ОПОЗДАЛ ТЫ, ПАРЕНЬ!

Странный шел дождь, слишком теплый для осени. Но, как положено по времени года, мелкий и поганый. Булькал по лужам, в которых отражались зыбкие и тусклые огоньки окон. Тюкал по черному, мокрому асфальту, на котором эти же огоньки размазывались в бесформенные пятна. Шлепал по листве, которая еще не облетела с деревьев и кустов. Брякал по ветровому стеклу и гулко барабанил по крыше старенького, видавшего виды темно-синего «Москвича-412», скромно притулившегося к бордюру у чахлого скверика во дворе большого многоэтажного десятиподъездного дома.

Как видно, жители этого дома особо не бедствовали. Во дворе стояло десятка четыре автомобилей, среди которых даже «девятки» и «восьмерки» смотрелись бедными-пребедными родственницами. Одни парковались в «ракушках» и «хлебницах», другие беспечно стояли под дождиком.

В «Москвиче» сидели двое в черных кепках, недорогих нейлоновых ветровках, самопального пошива джинсах и потертых ботинках, вроде тех, что выдают строителям. Один из молодцов был покрупнее, постарше, лет за тридцать. Он спокойно откинулся на сиденье перед баранкой и даже вроде бы дремал. Второй нервно позевывал, поглядывал в покрытое мелкими капельками ветровое стекло.

Тот, что сидел на водительском месте, посмотрел на часы, произнес задумчиво:

— Минут через десять должен быть, если все нормально. Соберись, Ежик. Все ништяк будет.

— Покурить бы…

— Пока не надо. Лучше, чтоб у нас в кабине ничего не светилось.

Младший нервно хихикнул, пошуршал пластиковым пакетом, лежавшим у него на коленях, ощупал его руками, одетыми в тонкие вязаные перчатки.

— Не верти зря и вообще не ерзай…

Старшой оборвал свое нравоучение и резко перевел взгляд на высокую арку, служившую для въезда во двор с улицы, такой оживленной и шумной днем, но нынче, в половине одиннадцатого, совсем опустевшей. Под арку въезжал темно-зеленый «Мерседес-500».

— Этот, — уверенно определил старшой. — Пошел не спеша, Ежик!

Молодой мягко выскользнул из дверцы, прихватив пластиковый пакет.

Прогулочным шагом он двинулся к ближайшему подъезду, площадка перед которым освещалась натриевым фонарем, привинченным над дверями. От «Москвича» до этой площадки было метров двадцать, а от площадки до арки, через которую во двор въехал «Мерседес», — больше ста. Однако Ежик подошел к площадке чуть позже, чем иномарка. Ему оставалось метров пять, когда из «Мерседеса» вылез объемистый дядя в распахнутом черном плаще не менее 58-го размера, с бритым, почти квадратным затылком и весьма суровым низколобым лицом, затененным черными очками. Он бегло глянул на приближающегося паренька, а затем открыл заднюю дверцу «Мерседеса».

— Прошу, Валентин Григорьевич, все нормально. В этот самый момент Ежик, находившийся на уровне капота иномарки, замедлил шаг и сунул руку в пакет, будто проверял, не разбил ли невзначай бутылку. А из машины уже выходил важный господин, которого быковатый охранник назвал Валентином Григорьевичем. Это был тоже приличных размеров дядя, хотя и немного пониже и постройнее, чем его телохранитель. С дорогим кейсом, в солидной шляпе и с букетом цветов, завернутым в целлофан.

Хозяин еще не успел передвинуться под прикрытие могучей спины своего бодигарда, как Ежик, не выдергивая правой руки из пакета, подхватил его левой снизу и …

Автоматная очередь разорвала тишину. Шляпа важного господина слетела с головы и шлепнулась в лужу, а сам Валентин Григорьевич, выкрикнув что-то нечленораздельное, повалился навзничь. Рядом с ним рухнул и телохранитель — очередь, выпущенная с расстояния в два с половиной метра, поразила их в головы.

Шофер, сидевший за рулем «мерса», успел только понять, что произошло, но сделать ничего не смог — вторая очередь вонзилась в лобовое стекло и пригвоздила водителя к сиденью.

Синий «Москвич» вывернул из своего укрытия, подкатил к «мерсу», остановившись в метре от Ежика. Водитель вполголоса подсказал:

— Контрольный хозяину! Быстро!

Ежик обежал капот иномарки, подскочил к распростершемуся Валентину Григорьевичу и выстрелил в голову, по-прежнему не вынимая автомат из пакета.

— Бросай пакет!

Ежик швырнул автомат и торопливо запрыгнул в машину. Водитель рванул с места, объехал сквер, не сбавляя газа, вписался в арку, вывернул на улицу и понесся по маслянисто-черному асфальту. Стрелка спидометра моталась около девяноста, больше из этой старой тарахтелки не выжималось при всем желании.

— Сделал! Нормально сделал! — пробормотал Ежик, ощущая легкое опьянение от содеянного. — Трех!

— Статья 105 часть 2 пункт «а», — прокомментировал водитель, сворачивая в пустынный переулок, — от восьми до двадцати лет либо смертная казнь или пожизненное. Согласно новому УК. Так что будь добр, не звони об этом.

Просто забудь, и все. Потому что бывают случаи, когда пожизненное заключение кончается в СИЗО, в первый же день.

— Что я дурак, что ли? — возмутился Ежик. — Ты меня за пацана держишь?

— Нет, надеюсь, подрос уже. Не побежишь к друганам во двор хвастаться… И девочкам не будешь рассказывать, какой ты крутой.

— Да ладно издеваться-то, Макар!

— Ничего, ничего, еще разик напомнить не грех, — водитель сбавил скорость и свернул направо, в промежуток между двумя домами, а затем, прокатив немного по пустому двору, остановил машину в каком-то тупичке, посреди мусорных баков и выключил мотор.

— Вылезаем! Пересадка.

Разом выскочили из «Москвича», пробежали в угол тупика за мусорные баки, где обнаружился узкий, асфальтированный проход между двумя старыми кирпичными домами, ведущий в другой двор. Здесь, неподалеку от детской песочницы с проржавевшим и покосившимся грибком, стояла красная «девятка». Сидевший за рулем мрачноватый мужичок лишь лениво обернулся, когда Макар и Ежик плюхнулись на заднее сиденье.

— Мешок за задним сиденьем, — сообщил водитель «девятки», включая стартер.

— Кроссовки под передним. Переодевайтесь.

— Понял, — отозвался Макар и, быстро обернувшись, нащупал у заднего стекла сложенный вчетверо объемистый полиэтиленовый мешок. Он тут же сдернул с головы кепку, снял куртку и затолкал в эту упаковку. То же самое проделал и Ежик.

Потом запихнули туда же джинсы и ботинки. Остались в тренировочных костюмах с капюшонами, а на ноги надели кроссовки. «Девятка» в это время уже подъезжала тихим ходом к открытому канализационному люку, куда, клокоча, скатывался дождевой ручеек. Притормозили, и Макар сбросил мешок с одеждой и обувкой.

«Девятка» прибавила скорость и вывернула в подворотню, выводящую на узкую извилистую улицу. По этой улице прокатились до ограды старого парка, в которой, как водится, не хватало одного металлического прута.

Где-то далеко, за деревьями, слышался рев динамиков, исторгающих музыкальные децибелы, визги балдеющей молодежи, невнятная скороговорка ди-джея: в центральном павильоне парка продолжалась дискотека.

— Выходим, — Макар и Ежик покинули автомобиль и, быстро оглядевшись, пролезли через дыру в парк.

— Бегом! — Макар припустил во всю прыть. Сквозь кусты продрались на широкую аллею, на которой кое-где горело несколько фонарей.

— Переходи на трусцу, — Макар сбавил скорость. Ежик послушался и побежал медленнее. Аллея полого свернула влево и вывела на площадку перед воротами парка, давно сбитыми с петель и не закрывавшимися. У ворот, правда, дежурил милицейский «уазик», под небольшим навесом покуривали несколько бойцов в кожаных куртках. Они дожидались полуночи, когда после закрытия дискотеки могли возникнуть «трения» среди разогревшихся юношей.

Пробежав створ ворот, Макар и Ежик перешли на шаг и стали делать упражнения на расслабление мышц.

— Привет чемпионам! — окликнул их из-под навеса один из милиционеров с погонами старшего лейтенанта. — Сегодня что-то мало побегали. Я замерил — час двадцать. А то все по два часа тренировались…

— Погода уж больно дрянная, Володя, — по-приятельски ответил Макар, — мы любители, для здоровья бегаем, не радикулит наживаем.

Макар с Ежиком направились к белой «шестерке», стоявшей недалеко от навеса.

— Вы там осторожней, мужики! — напутствовал их старлей. — На Индустриальной какого-то туза с охраной завалили. Троих сразу. Бандюки по городу мотаются на зеленых «Жигулях». На них уже «сирену» запустили. Они наверняка захотят машину поменять, так что осторожней, не нарвитесь.

— С оружием, бандюки-то? — заинтересованно спросил Макар.

— Хрен его знает, автомат вроде бы бросили, но вполне могут еще пушку иметь.

— Спасибо, что предупредил, — сказал Макар вполне серьезным тоном.

Когда «шестерка» откатила от ворот парка, Ежик усмехнулся:

— Ни фига себе, менты! Синий «Москвич» от зеленых «Жигулей» отличить не могут!

— Да нет, они-то могут, а вот свидетели не могут. Темно же! Я ведь специально останавливался так, чтоб в тень от «Мерседеса» попасть. Она же наискось лежала, тень-то. И тебе указал точку там же по той же причине. Рожа не высветилась, тем более из-под кепки. Даже если водила или охранник оживут, то фиг чего вспомнят. И потом, кто из дома в окна глядит вечером? Все телевизоры смотрят или водку пьют. Услышат выстрел — к окну не побегут, разве что бабки любопытные. Да и из тех, может быть, одна-две решится ментам сказать, что видела. А бабки у нас редко понимают в машинах.

— А баба, к которой он ехал, в окно не смотрела?

— Может, и смотрела, только до нее менты еще не дошли. И сразу не дойдут, потому что у бабы этой есть муж, и высовываться из окошка и орать: «Это моего любовника грохнули!» она не будет.

Макар свернул к тротуару около кирпичной пятиэтажки.

— Все, приехали. Ополоснись в душе, прими стакан — и в койку. Завтра поспи до десяти, а к одиннадцати чтоб был в конторе.

— Понял. Счастливо! — Ежик выпрыгнул из машины и вбежал в подъезд.

«Шестерка» покатила дальше. Макару надо было проехать еще пару кварталов.

Он ехал медленно, не торопясь и не волнуясь. Даже когда навстречу ему, тревожно вопя сиренами и мельтеша мигалками, промчались одна за другой три милицейские машины (пара желтых «Жигулей» и черная «Волга», должно быть, с каким-то начальством), у Макара сердце не екнуло. Он только скосил взгляд на мигалки и произнес презрительно:

— Опоздал ты, парень!

 

ПАССАЖИР УТРЕННЕГО ПОЕЗДА

Вообще-то поезд был не совсем утренний, а скорее ночной, потому что в четыре утра поздней осенью по всей территории России стоит густая темень. А поскольку погода за прошедшие четыре часа не улучшилась, то пассажиры, по разным причинам вынужденные прибыть в этот областной центр на «утреннем» поезде, явно испытывали дискомфорт. Особенно те, кто приехал не в отпуск к горячо любимым и любящим родственникам и не с инспекцией к преданным подчиненным, а по личным делам, причем, не имея на ведение этих самых дел солидного капитала. Сюда же относились те, кого послали в служебную, но плохо оплаченную командировку.

Те, у кого деньги были, уверенно проходили сквозь вокзал на площадь и подходили к добровольцам-частникам, которые так и рвались оказать транспортную услугу: за 15— 20 тысяч брались доставить в любой конец города.

Те, у кого денег не было, концентрировались в зале ожидания.

Именно это обстоятельство и заставило одного из пассажиров, покинувшего общий вагон, примоститься на одно из пустующих мест фанерного диванчика.

Этот пассажир не отличался от многих тысяч молодых парней и девиц, которые в настоящее время носятся по стране без каких-либо определенных целей. Панки, хиппи, рэпперы, рэйверы, рокеры, металлисты — черт их всех поймет. «Система», тусовщики, одним словом. В последние годы их, правда, заметно поубавилось, потому что мамы с папами обнищали, и кормить болтающихся без толку оболтусов и обормоток стало нечем. Немалый процент этой публики ударился в бизнес, другие спохватились и принялись учиться, учиться и еще раз учиться, третьи, усевшись на иглу, слезть с нее уже не сумели, четвертые, поздоровее, определились в охранники, бандиты или в охранники бандитов. Кое-кто политикой занялся, благо теперь до фига партий и у каждой — по своему «комсомолу».

Обтрюханные джинсы, черная и местами продранная кожаная куртка-«косуха», тощий защитного цвета рюкзачок за плечами и кирзовые опорки на ногах — все это шло от тусовки. Черный берет — не морпеховский, а мирный, художнический

— это уже не совсем в масть. Бородка и усы — скорее всего с большим трудом отросшие и достаточно аккуратные — это некое отступление от образа. А уж отсутствие сережек в ушах, свастики, выбритой на голове, татуировки на щеках, «фенечек» на запястье и кольца в носу говорило, что паренек скорее всего не рок-фанат, не профессиональный тусовщик, а нечто совсем другое.

Юноша уселся рядом с дремлющим старичком бомжового вида и целым семейством в составе древней бабки, пожилого мужика предпенсионного возраста, двух баб средних лет и относительно молодой парочки с ребенком лет пяти. Бабка и пожилой сидели на одном диванчике с пареньком и бомжевидным дедом, остальные — напротив.

Все они были в легком подпитии и оживленно базарили. Юный бородач волей-неволей вынужден был посвятиться в семейные проблемы соседей.

Вряд ли юноша всерьез интересовался содержанием разговора, у него были свои проблемы, и в первую очередь он думал о том, как добраться на улицу Молодогвардейцев, дом ь 56. Именно по этому адресу жил человек, который мог бы помочь ему в решении самой главной проблемы. Однако транспорт начинал работать только в шесть утра, и надо было ждать еще почти полтора часа.

Конечно, можно было попробовать уснуть, у бомжевидного деда это неплохо получалось. Но дед перед засыпанием принял умеренную дозу алкоголя, и все мирское перестало его волновать. Он не только не слышал громкого галдежа распивающего семейства, но даже не чуял запаха спиртного.

— Андрюша! — умоляюще произнесла Алла. — Хватит клюкать-то. Ты ж за рулем все-таки!

— Да чо ты, е-мое! — отмахнулся супруг. — Мы ж с папашей друзья, верно?

— Максимке спать давно пора, — прижав к себе сонного мальчика, проворчала молодая мамаша.

— Да чего там, — отмахнулся Андрей, — полчаса до поезда, а там — двадцать минут до Молодогвардейцев.

Молодой человек, услышав название улицы, заинтересовался.

— Извините, что я вмешиваюсь, — произнес он осторожно. — Вы не знаете, как туда проехать? А то я первый раз в городе…

— Из Москвы? — поинтересовался Андрей, как будто от этого зависело, сообщит ли он, как доехать до улицы Молодогвардейцев, или нет.

— Да.

— Ой, да чего вы его спрашиваете! — встряла Алла. — Он же пьяный. Садитесь на 8-й автобус, доезжайте до ДК «Водник», а оттуда три остановки на 2-м трамвае.

— Я — пьяный? — обиделся Андрей. — Да я за руль сяду — ни одна ГАИ не придерется! Слышь, пацан, тебе куда там, на Молодогвардейцах?

— Дом ь 56, — ответил юноша.

— Е-мое, это ж рядом! У тебя там кто, родня? Может, знаю кого-то?

— Мне там Ермолаев нужен, Василий Михайлович.

— О, бля, надо же! — восхитился Андрей. — Это ж мой бывший мастер! Я у него в ПТУ учился. Все. На фиг тебе еще час тут париться — доедешь со мной. А заодно поможешь тестя с бабами в вагон усадить. Идет?

— Разумеется, — сказал юный бородач, хотя без большого энтузиазма. Ехать на автомобиле, за рулем которого не шибко трезвый мужик, — еще то удовольствие.

— Как звать? — спросил Андрей.

— Никита, — ответил москвич, протягивая руку.

— Нормально! — отчего-то порадовался здешний. — Со знакомством примешь?

И налил в красный пластиковый стаканчик граммов пятьдесят.

Никита вздохнул. Он это дело не очень любил, но отказываться не стал. В это самое время объявили посадку на поезд, которого дожидалось старшее поколение. Чемоданов, сумок и узлов оказалось штук десять, многие из них были совершенно неподъемные. Тем не менее Никита, несмотря на свои довольно скромные габариты, смело подхватил два не самых легких тюка и успешно доволок их до вагона.

Потом он подождал, пока семейство простится. Прощание затянулось, потому что тесть с зятем приняли еще по одной — на посошок.

Это оказалось последней каплей: выбраться на перрон с женой и сыном Андрей еще смог, но затем выпал в осадок, и Никите с Аллой пришлось взять его под руки.

«Ушастый» «Запорожец» стоял метрах в пятнадцати от лестницы, но чтобы дотащить до него обмякшего и пьяно бормочущего хозяина, потребовалось минут пять.

— Лишь бы ключи не посеял! — молилась Алла.

— Ни хрена-а! — пробурчал себе под нос ее супруг. — Все путем!

Ключи обнаружились в кармане куртки.

— Все п-путем! Ик! — язык у Андрея еще очень слабо поворачивался. Правда, в машину он залез более-менее самостоятельно, но, сев на правое сиденье, тут же захрапел, свалив голову набок.

— Вот чучело, блин! — рявкнула супруга. — Как знала! Ну, папаша, елкин кот! Что теперь делать-то? Ты, московский, машину водишь?

— Да вообще-то вожу. Только прав нету.

— Хрен с ним, лишь бы доехать.

Алла пристегнула Андрея ремнем безопасности, захлопнула правую дверцу, открыла левую, сдвинула водительское сиденье и пролезла на заднее, к Максимке.

А Никита уселся за баранку. Стартер закхекал, мотор заработал.

— Направо давай, — велела Алла. Андрей уже вовсю храпел, распространяя густой перегар.

Никита послушно сел за руль и покатил по пустынной улице. Он все припоминал, существует ли статья за управление транспортным средством без водительского удостоверения или за это только штрафуют. И еще его очень интересовало, как Андрей сумел довезти до вокзала свою многочисленную родню в таком маленьком «Запорожце».

— Как вы тут все поместились-то? — спросил он, не оборачиваясь.

— А мы в два рейса, — ответила Алла, укладывая на колени голову спящего Максимки. — Сначала бабушку с мамой и тетю Валю отвезли, потом батю забрали.

Тут, блин, не угадаешь — как волк, коза и капуста… Я почему поехала-то и Максимку потащила? Думаю, напьется — так хоть машину вести не дам. Посидим до утра — глядишь, проспится. Хорошо вот, что ты еще подвернулся. Тебе сколько лет-то?

— Двадцать три…

— А бородищу-то нарастил! Я думала, тебе за тридцать. А Василь Михалыч тебе дед, что ли?

— Нет, — мотнул головой Никита, — он мне не родственник. Просто у меня дело к нему.

— Что-то я не слышала, чтоб он коммерцию крутил, — заметила Алла.

— Да у меня дело не коммерческое, а научное.

— Научное? — совсем удивилась Алла. — Он же токарем всю жизнь был, ну мастером в ПТУ поработал — какая ж тут наука?

— Объяснять долго… Вы лучше скажите, я правильно еду?

— Вон у того светофора налево поворачивай… Ты вообще-то кем работаешь?

— Раньше в архиве, хранителем фондов. А сейчас грузчиком в одной фирме устроился.

— Ты? Грузчиком? — хмыкнула Алла. — В жизни бы не подумала… Больно интеллигентный! Я думала, ты в институте учишься.

— А я и учусь. Только там стипендию редко платят, а здесь — полтора миллиона.

— Понятненько… Вот сюда сворачивай. Это и есть улица Молодогвардейцев.

Улица была застроена длинными рядами серых пятиэтажек, собранных из необлицованных железобетонных панелей, которые местами уже здорово потрескались и были наскоро замазаны цементом, чтоб не задувало. По правой стороне улицы ряд пятиэтажек оказался короче. Дальше стояли одноэтажные деревянные домишки, которые, должно быть, вскорости собирались снести.

— Вот это наш, сорок восьмой, — сообщила Алла, указывая на одну из пятиэтажек. — А вон там, где машина стоит, — пятьдесят шестой, маленький. Там Михалыч и живет. Усек?

— Ага, — кивнул Никита, приметив кособокий деревянный домишко, около которого стоял грузовичок «УАЗ».

— Теперь во двор заезжай, к третьему подъезду. Никита остановил «Запорожец», и у него вырвался вздох облегчения: надо же, доехал, не попался!

Без прав, на чужой машине, да еще с запахом — хоть и пятьдесят грамм, но все-таки…

Алла тоже была довольна.

— Ну, теперь бы еще Андрюху наверх затащить… Храпит, гадский гад, лыка не вяжет! Но сначала Максимку надо отнести.

Подхватив спящего мальчика, она выбралась из машины.

— Подожди тут, — сказала она и вошла в подъезд.

Было по-прежнему темно, в выходной день окна пятиэтажек оставались темными. Впрочем, и в будни, наверное, мало кто просыпался до шести часов утра.

Тишина стояла почти деревенская. Только со стороны центра доносился слабый шум машин, да дождик помаленьку брякал по крыше «Запорожца» и ржавым жестяным гаражам, располагавшимся в глубине двора.

Где-то вдалеке зафырчал мотор, и спустя несколько минут в промежутке между двумя пятиэтажками промелькнул грузовик. Похоже, тот самый «УАЗ», что стоял у дома 56.

Алла вернулась минут через пятнадцать.

Лифта не было, а Андрея пришлось затаскивать аж на четвертый этаж, с небольшими передышками, потому что сам он не только не мог, но и не хотел идти, все время порывался освободиться и давно бы свалился, если б не героические усилия сопровождающих. Тем не менее его все-таки затянули в квартиру и, протащив волоком через большую комнату, где уже сопел Максимка, доставили в маленькую, служившую супружеской спальней. Там его осторожно уронили на кровать и закатили к стенке, чтоб не свалился.

Сбежав вниз по лестнице, Никита прошел через двор до угла и вдоль по улице Молодогвардейцев направился к дому ь 56.

 

ИЗ БИОГРАФИИ НИКИТЫ ВЕТРОВА. КРАДЕНЫЙ ДНЕВНИК

Все началось шесть лет назад, когда Никита Ветров, окончив школу и позорно провалившись на вступительных экзаменах в историко-архивный институт, устроился работать в архив.

Сначала, будучи подсобным рабочим, он занимался тем, что вынимал архивные дела, которые заказывали в читальный зал исследователи, грузил их в неуклюжий ящик на колесах, почему-то именовавшийся «шарабаном», и вез их через двор.

Потом забирал те дела, которые читатели уже просмотрели, грузил их в тот же «шарабан» и вез обратно. Интеллекта это не прибавляло, но зато развивало физически. К тому же Ветров проявлял старательность, и его повысили до хранителя фондов.

Соответственно, Никиту поставили на более интеллектуальную работу — проверять наличие дел. Это означало, что он должен был вынимать из ячеек стеллажей увесистые картонные коробки с делами и проверять, все ли дела на месте и нет ли каких лишних. Заодно полагалось проверять количество листов, перенумеровывать их или нумеровать заново, и отмечать, какие дела не сшиты, повреждены плесенью или мокрицами, поедены жуками…

Поначалу Никите было очень любопытно посмотреть на бумажки, которым почти сто лет. Спустя год они ему жутко надоели: большинство дел были ужасно скучные.

Всякие там уведомления да препровождения, списки личного состава да ведомости на получение денежно-вещевого довольствия. Приказы по частям царской армии, давным-давно расформированным, и тоже какие-то затхлые. Того-то такого-то числа назначить в наряд, того-то произвести в ефрейторы, такого-то посадить на гауптвахту…

Так он проработал два года, особо не мучаясь мыслями о житье-бытье и даже о поступлении в вуз, потому что настроения учиться у него тогда не было. В армию ему тоже не хотелось, потому что он очень не любил, когда им командуют.

Но в армию его все-таки забрали, хоть и на год позже, чем следовало. Однако недели за две до того, как ему пришла «повестка на расчет», произошло то самое событие, которое и привело его в этот город.

Дали ему проверять наличие дел в каком-то совсем небольшом фонде, где было не больше трех десятков дел. Фонд принадлежал какой-то крохотной войсковой части. И дела в этом фонде были самые что ни на есть ерундовые. Кроме одного, которое, хоть и числилось в этом фонде, относилось совсем к другому.

Внешне выглядело оно совершенно так же, как и остальные: имело невзрачную голубовато-серую обложку, на которой стоял штамп с номерами фонда, описи и дела, имелся старый, еще с «ятями» и «ерами» написанный заголовок. Что-то вроде: «Переписка о заготовке сена». И даты стояли — «Начато: 14 июля 1916 г.

Кончено: 23 сентября 1917 г.».

Что заставило Никиту полистать это дело — сейчас трудно сказать, но где-то в самой середине его, в окружении рапортичек о количестве заготовленного сена, наткнулся на тетрадку без обложки, из тридцати желтых, сложенных вдвое, листов очень плохой нелинованной бумаги, убористо исписанных химическим карандашом.

Эта самая тетрадка была прошита через сгиб листов суровой ниткой и пришпилена ржавой булавкой к соседнему документу. Листочки в тетрадке были пронумерованы, но сами по себе — не по общей нумерации листов дела. На первом же листке тетрадки Никита увидел дату — 2 августа 1919 года. То есть документ не относился ни к данному фонду, ни даже к данному архиву, который хранил документы лишь до 1918 года. А по содержанию эта тетрадь представляла собой дневник капитана Белой армии (вооруженных сил Юга России) Евстратова Александра Алексеевича.

Что должен был сделать Ветров по правилам? Да ничего особенного. Пойти к заведующей хранилищем, показать тетрадочку. Из нее по акту сформировали бы отдельное дело и передали бы в другой архив «по принадлежности».

Однако Никиту бес попутал. Сначала он заставил его прочесть первую страничку…

 

ИЗ ДНЕВНИКА КАПИТАНА ЕВСТРАТОВА

«2 августа 1919 года.

Сегодня от щедрот о. Анатолия, у которого нынче квартирую, приобрел немного бумаги (выменял на горсть подковных гвоздей). Это позволило мне продолжить описание своих странствий, прерванное неделю назад. На нашем участке фронта все это время наступали. Похоже, краснюки на последнем издыхании.

Сдаются чуть ли не ротами. Говорят, что Троцкий велел ставить позади обычных полков латышей, китайцев и матросов с пулеметами, чтобы удерживать бегущих.

Впрочем, я лично этого не видел, ибо известно, как славно врет наш доблестный ОСВАГ. Не удивлюсь, если у них, как и в большевицком РОСТА, трудятся те же щелкоперы, которые в 1914-м убеждали нас через газеты, будто Краков вот-вот будет взят. И мы, кадеты-молокососы, страдали от того, что война кончается, а мы все еще учимся… Господи, какие же мы были идиоты!

Третий день стоим здесь, в Пестрядинове. Село бедное, солдаты жалуются на плохую пишу. Подвоз чрезвычайно слабый. Даже пшена привезли треть против положенной нормы. Весьма не завидую сотнику Вережникову. У меня на довольствии только 4 лошади, а у него — целый табун. Фуража, как водится, нет. Казаки уже вовсю воруют его у крестьян. Одного Вережников поймал и приказал пороть на виду у мужиков.

Прибыл вестовой из штаба полка. И зачем я понадобился в столь поздний час?»

Прочитав эту первую страничку, Никита захотел прочитать вторую, третью и дальше. Но до конца рабочего дня оставалось совсем мало времени. А откладывать на завтра так не хотелось! Хотя вроде бы пока ничего экстраординарного в этом дневнике он еще не прочитал. Просто было очень интересно прочитать то, что переживал белый офицер на гражданской войне. Конечно, если бы этот дневник попал Никите лет пять назад, то он читался бы куда интереснее, потому что тогда, при Советской власти, про гражданскую войну писали только со стороны красных. Все вроде бы очень хорошо и логично выкладывалось, за исключением одного: было непонятно, почему если весь народ был за красных, то отчего они провозились с белыми аж целых пять лет «и на Тихом океане свой закончили поход» аж в октябре 1922 года? Впрочем, в те времена, когда Никита нашел этот дневничок, гражданскую войну стали по большей части освещать со стороны белых.

И тоже, очень логично все выстраивалось, за исключением одного: если белые были кругом правы, если большая часть народа большевиков ненавидела, то почему же белые все-таки проиграли гражданскую войну?»

И хотя Никите в принципе была до фени вся эта древняя история, которую уже нельзя было изменить, судьба какого-то отдельного человека, угодившего в такую заваруху, где русские сражаются с русскими, его очень заинтересовала.

Прежде всего потому, что ему вот-вот предстояло идти в армию. Никита был мальчик развитый и хорошо представлял себе, что тоже может угодить на гражданскую войну. Незадолго до обнаружения дневника он видел по телевизору схватку демонстрантов с ОМОНом на Ленинском проспекте. Потом не спал ночь и думал, что да как… До этого он как-то не думал, что могут быть люди, которым социализм и коммунизм еще не надоели. Он был убежден, что все вокруг при Советской власти только лгали и притворялись, а потом с легким сердцем все это бросили и стали жить свободно. Оказалось, нет. Очень многие верили, и фанатично притом.

Никита уже тогда подумал, что нынче красные оказались в том же положении, что и белые в 1917 году. То есть решились до конца отстаивать свой старый, привычный строй, многие годы казавшийся вполне справедливым, правильным и даже лучшим в мире. Соответственно, если он поймет психологию белых в гражданской войне, то поймет и психологию нынешних красных. А если уж приведет его судьба на новую гражданскую войну, то он будет знать, как себя вести и на какой стороне сражаться…

Никита выдернул булавку, отцепил тетрадку от дела и спрятал под рубаху. А потом спокойно прошел мимо постового милиционера, дежурившего на выходе из архива.

Сначала он думал, что берет дневник ненадолго, просто посмотреть.

Однако… Уж очень занятным оказалось содержание дневника. Никита перечитывал его раз за разом, иной раз наизусть запоминая отдельные фразы.

Так Никита и ушел в армию, припрятав дневник в книжном шкафу. Конечно, какое-то время беспокоился, вдруг мать найдет? Но потом все эти беспокойства оказались отодвинутыми на задний план, потому что сержант Ветров попал на войну. Правда, не на гражданскую классовую, а на чеченскую, межнациональную…

 

УЛИЦА МОЛОДОГВАРДЕЙЦЕВ

Никита шел быстрым, широким шагом, всматриваясь в неясный силуэт домишки, слабо освещенного фонарем, качающимся на тросах посреди улицы.

Но зря он торопился. На двери дома 56 висел большой-пребольшой амбарный замок, тем самым говоря о том, что хозяина дома нет. Более того, его наличие тут в шесть утра как бы намекало на то, что Ермолаев тут и не ночевал.

Вообще-то Никита старику посылал письмо, где сообщал о том, что намерен приехать. И тот ответил, что готов принять его в ближайшие выходные. Стало быть, сегодня, в субботу, дед должен был быть дома…

Первой мыслью было постучаться в соседний домишко. Наверняка там знают, что и как — ведь разделяет их всего-навсего тонкий и невысокий заборчик.

Но все же стучаться в дом ь 58 в шесть часов утра Никита не решился.

«Подожду часика два, рассветет… — подумал он. — Тогда и схожу еще разок узнаю, куда Василий Михайлович подевался».

Вздохнув, он повернул обратно, и вскоре ноги сами по себе принесли его обратно к пятиэтажке, а затем подняли на четвертый этаж. Но позвонить в дверь он тоже застеснялся.

Поразмыслив, Никита поднялся выше, миновал пятый этаж и очутился на полутемной чердачной площадке. Дальше была только узкая стальная лесенка, упиравшаяся в дверь, ведущую на чердак.

Никита подложил на ступеньку лестницы свой тощий рюкзачок, чтоб металл не холодил, уселся. Достал сигареты, закурил. Хотел даже вздремнуть. Но что-то мешало, беспокоило, хотя в прошлом Никите приходилось успешно засыпать в условиях намного менее комфортных.

С каждой секундой нарастало ощущение опасности, некой настоящей угрозы. И хотя Никита пытался убедить себя, что здесь, на чердачной лестнице, в невоюющем городе, ему нечего бояться, это ощущение не проходило. Оно собирало нервы в комок и заставляло готовиться к самозащите. Так, как это было там, на войне…

 

ИЗ БИОГРАФИИ НИКИТЫ ВЕТРОВА. ВОЙНА ДЛЯ ПАЦАНА

Ему повезло. В пекло он попал, уже отслужив больше года, начав службу в самое ошеломляющее время — через несколько дней после штурма «Белого дома».

