Рыцарь Шато д’Ор

Влодавец Леонид Игоревич

Эпоха крестовых походов… После 20 лет битв граф Ульрих де Шато-д’Ор возвращается в замок своих предков. Однако его ожидает не отдых от трудов ратных, а упорная, жестокая и кровопролитная борьба за право владеть родовой вотчиной. Интриги и заговоры, тайны и загадки окружают Шато-д’Ор. Дуэли, стычки и сражения следуют одно за другим. Мечи и копья, стрелы и палицы, яды и кинжалы — все идет в дело. Но сквозь ложь и грязь, кровь и жестокость, предрассудки и мракобесие непобедимой силой прорастает Любовь, которая помогает одолеть негодяев.

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

То было в те стародавние времена, когда люди еще не летали по воздуху, а уж тем более не разгуливали по поверхности Луны. Да и подводные лодки не строили. Ну а бомбы атомные… И среда окружающая…

Поскольку не было ни кино, ни телевидения, люди предпочитали сами участвовать в исторических событиях. А если не участвовали, находясь вдали от событий, то обычно оставались в неведении — или же узнавали о происходящем из вторых, третьих, из десятых рук. Эти искаженные слухи и легенды достигали иногда ушей людей мало-мальски грамотных, которые заносили услышанное во всевозможные хроники, летописи и прочие «скрижали истории». Большая часть этих писаний сгорала при набегах воинственных соседей, а в позднейшие времена — при артобстрелах и воздушных налетах. Но кое-что все же уцелело, ибо попало в цепкие руки историков, иной из которых всю свою жизнь готов был положить на то, чтобы установить истину. Иногда годы и месяцы уходили на то, чтобы восстановить текст, который был на уголке пергамента (изгрызли архивные крысы), или даже одно слово (спьяну выжег хронист искрой от кресала). Разумеется, не все и не всегда восстанавливалось правильно, и в таких случаях историк частенько что-нибудь придумывал, приукрашивая выдумкой свой труд. Таким образом возникло множество весьма занимательных исторических анекдотов Историкам новейшего времени волей-неволей приходится принимать на веру все побасенки своих предшественников или — опять-таки всю жизнь положить на то, чтобы уличить их во лжи.

К сожалению, процесс накопления вранья до сих пор не завершен. Историки новейшего времени сочиняют не меньше небылиц, чем их предшественники. Хотя бы потому, что число их резко возросло и пишут они гораздо больше. Вероятно, в будущем историки станут чаще применять в своих исследованиях компьютеры, но и в таком случае процесс накопления вранья будет продолжен, так как компьютеры, получив неверную информацию, сами начнут городить небылицы.

Некоторые люди почему-то убеждены, что человек со времен средневековья сильно изменился в лучшую сторону; другие, напротив, полагают, что он порядочно испортился. Вероятно, и то и другое неверно. И тогда — как и сейчас — большинство людей считали, что убивать, грабить и изменять — нехорошо, что грешно прелюбодействовать и желать жену ближнего. Однако всегда находились (и находятся) люди, которые для прикрытия своих неблаговидных деяний приводят множество старых как мир аргументов — месть и доблесть, любовь и честь, — и многие взирают на них с восхищением. Таким образом, преступник, оправданный в глазах общественности, возвышался до героя, и последующие поколения воспитывались на его примере.

Справедливости ради следует сказать, что еще больше, чем историки, повинны в искажении истории литераторы-беллетристы. Для привлечения читателей чуть ли не каждый второй исторический роман объявляется документальным, фактографическим и так далее. Иными словами, авторы-беллетристы пытаются с ходу убедить читателя в том, что пишут сущую правду и, ей-богу, ни слова не врут. Однако в любом таком романе историк-профессионал может найти столько несообразностей и разного рода ошибок, что количество их подчас значительно превышает число истинно исторических фактов.

Автор этого романа сразу заявляет: все описанное здесь — чистейшей воды вымысел. Поэтому автор и не будет утверждать, что все изложенное им он почерпнул из какой-либо хроники XIII или XV века, которую малограмотные санкюлоты по ошибке спалили вместе с долговыми книгами в 1793 году. Он также не станет утверждать, что пользовался в качестве источника фолиантом, обнаруженным на чердаке в доме его покойной прабабушки. И пусть читатель, обладающий кое-какими историческими познаниями, не пытается уличить автора в некомпетентности относительно предметов быта, обычаев, обрядов и прочего. И, кроме того, ни точного места действия, ни времени действия автор не указывает. Место действия — Центральная Европа, время действия — средние века (эпоха крестовых походов). Разумеется, никакие географические наименования, даже случайно совпадающие с реальными, никакого отношения к реальной действительности не имеют. Имена действующих лиц вымышлены, как и сами действующие лица. Речь героев лишь слегка стилизована «под старину», да и то не слишком.

Итак, этот роман псевдоисторический. Но насколько исторична сама история???

 

РЫЦАРЬ В ПОИСКАХ ПРИСТАНИЩА

Солнце все еще не показывалось из-за горизонта, и туман, заливший долину меж невысоких лесистых гор, никак не рассеивался. Склоны гор словно притянули к себе пушистые облака и не отпускали их обратно в небо. Дорога, размытая вчерашним дождем, чавкала под копытами четырех лошадей, что твое болото. Три лошади шли под всадниками, а на четвертую путники навьючили поклажу. Головная лошадь, настоящий гигант, судя по всему, была предназначена в основном для боевых действий. Правда, тяжелое снаряжение и броня были с нее сняты, так как, видимо, в ближайшее время столкновения с достойным противником не предвиделось. Всадник, ехавший на этой лошади — тоже детина изрядный, — был в помятых, местами даже пробитых и проржавевших латах, поверх которых он набросил прожженный у костров и во многих местах продырявленный плащ из толстой шерсти неопределенного цвета с нашитым на него черным крестом. Рыцарь ехал с непокрытой головой, и можно было только подивиться его молодому, хотя и обезображенному несколькими глубокими шрамами лицу и старческой седине, убелявшей его шевелюру, усы и бороду. Судя по лицу, бронзово-загорелому, почти без морщин (их, вероятно, стянули шрамы), рыцарю было лет тридцать, а глядя на седины, любой бы дал ему не менее пятидесяти. В действительности же этому всаднику, человеку, несомненно, много пережившему, было под сорок. Рыцарь держал поводья небрежно, сидел в седле чуть развалясь и, казалось, дремал, а может быть, о чем-то глубоко задумался. Впрочем, рука его покоилась на богато украшенной рукояти длинного меча, что говорило о том, что он вовсе не так беспечен, как могло бы показаться.

Вслед за рыцарем, на статной арабской кобыле, ехал изящный и несколько женственного облика юноша, которому явно еще не исполнилось двадцати. Он был в легкой, но крепкой сарацинской кольчуге и в шлеме-шишаке (восточного типа), украшенном султаном из страусиных перьев. В петле, у левого стремени юноши, покачивалось трехметровое боевое копье с полинявшим и выгоревшим на солнце матерчатым флюгерком. А треугольный его щит с гербом был так измят и так исклеван стрелами, копьями и дротиками, так исполосован мечами и саблями, что геральдические изображения на нем даже и знатоку представлялись бы загадкой. Ясно было, что юноша состоял при рыцаре в оруженосцах. Помимо щита и копья он вез притороченный к луке седла боевой шлем со следами многолетних лихих побоищ. Наверное, юноша еще и не появился на свет, когда хозяин шлема принял свой первый бой. Собственное вооружение юноши-оруженосца состояло из легкой сарацинской сабли в окованных серебром ножнах, небольшого лука в сафьяновом налучии, украшенного золотыми арабесками и такого же колчана, полного выкрашенных в красный цвет надежных боевых стрел, оперенных жесткими вороньими перьями. Помимо того, имелось два кинжала: кривой арабский, смахивающий на серп, и европейский, четырехгранный, типа «милость Божья» — для добивания врагов, выбитых рыцарем из седла.

Третья лошадь — свидетельство неблагородного происхождения всадника — представляла собой пугливую клячу неопределенной масти; на сбруе, сплетенной из обрывков кожи и веревок, не было ни единого украшения. На кляче ехал угрюмого вида мужик в грубошерстной хламиде, подпоясанной волосяной веревкой. Поверх хламиды мужик носил нечто вроде жилета из воловьей кожи, на котором были укреплены стальные пластины. На голове его красовалась довольно нелепая яйцевидная железная шапка с подбивкой из собачьего меха. Шапка давно бы свалилась с мужика, если бы не удерживавший ее ремешок у него под подбородком. На ногах простолюдина, поверх обмотанных тряпками ступней, были намотаны сыромятные ремни, на которых держались грубо выстроганные деревянные колодки-сандалии. Мужик был вооружен тяжелым дальнобойным луком, который с пятидесяти шагов пробивал рыцарские доспехи, а также большим охотничьим ножом с рукояткой из оленьего рога и топором, которым можно было с одинаковым успехом прорубать тропу сквозь чащу и рубить головы врагам.

Повод четвертой лошади, той, которая везла поклажу, был приторочен к седлу мужицкой клячи. Поклажа, судя по всему, состояла из походного шатра, разной хозяйственной утвари, запасного вооружения и конской сбруи. На седле у мужика лежали мешок с провиантом и тощий бурдючок с вином.

Маленькая кавалькада двигалась медленно, в молчании и даже в некотором унынии, которое, впрочем, объяснялось тем, что всадники всю ночь провели в седлах. Наименее усталым выглядел рыцарь, который, как мы уже помним, вроде бы дремал, хотя на самом деле сохранял бдительность. Мужик же бодрствовал главным образом потому, что его кляча постоянно спотыкалась даже на самом ровном месте, и он ежеминутно рисковал свалиться в лужу. Что до юноши-оруженосца, то он был настолько утомлен путешествием, что то и дело клевал носом.

— Эй, Франческо, дружок! — весело гаркнул рыцарь, не оборачиваясь и не меняя позы. — Не спи, а то свалишься!

— Я не сплю, мессир Ульрих! — поспешно стряхивая сон, отозвался юноша.

— Ну конечно!.. Твоя Пери уже навострила уши, чтобы не пропустить момент, когда ты захрапишь. Держись, держись, малыш! Скоро река, там мы сделаем привал, и вы с Марко часика три поспите… Эй ты, пьяница!

— Слушаю, ваша милость! — отозвался мужик сиплым басом.

— Прежде чем завалишься спать, немного поработаешь. Пойдешь в лес, наберешь сушняку. Да не вздумай дрыхнуть! Если ты за полчаса не наберешь дров столько, чтоб хватило приготовить обед, то уверяю тебя, твоя задница будет так болеть, что ты опять плохо выспишься. Тебе, Франческо, тоже придется поработать. Ты поставишь шатер. За водой я пойду сам, потому что этого вам, бездельникам, доверить нельзя. Во-первых, вы всегда приносите какую-нибудь тухлятину с лягушками, а во-вторых, вы оба нездешние и не знаете, где любимый родник моего покойного отца.

Постепенно дорога стала спускаться к реке, которая вначале предстала перед путниками в виде широкой серой полосы, протянувшейся между зелеными холмами, но затем, когда солнце наконец вылезло на подобающее ему место и окончательно разогнало туман своими острыми, рубящими лучами, — тогда заискрилась, засверкала бликами река, словно голубая лента, расшитая золотом.

Выбрав удобную площадку на полого спускавшемся к реке склоне холма, рыцарь дал знак остановиться. Оба его спутника начали действовать по определенному их патроном плану. Сам же рыцарь с наслаждением снял свое тяжелое вооружение, размял затекшие руки и ноги, а затем в кожаных чулках и толстой вязаной фуфайке, доходившей до колен, направился к воде. С собой он прихватил пустой мех для воды, а также меч — на всякий случай. Рыцарь быстро шагал к реке, додумывая свои грустные думы.

«Сколько же я не был здесь? — мысленно вопрошал он себя, шагая вдоль реки по пойменному лугу и по пояс утопая в густой траве. — Лет двадцать, не меньше! В то время люди моего возраста казались мне стариками. А сейчас, когда мне почти сорок, я сам себя все еще чувствую мальчишкой, таким, как Франческо, ну, может быть, чуть постарше и посильнее… Да, тут все такое же, как было, — и холмы, и река, и эта дорога, и старый мост, который соорудили, говорят, еще во времена языческого Рима. Ничего не изменилось… кроме одного: тогда, двадцать лет назад, это еще была моя земля, земля моего отца… Он ехал здесь, мой отец, поэтому я, собираясь в путь, миновал это место… Отец и брат уже давно в раю, а я, по праву старшинства законный наследник, был вынужден двадцать лет скитаться на чужбине! О, какое же ненавистное слово… „Оксенфурт“! Его хочется забыть, но надо помнить, ибо не для того я вернулся живой, чтобы простить! Что же сейчас дома, в Шато-д’Оре? Жена брата, как мне писали, родила двойню, мальчика и девочку. Когда же передали эту весточку и где я ее получил? В песках близ замка Бофор? В Иерусалиме? Не помню — так давно это было… Да-а… Сколько лет минуло, сколько сломано копий, своих и чужих, сколько разбито щитов, расколото шлемов и черепов, сколько съедено жаркого, выпито вина и пива, сколько женщин и дев я познал! И чего ради? Пожалуй, только ради того, чтобы опять прийти на этот берег, к старому кусту, и зачерпнуть воды из старого отцовского родника…»

Рыцарь нашел на глинистом обрывчике заветное место где выбивалась из-под корней куста тоненькая серебристая струйка. Он подставил под струйку горловину меха и с каким-то даже просветлением во взоре принялся наблюдать за кристально-прозрачной и приветливо журчащей прохладной влагой, наполнявшей мех. Рыцарь стоял чуть наклонясь, глубоко вдыхая знакомые с детства запахи, внимательно присматриваясь к деталям знакомого ландшафта.

«Вон то деревце было совсем маленьким, когда я уехал отсюда, — отмечал он про себя, разглядывая одинокую березу. — А тот камень у обрыва наверное, скатился по откосу совсем недавно… Странно, все вроде бы такое же — и вместе с тем чужое…»

От лирических раздумий рыцаря отвлек посторонний звук. С противоположного берега реки до его чуткого уха донесся топот копыт. Из-за холма к реке галопом вылетела группа всадников. У моста всадники разделились: человек десять спешившись, перекрыли проезд по мосту, а двое, мужчина и женщина поскакали вдоль реки. Рассмотреть лицо мужчины закованного в броню рыцаря, было трудновато, несмотря на поднятое забрало шлема. А женщина была в широком платье темно-красного бархата и закутана в платок. Минуту спустя всадники скрылись за прибрежными кустами. Вскоре и топот стих. Лишь обрывки фраз, доносившиеся из-за кустов, нарушали утреннюю тишину.

