ПОЗЖЕ

Именно столько времени было на Никитиных часах когда он завел «трофейную»

«Волгу» покойного Юрика и выкатил за ворота Люськиной дачи, Фарид и его пареньки укатили на десять минут раньше. Люська им мамой и всеми святыми поклялась, что ежели вопрос с Булочкой решится как-нибудь не так, то все берет на себя, а то, что они приезжали на дачу и давали мудрые советы, забудет раз и навсегда. Фарид, конечно, не очень поверил, но, по-видимому, был твердо убежден, что его в этом никто не заподозрит, а его бойцы, естественно, не заложат своего командира. К тому же, должно быть, он был спокоен за судьбу людей, имеющих на руках визитку от госпожи Булочки. Даже Люська особо не волновалась, хотя Никита ни ей, ни Газпрому не стал рассказывать, при каких обстоятельствах визитка к нему попала.

В дополнение к тому наряду, который Никите подобрали перед разговором в курилке, нашлась еще линяло-затертая джинсовая куртка. В рюкзачок Никита положил все, что было изъято у Юрика, включая сотовый телефон и пистолет в кобуре. Туда же Никита запрятал и пистолет Сережки Корнеева — главную улику против самого себя, и «ТТ», отбитый у качков. Второй «ПМ» оставил под ремнем

— для спокойствия.

Они ехали по улице Пушкина и уже приближались к перекрестку, когда Люська, сидевшая рядом с Никитой, неожиданно попросила:

— Сверни вон в те ворота, а? — и указала на двор дома, где располагались бар «Утиные истории» и магазин «Леокадия».

— Зачем? — удивился Никита.

— Мне надо одной подружке в долг дать, — пояснила Люся, поправляя темные очки, которые она нацепила для того, наверно, чтоб подруга не приметила ее фингалы.

Никита послушно свернул во двор. Охранник, стоявший у ворот, помахал Люське рукой — как видно, ее тут знали.

Во дворе, обнесенном солидным бетонным забором с колючей проволокой, около заднего крыльца магазина, стояло четыре машины: две «Газели», «бычок» и «рафик»; какие-то мужички в синих халатах таскали ящики с продуктами.

К тому же Никита, пока Люська ходила к своей подруге, развернул машину так, чтоб побыстрее выехать.

Люська вернулась, она явно была чем-то напугана:

— Поехали поживее!

— По-моему, там эти… Которые Вальтика убили. В «рафике» за рулем — тот парень, что стрелял. А в кузове, наверно, второй.

— Они тебя не узнали?

— Нет. Они меня видеть не могли, а я их видела. Я Балясина ждала… — Люська всхлипнула и полезла за платочком.

Никита, прежде чем включить стартер, поправил «ПМ», заткнутый за пояс.

— Пристегнулась? — спросил Никита, закрепляя ремни безопасности.

В это время послышался шум моторов и во двор въехали один за другим три черных джипа «Чероки-Ларедо». Очень похожих на тот, который Никита видел вчера утром у подъезда дома 48 по улице Молодогвардейцев. Джипы подкатили к красивому крылечку, отделанному гранитными плитками, с двумя лесенками, с ажурными коваными перилами. На это крыльцо вышел солидный дядя в смокинге, алом жилете, с галстуком-бабочкой. Он приветливо улыбался прибывшим, хотя из машин поначалу вышли только несколько мордоворотов в кожаных куртках и плащах, среди которых Никита углядел и знакомого усача, с которым вчера утром тащили киллера. И лишь потом показалась золотистая прическа…

— Так это ж Булка и есть! — опережая Никиту, вскричала Люська. — Это ж на нее охота!

Никита мгновенно понял: если не помешать, то эту самую Булочку могут через пару минут изрешетить, и рухнут всякие надежды на ее поддержку и защиту.

Поэтому он, скорее инстинктивно, чем по уму, принял мгновенное решение.

Люська успела только завизжать, когда Ветров до отказа надавил на педаль газа и резко крутанул баранку влево. За доли секунды он, как ни странно, успел увидеть краем глаза и госпожу Фомину в распахнутом белом плаще, выходящую из джипа, и то, как в задней части «рафика» падает маскировочная заглушка, открывающая окно-амбразуру… Бу-бух! Дзанг! Дзыннь! Бампер «Волги» зверски долбанул в борт «рафика», и микроавтобус с лязгом, скрежетом и звоном выбитых стекол завалился набок. Никита от сотрясения на минуту потерял сознание.

Очнулся он уже тогда, когда его, вцепившегося в брезентовые ручки рюкзачка, выдернули из кабины и проворно перетащили в джип. Правда, еще какое-то время он все видел как в тумане. Потом разобрал, что сидит на заднем сиденье. Рядом оказалась Люська, а впереди маячили усищи, черные очки верзилы-телохранителя. Было еще двое охранников, самой госпожи Булочки не наблюдалось. Еще через какое-то время Никита понял, что джип куда-то едет, замыкая колонну. Наконец стало ясно: они едут к селу Лысакову.

Дорога, засыпанная гравием и окаймленная колючкой, привела к бетонному забору, в котором имелись ворота с неожиданно веселой и симпатичной вывеской «СВЕТА и Кш. Хлебобулочные изделия и пицца круглосуточно. Тел. 45-89-32». Кроме этой надписи, на вывеске белозубо улыбалось не самое близкое к оригиналу изображение блондинки, готовящейся откусить кусочек чего-то хлебобулочного.

Действительно, запах какой-то выпечки витал в воздухе.

Ворота отворились, джипы въехали в просторный двор, где стояло несколько контейнеровозов. Между контейнеровозми проглядывали машины с надписями «Хлеб», «Мука», «Пицца — круглосуточно!», а над контейнерами просматривалась серебристая труба с коническим колпаком, из-под которой в небо тянулся белый парок. Слышались голоса, шум каких-то механизмов — должно быть, хлебозаводик тут действительно имел место быть.

Головной джип сразу от ворот покатил прямо, протиснулся между стоявшими во дворе автомобилями и по наклонному спуску съехал в подземный этаж хлебозавода, а два остальных свернули налево и очутились около чистенького двухэтажного здания из белого кирпича. Над входом висела еще одна вывеска, изображавшая блондинку с булочкой. Должно быть, это был офис АОЗТ «СВЕТА и Кш».

Из того джипа, который первым подъехал к офису, выпорхнула сама госпожа Фомина. Плащ был распахнут, и из-под него просматривалась черная водолазка с каким-то кулончиком на шее, облегающие черные брюки, заправленные в сапоги.

Светлана Алексеевна по-хозяйски подошла к второму джипу, на котором привезли Ветрова и Люську. Никита аж залюбовался ее походочкой — ишь, какая пружинка!

«Нет, если уж суждено быть убитым, то лучше, чтоб это сделала вот такая бабенка, чем какой-либо амбал с небритой шеей», — подумал Ветров.

Усатый открыл дверцу и почтительно пропустил свою госпожу в джип, освободив для нее сиденье. Госпожа Булочка приветливо улыбнулась Никите.

— Здравствуйте, молодой человек! — сказала обладательница кулончика, на котором, как обнаружилось при ближайшем рассмотрении, был изображен маленький череп, крест-накрест пронзенный двумя стрелами, с багровыми рубинчиками в глазницах. — По-моему, мы с вами где-то встречались, верно? И что особенно странно, почти при аналогичных обстоятельствах… Не хотите ли вы продолжить знакомство?

Никита утвердительно кивнул.

— Вы себя плохо чувствуете? — спросила Светлана озабоченно. — Петрович, проводи их в медпункт, пусть Володя их осмотрит.

— А где эти? — спросила Люська. — Которые в «рафике» сидели?

— Пусть это вас не волнует, ладно? — хитренько улыбнулась госпожа Булочка.

И тут же, повернувшись к усатому, что-то ему прошептала. Затем покинула джип и в сопровождении двух охранников зацокала каблучками в направлении офиса.

Петрович — это был тот самый усатый в черных очках — вежливо произнес:

— Давайте пройдем к врачу.

Улыбчивый доктор Володя сначала провел в кабинет Люську, а потом, когда выяснилось, что новых повреждений в дополнение к полученным вчера она не приобрела, занялся Никитой. У Ветрова тоже все было цело.

В общем, уже через полчаса, не больше, Никита с Люськой оказались в офисе фирмы «СВЕТА и Кш» и уселись на диванчик в приемной перед темной полированной дверью с солидной медной табличкой «Генеральный директор». При этом они хорошо понимали, что уехать отсюда будет намного труднее, чем приехать.

Петрович, приведя их сюда, сказал:

— Сейчас Светлана Алексеевна по телефону разговаривает. Может, вы мне что-нибудь объясните? Предварительно…

— Предварительно? — задумался Никита, а потом вынул паспорт Юрика. — Знаете, вы лучше покажите этот документ Светлане Алексеевне. Может быть, это кое-что прояснит.

Петрович взял паспорт, поглядел на него, перелистал и, не задавая никаких лишних вопросов, вошел в директорский кабинет. Никита и Люська остались в приемной и молча разглядывали интерьер.

Приемная была самой обычной, молоденькая секретарша вытюкивала что-то на клавишах не самого нового компьютера, в аквариуме плавали золотистые вуалехвосты и меченосцы, на глянцевом календаре, отпечатанном в местной типографии, лучезарно улыбался пышноволосый Киркоров. На полочках стояли чайный и кофейный сервизы, золотистый самовар с хохломскими узорами на боках. Какие-то цветочки в горшочках и подвесных кашпо. Мирный уют, чувствуется, что Фомина Светлана Алексеевна — именно такие Ф.И.О. значились на двери — любит природу, порядок и чистоту. Наверняка у нее на хлебобулочном производстве все ходят в чистеньком, принимают душ, стригут ногти и не имеют грибковых заболеваний. И уж конечно, ни крыс, ни тараканов тут днем с огнем не сыщешь. Никите отчего-то представлялось, что госпожа Фомина должна быть пухленькой, румяненькой и сдобненькой, как булочка. Уж не напутал ли Газпром с этим делом? Или, может быть, всеми делами ворочает вовсе не Булка, а некто стоящий за ее спиной? Муж, например, или любовник. А сама она очень удивится, когда ей покажут паспорт Юрика, и скажет: «Нет, я этого человека впервые вижу… Извините, у меня нет времени, видите, мы без выходных работаем». Или что-то в этом роде.

Ждать им пришлось еще минут двадцать. Затем в сопровождении дяди в темных очках появилась Света.

— Прошу! — пригласила она.

Дядя вошел вместе с ней и сел за журнальный столик у двери. А Света уселась за директорский стол с компьютером, факсом, кучей телефонов и прочими, очень современными предметами оргтехники. За спиной у Светы была черная офисная стенка с толстыми папками, книжками по технологии хлебобулочного производства.

В кабинете тоже был аквариум и цветочки. На стенах висели цветные картинки с караваями, булками, бубликами, баранками и калачами.

Люся и Никита уселись за длинный стол для заседаний, приставленный к директорскому, как ножка буквы Т.

— Итак, — приятно улыбнулась Света, — вы хотели мне что-то сообщить.

— Вы видели паспорт, который мы передавали вашему сотруднику? — спросил Никита. Он порядочно волновался. Судя по тону, Света могла запросто сказать, что паспорт ее не интересует, но ее долг — задержать подозрительных граждан, похожих на шантажистов, и передать их милиции. Следующая фраза Светы тоже на оптимизм не настраивала:

— Да. Я видела этот паспорт. Но могу сразу сказать, что я его нигде не теряла, и господин, который на нем изображен, не является работником нашей фирмы. И вообще мне бы хотелось, чтоб вы представились. Для начала скажите: кто вас сюда направил?

— Никто нас не направлял, мы сами… — пробубнила Люська.

— Странно. Если бы я нашла чей-то паспорт, то понесла бы его в милицию. Вы не ошиблись адресом? А?

— Допустим, — немного нетвердым голосом произнес Никита, — что нам подсказали, кого может заинтересовать этот паспорт. Во всяком случае, раз вы не приказали нас выставить, а приняли у себя в кабинете, то это тому подтверждение.

— Почему же? Может быть, мне просто интересно было узнать что за чудаки приносят неизвестно чей паспорт на хлебозавод?

— Вам прекрасно известно, чей это паспорт, — Никита сам удивился, что у него прорезался такой твердый голос.

— Вы не из угрозыска, случайно? — лукаво прищурилась Света. — Может быть, вы новый оперативник, которого я еще не знаю, а?

— Нет, — смутился Никита. — Я частное лицо.

— Ага, значит, вы, наверно, молодой и плохо обученный шантажист?

— Нет, я не шантажист. Я просто дурак стоеросовый! — прорычал Никита. — Мне в эти два дня — жутко не везет во всем! И еще раз не повезло, выходит…

— Погодите, погодите! — смягчившимся тоном произнесла Света. — Наверно, вам не везло из-за того, что вы не хотели быть откровенным. Вот вы даже не назвали себя хотя бы по имени, я уж не говорю о том, чтоб документ предъявить, а хотите, чтоб я с вами откровенничала…

— Меня зовут Никита, а мою спутницу — Люся.

— Очень приятно. Вашу спутницу я припоминаю. По-моему, вы работали в АОЗТ «Прибой» у господина Балясина? Выездной секретаршей, кажется?

— Да… — немного робея, произнесла Люська.

— И вы проживаете в Ново-Сосновке, на даче, которую он вам купил. Верно?

— Ага…

— Вы не волнуйтесь, Люсенька. Я понимаю, что вы только что пережили большое горе. Что делать, жизнь теперь такая непредсказуемая… Между мной и господином Балясиным существовали очень теплые, дружеские и деловые отношения.

Поэтому я вам очень сочувствую и приношу глубокие соболезнования. Три дня назад, кстати сказать, мы подписали одно очень серьезное соглашение, которое, я не боюсь этого слова, могло подтолкнуть некоторые силы на применение такого ужасного, последнего «довода».

Люська горестно всхлипнула.

Фомина налила Люське стакан боржоми. Пока разволновавшаяся Люська глотала минералку, Света обратилась к Никите:

— А вас, господин Никита, я вообще-то совсем не знаю. Только догадываюсь, что вы из Москвы приехали. По говору. Но кто вы — для меня загадка. Хотя и очень счастливая. Два раза меня спасли от покушений. И так удачно, что просто диву даешься: дважды оказались именно в том месте и в то время, когда на меня засады устраивали… Вы уж раскройте карты, пожалуйста, кто вы такой: ангел-хранитель, что ли?! Или профессиональный антикиллер? Или все-таки оперативник, а?

Никите понял: Булочка подозревает его в том, что все эти покушения были организованы с одной целью — завоевать ее доверие и внедрить его, допустим, в ее заведение.

— Я студент, — отчего-то покраснев, произнес Ветров. — На втором курсе учусь, пишу курсовую по отечественной истории. Для того чтоб собрать материал по курсовой, мне надо было встретиться с пенсионером Ермолаевым, сыном здешнего председателя губревкома, погибшего в 1919 году…

После этого Никита начал пересказывать все как было, даже то, чего Люське с Фаридом рассказывать не стал: и про первую, и про вторую части дневника Евстратова, и про клад Федьки Бузуна… Говорил, словно бы сваливал с души тяжкий груз. Хотя прекрасно понимал, что если эта самая Света-Булочка — на самом деле совсем не похожая на булочку — действительно очень крутая, которой даже здешний Хрестный не указ, то шансов уйти отсюда живым у него остается все меньше.

— Интересно, очень интересно… — задумчиво произнесла Света. — А бумажки эти вы с собой принесли?

— Да, — ответил он, выкладывая на стол рюкзачок. — Здесь у меня все, и бумаги, и вещественные доказательства против меня самого…

— Настоящая явка с повинной… — хмыкнула Света, когда на столе появились четыре пистолета. — Вот что, Никита. Оставьте на столе бумаги, а остальное, пожалуйста, спрячьте обратно. Сами, своими руками. И отдайте его, будьте добры, Дмитрию Петровичу — это мой заместитель по режиму.

Дядька в черных очках подошел к Никите и почтительно принял у него рюкзачок.

— Теперь вот что, — сказала Света очень серьезно и без улыбки. — Возвращаться на дачу в Ново-Сосновку вам нельзя. Могу сообщить, что сегодня утром моя служба безопасности задержала две группы, которым очень крупная фигура заказала ваше похищение или даже убийство. Так что они туда могут и еще разок наведаться. Эта «Волга», которую вы разбили сегодня у магазина, тоже достаточно приметная, а я не хочу никаких неприятностей. Поэтому некоторое время вам придется провести у меня. Потом мы подумаем, чем вам можно помочь.

Конечно, особого комфорта тут нет, и вам, наверно, покажется немного скучновато взаперти, но зато вы будете в полной безопасности.

— Надо надеяться… — пробормотал Никита.

— Не волнуйтесь, все будет в порядке, — сказала Света. — Дмитрий Петрович, проводите, пожалуйста, Люсю, а мне нужно еще кое-что уточнить с Никитой…

 

ПРИВЕТ С ТОГО СВЕТА!

— Идемте, Люсенька, — произнес Дмитрий Петрович как можно нежнее и взял даму за локоток. Когда они вышли из кабинета, Светлана вышла из-за стола и подсела к Никите.

— Вы сказали, что просмотрели не все документы так?

— Да. Я дочитал только дневник Евстратова, да еще видел черновик какой-то записки.

— Не возражаете, если мы посмотрим дальше вместе?

— Наверно, я не принес бы вам все это, если б возражал. У меня был последний шанс — идти к вам.

Света посмотрела на него, чуть прищурившись.

— А почему вы так подумали? Вам это кто-то подсказал?

— Мне это подсказал человек, который считает, будто мне жизнью обязан.

Газпром. Знаете такого?

— А-а! Вот оно что., — улыбнулась Света, — такой толстенький веселый татарин. Балясин, когда мы встречались по поводу Бузиновского леса, привозил его в качестве охранника. Его друга и земляка Мустафу убили вместе с Балясиным…

— Он об этом не говорил…

— Зато я об этом знаю. А вот насчет того, что Фарид вам жизнью обязан, не слышала.

— Ну, это он так считает. Просто я однажды помог ему спуститься по лестнице и сесть в машину… — поскромничал Никита. — Правда, это было в Грозном.

— Вы там были? Ни за что бы не подумала…

— Ну, не все же оттуда приходят как Рэмбо, — смутился Никита. — Тем более что кормили так себе.

— Хорошо, не буду вам надоедать. Давайте посмотрим, что это за бумаги…

— Света еще теснее придвинулась к Никите, ее туго обтянутое брючками бедро мягко прижалось к нему, а ароматные гладкие волосы прикоснулись к уху. Да еще и плечико дотронулось. Чуть-чуть. Вроде бы ничего особенного, но Никите стало как-то очень тревожно и неловко.

— Так, — сказал Никита преувеличенно громко, разворачивая первую из нескольких еще не просмотренных бумажек, вложенных между линованными и разграфленными листами, вырванными из старой конторской книги, на которых Евстратов дописывал свой дневник.

На бумажке тем же корявым почерком, совсем непохожим на почерк Евстратова, которым было накорябано незаконченное «Препровождение», кто-то вывел раз десять одно и то же: «Демин Егор, Демин Егор, Демин Егор…» Писали вставочкой, фиолетовыми чернилами.

— Проба пера, — прокомментировала Света с усмешкой. — Не больно ценный документ!

— Демин Егор — отец Степаниды Егоровны, которая живет рядом с Василием Ермолаевым в соседнем доме, — заметил Никита, — а он, между прочим, был вестовым у Ермолаева. Правда, когда Евстратов убегал от большевиков, этого Демина подстрелили…

— Погодите, Никита, — остановила его Света, — вы так говорите, будто я читала дневник и все-все знаю. А я пока еще полный профан. Может, подробнее попозже расскажете? Давайте лучше дальше поглядим.

Самыми интересными оказались несколько листов, вырванных из школьной тетради в клеточку и представлявших собой письмо, написанное знакомым корявым, правда, чуть облагородившимся почерком и уже шариковой авторучкой:

«Привет с того света, родимые мои, дочка Стешка, внуки и правнуки, которых не знаю! Вася Ермолаев, к тебе тоже с приветом дядя Егор!

Насчет того света шутки, конечно. Пишу на этом, покуда живой. А в Бога я, как сознательный красноармеец, с 1917 года не верил, и вам не советую.

Не знаю, когда вы эту мою схоронку найдете, может, уже при полном коммунизме, а может, и нет. Одно знаю: найдете тогда, когда меня на этом свете не будет, потому как при жизни мне вам открываться стыдно, а после смерти — как-то проще. Никто из детей в лицо не плюнет и гадом-подлюкой не назовет.

Хотя, может быть, так оно мне и следует.

Может, сильно я вас обижу тем, что прожил с этим злом на душе, но уж так вышло, не обессудьте. Каюсь я, родимые, и перед вами, и перед Советской властью, что утаил бумаги, что лежат вместе с этим письмом в схоронке, которую еще со времен царского режима имел в доме наш доблестный павший герой Михаил Петрович Ермолаев. Об той схоронке знаю нынче один я. Знали еще до германской войны несколько большевиков, которые с Ермолаевым были в подполье и там свои бумаги прятали. Но двое из них на царской каторге померли, трое в гражданскую погибли, а еще одного кулаки вилами закололи при коллективизации. Сам Ермолаев мне ее показал в 1919 году, когда был предревкомом. На случай, если город будем сдавать и придется в подполье уходить.

Это было еще в августе, когда был мятеж в губернии и белые вовсю наступали. Но мы сдюжили и кулацко-беляцкую сволочь раздавили. Даже попался нам живьем самый главный Александр Евстратов, белый капитан. Мы его привезли в Севериновск, посадили в уездном исполкоме под арест. Но ночью налетела банда, троих из охраны убили, а меня ранили тяжело. Мог бы и помереть, но за три недели поправили. Я уже почти совсем здоров был, когда в Севериновский лазарет наведался Ермолаев и сказал, чтоб я быстрей выписывался, а то ему новый вестовой не поглянулся. Я врачу сказал, чтоб он меня отпустил с Михаил Петровичем, а он — нив какую, дескать, еще в животе шов разойдется. Поэтому я с Ермолаевым и не уехал. А через день Ермолаева самого в лазарет привезли, еле живого — восемь ранений было. Банда его автомобиль обстреляла, погнались за ним на конях, он двоих сам застрелил, а еще одного порубал разъезд, который на стрельбу из Севери-новска выехал. Под четвертым лошадь убило, и его живым взяли. Этот живой оказался повстанцем Иваном Корнеевым, по кличке Корнила, он же и подтвердил, что тот, которого изрубили, был Евстратов».

На этом месте первый листок из тетради в клеточку завершился. Продолжение оказалось на других, точно таких же:

«…При Евстратове нашли планшетку, в которой были вот эти самые бумаги. Я ее один раз, когда его живым брали, уже в руках держал, а потом, когда меня ранили, Евстратов ее обратно забрал, снял с меня, беспамятного. Еще в планшетке золото было: ложка, как для причастия, перстень и монета с дыркой. Замотанное в тряпку.

Ермолаев почти сутки еще был жив, правда, сознание несколько раз терял, а так все командовал, и никто ослушаться не мог. Он и велел мне все бумаги, взятые у бандитов, отвезти в губернию, положить в железный шкаф и до его выздоровления никому ничего не выдавать. Я и ускакал утром 24 сентября в город, доехал только к вечеру и решил в ревком пойти на другой день. А утром встать не смог: простыл дорогой, да и слег еще на три недели. И Ермолаева без меня похоронили, и никто насчет бумаг не приходил. Деникинцы прорвались, и четыре дня в городе пальба была, а мать за меня молилась, чтоб так не помер и белые не дострелили. А когда белых откинули, то про все эти дела и подавно забыли.

Только оклемался, прихожу в ревком, а мне говорят: «Откудова ты, Демин ?

Говорили же, что ты от пневмонии помер. Мы тебя и с пайка сняли». То да се, пока я про свой паек и жизнь доказывал, про бумаги забыть успел. Дали предписание к военкому, тот послал на комиссию при госпитале, и меня сперва в команду выздоравливающих послали, в ту самую деревню, где мы, Стешка, с твоей матерью познакомились, да тебя и выстругали, глазастую. И так это быстро меня наладили, что в беготне этой, да еще и при любви, я про бумаги-то и думать забыл Опять же меня уже зимой сперва на Деникина под Ростов послали, после в Туркестан попал, Бухару ломал. Там ранен был еще раз, из госпиталя как раз на Польшу угодил, дальше — на Врангеля. Потом на курсы попал учиться, а оттуда — на Дитерихса, на Тихий океан. Только в 1923-м, в феврале, домой приехал. Стал в вещах копаться и на бумаги евстратовские наткнулся. Насчет золота мать сразу покаялась — обменяла на хлеб в 1921-м, в самую голодуху. Оттого и выжила. А бумаги, хоть и хотела сжечь, не решилась.

Я когда увидел, что бумаги целы, сразу хотел их снести в Губкам. Думаю, объясню товарищам, отчего неувязка получилась. Ну, а потом подумал, что полежали три года — и еще потерпят. Мне еще на работу устроиться надо, да жену с дочкой в город перевезти, да и вообще обжиться. Ну а между делом решил бумаги прочесть. Все пересказывать не буду, что вычитал — сами прочтете. Но главное — вычитал я, что беляк этот вроде бы клад нашел в Бузиновском лесу, и ложка, перстень, монета — оттуда были.

А время-то какое было — угар нэпа. Рядом то один, то другой торгует или еще как хозяйничает. И не буржуи недобитые — свои, рабоче-крестьянские, капиталы наживают. Лавки — на каждом шагу. Были б деньги — все купил бы. В общем, возмечтал я разбогатеть. Все собирался в Бузиновский лес добраться. Не так уж и далеко от города. Но не собрался, аж до самой войны. Почему? Сперва времени выбрать не мог, а потом нэп закрылся и богатство это меня аж на Колыму спровадить могло. Да и за то, что я этот дневник у себя прятал, мог бы запросто во «враги народа» угодить.

А в войну я там побывал по случаю. Меня поначалу на фронт не брали — за сорок было, да и завод на броне держал. Зимой 1941-го набрали нас двадцать человек завалы делать от танков. Так вот, жили мы как раз на том хуторе, про который Евстратов в дневнике писал. Зимой, конечно, там все заметено было, но ручей-то я нашел и бугор там есть. А в ручье — он до дна промерз, сверху лед, а под низом сухо — нашел колечко, что ты, Стешка, сейчас носишь. Соврал я, каюсь, не из Германии оно, а отсюда, с Бузиновского леса.

Потом, в сорок втором, меня призвали. Сперва хотел сжечь от греха, а потом думаю: хоть и беляк писал, а интересно. Сдам, думаю, в архив, да и на фронт.

Оттуда, уж думаю, НКВД не достанет. Пришел в областной архив, а там уже вовсю эвакуация идет. Коробки, связки с делами целыми штабелями стоят, солдаты и гражданские грузят чего-то. Подхожу к какому-то со шпалой в петлице, говорю:

«Вот, товарищ командир, документы принес по истории гражданской войны». Он посмотрел на меня как на дурака и говорит: «Молодец, сунь их вон туда, в общую связку, под обложку верхнего дела. Приедем на место, разберемся…» Ну, я взял, да и сунул впопыхах — а домой пришел, оказалось, что не все. Вот то, что вместе с этим письмом моим найдете, — позабыл, оставил. Спрятал в свой стол, под газету, запер ящик, а ключ в подпечъе сунул. Там же, Стешка, и колечко твое лежало, которое я тебе после фронта подарил.

В сорок пятом живой приехал и бумаги эти с колечком достал. Чего, думаю, с бумагами делать? Опять хотел сжечь, да жалко стало. А тут как раз Васька Ермолаев с фронта пришел — один из всех братьев живой остался! — зазвал погулять. Вот тут-то я и вспомнил про схоронку, которую мне его отец указывал, еще аж в 1919 году.

Не иначе, как сам Михаил Петрович ее и сладил. Ежели вы мою писанину читаете, так уж знаете, где и что. Долго возиться не надо, Ермолаев, бывало, от полиции за минуту прокламации прятал, как рассказывал. Ну, а я, пока все за Победу доливали, и того быстрее успел. И так они эти бумаги пролежали еще порядком. В газетах не писали, чтоб в Бузиновском лесу чего-то находили. А я слыхал, что там в войну все минами заставили, теперь то ли запретную зону сделали, то ли еще чего-то.

Я так думаю, что до конца этого, 1969 года не дотяну. Все раны болят, сердце уже еле тюкает, а лечиться лень. Все одно не вылечат, а помучат много.

Письмо это положу туда же, куда и дневник беляка. А лет через пять-десять домишки эти снесут. И глядишь, Вася Ермолаев, когда на новую квартиру поедет, схоронку эту найдет. Ежели сумеете сдать государству, может, 25 процентов вам выпишут. Мне, окромя фанерной пирамидки со звездочкой ничего не надо. Делитесь по справедливости, Ваське тоже отделите, не жадничайте. Особо, Стешка, это тебя касается. И не вздумай мне крест наладить, я их с войны не выношу. Это своему Крохмалеву-пьянице, как подохнет, можешь хоть свастику выставить, а мне звезда нужна. Пусть привернут покрепче, чтоб молодые дураки не сковырнули. Ну, прощайте, лихом не поминайте, не корите, на могилу не плюйте.

Ваш отец, дед, прадед Егор Данилович Демин, персональный пенсионер местного значения, участник империалистической, гражданской и Великой Отечественной войн. 12 ноября 1969 года».

На самом последнем листочке обнаружилась грубая, примитивная схемка, сделанная той же шариковой ручкой.

— Вот это уже совсем интересно, — сказала Света. При этом она как-то непроизвольно повернула колено и прижала его к Никитиному. Правда, очень ненадолго, но у Ветрова опять участился пульс.

На схемке был изображен корявый квадратик, на котором рука Егора Даниловича неровно написала: «Хутор (б.)».

— Надо думать, что «(б.)» означает «бывший», — заметил Никита. Света кивнула.

К квадратику было пририсовано сбоку несколько маленьких прямоугольничков.

От не правильной формы овала к этим прямоугольничкам тянулась стрелка, а в самом овале было написано: «Крыльцо». В углу, пониже квадратика, обозначавшего хутор, была стрелочка с буквами С и Ю. Понять, что это «север» и «юг», было нетрудно.

Почти точно на север от «крыльца» тянулся пунктир, вдоль которого было помечено расстояние «100 м». Пунктир упирался в извилистую линию, на которой Егор Данилович написал:

«Ручей» и поставил стрелку, обозначавшую направление течения. Пунктир же продолжался вверх по течению ручья, повторяя все его изгибы, и упирался стрелкой в нечто, напоминавшее по форме высунутый язык. На «языке» имелась надпись: «Бугор». А в правой стороне листка имелась стрелка с надписью «До Моск. шоссе — 10 км (примерно)».

— Схемка, конечно, не больно четкая, — заметил Никита. Света встала из-за стола и сказала:

— А мы сейчас взглянем на настоящую карту и посмотрим.

Она перешла за свой директорский стол, включила компьютер и планшетный сканер. Никита перенес бумаги на ее стол и уселся рядом.

— Сперва сканируем вашу картинку, — сообщила она, заложила рисунок Демина в сканер, нажала клавишу, пощелкала немного «мышью», и вскоре копия рисунка появилась на экране монитора.

— Теперь выведем карту… — Рисунок убрался, раскрылись очередные «чемоданчики» «Windows-95», и на экране появилась топографическая карта. Как прикинул Никита, примерно двухкилометровка по масштабу.

— Теперь посмотрим, — сказала Света, — что у нас тут имеется. По-моему, это вот здесь!

Она подвела курсор к одному из квадратов в середине карты, увеличила его изображение раза в четыре, а затем воспроизвела рисунок Демина (только не черными линия ми, а белыми) и как бы наложила его на увеличенный квадрат карты.

— Между прочим, не так уж и неточно, — с некоторым удивлением заметила Света, указывая на экран. — Этот бугор в форме языка… Вам не кажется, Никита, что он выглядит на здешнем рельефе как что-то инородное?

— Не знаю, — пожал плечами Ветров, — может быть, я не специалист…

— Я тоже не специалист, но у меня такое впечатление, что этот бугор — искусственного происхождения.

— А под ним сорок возов «злата-серебра»? — иронически произнес Никита.

— А почему бы и нет? Вы не верите в легенды?

— Знаете, Светлана Алексеевна, нас в университете учили, что фольклорные источники — вещь крайне неточная и процент отражения в них исторической правды очень мал. Сорок возов — это целый железнодорожный состав, между прочим, вагонов десять, наверно. Ну, может быть, восемь… Кстати, а это у вас новая карта?

— Совсем недавняя. Сделана на основе спутникового фотоснимка. Максимум два-три года назад.

— У вас хорошие связи, должно быть.

— Сейчас за деньги можно все сделать. Света убрала дневник Евстратова в сейф и повернулась к Ветрову.

— А теперь, Никита, давайте поговорим серьезно.

— Давайте… — пробормотал тот, как-то сразу сообразив, что вообще-то после того, как они все посмотрели и мило побеседовали, он стал совершенно ненужным и, может быть, даже вредным балластом, от которого желающие полететь высоко обычно избавляются…

— Скажите, вы думали, когда шли сюда, что можете не вернуться? Только по-честному?

— Ну, Фарид мне сказал, что вы не простая женщина… — произнес Никита. — Но он убедил, что другого шанса у меня нет. Разве только уехать в какой-нибудь другой город, выбросить паспорт и жить как бомж.

— Он вас не обманул. Хрестный, если вам объясняли, что это за фигура, никого не прощает. Даже если б узнал, что вы не виноваты в смерти Сергея Корнеева. Вы взяли те бумаги, за которыми он охотился. Вы много знаете о кладе Бузуна, а он о нем мечтает. Да и коллеги Люсиного возлюбленного — друзья Юрика, постараются вас в гроб загнать. Так что насчет последнего шанса — все верно. И в принципе ваш друг Газпром, подсказав вам обратиться ко мне, практически отплатил вам за то, что вы спасли его в Чечне. Вы со мной согласны?

— Надеюсь, что смогу согласиться, если вы меня не уничтожите через пять минут… — произнес Никита. — Дневник и карта теперь у вас, я вам не нужен. Так что теперь все зависит только от вашего милосердия. Это я понимаю. Но деваться мне некуда — как решите, так и будет.

— Верно, как я решу, так и будет. И я очень хочу, чтоб мое решение мне не повредило. Вы меня понимаете?

— Наверно, понимаю… — глухо сказал Никита.

— По-моему, не совсем. Мне кажется, что вы думаете: вот сидит алчная, злая и хитрая баба, которая получила все, что хотела, и теперь может спокойно отделаться от меня, потому что больше с меня взять нечего. Верно?

— Не совсем так, — произнес Никита, хотя на самом деле Света довольно четко изложила его точку зрения. — Я не считаю вас злой и алчной, и не хитрой, а умной. Хотя по правде сказать, трудно различаю, где кончается ум и начинается хитрость. Особенно у женщин. Просто вы играете по правилам этого мира. И если играть по ним до конца, то я вам — обуза. И даже опасная обуза, потому что меня ищут. Пожарные, правда, пока нет, но милиция — наверняка. И Хрестный ищет, раз вы уже две его банды перехватили… А потом, через неделю, если я не вернусь домой, меня еще и родители искать будут, хотя, наверно, это для вас опасности не представит. Но все это создает вам сложности. И по логике вещей — опять же, если четко по правилам — нас с Люськой надо убрать, а машину — разобрать продать, утопить, где поглубже… Я не говорю, будто уверен, что вы так обязательно поступите, но могут быть обстоятельства, которые вас заставят так поступить…

— Вы надеетесь только на мое милосердие? — Света внимательно поглядела на Никиту.

— И еще на то, что не будет тех обстоятельств, которые вас вынудят от меня отделаться.

— Никита, а сколько вам лет? — спросила Света, подперев ладошкой щеку.

— Двадцать три.

— Я думала, старше. Когда мне двадцать три было, я еще дура дурой была…

Неужели вы так спокойно про все это рассуждаете? Убрать, убить, уничтожить…

Это после Чечни, да?

— Наверно.

— А ты сам в Чечне много убил? — Света решила перейти на «ты».

— Там не как на охоте, особо не посчитаешь, — вяло ответил Никита.

— Ты холостой?

— Да.

— А девушка есть?

— Какая разница? — проворчал Никита. — Нету, в общем-то.

— Прав отчасти. Вообще-то, если по-человечески, то я тебя уже жалею.

Потому что ты вляпался во все это дерьмо из-за чистого невезения. Не из-за денег, не от жадности, не от дури и даже не по пьянке. Просто так все повернулось. Но мне — тут, если по-честному, ты прав — при тебе живом будет беспокойнее, это точно. С другой стороны, если подумать, как я могу тебя в живых оставить, то получается чуть-чуть лучше, чем убить. Смешно сказала, правда?

— Да нет, не очень.

— Верно. Но давай посмотрим, как говорится, непредвзято. К маме с папой я тебя отпустить не могу — тут объяснять не надо. Ты, еще когда сюда пришел, сам об этом знал. Сам ведь сказал, что уезжал на неделю. Ну, могу я тебе дать возможность позвонить, сказать, что, мол, еще на пару недель задержусь. А дальше? Вопрос!

— У меня ведь еще работа есть, — вздохнул Никита. — Грузчиком на фирме.

Там я отпуск на неделю брал.

— Вовремя вспомнил! Еще проблемка… Дальше — твой университет. Бросил, выходит? Не жалко?

— Как сказать… — замялся Никита. — У меня ведь была надежда на эту курсовую. Мне обещали, что, может, в статью ее удастся переделать и в журнале напечатать… А теперь-то все, накрылось медным тазом. Конечно, жалко бросать.

— Да и вообще, наверно, Москву жалко, да? Все-таки такой город. У вас квартира-то ничего?

— Две комнаты…

— Приватизированная?

— Государственная. Не стали связываться…

— Ясно. Машины нет, конечно?

— Естественно.

— А водить, однако, умеешь?

— Умею. Только прав у меня нет.

— В общем, надо мне сказать тебе прямо: если хочешь оставаться живым, то тебе придется умереть.

— Ты хочешь сказать… — от волнения Никита тоже перешел на «ты».

— Да. Все, кончился Никита. Бандиты убили, попал под поезд, в речке утонул… Будешь жить, но числиться покойником. Иного выхода не вижу. Иначе придется тебя по-настоящему убивать…

Никита вспомнил свое вчерашнее посещение морга на Коммунарской и отчетливо представил отца и мать, рассматривающих чье-то мертвое тело. Бр-р!

— Ладно, — сказала Света, увидев, что в дверь кабинета заглядывает Дмитрий Петрович и постукивает пальцем по своим наручным часам.

— Дмитрий Петрович, проводите нашего гостя в его апартаменты, — распорядилась хозяйка. — И обед ему обеспечьте, пожалуйста. Ну что ж, до вечера, молодой человек!

— Сюда, пожалуйста! — вежливо пригласил Дмитрий Петрович, неназойливо повернув Никиту в нужном направлении. Они вошли в здание хлебозавода через какую-то малоприметную дверцу с надписью «Служебный вход», прошли по узкому и короткому коридорчику, освещенному тусклой лампочкой, до пересечения с более длинным коридором. Запах в коридоре несколько отличался от общехлебозаводского, и Никита понял, что большой коридор ведет в заводскую столовую, точнее, в ее кухню. А прямо напротив выхода из короткого коридорчика располагалась следующая дверь с надписью «Туалет». Как ни странно, зам. по режиму открыл именно ее и впустил туда Никиту, хотя тот ни о каких естественных надобностях не заявлял.

Туалет был небольшой, одноместный — умывальник рядом с дверью и унитаз за перегородкой. В дальней от входной двери стенке имелась дверца поменьше, и на ней была привинчена табличка «Шкаф уборщицы». Когда зам. по режиму открыл дверцу, то за ней действительно обнаружился шкаф, где внизу стояли ведра с тряпками, банки с хлоркой и содой, справа висел синий халат, а слева стояли веник и швабра.

Однако после того, как зам. по режиму произвел какие-то манипуляции — Никита сообразил, что он какие-то стопоры убирал, — Дмитрий Петрович легким движением руки откатил коробку шкафа вместе с полками и всем содержимым вбок, будто дверь вагонного купе. Открылся проем, в котором обнаружилась прочная стальная дверь, оклеенная дерматином с каким-то мягким, не то утепляющим, не то звукопоглощающим материалом. За этой дверью оказалась лестница. По этой лестнице спустились в неосвещенный коридорчик.

С каждой стороны коридора было по две двери, отделанных фанеровкой под красное дерево. Зам. по режиму открыл дверь и впустил Никиту в небольшую комнату, обставленную и спланированную как стандартный одноместный номер российской гостиницы: у входа, справа, ванная с туалетом, слева — стенной шкаф, а в самой комнате — кровать с тумбочкой и ночником, два кресла, столик с графином и стаканами, тумба с телевизором и радиоточка на стене. Даже телефон имелся.

— Здесь у нас для почетных гостей… — произнес Дмитрий Петрович мрачновато, и Никита как-то сразу догадался, что есть тут еще и помещения для не почетных, где сервис явно похуже.

Единственным необычным элементом оборудования был маленький шкафчик, вделанный в стену над столом.

— Это — кухонный лифт, — пояснил зам. по режиму. — Вот книжечка, меню.

Разносолов у нас нет, но подзаправиться есть чем. Сегодня выходной, народу мало, поэтому только комплексный обед. А вообще можно выбирать. Пометите карандашиком, чего надо, положите на полочку, закроете шкафчик и нажмете вот эту кнопочку. Минут через пять загудит, зажжется лампочка. Открываете дверцу, забираете блюда, кушаете. Потом посуду ставите на полочки, меню тоже кладете, закрываете дверцу — и снова на кнопочку. Ужин в семь вечера. Сначала меню приедет, тем же порядком выберете и так далее. Завтрак в семь утра, но если проспите, можно до десяти заказывать. Обед — в 14.00 можно и попозже заказать, до 16. Телевизор принимает OPT, PTP на пару с областным ТВ, НТВ и ТВ-6, если есть настроение, можно после двух ночи подключить кабель — «только для взрослых». Позвоните по телефону — включим. Кстати, насчет телефона. Он соединен только с дежурным, который этот объект контролирует. Ему никак представляться не надо. Даже больше того — нельзя. Звонить только в случае, если плохо себя чувствовать будете — грипп, понос, инфаркт и так далее. Ну, еще при пожаре и других стихийных бедствиях. По поводу неисправностей, засоров — тоже. Отдыхайте, осваивайтесь…

Дмитрий Петрович вышел, заперев Никиту в номере этой «тюрьмы гостиничного типа». А Ветров сразу почуял, что ничего не ел уже порядочно времени. И тут же опробовал кухонный лифт. Действительно, минут через пять лифт загудел, зажглась лампочка, и Никита снял с полок куриный салат, густой темно-красный борщ, отбивную с картошкой и апельсиновый компот. Умял он все это быстро, погрузил грязную посуду на полки, положил меню и отправил наверх. После этого Никита ощутил слабость и усталость, завалился на кровать поверх покрывала, сняв только обувь, и тут же заснул. Благо окон в номере не было, едва он выключил свет, как погрузился в полный мрак.

 

ПЛЕННИКИ

Макар примерно в это время только-только пришел в себя.

Память с трудом возвращалась, прямо-таки со скрипом. И она никак не могла разобраться в мешанине из отдельных картинок, хотя бы понять, что было сначала, а что потом. Более-менее ясно вспоминалось то, что происходило с того момента, когда они с Ежиком выехали из автосервиса, где хозяйничал Хрестный, и до того, как изготовился к стрельбе по обладательнице золотистой прически… Дальше был обрыв памяти. Следующий отрывок запомнился как видение из кошмарного сна. Он видел себя лежащим на полу джипа со скованными руками и стянутыми ремнем ногами, да еще и с заклеенным ртом. Постоянно то слева, то справа он получал удары и пинки. Били кулаками, ногами, пистолетами, дубинками. Чужие грязные ботинки стояли у него на шее, на спине и на локтях. Был ли рядом Ежик — не помнилось. Опять провал — то ли по голове двинули, то ли на руку крепко надавили. После этого не зафиксировалось ничего, вплоть до того момента, когда их выводили из джипа в каком-то подземном гараже. Тут и Ежик был — избитый, с разбитым носом, с набухающими лиловыми синяками, рассеченной губой. В общем-то, их скорее не выводили, а выволакивали, заботясь при этом, как казалось Макару, об одном: чтоб помучить покрепче. Дернуть вверх скованные руки, будто на дыбе, треснуть головой о сиденье или дверь салона, пнуть по ноге или наступить на нее тяжелым ботинком. А потом еще мешки на головы натянули, со стяжками на горле.

После этого сволокли куда-то вниз по лестнице, опять же сопровождая это все пинками и ударами. Провели несколько шагов по какому-то коридору, открыли дверь и тычком в затылок швырнули на пол. Опять начали бить ногами напропалую: по голове, по ногам, по спине, по ребрам… Тут Макар еще раз потерял память и очнулся на сыром полу подвальной камеры, слабо освещенной тусклой лампочкой.