Никита к началу октября 1993-го уже уволился с работы и болтался без дела, пропивая помаленьку выходное пособие. Нет, он, конечно, не таскался по чердакам и подворотням со шпаной. У него не было таких опасных знакомств. Его друзьями были хорошие мальчики и девочки, из интеллигентных и демократически настроенных семей, которые очень сочувствовали тому, что ему не удалось откосить от армии.

Некоторые даже пытались ему помочь, обещали познакомить с врачами, которые выпишут ему справку о сотрясении мозга в результате уличной драки, от которой никто не застрахован. Собирались обычно у кого-то на квартирах, пили пиво, изредка прикладывались к водке, а потом шли гулять в Центр. 2 октября 1993 года, слегка подвыпившие тусовщики ввязались в месиловку на Смоленской площади, побуянили от души, поскандировали вместе с маляровскими комсомольцами «Банду Ельцина — под суд!», перевернули несколько киосков, соорудили что-то вроде баррикад, поорали «Слава России!» в компании баркашовцев, а потом пошли к какому-то другу, который жил поблизости от Арбата. Там переночевали, с утра похмелились, послушали «Deеpesh mode», от которого были тогда без ума, сходили на Арбат в чебуречную, купили пару бутылок и вновь отправились к тому же другу.

Погуляли до вечера. Одни приходили, другие уходили, а Никита оставался и пил.

Потом пришел еще один парень и сказал, что на Крымском мосту бьют ментов. Но Никита к этому времени был уже в нетранспортабельном состоянии. Пожалуй, крепче напился, чем Аллин Андрей. Может, оно и к счастью. Потому что остальные, скорее случайно, чем сознательно, затесались в толпу, которая сгоряча двинулась на «Останкино». Один оттуда попал в морг, другой — в Склиф. Остальные пришли в шоке.

Никита все, что было утром, смотрел по телевизору, к тому же с похмелья. А пушки бухали совсем рядом. Громко, так, что стекла дребезжали. На экране снаряды долбили стены, а из окон Дома Советов понемногу вытягивался черный дым.

Позже его можно было увидеть и в окно…

Повестку он получил в начале октября и вскоре уже находился в карантине одного из мотострелковых полков.

Потом попал в учебку, где стал обучаться на сержанта, командира отделения на БТР. Через полгода вернулся в полк, где еще полгода служил более-менее спокойно. Конечно, младшему сержанту могло бы прийтись и туже, если б в части была крутая дедовщина. Такая, о которой пишут в газетах и рассказывают легенды будущим призывникам. То ли в этом полку «деды» были не такие, как в других, то ли СМИ привирали насчет того, что «деды» свирепствуют везде и всюду. Наоборот, Ветрову они даже помогали командовать, точнее, командовали за него. От него требовалось одно: поменьше выступать, побольше прикрывать и, конечно, никого не закладывать. И еще требовалось еженощно рассказывать «дедушкам» что-нибудь интересное, если на улице шел дождь и им было в лом идти за забор, где располагалась общага ткацкой фабрики. А тут еще одно счастье подоспело: после годичной отсидки в дисбате в родную роту вернулся парень по кличке Штопор, который когда-то жил в одной коммуналке с Никитой и был его школьным другом.

Поскольку Штопор был мужик крутой и конкретный, а «старики» это хорошо помнили, ему было достаточно легко убедить народ в том, что его «зема» — их ровесник, уже давно вышел из молодого возраста и заслуживает повышения в статусе. К тому же этот земляк сильно озаботился тем, что Никита дерется хоть и отважно, но уж очень неумело. А потому взялся обучать его всяким ударам и приемам, которые скорее всего были надерганы из разных боевых искусств или самостоятельно освоены по ходу многочисленных уличных драк, в которых этот мужик принимал участие с раннего детства. Пользу от этих уроков Никита ощутил не сразу, но когда увидел, как от его ударов слетают на пол те, на кого он прежде и глянуть косо боялся, — порадовался. Да и вообще стал чувствовать себя намного увереннее, начал по-настоящему командовать отделением, и уже никто не рисковал отсылать его по известным адресам. К тому же в октябре 1994 года он завершил год службы и оставалось всего полгода — тогда 18 месяцев служили.

Вроде бы жить да радоваться, дни до дембеля считать. Но только кому-то не сиделось спокойно. Одним хотелось, чтобы им не мешали жить по-исламски, другим не хотелось платить лишние бабки за трубу с нефтью, которая проходила по этим исламским местам, третьим хотелось, чтобы этой трубы вообще не было и нефть текла каким-нибудь другим маршрутом.

Из полка отобрали несколько офицеров, прапорщиков, сержантов, водителей, снайперов, пулеметчиков, гранатометчиков и прочих спецов, добавили дембелей, и черпаков, и совершенных салабонов, последние из которых единожды в жизни отстрелялись из автомата — начальное упражнение перед присягой выполнили. БТР Никите достался такой старый и заезженный, что смотреть страшно. К тому же какие-то козлы его разукомплектовали, то есть сняли с машины не один десяток деталей.

Водометные движители не фурычили, лебедка не работала, подкачку колес еле отремонтировали. Но самым хреновым было то, что башня с огневой установкой КПВТ-ПКТ попросту не вращалась. Даже не смыслящий в военном деле человек может сообразить, что стрелять из такого БТР можно только в одну сторону, а противник может находиться совсем в другой.

Тем не менее, раз колеса крутились, железяку поставили в колонну.

До Грозного посчастливилось доехать быстро, не попав под огонь. А на окраине БТР наконец сам сломался. Никите пришлось сначала выслушать кучу матюков, а потом приказ сторожить «телегу» и ждать техничку или тягач. Потом в городе началась пальба, из рации летел сплошной мат и какие-то непонятно чьи команды. Вместо технички подкатили командирский «УАЗ» и штабной кунг какого-то начальника. Отматюгавшись, командир велел им грузиться на танк, который подвалил следом, и ехать дальше.

Вот этот танк и привез Никиту в ад. Доехав до забитого горящими машинами перекрестка, танкисты свернули в какой-то не то сквер, не то огород, повалив забор, и Никита с товарищами, попрыгав с брони, нырнули в пустую траншею. Через пару минут танк начал куда-то палить, елозить гусеницами, чтобы вывернуть на более удобную позицию, и чуть не завалил траншею. Из нее успели выскочить все.

Потом был очень близкий взрыв, после чего Никита надолго потерял память. При этом он, видимо, каким-то образом передвигался, потому что очухался в подъезде какого-то старого кирпичного дома, вместе с ним было еще трое из его отделения и двое каких-то совсем незнакомых, один из них был лейтенантом, который ничего не соображал и только матерился без конкретного адреса. А на лестнице лежал труп какой-то старухи в пуховом платке и задрипанном пальто. Под ней была лужа замерзшей крови, но чем ее убило или, может быть, она просто голову разбила, упав на ступеньки, — Никита не понял. Это был первый труп, который Ветров увидел на войне.

Сколько они так просидели — никто не знал. Забились под лестницу, слушали близкий грохот и дышали гарью от полыхавшей техники. Шальные осколки и пули изредка залетали в подъезд, искрили по стенам, мяукали, вышибая штукатурку.

Потом прямо в дом, куда-то по верхним этажам, ударил снаряд. Всех тряхануло, на время оглушило, по каскам забрякала падающая штукатурка, в стене появилась трещина. Еще снаряд ударил, но тряхнул дом слабее, и от него слух не потеряли.

А спустя пару минут сверху послышался топот ног и невнятные голоса. Шли, бряцая оружием, торопливо. Один не то стонал, не то бредил. И Никита понял — это те, кто стрелял в них. Он только сейчас вспомнил, что у него есть автомат, и он из него умеет стрелять.

Наверно, те, которые спускались под лестницу, умели это делать гораздо лучше. Потому что чеченский мужчина обучается метко стрелять примерно с того же возраста, с какого русский мужик приучается пить водку, а может, и немного пораньше. Но у этих были руки заняты — они несли раненого. И они, должно быть, не ожидали увидеть здесь федералов.

Если б ему когда-то и кто-то предсказал, что ему суждено одному убить шесть человек сразу, Никита ни за что не поверил бы. Стоя с пустым автоматом над лежащими вповалку трупами бородачей, увешанных оружием и боеприпасами, он испытывал жуткий страх от того, что вот сейчас все они поднимутся, отряхнутся и скажут что-нибудь вроде: «Плоха стрэлял, урус, сэй-час башка рэзать будэм».

Только через пару минут это чувство прошло, он смог унять дрожь в руках и вставить в автомат новый магазин.

Что еще тогда понял Ветров? Пожалуй, он уловил, что человеческая жизнь — это просто-напросто цепь всяких случайных событий и что на войне эти самые события определяют, будешь ты жив или нет.

Причем определить однозначно, что из этих событий есть зло, а что добро, применительно к конкретному человеку — очень сложно. То, что ему достался самый хреновый БТР, — это плохо? Вроде бы плохо. Но не сломался бы он на окраине-и его подбили бы те шестеро бородатых, а все Никитино отделение сгорело бы в нем на перекрестке или было бы расстреляно из пулеметов, вместе со многими десятками других солдат, которых оттуда позже вывозили грузовиками. Или вот еще: плохо ли, что Никита, контуженный при взрыве, до сих пор не понял, чего именно! — потерял память? Вроде бы плохо, но ведь если б он тогда запомнил и то, как выглядели трупы бойцов, и вопли, доносившиеся из горящих машин. И его бы парализовал страх, точно так же, как тех, кто вместе с ним спрятался в подъезде. А он ничего не запомнил, ничего абсолютно. Потому и сумел, придя в себя, сделать то, что требовалось. Кроме того, ему показалось, что на войне очень трудно что-то предугадать и действовать как-то «по науке». Вот ведь взять тех же чеченцев, которых он перестрелял. Они все сделали по уму. И засаду против танков удачно разместили, и путь к отходу подготовили, и отходили, в общем-то, правильно — впереди тех четверых, что несли раненого, шел один с автоматом на изготовку. Наверняка если б он на площадке первого этажа первым свернул к лестнице, ведущей в подвал, то успел бы изрешетить Никиту. Или, в самом «лучшем» случае, принял бы удар на себя, дав возможность товарищам изготовиться отомстить за свою смерть. Но он опять же сделал все по уму — побежал к выходу из подъезда, чтобы поглядеть, нет ли близко «федералов», которые могут ударить в спину. А когда Никита стал в упор расстреливать его товарищей, ничем не смог им помочь — переносчики раненого оказались между ним и Ветровым! — и сам попал под пулю…

Все дальнейшее участие Никиты в войне было смесью страшных снов и страшной яви.

И когда его в конце концов отправили домой и все вроде бы осталось позади, сны все равно донимали. Хорошо еще, что не успел привыкнуть к пьянке и сумел удержаться от «пыханья». И не научился получать удовольствие от убийства. Но во сне воевал еще долго.

Неизвестно, был ли это «чеченский синдром» или иная душевная болезнь, но Никита полностью потерял контакт с окружающим миром.

Москва была все та же и даже немного приукрасилась с тех пор, как он ее покинул. Фанерные киоски заменились изящными павильончиками, облезлые старички-особнячки в Центре омолодились, пройдя через горнила «евроремонтов», полки ломились от товаров — зазывные огни реклам на Тверской, Новом Арбате, Ленинском — прямо Нью-Йорк какой-то! И полку всяческих «Мерседесов», «Ауди», «Вольво», «BMW», «Тойот» явно прибыло. Причем оказалось, что кое-кто из школьных друзей теперь ого-го! — за эти менее чем два года карьеру сделал.

Небрежно рассуждают о спросе, курсах, ценах, долгах, дивидендах, всяких там бартерах-клирингах-лизингах-шопингах… В бывшей тусовке все поменялось, остались либо упертые, которых уже трудно понимать, потому что из них половина на игле, либо совсем сопливые, которые жизни не знают. Те, кого он знал, — уже не те. И говорить с ними трудно. Как с глухими. По первым же вопросам насчет Чечни становилось ясно, что она интересует их так же, как результат вчерашнего футбольного матча. А он, Никита, — как занятный экземпляр человека, который побывал в неком экзотическом месте. Это в лучшем случае. Но могли и похихикать, например, усомниться, что он действительно был под огнем. Или пожалеть, повздыхать: дескать, куда тебя, дурака, занесло? Говорили же, не жмоться, сделай справку, откоси…

В общем, он перестал общаться почти со всеми. Сидел дома, пытался читать старые, когда-то любимые книги, но они его не радовали. Телевизор вообще выключал, едва кто-то начинал рассказывать народу про Чечню. И плейер не слушал — все казалось тошным и пошлым. Валялся на кровати, смотрел в потолок и молчал.

Вытащил его окончательно и бесповоротно, как это ни странно, все тот же ворованный дневничок. Но об этом немного позже.

 

НАПАДЕНИЕ

Ощущение опасности не проходило. Никита даже четко определил, откуда может исходить угроза: сзади, от двери, ведущей на чердак. Словно бы оттуда в спину дуло, холодок какой-то шел, душу леденящий. Сразу обострился слух. Тишина спящего подъезда не казалась совсем мирной и безмятежной. Уши словно бы фильтровали всю массу шумов, звуков, шорохов и шелестов, из которых эта тишина состояла. Где-то вода из крана капала, где-то похрапывал кто-то, где-то кровать скрипнула, где-то — половица. Это все нормальные, безопасные звуки. Все они шли снизу, из квартир. А вот долетел неясный шорох с чердака. Он как бы тряхнул за плечо: хватит сидеть, надо что-то делать!

Проще всего было спуститься вниз, от греха подальше. Но там, внизу, кто-то топает, поднимаясь наверх; скорее всего кто-то из гостей домой возвращается. И им может показаться, например, что Никита чью-то квартиру — возможно, их собственную — пытался взломать, а теперь удирает.

Это предположение встревожило его. А вдруг идут на пятый этаж? Глянут наверх — увидят сидящего на рюкзаке Никиту…

И Никита решил, что спокойнее будет, если он поднимется к той самой чердачной двери. Чтоб не гудели железные ступени, сдернул с ног кирзовые опорки, и, мягко ступая Шестяными носками, добрался до маленькой площадочки, сооруженной из железобетона на прочной, крепко вцементированной в стену, раме, сваренной из швеллеров и обнесенной перильцами из толстых арматурных прутков.

Здесь его снизу никто не смог бы увидеть. Никита бесшумно обулся. Он уже готов был посмеяться над своими страхами, но отчетливо услышал все те же шуршаще-хрустящие звуки. И уже было ясно, что это не кошачья возня, а человеческие шаги. Осторожные, недостаточно уверенные. И они, эти шаги, несомненно приближались к двери, у которой стоял Никита.

Ветров еще раз попробовал себя успокоить. Мол, как напугается какая-нибудь бомжиха, которая продрыхла на этом чердаке, а теперь торопится на работу — бутылки собирать. Даже хотел приоткрыть дверь (поскольку замка на ней не висело) и посмотреть…

Но тут он услышал тихое, точнее, приглушенное маслянисто-металлическое клацанье. Очень хорошо, к несчастью, знакомое. Такой звук издает магазин с патронами, когда его вставляют в рукоять пистолета. Никита затаил дыхание и вжался в угол площадки — если дверь откроется, там удобнее всего…

Шаги снизу звучали все громче. Глядя через узкий промежуток между лестничными маршами, Никита уже мог разглядеть, что их трое, впереди крупный мужик в кожаной куртке, за ним молодая дама-блондинка в светлом плаще, а позади еще один детина в черной кожанке.

Тот, что на чердаке, почти вплотную подошел к двери, Никита уже слышал его дыхание. Еще мгновение — и дверь плавно, без скрипа, начала открываться

— должно быть, петли были загодя смазаны. Потом через порог осторожно переступила странно обутая нога: большой мужской ботинок, поверх которого была напялена войлочная тапка. Примерно такая, какие выдают посетителям музеев-усадеб, чтоб не портили старинные дворцовые паркеты. Затем появилась вторая такая же, а еще через мгновение из-за края двери стволом вверх высунулся пистолет. Тяжелый 20-заряд-ный «АПС», «стечкин», с глушителем.

Никита понял мгновенно: киллер! Ждет тех, что идут снизу. Отсюда, с того места, где сейчас стоит Ветров, можно расстрелять тех, кто будет входить в дверь крайней квартиры, последней по номеру в этом подъезде. И он, Никита, лишний…

— Р-ря-а! — Ветров заорал, пожалуй, гораздо громче, чем два года назад в том, грозненском, подъезде. Он изо всех сил рванул дверь на себя, и тут же молниеносно толкнул ее на киллера. От неожиданности тот пошатнулся, одетая в черную перчатку правая рука с пистолетом бестолково мотнулась, и Никита снизу вверх врезал по ней. Бряк! Бамм! — пистолет вылетел из руки киллера и гулко бухнулся на третью снизу ступеньку. Снизу послышался топот: должно быть, один из мужиков несся наверх, разбираться в причинах шума. Второй и женщина остались на четвертом этаже.

Киллер, локтем оттолкнув дверь и вместе с ней Никиту, метнулся к пистолету. Только тут Ветров увидел его всего: массивный, в черной куртке, похожей на летчицкую, на голове шапочка-маска с прорезями. Несмотря на то, что киллер был заметно крупнее и увесистее, кинетическая энергия Никитиного прыжка снесла его вниз, лбом в цементный пол площадки между пятым этажом и чердаком.

Сам Ветров не перелетел через него, и даже не шмякнулся спиной о стальные ребра лестничных ступенек, а ловко уцепился левой рукой за перильце, а правой — за отопительный стояк. И, не давая опомниться, налетел на неочухавшегося киллера еще раз. Под ребра! Без колебаний, без жалости! По башке, по затылку! Раз, другой, третий! Крепче!

Тут на площадку, пыхтя и матерясь, взбежал мужик в кожанке с пистолетом в руке. Огромный, коротко стриженный, усатый верзила в черных очках. Он сразу разобрался в ситуации.

— Отойди! — рявкнул он, легким движением руки отодвинув Никиту, насел на оглушенного и потерявшего дыхание киллера. Закрутил руки — тот и сопротивляться не мог, а потом — щелк! — надел наручники. Затем схватил киллера под руку и поволок вниз. Те, двое, мужчина и женщина, быстро взбежали на пятый этаж.

Женщина хотела было открыть дверь в квартиру — ту самую, которая так хорошо простреливалась с чердачной площадочки, но второй мужик остановил ее:

— Там растяжка может быть!

— Вниз! — рявкнул усатый. — Борода, подмогни!

Борода среди всех присутствующих была только у Никиты. Ветров подцепил рюкзак правой рукой, а левой ухватился за киллера. Вдвоем с усачом потащили неудачника по лестничным маршам. Краем глаза Никита успел заметить, как женщина, взбежав на площадку и вытащив носовой платок, чтоб не оставить своих отпечатков, подобрала пистолет киллера. Второй мужик, посматривая наверх, на чердачную дверь, стал быстро спускаться следом за усачом и Никитой.

В квартирах шум на лестнице не остался незамеченным, но ни одна дверь не отворилась.

Наконец киллера выволокли во двор. Здесь стоял джип «Чероки» черного цвета, из него выскочили два человека, вежливо отстранили усатого и Никиту, а затем прытко ухватились за киллера и очень ловко всунули его в машину.

Из подъезда выбежали блондинка и ее сопровождающий. Женщина подошла к Никите.

— Спасибо. Вот моя визитная карточка. Если что-то понадобится — звоните. А сейчас — извините!

Вся публика быстро попрыгала в «Чероки», джип сорвался с места и на большой скорости выехал со двора. Вывернул на улицу и исчез, будто его и не было. Никита остался с визитной карточкой, на которой было написано: «ФОМИНА Светлана Алексеевна. Генеральный директор АОЗТ „СВЕТА и Кш“. Хлебобулочные изделия и пицца круглосуточно. Тел. 45-89-32, факс 45-89-78».

«Ну и жизнь пошла! — вздохнул про себя Никита. — Уже и на булочниц засады устраивают!»

Пожалуй, пора было уносить отсюда ноги. Благо те, на кого готовилось покушение, уже смылись. Никита был уверен, что они не повезут киллера в милицию. На награду за помощь в задержании опасного преступника Никита не рассчитывал. Поэтому он бегом проскочил двор и вышел на улицу Молодогвардейцев.

 

БАБКА ЕГОРОВНА

На дверях 56-го дома все так же висел амбарный замок. А вот во дворе соседнего дома ь 58 уже копошилась какая-то старушка.

— Здравствуйте, — сказал Никита. — Вы не подскажете, Ермолаев Василий Михайлович здесь живет?

— Здесь, — нехотя ответила бабка, — а вы ему кто будете?

— Я из Москвы, историк, — честно сказал Никита. — Он мне обещал рассказать кое-что интересное…

— И чего, — залюбопытствовала бабка, — чего расскажет, то в историю запишут?

Никита подавил усмешку и ответил:

— Ну, в какой-то мерс — да.

— А если он тебе наврет чего? Тоже запишешь?! — прищурилась бабка.

— Ну, я запишу, как он скажет, а потом проверю…

— Та-ак… — с явным подозрением произнесла бабка. — Стало быть, все, чего ни соврешь, проверить можно?

— Все — не все, а кое-что можно. Вы не знаете, он из города не уезжал?

— Не знаю, сынок. Не видела. Замок висит, стало быть, дома его нету.

— Понимаете, не мог он так просто уехать. Вот, — сказал Никита, доставая из внутреннего кармана куртки письмо, полученное от Ермолаева.

Бабка отодвинула письмо от глаз на полметра и поглядела:

— Рука его… Ладно, пойдем в дом. А то у меня очки там, а без них мне и не прочесть ничего.

Никита вошел в горницу, где у бабки был идеальный порядок: обои почти не линялые, на окнах цветочки и тюлевые занавески, пол покрашен, застелен половиками, на отделанной кафелем печке-голландке приклеены переводные картинки, на диване вышитые подушечки, на стенах семейные фотографии, портреты Ленина, Сталина и Брежнева, почетные грамоты в рамках и красный вымпел «Передовику социалистического соревнования», на гардеробе мраморные слоники, а в углу — небольшая икона Николы-Чудотворца.

Хозяйка нацепила выпуклые дальнозоркие очки. Зажгла лампу и стала читать, тихо шевеля губами. То, что она читала, Никита знал почти наизусть:

«Дорогой Никита!

Со стариковским приветом к вам Василий Михалыч. Рад я, что в Москве моего отца помнят и даже в музее теперь держат. А наши-то забыли. Говорят, что и улицу-то его имени скоро обратно назовут Малой Лабазной, как при царе было. И еще, гады, смеются. Мол, что ж тебе, сыну героя гражданской войны, Советская власть квартиру не дала? Эх, да не буду уж писать, одно расстройство. Мне все одно 81-й год идет, помру и отмаюсь. А насчет приехать

— милости прошу.

Расскажу все, что мне мать про отца говорила, — сам-то я его и дня не видел.

Если нетрудно, то подъезжайте в эти выходные, буду дома. Не удастся — так сообщите, когда будете. Мне так все равно, когда, только чтоб не прождали лишку. А то здоровьишко-то уже не бойкое. Осколки вроде уж не колются, а сердце никак не отладят, разболталось. Так лучше поскорее езжайте, а то и не успеть можно. Жду с нетерпением.

Василий Ермолаев».

— Вроде бы он писал… — задумчиво произнесла бабка. — Значит, тебя Никита зовут? В честь Хрущева, что ли?

— Нет, навряд ли. Я родился через три года после того, как он умер. А вас как зовут?

— Меня Степанида Егоровна Крохмалева зовут. Можно звать Егоровной, как по-улишному, а внуки бабой Степой называют… Вот чего я тебе, Никита, скажу. Я Василия Михайловича очень уважаю, поскольку он мастер хороший был, и войну отвоевал и отцову славу ничем не позорил. А главное — не лез за отцовским именем квартиру пробивать, дачу и все такое. Наоборот, сколько раз ему говорили: «Вот тебе, Михалыч, двух-или там, трехкомнатная, съезжай отсюда, а в доме вашем мы музей сделаем». Первый раз еще тридцать лет назад, когда 50-летие Октября отмечали. А Вася, даром, что они тогда в той же хибаре жили впятером, отказался. «Почему?» — спрашивают его в исполкоме. А он отвечает: «Потому что я в отцовском доме живу, а молодежь в общагу селят. Отдайте им, чтоб детей было где растить, мои уже выросли». А самому-то тогда только-только пятьдесят стукнуло. Молодой еще совсем был. И на каждый юбилей так же отказывался. Пока силы были, дом поправлял, а теперь-то уж не может. Ноги болят, да и силы нету.

Дерево-то гниет, ничего не попишешь. Опять же раньше ему на это дело бесплатно материал давали, помощников присылали, а теперь… Никому оно не нужно. Тут в газете вон писали, будто Ермолаев Михаил Петрович, отец его, на самом деле был не герой, а зверь, только и делал, что людей казнил. Откудова они все это пишут, а? Я, конечно, сама Ермолаева не видала. Я Василия Михайловича моложее.

Но отец-то у меня с ним в отряде одном был. И они за Михаила своего были к черту в пасть готовы, а когда его убило, так на гробе клялись до последнего за Советскую власть держаться. Они-то и рассказали бы все, каково на самом деле было. Только вот нету их. И матерей наших нету, и братьев-сестер старших, которые тогда уже взрослые были и чего-то понимали. Ну, а мы так только к Отечественной войне и выросли. Уж ту помним как следует, соврать не дадим. Пока живы, конечно…

— А что вам отец про Ермолаева рассказывал? — спросил Никита.

— Ой, да много чего. Я ж маленькая была, глупая. Сказки любила больше про царевичей-королевичей да про чертей. А отцовы рассказы тяжело слушать было. Да и скучно иногда. Опять же он то одно начнет вспоминать, то другое, и хрен поймешь, где чего и где кто. Еще если выпьет малость, то тем более.

— А припомнить что-нибудь не сможете?

— Можно, конечно, припомнить… А ты записывать будешь?

— Да. Вот у меня диктофон есть, — Никита вытащил из внутреннего кармана куртки устройство чуть побольше спичечного коробка.

— Ишь ты! — произнесла бабка. — Как у шпиена в телевизоре! И он все правильно запишет, не наврет? Я-то правду скажу, мне бояться теперь уж нечего.

Помирать скоро. Включай машинку-то.

Егоровна взялась рассказывать, а Никита погрузился в полудрему, не столько внимая тому, что говорила старуха, сколько припоминая все тот же ворованный дневничок.

 

ИЗ ДНЕВНИКА КАПИТАНА EBCTPATOВA

«3 августа 1919 года.

Итак, в штабе оказалось, что меня вызвал полковник Волынцев. Он показал мне странное предписание, исходящее из штаба корпуса. Я должен сдать роту старшему офицеру и не позднее 12 часов дня завтрашнего (то есть сегодняшнего) числа прибыть в штаб корпуса для получения нового назначения.

Сорок верст проехали за два часа рысями, но не торопясь. В штабе корпуса я появился около половины десятого. Дежурный направил меня в некий кабинет на втором этаже, сообщив, что мне надлежит представиться полковнику Краевскому.

Пребывая в некоторой заинтригованности, я поднялся на второй этаж и, явившись в указанный кабинет, нашел там упомянутого полковника. Затем, представившись, предъявил предписание.

«Господин капитан, — сказал Краевский, — объявляю вам, что вы временно поступаете в распоряжение контрразведки. В настоящее время мне поручено подобрать дельного офицера для выполнения сложного и ответственного задания в тылу красных. Надеюсь, не стоит вам лишний раз напоминать, что долг присяги обязывает вас свято хранить в тайне все, что вы сейчас узнаете?»

Я сказал, что еще никогда не давал повода обвинить себя в болтливости, однако весьма удивлен тем, что выбор столь уважаемого ведомства, как контрразведка, пал на меня, ибо я — всего лишь полевой офицер.

Краевский сказал, что ему нужен именно полевой офицер, имеющий опыт партизанских действий и, что самое главное, хорошо знающий именно ту губернию и тот уезд, где я прожил все детство и отрочество, да и после, обучаясь в корпусе и в училище, бывал там многократно.

Я скромно заметил, что мой опыт партизанских действий сводится к двум месяцам блужданий по германским тылам у Барановичей осенью 1916 года, трем удачным рейдам с командой разведчиков против австрийцев летом 1917-го, боям зимы 1917/18 года, да еще, пожалуй, небольшому набегу на штаб красной дивизии, осуществленному мною совместно с казаками Вережникова и местными мужиками-повстанцами.

«Вот это последнее обстоятельство, — заявил Краевскин, — и заставило нас остановить на вас свой выбор. В вашей родной губернии сейчас зреет недовольство большевиками. Продотряды изымают хлеб у мужиков, военкомы проводят повальные мобилизации. Сейчас по лесам укрывается немало дезертиров, причем многие — с оружием. Это горючий материал, к которому надобно всего лишь поднести спичку.

Под «спичкой» я подразумеваю ваш летучий отряду который сможет стать ядром восстания».

Черт побери, стоит ли мне все это записывать? Не дай Бог угодить с этим дневником к красным, а тем более — к своим. И хотя я прячу его так, что далеко не каждый сыщик сможет его разыскать, чувство страха остается в сердце. Но не писать — не могу. Это сильнее меня! Быть может, моею рукою водит Господь, заставляя презреть страх мирской кары перед лицом своего Предначертания?!

5 августа 1919 года.

Прямо от Краевского в сопровождении господина, одетого в форму военного врача, с погонами надворного советника, я отправился к новому месту службы. Для этого пришлось ехать на поезде более 12 часов, а потом еще три часа трястись в санитарной двуколке по проселкам до бывшего монастыря, где расквартирован отряд. Официально тут размещен тифозный лазарет, поэтому окрестные мужики обходят сие святое место стороной. Монахи разбежались еще в 1918 году, когда тут орудовали большевики. Стена высокая, ближние подступы просматриваются хорошо, но посты все время выставляем усиленные.

Отряд подобран очень тщательно. Большая часть — из нашего уезда или губернии, все командиры — офицеры. Есть даже подполковник на должности взводного унтера и два равных мне в чине — капитан и ротмистр, которые выше меня по старшинству, но тоже поставлены на должности взводных. Если удастся развернуть восстание, то у нас будет хороший запас на новые роты и эскадроны. У нас на должностях рядовых состоят даже корнеты и подпоручики, не говоря о прапорщиках, подпрапорщиках, вахмистрах и фельдфебелях. Есть матерые служаки, воевавшие еще в Маньчжурии, есть те, кто начинал в 1914-м. У двоих полный бант Георгиевских крестов и медалей. Я, воюющий с 1916-го, перед ними — птенчик.

Отряд конный, но строевых лошадей мы получим позже. Когда?

12 августа 1919 года.

Неделя выдалась трудная, но теперь, когда мы, проскочив ночью через промежуток между двумя бригадами красных и углубившись к ним в тыл более чем на 250 верст, прибыли туда, где должны начать боевые действия, все уже пройденное кажется сущей ерундой. Конечно, шли без погон, надев звезды на фуражки.

Конечно, все обращения только со словами «товарищ командир», «товарищ красноармеец». У всех были заготовлены документы, прапорщик Лазарев из бывших студентов (выкрест, по-моему) прекрасно изображал комиссара. Впрочем, у красных и впрямь сейчас порядочный кавардак. По-моему, пресловутые заградотряды и Чека хватают и расстреливают главным образом в назидание и устрашение. Всякую организованную воинскую часть, движущуюся в строю, они пропускают, даже не интересуясь, куда мы движемся и как именуемся. Войсковые же командиры — среди них много бывших офицеров, увы! — интересуются только частями непосредственно подчиненными, а «чужую» и вовсе не замечают.

Безусловно, имей мы задание совершить диверсию в непосредственной близости от фронта, у нас были для этого все возможности. Но надо было удерживать людей от малейшего соблазна разделаться с какими-нибудь остолопами и разгильдяями, хотя не сомневаюсь, что подчиненные мои провели бы любую акцию чисто и без лишнего шума. Береженого и Бог бережет.

Теперь мы готовы к действиям. С нами Бог!»

… — Сынок, — услышал Никита голос бабки Егоровны. — Да ты чего, заснул никак?

Никита повертел головой, пытаясь стряхнуть сонливость.

— Ложись-ка, подремли, — продолжала Егоровна. — Ноги на диван забери, под голову я тебе подушечку дам, а ноги я тебе вон той накидушкой прикрою.

Уже совсем сквозь сон он почувствовал, как Егоровна набросила ему на ноги тканую накидушку, и услышал, будто издалека:

— Как придет Михалыч, так я тебя разбужу…

 

ПРЕМИЯ

Ежик безо всякого стакана нормально выспался. Глянул на часы — было только полдевятого. Но залеживаться не стал, быстренько сделал зарядочку, поприседал, поотжимался, подтянулся раз десять на самодельном турнике, почти упираясь головой в потолок, умылся и даже зубы почистил. Мать уже хлопотала на кухне — торопилась покормить любимого сынулю.

— Отдыхаешь сегодня? — спросила мать, когда Ежик вышел из ванной.