«А хорошо должно быть, утром поваляться по росе с бабенкой… — мысленно усмехнулся рыцарь. — Да ведь и у меня такое бывало…» И воспоминание об одном прекрасном летнем утре, которое мы еще успеем описать в нашем повествовании отозвалось в его сердце щемящей сладкой тоской — тоской по прекрасному, но увы, безвозвратно утраченному…

Бурдюк между тем наполнился. Рыцарь перевязал горловину, взвалил поклажу на плечо и уже собрался было идти — но вдруг раздумал. Подставив под струйку воды сложенные лодочкой ладони он с наслаждением, одну за другой выпил пять пригоршней воды, которая была так холодна что у него тотчас заломило зубы и даже слегка перехватило дыхание.

Снова взявшись за бурдюк, рыцарь внезапно услышал легкий всплеск донесшийся с противоположного берега. Там по-прежнему никого не было видно, лишь по покрытой мелкой рябью воде расходились круги от брошенного из кустов камня. Затем кусты раздвинулись, и на песчаный берег вышла девушка.

— Ого! — сказал рыцарь вполголоса. Он восторженно смотрел на девушку, ибо та была совершенно нагая — и притом красавица. Куст, из-под которого бил родник, и выступ обрыва надежно укрывали рыцаря, и он мог любоваться таинственной наядой сколько душе угодно.

Нагая незнакомка, словно выточенная из розового мрамора, медленно шла к воде, изящно покачивая в меру полными бедрами и, видимо, не опасаясь нескромных взглядов. Девушка поглаживала себя по груди и животу и то и дело откидывала со лба длинные золотистые волосы, которые утренний ветерок снова и снова бросал ей в глаза. Рыцарь готов был поклясться, что если бы не ветер, то длины и густоты этих прекрасных волос вполне достало бы на то, чтобы заменить девушке одежду. Она неспешно прошла по песку и остановилась у кромки воды. Затем грациозно опустила в реку кончики пальцев и чуть-чуть плеснула на себя. Поежившись, ступила в воду по щиколотки и, наклонившись, залюбовалась своим отражением в воде. Наконец, решительно взмахнув руками, девушка бросилась в воду и, с минуту поплескавшись, поплыла к противоположному берегу. Течение было небольшое, и девушка, уверенно загребая руками, довольно быстро добралась до середины реки. Затем повернула обратно.

«Жаль! — подумал рыцарь. — Если бы она доплыла до этого берега, течение вынесло бы ее как раз к роднику».

Между тем девушка уже успела выбраться на свой пляжик и, поблескивая на солнце влажной, еще более порозовевшей кожей, скрылась в кустах.

«Опять в объятия к милому!» — усмехнулся рыцарь. В последний раз бросив взгляд на реку, рыцарь взвалил бурдюк на плечо, направился к своему биваку.

Кони уже были расседланы и стреножены. Франческо вбил в землю опорный кол и готовился растянуть углы шатра. Марко тоже не терял времени даром: он натаскал кучу сушняка и принялся разводить костер.

— Вот вам вода, бездельники! — весело крикнул рыцарь. — Сейчас надо добыть какой-нибудь свежатины. Да простит меня хозяин здешних мест, но я не намерен умирать голодной смертью…

— А вот он, должно быть, хозяин, ваша милость, — сказал Марко, указывая в сторону моста. — Гляньте-ка сами…

Через мост переезжала пара, которую рыцарь видел за рекой. На мосту к ним присоединились конвойные латники.

— Ты прав, это здешний хозяин… — кивнул рыцарь. — Что ж, познакомимся!

Франческо и Марко, понимавшие своего хозяина с полуслова, подтянули к себе поближе луки, а сам рыцарь опустил руку на рукоять меча.

— В случае чего, — распорядился рыцарь, — бейте в них стрелами — и бегом в лес, там они нас не достанут…

Всадники свернули с дороги и направились к лагерю пришельцев. Они ехали неторопливо, не выказывая каких-либо враждебных намерений.

— С кем имею честь встретиться? — без излишней учтивости осведомился ехавший во главе отряда рыцарь, приподнимая забрало шлема. Его молодое безусое лицо и ломкий мальчишеский басок свидетельствовали о весьма юном возрасте; однако уверенная посадка в седле и непринужденность в обхождении говорили о его знатности, воинской сноровке и привычке повелевать.

— Граф Ульрих де Шато-д’Ор, сын Генриха де Шато-д’Ора, к вашим услугам. С кем имею честь беседовать?

— Граф Альберт де Шато-д’Ор, сын Гаспара де Шато-д’Ора, мессир Ульрих. Судя по всему, вы мой дядюшка?

— Вы совершенно правы, дорогой племянник.

— В таком случае позвольте представить вам мою сестру Альбертину. Мы много наслышаны о вас, любезный дядюшка.

— Хорошего или дурного, сударь?

— Увы, сударь, всего понемногу. Но надеюсь, что все хорошее несколько преуменьшено, а все плохое значительно преувеличено…

— Люди вообще склонны к преувеличениям, мессир Альберт…

— Уж не преувеличено ли и то, что вы один сразились с четырьмя десятками сарацин и поразили их всех?

— Разумеется, преувеличено. На самом деле их было не более двух дюжин.

— Воистину славный подвиг! Я рад, сударь, что вы посетили наше захолустье. Признаюсь, я завидую вам, мессир Ульрих. Не раз и не два я хотел покинуть отечество и отправиться в Палестину, но моя матушка…

— Надеюсь, она пребывает в добром здравии?

— Милостью Божьей да, сударь. Но она имела видение Святой Маргариты, которая предостерегла ее. Святая Маргарита сказала моей матушке, что в Палестине я непременно паду от рук нечестивцев.

— Принять смерть во имя истинной веры — это счастье для христианина… Тем не менее я вполне понимаю вашу матушку, а долг сына — чтить своих родителей и повиноваться их воле.

— Я поступил именно так. Позвольте, любезный дядюшка, узнать, что заставило вас разбить лагерь, не доехав всего трех миль до замка?

— Не стану скрывать: я не был уверен в том, что мое появление в Шато-д’Оре будет своевременным. Вероятно, я ошибся?

— Не берусь осуждать вас за это, мессир Ульрих. Моя мать действительно немного предубеждена на ваш счет. Но я привык встречать гостей с открытой душой. — Юноша сделал ударение на слове «гостей», как бы давая понять, что хозяин тут он и никто другой.

— Вы правы, мой друг. Хотя я и родился в этих местах, сейчас я всего лишь гость. — Ульрих де Шато-д’Ор в свою очередь не преминул выделить слово «сейчас».

— В таком случае позвольте пригласить вас в замок, — сказал Альберт. — Если вам угодно ехать в нашем обществе, мы с удовольствием подождем, пока вы снимете свой шатер. Если же вы желаете прибыть позднее, то мы ждем вас к обеду.

— Я думаю, что честь, которую вы нам оказали, пригласив к обеду, заставляет нас принять второе предложение… — поклонился Ульрих.

— Итак, я жду вас к обеду. До скорой встречи, любезный дядюшка!

Ульрих провожал взглядом удаляющихся всадников, пока последний из них не скрылся за поворотом дороги на противоположном берегу реки.

— Как тебе кажется, Франческо, нет ли здесь подвоха?

— Мне кажется, мессир, что у них было достаточно времени, чтобы выказать свои дурные намерения, если таковые имелись. Если бы они желали предать нас смерти, то это проще было сделать в открытом поле, нежели в стенах вашего родового замка, где у вас наверняка немало сторонников.

— Я того же мнения. Кстати… Ты, должно быть, заметил, как они похожи?

— Племянник и племянница? О да, мессир, разумеется! Бьюсь об заклад, мессир, что если одеть девицу в латы, а на парня напялить платье, то мы не различим, кто есть кто.

— Браво, Франческо! Должен заметить, ты стал наблюдательным. И к тому же неплохо разбираешься в людях…

— Ваша школа, мессир! Но боюсь, что в людях я разбираюсь даже слишком хорошо…

— Что ты имеешь в виду, проказник?

— Боюсь, что вам пришлась по душе сестра мессира Альберта!

— Зря я тебя похвалил. Оказывается, ты все такой же болван и лоботряс. Она ведь мне в дочери годится… Все дело в том, что она слишком похожа на свою мать. Так же, как и ее братец.

— А-а-а… Это та, что против вас немного предубеждена, как выразился мессир Альберт. А то я уж подумал, что вас, мессир, тяготит обет, данный три года назад в Палестине.

— Молчи, негодник! Этот обет свят и поныне. Я не нарушу его до тех пор, пока вновь не стану владельцем своего домена.

— Неужели вы так жестоко отплатите племяннику за его гостеприимство?

Этого оруженосцу говорить не следовало. Ульрих резко изменился в лице, шрамы от сабельных ран на его лбу и щеках налились кровью.

— Как ты смел сказать такое, мальчишка?! Ты забыл свое место!

— Мессир, я имел в виду…

— Ты усомнился в моей честности, негодяй! Любого другого за такое оскорбление я зарубил бы на месте, но ты как-никак мой сын, хотя и незаконный, а посему я накажу тебя по-отцовски. Эй, Марко!

— Слушаю, ваша милость! — Мужик изобразил подобие поклона.

— Срежь-ка хорошую розгу! Да такую, чтобы ее хватило на двадцать пять добрых ударов!

— Мессир, — сказал Франческо, не теряя достоинства, — если вы желаете таким образом наказать меня, то знайте, что я почитаю за честь быть вами высеченным. И так бывает всегда…

— Тем не менее ты и сейчас удостоишься этой чести! — отрезал Ульрих. — Спускай штаны!

Явился Марко с длинным ивовым прутом. Франческо оголил зад и покорно улегся на траву. Ульрих взял прут и несколько раз взмахнул им в воздухе, как бы примеряясь.

— Мне не доставляет особого удовольствия лицезреть твою задницу, — проговорил он, — ибо это низводит меня до положения палача. Однако я не могу поручить это Марко, поскольку он ниже тебя по происхождению… Холопу не пристало пороть юношу, в чьих жилах течет благородная кровь…

— Извольте начинать, мессир, — сказал Франческо, глянув через плечо. — Вы слишком редко наказываете меня и поэтому, должно быть, забыли, что то же самое говорите перед каждой поркой.

— Прошу меня простить, если я и в дальнейшем буду повторяться! — усмехнулся Ульрих. — Однако, прежде чем приступить к этой столь тягостной для меня процедуре, я должен изложить тебе, хотя бы вкратце, в чем, собственно, состоит твоя вина. Дело не в том, что ты неудачно выразился. Нет! Ты посмел подумать, что я способен на вероломство и подлость ради того, чтобы вновь заполучить отцовский замок. Ты, которого я всегда и всюду учил вести себя так, как подобает рыцарю, слуге Божьему и воину, бьющемуся за святую веру Спасителя нашего! Усомнившись во мне, ты усомнился в искренности моих слов, моих поучений, ты глубоко оскорбил меня и причинил мне боль душевную, которая в тысячу раз сильнее той боли, которую я тебе сейчас причиню. Мир Господень устроен так, что среди людей есть добрые и злые, честные и бесчестные, злодеи и мученики, великодушные и бездушные. Одними владеет Господь наш, другими — враг рода человеческого. Борьба Господа с нечистым идет в душе каждого из нас, грешных. Если Господь одолевает, то человек идет к спасению души, если же одолевает нечистый, то путь греха ведет человека на вечные муки. Господь, слово которого я пытаюсь донести до тебя, учит нас любить ближнего и видеть хорошее даже в самом греховном человеке. Дьявол не только толкает нас на грех, но пытается еще и очернить других людей в наших глазах. Слов нет, все люди в чем-то грешны, и те, чьими душами уже овладел нечистый, становятся вероломными и коварными. Но даже сталкиваясь с таковыми, нельзя опускаться до коварства и вероломства. Ты заподозрил меня в неискренности, а значит, и сам можешь быть неискренним. Поэтому молись Спасителю нашему не о смягчении своих телесных мук, а о том, чтобы он вразумил тебя и отвратил от греха.

С этими словами он размахнулся, и розга, со свистом рассекши воздух, звонко хлестнула по обнаженным ягодицам юноши.

— А! — вскрикнул Франческо. — Господи всеблагой, не оставь раба твоего Франческо!

— Один! — сказал Ульрих. — Да избавят тебя муки телесные на бренной земле от вечных мучений в мире загробном! Два!

Тело Франческо вздрогнуло. Он впился зубами в свою руку.

— Верую, Господи! Верую! — простонал юноша.

— Три! Страдай, сын мой, и помни о Христе, который так же страдал за нас! Четыре! Помни о муках, принятых им при бичевании! Пять!

— Слава Господу нашему Иисусу Христу! Да святится имя твое, да приидет царствие твое! — вопил Франческо.

— Шесть! Да изыдет мысль греховная из души твоей, и да не будет ей там места во веки веков! Семь! Восемь! Девять!

Марко сидел у костра, помешивая в котелке свое варево — сарацинское пшено с мелко нарубленной копченой зайчатиной. Порка тем временем продолжалась. Ляжки и ягодицы Франческо побагровели и распухли, а кое-где кожа лопнула, и из рассеченного тела сочилась кровь. Ульрих наконец закончил свое нравоучение, отсчитав оруженосцу двадцать пять розог.

— Довольно! — объявил он. — Марко, подай сюда медвежье сало! И тряпку какую-нибудь!

Смочив родниковой водой обрывок холста, Ульрих протер юноше иссеченное тело и смазал рубцы медвежьим жиром.

Франческо, кривясь от боли, натянул штаны, опустившись на колени, благоговейно поднял брошенную Ульрихом окровавленную розгу и поднес ее к губам.

— Мессир Ульрих, — произнес юноша торжественно, — я благодарю вас за науку и милосердие!

— Так учит нас Господь! — отозвался рыцарь, осеняя себя крестным знамением. — Да не оставит нас грешных его милость!