Вспомнить, когда с него сняли наручники, мешок с головы и пластырь со рта, не сумел. Равно, как и то, когда и как развязали ноги.

Макар еще и осмотреться не успел, когда лязгнул замок стальной двери и вошли два здоровенных детины, которые, ни слова не говоря, подняли его на ноги и надели наручники замкнув их спереди. Затем вытащили в коридор, протащили до какой-то двери и ввели в другую камеру, намного просторнее предыдущей и поярче освещенной.

В общем, заведение было похоже на обычную, советскую камеру для допросов, которые есть во всех следственных изоляторах.

Здесь, как и в настоящей тюрьме, был табурет, прочно приделанный к полу.

Макара усадили на табурет, продели через скованные руки стальную цепь, приклепанную к стальному кольцу, торчавшему из пола, и замкнули цепь на прочный амбарный замок. Сиди и не рыпайся.

Вскоре донеслись шаги, легкий цокот каблучков. Макар понял: это идет та, в которую он так и не успел выстрелить.

Действительно, в комнату вошла госпожа Булочка. Но Макара удивило не появление этой дамы, а то, что она была именно той девицей, которая заказала ему вчера господина директора школы. Там, в дачном поселке, в домишке из швейцарского ящика. Нет, Хрестный ему, конечно, выдал ее фото, по которому Макар, сидючи в засаде, вполне четко опознал клиентку. Но совершенно не отождествил ее со своей заказчицей. На молодуху с дачи она не походила. Лишь сейчас Макар убедился, что это она. Особенно после того, как Булочка заговорила.

— Привет, старый знакомый! — нехорошо улыбнулась она. — Прошлый раз мы с тобой лучше встречались, верно? Чаек пили, о деле разговаривали, конвертик я тебе передала. Увесистый такой, правда? Но ты, оказывается, такой ударник капиталистического труда, что сегодня, в воскресенье, решил еще немного подработать?

— Ну и что? — стараясь выглядеть наивным, произнес Макар. — Лишние деньги никому не мешают.

— Дураком ты зря прикидываешься, — строго сказала Света. — Плохо получается! Наверно, уже сообразил, что нам все о тебе известно? Ты небось думал, что твои дела с Хрестным мимо нас проедут? Ну, давай-ка перескажи нам для начала все, о чем ты с Хрестным беседовал. И почетче, поточнее, от и до. А то начнем больно делать…

— Воля ваша, — тоном крепостного, которого барыня собирается послать на конюшню, произнес Макар. — Хотите верьте, хотите проверьте, но сказать мне больше нечего.

Булка звонко щелкнула пальцами, и в камеру внесли большую видеодвойку «SONY». Мальчики установили ее на подставке прямо перед табуретом, к которому был прикован Макар. В это время двое других привинтили к табурету нечто вроде стальной спинки с зажимами для головы и плеч. Когда все закрутили, оказалось, что Макар может смотреть только на экран и, даже скосив глаза в сторону, все равно будет видеть изображение. А чтоб он их не зажмурил, ему закрепили веки скотчем.

— Смотри, любуйся, — произнесла Света, — и радуйся, что покамест это не с тобой делают…

Экран засветился, зазвучала веселая музыка. Появилось рисованное изображение пекарской лопаты, на которой лежало что-то вроде колобка. Лопата задвинула колобок в печь, а затем возникла надпись: «Видеостудия „Булка-фильм“ представляет». Потом на черном фоне пламенными буквами загорелось название:

«СОВСЕМ ГОРЯЧЕНЬКОЕ». Ниже мелким шрифтом читалось: «Комедия для дураков».

Следом появилось название 1-й серии: «Маленькие наслаждения».

Первое «маленькое наслаждение» состояло в том, что показали какого-то голого мужика, пристегнутого к точно такому же табурету, как сам Макар. Перед ним стоял оцинкованный бак для кипячения белья, заполненный некой бурой массой, а на морде у пытуемого отражалось невообразимое отвращение. Должно быть, запах от бака шел жуткий. Камера показала бак сверху, и Макара, хотя он запаха не ощущал, едва не вывернуло: бурая масса была полужидким содержимым выгребной ямы, в котором шевелились опарыши. Две пары рук в электротехнических перчатках с силой окунули «подследственного» мордой в дерьмо и продержали так секунд десять. На поверхность вылетали пузыри, стон, похожий на мычание, захлебывающийся кашель.

— Красиво? — спросила Света. — Может, продолжать не надо? Может, тебе уже сейчас хочется мне что-то сказать?

— Извините, но я уже все сказал, — подавляя тошноту, произнес Макар.

— Ну, ну, тогда смотри дальше…

Второй эпизод показывал пытку другого несчастного, на голову которому надели полиэтиленовый пакет, стянутый на шее петлей. Руки в черных перчатках стягивали удавку, пакет прилипал к лицу, мужик задыхался, дергался, но тут удавку ослабляли. Потом опять стягивали, опять ослабляли. Макар о такой пытке слышал, даже видел в каком-то игровом боевике, и она на него не произвела такого сильного впечатления, как первая.

Но вот третьего из серии «маленьких наслаждений» Макар твердо решил не дожидаться в натуре. Потому что увидел, как пленнику какой-то мохнатый верзила с палаческим капюшоном на голове вставляет в задницу устрашающих размеров «прибор». Тот, кого трахали, жалобно вопил, но поделать ничего не мог.

— А тебе это понравилось, верно?! — ухмыльнулась Света. — Не захотелось попробовать? Или все-таки лучше .рассказать побольше, а? Между прочим, вот этот, которого ты видел последним, вчера утром пытался меня подловить на лестничной клетке. И очень долго ничего не хотел говорить. Но потом стал до ужаса разговорчивым. Заложил, между прочим, всю эту конторку под названием «Маркел», через которую вы, господа «отделочники», заказы получаете. И поскольку он очень хорошо и четко объяснил, как с ней связаться и как сделать заказ, я решила воспользоваться вашими услугами, между прочим. Так что в субботу наша встреча была вовсе не случайной. А теперь, поскольку ты очень растерялся и не знаешь, что мне хочется знать, а что я уже без тебя знаю, конкретный вопрос: ты Хрестного в лицо знаешь?

— Нет, — ответил Макар чистую правду. — Я его всего раз пять в жизни видел, и он был всегда в черной маске.

— «Всегда быть в маске — судьба моя…» — пропела Светка иронически. — Стало быть, посмотрев на фотографию господина, которого я лично тебе заказывала, ты его не узнал?

— Но вы же мне, извините, не Хрестного заказывали, а директора школы! — совершенно искренне изумился Макар.

— Ты об этом заказе Хрестному говорил что-нибудь?

— Ничего не говорил! — и опять Макар не лукавил, только вот был убежден, что эта зараза ему не поверит.

Вообще-то Макар не понимал сути всего этого допроса. Потому как самое главное, что можно узнать у спалившегося киллера — это от кого он получал заказ. Ну, может быть, кто помогал, наводил, обеспечивал и так далее. Хотя все это очень проблематично. Заказы дают, как правило, через посредника. Вся разведка, собирающая для исполнителя сведения о клиенте, киллеру не засвечивается. Другое дело сейчас. Как видно, Хрестный и впрямь сильно боится этой девахи, раз рискнул все сделать наспех, на аля-улю. Правда, такие случаи прежде бывали и ничего — кончалось успешно, но в этот раз, как видно, вышел прокол. Тем более что тот, кто попался вчера, как видно, очень многое рассказал. А если эта дама привезла сюда еще и Роберта из ТОО «Маркел», то и впрямь может знать больше, чем сам Макар, и уж конечно, чем Ежик. Наконец, у нее наверняка есть стукачок среди тех, кто был сегодня утром в автосервисе.

Иначе как же им стало известно про затею с «рафиком»? Ведь не случайно же они его так задешево взяли. Тогда зачем вообще допрашивать? Пора в расход выводить… Как ни скучно об этом говорить, конечно. Ведь ее молодчики и так сегодня душу отвели, напинали Макара и Ежика от души. Или, может, ей даже знать ничего не хочется, а просто охота поглядеть, как мужика мучают? Из чисто садистских побуждений поглумиться, потерзать, самой кайф от этого поймать, а потом Хрестному бренные останки вернуть… Хотя уж очень не верится, что эта молодушка такая жестокая. Правда, народная молва утверждает, будто бабы вообще-то намного более жестокие, чем мужики, и садизм у них проявляется неуемно.

Впрочем, подвергаться пыткам Макар не очень спешил. А потому решил не спеша пересказать разговор с Хрестным. Это все равно ничего не меняло. Что бы он ни рассказал Булке, живым она его не отпустит. А если и отпустит, то его поканает Хрестный, но все-таки какое-то время можно выиграть, отдалить неизбежное…

— Значит, с Хрестным ты встречался в Автоцентре на Гоголевской?

— Да.

— И заказ на меня должен был выполнить не позднее 19.00?

— Даже раньше, потому что он мне сказал, что он в 19.00 уже должен точно знать, что вас на свете нет.

— Хорошее уточнение! — порадовалась госпожа Булочка. — Очень полезное!

Больше нечего припомнить?

— По-моему, нечего. Совсем-совсем.

— Жалко, хорошенький ты мой. Жалко, милый, что память у тебя стала плохая в таком еще цветущем возрасте, но больше всего тебя самого жалко. Я ведь по жизни очень добрая, нежная, зачем же ты меня заставляешь быть сердитой. Может, ты еще чего-то не понял? Или не хочешь понимать?

— Вы хоть наводящий вопросик задайте, — пробормотал Макар, чувствуя холодный пот на спине. — Объясните толком, что я еще позабыл?

— О Балясине, например. То, что именно вы с напарником его прикончили, я не сомневаюсь. Но мне надо точно знать, откуда что пришло.

— Да пришло все через «Маркел», как всегда.

— Кто тебе передавал все данные на Балясина? И где?

— Передавал мужик. Я его не знаю. В ресторане у Шоты Мамаладзе, «Сакартвело» называется. Он мне просто сказал: «Подойдешь к метру, скажешь, что от меня столик заказан». Метр меня за столик усадил, через пять минут подошел мужик. Само собой, он мне не представлялся, только поздоровался. Ну, а потом говорили примерно так, как с вами. Насчет отделочных работ.

— В лицо вспомнишь?

— Может быть.

Светлана вытащила несколько фотографий. Разложила перед Макаром:

— Вот этот, — Макар уверенно ткнул пальцем в фотографию, на которой Никита или Люська узнали бы Юрика. Госпожа Фомина убрала фотографии:

— Ладно. Пока посидишь немного. Надо будет кое-что свести с концами и уточнить. Насчет «фильмушки» не успокаивайся. Может, еще и получишь в ней главную роль…

Мордовороты отстегнули Макара от табурета, вывели в коридор, а затем запихнули обратно в камеру, где он сидел До этого. Макар насчет возможных грядущих пыток особо не волновался. Но насчет возможности сохранения своей личной, да и Ежиковой шкуры иллюзий не питал. Где и что она будет уточнять — ее дело. От Макара она узнала всe, что могла узнать, и теперь ей Макар с Ежиком уже не нужны. Она, наверно, просто ждет темноты, чтоб после того, как их поникают, было удобнее трупы вывезти. И тут уж ничего не поможет. Тоскливо! Но никуда не денешься…

Совсем неподалеку от него проводил вынужденный досуг Ежик.

В то время как Макара увели на допрос, его запихнули в маленькую камеру без окон, где не было никакой мебели кроме обитого черной клеенкой медицинского топчана, на которых в процедурных кабинетах делают уколы и ставят клизмы. Из удобств был только умывальник, из которого вечно капала, надоедая стуком, холодная вода, да круглая дыра в полу для надобностей. Сперва Ежик нервно прислушивался — не потащат ли и его следом за Макаром, дергался от каждого звука шагов и голосов за дверями, но потом как-то смирился и, свернувшись калачиком на жестком топчане, впал в полудрему. Несколько раз ему начинали сниться какие-то тревожно-страшные сновидения, он испуганно просыпался, потом опять забывался…

Часы у Ежика «при аресте» не отобрали, в камере горела лампочка, поэтому он регулярно поглядывал на часы. Точно они шли или нет, неизвестно, но выходило, что сидит он уже часов пять, но никому, по-видимому, не требуется.

Кроме того, он отметил, что если в первые часы его пребывания в заточении из коридора доносились какие-то голоса, шаги, хлопание дверями, то теперь все словно вымерло. Создавалось впечатление, будто все покинули подвал и Ежик сидит тут вообще один-одинешенек. С одной стороны, это было неплохо — вряд ли теперь его потащат на какую-нибудь пытку. Но с другой стороны, Ежик начинал думать, что его просто-напросто забыли. В нормальных казенных тюрягах, где ему доводилось бывать, про баланду и прочую хавку-шамовку администрация не забывала — раздавала. А тут — частный сектор. Что хотят — то и творят, права качать бесполезно. И адвоката нет, жаловаться на содержание. Захотят — сгноят, захотят — придавят побыстрее..

Нет надо было тогда дернуться, выпрыгнуть в дверь с «ПСМ», попробовать добежать до леса! Может, и убили бы, но не тосковал бы тут на одной воде из-под крана, да и то с привкусом ржавчины…

Но больше всего, конечно, Ежик переживал насчет того, где Макар и что с ним происходит. Потому что без Макара он сам себе человеком не казался. Макар — тот все знает, чего можно говорить, чего нет, как врать и в каком объеме. А он.

Ежик, ежели его начнут метелить, наверняка либо начнет говорить все, как на духу, и тем себя погубит, либо начнет врать, но так, что в два счета запутается и заполучит еще массу приключений на задницу. Хорошо еще, что Ежик не видел той фильмушки, которую Макару показывали, а то бы помер со страху. Конечно, нет-нет, да и наезжало на Ежика сомнение, что, может, Макар уже как-то открутился, куда-нибудь слинял, а его. Ежика, тут оставил, волкам на растерзание.

На самом деле все было совсем не так. Макар сидел в точно таких же апартаментах, что и его юный ученик. Точнее, лежал на топчане, подложив ладони под затылок, и, прикрыв глаза веками, размышлял о своих перспективах. У него тоже не отобрали часы, и он мог время от времени поинтересоваться, сколько натикало. Получалось, что перерыв в допросе несколько затянулся. По идее, если самой хозяйке некогда, то могла бы поручить своим жлобам без нее продолжить с Макаром просмотр фильма насчет «Маленьких наслаждений», а может, уже и начать их практическое осуществление. Но никто Макара не беспокоил, и от этого становилось почему-то еще страшнее…

 

ВЕЧЕРОМ

Никита проснулся оттого, что ему пощекотали нос. Он чихнул, открыл глаза и увидел, что около его кровати стоит Света.

— С добрым утром! — улыбнулась Света. Все еще полусонный, Ветров сел на кровати и покрутил головой.

— Просыпайся, просыпайся! — Света похлопала его по плечу. — Есть разговор.

Пока Никита умывался, она выставила на столик какую-то посудину, сделанную из ограненного под хрусталь стекла в форме прямоугольной башни старинного замка или монастыря, с притертой пробкой, как у графинчика. На этикетке значилось:

«Древлеславльская водка». В посудине вмещалось никак не меньше пол-литра. Кроме нее, на столике появилось несколько прямоугольных упаковок из прессованной бумаги с какими-то готовыми закусками, черная икра, бутерброды с колбасой, ветчиной и красной рыбой, шпроты и еще что-то. В тот момент, когда Света приглашала Никиту садиться, она доставала нарезанную на тонкие ломти буханку ароматного черного хлеба, похожего на «Бородинский». Не удержалась, чтобы не прорекламировать:

— Наш, здешний, свеженький! Чувствуешь запах?

— Чувствую, — сказал Никита, — своеобразный.

— Сейчас еще нашу водочку попробуешь, — сообщила Света, — только здесь, в области, такую делают. Тара оригинальная, правда?

И с этими словами она налила две хрустальные рюмашки.

— Значит, так, — торжественно объявила Света. — Сегодняшний день мы с тобой прожили не зря. У меня в сейфе лежит одна важная-преважная бумага, которую наш губернатор подмахнул от всей широты сердца и за очень скромную сумму. Вот за эту бумажонку мы и выпьем первую!

Чокнулись, выпили. Водка действительно была хорошая. Мягкая, не обжигающая, а чуть согревающая горло. И все остальное тоже, в том числе и душу.

— Сейчас я тебе еще салатик открою, остренький — как паз под водочку, — Света содрала фольговую крышку с одной из пластиковых упаковок и пододвинула к Никите. — Вот тебе вилка, кушай, поправляйся!

Никита разглядел, что в салате было много острого перца маринованных огурчиков, лука и зеленых помидоров.

— Не удивляешься, что к тебе с бутылкой пришла?

— Вообще-то удивляюсь. Днем как-то без этого разговаривали и, в общем, понимали друг друга.

— Так вот, я хочу выпить за то, чтоб ты всегда меня понимал и чтоб я тебя тоже понимала. Пьем?

— Нормальный тост. Пьем!

Чокнулись, выпили, закусили… Никита ощущал себя ни в одном глазу, только малость повеселее и попроще. При этом ему показалось, что Света намного хмелее его. Не то чтоб у нее язык заплетался или координация движений сильно нарушилась, а просто было впечатление, что она на пару рюмок больше выпила.

Например, она невзначай спихнула на пол вилку.

— Злая баба придет, — припомнил старую примету Никита, — постучи вилкой по деревяшке.

— Ты суеверный? — спросила Света, уже стуча вилкой по ножке стола.

— Не знаю. Иногда — да, иногда — нет, а что?

— А в судьбу веришь?

— Если б мне толком объяснили, что это такое, может быть, и поверил бы.

— Понимаешь, мне очень давно, лет десять назад, на старый Новый год, пришлось гадать с девчонками. Ну, знаешь, наверно, как иногда наша сестра дурью мается? Мне нагадали, представляешь себе, что я замуж не выйду до тридцати лет!

Уже хорошо, правда? Раньше мне казалось, чтo тридцать лет — это уже старуха. А теперь мне до тридцати осталось два месяца дожить. Всего-то!

— Зря сказала, — заметил Никита, — я думал, тебе двадцать пять, не больше.

— Врешь, подлизываешься. Я старше смотрюсь. И знаешь, почему? Потому что я не секретарша, а директор и должна быть солидней. Чтоб чувствовали, что с силой имеют дело. Видел в приемной теток? Им всем под полтинник. И каждая жутко важная, хотя всего-то управляет парой-тройкой булочных в лучшем случае, а в худшем просто десяток лоточниц снабжает, как посредник. Цены на мои булки нагоняет. А забрать отсюда — норовит дешевле… Вот поэтому я и привыкла их ошарашивать. Знай наших!

— Слушай, — спросил Никита, — давай еще по одной — и хватит?

— Это почему хватит? Пока весь графин не усидим — никаких гвоздей.

— Ты ведь еще до этого приняла? Небось в обладминистрации?

— Ну, приняла. Правда, не в администрации, а у главы на даче. Сегодня ж воскресенье. Чуть-чуть коньячку, в представительском плане. А что, я очень сильно пьяная?

— Нет, просто возбужденная немного. В России, если человек выпил, либо о политике говорить начинает, либо о работе. Правда, это больше мужчин касается.

— Ну да, а бабы чаще кости мужикам перемывают. Но если бабы при деле — их тоже на разговор о работе тянет. Это ты прав. Но бутылку уговорить надо. Сейчас третью выпьем — сделаем перекур.

— Хорошо. За то, чтоб тебе везло, как сегодня!

— Спасибо! Очень хорошее пожелание. Сегодня мне везет, это точно. А вчера

— очень хреново было. После Балясина.

— Все позади, не расстраивайся…

— Расстраиваться? Зачем? — улыбнулась Света. — Теперь мне на все начхать, я все сама поведу. А этим козлам — во!

Мисс Булочка согнула локоть и изобразила такой предмет, каким по природе не располагала. Никита усмехнулся.

— Слушай, — сказала Света, — пригласил бы ты меня потанцевать?

— А музыка? Из телевизора?

— Зачем? У меня плейер есть.

Света порылась в пакете, добыла оттуда плейер, пристроила один наушник себе в ухо, а другой — Никите, повесив сам аппарат на поясок своих брючек.

Щелк! Запись закрутилась…

«Пригласите! Пригласите! Пригласите!» — страстно выкрикивала в наушниках Пугачева. Никита осторожно положил руки на тонкую талию партнерши и ощутил, как ее маленькие, теплые ладошки легли ему на спину. Чуть покачиваясь, они стали ходить из стороны в сторону по небольшому пятачку пола, между кроватью, столом, креслами и тумбой телевизора…

 

ИЗ БИОГРАФИИ НИКИТЫ ВЕТРОВА

Никита рос в эпоху, когда на дискотеках редко танцевали в обнимку. Все больше дергались в общей куче, вихляясь и толкаясь, визжа от избытка чувств, сил и энергии. Тем более что были еще спиртным подогреты, а иногда и дурью какой-нибудь. Парни и девки на тусовках были одеты и пострижены почти одинаково — унисекс царил. Говорили на общем сленге, «грузили» друг друга малопонятными, но вызывавшими общий смех анекдотами, матерились хоть и относительно редко, но совместно, а также придумывали себе «жен» и «мужей» «по системе». То есть играли, шутки шутили. Конечно, при том, что чуть ли не все девицы в тусовке какое-то время числились Никите «женами», он ни с одной не целовался даже, не то чтоб что-то посерьезней. У других что-то было, а у него нет. Конечно, он был о сексе хорошо информирован — как-никак рос в эпоху гласности и порнографии! — но только теоретически.

В армии он тоже практических навыков не набрал. Там для этого условия не самые лучшие. Кто был очень охоч до приключений, те бегали в самоволки, а Никита нет. Ну а в Чечне вообще надо было побольше о собственной шкуре думать, чем о девушках. Очень многих дурачков, которые этого не понимали родители не дождались вообще или до сих пор дожидаются из плена.

Потом на какое-то время Никита впал в депрессию и вообще не мог врубиться в жизнь. Он уже и с прежними знакомыми не мог общаться, потому что их не понимал, куда уж тут о новых говорить. Причем ему и искать-то их не хотелось.

Лишь в последние месяцы, понемногу оттаяв за два года от зимы и весны 1995-го, он стал чувствовать в этом подспудную потребность. Но слишком много занимался учебой и слишком редко общался вне университета с однокурсниками, чтоб завязать какое-то серьезное знакомство.

В общем, Никита оставался девственником, что в наше время и в его возрасте — явление не характерное…

И как прикажете реагировать такому товарищу, когда его рукам дозволили обнять гибкую, тонкую талию молодой женщины, которая, хоть и кокетничает своими тридцатью годами, не потеряла ни задора, ни юности? И когда ее руки не просто держатся за его не очень мощную спину, а осторожно, трепетно, как бы невзначай, ее поглаживают? . И расстояние в несколько сантиметров, которое разделяло их в самом начале, как-то незаметно сократилось и сошло на нет?

Кулончик с черепушкой, в глазах которой зловеще багровели маленькие рубинчики, напоминал: memento mori! Что у нее на уме, почему она пришла к нему в подвал, одна, без охраны? Ведь это не девочка-ромашка, а хозяйка сорока стволов…

— Хорошо… — сказала Света, укладывая щечку на Никитине плечо. — Хорошо танцуем…

— Может, не надо так тесно? — спросил Ветров. — А то…

— Молчи, глупышка, все испортишь… — произнесла она, прикладывая пальчики к его губам. У Никиты по всему телу прокатилась жаркая волна возбуждения.

— У тебя сердечко забилось… — заметила Света. — Быстро-быстро… Ты что, волнуешься?

— Да… — прошептал Никита. — Немного…

— Почему? Боишься чего-то?

— Не знаю…

— А я знаю. У тебя просто еще ни разу ничего не было. Верно? Я права?

— Aгa… — внезапно пересохшим языком пробормотал Никита.

И тут Света, плавно притянув его лицо к своему, приоткрыла рот и припала губами к его губам. Сильно, жадно, взасос… Никита услышал, как зубы о зубы потерлись, дыхание захватило, и он крепко, судорожно прижал к себе женщину, уже понимая, что она станет самой первой в его жизни… Света, не отрываясь от его губ, обхватила его коленками, повисла на нем, прогнулась, потеревшись брючками о его джинсы, ощутила через несколько слоев ткани тугой и крепкий предмет…

Никита испытал от этого ее движения легкий, приятный стыд, забрался руками под ее кожаный жакет и жадно гладил спинку, лопаточки, талию, все еще не решаясь забраться под обтягивающую их водолазку.

— Смелее, смелее… — жарко шепнула Света, оторвавшись от Никитиных губ и опустив руки ему на талию, прогнула их под джинсовую куртку, а затем проворными Движениями наманикюренных пальчиков с острыми ноготками стала вытягивать из джинсов рубаху и майку. Одновременно она тихонько пятилась к постели, увлекая за собой Никиту. Он ощутил, как ловкие ладошки уже пробрались к нему под рубаху, пролезли и осторожно, нежно поглаживают его по коже. И он тоже наконец-то отважился приподнять вверх край водолазки, просунуть под нее руки и прикоснуться к во многом еще загадочному, чуть припотевшему женскому телу…

— Хорошо, хорошо… — бормотала Света, жадно проводя руками по его спине и бокам. — Ты такой осторожненький…

Они уже подошли к кровати вплотную и мягко повалились на нее боком. Губы их снова встретились, и теперь уже Никита, немного неумело, но очень жадно и сильно прижался к ним в поцелуе…

— Норма-ально! — сладко простонала Света, а правая рука ее в этот момент, соскользнув с Никитиной спины и легонько погладив бок, воровато перескочила на джинсы и два пальчика, большой и указательный, легонько ухватились за металлическую петельку «молнии»… Ж-жик! И Никита со стыдом и восторгом ощутил, как проворная ладошка осторожно щупает его через трусы…

— Ух ты мой, ненаглядненький! — сюсюкающим голоском произнесла Света. — Грибочек ты мой!..

Никита, тяжело, возбужденно дыша, поглаживал ее прогнувшуюся спинку, иногда просовывал пальцы под застежку бюстгальтера, только не знал, как она расстегивается… Он то и дело прикасался губами к полузакрытым ресничками глазам, ароматным щечкам, носику и мочкам ушей, ощущая себя переполненным самой сильной нежностью и любовью к этому невероятному, загадочному, фантастическому существу.

— А знаешь, что я придумала? — жарко прошептала Света прямо в Никитине ухо. — Давай не будем ничего снимать, а?

— Разве так получится? — спросил он.

— У нас с тобой все получится… — страстно дыша, сказала она. — Все-все получится… Ляг на спинку, котенька!

Никита подчинился. Света приподнялась, перебросила через него колено, села ему на ноги и закопошилась в прорехе его джинсов, выпуская на свет Божий предмет… Оп! И вот он уже стоит, чуть покачиваясь, озаренный красноватым, сладострастным светом ночника. Нет, конечно, Никита свое хозяйство знал хорошо, и вид этой части своего собственного тела ему был хорошо знаком, но все же в этот момент ему показалось, что происходит что-то нереальное, необычное, фантастическое.

— Птенчик наш вылупился… — прошептала она игриво, а затем немного отползла назад, нагнулась, обрушив вниз свои мягкие золотистые волосы, высунула язычок и плавно лизнула головку. Потом, придерживая член пальчиками, обнажила свои ровные, беленькие зубки и, обдав головку неровным, горячим и влажным дыханием, осторожно погрузила в рот… Зубки не укусили, а лишь чуточку пощекотали, язык и небо погладили, губки причмокнули…

— Это я с ним здоровалась… — выпустив орган на волю и погладив его по головке ладошкой, сообщила Света. — Ну а теперь ему пора поработать. Начнем со спецодежды…

Она выдернула из кармана джинсов яркую упаковочку, проворно распечатала ее и вынула полупрозрачный, маслянисто блестящий презерватив.

— Вот! Теперь ты у нас совсем красивенький… — порадовалась Света. — А теперь — самое главное…

И она легким движением распахнула «молнию» своих брючек. В прорехе Никита увидел темную ткань трусиков и Даже успел удивиться: ведь их-то, по его разумению, уж точно надо снимать…

Однако Света уже быстро скользнула вперед, встала на колени, расставив их по обе стороны от Никитиных бедер после чего, взявшись за пенис двумя большими и двумя указательными пальчиками, направила головку в прореху…

Никита, у которого в этот момент восторженно заколотилось сердце, ощутил легкий металлический холодок от зубчиков «молнии», затем головку пощекотала невесомо-нежная ткань трусиков (в них была щелочка устроена, вот и весь секрет!), а потом легонько укололи волосики, прикрывавшие еще одну, очень важную щелочку, но уже не в ткани, а в самом Светином теле… Именно туда и вставили умелые пальчики необученную Никитину штуковину, а потом Света мягко присела, и головка проскользнула куда-то глубоко-глубоко, в мокрую, горячую и слизистую глубину этого «самого главного»…

— У-ух! — выдохнула Света, стискивая Никиту ляжками, затянутыми в так и не снятые брючки. — Он там так греет, такой приятный и большой-пребольшой… Тебе хорошо, Никитушка?

Никита переживал ощущение восторга и легкого страха — вдруг сейчас окажется, что это был сон и ничего больше… Но нет, не сон это был. Та самая Света-Булочка, к которой он прошлым утром ехал почти как на Страшный суд, действительно стала его первой женщиной, и сейчас они были одним целым…

— Вот видишь, — озорно хихикнула Света, — мы ничего не сняли, а уже совсем вместе! Правда, здорово?!

— Да, — произнес Никита. — А почему тебе так хотелось?

— Потому что так интереснее… — Света прилегла Никите на грудь, обнимая его ножками. — Потому что у нас еще вся ночь впереди. И поэтому сначала мы будем трахаться одетыми, а потом будем постепенно друг другу открываться.

Они обнялись крепче, чтоб случайно не разъединиться, перевернулись, и теперь Никита лежал на Светке.

— Ну, вгони его поглубже! А-ай! — восторженно завопила она, когда Никита принялся за дело, довольно быстро освоив нехитрую технику этого упражнения.

Светкины вопли его немного смущали.

— Не ори ты так! — прошипел он. — Весь хлебозавод услышит!

— Не услышит! А! А-а! А-у-у! А-и-я! Хочу и буду орать! А тут в подвале никто не услышит. Уа-а! Уа-ау! Я — кошка! Ко-о-ошка!

— А Люська? Она же где-то тут сидит?

— Да плевать я на нее хотела! Плевать! Плевать! Плевать!…

 

ПРОЯСНЕНИЕ СТАТУСА

Люська действительно находилась в том самом номере, дверь которого была напротив Никитиного. Дождавшись семи часов вечера, она получила ужин через лифт, а потом решила вздремнуть. Заснула она примерно в полвосьмого, а потому проспала и приход Светки, и их довольно громкий разговор с Никитой.

А проснулась она даже не от Светкиных стонов, а от глухих ритмических ударов, которые слышались из номера напротив. Поскольку сон с Люськи сошел не сразу, она вначале разозлилась: дескать, вздумалось же тут какому-то козлу ремонтом заниматься. Потом прислушалась, разобралась в звуках, определила, что разговаривают и трахаются Никита со Светкой…

Никаких особых чувств у нее не вызвало — только злость и раздражение. Как этот москвич снюхался с чертовой Булкой, ее не волновало, какие от этого могут быть последствия — тоже.

Люська закрылась с головой одеялом, но все равно продолжала слышать. К тому же под одеялом было трудно дышать… Вновь скинула одеяло с головы. Да когда ж они кончат, блин?! А эти бухи в перегородку и кроватные скрипы сопровождавшиеся бесстыжими Светкиными охами и ахами, все продолжались и продолжались…

Как ни пыталась Люська заставить себя заснуть и ничего не слушать, выходило у нее это очень плохо. То на живот переворачивалась, то на спину, то на левый бок, то на правый — все не могла успокоиться. А тут еще проскользнула несвоевременно-дурацкая мысль, что если б она дала вчера этому гаду Юрику хотя бы и после того, как он повалил ее на капот и трусы содрал, то, может быть, и не вляпалась во все это дело. Убыло бы с нее, что ли? Все равно ведь и Балясин был ей не муж, и она ему фиг знает кто, секретутка всего лишь. Ведь не ушел он от Альбины, от своих детей — не ушел. А теперь он и вовсе никто — труп. И уже никогда и ничего для нее не сделает — в том числе и в области секса. А эта сфера жизни для Люськи все-таки стояла на первом плане. Дай Бог, конечно, от этой Булки вырваться. Про нее Люська много чего слыхивала. Насчет того, какая она бандитка, в бабьих кругах, конечно, не говорили, но насчет того, что она в сексе никаких тормозов не имеет, — все утверждали. Мол, половина всех чинов в области с ней бывали, потому и сумела она такую богатую фирму раскрутить. И больше того, у нее на всех досье заведено, где и ее снимочки с ними есть.

Дескать, посади меня, попробуй, мигом полетишь с работы, а то и сам в тюрьму сядешь, за коррупцию… Поэтому ей задешево удавалось многое из того, чего Балясин мог только за большие деньги добиться.

Но тут-то какой расчет? На фига ей этот пацан сдался?

От всех этих размышлений вкупе с доносившимися из-за двери звуками у Люськи ее собственный организм расшалился, страдания по Балясину и возмущение по поводу развратного поведения Булочки как-то смешались, перетолклись и превратились в некое единое, но уже не нравственное, а скорее физическое мучение — мужика захотелось. Уже не Вальтика, а просто вообще, абстрактного.

А в номере напротив все еще продолжалось, но уже подходило к долгожданному финалу. Никитина неопытность в вопросах секса сыграла, как ни странно, весьма положительную роль для Светки. Люська точно определила по визгам, сколько раз у той «случилось». А вот сам Никита никак не мог «ухватиться». Пару раз ему вообще начинало казаться, что у него ничего не получится. Героическими усилиями он вновь сосредоточивался и шел на штурм. И вот, уже почти через полчаса после того, как начали, он понял, что доведет дело до победного финиша.

Скрипы кровати и удары по стене, как и Светкины вопли, участились, огонек наслаждения добежал до запала, Никита испустил какой-то нечеловеческий рык и распластался поверх партнерши, уткнувшись носом в ее душистые волосы. Потом стал устало целовать ее в глаза, уши, губы…

— Умница! — прошептала Светка. — Я знала, ты сильный парень, у тебя все получится.

— А тебе хорошо? — поинтересовался Никита.

— Вот так! — Булочка подняла вверх большой палец. — Теперь осторожненько вылезай…

Света слезла с кровати — Никита только сейчас заметил, что они даже обуви не снимали, валяясь поверх покрывала! — и ушла в ванную. Никита вяло разделся под плеск воды, доносившейся из ванной, выключил свет и заполз под одеяло. Все тело ощущало приятное утомление, ни о чем серьезном не думалось, да и вообще немного спать хотелось. Наверно, если б не желание дождаться Светки, «чистенькой и голенькой», он бы, наверное, заснул.

Но Светка появилась довольно быстро, прошлепала босыми пятками по полу и, приподняв краешек одеяла, забралась к Никите.

Сонливость Никитину как рукой сняло. Он повернулся к Свете и, привалившись животом к ее теплому и мягкому бедру, осторожно прикоснулся к ее груди.

— Быстро он у тебя отдохнул… — прошептала Светка, — ну, набери код и заползай…

Никита, немного волнуясь, подался вперед, натолкнулся на скользкие складочки, которые податливо расступились и пропустили его.

— Светик! Светуля! Булочка! — нежно шептал Никита. Светка взвизгивала, стонала, дергалась, извивалась:

— А еще! А еще! Сильней! Еще-е!

Вывернувшись из-под Никиты и спихнув одеяло в ноги кровати, Света сгребла обе подушки, уложила их одна на другую, улеглась на них животом и взялась руками за изголовье кровати.

— Пристраивайся ко мне сзади, — пригласила она.

Никита навалился на нее сзади, вдавил в подушки, уперся руками в кровать и, задыхаясь от страсти, стал толкать, толкать, толкать…

А в номере напротив все эти трюки окончательно довели Люську до белого каления. Скрутив одеяло в некий большущий жгут, она ерзала по нему животом, стискивала ляжками, терлась, терлась, выла в бессильной злобе — желание росло, а ничего не выходило.

И, как назло, в это самое время из-за дверей опять донесся сладкий стон Светки:

— И-я-а-а-а!

Люська с удвоенной яростью принялась терзать самое себя, изредка испуская сдавленные стоны:

— М-м-а-а… М-ма-а…

Поскольку Светка и Никита в этот самый момент прервали свое баловство, они услышали эти звуки.

— Что это?

— Люсенька наша страдает… — хихикнула Светка. — Хочешь, сходим, посмотрим?

— Ты чего… — произнес Никита растерянно. — Стыдно же…

— Ничего стыдного. А хочешь ее трахнуть, например? Я уже все у тебя проверила. Могу вот теперь Люське гуманитарную помощь оказать… Ну, пойдешь?

— Не, я не псих. Не пойду, конечно.

— Что? — неожиданно резко изменила тон Света. Такого голоса Никита у нее еще не слышал. Это была холодная сталь, которая может вот-вот рубануть по шее, как нож гильотины. Света оттолкнула его от себя и, зло сопя, села на подушки.

— Ну, не хочу я туда… — промямлил Ветров. — Разве нам вдвоем плохо?

— Нет, нам неплохо, — по-прежнему стальным голосом произнесла Света. — Но плохо, что ты ни хрена не понял, юноша. Здесь, запомни это, если жить хочешь, мне никто не говорит «нет», если я сказала «да». Понял? Я тебя взяла сюда из жалости. А могу завтра отдать Хрестному — так мне в десять раз проще будет. Или ментам передать со всеми пушками. Ты это улавливаешь, родной мой? Твой статус — раб, точнее, нечто вроде наложницы. А я — госпожа, которой угодно с тобой, сопляком, позабавиться. Усек, студент?

— Усек… — пробормотал Никита, думая, что ему надо было раньше все понять…

— Значит, так. На первый раз я это выступление прощаю. Не захочешь быть мальчиком, станешь девочкой. Приведу сюда амбала семь на восемь, и он тебя, здесь же, в моем присутствии, отдрючит!

У Никиты аж сердце екнуло. С нее станется!

— Ну так что, дорогой, пойдешь к Люське? — спросила Света, восседая по-турецки на подушках. Голос уже звучал помягче, но Никита теперь понимал, чем рискует.

— Слушаюсь и повинуюсь, ханум! — сказал он, пытаясь перевести дело в шутку.

— Молодец! — похвалила Светка, спрыгивая с кровати. — Теперь беги в ванную, умой рожу.

Никита вышел, а Света подошла к телефону, сняла трубку.

— Это я. Передай Петровичу, что утренних пора вывозить.

Через минуту Никита вышел из ванной, и Светка сказала ему:

— Ну, пошли к Люське! Прямо так, как есть, голышом.

— А пакет зачем взяла?

— Неудобно в гости без подарков…

 

ГЛАДИАТОРЫ

Макар проснулся от того, что лязгнула дверь камеры. Вошли трое в кожаных куртках, вязаных шлем-масках на мордах. Бесцеремонно сдернули с топчана, поставили на ноги, но наручников не надели, а крепко скрутили руки веревкой выше локтей. Рот быстро и ловко залепили лейкопластырем. На голову надели вязаную шапку, но без прорезей. Затем подхватили под локти и повели. Когда стали сажать в какую-то машину, он понемногу очухался. В машине, судя по всему, сидело немало народу, но кто и что — неизвестно. Молчание стояло гробовое. То ли народ был молчаливый, то ли у всех рты были заклеены, как у самого Макара.

Когда мотор заурчал, Макар понял, что сидит в каком-то импортном автофургоне, типа того, в каких деньги развозят. Бронированный, но довольно проходимый, на базе джипа. Ехали не более часа.

Лязг ворот, потом езда по тряскому гравию, и потянуло назад. Так и есть, повернули на Лысаково. Теперь дорога пойдет под гору и будет загибать вправо, а настоящая развилка появится только у выезда на шоссе. Там если влево, то в город, если вправо — от города.

Однако поворот влево состоялся гораздо раньше, чем ожидал Макар, и по тому, как пошла машина, нетрудно было догадаться, что это не шоссе, а колдобистая грунтовка. Начал припоминать, где ж тут такой поворот есть — не вспомнил. А по времени, если Макар его верно прикидывал, они должны были уже в село заехать. Получалось, что они, выходит, свернули на одну из сельских улиц.

С планом села Лысакова Макар знаком не был, да и вообще бывал в этой местности редко, но мог представить себе, что они выехали на какую-то полевую дорожку, по которой в это время года уже почти никто не ездит.

По этой дорожке мотались из стороны в сторону примерно полчаса. С какой скоростью ехали, не поймешь. Макар ни за что не взялся бы это определить. Потом повернули налево, и под колесами опять зашуршала щебенка.

Дорога между тем пошла куда-то вниз. Вниз и вправо. Естественно, что об этом Макар судил только по тому, как его наклоняло чуть влево и вперед. Так ехали довольно долго, Макар в догадках терялся, отчего так может быть, но ничего придумать не мог.

Наконец машина остановилась. Кто-то, сидевший справа, открыл заднюю дверь фургона, пахнуло свежим воздухом. Макара выволокли и поставили на землю, потом сгрузили еще несколько человек. Потом кто-то бесцеремонно сдернул с Макара шапку, закрывавшую глаза.

Чего-чего, а такого ландшафта после всего лишь часовой поездки на автомобиле Макар увидеть не ожидал: какие-то высоченные каменные утесы, нагромождения камней… Не то Кавказ, не то Афган какой-то… Но за час, пожалуй, да еще по таким дорогам, до этих горных мест не доедешь. Да и вообще, наверное, и с территории родной области не выедешь. А на территории родной области, как Макару было достоверно известно, гор нет и образоваться как-нибудь очень быстро они не могли. Иначе об этом уже весь мир давно бы знал.

Однако пейзаж был явно горный. Их высадили на какой-то горной дороге, где справа был высоченный обрыв в какую-то темную пропасть, а слева — почти отвесный каменистый склон горы. Макара поставили спиной к обрыву. Очень удобно расстреливать — пули, если что, не отрикошетят…

Макар стоял в одной шеренге с еще пятерыми. Разглядел справа, третьим от себя, Ежика. Остальные были незнакомы. На них были направлены фары трех машин: двух памятных джипов «Чероки» и фургона для перевозки денег, от яркого света глаза слепило. Но рассмотреть, что на них направлены не только фары, но и автоматы, Макар сумел. Сейчас чесанут по ним, стоящим со связанными за спиной руками, несколькими длинными очередями — и все. Макар готовил себя к такому, но все равно начала бить дрожь.

Со стороны машин вышел некий мужик в темных очках на пол-лица. Будь здесь Никита, он узнал бы Дмитрия Петровича, зама по режиму.

— Так, — сказал он достаточно громко, чтобы его услышали все, кто стоял у края пропасти. — Находимся мы с вами в брошенном карьере глубиной примерно метров двести пятьдесят. Ближайшее жилье отсюда километров десять, так что стрельбы никто не услышит. Но, исходя из человеколюбия и гуманности, мать их так, решили дать одному из вас шанс выжить. Провести, так сказать, гладиаторские бои. В несколько этапов, по жребию. Сейчас по моей команде будете подходить ко мне и тянуть зубами спички. Там их будет четыре длинных и две коротких. Те, кто вытянет короткие, будут первой парой. Все ясно?

Макар сперва подумал, что это шутка. Однако стоявшего справа от него мужика выдернули из строя, подвели к Петровичу и отлепили пластырь.

— Тяни! — приказал тот, поднося зажатые в пальцах спички ко рту пленника.

Тот уцепился за спичку, выдернул.

— Длинная! — объявил зам. по режиму. — В машину! Настала очередь Макара.

Спичек было пять… Что он сейчас вытащит? Наугад ухватился, потянул…

— Длинная! В машину.

Макар только сейчас заметил, что эту «жеребьевку» снимает какой-то парень с большой профессиональной видеокамерой. Интересно, для кого это? Неужели, Света-Булочка улики против себя коллекционирует? Сперва эта «комедия для дураков», теперь вот это…За спиной, когда вталкивали в фургон, услышал:

— Короткая! Вот первый гладиатор уже есть. Остаешься! За этим парнем должен идти Ежик…

— Длинная! — это Макара обрадовало и огорчило. С одной стороны, хорошо, что Ежик пока не в «игре», а с другой… Может так случиться, что Макару придется драться с Ежиком. И убивать…

Покамест Ежик — еще и улыбается, дурак! — стал третьим, кого вернули в машину.

— Короткая! Остаешься! Последнего — в машину.

Втолкнули четвертого. Следом уселись два конвоира с автоматами, захлопнули за собой заднюю дверь.

Машина покатила по карьерному серпантину, и, что там происходило на обрыве, оставалось загадкой, до того момента, пока сквозь шум двигателя не донесся слабый, Удаляющийся вопль…

Макар догадался: «гладиаторов» заставили спихивать друг друга с обрыва.