— Нет, — вздохнул Ежик, — надо в одиннадцать быть на работе.

— В выходной-то?

— А что делать, мам? Хорошие деньги так просто не платят. Иной раз и в воскресенье могут вызвать. Зато двойная оплата. Это ж не на заводе у вас — и дела никакого, и зарплата раз в полгода…

— Да уж куда там… — вздохнула мать. — Другим куда хуже. Даже неудобно как-то. Вон, у Нади — и муж, и два сына, и сама работает — а на сапоги денег не хватает.

— Пить надо меньше, — заметил Ежик, — у них что ни день — буль-буль, карасики! Я еще понимаю, если б они, как я, каждый по пять «лимонов» получали.

Можно иногда расслабиться. А у них на четверых двух миллионов не будет.

— Умный ты какой у меня! — искренне порадовалась мать. — Совсем взрослый уже…

— А как же! — солидно сказал Ежик, лопая бутерброд с сухой колбаской и прихлебывая чай. — Растем!

— Ох, лишь бы только ваша коммерция не прогорела! — с молитвенным тоном в голосе проговорила мать. — И чтоб бандиты на вас никакие не наехали…

— Не боись, мать! — ободрил Ежик, залпом допивая чай. — Все ништяк будет!

Контора, именовавшаяся ТОО «Маркел», находилась в полуподвальном помещении дома ь 2 по улице Михаила Ермолаева. Того самого.

На углу дома была привинчена мемориальная доска из серого мрамора: «Улица названа в честь героя гражданской войны, участника боев за Советскую власть на территории нашей области Михаила Петровича ЕРМОЛАЕВА (1885— 1919)». Надпись, выбитая на мраморе, была когда-то позолочена, но теперь от позолоты почти ничего не осталось. Кроме того, какой-то ярый противник Советов долбанул по доске куском кирпича, и ее надвое расколола трещина. Еще кто-то кокнул об доску пузырек с чернилами. Дожди, правда, большую часть чернил смыли, но кое-что впиталось в мрамор. А рядом на грязно-желтой штукатурке стены проглядывала надпись: «Собака-коммуняка!», сделанная черной краской, и стрелка, начерченная той же краской, вела к мемориальной доске. Впрочем, по этой надписи, крест-накрест мазнули алой нитрокраской из баллончика и написали от всего национал-большевистского сердца: «Демобляди не пройдут! Лимона — в президенты!»

Должно быть, с прошлого года осталась.

***

Ежик обогнул угол дома, вошел в ближайший подъезд и спустился по лестнице в полуподвал, к железной двери с медной вывеской: «ТОО „Маркел“. Дважды нажав кнопку звонка, он подождал, пока его рассмотрят через видеодомофон и впустят.

Окна в полуподвале были с внешней стороны зарешечены и вдобавок затянуты прочными металлическими жалюзи. В холле поверх лакированного паркета лежал недорогой ковер, стояли кожаный диван и два кресла, журнальный столик и стенка с телевизором «SONY» и видеоплейером той же фирмы. На стенах висели рекламные плакаты с изображением особняков и коттеджей. «Маркел» — жилье по мировым стандартам! Строим под ключ! Желание заказчика — закон для фирмы». Ежик облизнулся на глянцевые снимочки. Конечно, ему это еще не по карману. Ниже 100 тысяч баксов ни один домик не стоил. Но кто его знает, что через год будет? Или пять, по крайней мерс? Если заплатят, как обещали, то не такая уж это недостижимая мечта…

Ежик включил телевизор. По местному каналу шли «Городские вести». Сперва показывали, как мэр с губернатором области беседовали, потом поспрошали директора городской ТЭЦ, будет ли город зимой мерзнуть, полюбовались на новый магазин бытовой электроники, затем пошла криминальная хроника.

— Прошедшей ночью у входа в подъезд дома номер восемь по улице Индустриальной совершено заказное убийство, — сообщила блондинка-ведущая. — Киллерами расстреляны из автоматов генеральный директор АОЗТ «Прибой» 38-летний Валентин Балясин, его охранник 34-летний Мустафа Нуриев и 25-летний шофер Иван Гнедышев…

Ежик увидел на экране милицейские «Жигули» с мигалками, «мерс» с изрешеченным пулями лобовым стеклом, мертвого водителя с завалившейся набок головой и кровавыми потеками на лице, трупы Балясина и Нуриева, распростертые на мокром асфальте, рассыпавшийся букет роз, кейс, упавший в лужу, ментов в кожанках, какую-то растрепанную молодуху в распахнутом плаще, наброшенном поверх домашнего халата, которая билась в истерике, с трудом удерживаемая каким-то парнем в кожанке — должно быть, опером в штатском.

— Как полагают, киллеров было двое, — прозвучал за кадром голос блондинки.

— Один из них бросил на месте убийства пластиковый пакет с автоматом Калашникова со складывающимся прикладом. Затем они скрылись с места происшествия на автомашине «Жигули» темно-зеленого цвета. Городская прокуратура начала расследование.

«Ну, чуваки! — подумал Ежик. — Ищите, блин, зеленый „жигуль“!»

Потом стали рассказывать о какой-то бытовухе: облезлая баба зарезала кухонным ножом любовника и тупо пялилась в камеру заплывшими от синяков глазами. Еще рассказали о пожаре в бытовке какой-то строительной фирмы.

И последний сюжет был такой.

— Сегодня, около 8.30 на Московском шоссе произошло ДТП со смертельным исходом, — рутинным тоном произнесла дикторша. — Неизвестный гражданин пожилого возраста, находясь в сильной степени опьянения, вышел на проезжую часть и попытался пересечь шоссе вне пешеходного перехода. При этом он был сбит ехавшим с большой скоростью грузовиком «УАЗ». Водитель с места происшествия скрылся.

Показали «УАЗ» с разбитой фарой и распахнутой дверцей, а также нечто похожее на продолговатую кучу тряпья посреди багровой лужи.

Дальше пошла реклама, и Ежик, которому совершенно не нужны были дамские прокладки с крылышками и даже подгузники «либеро», переключился на ОРТ. Но тут в дверь позвонили, и появился Макар.

— Наше вам! — он поручкался с охранником Саней. — Привет, мистер Ежик!

Молодец. Шеф любит, когда его ждут.

Как раз в это время донеслось фырчание машины, подъехавшей к дому.

Звонок повелительно рявкнул, и Ваня, глянув на экранчик, поспешно открыл дверь.

***

— Все нормально? — осведомился крупный дядя в желтой куртке из мягкой кожи, входя в помещение. Следом вошел квадратный гориллоид в камуфляжном обмундировании и черных очках.

— Так точно, Роберт Васильевич, — бодро отрапортовал Ваня.

— Добро, — шеф перевел взгляд на Макара и Ежика. — Давно ждете? Заходите.

— Роберт Васильевич открыл сейфовым ключом стальную, обитую коричневым дерматином дверь кабинета с табличкой «Генеральный директор» и гостеприимно распахнул ее перед Макаром и Ежиком. Когда они уселись на стулья перед начальственным столом, директор запер за собой дверь и занял место в своем солидном кожаном кресле.

— Заказчик вами очень доволен, — сказал он. — Он вас премирует за высокое качество работы. От себя лично.

Роберт Васильевич открыл кейс и выложил две банковских упаковки 50-долларовых купюр.

— Дороговато вообще-то за один бассейн, — заметил он, — но у богатых свои причуды… Есть еще один аккорд. Тоже вроде бы надо бассейн отделать на даче.

Не желаешь поработать, Макаров?

— А как же! — ответил Макар, запихивая свою долю во внутренний карман.

— Тогда вот адресок. Там тебе объяснят, какой фронт работы, где и что. Вот вам типовой договор. Срок исполнения — неделя. Закончите на день раньше

— премия 10 процентов. На два — 20. Начнете сегодня — оплачу субботу и Воскресенье по двойному тарифу. — Директор подал Макару бумажку с адресом и бланк договора. — У меня все.

Роберт Васильевич выпустил из кабинета «отделочников». Макар и Ежик вышли из полуподвала.

— Садись в машину, — сказал Макар. — Поедем. Ежик послушно уселся, Макар выехал со двора. Только теперь Ежик рискнул открыть рот.

— Он по правде ничего не знает или придуривается?

— Не наше это дело, понял? Ты получил пять штук, вот и держи это при себе.

Учти, этих баксов у тебя как бы и нет. Ты за них нигде не расписывался, налоги с них не платишь. У тебя в этот месяц, как у плиточника-отделочника, по нарядам вышло где-то в районе пяти «лимонов» деревом. И ты их в кассе получил, мамашу порадовал. А это — «черный нал». Запомни, блин, накрепко: меньше знаешь, дольше живешь. И с баксами осторожней. Один кореш на радостях махнул в ресторан и стал «Франклинов» кидать на чай. А там и стукачей, и оперов до хрена. Засекли. Могли бы раскрутить его по полной, но помогли добрые люди — сказали кому надо. Этого чудика теперь с миноискателем не найдешь… Учти на будущее. Вообще, молодой, ты за меня держись, ладно? Как вчера примерно. Тогда все ништяк будет.

Макар бросил беглый взгляд на бумажку с адресом. Знал он эти края. Там и близко вилл с бассейнами не было. Просто хорошее тихое место для серьезной беседы на тему о жизни. Лишь бы только не о его, Макара, личной. А такую тему вполне могли затронуть. Потому что при этакой работе надо быть всегда готовым к тому, что тебя посчитают лишним. То, что Макара держат уже пятый год и до сих пор не урыли, — это везуха. Нет, конечно, тут и его личная заслуга есть, немалая притом. Потому что за эти пять лет, завалив не один десяток клиентов «лично и в группе», он не дал никаким следственным органам ни одной ниточки, за которую можно было уцепиться. И даже если напарник его подводил — а такое бывало! — Макару удавалось вовремя обрубать опасный «хвостик».

Макар крутил баранку и молчал, и Ежик тоже помалкивал, втихаря терзаясь сомнениями.

Вспоминалось, как он дошел до жизни такой.

Год назад, такой же вот тоскливой осенью. Женя Ежов вернулся в родной дом, где его, скажем прямо, не очень-то и ждали. Мать тогда в третий раз пыталась устроить свою личную жизнь и очень беспокоилась, что возвращение сынули может ей спутать карты. Тем более что возвращался сынок из мест не столь отдаленных, куда его привела, как это ни странно, предыдущая, вторая, попытка мамы найти семейное счастье.

Первая попытка была еще до рождения Ежика. Именно в результате нее он и появился на свет. Нормально, законно, ибо у мамы было и белое платье, и свадьба, и муж настоящий, если иметь в виду штамп в паспорте. Потом, правда, оказалось, что, кроме пьянки, он ни на что путевое не способен. Ежика он, правда, сам сделал, но потом лет через пять окончательно посвятил себя бутылке.

Конечно, мать стала погуливать. А поскольку она была дама приятная, то внимание ей оказывали многие, и она все пыталась выбрать чего получше. Ежику, конечно, по младости лет было не все ясно, но потом глаза открылись. К этому времени он уже восемь классов окончил и учился в ПТУ. Ежик матери сказал, что отца-алкаша ему не надо, но и матери-щлюхи тоже. То есть поставил вопрос ребром: разводись с этой пьянью, выбирай себе кого-то одного и нормально выходи замуж. Алкаша, правда, Бог прибрал — ужрался и замерз в каком-то скверике. Дома стало тише и опрятнее, но мать никак не могла определиться с личной жизнью.

Вообще-то Ежик, если на то пошло, несмотря на полное отсутствие всякой воспитательной работы, рос вовсе не шпаной. У него и голова варила, и руки были вполне дельные. В морду он, правда, вполне мог настучать, потому что ни во дворе, ни в школе, ни в ПТУ без этого было нельзя, но специально драк не искал.

И боксом, и самбо, и даже карате позаниматься успел, но все бросал.

После ПТУ отправился в армию, где неожиданно сделался десантником, а потом угодил в Чечню. Ему, правда, в отличие от Никиты Ветрова Грозный штурмовать не пришлось, но по другим теплым местам он немало поползал и не один рожок боевых патронов извел. Вернулся он осенью 1995-го, злой и с растрепанными нервами. А дома его встретила мама в обнимку с чужим дядей.

Когда Ежик увидел, что мать нашла точь-в-точь такого же алкаша, каким был его покойный папаша, только намного старше. Женя послал его по известному адресу, а этот козел стал руками махать. Ежик удерживал дурака, удерживал, а потом все-таки один раз махнул кулаком. Сшиб чухана с ног, а затем, сгоряча, конечно, взял за шкирку и спустил с лестницы. Кто ж знал, что эта пьянь шею себе свернет? И что соседи милицию вызовут, а суд, несмотря на все адвокатские доводы, все-таки приговорит Ежика к одному году лишения свободы по 104-й статье старого УК РСФСР?

Три месяца в СИЗО, девять — на зоне. Это, конечно, не так чтобы много, но Ежику было обидно. Тем более что он себя абсолютно не считал виноватым. Особо трудно ему на местах отсидки не пришлось, здоровье он не испортил, даже покрепчал чуть-чуть.

Вернулся и обнаружил, что мать опять ухватила то, чего никак не следовало брать. Этот, правда, был помоложе и, строго говоря, годился Ежику только в старшие братья. Но уже вполне соответствовал званию заслуженного мастера спирта. Здесь, слава Богу, обошлось без мордобоя. Гражданин оказался достаточно дальновидным и исчез, а Ежик, помирившись с матерью, стал преодолевать проблему хронического безденежья.

Работы в городе было отнюдь не в избытке. Тем не менее, перекантовавшись до весны, он отправился по указанному адресу, который дал ему в зоне один землячок, где его встретила некая дама неопределенного возраста, назвавшаяся Машей. Она с участием отнеслась к трудной судьбе Ежика, расспросила его о земляке из зоны, попросила показать записочку, угостила водочкой, а потом попросила прийти через неделю. Ежик пришел, и тетя Маша предложила ему сходить в небольшое кафе под названием «Ласточка», куда около трех часов дня подойдет человек, который может предложить хорошую работу. При этом Маша предупредила, что ежели этот человек почему-то не появится, то ни к ней, ни в кафе больше приходить не надо и искать работу собственными силами.

Ежик поинтересовался, как быть, если человек забракует его кандидатуру.

Маша мило улыбнулась золотыми зубками и хмыкнула: «Тогда ты, милый, оттуда не выйдешь. Шутка!»

В «Ласточку», куда явился Ежик, ровно в 15.00 пришел плотный, спортивного вида мужик, с приятной внешностью, но тяжеловатым взглядом. Это был Макар, он же Юрий Андреевич по паспорту. Он сказал, что это кафе ему не нравится, а потому он предлагает Ежику сходить в другое. Ежик подчинился.

Пока ехали, Макар подробно расспрашивал о его житье-бытье, поинтересовался, как у Ежика со спортивными успехами. Ежик рассказал, что когда-то занимался, потом в армии, а сейчас по утрам бегает и качается с гирями. Макар предложил прийти вечером к городскому парку в спортивной форме и пробежать с ним на пару.

Они встретились в парке. Бежали не торопясь, но без передышки. Макар сказал, что разговаривать о работе он будет только после того, как Ежик пробежит хотя бы один круг, и не попросит пощады. Ежик пыхтел, но держался. Он сумел дотянуть этот круг до конца. Макар сказал, что упрямство Ежика ему нравится, но, чтобы говорить о работе, придется заняться спортом и Ежик должен завязать с выпивкой и курением, вести здоровый образ жизни. Кроме того, он должен каждый вечер приходить в парк, иногда в семь, иногда в одиннадцать вечера — когда Макар укажет — и пробегать столько, сколько потребуется. Но следующую встречу Макар назначил не в парке, а в Доме культуры «Водник», и не вечером, а утром.

В подвале ДК «Водник», как оказалось, был 25-метровый стрелковый тир.

Начальник тира, отставник-пенсионер, встретил Макара как родного, без лишних вопросов выдал им пистолеты «марго-байкал» и патроны. Сначала, пока рука у Ежика не привыкла к маленькому и легкому пистолету, он попадал не очень кучно, но потом приловчился и стало получаться лучше… Макар сказал, что если к концу недели средняя сумма очков будет больше 60, то Ежик может считать, что работа у него есть. Кроме того, он должен пробежать 8 км вокруг парка не больше чем за час.

Ежик постарался. Он стрелял и бегал всю неделю, с усердием, достойным Сизифа. Макар присутствовал и в таре, и в парке, давал полезные советы, но ни словом не обмолвился о том, чем же предстоит заниматься. Средняя сумма очков получилась даже больше, чем требовалось, — за 70.

В парке Ежик тоже уложился в отведенный норматив. Макар, поглядев на секундомер, вынул из-за пазухи десять стотысячных купюр и сказал, что это стипендия на полмесяца. После этого он сказал Ежику, что работа у них будет грязная и малопочетная, нервная, но денежная и нужная. Если Ежик чувствует, что нервишками не богат, то может отказаться, вернуть деньги и забыть, что есть такой Макар.

И еще добавил: «Учти, на нашей работе до старости живут редко». Ежик ответил: «Очень хорошо, зато от рака не умру».

После этого Макар стал Ежика обучать по полной программе. А пару месяцев назад впервые взял его на настоящее дело. Ежик с машиной подъехал к подъезду, где Макар грохнул кого-то из «ТТ». После этого Макар велел Ежику принести трудовую книжку и повел его оформляться отделочником в ТОО «Маркел». Здесь они раз в месяц получали зарплату, хотя ни хрена не делали. Был еще выезд, где ему отводилась роль страхующего, за который Ежика премировали двойным окладом — 10 «лимонов». Ну а потом настал вчерашний день, когда он сам работал. И вот она, «хорошая получка», под курткой. Но проблемы настоящие, похоже, только начинаются. Оказывается, просто так эти деньги и не потратишь, все по-хитрому…

Но тут Ежика отвлекли от размышлений.

— Значит, так, — произнес Макар, — как приедем на место, ни одного лишнего слова и движения. Говорю только я, а ты молчишь, пытаешься сойти за умного. На этой даче надо быть очень аккуратным, понял?

— Естественно, — пробормотал Ежик.

— Ну и прекрасно. Ну, теперь направо и десять километров по проселку. Надо надеяться, что обратно живыми приедем. Шутка!

 

СТАРИК ПОХАБЫЧ

Примерно в это самое время Никита проснулся. Впрочем, мог бы, наверно, и еще поспать, если б не шум, который доносился откуда-то со стороны крыльца.

— Нету его у меня! Нету! — сурово рявкала Егоровна, пытаясь кого-то выпихнуть за калитку. — Иди отсюда, алкаш чертов! Милицию позову.

Никита вышел на крыльцо. У калитки с внешней стороны стоял ощипанного вида дедок в серой армейского образца ушанке с отвязанными клапанами в трепаном черном пальто с коричневыми следами брызг, серых штанах, перемазанных грязью чуть ли не по колено.

— Ну вот! — раздосадованно буркнула Егоровна. — Разорался, сукин сын, парнишку разбудил… Спроси вот его, видел он у меня Васю или нет. — Егоровна поднажала и отодвинула его от калитки. — Иди ты отсюдова, Похабыч, к своей Дашке и спать ложись. Все одно никто тебе десятки не даст. И так хорош, еле ноги волочишь.

— Да не пьяный я! — внезапно взревел тот, кого обозвали Похабычем. — Не пьяный я, вот те крест и пионерское слово под салютом! Похмелился только.

Заначку, сто грамм, принял. Начали городские новости смотреть в телике. Ну, фигня все. Я отошел курить, а тут Дашка орет: «Потапыч! Там мужика показали, задавленного, не Василий ли Ермолаев?» Ну, я пока дошел, уж ничего не кажут.

«Чего, — спрашиваю, — было-то?» Дашка рассказывает: «Да вот на Московском шоссе пьяного старика машина задавила. А шарф-то на нем — точно как у Михалыча.

Зеленый с белым».

— Зеленый с белым? В елочку вывязан? — всплеснула Руками Егоровна. — Это ж я ему на 23 февраля подарила, по-соседски!

— Надо в милицию сходить, — предложил Никита. — Где у вас тут отделение?

— Я с тобой схожу, сынок, — вызвалась Егоровна, — Пальто только надену…

…Когда вошли в затхловатый предбанник, лейтенант, который был чуть постарше Никиты, разговаривал с милиционером-водителем.

— Здравствуйте, — вежливо обратился Никита к милиционерам, не очень хорошо представляя себе, как объяснить суть дела. — Понимаете, вот у этой бабушки сосед дома не ночевал…

— Ермолаев его зовут, — вставила бабка, — Василий Михалыч.

— Бывает, — хмыкнул водитель, опередив замешкавшегося лейтенанта. — Сколько лет соседу?

— Восемьдесят один, — ответила Егоровна.

— Да-а, — вздохнул водитель, впрочем, уж очень иронически. — Этот вряд ли по бабам пошел…

— Когда последний раз соседа видели? — спросил лейтенант, напустив на себя серьезность.

— Вчера, часиков в восемь вечера, — вспомнила бабка. — А сегодня приходит Потапыч и говорит, будто по телевизеру казали, что Ермолаева на Московском шоссе машина сбила…

— Толь, там какое отделение? — спросил лейтенант у водителя.

— Там их целых три, между прочим, — ответил тот.

— Ладно, проверим по всем трем, — сказал дежурный и стал набирать номер.

— Алло! Володь, привет! У вас там ДТП с наездом на пешехода не было? Ага…Так…

Понятно. Возраст какой? Ясно. Личность потерпевшего установлена? Нет еще? Тут у нас два посетителя подошли. Беспокоятся за своего родственника. Понял. В течение часа подъедут, я думаю.

Повесив трубку, дежурный повернулся к Никите:

— В общем так. ДТП у них там было. «Уазка» старика сбила. В сильной степени опьянения вышел на проезжую часть вне перехода. Одет был в черное драповое пальто, серую кепку, шарф бело-зеленого цвета ручной вязки, коричневый пиджак, локти заштопаны, ботинки черные, стоптанные. На вид 75-80 лет.

Документов не обнаружено. Они его в судебно-медицинский морг отправили, Коммунарская улица, 34. Если хотите ехать опознавать, подъезжайте своим ходом в 8-е отделение, там обратитесь к капитану Кузьмину из оперативно-розыскного отдела. Он вас сопроводит куда надо и протокол составит, если необходимо. Все ясно?

Егоровна сказала упавшим голосом:

— Чего уж ясней… Он это и есть. Одежа вся его. А шарфик-то… — И всхлипнула.

— Давайте, бабуль, я вас отвезу? — предложил водитель Толя.

Через десять минут Толя гнал машину хоть и без мигалки, но очень быстро.

Он подвез их к 8-му отделению милиции и проводил на второй этаж, в кабинет, где сидел поджарый белобрысый довольно молодой капитан. Тот указал Егоровне и Никите на стулья и сказал:

— Давайте, граждане, представимся друг другу. Я капитан милиции Кузьмин Дмитрий Иванович, сотрудник оперативно-розыскного отдела. Вот мое удостоверение. Теперь попрошу вас документы предъявить…

После нескольких минут вопросов Кузьмин усадил Егоровну и Никиту в милицейские «Жигули», и через десять минут они уже спускались по цементным ступенькам в полуподвал судебно-медицинского отделения морга.

— Ох и душно же тут… — пробормотала бабка. Даже в предбаннике этого мрачного заведения так и разило формалином. Капитан тем временем предложил им присесть на стулья, а седоватый, хотя и не старый дядька в белом халате предложил:

— Бабуль, вам валерьяночки не накапать?

Никита, который вообще-то на мертвецов, а на убитых особенно, насмотрелся по горло, тем не менее тоже волнение испытывал. Кроме того, он ведь со вчерашнего дня ничего не ел, а время уже за полдень перевалило. С голодухи его подташнивало.

Впрочем, может, и хорошо, что он ничего не ел, а то бы его еще и вывернуло тогда, когда капитан пригласил его и Егоровну, которая хлебнула аж сорок капель валерианки, за двойную дверь, обитую оцинкованной жестью.

Поначалу морговский сотрудник принес полиэтиленовый пакет с номерком, в котором лежала одежда и стоптанные ботинки.

— Узнаете вещи? — спросил Кузьмин, вынимая скомканное, извалянное в грязи и заляпанное грязью пальто. — Это пальто вашего соседа?

— Ой-и, — тихо взвыла Егоровна, утирая слезы. — Оно…

— Шарф? — спросил Кузьмин. — Соберитесь, соберитесь, бабушка, это ж очень важно…

— Он, он самый! — всхлипнула Егоровна. К зелено-белой расцветке тоже добавились буро-коричневые пятна.

— Ботинки его?

— Его… — пролепетала бабка и вдруг встрепенулась, резко воспряв духом, даже дернулась вперед. И совсем другим голосом воскликнула:

— А трусы не его! И майки я его все знаю! Не его это вещи!

Капитан озадаченно посмотрел на Егоровну и мягко спросил:

— Ну как же так, гражданка Крохмалева? Пальто, шарф, ботинки — его, а трусы и майка — не его? А пиджак? Брюки?

— Вроде евонные… — опять поутихла бабка, но уже не всхлипывала. — А вот носков таких, зеленых, да еще с дырами — не было у него.

— Это точно? — насупился капитан. — Может, подзабыли?

— Господи, царица небесная! Мне бы да забыть! Да я кажную неделю все белье ему стирала да штопала. Ему новое-то и не купить вовсе. Пенсии-то триста тыщ всего, да и то недавно нормально платить стали. Да вот на пиджаке заплаты — я ставила. Пиджак его. А трусы — да он же таких цветастых отродясь не одевал, даже когда деньги были. Только черные да синие покупал. И носков у него нештопаных не было…

— Слышь, боец, — Кузьмин повернулся к морговскому мужику, — ты там не напутал ничего? Не из разных куч в один пакет напихал?

— Да вы что, товарищ капитан! Все по описи, проверить можно. Да утром он один прибыл, всех ночных уже обработали…

— Ладно. Значит, будете тело смотреть.

— И буду! — бесстрашно объявила Егоровна. — Я примету знаю, меня не обманешь!

Морговский мужичок провел их в трупохранилище, где с мерзким скрежетом выдернул из ячейки с номером 34 поддон, на котором лежало заиндевелое тело.

Бабка ойкнула, перекрестилась, шатнулась назад, но Никита ее поддержал. Голова покойника была прикрыта пакетом из крафт-бумаги. Капитан нерешительно спросил:

— Лицо открыть можно?

— Не надо открывать, — посоветовал морговский, — правое переднее колесо прямо по черепу проехало, все равно не опознаете. Ищите приметы на теле… Ноги тоже перемяло, правда…

— Не он это! — почти радостно вскричала Егоровна. — Не Вася это! Ох, слава тебе, Господи, Владычице-Троеручице, оборонила, Пресвятая Дева!

— Как вы это определили, Степанида Егоровна? — спросил Кузьмин.

— Да вот тут, на ребрах, у Васи шрам от осколка немецкого. Здоровый, в целую пядь мою. А сам-то осколок у него под кожей был. Оброс мясом и сидел.

Выпуклость была. Это никуда бы не делось.

Капитан нахмурился.

— В общем, как Ермолаева вы этот труп не опознаете? Но откуда ж тогда верхняя одежда взялась? Пальто, брюки, пиджак, шарф, ботинки? Как?

— Не знаю, товарищ капитан. Может, и обозналась. Но только трусы, майка и носки — точно не его. И покойник — не Ермолаев, это точно. А Похабычу с его дурой я клизму вставлю, чтоб народ зазря не пугали…

 

ЗАДАЧКА С ДАЧКОЙ

Макар притормозил свою белую «шестерку» на избитой колесами колдобистой улице дачного поселка. Когда-то ее гравием посыпали, но сейчас весь гравий повылетел или под грязь ушел. По обе стороны от проезжей части тянулись шестисоточные участки, обнесенные у кого деревянными заборчиками, у кого сеткой-рабицей, а у кого колючей проволокой.

— Не клево все это… — мрачно произнес Макар. — Идем не спеша, — вполголоса добавил он. — Смотрим по сторонам. Привыкай ходить так, будто тебе пообещали свернуть шею. Когда войдем в проулок между заборами, смотри в оба.

Пойдешь впереди. А заднюю полусферу я проконтролирую.

Повернув в проулок, прошли до следующей улицы. Именно на ней находился участок 64, где якобы прикидывали, как бассейн отделывать. А пока здесь стояло некое сараеобразное сооружение, сделанное, по-видимому, из одного большущего ящика, в каких возят промышленное оборудование. На одной из досок даже сохранилась надпись, сделанная по трафарету: «CHARUTTI. Switzerland» или что-то в этом роде. Ящик был установлен на кирпичные столбики, к нему было пристроено крылечко. Имелась дверь, маленькое затянутое рабицей окошко и односкатная крыша, покрытая рубероидом, через которую была пропущена шиферная труба с коническим искрогасителем на верхушке. Из трубы шел дымок.

— Похоже, дома хозяева, — заметил Ежик. Вошли в калитку.

— Хозяин! — позвал Макар.

В избушке-ящике что-то зашуршало. Потом скрипнула дверь… и Макар с Ежиком удивились. Они тут кого угодно были готовы увидеть, кроме молодой стройной блондинки в коричневой кожаной куртке, облегающих брючках и синих резиновых сапожках.

— Здравствуйте! — сказал Макар. — Я извиняюсь, это участок 64?

— Да-а, — ответила девица. — А вам кого, молодые люди?

— Да мы вообще-то из ТОО «Маркел», от Роберта Васильевича.

— А-а, — улыбнулась девица, — это насчет отделки бассейна?

— Верно.

— Тогда вам сюда, вы не ошиблись. Проходите в дом. Макар и Ежик вытерли ноги о решеточку из стальных уголков, поднялись на крыльцо и вошли в «дом».

Убранство дома оставляло желать лучшего. Печка-«буржуйка», раскладушка, застеленная полосатым тюфяком, а поверх него цветастым спальным мешком; стоял ящик с углем, раскладной столик и два раскладных стульчика с брезентовыми сиденьями.

— Садитесь, молодые люди, — предложила девица, усаживаясь на раскладушку и указывая гостям на стулья. — Типовой договор принесли?

— Да, — Макар вынул папку с договором, полученную от Роберта Васильевича.

Девушка взяла договор, поглядела его внимательно, как будто грамматические ошибки искала, а потом сказала:

— Хорошо, все нормально. Проблем не вижу, — и поставила закорючки на обоих экземплярах. Один оставила себе, другой вернула.

Потом она вынула из-под спального мешка нетолстый заклеенный конверт из плотной коричневой бумаги и подала его Макару.

— Это вам. Аванс и технические задания. Срок исполнения вы знаете.

— Конечно, — ответил Макар.

Они вышли из ящика. До машины дошли быстро, чуть ли не бегом.

Поехали. Попетляв по улицам огородного товарищества, выехали на проселок, ведущий к шоссе, и остановились на пустынной дороге, не глуша мотор. Макар вытащил конверт, осмотрел его, пощупал, даже к уху приложил, а затем вытащил перочинный ножик и осторожно вскрыл конверт.

Там оказалось двадцать стодолларовых купюр, три фотографии и три листка бумаги, на одном из которых принтер отпечатал:

«Корнеев Владимир Алексеевич. Адрес: Белинского, 78, второй подъезд, четвертый этаж, кв.34. Проживает с женой и сыном 32 лет.

Место работы: средняя школа ь 127, директор. Адрес: Сорокоустовский пер., д.З.

Ежедневный маршрут движения на работу по времени:

Выход из дома — 7.25-7.30 (Ч) Прохождение через двор д. 78 — Ч 2-3 мин.

Прохождение через двор д. 76, выход в арку и на ул.Белинского — Ч 5-7 мин.

Прохождение по ул.Белинского до перехода у д. 70 — Ч 10-12 мин.

Ожидание у перехода и переход ул. Белинского от д. 70 кд. 71 -Ч 12-14 мин.

Прохождение по ул.Белинского к остановке автобуса 33 уд.67-Ч 15-17 мин.

Ожидание автобуса и посадка — Ч 25-27 мин.

Поездка в автобусе до ост. «Сорокоустовский пер.» (ул. Гоголя, 45) — Ч +40-42 мин.

Прохождение по ул. Гоголя от д. 45 до угла Сорокоус-товского — Ч +42-44 мин.

Прохождение от утла до здания школы — Ч 45-47 мин.

Начало занятий в школе — 8.30.

Рабочий день ненормирован, возвращение тем же маршрутом возможно и до Ч +5 ч. и после Ч 15 ч. Возможны изменения маршрутов в связи с поездками в Департамент образования (ул. Зеленая, 23), Краеведческий музей (ул. Фрунзе, 12), обл. архив (ул. Ленина, 6), обл. библиотеку (ул.Воронина, 19). Время возвращения домой в последнем случае -4+16 ч.».

На другом листке был изображен четкий план тех дворов, по которым пролегал маршрут движения гражданина Корнеева к автобусу. На третьем — план квартиры г-на Корнеева и этажей подъезда.

— Да… — задумчиво произнес Макар, разглядывая фотографии лысоватого, круглолицего и, судя по всему, очень полного мужика.