 

ЗАМОК ШАТО-Д’ОР

Замок Шато-д’Ор заканчивал первый век своего существования. Строился он более двадцати лет. Сперва на площадке, венчавшей двухсотметровую скалу, возникли частокол и земляной вал. Затем четыре года подряд несколько сот сервов возводили пятнадцатиметровую остроконечную башню, с которой открывался великолепный вид на обширную территорию. Со временем были выстроены внешние и внутренние стены, угловые и воротные башни, а также хозяйственные постройки — словом, весь обычный антураж средневекового замка.

Замок был практически неприступен — по крайней мере для людей, не знающих артиллерии и взрывчатых веществ. Крутой обрыв служил надежной защитой с севера, запада и востока, ибо только безумец пошел бы на штурм по отвесным скалам. С юга же к замку вела таинственная дорога, по обеим сторонам которой тянулись каменистые откосы, переходившие — опять-таки — в обрыв. Дорога эта подводила к глубокому рву десятиметровой ширины, через который был переброшен узкий подъемный мост Воротной башни, подвешенный на тяжелых железных цепях. По мосту в замок могли проехать лишь два рыцаря в ряд или одна двухконная телега с грузом. Воротная башня была кругла и приземиста, а формой напоминала усеченный конус или гигантскую кадушку. Первой преградой на пути врага становился ров, второй — подъемный мост, который, будучи поднят, целиком загораживал створ ворот. Сами же ворота были сколочены из толстостенных дубовых досок и окованы полосами железа. Следующее препятствие для штурмующих представляло собой кованую решетку из стальных прутьев в несколько пальцев толщиной. Потом враг должен был пробежать по узкому проходу внутри башни. В сводчатом потолке этого прохода были устроены бойницы для лучников и отверстия для слива на голову штурмующих кипящей смолы или расплавленного свинца. Пробежав эти пять метров, враг снова упирался в решетку, за которой его вновь ожидали окованные железом ворота. Но даже пробившись сквозь все эти преграды, враг не мог считать замок захваченным. Территория замка пересекалась еще двумя стенами — внутренними. В стенах этих также имелись ворота, укрепленные воротными башнями, которые были тоже снабжены двойными решетками.

В замке постоянно находились около двухсот хорошо вооруженных воинов. Это были ловкие, сильные, истинно верующие, а потому стойкие храбрецы, одинаково проворно владевшие и мечом, и секирой, и копьем, и луком, а при нужде способные охаживать врага и дубиной. Имелось в замке и несколько метательных баллист, чтобы ломать вражеские стенобитные машины и не подпускать врага к воротам замка. А если бы враг прибег к длительной осаде, защитникам замка голодная смерть не угрожала бы в течение целого года — вместительные подвалы были наполнены глиняными сосудами с вином, маслом, солониной, зерном. На крючьях в погребах висело множество копченых окороков и колбас, связки лука и мешки с чечевицей; в огромных чанах квасилась капуста. Кроме того, имелось несколько колодцев с питьевой водой, а также большой запас дров и фуража для скота.

Все это было хорошо известно Ульриху де Шато-д’Ору. Он с самого детства знал о мощи этой крепости, воздвигнутой его предками. За сто без малого лет об эти стены и башни обломали зубы многие охотники до чужих владений. Впрочем, стоит справедливости ради сказать и о том, что владельцы замка не раз учиняли набеги на своих соседей и расширяли свои владения за их счет. У Шато-д’Оров было в разные времена от десяти до тридцати вассалов, каждый из которых мог выставить от ста до трехсот воинов, и отец Ульриха в свое время собрал под свое знамя почти шесть тысяч человек. Впрочем, это был единственный раз в истории рода, в тот роковой год, когда Шато-д’Оры подняли оружие против самого маркграфа. Эта злосчастная битва состоялась всего в двадцати милях от замка. Маркграф привел к деревушке Оксенфурт десять тысяч воинов, и сила сломила силу. В том бою пал старый Генрих де Шато-д’Ор, рискнувший в свои уже немолодые годы сразиться с маркграфом, хотя еще накануне битвы ворожея предсказала ему гибель. Вслед за ним нашел свою кончину и старший брат Ульриха, сраженный стрелой, угодившей в прорезь шлема. Сам Ульрих, рубившийся до тех пор, пока удар копья не поразил его лошадь, был обезоружен и взят в плен… О, этого позора он не забыл и не забудет до гроба!

Он был приведен тогда, оглушенный падением, связанный, с непокрытой головой, пред светлые очи румяного, цветущего здоровьем и силой, тридцатилетнего маркграфа. Сюда же были принесены тела Генриха и Гаспара де Шато-д’Оров, залитые кровью, безгласые, взывающие к отмщению. Но Ульрих не мог отомстить, он не мог даже умереть рядом с ними по собственной воле — он был связан, и жизнью его мог распоряжаться только маркграф. Маркграф был опьянен труднодоставшейся победой и потому великодушен. Он сказал тогда:

— Ты славно сражался, юноша! Три моих рыцаря пали от твоей руки. В моей власти сейчас казнить тебя, ибо, выступив против меня, ты поднял руку на короля. Но я не могу допустить, чтобы древний и славный род Шато-д’Оров пресекся. Если у меня был достойный и благородный враг, который сейчас лежит здесь, сраженный моей рукой, то я сочту за честь оставить в наследство своим детям столь же достойных и благородных врагов, побеждая которых они могли бы приумножать славу нашего рода. Поэтому я дарую тебе жизнь. В вашем семействе не осталось больше мужчин, но я знаю, что жена твоего покойного брата ожидает дитя. Право распоряжаться твоей судьбой и судьбой рода Шато-д’Оров позволяет мне выбирать одного из двух возможных потомков славного Генриха, тебя или твоего еще не родившегося племянника, в том, разумеется, случае, если вдова твоего покойного брата, Клеменция, разрешится мальчиком. По праву первородства тебе как второму сыну принадлежит наследство отца, это безусловно, но!.. Сейчас это наследство — поражение и унижение. Если ты сейчас вступишь во владение Шато-д’Ором, то станешь навеки моим вассалом. Вспомни права, принадлежащие мне как сеньору! Они перейдут и к моему старшему сыну…

— Значит, вы предлагаете мне отказаться от прав на Шато-д’Ор? — спросил Ульрих, которому едва исполнилось восемнадцать лет.

— О нет! — широко улыбнулся маркграф. — Это было бы слишком жестоко! Ты не потеряешь эти права, если откажешься от них на время. Дай обет, что ты направишься в Палестину и сразишься там с сарацинами во имя Гроба Господня и святой веры. Если ты убьешь сто врагов и останешься жив, то, клянусь честью, я признаю тебя независимым графом и откажусь от всех прав сеньора.

— Но как же я докажу, что сразил сто сарацин? — воскликнул Ульрих, в глазах которого вспыхнул тогда огонек надежды. — Ведь я едва ли смогу привезти с собой сто отрубленных голов… А вы заявите потом, что я лжец!

— Я пошлю с тобой своего человека, его зовут Марко. Я верю ему, как самому себе, ибо он набожен и предан мне, как верный пес. Он будет считать твои победы. Марко — мой раб, простофиля и тупица, но у него есть два достоинства — хорошая память и неподкупность. Я дарю его тебе. Отныне он твой, и ты можешь делать с ним что хочешь. Можешь убить его хоть сейчас. Но помни: он единственный, кто может подтвердить, что ты убил сто сарацин. Если ты хочешь избавить Шато-д’Ор от вассалитета, то в Палестине должен беречь его больше, чем самого себя.

— Есть одно обстоятельство, мессир маркграф, — сказал Ульрих после некоторого раздумья. — Я буду так далеко от дома, что ни жена… то есть вдова моего брата, ни ее сын, если он все же появится на свет, долгое время ничего не будут знать обо мне. Возможно, что к тому времени, когда я исполню обет, мой племянник успеет вырасти…

— Когда ему исполнится двадцать лет, он станет владельцем замка Шато-д’Ор и моим вассалом…

— Но предположим, что за двадцать лет я не успею убить столько сарацин?! — вскричал Ульрих. — Ведь до Палестины… только в один конец едва ли не три года пути.

— Поторопись! — усмехнулся маркграф. — Ну а если и не успеешь, то полагаю, вы с племянником решите этот вопрос по-родственному… Возможно, это будет вовсе не племянник, а племянница…

— А если племянник?! — запальчиво воскликнул Ульрих. — С какой стати этот парень станет отказываться от замка? Чтобы из вассала маркграфа превратиться в вассала Шато-д’Ора?

— Тогда я обещаю, что вы решите этот спор в честном бою, как подобает воинам.

— Государь! — с горячностью произнес Ульрих. — Государь, я полагаю… Быть может, это и оскорбит вас, но одного вашего слова недостаточно. Это дело требует священной клятвы.

— Что ж, изволь. Эй, кто-нибудь! Позвать сюда святого отца и принести Библию и Святое Распятие! И пусть писец запишет все условия договора между мною и молодым Шато-д’Ором. Одну бумагу отдадим ему, другую я оставлю у себя, а третью отец Михаэль отдаст на хранение в аббатство Святого Иосифа. Ты умеешь читать, Ульрих?

— Да, мессир маркграф.

— Тогда не забудь прочесть все три бумаги, чтобы убедиться, что я тебя не обманываю.

Затем была совершена священная клятва, которую маркграф дал, положив руку на Библию, стоя перед Распятием. Ульрих по складам прочел все три документа и убедился в их идентичности. К тому времени его уже развязали и вернули меч и шлем. Затем Ульрих в свою очередь дал святой обет направиться в Палестину. А потом начался пир, в котором приняли участие все уцелевшие и легко раненные участники битвы при Оксенфурте. Победители пили с радости, побежденные — с горя.

Направившись в Палестину, Ульрих вскоре понял, что шансов на успешное возвращение домой у него не так уж много. Дорога до Константинополя растянулась на годы, поскольку юноша он был увлекающийся, довольно дерзкий и к тому же компанейский. Маркграф послал в Палестину добрую сотню юношей из лучших родов своей марки. Вместе с оруженосцами, лучниками и слугами этот отряд составил почти пятьсот человек. О, это была веселая компания! Под предлогом получения благословения его преосвященства папы римского весь отряд завернул в Рим, где молодые люди проводили время не столько в постах и молитвах, сколько в кутежах и драках, стоивших некоторым жизни. Удостоившись благословения, оставшиеся в живых направили свои стопы (а точнее, копыта коней) на север, где на два месяца застряли на каком-то турнире. Здесь Ульриха вышибли из седла, и он провалялся со сломанной ногой еще около девяти месяцев, пользуясь гостеприимством хозяина замка, название которого в его памяти не сохранилось. Хозяин был старый барон, хлебосольный и добросердечный рогоносец, мечтавший о наследнике, но не имевший сил его приобрести. Он даже хотел усыновить Ульриха, но тот с Божьей помощью успел поправиться раньше, чем юная, но, увы, распутная жена хозяина — родить младенца, сильно походившего на Ульриха. Ульрих, конечно, и не подозревал, сколько радости он доставил хозяину и сколько горячих молитв о спасении его души было прочитано старым бароном.

Отблагодарив таким необычным образом гостеприимного хозяина, Ульрих сел в Венеции на корабль, отплывающий в Константинополь. Правда, этому предшествовала еще одна романтическая история в Венеции, где юный озорник познакомился на рынке с прекрасной простолюдинкой, очаровал и соблазнил ее, упившись ее молодостью и свежестью. В море он ушел, уже опробовав все прелести прекрасной девы. Он не рассчитывал с ней вновь увидеться, однако судьбе было угодно вновь свести их. В Ионическом море корабль разбился о скалы, и Ульрих принужден был бросить все свои деньги, имущество и вооружение, не говоря уже о коне, дабы вытащить из воды самое ценное — не умеющего плавать Марко. Им удалось доплыть до небольшого островка с дружелюбным населением, где им пришлось в течение года дожидаться корабля. В продолжение этого времени они работали вместе со здешними общинниками, в поте лица добывая хлеб свой насущный. Дождавшись наконец корабля, Ульрих и Марко принуждены были вернуться в Венецию, так как корабль плыл именно туда, а не в Константинополь. В Венецию он прибыл в качестве вольного матроса на галере, а потому — почти без денег и в рваной одежде. Волей-неволей ему пришлось искать кров у своей прежней возлюбленной, и он нашел ее в жалкой лачуге: она качала в колыбели младенца. Отец, узнав о ее грехопадении, выгнал несчастную из дому. Ульрих явился к ее отцу, простому торговцу рыбой, и попросил руки его дочери. Рыбнику нужен был помощник, и он согласился на этот брак. Более года отпрыск графского рода Шато-д’Оров принужден был таскать на своем горбу ящики с вонючей рыбой, катать бочки, торговать с лотка. То же проделывал наравне с хозяином и Марко. Единственной отрадой Ульриха были жена и маленький сын, который при крещении получил имя Франческо. Быть может, со временем Ульрих смирился бы со своим новым положением, если бы не горячее желание вернуть себе замок Шато-д’Ор и освободить свое графство от унизительной зависимости. Он искал возможности вернуться в свое сословие. И вот через год эта возможность ему представилась: Венеция в очередной раз сцепилась с Генуей. Ульрих нанялся в войско венецианского дожа простым солдатом. Он участвовал во многих битвах, пролил немало крови, но при этом сумел награбить (лучше называть вещи своими именами!) вполне достаточно, чтобы приобрести коня, снаряжение и вооружение, а также чтобы оплатить дорогу от Яффы. На сей раз обошлось без приключений, если не считать стычку с пиратами у острова Кипр.