— Быстро, — произнес один из конвоиров, — трех минут не возились…

— Интересно, один или оба сразу? — спросил второй.

— Плевать…

Фургон остановился. Минут через пять заднюю дверь опять открыли и вывели четверых на дорогу. И опять поставили у обрыва.

— Первый победитель и участник финальной пульки уже известен, — объявил Петрович. — Жеребьевка второй пары проводится среди четырех участников.

Теперь первым тащил жребий тот, кому спичку тащить не пришлось, потому что вторую короткую вытащили перед ним.

— Длинная! В машину!

На троих оставшихся было две коротких и одна длинная. Это означало, что одна из коротких (если не обе), достанутся Ежику или Макару. Макар тащил следующим за первым «счастливчиком».

— Длинная! В машину. А вы двое остаетесь…

Макар успел увидеть лицо Ежика, такое напуганное, что смотреть жалко…

Ежик действительно был ошарашен: как же так, даже тащить не пришлось…

Зато его противник, похоже, был очень доволен — из него можно было минимум трех Ежиков сделать. Женя с тоской глянул вслед уезжающему фургону…

Петровича, однако, эта разница в весовых категориях «гладиаторов» не смущала.

— Бойцам по русскому обычаю разрешается выпить по четвертинке! — объявил он. В это время кто-то подошел из-за спины и разрезал путы на руках, а потом рука в черной перчатке подала ему четвертинку. Ежик поднес ее к губам, поглядел на противника, который высасывал свою из горла, отхлебнул. Тот парень, что с видеокамерой, все нацеливался, стараясь поймать крупно его лицо. Должно быть, полагал, что это лицо будущей жертвы. И Ежик это понял. Ему стало страшно, и он, не отрываясь, допил четвертинку. Появилось какое-то отупение и равнодушие — будь что будет!

Как в тумане он услышал голос Петровича:

— Русский бой на топорах! До смертельного исхода! Если через пять минут победитель не определится, проигравшими считаются оба!

Залязгали гусеницы, и на площадку из-за поворота дороги выехал бульдозер с поднятым ножом и начал разворачиваться. Второй встал по другую сторону изгиба дороги.

Бульдозеры встали под углом, капотами друг к другу и осветили своими фарами изгиб дороги, за которым было метров пятьдесят обрыва, точнее, дорожной отсыпки, с откосом градусов семьдесят. А внизу — камни. Даже если сразу не расшибешься, то, скатившись вниз на камни, с гарантией.

Именно там, на узкой площадке, огражденной ножами бульдозеров с двух сторон и обрывом с двух остальных, им предстояло драться.

Бойцов пропустили на этот ринг, заставив пролезть под ножами бульдозеров, а затем вбросили по топору на углы площадки. Оператор залез на крышу одного из бульдозеров, навел объектив. Чтоб не мешать съемке, ножи опустили и тем полностью загородили вход на площадку.

— Время пошло! — скомандовал Петрович. — К топору, Россия!

Ежик и его противник метнулись в углы площадки, ухватились за топорища.

Топоры были, конечно, не мясницкие, но довольно тяжелые. Верзила играючи взял свой в одну ладонь, а Ежик даже двумя чувствовал тяжесть.

Бугай, пользуясь тем, что у него и рост был больше, и руки длиннее, начал размахивать топором из стороны в сторону, и отточенное лезвие с шелестом стало описывать один полукруг за другим, то слева направо, то справа налево. При этом верзила подступал к Ежику, заставляя его пятиться. А много ли тут попятишься?

Либо прижмешься спиной к ножу бульдозера, и следующий взмах топора снесет голову, либо подойдешь к самой кромке обрыва и, инстинктивно отшатнувшись, полетишь вниз, на камни… Ежик, который этого детину в жизни не знал, ничего плохого от него не видал до сего дня, ужаснулся, с какой простотой тот готов лишить его жизни, когда своя на кону… И тут же возненавидел его до глубины души. Ах ты, гад!

Здоровый вымахал! Ну, с-сука, я тебе устрою…

И в тот самый момент, когда до краешка оставалось всего шаг шагнуть, Ежик резко нырнул вниз, выбросив руки с топором вперед. Верхнее острие топора, казалось, всего лишь чиркнуло верзилу по пузу, прикрытому нейлоновой ветровкой, рубахой и майкой, но распороло и то, и другое, и третье. Рана была, наверно, не очень глубокая, но боль, резкая и острая, заставила бугая взвыть, выронить топор и согнуться, прижав руки к животу. Поди, думал, что кишки вот-вот вывалятся. А Ежик, сообразив, что иного шанса может и не представиться, наискось рубанул его по черепу изо всех сил, да так, что лезвие аж до обуха врубилось в башку. Крикнул детина что-то в этот момент или нет — Ежик не понял.

Женю, вмиг отрезвевшего, обуял дикий ужас от того, что натворил. Он отшатнулся от убитого и при этом совершенно непроизвольно выдернул топор. Тут же плесканула кровь, Ежика замутило, и он, упав на колени, стал блевать…

Его под руки выволокли с «арены», посадили на заднее сиденье… Макаровой «шестерки». Откуда она тут взялась? Но спросить у Ежика сил не было, да и не ответил бы никто. Рядом с ним с боков, брезгливо морщась, — от Ежика несло кровью и блевотиной — сидели двое конвоиров, впереди — водитель.

Подошел Петрович и коротко распорядился:

— Везите вниз, туда, где будет «пулька»!

Как раз в это время затарахтел один из бульдозеров, должно быть, сбрасывая вниз тело верзилы-неудачника. «Шестерка» покатила вниз. Через минуту она миновала стоящий у левой обочины фургон. Тут, должно быть, была «третья точка», где предстояло «состязаться» Макару и его сопернику.

Макар сидел напротив того, который, как и он, дважды избежал жребия на поединок, но теперь уже неизбежно должен был с ним сражаться. Впрочем, думал он сейчас не о противнике и даже не о схватке. Он видел, кто остался биться с Ежиком, и считал, что шансов у Женьки нет никаких. Теплилась лишь надежда, что все это какая-нибудь шутка, розыгрыш, злое издевательство. Или какая-нибудь проверка… Далась она ему, эта им самим придуманная, утешительная мысль «о проверке»!

Он слышал, что мимо них, не остановившись, проехала одна машина, потом другая, но, конечно, не мог разглядеть, кто едет в его белой «шестерке».

Но вот настал и его час. Дверь фургона отворилась, и конвоиры выдернули последнюю пару «претендентов».

Макар понял: сейчас он узнает, розыгрыш это или все взаправду. Но даже тогда, когда им дали выпить по четвертинке, еще не верил, что все это на самом деле. «Ну, — скажет, выходя из какого-нибудь темного угла, Хрестный, — выпили?!

А теперь закусывайте. В другой раз подеретесь».

— Традиционный поединок для русских коммунальных квартир! — объявил Петрович. — Фехтование на кухонных ножах! Ведется до смертельного исхода! Если через пять минут победитель не определится, проигравшими считаются оба!

Их затолкали на арену, ограниченную бульдозерными ножами, и бросили в углы по кухонному ножу, огромному будто небольшие мечи, сантиметров по сорок пять каждый.

— Время пошло! — скомандовал Петрович. Макар и его противник растерянно смотрели друг на друга, словно намереваясь задать вопрос: «Это что, не шутка?!

Мы должны хватать эти железяки и резать друг друга?»

— Господа, — строго сказал Петрович, — вам что, ни хрена не ясно?

Работайте! Или через пять минут оба полетите с обрыва!

Противник Макара медленно пошел в угол, взял нож, а потом, как бы устыдившись, стал его вертеть в руках. А Макар стоял, как стоял, посматривая на камеру, которую навел на них видеооператор.

— Ты что там делаешь, козел? — спросил Макар. — Кино снимаешь?

— Не понимай… — явно с настоящим акцентом произнес тот.

Именно тут Макар понял все. Ни фига это не розыгрыш. Это — настоящее, и за это — уплачено. То ли американцами, то ли итальянцами, то ли еще кем-то.

Конечно же, не Голливудом, а какой-нибудь мафиозной конторой, которая собирает по всему миру сюжетики с настоящими убийствами, резней, изнасилованиями, а потом крутит их во всяких притонах для садистов-любителей. Или, может, поставляет за большие бабки каким-нибудь тузам или их отпрыскам, жаждущим поглядеть на то, что снимается в единственном дубле. А Светкина компашка им материал поставляет… «Булка-фильм», е-мое! И ради этих бабок они тут должны глотки друг другу резать!

— Мать вашу! — сказал Макар и взялся за нож. Он хотел его метнуть туда, в оператора, но противник, должно быть, Макара не понял, решил, что нож полетит в него. И, опережая, бросил свой. Наугад, не правильно, совсем не так, как бросают профессионалы.

Но он попал. Случайно, сам того не ожидая. Острое лезвие полоснуло Макара по шее. Так, что достало до сонной артерии… Кровь хлестнула фонтаном, остановить ее было уже невозможно, да никто и не собирался этого делать.

— Дурак ты, братан… — произнес Макар, уже понимая, что кончился.

Через несколько минут нож бульдозера сбросил Макара с откоса на камни, кроме того, на него съехало не менее тонны грунта, сползшего с насыпи, но он этого уже не почувствовал.

 

«ПУЛЬКА»

Ежик сидел в Макаровой «шестерке», еще не зная, что она уже осиротела. Она стояла в двух шагах от «девятки», которая ее преследовала утром. Ежик узнал ее по номеру. Теперь ему было все понятно. Эта гадина Светка сцапала и тех, и других, а теперь решила сделать так, чтобы они перебили друг друга своими руками. И уже наполовину осуществила свой замысел.

Если сказать, что он ждал увидеть живым Макара, это будет не правда. Потому что отчетливо понимал — тогда они могут столкнуться здесь. В «финальной пульке», на дне этого рукотворного кратера, куда их привезли конвоиры. Что им тут придумали, неизвестно. Если опять на топорах — Ежик предпочел бы умереть сразу, лишь бы не выдерживать еще один такой бой. Но если даже что-нибудь не такое жуткое — то лучше, если б Макара не было. Пусть кто-то другой убьет.

Потому что Ежик знал четко — на Макара он руку не поднимет. Да и Макар, наверно, не раз подумает. Вот и убьют их обоих. А так, если что, Ежик попробует сам за себя постоять. Только бы не на топорах…

«Шестерка» и «девятка» стояли у остова брошенного и забытого здесь когда-то шагающего экскаватора. Именно здесь заканчивалась карьерная дорога.

Точнее, она отсюда начиналась. Когда-то этот чудовищный механический динозавр с эмблемой «УТЗМ» ворочал здесь огромной стрелой, вгрызался в горы вывороченной взрывами руды великанским ковшом, в который и «шестерка», и «девятка» смогли бы въехать, а потом вываливал эти ковши в кузова большущих «БелАЗов». И те, рыча почти что корабельной мощности двигателями, везли эту руду наверх, на всякие там горно-обогатительные комбинаты… Все работало, двигалось, зачем-то жило. А теперь оказалось, что руда эта слишком дорогая, что экскаватор жрет слишком много топлива, равно, как и «БелАЗы», а горно-обогатительные фабрики в убыток работают. А карьер остался, потому что заравнивать его никто не подряжался. И теперь стал удобной натурой для всяких съемок с человеческими жертвами…

Наконец сюда съехались все. Петрович выстроил финалистов и сказал:

— Ну, господа гладиаторы, осталось последнее испытание. Серебряных и бронзовых призеров, правда, мы не предусмотрели, но жизнь — это еще та награда за первенство. Задание простое, но ответственное. Вот здесь, около ваших бывших машин, — финиш. А старт будет вон там, у бульдозера, в ста метрах отсюда. На половине пути будут лежать три пистолета, которые у вас и отобраны. Сейчас вы все пройдете эту дистанцию в обратном порядке, чтоб поглядеть, как и что.

Трогай!

Джипы медленно двинулись по дороге, а между ними, опасливо поглядывая на бампера, под присмотром автоматчиков, шедших по обочине, двинулись вперед «соперники».

— Стой! — Петрович высунулся из люка в крыше джипа — Вот здесь отметка 50 метров. Тут будут лежать пистолеты, заряженные каждый девятью патронами. Дальше едем!

Доехали до бульдозера. Головной джип объехал его и покатил вверх. Из его верхнего люка уже высовывался видеооператор. Второй джип, с Петровичем, и автоматчики с «гладиаторами» остались.

— Стартуете по моей команде. Добежишь первым до пистолетов — можешь расстреливать тех, кто отстал. Постреляешь обоих — все, молодец, победил. Но если промахнешься — не обессудь, если стопчут, а потом пристрелят. Не уверен

— беги к машине, заводи и дави. Правда, вас трое, а машин две, но это не страшно.

Будете гонять друг друга, пока бензин не кончится, от экскаватора до бульдозера. Правил нет — давите, тараньте, камнями бейтесь, если патронов не будет, но в живых должен остаться один. Каждый за себя. На старт! Внимание!

Марш!

Бегуны за смертью понеслись как сумасшедшие. За шесть секунд, наверно, пробежали первую полсотню. Ежик бежал с левого края, глядел вперед, чтоб ухватить пистолет. Вокруг них было световое пятно, с ехавшего наверху джипа на бегунов был наведен прожектор, и оператор, навинтив на свою камеру огромный телевик, снимал, высунувшись из верхнего люка. При этом из салона джипа к поведению бегунов приглядывались два автомата — если б кто-то из гладиаторов навел пистолет на джип, его тут же расстреляли бы, не пощадив для страховки и остальных.

Впрочем, ни у Ежика, ни у его товарищей по несчастью не было и в мыслях, чтоб повернуть пистолет на своих подлинных врагов. Они в эти первые шесть секунд думали только об одном: успеть к оружию раньше соперника. Ведь пистолеты лежали на одной линии, а бегунов разделяли десятые и сотые доли секунды.

Тот, кто бежал в середине — это был тот, кто попал в самую первую пару, и ему, чтоб пробиться сюда, пришлось багром спихнуть с обрыва своего закадычного приятеля, понимал, что у него самая невыгодная позиция, если прийти вровень с остальными. Тогда пуля могла достаться ему и слева, и справа. Дорога была шириной не более восьми метров, а один пистолет от другого отделяло метра два.

Промахнуться трудно. Но и вырваться вперед достаточно далеко шансов почти не было. И тогда этот хитрован решил отстать. Не очень далеко, метра на три.

Потому что прикинул, что те, крайние, подскочив к пистолетам почти одновременно, сперва пальнут друг в друга, а уж потом в него. При этом он, конечно, надеялся, что кто-то застрелит своего визави, а сам хитрец, налетев на удачника с ходу, вышибет у него пистолет. И пока тот кинется искать оружие, отлетевшее на несколько метров, успеет подхватить с дороги свой и расстрелять последнего противника.

Вышло все почти так, как он задумывал, но не совсем. Ежик и тот, что бежал справа, убийца Макара, очутились у пистолетов почти одновременно. Их разделяло всего четыре метра. Но пистолеты были поставлены на предохранители. Убийца Макара понял это на долю секунды раньше, чем Ежик, который, ухватившись двумя руками за оружие, безуспешно давил на спусковой крючок. Ба-бах! Но тут уже повезло Ежику. Стрелок впопыхах дернул спуск, и пуля, свистнув в нескольких сантиметрах от Женькиной головы, вошла в грунт откоса за обочиной дороги. Ежик успел только испугаться и плашмя шлепнуться на дорогу. Получилось очень похоже на падение убитого. А второго выстрела тот, кто убил Макара, произвести не успел, потому что уже через полсекунды на него налетел самый хитрый, который изо всех сил пнул его по рукам. Пистолет отлетел метра на три вперед и брякнулся на дорогу. И действительно, как рассчитывал ловкач, человек, убивший Макара, инстинктивно метнулся в ту сторону, куда улетело оружие. А сам ловкий ухватился за свой, лежавший в середине дороги пистолет, не обращая внимания на Ежика, потому что подумал, будто тот убит.

Но Ежик не был убит. Он повернул флажок как надо. Тот который хитрый, уже навел пистолет на убийцу Макара. Бах! Бах! Но тут же получил пулю в бедро от Ежика, который резко повернулся на бок и выстрелил, не целясь, с двух метров.

Он уронил оружие, завопил дурным голосом, стал, скорчившись, кататься по дорожному гравию. А убийца Макара сумел подхватить пистолет и откатиться за границу светового круга. Правда, с левой руки ему, видно, стрелять не приходилось, потому что иначе он не промазал бы по хорошо освещенному Ежику.

Бах! Тиу-у! — пуля отрикошетила от камней где-то за спиной Женьки. Бах! Бах!

Ежик сгоряча послал две пули, но обе мимо, потому что его противник находился в тени.

Послышался топот. Мужик понял, что у Ежика больше шансов достать его, если они будут торчать здесь же на середине дороги. И он бегом припустил к машинам зигзагами, так, что поймать его на мушку было очень трудно. Ежик вовремя сообразил: если тот успеет добежать до машин, завести «шестерку» или «девятку», то запросто может уделать его и без стрельбы, ударив бампером. Забыв о том, что сзади воет и корчится тот, что сам себя перехитрил, Ежик вскочил и бросился за убегающим. Их уже метров десять разделяло. Световое пятно держало в своем поле обоих, но убийца Макара время от времени нырял за его край и почти пропадал из виду. Ежику, чтоб укрыться в темноте, надо было отставать, бежать медленнее и тем самым, уберегаясь от выстрелов, увеличивать шансы быть сбитым машиной.

«Шестерка» и «девятка» стояли рядом, но водительская Дверца «девятки» смотрела на откос, а дверца «шестерки» находилась напротив правой дверцы «девятки». Тот, с кем Ежик хотел расквитаться за Макара, был из команды «девятки», поэтому Ежик догадался, что тот побежит к своей машине.

Тот действительно собирался бежать к «девятке», но не только потому, что это была знакомая тачка, он думал укрыться за правым бортом «девятки», потому что направленный сверху свет положит тень от обеих машин именно туда и укроет его в тот момент, когда будет набегать Ежик.

Но Ежик тоже это понял. Он еще раз выстрелил с ходу, пожалуй, только для того, чтоб заставить неприятеля пригнуться, а самому юркнуть влево, под прикрытие родной «шестерки». Женя за доли секунды сообразил, что если даже его противник успеет завести «девятку», то ему, чтоб задавить Ежика, придется сперва подать машину вперед, а потом либо задним ходом толкать на Ежика «шестерку», стоящую на тормозах — не больно ловко это получится! — либо отъезжать подальше, разгоняться и таранить — шансов больше, но и времени уйдет тоже больше, а Ежик его зря терять не собирался.

Противник — тоже. Он не стал стрелять в Ежика, наискосок метнувшегося за «шестерку». Шансов попасть было мало. Он открыл водительскую дверцу и прыгнул в кабину «девятки». Ключ был в приборной доске, стартер запустил двигатель почти с пол-оборота. Газ! «Девятка» рванула с места и мигом унеслась на полета метров! Стоны того, кто там все еще корчился, оборвались коротким криком, Ежику даже показалось, будто он расслышал хруст костей. Выпалив еще два раза в уносящуюся «девятку», он кинулся в Макарову машинку. В тот момент, когда Ежик запустил мотор, его противник уже подлетел к бульдозерам и начал разворачиваться. На узкой дороге это сразу не получилось, и, когда капот «девятки» повернулся на 180 градусов. Ежик уже мчался навстречу. Но на лобовой удар не решились, духу не хватило. Разминулись, на ходу выпалив по разу, больше прячась, чем целясь. Ветровое стекло «шестерки» украсилось пулевой пробоиной, похожей на снежинку, но довольно далеко от головы Ежика. Вот если б он сидел там, где обычно, на правом сиденье, то это была бы его пуля…

Домчавшись до бульдозеров. Ежик спохватился, что он многовато стрелял.

Выдернул обойму — пустая! Теперь только тот патрон, что в стволе…

Ежик вспомнил, что около подстреленного мужика лежит пистолет, из которого тот палил только один раз. Лишь бы успеть! Решительно переключившись на заднюю передачу, Ежик даванул на газ. А «девятка», развернувшись около шагающего экскаватора, неслась вперед. Противник рассчитывал на то, что Ежик у бульдозеров тоже разворачиваться станет, и, увидев, что Женя прет на него багажником вперед, к тому же прямо посередине дороги, оставив для объезда очень мало места, растерялся. Он дернул руль вправо, да еще сдуру на газ нажал, вылетев правым колесом на насыпь и споткнувшись им о валун, торчавший из насыпи. Бумм! Ежик, домчавшись задом наперед к тому месту, где лежало тело, превращенное колесами машин в какую-то лепешку, невольно притормозил, увидев, как «девятка» подскочила, задрала вверх задние, бешено вращающиеся колеса и с лязгом кувыркнулась через передний бампер. Грохнулась она на дорогу, приняв основной удар на заднюю часть крыши. Из-под нее что-то полилось, может, и бензин; Ежик, остановив «шестерку» в пяти метрах от перевернутой машины, выскочил искать пистолет.

На третьей секунде поисков Ежик запнулся ногой о что-то металлическое, увесистое… Нашел! Правда, от непроизвольного пинка пистолет отлетел к обочине. Женька нырком бросился туда.

Его противник, ободранный, окровавленный, выкарабкался из разбитой «девятки» и, придерживая пистолет двумя руками, из-за переднего колеса перевернутой машины целился Ежику в спину. И как раз видеосъемщики свет передвинули… Ежик был как на ладони.

Ежик повернулся и наугад выстрелил из своего пистолета. Пистолетный выстрел потонул в грохоте взрыва. «Девятку» охватило чадное пламя.

Того, кто целился в Женьку, опалило и обварило, а кроме того, сильно ударило о камни на откосе. Однако через полминуты он встал и, пошатываясь, держась руками за пистолет, возможно, уже ничего не соображая, пошел на Ежика.

Того только немного тряхануло при взрыве, но в целом он был боеспособен.

— За Макара!!! — заорал Ежик, нажимая спуск. Пуля ударила этого, обожженного, прямо в центр живота, но с ног не сбила. Убийца Макара выронил пистолет, согнулся, схватившись за живот, и, шатаясь, пошел куда-то в сторону машин.

Ежик хотел было еще добавить ему, но тут заметил, что струйка горящего бензина просочилась под уклон к заднему колесу «шестерки»… Хотя, наверно, ее можно было и затоптать — гравий это не асфальт все-таки, но Ежик не стал испытывать судьбу, а рванул прочь от машин. Вовремя! Через десяток-другой секунд «шестерка» с грохотом взорвалась и тоже заполыхала как костер.

Взрывная волна толканула Ежика в спину, но не сшибла — он был совсем недалеко от шагающего экскаватора, метрах в тридцати от горящих машин. Он обернулся и увидел, как оттуда, из-за пылающей «шестерки», скорчившись, выходит что-то черное, объятое пламенем и воющее нечеловеческим голосом нечто нечленораздельное. Это был тот, убийца Макара, все еще живой… Или почти живой.

Сделав несколько шагов, фигура рухнула на дорогу и застыла, продолжая гореть.

— Внимание! — послышался сверху, где находилась машина видеосъемщиков. — Подойди к нему.

Ежик пошел. Его не выпускали из светового поля, хотя горящие автомобили и без того хорошо освещали дорогу. Вот он, человек-головешка, черный, страшный.

— Контрольный в голову! — потребовали сверху. Ежик навел пистолет и нажал спуск. Бац! Тело только вздрогнуло от удара, так бы и деревянная чурка отреагировала. Впереди затарахтели бульдозеры. Должно быть, им предстояло прибирать территорию.

— Обходи машины слева! — скомандовали из джипа. Ежик послушался, обошел.

Там действительно пламя не мешало.

— Бросай оружие! — продолжали им руководить. — Клади руки на голову и иди навстречу бульдозерам.

Ежик бросил пистолет и пошел. Ему было все равно: отпустят его сейчас, застрелят или заровняют в землю бульдозером. Отупение и апатия навалились на него и сделали бесчувственным…

Часть третья

 

КЛАД ФЕДЬКИ БУЗУНА

ВОСПОМИНАНИЯ О НОЧИ

Никита проснулся, как ему показалось, от того, что хлопнула дверь.

Подтверждением тому было, что в кровати он лежал один. Тайваньские, как это ни смешно, опять показывали 7.45. Надо думать, на сей раз действительно утра.

Госпожа Булочка, затмевающая своей сиятельной задницей солнце в его полуденном блеске, соизволили удалиться для занятий своим легальным и нелегальным бизнесом.

Нет, сомнений в том, что эта сумасшедшая ночь протекала наяву, а не во сне, у него не было. Все происходило на самом деле и делилось, как всегда, на единство положительного и отрицательного. Хотя в университете Никита марксизма-ленинизма как такового уже не изучал, школу он заканчивал еще советскую, а потому помнил кое-что из курса обществоведения. Например, насчет единства и борьбы противоположностей. А еще раньше на те же мысли его наводило чтение известной книжки про Робинзона Крузо, где главный герой, оценивая свое положение после попадания на необитаемый остров, составил табличку, разграфленную на две колонки, названные «ДОБРО» и «ЗЛО». Получалось, что в каждом факте добро и зло присутствовали одновременно.

Никита, конечно, не имел под рукой письменных принадлежностей, да и с кровати ему слезать не хотелось — хотя и завтрак уже можно было заказывать, он рассчитывал еще часа два поспать. Но в уме он тоже мог составить табличку.

Да, он крепко влип, угодив между конфликтующими криминалами, и, по сути дела, был недалек от гибели. Причем оказался бы на одной доске с правонарушителями — и никто бы не смог толком ему помочь. Но он остался жив

— покамест! — и ему указаны правила игры, соблюдая которые он может выживать дальше.

Он потерял какой бы то ни было собственный статус и превратился в раба, всецело зависящего — и не фигурально выражаясь, а по-настоящему! — от прихотей своей госпожи. Которая вольна казнить его и миловать — опять же, не гипербола, а реальное положение вещей! — так, как того захочет. Но с другой стороны, эти самые прихоти госпожи иной раз и бесправному рабу могут приносить наслаждение.

Физическое, по крайней мере.

Все, что произошло вечером и ночью, Никита вспоминал сразу во всех подробностях и не без удовольствия. И как Светка появилась здесь с бутылкой, и как они выпивали, и как танцевали, соединившись наушниками плейера, и как стали целоваться, и как начали трахаться… Вспомнилась, правда, и не без мурашек по коже, кратковременная ссора, по ходу которой Булочка проявила свой грозный характер. Именно после этого Никита полностью уяснил, за кого его тут держат и что его ждет, если он будет «выступать».

Несмотря на то, Никита подчинился Светкиному повелению, он все же испытывал стыд. В конце концов, он еще не очень привык к тому, что имеет дело с нагой женщиной и сам при этом ходит голышом. А тут идти в таком виде вместе со Светкой к другой женщине, которая к тому же только что потеряла возлюбленного, почти мужа. И должно быть, любимого, раз дралась с таким детиной, как Юрик, лишь бы не уступить, хотя наверняка об этом никто не Узнал бы. Вроде бы вчера Никита вел себя с ней прилично, ничем особо не обидел и сам от Люськи ничего плохого не испытал, но чувств, конечно, к ней никаких не испытывал.

Да и она к нему наверняка. А Светка тащит его к ней так будто ей все подвластно, и умы, и тела, и души…

…Когда Светка отперла дверь Люськиного номера и вошла к ней вместе с Никитой, раздался испуганный визг. Люську застали почти врасплох — она слышала, что дверь напротив открывается, но никак не ждала, что пойдут к ней, — Не волнуйся, Люсенька, — запирая за собой дверь сказала Светка. — Мы тебя не убивать пришли. Просто услышали, как молодая красивая баба страдает, и решили заглянуть… Может, думаем, хоть чем-то скрасим ее скучное одиночество.

Вот бутылку принесли, поделиться решили…

Люська подумала, что выпить ей сейчас самое оно.

— Ну, выпьем… — пробормотала она, — только свет не включайте, ладно?

— Конечно, — согласилась Света, — на фига электричество жечь? Мимо рта не пронесем…

В темноте было не видно, сколько она себе налила, но Никита был готов поручиться, что намного меньше, чем Люське.

— Ну, давай, мадам, цепляйся локотком… Так, нормально! Ну, как говорят немцы, цум брудершафт! До дна пей! Люська выпила, не отрываясь, и сразу почувствовала, что ей стало веселее и проще.

— Ну а теперь давай поцелуемся! В губы…

Светка обняла Люську и припала к ее губам, немного жаднее, чем следовало бы.

— Ну, блин, — с легким смущением проворчала Люська, когда Светка ее отпустила, — ты как с мужиком целуешься…

— Нет, как с бабой… — сказала Светка.

— Ты случайно не…

— Иногда бываю, когда душа просит, а ты?

— Нет, я только так, по-нормальному… И вообще, не надо про это, а?

— А по-моему, самое время! Ночь, тишина, трое голых людей, и ни слова про секс?! Это при таких-то ножках? И Светина ладонь нежно прокатилась по Люськиному бедру.

— Ну, не надо, а? — пробормотала Люся — Я и так сейчас с ума сходила…

— А хочешь, он с тобой поласкается? — шепнула Света.

— Не дури, — простонала Люська, — чего, не знаешь, что такое хочется? — но, когда Светка плавно стала заваливать ее на спину, не воспротивилась.

— Никитушка-а! — позвала Светка. — Иди к нам, нам без тебя скучно…

Никита прилег на постель, где втроем было немного тесно.

— Ой, не надо… — пробормотала Люська. — Ой, психи…

— Да что ты, кисонька! — проворковала Светка. — Почему же не надо? Надо, очень надо, тебе самой надо, а не нам. Ласкай ее, Никитушка, ласкай! А я помогу немножко…

Наверно, Никита и сам, без этой команды, смог бы взяться за Люськины прелести. Но все-таки чуть-чуть боялся. Светки, конечно, а не Люськи. Хрен ее знает, начнешь делать что-то без государынина дозволения, а она еще и на конюшню отправит… Дескать, еще взовьется: «А, так-то ты мне предан!..» — или что-то в этом роде.

Ну, а раз приказано, чего не поусердствовать?

И, навалившись на пышное Люськино бедро — она была заметно полнее Светки,

— он пустил обе ладони в дерзкую и жадную прогулку по всем тем местам, которые только на принципиальных схемах бывают одинаковы, а на конкретных объектах обычно здорово различаются.

— О-о-о, — простонала Люська, когда его руки прошлись по бокам, подмышкам, шее, проехались по животу, подкатились под попу. И все это было куда мягче, нежнее, пышнее, ласковей, чем у его первой женщины. Сейчас он уже знал — вот эта будет второй, и первая, как это ни странно, сама этого хочет.

Более того, Светка терлась то о Люську, то о Никиту шепча всякие стыдные и похабные словечки.

— Замучаете вы меня… — выдохнула Люська. — Не могу больше… Берите!

И она откинула голову, закрыла глаза. Все тело ее била легкая дрожь.

Когда Никита, улегшись на Люську, трепещущую, будто невинная девица, вжался в нее мощным, но нежным и бережным движением и глубоко ушел плотью в это истомившееся тело, Люська тихо охнула и слегка дернулась, вяло положив ладони на Никитины лопатки. А Светка, будучи в буквальном смысле сбоку-припеку, испустила такой сладкий стон, словно Никита был с ней… Возможно, она и вправду разрядилась, потому что на некоторое время успокоилась и умолкла, уткнулась лицом Никите в плечо и только изредка проводила левой ладонью по его спине, а правой поглаживала Люську по гладкому плечику. Никита тоже непроизвольно обнял сразу обеих, а потом ощутил на Светкиной спине и Люськину руку.

— У-у-о-ах! — Люся судорожно стиснула Никиту в объятиях, обдала его жаром.

— О-о-ой, Валечка!

Тут Никита понял, что все эти несколько минут Люська отдавалась не ему, а покойному Балясину, воображая, что это Валентин. Другой бы мужик и обиделся, но Никите это было по фигу — он эту Люську сто лет не жаждал, в любви ей не признавался. И то наслаждение, которое в нем уже начинало заниматься, угасло.

Тем более что Люська уже расслабила объятия и лежала совершенно безучастно. Но на расстоянии вытянутой руки азартно хрипела Светка. И, не долго думая, Никита перебрался к ней, сразу же страстно схватившей его в крепкие кольца рук и ног, закачавшейся, забесившейся под ним со сладострастными взвизгами… И хотя после Люськи Светка казалась более жесткой, мускулистой, резкой, жадной и грубоватой, страсть вновь разгорелась с удвоенной силой. Впрочем, Булочка была уже настолько горяченькой, что всего нескольких рывков хватило, чтоб и она вспыхнула. Но и Никите ждать было недолго…

После этого немного полежали рядышком, а потом выяснилось, что Люська умиротворенно похрапывает.

— Ну, пошли! — прошептала Светка. — Не будем мешать бедненькой.

Они тихо, не потревожив спящую, покинули номер, заперли его снаружи и вернулись в свой.

Никита привалился к стенке и стал засыпать. А Светка подошла к телефону:

— Ну как там? Хорошо. Меня не будите, Петрович в курсе.

Должно быть, то, что ей сообщили, Булочке понравилось. Она залезла к Никите под одеяло, прижалась к нему теплой спиной и пробормотала уже сонным голоском:

— Пусть Хрестный умоется…

 

ВТОРОЕ ПРОБУЖДЕНИЕ

На сей раз Никита проснулся не сам по себе, а потому что его разбудила Светка. Одета она была по-деловому, так же, как и вчера, в тот же кожаный жакет, черную водолазку с кулоном-черепушкой, облегающие брючки и сапожки.

— Вставай, вставай, порточки одевай! — пропела она на мотив пионерского горна, бесцеремонно тормоша Никиту за плечо. — Так всю жизнь проспишь, соня!

Никита огляделся, пытясь понять, что тут в номере изменилось. На столе и креслах откуда-то взялось множество всякого рода ранее отсутствовавших вещей.

Какие-то коробки с фирменными этикетками, перевязанные бечевками пухлые свертки, пластиковые пакеты.

— Вот тебе пока нижнее белье и шлепанцы, — бросив на табурет свежие трусы и майку, объявила Булка. — Бритва тут есть, все прочее — тоже. Жду через десять минут.

Ничего, — сказала Светка, когда он явился пред ее светлые очи, — сойдет для сельской местности. Теперь одевай вот эту рубашку и этот костюмчик.

Вещички, видимо, возникли из тех самых пакетов, которые появились в комнате утром.

— Более менее, — произнесла Булочка, повертев Никиту и рассмотрев с разных сторон. — Смотришься, смотришься, красавчик ты мой. Теперь сходим наверх, сфотографируешься.

— На паспорт? — предположил Никита.

— Угадал. Начнешь новую жизнь. Но не сразу. Думаю, пару дней еще посидишь тут.

Никита под конвоем Булки поднялся по лестнице, прошел с ней через «шкаф уборщиц», очутился в туалете. Светка вышла первая, убедилась, что в коридоре никого нет, а потом поманила Никиту. Они прошли по коридору до очередной лестницы, поперек которой висела веревочка с табличкой «Прохода нет», и очутились напротив какой-то ободранной двери. Света постучала три раза, и дверь открыл парень мрачноватого вида.

В комнатке оказалась фотолаборатория. Парень усадил Никиту в кресло, включил мощные лампы, попросил чуть повернуть голову, сказал: «Хорош!» и сделал пару снимков.

— Пошли, — сказала Светка скромно помалкивавшему Никите, и тем же путем они вернулись в подвал. — А теперь слушай. Меня сегодня тут больше не будет. Не знаю, как насчет завтра, а сегодня — точно. Будешь по мне скучать?

— Буду, — ответил Никита, догадываясь, что она ждет именно этого ответа.

— Молодец, — Светка потрепала Никиту по щеке, — хороший мальчик. Но я не хочу, чтоб ты скучал. Я тебе сюда Люську посажу. Хочешь?

— Как скажешь, — являя всем видом полное подчинение любому приказу, произнес покорный раб.

— Значит, хочешь. Но даже, если б не хотел, я ее все равно посадила бы.

Потому что выяснилось, что она может знать очень важную вещь. И если ты ее у нее узнаешь, то сильно мне поможешь. А во-вторых, это избавит Люсеньку от очень неприятного разговора. Ну и, в-третьих, это поможет тебе самому поскорее отсюда выбраться.

— А что надо узнать?

— Суть дела такая. Люська, как выездная секретарша, за Балясиным немало покаталась. И по Руси, и по СНГ, и в настоящей загранке побывала. Последний раз они были в Париже, летом этого года. Вот об этой поездке надо подробно все выспросить. Но прежде всего — с кем они там встречались, не было ли там среди тех, с кем общались, восточных людей. Типа турок, иранцев, курдов… Ну и наших тоже: чеченцев, дагестанцев, азербайджанцев. Если были, запомни фамилии или имена. Ты умный, у тебя получится. Не получится — я тогда с ней по-другому поговорю. На тебя не обижусь, но ей туго придется.

— Это с кладом в Бузиновском лесу как-то связано?

— Вот за такие вопросы ты когда-нибудь башку и потеряешь. Постарайся пока все, что про клад знаешь, выкинуть из головы. — Светка вышла из комнаты.

Вскоре она вернулась и ввела в комнату полусонную Люську. Та дошла еле-еле и тут же улеглась на Никитину кровать, досыпать, должно быть.

— Ну, все! — сказала Светка. — Чао, бамбино, я полетела. Общайтесь, не скучайте, до завтра!

Щелкнул замок. Никита остался у телевизора, дожидаться, когда Люська окончательно проснется.

На экране ничего заслуживающего внимания не было. Никита туда и не смотрел вовсе, поскольку его ни женские прокладки не интересовали, ни памперсы, ни даже шоколад фабрики «Россия». Да и к рок-музыке он за последние три года как-то охладел. В общем, пока там мерцали и дрыгались разные цветные картинки, за которые кто-то большие бабки получал, Никита думал помаленьку. Точнее сказать, он пытался проанализировать ситуацию, пока Люська храпела, и ему не надо было выполнять приказа строгой госпожи Булочки.

Вся чертова уйма событий, в которые его затянуло против собственной воли или благодаря дурацким случайностям, привела его сюда. В сладкое — покамест, не кажи «гоп», пока не перепрыгнешь! — рабство, в комфортабельную тюрьму с телевизором. И вообще, если Булка не блефует, он уже обречен, по крайней мере, на юридическую смерть. А может, и на физическую, если Светке это покажется «надежнее». Зачем, кстати, она его фотографировала? На паспорт с новым именем или на могильный памятник с прежним? Или просто, чтоб успокоить его, придать уверенность: мол, раз хочет паспорт сделать, значит, убивать не будет. А уверенность эта, возможно, нужна лишь для того, чтоб Никита с хорошим настроением выполнил не больно благородную миссию «подсадной утки» — выспросил у Люськи что-то зачем-то нужное Светке.

Наверняка — в этом Никита ни минуты не сомневался — разговор с Люськой будут прослушивать и записывать — то есть контролировать не только то, что скажет Люська, но и то, как с ней будет общаться Никита. В первую голову, не проскажется ли он о чем-то, что Люське знать не положено. Про то, что с Люськой нельзя говорить о кладе, дневнике и тому подобном (хотя Люська о них уже слышала, хотя бы и краем уха, когда вчера беседовали у Булочкa в кабинете), Светка предупредила. А о чем еще нельзя? Или, может быть, госпоже Фоминой покажется неприятным, если сама Люська сдуру сообщит что-то такое, о чем, с точки зрения Булки, не следует знать Никите. Например, о том, связаны ли контакты Балясина с «восточными людьми» и клад в Бузиновском лесу? Наверно, Светка могла бы твердо сказать «нет» или придумать какое-нибудь другое объяснение своему интересу к парижским встречам Балясина. Однако она ответила так, что любой дурак понял бы: да, связаны. Раз пригрозила, что Никита без башки останется, если будет об этом спрашивать. Может, она надеется, что Никита сам проговорится о том, что еще не знает Светка? Наверняка ведь она десять раз все выверит и проверит.

Никита попробовал поставить себя на место Светки. Приезжают к нему, хозяину солидного дела, к тому же явно не ограничивающегося производством и продажей выпечки, два гражданина и просят, условно говоря, «политического убежища», притом, что один из них может подозреваться в двух убийствах. Как там у блатных говорят? Подстава чистой воды. Надо их сдавать в милицию или топить в болоте, чтоб не всплыли. А она рискует, прячет их, хотя, наверно, и в этом подвале их запросто найти можно, если профессионалы за это дело возьмутся.

Стало быть, она уже знала, что они придут не для того, чтоб ее «утопить» или подставить, а с чистой душой. И скорее всего Фарид не просто так дал им рекомендацию, а будучи уже давно со Светкой связан, может быть, как ее агент в конторе Балясина. Хотя документы, принесенные Никитой, у нее еще, может быть, сомнение вызывают. Не подбросили ли их ему, дурачку, например. Ибо уже ясно, что дело вокруг этого клада крутится не шуточное. И Хрестный, и Балясин, и Светка наверняка друг друга отслеживали. Поэтому она и знала, возможно, насчет переговоров Балясина с какими-то восточными иностранцами в Париже. Может, от Феди-Фарида кстати. Но Фарид о них знал понаслышке, а Люська могла и присутствовать на них. Или около них…

А зачем могли понадобиться Балясину иностранцы с Востока? Чем его контора торговала? Может, конечно, и турецким табаком, но навряд ли тут речь о нем шла.

Скорее всего нашел он там, в Париже, хорошего покупателя на этот самый клад…

Правда, навряд ли об этом кто-то Люське сообщил или оставил ее при переговорах присутствовать. О таких делах говорят один на один, не больше…

Прошло немало времени, пока Люська заворочалась, проснулась и села на постели. Несколько раз осмотрелась, зевнула.

— Скоро обед, между прочим, — заметил Никита, — полвторого уже.

— А Вальтика, значит, уже хоронят… — припомнила Люська. — Эх, сука же я беспородная! Люська заревела.

— Ладно, не плачь… — неумело взялся утешать Никита. — Ничего не вернешь уже. Все как есть, так и будет…

Он подсел к Люське, но она отстранилась от него, упала лицом в подушку, всхлипывая и сотрясаясь от рыданий.

— Наверно, крепко ты его любила… — вздохнул Ветров. Помолчали. Люська спросила:

— Выпить есть у тебя?

— Есть, кажется, Светка вон там пакет оставила, на столике.

В пакете действительно оказалась бутылка «Древлеславльской» и несколько бутербродов со вчерашней закуской. Никита разлил.

— Ну, — сказала Люська, — за упокой души раба Божьего Валентина!

Встали, выпили не чокаясь.

— Напьюсь я, точно! — заявила Люська. — Иначе сдохну или свихнусь. А так, поддатой, все нипочем. Все просто. И жизнь проще, и вообще…

— Ну, тогда еще по одной? — предложил Никита.

— Валяй! Я знаю, думаешь, меня пьяную опять трахнуть можно?

— Это от тебя зависит, — сказал он. — А потом, извини, но ты сама этого хочешь. Потому что будешь воображать, будто у тебя это с Балясиным… Я ж помню, что ты меня Валькой назвала…

— Запомнил… — горько усмехнулась Люська. — Правильно угадал. Потому что мне это только и осталось — себя обманывать!

— Ну, со временем, наверно, отойдешь… Еще полюбишь, и тебя полюбят.

— Легко сказать… По два раза так не любят, понимаешь?! Ой, да что с тобой разговаривать, с пацаном! Ни за что не поймешь… Может, если влюбишься когда-нибудь. Не так, как сейчас, а по-настоящему. А Светка, дура, тебя испортила. В постель потащила, сперва к себе, потом ко мне… Так из нее, девки, кто-то шлюху сделал — и она тот же финт выкинула, только с пареньком.

Может, где-то хорошая девочка ходила, с которой тебе назначено повстречаться, полюбить — а теперь все. Теперь ты будешь только о том думать, как под юбку залезть. А любить не сумеешь!

— Посмотрим, — проворчал Никита. — По-моему, выпить собирались…

— Будь здоров! — на этот раз не стали имитировать поминки и чокнулись. — Нормально идет, хорошая водка…

— Вот ты говоришь, что ты Балясина любила, — спросил Никита, — он-то тебя любил? Ведь с женой он так и не развелся, верно?

— С Альбиной-то? — переспросила Люська. — Нет, не разводился. У него от нее дети, сейчас большие уже. А детям важно, чтоб у них отец был. А жил — в смысле любви — со мной. Мы, кстати, с Альбиной врагами не были. По крайней мере, до пятницы. Ночевал-то он дома последнее время, а ко мне только забегал.

Поэтому она за него спокойна была. Знала, что его всегда можно у меня найти, если что.

— Ну а вообще? Чего ты хорошего от него видела?

— Ну а вообще-то — дачу подарил, ту, где мы были. Машину, тряпок много, колец, косметики — вообще без счета. Бабки на работе платил хорошие. Возил с собой часто, даже за бугор.