— Интересно, чем директор школы кому-то помешать может? — спросил Ежик.

— Всякий начальник кому-то и где-то помешать может. Но не в этом дело. Тут в этой цидульке все расписано, кроме одного — есть у него охрана или нет.

— Какая же у директора школы может быть охрана? — удивился Ежик. — Разве тетя Маша-уборщица со шваброй?

— Конечно, если мыслить по стандарту, то никто его охранять не должен. А если его кто-то под крышу взял? Мы ж с тобой не знаем, за что его мочить собрались. Может, у него в подвале кто-то наркоту ныкает. А другие тоже на то место глаз положили. Может, поторговались с ним втихаря, предложили больше — он согласился, а прежних арендаторов попросил очистить помещение. Или, наоборот, уперся и за прежних держится. Всяко может быть.

— Ну ладно, — наморщил лоб Ежик. — Но ведь ясно же, что ребята его от и до отслеживали, раз все расписали и даже планы нарисовать не поленились.

— Тоже справедливо, — кивнул Макар, — хотя только усугубляет дело. В смысле, на хрена обращаться к нам, если клиент гуляет так просто, сам по себе и без охраны. Найми одного или для страховки пару алкашей, пообещай им ящик водки и хвост селедки после дела и пузырь в аванс, выдай им по монтировке — и та же задача будет решена намного проще и с меньшими затратами. Мужик уже в летах.

Сердце и сосуды, похоже, не в норме, морда одутловатая, да вообще толстый, с одышкой, должно быть. Такому запросто можно инфаркт или инсульт организовать — совсем дешево и без следов. А главное — без шума… Да, задачка с этой дачкой!

— А может, зря ты голову ломаешь? — сказал Ежик. — Когда сюда ехали, тоже чуть ли не к бою готовился, а оказалось, что всего одна девка была…

— Ну, это вряд ли. Подстраховка у нее наверняка была, только пряталась где-то. Только все это не самое важное. раз она нам деньги и «досье» выдала, значит, по этой части все нормально.

— А по какой ненормально?

— Непонятно, на фига этого мужика собрались стрелять, когда монтировкой по голове — гораздо проще.

— Деньги лишние! — хмыкнул Ежик.

— Лишних денег даже у миллионеров не бывает. Подстава тут какая-то, вот что…

— Знаешь, братан, по-моему, у тебя мания преследования. Ты на нервах все время, надо и тем не достаться и этим не попасться, от своих заподлянки ждешь — вполне может заглючить.

— Может, оно и глючит, — неожиданно легко согласился Макар, — когда живешь как я, от выезда до выезда, начинаешь всех подозревать и бояться. Может, ты и прав, пан Ежи, хрен тебя знает. Но вообще-то, если на то пошло, быть пуганой вороной, которая куста боится, иногда полезно. Я почти каждую работу прокручиваю в башке от и до. И когда мне много платят за сложную работу — все понимаю, Иногда, вопреки обычаю, даже требую накинуть.

— Вчера была, ты как считаешь, сложная работа? — поинтересовался Ежик.

— Нормальная. Хотя один момент вышел не клево. Когда стрелял, то стоял под бампером. Если б их водила вовремя дернулся, мог бы газануть на тебя с поворотом баранки. Он ведь еще мотор не заглушил.

— Не успел бы, — излишне самоуверенно произнес Ежик. — Ему надо было еще понять, что у меня в пакете.

— После того, как ты очередь дал, он просто ошалел. И в этом тебе повезло.

А кто покруче, успел бы тебя давануть. Кстати, мог и мне дорогу перекрыть.

Поди-ка свороти «Москвичом» «Мерседес»! Пришлось бы мне бросать его и делать ноги. А это уже полный прокол с алиби в парке, не говоря о том, что тебя бы с переломанными ногами могли живьем взять.

— Чего ж ты вчера об этом не сказал?

— Не додумал еще. А сегодня все прикинулось.

— Учту на будущее…

— Правильно сделаешь. Только вот у меня сейчас все этот директор из ума не выходит.

— Я вот прикидываю, что, может быть, если все свяжется, и мы его нормально положим. Значит, первое: опять в телепрограмму попадем. Позже печать пару-другую заметок напечатает. И наверняка найдется кто-то, кому захочется добавить от балды — а может, и за соответствующие бабки! — что, мол, господин-товарищ Корнеев В. А., то есть потерпевший — естественно, по слухам! — имел связь с криминальными структурами. Поверят? Запросто! Сейчас все четко знают, что честных людей по подъездам не стреляют. Тем более что это на 90 процентов именно так и есть. Значит, сам факт убийства, как говорится, очень сильно гражданина Корнеева замарает. И опять же, как пить дать, привлечет к его скромной фигуре внимание ментов. Ему от этого, конечно, в гробу неуютнее не станет. Но ментовское копание в этом деле, которое так и так состоится, должно будет наехать на какую-то скромную фишечку, специально подготовленную для того, чтоб досадить кому-то крупному и труднодоступному…

— А нам-то какое дело? — беспечно произнес Ежик. — Нам главное, чтоб нас на месте не взяли. Пусть они там себя подставляют сколько хотят — их проблемы.

— Нет, это, брат, не так уж безобидно. Если этот самый «труднодоступный» не захочет, чтобы им вертели, как хотели-а тут и такой прикид может быть, — он рогом упрется, чтобы нас найти. А те, которые заказчики, естественно, постараются, чтоб от нас даже волосинки не нашли. Просекаешь момент?

— Ну и чего делать будем? — произнес Ежик, который и впрямь начал беспокоиться.

— Пока поедем в банк, а там видно будет…

 

ПОСЛЕ ОБЕДА

Всю дорогу бабка строила свои версии насчет того, почему на трупе оказалась верхняя одежда старика Ермолаева.

— В баню он пошел, наверно, — прикидывала Егоровна. — Он по молодости-то любил париться. Да и сейчас хаживал. Хоть и нельзя ему долго в жаре сидеть, но кости попарить полезно. Ну, а в банях-то нынче воруют — вот и упер кто-то верхнее. Нижнее-то побрезговал, а верхнее спер. А Бог узнал, да и наказал за грех — под машину пихнул пьяного.

Никита слушал да помалкивал. У него была своя версия, которая ему казалась наиболее достоверной.

Согласно этой версии на Ермолаева напали грабители, возможно, какие-нибудь бомжи, решившиеся запастись одежонкой в преддверии зимнего сезона. Возможно, напал всего один бомж, поскольку на нем одном была вся верхняя одежда Василия Михайловича. Мог просто приставить нож к горлу неспособного к самообороне больного старика — тут и трусы снимешь, если жить захочешь. Раздетый до исподнего — это еще не убитый. Могло у деда и сердце схватить от расстройства, и простудиться, конечно, мог — не май месяц! Но в этом варианте у него были шансы попасть в больничную палату, а не в морг. Другой вариант был похуже: тот же бомж, поскольку Ермолаев мог и воспротивиться грабежу, вполне мог его избить. И до полусмерти, и вовсе до смерти — много ли 80-летнему надо?! Правда, милиция написала возраст 75-80 лет, то есть получалось, что бомж был ровесником Василия Михайловича. То есть был в том возрасте, когда надо не нападать на стариков, а самому беречься. Но Никита в своем мысленном разбирательстве порешил, что возраст человека при внешнем осмотре вообще определить трудно, тем более что у жертвы ДТП голова была раздавлена в лепешку. Да и вообще, бомжи выглядят намного старше своих лет. Тридцатилетнего запросто можно принять за пятидесятилетнего, а пятидесятилетнего — за восьмидесятилетнего.

Версия с бомжем очень убедительно увязывалась с тем, что погибший в ДТП тип был сильно пьян, и в том, что при нем не было документов. Ежели, допустим, в пальто или в пиджаке Ермолаева лежал бумажник, а в бумажнике, кроме паспорта и ветеранского удостоверения, лежало тысяч двадцать, то бомж, выкинув куда-нибудь документы, на грабленые деньги купил бутылку, высосал ее без закуси и поплыл навстречу гибели.

В общем, Никита долго придерживал эту версию про себя, но потом рассказал Егоровне, старуха с удовольствием за нее ухватилась и принялась пересуживать.

Так, помаленьку, и доехали. Честно говоря, и Никита, и Егоровна лелеяли надежду, что вот, мол, придут, а на дверях ермолаевского дома уже нет замка, а сам дед, переодевшись во что-нибудь, греет ноги в тазу с горячей водой. Но увы, замок висел все там же.

— Ладно, — вздохнула Егоровна, — не пришел — это еще не помер. Давай-ка, сынок, пообедаем, а там еще подумаем, как искать.

Конечно, и за обедом тема исчезновения Ермолаева не ушла на второй план.

Никита вынес на обсуждение новую идею:

— А может, он все-таки у кого-то из знакомых остался?

— Мог, конечно. Только вот тяжело ему ходить было. Никак это мне не верится, чтоб он куда-то далеко при своих ногах отправился.

— Ну… На машине подъехали… — произнес Никита неуверенно. И тут он отчетливо вспомнил, что рано утром, когда он вез Андрея с семейством, около дома 56 стояла машина.

Как только Никита об этом вспомнил, то из памяти всплыла недавняя сцена в 12-м отделении милиции: «В общем, так. ДТП у них там было. „Уазка“ старика сбила».

— Понимаете, — пояснил Никита, — я когда сюда ехал, около шести утра видел тут автомобиль. Грузовичок такой маленький, «УАЗ» называется. Где-то в шесть с небольшим он отсюда уехал.

— И где ж он стоял? — спросила бабка.

— Да прямо рядом с калиткой Ермолаева.

— Маленький, говоришь? — задумчиво спросила Егоровна. — С крытым кузовом или нет?

— С крытым кузовом. Фанерный или брезентовый — не разглядел, но крытый — точно.

— Сережка, что ли? — с легким удивлением прикинула бабка.

— Какой Сережка?

— Да шофер один. Раньше в такси работал, а потом в коммерцию ушел. «Уазка» у него собственная, его и наняли вместе с машиной товар развозить по палаткам.

Хороший парнишка.

— А откуда его Михалыч знает?

— Через отца его, Сережкиного, Володьку Корнеева. Тот в молодости у Ермолаева в ПТУ учился. Но не задержался в рабочих, в институт поступил, учителем стал, а сейчас подымай выше — директор школы. Сын тоже институт уж закончил, но зарплата больно мала — шофером работать пошел.

— Интересно, чего он сюда в такую рань прикатил?

— А шут его знает… Погоди-ка! А может, они тебя встречать собирались?

— Да я ему точной телеграммы не посылал, — возразил Никита.

— Хм… Ну, тогда Бог его ведает.

— Степанида Егоровна, — спросил Никита, — а не мог с ним Ермолаев куда-нибудь уехать?

— Мог, наверно, только вот куда — ума не приложу.

— А живет он где?

— Корнеев-то? На Белинского где-то. Это за речкой уже. На двух автобусах ехать надо. А дом-квартиру запамятовала… Сама-то я там не бывала.

Когда отобедали, Егоровна решила вздремнуть, а Никита взялся мыть посуду.

Заодно он решил прослушать то, что записалось на диктофон, когда старуха ему рассказывала про Михаила Ермолаева и своего отца, Егора Демина.

Рассказывала бабка, естественно, не очень связно, а самое главное, перемежала свое повествование разными отступлениями с изложением всяких семейных подробностей в духе латиноамериканских сериалов. Поэтому пришлось заняться выкапыванием полезной информации, такой необходимой для его научной работы. И не только для нее…

 

ИЗ БИОГРАФИИ НИКИТЫ ВЕТРОВА. ЛЕКАРСТВО ОТ ДЕПРЕССИИ

Уже упоминалось о том, что Никита сильно комплексовал после возвращения домой. В дополнение ко всему прочему на него иногда находили вполне отчетливые глюки: переходя улицу, начинал бояться не лавины автомобилей, а снайперского выстрела из окошка или даже пулеметной очереди; сидя дома, начинал думать о том, не завалит ли его тут, если вдруг прилетит снаряд; если случалось идти через кусты — машинально приглядывался, нет ли где растяжки с гранатой; в траве (даже на газоне) все время мины мерещились. Хотя в дневнике ничего похожего не описывалось, он как-то отвлекал от этих неприятных ощущений и мыслей. С другой стороны, в дневнике было много всяких загадок, которые очень хотелось разрешить, хотя бы для самого себя. Например, выяснить, где все это происходило. В дневнике географические названия упоминались очень скупо. Именно это побудило Ветрова засесть за книги.

Поступив в университет, Никита угодил в совершенно новую атмосферу, и, отвлекшись от всякой муры, которая лезла в голову, он взялся за учебу с превеликим усердием.

Оказавшись едва ли не самым старшим на курсе — в том возрасте, в каком Никита пришел учиться, другие уже дипломы писали, — Ветров не навязывался никому в друзья, не отвлекался на всякие глупые развлечения, которых достаточно напробовался до армии, а учился, учился и еще раз учился.

Цепь событий, заставивших его обратиться к Василию Михайловичу, конечно, начиналась с момента похищения дневника капитана Евстратова. Но, как уже говорилось, до армии он его читал скорее из любопытства, чем из научного интереса. Почти как беллетристику. Более того, он даже иногда забывал, что читает не повесть, сочиненную кем-то, родившимся сорок лет спустя после гражданской войны, и даже не мемуары, написанные хоть и участником событий, но через полвека. То есть, когда в памяти данного господина или товарища многое реальное стало идеальным, смешалось и стерлось, претерпело всякие внешние и конъюнктурные воздействия, когда то, что было на самом деле, по разным причинам превратилось в то, что должно было быть, согласно воззрениям автора и установкам той части историографии, к которой он принадлежал — к советской или эмигрантской.

Впрочем, тогда Никита еще не знал таких нюансов. Да и вообще, до армии, точнее, до войны, читал его совсем не так, как ,стал читать после. Хотя и время было другое, и война другая, но то, что вставало за желтыми страничками, исписанными химическим карандашом, перестало рисоваться картинками из художественных фильмов, а увиделось, как говорятся, «весомо, грубо, зримо».

Никита перечитал кучу литературы о гражданской войне, написанной и изданной в СССР, и то, что сумел раздобыть из белоэмигрантской. В последней он, кстати, так ничего и не нашел. Ни в «Очерках Русской Смуты» Деникина, ни у кого из других генералов, о восстании, поднятом капитаном Евстратовым, не упоминалось.

Наконец по старым картам губерний нашел те несколько названий сел, которые помянул Евстратов, и расшифровал те названия, которые капитан обозначил лишь первыми буквами, ему стало ясно, о какой губернии идет речь. Тогда-то Никита и принялся изучать литературу, написанную уже не «вообще», а конкретно по области. То есть историко-краеведческую. Здесь его ждал первый успех. В подшивке губернской газеты «Красный рабочий» за 1919 год довольно подробно рассказывалось о ходе восстания. Потом обнаружилась очень тоненькая брошюрка, выпущенная областным издательством в 1929 году, под названием «Белокулацкий мятеж 1919 г. и его подавление. К 10-летию со дня гибели красного героя тов. М.

П. Ермолаева». Судя по всему, ее сочиняли в период сплошной коллективизации, когда кулака надо было покрепче тряхануть, и потому авторы упирали не на озлобленность мужиков продразверсткой и мобилизацией, а на происки деникинской контрразведки и ее агентуры. Подробнее об этом эпизоде гражданской войны никто и никогда не писал. Никите, правда, удалось выцарапать из нескольких книжек коротенькие отрывки, в которых говорилось: «Приближение деникинцев способствовало активизации в губернии контрреволюционных элементов.

Белогвардейская агентура организовала антисоветский заговор, создала боевые группы для захвата власти в губернском центре. На территории нескольких уездов в августе 1919 года кулачество подняло мятеж против Советской власти. Однако решительные действия губревкома, возглавляемого председателем М.П. Ермолаевым, позволили быстро подавить мятеж и сорвать планы контрреволюционеров. Заговор в губернском центре был раскрыт, руководители его арестованы и осуждены».

Но больше — ничего. В помянутой брошюрке примерно около трети текста занимало описание общего положения на фронтах гражданской войны, еще одна треть посвящалась изложению биографии Ермолаева, а оставшаяся треть — из 39 страниц, посвящалась анализу причин мятежа, его ходу и подавлению.

Поняв, что все опубликованные источники исчерпаны, Никита отправился в архивы. В Военном архиве, где хранились документы гражданской войны, он нашел только несколько весьма скупых донесений в штаб Южного фронта, отправленных губревкомом, и приказ о выделении в распоряжение губревкома кавалерийского и стрелкового полков для участия в подавлении мятежа. Там он, в частности, впервые увидел подпись Михаила Ермолаева. Во всех прочих архивах, как ни странно, даже в бывшем Центральном партийном, никакого более подробного отчета или описания мятежа, чем в брошюре 1929 г. и губернских газетах августа-сентября 1919 года, Никита не обнаружил. Может быть, что-то интересное было в Чеховском архиве ФСБ, но туда Никита решил сходить под самый финиш.

Потому что подумал, будто значительно проще будет отыскать сведения о мятеже в областном архиве. И написал туда запрос. Ответ был самый разочаровывающий. Ему ответили, что фонды губернского ревкома за 1918-1920 гг. и губернского исполкома за 1917-1941 гг. сгорели в августе 1941 года при бомбардировке города немецко-фашистской авиацией. Еще хуже получилось с областным партийным архивом.

Он при эвакуации застрял на какой-то станции, а потом туда прорвались немецкие танки. Один вагон с документами сопровождающие архив чекисты успели сжечь, а остальные два или три угодили к немцам. Судьба этих документов и по ею пору оставалась неизвестной. То ли они погибли во время боевых действий на территории Германии, то ли были хорошо упрятаны на территории ФРГ, то ли уперты под шумок заокеанскими союзничками. Во всяком случае, по ходу всех переговоров об обмене культурными ценностями насчет исчезнувшего облпартархива речи не велось, это Никите сообщили сведущие люди, вхожие аж в самые верхи Федеральной архивной службы. Правда, люди эти были не Бог весть кто, но Никита им верил.

В общем. Ветров понял, что может сказать свое, пусть и не шибко громкое, слово в науке, ввести в научный оборот такой солидный источник, как дневник капитана Евстратова. Написать курсовую работу, потом статью, дипломную, а там, глядишь, кандидатскую… Конечно, цена этой кандидатской, по нынешним временам, была ломаный грош или несколько меньше.

Но ему очень хотелось, чтоб его статья под названием «Дневник капитана А.А. Евстратова как источник по истории крестьянского восстания…» вошла в историографию, стала предметом цитирования и т.д.

Но для этого надо было придать дневнику легальный статус.

Он долго ломал голову над тем, как «отмыть» свою находку, и даже несколько раз склонялся к тому, чтоб явиться с повинной к директору архива и покаяться.

Он ведь был, строго говоря, документом, похищенным из государственного архива. Конечно, уличить Никиту в том, что он похитил дневник Евстратова, мог бы только тот человек, который в свое время — а это почти наверняка было очень давно! — вложил его в дело сенопрессовальни. Или тот, кто его там когда-либо видел уже после этого. Вероятность, что тот, кто положил дневник в дело, пришпилив его булавкой, заржавевшей за долгие годы, жив и пребывает в здравой памяти, была ничтожна. А вероятность того, что кто-нибудь из сотрудников архива, обратив внимание на это постороннее вложение, не доложил об этом и не аннотировал бы дневник, была еще меньше. Последний человек просматривал дело в 1938 году, составляя на него карточную опись. В этот, мягко говоря, довольно сложный для советского архивного дела период большая часть архивистов царского времени либо вышла в тираж по старости, либо была выведена в расход по суровым законам «обострения классовой борьбы». На их места пришли бодрые старушки и энергичные комсомольцы с 2-4 классами образования, а также бравые сержанты и лейтенанты госбезопасности, ибо Главное архивное управление угодило под стальное крыло НКВД СССР. А там в это время руководил такой сложный и неоднозначный человек, как Лаврентий Палыч Берия. Нормы на описание дел были высокие, а превратиться в саботажника никому не хотелось. Вот свежеиспеченные, малограмотные архивисты и просматривали дела побыстрее, и писали на карточках очень простые заголовки типа: «Разная переписка», то есть фиг знает о чем. И ежели листы в деле были уже пронумерованы и прошиты, то пересчитывать их они не рвались. Тем более в таких ничем не интересных фондах, как эти самые сенопрессовальни или гурты скота.

Теперь, когда Никита уже не работал в архиве, незаметно вернуть дневник на место было невозможно. Во-первых, потому, что непосредственно в архивохранилище его бы не пустили. А во-вторых, даже если б ему удалось туда пройти, хотя бы под предлогом посещения старых друзей, и все-таки спрятать дневник в какое-то дело (даже не обязательно «родное»), то все его «права первооткрывателя» тут же утрачивались. Ибо после этого у него был один-единственный легальный путь увидеть этот дневник: получить разрешение на работу в читальном зале архива, а потом заказать дело в качестве исследователя. Но ему было хорошо известно, что перед выдачей дела в читальный зал его обязательно просматривают.

Соответственно, дневник при этом скорее всего обнаружат. Даже если и не заподозрят ничего, то могут заактировать, сформировать из него отдельное дело и передать в другой архив, где его тут же «оседлает» какой-нибудь любитель истории гражданской войны.

Нет, Никите этот дневничок был слишком дорог.

Но Никите было стыдно.

Решение пришло совершенно случайно.

Примерно за месяц до своего приезда в этот город Ветров случайно встретился в курилке бывшей Ленинской библиотеки с одним старичком, работником Музея Вооруженных Сил. Закуривая, ветеран представился полковником в отставке Масловым Иваном Алексеевичем и заметил: «Я вижу, вы гражданской войной интересуетесь?» Помаленьку разговорились, и Никита упомянул, что собирает материал о крестьянском восстании в такой-то губернии и о Михаиле Ермолаеве, который это восстание подавил.

Старичок наморщил лоб, что-то вспоминая, а потом просиял и сказал, что когда-то, еще лет сорок назад, в период подготовки к 40-летию Великого Октября, будучи относительно молодым подполковником, побывал на предприятии, которое шефствовало над их воинской частью. А располагалось это самое предприятие в том самом областном центре, где в 1919 году размещался губревком, возглавляемый Михаилом Ермолаевым. Дирекция этого режимного машиностроительного завода тепло встретила воинов Советской Армии и представила гостям передовика-ударника, токаря 7-го разряда, кавалера ордена Трудового Красного Знамени, трех боевых орденов и пяти медалей, старшего сержанта запаса Ермолаева Василия Михайловича — сына героя гражданской войны Михаила Петровича Ермолаева. Потом, после торжественной части, естественно, состоялся совместный банкет, а подполковник оказался за одним столом с передовиком производства. Оба оказались примерно одного возраста, фронтовиками, воевавшими в одной и той же армии, а к тому же еще и страстными рыболовами. В результате они быстро нашли общий язык. А потом обменялись адресами и довольно долго переписывались, причем пару раз Маслов приезжал к Ермолаеву в отпуск, и они вместе удили рыбку. При этом они, конечно, частенько выпивали под ушицу и много раз беседовали о делах давно минувших дней, в том числе и об отце Ермолаева. Иван Алексеевич застал в живых и мать Василия, вдову Михаила Петровича, Антониду Васильевну, и старшую сестру Марфу Михайловну. Братья в войну погибли на фронте. Во время этих визитов Ермолаев, случалось, доставал с полки старинные альбомы, показывал всякие семейные реликвии, письма и другие бумаги отца, которые бережно хранила Антонида Васильевна.

Знакомство прервалось после того, как полковника направили военным советником за кордон, где он пробыл аж пять лет. А оттуда писать вообще не поощрялось. Потом Маслов оказался на работе в Генштабе, закрутился, да так больше не связывался со своим приятелем. Адрес у полковника давно поменялся, и если Ермолаев и пытался его отыскать, то не сумел.

Уйдя в отставку, Маслов нашел себе работу при музее и как-то раз, приводя в порядок хранилище фотографий, обнаружил давнишнее фото, на котором были изображены участники обороны Царицына в 1918 году: командир полка Михаил Ермолаев и ординарец Егор Демин. Нечего и говорить, что Иван Алексеевич сразу узнал отца своего приятеля и во время обновления экспозиции нашел этой фотографии место на одном из стендов. Хотел написать, да не нашел адреса.

И лишь теперь, совсем недавно, разбирая старые бумаги у себя дома, Иван Алексеевич нашел давнее письмо от Ермолаева с обратным адресом. Только и теперь писать или ехать в гости постеснялся. Вдруг Василия Михайловича и в живых-то нет? Да и у самого здоровье слабое, 80 лет — это уже возраст. Конечно, если б загодя знать, что Василий Михайлович жив и пребывает в добром здравии, то можно было и его в гости пригласить, и самому наведаться…

Вот тут-то Никиту и осенила идея. А разве не мог дневник капитана Евстратова как-нибудь случайно попасть в семью Ермолаева? Завалялся в каком-нибудь сундуке или в письменном столе, например. Старики ведь неохотно выкидывают всякие старые бумажки, ведь каждая из них им о чем-то напоминает.

План был простой и совсем безобидный: написать Ермолаеву, напроситься в гости, уговорить старика показать семейный архив, содержание которого небось никто от и до не помнит, незаметно для хозяина подложить туда свою тетрадку, а затем как бы невзначай ее обнаружить и дать прочитать Василию Михайловичу. Почти наверняка дед будет убежден, что тетрадка так и лежала себе 78 лет у него, а он не обращал на нее внимание. После этого можно будет спокойно поговорить с Ермолаевым, выяснить кое-какие детали, сделать для вида выписки из подлинного текста — чтоб Ермолаев в случае чего мог подтвердить, что Никита их делал. На самом-то деле дома у Никиты лежало три-четыре машинописных копии с дневника, и ему сам оригинал фактически был без надобности. После этого, наверное, надо было убедить старика сдать документы в областной архив. Москвичи сюда доберутся не сразу, а Никита тем временем застолбит свой приоритет…

 

КАПИТАН ПРОТИВ УНТЕРА

Один, но очень ценный, «грамм» информации Ветров все-таки добыл из длинного монолога Степаниды Егоровны.

Оказывается, еще в дореволюционные времена в доме Ермолаевых имелась так называемая схоронка. Туда Михаил Ермолаев и собиравшиеся у него большевики-подпольщики прятали нелегальную литературу, причем так ловко, что даже во время внезапных налетов полиции, державшей Ермолаева на подозрении, ничего не находили. Но самым занятным было то, что об этой схоронке, судя по всему, кроме самого Михаила Петровича, никто не знал. О том, что она была в принципе, знала Антонида Васильевна, а от нее уже после смерти Ермолаева узнали и другие. Но, где конкретно схоронка находилась, она не имела понятия. И Демины, и Ермолаевы считали, что эту тайну старший Ермолаев унес в могилу, особо по этому поводу не переживая. Ничего, кроме листовок или нелегальных газет, там лежать не могло.

Но Никиту это известие обнадежило. Раз была схоронка то Ермолаев мог положить в нее и захваченный у Евстратова дневник. Правда, как явствовало из самого дневника, лежавшего в данный момент перед Никитой, это не очень соответствовало исторической правде.

 

ИЗ ДНЕВНИКА КАПИТАНА ЕВСТРАТОВА

«18 августа 1919 года.

Первый день на этой неделе, когда я смог получить несколько часов покоя.

Заняли уездный город С.! Почти без потерь и без особой стрельбы уничтожили отряд из полутора сотен мастеровых и шпаны, которые проспали наш набег.

Господи, уж не махнуть ли прямо на губернский центр? Если б, конечно, удалось стянуть все отряды, которые сейчас действуют против красных, то такая операция была бы вполне возможна. Сейчас как раз самое время! По данным внутренней агентуры контрразведки в губернию прибыл новый председатель революционного комитета. Некто Ермолаев Михаил Петрович, бывший токарь здешнего заводика, в германскую войну дослужился до старшего унтера, а сейчас прислан не то Революционным военным советом, не то Центральным комитетом партии большевиков с чрезвычайными полномочиями. Начал, разумеется, с поиска предателей и изменников в собственных рядах. Уже расстрелян начальник милиции Иванов (просто дурак и разгильдяй, но обвинен в измене). Посажен и, вероятно, будет расстрелян за измену председатель губпродкома (сие переводится с большевицкого на русский, как «губернская продовольственная комиссия») Мовша Файвас. Что касается председателя губернской Чека, бывшего матроса по фамилии Лубешкин, отличавшегося исключительным — даже для моряка! — пьянством и кокаинизмом, то он смещен со своего поста и отправлен в Москву, где определенно сгинет в подвалах Лубянки. Разумеется, все прочие местные власти, предшествовавшие Ермолаеву, также взяты под подозрение и ощущают себя сидящими на пороховой бочке. Если нашей агентуре удастся убедить их в том, что огонь уже бежит по бикфордову шнуру, как и в том, что им не стоит опасаться прихода Белой армии, то эти люди смогут нам помочь.

21 августа 1919 года.

Все разворачивается прекрасно. В наших руках уже три уезда полностью и восемнадцать волостей.

28 августа 1919 года.

Боже мой, как переменчиво счастье на войне! Еще неделю назад я был полностью уверен в успехе. И вчера я был близок к тому, чтобы застрелиться, будто гимназист, которому предмет обожания отказал в праве поцеловать ручку.

Спасли мужики, напоившие самогоном до бесчувствия.

Итак, все началось со сбора командиров. Орел, который захватил вагоны с патронами, позволил себе не явиться в штаб по вызову. Он заявил, что раз патроны у него, то и совещание надо проводить там, в его родном селе Кудрине.

Более того, этот негодяй прислал от себя нечто вроде «повестки дня», где предложил рассмотреть вопрос о смене командующего. Нетрудно догадаться, кого он намеревался выдвинуть на этот пост. А если учесть, что проведение сбора командиров в Кудрине, где у Орла полторы тысячи преданных ему головорезов, то можно не сомневаться — его избрали бы единогласно. За исключением, может быть, Федора — командира Марьяновского отряда, который имеет с Орлом старые счеты.

Утром 23-го из города пробрался доктор Жданович, который сообщил страшную весть. 21-го и 22-го Ермолаев с губчека и милицией провел по всему городу повальные обыски и аресты среди интеллигентных классов. Его люди хватали всех по принципу: раз «буржуй», значит — враг. Брали целыми семьями, прямо с постелей, и тащили в тюрьму, где устраивали допросы с пристрастиями.

Разумеется, среди множества ни в чем не повинных несчастных чисто случайно оказалось и некоторое число членов боевых групп, а также два агента контрразведки. Одновременно прочесали все уголовные притоны и арестовали несколько сот бандитов, воров, скупщиков краденого и других жуликов. Последнее было бы не столь печальным явлением, если б у некоторых из этих уголовников не оказалось связей с нашими людьми, которым они оказывали содействие в приобретении и нелегальной доставке оружия в город. И на некоторых «малинах» были обнаружены запасы винтовок и патронов, предназначенных для наших «боевиков». Разумеется, негодяи, спасая собственные шкуры, тут же выдали большевикам тех агентов нашей организации, которые имели с ними дело.

В тот же день Орел напал на Марьяново, в то время как главные силы Федора, исполняя мой приказ, были выведены оттуда на прикрытие с. Никольского, от обозначившегося у нас на фланге карательного отряда в 500 штыков. Налет носил исключительно жестокий характер, сопровождался расстрелом около 10 человек, изнасилованиями и избиениями. Это месть Федору за нежелание подчиниться Орлу. Я не успел вмешаться. Федор снял свои войска с порученного ему боевого участка и направился на Кудрино. Дорога на Никольское осталась открытой. Карательный отряд красных без боя занял село и укрепился на высотах с пятью пулеметами.

В ночь на 24-е Федор напал на Кудрино и учинил там резню, не щадя ни старого, ни малого, сжег три десятка домов, в том числе и дом Орла, лично зарубил его отца и двух братьев, а также повесил, предварительно изнасиловав, жену и сестру своего врага. Сам Орел в селе отсутствовал.

Также в ночь на 24-е красные захватили уездный город В., сходившийся там отряд некоего Кузяки — одного из сторонников Орла, — насчитывавший около 500 человек, был наголову разбит одним эскадроном красных. Уже позже стало известно что полупьяную толпу кузякинцев выманили на открытое поле и расстреляли из пулеметов, после чего изрубили шашками всех, кто еще оставался в живых.

А утром 25-го отряд Федора, решивший вернуться на свои позиции, не проводя разведки, не говоря о том, чтоб хотя бы проконсультироваться со мной! — был встречен кинжальным огнем пяти пулеметов и потерял более трети состава убитыми и еще около половины — разбежавшимися. От полной погибели его спасло лишь отсутствие у карателей кавалерии.

Остатки отряда Федора стали отходить к Марьянову, но столкнулись с Орлом.

Бой продолжался почти до вечера, после чего оба отряда, потерявшие по несколько десятков человек и полностью деморализовавшись, разбились на мелкие партии, большая часть из которых тут же разбежалась по домам. Утверждают, что в бою были убиты и Федор, и Орел.