В Палестине Ульрих примкнул к одному из отрядов крестоносцев и наконец-то приступил к исполнению своего обета. Он долго и успешно сражался во имя истинной веры. Количество сарацин росло. Однако все зависело от Марко — тот засчитывал только тех врагов, которых хозяин убивал у него на глазах. После боя Марко подходил к сарацинам, пораженным Ульрихом, выламывал у каждого по одному зубу, а затем, провертев в этих зубах отверстия, нанизывал на нитку. Таким образом получалось нечто вроде четок. Кто угодно мог подойти к Марко, указать на любой из многочисленных зубов, нанизанных на нить, и Марко во всех подробностях рассказывал о сражении, в котором его господин уложил бывшего обладателя зуба, а также о том, как именно он это проделал. Однако Ульрих стремился уберечь Марко от превратностей воинской судьбы и потому старался держать его подальше от самых жарких участков битвы, где обычно находился сам. В результате большая часть сарацин убивалась вне поля зрения Марко, и, стало быть, тот не мог их зафиксировать. Парадоксально, но факт: двадцать сарацин, убитых Ульрихом в том бою, когда он бился один против двух десятков врагов, Марко не засчитал, так как его на месте схватки не оказалось. Этот раб был настоящим тираном своего хозяина. Много раз Ульриху приходила мысль плюнуть на все и уложить этого педанта на месте, но неизменно перед его глазами вставал замок Шато-д’Ор, и он опускал меч, уже готовый обрушиться на голову слуги. Единственное, что позволял себе Ульрих по отношению к Марко, так это грубая брань. Но он даже не порол его ни разу, хотя иногда Марко и впрямь заслуживал экзекуции. В тех же случаях, когда слуге угрожала смерть, Ульрих готов был заслонить его своей грудью. Он спасал Марко при кораблекрушении, он дважды отсасывал яд из его тела: один раз, когда слугу укусил скорпион, другой раз — после змеиного укуса. Ульрих подставлял свои латы под удары сарацинских сабель, закрывал Марко от стрел и трижды вызволял его из плена. Нельзя сказать, что все это объяснялось лишь той ролью, которую Марко предстояло сыграть в деле о правах на замок Шато-д’Ор. Марко был вполне надежным парнем, во всяком случае, при свете дня. Ночью же он боялся нечистой силы, покойников и привидений, хотя с реальным врагом всегда бился отважно. Его тяжелый лук вовремя посылал стрелу туда, откуда Ульриху грозила смерть. Сколько раз на дорогах Европы эти стрелы сбивали с дубов притаившихся там разбойников, сколько лихих наездников-сарацин вылетели из седла, насквозь пробитые ими! А если уж вопреки стараниям хозяина Марко все же попадал в рукопашную схватку, то горе тем, кого он доставал ножом или топором! Кроме того, Марко умел быстро остановить кровь, приготовить обед, соорудить шалаш. Хозяина он оберегал не меньше, чем хозяин его. Марко иногда морщился, когда Ульрих принимался бранить его и угрожать поркой, но не потому, что всерьез обижался, а потому, что Ульрих частенько повторял одни и те же угрозы по нескольку раз. Когда Ульрих орал, что сдерет с Марко всю шкуру на заднице или исполосует ему всю спину, Марко знал, что в худшем случае ему дадут пинка по мягкому месту или разок вытянут плеткой поперек спины. Иногда и Ульриху доставалось от Марко. Разумеется, такое случалось реже. Впрочем, не так уж и редко, поскольку напивался Ульрих довольно часто, а именно в такие дни ему перепадало от слуги. Если Ульрих в пьяном виде принимался крушить все подряд или слишком уж лихо размахивать мечом и лезть в драку, то Марко принимал самые решительные меры к пресечению буйства, то есть связывал хозяина, при этом даже мог поставить несколько синяков на хотя и опухшую от вина, но все же благородную физиономию мессира Ульриха.

Так они скитались по горам и пустыням Палестины почти двенадцать лет. Однажды судьба вновь забросила их в Яффу, где как раз в это время стоял купеческий корабль из Венеции. С этим кораблем Ульрих намеревался отправить письмо своей жене. Направляясь к капитану, Ульрих увидел на палубе мальчика-оборванца. На шее его сквозь прорехи лохмотьев поблескивала металлическая бляха на цепочке. Ульрих сразу узнал семейный талисман Шато-д’Оров, оставленный им на память своей жене. Итак, это был Франческо. Оказалось, что жена Ульриха и вся ее венецианская родня умерли от какой-то эпидемии, а Франческо чудом остался жив. Его спасение приписали талисману, висевшему у него на шее. Разумеется, талисман тут же и украли бы, если бы одна старая ворожея не объявила, что тому, кто украдет или отнимет талисман, он не даст защиты от несчастий, а принесет одни лишь неприятности. Эта же ворожея заявила, что мальчик с талисманом на шее оградит от всех напастей того, кто уплатит ей сто цехинов. Сто цехинов ей уплатил один судовладелец, который посадил мальчика на свой корабль, идущий в Яффу, где Франческо по удивительному стечению обстоятельств оказался одновременно со своим отцом. Несмотря на то, что он считался судовым талисманом, кормить и одевать Франческо моряки не очень щедрились, и если мальчик не умер от холода и голода, то, должно быть, только благодаря опять-таки талисману. Но когда Ульрих предложил купцу вернуть мальчика, этот негодяй затребовал с него уже двести цехинов. Ульрих хотел было сгоряча изрубить и галеру, и ее хозяина, но потом подумал, что, может быть, эта посудина еще пригодится ему для обратной дороги — дело ведь уже близилось к завершению! К тому же деньги у Ульриха имелись: незадолго до прибытия в Яффу он захватил в бою казну какого-то шейха, где золота и серебра было столько, что везти все это пришлось на трех верблюдах. Словом, купцу отсчитали двести цехинов и забрали у него Франческо. Своего отца мальчик, разумеется, не помнил, а Ульрих не торопился открываться сыну. На это имелось две причины: Франческо хотя и был его законным сыном, но все же от женщины низкого происхождения; а кроме того, Ульриху захотелось проверить, что же собой представляет его отпрыск на деле. Он назначил Франческо своим пажом, а в шестнадцать лет произвел в оруженосцы. До этого Ульриху с оруженосцами не везло, и, видимо, причина заключалась в том, что он слишком берег своего слугу-лучника. Как правило, очередной оруженосец погибал в первом же бою, после чего обязанности оруженосца временно выполнял Марко. Теперь же ситуация изменилась, так как оруженосец Франческо был дорог Ульриху уж никак не меньше, чем Марко. Правда, воспитывал он своего сына сурово, как мы уже успели убедиться, но тем не менее юноша боготворил его. В бою, сражаясь вместе с отцом, хотя и не ведая этого, Франческо был храбр и горяч до безумия. Ему еще не хватало опыта, но он довольно быстро перенимал все боевые навыки, а вскоре приобрел походную выносливость и научился галантному обхождению с женским полом. Ульриха смущало лишь одно — слишком уж женственное, не по-воински красивое лицо юноши. Он даже иногда просил сделать Господа так, чтобы сарацины чуть-чуть «подправили» лицо Франческо или чтобы у парня поскорее отросла борода. Однако, хоть Франческо и загорел до черноты, и пообветрился в песках, все равно его личико оставалось гладким и чистым, словно у юной девушки.

Итак, спустя двадцать лет законный наследник Шато-д’Ора наконец-то выполнил обет и вернулся в Европу.

Душу Ульриха переполняли весьма противоречивые чувства. С одной стороны, долг чести был исполнен. Марко мог подтвердить, что его хозяин поразил сто сарацин и тем самым получил право вступить во владение феодом Шато-д’Ор. Теперь маркграф, если он не решится на клятвопреступление, обязан будет исполнить свое обещание. Однако юный племянник Ульриха уже стал хозяином Шато-д’Ора. Вряд ли он согласится без борьбы уступить замок. Значит, дяде и племяннику предстояло сойтись в поединке. Ульрих де Шато-д’Ор почти не сомневался в том, что победит юношу. Однако сейчас, увидев своего возможного соперника, Ульрих усомнится в справедливости того, что он задумал. Камень, брошенный Франческо, угодил в его больное место, и лишь поэтому он так жестоко высек сына. Если по дороге в Палестину, в самой Палестине да и весь обратный путь — вплоть до встречи с Альбертом — мысль пролить кровь племянника не казалась Ульриху чудовищной, то сейчас все внезапно изменилось. Прежде его противник был некой абстракцией. Ульрих даже не знал, существует ли тот в действительности. Он был лишь одержим одной мыслью — вернуться в Шато-д’Ор хозяином и устранить со своего пути все, что этому помешает — даже племянника, если этого потребуют обстоятельства. Встреча у реки все изменила. Дети его брата произвели на него благоприятное впечатление. Альберт и Альбертина были, без сомнения, очаровательны. Ульрих подметил в их облике черты той благородной красоты, которая напомнила ему давно ушедших отца, мать и брата. Ульрих был потрясен, увидев родные полузабытые черты, вдруг возродившиеся в юных созданиях, которые находились еще во чреве матери, когда он направлялся в Палестину. Мысль о том, что он, возможно, будет биться насмерть с одним из этих удивительно похожих друг на друга созданий, таких жизнерадостных, свежих и чистых, с одним из тех, кому еще жить да жить, — мысль эта не давала Ульриху покоя. Ведь в жилах Альберта — неотмщенная кровь его брата! И он, Шато-д’Ор, должен пролить эту кровь?! Нет, нужно сделать все возможное, чтобы уладить дело без боя!

Впрочем, в облике Альберта и Альбертины он увидел и черты, несколько его озадачившие. Близнецы и цветом волос, и фигурой (особенно, разумеется, Альбертина) походили на свою мать, Клеменцию де Шато-д’Ор. Ульриху подумалось, что, может быть, именно она является тем главным препятствием, которое преградит ему путь. Ульрих вспомнил тот уже почти стершийся в памяти день, который стал точкой отсчета всех бед и несчастий семьи Шато-д’Оров. Это был день, когда брат его, Гаспар, женился на дочери барона фон Майендорфа. Клеменция, тогда статная белокурая девица, получила в приданое четыре деревни и полтысячи крепостных, но именно эти деревни и послужили причиной раздора между Шато-д’Орами и маркграфом. Маркграф вступился за интересы аббатства Святого Иосифа, где неожиданно обнаружилась духовная грамота барона фон Майендорфа, который, как выяснилось, передавал эти деревни и прилагавшиеся к ним земли в вечное владение аббатству. Барон был абсолютно неграмотен и к тому же крепко выпивал. Он никак не мог вспомнить, приказывал ли он составить это завещание или нет. Веским доводом в пользу аббатства была личная печать фон Майендорфа, оттиснутая на документе. Барон свою печать признал, но заметил, что ею могли воспользоваться в то время, когда он спал (печать была вырезана на перстне). Маркграф, которому, как Ульриху потом стало известно, монастырь преподнес щедрый дар, потребовал от Шато-д’Оров вернуть приданое фон Майендорфу, чтобы деревни после смерти барона перешли к аббатству. Старый Шато-д’Ор вскипел, собрал свои шесть тысяч воинов… Все остальное в общих чертах уже известно читателю. Произошло это всего лишь спустя полгода после злополучной свадьбы.

Существовало и еще одно — причем весьма немаловажное — обстоятельство, связанное с именем Клеменции де Шато-д’Ор, урожденной баронессы фон Майендорф. Пожалуй, именно это обстоятельство заставляло Ульриха Шато-д’Ора сомневаться в том, что Клеменция окажется столь же гостеприимна, как ее сын Альберт. Однако это обстоятельство представляется настолько важным, что ему следует посвятить отдельную главу.

 

НЕМАЛОВАЖНОЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВО

В молодости люди подчас совершают такие поступки, которые в зрелом возрасте расценивают не иначе, как безрассудство, и, удивляясь собственному деянию, размышляют: «Боже правый, да неужели я мог такое сотворить?!» Многие даже стремятся напрочь забыть о содеянном и стыдятся вспоминать и о своем поступке, и о том, что хоть как-то с ним связано. Более смелые вспоминают грехи прежних лет с иронической усмешкой, а то и с тоской восклицают: «Э-э-эх! Молодо-зелено! Что было, того не воротишь!» Впрочем, встречаются люди, которые по той или иной причине никаких безумств и безрассудств в молодости не совершали, а потому с жаром и упоением расписывают прегрешения своей юности.

Ульрих де Шато-д’Ор ни к одной из этих трех категорий не относился. Он относился к тем людям, которые не знают, как оценить свой былой «подвиг». Правда, некоторые свои поступки Ульрих оценивал однозначно, но вот большинству из них точной оценки дать не мог. Такое же отношение — ни за, ни против — было у Ульриха и к одному из совершенных им в молодости поступков, который некоторым образом усложнял его отношения с Клеменцией де Шато-д’Ор.

Случилось это за три месяца до роковой битвы при Оксенфурте. Причем по странному совпадению именно в тех местах, где спустя три месяца разыгралась эта кровавая драма.

Старый Генрих де Шато-д’Ор, еще не ведавший, что жалоба, составленная монахами, уже отправлена маркграфу, собрался на охоту. Это было чудесное весеннее утро, благоухающее ароматами распускающихся цветов и молодой травы, наполненное щебетом птиц и шелестом влажных нежно-зеленых листьев, озаренных золотистыми лучами солнца. Живописна и красочна была кавалькада из двухсот с лишним всадников и всадниц, выступившая в то утро из Шато-д’Ора! В глазах рябило от золотых и серебряных украшений на костюмах и головных уборах дам и кавалеров, от страусиных и павлиньих перьев, от переливающихся всеми цветами радуги тканей — парчи, бархата, атласа, шелка. Кони, покрытые разноцветными чепраками и попонами, украшенные богато отделанной упряжью и увитые яркими лентами, седла и оружие, отделанные слоновой костью, золотом, серебром, самоцветными и драгоценными камнями, — все было прекрасно, сказочно и неповторимо. Даже конюхи, егеря, загонщики, повара, слуги и прочая челядь были одеты нарядно и празднично. В обозе, на телегах и волокушах, везли бочки с вином, огромные круги сыра, мешки с вяленой рыбой, кадки с маслом, караваи свежего хлеба и прочую снедь. Своры отлично натасканных собак оглашали округу задорным лаем…

Лагерь Генрих де Шато-д’Ор приказал разбить там, где спустя три месяца ему суждено было пасть в поединке с маркграфом, на той самой поляне у реки, где страшный удар меча рассек и его старый шлем, и его поседевшую в битвах голову… Слуги раскинули шатры, повара принялись готовить обед, а благородные господа, псари, ловчие, егеря и загонщики двинулись на охоту.

А охота в тот день была на редкость удачная. Кавалеры и их оруженосцы не жалели стрел и дротиков. Прямо на них загонщики и собаки выгнали из леса невиданное число дичи. За три часа веселой и кровавой потехи охотники уложили двух медведей, десять кабанов, четырех оленей, а зайцев, волков и лис столько, что и считать было лень. Все были охвачены азартом, даже дамы. Особенной лихостью среди них отличалась Клеменция де Шато-д’Ор, которая отважно носилась на коне по полю, затаптывая мелкую дичь и засекая плетью волков и лис. Меткими бросками дротика она пронзила двух кабанов. Ульриху она тогда казалась валькирией из древних легенд, которые он слышал в детстве, и он поклялся, что возьмет себе в жены только такую же девушку, не уступающую жене его брата в силе, смелости и ловкости.