— И далеко вы, за бугор ездили? В Турцию небось?

— Были и в Турции. Но и в другие страны ездили. Даже в Бразилии, на карнавале в Рио…

— А в Париже тоже были?

— Этим летом ездили. Но там не так интересно. В Лувре, правда, были, в «Гранд опера» и еще в каком-то кабаке крутом, там мельница на рекламе светится.

— «Мулен Руж»!

— А ты что, тоже там бывал?

— Я? Мне в этот Париж сто лет не попасть…

— Вот видишь, ты московский, столичный, а в Париже не бывал. А я, дура провинциальная, сподобилась.

— Конечно, чего не ездить, когда любовник богатый, — сказал Никита с почти классовой враждебностью. — Бабки шальные, езжай и балдей сколько влезет.

— Ну, Балясин туда не балдеть ездил, а работать, с фирмачами разными встречался, с банкирами.

— И тебя с собой брал?

— Когда как. Когда нужно произвести впечатление — брал. А иногда только переводчика возил. Ну а когда к нему кто-то в отель приезжал, тут он меня обязательно показывал. Кофе подать, коньяк или там минералку. Иногда сидела и записывала, чего надо сделать.

— Небось все французы, когда на твои ноги смотрели, сразу цену сбавляли…

— съехидничал Никита.

— Это я не знаю. На что они там смотрели и чего сбавляли, — хмыкнула Люська. — А то, что там наши бабы впечатление производят, — это точно. Балясин мне даже как-то говорил, что я — визитная карточка фирмы.

— Конечно, такая блондиночка… А французы небось все темные. Я слышал, что брюнеты к блондинкам тянутся.

— Ну, это я не знаю, — хмыкнула Люська, — французы, во-первых, разные, так же, как русские. Там и брюнеты, и шатены, и рыжие, и блондинов до фига. Да и вообще в коммерции их на улыбку не возьмешь. Они прижимистые. А вот арабы или иранцы — те за лишний взгляд или за улыбочку могут хорошую сделку отдать. Вот к ним меня Балясин всегда вывозил.

Это было уже совсем близко к теме задания. Никита даже насторожился.

— Тебя там, случайно, в гарем не приглашали? — хмыкнул Никита. — На должность любимой Гюльчатай?

— Самый смех, что да, — улыбнулась Люська. — Был такой момент. Иранец один, Мохаммад Парвани, Балясина все спрашивал, жена я ему или нет. А потом пятьдесят тысяч долларов за меня предложил.

— При тебе?

— Нет. Я там при разговоре не присутствовала. Только кофе подала и ушла.

— Это он, выходит, тебя за пару минут разглядеть успел?

— Ну а что, разве нельзя за пару минут понять, красивая женщина или нет?

— и она состроила Никите глазки.

Ветров прикинул, что Люська под воздействием пары стопок позабыла о том, что выглядит сейчас не совсем так, как в Париже, а заодно и вообще очень «расковалась». Хотя разговор, несомненно, развивался в том направлении, которое очень пригодилось бы Светке, Никита стал тяготиться тем, что ему надо «поворачивать» Люську на воспоминания о Балясине и всяких там «восточных людей». Гораздо больше ему бы хотелось «повернуть» ее на постель. И фингал со ссадиной были тут совершенно не помехой. С лица известное дело,

— не воду пить.

Впрочем, если оставить в покое эти самые травматические повреждения, мордочка у Люськи даже без штукатурки смотрелась неплохо. Вполне можно этого перса понять…

Но все-таки Никита понимал, что надо продолжать разговор. Светке наверняка покажется мало одной этой фамилии, тем более что неясно, по какой линии там отношения развивались.

— Ну и что. Балясин тебя не продал? — спросил он.

— Нет, пожалел, — усмехнулась Люська, — там, в Иране, у баб вообще жизнь фиговая. На улицу — только с закрытой мордой, курить нельзя, вино — ни-ни, гульнешь от мужа — кирпичами закидают. Сиди дома, ублажай мужа — почти как мы тут, у Светки…

— Может, Балясин только шутил, что тебя покупать собрались, а ты и поверила…

— Ни фига! — горячо возразила Люська. — Балясин у этого Парвани под какое-то дело крупный аванс взял. Там все на полном серьезе было. Он тогда мне сказал: «И чего я мусульманином не родился? Сейчас бы на полста тысяч баксов больше получил». В смысле иранец ему бы добавил, если б он меня продал.

— Шутил он, видно же, — упорствовал Никита, чувствуя, что может завести Люську и та выложит об этом контакте все, что знает. — Ты ж сама говорила, что они там вдвоем разговаривали…

— Ну, во-первых, не вдвоем, а втроем. Там еще Миша был, наш переводчик. Я, между прочим, когда Балясина не было, у Миши спросила, правда или нет, что Парвани меня купить хотел, или это Вальтик шутки шутит. А он серьезный такой, неулыба, говорит: «Да, вопрос поднимался». Хи-хи-хи!

— С тобой поговорить, не только вопрос поднимется… — хмыкнул Никита.

— Ну, по третьей, может быть? — предложила Люська — А то весь кайф со словами уйдет.

— Лью! — объявил Никита, и они выпили просто так, чокнувшись и без тоста.

— Вот видишь, дорогой, — сказала Люська, зажевывая водку бутербродом с колбаской, — я, по мировым ценам, полета тысяч стою! Так что цени.

И она эффектно выставила коленку из-под халата.

 

СТРЕЛКА БЕЗ СТРЕЛЬБЫ

Небольшой пустырь на юго-восточной окраине города когда-то занимала маленькая деревушка. Население ее большей частью вымерло от старости, а кто помоложе давно переселился в город. В конце 80-х годов последним двум жителям — старику и старухе — вручили ключи от однокомнатной квартиры в многоэтажном новом доме, после чего пригнали сюда бульдозеры.

По идее, на этом пустыре должно было вырасти несколько больших домов, со школой, детсадом, торговым центром и разными прочими коммунально-бытовыми учреждениями.

Но потом планы изменились. В результате пустырь так и остался пустырем, на котором ничего не возвели. Даже котлована вырыть не успели.

В светлых головах областных и городских властей не раз рождались идеи, чего бы тут на готовой площадке соорудить во славу Отечества и на благо общества.

Была, например, идея соорудить тут спортивный комплекс. Со стадионом, бассейном, зимним спортзалом и множеством всяких сооружений поменьше.

Потом пришли молодые педагоги, не признающие Макаренко, Сухомлинского и даже доктора Спока, и сказали что еще хуже приходится детям, которые с юных лет торчат во дворах, глядя на то, как старшие товарищи занимаются литрболом и толканием краденого, а потому необходимо соорудить на пустыре Диснейленд областного масштаба чтоб отсталые постсоветские дети могли восполнить эти зияющие пробелы в своем культурном развитии.

После этого явились экологи. Они сказали, что все народные беды проистекают от загрязнения окружающей среды, в том числе и молодежное увлечение литрболом и толканием краденого. Экологи предложили засадить весь пустырь травкой, цветочками и деревцами. Пущай будет уголок дикой природы рядом с городом.

Пока суть да дело, городской и областной бюджеты пришли к весьма печальному сальдо — инфляция, девальвация, приватизация и прочее сделали возможным реализацию только тех проектов, на которые денег из бюджета давать не требовалось. Наиболее перспективным был проект одного господина, который предложил продать ему пустырь для устройства кладбища повышенной комфортности, где любого желающего могли бы захоронить по коммерческим ценам. Однако автора кладбищенского проекта застрелили какие-то лица, пожелавшие остаться неизвестными. Похоронили несостоявшегося владельца элитного мемориала, увы, на одном из самых обычных городских кладбищ, по иронии судьбы, сохранившем название «Пролетарское».

В общем, пустырь остался пустырем, помаленьку сам по себе и на радость экологам зарастая травкой и какими-то самосевными кустиками. Правда, сами экологи так и не смогли собраться на субботник, чтобы засадить все это место молодыми деревцами по-настоящему. Оказалось, что в данной области еще сохранилась атомная электростанция, которая до сих пор почему-то не закрыта.

Все усилия организации с неприличным названием отныне были направлены исключительно на то, чтоб эту станцию, питающую электричеством и здешнюю область, и пару соседних, закрыть окончательно и бесповоротно.

Однако без пользы пустырь не простаивал. Теперь на нем регулярно проходили дружеские и товарищеские встречи представителей различных криминальных группировок, на которых в спокойной и деловой обстановке, изредка переходившей в перестрелки, обсуждались вопросы экономики, политики, философии и этики нелегального бизнеса. Обменивались мнениями, заложниками, трупами, толковали о жизни, а иногда и о смерти. Но чаще всего о том, кто, что, кому и в каком размере должен платить. Какой валютой или каким калибром. Иногда встречи эти проходили под покровом ночи и при свете автомобильных фар, иногда прямо белым днем, когда несколько автомобилей съезжались в кучку, а потом, побазарив немного, разъезжались. В общем, стрелки как стрелки.

Сегодня, хотя еще не совсем стемнело, сюда съехались шесть машин. Три «Ниссан-Патрола» стали в ряд с одной стороны пустыря, три «Чероки-Ларедо» — с другой. Между машинами маячили крупные фигуры молодцов в низко надвинутых кепочках, кожаных куртках и широких штанах. Кто с какими стволами прибыл, пока не афишировалось.

От группы «Ниссанов» отделился массивный мужик в шапочке-маске, раскатанной до шеи, от группы «Чероки» — усатый дядя в темных очках на пол-лица. Медленно, неторопливо сблизились, держа руки в карманах курток. Оба знали, чтo там, а потому воздерживались от резких движений.

— Привет, Петрович! — бодро произнес человек в маске.

— Здорово, Хрестный, — ответил усач. — Не надоело еще морду закрывать, а?

— Да вас, чудаков, пугать не хочется. А то как увидите в обморок со страху попадаете. Что ж Светуля-Красотуля сама не приехала? Критические дни настали, что ли? Между прочим, стрелочка на самый высокий уровень тянет. Я сам приехал, а Булка «шестерку» какую-то выставила. Некультурно!

— Понимаешь, Хрестный, Светочка наша очень заботливая девушка. Она вообще-то об твоем здоровье заботилась. А то увидишь перед собой хрупкую, изящную девочку, разволнуешься, не правильно ситуацию оценишь. Ну и поведешь себя так, будто у тебя десять жизней в запасе.

— Вообще-то меня даже свои только на «вы» называют.

— Нет, Хрестный, у меня на «вы» никак не получится. Тем более что твоя масть битая, и понт не состоится.

— Уверен?

— Как дважды два. Не твой расклад нынче, но если б ты этого не понимал, то сюда не пришел, верно?

— Да как тебе сказать… Вообще-то интересно иногда с людьми пообщаться.

Даже с теми, которые не совсем правильно жизнь понимают.

— Вот тут ты не прав, Хрестный. Мы про свою жизнь очень хорошо все понимаем и даже, как ни странно, про твою.

— А это совсем интересно, Митя! Ну, давай, расскажи мне немного о моей жизни. Может, я как-то не правильно живу, а? Может, мне что-то осознать надо, исправиться или, допустим, поскорее с повинной явиться?

— Насчет того, правильно или не правильно ты живешь, Хрестный, ответ однозначный. Но проблема не в этом состоит — мы все, по большому счету, живем не правильно. Проблема состоит в том, что ты сейчас все еще мнишь себя паханом над губернией, главой теневой администрации и прочая, прочая, прочая. А это уже не так, Корлеоне ты наш родимый. Ты, конечно, уже многое понял и своими глазами увидел, но признаться себе боишься. Но, увы, в этой жизни страусиная политика, когда голову прячут в песок, а задницу выставляют на солнышко, кончается просто хреново. Ты ход моей мысли улавливаешь?

— Все это общие слова, Митя. Да, раскрутилась Светуля сильно, но нет таких волчков, которые крутились бы вечно.

— Вечного вообще ничего нет, окромя Господа Бога и марксистской материи.

Весь вопрос в том, какой процесс идет быстрее, а какой медленнее. Скажу тебе по секрету, как опытный проктолог, что твой геморрой развивается жутко быстро. И твоей способности нормально сидеть, ходить и даже дышать при таком запущенном состоянии организма можно только удивляться.

— Знаешь, бывают случаи, когда пациент, которому ставили плохие диагнозы, переживал лечащего врача.

— Бывали такие случаи, но редко. Наверно, кто-то из твоих «шестерей» на похоронах Балясина побывал?

— Почтили память безвременно ушедшего.

— И наверно, тебе доложили, что там присутствовало необычно много людей?

— Что-то похожее говорилось.

— Конечно, тебя это порадовало, да? Как приятно, когда ты валишь человека в назидание и поучение другим, думаешь, что, окромя официальной жены и двух-трех особо преданных холуев, никто покойного не оплачет, а приходит двести пятьдесят человек. Занятно, верно? Но еще занятнее, что среди этих двух с половиной сотен были не только бабки-плакальщицы по найму, но и такие, ранее дружественные тебе лица, как Витя Басмач, Коля Бегемот, Леха Пензенский, Шура Казан и другие великие люди. И потом, между прочим, наиболее избранная часть публики, куда, помимо перечисленных, входили и два твоих кандидата на замещение вакантной должности Балясина — господа Веня и Кузя, — намылилась в казино «Чик-чирик», где присутствовали на поминках. А самое удивительное — не только поминали усопшего, но и очень тепло общались со Светочкой.

— Ну и что из этого? — голос Хрестного немного изменился. — Девчонка она ничего, покадриться с ней неплохо…

— Да нет, Хрестный. Народ пообщался и понял, что твое руководство в области накрывается медным тазом. Некоторые товарищи, выступавшие в прениях, были настроены очень серьезно. Не буду называть их фамилии, но, пожалуй, самым таким распространенным словом, которое произносилось по твоему адресу в этих выступлениях, было «мочить, мочить и еще раз мочить». Наверно, ты можешь сам догадаться, что за такие слова отвечают и зря ими бросаться никто не будет.

Народ постановил снять тебя с должности смотрителя всех богоугодных заведений, как не справившегося с работой. Это однозначно и обжалованию не подлежит.

— Сурово! — ирония в голосе Хрестного получилась плохо. Дело зашло действительно слишком далеко.

— Как слышал, — произнес Петрович. — Некоторые, как я уже докладывал, требовали внести в наше непечатное постановление второй пункт, где вопрос «мочить» решался бы столь же однозначно. Но! Исходя из общечеловеческих ценностей, гуманизма и другого онанизма, а также учитывая твои большие заслуги в деле развития теневой экономики и криминального бизнеса, исключительно по настоянию Светланы Алексеевны, порешили возможным условно сохранить тебя как физическое лицо, в случае беспрекословного и безукоризненного исполнения некоторых условий.

— Да… — вздохнул Хрестный. — Ну и жизнь пошла — мне условия ставят!

— Увы, командир, это так. Послушать хочешь, или тебе уже некогда? Пора насчет гроба, музыки и венков распорядиться?! Тогда, пожалуйста, не задерживаю.

— Нет, почему же, иногда интересно послушать.

— Значит, первое: отдаешь областной общак с полным финансовым отчетом по прошлой жизни. Есть мнение, что у тебя там приход-расход могут сильно не сойтись, поэтому учти: сколько туда и когда поступило — мы знаем. А также знаем, какие расходы и на какие дела шли. За тобой лично имеется неоправданная сумма в 245 тысяч баксов. Надо будет этот должок как-то вернуть. Счетчик начнет капать сегодня с полуночи. Тысчонка в день. Но учти, с прежних клиентов ты хрен что получишь. Сунешься по точкам наезжать — остановим резко и больно. Реализуй движимое и недвижимое, иди на панель, продавай галстук с подтяжками — это твои проблемы.

— Ой, куда ж мне деться-то, ребята? — всплеснул руками Хрестный. — А вы не крепко загнули, мальцы? На большие неприятности можете наскочить…

Однако ему уже было ясно, что никаких серьезных неприятностей он никому обеспечить не сможет. Петровича, однако, на блеф было взять трудно.

— В общем, по первому пункту условий информация у тебя есть. Как хочешь мозгуй в этом направлении, но срок отчета по общаку — две недели. Свалить из города скорее всего не успеешь. А если успеешь, найдем. Понял?

— А ты меня на «понял» не бери… — прошипел было Хрестный, но Петрович оборвал:

— Старо, Хрестный. Перехожу ко второму пункту. Всю эту благополезную деятельность, которую ты начал крутить в районе Бузиновского леса, — надо завязать на двойной морской и крепче. Тем более что контракт этот уплыл. Глава еще в воскресенье столковался с Булкой, и бумага у нее в руках. Если твои парни еще не все подорвались, то пусть завтра их там не будет. Завтра в восемь утра туда наедут официальные лица, и все твои «черные следопыты» будут упакованы в СИЗО. Кстати, никто не запретит им дать показания насчет того, кто им дал путевку на эту работу, а это может и до тебя дотянуть ниточку. Сколько б ты морду ни закрывал — вычислят. Подумай, сколько приятных встреч будет, если в СИЗО узнают, что ты — никто!

— Это еще доказать надо… — теряя выдержку, прорычал Хрестный. Он стиснул в кармане рукоять дорогой импортной «беретты», но знал, что с Петровичем не побалуешь и на опережение не возьмешь.

— Суд докажет, — хмыкнул Петрович, — если, конечно, до него дойдет. А может и не дойти. Кому надо, чтоб ты с тоски начал звонить: «Всех заложу, всех посажу!» Тем более что те, кого ты подкармливал, теперь Светины булочки кушают.

С маслом и с икоркой даже. Перехожу к третьему, решающему…

— Веревку намылить и самому повеситься? — саркастически произнес Хрестный.

— Вопрос решающий, потому что от него зависит, будем ли мы решать положительно вопрос в целом. В смысле «to be or not to be», что в переводе значит «мочить или не мочить». Короче, ты отдаешь свою проводку на «дурь» и с тех пор близко там не толчешься.

— Слышь, Петрович, вы каким местом это придумывали, а? Вы хоть соображаете, что на себя берете и во что вяжетесь?

— Соображаем немного. Ты вот иногда выглядишь дурак дураком.

Хрестный весь кипел. Впервые лет за двадцать кто-то осмеливался ему такое говорить в лицо. Его топтали прилюдно, погружали мордой в толчок, а он терпел.

И правильно делал вообще-то. Потому что Хрестный понимал — Петрович наглеет именно потому, что хочет его спровоцировать. Уж Митя точно был бы за то, чтоб пописать Хрестного без долгих разборок. Но булочная королева запретила.

Конечно, для нее сейчас главное — бабки. И всегда будут главным. Она их умеет делать из всего: из хлеба, пива, водки азарта, похабных страстишек, страха, ненависти… Поэтому она и хочет, чтоб Хрестный сам все отдал, оставшись с голым хреном, в надежде, что дадут ему спокойно дожить до старости. Но, конечно, не дадут. Как только общак и линия транзита наркоты придет к Булке — о Бузиновском лесе можно и вовсе не поминать! — за жизнь Хрестного никто копейки не поставит. Расчетлива, падла! Как же он, старый хрыч, проморгал эту заразу?!

Стучали ведь, давно стучали — прикинь, Хрестный! А он ее всерьез не принимал, в расчет не брал. Потому что привык: баба — это просто мясо для порева, и сама по себе ни шиша не стоит. Вот и обвертела зассыха вокруг пальца. Но эта точно — пока не вытянет все, что сможет, не убьет.

А с Митей — сложнее. У Петровича всегда «замочить» — на первом месте.

Блатные понятия ему — по фигу. Деньги — грязь, он за ними не гоняется. Купить его нельзя. Светку, может, и трахает изредка, но любит скорее как дочь или младшую сестренку. Умрет, а не продаст и не приревнует. Ну и у него к Хрестному личные счеты есть. В прошлом году его корефана по Афгану, Ваню Тихого, который несколько раз Хрестному дорогу переходил, завалили. Макар сделал, но Хрестный оплатил. А Макар, по данным японской разведки, сидит сейчас где-то у Петровича.

Вместе со своим пацаненком и бригадой, которую Хрестный его прикрывать послал.

Точнее, отслеживать. Если Макара там раскололи насчет заказа на Ваню, то Петрович точно старается довести Хрестного до белого каления, чтоб тот рыпнулся и словил его спецназовскую пулю. А автоматов тех, что у «Ниссанов», он не побоится. Его ребята лучше косят — специалист учил. А сам нырнет в какую-нибудь мелкую ямку или трупом Хрестного прикроется… Трупом! Бр-р… А потом, когда Света спросит, какого хрена они Хрестного замочили, скажет: «Извини, он сам, сука, первый пушку дернул! Кто хошь подтвердит». Знала Светуля, кого на стрелку присылать. Надо спокойнее, спокойнее, не рыпаться, не злиться. Базарить по-деловому. Даже не погнушаться, если надо, немного прогнуться перед этим Митей…

— Ладно, Петрович, — сказал Хрестный, сумев усмирить гнев, — допустим.

Могу я, скажем, прикинуть спокойно, что у вас из всего этого получится? Может, и ты чего поймешь немного по-другому. Начну с Бузиновского леса и того, что там лежит. Видать, что студента этого, который Сережку Корнеева и Юрика приложил, вы у себя держите, бумаги уж точно у вас. А у меня только этот краевед-директор и старик Ермолаев, который теперь, когда тайник изъят, и гроша ломаного не стоит. Идите на болото, раз знаете куда, берите клад… А может, и ни хрена не лежит, потому что по этому месту фронт проходил. Могли немцы растащить, могли наши, а могло и попросту все расшвырять снарядами на куски, а почва там топкая — ищи, поди-ка, в болоте. Ты бывал там когда-нибудь?

— Нет, не сподобился пока, — Петрович очень настороженно присматривался к собеседнику. Что-то уж очень быстро успокоился. Среди братвы ходили слухи, что Хрестный умеет забалтывать и расслаблять тех, кто ведет с ним подобные разговоры, а потом, застав врасплох, своего шанса не упускает…

— То-то и оно, что не бывал. А я вот два раза был. Этой весной и вот сейчас, осенью, неделю назад. Зимой и летом там вообще делать нечего. Зимой

— потому что снегом все заметет, а почва смерзнется, и фиг ее расковыряешь. А летом там травы стоят в пояс, и хрен его знает, что в этой траве лежит. К каждой проволочке смерть может быть привязана. Да еще и комарье ест. Ну а весной, с конца марта и по начало мая, или вот как сейчас, в октябре, поискать можно. Так вот, ребятки, которых я набрал, это не мальчики-пионеры. Там и капитаны-саперы есть, Афган, Приднестровье, Абхазию, Чечню прошли. Спецы!

Однако же весной двое подорвались, а на той неделе — еще один. Там с миноискателем нечего делать — везде пищит. Под почвой — и осколки, и целые снаряды, и мины, и бомбы, и стволы от оружия, и каски. А есть деревянные мины — ящик и ящик, а попробуй, дерни! Костей не соберешь. Там, кстати, настоящих черепов и костей — свихнуться можно. Там наших тысяч двадцать лежит и немцев, наверно, с пять тысяч наберется. Насмотришься — три дня есть не можешь.

— Ты меня не стращай. К чему ты все это говоришь?

— Да так, для общего развития. Чтоб имел представление, где вы с нуля начинать будете, если моих ребят оттуда сгоните. А они, между прочим, за два сезона кое-что об этих местах узнали. Правда, за эти знания трое жизни положили. А скольких вы там угробите — не знаю…

— Надо полагать, что ты нам помощь решил предложить? — осклабился Дмитрий Петрович.

— Просто подумать предлагаю. Может, проще долю выделить, чем потом гробы покупать.

— Все у тебя по этому делу?

— Нет. Что вы будете делать, если и впрямь найдете что-то?

— Ну, это уж не твоя забота.

— Может, оно и верно. Хотя, судя по тому, что моя скромная фирма об этом знает, ваша контора таким бизнесом никогда не зарабатывала и в ценах на этот товар мало что понимает.

— Найдем специалистов.

— Найди-найди, постарайся! Много таких простых сейчас в ФСБ сидит. Ты пойми, Митя, это ж не лом цветных металлов. Это ж, милый мой, XVII век, а может, и более древнее что-то. Опять же — там персидские и всякие там шемаханские вещи лежать могут, то есть Восток, а он и вовсе — «дело тонкое».

Допустим, будет там лежать какой-нибудь кубок весом в полкило. Предложат тебе за него 10 тыщ баксов, ты и обрадуешься. А рядом будет рюмашка стоять, маленькая и невзрачная. Покупатель скажет: «Ну, давай уж и эту возьму. За сто баксов». Ты и отдашь — дерьма, мол, не жалко. А на самом деле за тот кубок он, может, и переплатил, потому что таких до фига и больше, но зато рюмашку, которая ужас какая редкая и ценная, поскольку ее еще до нашей эры делали, он за тысячную долю от настоящей цены взял… Это я тебе для примера говорю. Чтоб ты понял, каково иметь дело с антиквариатом. Понимаю, конечно, что ты сейчас опять скажешь: «Какое твое дело!», да только те, кого вы со Светкой сейчас перекупили, и может быть, на этот куш уже пасти пооткрывали, могут и не понять…

— Ага, — хмыкнул Петрович. — Мы им прямо каждому и пообещали — по возу злата-серебра на рыло!

— Так вы их еще и не оповестили, значит? Ай-яй-яй! А ведь могут и узнать.

Неловко получится, ох неловко! Небось сказали денежки дать на расчистку местности для мотеля, мол, будем с проезжающих бабки грести… А про Федьку Бузуна и его золотишко не сказали! Зря. Витя Басмач, Шура Казан и прочие не любят, когда их за мальчиков держат. Даже если допустим, вы меня сейчас причпокнуть сумеете, они это сами узнают. Ух, и разборки пойдут, мама родная!

— Хорошо, Хрестный, я твои прогнозы могу довести до Светы и сообщу о твоей готовности оказать научно-техническую помощь, но гарантировать ничего не могу.

— Ты, кстати, объясни ей, что если мы договоримся, то она может не тратиться на спеца по восточным ценностям. У меня готовый есть. И больше того — покупатель имеется. Только тут все очень крепко завязано… Навряд ли без меня развяжете.

— В смысле?

— В том смысле, что покупатель сидит на проводке «дури», которой вы так домогаетесь. И просто так, ребята, без хорошего и доброго, без кричалки, разговора со мной у вас ни хрена не выйдет. Это вам не торгашню стричь и машины на запчасти разбирать. Это дипломатия. Здесь надо и на Юге контачить, и в Москве, и на Севере. Если начнете делать все с удалым комсомольским задором, то в лучшем случае бабки потеряете, а в худшем — головы. Там дилетанты не котируются. А особенно — с громкими голосами и шибко в себе уверенные. Там и тихо жить любят, и тихо резать.

— Понял твои соображения, — кивнул Петрович, — теперь что-то насчет общака заявишь?

— Это вещь действительно сложная, но отчитаться по ней я могу от и до.

Ваши эти 254 тысячи…

— 245, по-моему…

— Все одно — лажа. Откуда эта вонь идет, я догадываюсь, как и о том, что кому-то очень хочется казначеем побыть. И даже о том, что это не Светуля, — осведомлен.

— Может, поделишься информацией?

— Нет, братан, не сейчас. Есть встречные предложения?

— Есть.

— Ты сейчас тихо и мирно отдаешь мне свою пушку рукояткой вперед, а потом плавно и без повреждения мягких тканей садишься в тот «Чероки», что стоит по центру. После этого мы мирно и дружески едем на хлебозавод, где культурно общаемся со Светой. Ты доведешь до нее все свои предложения напрямую, а она вынесет тот вердикт, который найдет нужным. Либо напоить тебя чаем с нашими фирменными булочками, либо порубить тебя на фарш Для наших фирменных пирожков.

Время на размышление — Шесть секунд.

И молниеносным движением Петрович выхватил пушку. Не угадал, однако, Хрестный — у Мити в руках был не «Макаров», а «стечкин». Из этой 20-зарядной дуры Петрович мог не только Хрестного прошить в трех-четырех местах сразу, но еще и пострелять половину охраны, даже не прибегая к огневой поддержке своих головорезов.

— Оружие! — держась точно в створе с массивной фигурой Хрестного, вполголоса произнес Петрович. — Не торопясь, плавно, рукояткой вперед — и мне в левую руку… Молодец! Теперь доставай левую из кармана и не спеша положи обе ладошки на затылок. Теперь повернись к своим бойцам, чтоб они видели, какой толковый у них командир.

Хрестный понял: тут он точно проиграл. Завтра эти ребята уже разбегутся из его конторы. И авторитета у него больше нет.

— Молодежь! — гаркнул Петрович из-за спины Хрестного. — Система ясна?! Даю пять минут, чтоб сложить стволы в кучку перед средним «Ниссаном» и свалить отсюда к такой-то маме! Хрестный, подтвердите для непонятливых!

«Стечкин», поторапливая, ткнул Хрестного под левую лопатку.

— Делайте, как ведено! — прорычал развенчанный король.

Сзади забрякали антабки, дружно щелкнули флажки. Ребята Петровича уже взяли на прицел охрану Хрестного. Сам Хрестный молил Бога об одном: чтоб ни у одного козла не взыграло желание поиграть в Рэмбо.

Зря беспокоился, однако: никто не собирался из-за него загибаться. Тихо положили автоматы в кучку, быстро разбежались по машинам, развернулись и полным ходом покатили прочь.

— Умные мальчишки! — похвалил Петрович. — Дайте браслетки для Хрестного и железки ихние приберите. Идем домой.

Щелк! — и Хрестный окончательно понял, что теперь ему уже не придется отдавать приказы, а только подчиняться. Несколькими точными движениями мордастые мальчики Петровича вдернули Хрестного в джип и усадили на заднее сиденье, крепко зажав своими каменными боками.

— Ну, теперь можно и шапочку снять, — с усмешкой произнес Петрович. — Гюльчатай, открой личико!

И, ухватив вязаную шлем-маску за «кумпол», он резко сдернул ее одним рывком.

— Ну, блин! — вырвалось у него. Кого-кого, а директора средней школы ь 127 господина Корнеева Владимира Алексеевича, краеведа и фольклориста-любителя, он здесь увидеть не ожидал…

 

«ЧЕМПИОН» И ДРУГИЕ

Ежик проснулся не оттого, что его пнули ногой или сдернули с топчана, а просто оттого, что выспался. И еще немного от голода.

Спал он крепко, кошмарами не мучился. Организм, чья нервная система и общее физическое состояние были до предела издерганы и доведены до истощения, отключился и не захотел воспринимать окружающий мир, пока не приведет себя хотя бы в относительный порядок.

Тем не менее на какое-то время Ежику показалось, будто все ужасы, которые он пережил прошедшей ночью, ему приснились.

Но от одежды пахло горелым бензином, на ней было полно кровавых пятен, дорожная грязь из карьера, и Женя понял — все было в натуре.

Он сел, покрутил головой, с которой не то сажа, не то песок какой-то посыпался, похлопал глазами. Где-то на коленях, руках и боках чего-то саднило, должно быть, поoбодрался вчера — падал много. Хотелось есть и пить, но никто из хозяев здешнего заведения, похоже, не озаботился тем, чтоб принести постояльцу завтрак в постель. Вода, Правда, из умывальника капала, но Ежик еще со вчерашнего дня знал, какая она мерзкая на вкус, и решил, что лучше сдохнет от жажды, но пить эту ржавчину не будет ни за что Некоторое время спустя Ежик подумал, что, наверно стоит все же постучать в дверь и напомнить хотя бы о своем существовании. Хуже, чем было вчера, все равно не будет. Ну, облают, ну морду набьют, может, убьют — меньше мучиться.

Он встал и побарабанил кулаками по двери. Больше всего боялся, что в коридоре будет стоять мертвая тишина и никто к нему не подойдет. Поэтому даже обрадовался, когда послышались тяжеловесные шаги и грубый голос спросил:

— Чего надо, «Чемпион»?!

— Жрать хочу! — заорал Ежик. — Хавку давай, вертухня!

— А за «вертухню» в рыло — не вкусно будет?

— А мне по хрен это дело! В тюряге — и то по суткам не морят!

— Ладно, не психуй! Сейчас справлюсь, что с тобой делать…

И «вертухай», так и не заглянув в камеру, куда-то потопал. А Ежик остался ждать и слушать революционные марши из собственного желудка. Прошло пять минут, в течение которых Ежик успел немного подумать и даже чуточку пожалеть о том, что привлек к себе внимание. Во-первых, морда у него была все-таки не казенная, а голосок и шаги того, кто подходил к двери, были достаточно увесистые. Надо думать, и кулаки тоже. Среди тех мальчиков Светы, которых Ежик уже успел мельком поглядеть за вчерашний день, никто не смотрелся легче 90 килограммов.

Поэтому каждый из них играючи надавал бы Ежику по мордасам, а если всерьез, то и по стенке размазал бы. Обзывать их вертухаями, наверно, не стоило.

Но было еще и «во-вторых». Ясно, что после того, как Ежик стал единственным участником, уцелевшим после вчерашних «гладиаторских боев», никто и никогда его отсюда не выпустит. Поэтому могло быть и так, что охранник сейчас доложит этому страшному Петровичу, а тот припомнит: «Е-мое, я ж этого козла вчера пришить позабыл!» Или распорядится: «Ладно, дайте ему похавать, ему сегодня надо будет „чемпионское звание“ отстаивать…» Ежика аж в дрожь бросило, как только он себе представил, что надо будет по новой проходить всю ту же катавасию…

Поэтому, когда в тишине коридора вновь послышались шаги, Ежик сжался в клубочек. Были бы иголки — выставил бы их, но иголок не было. Ничто не помешает взять его голыми руками и сделать с ним все, что душе угодно.

Лязгнул замок, вошли двое в кожанках, здоровые, как лоси, но никаких посудин в руках не было. Значит, бить будут, а не кормить.

— Так, «Чемпион», — объявил уже знакомый голос, — руки назад!

Щелк! Браслетки надели. Ших! — на глаза повязку. Потом взяли за локти, вывели из камеры и дверь захлопнули. Ну, и куда поведут? Просто лупить, так, наверно, можно было и в камере. А не на расстрел ли ведут?! Но что-то подсказывало Ежику, что в этом заведении такой легкой смерти фиг дождешься.

Лишь бы опять не на карьер… И только бы не на топорах драться!

Ежик пытался припомнить, как его в прошлые разы водили, но коридор припоминался уж очень коротким. А тут топали и топали, какие-то двери открывали и закрывали. И все вроде бы по прямой. Только напоследок пару раз свернули куда-то.

После последнего поворота и щелчка захлопнувшейся Двери конвоиры сдернули с Ежика повязку.

— За победу в гладиаторском бою и примерное поведение, — торжественно объявил один из вертухаев, слегка издеваясь, — гражданин Ежиков награждается переводом на комфортные условия содержания. Камера-люкс! Здесь имеются — санузел с ванной, стенной шкаф, кровать с бельем тумбочкой и ночником, кресла, стол, телик, радиоточка и кухонный лифт. Сейчас 19.20, так что можешь заказывать ужин бесплатно. Вот по этому меню, хоть все, хоть ничего только крестики поставь, чего жрать будешь. Сунешь меню в лифт, закроешь дверцы, нажмешь кнопку. Когда обед приедет, загорится лампочка. Сложишь грязную посуду в лифт, нажмешь кнопку — увезет наверх. Меню тоже не забудь отправить, на ужин другое получишь. Уловил систему, юноша? Ужин — в 19.00 и до 20.00, завтрак с 7.00 до 10.00, обед с 14.00 до 16.00. Малявы на волю через кухонный лифт не принимаются. Сейчас снимем браслеты, запрем — лезь в ванну, отмывайся, переодевайся в чистое. Грязное — в пакет и в угол.

Щелк! — второй подошел сзади, открыл и снял браслетки. Щелк! — захлопнулась на замок дверь.

Ежик остался один, не очень понимая, что произошло.

Сложив, как велели, все грязное в полиэтиленовый пакет. Ежик остался голым и погляделся в зеркало, которое висело в ванной. Нет, морду ему вчера в общем и целом не поуродовали, синяков и ссадин не было, только в одном месте волосы слегка опалило, должно быть, когда «девятка» взорвалась. Ободрал немного локти и колени. Был еще синяк на бедре, но, в общем, все ерунда. Жить можно.

Вдохновленный этим. Ежик полез в ванну, напустил горячей воды. Кайф!..

Как раз в это время в соседнем номере, за стеной, проснувшись, Люська и Никита продолжали разговор.

— Расскажи лучше про Париж чего-нибудь, — попросил Никита.

— Лениво мне это. Опять же там все галопам по Европам.

— Ну а про Парвини расскажи. Все-таки интересно, какие люди в наше время гаремы имеют?

— Какие-какие… Богатые. Ты сможешь хотя бы одну жену за полета тыщ баксов купить? Нет. А у него, Балясин говорил, мильонов сто есть. У Вальтика, дай Бог, чтоб два набежало, да и те все в оборотах, а так, чтоб свободных оставалось — тысяч десять, может быть, в среднем. Опять же, Альбине надо, детям, мне — фьють! — и нету.

— И при таких делах ему Парвани аванс дал?

— В Париже-то Вальтик не скупился. Ему же надо было показаться. Мы там точно тыщ на пятнадцать или больше гульнули.

— Неужели Парвани такой простой, что не усек?

— Понимаешь, Вальтик там не только себя представлял. А еще каких-то, которые с ним работали…

— Светку, что ли?

— Ну, нет. Ее тогда еще и близко не было. Я думаю, что его и застрелили из-за того, что он от тех отказался, а стал со Светкой дела закручивать.

По-моему, он тогда у Парвани деньги брал на мотель какой-то. На Московском шоссе. Может, поспим еще, а? Наверняка ведь ночью ко мне поползешь…

Никита чувствовал, что Светке эта информация тоже будет интересна, но Люське вспоминать сейчас о Балясине и всем, что с ним связано, не очень хочется.

— Ладно, дремлем, — согласился он и решил больше не задавать вопросов.

Люська помаленьку засопела, ему с ней показалось очень уютно и спокойно…

Они не знали, что Светка в это время сидела в одной из потайных комнаток на втором этаже здания хлебозавода, там, где находилось рабочее место оператора прослушки, и прокручивала через наушники своего плейера их беседу. Дослушав, спросила у оператора:

— Когда проснулись?

— Час с небольшим назад. Пожрали и опять на боковую.

— Давай последние записи.

Оператор потянулся за кассетой, но тут зазвонил Светкин радиотелефон.

— Петрович? Ну как?

— Привез, разговаривайте сами.

— Рожу видел?

— Так точно. Будешь в полном обалдении.

— Что, такой страшный?

— Да нет, просто слишком знакомый. Такого в моей практике еще не было.

— Суй его в жесткую упаковку и жди меня. Через некоторое время Света была уже в подвале.

— Ну, рассказывай, — потребовала Булочка, — что это за знакомого ты отловил?

— Корнеева, того самого директора, которого ты заказывала Макару.

— Интересненько! — Светка поправила съехавшую на лоб прядку. — Директор школы — Хрестный папа! Ладно, сперва ты мне весь разговор изложишь, а потом подумаем, как с ним дальше беседовать…

— Вот еще что странно, — заметила Света, выслушав Петровича. — В ночь с воскресенья на понедельник погиб Сергей Владимирович Корнеев, сын господина директора школы. Что должен делать любящий отец? Скорбеть! Заниматься подготовкой к похоронам, а он на стрелку едет.

— Интересы дела превыше всего, — заметил Петрович. — Мне, например, в такой ситуации была бы и вовсе жизнь недорога. Я, если на то пошло, наверняка на стрельбу бы нарвался. Так что мне лично немного удивительно, что он так спокойно сдался. И боюсь, что у него есть еще какие-то очень серьезные аргументы.

— Тех, о которых он упомянул, — сказала Светка, — вот так хватит! Я имею в виду его минеров. Если они действительно уйдут, то мы без них до холодов вряд ли разберемся. И трупы могут быть лишние. Наверняка у этих ребят уже есть карта, где показаны разминированные участки. Здесь надо будет сотрудничать, мне кажется. То же самое — вопрос о ценности клада. И эксперт нам нужен, точно. Да и покупателя найти непросто. Замучаешься толкать и эфэс-бэшников на хвост поймаешь. Верно?

— Верно-то верно, но мне сдается, что блефует директор.

— А вот и нет. Никита выцедил из Люськи одно имя. Летом, в Париже, Балясин встречался с иранцем Мохаммадом Парвани, вел разговор через переводчика Мишу из своей конторы. Если этот Миша еще жив, то может нам много интересного сообщить.

Возможно, что и проводка «дури» начинается с этого конца, так что сейчас, наверно, стоит побеспокоить наших ребят в «Прибое», пусть выяснят, кто этот Миша и где он сейчас.

— Сделаем.

— Давай, суетись, родненький. И скажи мальчикам, чтоб привели господина Корнеева. Ужас как охота пообщаться с интеллигентным человеком…

 

КОМПРОМИСС

— Здравствуйте, Владимир Алексеевич, — очаровательно улыбнулась Света. — Скажите, пожалуйста, — столько раз встречались, а оказывается, вы такой загадочный…

— Ничего не поделаешь, Светлана Алексеевна, — вздохнул Хрестный. — Жизнь прожить — не поле перейти. Бывают приятные неожиданности.

— Приятные или нет — не знаю. Согласитесь: считаешь, что милый и интеллигентный директор лучшей в городе школы, где внучка самого губернатора учится и младший сын мэра, — это одно, а страшный бандит Хрестный — совсем другое, и вдруг оказывается, что это одно и то же.

Жуть берет, правда? Кому столь уважаемые люди доверяют своих детей? И чему хорошему он их может научить?!

— Наверно, неприятно. Тем более что милая и интеллигентная, очень недурная собой женщина, которая мирно выпекает хлебушек и доставляет горячую пиццу всем, кто эту итальянскую дрянь обожает, оказывается настоящей дьяволицей во плоти.

Жить совсем не хочется.

— Ну, — ухмыльнулась Света, — этому горю помочь нетрудно. Но я считаю, что вам было бы полезно пожить чуть-чуть дольше, чтоб мы могли прояснить кое-какие вещи. Если вы правильно меня поймете, то ваше нынешнее угнетенное состояние души может улучшиться. Если не поймете, то все будет гораздо печальнее, чем сейчас.

— Я, Светлана Алексеевна, всегда готов и к поискам понимания, и к разумным компромиссам. Правда, мне кажется, что вы с Дмитрием Петровичем плохо продумали последствия такого шага, как доставка меня в этот благословенный уголок, где делают ваши экологически чистые продукты. То ли это проистекало от того, что вы плохо оценили общую ситуацию, то ли от того, что не знали, с кем имеете дело.

— И какими же это, с позволения сказать, последствиями вы нас пугаете? — нахмурилась Света.

— А вы представьте себе, Светлана Алексеевна, что через полчаса, через час или, может быть, через пятнадцать минут сюда приедет областной ОМОН или СОБР или РУОП. Почему приедет и зачем? Вовсе не потому, чтобы спасать этого жуткого мафиозо по кличке Хрестный, а для того, чтоб выручить из беды простого российского педагога, краеведа, историка и фольклориста-любителя, директора средней школы ь 127 Корнеева Владимира Алексеевича, честного и ни в чем не повинного человека. И вам, кстати сказать, будет гораздо лучше, если к этому времени я буду находиться, так сказать, среди живых, а не среди мертвых. Потому что, например, могу встретить вместе с вами правоохранителей и втолковать им, что тревога была ложной, что информаторы ошиблись и я приезжал сюда, чтоб договориться о регулярной поставке пирожков и булочек для школьного буфета. А в противном случае, если меня на месте не окажется или я у вас в какой-нибудь топке догорать буду, тут такой шмон пройдет, что все ваши маленькие женские тайны всплывут наружу. После чего всех, кто хоть какое-то подозрение вызовет, повяжут в пучки и определят в СИЗО. И граждане, которые сегодня поминали вместе с вами безвременно ушедшего господина Балясина, ощутят большое беспокойство за свою жизнь, честь и достоинство. Что может весьма негативно сказаться на вашем самочувствии.

— А с чего это вы, господин Корнеев, взяли, что сюда вдруг приедет ОМОН или еще кто-то? — пустив дым прямо в толстую морду Хрестного, спросила Света. — Я лично его сюда не заказывала, боюсь, что он и дороги сюда не знает.

— Ну, ваш Дмитрий Петрович был настолько любезен, что отпустил с миром сопровождающих меня лиц. Они намного раньше, чем я сюда, доехали в известное вам учреждение автосервиса и доложили о происшедшем инциденте моим заместителям. А те, естественно, запустили имеющийся у них на этот счет оперативный план. Остановить его могу только я лично, допустим, позвонив отсюда по телефону. Если, конечно, еще не поздно… Что же касается Дороги, то вы плохого мнения о нашем областном УВД.