В ночь на 26-е моя разведка донесла, что по проселкам, со стороны В. в направлении нашего расположения, движутся крупные силы красных — не менее четырех эскадронов с четырьмя орудиями и десятью пулеметными тачанками; на юго-западе, у Ильинского, пеший карательный отряд получил в подкрепление кавалерийский эскадрон. Бежавший из города агент контрразведки Н.Н., работавший телеграфистом на станции, донес, что бронепоезд красных занял позицию на разъезде У., что дает ему возможность блокировать нас со стороны железной дороги. В течение 26 августа к нашему отряду примкнуло около трех десятков повстанцев, принадлежащих к отрядам самых разных атаманов, большинство без коней и без патронов. Все они лелеют лишь одну надежду: на скорый подход Доброармии. Сохранились ли в губернии какие-либо боеспособные отряды — понятия не имею. У всех беглецов паническое настроение и желание бежать, а не драться.

Господи, что за народ в России!

2 сентября 1919 года.

Оказывается, не так уж это плохо — просто жить и не командовать никем, кроме самого себя и огрызка карандаша. Все печальное и ужасное отступает перед мыслью, что сам я в отличие от нескольких тысяч участников событий и практически всех тех, кто вместе со мной отправлялся из «заразного лазарета», по-прежнему пребываю во здравии.

Да, господа, если посмотреть на происшедшее с точки зрения логики, то все случившееся выглядит полным абсурдом. Восстание, казалось бы, обреченное на успех, поднятое в условиях полной поддержки всего местного населения, ненавидевшего большевиков всеми фибрами души, потерпело полный крах. Я, капитан русской армии, проиграл сражение какому-то унтеру-токарю! Причем не могу сослаться даже на численный перевес неприятеля — у Ермолаева не было против меня и одной полной дивизии. Качественное превосходство красных войск было тоже не столь значительно, если было вообще. Точно такие же, едва обученные стрелять, колоть и рубить мужики. К тому же подневольно призванные из иных губерний, где точно такие же продразверстка и мобилизация. Ни мадьяр, ни латышей, ни китайцев среди карателей не было. Во всяком случае, мне их увидеть не удалось. Я за шесть дней сумел очистить от большевиков две трети губернии.

Мне подносили хлеб-соль на полотенцах, кричали «ура!», благовестили в колокола, батюшки благословляли меня Св.Георгием Победоносцем и святили мое оружие…

Пять или десять тысяч мужиков — кто их толком считал? — казалось бы, готовы были хоть до Москвы со мной идти. И если я не въехал в губернский город на белом коне, то лишь потому, что чуточку промедлил.

Впрочем, не знаю. Только сейчас мне, кажется, стала до ужаса ясна моя наивность и непонимание народной жизни. Я, русский до мозга костей, — и ни черта не понимаю русского мужика. С каким наслаждением я бы сейчас расстрелял тех, кто рисовал нам этакий трудолюбивый и христолюбивый народ-богоносец! Они просто притворяются такими, наши мужички. Всякую власть над собой они терпят лишь тогда, когда власть жестока и беспощадна. Если она расстреливает, вешает или крепко порет. Если отбирает все и пикнуть не дает. Как большевики, например.

В то же время каждый из мужиков, если ему подворачивается возможность осуществлять власть, будет делать это точно так же. Еще в Древнем Египте, говорят, и то знали, что самые жестокие надсмотрщики получаются из бывших рабов.

Нет, нет! Прочь все эти мысли. Убрать дневник и не трогать его сегодня.

Иначе я помешаюсь или застрелюсь.

5 сентября 1919 года.

Три дня пил беспробудно. А может, четыре?

Итак, 29 августа я попытался вырваться из треугольника, в который меня зажали красные.

Едва стемнело, как мы бесшумно выскользнули из городка и втянулись в лощину. Судя по карте, мы должны были миновать дефиле между частями красных и выйти в лесной массив в сорока верстах западнее С. Оттуда можно было поворачивать на юг и двигаться на соединение со своими. Правда, предстояло преодолеть небольшую реку П., на которой был обозначен мост, в целости коего я сомневался.

Все шло хорошо именно до этого моста. И сам мост оказался целехонек и даже никем не охранялся. В отличие от правого, возвышенного, лесистого берега, левый, низменный, луговой, был совершенно открыт для обозрения и просматривался на несколько верст во всех направлениях. Наверное, надо было сделать привал, выслать на тот берег разведку и лишь после этого переходить мост. Но я, убежденный, что за мостом открытая местность, не стал этого делать. И — поплатился!

Мост был недлинный — какие-нибудь 50 саженей, но довольно широкий, и я решился переходить его в колонну по три, на рысях. Колонна втянулась на мост, и головные, в числе которых находился я, уже приближались к левому берегу, а охвостье уже вступило на мост. Вот тут-то с обоих берегов реки ударили пулеметы.

Ни с чем не могу сравнить чувство ужаса, пережитое мной в тот момент, хотя длилось оно лишь несколько секунд! Меня спасла от мгновенной смерти лишь широкая грудь Гунна, в которую ударила первая пуля, и его предсмертный скачок вдыбки. После этого бедняга, приняв в брюхо несколько пуль, которые могли бы достаться мне, завалился набок, на двухаршинные перила моста, а затем с высоты полутора саженей рухнул в воду. После этого я надолго потерял память…

Сознание возвратилось от удара ногой в бедро.

Меня рывком поставили на ноги. Краснюки сорвали с меня оружие и снаряжение, в том числе и планшетку, где лежали карандаш и дневник. Последний был обернут прорезиненной тканью, а потому почти не пострадал от воды. Красные ударами прикладов заставили меня пойти вперед, и я увидел ужасную картину. Мост был завален трупами людей и лошадей, попавших под перекрестный огонь нескольких пулеметов, — мой отряд погиб весь целиком.

Конвоиры вывели меня на луговой берег, и тут я увидел, как меня обманули.

В трех или четырех местах были вырыты ямы, прикрытые до времени деревянными щитами, на которые был уложен дерн. А в ямах на грубо сколоченных из чурбаков подставках стояли пулеметы! С правого берега даже в бинокль эти ямы были незаметны. Нечто подобное было устроено и на правом берегу, но только там пулеметы установили в песчаных пещерках, вырытых в обрыве и замаскированных кустами.

К мосту со стороны лугового берега подскакал конный отряд — сабель в сто.

Где он укрывался до этого — черт его знает. Должно быть, его держали в резерве на тот случай, если мы все-таки проскочим на левый берег и, порубив пулеметчиков, попытаемся уйти.

Во главе конников ехал на сером жеребце светловолосый бородач в фуражке с красной звездой, вытертой до дыр кожаной куртке и латаных галифе. Сапоги его я тоже отнес бы скорее к разряду опорок. Солдаты его выглядели не в пример опрятнее. Бородач спешился.

— Та-ак, — пришурясь, он поглядел на меня, — стало быть, это вы капитан Евстратов Александр Алексеевич?

Меня это ошеломило. Ни одной прокламации, обращенной к мужикам, я не подписывал фамилией и инициалами. Писал лишь так: «Командующий повстанческими силами». А это значило, что либо здесь, у меня в штабе, был его осведомитель, либо изменник сидел там, за фронтом, в контрразведке у Краевского. Я собрался с духом и ответил:

— Не имею чести знать вас, любезный. И полагаю, что меня вам тоже не представляли.

— Справедливо, — спокойным тоном заявил бородач. — Две недели с вами воюем, пора бы и познакомиться. Я — председатель губревкома и командующий карательными силами Михаил Петрович Ермолаев. Мы вас провезем по селам, покажем людям. И тем, кто от ваших бандитов пострадал, и самим бандитам, которые еще по лесам бегают. Чтоб все знали — вот он, «повстанческий командующий», кадетская морда, который вас, дураков, подбил бунтовать против Советской, вашей же собственной, рабоче-крестьянской власти.

Нет, тяжело вспоминать! Набегают слезы и начинают дрожать руки. Продолжу завтра».

Громкий стук в дверь, частый и, как показалось Ветрову, какой-то тревожный, заставил его прервать чтение.

 

КРАЕВЕД

Никита в некоторой нерешительности прошел в сени и остановился перед дверью. Наконец он спросил:

— Кто там?

По-видимому, молодого голоса, и к тому же мужского, стучавший в дверь услышать не ожидал. Пришелец покашлял, поскрипел половицами на крыльце, а затем поинтересовался нерешительным, хотя и низким баритоном:

— Извините, Степанида Егоровна дома?

— Дома, дома! — отозвалась бабка. — Открывай, Никитушка, не бойся! Это Володя Корнеев пришел, я тебе об нем говорила…

Никита отпер засов и пропустил в сени крупного, лысоватого, круглолицего мужика в темном плаще и несколько старомодной шляпе, похожей на тирольскую.

— Здравствуйте, — сказал вошедший, не очень приветливо поглядев на Никиту, — я, тетя Стеша, уж запутался в твоих внуках, это который? Вроде ты его Павлушкой называла?!

— Не Павлушкой, а Никитушкой! — поправила Егоровна. — И не внук он мне, а в гости к Михалычу приехал. Из самой Москвы! А Михалыча-то и дома нету… Вот у меня сидит.

— Ладно, — еще пуще помрачнел господин Корнеев, — будем знакомиться.

Корнеев Владимир Алексеевич.

— Ветров Никита Сергеевич, — чинно представился московский гость.

— Очень приятно, — церемонно произнес Корнеев, хотя явно ничего приятного от присутствия Никиты не ощущал. Напротив, весь его вид давал понять, что юный бородач серьезно осложнил его миссию. — Мне бы поговорить надо… — Корнеев бросил недовольный взгляд на Никиту. Мол, дело срочное, и желательно, чтоб без посторонних… Ветров решил пойти навстречу.

— Я пойду, пройдусь немного, — сказал он. — На часок…

Определенной цели у него не было. Но когда он проходил мимо дома ь 48, со двора выехал знакомый «Запорожец». Протрезвевший Андрей со своим семейством решил прогуляться. И, притормозив около Никиты, окликнул его как старого знакомого:

— Далеко собрался?

— В… краеведческий музей, — сказал Никита первое, что пришло в голову.

— Отлично! — воскликнул Андрей. — А мы все думали: куда бы сходить?

Садись!

Действительно, доехали быстро. Областной краеведческий музей размещался в обшарпанном, но крепком, на совесть построенном двухэтажном особнячке с портиком, украшенным шестью толстенькими, как грибы, дорическими колоннами. На углу красовалась довольно свежая мемориальная мраморная доска: «Бывший дом градоначальника. Памятник архитектуры XVIII-XIX веков. Охраняется государством».

Оказалось, что вход стоит 2000, для детей и солдат — 1000 рублей.

Кассирша, вязавшая, по-видимому, детские носочки, аж встрепенулась, увидев сразу четырех посетителей, способных привнести в кассу охраняемого (но не ремонтируемого) государством учреждения культуры аж целых 7 (семь) тысяч рублей. Другая бабуля, читавшая какую-то местную газету за небольшим столиком с табличкой «Экскурсовод», торопливо встала и сказала, приятно улыбнувшись:

— Здравствуйте! Меня зовут Нина Васильевна. Я рада вас приветствовать в стенах нашего областного краеведческого музея. Верхнюю одежду можно не снимать, у нас, к сожалению, еще не топят…

— И не затопят, — добавила кассирша, — за отопление еще с того года должны остались…

— Прошу пройти в начало экспозиции, — Нина Васильевна взяла указку и пропустила всех четверых за барьерчик. Потом она очень бойко, ибо наверняка лет тридцать повторяла одно и то же с небольшими дополнениями и уточнениями, вносимыми различными съездами и пленумами, начала рассказывать о том, где расположена область, с какими субъектами РФ граничит, какая у нее площадь, численность и плотность населения. Не забыла поведать о реках, рельефе, полезных ископаемых и прочем, а затем подошла к стенду, где обнаружились каменные топоры, черепки и наконечники стрел. Оказалось, что здесь, в этих краях, первые стоянки первобытных людей появились совсем недавно — каких-то 20 тысяч лет назад, и жили здесь племена ямочно-гребенчатой культуры, которые вроде бы жили оседло и находились на неолитической стадии развития…

— Ну, блин! — тихо пробормотал Андрей. — Это ж надо же!

Послушав о первобытности, сразу перешли к древним славянам, которые вроде бы тут что-то пахали, а за одно и к тюркам, которые когда-то кочевали через эти места. Конечно, бабулька повздыхала насчет того, что все это сопровождалось набегами и грабежом. Никита в свое время немало об этом слышал еще на лекциях по отечественной истории, но из жалости к бабульке не показывал, что ему скучно.

Что же касается Андрея и Аллы, а также мало что понимавшего, но с удовольствием смотревшего всякие занятные штуковины Максимки, то их интерес был самым неподдельным. Правда, «блины» с «хренами», то и дело слетавшие из уст Андрея, несколько коробили интеллигентную старушку, еще не знавшую, что эти выражения уже вполне вписались в литературный язык, но тем не менее, чувствуя внимание публики, она продолжала рассказывать о том, что в здешних местах происходило во времена Киевской Руси, феодальной раздробленности и монголо-татарского нашествия и т.д. Наконец Нина Васильевна добралась до восстания Степана Разина.

— На территории нашей области, — повествовала она, — главные силы повстанческого войска так и не появились но, хотя крепостные крестьяне, ремесленники, городовые казаки и часть стрельцов активно сочувствовали восставшим, на то, чтоб подняться против крепостников, решились лишь несколько волостей. Там произошли бунты, было убито несколько владельцев вотчин, и по городам распространялись подметные письма с призывами убивать изменников — бояр и воевод, стоять за правую веру, царя Алексея Михайловича и царевича Алексея Алексеевича. Степан Разин, как вам, возможно, известно, не призывал открыто к свержению самодержавия и утверждал, будто действует от имени и по повелению Алексея Михайловича. В составе его флотилии, плывшей вверх по Волге, были два особых струга, один из которых был обит красным бархатом, а другой — черным.

Разин и его сподвижники распространяли слухи, будто на «красном» струге плывет царевич Алексей Алексеевич, который на самом деле умер задолго до восстания, а на «черном» — патриарх Московский и Всея Руси Никон, который на самом деле умер за год до восстания, но в народе ходили слухи о несметных богатствах, захваченных разницами в Персии.

Поиски разинских сокровищ начались непосредственно после подавления восстания, велись они в разных местах, но так ни к чему и не привели. В частности, существует легенда и о том, что «разинский» клад был спрятан на территории нашей области, куда в 1670 году отошел отряд, возглавляемый атаманом Федькой Бузуном. Известно, что отряд Бузуна продолжал действовать на северо-западе нынешней территории нашей области до 1671 года, то есть до того времени, пока Федька Бузун не был убит в бою с царскими драгунами. После этого его отряд прекратил свое существование, распавшись на несколько мелких разбойничьих шаек. Однако нет никаких документальных свидетельств, что разинская казна находилась в отряде Бузуна, так же, как и о ее захвате царскими войсками. Конечно, народная молва, в частности, изустные предания, записанные нашим известным краеведом-энтузиастом Владимиром Алексеевичем Корнеевым, ныне директором школы ь 127, в немалой степени приукрасила историю, обрасти-ла ее всякого рода лирическими и мифическими деталями, явно гиперболизировала размеры клада — чуть ли не сорок возов золота и бриллиантов! — но убеждения в том, что «разинский» клад существует, придерживается и значительное число вполне серьезных специалистов, — закончила Нина Васильевна.

Ветров на некоторое время отключился от прослушивания того, что говорила Нина Васильевна. Он переходил вместе со всеми от стенда к стенду, смотрел на ржавые бердыши, почерневшие шпаги и штыки, модели галер Петровского флота, ядра, портреты каких-то типов в париках и прочие экспонаты, слышал монотонную речь экскурсовода, но ни во что не вникал. Никита еще раз проматывал в памяти историю своего заочного знакомства с Ермолаевым.

За размышлениями Никита и не заметил, как экскурсия завершилась. Они, оказывается, уже поднялись на второй этаж, где была экспозиция, посвященная растительному и животному миру области, посмотрели чучела всяких там кабанов, волков и зайцев, которые не то прежде, не то и теперь водились на здешней территории. Максимка восторженно указывал пальчиком на потолок и пищал:

«Птички! Птички!», а Андрей интересовался у Нины Васильевны, почем нынче покупают волчьи шкуры для чучел, так как он сам охотник и в зиму собирается с мужиками пооблавить немного. Алла в это время настырно призывала Максимку поглядеть на коллекцию бабочек.

В общем, каждый нашел здесь что-то свое. Ветров поглядел на часы. С того момента, как он покинул дом Егоровны, минуло уже два часа. Пора бы и честь знать…

 

СНОВА У ЕГОРОВНЫ

Пока ехали из краеведческого музея, Андрей и Алла наперебой расхваливали друг другу прошедшее посещение этого культурного учреждения. Было такое ощущение, что они, которые каждую субботу и воскресенье, не говоря уже о будних днях, могли любоваться экспозициями этого музея, «открыли его для себя», как Рита из телерекламы «открыла для себя» какие-то очередные прокладки с крылышками или без. Никита, конечно, из чисто благотворительных побуждений, поддерживал разговор и тоже вовсю восхищался тем, что на самом деле произвело на него самое жалкое впечатление. Впрочем, при том, что он усердно поддерживал беседу, мысли его уже торопились к Егоровне. Интересно, посвятит ли его бабка в тайны беседы с краеведом-директором или оставит в неведении? Кроме того, была надежда на то, что вернется Василий Михайлович. А уж это для Никиты было и вовсе вопросом первостепенной значимости.

Взойдя на скрипучее крылечко, Никита постучал в дверь.

— Кто там? — послышался голос Корнеева.

— Это Никита Ветров…

— А-а… — без прежнего недовольства произнес Владимир Алексеевич и открыл дверь.

— Что ж ты бабушку так волнуешь? — строгим тоном произнес директор школы, будто Никита учился у него, примерно в пятом или в шестом классе. — Сказал, что на час уходишь, а сам три часа гуляешь?! Ай-яй-яй! Она только-только по поводу Василия Михайловича успокоилась, а теперь ты куда-то запропал?

— Нашелся Василий Михайлович?! — обрадовался Никита. — И где ж он был?

— У меня он, на квартире, в добром здравии.

— Ну а что ж вы его сюда не привезли? — спросил Никита, и это Корнееву не понравилось.

— Долго рассказывать. И вообще, какое тебе до этого дело?

— Но я вообще-то именно к нему ехал. И письмо предварительно написал. А он мне ответил и пригласил приехать в выходные. Вот я и приехал, а его нет дома…

— Ну, это еще не повод, чтобы поднимать панику.

— Да ладно, Володя, — оборонила Никиту бабка, — чего напустился на малого?

Иди, Никитушка, чайку попей с нами.

Никита уселся за стол, Егоровна налила ему крепкого чаю. Владимир Алексеевич пристально посмотрел на Никиту и спросил:

— Ну, погулял, ознакомился с достопримечательностями?

— Да, — кивнул Никита, которому очень хотелось заметить, что он не ученик пятого класса, и не пил с директором на брудершафт, а потому просит именовать его на «вы». Но было неудобно заводить склоку по такому пустячному поводу. В конце концов, ему надо как следует познакомиться с краеведом-общественником, да еще с такими разносторонними интересами: он и народные предания насчет клада Федьки Бузуна собирает, и с сыном красного героя Ермолаева на дружеской ноге…

Тем более что о том, где Василий Михайлович, он осведомлен, хотя и не очень хочет почему-то вводить Никиту в курс дела. Отхлебнув чай, он произнес:

— У вас в краеведческом музее, — ответил Никита, — очень интересная экспозиция, только вот о Ермолаеве там ничего нет, да и вообще о мятеже 1919 года не упоминается. Зато Нина Васильевна нам много рассказала о том, как вы народные предания собираете.

— Неужто? — воскликнула Егоровна, поглядев на Корнеева. — В самом музее про тебя рассказывают?!

— Ну а что тут такого? — невозмутимо произнес директор. — Нина Васильевна одно время у нас в школе историю преподавала. Очень приятная старушка. Надо будет как-нибудь съездить в музей, навестить ее… Работы только много. А тебя, Никита, как я понял, Интересует история советского периода? На каком курсе учишься?

— На втором, — ответил Ветров.

— Странно, — покачал головой Владимир Алексеевич, — в мое время на втором курсе проходили историю СССР XIX века… И курсовые вроде бы по этой же теме писали. A ты, стало быть, вперед забежал? Или теперь такие новые веяния?

— Я еще с прошлого года этой темой занимаюсь, — ответил Никита, — изучаю вашу здешнюю историю.

— А почему именно нашу? Почему, допустим, не лево-эсеровский мятеж 1918 года в Москве?

— Потому что про него уже много чего написано. А про ваш здешний — ничего.

Немного в губернских газетах, чуть больше в брошюре 1929 года издания, да еще коротенькие упоминания в монографиях по истории гражданской войны.

— Запретная тема считалась… — вздохнул Владимир Алексеевич. — Точнее сказать, непопулярная. Вообще-то, раньше у нас помнили об этом эпизоде. Даже был стенд в краеведческом музее, в зале, где рассказывалось о революции и гражданской войне. И о Ермолаеве там было кое-что. По-моему, был его портрет, личные вещи. «Маузер», шашка, часы, портсигар, кажется. Ну а после 1991 года, сами понимаете, директор музея решил обновить экспозицию, все убрали в запасник. Ну а тут гайдаровская реформа. Цены подскочили до небес, а бюджет у музея начал прирастать только нулями к зарплате. Так все и осталось до сих пор.

Или почти так же. Так что получается, что коллективизация и индустриализация у нас в области начались сразу после аграрной реформы Столыпина и промышленного подъема 1910-1913 годов. Хе-хе!

— Хорошо еще, что не сразу после восстания Степана Разина… — произнес Никита. — Между прочим, именно в связи с ним Нина Васильевна вас упоминала.

— А-а, насчет клада Федьки Бузуна?

— Конечно. Вообще-то я о кладах Степана Разина много слышал, но, по-моему, это такая же химера русской истории, как библиотека Ивана Грозного или клад Наполеона, брошенный в Семлевское озеро.

— Как тебе сказать, в какой-то мере — да. Но история, как ты, наверно, уже понял, обучаясь в университете, в чистом виде довольно скучная наука. Поскольку она изучает, в принципе, самую обычную жизнь, только протекавшую несколько столетий или десятилетий назад. А эта самая обычная жизнь: производственная работа, торговля, Добывание хлеба насущного, воспитание детей — то есть повседневная рутина — ничего сенсационного не содержит. Во всяком случае, для широкой публики. Интерес у нее вызывают лишь всякие тайны, загадки, легенды и мифы, иногда отдающие мистикой…

— …Или мистификацией, — добавил Никита. — Разумеется. Кстати, уже давно замечено, что чем сложнее и труднее складывается обыденная жизнь людей, тем больше в них интереса ко всякому загадочному, невероятному, потустороннему.

Почему так мало людей ходило в церковь, допустим, при Брежневе? Особенно в первые годы его правления? Вовсе не потому, что это «запрещалось» или «не поощрялось». Может, и были какие-нибудь отдельные случаи, когда начинали цепляться к тому, что комсомольцы в церкви обвенчались или ребенка окрестили, но они погоды не делали. Хочешь в Бога верить — верь, хочешь в комсомол — не верь, позиция достаточно четкая. Или душу спасай, или делай карьеру. Но все-таки в церковь не шли потому, что нужды в потустороннем большинство людей не испытывало. Жилось-то, в общем, неплохо. Именно тогда нас приучили к хорошему среднему уровню, причем за малым исключением — почти для всех. И в принципе, все знали, что зарплату всегда заплатят, что постепенно наберешь и на телевизор, и на холодильник, и на стиральную машину, и на «Жигули», если очень постараешься. Поэтому к Богу обращались только тогда, когда случалось что-то экстраординарное: смерть близких, стихийное бедствие… Да и то, если государство не могло помочь в какой-то чрезвычайной ситуации. А сейчас наша жизнь — одна большая чрезвычайная ситуация. Причем, в общем и целом, для всех.

— И для «новых русских»? — спросил Никита.

— А как же! Для них, пожалуй, в первую очередь. Да, ему, «новому», конечно, насчет пищи и одежды беспокоиться не надо, но разве он не переживает по поводу каждой сделки, в которой его могут надуть или, как теперь принято говорить, «кинуть»? А разве он не боится, что конкуренты подошлют к нему киллеров? Или мафия возьмет детей в заложники? Боится, еще как боится! А сама мафия?! Если брать ее как целое — да, она бессмертна. Но каждый отдельный босс или пахан смертей. Не говоря уже о всякой «пехоте», которую ежегодно валят десятками и сотнями. Свои же или конкуренты — неважно. Плюс милиция, которая все-таки работает и регулярно кого-то сажает в тюрьмы а также применяет оружие на поражение. Кроме того, на их душах — куча преступлений. И слыша о Боге, они волей-неволей думают о возможном воздаянии за грехи. А поскольку Бог, как известно, милостив, то надеются заслужить прощение, жертвуют на церкви, молятся, кресты на золотых цепях носят…

— Ну а власть? — Никиту эта тема заинтересовала. — Для нее тоже сплошная ЧС?

— Для власти? Безусловно! Бюджет, налоги, преступность, зарплата, забастовки, скандалы в прессе — сумасшедший дом, а не страна. Плюс внутренние разборки, борьба за кабинеты, постоянные интриги и подсиживания. Да еще и внешняя политика, где тоже много всяких фокусов. И каждое слово, которое могут не так понять, может резко испортить карьеру. Нет, сейчас никому не позавидуешь… И потому всем-всем-всем захотелось поверить в нечто трансцендентное, фантастическое, потустороннее. Во всякие кармы, ауры, гороскопы, в святые мощи и прочее, прочее, прочее. Из-за костей императорской фамилии и мумии товарища Ленина люди на стенку лезут.

— Сами по себе? — прищурился Никита.

— Конечно, нет. Пресса подначивает. Раз есть спрос — значит, будет и предложение. Ну а чтоб спрос не падал, нужна реклама. Если одним перекормили

— дадим другое, погорячее. Пресса ведь не может без чего-либо чрезвычайного. Кто ее будет читать или смотреть, если там не будет склок и скандалов, всяческих компроматов и разоблачений? Поэтому газетчики и телевизионщики выхватывают из жизни все самое пакостное, самое омерзительное и грязное, самое нервное. И более того, стремятся все обострить До предела. То есть даже относительно безобидным вещам видают вид глобально-катастрофический. А если им еще и заказывают что-то, выплачивая хорошие денежки, то они из любой мухи могут раздуть слона. Конечно, у вас, в Москве, им полегче накручивать публику: там и правительство и депутаты, и крупный бизнес, и всякие иные «звезды». А у нас, в провинции, все куда мельче и скучнее. Поэтому тут приходится шуметь из-за заказного убийства какого-то вполне заурядного бизнесмена вроде Валентина Балясина или вокруг поисков клада Федьки Бузуна…

— А кто это, Балясин?

— Генеральный директор АОЗТ «Прибой», его вчера вечером расстреляли из автомата вместе с шофером и телохранителем у подъезда дома на Индустриальной улице. Там вроде бы жила его любовница. Мелочь, у вас в Москве такие случаи каждый день. Я ведь выписываю «МК», там в разделе «Происшествия» ежедневно вижу такие сообщения. А у нас — почти сенсация. Можно помусолить эту историю, порассуждать на околовсяческие темы, понапридумывать версий, которые могут ничего общего с делом не иметь, но привлечь внимание публики.

— Ну а насчет клада?

— Еще лет пять назад на заседании областного краеведческого общества я сделал доклад о изустных народных преданиях как источнике по топонимике северо-западных районов нашей области. То есть как народ объясняет происхождение тех или иных географических названий. В частности, выяснилось, что лесной массив, обозначенный на картах как «Бузиновский лес», протекающая через него река Бузиновка, а также заболоченное озеро Бузиновое, расположенное в самом центре этого лесного массива, местные старожилы напрямую связывают с легендарным разбойником Федькой Бузуном. Якобы именно там скрывался его отряд и хранилось сорок возов драгоценностей, которые Бузуну поручил спрятать от царских воевод атаман Степан Тимофеевич. Туда же, дескать, Бузун и его разбойники прятали то, что награбили на большой дороге. А большая дорога — нынешнее Московское шоссе — проходит как раз по краю этого самого Бузиновского леса. Позже я посмотрел старые карты нашей губернии и обнаружил, что еще в 1812 году этот массив — прежде он был намного просторнее! — назывался «Бузунов бор», и речка была Бузуновка, и озерцо называлось «Бузуново». А первая карта с названием «Бузиновский лес», которую мне довелось видеть, была составлена в 1831 году. К сожалению, точно узнать, когда и что переименовали, очень сложно, если вообще возможно. Наверно, знаешь, что наш областной архив был разбомблен и сгорел во время войны?

— Да, слышал, — кивнул Никита. — Ну, значит, вы сделали доклад, а журналисты раздули это в сенсацию?

— Совершенно верно! Какой-то прощелыга скромненько сидел с диктофоном и записал мое сообщение. Потом прихожу как-то в школу и меня встречает завуч с газетой:

«Владимир Алексеевич, а про вас тут пишут!» Читаю — и прихожу в ужас.

Спокойное, вполне научное и безо всяких отсебятин сообщение превратили черте во что!

— Что, так сильно переврали?

— Не то чтобы переврали, а просто так изложили факты, что получилось, будто мне доподлинно известно насчет сорока возов драгоценностей, которые Федька Бузун увез в лес и запрятал где-то в районе Бузинового озера. И что я призываю областную администрацию организовать поиски этих сокровищ. А я говорил только о том, что в Бузиновском лесу, возможно, сохранились какие-то следы пребывания отряда Бузуна, и желательно провести там археологические изыскания.

Да и то добавил, что вполне сознаю невозможность этого в настоящее время. Это ведь был 1992 Год, самый буйный галоп инфляции.

— Ну и какие были последствия?

— Да уж не самые лучшие. Во-первых, мне звонили какие-то подозрительные типы, предлагали встретиться и поговорить. Потом пару раз приходили в школу. Я решил, что они от меня отстанут, если я расскажу все, как есть, откровенно сообщу, что никаких точных сведений о кладе Федьки Бузуна у меня нет, а тем более — какой-либо карты с надписью в духе Стивенсона: «Копай здесь!» Думаешь, они мне поверили?

— Могу догадаться, что нет…

— Совершенно верно. Все выслушали, а потом сказали: «Братан, все понятно, сами деньги любим: говори процент — поторгуемся». Я сказал, что они не поняли и торговаться из-за того, чего нет, я не могу. На какое-то время звонить и приходить прекратили, но зато стали следить… Почти год за мной наблюдали.

Потом опять пришли и сказали: «Смотри, если вдруг тебе кто-то что-то предложит и ты согласишься — заказывай гроб». Вот что может сделать одна-единственная публикация в прессе. Поэтому я всех этих журналюг, если появляются, гоню поганой метлой. И вообще-то тебя тоже принял за одного из них.

— А с бандитами чем все закончилось?

— Ну, они ведь не дураки. Когда увидели, что все это выеденного яйца не стоит, то прекратили беспокоить. К тому же в Бузиновском лесу не так-то просто что-то искать. Туда и сейчас никто из местных заходить не решается. Там полно неразорвавшихся снарядов и мин. Да и землянки со скелетами не редкость. Сам я там не был, но один из моих коллег когда-то ходил туда с отрядом «красных следопытов». Кстати, их тогда же и перестали туда пускать, потому что один паренек наступил на немецкую противопехотную мину и погиб. Но это еще при Советской власти было. Хотели провести разминирование, собрать останки, провести захоронение… Но бросили. Потому что на все это деньги нужны, а все предпочитают их получать, а не тратить.

— Так что у вас тут своя Зона, вроде как в «Сталкере»? — спросил Никита.

— Да… Чем-то похоже. Ну, засиделся я, а то у меня небось семейство волнуется. И Михалыч, конечно, тоже.

— Вы мне так и не сказали, отчего он у вас остался… Я ведь все-таки к нему приехал. Или, может быть, мне с вами съездить? Он здоров?

— Тебе все Степанида Егоровна расскажет. А я пошел. Будь здоров, коллега!

— Из этого следовало, что везти Никиту к себе домой он не собирается.

Корнеев оделся, попрощался с Егоровной, пожал руку Никите и вышел за дверь.

— Странно… — пробормотал Никита. — Что случилось-то?

Этот вопрос был обращен к бабке.

— Я, Никитушка, сама знаю только то, что он сказал, — осторожно произнесла Степанида Егоровна, как бы предупреждая, что не несет ответственности за достоверность сведений.

— Ну и что ж он сказал? — с некоторым нетерпением спросил Никита.

— Ну, значит, позвонил он ему вроде бы в семь. Володя его ждать стал.

Ехать-то дотудова — час, не больше. А за два, если ноги ходят, пешком дойти можно. До Белинского-то. Ждет-пождет, час прошел, другой, третий, а деда нет.