Пока слуги собирали, считали и свежевали добычу, господа обменивались впечатлениями об охоте. Затем был отслужен благодарственный молебен, после чего все расселись за грубо сколоченные столы и начался пир. Вино из бочек переливали в кувшины, из кувшинов — в огромные бычьи и турьи рога или чеканные чаши, а из рогов и чаш — в луженые глотки и объемистые желудки благородных рыцарей и дам. Свежее оленье, кабанье, медвежье мясо, испеченное на угольях и зажаренное на вертелах, кромсали кинжалами и рвали на части руками. Теми же кинжалами и руками отрезали и отламывали ломти хлеба и куски сыра, раздирали вяленых лещей и соленых угрей. Жирные пальцы вытирали о штаны, собственные бороды и шевелюры, а также о платки, подолы и передники дам. Обглоданные кости метали с размаху — кто дальше! — в алчные своры собак, ожидавших поживы, и громогласно хохотали, глядя, как собаки из-за этой подачки перегрызают друг другу глотки. Карлики, шуты и фигляры ходили вдоль столов, под столами и по столам, визгливо орали самые непристойные шутки, нестройно дудели в дудки и пищалки, лупили в бубны и тарахтели трещотками, потешно дрались между собой, били посуду, воровали со столов еду, мочились в кувшины с вином и, если позволяли обстоятельства, украдкой щупали благородных дам за разного рода соблазнительные выпуклости. Благородные рыцари временами затевали драки или от избытка сил и чувств принимались рубить мечами столы и скамейки. Если действия буянов начинали представлять определенную опасность для их собственной жизни или для жизни окружающих, то старый Шато-д’Ор приказывал слугам связать пьянчуг сыромятным ремнем и, облив холодной водой, отнести в шатер для вытрезвления. Все происходящее было вполне в духе времени и никого не шокировало. Чувства и страсти, в трезвом виде пребывавшие под спудом, полностью освобождались под влиянием выпитого вина и пива. Чужой муж или чужая жена стали казаться дамам и рыцарям средоточием тех достоинств, которых не хватало законному мужу или жене. Самые невзрачные дворовые потаскушки — кухарки, прачки, служанки всех рангов — превратились для рыцарей в прекраснейших и благороднейших дам. Многим подобным Дульсинеям предстояло той ночью выслушать слова таких выспренних и нежных признаний, которые, быть может, были бы достойны герцогинь, а то и королев. Разумеется, эти признания довелось услышать лишь тем, на кого пал выбор наиболее пьяных господ. Те же, которые были потрезвее и хорошо понимали, с кем имеют дело, действовали проще. Они хватали своих пассий поперек талии и волокли к ближайшим кустам, где после нескольких ударов и оплеух, нанесенных рыцарской дланью по простолюдинской роже, и ответных укусов простолюдинских зубов, отпечатавшихся на благородных руках и лицах, получали в свое распоряжение то же, что более пьяные выманивали путем долгих словесных излияний. Так или иначе, но весь близлежащий лес вскоре огласился хохотом и визгом. На поляне, однако, по-прежнему оставалось много народу, хотя немалое число гуляк уже храпело под столами и в шатрах. Незаметно спустилась ночь, и поляна, озаренная багряными отблесками костров и факелов, стала походить на место бесовского шабаша. Генрих де Шато-д’Ор, его сыновья, вассалы, дамы и челядь — словом, все, кто еще держался на ногах, пустились в пляс. Какофония дудок, волынок, бубнов, рогов и прочих музыкальных инструментов слилась с какофонией воплей, визгов, хохота и брани. Одна высокородная дама, имени которой, разумеется, не следует называть, распустив волосы, отплясывала на столе нечто невероятное, выбрасывая ноги так высоко, что любой присутствовавший при сем мог бы воочию убедиться, что в том веке дамские панталоны еще не вошли в обиход. Не менее лихо действовал и некий бравый рыцарь, который, разоблачившись до полного неприличия, ходил на руках, кувыркался и катался по траве, а затем, воткнув себе меж ягодиц пучок фазаньих перьев, бегал по поляне, кудахча и кукарекая. Оруженосец одного из вассалов Шато-д’Ора, раздев догола какую-то дворовую девку и напялив на себя ее платье и чепец, смеху ради завлекал рыцарей, плохо знавших его в лицо. Кончилось это для него весьма плачевно, ибо один из рыцарей, отличавшийся медвежьей силой, до того увлекся лжедевицей, что не сумел сдержать своей страсти, даже когда убедился, что перед ним юноша…

Ульрих и в тот день, и в ту ночь тоже изрядно побуянил. Он вместе с молодыми рыцарями и оруженосцами прыгал через костры, глушил вино и пиво, щекотал служанок, играл в чехарду, рубил кусты и повозки. Несколько раз он бился на мечах с такими же юными задирами, их разнимали и успокаивали, а затем вели пить мировую. Хмелея все больше и больше, забияки мирились, обнимались и целовались, а затем в обнимку шатались по поляне, распевая похабные песни, блея, как козлы, и вереща, как поросята. Какая-то сорокалетняя красавица, возможно, даже из благородных, потерявшая в сумбуре гульбища своего законного мужа, увлекшегося не столь благородной, но куда более молодой девицей, с досады зазывала в кусты Ульриха, но тот быстро сообразил, что его ждет, и поспешно ретировался. Некоторое время спустя он невесть как очутился далеко от поляны, в густой чащобе, там, куда и днем бы, в трезвом виде, не полез. Но винные пары разогнали страх перед темнотой, и кроме того, при нем был меч. Следует заметить, что в те времена люди, оказавшись в лесу, опасались не столько разбойников или диких зверей, сколько чертей, ведьм, леших, вампиров и прочей нечисти. Человек того времени, даже вооруженный до зубов, вряд ли сунулся бы ночью в лесную глухомань. Что такое меч или лук против колдовства?! Но Ульриха вино сделало таким бесстрашным, что он был готов сразиться с самим сатаной. Громко распевая песни, он шел напролом по чащобе и рубил мечом кусты и небольшие деревца, имевшие несчастье оказаться на его пути. По-видимому, он шел так довольно долго — главным образом потому, что его путь представлял собой постепенно расширяющиеся круги. Эти блуждания наконец вывели его на небольшую полянку, заросшую высоченной, по горло, прошлогодней дудкой. Продравшись через заросли, Ульрих обошел какие-то кусты и очутился на другой полянке, где росла молодая травка. Светало; прохладная роса покрывала листья и траву; сырость и утренний холод немного отрезвили юношу. Он прислушался: издалека доносился шум буйного пира, который все еще не закончился. Ульрих решил пробираться в ту сторону, откуда слышались вопли и нестройное пение. Все больше трезвея, он побрел через поляну, поеживаясь от холода. Внезапно он услышал впереди себя шорох и тотчас же увидел на противоположной стороне поляны какую-то темную тень, отделившуюся от кустов. Сразу вспомнив о возможном присутствии в лесу нечистой силы, Ульрих юркнул за какой-то кустик. Очевидно, незнакомец его не заметил. Он опустился на колени, и до ушей Ульриха вскоре долетели слова молитвы. Голос, судя по всему, был женский. Помолившись, женщина поднялась с колен и быстрым, едва заметным движением скинула с плеч черный плащ. В следующее мгновение она сорвала с головы платок.

Лучи еще невидимого солнца, уже озарявшего восток, выхватили из тьмы округлые формы нагого тела молодой женщины. Неправдоподобно длинные волосы, словно потоки расплавленного золота, заструились по ее плечам, расплескались по высокой груди и бедрам… У юноши захватило дух, ведь женщина эта была не кто иная, как Клеменция, жена его брата! Лицо ее, покрытое нежным весенним загаром, имело форму правильного овала, чуть нарушавшуюся у подбородка. Окаймленный ниспадающими волосами, высокий и чистый лоб придавал ей горделивую и даже царственную внешность женщины-победительницы, женщины, для которой нет ничего запретного и недозволенного. Под этим лбом, под густыми подчерненными бровями и длинными ресницами прозрачными огромными аквамаринами светились ее чудесные и завораживающие глаза. Чуть вздернутый носик, кокетливо припорошенный веснушками, может быть, и портил общее впечатление, но, не будь его, Клеменция была бы уж слишком не по-земному красива и вызывала бы обожание, преклонение, восхищение, но не любовь. На ее алых губах играла тонкая, едва заметная улыбка, в которой были и чистота, и чувственность, и страсть. Такую улыбку невозможно разгадать, как невозможно разгадать мысли женщины. Пессимист прочел бы в этой улыбке презрение, оптимист — призыв, циник — развращенность, фаталист — безразличие. Загар, покрывавший ее лицо, опускался лишь до шеи. Ниже ключиц ее тело было млечно-розовое, излучавшее здоровье и свежесть. В нем чувствовалась некая загадочная сила — сила мускульная, физическая и сила красоты и неги…

Несколько секунд Клеменция стояла, уперев ладони в бедра и чуть склонив голову. Несомненно, ей хотелось полюбоваться собой, своей молодостью и телесной красотой, обычно скрытой даже от нее самой. Затем — ах! — Клеменция закинула руки за голову и сладко, безмятежно потянулась. Потом вдруг сорвалась с места и бросилась в траву — словно в реку. Тихонько повизгивая, она каталась по росистым травам, перебираясь с места на место, и уже через несколько секунд выглядела так, будто с головой окунулась в реку. Травы не только омыли своей влагой ее прекрасное тело, но и пропитали его весенним ароматом, до красноты растерли лучше любого мочала… Видимо, нисколько не опасаясь, что ее увидят, Клеменция звонко шлепала себя руками по бедрам, по животу и груди, повизгивая от удовольствия.

На секунду у обалдевшего Ульриха возникло ужасное подозрение: уж не колдунья ли жена его брата, и не сулит ли это купание в росе какой-либо беды для него или других людей? И все же очарование, исходившее от Клеменции, оказалось сильнее страха. Ульрих даже не осознавал, что тайком наблюдать за голой женщиной — не самое подходящее занятие для рыцаря. Когда-то, впрочем, Ульриха этому учили, но разве могли давние нравоучения, пусть даже и подкрепленные цитатами из Священного писания, а также двумя-тремя десятками розог, заставить его отвратить взор от подобного зрелища?! До времен Возрождения, до возвращения античных богинь из тысячелетнего небытия было еще ой как далеко! Редкая женщина той эпохи согласилась бы раздеться донага при свете — даже перед законным мужем! Да что там раздеться?! Даже распустить на людях волосы считалось верхом неприличия. Разумеется, Клеменция не знала, что за ней наблюдают. Если бы она увидела Ульриха, то, наверное, убежала бы с поляны. Ульрих же прекрасно ее видел. Задыхаясь от страсти, юноша пожирал глазами ее тело.

Ульрих не помнил, как выскочил из-за своего укрытия, и даже теперь, спустя двадцать лет, не смог бы придумать удовлетворительного объяснения тому, что он выпрыгнул из-за куста, не имея на себе ни клочка одежды. Клеменция вскрикнула и побежала. Но Ульрих, словно юный фавн, метнулся за прекрасной нимфой. Он пылал страстью настолько жаркой, что остудить ее не смог бы и антарктический мороз, не то что весенняя прохлада Центральной Европы. В несколько прыжков он догнал Клеменцию и схватил ее за руку. Клеменция ахнула и резко обернулась. И тут произошло непонятное… Увидев Ульриха, она не закричала, не попыталась закрыться от его взгляда и даже сама не отвела глаз, хотя на юноше было не больше одежды, чем на ней.

— Ты?! — всей грудью выдохнула она и внезапно, схватив Ульриха за плечи, с силой привлекла его к себе. Сквозь прохладу ее кожи юноша ощутил внутренний жар, которым пылала душа Клеменции. Она опрокинулась на мокрую траву, увлекая за собой Ульриха…

Вероятно, поклонники многоточий удовлетворенно закивали, увидев его в конце предыдущего абзаца. Увы, их ждет разочарование. Мы не будем уподобляться ханжам-монахам, лгущим и Господу Богу, и самим себе, и людям. Все взрослые люди знают, что означают подобные многоточия, и, безусловно, и сами догадались бы, что происходило в траве в течение некоторого времени. Вероятно, многоточие, заменяющее описание событий, также имеет свою прелесть — прелесть недосказанности, которая позволяет всем желающим воспользоваться собственным воображением, возможно, более богатым, чем у автора этих строк… И все же вспышка страсти была столь бурной и к тому же оказала столь существенное влияние на ход событий нашего повествования, что автор поддался искушению описать ее поподробнее.

…Когда Ульрих упал в траву и сильные руки Клеменции прижали его к упругим, взволнованно вздымающимся грудям, к мягкому выпуклому животу, когда ее ласковые ляжки распахнули перед ним врата, ведущие к вершинам наслаждения, и пропустили в них его могучего, хотя, быть может, не слишком опытного посланца, юноша забыл обо всем на свете. Дьявол ли, Бог ли владел его душой в тот момент — ему было все равно. Он обладал — не в мечтах, а наяву — телом женщины. Он ощущал ее каждой клеточкой, и для него больше ничего не существовало. Ульрих совершенно не думал о греховности своего поступка, не думал о Божьей каре за этот грех — не говоря уже о каком-либо земном наказании, которое могло бы его постичь, если бы кто-то случайно их увидел. В его ликующей душе оживали фаллические культы древних, языческие культы его предков. Его пульсирующая и горячая плоть ритмично совершала предназначенные ей природой действия, то глубоко проникая в таинственные глубины женского естества, то подаваясь назад, дабы набрать разбег для нового броска. Каждый новый бросок увеличивал его восторг и томление.