Хрестный увидел, что в лице Светки появилась озабоченность. Действительно здесь, на хлебозаводе, можно было найти много такого, что не очень соответствовало статycy этого предприятия. Конечно, если б знать, что в распоряжении сутки-двое, как это бывало прежде, когда тот же Хрестный месяца два назад натравил на нее налоговую полицию, явившуюся совместно с РУОПом, то можно было бы навести порядок. Тогда Светку выручил свой человек который хоть и служил в другом ведомстве, но своевременно предупредил. Конечно, можно успеть вывезти отсюда Хрестного, можно попрятать в тайники нетабельное оружие, но насчет того, чтоб спешно убрать все лишнее из подземной тюрьмы и быстренько превратить ее в складское помещение, как это удалось во время наезда ФСНП и РУОПа, — дудки. И, кроме того, куда деть Никиту, Ежика, Люську? Что они наговорят, если увидят Светку в наручниках? Вся любовь может мигом кончиться…

Тем более что Ежик, которого Светка только собиралась навестить нынешней ночью, — свидетель по ночным «гладиаторским боям». А при желании по его показаниям легко найдут и карьер, и трупы, и сгоревшие машины. Хотя ей эти полтораста тысяч баксов за отснятый фильм были просто необходимы, все равно последнего тоже нельзя было оставлять. Захотелось пощекотать нервы, поиграть в любовь с «победителем»… Ох уж эти ее женские страстишки и выкрутасы! Прав был Петрович, когда сказал однажды: «Светуля, завязывай с этими римскими оргиями!

Влипнем когда-нибудь!» А она, дура, подумала, будто он ревнует…

Эх, был бы здесь Петрович! Он подсказал бы верный ход! И дожидаться его нет времени. Надо что-то решать… Своими слабыми женскими мозгами.

И она решилась.

— Хорошо, — Света достала из ящика стола две соединенные на один кабель телефонные трубки, одна из которых была с диском для набора номеров (такими пользуются монтеры связи), и включила штекер в розетку, привинченную к столу.

Подозвав жестом одного из могучих мальчиков, скромно стоявших у двери, она подала ему трубку без диска.

— Подержи ее у него перед пастью. И будь готов свернуть ему шею, если вякнет лишнее. Я буду слушать, с кем ты там разговариваешь, Хрестный! Ну, какой номерок набрать?

— 45-89-34, — произнес тот, немного волнуясь. Мальчик державший трубку перед его ртом, вполне мог одним рывком сломать ему шейные позвонки.

Света, немного нервно посматривая на Хрестного, набрала номер. Послышались длинные гудки. Затем женский голосок ответил:

— Автосервис слушает.

— Розочка, — произнес Хрестный нежным и вместе с тем бодрым голосом, — скажи Грише, чтоб он не сильно беспокоился. Я тут у друзей в гостях.

— Значит, передать, что вы завтра будете? — услышала Светка голосок Розочки.

— Да, конечно, в девять утра! Передай поскорей, золотце! У меня все.

Света сразу же выдернула штекер из розетки.

— Ну вот, — сказал Хрестный, — видите, как все просто. И шею мне ломать не пришлось. Теперь можем с вами беседовать. Но в девять утра я должен быть там, в автосервисе, и желательно вполне здоровым.

— Я таких гарантий не давала, — проворчала Света.

— Тогда вас навестят обязательно. И учтите, к этому времени внучка губернатора и сынок мэра, как обычно, к 8.30 придут в школу. По странному стечению обстоятельств, после 9 часов бедные дети могут обнаружиться в одном из хлебовозов, которые завтра утром приедут за свежей выпечкой. А может быть, и не в хлебовозе, а в муковозе на дне емкости с мукой, и может быть, не совсем здоровые. Что с вами станется после этого — предсказывать не берусь. При том, что у ментов будет куча всего против вас, они и это на вас запишут.

— Ну и скот же ты, Хрестный! — вскипела Света.

— Вы же сами сказали, Светлана Алексеевна, что если я буду упорствовать в своем мнении, что жить не хочется, то долго не проживу. Вы меня убедили — теперь мне очень хочется жить. Может быть, теперь вы согласитесь поискать разумный компромисс?

— Ладно, — снова перейдя на «вы» и взяв себя в руки произнесла Булочка. — У вас есть какие-то условия или предложения?

— Самое главное — вы отпускаете меня на одной из ваших машин без всякого лишнего сопровождения, возвратив мне мою «беретту». Машину мы вам вернем, как прошедшую профилактику в автосервисе. Отпускаете вы меня сегодня, как только успешно закончим разговор.

— Еще что?

— Всю эту вашу «чик-чириковскую» конференцию придется признать несостоявшейся. Объявлять по радио и телевидению об этом необязательно, приносить мне лично официальные извинения — тоже. Я не гордый, сам потихоньку разберусь, что и как. Я думаю, что все будут довольны и никто протестовать не будет. Особенно если мы с вами будем действовать рука об руку. Потому что вам, в качестве залога этого сотрудничества, могу предложить сорок пять процентов от доли за ту самую проводку, которой вы так домогались. Ну и пятьдесят — от Бузиновского леса. Насчет идеи отчета по общаку — придется отказаться. Лично вам могу перевести 245 тысяч наличными — будем в расчете? Ну и еще небольшое одолжение. Вы у меня тут прибрали шестерых ребят. Надо бы прояснить, как и что.

А также поговорить об этом московском мальчике и балясинской девочке.

Светка нахмурилась.

— Давайте начнем с самого простого, — сказала она как можно спокойнее. — Ваших ребят у меня нет и где они — я понятия не имею. Может, водку где-то с бабами глушат или случайно на машине разбились. Насчет московского мальчика и балясинской девочки — совершенно не в курсе, кто такие. У Балясина, по-моему, жену зовут Альбина, и она сегодня домой с похорон поехала. Дальше. Вот вы насчет «чик-чириковской» конференции беспокоитесь, так могу сказать, что ее решения — не моя инициатива. Если я сейчас возьму и скажу, что мне все тамошние установки — по фигу, то на меня посмотрят как на врага народа. А там собирались ребята, которые привыкли за слова отвечать и от других того же требовать.

— Светлана, — проникновенным тоном произнес Хрестный, впервые забыв добавить отчество, — если вы скажете, что нашли со мной общий язык, то все эти басмачи, казаны и лехи приползут на брюхе. Им можно будет любые профвзносы устанавливать, без проблем. Я уж не говорю о Кузе или Вене. Это вообще «шестерки» от рождения. Главное, чтоб мы прочно держались друг за друга. А вот насчет моих ребят и той парочки, по-моему, вы неискренни.

— Ваших ребят у меня нет. И парочки этой я не видела и знать не знаю, зачем они вам нужны.

— Насчет ребят я могу согласиться, что их, допустим, уже нет. Хотя среди них должны были быть некие Макар и Ежик, которым вы, между прочим, заказывали господина Корнеева, меня грешного, хотя, возможно, вы и не знали, что он и я есть то же самое. Откуда и как вы добрались до этих двух молодых людей — я не знаю. Но то, что они стали крутиться вокруг дома, где живет господин директор с семейством, — это точно. И девочек каких-то посылали приглядеться — тоже было отмечено. А это нехорошо. Пришлось мне вызвать Макара и дать ему новую задачу.

Насчет вас, дорогая госпожа Фомина. Вот во время выполнения этого мероприятия они и попались. Один товарищ, который, допустим, рыжики в лесу собирал, это видел. Он же заметил, как в ваше булочное заведение приехали на джипе московский студентик с девушкой Люсей. Ну а о том, как какой-то контейнеровоз прижал на лысаковской дороге «девятку» с четырьмя моими ребятами, — я тоже информацию имел. Сперва мне показалось, будто это шутка, но сегодня, после того как Петрович мне раскрыл глаза на все ваши «чик-чирики», стало ясно, что вы уж очень сильно разыгрались.

— Я одного не пойму, Хрестный. Зачем вам девушка Люся и юноша из Москвы?

— Мне бы хотелось немного прояснить ситуацию вокруг того, как этот мальчик раздобыл бумажки, которые принес вам сюда для того, чтоб вы его приютили, и как он познакомился с девушкой Люсей. Потому что при этом два очень приятных молодых человека Сережа и Юрик почему-то скоропостижно умерли.

— Извините, Владимир Алексеевич, — сделав участливую мину на лице, произнесла Светка. — А этот первый, которого вы упомянули, Сережа, случайно, не ваш сын?

— Сложная история, Светлана… — ушел от вопроса Хрестный. — Тем более что вы утверждаете, будто у вас нет ни юноши по имени Никита Ветров, ни Люси. А зачем вам такие подробности? Сын не сын…

— Ну, неприятно же делать больно человеку, который на днях сына потерял. А если он не терял, то какое ему дело до этого Сережки?

— Может быть, мы будем пооткровеннее?

— Если только взаимно. Допустим, я поинтересуюсь, пороюсь в своем хозяйстве и найду вам этих двоих. Вы их убьете?

— А вы бы хотели, чтоб они оставались в живых и потом где-нибудь стали свидетелями против вас?

— Пока они у меня, я уверена, что они не могут быть против меня свидетелями, а вот если они попадут к вам…

— Стало быть, вы хотели бы, чтоб я разделался с ними в вашем присутствии?

— Нет, пока мне не хочется с ними расставаться…

Светка хотела что-то еще сказать, но тут в дверь вломился Петрович.

— Только что позвонил наш парень из Лысакова. ОМОН сюда движется. Минут через десять будут здесь!

— Сволочь! Паскуда поганая! — завизжала Светка, наотмашь хлестнув по щекам Хрестного. — Ты же говорил, что остановишь их! Ты куда звонил, падла?!

— Тихо! — басовито рявкнул Петрович. — Не психуй, дура! Я их задержу! А вы сматывайтесь отсюда врассыпную, пока лес не оцепили. А этого пидора…

Он уже выхватил «стечкин», и Хрестный понял, что надо спешить.

— Света! Я же сказал: одно мое слово — и они уедут! Вам что, не жалко себя, свое дело?! — заверещал он.

— Отстегните его! Хрен с ним, еще раз поверю… В машину его! Быстро!

Петрович, бери табельный, поедешь как охранник! Ну, гад, запомни — я сдохну, но ты — раньше!

В «Чероки» сели четверо. Водитель и Хрестный спереди, Светка и Петрович сзади. Джип с ревом выехал за ворота, пролетел, расшвыривая гравий из-под колес, до поворота на дорогу, ведущую из Лысакова в Ново-Сосновку, свернул налево. Фары омоновских машин уже буравили темноту неподалеку от мостика.

— Ну, гад, если опять продашь! — шипела Светка. — Петрович, ты понял?!

— Понял! У него мозги через лобовое стекло вылетят!

— Я не самоубийца, — сказал Хрестный. — Помни, Светик, захочешь, чтоб у тебя все шло тихо и приятно, — приезжай завтра в девять на известный тебе километр Московского шоссе. Там, где мои ребята ведут разминирование в Бузиновском лесу. И ту парочку, Никиту с Люсей, не забудь, пожалуйста! Но постарайся, чтоб вас слишком много не было. Иначе завтра они, — он мотнул головой на приближающуюся колонну, — опять приедут, и я уже ничего не смогу сделать…

«Уазик» и два «жигуленка» без мигалок и сирен прибавили скорость и, подлетев к «Чероки», зажали его с трех сторон. Мощные парни в сером камуфляже и брониках мигом выскочили из машин, навели автоматы, а чей-то крутой голос скомандовал:

— Всем выйти из машины! Быстро! Руки на капот! Ноги шире!

Петрович только успел подумать: «Эх, блин! Надо было все-таки заподлянку состроить…»

Парни отобрали у водителя и Петровича пистолеты, всех, не исключая и Светку, ощупали и охлопали. Документы потом вынули. Подошел какой-то начальник в фуражке, стал просматривать паспорта и удостоверения.

— Корнеев Владимир Алексеевич? — с некоторым удивлением спросил он.

— Это я, — отозвался Хрестный. — А в чем дело?

— Подойдите сюда. Остальным — не двигаться! Хрестный подошел, и офицер, взяв его за рукав, отвел за подкативший к месту задержания омоновский автобус.

Лицо Хрестного осветили фонарем, внимательно сверяя фотографию паспорта с наличной мордой.

— Капитан Фильченко Анатолий Сергеевич, командир 2-й роты областного ОМОНа. Должен задать вам несколько вопросов.

— Пожалуйста, я вас слушаю…

— Где работаете, гражданин Корнеев?

— Я директор 127-й школы.

— Вас эти люди везли с собой насильно?

— В каком смысле? — Хрестный так ловко прикинулся невинной овечкой, что Светка аж позавидовала, хорошо расслышав его метров с десяти: артист!

— Вас похитили? Не бойтесь отвечать, все будет нормально.

— Нет, — с отлично разыгранным удивлением произнес Хрестный, — эти господа просто собирались меня подвезти в город.

— Вы их знаете?

— Ну, я знаю госпожу Фомину Светлану Алексеевну. Мы с ней обсуждали договор на поставку выпечки для 127-й школы. А остальные — ее охрана. Наверно, недоразумение какое-то…

— Понимаете, — сказал омоновец, — в обладминистрацию сигнал поступил, будто вас какие-то рэкетиры захватили и насильно увезли на хлебозавод «Света и Кш». Из обладминистрации в УВД позвонили, потом нас подняли… У вас с этими булочниками точно никаких напрягов?

— Господи! — воскликнул Хрестный. — Товарищ капитан, вы сталкивались с тем, чтоб на учителей рэкетиры наезжали? У нас зарплата знаете какая? А насколько регулярно ее выплачивают, слышали? Вот, слава Богу, нашлась женщина, которая благородно решила стать нашим спонсором и бесплатно поставлять в школу булочки. И тут же кто-то делает ей пакость. Уверен, это ее конкуренты подстроили…

— Ладно. У меня нет оснований их задерживать. Оружие с разрешением на право ношения, документы на машину в порядке, личные тоже. Но вас, гражданин Корнеев, я все-таки попрошу перейти в мою машину. Мне ставили задачу — я должен доложить. Верно?

— Значит, вы нас покидаете? — спросила Светка, увидев, как Хрестный садится в «уазик» Фильченко.

— В милицию забирают, — пошутил Хрестный. — Большое вам спасибо, Светлана Алексеевна, за заботу о детях. Извините, что причинили вам беспокойство.

— Прошу меня тоже извинить, — козырнул капитан. Омоновская колонна покатила в сторону города, «Чероки» — на хлебозавод.

Фильченко сказал, обращаясь к Хрестному, сидевшему рядом с ним на заднем сиденье «уазика»:

— Не обижаетесь, что на капот уложили, товарищ директор? Могли бы ведь и дубинкой задеть нечаянно…

— Кто ж обижается на служивых-то? — и Хрестный незаметно для водителя-милиционера вынул из бумажника три бумажки с большими портретами Бенджамина Франклина и положил их в широкую капитанскую ладоху.

— Ну вот и спасибо, — произнес тот. А в «Чероки» Петрович шипел:

— Все равно я эту падлу пришибу!

— Когда скажу, тогда и пришибешь! — прорычала Светка. Она вынула сотовый:

— Иван Трофимович? Здравствуйте, это Света, извините, что так поздно.

Помните, я вас просила, чтоб мне назавтра небольшую официальную поддержку выделили? Да, да, насчет Бузиновского леса. Так вот, я обо всем договорилась.

Там все будет тихо и мирно, можно мою просьбу отменить. Еще раз извините, спасибо!

— Ну и дура! — проворчал Петрович. — Кинет нас там этот козел, помяни мое слово!

 

НА ИЗВЕСТНОМ КИЛОМЕТРЕ

В шесть утра Светка подняла своих «зеков». Ночевала она в номере, напротив Ежика, но ни его и никого другого этой ночью не будила — видно, ей уже было не до развлечений и оргий. Да и вообще притомилась, видно. Легла в одиннадцать и до 5.30 продрыхла как убитая. А в 5.30 ее самое разбудил телефонным звонком дежурный, и она, приведя себя в порядок и нарядившись в зеленый армейский камуфляж, кепи без звездочки и куртку с погонами, но без знаков различия, дождалась прибытия двух своих парней, тоже экипированных по-фронтовому. Сначала в сопровождении парней она заявилась к Ежику.

Ежик выспался прилично, но поспал бы, наверно, и еще малость.

— Вот что, дорогой «Чемпион», — объявила Светка. — Вот тебе одежда (она бросила ему камуфляжный комплект и ботинки), наряжайся, лопай завтрак и чтоб в полвосьмого был готов к труду и обороне.

Насчет труда Ежик особой готовности не испытывал, но обороняться в случае чего не постеснялся бы. То, что его переодели так же, как «местных», навело его на мысль, что он принят в эту команду.

К Люське и Никите Светка зашла одна.

— Подъем! — она потормошила их, спавших в обнимку, без особых церемоний.

— Собирайтесь, умывайтесь, одевайтесь. В Бузиновский лес поедем.

Никита сам по себе догадался, что надо надевать для этой поездки, и полез в шкаф за камуфляжем. Светка притащила из Люськиного номера заготовленный для нее наряд, и та, втискивая попу в пятнистые штаны, проворчала:

— На жабу буду похожа.?

— «Поспали — теперь можно и поесть…» — вновь процитировал Никита мультик про Дюймовочку.

— Ничего, — подбодрила Светка, — на болото пойдем, там все такие…

В полвосьмого, когда все были готовы, Булка дала следующие инструкции:

— Сейчас тихо пройдем в погрузочный цех, сядем в машину и будем ехать. В пути между собой не болтать, вопросов не задавать. Приедем — выйдем, до этого нигде и никаких остановок не будет.

Мальчики Светы осторожно взяли всех «арестантов» под руки и повели следом за своей начальницей. По лестнице, вопреки ожиданию Никиты, подниматься не стали, а свернули под лестницу, где оказалась дверца. За дверью под лестницей оказалось нечто вроде маленького тамбура и еще одна дверь, выводившая в знакомый Ежику «тюремный» коридор. А уже оттуда их вывели в погрузочный цех точнее, прямо из дверей погрузили в бронированный фургон для перевозки денег.

Светка в эту машину не села, а поехала в «Чероки», куда влезли Петрович и еще три охранника.

Ежику начало путешествия не очень понравилось. Во-первых, то, что ему «помогал» садиться конвоир, разубедило его в поспешном выводе насчет принятия в команду. А в фургоне этом Ежик, как известно, выезжал вместе с Макаром «на соревнования». Воспоминания были не лучшие и, хотя на сей раз глаза не завязывали, понять, куда везут, было тоже невозможно. Вполне могло оказаться, что все опять кончится карьером. Правда, тогда не переодевали в камуфляж. Но кто знает, какая фантазия придет в голову этой Светке?

Никита, который знал, что такое Бузиновский лес и зачем туда в принципе может ехать Света, не очень понимал, зачем он лично в этом лесу нужен. Все сведения, какие можно, относительно расположения клада и прочего были у Булки на руках. Никита в этом лесу отродясь не бывал и непосредственно на местности ничем помочь не мог. Делиться с ним кладом Светка не обещала. А вот то, что теперь они с Люськой находятся в категории людей, которые знают много лишнего, Никита сознавал уже давно. И хотя после всех этих Светкиных фантазий с сексуальными развлечениями и полуигрой в «госпожу и раба» это осознание несколько притупилось, Никита хорошо помнил, что его в принципе уже ничто не мешает убить в любой момент, который покажется Светке удобным. А поездка в Бузиновский лес и была таким «удобным» моментом. Так же, как и сам лес, нашпигованный минами и неразорвавшимися снарядами. Да и болото там подходящее есть, судя по дневнику Евстратова. Если хорошо утопят — найдут только в следующем столетии, да и то могут перепутать с останками погибших в Отечественную, которых тут тысячи и в болоте, и в земле. Правда, оставалась какая-то самоуспокоительная мысль, что, может быть, Светка все же в очередной раз решила позабавиться и притащить пленников на болото для удовлетворения каких-то очередных секс-закидонов. Немного согревало воспоминание о том, что Светка фотографировала его на паспорт. Но все-таки ожидание каких-то роковых событий прочно насело на Ветрова, и ничего хорошего от этой поездки он не ждал.

Люська, естественно, была его не глупее. Но у нее появился куда более веский, как ей казалось, повод для опасений. Дело в том, что, присматриваясь к Ежику, сидевшему напротив нее, она находила в его лице все больше и больше знакомых черт. Где-то она уже видела этого паренька. И чем больше напрягала мозги, тем назойливее вспоминался ей совсем еще недавний роковой день, когда под окном ее квартиры на Индустриальной прогрохотали автоматные очереди. Лишь на какую-то секунду промелькнуло в поле ее зрения лицо того, кто, бросив пластиковый пакет с автоматом, прыгнул в подкативший «Москвич-412», который все в темноте приняли за «Жигули» да еще и цвет перепутали. Но сейчас то лицо вырисовалось в памяти так четко и ясно, будто она его полчаса в упор рассматривала. И Люська была на все сто убеждена, что именно тот, кто сидит напротив нее, и есть убийца Вальтика. Конечно, она и сама понимала, что не смогла бы так хорошо его запомнить, но какое-то подсознательное шестое чувство заставляло ее верить в то, что она не ошибается.

А может быть, это было вовсе не шестое чувство. Просто Ежик тоже, заметив, что сидящая напротив баба с синяком и ссадиной на щеке к нему присматривается, стал на нее чаще глядеть. И на него тоже воспоминание нашло. Вспомнил, как в офисе Роберта, на улице Ермолаева, они сидели с Макаром в ожидании расчета за работу на Индустриальной и смотрели телик. И как по телику показали место убийства и бабу, заходящуюся в истерике. Точно! Она!

Поскольку голова у Ежика после поездки на карьер очень быстро начинала работать в определенном направлении ему подумалось, что именно этой бабе поручат с ним разделаться. А поскольку Люська, в камуфляже, ботинках да еще и подбитым глазом, смотрелась очень воинственно и время от время бросала на Ежика ненавидящие взгляды, то ему показалось: да, его песенка спета, и приговор, который ему вынесен неизвестной судебной инстанцией, будет исполнять эта дура.

Соответственно, и Ежик стал смотреть на Люську, как Ленин на буржуазию. И окончательно убедил бедняжку в том, что он, несмотря на свой юный возраст, — закоренелый палач, который, расстреляв Балясина, теперь и ее уроет.

Машины, миновав выезд с гравийной дороги на шоссе, проехали через мостик и проехали через Лысаково на шоссе. Затем покатили к городу и докатили до выезда на объездную дорогу, ведущую на Московское шоссе. Потом свернули вправо и пустились в путь по проселкам, выехав обратно лишь после того, как сделали большой-пребольшой крюк, объехав несколько постов ГАИ. Дальше машины, прибавив скорость, очутились у потрескавшегося гипсового солдата, покрашенного краской-серебрянкой, коленопреклоненно стоявшего на облупленном постаменте с привинченной к нему мраморной доской. На доске была надпись:

«Бузиновский лес. Здесь в 1942-1943 гг. шли ожесточенные бои с немецко-фашистскими захватчиками. Вечная слава павшим героям!»

У обочины Светкину колонну уже дожидался «Ниссан-Патрол» с Хрестным. Он, как ни странно, опять был в маске. Когда Светка в сопровождении Петровича, испытывая некоторую настороженность, вышла из машины, Хрестный как ни в чем не бывало выступил к ним навстречу и, пожав пуки, гостеприимно пригласил:

— Ну, прошу, как говорят моряки, пристраиваться в кильватер! Дорожка, извините, еще та…

Никита услышал его голос через броню фургона, уловил что-то смутно знакомое… Нет, сразу он все-таки не определил, кто есть кто.

«Ниссан» занял место в голове, за ним пошел «Чероки» со Светкой и Петровичем, а фургон — замыкающим.

В сотне метров от памятника съехали с шоссе на просеку. Пока ехали, всем пассажирам, особенно тем, кто ехал в фургоне на боковых скамеечках, пришлось несладко. Машины мотало из стороны в сторону, будто они и впрямь по морю плыли в штормовую погоду. Так продолжалось полчаса.

Наконец это мучение кончилось. Лязгнула задняя дверца фургона, появилась Светка и резко скомандовала:

— Вылезай!

У конвоиров неожиданно появились автоматы, и даже Светка вооружилась.

Дорога вывела в тупик. Просека, по которой сюда доехали, оказалась заваленной несколькими огромными соснами, очень давно, может, еще во время Отечественной войны, спиленными по обе стороны от дороги. Сейчас они обросли мхом и даже, частично, оделись травой с дерном. Получился зачаток бугра, на который кто-то относительно недавно поставил фанерный щит, покрытый белой, уже порядочно размытой дождями краской с надписью: «Осторожно! Впереди мины!», а под надписью черной краской намалевал череп и кости.

Хрестный и четверо его сопровождающих, тоже вооруженные автоматами, подошли к Светке и Петровичу.

— Дальше идем пешком в наш базовый лагерь, это примерно двести метров влево от дороги. Тропа у нас провешена, довольно широкая, но с нее лучше не сворачивать и идти точно за нами, не отрываясь. Лучше всего единой колонной по одному с дистанцией в один шаг. Свернете не туда — можете налететь на неприятности из 1943 года.

— Мы не торопимся, — заметила Светка. — Пойдем сзади, след в след.

И опять, но уже куда яснее, Никита услышал голос из-под маски. «Точно, слышал я его. И совсем недавно. Только вот где?» — подумал он. Впрочем, на долгие воспоминания времени не хватило.

Как-то сама собой образовалась пешая колонна. Впереди пошел какой-то нестарый, но совершенно седой мужик в комбезе, наподобие тех, что носят войсковые разведчики. То ли Хрестный его привез с собой, то ли он появился уже здесь, выйдя из леса. Этого даже Светка с Петровичем не приметили. Они волновались не меньше своих узников. Сразу чувствовалось, что Бузиновский лес был вотчиной Хрестного. Во всяком случае, он держался тут намного уверенней, несмотря на то, что при нем было всего четверо, а у Светки, не считая Петровича и пленников, было восемь человек. Девятый и десятый — шоферы джипа и фургона, остались у машин на просеке, вместе с водителем «Ниссана».

Итак, впереди пошел седой в комбезе, за ним — Хрестный, прикрываемый со спины тремя своими охранниками, потом два парня из Светкиной охраны, за ними Ежик, после еще охранник, следом Никита, за Никитой — два охранника, дальше Люська, следующий охранник, Светка, Петрович и после него еще двое «мальчиков».

Тот, седой в комбезе, знал дорогу лучше всех. Он первым уверенно вышел на тропу, начало которой отмечал большой муравейник, видимо, уже закрывшийся на зиму. Судя по тому, что травы на тропе почти не было, в последнее время по ней ходили довольно часто. Шла она очень извилисто, обтекая кусты и деревья.

Скоро Никита приметил, что на стволах деревьев сделаны затески в форме треугольников: ночью они наверняка играли для человека, идущего по тропе с фонариком, роль створных знаков на реке. Двигаться следовало так, чтобы все время видеть две затески: одну по правую руку, другую — по левую. При этом острия «треугольников» были направлены сейчас в направлении, обратном направлению движения. Это значило, что двигаться обратно к просеке надо было туда, куда указывают острия треугольных затесок. Никита, правда, не очень верил, что ему когда-нибудь доведется отсюда выбраться, но дорогу все-таки как бы машинально запоминал…

Поначалу ощущения опасности, исходящей от самого леса, Никита не ощущал.

Он гораздо больше опасался людей, которые шли за его спиной. Конечно, он понимал, что сейчас, когда все идут впритык друг к другу, в спину ему не выстрелят: пули запросто могли достаться не только ему, но и впереди идущим конвоирам. Но когда ствол «АКС-74у» шедшего за его спиной охранника изредка прикасался к Никитиной камуфляжной куртке, мурашки нет-нет да и пробегали по спине.

Но уже через пятьдесят метров от дороги Никита, да и все другие, кого судьба занесла сюда впервые, стали понимать, что это не простой лес, в котором можно свободно гулять в любом направлении.

Сначала, метрах в двух от тропы, под засохшей елочкой, увидели ржавую каску. Потом, когда еще с десяток шагов прошли, в полегшей траве обозначилось какое-то ржавое колесо с цапфами, торчащими из середины. Никита узнал опорную плиту от батальонного миномета. Сам ствол с сошками просматривался подальше, в кустиках. Его, видно, отшвырнуло близким разрывом

— воронка тут поблизости была, хотя и почти сровнявшаяся с землей — сорвало с плиты и опрокинуло, а кусты через его искореженные сошки проросли гораздо позже.

Дальше мелькнул небольшой бугорок, из которого наискось торчали прямоугольные «перья» стабилизатора все той же, 82-миллиметровой мины. И черт его поймет — то ли это только хвостовик отлетел и воткнулся, то ли там вся мина сидит, начиненная тротилом и взрывателем, готовым вот-вот сработать…

Еще метров через десять тропа пересекла какую-то длинную канавку глубиной не больше двадцати сантиметров, а местами вообще сровнявшуюся с землей.

Когда-то была траншея. Впереди нее валялись обрывки и клубки перепутанной и перемятой поржавевшей колючей проволоки. Чуть дальше на небольшой проплешине увидели что-то похожее на спинной хребет динозавра — обрывок танковой гусеницы, валявшийся вверх зубцами.

Конечно, в общем и целом, за двести метров пути по тропе увидеть удалось немного, только то, что было на поверхности. За 54 года без малого лес сам, в меру своих возможностей, занимался ликвидацией последствий боевых действий. На месте деревьев, спиленных для строительства укреплений и завалов, снесенных взрывами, сшибленных танками и сгоревших при артобстрелах и бомбежках, давно выросли новые. Воронки и траншеи осыпались, размылись дождями и заросли травой.

Большая часть металла, который несколько месяцев кромсал эту землю, впивался в деревья и разил людей, превратилась в ржавую пыль, смешавшуюся с почвой и ставшую ее неотделимой частью. Как и прах людей, которые вросли в эту землю, даже если их не успели в нее закопать. Сейчас большая часть биомассы, составлявшей некогда «Иванов», сражавшихся за Родину, за Сталина, и «фрицев», припершихся сюда, за тридевять земель, добывать жизненное пространство для нации, была рассеяна по стволам берез, осин и сосен, в траве и кустах, в нараставшем год за годом почвенном слое.

При этой мысли Никите стало прохладнее, хотя на нем была более-менее теплая для такой осени ватная камуфляжная куртка. В Грозном такой бушлат его и зимой неплохо грел. Но вот неприятная мысль о том, что его собственную «биомассу» тоже включат в здешний экологический круговорот, как-то здорово холодила. Нет, даже думать на эту тему не хотелось.

Впрочем, тропа уже подходила к концу. Послышалось журчание воды, впереди стало светлее. Колонна постепенно вытягивалась на более открытое место. Никита, следом за идущим впереди охранником, прошел между двумя кустами и оказался на берегу небольшого ручья, текшего по дну довольно глубокой искусственной канавы.

Через нее был перекинут прочный мостик из двух толстых бревен с дощатым настилом и двухсторонними перилами.

За мостиком, на другом берегу канавы, находилась небольшая прямоугольной формы поляна, на которой стояли две большие утепленные брезентовые палатки.

Видал Никита такие, даже довелось ночевать в них. Если их ставят ненадолго, то просто натягивают на колья, чтоб можно было укрываться от дождя и ветра, а если приходится в них жить несколько месяцев, а то и лет, то сооружают из досок деревянный двойной каркас, заполняют его опилками и стружками для тепла, настилают пол и ставят две печки-«буржуйки», выводя жестяные трубы через специально предусмотренные для этого отверстия в брезентовой крыше. Еще тамбур деревянный при входе делают, чтоб тепло не уходило. Сейчас, похоже, печки еще не топились, видимо, еще с ночи не все остыло. Но ближе к вечеру надо было протапливать, ночью могли и заморозки вдарить. В этих палатках, похоже, жили долго. Они порядком вылиняли, потерлись. Над одной даже торчала телеантенна.

Кроме палаток, Никита заметил еще несколько объектов, сооруженных руками человека. Во-первых, он увидел три землянки. Одна, совсем небольшая, но высоко, аж на четыре венца бревен, торчавшая из земли, служила электростанцией: от нее к палаткам тянулись провода, натянутые на небольшие столбы с изоляторами. Кроме того, внутри землянки что-то потихоньку, но усердно урчало. Должно быть, там стоял дизельный или бензиновый движок. Рядом с этой землянкой, под дощатым навесом, стояло несколько железных бочек с горючим. Другая землянка показалась чем-то вроде продовольственного склада, потому что рядом с ней под дощатым навесом находилась армейская полевая кухня, в которой можно было варить сразу первое и второе. Около кухни стояло несколько зеленых армейских термосов.

Наконец, третья, самая большая и глубже всего вкопанная в землю, находилась позади электростанции. Чуть дальше он углядел колодец с воротом, такие в деревнях ставят.

Вдоль всего периметра лагеря тянулась колючая проволока, свеженькая, в один ряд. Как раз там, где через канаву был перекинут мостик, в проволочной изгороди была калитка, тоже затянутая проволокой. У калитки, под грибком, стоял часовой с помповым ружьем, одетый в камуфляжку охотничьего образца. Спрашивал ли этот часовой какой-нибудь пароль или пропуск, неизвестно. Во всяком случае всю эту большую делегацию он пропустил беспрепятственно.

— Ну вот, Светлана, — сказал Хрестный, — мы и на месте. Сейчас большая часть ребят уже в лесу, на работе, в лагере только повара и охрана. Вы как, сегодня ночевать к себе уедете или у нас останетесь?

— Посмотрим, — ответила та.

— Мальчика из Москвы и девочку Люсю вы мне сейчас передадите или перед отъездом?

— Сейчас дождь польет, по-моему, — не ответив на вопрос, Света поглядела на небо. — Может, ребята переждут где-нибудь, а мы с вами обсудим все вопросы.

В сокращенной аудитории…

— Вон та, правая палатка, сейчас пустует. Всех ваших можете поместить там.

А мы с вами, Дмитрием Петровичем и командиром отряда пройдем в штаб.

Никиту ближайший охранник взял за рукав и повел в ту палатку, на которой не было антенны. Туда же отправились и все остальные.

Светка с Хрестным, Петровичем и седой мужик направились к той самой большой и глубоко закопанной землянке, которая располагалась позади электростанции.

В землянке было светло, горела лампочка, а окна были задвинуты ставнями.

Посередине комнаты стоял стол, один угол занимал прочный сейф. Сидеть можно было на лавках.

— Давайте присядем, граждане, — сказал Хрестный. — Вот это Гера, — он указал на седого, — человек, который знает об этих местах больше, чем кто-либо.

А вот, — он указал на «гостей», — люди, которые нашли на бумаге то, что ты ищешь, по большому счету, второй год.

— Надо, чтоб вы меня сориентировали по карте. Она ведь у вас небось тоже самая точная? — спросила Света.

— Да, пожалуй, так, — кивнул Гера, бросив вопросительный взгляд на Хрестного. Тот чуть заметно кивнул. Гера вынул из сейфа огромную, в несколько раз сложенную карту, состоявшую из листов ватмана, наклеенных на полотно.

— Тут масштаб очень крупный, — пояснил седой, — в одном сантиметре 50 метров. От верхнего обреза до нижнего — 20 километров. От правого до левого

— 30. Только сам Бузиновский лес и ничего больше. Примерно на километр от дороги в глубь леса расчистили еще во время войны или сразу после нее. Вот просека, по которой вы приехали. Вот тропа, а вот базовый лагерь. Это нижний правый угол карты. Вот стрелочка наискосок и вверх — там север, отсюда и пляшите.

— Так, — сказала Света, внимательно рассматривая карту, — я смотрю, выйти из лагеря можно только по этой тропе, да?

— Для тех, кто тут впервые, — прищурился Гера, — лучше считать так. А лучше вообще никуда без нас не ходить, даже с этой картой. Вот здесь, в сорока метрах к северу от лагеря, начинается болото. Через него напрямую могу пройти я и еще два парня, больше — никто. Мы не потому проволоку натянули, что боимся, будто кто-то сбежит, а потому, чтоб кто-то, слегка ужравшись, не ушел куда не надо и не загубил свою еще молодую жизнь. Каждый из ребят знает свой маршрут и свою работу. С вашей командой буду работать я, потому что, как справедливо отметил товарищ Хрестный, я единственный человек, который может прийти в любую точку этого адова места, не утонув и не взлетев на воздух.

— Что-то, господа, — заметил Петрович, — у нас нервный разговор начинается. Пугать друг друга начинаем, что ли? Может, лучше доверять друг другу?

— Как тебе сказать, Митя, — вступил в разговор Хрестный, — вопрос о доверии штука сложная.

— Главная мера доверия, — сказал Петрович, — такая: мы берем Хрестного в залог до вашего возвращения. Увозим отсюда к нам, на завод, и держим до тех пор, пока тут все не станет ясно. У вас есть другая гарантия — это ваше знание местности. Захотите — выведете, захотите — оставите.

— Неравные, однако, получаются условия, — заметил Хрестный. — Ты, Петрович, если пойдешь в залог, меня не устроишь. Только Света.

— А что? — неожиданно согласилась та. — Я пойду с Герой, взяв с собой не только охрану, но и тех ребят, которых страстно домогается Хрестный, Люсю и Никиту. Ну и этого Женю. Он, наверно, тоже мог бы Хрестному понадобиться.

— Что ж, — сказал Хрестный задумчиво, — это вполне реальное предложение. У меня только одно маленькое дополнение. Эти трое мне нужны не живые, а мертвые.

Говорю откровенно, тут все люди свои. Поэтому я согласен пойти к вам в залог и даже готов обещать, что никакой ОМОН туда не наедет, если эти два мальчика и девушка из вашей экспедиции не вернутся. А Гера, которому я как себе верю, мне под пионерским салютом подтвердит, что они уже ни из какого болота не вынырнут.

Ну что, мадемуазель Булочка? Есть возражения?

— На первый случай, я думаю, такой расклад сойдет. Единственно, чего бы хотела, так это не говорить здесь, в вашем присутствии, куда мы в конечном итоге направляемся. Так мне будет совсем спокойно, и ни у кого не появится нездоровых соблазнов. Потому что мы идем не для того, чтобы вывезти, а для того, чтоб найти. Мне не хочется, чтоб на конечном пункте собралась толпа ваших скромных тружеников-добровольцев и как-то невзначай повлияла на итоги этого мероприятия. Согласны?

— Я тоже в этом заинтересован, — заметил Гера.

— Допустим, но для начала я скажу вам, что хочу попасть вот сюда, — Света выбрала точку, близкую от места, где был обозначен разрушенный хутор. — А когда мы туда прибудем, можно будет и уточнить задачу.

— Что ж, — заметил Хрестный, — госпожа Булочка доказала, насколько толковыми могут быть женщины, если их не обременяют мужья и всякие там пеленки-распашонки. «Да здравствует феминизм!» — как сказали бы в подобном случае «Spice girls».

— Кстати, — заметила Света. — А у вас на работе не будет сложностей?

Департамент образования не удивляется когда директор так надолго исчезает?

— На очень долго я еще не исчезал, — сказал Хрестный — а иногда не исчезаю вообще, как это ни странно. Традицию мне хотелось бы поддержать и впредь.

Поэтому задерживать меня в залоге на слишком долгий срок я бы вам не советовал.

— Ну, все ведь будет зависеть от того, когда мы найдем то, что ищем. Гера, за сколько времени мы сможем прийти в ту точку, которую я пометила?

— При хорошей погоде — часа за три.

— А при такой, как сейчас, когда дождь?

— Ну, это еще ничего. Просто немного накрапывает. Вот если б лило долго, много и постоянно, тогда похуже. Тогда можно и на пару суток застрять, и даже на дольше.

— Такая разница?

— Здесь же низина, — пояснил Гера, — дождевая вода скапливается, поднимает болото. Ну, и грунт разжижает в некоторых местах. Например, там, где в нормальную погоду вполне пройти можно, трясина становится непроходимой. Или гать уплывает… Там много всякого.

— А если такой дождь, как сейчас начался, продлится неделю? Все эти фокусы могут проявиться?

— В принципе и двух суток может не хватить.

— Тогда, может быть, нам надо прямо сейчас отправляться?

— Инструменты? Или у меня возьмете?

— Давайте уточним, сколько народу пойдет. Вы, я — двое. Троих, которых господин Хрестный упоминал, прибавляем — пятеро. Кто еще?

— Четверо из охраны, — сказал Петрович. — И я.

— Нет, Митя, — Света отрицательно мотнула головой. — Ты отвезешь Хрестного и позаботишься, чтоб его хорошо разместили.

— Но…

— Без разговоров, Петрович! Четверо. Итого — девять.

 

ВЕСЕЛЫЕ ТУРИСТЫ

Сборы заняли меньше часа. Никите выдали объемистый рюкзак, в который загрузили провизию. Поверх рюкзака приспособили двуручную пилу, обмотанную мешковиной, пристегнув ее с боков маленькими ремешками. Ежику, который, увидев топоры, пришел в оцепенение, уложили в рюкзак восемнадцать банок тушенки да еще две штыковые лопаты без черенков. Вдобавок им вручили лагерную палатку, увязанную в увесистый тюк, и два черенка от лопат, на которых они этот тюк понесли, — получилось вроде носилок. Люське уложили в рюкзак девять буханок хлеба и два самодельных ведра. Пять бутылок водки забрала Светка. В результате ее ребятам досталось нести, кроме своих автоматов, только две малые саперные лопатки да большую штыковую. Кроме этого, велели надеть на ноги поверх ботинок «бахилы» — непромокаемые защитные чулки от защитного комплекта ОЗК.

В общем, к 10.30 все было готово, и «веселые туристы», как саркастически обозвал эту процессию Петрович, собрались покинуть лагерь.

Хрестный, забираясь в фургон для перевозки денег, сказал своим охранникам, неуверенно топтавшимся у «Ниссана»:

— Спокойно едете домой, ждете меня там. Если к вечеру не вернусь — значит, позвоню. Если не позвоню — значит, знаете, что делать. Счастливо!

Джипы и фургон покатили в сторону Московского шоссе, а Гера решил провести последний инструктаж.

— Главное правило поведения, — сказал он, — не уходить в сторону, если я этого не разрешил. Два из трех несчастных случаев, которые здесь были, произошли потому, чтo граждане, которые, кстати, об этой зоне уже кое-что знали, почувствовали большую уверенность в себе и пошли пописать не в том месте и не в то время.

— Это интересно, — заметила Светка, — насчет того что можно пойти пописать не в том месте, я уловила. А насчет «не в то время» — не поняла…

— Время, как известно, — мягко разъяснил Гера, — бывает темное и светлое.

Там, где в светлое время суток может угробиться только полный идиот, во тьме может налететь кто угодно. В некоторых местах даже я. Но есть такие места, по которым даже днем с фонарем лучше не шляться. И я тоже предпочитаю их обходить.

Вообще в этом лесу есть три опасности: взрывоопасные предметы, болото и люди.

Если получится так, что встретимся с кем-то случайно, при мне вас не тронут. А вот если оторветесь от группы, то, даже не нарвавшись на мину и не провалившись в болото, можете исчезнуть без следа. Как и что с вами может произойти — никто не разберется. В общем, если хотите обеспечить себе безопасность, — четко следуйте моим указаниям. Вопросы есть?

— Нет, — сказала Светка. — Пошли!

— Стоп. Еще одно: в этих местах есть кое-какая живность. Кабаны, лоси, волки, зайцы. Они здесь себя хорошо чувствуют, потому что никто на них не охотится. Потому что звери в отличие от людей очень умные и ходят только по чистым местам. Мы их тропами всегда пользуемся. Но если пальнете, то можете напугать, и они с этих тропок помчатся хрен знает куда. Во-первых, могут какую-то мину рядом с вами поднять — мало не покажется! — а во-вторых, нас, здешних, попутать. Да вообще каждый выстрел — маленький взрыв, может породить детонацию. Наконец, еще одна неприятность: милиция в здешнем районе привыкла к тому, что в лесу изредка что-то взрывается, и волнения не испытывает. А вот по поводу стрельбы может заволноваться.

Проводник решительно двинулся через кусты мимо завала с угрожающим плакатом. Всем стало несколько не по себе. Но за завалом оказалось просто продолжение просеки.

— Здесь можно идти спокойно, — объявил Гера, — но за кусты не выходите.

Метров через триста повернем и пойдем в горку. После этого строго по тропе, след в след.

Никита, пользуясь тем, что можно было топать за Ежиком и особо не смотреть за дорогой, размышлял, где он мог слышать голос того страшного мужика в черной маске.

В Москве? Нет, это было уже здесь, после приезда в эту чертову область.

Никита вспомнил всех, с кем он общался за эти дни. И на вокзале, и в городе, и в милиции, и в морге, и в краеведческом музее… Едва Никита вспомнил о краеведческом музее, как отчетливо увидел плешивого толстяка, из-за которого ему пришлось покинуть дом бабки Егоровны… Корнеев! Корнеев Владимир Алексеевич, директор 127-й средней школы, краевед-общественник и фольклорист-любитель. Да, точно его голос! Но здесь его называют Хрестным…

Да… «сеет разумное, доброе, вечное!».