Володя решил тогда сам сюда съездить. Оделся, спустился в подъезд, а там у двери, под батареей, Михалыч сидит раздетый до трусов и плачет… Ну, Володя-то его в свое пальто завернул, наверх отвез на лифте, в квартиру привел и в ванну посадил отогреваться. Чаем с медом напоил, а уж потом расспросил, что и как.

Получается, будто на него в подъезде бомжи напали, оглоушили, да и раздели.

Им-то, бомжам, сейчас к осени на зиму одежка нужна. Вот они Михалыча-то и ограбили. Да синяк еще под глазом поставили… А Михалыч-то помнит, что ты к нему должен приехать. Стыдно ведь с синяком-то показываться. Да и одежи нет.

Опять же деда успокоить надо. Вот он и остался пока у Володи.

— Да-а, — протянул Никита с недоверием в голосе. -Интересно, Степанида Егоровна, а вы ему рассказывали про то, как мы на Коммунарскую ездили?

— Как не рассказала — рассказала. С самого начала и рассказала.

— Раньше, чем он про Михалыча сообщил?

— Да конечно! Он же сразу, как ты ушел, спросил у меня: «Егоровна, ты, поди, за дядю Васю переживаешь?» Я говорю: «А как не переживать, когда скоро сутки уж, как его дома нет? А к нему парень из Москвы приехал, отца его изучает для истории. Да еще Похабыч, пьянь несчастная, пришел да и говорит, будто Васю машина задавила…» И как в милицию ходили, и как в морге покойника глядели — все рассказала. И что верхняя одежда была его, а споднее

— чужое. И про шрам, и про осколок не забыла. Ну, а Володя улыбнулся и говорит: «Успокойся, все в порядке, у меня твой сосед, живой, хоть и не совсем здоровый». Ну а потом и рассказал то, что я тебе перед этим говорила.

Никита сразу прикинул: директор школы человек говорливый и вполне мог придумать что-нибудь такое, что бы вписывалось в те обстоятельства, которые Корнеев узнал от бабки. А если та под горячую руку еще и рассказала Владимиру Алексеевичу одну из тех версий, которые они обсуждали с Никитой, а конкретно — про нападение бомжей, — то ему не пришлось надрываться, фантазируя…

Но хотя это предположение Никите казалось весьма реальным, высказываться он не стал. Во-первых, потому, что он хоть и чувствовал, что Корнеев врет, но не знал, зачем ему это нужно. Может, просто уже знает, что с Ермолаевым худо, и не хочет Егоровну волновать? Но могло быть и что-то еще, не столь безобидное.

Да и сама старуха почему-то не вызывала доверия. Мало ли о чем они тут совещались, пока Никита знакомился с краеведческим музеем… Ведь если речь шла только о том, что передала бабка, то зачем было изображать сверхсекретность и выставлять Никиту за дверь? А если говорили о чем-то еще, то, значит, Егоровна вовсе не искренняя бабулька. И вообще, может быть, вся эта информация, которую она для Никиты озвучивает, постоянно ссылаясь на то, что, мол, «за что купила, за то продаю», была загодя согласована с Владимиром Алексеевичем. Тогда Никита решил задать контрольный вопрос:

— А зачем же все-таки Михалыч хотел с ним встретиться?

— Да просто сказал, что, мол, важное дело, — глаза у бабки малость забегали. — Забыла спросить-то. Мне так все одно, об чем они говорить хотели.

Главно дело, что живой он, Михалыч-то.

Вроде бы можно было согласиться, но, чем больше Никита анализировал свой разговор с Корнеевым, тем больше ощущал неприятное волнение.

То, что директор-краевед подробно рассказывал о том, как его, бедного-несчастного, мафия одолевала из-за какой-то неудачной публикации в прессе, было не очень логично. Тем более что подозревал в Никите журналиста.

Если б он действительно один раз обжегся на излишнем паблисити, то не стал бы распространяться об этом самом «кладе Федьки Бузуна». Ведь с чего пошел разговор? Никита просто заметил, что милая старушка, экскурсовод Нина Васильевна, упомянула труды Корнеева в связи с историей восстания Степана Разина. А тот сразу насчет клада переспросил, Федьку Бузуна вспомнил и погнал сначала всякую политику с философией, а потом взялся рассказывать о своих изысканиях. Наверняка проверял реакцию Никиты. То есть присматривался, заинтересует Ветрова информация насчет клада? Может быть, его действительно бандюги запугали? Москва, как известно, тоже охотниками до халявы славится. И связываться с ними, ежели они вдруг за Никитиной спиной стоят, ему не хочется.

Даже если начнешь говорить, что ничего нет, кто ж тебе поверит? Опять же риск большой. А ну как бандюки, не удовлетворившись этими россказнями, решат попросту похитить бедного директора, затащить его на какую-нибудь неприметную дачку и начать всякие эксперименты с утюгами, паяльниками и обычным мордобоем, который тоже далеко не всякий стоик выдержит. Но интересно, почему он тогда темнит насчет старика Ермолаева? Ведь история с евстратовским мятежом никаким боком не связана с кладом Федьки Бузуна… А может, все-таки связана?! Егоровна сказала:

— Притомилась я что-то, Никитушка. День сполошныи был, сердце что-то прихватило. Давит. Пойду-ка, прилягу, что ль… А ты, коли надо, ночуй тут, где утром дремал. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — отозвался Никита, хотя подозревал, что ночь может получиться и неспокойной. Прежде всего потому, что мысли всякие начнут его дергать за нервы, далеко не восстановившиеся после чеченской заварухи. Так, чуть-чуть отошел за полтора года. Кроме того, он подсознательно ощущал какую-то опасность. Может быть, из-за этой утренней истории с киллером, а может, из-за неясностей с Василием Михайловичем Ермолаевым, которые разговор с директором Корнеевым отнюдь не устранил.

Толком не понимая, что именно ему угрожает, Никита чуял дискомфорт. Опять эта чертова Чечня вспоминалась. Там тоже, и не раз, несмотря на отсутствие каких бы то ни было признаков нападения, Никита ощущал подобный же мандраж. И чаще всего не ошибался: через час-полтора начиналась пальба.

Тогда же, с Чечни, в нем прочно поселилась привычка держать ухо востро и не доверять никому, особенно с тех пор, как после ночной перестрелки на блоке, в кустах, откуда строчили боевики, обнаружили труп пацана лет пятнадцати, светловолосого и совсем русского по виду. Этот парень столько раз приходил к посту днем, дружески разговаривал, шутил… А ночью, выходит, стрелял по тем, кто привык к нему относиться по-приятельски. Никите тогда очень хотелось верить, что именно его пуля достала этого гаденыша.

Бабка захрапела у себя в комнате, а Никита достал дневник Евстратова. Надо было еще раз перечитать последние записи. Ветрову чуялось, будто где-то там, в этих столько раз уже читанных строчках, кроется некая полезная информация, которую он при прошлых прочтениях не замечал…

 

ИЗ ДНЕВНИКА КАПИТАНА ЕВСТРАТОВА

«6 сентября 1919 года.

Продолжаю повествовать о событиях 30 августа. О самом страшном дне моей жизни.

Мокрого, без ремней и фуражки, со связанными за спиной руками, меня везли на лошади в качестве трофея. Такого же трофея, как наше оружие, наваленное на подводы, ехавшие за моей спиной. Именно трофея, а не пленного, ибо я понимал, что никакие Женевские и Гаагские конвенции в этой войне не действуют, и я даже не подлежу военно-полевому суду как шпион или вольный стрелок. У меня не было никаких человеческих прав — я за несколько минут из человека превратился в вещь. Я даже умереть не мог по собственному произволу. Вместе с тем меня могли убить в любой момент. Даже не справляясь, признаю ли я себя виновным, и не выясняя мотивов того, что заставило меня с ними сражаться. Не говоря уже о том, что позволить мне сказать что-либо в свое оправдание или предоставить мне адвоката. Обо всем этом даже сейчас, когда все минуло и отодвинулось вдаль, можно рассуждать только с саркастической улыбкой.

Много часов продолжался мой путь. Меня повезли торными дорогами, от села к селу, как и обещал Ермолаев.

Нет, я не ожидал приветствий — как же можно приветствовать побежденного! Я даже на сочувственные возгласы не надеялся — ведь за выражение сочувствия большевики никого не похвалили бы. Я надеялся лишь на одно: на гробовое молчание народа и тихие всхлипы женщин. Эта почесть была бы для меня высочайшей, и я смог бы ехать с гордо поднятой головой, а потом, если б суждено было, умер с именем Божьим на устах…

Но когда я услышал эти громкие, безудержно-злорадные вопли: «Пымали!

Пымали, беляка-то!», когда от околицы с радостным визгом понеслись в село босые мальчишки, торопясь оповестить о моей поимке, когда увидел ухмыляющихся оборванцев, лузгающих подсолнухи и приветственно орущих Ермолаеву: «С полем тебя, Михаила! Узял волка-то!», когда заорали со всех сторон: «Сволочь кадетская! Сука! Вражина!» — я понял, что мне уготовано пройти страшное испытание. Может быть — да простит меня Господь! — не менее тяжкое, чем Спасителю, восходящему на Голгофу.

В меня плевали, бросали семечной лузгой и камнями, грязью и навозом.

Красноармейцы, ехавшие по бокам от меня, специально приотстали, чтоб вся эта дрянь случайно не попала в них. Свист, улюлюканье, слова, одно грязней другого, звучали отовсюду… Казалось, что поймали не просто вожака повстанцев, а врага рода человеческого. Десятки, сотни, тысячи людей в тех селах, через которые пролегал мой крестный путь — всего их до обеда было четыре или пять, — и хоть бы один сочувственный взгляд! Ненависть, одна лишь ненависть! Позорище!

Примерно во втором часу пополудни Ермолаев сделал привал в Кудрине — бывшей «столице» атамана Орла. Здесь едва ли не каждый второй был повстанцем.

Пусть Орел отказался признавать мое главенство, пусть он был тем, кто сорвал наши планы, но ведь все, кто шел с ним, утверждали, будто ненавидят большевиков… Черта с два я заметил какую-то отчужденность между здешними обывателями и ермолаевцами! Но пуще всего меня удивило появление среди публики самого Орла! С красной лентой на папахе! А на митинге, который был созван Ермолаевым перед обедом, Орел выступал так, будто не он вырезал несколько семей коммунистов, будто не он на моих глазах велел изрубить двадцать пленных продотрядников! Нет, он даже не каялся особо. Он просто кричал, что готов идти со всеми своими отрядниками на «белогадов», которые морочили голову «темным мужикам» и ему в том числе, а славный красный герой Михаил Петрович Ермолаев «раскрыл им всем глаза» на то, что «Деникин ведет на Россию Антанту и помещиков», а мужикам несет «кабалу и рабство»! Ей-Богу, подумал бы, что это другой человек, комиссар какой-то… И все это быддо хлопало в ладоши и орало:

«Ура!», а потом дружно стало записываться добровольцами на борьбу с Деникиным!

Я всю эту церемонию наблюдал через окошко общинного амбара, куда меня посадили после торжественного оплевывания при въезде в село. И слава Богу, ибо крестьяне, особенно вдовые бабы, чьи мужики погибли при налете Федора, да и сам Орел, выслуживаясь перед новыми хозяевами, требовали у Ермолаева отдать им меня на самосуд. Если б меня вовремя не увели с площади, сомневаюсь, что красноармейцы сумели бы осадить эту толпу разъяренных троглодитов. Но Ермолаев — вот послал черт спасителя! — простыми русскими словами, поминая всех матерей, убедительно объяснил, что «беляцкую зверюгу» надо и другим селам показать, а после судить трибуналом и расстрелять в губернском центре. В этом весь большевизм: приговор уже готов, хотя суд только предстоит. Многие вопили, что расстрелять — это слишком «ласково», а надобно повесить, Разодрать лошадьми, изрубить топорами, на костре изжарить!

Господи, да какой осел увидел в русском мужике христолюбие и милосердие, когда это орали бабы? Может, я бы понял их ненависть, если б она была направлена на Федора, который сжег в Кудрине несколько десятков изб и учинил резню. Или даже на меня, если б это я приказал Федору совершить нападение. Но я пальцем не тронул никого из местных жителей, за что же мне в голову летели камни?!

Тем не менее Ермолаев настоял на оставлении меня в живых до расстрела.

Более того, даже велел накормить, когда его войско обедало. Мне выдали до невозможности сухую и соленую воблу, ломоть хлеба (менее восьмушки фунта) и кружку колодезной воды. Вобла с хлебом (в нем было на четверть древесных опилок) не утолили голода, но зато вызвали жажду. После такого обеда, даже выпив целое ведро, я все равно хотел бы пить, а маленькая кружка лишь усилила тягу к воде.

Потом меня провезли еще через несколько сел и деревень, где были те же толпы быдла, те же плевки, те же угрозы… Не знаю, может, глаза и не увидели тех, кто хотя бы молчал, хотя бы глазами выказывал мне свое сочувствие. Ни одного лица не припомню: одни лишь злорадные дикие, ненавидящие морды! C'est la Roussie! Господи, если б я еще смог увидеть за их спинами матросов или китайцев с пулеметами, хоть какого-нибудь комиссаришку с наганом, который бы приказывал им орать, восторгаться Ермолаевым и проклинать меня — да я был бы счастлив! Но нет, не привелось заметить ничего подобного. Никто не принуждал мужиков, они сами демонстрировали свою лояльность к тем, кто всего лишь неделю или две назад был для них исчадием ада. И ни один священник не появился перед паствой, не вразумил заблудших… Позор!

Уже далеко затемно мы прибыли в С., то есть туда, откуда я начинал свой путь к нынешнему сраму. Темнота и комендантский час спасли меня от еще одного публичного поругания. Меня провезли по неосвещенным улицам и посадили в подвал бывшей уездной земской управы. Никаких иных узников в подвале не было.

Тут я смог на какое-то время забыться сном, провалиться в небытие и не терзаться более душевными муками. Мне очень хотелось умереть во сне, я просто мечтал об этом.

Тем не менее пробуждение меня не минуло. Я проснулся от интенсивной перестрелки, происходившей в нескольких саженях от подвала, где я содержался.

Огонь был беглый, явно сполошный. Внезапно на лестнице затопали сапоги. Я испытал смешанное чувство отчаяния и надежды. Ибо от того, кто спускался в подвал, зависело все.

Когда с мерзким скрежетом отодвинули засов и в подвал ворвались двое в вольной одежде с револьверами, я подумал, будто это чекисты. Но вломившиеся, осветив меня керосиновым фонарем, спросили: «Вы Евстратов? Идите с нами и останетесь живы!»

Когда поднялись из подвала на первый этаж бывшей управы, то первое, что я увидел, был труп красного часового, а несколько дальше у стены лежал в луже крови тот самый веснушчатый красноармеец-вестовой Егорка, который в течение всего дня возил при себе мою планшетку. Снять с него планшетку оказалось делом одной минуты, и так я снова обрел дневник, в котором пишу эти строки…

Перестрелка тем временем отдалилась от здания управы, а мои избавители выскочили во двор. Я последовал за ними. Обежав угол здания, мы очутились у коновязи, где стояло три оседланных лошади. После того, как мы вырвались из города — по той же самой дороге, по какой прошлой ночью я уводил свой отряд навстречу гибели, стало возможным перейти на рысь, а затем, уже находясь в лесу, — на шаг.

Дороги я не запомнил, ибо мы двигались некими узкими тропами и просеками, должно быть, хорошо известными этим людям. Ехали всю ночь, не останавливаясь и ни разу не выезжая на открытое место. Шел дождь, небо было закрыто тучами, ни луны, и каким образом ориентировались мои загадочные спасители, так и осталось дня меня тайной.

Уже на рассвете, мокрые от дождя, на понурых и продрогших лошадях, мы въехали под сень старинного, почти девственного бора, которому скорее приличествовало быть не на юге центральной России, а где-нибудь много севернее.

Это было весьма мрачное урочище, которое располагалось в просторной низине, местами заболоченной и топкой, а кроме того, по многим направлениям рассеченной ручьями и речками. За рекой обнаружилась небольшая полоса — с полверсты шириною — сухой земли, а далее началось топкое и, должно быть, опасное для перехода болото, вдоль кромки которого нам пришлось двигаться не менее двух верст, забирая вправо. Наконец мы подъехали к некоему подобию гати, состоявшей из полусгнивших, ушедших в топь бревен. Разглядеть ее без опытных спутников я бы не сумел.

— Должно быть, давненько эта гать настелена? — спросил я у одного из провожатых, который находился ближе ко мне.

— Давно, — ответил тот лаконично.

— А не провалится? — я постарался задать этот вопрос шутливо.

— Теперь, наверно, может и провалиться, — отвечал спутник, — а раньше, говорят, возы выдерживала.

Рискованный путь по старинной гати продолжался более получаса, причем направление этой дороги отнюдь не было прямым, а постоянно менялось, петляя по болоту между многочисленными озерцами, зарослями камыша, кочками и островками, поросшими густыми кустарниками и корявыми деревцами.

Завершился он как-то незаметно, уже на сухом, нетопком месте. Болотное редколесье закончилось, и мы вновь вошли под своды глухого бора, через который тянулась извилистая тропка-просека, уже зараставшая березками и осинками. Через мох неглубокими канавками проглядывали остатки колеи, некогда продавленные тележными колесами. Должно быть, в древние времена здесь и вправду ездили на возах.

Наконец — пожалуй, уже близко к полудню — проводники привели меня туда, где я нахожусь и сейчас, в избушку, принадлежавшую ранее, как выяснилось, атаману Федору. Сейчас хозяином стал его младший брат Трофим. Сюда, в лес, они навезли немало припасов еще до восстания, когда прятались от красной мобилизации. Здесь же были спрятаны пудов двести муки и еще столько же — немолотого зерна. На хуторе братья держали восемь лошадей, пять коров, десяток свиней и иную живность. Сюда после разгрома повстанцев собралось двенадцать человек из отряда Федора.

О судьбе самого Федора мне удалось узнать немного, но уверяют, что он был убит в бою под Марьяновом. Двое уверяли при этом, что его срезали из «максима», а трое — будто его застрелил из «маузера» Орел. Кому верить — не знаю. Однако безусловно одно: Федор убит 25 августа, а 28-го его тайно похоронили на погосте в Марьянове. В течение последующих дней сюда, на хутор, пробрались жена, две дочери и малолетний сын Федора, а мать и отец остались и, по слухам, расстреляны бандой Орла. Учитывая, как сам Федор обошелся с семьей Орла при налете на Кудрино, ясно, что никому из родичей атамана не приходилось рассчитывать на снисхождение. Узнав от меня, что Орел перешел на сторону красных, мужики сильно обеспокоились и рассуждали, что надобно молить Бога, дабы красные отправили Орла на внешний фронт, а не оставили его палачествовать в губернии, ибо он вырежет все Марьяново до последнего человека по одной лишь причине, что там жили земляки его кровного врага.

Да уж, точно говорят: соскреби с русского тонкий слой цивилизации — и увидишь дикого татарина! Куда там! Кавказские горцы куда благороднее в мести, чем наши христолюбивые мужички. Там хоть и придерживаются обычая кровной мести, но не убивают женщин и детей, щадят стариков. На Руси же, если уж сорвались с цепи, то ни в чем удержу не знают. Господи Всеблагий, что же ты допустил на земле Русской такое беснование?!

Размышляя об этом, я впервые подумал о том, что наша гражданская война есть наказание Господне за греховность помыслов и поступков, которые двигали всеми нами как народом последние годы. В сущности, все классы жили греховно и помышляли о низменном. Государь, допускаю это, был слишком отвлечен семейными делами, а потому не сумел употребить власть и навести должный порядок. К тому же его мистицизм и провиденциализм были использованы гнусным Распутиным, и Бог весть какие важнейшие государственные решения были приняты под влиянием этого сибирского конокрада. Дворянство и чиновничество — статское в большей степени, военное несколько меньше — были поражены меркантилизмом, навязанным промышленно-торговым классом, в сущности, формой мздоимства, которое заставило утратить понятия о чести и благородстве, а в службе заботиться не о благе Отечества, а о карьере, чинах, жалованье и хлебных местах, коие позволяют брать большие подношения. Сами же промышленники и торговцы уже в силу своего рода занятий ни о чем ином и не помышляли, как о собственной прибыли. Даже жертвователи и меценаты, как мне представляется, не были бескорыстны в своих благотворительных деяниях. Во-первых, часть пожертвований, бесспорно, употреблялась как своего рода подкуп для губернаторов и градоначальников, иных властных чинов. Во-вторых, и денежные пожертвования, и иная благотворительность сопровождались публикацией в газетах, шумными собраниями, церковными молебнами и пр. Сие тут же использовалось для поднятия репутации той или иной компании, и акции ее на бирже шли вверх. А что уж говорить о военных заказах! Вот уж где нажились все эти поставщики-подрядчики.

Интеллигенция? В России не было ничего более омерзительного, развратного, проституированного, насквозь антипатриотического и жалкого. Из земского врача, берущего с крестьян поборы маслом и яйцами, из спившихся учителишек, бьющих детей лбами о стену, кто-нибудь в будущем будет лепить героев и подвижников.

Ибо еще одна весьма примечательная черта российского интеллигента — поразительнейшее самовозвеличение и присвоение себе права судить, что есть добро, а что зло, изображать из себя — бесспорных неудачников жизни, не умеющих ни служить, ни наживать капитал — страдальцев, мучеников, героев. Именно из этого сословия выродились всяческие бомбисты и смутьяны, которым поперек горла государственность, порядок и субординация. Ибо при нормальном, спокойном и поступательном движении общества они — никто и ничто. Им же нужна, по крайней мере, Геростратова слава, какой довольствовались всяческие Каляевы или Спиридоновы. Но ежели подвернется удача — тут мы видим Ульянова и Бронштейна.

Низшие классы, по-моему, я уже достаточно охарактеризовал. В безоружном виде они готовы лобызать в gluteus любого правителя, который появится в их местности с более-менее крупным отрядом и пулеметами. Вооружившись и отведав крови, русский мужик становится опаснее дикого зверя. Сделать из него управляемого солдата намного сложнее, чем бандита-партизана. Догадываюсь, что в 1812 году лишь присутствие рядом с мужиками армейских партизан помогло уберечь Россию от повторения пугачевщины. Поэтому если уж в России начался мятеж, то при подавлении его понятие «жестокость» утрачивает свое отрицательное звучание.

И Ермолаев — сам мужик, хоть и городской, отлично это понял.

Заповедь Божья: «Не убий!» в условиях гражданской войны попросту потеряла свое значение. Точнее, сперва нас отучили придерживаться ее на германской, потом как-то само собой мы потеряли жалость к своим. В сущности, нас приучили к мысли, что убийство есть продолжение рода на войне. Ибо если ты не убьешь, то убьют тебя, и на тебе пресечется та ветвь поколений, которая могла бы продолжиться в твоем потомстве. Не знаю, все ли это осознавали, но для меня лично именно это было определяющим при участии в военных действиях. А отнюдь не готовность умереть во имя Отечества. Теперь я понимаю это и не стесняюсь покаяться.

7 сентября 1919 года.

Те люди, что освободили меня из плена, оказались агентами Краевского. По их словам, они спаслись от провала только чудом и, бежав из губернского центра, сумели встретиться с группой повстанцев из отряда Федора. Те провели их на свой «секретный» хутор. Позже контрразведчики узнали о том, что уездный центр удерживают «офицеры», и намеревались было присоединиться к моему отряду, для чего направились в С. Однако добрались они туда лишь к утру 30-го, когда мой отряд уже был расстрелян пулеметами ермолаевцев. Всего их пришло туда пятеро, считая трех федоровцев, изъявивших желание уйти за фронт. Совершенно случайно, прячась на колокольне, откуда просматривался двор бывшей земской управы, они увидели, как меня стаскивают с лошади и ведут в подвал. Замысел освободить меня родился у них мгновенно. Выждав, когда большая часть охраны штаба залегла спать, контрразведчики и федоровцы подобрались к земской управе и легко сняли полусонных часовых.

Увы, бумага моя кончается. Не знаю, удастся ли найти в этих краях хоть пару листов. От карандаша тоже остался огрызок менее дюйма длиной. Дай Бог, чтоб я сумел сохранить все написанное и присовокупить к первым тетрадям, которые оставил на хранение М.Н. Прерываю записи».

Никита спрятал дневник в папку для тетрадей и уложил в рюкзачок. После этого улегся на диван и задумался.

Нечего и говорить, что он был почти убежден: хутор, где прятался Евстратов, находился в Бузиновском лесу, там, где якобы зарыты сорок возов разинского золота. Не поэтому ли директор-краевед обхаживал престарелого сына председателя губревкома?

Ветров решил не тревожить душу сомнениями, а постараться успокоиться.

Допустим, что Василий Михайлович жив, но нездоров и отлеживается у Корнеевых, а когда пройдет шок от нападения бомжей, встретится с Никитой. Тогда встанет тот самый вопрос, ради которого Ветров и поперся в эту губернию, — «отмывка дневника». А для этого важно знать, мог ли предревкома принести трофейный дневник домой и положить его в эту самую схоронку. Согласно дневнику, обрывавшемуся 7 сентября, — мог. Но только в принципе, и только в том случае, если Евстратов был убит до 23 сентября 1919 года.

Жалко, конечно, что Никита не прихватил с собой ксерокопию с той самой брошюры, изданной в 1929 году, где описывались события, связанные с гибелью Михаила Ермолаева. Суть же сводилась к тому, что 23 сентября 1919 года автомобиль председателя губревкома, направлявшийся в уездный город Севериновск, был обстрелян бандитами. Ермолаев получил тяжелое ранение, но продолжал отстреливаться. В трех верстах от Севериновска на помощь Ермолаеву поспешил красный разъезд, который обратил бандитов в бегство. Трое из них были убиты, четвертый захвачен в плен. А Михаил Петрович от полученных ранений скончался на следующий день, то есть 24 сентября. Еще через два дня тело Ермолаева было доставлено в губернский центр, где его торжественно похоронили на Михайловском кладбище.

Никита помнил, что среди бандитов, напавших на Ермолаева, упоминался некто Трофим. Не мог этот тип быть братом атамана Федора, у которого прятался Евстратов? Правда, Трофим, упомянутый в брошюре, был убит. А вот фамилия того, кто остался в живых, у Никиты вылетела из головы. Вроде бы столько раз перечитывал, а теперь забыл…

Впрочем, через пару секунд его голова резко переключилась на совсем другие мысли. Потому что со двора, откуда-то из-за занавешенного тюлевой шторкой окошка послышался скрип калитки у дома Ермолаева, а затем тихий звук шагов.

 

ГОСТИ

Никита машинально глянул на часы. Время было уже не раннее — половина одиннадцатого. Неужели Владимир Алексеевич не сумел удержать старика дома? Тем более неужели сам Василий Михайлович, пережив нападение бомжей и ощущая нездоровье, рискнул отправиться домой? Что-то не верилось. Никита осторожно подобрался к окошку, поглядел сбоку, чуть отодвинув занавеску.

Темная фигура просматривалась неясно. Но стоял он слишком прямо и, когда поднимался на крыльцо, делал это куда быстрее, чем подобает 80-летнему старику.

Незнакомец огляделся и начал открывать замок.

Конечно, можно было выйти во двор и вежливо спросить: «Гражданин, вы к кому?» В принципе нормальный вор, которому мокруха ни к чему, просто удерет. Но ведь может какой-нибудь психованный оказаться. Сейчас, говорят, чуть ли не каждый карманник при пушке ходит. Бахнет сдуру — и случайно попадет. А мимо Никиты уже столько пуль пролетело, столько раз ему с этим делом везло, что еще раз пробовать судьбу не хотелось.

Кроме того, Никите подумалось, что этот тип в принципе еще не вошел в дом 56. Может, у него еще ключ не подойдет. Потыркается без толку — и уберется.

Но ключ подошел. Пришелец, не очень заботясь о том, чтобы не шуметь, с легким скрежетом вынул дужку замка из ушек и отворил скрипучую дверь, переступил порог и скрылся в доме.

На какое-то время Никита даже успокоил себя тем, что, возможно, гражданин этот никакой не вор, а скажем, кто-то из знакомых Ермолаева. Может, решил деду одежду из дома привезти… Но эта версия у Никиты продержалась секунд двадцать, не больше. Если Ермолаева действительно бомжи раздели, то ключ они с собой унесли, потому, что, согласно тому, что Егоровне рассказал Корнеев, на старике кроме трусов, майки и носков ничего не было. Навряд ли такие бомжи сознательные, чтоб оставить ограбленному ключик. И навряд ли Василий Михайлович этот ключ держал в носках, допустим. То есть, если он из дома уходил сам, сам за собой дверь на замок запирал, то этот ключ сейчас должен был быть у тех бомжей, которые с него верхнюю одежду сняли. Стоп! Но тогда ведь этот ключ, если его бомжи не выкинули, должен был, по идее, найтись в кармане пальто и пиджака на том покойнике с Московского шоссе… Ну, конечно, они его и выкинуть могли. Это в принципе уже не суть важно. Важно другое: если все, что пересказала Егоровна со слов директора, верно, то Ермолаев добровольно никому ключа дать не мог. Если бомжи этот ключ у него забрали в подъезде дома, где живет Корнеев, то вполне могли добраться и до адреса. Если в пиджаке, допустим, был паспорт. Но тип, вошедший в дом Ермолаева, на бомжа был не очень похож. Не ходят так бомжи — упруго, по-спортивному.

Но главное, что снова заставило Ветрова насторожиться, — гражданин не стал зажигать верхний свет. В окне ермолаевского дома на пару секунд мигнуло пятно от карманного фонарика. Нет, этот товарищ явно не хотел светиться.

И тут в голову Никиты пришла простая вещь. А что, бели взять, да и запереть этого незваного гостя? На окнах у ермолаевского дома — решетки. Замок этот господин повесил на ручку двери. Если продеть дужку через оба ушка, — изнутри не откроешь.

Никита осторожно вышел в сени, приоткрыл дверь и выглянул. Улица Молодогвардейцев была пустынна, только во дворе какой-то из пятиэтажек громко ржали подростки и хрипло брякала музыка из кассетника. Наверно, они не привыкли опасаться милиции. А это значило, что прежде, чем Никита найдет хотя бы постового, пройдет немало времени. Телефоны могли быть в пятиэтажках, но к кому там обращаться — черт его знает… У Аллы и Андрея — единственных здешних знакомых, кроме бабки Егоровны — телефона не имелось, во всяком случае, Никита его за короткое пребывание в квартире не заметил. Телефоны-автоматы на этой улице тоже не водились.

Спокойнее всего было отказаться от идеи запереть ночного гостя. Разум подсказывал, что ничего не выйдет и лучше вообще не соваться. Но тут Никите представилось, что ночной гость именно сейчас упрет из дома Ермолаева что-то важное. Что именно — Ветров даже не очень догадывался. Хотя в голове уже начало связываться все воедино: и XVII век с XX веком, и Федька Бузун с капитаном Евстратовым, и Ермолаев Михаил с директором Корнеевым, но пока это было нечто аморфное и бесформенное, какой-то путаный клубок, в который замотались и накрутились разноцветные нитки, одни как-то соединенные между собой, другие — нет. Никита прекрасно понимал, что дела давно минувших дней иногда могут таить в себе серьезную опасность и что, потянув за какую-нибудь ниточку из пресловутого «клубка», можно вытянуть на свет Божий что-нибудь взрывоопасное.

Причем опасное в первую очередь для самого Никиты. Потому что люди, которые знают больше того, чем им положено знать, очень часто не доживают до старости.

И все-таки он рискнул.

Мягко, почти не скрипнув ступеньками, спустился с крыльца бабкиного дома, сделал несколько тихих шагов по двору до калитки, бесшумно проскользнул через нее, неслышно прошагал до калитки Ермолаева и прямо-таки просочился через нее.

А затем, переведя дух у стены дома, поднялся на крыльцо. Внутри дома было тихо, Ветрову даже показалось, будто находящийся там посетитель прислушивается. А раз так, то надо было торопиться. И уже не думая о том, чтобы не шуметь, Никита рывком сдернул замок с дверной ручки, на ощупь продел дужку через ушки — щелк!

И замок закрылся.

Никита навострил уши: как отреагирует на щелчок замка гражданин, проникший в жилище? А он, похоже, никак не реагировал. Какая-то тихая возня изнутри доносилась, но неясно было, то ли ее незнакомец производит, то ли крысы где-нибудь в подполе. Слишком уж глухие были звуки. Нет, похоже, этот тип ничего не заметил. Значит, у Никиты есть какой-то запас времени. А потому нельзя терять ни минуты.