Клеменция в долгу не оставалась. Хотя ее роль, как и роль всякой женщины при подобных обстоятельствах, была подчиненной, нельзя сказать, что она являлась пассивным объектом страсти. Напротив, Клеменция была неутомима в своих трудах. Ее жаркие ладони скользили по телу Ульриха, постоянно возбуждая его. Ее губы, не знавшие устали, осыпали лицо и руки юноши поцелуями — то быстрыми и воздушными, словно прикосновение крыла бабочки, то долгими и глубокими, сладкими и освежающими, словно глоток холодной воды в июльский полдень. Ее тело не знало покоя: оно извивалось, подергивалось, билось, содрогалось. Оно то напрягалось, сжимая Ульриха в объятиях, жадных и неистовых, то расслаблялось, лаская юношу мягкостью и податливостью. Ее голубые глаза то горели безумием, то туманились…

И Ульрих тоже чувствовал приближение к вершинам блаженства: его еще не ведавшая радикулита поясница билась в бешеном ритме. Казалось, тело его превратилось в кузнечный мех, поддувающий в горн свежий воздух и разжигающий в нем пламя, которое, наконец вспыхнув, забушевало с невиданной силой.

…Клеменция изо всех сил сжала Ульриха в объятиях так, что у того хрустнули суставы. Он сделал еще несколько судорожных движений и, испустив сладострастный стон, вогнал свою плоть в ее лоно и замер, потрясенный переполнившим его наслаждением. Он поглаживал спину Клеменции и целовал ее грудь, меж тем как семя его плескало ей в лоно…

Они лежали неподвижно несколько минут и не сказали друг другу ни слова, как, впрочем, и все предыдущие минуты — с того момента, как Клеменция воскликнула «Ты?!» Едва отдышавшись, они снова рванулись друг к другу, и страсть вновь провела Ульриха уже проторенной дорогой. И на сей раз все происходило в молчании, если не считать хрипов и стонов, которые они изредка издавали. И снова были жаркие поцелуи, хруст суставов, судороги и ласки… Так повторилось и в третий раз, и в четвертый, пока наконец не взмыло над поляной солнце и не высохла роса. И тут с ними произошло то, что и должно было произойти. Они испытали пресыщение. И увидели себя со стороны, ужаснувшись своему бесстыдству. Солнце осветило их тела, исцарапанные и исцелованные до синяков. Они ощутили, что от них исходит неприятный запах, и разглядели грязь на своих телах. Но самое главное — они почувствовали себя чужими и ненужными друг другу. Отвернувшись друг от друга, по-прежнему молча, они разыскали свои одежды и, прячась, стыдясь друг друга, словно и не были близки, оделись. Подобное некогда произошло и с прародителями человечества вкусив запретный плод, они стали стыдиться друг друга.

В лагерь охотников, где веселье только завершилось они вернулись порознь, каждый своей дорогой, и никто так и не узнал, что они согрешили. Ульрих, забравшись в свой шатер, тотчас же заснул и проспал до завтрака, который состоялся только в полдень. Проснувшись, он почему-то стал убеждать себя, что все произошедшее с ним на поляне — сон, и только сон. Еще более укрепило его в этом мнении то обстоятельство, что за завтраком Клеменция ни разу не глянула в его сторону и не сводила глаз со своего мужа, между прочим, перебравшего за эту ночку не менее трех потаскух. Она суетилась вокруг Гаспара, словно услужливая, преданная раба. Ульрих уже готов был поверить в собственную ложь, но… Когда свернули лагерь и кавалькада двинулась обратно в Шато-д’Ор, лошадь юноши оказалась неподалеку от лошади Клеменции. Ульрих внимательно присматривался к ней, но никаких следов утренней страсти на ее лице не обнаружил — лишь темные пятна под глазами, которые можно было объяснить бессонной ночью. Шею ее закрывал платок, плечи были скрыты под платьем. Ее похмельный муж не был расположен разглядывать свою супругу. Он лениво беседовал с ней о перипетиях вчерашней охоты. Клеменция, напротив, оживленно болтала по-собачьи преданно заглядывала мужу в глаза. В тот момент, когда она потянулась к нему, чтобы ласково потрепать его по небритой, сизоватой от возлияний щеке, рука ее чуть оголилась, и Ульрих увидел глубокую, совсем свежую царапину, которую он оставил на ее запястье своим ногтем…

Убедившись, что это был не сон, Ульрих впал в отчаяние, ибо счел свою душу погубленной и обреченной на вечные муки. Он долго терзался сознанием своей вины, прежде чем решился наконец явиться на исповедь к духовнику Шато-д’Оров отцу Игнацию. Этот веселый и почти всегда пьяненький священник, выслушав исповедь юного грешника, тотчас утешил его, пообещав молить Господа о прощении неразумного отрока, и наложил на него относительно мягкую епитимью — прочитать тридцать раз подряд «Отче наш». Тайну исповеди святой отец строго соблюдал, и никто так и не узнал о грехе Ульриха. Точно так же сохранил отец Игнаций и тайну исповеди Клеменции, которая тоже не преминула прибегнуть к его услугам.

Но вскоре Ульрих стал замечать, что его отношения с братом и его женой стали ухудшаться. Гаспар все чаще беспричинно раздражался, высокомерно помыкал младшим братом, насмехался над ним и постоянно подчеркивал свое старшинство и свое право наследовать имущество отца. Ульрих иногда терпел унижения молча, иногда взрывался и отвечал резкостью на резкость. Гордость была наследственной чертой всех Шато-д’Оров, и Ульрих не мог постоянно терпеть унижения. Генрих Шато-д’Ор обычно принимал сторону старшего сына, своего наследника, и решал споры в его пользу. Ульрих замкнулся в себе, ожесточился. Все три месяца, оставшиеся до битвы при Оксенфурте, он вспоминал потом как три месяца попреков, скандалов, обид… Всякий раз при воспоминании о Клеменции его охватывал гнев: она стала для него неким исчадием ада. Разумеется, она ни взглядом, ни намеком не напоминала ему о поляне и росистой траве. Но Ульрих постоянно помнил о том, что у них с ней БЫЛО. Ему казалось, что она вот-вот разоблачит его перед отцом и братом, хотя он прекрасно понимал, что она этого не сделает. Он боялся ее насмешливого, презрительного взгляда, как бы говорившего: «Ты мой раб! Захочу — казню, захочу — помилую!» Он редко слышал ее голос, но, когда она обращалась к нему, его лицо заливалось краской, дыхание сбивалось, а мысли путались в голове, и он говорил совсем не то, что хотел сказать. Это было хуже всего, потому что, когда он сбивался в своих речах, его зло и беспощадно высмеивали. У Клеменции в такие минуты играла на лице улыбка, в которой было столько яда, сколько у гадюки по весне.

Отца и брата Ульрих простил сразу после их смерти. Он был убежден, что их науськивала на него Клеменция. Ее же он не простил и прощать не собирался. Когда хоронили павших Шато-д’Оров, Клеменция шла рядом с ним; ее лицо, обрамленное траурным платком, было неподвижно и бесслезно, словно каменное. Ни единой слезинки не пролила она, когда гроб с телом Гаспара заперли в родовом склепе. В эти минуты Ульрих еще больше возненавидел ее. Смерть отца и брата, свое грехопадение и соблазн, в который ввела его Клеменция, он считал звеньями одной цепи.

Отправляясь в Палестину, Ульрих даже не попрощался с ней. Он истово молился, чтобы Господь простил его грехи. Некоторое время он был совершенно уверен в том, что сложит в Палестине голову. Потом, как мы знаем, Ульрих стал думать о мести, о том, чтобы завоевать право въехать в Шато-д’Ор хозяином и навеки изгнать оттуда урожденную фон Майендорф.

В годы странствий Ульрих редко думал о том, как идут дела в замке Шато-д’Ор. Он был убежден, что хозяйка без зазрения совести предается разврату и запустила хозяйство, испортила детей его брата и осквернила память об их отце. Но так было лишь в первые годы скитаний, самые тяжелые. Затем, когда Ульрих привычно рубил головы и получал раны, когда его волновали лишь заботы насущного дня и он толком не знал, доживет ли до следующего, дела Клеменции перестали его интересовать. И лишь когда перспектива счастливого возвращения замаячила перед ним огоньком надежды, — лишь тогда ему вновь стали приходить мысли о том, что ждет его дома. С годами его взгляды изменились — взгляды на их отношения с Клеменцией. Он знал, что вспышки страсти, подобные той, что охватила их на поляне, — явление не исключительное. Он уже знал, что такие вспышки — точно порывы ветра. Сколько их пронеслось через его жизнь! Однако у Ульриха была и настоящая любовь к женщине, которая стала матерью Франческо, к несчастной Пьерине. Увы, и она стерлась в его памяти с годами; лишь глядя на сына, Ульрих изредка вспоминал о дочери торговца. Вспоминая ее, он всегда испытывал чувство вины, словно обманывал или изменял ей.

Итак, чем ближе к родному дому подводила Ульриха его опасная дорога, тем чаще он думал о неизбежной и малоприятной встрече с Клеменцией. Он был убежден, что своего отношения она к нему не изменила. Мысленно ставя себя на ее место, он всякий раз приходил к выводу, что ее ненависть к нему вызвана любовью к Гаспару, в смерти которого она винила Ульриха. Кроме того, она вымещала на Ульрихе свою досаду, свой гнев на самое себя, и вот этого-то Ульрих не мог ей простить даже сейчас, по прошествии многих лет. Он понимал, что вина за прелюбодеяние лежит не на нем одном. То был обоюдный грех, ведь он не силой ее брал! Она не только не противилась, но, напротив, желала греховного соития.

Мы уже говорили, что много раз Ульрих хотел отказаться от возвращения в Шато-д’Ор. То он хотел податься в разбойники, то уйти в монахи, то покончить с собой. Что заставляло его отказаться от подобных намерений? Причины были разные. Одна из них нам уже известна — страстное желание вернуться в Шато-д’Ор хозяином. Другой причиной было то, что он дал обет, поклялся перед образом Христа. И Ульрих не мог нарушить клятву. Он считал себя должником маркграфа, который даровал ему жизнь. Понятие о долге чести было для Ульриха священно. Возможно, если бы речь шла лишь о возвращении замка, Ульрих в конце концов отказался бы от него и предоставил своим родичам самим разбираться в наследственных делах. Но честь рыцаря требовала, чтобы он или сразил сто сарацин, или погиб. Самоубийство его пугало, ибо являлось грехом и осуждалось церковью.

Несколько лет назад, еще будучи в Палестине, Ульрих дал еще один обет — заявил, что не коснется женщины до тех пор, пока не станет хозяином в своем замке. Правда, обет был дан во хмелю, но по всем правилам, в присутствии свидетелей и даже нескольких духовных лиц. Обет был освящен как угодный Господу, и Ульрих до сих пор исполнял его неуклонно, хотя мужской силы в нем было еще предостаточно. Между тем, если бы Ульрих отказался от прав на замок, ему вообще пришлось бы уйти в монастырь. Впрочем, он вовсе не стремился к беспутной жизни, которой вдоволь хлебнул в юности. Нет, он мечтал о законном браке, браке с дочерью пусть небогатых, но славных родителей, древность рода которых и знатность были бы сравнимы с древностью и знатностью Шато-д’Оров. Он мечтал произвести с помощью этой пока еще не известной ему дамы достойного потомка, восприемника своей славы, дать начало новой ветви рода Шато-д’Оров Франческо, хоть и рожденный в законном браке, все же был сыном торговки. Его Ульрих держал как бы в резерве — на случай, если более приличного наследника у него не окажется.

…Снова и снова мысли Ульриха возвращались к Альберту. Неужели для того, чтобы восстановить честь рода, надо перешагнуть через труп племянника? Терзаемый сомнениями, Ульрих приближался к воротам замка, в котором не был два десятка лет.

 

ВСТРЕЧА

Ульриха встретили почтительно, но не слишком радушно. Любой другой на его месте, то есть рыцарь, совершивший столько же подвигов, сколько совершил их Ульрих, возможно, счел бы подобную встречу для себя оскорбительной. Но Ульрих и не ожидал более пышного приема, ведь его появление не сулило хозяевам замка ничего хорошего. По правде сказать, он не рассчитывал даже и на такую встречу.

У подъемного моста в две шеренги выстроились два десятка пеших копейщиков, на серебряных щитах которых золотились гербы Шато-д’Ор — стрела, разящая орла, и латинский девиз, исполненный готическим шрифтом: «Амор эт беллум» — «Любовь и война». Это означало, что Шато-д’Оры не знают промаха ни в любви, ни в ратных делах. Альберт де Шато-д’Ор гарцевал перед строем на нарядно украшенном коне, в золоченых доспехах и в шлеме с пышным султаном из страусиных перьев.

Дядя и племянник обменялись приветствиями, соперничая друг с другом в изяществе.

— Я рад видеть вас в стенах нашего замка, дорогой дядюшка! — произнес юный рыцарь, опять-таки налегая на слово «нашего», как бы противопоставляя его слову «вас».

— Мне также приятно вновь лицезреть свой отчий дом после стольких лет отсутствия! — дядюшка, не оставшись в долгу, сделал ударение на слове «свой».

— Прошу вас, мессир Ульрих, окажите мне честь, проезжайте в ворота первым! — Альберт, тряхнув длинными волосами, ниспадавшими на плечи, склонил голову и прижал к груди бронированную перчатку, надетую на его правую руку.

— О нет! — возразил Ульрих. — Умоляю вас, мессир Альберт, только после вас! — Дядя и племянник сошлись на том, что проедут в ворота одновременно, стремя в стремя. Вслед за рыцарями проехали и оруженосцы. Надо сказать, что Франческо весь остаток пути не выказывал никаких признаков дурного расположения духа, стоически превозмогая боль, а ведь сидеть в седле было для него истинной пыткой. Оруженосец Альберта, его звали Андреас, был, по-видимому, еще моложе Франческо и являл собой образец ангельской красоты. Впрочем, нам еще представится случай описать его подробнее.

Следом за оруженосцами в замок строем прошли копейщики, замыкал же процессию Марко, который вел на поводу свою клячу и вьючного битюга.

Дядя и племянник спешились у дверей донжона, где стояли двое рослых копейщиков, закрывавших проход в башню скрещенными копьями. При подходе господ стражники поставили копья вертикально, тем самым приветствуя рыцарей и одновременно открывая им дорогу в донжон. По каменной парадной лестнице, ничуть, на взгляд Ульриха, не изменившейся с тех пор, как он покинул отчий дом, Альберт и Ульрих в сопровождении оруженосцев поднялись в главный зал. Здесь уже были накрыты столы, поставленные буквой Т с непомерно длинной ножкой. Стол, занимавший место «перекладины», был накрыт всего на четыре персоны и предназначался для семьи Шато-д’Оров, а длинная «ножка» отведена была для гостей и вассалов. Отдельно от стола рыцарей и благородных дам располагался стол оруженосцев, к которому Андреас проводил Франческо.