Но тут, оттолкнувшись от того единственного факта, что голос жуткого Хрестного похож на голос Корнеева, Никитин мозг начал как-то сам по себе приводить в логическую последовательность все, что произошло с Никитой и вокруг него за эти несколько дней.

Корнеев знал легенды о кладе Федьки Бузуна — это раз. Он же был хорошим знакомым Ермолаева и бабки Егоровны — это два. Сын Корнеева Сергей на своей «уазке» часто подъезжал к Ермолаеву — три. В то утро, когда Никита вез пьяного Андрея, Аллу и Максимку с вокзала, у дома Ермолаева стояла «уазка», которая уехала буквально на глазах у Никиты — четыре. Ермолаев исчез из дома непосредственно перед приездом Никиты — пять. Неизвестного старика задавила машина той же марки, на которой ездил Сережка Корнеев, — шесть. Этот же Сережка забрался ночью в дом Ермолаева, где и погиб случайно, пытаясь убить Никиту, — семь. Работами, которые ведет на здешних болотах «отряд» Геры, явно командует Хрестный-Корнеев — восемь.

Сережка Корнеев искал и нашел в доме Ермолаева бумаги, которые потом попали к Никите. Стало быть, те, которые отец Егоровны, Егор Демин, спрятал в схоронку вместе со своим «приветом с того света». Ту вторую часть дневника Евстратова, где говорится о кладе. И в письме «с того света» упоминается насчет колечка, которое Демин нашел в то время, когда сооружал завалы в Бузиновском лесу. То есть примерное место, где расположен клад, знал и Демин. Но тот не рисковал его искать по разным соображениям.

Василий Михайлович, судя по «привету с того света», о схоронке не знал. Но мог узнать, случайно наткнувшись на нее у себя в доме. Причем случилось это, должно быть, совсем незадолго до приезда Никиты. Может быть, накануне днем или даже вечером. Возможно, старик нашел ее тогда, когда готовился к встрече с московским гостем — перебирал отцовские бумаги. Наверно, если б он сразу сообщил об этом Корнееву, то тот нашел бы способ выманить их у него.

Однако Хрестный о бумагах узнал не сразу.

А от кого он вообще мог о них узнать? Да от Егоровны!

Ведь ежели Ермолаев, обнаружив тайник, при этом первым нашел письмо Демина, то наверняка мог показать его соседке. Как-никак послание дочери от покойного отца. Впрочем, скорее всего он его не показал, а просто рассказал о нем, к тому же не объяснив, где находится схоронка. Может быть, потому, что хотел сперва дождаться Никиту. А бабка могла сболтнуть тому же Сережке. Но тот, вероятнее всего, решил сначала проконсультироваться с папашей.

После этого, решив, что Никита может забрать у старика бумаги, они решили похитить Ермолаева. Может быть, рассчитывали на то, что Никита, увидав дверь на замке, погуляет по городу, да и уедет восвояси. О том, что он может устроиться у Егоровны, как-то не подумали. Ясно, что они и бабку не предупреждали насчет своих планов.

Почему они не решились сразу пошуровать у Ермолаевa связав, оглушив или вовсе пристукнув старика? А потому что улица слишком тихая и любой лишний шум среди ночи мог привести к тому, что какой-нибудь старик Поха-быч мог проснуться и дать потом совсем не нужные свидетельские показания. Нет, Корнеев решил действовать тихо. Прислал под утро Сережку на «уазке», который мог сказать деду, что, мол, отца машина сбила или инфаркт хватил — помирает, жаждет проститься с любимым учителем. Что, откажется дед поехать? Нет. Тем более — почти родной человек. А повезли его скорее всего сюда. Здесь его и спрятать можно надежно, и допросить без сантиментов… А чтоб его и вовсе не искали, решили переодеть в его одежду какого-нибудь малоценного типа из тех, что здесь ишачат на Хрестного, и имитировать ДТП. Небось, чтоб не подставлять Сережку, заявили утром об угоне «уазки». Возможно, что Хрестный и приезжал тогда к Егоровне, когда Никите велели «погулять», именно с той целью, чтоб рассказать бабке о трагической кончине ее соседа. ан опоздал! Никита с Егоровной уже побывали у капитана Кузьмина, и тот зафиксировал бабкины показания: верхняя одежда Ермолаева, а белье не его, да еще и шрама нет там, где был. Потому что не мог предусмотреть, что местные телевизионщики успеют запустить в эфир сообщение о ДТП на Московском шоссе, что бабка старика Похабыча увидит этот сюжет, и то, что Похабыч побежит уведомлять Егоровну. Пришлось Хрестному на ходу перестраиваться. И тут ему помог сам Никита, который, успокаивая Егоровну, придумал историю с нападением бомжей на Василия Михайловича. Егоровна небось тут же ее пересказала Корнееву, а тот, мигом подхватив эту лажу, тут же ее развил и выдал за реальную историю.

А к ночи появился Сережка Корнеев. Ясно, что Василий Михайлович, даже если его не били и не мучили, а просто посидев в холодной и сырой землянке, не смог бы долго запираться, даже понимая, что его убьют тут же после того как расскажет про схоронку. Так или иначе, но Сережка приехал вечером, уже зная о том, где лежат документы. И приехал с подстраховкой, с качками, то есть рассчитывая быстренько забраться в дом, открыть тайник, расположение которого ему было уже хорошо известно, и за пятнадцать минут закончить всю операцию.

Но тут он допустил две ошибки. Если б он не сразу полез в дом Ермолаева, а сперва постучался бы к Егоровне, сказав, что, мол, меня Василий Михайлович за вещичками прислал, то Никита наверняка ни во что вмешиваться не стал бы. Вторая известна — не надо было на Никиту с ножом прыгать. Надо было ту же версию о вещичках для дедушки рассказать Никите из слухового окна. Наверняка мог бы завернуть бумаги в какие-нибудь рубашки или брюки. Никита бы запросто поверил и выпустил его на волю. А так и сам убился, и бумаги попали не к Хрестному, а к Никите.

В общем и целом, однако, это аналитическое расследование Никиту не успокоило. Наоборот, оно лишило его всякой надежды на помилование. Если Булочке он ничего плохого не сделал, и она может сколько угодно играть с ним, как кошка с мышью, перед тем как слопать, то Хрестному кто-то должен ответить за смерть сына и за агента в стане Балясина, то есть за Юрика. Да и знает Никита о кладе и всех наворотах вокруг него слишком много. Таких свидетелей не оставляют. А тем более — личная месть… Как там было в «Русской правде» написано, которую они на первом курсе проходили? «Аще убиеть муж мужа, то мстити брату брата, или отцу сына или сыну за отца…» Подзабыл, однако… В общем, это уже не важно.

Не станет Хрестный слушать Никитиных оправданий насчет того, что Сережка сам упал и на нож накололся. У него сын погиб — значит, и у кого-то, то есть у Никитиных родителей, должно быть такое же горе. Да и потом, раз им пришлось с Булкой договариваться, значит, Никита у него какой-то процент клада отобрал.

Может быть, даже половину или больше. А это уже деньги — за них в нынешнем обществе убивают однозначно.

Может быть, бросить все да и побежать куда глаза глядят в лес? Как на минах подрываются, Никита уже видел и знал, что иногда это быстро и небольно.

Но иногда сразу не убивает, обрывает руки-ноги… Нет, уж лучше пусть пристрелят. Хотя надеяться на этот гуманный способ казни тоже не стоит… И Никита продолжал шагать следом за Ежиком, держась за черенки от лопат. Может, еще несколько часов дадут подышать этим прелым осенним воздухом… Эх!

Гера напомнил о себе:

— Внимание! Сворачиваем влево, на боковую тропинку. Двигаться след в след, впереди идущих не обгонять, не толкаться и не шутить. Лес может зубы показать!

 

ПЕТРОВИЧ ДЕРЖИТ СЛОВО

Фургон, в кузове которого ехал Хрестный, выехал с просеки на Московское шоссе. Впереди него шел «Чероки», а сзади тянулся «Ниссан-Патрол» с охраной Хрестного.

— Не нравится мне это сопровождение… — проворчал Петрович, сидевший рядом с водителем.

— А что так? — спросил тот, поглядев в зеркало заднего вида. — Они за хозяином идут. Если б у нас Светку вот так прибрали, ты б тоже стеклил, куда повезут. Кстати, Петрович, скажи мне, как старому товарищу, ты вообще-то Светку трахаешь или как?

— Какая разница… — отмахнулся Петрович. — Я старый для нее. Она мне в дочки годится.

— Да уж, — вздохнул водитель, — не приведи Господь кому-то такую дочку иметь! У нее родня есть?

— Отец и мать. Она ведь пищевой институт закончила между прочим. Замужем, по достоверным сведениям, не была. Детей тоже нет. Вообще-то, если б мы в нормальной стране жили, она бы и на одном легальном хорошо жила. Но страна-то дурацкая. Будешь все по-честному делать либо прибьют, либо в трубу вылетишь.

Пришлось все это раскручивать. И с казино, и с этими фильмами. Да и до хрена теперь еще чего есть. Даже я не все знаю. Но бабки ей прут обалденные, поэтому она уже может и остальных мять, и Хрестного через хрен перекидывать…

— А «Ниссан» не отстает… Скомандуй Жоре, чтоб втиснулся между нами и оттер его.

Петрович вытащил рацию «Нокия» и позвал:

— Жорик, сбавь и выйди на вторую позицию. Как понял? Прием.

— Понял, — ответили с «Чероки».

Джип сбавил ход, и фургон его обогнал. «Ниссан» не стал рваться следом за фургоном, но и отставать не стал, прицепился за хвостом «Чероки».

— Оторваться? — спросил водила.

— Не выйдет, — произнес Петрович с досадой. — Тяжеловаты мы на ходу, а дорога мокрая. Не хотелось бы из-за этого гада заюзить.

— А может, начхать все-таки? Мы ж все равно на завод едем… Проводят и отстанут.

— Эх, братан, а ты наивный человек, оказывается! Они ж нас не только вести могут, но и своим указать, где нас перехватывать. Нам скоро на проселки сворачивать. А там есть места, где нас запросто поддежурить можно.

— Неужели рискнут?

— По идее, конечно, не должны, — Петрович отодвинул форточку, связывающую кабину с кузовом фургона:

— Хрестный, тебе не надоело свою дурацкую маску носить? Все равно Фантомаса из тебя не получилось.

— А мне так теплее, уши не мерзнут. Какие у вас проблемы, Дмитрий Петрович?

— В общем так, Хрестный, — сказал Петрович тоном, не терпящим возражений.

— Вот тебе рация, дай своим команду, чтоб после того, как повернем, за нами не тащились. Езжайте прямо или выбирайте другой объезд.

Хрестный взял рацию и нажал кнопку:

— Слушай внимательно, «Нина». Когда мои друзья повернут, езжай прямо, никуда не сворачивай. И помни инструкции. Как понял?

— Нормально понял.

Петрович посмотрел на Хрестного с подозрением. Вроде бы ничего лишнего он не сказал, но черт его знает…

Фургон и «Чероки» свернули на проселок, «Ниссан-Патрол» погнал напрямки по Московскому, в направлении облцентра.

— Жми прямо, на Октябрьское, — приказал он водителю.

— Как скажешь. — ответил тот, и поворот остался позади. Петрович глянул в кузов, стараясь углядеть признаки беспокойства со стороны Хрестного. Тот наверняка услышал, но никак не отреагировал. «Хрен его знает, — подумалось Петровичу, — может, он и впрямь решил в этот раз честно сыграть?»

Октябрьское проехали через десять минут. Дальше, за полями, опять начинался лес, дорога забирала влево. А справа показался выезд с какой-то лесной просеки. И с этой самой просеки на асфальтовую дорогу, отрезав фургон от Умчавшегося вперед джипа, вывернул трактор «Беларусь» с прицепом, в котором лежали тонкие березовые бревнышки.

— Ну вот, блин, раскорячился! — выругался Петрович. Действительно трактор не очень удачно выкатил на дорогу, и теперь предстояло ждать, пока он впишется в поворот. Тут водитель фургона настороженно охнул:

— Менты какие-то… Откуда они тут?

Действительно, сзади подкатил желтый и грязный милицейский «газик».

Старый, какие уже редко где встречаются, «ГАЗ-69», с брезентовой крышей.

— Небось участковый здешний или из райотдела кто-то, — прикинул Петрович.

— Договоримся.

Хлопнули дверцы «газика». Он остановился позади фургона, и из него выскочили четыре милиционера с автоматами.

Один, с лейтенантскими погонами, подошел к кабине фургона и мирно спросил:

— В чем дело, граждане, почему затор? Дорогу не поделили?

— Да все нормально, товарищ лейтенант, сейчас господин фермер развернется, поедем дальше…

— Разберемся, — успокоительно сказал лейтенант. — Давайте выйдем из машин, представимся друг другу, поговорим… Дыхнем, может быть, в трубочку.

«Бабки сшибают», — подумал Митя, выходя из машины, и приготовил бумажник.

Тракторист тоже выпрыгнул из своего агрегата.

— Инспектор райотдела ГАИ лейтенант Шмыгло, — представился мент, приложив руку козырьку фуражки и поправив большую бляху-значок с гаишной эмблемой. — Попрошу права, документы на машину и путевой лист.

Тракторист подошел к Петровичу слева, стал сбоку от лейтенанта.

— Ключи от кузова приготовьте, — лейтенант вернул документы водителю. — Посмотрим, что везете.

— Может, договоримся? — спросил Петрович доверительно. — Зачем скандалить-то?

Тут из-за прицепа с дровами кто-то свистнул в два пальца, и тракторист, вроде бы полезший под куртку за правами, молниеносно выхватил нож-выкидуху и с силой загнал ее Петровичу в грудь. А лейтенант снизу саданул водителя фургона под дых так, что тот согнулся, потеряв дыхание. В тот же момент, когда Петрович, захлебываясь кровью и хрипя, сполз по борту фургона и завалился набок, через водительскую дверцу в кабину фургона запрыгнул «тракторист» и, отодвинув форточку, швырнул в кузов какую-то цилиндрическую фигулину, разом зашипевшую и заполнившую все пространство желто-оранжевым едким дымом. Двое с автоматами, что сторожили Хрестного, и понять-то ничего не успели, у них нестерпимо заболели глаза и покатились слезы. Хрестный успел повернуть свою маску задом наперед, задержал дыхание, и ему досталось намного меньше газа, чем конвоирам.

«Лейтенант» уже выдернул из-за пазухи Петровича связку сейфовых ключей и подскочил к задней двери фургона. Пока он поворачивал ключи в замке, двое других натягивали противогазы. На стволах милицейских автоматов у них были навинчены самодельные глушители.

— Три-пятнадцать! — «Лейтенант» отскочил вбок, распахивая дверцу, из которой вместе с клубами газа вывалился Хрестный, а подручные «лейтенанта» несколькими очередями изрешетили охранников.

— Как себя чувствуете, Хрестный? — заботливо спросил «лейтенант».

— Нормально! — продолжая кашлять и утирать слезы, пробормотал тот. — Где их «Чероки»?

— Три жмура и много дыр, — ответил «тракторист», который, видно, успел сбегать на другую сторону прицепа. — А джип — целехонек.

— Посторонних на дороге нет?

— Нет, сейчас машин мало. Но двое с жезлами стоят, завернут, если что…

— Живых быть не должно, понял? Ворочайтесь быстрее! Хрестный вновь повернул свою маску прорезями вперед, откашливаясь, пытался избавиться от последствий газовой атаки. Потом неторопливо оторвал от подкладки куртки большую и толстую пуговицу, подал ее «лейтенанту»:

— На, вот он, маячок-стукачок. Если б не он, не нашли бы вы меня, братва.

Нормально пищал?

— Я бы за такие системы Нобелевские премии давал. Четко сработал. А мы боялись, что его дальше, чем за двадцать километров, слышно не будет.

— Из любой точки области достанет. А пеленгатор тут же на компьютерную карту переведет. Ладно, прибери. Надеюсь, он мне больше не понадобится.

Тем временем на дороге лихорадочно приводили все в порядок. «Тракторист» отодвинул прицеп с дороги, и по мокрому асфальту от застывшего с распахнутыми дверцами «Чероки» проворные люди в сером камуфляже проволокли три безжизненных тела. Их подхватывали лжемилиционеры в противогазах и осторожно сваливали в кузов фургона. Водителя фургона подтащили живым.

— Контрольный!

Хлоп! Выстрел из бесшумного автомата продырявил водителю голову, и его впихнули к остальным.

— Петровича! — скомандовал Хрестный, кашляя. Но тут произошло неожиданное.

Петрович, из-под которого натекла большая лужа крови, казалось, никаких хлопот не вызовет. У него даже пистолет не вынули, потому что, подергавшись немного, он уже не подавал признаков жизни.

Но Петрович был еще жив, находясь на грани между жизнью и смертью. Жизнь уже почти полностью вытекла из него вместе с кровью, но смерть еще не пришла.

Задержалась где-то. И сознание, как это ни странно, на минуту вернулось к нему.

Не было там ни страха, ни жалости к самому себе, а была только злоба и ярость на то, что так глупо попался и теперь не сдержит своего слова — замочить Хрестного. Неизвестно, каким усилием воли он сумел добраться пукой до кобуры со «стечкиным», тихо снять его с предохранителя — никто и не заметил его движений!

Затем, собрав последние силы, он выхватил оружие и нажал спуск, целясь сквозь застилавший глаза кровавый туман в единственное, что различал, — спрятанную под маской черную голову Хрестного. И все четыре пули вонзились с расстояния в пару метров точно в затылок Хрестному. Рука Петровича разжалась, и «стечкин», брякнув, выпал на дорогу.

Хлоп-хлоп-хлоп-хлоп! — несколько очередей из автоматов с глушителями прибили уже мертвого Петровича к асфальту.

Хрестный от удара пуль сперва нырнул вперед, ударившись животом о крыло «газика», а потом отшатнулся и мешком рухнул на асфальт.

Когда к нему подскочили и сдернули с головы окровавленную маску, вместе с ней снялись раздробленные лицевые и лобные кости с ошметками мяса и кожи…

— И жил без лица, и умер так же, — пробормотал «лейтенант». — Ну, теперь держись! Как разбираться будем — ума не приложу…

— Чего с ним делать-то, а? — растерянно спросил «тракторист», чуя, что с него могут спросить за то, что недорезал Петровича. — Нормально ведь пырнул, в самое оно…

— Нормально, нормально… — процедил «лейтенант». — Видно, судьба была такая у Хрестного — сегодня дуба врезать.

— Куда его, а?

— Туда, куда всех — и Хрестного, и этого, беспокойного… Только проверьте, чтоб опять не ожил.

Хрестному нахлобучили на голову шапку-маску, впихнули в заваленный трупами фургон. Поверх него бросили мертвого Петровича. Все же и здесь, как ни странно, его веpx оказался. Наверно, действительно — судьба.

 

ЛЕС ПОКАЗЫВАЕТ ЗУБЫ

А в это время в Бузиновском лесу все шло своим чередом с полузаросшей просеки свернули на тропу, которая была уже и извилистей, чем та, по которой шли к лагерю Никита с Ежиком замучились поворачивать туда-сюда со своими носилками, потому что тропа словно нарочно вихлялась, будто ее прокладывал самый горький пьяница.

— По-моему, — вполголоса заметил один из охранников, шедших позади Никиты, — дурят они нас. Дескать мины кругом, трясина, то, се… Ведут какими-то петлями, чтоб с толку сбить. А на самом деле тут пара старых железяк валяется и ничего больше. Есть тут мины, нет — хрен проверишь…

— То-то и оно, — согласился второй, — мне ни одного шажка в сторону делать неохота. Вон там, справа, видел? По-моему, черепок лежал.

— Да, тебе сейчас любой камень будет черепом казаться. Вот этого-то они и хотели. Заведут, а потом скажут: хотите выйти — гоните бабки. А могут и вообще не вывести. Хотя, может быть, если этих выкрутасов не выписывать, намного быстрее проскочить можно.

— Попробуй… — хмыкнул другой. — А я бы не стал.

Охранник посопел-посопел, но никуда выбегать не стал — продолжал идти следом за Никитой.

Следов войны, по крайней мере явных, увидели покамест совсем немного.

Перешли что-то похожее на траншею, подобную той — два сгладившихся валика земли, оставшиеся от бруствера. Видели обрывки проволоки и ржавую коробку от советского противогаза, воронку не то от бомбы, не то от тяжелого снаряда — почти идеально круглая и очень глубокая лужа метров пять в поперечнике.

После того, как миновали эту воронку, начался пологий спуск в низину.

Появилось много ярко-зеленого мха, и под ногами начала чавкать вода. А лес стал заметно реже и светлее.

— Ну вот, и жуткое болото началось, — вновь заметил тот охранник, что шибко сомневался. — А воды — по щиколотку.

— Тебе искупаться захотелось? — иронически спросил Умеренный. — Мне так и дождя хватает для сырости.

Между тем колонна остановилась. Гера задумчиво поглядел на мох, потом обратился к охраннику, который шел за ним со штыковой лопатой на плече.

— Дай инструмент! — сказал он. Гера поставил лопату и надавил на нее обеими руками. Штык легко ушел в мягкий грунт.

— Ну, и что это значит? — полюбопытствовала Булочка.

— Мягко говоря, ни хрена хорошего, — ответил Гера. — Пожалуй, за три часика, как обещал, я вас на место не приведу. Я там, в лагере, по воде в дренажной канаве прикидывал — вроде было неглубоко. А здесь похуже оказалось.

Видно, где-то в верховьях Бузиновки дожди сильнее идут. Подтопило болото. Когда оно нормальное, на этом месте лопата больше чем на четверть штыка не уходит. На полштыка — уже лучше не лезть, а так, как сейчас, — и подавно. Так что напрямую, через болото, не пойдем. Лучше часа два на обход потратить, чем тут проколупаться до темноты.

Фома Неверующий, топавший за Никитой, опять засомневался:

— Запудрил мозги Булке… «До темноты»… А она и поверила.

Умеренный, шедший замыкающим, проворчал:

— Блин, шел бы вперед, попросился: «Дайте я это болото за полчаса перемахну!»

Все ожидали, что дальше пойдут по краю болота, но Гера повел их куда-то вверх, наискось от болота.

— Там опасно, — объяснил проводник. — Я один, может быть, и пройду, а с вами — ни фига. Вот эти двое, что палатку несут, наверняка налетят. Не развернуться там.

— Неужели так много мин?

— Минометных — полным-полно. Вон там, чуть повыше нас, была советская траншея, а немцы вот с того направления долбили по ней из минометов. Те мины, что перелетали траншею или в нее попадали, в основном разорвались, а вот почти все недолеты — остались тут.

— И почему так?

— А потому, что дело было, наверно, весной, когда тут вообще не почва, а каша из дерьма. Взрыватели от удара о такой мягкий грунт — а сверху .еще небось слой воды был! — не срабатывали. Мина в этот ил уходила и там оставалась. А потом были разные годы — одни посуше, другие — по-мокрее. В сухие годы болото подальше уходило, и этот склон подсыхал. Потом с него дождями слой почвы смывало, и те мины, что поближе к поверхности, начинали стабилизаторы показывать. А те, что поглубже ушли, во время «мокрого года» попадали во что-то наподобие плывуна, который их со склона выносил на край болота и ближе к поверхности. А потом опять сухой год, и, глядишь, там, где ничего не было, опять стабилизаторы прут. Прямо как грибы после дождя.

Подъем был не крутой, но очень длинный и сил отнял много.

Вышли на полянку, небольшую, круглую, метров пять в поперечнике, с несколькими пеньками. Гера объявил:

— Леди и джентльмены! На территории, ограниченной вон теми кустами, все проверено. Мин и других взрывоопасных предметов нет. Поэтому можно прогуливаться, курить и оправляться, а также сидеть и отдыхать. В кусты, а тем более за кусты — не заходить! Там ничего не гарантируется.

Дождь перестал моросить, но сидеть на сыром все равно было неприятно. Фома Неверующий не мог найти себе места. Хотя вроде бы пеньков было еще немало.

— Чего ты крутишься, е-мое? — спросил Умеренный. — Сесть негде?

— Ага, негде! — прорычал тот. А затем добавил, но уже вполголоса:

— Мне в кусты надо. А тут бабье это…

— Ну и что?

— Ты еще скажи, в штаны наложить…

***

— Ну и что делать собираешься? За кусты пойдешь?

— А вот возьму и пойду, и ни хрена не будет! — прошипел страждущий. — На, подержи автомат.

Гера этого разговора не слышал, он покуривал и растирал немного ноющую ногу. Когда-то, лет десять назад, под одним из его солдат в Афгане рванула малая «итальянка», а его, летеху сопливого, достало за двадцать метров обычным камнем. Открытый перелом склеили успешно, но нога в сырую погоду все же побаливала. Поэтому спохватился он только тогда, когда услышал, как зашелестели кусты.

— Куда?! — рявкнул Гера вслед. — Назад, разгильдяй!

— А пошел ты, козел! — отозвался тот. — Раскомандовался, блин!

— Вернись, говорю! — побелел Гера.

— Да иди ты на… — успело долететь начало фразы. А потом грохнуло. Глухо, с каким-то мерзким скрежетом или скрипом.

— Ложись! — заорал Гера и толканул тех, кто был ближе к нему — охранников, сидевших на ведрах. А Ежик и Никита как по команде свалили на мокрую траву Люську и Светку. Успели за секунду до того, как еще раз, но уже звонко и трескуче шандарахнуло. Взрыв всех на пару минут сделал сухими, поэтому, кроме сильного порыва горячего ветра — взрывной волны, никто ничего ощутить не успел… Эту пару минут лежали не шевелясь, приходили в себя.

— Блин, как в Чечне! — пробормотал Ежик. — Прыгающая!

— Ты там был? — еле ворочая пересохшим языком, спросил Никита.

— Ага… А ты что, тоже? Сообразил?

— Главное, до второго подрыва успеть. Пока не покосило…

— Неслабо чухнуло…

Никита огляделся. Поляна здорово изменилась. Ее засыпало листьями, кусками коры, ветками. Кусты с той стороны, куда уходил Фома, поредели и заметно уменьшились в росте. На высоте одного метра их ветки были начисто срезаны, словно секатором. В двух шагах от Никитиного носа лежала, дымясь и чадя, обгорелая бахила. Из нее торчал обломок кости с прилипшим к нему опаленным и тлеющим обрывком камуфляжной ткани и черная, обугленная коленная чашечка…

Поматывая головами, поднялись все. Кроме Умеренного. Он лежал ничком на траве и не шевелился. Никита подошел. Камуфляжка на спине была наискось пробита не меньше чем в пяти местах, а на затылке под волосами слабо кровенилась дырка.

Подскочил Гера, повернул охранника на бок. Правый глаз, растекшийся в какую-то полужидкую, кроваво-слизистую, киселеобразную массу, размазался по лицу вместе с мозгами…

Светка с Люськой, упав лицами в ладони, взвыли от ужаса. Ежик, ощутив позыв на рвоту, отвернулся. Оба уцелевших охранника, белые как мел, сидели и тряслись.

Гера пощупал пульс, с досадой плюнул и двинулся к кустам. Никита машинально пошел за ним, но проводник бешено зыркнул глазами:

— Куда?! Успеешь еще…

Наступила долгая тишина. Только бабы всхлипывали, да Ежик вполголоса матюкался.

— Что дальше будем делать? — спросил Гера. Светка отпихнула прижавшуюся к ней Люську и проворчала:

— Что-что… Дальше пойдем!

— Ты хорошо подумала? — вновь обратился к Светке Гера. — Мы сейчас двоих оставили там, где ни хрена не должно было произойти. А есть места и покруче.

Там и я хожу с молитвой, и Христа, и Аллаха поминаю. На пути в ту точку, которую ты пальчиком указала, одно такое место будет наверняка. Лес нам только зубы показал, даже пасть не разинул. Подумай!

— Я из этого леса должна прийти либо с тем, что ищу, либо вообще не прийти. Это я знаю точно. И все они, — Светка мотнула головой в сторону своих подчиненных, — пойдут, куда я скажу. Если ты, Гера, идти не хочешь — вопрос другой. Я привезу тебе Хрестного, и он сам с тобой разберется. Это может похуже мины оказаться.

— Девочка! — хмыкнул Гера. — Кем ты меня пугаешь? Этим толстозадым, который маску на морду надел, Фантомас недоделанный?! Да если я только упрусь, он хрен сюда сунется! Пусть побегает тут по болотам, поищет! Это он в городе здоров, по подъездам мочить. А тут…

— Чего «тут»? — прищурилась Светка, хотя человек, который поливал Хрестного, пусть даже и заочно, не мог ей не понравиться. — Автономная Бузиновская республика? Ты здесь сидишь два месяца весной и два месяца осенью.

Хрестный тебе жратву и водку поставляет, и бабки платит, между прочим, неплохие. Такие, что твоя майорская пенсия только на опохмелку расходуется.

Куда ты без него денешься? Военруком в школу пойдешь? Разве только в 127-ю…

— Ой, да что вы еще сцепились-то?! — взвыла Люська-Ребят поубивало, а они еще цапаются…

— Тебя не спросили, шалава! — прикрикнула Светка. — Сиди и реви, раз это тебе положено, как бабе. Короче, Гера ты идешь дальше?

— Да мне-то по фигу! — проворчал Гера. — Пойдем! Этим жмурам все равно не поможешь, пусть гниют тут, раз такое дело. Санитары леса приберут…

— Встали! — скомандовала Светка.

Охранник со штыковой лопатой поднялся и сказал:

— Надо закопать. Хотя бы Тольку. Похабно так оставлять.

— Некогда! — жестко отрубила Светка. — Ты час могилу копать будешь, потом час надгробные речи говорить, а потом еще пузырь потребуешь на поминки. Идем!

 

КАКИЕ ПРОБЛЕМЫ?

Шмыгло смог перевести дух только тогда, когда его автоколонна дотащилась с Московского шоссе до завала, перекрывавшего просеку. Тяжелый фургон, в котором навалом лежали восемь трупов, пару раз увязал в грязи. Микроавтобус с ментовскими эмблемами — тоже. Приходилось вылезать, впрягать «Чероки», толкать машины, брызгающие из-под колес жидкой грязью.

Но даже тогда, когда капот «газика» уткнулся в завал, Шмыгло не успокоился. Хотя «булочников» и уделали, как детей, главная задача — отбить Хрестного живым и здоровым — сорвалась по всем статьям. Нет Хрестного — есть труп с искрошенной пулями башкой, к которой приклеилась пропитавшаяся кровью шлем-маска. А это не просто отсутствие человека — это отсутствие лидера, которому подчинялась мощная контора. И гибель Хрестного — Шмыглу это было хорошо понятно — могла означать конец всей этой конторы.

Шмыгло сказал сидевшим с ним в «газике» «ментам»:

— Отдохнули? Пора поработать, карасики! Вылезаем!

Вылезли. То, что не послали на хрен, — уже неплохо. Из других машин тоже помаленьку выбирались на воздух.

— Сюда подошли! — позвал Шмыгло. — Разговор есть. Начали подходить, не спеша, но все. И это хорошо. Значит, еще не забыли, кто тут начальник.

— Так, — стараясь держаться как можно уверенней, произнес Гриша. — Первая задача — разгрузить фургон. Быстро и чисто. Ментовские шкуры снять, завернуть в них усопших, нести на руках до лагеря. Кто бывал, тот знает, другим дорогу покажет. И вот еще что, братаны. Насчет того, что Хрестный накрылся, — ни языком, ни задницей — молчать!

— Не понял… — протянул кто-то удивленно.

— Зря не понял. Здесь, в лагере, публика странная. Запросто может поинтересоваться, кто им теперь бабки будет платить за здешние работы. У меня или у тебя, например. А мы не знаем! Кипеж может получиться, а их, этих минеров гребаных, за полсотни наберется и стволов у них — немерено.

— Шмыгло прав, братва. С этими мужиками лучше не заводиться не по делу.

Они без тормозов, полно Афгана, Карабаха, хрен знает еще откуда. Если захотят — всех тут оставят, — поддакнул один из бойцов.

— С Хрестного маску снять надо, — посоветовал один из «ментов», — и куртку тоже. Приметить могли. Он же сегодня здесь был.

— Работаем! — приказал Шмыгло.

Но тут из-за деревьев, с той стороны, где начиналась Тропа, ведущая в лагерь, вразвалочку вышел какой-то поджарый, смуглый не по сезону мужик, одетый в расстегнутую «песчанку» и резиновые сапоги, с армейской шляпой-панамой на голове. Из-под «песчанки» бело-голубела драная Майка-тельняшка, поверх которой, будто крестик, болталась большая — такие на ушанках и бескозырках носили — красная звездочка с серпом и молотом.

— Серый, — вполголоса произнес Шмыгло, узнав пришельца, — второй среди этих чуханов после Геры. Неужели все слышал, падла?!

Между тем Серый, держа руки в карманах шаровар, подошел ближе.

— Здорово, корефаны! — сказал он как-то очень спокойно, но с некоторым презрением. — Что-то вы зачастили сюда, я смотрю? С утра три машины, к обеду четыре… Хрестный, говорят, приезжал. Теперь ты, Гриня, пожаловал. Что вам в городе не сидится, а?

— Дело есть, Серый.

Шмыгло подошел к Серому и отвел его в сторону.

— Понимаешь, у нас тут разборка вышла. Надо бы жмуров хорошо притырить, чтоб не всплыли.

— Гера в курсе? — спросил Серый. Он достал из кармана пластинку жвачки и сунул в рот. Шмыгло не стал врать.

— Нет. Мне Хрестный приказал.

— Которого ты с той же машиной привез? Странный катафалк он себе придумал, правда? И похороны заказал крутые: в болоте утопить! Оригинально!

— Слышал?

— Кореш, — сказал Серый назидательно, — вашу колонну не то что за двести метров, а километра за четыре слышно. Я уж не говорю, как у моего бойца, который вас наблюдал на подходе, глаза округлились: «Менты приехали! А с ними Шмыгло в погонах!» Пришлось прийти и посмотреть, кто это Шмыглу такие цацки повесил. Ну и заодно услышал, как ты тут свой личный состав морально готовил.

Особенно в вопросе о бабках. Серьезный, кстати, вопрос, непростой.

— Серый, сам пойми, — косясь на своих спутников, мрачновато взиравших на эти сепаратные переговоры, произнес Шмыгло почти заискивающе. — После Хрестного у нас все устаканиться должно. У нас в городе большие напряги идут.

Светка-Булочка от рук отбилась и других мутит.

— Мне все эти ваши проблемы — по хрену мороз, улавливаешь? Вы, на хрен, эту рыночную фигню придумали — платите бабки. Трупы надо заховать — милости просим. По рыночной стоимости — тыща баксов за жмура. Машины спрятать? Без проблем — каждая по остаточной стоимости. За твоего «козла» — тыща, за микроавтобус — три, за «Чероки» — тридцать, за фургон — полета. Итого за все услуги — 92 тысячи баксов. Обрати внимание, за Хрестного прошу как за всех, а мог бы наценку сделать.

— Серый, — Шмыгло сменил тон, пытаясь произвести впечатление, — по-моему, ты с огнем играешь.

— Это не я играю, это ты играешь, дорогой. Сам же сейчас врал, что у нас стволов немерено. Вообще-то это не так, но кое-что есть. Хочешь фокус увидеть?

Бесплатный!

— Не понял… — пробормотал Шмыгло.

Вместо ответа Серый сломал с придорожного куста ветку и поднял над головой. Фьють! — и ветка ни с того ни с сего переломилась прямо посередине.

Серый ловко поймал свободной рукой отлетевший обломок и поднял его над головой вместе с оставшейся частью ветки. Фьють! Фьють! — и оба обломка укоротились еще наполовину. Почти одновременно!

— Ни хрена себе… — вырвалось у Мурзилы, стоявшего в стороне. Выстрелов слышно не было, но дурак бы не догадался, что ветки срезаны пулями.

— Вот такие мы простые, — улыбнулся Серый. — А если хотите, то можем из этих четырех обрезков тем же способом сделать восемь. Но я думаю, что на это дело времени тратить не стоит. Оно у нас не казенное и денег стоит. Поэтому мы очень торопимся и не хотели бы вас здесь надолго задерживать. И вы в этом заинтересованы даже больше, чем мы, потому что Хрестный кончился и вам нужно будет из города убегать. Быстро и резко. Потому что, во-первых братва из тех контор, которые раньше под вами стояли, начнет вас нежно мочить, а во-вторых, менты, которым надо отчетность соблюдать, похватают вас, бесхозных, за шесть секунд.

Это было сказано очень громко и нахально, а потому у кого-то не выдержали нервы: один из ребят Шмыгло вскинул автомат и… Фьють! Четвертая неведомо откуда прилетевшая пуля тюкнула слишком нервного в кисть руки.

— Уй, бля! — вскрикнул тот, выронил оружие и зажал рану рукой.

— Этот выстрел был предупредительный. Следующий — в лобешник получит, — прокомментировал Серый. — Стволы складывать вот сюда, перед моими ногами, а потом можно грузиться в микроавтобус. Так! Первый пошел — молодец, свободен!

Второй, третий… К машине! Четвертый, пятый, шестой — отлично. Ключи от машин не забыли, правильно. Седьмой тоже с ключами — молодец, пошел! Восьмой, девятый… Десятый раненый — извини, погорячились, до свадьбы заживет! Мурзила, привет родителям! А тебе, Шмыгло, мой совет — никогда не надевай чужие погоны.

Не идут они тебе!

Когда микроавтобус — опять несколько раз в грязи увязал! — наконец-то выбрался на дорогу, Шмыгло понял — ему кранты. Сейчас братва отойдет от нервных потрясений и начнет искать козла отпущения. И он, Шмыгло, на эту роль будет наипервейшим кандидатом. А потом перо в бок — и в ближайшую речку с ближайшего мостика. А он все еще в ментовской шкуре, Серый, сука, переодеться не дал.

Почему-то особо обидно Шмыглу было именно по этому поводу — умирать как мусор!

А тут еще и Мурзила подсел поближе — стволы все отдали, а тот свою выкидуху заныкал…

Но Мурзила сказал:

— Не боись, братан! Жизнь еще не кончена… Сейчас и правда надо ноги делать — и срочно.

К вечеру все они покинули пределы области.

 

ЭХО ДВОЙНОГО ВЗРЫВА

Когда микроавтобус со Шмыглом и присными исчез за поворотом на дорогу, вышли двое со снайперскими винтовками. У одного был немецкий «маузер», у второго — винтовка Мосина с косым затвором.

— Ни хрена себе блефанули! — заметил один из них, тот, что имел на вооружении немецкую винтовку.

— Да-а, — протянул второй, — а про фугасы ты, Сергуня, классно соврал.

— Главное, что вы не подкачали.

— Нервы у тебя — дай Боже!

— Какие нервы, Сань, — отмахнулся Серый, — я обмочился, когда увидел, сколько их наехало. А нас — пять рыл, все на точках. Ладно, забирайте автоматы, грузите в «Чероки», прямо на пол.

Оружие хватали охапками, быстро укладывали в джип.

— Чего с машинами делать будем?

— Пока в гараж поставим, а там видно будет… Главное — мертвяков куда-то прибрать. Вонять уже начинают.

— Сделаем, — обладатель «маузера» поставил оружие в кабину фургона, сел за руль и сдал тяжелую машину назад, а Серый и Саня подошли к кустам, расположенным метрах в сорока от входа на тропу… и легко выдернули их из земли. Открылся въезд на потайное ответвление просеки, намного более узкое, чем сама просека. К тому же оно отходило от главной просеки наискось, под острым углом, и разглядеть въезд через прикрывавшие его кусты было невозможно, Даже никакой колеи, уводившей в том направлении, не было. Неглубокий кювет, тянувшийся вдоль всей просеки, у места въезда был совершенно не поврежден, ничем не засыпан и выглядел абсолютно так же, как в других местах. Это объяснялось просто. Серый и Саня притащили из леса туго стянутый проволокой пучок сырых прутьев и веток диаметром в полметра, длиной

— около двух с половиной. Этот пучок они уложили в кювет, а поверх него раскатали нечто вроде мата, сделанного из более тонких пучков прутьев, толщиной в обыкновенную метлу, но гораздо более длинных.

Сразу после этого фургон вкатился на мат, вывернул влево и покатил по потайной просеке. В это время Серый и Саня уже бежали к остававшимся на просеке «Чероки» и «газику». Загнав машины в начало секретной трассы, они вылезли, быстро скатали в «трубку» и утащили в глубь леса мат, потом — толстую фашину, а затем воткнули на место фальшивые кусты. Никаких заметных следов этой операции на дороге не осталось, разве что отпечатки прутьев на грязи, да несколько сухих листьев, осыпавшихся с фальшивых кустов.

Когда Серый и Саня, завершив маскировку, вернулись к машинам, фургон уже доехал до конца подпольной магистрали, рядом с лагерем, на небольшом мыске, далеко вдающемся в болото.

Болото в этом месте было больше похоже на озеро. Небольшое зеркало открытой воды, стянутое с краев ряской, плавно переходящей в топкий берег. На самом мыске, возвышавшемся над болотом на пару метров, почва была прочная. Там была расчищена площадка, на которой мог развернуться средних размеров грузовик.

Чуть ближе, справа от секретной дорожки, находился невысокий бугор, поросший густым ольховником. В его склоне и были устроены «гаражи» — просторные капониры, отрытые еще во время войны, приведенные в порядок нынешними обитателями здешних мест. Их было три, и в каждый можно было поставить «ЗИЛ-131». В четвертом капонире располагалось нечто вроде автомастерской.

— Ну что? — спросил Серый, когда «газик» и «Чероки» подкатили к фургону.

— Поглядим, каким был Хрестный в натуре?

Когда открыли дверь фургона, защипало в глазах — сохранились остатки газа.

Пахнуло еще и тухлой кровью, смешанной с запахом тлена.

— «Черемухой», что ли, траванули?

— Наверно…

Первым выдернули Петровича.

— Надо же! Это ж главный Светкин орел, — заметил Серый. — Сегодня утром был тут. Ну и прорешетили его…

— Да еще и ножом пырнули. Живучий был, зараза. Часы как, ходят?

— Тикают. Золото или как?

— После разберемся. Рация! Они их и не шмонали, по-моему, торопились.

Бумажник глянул?

— Триста баксов и пол-лимона нашими. Паспорт приберем?

— Берем, берем. Курышев Дмитрий Петрович. Ксива афганца… Наш братан был, выходит? Или липа?

— Давай считать, что липа. Так проще. Но приберем, корки настоящие.

— Еще калькулятор есть, деньги считать любил, должно быть. Жалко куртку, суки, всю издырявили. Кобуру брать?

— Снимай, пригодится. Маузер, тащи грузило… И кабель немецкий, битумированный, захвати.

Маузер принес моток кабеля и грузило — ржавое тяжелое донце от 122-миллиметрового снаряда. Пока Серый приматывал грузило к ногам трупа. Маузер и Саня вытащили на берег озерца точно такой же мат из пучков прутьев, как тот, которым воспользовались для въезда на секретную просеку, только подлиннее.

Раскатали по трясине до самой воды.

— Осторожнее, — предупредил Серый, — сами не смайнайте!

— Ладно, постараемся!

Вдвоем они раскачали труп и отпустили. Он плюхнулся в двух метрах от берега и скрылся под водой.

— Пошли Хрестного посмотрим.

Серый уже выволок тело из фургона. Сдернули маску.

— Котлета… — разочарованно произнес Маузер, не вздрогнув.

— Да, тут экспертизу надо делать почище, чем для царского семейства, — заметил Саня.

— Четыре дырки в затылке, — осмотрев, сказал Серый. — С запасом поработали… Ладно, Маузер, давай тащи семь грузил, помаленьку, а мы поработаем.

И Хрестный, лишившись всего, что представляло хоть какую-то ценность, отправился следом за Петровичем. Дальше пошло как по конвейеру. Работали споро.

Часы, перстни, кольца, цепочки, бумажники с деньгами и документами — все это горкой росло на разостланной плащ-палатке. У двух в челюстях попались золотые зубы — Серый выломал коронки плоскогубцами.

Оставалось отправить на вечный покой последнего из восьми.

Саня и Маузер притащили его по мату на край болота, раскачали… Плюх! И тут же, через секунду, до их ушей долетело гулкое: бух! бух!

Мужики с удивлением переглянулись.

— В лесу это, — обеспокоенно произнес Серый, — по-моему, там, куда Гера этих… туристов повел. «Лягушка» сработала.

— Неужели Гера напоролся?

— Ну да… Это кто-то из тех, Булкиных.

— Если, е-мое, Гера накроется, эти козлы со своей овцой из леса не выйдут, — угрожающе прошипел Саня.

— Они так и так не выйдут. Но дойти, куда им надо, они должны, — сказал Серый. — Поэтому вот что, мужики: вы тут порядок наводите, а я в лагерь, надо будет народ успокоить.

 

ТАРЗАНКА

Их осталось семеро.

От роковой полянки тропа пошла вниз, петляя между соснами. Гера шел молча.