Никита перекинул ногу через перила и лихо съехал на животе — получилось намного быстрее и бесшумнее, сделал несколько широких шагов до калитки, придержал ее рукой, чтоб не брякнула, и очутился на улице. Оглядываясь на дом Ермолаева, прошел несколько шагов, потом, уже находясь рядом с пятиэтажкой номер 54, припустил бегом. Конечно, если б он как следует помнил дорогу до 12-го отделения милиции, то, наверно, побежал бы туда. Но ему показалось, что быстрее будет добраться до Аллы и Андрея. Они люди местные, знают, откуда позвонить можно. Правда, надо будет опять заходить в этот чертов подъезд, где на чердаке киллеры водятся…

Никита, однако, не пробежал и десяти шагов. Из двора вдруг вышли два крупных, уверенных в себе парня и загородили дорогу. Плечистые, коротко стриженные, ростом за метр восемьдесят, в ветровках поверх спортивных костюмов и крепких футбольных бутсах вместо кроссовок. Чуть позади и сбоку от них стояла с потушенными фарами малиновая «девятка».

— Э, борода! — уперев руки в бока, один из них окликнул Никиту. — Фиг ли тут бегаешь, а? Оборзел, что ли, в натуре?!

И не спеша так, вразвалочку, двинулись на Никиту. Он как-то сразу сообразил, что эти молодцы страховали того, что сейчас орудовал в доме Ермолаева.

— Не спеши, корефан, так споткнуться можно! — заметил второй.

Никита сделал пару шагов назад. Ясно, что милым разговором эта встреча на пустой, полутемной улице никак не обойдется. Тут, если не повезет, можно не только перо под ребро пропустить, но и пулю схлопотать.

— До ментуры далеко, — сообщил тот, кто заговорил первым. — Хрен успеешь.

И показал Никите «Макаров».

— Быстро вали обратно к бабке, — приказал товарищ с пушкой. — Закройся на три засова и сиди тихо. Ну, пошел!

Наверно, так и следовало сделать. Ни стрелять в спину, ни даже бить Никиту эти ребята не намечали. Они вовсе не собирались здесь шум поднимать. Если б на Никиту иной раз не находило, то он не стал бы связываться и подчинился бы беспрекословно.

Но на него нашло. Наверно, это тоже было от «чеченского синдрома» — припадок странной, холодной и расчетливой ненависти, когда в мозгу включается какая-то жуткая программа, заставляющая принимать совсем другие решения. Не по мирной житейской логике, а по жестокой и в чем-то подлой логике боя.

Ветров посмотрел куда-то за спину ночных собеседников. Да еще с какой-то зловещей, кривой усмешечкой. Дескать, что, попались, которые кусались? Можно было подумать, что за спиной стриженых бугаев, пугающих Никиту жалким пистолетом, стоят десять автоматчиков. И хотя парни знали, что такого быть не может, оба непроизвольно оглянулись.

Бац! — правая нога Никиты толчком послала его вперед и вверх, а левая, распрямившись, врезалась каблуком в запястье руки, державшей пистолет. Оружие отлетело далеко и брякнулось аж о стену пятиэтажки. Хрясь! — правым кулаком и запястьем Никита изобразил что-то похожее на уракэн, доставшийся второму противнику наискось, по левой скуле и подбородку и заставивший его отшатнуться с тротуара на мостовую. Шмяк! — и макушка Ветрова с силой впаялась в морду первого, после чего тот грузно шмякнулся на тротуар, очень кстати приложившись затылком об асфальт.

Второй, разъярившись, с ревом метнулся на Никиту. Ш-ших! Кулачище детины скользнул по блоку, который Ветров выставил полусогнутой левой, а правое Никитине колено славно впечаталось противнику в пах. Да еще на противоходе, когда вся масса этого мужика сработала против него. Этот удар имел еще одно полезное следствие — «ТТ», который торчал за поясом у качка, вылетел и шлепнулся на асфальт.

— Уй-я-а-а! — стриженый согнулся, оскалившись и выпучив от боли глаза. Уже в следующую секунду кулаки Ветрова замолотили по его роже, как по боксерской груше. Напоследок Никита сцапал оглушенного за уши, нагнул и еще раз резко, с силой, долбанул коленом, но уже в подбородок. У того аж хрупнуло что-то, и он разом обмяк, потеряв сознание. Никита отшвырнул его и подскочил к его дружку, который, кряхтя и мотая головой, уже собирался привстать с асфальта. Пока не очухался — получи! Мощный пинок носком опорка по кадыку, еще пара по скулам отдыхай дальше!

На асфальте валялся «ТТ». Никита сцапал его и несколькими скачками перепрыгнул к стене пятиэтажки, куда отлетел «Макаров». Хвать! — вот он, второй ствол. Надо же, козлы! Пугали, а обе пушки на предохранителях стоят. Нет, Никита такой роскоши позволить себе не мог.

Очень вовремя он вооружился. Качки очухались и заворочались на асфальте.

Охая, встали на четвереньки, потом, цепляясь друг за друга, поднялись в рост.

Похоже, все еще не очень соображая, тупо поглядели на стволы в руках Никиты.

— Садитесь в тачку и валите отсюда! — сказал Никита не очень громко. — Надоели вы мне, кретины!

— Понял, командир… — утирая кровь из прокушенной губы, пробормотал бывший обладатель «ПМ». — Банк твой, гуляй… Может, еще встретимся.

— Завязывай, Ребус, — второй, все еще морщась и держа руку на том месте, куда первый раз чухнула Никитина коленка, произнес это с явной дрожью в голосе, — он без тормозов — пошмаляет только так…

Пошатываясь и оглядываясь, они заковыляли к машине. Никита ждал, что могут развернуться на него, попробовать бампером, — не рискнули. Вывернули и погнали вверх по улице.

Ветров чуточку остыл и сунул пистолеты под куртку. Что теперь делать?

Брать того, что шурует в доме, или милицию вызывать?

В это время со стороны ермолаевского дома отчетливо послышалось бряканье замка. Тот, запертый в доме, должно быть, на волю рвался.

С той стороны, куда укатила малиновая «девятка», послышался шум мотора. Уж не «бригада» ли по Никитину душу? Ветров отскочил за угол пятиэтажки, ближний к забору ермолаевского дома. Выдернул «ПМ». Ждал…

Зря тревожился. У тротуара остановился частник, высадил пассажира.

Военного в полевой камуфляжке. Никита спрятал пистолет и выбежал из-за угла.

Увидел капитанские погоны.

— Извините! — выпалил Ветров. — Вы здесь живете, товарищ капитан?

— Здесь, — подозрительно и с явной опаской произнес офицер.

— Телефон у вас есть?

— Был… — недоуменно пробормотал капитан, как будто подозревал, что телефона уже нет.

— Будьте добры, вызовите милицию! Тут, в доме ь 56, бандит прячется!

— Ладно, сделаю… — капитан скорым шагом отправился в свою пятиэтажку.

Только после этого Никита поглядел на дверь дома ь 56. Замок висел на месте. В дверь изнутри больше не толкались, пытаясь ее выломать. Ветров осторожно вошел в калитку, обогнул дом по двору, прижимаясь к стене и стараясь пригибаться, когда проходил мимо окон. Все решетки на них были целы. Отдушины в фундаменте годились только для кошек. Вроде бы пришелец должен был оставаться в доме.

Тут Никита подумал, что он еще один выход из дома позабыл — через чердак.

Поднял голову. Одно слуховое окно, со стороны улицы, было закрыто. Через него в принципе Удобнее спускаться — можно вылезти на козырек крылечка, а потом, уцепившись за него, соскользнуть вниз. Второе находилось на другом торце дома, над глухой стеной. Именно в этот момент Никита услышал легкое бряканье и дребезжание, доносившиеся с той стороны… Снова бросив взгляд вверх, на слуховое окно над крыльцом, Никита увидел, что ветер слегка покачивает раму.

Тоже стекла чуточку дребезжат… Но то, что рама покачивается, значило, что она закреплена не намертво и можно ее легко снять, отогнув гвозди. Никита, еще не очень сообразив, что будет делать, если тот, кого он запер в доме, выпрыгнет с чердака в слуховое окно, рванулся к задней глухой стене. Конечно, с топотом и шумом. Остановился рядом с углом, у поленницы, поглядел вверх, прислушался.

Да, рама была вынута. На торце чердака зиял черный квадрат.

Никита прикинул, куда мог деться этот тип, если успел удрать еще до его прихода. Прямо под глухой стеной у Ермолаева была сложена поленница, прикрытая толевым навесиком. Правее, углом против угла дома, располагалась сараюшка, сколоченная из горбылей, обитых ржавой жестью. Слева, симметрично сараюшке, стояла теплица, сработанная из неструганых реек и полиэтиленовой пленки. У забора росло несколько кустов, не то смородина, не то крыжовник, а остаток двора, площадью в десяток квадратных метров, занимали какие-то раскопанные грядки.

Никита подумал, что если тот, кто забрался в дом, уже убежал, то его следы могли остаться на грядках, где земля была рыхлая и смоченная дождем. Он сделал несколько шагов вперед, вышел в промежуток между сараем и теплицей.

И тут сзади послышался легкий треск какой-то, короткий вскрик, похожий на птичий или кошачий. Никита инстинктивно шарахнулся вправо, повернувшись одновременно боком к дому и спиной к сараю. Шмяк! Никита и сообразить толком не успел, как его обдало воздухом от пролетевшего мимо него чего-то тяжелого и плоского. Это самое, тяжелое и плоское, плашмя грохнулось оземь и теперь лежало прямо у его ног.

Никита довольно быстро разглядел, что перед ним лежит человек, скорее всего, тот, который забрался в дом Ермолаева.

Некоторое время Никита ошалело стоял, ничего не понимая. Если б незнакомец тут же вскочил на ноги и набросился на Ветрова, Никита, наверно, быстро сообразил бы, что делать. Но тот лежал неподвижно. Минуту, две, три…

Никита осторожно ткнул лежащего палкой в бок. Никакой реакции. Потом не сильно стукнул по спине — никакого эффекта.

После тех шестерых, расстрелянных в подъезде грозненского дома, Никита уже привык к этим самым спокойным людям на земле — жмурам.

Неужели он от удара о мягкую землю сразу вырубился насовсем? Никита подцепил лежащего носком ботинка и перевернул. Звякнул, выпав из кармана, фонарик. Тот самый, должно быть, свет которого Ветров видел в окошке. Очень кстати. Никита подобрал фонарик, посветил…

Все стало ясно. Тип, прыгнувший с чердака, не просто так хотел уйти. Он еще и Никиту думал зарезать. А потому прыгал из слухового окна с солидным таким ножичком. Сантиметров пятнадцать лезвие, не меньше. Только теперь все эти сантиметры по самую рукоятку сидели в груди у самого прыгуна.

Повезло Никите, очень повезло. Ведь наверняка этот мужик не собирался на собственный нож накалываться. И если прыгал с высоты всего в три метра, да и то неполных, мог все подрассчитать точно. Никита повернул фонарь на слуховое окно и увидел, что от карниза, располагавшегося под этим окном, отколота острая и длинная дощечка. Вот оно что! Мужик не прямо из окна прыгал, а вылез на карниз.

Хотел на плечи Никите скакнуть и уложить его грудью на нож. А карниз возьми и подломись. И мужик полетел вниз уже не так, как задумал, а как Бог на душу положил.

Отсюда и крик, похожий на птичий, и падение на собственный нож.

Куртка на мертвеце была распахнута, а по светлой рубашке вокруг ножа расплылось темное пятно. Нож торчал между ребер, наискось, пальцы все еще судорожно сжимали рукоятку. А из-за ремня выглядывала вороненая рукоятка с коричневой пластмассовой накладкой — «Макаров». А во внутреннем кармане куртки лежали какие-то бумаги, свернутые в трубку. Не это ли он у Ермолаева искал?

Никита выдернул бумаги и пихнул их в свою «косуху». При этом из кармана покойника вывалился симпатичный такой импортный бумажник для дедовых людей. Его Никита тоже, как-то машинально пихнул себе во внутренний карман. Проделывал он это сидя на корточках, при этом как-то невзначай пошатнулся и, пытаясь опереться, схватился правой рукой за рукоять пистолета. Блин!

Только тут Никите вспомнилось, что он вызывал сюда милицию. Точнее, дал такое поручение товарищу капитану. Конечно, милиция здесь, похоже, не очень тороплива. Но все-таки минут через десять-пятнадцать она может приехать. И до Никиты дошло, что его могут запросто обвинить во всем, что тут случилось. Замок он трогал? — трогал. Если отпечатки снимут — он готовый взломщик или кто там еще. Если с бумажника — значит, еще и грабитель. За пистолет ухватился — незаконное хранение оружия. Да еще два других пистолета. Поди докажи, что ты их отобрал, рискуя жизнью, накостыляв при этом двум жлобам. Кто его знает, может быть, из этих пистолетов уже не один десяток людей на тот свет отправили? Да и этого, кстати, с ножиком в сердце, могут на Никиту записать. Если очень захотят, конечно.

Все дальнейшее происходило очень быстро, Никита и сам понять не мог, откуда столько прыти взялось. Он перемахнул через забор одним махом и вбежал в бабкин дом.

Старуха похрапывала, даже топота не почуяла. Никита схватил свой рюкзачок и выскочил на улицу. Вовремя выскочил — мигалка милицейской машины уже озаряла голубоватыми сполохами ночную тьму, правда, пока в двадцати метрах отсюда, где-то за пятиэтажкой. Должно быть, сперва заехали в 54-й дом, по адресу, с которого капитан звонил в милицию. Значит, вот-вот явятся сюда. Нет, у Ветрова не было теперь ни малейшего желания оказывать помощь следствию. Потому что, выражаясь языком штатовского правосудия, все, что он скажет, могло быть использовано против него. А Никита вовсе не хотел даже на сутки попадать в камеру. Не говоря о том, чтоб «задержаться» на целых тридцать «по подозрению в совершении преступления». В этот момент он уже не думал ни о дневнике Евстратова, ни о судьбе Василия Ермолаева, ни о Федьке Бузуне с его кладом.

Никита надеялся только на одно: на быстроту своих ног и ночную тьму.

 

БЕГСТВО

Уходить отсюда по улице было опасно — милицейская «синеглазка» могла в любую секунду вывернуть из-за угла. Поэтому Никита обежал дом Егоровны и выскочил на ее огород. За огородом был невысокий и к тому же почти повалившийся забор, отделявший огород Егоровны от какой-то совершенно неосвещенной, но, похоже, просторной территории. Перебравшись через забор, Никита понял, что очутился на довольно крутом склоне холма, за которым находится некая искусственная или естественная выемка глубиной эдак в полета метров, где то ли в плановом, то ли в частном порядке образовали огромную свалку.

Сначала склон, покрытый жухлой, скользкой, промокшей от дождей травой, его здорово пугал: съедешь по такому, а впереди где-нибудь обрыв… Поэтому Никита спускался осторожно, хватаясь руками за траву. Потом крутизна уменьшилась, и он даже рискнул бегом побежать.

В той стороне, откуда он удирал, небо было посветлее от огней города, и на его фоне довольно четко рисовались силуэты пятиэтажек, с освещенными окнами, и треугольники крыш индивидуальных домишек, стоявших на холме. Однако самое главное — проблески милицейской мигалки переместились и мерцали теперь недалеко от Никиты. Машина стояла рядом с домом Ермолаева, от которого Ветров отбежал, если мерить по склону, всего полтораста метров. Ветер доносил до Никиты неразборчивые голоса и даже — ему это было особо неприятно — лай служебной собаки.

Неожиданно Никита выскочил на тропинку, тянувшуюся наискось и вниз по склону. Идти по ней было намного легче, но при беге ботинки очень громко шлепали. Никите казалось, что милиционеры его топот за версту услышат. К тому же тропинка была сырая, и отпечатки его ботинок на ней наверняка останутся. Тем не менее он все-таки помчался по этой тропинке во весь дух, не зная толком, куда она может его вывести.

А вывела она к мосткам через какую-то жутко вонючую речку, превратившуюся в канаву шириной метров пять. В другое время Никита к таким местам старался на пушечный выстрел не приближаться. Но сзади, на склоне, уже мелькали огоньки фонарей. И собака гавкала. Бежать вдоль речки смысла не имело — собака, если от запаха мусора не сдохнет, догонит его в два счета…

И Никита выбрал мостки. Состояли эти мостки из двух бревен, поверх которых были набиты донца от ящиков из-под болгарских помидоров. Из тонких таких шероховатых дощечек. Пару раз нога скользнула, одна или две дощечки зловеще хрустнули, но он все-таки сумел перескочить на ту сторону и не свалиться в этот зловонный поток.

Ветров оглянулся и увидел, что лучики фонарей заметно переместились вниз по склону. И собака гавкала уже у начала тропинки. Метров двести, не больше.

Тут его осенило. Никита подобрал арматурину, подрычажил ею бревна, толканул в бок… Бултых! Бревна наискось плюхнулись в поток жижи, развернулись по течению и унеслись куда-то за изгиб канавы. А Никита побежал дальше по тропинке, петлявшей среди смутно серевших мусорных эверестов. От канавы донесся яростный лай собаки, перешедший в обиженный скулеж. Спустя несколько секунд подскочили и люди. Послышался громкий мат, а затем отрывки более конкретных фраз:

— Свалил, сука!

— Говорил же, блин, раньше надо было с поводка спускать!

— Тихо, Атос! Место!

— Тут еще мостик есть?

— Хрен его знает, чего тут есть…

— Эта канава километра на три идет, от самого Машиностроительного… И до очистных…

— Дальше еще шире будет…

— На очистные он не пойдет…

— Надо в райотдел докладывать, пусть перекрывают с той стороны…

— Перекроют они, жди!

— «Антон», «Антон», «Хасан» на связи, ответьте!

— Атос, завязывай выть, надоел…

— Не достает, падла! Горка волне мешает…

— Ну что, в воду?

— Сказанул, там кислоты на две трети…

— Пошли обратно, может, там поуже будет, перескочим… Никита сразу сообразил, что лучше двигаться вниз по течению «речки», но это оказалось не так-то просто. Он слишком глубоко забежал в лабиринт из мусорных куч и теперь принужден был топать туда, куда вела тропинка. А тропинка повела вовсе не вдоль канавы, а куда-то прочь от нее. Причем еще и направление меняла то и дело, раздваивалась и растраивалась. Никита же в это время думал, что могут придумать милиционеры. Наверно, все-таки сумеют связаться по рации с начальством и попробуют перекрыть Никите дорогу. А сами добегут до того места, где канава сужается, и перепрыгнут на эту сторону. Собака тут, среди мусорной вонищи, вряд ли пригодится, но шансов настичь Никиту у них прибавится.

Хотя Никита никакой вины за собой не чуял, мыслей насчет того, чтоб пойти милиции навстречу, у него не было. И хотя можно было бы здесь, на свалке, выкинуть все: пистолеты, фонарь, бумажник и бумаги, закопать их поглубже в мусор — где их за сто лет не отыщут! — а потом спокойно вернуться к Егоровне, Никита об этом и думать не хотел. Следы, оставленные около трупа, сохранились.

А рифленые подметки Никитиных опорок не хуже автомобильного протектора отпечатки оставляют. Если еще анализ почвы с них снимут — доказательств хватит.

Ветров хоть не сталкивался напрямую с тем, как уголовные дела фальсифицируют, немало был о том наслышан. Вот и бегал теперь от милиции, которую, смешно сказать, сам же и вызвал.

Пистолеты Никита не выбросил, а переложил в рюкзачок. «ТТ» и один из «ПМ».

Второй оставил. Вовсе не потому, конечно, чтоб отстреливаться от ментов. А просто так, для спокойствия…

Свалка кончилась как-то неожиданно. Никита очутился около полуоблетевших кустов, перескочил узенький вонючий ручеек и оказался среди негусто стоявших чахлых березок. Потом, почавкав немного ботинками, по заболоченной почве выбрался на сухое место. Под ногами теперь только шелестели мокрые листья да трава. Шум города заметно стих, Никита все глубже забирался в лес.

Деревья стояли все гуще, и через мокрые кусты приходилось все чаще продираться. Даже не верилось, что тут от городской окраины всего ничего.

Правда, изредка попадались под ноги пивные банки и бутылки, должно быть, оставшиеся с лета. Вряд ли в этакую погоду кого-то потянет распивать на природе. Поэтому на встречу, как говорится, с «мирными жителями» Никита не очень рассчитывал. А вот насчет милиции беспокоился по-прежнему. Шорох собственных шагов ему казался слишком громким, а в шелесте деревьев то и дело слышались голоса. Останавливался, прислушивался, затаивал дыхание — нет, вроде ничего подозрительного.

Карты у Никиты не было, компаса тоже, фонариком он светил только изредка, когда чувствовал, что сходит с тропинки. Шел, чтоб куда-то идти. Но, в общем, мысли о том, что делать дальше, его уже начали посещать.

Конечно, ни к бабке Егоровне, ни к Андрею с Аллой ему возвращаться не стоило. После того, что он начудил, его, пожалуй, и на порог не пустят. Да и черт его знает, могут милицию вызвать. Не говоря уже о том, что милиционеры могут наблюдение организовать. Вообще, лучшим выходом Никите казалось убраться из города. Только вот как? Обратного билета на поезд у него нет. Надо идти на вокзал, но там в кассе нужно паспорт предъявлять. А Егоровна, между прочим, запросто может назвать его фамилию, имя и отчество. Оно, конечно, неплохой аргумент в пользу его невиновности, но как тогда понять, что он сбежал с места происшествия? Уже подозрительно. Так или иначе, есть к чему прицепиться. Никита уже вовсю ругал себя за то, что поддался своим страхам перед милицией и взялся убегать. Ну неужели не разобрались бы? Почему милиционеры обязательно должны быть нечестные, недобросовестные или коррумпированные? Наверняка ведь есть среди них и приличные люди. Остался бы на месте, спокойно дождался бы их прибытия, рассказал все как есть…

С чего ему взбрело в голову удирать?! Но сделанного не воротишь. Теперь, по крайней мере, тем, что бегали с собакой, лучше не попадаться. Разозлились наверняка, а если кто-нибудь в эту помоечную канаву сподобился провалиться, то тем более. Могут и плюх надавать, а уж в камеру посадят точно. В компанию к бомжам, шпане и даже настоящим блатным.

Как только Никита подумал о блатных, ему стало не по себе еще больше. Если милиция, пусть даже чисто теоретически, могла не найти оснований для его задержания и тем более — для ареста, то перед криминалом у Ветрова явная вина.

Утренний киллер — это не простят. Две набитые морды качков — тоже. Само собой, гражданин, прыгавший на Никиту с очень большим ножиком, да еще и имея пистолет за поясом, не принадлежал к какой-либо другой категории людей, кроме бандитов.

И ясно, что его не Ермолаев к себе домой посылал, проверить, все ли цело. Что там за бумажки он взял, которые перекочевали теперь к Никите за пазуху? Черт его знает, что именно в них написано, но ныне покойный гражданин вполне мог из-за них пойти на убийство — ведь он Никиту запросто зарезал бы, если б не счастливая (для Ветрова, конечно) случайность… А раз так, то они представляют некую ценность. И не самую малую, наверно. При этом, конечно, интересовали они не самого неудачно прыгнувшего господина, а какого-нибудь ихнего туза, авторитета, вора в законе или кто там у них еще бывает. И конечно, этот руководитель дела так просто не оставит. Может быть, он уже узнал, что его подручный убился, и даже о том, что Никита в милицию звонил. А если не узнал, то самое крайнее завтра узнает. После чего его банда начнет Никиту искать. Если найдут — не помилуют. Это как дважды два. Даже если поверят, что Ветров их приятеля не резал, не простят звонка в милицию и похищения бумаг, которые им нужны были… Господи, на какого черта он, Никита, за них ухватился? И почему на свалке не выбросил? Во дурак!

Но может, еще сейчас не поздно? Найти какую-нибудь ямку, сунуть туда пистолеты, бумажник, сами бумаги, засыпать листьями. Никто ведь не видел, как он их брал… А потом пойти в милицию, рассказать все… Ну, не совсем, как было, а что, мол, ни пистолета, ни чего такого не брал. И что дальше? Все равно не поверят. Топтался около трупа — значит, там был. А труп лежит не так, как упал, а перевернутым на спину. Значит, трогал его, ворошил. Можно, конечно, сказать, что проверял, живой или нет, а в куртку не лазил. Но ведь запросто запутать могут. Это здесь, в лесу, когда еще не поймали, легко соображать, что говорить, а что нет. Когда там, в милиции, допрашивать начнут, все совсем по-другому будет. Тем более если вдруг здешние бандиты, которые за этими бумагами своего покойного дружка отправляли, с ментами в доле состоят… Уж чего-чего, а про это Никите немало наслышаться пришлось. В таком случае ему вообще ничего не светит. Удавят его в тюрьме или на воле зарежут. Вот влип так влип! Сидел бы спокойно у бабки, не совался бы ни во что — не трясся бы сейчас, как дурак…

Неожиданно до Никиты донеслись откуда-то спереди негромкие, невнятные голоса. Ветров замер, осторожно сошел с тропы, встал за дерево. Нет, шагов не слышалось, голоса не приближались. Правда, понять, о чем говорили, было невозможно. Ветер шумел, ворочал ветки с остатками листьев, накрапывал дождик.

Никите было ясно, что если он пойдет по тропе дальше, то наверняка придет к источнику голосов. А он ни с кем встречи не искал. Ни с милицией, ни с бандитами, ни с простыми гражданами, наличие которых в это время суток на лесной тропке было не очень вероятно. Поэтому Никита Решил свернуть с тропы и взять левее. Однако, как он ни старался, шаги не получались бесшумными. Да и деревья стояли довольно плотно, все время ветки приходилось от лица отводить, а это лишний шорох. А уж под ногами все время что-то похрустывало. Каждый такой хруст у Никиты вызывал мандраж, будто он на мину наступил или за растяжку запнулся. Всякая «зеленка», даже подмосковная, после Чечни его раздражала. Ну и эта, здешняя, исключением не была. Некомфортно себя чувствовал.

Вроде бы он довольно далеко прошел влево от тропы, и голоса больше не слышались. Вдруг впереди и чуть правее, за деревьями, всего-то метрах в двадцати, появился свет. Не такой, как у фонарика, а поярче, и не направленный лучом в одну сторону, а такой, каким светятся окна.

Никита забрал влево, стараясь пройти подальше от света, но тут он погас.

Голосов больше не слышалось, но что-то ведь светилось… Никита особо не размышлял над тем, что тут светиться может. Ему главное было не натолкнуться ни на кого. Тем более на милицию.

И тут он вышел на узкую, поросшую травой дорогу-просеку. Шла она примерно в том же направлении, что и тропа, с которой Никита вынужден был сойти. Вряд ли эта дорога была специально предназначена для вывоза мусора на свалку, скорее ее проторили какие-нибудь хитрые водители, которым она позволяла сэкономить какое-то время. Но вела она наверняка на свалку, потому что по обеим сторонам ее валялось множество всякой дряни, свалившейся или ветром сдутой с мусорных кузовов. Обратно на свалку, конечно, Никите не хотелось, тем более что там его небось уже разыскивала милиция. А другой конец дороги, по идее, мог вывести Ветрова на шоссе. Может, там попутка подвернется? Хотя, конечно, там и милиция может оказаться…

Но все-таки надежда подцепить попутку оказалась сильнее опасений повстречать милицию, и Никита пошел по дороге в ту сторону, где, как ему казалось, могло находиться шоссе.

По дороге идти было удобно. Не смутило Никиту, что дорога стала уводить его вправо, то есть в сторону города.

Прошел он совсем немного — метров двадцать-тридцать, как вдруг впереди снова зажегся свет. Теперь, однако, Никита сразу разобрался в его источнике.

Это зажглась лампа в кабине автомобиля, и стало видно, что всего в пол-сотне метров от Ветрова, приткнувшись вплотную к кустам, стоит «Волга». В салоне у нее горел свет, озаряя просеку, и просматривались очертания людей.

Ветров решил, что машина вот-вот уедет, отошел к обочине и укрылся за кустом.

Подождал минуту, две, три… Машина стояла. Только тут Никите стало интересно, с чего это она здесь торчит. По расцветке она не походила на милицейскую, но Ветров знал, что у милиции есть оперативные машины, которые ничем не отличишь от частных. Но это еще полбеды, потому что это могла быть и бандитская машина, на которой, допустим, привезли в лесок труп закапывать. Или еще не труп, но уже кого-то, обреченного на смерть. Никита тут, безотносительно к содержимому своих карманов и участию в судьбе нечаянно заколовшегося гражданина, лазившего в дом Ермолаева, становился лишним свидетелем. Иначе говоря, человеком, которого следовало тут же пристукнуть и закопать в одной яме с тем, кого перед тем пристрелили или зарезали. То есть, если попадание в милицию давало хоть какие-то шансы выжить — и наверно, не столь уж Малые, как представлялось Никите! — то встреча с бандой закончилась бы совершенно однозначно.

Наконец дверца «Волги» с лязгом открылась, а потом резко хлопнула. Так закрывают дверь люди, которые очень сердиты. Никита увидел крупногабаритного мужика в кованой куртке, который вылез с водительского сиденья «Волги» и, привалившись к машине спиной, держал перед мордой зажженную зажигалку, пытаясь прикурить сигарету. Потом прикурил, его стало видно похуже, лицо просматривалось только в моменты затяжек, когда огонек сигареты разгорался поярче. Никита отчего-то припомнил, как штатный снайпер отделения Урусбек Цаголов показывал ему в прицел красноватые точки и говорил: «Видишь? Там наши, федералы, сидят. Почему? Потому что чеченцы не курят. У них за одну сигарету — сорок палок дают. И правильно делают — я по сигарете могу за триста метров попасть. Хорошо, что я осетин, а не чеченец, правда?»

Никита пожалел, что при нем нет «СВД», которая была у Цаголова. Но тут же вспомнил о пистолете. Надо было хоть поглядеть, есть в нем что-то или нет.

Осторожно отжал защелку, вынул магазин, ощупал. Наверху лежит-полеживает патрончик, коротенький, толстенький, со скругленной пулькой 9 мм. Придавил пальцем — не утапливается. Стало быть, и все остальные там. Надо и ствол проверить. Пихнул магазин на место, повернул флажок предохранителя, оттянул затвор и осторожно пощупал мизинцем окошко выбрасывателя — сидит там, голубчик.

Осторожно сопроводил затвор в крайнее переднее положение. А на предохранитель не поставил. И вообще пистолет убирать не стал. С оружием как-то теплее.

 

НОВАЯ СИТУАЦИЯ

Между тем господин, который покуривал, был явно не в настроении. Крепко затянувшись, он резко повернулся к машине и требовательно сказал:

— Люсь, выходи! Поговорить надо.

Из правой дверцы «Волги» выбралась дама в голубом плаще, не спеша обогнула капот автомобиля и довольно уверенной походкой приблизилась к не очень вежливому джентльмену.

— Ну что ты мне хотел сказать, Юрочка? — голос у дамы был весьма прохладный. — Может быть, что-нибудь умное? Юрочка умного не знал и пробухтел:

— Люсь, ну чего ты? Все ж так клево начиналось…

— Когда все клево начинается, это еще не гарантия, что все так же клево и закончится. В ресторан я пошла, потому что мне сейчас тошно, а вовсе не из-за твоей неотразимости. Ты вообще-то разницу между съемными бабами и несъемными чувствуешь? Да, я выпила. За упокой души, понял? Если я тебе разрешила меня на дачу отвезти, это еще не значит, что я с тобой трахаться собиралась. Тем более — здесь, в этом дерьмовом лесу. Отсюда до свалки три километра, даже через лес вонь чувствуется. И вообще, на что ты надеешься, а? У меня Балясина убили, понимаешь? А ты ногтя его не стоишь, «шестерка» поганая!

До ушей Никиты долетели всхлипы. Юрик, как показалось Ветрову, попытался обнять Люсю за плечи с целью утешения, но та зло отстранилась.

— Отцепись! Утешитель нашелся! Хоть бы постыдился, блин, ведь другом Вальке считался…

— Люсь, ведь нету его. И не будет. А ты, между прочим, даже не вдова. Тебя на его похороны вообще не пригласят.

— А я сама приду, без приглашения. Это не свадьба.

— Да ты что! Тебе ж Альбина глаза выцарапает…

— Не болтай, чего не знаешь.

— Я не знаю? Да я все знаю!

— Что знаешь?

— Братаны толкуют, что ты его под выстрел сдала…

— Кто толкует, конкретно?

Юрик, похоже, с некоторым опозданием сообразил, что разгласил нечто лишнее.

— Да так, некоторые… — промямлил он.

— Нет, дорогой, это не ответ. И не говори, что сказал тот, кого я не знаю.

Я всех знаю.

— Да какая разница? Сказали — и все. Если б ты мне дала, я бы, может, и сказал, а так — на хрен мне это нужно, на братву стучать.

Плюх! — Люся сильно хлестнула верзилу по роже.

— Ты чего ударила меня, лярва вонючая?! — взревел Юрик. Хлобысть! От ответной оплеухи, нанесенной им изо всех сил, Люся отлетела метра на два и упала в грязь. Юрик подскочил, пнул ее ногой раз, другой, третий, потом рывком поднял оглушенную бабу на ноги, подтащил к «Волге» и бросил животом на капот.

— Я тебя, сука, научу уважать… — рычал он, задирая плащ вместе с подолом юбки. — Лежи, убью!