Зал был полон гостей, и все они уже сидели за столами. Однако за хозяйской «перекладиной» пока было занято лишь одно место — крайнее слева. Там, скромно потупясь, сидела златовласая Альбертина. Альберт предложил Ульриху место по правую руку от себя, а сам занял правый центральный стул. Место между братом и сестрой осталось незанятым. Несомненно, оно предназначалось для Клеменции. Ульрих знал, что подобное размещение является нарушением традиций. В роду Шато-д’Оров, как и по всей марке, существовал старый добрый обычай сажать старших в середину, а младших — с краю.

Очевидно, усадив дядю с краю, Альберт тем самым давал понять, что не признает его старшим мужчиной в роду. Однако Ульрих не подал виду, что его это оскорбило. Он оглядел столы, богато уставленные вином и всякой снедью. Гости были рассажены в зависимости от знатности и близости к хозяевам замка. Так было заведено и при Генрихе Шато-д’Оре и в более давние времена. Но Ульрих, еще не забывший того порядка в котором располагались гости при отце разумеется сразу же заметил произошедшие перемены, причем весьма серьезные. Дело было не в том что за столом отсутствовали многие из тех кого Ульрих привык видеть в качестве гостей отца и даже не в том что появилось много новых лиц, ибо эти молодые люди родились уже после того, как Ульрих отправился в Палестину. Все эти перемены были вполне естественны более того, Ульрих удивился, увидев за столом тех, кого уже не рассчитывал застать в живых. Например, ближе всех к столу Шато д’ Оров как и во времена Генриха, по-прежнему сидел старый воин Жан Корнуайе, который был в свое время воспитателем при малолетних Гаспаре и Ульрихе В седых его, без единого темного волоска, бороде и усах таилась хорошо знакомая усмешка.

Однако старый воин очевидно являлся исключением. Более всего Ульриха тревожили те перемены в размещении гостей, которые явно зависели от симпатий и антипатий хозяев замка. Сразу за Корнуайе сидели Майендорфы — родня Клеменции из которых Ульрих сумел припомнить двух-трех человек. Вместе с тем он не увидел на привычном месте баронов фон Гуммельсбахов, родичей своей покойной матушки. Наконец в самом дальнем конце стола он увидел одного из своих двоюродных братьев. Там же очутились и многие почтенные фамилии, которые при Генрихе де Шато-д’Оре занимали куда более почетные места. «Да новая метла по-новому метет!» — с горечью подумал Ульрих.

Хотя все гости уже давно сидели за столом, никто из них и не думал приступить к еде «Ждут хозяйку! — догадался Ульрих. — Строга, должно быть, госпожа Клеменция!»

— Ваша матушка, похоже, не торопится, — заметил Ульрих, наклоняясь к уху Альберта.

— Она всегда приходит точно в назначенное время! — ответил Альберт.

Ульрих заметил, что его племянник смотрит куда-то в сторону Майендорфов, причем вид у него был раздосадованный. Проследив за взглядом племянника, Ульрих узрел, что на Альберта обращен в высшей степени пылкий и любвеобильный взгляд некой прелестной девы лет восемнадцати, в багряного цвета бархатном платье и в голубом платке, схваченном на лбу чеканным золотым обручем. Похоже было, что именно взгляд этой девицы раздосадовал юношу.

— Быть может, я слишком любопытен, — осторожно заметил Ульрих, — но кто же эта девица, что смотрит на вас столь откровенно?

— Моя нареченная невеста, — усмехнулся Альберт. — Через десять дней мы должны обвенчаться!

— Мне кажется, вы так ее очаровали, что она уже сейчас готова подарить вам все… — Ульрих лукаво подмигнул племяннику.

— О, за этим дело не станет! — кивнул Альберт.

— Как же зовут вашу избранницу?

— Агнес фон Майендорф, баронесса, моей матушке доводится племянницей, а мне — соответственно кузиной.

— Ого, значит, ваша матушка решила еще больше укрепить связи между Шато-д’Орами и Майендорфами?

— Видимо, так. — Альберт немного поморщился. — Вы, вероятно, помните Фердинанда фон Майендорфа, моего дядюшку по матери? Три года назад он скончался, а вдова его, Армина, удалилась в монастырь, препоручив свою дочь моей матушке, а заодно и отдав ей опеку над имуществом дочери, до ее замужества. Чтобы не отдавать это имущество в чужие руки, моя матушка решила женить меня на Агнес…

— Стало быть, это не ваш собственный выбор?

— Противиться воле моей матушки бесполезно, — улыбнулся Альберт. — Она умеет настоять на своем!

Последняя фраза племянника прозвучала как предупреждение, возможно, даже угроза. Однако Ульрих ограничился тем, что уважительно заметил:

— Что ж, это свойство делает ей честь, и сын должен быть достоин своей матери!

Послышались три размеренных удара в колокол. И тотчас двери распахнулись, и на пороге возник мажордом, громко возгласивший:

— Графиня Клеменция де Шато-д’Ор!

Ульрих впился взглядом в дверной проем. Несколько секунд спустя послышались гулкие, твердые, но не тяжелые шаги, и в зал вступила дама, одетая в черное, с большим монашеским крестом на высокой груди. Клеменция, конечно же, сильно изменилась с тех пор, как Ульрих видел ее в последний раз. Однако Ульриху эти перемены показались незначительными по сравнению с тем, как годы изменили его. Это была по-прежнему крупная, статная женщина, в которой угадывались все та же физическая и духовная сила и не по годам крепкое здоровье. Хотя она уже давно утратила свежесть юности, хотя неумолимые морщинки уже избороздили местами ее лицо, внешность графини производила благоприятное впечатление. Многие из сидевших за столом дам, ровесниц Клеменции, рядом с ней выглядели старыми развалинами. Даже печать грусти и длительных, быть может, тяжких раздумий, которую время наложило на ее лицо, не портила это впечатление, лишь придавала облику Клеменции какую-то загадочную отрешенность. Новая Клеменция показалась Ульриху таинственной и непостижимой. Этому, вероятно, способствовал контраст между моложавым лицом графини и ее старушечьим черным одеянием, напоминавшим монашескую одежду. Клеменция в своем новом облике представляла собой загадочное сочетание телесной красоты и отрешенности от мирского. Ее черные одежды, весь ее облик вселили в Ульриха какой-то непонятный, безотчетный страх; ему тотчас пришли на ум слова Альберта: «Она умеет настоять на своем!» Но то же черное платье не только не скрывало, но и, напротив, подчеркивало стать этой женщины, женщины мирской и по сути своей грешной.

Клеменция вошла не одна. За ней следовал маленький паж, державший шлейф ее платья, а позади пажа ковыляло какое-то странное, отдаленно напоминавшее человека существо.

— Это Вилли, юродивый, — шепотом пояснил Альберт. — Матушка приблизила его к себе из сострадания. Бедняга глух и нем от рождения…

— Милосердие вашей матушки, вне всякого сомнения, зачтется ей Господом Богом, — с преувеличенной почтительностью проговорил Ульрих.

Вилли, весь обросший бородой, со спутанными, всклокоченными волосами, в которых местами торчали не то сено, не то овечья шерсть, в порванной во многих местах и неописуемо грязной и вонючей власянице, представлялся совершенно необязательным гостем за столом, где сидели бароны и кавалеры. Глаза юродивого бегали по сторонам, временами вращались, иногда и вовсе закатывались. Из его отвратительно щербатой и зловонной пасти вместе со слюной вылетали нечленораздельные звуки — то утробно-глухие, словно мычание недоеной коровы, то резкие и пронзительные, как скрип тележного колеса. При всем при том юродивый был гигантского роста и обладал поистине богатырской силой, в чем нетрудно было убедиться, взглянув на опутавшие его вериги, изготовленные из железных цепей. Вериги эти наверняка весили больше, чем самое тяжелое рыцарское вооружение. К веригам было приковано огромное чугунное распятие на длинной тяжелой цепи. Ульрих, прикинув, пришел к заключению, что это распятие вполне можно было использовать в качестве кистеня, то есть в буквальном смысле — сражать врага крестной силой.

Все присутствующие встали, приветствуя хозяйку Шато-д’Ора. Ульриха это слегка покоробило, потому что раньше подобную честь оказывали лишь его отцу. Клеменция неторопливо, с достоинством проследовала на свое место, небрежным кивком головы разрешила гостям сесть и уж после этого произнесла холодно и бесстрастно:

— Я рада приветствовать всех, кто посетил сегодня мой дом. И прежде всего я приветствую вернувшегося из песков Палестины моего любезного брата Ульриха де Шато-д’Ора. Рассказы о его подвигах, совершенных во славу Спасителя нашего при защите Гроба Господня от неверных, достигли наших краев задолго до его прибытия. Надеюсь, он по достоинству оценит прием, который мы ему оказали.

Она подала знак слугам. Вино зажурчало, переливаясь из кувшинов в рога и кубки, застучали ножи, захрустели кости, зачавкали жующие рты. Из-за спин гостей выскочили и закружились в визгливой кутерьме шуты и карлики, задудели в дудки и волынки менестрели — словом, начался один из тех пиров, которых старый бродяга, благородный граф де Шато-д’Ор, не то пятый, не то шестой Ульрих в роду, повидал на своем веку немало, так что уже по горло был сыт таким весельем. Он ел совсем немного — только для того, чтобы утолить голод, а пил и вовсе мало.

— Позвольте вам заметить, дядюшка, что вы нас обижаете! — проговорил Альберт, поднимая кубок с вином. — Ведь все это — в вашу честь. Выпейте со мной за наш славный род!

— За процветание нашего рода я готов выпить даже полный кубок яда, — сказал Ульрих. — За Шато-д’Оров!

Кубки Ульриха и Альберта, соприкоснувшись, звякнули. Когда вино было выпито, Альберт внезапно обнял своего дядюшку и порывисто и нежно поцеловал.

— Сын мой, — строго сказала Клеменция, — не кажется ли вам, что вы ведете себя не так, как подобает взрослому мужчине? Полагаю, что владельцу замка, носящему титул графа, не пристало столь бурно выражать родственные чувства…

— Но матушка! — воскликнул Альберт, чуть захмелевший от кубка вина, выпитого единым духом. — Не хотите же вы сказать, что я не имею права поцеловать человека, который для меня с детства служил примером рыцарской чести и доблести! Человека, которого вы всегда ставили мне в пример и за которого приказывали мне молиться, как за родного отца!

«Что это? — подумал Ульрих. — Хитрость какая-нибудь? Хотят усыпить бдительность? Но почему тогда и мамаша не льстит мне? Неужели она действительно заставляла его молиться за меня? Нет. Чушь!»

— Позвольте напомнить вам, сын мой, — спокойно возразила Клеменция, — что всякий, побывавший у Гроба Господня и проливший кровь во имя святой веры, достоин таких почестей, которые мы оказали мессиру Ульриху. Бесспорно, молясь о даровании ему победы, мы совершали дело, угодное Богу. Однако приличия не допускают, чтобы мужчина, который готовится стать мужем, а потом, вероятно, и отцом семейства, выражал свои чувства, как одиннадцатилетняя девчонка.

— Кстати, любезная сестрица, — вмешался Ульрих, чтобы сменить тему разговора, принимавшего характер нравоучительной беседы, — я уже слышал, что ваш сын вскорости женится. Полагаю, мне будет позволено поздравить его с бракосочетанием?

— До свадьбы остается десять дней, — сказала Клеменция, пригубив из своего кубка. — Что же касается приглашения на свадьбу, то оно вам обеспечено. Правда, я не уверена, что через десять дней вы захотите его принять… Быть может, встреча с родными местами, со старыми друзьями заставит вас забыть о нашей скромной обители…

«Ведьма ты, однако, порядочная!» — подумал Ульрих, но вслух сказал иное:

— Ну что ж, тогда я, вероятно, навещу вас в следующем году, дабы присутствовать при крещении первенца…

— Надеюсь, что мой сын позаботится об этом. В его интересах, чтобы род его не пресекся…

— О да! — кивнул Ульрих. — Полагаю, он пожелает избежать печальных обстоятельств, подобных тем, что сопутствовали его появлению на свет. Увы, бедняга так и не увидел своего отца, моего несчастного брата и вашего мужа, Гаспара…

— Да, увы. Но в Священном писании сказано: тот, кто сегодня смеется, будет завтра плакать, и тот, кто сегодня плачет, завтра будет смеяться…

— Грешен, сестрица, что-то не припомню… В каком же это стихе? — Ульрих сделал вид, что пытается вспомнить соответствующее место из Священного писания.

— Пути Господни неисповедимы… — вздохнула Клеменция, многозначительно усмехнувшись. — Но Господь милостив… Надо молить его, чтобы он не наказывал наш род так строго, как это уже случилось однажды.

— Не кажется ли вам, любезная сестрица, что кое-какие обстоятельства могли бы помешать вашему сыну благополучно занять место отца?

— Это обстоятельство — вы, не так ли, мессир Ульрих?

— Я лишь одно из этих обстоятельств, и, увы, отнюдь не самое существенное. Разумеется, если я откажусь от замка, то единственным наследником останется Альберт. Но даже и в этом случае он не сможет достойно заменить своих отца и деда, павших в битве, вольных сеньоров, не подчинявшихся никому, кроме Бога и короля. Мало остаться старшим мужчиной в роду, надо еще и снять с наших владений позорный вассалитет.

— Но… — вмешался было Альберт, однако Ульрих перебил его:

— Сейчас сделано уже почти все, чтобы избавиться от этого вассалитета. Согласно данному мне обещанию…

— Я опасаюсь, что слово маркграфа еще ничего не гарантирует! — заявила Клеменция.

— Вы что же, считаете, что его светлость — клятвопреступник и лжец, способный нарушить клятву? Клятву, данную перед Распятием…

— Нет, разумеется! Дело вовсе не в клятве маркграфа. Дело в моем сыне.

Ульрих быстро взглянул в сторону Альберта; тот немного побледнел и отвел глаза.

— Матушка хочет сказать, что я не отступлюсь от своих прав… — глухо проговорил юноша, и Ульриху показалось, что племянник струсил.

— Маркграф все предусмотрел. Мы можем решить этот вопрос по-семейному…

— Или на честном поединке… — с мрачным видом проговорил Альберт.