Приходилось за ним поспешать. Тропка была скользкая, неровная, и во многих местах из нее выпирали узловатые корни. Поскользнуться и запнуться — раз плюнуть, а удержать равновесие — непросто. Казалось, что топать в стороне от тропы, по хвое было бы проще. Но черта с два, после того, что случилось, кто-нибудь рискнул бы на метр шагнуть в сторону. Смерть учит дисциплине быстрее, чем любой прапорщик.

Внизу, впереди, послышалось журчание воды. Через пару минут добрались до небольшого обрывчика, метра три высотой, под которым поблескивала мутноватая речка, вытекавшая из расстилавшегося справа под горкой непролазного болота. На противоположном берегу просматривался небольшой возвышенный мысок, вокруг которого описывала дугу речушка.

— Вот это как раз то место, — мрачновато заметил Гера, — где я каждый раз с молитвой хожу.

— А что тут? — серьезно спросила Света.

— Мы с вами стоим сейчас лицом к реке, — Гера перешел на «вы», чувствуя, что успокоился. — Справа болото. Эта речка из него вытекает, а ниже по течению затопляет низину, примерно полтора километра шириной, и опять Превращается в болото. Если идти вдоль берега, мы еще дальше уйдем на юго-запад и удалимся от нашей точки на двадцать километров. Там, правда, переходить спокойнее но зато впереди будет еще десяток таких мест, где ни вздохнуть, ни чихнуть. А в этом месте — самый удобный переход. Хотя и очень опасный. Потому что на этом самом месте речка из обрыва снаряды вымывает. Если глянуть с обрыва, можно пару головок увидеть.

— Та-ак… — озадаченно протянула Светка, — значит, в реке они тоже могут быть?

— С рекой особь статья, — поморщился Гера, — она под этот берег все тащит вместе с илом. В том числе и те мины, которые на известном месте в болото ушли.

Короче, вброд через нее я бы лично ни за что не пошел. Есть вариант, который требует сноровки. В детстве на тарзанке качались?

Гера подошел к росшей в метре от обрыва, замысловато изогнутой осине и показал привязанную к ее стволу толстую капроновую веревку. К свободному концу веревки была примотана грубо оструганная чурочка с кольцевым желобком в середине, на котором и держался узел. За тот же желобок был привязан и более тонкий капроновый шнур.

— Задача простая: крепко уцепиться за эту чурочку и отпустить ее тогда, когда окажетесь над сухим местом. Если раньше или позже, то как минимум искупаетесь в холодной воде, как максимум — говорить не хочется. Если не успеете отцепиться и чувствуете, что понесло назад, — держитесь намертво и не отпускайте. Если надо, я вас за этот шнурок сюда вытяну. Главное — спокойствие.

Сделаем так: оставим все вещи здесь, а сами поднимемся на горку, вон к той раздвоенной сосне. Там ложбинка есть. Влево от тропы. Совсем чистая. Если здесь… сами понимаете, чего стрясется, то остальных не достанет. Здесь останется тот, кто пойдет первым, и я для страховки.

Пятеро поднялись до раздвоенной сосны.

Светка и Гера остались у осины.

— Еще раз объясняю: отходите вот сюда, где я стою, разбегаетесь, немного поджимаете ноги и летите. Осина под вашей тяжестью немножко гнется и на том берегу вам придется падать с высоты в метр. Отпускаете тарзанку, приземляетесь и сразу после этого идете подальше вверх, до первого немецкого танка. Он слева, прямо рядом с тропинкой стоит. Но торчать там не стоит, потому что товарищам будете мешать, а кроме того, если рванет, то на мыске живых не будет. А за танком вас не достанет. Ну, во имя Аллаха, милостивого и милосердного!

Светка взялась за тарзанку, отошла назад, пружинисто разбежалась, оттолкнулась и перелетела речку, мягко приземлившись на обе ноги. Гера показал ей поднятый вверх большой палец: во! Подтянул тарзанку за тонкий шнур на свою сторону и резко махнул рукой вперед. Света быстро пробежала мысок и поднялась в молодой березняк, где метрах в пятидесяти от тропы увидела ржавый, угловатых очертаний, немецкий танк с круглой, будто высверленной дырой в лобовой броне.

Башню взрыв внутри танка перекособочил, и пушка уныло глядела вниз.

— Следующий! — позвал Гера.

Вперед шагнул один из охранников, надел автоматы крест-накрест на грудь, просунул черенок вертикально под поясной ремень и перекрестье автоматных ремней на спине… Раз! — и он уже на том берегу.

— Следующий!

— Ой, мамочки! — пискнула Люська, перекрестилась и пошла вниз.

— Ничего страшного, — успокаивал Гера, — отошла, разбежалась…

— Мама-а-а! — заверещала выездная секретарша, оказавшись в воздухе, нелепо дрыгнула ногами, как лягушка на веревочке… И сорвалась. Плюх! Люська бултыхнулась в Речку, малость не долетев до того берега. Но взрыва не произошло, и мокрая курица, благополучно выбравшись из воды, припустилась бежать наверх, где ее уже ожидали у немецкого танка хихикающий охранник и сердитая Светка.

Между тем на тарзанку вышел Ежик. Как ни странно после купания Люськи он почувствовал себя уверенней, Прыг-скок! И тама!

Настала очередь Никиты. Он, наоборот, волновался здорово, потому что думал, будто именно сейчас с ним чего-то приключится. И очень удивился, когда ничего не случилось.

Последний охранник подошел к осине.

— Так, погоди прыгать, — Гера остановил парня, уже взявшегося за тарзанку.

— Сначала я перейду и натяну шнур, а ты мне отсюда по веревке отправишь вещички.

С этими словами Гера ловко перелетел на мысок, успев перехватиться за шнур, который немного потравил с обрыва охранник, и подтянул шнур к себе.

— Автоматы отправь! — крикнул Гера, обеспокоенно поглядывая на внушительные габариты охранника. — Тяжеловат ты малость…

Парень просунул веревку сквозь автоматные ремни и спихнул оружие вниз.

Гера, когда автоматы к нему приехали, ловко отстегнул карабины ремней, снял автоматы с веревки, повесил себе на шею, а потом крикнул:

— Отпускаю! Выбирай веревку, привязывай к дереву, подтягивай тарзанку, а я пошел! Догоняй!

Гера побежал к танку, туда, где уже собрались почти все. А парень взялся за перекладину тарзанки и, разогнавшись, толканулся изо всех сил…

Хр-ряп! — с треском обломилась, не выдержавшая слишком сильного рывка, верхушка осины, к которой был привязан канат.

— Бля-а! — зычно заорал парень, падая в воду с трехметровой высоты. Плюх!

И в ту же секунду — ба-бах! Столб воды и грязи взметнулся выше обломанной осины. Фр-р-р! — какой-то крупный осколок прошуршал над башней танка и снес верхушку березки в метре от упавших. А затем, с интервалом в несколько секунд, бухнуло пять взрывов помельче — там, в самом обрыве.

Долго не могли оторвать тела от травы — все казалось, рванет еще раз.

Потом услышали сдавленный голос Геры:

— Можно, вставайте… Ему поверили, встали.

— Надо сходить, посмотреть… — пробормотал Никита.

— Нечего там смотреть, — мотнул головой Гера. — Я уже все видел.

Пол-обрыва в речку съехало, и осина эта гребаная тоже — с корнями и землей.

Зато теперь никакой тарзанки не надо. Перемычка появилась! Ха-ха-ха!

Смех этот никому не понравился. Тем более что уже третий погиб. Никому не хотелось быть следующим…

— Светик! — взмолилась Люська. — Идем назад! Плюнь на все это! Что у тебя, денег нет, что ли?' Зачем нам все это, а?

— Молчи! — рявкнула Светка. — Молчи, зараза! Убью!

Никита все же, не желая слышать развитие скандала, спустился на мысок.

Да-а… Местность изменилась здорово. Несколько десятков, а может быть, и сотня тонн грунта сползли в речушку вместе с деревьями, кустами, травой и, может быть, даже со снарядами и минами. Метров пятьдесят берега съехало! Все это образовало плотный и довольно высокий завал, перегородивший речку, и видно было, что вода, не находя выхода, поднимается, усиливает напор. Сейчас еще, конечно, перебежать на ту сторону можно… Но едва Никита об этом подумал, как услышал жесткий голос охранника Кости:

— Назад давай! И не смотри в ту сторону, понял?!

Чего тут не понять? Особенно когда во взгляде читается одно: пришью!

Никита на тот свет не спешил.

 

БУЗА В БУЗИНОВСКОМ ЛЕСУ

Серый пришел в лагерь тогда, когда его «личный состав» принимал пищу. Под навесом у полевой кухни за четырьмя столами сидели тридцать восемь оглоедов.

Кто в потертых ветровках и кожанках, кто в солдатских бушлатах, кто в зековских ватниках. То, что народ усердно метал пищу в глотки, а не бормотал и шептался, производило хорошее впечатление. Это значило, что отдаленный взрыв «лягушки» не произвел особого впечатления. К тому же это значило, что повар сегодня не пересолил, не помыл руки в борще, не изжарил крысу и не пописал в компот.

— Как жрется, мужики? — бодро спросил Серый.

— Приятно, — отозвался принципиально небритый гражданин в бушлате с погонами, на котором имелся один красный просвет без звездочек. Судя по дыркам, когда-то их было аж четыре. Но то ли этот гражданин поленился спороть весь погон, то ли звезды с него когда-то слетели по собственной инициативе, то ли гражданин прослышал, что в царской армии капитанские погоны выглядели именно так — короче, он носил именно такие. Однако его прозвали не Капитаном, а Есаулом, но вовсе не за погоны, а за привычку в поддатом состоянии петь одну и ту же песню Газ-манова:

Есаул, есаул, что ж ты бросил коня?! Пристрелить не поднялась рука?..

— Бабки когда будут. Серый? — поинтересовался лысый мужик. Этого так и звали — Лысый.

— Это не ко мне, друганы, — приятно улыбнулся Серый, — я зам, а есть командир.

— Говорят, что сегодня Хрестный приезжал? — упорствовал тот. — И фургон с деньгами привозил?

— Фургон, может, и приезжал. А вот насчет денег не знаю. Я пришел мирно покушать, а вы ко мне — как к Чубайсу: «Где деньги, где деньги?» Сеня, плесни борща ветерану Красной Армии!

— А где командир?

— В лесу. — спокойно объяснил Серый, — экскурсию проводит.

— Хрестного в лес повел? — спросил Есаул. — Хрен поверю!

— Я что, сказал, что Хрестного туда повел? Нет. Там две молодые красивые женщины были. Правда, в камуфляже. Зато попочки обтянуты — во!

— Красиво свистишь, Сергуня. Народ тебя за это и любит.

— Повар — я свищу? Сеня, если б мне твой борщ не было жалко, я б его сейчас на Лысого вылил!

— Были, были две бабы! — кивнул повар. — Пять бутылок водки взяли — и в лес пошли. Без балды.

— Во! — поднял вверх палец Серый. — Авторитетное заявление! И попрошу больше вопросов не задавать. Моя жрать хочет!

«Самое главное, — думал Серый, — чтоб они сейчас отдохнули и тихо разошлись по точкам». На точках они не интересуются тем, когда будут бабки, а сколько их будет. У каждой пары ведется строгий учет — каждый с пеной у рта будет доказывать свое право на лишний бакс, когда придет пора расчета. Это не студенческий строительный отряд времен развитого социализма. Здесь ребята конкретные и строгие. К тому же прекрасно понимают, что их нанимают люди, которые наворачивают на этом бабки. Но, к сожалению, они путают акценты. И Гера, и Серый — такие же наемники. А кто тут нынче босс — хрен поймешь. С утра вроде бы таковым являлся Хрестный. Если Булка с Хрестным схлестнулись, то сейчас ее верх, и она при масти. Стало быть, и расчет будет уже от нее. И она заплатит, если захочет выйти отсюда живой. Но если, допустим, Булка гробанулась, то с кого получать бабки? Попробуй объясни этим козлам, что Серый сам свои десять тысяч за этот сезон еще не видел?

Короче, надо отправить их сейчас, а самому с Маузером и другом Саней пробежаться по следам командира. Если Гера действительно влетел, а заодно и все «булочники», то дожидаться здесь нечего. Никаких бабок не увидишь. Дождешься бузы. Скорее всего завтра, когда все будут интересоваться «за командира».

Потому что давно ходит слух, будто Хрестный Геру и Серого взял в долю, а остальных кинут. Надо брать все, что есть в штабной кассе, — миллиона четыре еще осталось, садиться в «Чероки» и фургон и гнать в соседнюю область. Там у Маузера есть корефаны, которые купят машины и стволы. Даже если возьмут все за полцены, тысяч по пятнадцать на брата сделать можно. Кроме того, надо поделить на троих то, что сняли с сегодняшних жмуров: еще по паре тысяч наскребешь… Но главное — узнать, что с Герой и его подопечными.

Так! Покурили, начали уходить. Не спеша. Это самые бессловесные, те, которые — по мелочевке, конечно! — работают на себя. Набрали по десятку золотых коронок и мечтают найти еще пару. Или припороть товарища, которому больше повезло, и прибрать его добычу.

Не ушли восемь человек. Есаул, Лысый, конечно, были среди них. Сигареты небось длинные попались, никак не выкурят, а бросать жалко.

— Ну что, бойцы? — Серый развалочной походкой подошел к курильщикам. — Наверно, лень на работу идти, а?

— Так точно, товарищ комиссар! — почесал пузо Есаул. — Пора дембель отмечать, а мы все на аккорде!

— Неужели двойной тариф не греет?

— Он в кармане греет или в стакане, а не на языке, — заметил Лысый. — Ты-то свои небось уже распихал по сумкам? А?

— Во, — сказал Серый, доставая из кармана «песчанки» бумажник. — Короче, показываю! Две бумажки на общую сумму 15 тысяч. На одну бутылку не везде хватит.

— Ты эти фокусы, Сергуня, — произнес Есаул, — оставь для девочек. Если даже ты скажешь, что тебя самого кинули и Гера со всеми деньгами уже в Турции, мы тебе не поверим.

— Правильно сделаете! — быстро согласился Серый. — Если б все деньги уже были получены, то на фига бы я вас стал с обеда ждать, а?

— Ладно, допустим! — Лысый смачно сплюнул в обгорелую автопокрышку. — Оставим пока эту проблему. Поясни, что там за прогулки с бабами? И что Гера в лесу ищет? Может, ему помочь надо? Так мы согласны…

— Лысый, ты шевелюру, говорят, в Чернобыле оставил? — зло прищурился Серый. — Какая от тебя может быть помощь в вопросе о бабах?!

Над Лысым заржали, и он сконфуженно осекся. Серый хорошо знал: наглость — второе счастье. И психолог был неплохой. Людей надо дробить, разделять, а потом и властвовать над ними. Умыл Лысого — надо поднять Есаула.

— Вот Есаул — это да! — сказал Серый уважительно. — Того, конечно, надо бы отправить. Он бы Гере помог капитально. Но там водки мало. Пять пузырей на девять человек взяли…

— Нам и один бы не помешал… — почесал щетину Есаул, очень любивший, когда о его сексуальных талантах говорили в превосходной степени.

— А, пропадай моя телега — все четыре колеса! — заговорщицким полушепотом воскликнул Серый. — В НЗ еще четыре склянки осталось… Раздать их вам, что ли?

— Врешь, комиссар?! — алчно раздув малиновые ноздри бульбообразного носа, пробухтел Есаул.

— Обижаешь, ваше благомордие! Пошли в каптерку! Лысый, а ты чего сидишь?

Серый открыл каптерку, разметал кучу мешков и старых бушлатов, под которыми стоял пластмассовый ящик, где в четырех ячейках действительно стояли бутылки.

— Разбирай! Одна на пару!

В это самое время охранник начал готовиться к роковому прыжку…

Счастливые обладатели «пузырей» вышли из каптерки и тут откуда-то с юго-запада гулко донеслось: бу-бух!!! А потом коротко, звончее: бух! бух! бух-бух-бух! Лысый заорал:

— Это там! Куда Гера ушел!

Есаул, сунув бутылку за пазуху, спросил трезво и строго:

— Что за грохот такой?

— А ты не знаешь?! — окрысился Серый. — Война началась! Немцы с китайцами напали!

— Это на тарзанке, — прикинул невзрачный мужичонка в танковом комбезе и шлеме. — После того, как кто-то не долетел.

— Колись, е-мое, что там за дела?! — заревел Есаул. — Куда этот козел поперся? Чего ищет?!

Серый понял: если все восемь налетят — не отмахаться. Надо свалить одного с первого удара и бить с максимальной жестокостью. Тогда остальные не рыпнутся.

И тут охранник, стоявший у мостика через дренажную канаву, закричал:

— Вода обратно пошла! Мужики! Ручей обратно потек!

— Чего ты мелешь, салабон? — завопил Есаул. — Перепил, что ли?

— Иди сам посмотри!

Серый, радуясь, что от него отстали, побежал со всеми к мостику.

Все сгрудились у калитки и проволочного ограждения. Действительно, течение ручья изменилось: сухие листья плыли в другую сторону.

— Отчего так бывает? — глубокомысленно пробормотал Есаул. — Вода же вверх не течет?

— Поднимается она, — определил ушлый Механик, который всех мозгов еще не пропил.

— Понял я! — взвыл Лысый. — Эти суки, — он ткнул пальцем в Серого, — нас утопить хотели, а сами смыться! Они ж там, на тарзанке, заряд рванули и оползень вызвали! Там берег подмыт, да еще и со снарядами. Метров пять перемычку положили, точно! Здесь воды на два метра будет, а ниже, где мы вкалываем, — четыре с гаком! И хрен убежишь — через трясину…

Серый рванулся к Лысому:

— Ты что мелешь? Я что, сам тонуть с вами остался?!

— Да это ж ты нас из лагеря отправить торопился! — хватая Серого за грудки, рычал Есаул. — Если б мы раньше ушли, небось барахтались бы где-то!

С-сука!

— Не лапай, паскуда! — огрызнулся Серый, сбивая захват ударом сцепленных рук сверху.

Есаул размахнулся и, если б попал, уложил бы Серого в глубокий нокаут. Но тот нырком увернулся и сбоку, замком из двух кистей, хлестнул промазавшего и потерявшего равновесие Есаула по пояснице. Тот улетел мордой в проволоку, сыгравшую роль канатов на ринге, но плохо. Во-первых, колючка разорвала Есаулу щеку, а во-вторых, тушу Есаула не смог выдержать ближайший к нему кол. Бултых!

Кол повалился, и Есаул очутился мордой в канаве, а ногами-в проволоке.

— Убью! — стараясь отскочить подальше от проволоки, заорал Серый, пользуясь замешательством оппонентов. Как он проклял себя за то, что не взял сюда в лагерь хоть одного предмета из той славной кучи оружия, которая была у него в руках несколько часов назад. Хотя бы «стечкин»! Даже если б тот был пустой — разговор пошел бы уже не так. Сейчас его единственным оружием была фига в кармане.

— Зашибешься убивать! — Лысый ловким тычком сшиб караульщика и вырвал у него из рук «помпу». «Ну вот и хана!» — подумал Серый, почти физически ощущая, как волчья картечь, выпаленная из этой дуры 12-го калибра снопом вылетев из ствола, рвет и дырявит его тело в двадцати местах.

— Говори, падла, где деньги, которые вам Хрестный привозил? — приближаясь к отступающему Серому, прошипел Лысый.

И тут Серого осенило.

— Денег надо? — заорал он истошно. — На, жри, Лысятина!

И, вырвав из кармана горсть монет, которую показывал в курилке, изо всех сил швырнул ими Лысому в морду! Тот инстинктивно зажмурился, пошатнулся, а Серый, молниеносно налетев на противника, ударом ноги вышиб ружье и, не давая опомниться, обработал серией крепеньких крюков по роже: справа-слева! справа-слева! Последний, пятый удар Серый махнул снизу в челюсть, и Лысый, раскинув руки, полетел в аут. Хоп! — и «помпа» оказалась в руках у Серого.

— Ну что, алкоголики, хулиганы и тунеядцы?! — злорадно прорычал он, немного кривляясь. — Кто хочет поработать?! Ликеро-водочный завод нарядов не прислал! Даю пять секунд, чтоб выбежать за мост и разойтись по точкам!

Последнего — убиваю!

Тут, очень кстати для благоприятного исхода событий, на другой стороне канавы появились Саня и Маузер с винтарями на изготовку. Как они из них стреляют, все знали, поэтому задерживаться никто не стал. Остался только Лысый, который пришел в себя и обводил окрестности отсутствующим взглядом.

— Ну что, братан, — нехорошо улыбаясь, произнес Серый, — я ж ведь говорил:

«Последнего — убиваю!» Вставай! Даю три секунды! Раз! Два…

Лысый увидел ствол, сразу понял все и осознал. Уже на счете «два» он встал, трясясь мелкой дрожью.

— Бегом марш! Пните его там, чтоб летел! Ты уволен, Лысый! Вали отсюда!

Лысый, получив пару пинков от Маузера и Сани, что есть духу понесся по тропинке в сторону просеки. Он еще не верил, что остался жив.

— Что там опять грохнуло? — озабоченно спросил Саня.

— Похоже, правы эти козлы: на тарзанке что-то стряслось.

— Рвануло меньше часа назад, а уже на метр прибыло. Через час с краями сравняется, а главную просеку вообще затопит… Метров на пятьсот.

— Может, прорвет ее, плотину эту? — предположил Саня.

— Вопрос в том, когда. Если через час — слава Аллаху. А если через сутки, то нам это без разницы будет. Денег не дождемся, а утонуть успеем.

— Линяем, стало быть? — деловито спросил Маузер.

— Да, и надо быстрее. Дуйте в гаражи, забирайте «Чероки» с фургоном и ждите меня на просеке… До упора, пока вода к колесам не подойдет.

Тут подбежал повар Сеня:

— Мужики! Тот край уже заливает! Тикать надо!

— Надо у Геры в штабе кое-что полезное прихватить. Сеня, Саня и Маузер перебежали за канаву, а Серый скачками понесся к землянке-электростанции.

Оттуда слышался замогильный храп и даже через дверь тянуло перегаром. Движок не работал. А на полу, около самодельного топчана, на котором дрых электрик, было уже сантиметров Двадцать воды.

— Вставай, придурок! — дважды хлестнув алкаша по сизой роже, заорал Серый.

— Утонешь, как мышь в ведре! Серый схватил электрика за шиворот и несколькими рывками вышвырнул из затопляемой землянки. Затем, дав ему несколько пинков, кое-как направил в сторону мостика. После этого побежал к штабу.

Сначала надо было взять ключи от сейфа. Серый знал что они лежат в тайнике, устроенном под планкой, на торцевой части стола. Чик! — планка отодвинулась, и он выхватил ключи. Замок лязгнул, толстая дверца открылась.

Деньги лежали в маленьком ящичке-отделении, который запирался на свой, отдельный замок. Щелк! Денег оказалось даже на первый прикид побольше, чем утверждал Гера. Одна пачка соток, другая, третья, две пачки полтинников.

И тут услышал стон.

Вот оно что! В углу-то потайная дверца, прямо как у папы Карло! Правда, без золотого ключика — просто на задвижку заперта.

За дверцей, в которую Серый пролез согнувшись, оказалась приставная лесенка в три ступеньки. По ней Серый спустился в низкое — ему не разогнуться!

— помещение, похожее на склеп, на полу было уже сантиметров тридцать воды. На грубо сколоченном столике стояла миска с недоеденной кашей и кружка с недопитым чаем. Горела свечка, вставленная в горлышко пустой пивной бутылки. А рядом со столиком, занимая все остальное пространство, было что-то вроде нар, покрытых рваным тюфяком, из которого торчала солома. На тюфяке, положив голову на тощую, набитую соломой подушку, под дырявым байковым одеялом лежал старик в телогрейке и шапке.

Сперва Серому показалось, будто старик вообще уже того… Лежал неподвижно, закрыв глаза и сложив руки на груди. Однако решил потормошить — ведь кашлял же он пару минут назад! И старик открыл глаза. Сперва в них отразился испуг, а потом они заблестели, и на бескровных губах появилась улыбка:

— Наши! Наши! Красные пришли! Освободители! И дедок, ухватив корявой ладонью болтавшуюся под распахнутой на груди «песчанкой» Серого звездочку с серпом и молотом — амулет, еще с Кандагара, — поцеловал ее так, как другие старички целуют крестики и образки Божьей Матери…

— Батя, — несколько обалдев, спросил Серый, — ты кто? Но старик ничего вразумительного произнести не мог и только целовал звезду, шмыгая носом, и по морщинистым щекам катились слезы.

— Цепляйся, батя, за шею! Уходить отсюда надо, а то утонем!

Дедок сообразительно ухватился за крепкую шею Серого, и тот, пригнувшись, понес его к лестнице. Протиснувшись через дверь, очутились в штабе. Дед жадно дышал, глотая свежий воздух. Его била дрожь.

— Бать, ты кто, а? За что тебя так?

— Ермолаев я, сынок, Василий Михайлович Ермолаев…

 

ДОШЛИ ДО ТОЧКИ…

С мыска, заросшего молодым лесом, поначалу шли на север, а потом стали сворачивать к востоку. Пока шли по относительно возвышенному месту, последствия катастрофы у тарзанки как-то не замечались. Но вот когда оказались в том месте, куда еще два часа назад могли бы прийти, если б штык лопаты не ушел так легко в почву, — подивились.

— Батюшки! — охнула Люська. — Наводнение целое! Почти вся площадь болота ушла под воду. Лишь кое-где над поверхностью высовывались ощипанные верхушки березок и осин.

— Весной, когда половодье, — заметил Гера, — и то меньше заливало, кажется… Боюсь, что и до лагеря дойдет. Вообще-то мы уже в полукилометре от той точки, которую вы Света, мне указали. Гера вытащил карту.

— Вот ваша точечка. Почти точно пятьсот метров по прямой.

— А это что за черная черта? — поинтересовалась Светка, обнаружив по карте, что район, где когда-то располагался хутор Федора и Трофима, обведен ломаной линией черным карандашом.

— Это «Черный полигон», — усмехнулся Гера. — Могу догадаться, что вам именно туда и надо.

— В общих чертах — угадали. А почему он «Черный»?

— Нечистая сила водится… — сказал серьезно Гера. — Возможно! Но пока мы еще не пришли в вашу точку и вы мне не указали конкретное место, где будем искать клад, комментировать не буду.

— Ладно, — кивнула Светка. — Дойдем до точки — скажу.

Действительно, дорожка оказалась вполне спокойная и прямая. Прошли через пригорок, заросший сосновым лесом, сначала поднявшись по пологому склону, а потом спустившись вниз. И впереди снова оказалось разлившееся болото.

— Вот и все, — сказал Гера. — Дошли до точки.

— Кстати, почему он все-таки «Черный»? Насчет нечистой силы я уже слышала.

— Вы еще не сказали, какое место собираетесь изучать. Давайте сперва обустроимся, покушаем, а потом потолкуем.

— А если я вам сейчас укажу по вашей карте, куда нам надо идти, вы объясните, почему полигон «Черный»?

— Да. Только для этого нам придется пройти на двести метров вперед.

— Хорошо. Ребята пусть ставят лагерь, а мы сходим и посмотрим, что там за нечистики обитают…

Костя с видимым удовольствием приступил к командованию, а Светка с Герой пошли по склону.

— Ну вот… — помотав головой, произнес Гера. — Видите эту березку? Почти у самой воды оказалась… Сразу за ней начинается «Черный полигон».

— Странно, — удивилась Светка, — разницы вроде никакой нет. Там деревья и тут деревья, и трава одинаковая…

— Знаете, что это такое? — Гера достал из-под куртки приборчик размером с сотовый телефон.

— Там что, радиация? — с заметным страхом в голосе спросила Светка, сразу углядевшая в приборчике нечто знакомое.

— Угадали, к сожалению, — сказал Гера. — Вот здесь, где мы стоим, — нормальные фоновые значения для нашей области — 16 микрорентген в час. Не боитесь дойти до березы?

— Вообще-то боюсь…

— Это не так страшно, как кажется. Зато убедитесь. Дошли до березы, поглядывая на прибор. Стрелка медленно начала перемещаться по шкале справа налево, но, когда оказались рядом с деревом, резко скакнула влево и уперлась в ограничитель. Гера переключил прибор на другую шкалу. Стрелка снова поползла вправо, но остановилась где-то в районе 20.

— Эта шкала меряет в миллирентгенах, уровень радиации больше чем в десять раз, — пояснил Гера.

— Давайте отойдем, — пробормотала Светка.

Гера усмехнулся, и они вернулись на исходные позиции.

— И отчего это так? — явно волнуясь, пробормотала Светка.

— Скорее всего «чернобыльское пятно», — ответил Ге-ра. — Какое-то небольшое облачко осело на эту часть леса. Весной один из моих парней, по кличке Лысый, который был в Припяти как ликвидатор, работал тут на своей точке.

А он, который в Чернобыле хорошую дозу хватанул, с тех пор не расстается с таким же вот приборчиком. Ну и после первого же выхода заявил, что работать здесь не будет. Поскольку он в нашем «колхозе» кое-каким авторитетом пользуется, я сказал, что, кроме меня самого, в этот район никто ходить не будет.

— А вы сами-то не боитесь?

— Ну, во-первых, я тут тоже недолго торчу, а во-вторых уровень не такой уж высокий. Есть, правда, одно местечко, где уровень почти полрентгена в час, но я туда только один раз сунулся и больше ни ногой.

Вот оно, — Гера вновь достал карту. — Вот наша точка, как раз на черной линии. Вот здесь перешеек как бы раздваивается. Если пойдем налево, через лес, — выйдем на мысок, туда, где эта перемычка образовалась. Если пойдем на запад, то метров через двести выйдем на край болота, которое было ниже речки, которую мы нечаянно перекрыли. Его не затопило, оно так болотом и осталось, даже, наверно, немного подсохло за полтора часа. Ну а если пойдем на «Черный полигон», то вот он тут. Здесь хутор был. Дальше на запад — болото, севернее — поляна, за ней опять болото, а дальше на восток — этакий бугор в форме языка.

Тоже своего рода перемычка. С запада к нему одно болото примыкает, а с востока — другое. Вот на этом бугре-языке полрентгена в час и считает.

— Понятно… — сказала Светка. — Очень жаль, но это как раз то самое место, которое мне нужно…

— Стало быть, я вас очень порадовал, — заметил Гера. — А теперь, если можно, еще добавлю.

— Валяйте, — махнула рукой Булочка, — одно к одному…

— Вот тут, — Гера указал на замысловатые извивы горизонталей, обозначавших высоту рельефа над уровнем моря, — небольшое понижение, ложбинка такая, метров двадцать шириной. По ней весной, когда снег тает, вода из восточной части болота переливается в западную. Я высоту перемычки не мерил, но думаю, она малость повыше, чем эта самая ложбинка. Если за пару часов нашу перемычку не промоет или вода через нее не начнет переливаться, то озеро попрет тут, через ложбинку.

— И сколько это будет продолжаться? — настороженно поглядев на Геру, спросила Светка.

— Не знаю, — произнес тот, — может быть, всегда.

— Как это «всегда»? — оторопела Булочка.

— А вот так! — сердито ответил Гера. — Про закон сообщающихся сосудов слышали? Обе челюсти нашей «клешни», озера-болота — это сообщающиеся сосуды.

Уровень в обеих частях одинаковый. Если перемычка хоть на десяток сантиметров выше, чем эта ложбинка, то вода потечет по ложбинке, и речка будет там, а не у тарзанки. По крайней мере, до весны, потому что весной перемычку у тарзанки, может быть, промоет.

Света задумалась. Она посмотрела на воду, которая незаметно подползла к корням той самой березки, за которой начинался «Черный полигон».

— Еще сантиметров на двадцать поднялась, — прикинул Гера. — Быстрее, чем я думал. Ложбинку при таких темпах может и через полтора часа затопить.

— Сколько до нее идти?

— Минут двадцать, максимум — полчаса.

— А оттуда до бугра?

— Еще полчаса. Хотите рискнуть?

— Хочу, — сказала Светка.

Тем временем Ежик и Никита уже успели разжечь костер, и теперь над ним кипятилось два ведра с ключевой водой.

В общем, все эти относительно мирные хлопоты как-то снизили нервное напряжение, накопившееся после всех страшных событий, произошедших в течение дня.

Появление Светки, пробежавшей двести метров бегом немного нарушило идиллию. Все подумали, будто опять что-то случилось.

— Неужели этот, местный, утоп? — нахмурился Костя.

— Господи спаси! — испуганно пробормотала Люська. — Нам же и не выйти отсюда!

— Что-то случилось? — спросил Никита, когда Светка подбежала к нему.

— Выгружай из рюкзака крупу, бери у Ежика три банки тушенки, из моего — бутылку, а у Люськи — три буханки. Пилу не развязывали? Отлично! Один топор бери и одну лопату. Костя, дай мне одну малую лопату! Пошли, Никита! Быстрей!

Никита зашагал в указанном Светкой направлении, а та, приотстав, подозвала Костю.

— С этих двоих глаз не спускай. Если до утра сюда не придем — вали их в болото и как хочешь, но добирайся на завод к Петровичу! Сможешь?! — прошептала она испытующе. — Покажешь ему дорогу и вообще…

И побежала за Никитой.

 

ВОДА ПОДНИМАЕТСЯ

— Где ж этот Сергуня, блин? — проворчал Саня. — По-моему, уже второй час валдохается!

— Кассу Герину берет… — произнес Маузер. — И правильно, не фига крутить с народом.

— А вода-то к колесам уже подошла, — осторожно высунулся Сеня-повар. — Может, поторопимся, а?

— Молчи, половник! — рявкнул Маузер. — Ты вообще здесь сидишь только потому, что Серый тебя велел прихватить.

— Маузер! — серьезно сказал Саня. — Ну-ка, давай метров на сто вперед проедем. А то сейчас и впрямь дорога поплывет, и ты на этой броне по кардан сядешь.

Завели моторы и прокатились по залитой колее на сто метров поближе к Московскому шоссе. Прождали еще, вода все подступала. А время шло. Краешек разлива уже вновь подходил к колесам фургона.

— Пара часов уже прошла, — заметил Саня. — Видишь вон ту елку в том конце?

Она метров шесть была, а сейчас уже на треть ушла.

— Ладно, — сказал Маузер после некоторого раздумья. — Сам просил через два часа считать себя коммунистом… Либо сейф крепче оказался, либо денег слишком много. Столько, что с нами, дураками, и делиться жалко. Конечно, мог и утонуть.

Хрен с ним! Телефон у него есть, позвонит, если выплывет. Заводи, Санек!

— Уфф! — вырвалось у Маузера, когда фургон следом за джипом вывернул на асфальт, и он бросил прощальный взгляд в боковое окно. Вся колея уже почти доверху заполнилась водой, и то, что тяжелый бронефургон не сел на кардан, было исключительно счастливым случаем.

Теперь им было, в общем, на все плевать. Этот чертов лес мог весь под воду уйти, со всеми живыми и дохлыми обитателями.

— Смотри, — толканув повара в жирный бок, хмыкнул Маузер, указывая на группу оборванцев, стоящих на автобусной остановке, когда проезжали какое-то село километрах в восьми от въезда в Бузиновский лес. — Наши бузотеры кукуют!

Автобус только в семь вечера пойдет! Так им и надо, сучарам!

— А их мало… — заметил Сеня. — Есаула нет, Лысого, Механика… Наверно, частника поймали до города!

— Ну да! — очень довольный возможности позубоскалить, произнес Маузер. — Есаул небось увел коня в ближайшем колхозе — и на Дон, к Деникину! Лысый, тот, должно быть, лег на дорогу и покатился — хрена ли ему, под Колобка скосит! Ну а Механик, тот дело знает: выкатил из кустов «Т-34» — и на Берлин, за «Мерседесом»!

Сеня счастливо расхохотался… Для этой тройки все кончилось благополучно.

Однако относительно судьбы Есаула, Лысого и Механика был не прав не только хохмач-Маузер, но и прагматик-повар.

…Есаул с Механиком хоть и выскочили за мостик самыми первыми и даже до просеки добежали раньше других, здорово запыхались, тем более что здоровье оба давно прокурили и пропили. Поэтому, выбежав на просеку, оба остановились перевести дух. Остальные, не обратив на них внимания, промчались мимо.

— Ишь, сыпанули! — пропыхтел Есаул, утирая кровянку с разодранной о проволоку щеки. — Крепко их Серый пуганул! Похоже, прямо на шоссе дернули.

Никто на точки, конечно, не пойдет — утонуть побоятся.

— И зря, между прочим, — пробормотал Механик. — Запросто еще успели бы добежать, нычки откупорить. Не все же сдавали, на фиг? Может, пройдемся слегка по лесу?

— А ты что, знаешь, где у кого чего лежит? — прищурился Есаул.

— Ну, не у всех, конечно, но кое у кого знаю… — подмигнул Механик. — Из тех, кто убежал, конечно.

В это время на просеку выбрался Лысый, почесывая места, в которые пришлись напутственные пинки от Сани и Маузера.

— А вы чего стоите? — удивился Лысый. — Все уже вон, за поворот ус вистали…

— Догоняй, догоняй, мы тебя не держим… — произнес Есаул с усмешкой. — Ща рванем по сто пятьдесят — и вперед. Я даже когда падал, родимую не разбил!

И он показал свою початую бутылку.

— На точки забежать решили? — догадливо пробормотал Лысый. — Пока не затопило? Хошь покажу, где Колун с Репой двенадцать коронок держат? Они вон усвистали и не вспомнили…

— Ладно, — сказал Есаул, — приведешь к пустому месту — тут останешься.

Хлебни!

Все трое присосались к бутылке. Тут откуда-то из глубины леса донесся шум автомобильных моторов.

— Это Маузер с Санькой, — определил Механик, — у них гаражи где-то в лесу устроены, машины угнанные прячут…

— Бежим-ка за завал! — опасливо произнес Есаул. — Эти замочат — и не почешутся!

Вся троица торопливо юркнула под прикрытие завала и, прячась в тени, увидела, как из секретной просеки, выбив фальшивые кусты, выехал сначала джип, потом фургон.

— Вот они, денежки-то! — алчно пробормотал Лысый. — Видишь как, паскуды, целый фургон заныкали! Ну, Серый, ну,падла!

— Иди, попроси у них! — хмыкнул Механик. — Добавят, если мало получил…

— Да нет, — заметил Есаул, — здесь они шутить не станут… Просверлят из немецкого винта, и лет через двести, Лысый, похоронят тебя, как героя Великой Отечественной…

— Только хрен поймут, отчего у него кости светиться будут. Не иначе, подумают, что немцы ядерное оружие имели, — хихикнул Механик.

— Чего ж они встали-то? — беспокойно произнес Лысый.

— Серого ждут, — прикинул Механик. — Он сейчас, наверно, сейф у Геры ломает… Наводнение все спишет!

— А может, они и тех ждут, кто с точек побежит, — предположил Есаул. — Нас-то чего, мы пустые убежали, а те пойдут с колечками, с коронками, со всяким иным… Тут они их и почикают! Вот что, пацаны, надо нам валить поглубже в лес и повыше в гору. Боюсь, захочется этим козлам зеленку зачистить…

Это показалось резонным. Осторожно все трое стали уходить в глубь заросшей просеки. Но она вела вниз, к болоту, а Есаул, Механик и Лысый еще не все мозги пропили.

— Тормози, братаны! — сказал Есаул. — Вода подошла, сворачиваем…

И они повернули на ту тропу, которой утром прошел Светкин отряд. А она после некоторого подъема снова пошла вниз.

— На кабанью надо сворачивать, — решил Есаул, и все потопали по склону вверх. Хоть и не высоко, да и не круто, но запыхались снова. Механик аж зашелся кашлем.

— Ты, Мех, похоже, тубик поймал, — поставил диагноз Есаул, — пора в диспансер сдаваться!

— Ага, — проворчал тот, — побежал! А прописка у меня есть? Опять же в розыске я, не забывай.

— Значит, подохнешь скоро.

— Тебя раньше инфаркт достанет. Пока худой сохнет, толстый сдохнет, — и Механик вытащил «беломорину». — Покурим лучше! Пока не померли.

Уселись на поваленную лесину, задымили…

— А чья тут точка была? — спросил Лысый.

— Пестика. Ты его не помнишь, он в эту весну тут не пахал. Той осенью навернулся. «Мыловарня» взлетела. То ли угрелся и прозевал, то ли просто так…

Метров тридцать отсюда — яма осталась.

— У него рыжевье было?

— Навряд ли. Тут место невыгодное. Трупов мало, снарядов много. На толе бабки пытался сделать…

— А я гляну все-таки! — не утерпел Лысый. Лысый удалился уже на приличное расстояние, когда они с Механиком уже хотели встать и уходить от жадного чернобыльца, когда тот вдруг позвал:

— Нашел, нашел!

— Интересно, — пробухтел Есаул, и они с Механиком, не спеша и поглядывая под ноги, отошли от тропы в ту сторону, где находился Лысый. Ликвидатор сидел на корточках и держал в руках мешочек из прорезиненной ткани, похожий на те, в каких дети носят в школу сменную обувь.

— Я об нее случайно запнулся! — пробормотал Лысый, указывая на корпус противотанковой мины-«тарелки». — Думал — кранты… Под листьями была. Ямки почти не было… То ли почву весной смыло, то ли чего… А с нее только крышка слетела.

— Так, — спросил Есаул, — ну и чем мы богаты? Только тут Лысый сообразил, что допустил большую ошибку. Теперь все надо было либо делить, либо вообще…

— Мне половину! — заорал он, вскакивая на ноги. — Мое!

— Ты посмотри сперва, чего в мешке, чудила! — миролюбиво пробасил Есаул.

— Может, там дерьмо какое-нибудь. Крупа плесневелая или макароны. Открывай стяжку!

Лысый, понимая, что Есаул, если захочет, все заберет, и если надо, то и Лысого придавит, растянул горловину мешка. Сперва показалось нечто тяжелое и угловатое, завернутое в промасленную бумагу.

— Пушечка! — Есаул развернул бумагу и увидел пистолет «ТТ».

— Как с завода, — подивился Механик. — Где ж он мог такой надыбать?

— Мечтал он пистолет найти, — припомнил Есаул, — его и Пестиком-то прозвали за это. Стало быть, нашел.

Следом за «ТТ» Есаул выдернул из мешка полиэтиленовый пакетик, где лежало три картонные коробочки с патронами 7,62 к «ТТ».

— Уже навар, если что! — заметил Механик.

На самом дне мешочка лежало что-то мелкое, и Есаул попросту высыпал это в пустой корпус от мины.

— О, бля-а… — вырвалось у него. По ржавому железу с веселым бряканьем запрыгали и покатились белые шарики с легким серебристым отливом. Кроме того, из мешка выпал большой золотистый перстень с зеленым камнем, а также две небольшие и очень тоненькие золотые монетки не правильной формы.

— Жемчуг! — определил Механик, ухватив один шарик. — С горох почти… И натуральный, похоже…

— Раз, два, три… — считал Есаул, тыкая заскорузлым пальцем в жемчужины.

— Двадцать четыре! Ни хрена себе… И почем он, интересно?

— Не знаю, — пробормотал Механик иронически, — давно не покупал. Похоже, это четки были или ожерелье. Видишь, с дырками?

— Ну-кося! — Есаул снял засаленную пилотку, еще не совсем просохшую после купания в дренажной канаве, выдернул из нее иголку с грязной белой ниткой и нанизал на нее жемчужины. Затем на глазах обозленного Лысого связал концы нитки и пихнул связку во внутренний карман бушлата.

— Целее будут, верно? — подмигнул он Механику. Лысый тут же сгреб перстень и монетки. И одну коробку с патронами сцапал.

— А это мне! — прорычал он. — Я нашел!

— Подавись, — отмахнулся Механик, рассовывая по карманам комбеза две оставшиеся коробки с патронами. Потом немного понуро поплелся обратно, туда, где курили. Есаул вздохнул и пошел следом.

— Ты не волнуйся, Мех! — пробухтел он немного сконфуженно, когда присел рядом. — Половина шариков — твоя, я ж не жид… И пушкан продадим с «маслятами» поделим! Не дуйся! Дай тряпицу, протру струмент…

Механик выудил из кармана какую-то ветошь и подал Есаулу. Тот развернул бумагу и, умело разобрав пистолет, взялся протирать смазку. А Лысый, пошуршав кустами, куда-то смылся.

— Нет, — сказал Есаул, внимательно рассмотрев маркировку на «ТТ». — Это Пестик не здесь нашел. Купил, зараза, небось. Пушка в пятьдесят четвертом выпущена. Валялась где-нибудь на складах, а какой-нибудь прапор ее загнал под «конверсию»… Пружинки нормальные, должна работать.

Механик покуривал, не отвечая. И о чем-то думал. Дождался, пока Есаул соберет пистолет, и сказал:

— Понял я, куда Лысяра намылился. По-моему, он к тарзанке поперся!