Люся попыталась вырваться, но Юрик сильно тюкнул ее лбом о крышку капота.

Жалобно треснула ткань, Юрик, придавив Люсю к капоту, сорвал и отшвырнул в сторону трусики. Но в этот момент она, видимо, немного очухалась и крепко лягнула насильника по мужским частям, и не чем-нибудь, а острым и тонким каблучком. От острой боли Юрик взревел, как раненый носорог.

— У-а, бля-а-а! С-сука!

— На, гад! — Люся развернулась и изо всех сил пнула Юрика в морду, да так, что тот ошалело сел на задницу.

Не дожидаясь, пока верзила придет в себя, Люся кинулась бежать, но не в лес, а по дороге, в сторону Никиты.

Надо сказать, события разворачивались так быстро, и разговор так стремительно перерос в драку, что Никита не только не успел вмешаться, но даже не успел определиться, нужно ли вмешиваться вообще. От недостатка приключений еще никто не умирал, а вот от избытка, бывает, люди загибаются. Уже на стадии разговора между Юриком и Люсей ему стало ясно, что особой интеллигентностью эти ребята не страдают, да и вообще явно не сахарные. То, что между ними пошел мордобой, было вполне логичным явлением. Никита, конечно, не был сторонником безусловного права сильного пола на избиение слабого, но все-таки не мог не заметить, что эта самая Люся прямо-таки выпрашивала от Юрика ту самую плюху, которую в конце концов заработала. Он ведь ее неоднократно предупреждал предварительно, и в конце концов она его первая ударила. Как будто не знала, что за этим может последовать. Могла бы, наверно, понять, что уровень интеллекта у Юрика вполне позволяет ему хлестать даму по роже, пинать ногами и бить башкой об капот машины. И соответственно, быть поосмотрительней.

В общем, если бы эта самая Люся, истошно визжа, не помчалась вдоль по дороге к дереву, за которым стоял Никита, он, наверно, не стал бы вмешиваться во все эти разборки. Тем более что даже из того, что он успел услышать, можно было догадаться о близости данных товарищей к криминальным структурам. А у Никиты и так уже с ними проблемы накопились. Лишние вроде были совершенно ни к чему. Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает…

Люсин длиннющий каблучок, который оказался полезен для лягания, для бега по лесной дороге был очень неудобен. Никита так и не понял, отчего он подломился: то ли Люся им за корень зацепилась, то ли за камень, то ли просто глубоко в грунт вогнала. Это не суть важно. А важно то, что девица, сломав каблук, еще раз полетела в грязь — рядом с растерявшимся Никитой. Тем временем Юрик, матюкаясь, вскочил на ноги и тигриными скачками понесся к упавшей беглянке, явно намереваясь втоптать ее в грязь, причем в самом прямом смысле слова.

Люся — она еще не видела Никиту, отскочившего от дерева в тень кустов, — попробовала подняться, но охнула от боли и осела наземь, после чего отчаянно заорала:

— Помогите! Убива-ают!

Конечно, вряд ли она надеялась, что сюда сбежится куча отважных мужиков, жаждущих защитить прекрасную незнакомку, но, должно быть, намеревалась напугать озверевшего Юрика. Тому, однако, все было по фигу. Он уже добежал до Люси и даже занес ногу для первого удара, когда из кустов грохнул выстрел, и Юрика отшвырнуло в сторону. Сразу он, правда, не упал, а выписал какой-то странный пируэт ногами, сделал какой-то уже не совсем живой шаг назад и лишь после этого грузно грохнулся в кусты.

Нет, Никита вовсе не собирался заступаться за Люсю. Напротив, он думал только о том, как бы остаться незамеченным. Но, видно, уж так судьбе было угодно, чтоб он, попятившись, зацепился за корень, потерял равновесие и опрокинулся спиной на куст, задрав правую руку вверх. А в руке-то был пистолет, не поставленный на предохранитель. Как и почему нажался крючок — Никита не припомнил бы, даже если б его об этом спросил прокурор. Потому что этот момент у него никак в памяти не отложился. Одно он мог сказать точно — не целился он в этого Юрика. А пуля, как известно, дура. Если будешь долго целиться — ни за что не попадешь, случайно пальнешь — и труп готов.

С минуту Никита ошалело сидел на мокрой траве с пистолетом в руке. Смотрел куда-то перед собой, где охала Люся, пытавшаяся подняться, но тут же опускавшаяся наземь с болезненными стонами. А чуть дальше, у кустов, где валялся Юрик, никаких шевелений не было.

Придя в себя, Никита поставил пистолет на предохранитель. Чтоб самому не застрелиться по нечаянности или эту самую Люську не застрелить. После этого спрятал оружие в карман и вытащил фонарик. Осветил Люську, которая кое-как выползла из грязи. Во что ее плащ, юбка и сапоги превратились — сказать страшно! Да и по лицу кровь из разбитого носа размазалась, синяки набухали, ссадина на щеке багровела — хороша, ничего не скажешь.

Говорить ей Никита ничего не стал, потому что, кроме заиканий и рева, все равно ничего не услышишь в ответ. А пока надо Юрика поглядеть. Может, и он «не совсем»…

Но, когда Никита подошел к этому неласковому джентльмену — оказалось, что медицина бессильна. Эта, в общем-то, шальная пуля ударила так, будто ее выпустил профи: точно в середину правого виска. И вылетела, точнее, проломилась, через левый.

Убедившись в том, что на выздоровление Юрика нет никаких надежд, Никита тяжко вздохнул. Нет, не потому, что пожалел, и даже не потому, что мгновенная смерть этого гражданина произвела на него угнетающее впечатление. Чечня Никиту от всего этого отучила. А вот по поводу собственной судьбы на него нахлынули горькие размышления.

Это ж надо же! Еще сегодня утром он был мирным студентом, а к полуночи уже превратился в убийцу. И милиция его разыскивает, правда, еще не зная об этой свежатине, которая тут валяется. Но и Юрика найдут. Если того гражданина только в принципе могли повесить на Ветрова, то этого несчастного Юрика он действительно убил. Хотя и нечаянно. Только поди докажи, что нечаянно, когда внешне все выглядит как выстрел профессионального киллера… Ни один присяжный не поверит тому, что расскажет Никита. Правда, есть свидетельница, Люська эта самая…

Никита направился к шмыгавшей носом потерпевшей. Та уже успела отползти от дороги и сидела, поджав колени, на мокрой траве под тем самым деревом, где раньше прятался Никита. Тихо хныкала, размазывала по лицу кровь, сопли и косметику, держалась за голень. Услышав шаги Никиты, еще больше сжалась и поглядела на него так испуганно, будто он был жутким чудовищем. Сказать по правде, Никита за время своей пробежки через свалку и лес особо не похорошел.

Борода и усы утратили свой ухоженный вид, берет сбился на затылок, и из-под него торчали довольно длинные волосы, концы которых от пота и дождя скрутились, слиплись и задрались вверх. Джинсы источали такой аромат, что с души воротило.

— Т-ты к-кто? — заикаясь, пролепетала Люська, дрожа не то от страха, не то от холода.

— Не бойся, — успокоил Никита, не отвечая на вопрос, — он мертвый. Совсем.

— Ой-й! — взвыла Люська, будто только что не орала: «Помогите! Убивают!»

— Что ж теперь будет?!

— А черт его знает… — пробормотал Ветров.

— За что ты его? Из-за меня?!

— Нет, случайно… — ответил Никита, — оступился, а пистолет выстрелил…

— Шутишь, блин? — уже избавляясь от испуга и нервного шока, произнесла Люська. — Знаешь, что с тобой за это сделают? Уй, дура-ак, уй, дура-ак…

— Это ты дура, — рассердился Никита. — Хоть бы сообразила, что говоришь!

Ведь настоящий бандит уже давно бы тебя грохнул, понятно? А после того, что ты сказала, — тут же! Потому что ты — единственный свидетель…

Тут Люська поглядела на него скорее с недоверием, чем со страхом:

— А ты что, ненастоящий?

— Не-ет… — Ветрова даже удивило, что ему такие вопросы задают.

— А пистолет откуда?

— На базаре купил! — проворчал Никита. — Коллекцию собираю.

Он вдруг подумал, что выстрел, наверно, был далеко слышен. Не исключено, что его слышали те милиционеры, что гнались за ним до свалки.

Люська первая высказала то, что было у него в уме:

— Сваливать отсюда надо! Соображаешь? Возьми у этого козла ключ и подгони машину! Водить-то умеешь?

— Умею… — кивнул Никита, отметив, что эта дама, похоже, опять обретает самоуверенность.

Второй раз за сегодняшний день ему приходилось обыскивать труп. Странно, но если на огороде он нервничал, то тут делал все спокойно. Ключи оказались на связке с красивым брелком в форме пластмассового бычка. Должно быть, в честь того, что нынешний 1997-й числился годом Быка по восточному календарю. Кроме ключей от машины, в связке были, видимо, еще ключи от квартиры и даже от сейфа.

Никита все сунул в карман.

Ключи Ветров нашел быстро, в боковом кармане кожаной куртки, застегнутой на «молнию». Само собой, это была не дешевая «косуха» из какого-то сомнительного материала, смахивавшего на дерматин, которую носил сам Никита.

Нет, это была натуральная и очень дорогая кожанка, французского или итальянского пошива. Она оставалась красивой даже несмотря на то, что была измазана в грязи и обрызгана кровью. Отмой — и носи… Никита поймал себя на том, что ему очень хочется снять эту куртку с трупа и напялить на себя… Даже «молнию» раздернул, как-то машинально. Но все-таки сумел подавить эти мародерские инстинкты.

Война вообще-то их здорово провоцирует, и в Грозном немало пацанов помаленьку приучалось шакалить. Прежде всего по части жратвы, типа той колбасы с вареньем. Пьющим-курящим, конечно, не западло было свистнуть бутылку-другую или блок сигарет из разбитого ларька. Если уши или пальцы мерзли, не гнушались вязаную шапку с боевика снять, перчатки или ботинки на меху. Никита чаще всего брал еду и патроны, если чего-то подворачивалось. Потому что и без того, и без другого жить было труднее всего. Но некоторые, конечно, разохотились…

Часишки, перстни, цепки, баксы искали… Кое-кому это башки стоило. Главным образом потому, что чечики таких, если попадались мочили без долгих разбирательств и не самым нежным образом. Некоторые влетали на растяжки, когда шуровали в домах. Иногда свои своих под шумок чикали — и хрен чего докажешь.

Начальство, конечно, изредка орало, напоминало насчет статьи, но чаще всего ему все это было по фигу. Потому что спрашивать с солдата порядок и дисциплину можно только тогда, когда ты его нормально кормишь, обуваешь, одеваешь и иным образом снабжаешь. Или, по крайней мере, ведешь в бой за какую-то Великую Идею — хотя кто такую видел? Но поскольку сами офицеры не больно понимали, за что и почему тут дерутся, то даже придумать что-нибудь толком не могли.

От соблазна снять превосходную кожаную куртку с трупа Никита отказался.

Зато под курткой у Юрика оказались красивая желтая кобура с каким-то мощным автоматическим пистолетом незнакомой Никите конструкции, футляр с сотовым телефоном и туго набитый набрюшный кошелек…

— Ой, да поторапливайся ты, дурак! Не дай Бог менты приедут! — взвыла Люська.

«Волга» завелась неплохо, и Ветров задним ходом подогнал машину к дереву, у которого сидела девица, помог ей, поджимавшей поврежденную ногу, забраться в салон. Вдруг Люська вспомнила:

— Ой-й, блин! Если это найдут — мне хана.

— Что там еще? — раздраженно спросил Никита.

— У него одна моя бумажка лежит… — пробубнила Люська. — В карманах где-то…

— Ладно… — про себя Никита выругался и вновь пошел к трупу.

В боковом кармане куртки, где он нашел ключи от машины, никаких бумажек не было. В другом тоже было пусто. В карманах брюк нашлась только упаковка презервативов.

— Да говорю тебе, тащи все! — нетерпеливо крикнула Люся.

«Хрен с тобой, — разозленно подумал Никита, — все так все!» Отстегнул с покойника кобуру, футляр с сотовым, кошелек с поясом, выдернул из карманов футляр с темными очками, бумажник с записной книжкой, паспортом и водительскими правами — словом, все, что было на трупе, — и бросил на заднее сиденье.

— Больше ничего не было? — спросила эта дура, и Никита понял, почему Юрик так грубо с ней обошелся.

— Ничего! — прорычал он почти сердито.

— Слушай, отволоки его в кусты, а? — умоляюще попросила Люся. — Чтоб не сразу нашли…

— Ну, блин! — разъяренно прошипел Никита, который почуял, что эта стерва уже садится ему на шею. Но идея ее посетила верная. Ветров еще раз подошел к Юрику, ухватил его за холодные лодыжки и отволок от дороги метров на десять.

— Нашла что-нибудь? — спросил он, забираясь в машину.

— Нашла, — кивнула она, заметно повеселев. — Трогай! Извозчика нашла! Но ехать действительно было необходимо. И желательно побыстрей. Никита надавил на газ и покатил по дороге. Минуты через две-три оказались у выезда на шоссе.

— Налево, — сказала Люська.

Никита вывернул с просеки. Дорога была свободна и выглядела вполне прилично. Ветров прибавил сперва до восьмидесяти, потом до девяноста.

— Нормально, — похвалила пассажирка, — гаишников тут не будет, не волнуйся.

Уж если Никита чего и опасался, то не задержания за превышение скорости.

И, уж конечно, он не боялся, что у него отберут права, потому что собственных прав у него не было. Доверенности Юрик — а «Волга», видимо, принадлежала ему — Никите тоже не оставил. Стало быть, автомобиль можно считать минимум краденым.

А максимум — что более правильно! — захваченным в результате разбойного нападения. Так же, как все прочее имущество, взятое у Юрика. Да еще в сговоре с этой заразой Люськой — отягчающее обстоятельство. Что еще? Незаконное приобретение, хранение и ношение огнестрельного оружия, наконец, как минимум — причинение смерти по неосторожности, ежели Люська подтвердит, что Никита случайно стрельнул. Только кто ей поверит? Тем более что она уже, считай, Никитина подельница… А потому навесят Никите 105-ю статью из нового Уголовного кодекса — убийство. Ту самую, где предусмотрена смертная казнь и пожизненное заключение по максимуму. Вот влип так влип!

Господи, как же все это накрутилось?! Уму непостижимо! Три, ну может быть, четыре часа назад, Никита был человеком, который запятнал себя лишь ничтожным похищением из архива не числящегося на учете дневника Ев-стратова, за что в принципе никто не привлек бы его к уголовной ответственности. А теперь он — чистой воды преступник, скрывающийся от правосудия. И все — по причине собственной дурости и недальновидности. Ну кто его просил не просто вызывать милицию, а еще и сторожить того неудачника, который пролез в дом Ермолаева?

Никто! Кто просил удирать оттуда, хотя тогда он ровным счетом ничего плохого не сделал? От досады на самого себя Никита еще прибавил скорость.

— Сбавляй! — потребовала Люська. — Нам скоро сворачивать.

Никита умерил пыл: и правда, сейчас еще только сбить кого-нибудь не хватало или самим разбиться… Очень кстати на встречной полосе появился тяжелый грузовик, поцеловаться с которым было бы совсем неприятно. Разминулись удачно, но после этого Никита больше семидесяти не выжимал.

— Вот тут, где указатель на Лысаково, — сказала Люся, показывая пальцем через Никитине плечо.

Лысаково так Лысаково. Никита повернул направо, на небольшую асфальтированную дорожку. Только тут он позволил себе спросить:

— А куда мы едем вообще-то?

— На дачу, — ответила Люська. — Не бойся, там никого нет.

Именно после этого, хотя и с некоторым опозданием, Никите подумалось, что вообще-то он зря об этом раньше не спросил. То, что сейчас говорит эта курица, может быть враньем от и до. Какой же дурак согласится ехать, если ему сказать, что там, на этой даче, прибытия Люськи ждут три-четыре молодчика, которые смогли бы не только из Никиты, а и из Юрика отбивную котлету сделать? Ведь она ныне покойному мордовороту это на полном серьезе обещала. Впрочем, если представить себе, что она блефовала и ее целостность вовсе не так высоко ценится, то это еще хуже. В первом случае, по крайней мерс, ее слово решающее: захочет, чтоб была котлета — сделают, захочет помиловать — помилуют. А вот во втором, если Люся просто корчит из себя крутую особу, а на самом деле обычная подстилка, которую никто ни в грош не ставит, решать будет не она. А солидные и очень серьезные граждане, которым Никита, возможно, совершенно не нужен. И чтоб он не создавал проблем, его там, как-нибудь тихо и гуманно (надо надеяться!) ликвидируют. Странно, но хотя такой вариант был вовсе не исключен, Никита особенно не взволновался. На него напал исключительный фатализм или, выражаясь по-современному, дофенизм-пофигизм. Иными словами, после того, как до него дошло, сколько неприятностей он взвалил себе на шею за этот вечер, жизнь стала казаться какой-то ошибкой природы. И потерять ее отчего-то было не жалко. Почти как в Чечне, когда иногда хотелось, чтоб убили поскорее…

— Долго еще ехать? — спросил Никита, отъехав уже прилично от злополучного места. Дорога тянулась через какое-то поле, вспаханное под зябь. Справа, примерно в километре, виднелся лес, а впереди маячили тусклые огоньки населенного пункта.

— Нет, не очень, — ответила Люся, — сейчас Лысаково проедем, после еще чуть-чуть полем, а потом еще пару километров лесом.

Лысаково оказалось центральной усадьбой бывшего колхоза или совхоза, где наряду с сельскими домишками стояло три или четыре пятиэтажки городского образца — память о попытках стереть грань между городом и деревней. Улицы были пустынны, и Никита проехал через село, почти не сбавляя скорости.

Потом снова началось поле, дорога пошла под уклон.

— Сейчас мостик будет, осторожнее…

Мостик миновали успешно, справа мелькнуло еще несколько избушек и каких-то длинных строений сельскохозяйственного назначения — судя по запаху, свинарников. После этого дорога стала загибать влево и подниматься в гору, а впереди в свете фар уже маячил лес. Когда доехали до леса, дорога выровнялась и где-то впереди опять замаячили огоньки.

— Ну вот, почти приехали… — сказав это, Люся с облегчением вздохнула.

Через пару минут въехали в дачный поселок. Сразу было видно, что это не садово-огородное товарищество: участки явно превосходили шестисоточный стандарт, заборы были крепкие и высокие, без дыр, из хороших досок и даже из бетона, с колючей проволокой поверху, а кое-где даже со спиралями Бруно. И гавкали в этих дворах не какие-нибудь щавки-кабыздохи, а породистые восточноевропейцы и кавказцы, обученные без предупреждения брать нарушителей границ частного владения. Сами дома лишь чуть-чуть просматривались из-за высоких сосен и других парковых насаждений, но можно было разглядеть, что это не фанерно-щитовые или брусовые хибарки, а прочные бревенчатые и кирпичные дома по два, а то и по три этажа, имеющие по основанию площадь минимум 8х8 метров. В отличие от села Лысакова, здесь вдоль улицы горели светильники и даже тротуары были, как в городе.

— Ну вот и приехали, тормози, — в голосе Люси появились повелительные нотки.

«Волга» стояла перед глухими прочными железными воротами. Участок был обнесен бетонным забором с колючкой поверху. Свет уличного фонаря выхватывал из темноты силуэт двухэтажного коттеджа с островерхой крышей из металлочерепицы и не по-русски высокой трубой, увенчанной какой-то жестяной конструкцией с флюгерком.

Люся вытащила из кармана плаща небольшую коробочку с кнопочками, опустила стекло, выставила этот электронный ключ в окно машины и нажала кнопку. Что-то пискнуло, потом за воротами заурчало и створки разъехались в стороны.

— Заезжай, — велела Люся, и Никита вкатил во двор. Хозяйка еще раз нажала кнопку, и ворота задвинулись, защелкнувшись на автоматический замок. Послышался лай, с разных сторон к машине подбежали три здоровенные овчарки. Особо пристально зверюги приглядывались к Никите. Можно было не сомневаться, что если б он вышел из машины, то ему пришлось бы плохо.

— Теперь вон туда, направо, в подземный гараж…

— Ф-фу-у-у! — выдохнула Люся, закрыв ворота гаража нажатием кнопки. — Доехали, наконец-то…

— Доехать-то доехали… — неопределенно пробормотал Никита.

— Помоги мне наверх дойти, а? Только свет зажги, а то тут темно.

— Попробую донести тебя. Держись за шею!

— Не уронишь? Я тяжелая…

— Ну, не восемьдесят кило небось?

— Нет, пятьдесят семь только…

— Сойдет…

Люська и впрямь была не тяжела. Единственное, что смущало, так это слишком приятная теплота, исходившая от ее тела…

 

СИТУАЦИЯ РАЗВИВАЕТСЯ

Лестница вывела в небольшой холл перед главным входом. Сюда выходило еще три лестницы: одна вела вниз, должно быть, в подвал, а две — наверх, на второй этаж. Кроме двойных входных дверей, в холле было еще две пары: две больших двери, с симпатичными витражами из цветного стекла, помещались одна напротив другой, в промежутках между «верхними» и «нижними» лестницами, а две небольшие белые — под «верхними» лестницами, между боковыми вешалками.

Правая дверь с витражом, на котором была изображена композиция на гастрономические темы — всякие там гуси-поросята на блюдах с гарнирами и бутылочки-рюмочки, — вероятно, вела в парадную столовую, а левая, где на витраже красовалась фантазия на музыкальные темы — с лирами, нотами, скрипичными ключами и силуэтами танцующих пар — должно быть, предназначалась для танцев. Что же касается маленьких дверей, то на них были привинчены стандартные фигурки «мальчика» и «девочки», а также наклеены картинки с дымящейся сигареткой в голубом квадратике. Стало быть, там имели место гостевые сортиры с курительными комнатами.

Люська попросила усадить себя на банкетку напротив зеркала, сняла сапоги и озабоченно ощупала ногу.

— По-моему, просто потянула… — проворчала она. — Но больно очень…

Достань мне тапки, а? Во-он, в том ящичке.

Никите мельком подумалось, что его явочным порядком превращают в лакея при барыне, но подал страдалице тапки и дал добрый совет:

— Надо эластиком перебинтовать. Чтоб не вихлялось.

— Ладно, — кивнула Люся. — Ты тоже снимай эти свои сапожищи. Ух, и воняет от тебя! Свалкой какой-то… Ты что, бомж, что ли?

— Вроде того… — согласился Никита.

— С этим потом разберемся. Сейчас поможешь мне до ванной дойти, а потом спустишься вниз, заберешь все Юркино барахло из машины и принесешь наверх. И в машине приберись: чехлы сними, коврики вытряси, если кровь — замой. Понял? И машину помой как следует. Чтоб никакой глины не осталось, ясно?

— Как скажете, ваше сиятельство! — улыбнулся Никита.

— Ладно тебе, — немного смутилась Люська, сообразив, что ей надо быть повежливей с малознакомым, к тому же вооруженным парнем. — Не сердись, ладно?

— Да чего там, — отмахнулся Никита. И опять взвалил на спину эти 57 кг и направился в ванную, где и сгрузил Люську.

— Здесь я уж сама как-нибудь, — произнесла она, наметя, что Никите пора заняться исполнением ранее отданных приказаний.

Никита не получил точных указаний, куда тащить все, что похватали у Юрика.

Но на первом этаже почему-то оставлять это побоялся. Он поднялся на второй этаж, положил пистолет, сотовый телефон и кошелек на туалетный столик. Затем вернулся в гараж и взялся мыть машину. Чехлы Люська действительно закапала кровью из разбитого носа и измазала дорожной грязью, поэтому Никита их снял.

Салон он драил так, будто завтра на этой «Волге» должен был ехать сам Президент. Кузов, стекла, колпаки и даже шины отмывал шампунем с теплой водой.

Аж сам загляделся на свою работу, когда закончил.

Поднялся наверх. Люська, в халате, с полотенцем, намотанным вокруг головы, на манер сикхской чалмы, замазывала синяки кремом и пудрой.

— Машина сияет, ваше сиятельство.

— Ну и молодец. Отправляйся в тот конец коридора, там такая же спальня, для гостей. И ванная с туалетом есть.

Мойся, брейся и спать ложись, белье чистое…

Снять вонючую одежку и окунуться в горячую воду оказалось истинным наслаждением, Никита оттирал с себя свалочный запах, менял воду раза два, но все равно чувствовал присутствие этого кислого аромата. От ощущения этой вони он сумел отделаться только после того, как, выбравшись из ванны, сбрил бороду и усы. Едва надел на голое тело халат, как потянуло плюхнуться в кровать. И спать, спать, спать…

Тем не менее Никита все же решил поглядеть, что он забрал из кармана того, первого, напоровшегося на нож.

Сначала заглянул в time-planer. Денег там было не много — пять стотысячных и еще какая-то мелочь. Но зато были паспорт и права.

То, что он увидел, открыв паспорт и поглядев на титульную страничку, произвело бы на него куда большее впечатление, если б он уже не находился в полусонном состоянии.

Паспорт гражданина СССР, со вкладышем подтверждал принадлежность его владельца к российскому гражданству, был выдан Сергею Владимировичу Корнееву.

На фотографиях читалось сходство с тем, кто неудачно пытался убить Никиту.

Правда, Никита своей сонной головой только отметил, что ему знакома фамилия Корнеев. На дальнейшие выводы и размышления эта башка не годилась совершенно. Поэтому он не стал просматривать свернутые бумаги. Сил хватило лишь на то, чтобы засунуть все «трофейные документы» в рюкзачок и запихнуть его под кровать. Пистолет сунул под подушку и пристроил ладонь на его ребристую рукоятку… Левой рукой выключил настенное бра-ночник и заснул почти мгновенно.

А вот Люська спать не легла. Нога побаливала, все синяки и шишки саднили.

И злость ее распирала — жуткая. Нет, не к Юрику покойному. На трупы уже не обижаются. Сейчас она злилась на себя.

Уже сутки, как нет на свете Балясина Валентина Григорьевича. Вальти, как называли его друзья, Вальки, Валюки, Валюшечки, как называла его она. Ее Хозяина, ее Господина, ее Бога. Щедрого на все: на слова, на ласки, на подарки.

Исполнителя любых желаний, на которые только была способна ее небогатая фантазия. Учителя жизни, любви, страсти. Волшебника, который из Золушки сделал Принцессу. Супермена, который, как в американском фильме, всегда прилетает вовремя и спасает от всего, что только может угрожать…

Кем бы стала Люська, если бы не он? Наверно, вышла бы замуж за первого попавшегося молокососа понахальнее и поупрямее, родила бы потом каких-нибудь полудурков с наследственной склонностью к алкоголизму, и к нынешним двадцати семи была бы уже облезлой и располневшей коровой, с красным лицом и щербатыми зубами. А могла бы стать и проституткой, которая катится все ниже, ниже и ниже, пока не докатится до вокзальной дешевки, к которой даже не всякий бомжара подойдет, опасаясь за свое драгоценное здоровье.

И между прочим, если б не Вальтя, ничего другого ей не светило, это как пить дать. Просто повезло — и все.

На какой-то чужой свадьбе познакомились. Почему не покрутить с мужиком на десять лет старше, если получается? А вот у них получилось почти на десять лет, хотя он, не играя в прятки, сказал ей, что у него есть жена, Альбина, что есть двое ребятишек, которых он очень любит…

Любой другой положение любовницы надоело бы за месяц или полтора. Но. она была терпелива, покорна, хитра, научилась подмечать то, что ему приятно, молчать, когда язык рвется чего-то лишнее сболтнуть… И приручила его, приучила к себе, так присушила, что он и с радостями, и с бедами шел к ней, нет, не шел даже, а бежал, мчался, на крыльях летел!

И с Альбиной они нашли общий язык. Потому что за Альбиной ее семейные деньги стояли, которые могли бы в случае развода Валентину больших неприятностей стоить. Альбина сама сказала: «Если он с вами, я за него спокойна!»

Люська хорошо знала: не все чисто в АОЗТ «Прибой». И о том, что Вальтя очень часто ходит по ребрышку между законной решеткой и бандитской пулей, тоже догадывалась. Понимала, что случившееся сутки назад давно назревало. Загодя переживала, но верила в его счастливую звезду.

Квартиру на Индустриальной, 8 Валька снял для нее недавно. Вообще-то она уже второй год жила здесь, на этой просторной даче, укрытой в глубине поселка, охраняемая преданными псами и соседями, которые были крепко повязаны с Балясиным. Поначалу он и охрану, и прислугу к ней приставил. Иногда устраивал приемы, на которые приходило человек по двадцать-двадцать пять. Иностранцы появлялись. И всем им он представлял Люську как жену.

Но месяца два назад он почти перестал сюда приезжать. Более того, забрал отсюда охрану и прислугу. Привозил их с собой, когда сам тут появлялся — раз в две недели. Нет, это были прекрасные свидания, долгожданные. И забывалась тоска одиночества, ожидания. Он вновь одаривал жаром чувств, страстями, безумствами и дорогими подарками. А потом опять на пару недель исчезал. И она понимала: нет, не другая женщина вошла в его жизнь, а какая-то большая беда. Которая заставляет его жить осторожно, исчезать и появляться. Потом у нее появилась дарственная на этот дом и участок, он обеспечил ее таким счетом в банке, что на одни проценты можно было жить, не работая. А еще Балясин подарил ей новенький «Фольксваген-Пассат», обещая, что научит ее водить, а потом купит права…

Тогда ей казалось, будто он готовит разрыв, и все эти дары — нечто вроде отступного.

Но вместо этого он, примчавшись как-то раз, заявил, что хочет видеть ее хоть один час, но каждый день. Вот тогда-то и появилась эта квартира на Индустриальной, 8.

Там было хорошо. Потому что там он действительно появлялся каждый день.

Всякий раз неожиданно, то днем, то вечером, то после полуночи. Но ждала его звонка в любой час и сама звонила каждый раз, когда уходила из дому.

Чертов Юрик вызвал ее на драку, сказав: «Братаны толкуют, что ты его под выстрел сдала…» И теперь она знала, что это было именно так.

Нет, не нарочно, конечно, но действительно сдала.

Она еще на прошлой неделе обратила внимание на каких-то типов, приглядывавшихся к подъезду, и сказала об этом Вальке. Тот, хоть и выслушал с улыбкой, вполне серьезно приказал Юрику: «Присмотрись к ним». И на следующий день типы исчезли, как по мановению волшебной палочки. Она тогда, дура, радовалась! Только теперь, бестолочь, догадалась, что именно Юрик предупредил этих козлов, что их слежка слишком заметна. Точно так же она поняла, что все события рокового дня были не случайны.

В день убийства, за пару часов до предполагаемого приезда Балясина, в 10 утра, Юрка явился на Индустриальную и сказал, что Вальтя переносит свидание на 23.30. То есть на тот самый час, когда произошло убийство. Раньше никогда такого не случалось, ей бы, дуре, проверить, позвонить Валику, а она ничего не заподозрила. Не заподозрила даже тогда, когда Юрка сказал: «Шеф очень беспокоился, чтоб ты не сердилась. Просил написать так: „Жду в 22.30, с нетерпением. Люся“. И она, идиотка, написала все именно так! Сама, своими руками заманила Вальку в ловушку! Более того, дала этому гадюке и подлецу доказательство против себя.

«Братаны толкуют…» — сказал он. Да ничего они не толковали. Просто он уже тихонько «общественное мнение готовил».

В результате киллеры получили возможность подготовиться к приезду Вальти, а их подлинный наводчик — Юрик — оставался в сторонке. Но где, черт возьми, ее записка? Которую Люська, кстати, так и не нашла среди вещей Юрика. Сейчас Люська могла только Бога молить, чтоб эта записка куда-нибудь выпала, чтоб ее ветром за сто верст унесло или дождем размочило. Только могло быть и совсем не так. Мог Юрик эту самую записку припрятать, а того хуже — и отдать на сохранение каким-либо знакомым. Например, тем, кто сменит Вальтю на посту руководителя АОЗТ «Прибой». То есть тем, кто будет вести свое собственное, независимое от милиции и прокуратуры, следствие по делу об убийстве Вальти. А тем каждое лыко в строку будет. Им не надо особо придерживаться буквы закона и всяких там правовых норм. Уберут даже просто так, для страховки…

Поэтому парень, который сейчас спит в другом конце коридора, ей очень нужен. Он живой свидетель того, как у нее шел разговор с Юриком. И ему же, должно быть, придется отвечать за смерть этого гада, если что. Печально, но в противном случае, Юрика тоже повесят на Люськину шею. А она у нее не полметра в диаметре и не казенная, а своя личная.

Люськина боль и в душе, и во всех побитых местах притупилась, усталость взяла свое, она плавно погрузилась в сон, и, засыпая, молилась о том, чтоб Бог наказал всех тех, кто имел отношение к смерти Балясина: и еще живых, и уже мертвых. И еще она очень жалела, что не сможет послезавтра, в понедельник, прийти на похороны, что бы дать там, у гроба, страшную клятву: отомстить за смерть любимого.