— Зачем?

— Он весной где-то в той стороне работал. Наверняка заныкал что-нибудь.

— Ну и пусть подавится! — махнул рукой Есаул.

— Боюсь, как бы нам не подавиться! — заметил Механик. — На той неделе, помнится. Колун говорил, будто у Лысого там «ППШ» целый лежит… Только вот без патронов.

— Ну и что?

— Чудак! Эти — тэтэшные для «ППШ», один к одному. А у него целая пачка.

— Будет он нас искать… — с некоторой неуверенностью произнес Есаул. И задумался. А потом сказал:

— Ну-ка распечатай пачечку! — И, выдернув магазин из рукоятки «ТТ», стал снаряжать его патронами.

Откуда-то сзади донеслось урчание моторов.

— Похоже, эти, что деньжата пригребли, свалили… — заметил Механик.

— Точно, дождались Серого с кассой — и тю-тю! — повеселел Есаул. — Пошли-ка, Мех, к выходу! Пусть эта сука свой «ППШ» ищет, а мы потихонечку, полегонечку — и на автобус.

— Поздно, — сказал Механик, — вода уже поднялась. Видишь, дальние сосны из воды торчат. А от них до просеки, которая за завалом, — до фига и больше.

Значит, в лагере сейчас воды — метра на два. А на просеке — по грудь.

— Так это чего ж? — пробормотал Есаул. — Отрезало нас, выходит?

— Почему? У тарзанки же запруда. Перескочим на мысок, а дальше — через «язык» на «Черном полигоне». Там где-то просека была, место высокое, лес сухой.

Километра через четыре на опушку выйдем, а оттуда полями — на Рос-ляково. Это уже на Московском шоссе. На автобус до города хватит. Одно опасно — там те, что с Герой ушли, могут встретиться. Ну и Лысый, если у него «ППШ» есть, подсуетится.

— Хрен с ними! — сказал Есаул. — Мне лишь бы выбраться отсюда. Пошли!

Механик повел Есаула к бывшей тарзанке своей, более короткой тропой, и в нужный район они вышли быстро, миновав один из тех двух танков, что были подбиты уже на левом берегу речки.

— Погоди, — сказал Механик, останавливаясь около «T-III», который со всех сторон оброс кустами. — Мне свою заначку надо достать.

— Святое дело, — согласился Есаул, который был рад возможности слегка отдышаться. Механик прытко вскарабкался на ржавую броню, открыл люк и исчез в башне.

Появившись из люка, Механик отряхнулся от ржавчины и открыл самодельный жестяной «дипломат», покрашенный масляной краской цвета хаки, в котором лежал набор слесарных инструментов, а также несколько самоделок, которые подпадали под статью УК, наказывающую за незаконное изготовление и хранение оружие, там же лежал вороненый короткоствольный револьвер, самым интересным элементом конструкции которого было наличие двойного ствола и двух рядов гнезд на барабане, а также регулятора на бойке, позволявшего из нижнего ствола пальнуть в неприятеля шестью любыми 9-миллиметровыми патронами, а из верхнего шестью тэтэшными 7,62.

Во-вторых, в ящике обнаружилось три отлично отполированные и отделанные финки. Одна была переделана из бывшего эсэсовского кортика, судя по травленому клейму «Solingen. Nicht rostend», сохранившемуся на лезвии. Вторая финка была из рессорной стали с полосатой наборной рукояткой из пластинок эбонита, текстолита и плексигласа двух цветов. Обе эти финки при метании отлично втыкались в цель. Третья финка представляла собой жутковатый гибрид ножа, штыка и кастета. Кастет плотно надевался на четыре пальца, на его ударной части было четыре внушительных четырехгранных шипа, каждым из которых можно было проломить оппоненту висок, даже не обладая силой Есаула, а в рукояти были упрятаны острое ножевое лезвие, которым можно было полоснуть по горлу, и кусок трехгранного штыка от винтовки Мосина, который отлично входил между ребер. Нож и штык выходили из рукояти в разные стороны после нажатия на кнопки, и неприятель не успевал сообразить, чего следует опасаться.

— Клево вооружился! — позавидовал Есаул. — А это что? — Он указал на штуковины, две из которых имели треугольную форму, а две были ни дать ни взять звезда Давида. И углы треугольников, и лучи звезд были остро заточены.

— Сюрикены, — важно пояснил Механик, — оружие ниндзя!

Вж-жик! Механик пульнул шестиугольной хреновиной в деревце, и острый луч звезды глубоко вонзился в ствол.

Продолжили путь и подошли к перемычке.

— Во сыпануло-то! Метров шесть насыпь! — ахнул Есаул.

Лысый действительно ждал их у запруды, и при нем был старый «ППШ».

Несколько раз ему казалось, что кусты на том берегу шевелятся. Он напрягался, сжимал автомат, но никто из кустов не выходил и на завал не спускался. Лысый уже подумал, что Есаул с Механиком тут и вовсе не пойдут, когда услышал сзади легкий шорох. Но повернуться он не успел. Вж-жик! Стальная звездочка шестиконечного сюрикена наполовину вошла ему в лысый череп. Лысый качнулся вперед и, размякнув, завалился на спину.

— Вот так, Лысяра! — назидательно заявил Есаул, обращаясь к трупу. — Не был бы ты жадным — не помер бы сегодня. Тебе уже сегодня пощада была один раз от Серого. Он мужик добрый, великодушный, хоть и сволочь. А мы — проще.

И, рывком выдернув из пробитого черепа сюрикен, подал Механику.

— Оботри, Мех. Хорошая штука, пригодится, может. Пошли не спеша, приглядываясь, прислушиваясь и даже принюхиваясь на всякий случай, и очень скоро вышли к тому же пригорку, на другой стороне которого у горящего костра оставались только Костя, Ежик и Люська.

 

У КОСТРА

— По-моему, что-то в лесу трещит! — насторожилась Люська.

— Кабан небось ходит. Гера сказал, что их тут до хрена. Но тут затрещало очень явственно. Таким, как Есаул, ходить бесшумно трудновато. Они с Механиком еще не видели палатки, только чуяли дым от костра и слышали отдельные слова разговоров.

— Ну ты слон! — сердито прошипел Механик.

— Чего прятаться-то? Сидят люди, кашу варят… Подойдем, поздороваемся.

Гера свой, представит…

Есаул остался в кустах, а Механик потихоньку, перебегая от дерева к дереву, стал подниматься на пригорок, но на одной из перебежек его одолел кашель.

Костя забеспокоился.

— На призрака не похоже. Надо пойти шугануть… Взяв на изготовку оба автомата и держа их на весу за пистолетные рукоятки, Костя стал подниматься на пригорок.

Механик тем временем, справившись с кашлем, напряженно ждал, пока парень с автоматом подойдет ближе. Если б его сразу и тихо уделать, да еще получить при этом пару автоматов, с теми, что у костра, можно проще разговаривать, даже если там не одна баба, а еще три-четыре мужика.

— Э, козлы! — немного подбадривая себя, гаркнул Костя. — Хрена ли прячетесь? Выходи с поднятыми руками!

И сделал еще несколько шагов вперед, оказавшись в трех шагах от дерева, за которым прятался Механик. Механик мог бы легко застрелить его из своего двуствольного револьвера. Но грохоту от этой было бы на весь лес. Если те, кто ушел с Герой, близко, могут подбежать гораздо быстрее, чем неуклюжий Есаул со своей одышкой. Сюрикен бросать рискованно, даже если сразу попадешь, клиент может вскрикнуть. Нет, надо работать тише.

— Эй, бомжа поганая! — рявкнул Костя. — Вылезай, я тебя вижу!

Он успел услышать только легкий шорох за спиной, но обернуться не сумел.

Небольшая, навеки пропахшая соляром и смазкой рука с силой зажала ему рот, рванула голову назад, а отточенное, как бритва, ножевое лезвие полоснуло по горлу…

А в это время Ежик решил нарубить лапник и направился в ельник.

«Интересно, почему у первого пацана сразу два ствола было? — прикинул Механик. — Вроде бы, раз такая напряженка по жизни, надо бы каждому со своей волыной гулять. А этот, второй, пустой в лес побежал… Стало быть ему мощнее топора ничего не доверяют. Либо потому, что он совсем разгильдяй, либо потому, что он тут на положении арестанта. Интересное кино…»

Но тут Люська не выдержала и позвала в голос:

— Костя-а! Ты где-е?! Мне тут одной страшно-о!

И тут Механик понял, что остерегаться нечего, и, сунув в рот два пальца, дважды громко, по-разбойничьи свистнул. Такого свиста эти места, возможно, не слышали со времен Федьки Бузуна.

Люська этого свиста, как ни странно, не испугалась. Потому что подумала, что это Костя свистит в ответ на ее крик. И Ежик в ельнике как рубил ветки, так и продолжал рубить. Не его ж зовут, а мордоворота этого…

Даже топот Есаула, который побежал к Механику «на подмогу», Люську не насторожил, подумав, что тот, кого она позвала, к ней и бежит.

А вот когда из леса вдруг появились две черные тени — солнце, еще стоявшее над лесом в западной части горизонта, светило Люське в глаза, — она даже онемела от ужаса. Нервы и без того издерганные, не выдержали, и она хлопнулась в обморок…

— Ни фига себе! — удивленно пробормотал Есаул.

— Сомлела со страху. Ждала того, а вышли мы.

— На тебя посмотришь — вообще концы отдашь хмыкнул Механик, подходя к упавшей.

— Надо ее водой холодной спрыснуть… — Есаул взял одну из кружек, подошел к краю разлива и заметил, что листья уже не мотаются по воде туда-сюда, а плывут целыми флотилиями — на запад, в направлении «Черного полигона». — Слышь, Мех, — доложил Есаул, — а вода-то пошла!

— Ну и что, — сказал Механик, брызгая на Люську водой с пальцев. — Небось перемычку промыло…

— Ни хрена-а! — поднял вверх палец Есаул. — Если б перемычку прорвало, она бы отсюда уходить стала, а она — сюда течет, на запад.

— Да? — Механик посмотрел на воду. — Точно! Значит, теперь нам и через полигон не пройти. Знаю, в чем дело. Вода через ложбинку пошла!

 

ЗА ЛОЖБИНКОЙ

— Вот она, ложбинка, — сказал Гера, раздвигая кусты. — Похоже, успели. Еще почти сухая.

Гера первый сбежал с травянистого склона на дно этой самой ложбинки, напоминавшей небольшой, заросший травой и редкими кустиками овражек. Когда Никита, а следом за ним и Светка побежали за Герой через ложбинку, под бахилами заметно чавкало: вода уже просочилась сквозь почву. Поднявшись наверх, глянули на подступившее к ложбинке озеро. На темной воде, усыпанной желтыми листьями, играли предзакатные блики, и на первый взгляд вода казалась такой спокойной и неподвижной. Но на самом деле вода неуклонно наступала, и до ее вторжения в ложбинку оставались буквально минуты.

— Ну вот, — торжественно объявил Гера, — глядите, как реки рождаются…

Жур-жур-жур! — в ложбинку прорвалась первая струйка воды и заструилась вниз, к западной части болота. Затем еще один ручеек, клокоча и пузырясь, полился через траву где-то в середине ложбинки. Потом сразу три струйки хлынули, затем еще пять или десять, и, наконец, вся масса воды, скопившаяся в озере, покатила по лощине, унося с собой сухие листья, болотную ряску, тину, коряги, целые кустики.

Несколько секунд — и лощина стала настоящей рекой.

— Теперь если назад, то только на плоту, — заметил Гера. — Больно быстро вода поднялась, намного раньше чем прикидывали.

— Неважно, — сказала Светка. — Теперь уже наплевать. Вода выход нашла, найдем и мы. Вперед, господин Сусанин!

Когда отошли от новообразовавшейся реки уже на приличное расстояние, такое, что шум ее уже почти перестал слышаться, впереди что-то вновь зажурчало.

— Это еще что? — забеспокоилась Светка. — Еще ложбинка?

— Нет, — отозвался Гера» прислушавшись, — это ручеек. С того самого бугра течет, между прочим. Вообще-то он совсем маленький, но вытекает в ту самую ложбинку. Если журчит — значит, хорошо.

— Почему?

— Потому, что если б не журчал, то это значило бы, что вода в лощине поднялась и его подперла. Он бы остановился и начал разливаться, а это нам ни к чему.

К ручью вышли через пару минут. На дне небольшой извилистой канавки бежала струйка прозрачной воды. Но солнце стояло уже совсем низко, и длинные тени от деревьев почти совсем скрывали ручей от глаз.

— Темновато стало, — заметила Светка и достала фонарик. Ей захотелось посмотреть, нет ли чего на дне ручейка. Как бы невзначай, будто пробуя фонарь, она посветила. Но, увы, ничего не увидела — песочек да камушки. А совать руки в песок побоялась — помнила про полрентгена в час. То, что золото и прочее Федькино наследство может оказаться радиоактивным, ее не волновало. Она ведь его не себе домой собиралась тащить, а иранцу продавать…

— Вон там, — сказал Гера, указывая рукой влево и наискосок, — брошенный хутор. Я вас на хуторе оставлю, а сам туда схожу. Потом проведу как по маслу.

До хутора добрались без приключений.

Изба с полуразобранной крышей и заколоченными окнами вросла в землю, иструхлявела и покосилась, крылечко сгнило и развалилось. От прочих построек остались либо бугры, заросшие бурьяном и крапивой, либо бесформенные кучи гнилых и обгорелых бревен. То ли это еще большевики, когда Трофима раскулачивали, ликвидировали, то ли фрицы, когда начинали свою неудачную танковую атаку.

В избе царил полумрак, но было видно, что никакой обстановки в ней нет.

Только потрескавшаяся русская печь, которую ни один дурак не рискнул бы топить, на лежанке, однако, лежал тюфяк, набитый сеном, в головах телогрейка, а вместо одеяла — серая офицерская шинель с повседневными майорскими погонами и черными петлицами с советскими эмблемами инженерных войск. Не иначе Гера тут иногда ночевать оставался.

— Экзотика, блин! — сказала Светка, прислушиваясь к тому, как забарабанили капли дождя по уцелевшим доскам крыши.

Очень скоро выяснилось, что во всей избе есть только несколько квадратных метров площади, на которой ниоткуда не каплет: на самой печи и в метре вокруг нее.

— Полезли на печку? — предложила Булочка. — Лучше на ней сидеть, чем ее подпирать. Ты чего такой мрачный? — спросила она. — Страшненько стало, да?!

Знаю, знаю — боишься! Думаешь, сейчас найдем золотишко, и меня — чпок! — расстреляют. Верно говорю?

— А что — нет? — спросил Никита.

— Не знаю… — Светка хитренько посмотрела на него бедовыми глазенками. — Вон, видишь автоматы где? Мне не дотянуться… Я сейчас безоружненькая, как и ты. А ты хоть и довольно тощий, а мужичок. И жилистый, вообще-то, сильней, чем кажешься. Попробуй меня задушить, как Отелло Дездемону? Ну, попробуй, чего тебе стоит?! Я всегда мечтала, чтоб меня мужик от ревности задушил… И я бы лежала в гробу вся синяя и во-от с таким высунутым языком. Вя-я-а!

— Придуриваешься? — спросил Никита. Да, наверно, по уму так и надо было сделать: схватить ее сейчас, пока автоматы висят на стенке, за тонкую гибкую шею сдавить покрепче и держать, пока не посинеет. Но он точно знал не сумеет ни за что.

 

КРЫША ПОЕХАЛА…

На берегу разлива, у палатки, дождь полил намного раньше. Он-то, собственно, и привел Люську в чувство.

— Ожила! — возрадовался Есаул. Люська в ужасе ахнула, увидев двух жутких, заросших щетиной щербатых мужиков.

— Вы живые? — это был самый умный вопрос, на который ее хватило. — Не из болота?!

— Не пугайтесь! — произнес Механик. — Все нормально! Мы живые, вы тоже живые! Надо в палатку идти, пока не намочило…

— А вы меня там не изнасилуете? — это был еще один умный вопрос.

— Нет, — вздохнул Механик. Есаул, который, несмотря на свои прошлые заслуги в области потенции и любовь о них вспоминать, скромно произнес:

— Не получится ничего.

Странно, но Люська этим заявлениям поверила и укрылась вместе с этими увешанными оружием чудовищами в палатке, где запасливый Механик расстелил поверх натасканного Ежиком лапника какую-то клееночку.

…Ежика дождь выгнал из ельника. Он уже нарубил здоровую охапку лапника и в обнимку с ней и топором поспешал к палатке, в которой, к его удивлению, что-то светилось. Но тут на мрачной воде разлива, испещренной мириадами фонтанчиков, взбитых упавшими каплями, Ежик увидел некое плавучее средство, увлекаемое течением. Похоже, что и там заметили светящуюся изнутри палатку.

Кто-то стал усердно отталкиваться шестом, пытаясь направить плот — теперь Ежик точно различил, что это плот, — к берегу.

Ежик бегом кинулся туда. Из самых лучших побуждений — помочь терпящим бедствие. А на него автомат наставили.

— Руки вверх! — вполголоса, но очень внушительно произнес человек в мокрой и мятой панаме, с которой на плечи ручьями текла вода. — Ты кто?

— Ежик… — ответил Женя голосом трехлетнего мальчика.

— Ну хорошо, что не медведь, — несколько успокоился гражданин.

На шум из палатки выскочили Механик с Есаулом. С автоматами.

— Здрасьте! — произнес человек в панаме. — Пустите погреться, господа?

— Серый! — Механик и Есаул одновременно взяли всех троих на прицел.

— Не шутите со стрельбой! — сказал Серый. — На мне пять толовых шашек.

Механик и Есаул расступились и пропустили Серого, старика и примкнувшего к ним Ежика в палатку, где тряслась вновь близкая к обмороку Люська.

— Это не наш кто-то… — пробормотал Есаул. — Совсем дедун старый.

— Наш, наш! — отозвался Серый. — Советский! Водка есть?

— Есть… — испуганно пролепетала Люська.

— Так наливай, не видишь, загибается человек!

— А что за дед-то? Местный? — поинтересовался Механик.

— Местный, его Гера, козел этот, в подвале под штабной землянкой аж с субботы держал. А зовут его Ермолаев Василий Михайлович. Сын героя гражданской войны. — И спросил:

— Где Гера?

— Они пошли на «Черный полигон», — сообщила Люська, — Гера, Светка и Никита. Втроем!

— Никита! — Василий Михайлович, отхлебнув из кружки, стал приходить в себя… — Ветров?

— Ну да, Ветров! — вспомнила Люська. — Студент из Москвы!

— Ох ты, мать честная! — сокрушенно произнес дед. — Убьют ведь они его там! А я виноват буду! Я ж, старый дурак, его к нам в город вызвал! Втравил во все это!.. И эту… Буханку, что ли?

— Булку?

— Ну-ну! Тоже убьют. Они клад украсть хотят! От народа! Федька Бузун, когда его закапывал, говорил: «Аще кто клад сей на свою потребу возьмет, на благо народное не использует, то в тартарары провалится и черту душу отдаст». Я все слышал! Утром, еще часов в семь, приезжал парень какой-то, нерусский, кавказец или еще кто. И они с Герой вашим договорились, что всех с носом оставят. И Хрестного, и Буханку эту. Хрестного Буханка эта в заложники взять должна, когда пойдет с Герой клад искать. У ней карта есть, где все нарисовано.

Если эту Светку убьют, то и Хрестному не жить. А Гера в стороне останется! Он просеку на той стороне расчистил, до проселка на Росляково. Оттуда в семь часов вечера тягач придет с прицепом, и вывезут они все. Четыре сундука!

— Так он что, уже нашел этот клад? — спросила Люська.

— Нашел! Вчера случайно нашел! По ручейку!

— Но Хрестному ничего не сказал. Десять человек их будет. Герка встретит и проводит, чтоб с дороги не сбились. В семь вечера!

Серый посмотрел на часы и сказал:

— Ну что, пьяницы, алкоголики, хулиганы и тунеядцы? Кто еще недостаточно вымок и хочет поработать?!

— Да ты что! — пробормотал Есаул. — В такое дело встрять решил?

— А что? — вдруг сказал Механик. — Кто не рискует, тот не пьет шампанское.

— Юноша, — спросил Серый Ежика, — вы кем доводитесь Гере?

— Никем.

— А Свете-Булочке?

— Арестантом, наверное, — ответил Женя.

— Стало быть, пойдете с нами в качестве вооруженной и свободной личности.

Господин Есаул, подарите юноше свой коллекционный экземпляр автомата!

— Девушка, вы мне за дедушку головой ответите! — предупредил Серый. — Поите его, кормите, грейте собственным телом, но чтоб жил!

И первым, выскочил из палатки под дождь.

— На плот! — услышали остальные.

— С ума мы, что ли, спятили? — пробухтел Есаул, когда влез на плот. — А он меня выдержит?

— Выдержит! Это крыша с большой землянки из лагеря. Два наката бревен.

Крейсер! Ну, р-раз! Отпихнулись! «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны, выплы-ва-а-ают расписные батьки Серого челны!»

Плот сдвинулся с места и стал набирать скорость, устремившись в направлении «Черного полигона».

— «Есаул, есаул, что ж ты бросил коня?…» — промурлыкал бывший гвардии капитан. — Крыша поехала…

 

ГЕРМАН ВЕРНУЛСЯ

На печи в избе Светка с Никитой уже лежали рядышком.

— Ты знаешь, — пробормотала Светка, — а мне страшно стало… Я ведь так и влюбиться могу. По-настоящему… Слишком хорошо с тобой.

— Хотел бы поверить, — сказал Никита. — Только тебя не поймешь. Я еще вообще в вас, бабах, ни черта не понимаю. И мной можно как Петрушкой вертеть.

— Можно. Но еще чуть-чуть — из меня тоже можно будет веревки вить. Давай теперь ты будешь господином, а я — рабыней?

— Я не сумею, — невесело хмыкнул Никита. — У меня денег нет такую рабыню содержать.

— Хочешь будут? Хочешь, я тебе все-все, что у меня есть, отдам? И хлебозавод, и булочные, и казино, и пиццерию? Запросто! Продам за один рубль!

— Не болтай, — сказал Никита. — Лучше отпусти живым. Я все равно в бизнесе ни фига не соображаю. Вылетит твоя контора в трубу под моим чутким руководством. А меня за неуплату налогов посадят или пристрелят за долги.

— Какой ты скучный, Никитка! — протянула Булочка с легкой обидой. — Ну пофантазируй со мной чуточку… А?

— Не знаю… Фантазии у нас много, а жизнь остается жизнью. И очень страшной. По-моему, ты меня просто побаловать решила. Перед смертью. Ты ведь сказала Косте, чтоб он Люську и этого парня пристрелил и в болото кинул.

Сказала? Вот она, правда. И с тебя сейчас кайф сойдет, Гера вернется. А он человек этого, Фантомаса вашего. И чтоб все было шито-крыто, лишние не нужны. А я лишний.

— Ни фига! — вдруг с яростью сказала Светка. — Да я лучше Хрестному еще половину от своей доли отдам. Выкуплю тебя! Он жадный, согласится.

— Навряд ли. Я знаю, кто он. В лицо могу узнать.

— Я тоже знаю.

— Ты, кстати, тоже с болота еще не ушла… А клад, если он есть, еще в бугре лежит. Кто его вывозить будет — вилами на воде писано. Ты хоть знаешь, куда Гера пошел? А то, может быть, нас тут уже банда окружает?

— «Уж полночь близится, а Германна все нет…» — пробормотала Светка. — А что, если ты угадал?

— Тогда, я думаю, будет как в сказке: «Они жили счастливо и умерли в один день…»

— Ну нет, дудочки! — Светка решительно спрыгнула с печи. — Слезай!

Когда Никита слез на пол, Светка подала ему автомат.

— На! Стрелять-то ты умеешь, «чеченец»?

— Иногда даже попадал… — пробормотал Ветров.

— Смотри, чтоб я в тебе не разочаровалась. И они осторожно, стараясь не производить лишнего шума, выскользнули из избы под дождь.

— Вымокнем, — проворчала Светка. — Напугал меня своим сумасбродством.

«Банда окружает!» Но в избу я больше не пойду. Давай вон туда переберемся. Вон к той куче. По-моему, там под досками укрыться можно.

Действительно, там, куда они перебежали, оказалось получше. На месте этой кучи обломков когда-то стоял коровник или свинарник. То ли его сожгли, то ли сам развалился, но сейчас все смешалось с землей, обросло мхом, травой и кустами, а потому приобрело кое-какую устойчивость. Более того, внутри кучи сохранилась небольшая полость, в которую можно было пролезть на четвереньках.

Первой туда пробралась Светка, за ней Никита.

— Даже окошко есть, — прошептала она, указывая на то место, из одного венца был выпилен кусок бревна в полметра длиной. — И прямо на бугор выходит…

— Стихает дождь-то! — заметил Никита. — Теперь, должно быть, лучше слышно будет.

Дождь действительно поутих. Теперь уже не шлепал по-летнему крупными каплями, а тихо моросил. И ветер уже не так сильно шумел.

— Неужели он там без фонаря разгуливает? — произнесла Светка. — Неужели так хорошо местность знает?

— А по-моему, — сказал Никита, — его там просто нет. Ушел. За бугор! Ведь бугор — это ж тоже перешеек. За ним лес и болота продолжаются, правильно?

— Ну…

— Во время войны по нему немецкие танки прошли. Значит, чтобы сюда добраться, они по какой-то дороге шли или ее себе в лесу проламывали. А через болото могли гать из бревен положить… А Гера, если эту дорожку как-нибудь расчистил, технику сюда подогнать может! А сейчас его нет потому что он ее встречать пошел!

— И клад вывезти?

— Да!

— Но ведь тогда он уже должен был знать, где клад…

— А кто тебе сказал, что он его не нашел?

— Ну… А зачем же ему тогда нужно было нас сюда звать?

— Да потому, что знал про ваши с Хрестным разборки. Ты ведь Хрестного в заложники взяла, верно? И если ты с болота не вернешься, Петрович твой Хрестного расстреляет! Вот и все — вы в нуле, а Гера — с кладом!

— Не верю! — прошипела Светка. Но тут откуда-то из-за бугра послышался отдаленный, еще не очень сильный гул…

— Вот оно! — воскликнул Никита. — Герман вернулся! Яркая вспышка сверканула где-то за спиной, там, где стояла изба, — ба-бах! — Светка с Никитой упали наземь.

— Что это?! — стуча зубами, произнесла Светка. Никита все понял.

— Подарок от Геры! — Никиту передернуло. — Господин майор не шутит.

«Избушка прочная…» Только в ней мина была! Где-нибудь в подпечье или на шестке…

— Вот дрянь! «Никуда не ходите, кругом мины!» Правильно рассчитывал. Мы за день уже вот так напугались! Если б не догадались, на куски бы разлетелись…

Гул нарастал, а затем стало слышаться лязганье гусениц, а еще через минуту за бугром появился отсвет фар.

— Тягач или транспортер гусеничный, — предположил Никита.

Очень скоро в глубине леса показались неясные очертания человеческих фигур, послышались шаги и отдельные слова.

— Да что там проверять? — Никита и Светка узнали голос Геры. — Две шашки с радиовзрывателем сработали. Видишь, как полыхает? Захочешь глянуть, что осталось, — растаскивай бревна или жди, когда прогорит.

— Слушай, — спросил какой-то голос с восточным акцентом, — тут серьезно радиации нет?

— Конечно, нет! Это я специально приборчик так переделал. Сначала Лысого напугал — он остальным раззвонил. Теперь вот этой дуре булочной мозги заполоскал.

— Ах, дуре! — задыхаясь от ярости, произнесла Светка, сбрасывая вниз флажок предохранителя. — Сейчас я тебе покажу дуру!

Та-та-та-та! — в сыром воздухе очередь прогрохотала гулко и пошла эхом ухать по лесу и над болотом.

— Попала! — восторженно завизжала Светка. — Свалился, и тот, чурка — тоже!

Из леса с бугра уже бежали несколько человек — только ветки трещали. Если три-четыре автомата возьмутся дружно поливать эту руину — от нее останется куча трухи и два изрешеченных трупа. Это Никита понял сразу.

Бежать надо, но куда попрешь, когда сзади изба полыхает? Только выпорхнешь — тут и завалят. Если только проскочить за избу… А там, прикрываясь пожаром, — к лесу.

— Сиди здесь! Не стреляй, я отвлеку их! — шепнул Никита Светке и выполз в лаз. В это время по руине ударил еще один автомат, и Никиту обсыпало трухой. Он пополз по мокрой траве, стараясь держаться под прикрытием кучи обломков. По ней уже стреляли трое, и если Светка не сумела вжаться в какое-нибудь углубление — ей крышка…

Но нет — она, зараза, еще и стрелять начала! Вот дура упрямая! Весь замысел Никиты держался на том, что Герины спутники не знали, кто там прячется в обломках. Если б Никита выбежал и огонь из руины прекратился, подумали бы, что он один там сидел, стали бы его гонять, а про Светку забыли. Теперь все получалось наоборот — Светка Никиту прикрыла и дала ему возможность отбежать за горящую избу. За пламенем он сумел добраться до ближайших деревьев и юркнуть в спасительную тень. В него не стреляли, похоже, вообще не заметили, что он выскочил из-за обломков.

Из-за деревьев Никите была хорошо видна общая картина побоища. По Светкиному «дзоту» лупили два автоматчика. Они перекатывались от дерева к дереву, меняя позиции после каждой очереди, но не уходили из сектора обстрела, чтобы отвлечь огонь на себя. Насчет того, что «дзот» сделан из трухлявых бревнышек, они еще не догадались, поэтому намеревались применить обходный маневр. Третий автоматчик, дав несколько очередей по «дзоту», замолчал и теперь, должно быть, втихаря обходил Светку с тыла.

Вот он! Мелькнул между соснами. Автоматчик, крадучись, вынырнул из-за деревьев. Светка его не видела, она отвечала тем, что были спереди, скорее всего, даже не поднимая головы. А вот Никита видел…

Та-та! Та-та! — простучали две короткие очереди. Первая ударила автоматчика и сшибла, вторая пришлась уже в лежачего.

Этого на другой стороне поляны не ожидали. И двое-надвое играть не хотели.

Выпустив по паре очередей, они прекратили огонь и откатились в лес. Во всяком случае, какой-то треск сучьев Никита услышал.

Ситуация получалась неприятная. Они могли только имитировать отход. Просто залегли и ждут, пока Никита со Светкой вылезут из-за укрытий. И в лес не сунешься. Хоть и ясно, что Гера врал насчет «мин на каждом шагу», одна-другая может попасться. Да и эти, «приезжие», вряд ли будут сидеть сложа руки… Что ж делать-то?

Пока Никита размышлял, те, кто только что потерял автоматчика, бежали к своим товарищам.

 

КЛАД

На пологом бугре, похожем на высунутый язык, на месте, указанном ныне покойным Герой, кипела работа. Мощный гусеничный тягач с установленным на него строительным краном стоял на краю неширокой, но глубокой, на метр затопленной водой, ямы, похожей на колодец. Собственно, сейчас это и был колодец. Но в те дни, когда он был отрыт молодцами Федьки Бузуна, в нем не было ни капли воды.

Потому что в этом сухом колодце предполагалось спрятать всю разбойную казну — четыре сундука с награбленным.

Устроен тайник был так. В сухой колодец, отрытый на глубину в три метра, натоптали толстый слой песку и щебня, чтоб вода, просачиваясь, ниже уходила, а потом один на один установили четыре дубовых, окованных железом сундука, спустив их на веревках. После этого в сруб установили дощатый короб, засыпанный песком, а в короб закатили сверху здоровенный валун. Кто копнет — наткнется на валун и бросит! Замаскировали сруб землей и дерном — как ничего и не было.

Тайник пролежал долго и множеству кладоискателям, шаставшим в разные времена, так в руки и не дался, несмотря на то, что короб давно изгнил, песок просыпался в колодец. Дожди смыли несколько слоев почвы за три с лишним века, и валун вышел на поверхность. Вчера Гера случайно обнаружив несколько золотых вещиц, вымытых ручьем из нижнего, сгнившего сундука, откатил валун и открыл колодец.

Сейчас два сундука уже были вынуты и поставлены в кузов тракторного прицепа, который притащил с собой тягач. Работали четверо: крановщик, стропальщик у колодца и два стропальщика в кузове прицепа. Двое караулили.

Самая опасная работа была у того стропальщика, что возился у колодца.

Первый сундук вынули легко. Он лежал всего в десяти сантиметрах от поверхности, и валун своей тяжестью продавил и помял его крышку. Не без опаски улегшись на этот сундук, стропальщик просунул под него два стальных тросика с петлями, зацепил тросики за крюк и отошел в сторонку, пока крановщик вытягивал сундук из ямы. Его без проблем поставили в кузов прицепа те двое, что там находились. Со вторым сундуком вышло труднее. Он стоял больше чем на полметра глубже, и надо было, чтоб проделать ту же операцию, слазить в яму. А вот для того, чтоб достать третий сундук, крышка которого находилась на глубине в полтора метра, потребовалось уже прыгать вниз. Когда тросики были протянуты колодезному стропальщику, пришлось встать на сундук и, держась рукавицами за трос, подниматься из ямы, а потом спрыгивать с него на землю.

В тот самый момент, когда третий сундук уже покачивался на тросиках над кузовом, на бугор взбежали двое с автоматами, несколько раз мигнув фонарем условный знак — чтоб свои не постреляли.

Один из тех, кто сторожил трудящихся, осветил их фонарем и спросил вполголоса:

— Ну что, разобрались? Где остальные?

— Гера, Махмуд и Буртик — в нуле… — пробормотг тот, кто подошел первым.

— А те?

— Не знаю… — пожал плечами тот. — Гера думал их взорвать, а они как взялись поливать…

— Вас пятеро там было! Пацана и девку испугались?

— Да они лепят напропалую! Кто знал, что они вообще живы? Мы и шли открыто, е-мое! А они — шарах! — и Геру с Махмудом одной очередью.

— Лезьте в кузов, на погрузку! А вы двое, оттуда — ко мне! Геру с Буртиком мне не надо, а Махмуда притащить. Мне с его родней за него рассчитываться придется…

Все бросились выполнять приказ. Таким образом на стреме остался всего один.

Стропальщик тем временем с фонарем подошел к яме, где на более чем двухметровой глубине просматривалась изъеденная ржавчиной и червями крышка четвертого сундука.

— Этот, блин, рассыплется, если так же, как те, поднимать… Да еще и в воду лезть. Эхма! Воровать — работа трудная! Майнуй трос, на крюке поеду…

Крановщик опустил крюк так, что стропальщик смог встать на него ногой и поехать дальше. Потом снизу донесся его голос:

— Вира! Хорош! Дальше не поднимай, я на него фонарь повешу…

Пока он возился в яме, остальные двое, сидя в кузове, посматривали в сторону хутора, куда ушли их сообщники.

— Ну и понтяра Тугрик, скажи? Мы там были, хоть прикинуть можем, что и как… Так нет, он свежаков повел!

— А тебе туда надо, под пули? Уж лучше здесь копошиться, чем ни за что башку подставлять. Словит Тугрик пулю, как Гера, хоть в гробу будет умным смотреться!

— Одно слово — офицерье. Только понта много… А теперь вот и сам нагнулся, и Буртик, и Махмуд. А за Махмуда — прав Тугрик! — родня будет денег требовать. Влетел Тугрик миллионов на сто.

— Плевать… Тут сто раз по столько лежит, — свежеиспеченный стропальщик похлопал по сундуку.

Тут со стороны хутора донесся взрыв гранаты, а затем вновь началась автоматная трескотня.

— Во, и Тугрик впаялся… Не фига было вообще эту «проверку» затевать, на хутор лазить. Перешмаляют по одному… Лучше бы ждали их здесь — и хрен бы кто сунулся.

— Махмуду спасибо скажи… Э, а куда Степан испарился? Вроде бы вон там ходил, а теперь не видно.

— Чего там в этой темноте разглядишь…

В это время, метров в тридцати ниже бугра, за деревьями, этот самый Степан уже не дышал. Механик осторожно выдергивал из межреберья трехгранное штыковое острие. Опять кастетом попользовался.

Тихо, как призрак, подошел Серый.

— Четверо их здесь осталось, — прошептал он, — Ежш с Есаулом на тропе залегли — дожидаются тех, что сейчас Булкой шмаляются. А мы здесь разобраться попробуем.

— Пусть сперва четвертый сундук вынут, — ответил Механик.

— Ты кашлять еще не разучился?

— Нет, просто терплю.

— Потерпи еще чуток, пока я на тот край полянки не перейду. И крикну совой. А потом кашляй от души. Понял? Пойдут проверять — мочи. И дай-ка мне один фонарь. Вот этот, с плексигласовой ручкой. Говорят, у тебя и сюри есть?

— А ты сумеешь?

— Не умел бы — не просил…

Механик с неохотой отдал Серому треугольные сюрикены, и тот удалился, как призрак.

Тем временем на бывшем хуторе продолжалась пальба. Возобновилась она после того, как Тугрик со своими помощниками залепил гранату из подствольника по бывшему Светкиному «дзоту». Но поздно залепил — там уже никого не было.

Минут за пять до этого Никита увидел, как зашевелилась трава у лаза, и из-под кучи вылезла Светка. Она сделала несколько перебежек и подскочила к тому автоматчику, которого срезал Никита. Он лежал на открытом месте, которое простреливалось почти с любой точки поляны, и Никита только подивился смелости и дурости Светки, которая подбежала к трупу и утащила у него автомат и пару магазинов. Видя, что по Светке никто не выстрелил, Никита позвал ее:

— Сюда! Я здесь!

Светка опрометью перескочила поляну и плюхнулась на мокрую хвою рядом с ним.

— Думала, ты от меня смыться решил. Ну а ты, оказывается, молодец… Как мы их!

— Еще никак, вообще-то… — заметил Никита. — Их могло не пятеро, а больше приехать.

— Ерунда! — убежденно сказала Светка. — Они не на разборку приехали, а за кладом. Им главное, не нас пострелять, а золото увезти. А мы им этого не дадим…

— Вдвоем-то? — усмехнулся Никита. — Может, лучше смоемся?

— Куда? Ложбинку переплывать будем? Я лучше сдохну тут, но так просто клад не отдам!

Вот тут-то и грохнул разрыв под ствольной гранаты, в щепки разметав обломки бревен. Потом из-за деревьев полоснули две очереди — для страховки.

— Не отвечай! — прошипел Никита, но Светке он был не указ: упрямая дура выпустила весь остаток магазина — патронов шесть — в том направлении, откуда вылетели трассеры. Никита полагал, что от этого никакого толку не было и все ушло в белый свет как в копеечку. Но дуракам везет и дурам — тоже. Шальная пуля нашла в темноте одного из бывших стропальщиков. Точно в центр лба — ночью так не всякий снайпер попадет.

— Тугрик! — завопил уцелевший стропальщик. — У них ночной прицел!

Сваливать надо, пока всех не пощелкали!

— Заткнись! Ползи к Махмуду и тяни его в лес, я прикрою!

И Тугрик, у которого было четыре магазина, стал долбить в том направлении, откуда прилетела пуля, свалившая его товарища. Второй экс-стропальщик пополз к трупам Геры и Махмуда, валявшимся у края поляны, метрах в двадцати.

На огонь Тугрика ответил один Никита — Светка меняла магазин. Короткими, неторопливыми очередями, к тому же с разных точек, он больше пугал, чем целился. Но это сработало. Тугрик подумал, что противников, может быть, и не двое, а несколько больше. Поэтому он думал лишь о том, чтобы вернуть родственникам Махмуда, хотя бы в бездыханном виде: знал, что напряги с родней покойного ему ни к чему.

Поэтому Тугрик, увидев, как его подручный дотянулся до сапог Махмуда и втащил его под прикрытие леса, дал еще пару коротких очередей наугад и стал отползать от кромки поляны. С той стороны перестали стрелять, и Тугрик, выбравшись на тропу метрах в двадцати от поляны, позволил себе стать во весь рост…

Ду-ДУ-ДУ-ДУ — этот звук, очень не похожий на калашниковский, он услышал в первый и последний раз в жизни. Это Ежик, увидев силуэт человека с автоматом, опробовал действие автомата «ППШ».

Тот, который тащил Махмуда, услышав длинную очередь с той стороны, в которую направлялся, перепугался почти до потери пульса.

— Тугрик! — завопил он в отчаянии и бросился назад, оставив Махмуда. Но дурная, перепуганная башка вывела его ноги на такое место, куда с разных сторон ударило сразу три автомата. Из одного бил Есаул, из двух других — Светка и Никита.

— Никита! — полушепотом крикнул Ежик. — Это я! Который палатку с тобой нес!

На этом вся дипломатия была закончена и произошла маленькая встреча на Эльбе. Правда, появление рядом с Ежиком почти двухметрового дяди в пилотке, к тому же выглядевшего так, будто пятьдесят пять лет в болоте пролежал, вызвало некую настороженность. Вчетвером отправились в сторону бугра, где в это время только-только начинали разворачиваться главные события.

Сундук, который подземный стропальщик оплел аж четырьмя тросиками, висел над кузовом прицепа. Тамошние люди уже ухватились за него, и крановщик начал опускать. Едва сундук коснулся стального пола кузова, а стропальщики сняли петли с крюков, как в лесной чаще отчетливо ухнула сова, а где-то вблизи поляны кто-то отчаянно закашлялся.

— Степа? — Колодезный стропальщик побежал туда, выхватив из-под куртки «стечкин». Механик поспешил полоснуть из автомата, но не попал, и стропальщик огрызнулся короткой очередью. Оба стропальщика разом сиганули через борт кузова с другой, как им казалось, безопасной стороны, и тут же — фырр! фырр! — одному стальной треугольник впился в глаз, другому — в горло.

Крановщик, не растерявшись, прыгнул на дно кузова тягача, и выпущенная в него очередь просвистела мимо, ударила по металлическим трубам, составлявшим стрелу, и перебила трос, на котором висел крюк. Увесистая хреновина с грохотом упала в кузов. Крановщик намеревался проскочить в кабину, но Серый стреканул из автомата. Тот так и повис на борту вниз головой. Серый хотел перебежать к тягачу, чтоб оттуда достать стропальщика в спину, но тот обернулся, вдарил очередью, и Серый с перебитой рукой повалился в кусты. Правда, стреляя в него, стропальщик подставился Механику, и тот влепил ему очередь прямо в башку.

Механик же, услышав шум слева от себя, хотел было уже пальнуть и туда, но вовремя вспомнил, что там были Есаул с Ежиком, и, не высовываясь, заорал:

— Есаул! Всех поканаю, тебя живым оставлю!

— Я это, я, Мех! Не трать патроны, все свои… — голос Есаула Механик узнал.

У машины никто не шевелился. Только где-то в кустах ворочался и матюкался раненый Серый.

Есаул первым подполз к Механику, за ним Ежик, а затем Света с Никитой.

— Неужели все? Их одиннадцать должно было быть… — сказал Механик.

— На поляне трое, в лесу двое… — начал загибать пальцы Есаул.

— Ты только до десяти считать умеешь, не мучайся! — хмыкнул Механик. — Прикроете, если что… Поползу!

Механик, примазываясь к земле, как масло к хлебу, пополз к тягачу. Все остальные, выставив стволы, напряженно смотрели ему вслед. Минут через десять маленькая фигурка возникла на кабине тягача.

— Абзац! — сказал Механик. — Все отдыхают! С легким недоверием включили фонари и пошарили по поляне.

— Серому помочь надо! — сказал Ежик. — По-моему, это он там стонет!

Серый встретил спасателей неласково, навел ствол здоровой рукой:

— Хальт! Фрекен Булочка, я вас сюда не звал… И вас тоже, который Никита.

Если я вас еще не положил, то только потому, что а) не стреляю в женщин и детей и б) потому что боюсь повредить товарища Ежика.

— Они за нас! — очень по-детски, но убедительно произнес Ежик.

— Между прочим, — заметил Никита, — руку вам капитально прошлимнули. Надо жгут крутить…

— А у меня перевязочный пакет есть, — сказала Светка. — Для себя берегла.

— Ну от такой чести хрен откажешься! — кривясь от боли, проворчал Серый.

В оказании первой помощи приняли участие все трое:

Ежик держал фонарь, Никита с Люськой мотали бинт и делали что-то вроде шины из небольшой расколотой продоль еловой палки. Всего-то ничего осталось, когда вдруг мотор тягача взревел, фары прорезали темноту, залязгали гусеницы и прицеп заскрипел рессорами. Сначала все думали, будто Механик только пробует свои силы — не забыл ли, как управлять гусеничной техникой. Но потом шум вдруг стал удаляться, и очень быстро…

— Куда они? — завопила Светка. Никита выскочил из кустов — тягач с прицепом, тарахтя, укатывали в какую-то просеку за бугром.

— Угнали! — воскликнул он скорее удивленно, чем с досадой.

— Надо было ставить «Клиффорд»! — процитировал телерекламу Серый и закатился истерическим хохотом…