— И вы полагаете себя способным пролить кровь своего близкого родственника? — спросил Ульрих, испытующе глядя на племянника.

— Во всяком случае я не побоюсь пролить собственную кровь… — В ответе Альберта не было запальчивости, и Ульрих подумал, что его возможный противник куда опаснее, чем кажется на первый взгляд.

— О, я и не сомневался в вашей храбрости, мессир Альберт! Вы, вероятно, неплохо владеете оружием?

— Возможно, — кивнул тот.

«Наглец! — промелькнуло у Ульриха. — Мальчишка и наглец!»

Однако еще рано было жечь мосты на пути к соглашению, и Ульрих, хоть и съязвил, но в меру:

— Прекрасно сказано, мессир Альберт! Так может сказать только человек, уверенный в себе. Должно быть, вы столь же опытны в ратном деле, сколь и храбры. Полагаю, что, пока я растрачивал силы на дальние путешествия и прочие развлечения, вы достигли вершин в искусстве рыцарского боя…

— Тем не менее я считаю, что у него хватит силы и умения, чтобы достойно вам противостоять, — невозмутимо проговорила Клеменция.

«Неужели она всерьез решила, что этот мальчишка, у которого еще пух-то на лице не пробился, сможет со мной справиться?! — изумленно подумал Ульрих. — Или она настолько уверена в своей правоте, что рассчитывает на Божью помощь?! Боже правый, да ведь всем известно, что ты помогаешь не тому, кто больше молится, а кто лучше владеет копьем и мечом! Мне доводилось видеть случайные победы слабых над сильными, но так бывало обычно лишь в тех случаях, когда сильный уж слишком презирал и недооценивал слабого. Но я-то все учту… Впрочем, слабость может победить силу и в том случае, если на стороне слабости выступит еще и хитрость… Да тут нечего размышлять! Что-то вы мне приготовили, госпожа графиня!»

— Мне бы не хотелось проливать кровь близкого родственника… — Ульрих в задумчивости подпер голову руками.

— В ваших силах этого избежать. — Клеменция сверкнула глазами, и Ульрих на мгновение увидел в ней прежнюю, совсем юную женщину. — Я надеюсь, что вы проявите благоразумие. Кровопролития не будет, если вы подпишете сейчас вот эту бумагу… Позвольте узнать, сударь, не разучились ли вы читать за то время, что «развлекались» в Палестине?

Суть изложенного на бумаге, которую Клеменция вынула из сумки своего пажа, сводилась к следующему: Ульрих навеки отказывался от всех своих прав на замок и земли Шато-д’Оров, графского титула и мирских прав, а затем становился монахом в аббатстве Святого Иосифа.

— Разумеется, с такими условиями вы не согласны? — спросила Клеменция.

— Да, вы правы. Их слишком много, этих условий! И кроме того… Если заключается договор, то каждая из договаривающихся сторон должна извлечь из него хоть какие-то выгоды. Вы же мне не предлагаете ничего, а себе берете все…

— Что же вы хотите?

— Как раз обратного. Я бы предпочел, чтобы Альберт признал мое старшинство, а вы не вмешивались в мужские дела. При этом я ни в коем случае не настаивал бы на вашем уходе в монастырь. Более того, Альберт, при благоприятных для него условиях, смог бы вновь стать владельцем замка, причем уже не в качестве вассала маркграфа, а как самостоятельный сюзерен.

— Вы хотите сказать, что он мог бы унаследовать замок после вашей смерти? Долго же ему пришлось бы дожидаться!

— Однако это все же лучше, чем пасть от моего меча.

— Возможно. Но боюсь, что я бы этого уже не увидела.

— Смерть сына от моего меча вы вполне успеете увидеть, если будете настаивать на своем…

— Давайте оставим пока этот разговор! — предложил Альберт, и Ульрих подивился его сдержанности. Ульрих в его годы уже давно бы выхватил меч.

— Графиня, есть еще один путь, — сказал Ульрих. — Если бы вы нашли возможным выйти за меня замуж, я бы усыновил ваших детей, и в этом случае Альберт вновь мог бы стать наследником…

— Это ничего не изменит, — проговорила Клеменция. — Вернее, это ничем не лучше вашего первого предложения. К тому же я вовсе не собираюсь замуж. Ибо чту память моего славного мужа Гаспара де Шато-д’Ора. За прошедшие годы я отказала восьми претендентам на мою руку. Я не позволяла мужчинам даже целовать пол, на котором я стояла, хотя кое-кто готов бы удовлетвориться и этим. Если я устояла перед соблазном, будучи юной и неопытной, то неужели поддамся ему теперь?!

«Так я тебе и поверил, ведьма!» — мысленно усмехнулся Ульрих.

— Я тоже думаю, что ваше предложение следует рассматривать как не слишком удачную шутку, — нахмурился Альберт. — С тем же успехом вы могли бы предложить свою руку и сердце мне…

«Какой же я осел! — подумал Ульрих. — Да ведь эта милая семейка выпустит меня отсюда не иначе, как вперед ногами! Но и я хорош, на что-то надеялся… Конечно, можно было изрубить нас еще там, у реки, но это было бы небезопасно. Марко или Франческо могли вогнать в Альберта стрелу. Я тогда почему-то подумал, что они, возможно, честные люди… Боже мой, понадеяться на честность этой ведьмы! Нет, господин Ульрих, вы воистину заслуживаете того конца, который вас вскоре ожидает. Конечно, здесь, в зале, где сидят еще и те, кто готов обнажить за меня меч, они не решатся… Нет! Они будут действовать наверняка. Но как именно? Яд в кубок, когда я отвернусь. Или удар кинжалом под ребро в темном коридоре. А может, заведут в какой-нибудь подвал, чтобы запереть там и сгноить… Впрочем, эта ведьма может придумать все что угодно. Например, убрать Марко. Выпил малый лишнего, запнулся — и бултых со скалы в реку, до которой пятьсот с лишним локтей. Я сразу же теряю права на замок… Однако это только предположение, а вот узнать бы, что у мамаши и сыночка на уме!»

— Ну что же, — сказал Ульрих, — раз мое предложение отвергнуто, то нам придется передать дело на решение маркграфа, а потом уж решить его судом Божьим. В таком случае, позвольте откланяться! Прошу меня извинить, я тороплюсь.

Мать, сын и дочь быстро переглянулись, но от проницательного взгляда Ульриха это не укрылось.

— Мессир Ульрих! — воскликнул Альберт. — Ведь мы нарушили бы законы гостеприимства, если бы позволили вам уехать!

— Надеюсь, что Господь простит вам этот грех, так же как и мне, за то, что я вынуждаю вас его совершить…

Ульрих поднялся из-за стола, поклонился хозяевам и, придерживая рукой меч, неторопливо направился к выходу.

«Черт побери, а ведь я не подумал еще вот о чем. Если им не удастся убить меня так, чтобы не навлечь на себя подозрений, то они могут вообще распрощаться с замком, а возможно, и с головой! Ведь здесь, среди гостей, полно людей, преданных маркграфу. Если они донесут ему, что Шато-д’Оры со мной разделались, то он сможет предать Клеменцию и Альберта суду, казнить их, а владения их переписать на свое имя или передать в королевскую казну, что в принципе одно и то же. Так что сегодня мне ничто не грозит… Впрочем, в первую голову уберечь Марко!»

Ульрих миновал стол оруженосцев. Франческо тут же подскочил к нему, готовый хоть в огонь, хоть в воду.

— Вот что, дружок, — сказал Ульрих, — найди-ка этого пьяницу Марко и приведи сюда. Быстро!

— Сейчас, мессир Ульрих! — ответил юноша и выбежал из зала.

И тут чья-то рука тронула Ульриха за железный налокотник.

— Постойте, мессир Ульрих! — Обернувшись, Ульрих увидел племянника. — Я понимаю, что вы, возможно, опасаетесь неискренности с нашей стороны…

— Вы правы, мессир Альберт, — ответил Ульрих без тени смущения.

— Ваша прямота заслуживает уважения, мессир Ульрих. Так позвольте мне сказать со всей прямотой: пока вы в моем замке, с вами ничего не случится. За стенами его опасность возрастет, поверьте мне!

— Сударь, — сказал Ульрих, — я не боюсь смерти, ибо жил в основном праведно, а имеющиеся грехи мне наперед отпустил его преосвященство папа. Я усердно служил Господу нашему на поле боя и, уверяю вас, видел столько смертей, что уже нисколько ее не боюсь… Я опасаюсь только одного: случись со мной что-нибудь в замке Шато-д’Ор, тень бесчестья падет на наш род, на род Шато-д’Оров, к которому мы оба имеем честь принадлежать.

— Тем не менее вам не следует уезжать на ночь глядя… Позвольте мне предложить вам свою жизнь в залог вашей безопасности! — с горячностью проговорил Альберт. — Мои условия таковы…

— Опять условия?.. — вздохнул Ульрих.

— Увы… Итак: вы сами выбираете место для ночлега. Надеюсь, вы еще помните расположение покоев в замке? Это — первое условие. Оно гарантирует вам отсутствие в вашей спальне потайных ходов, дверей и окон, через которые к вам могли бы проникнуть убийцы. Второе: вы сами осматриваете помещение и располагаете постели так, как вам угодно. Третье: вы берете с собой на ночь любое оружие, какое вам будет угодно. Наконец, четвертое — и главное: всю эту ночь я проведу вместе с вами, под надзором ваших слуг. Я буду пить ту же воду и есть ту же пищу, что и вы, так что не бойтесь яда. Вы в любой момент сможете убить меня, если у вас возникнут какие-либо подозрения. Однако за дверью должны дежурить мои воины, которые, разумеется, отомстят за меня, если вы злоупотребите моим доверием. На ночь эту дверь мы запрем на засов, так что выломать ее бесшумно никому не удастся. Если утром мы не выйдем живыми и здоровыми, то воины исполнят свой долг. Да, чуть не забыл… Я буду совершенно безоружным.

— Мессир! — воскликнул Ульрих. — Ваша мудрость достойна древнего Соломона! Полагаю, человек, придумавший такое, не может затевать что-либо бесчестное… Кстати, вы сказали: «если мы не выйдем»… А кто еще будет с нами?

— Разумеется, моя сестра, Альбертина…

— Неужели вы сможете и ее жизнь подвергнуть риску? Более того, вы подвергаете риску ее честь!

— Я никогда бы не посмел поверить в то, что кто-либо из Шато-д’Оров способен на бесчестный поступок по отношению к женщине, тем более невинной девице, — невозмутимо проговорил Альберт. — Так вы согласны, сударь?

— Что ж, согласен.

«Странный малый! — думал Ульрих. — Жизнь свою не ставит ни во что. Даже если его люди убьют меня, его-то это не воскресит! Похоже, что он и впрямь честен…»

Ульрих вернулся на свое место, а пир между тем продолжался. Гости, уже изрядно поднабравшиеся, принялись горланить песни. Клеменция испытующе взглянула на Ульриха: видимо, она знала о предложении Альберта.

— Я рада, что вы с моим сыном пришли к согласию. Хотелось бы, чтобы и впредь все решалось таким же образом…

В этот момент в зале появился Франческо, и вид у него был озабоченный. Ульрих нахмурился.

— Мессир, — Франческо откашлялся, переводя дух после быстрого бега, — этот пьяница нализался как свинья, и его невозможно добудиться!

— Черт побери! А он вообще-то жив? Может, он вовсе не спит?!

— Мессир? Еще ни один покойник так громко не храпел.

— Тогда тащи его волоком, кати как бочку, но чтобы он был здесь! Иди же!

Франческо помчался исполнять приказ.

— А ваш оруженосец удивительно на вас похож, мессир Ульрих, — заметила Клеменция. — Неужели это простое совпадение?

— Каюсь, сударыня, это грех моей молодости, — признался Ульрих. — Все мы в молодые годы совершаем грехи…

Заметив тень беспокойства, промелькнувшую в глазах Клеменции, Ульрих понял: для этой дамы встреча на росистой траве столь же памятна, как и для него.

— Должно быть, он сын какой-нибудь кухарки или рабыни, обольщенной вами?

— Вы недалеки от истины, сударыня! — склонил голову Ульрих.

— Что ж, забавный способ подыскивать себе оруженосцев, — съязвила Клеменция, но уголки ее губ при этом почему-то дрогнули.

— Вообще-то я его законный отец.

— Неужели?! — Клеменция пристально посмотрела на Ульриха — посмотрела так, что тому стало не по себе.

— В моих многолетних странствиях мне пришлось бедствовать, и я женился на женщине незнатного рода. Она подарила мне сына и спустя некоторое время умерла от чумы. Но сын мой значится в документах как сын сеньора де Читта ди Оро.

— Тем самым он, вероятно, положит начало нашей италийской ветви, — не преминула съехидничать графиня. — Читтадоро!

— Как знать, быть может, ему суждено стать владельцем замка…

— Приятно, когда с тобой так откровенны, — сказала Клеменция. — Так, значит, он станет вашим наследником… Что ж, четыре лошади и добрый походный скарб — неплохое наследство!

— Я вижу, вы осуждаете дядюшку за его женитьбу, милая матушка, — заметил Альберт. — Позвольте с вами не согласиться. Мне кажется, что та женщина искренне любила мессира Ульриха, и он поступил по-рыцарски, дав Франческо свою фамилию…

— Единственное, что меня успокаивает, сын мой, так это то, что вам ничто подобное не грозит!.. — заявила Клеменция, бросая недоеденную гусиную ногу юродивому Вилли. Страшилище поймало подачку и, зажав в кулаке, со звериным урчанием принялось глодать, щеря еще оставшиеся во рту несколько зубов.

Фраза, произнесенная Клеменцией, несомненно, имела какой-то скрытый смысл, потому что произнесена она была слишком уж неестественным тоном.

— Кстати, — проговорил Ульрих, сдирая кожу с копченой рыбы, — должен заметить, что ваши дети очень похожи на вас, графиня, хотя в них много и от Шато-д’Оров…

Клеменция брезгливо поджала губы.

— Да, несомненно. Все Шато-д’Оры умели производить себе подобных. В том и состояло основное их достоинство!

«Так что же она все-таки задумала? Если замыслила какую-нибудь пакость, то проще было бы принять меня льстиво, успокоить, убаюкать, а уж потом вцепиться в глотку… Но она постоянно подчеркивает свою неприязнь ко мне. И тем не менее не похоже, что она так сильно ненавидит меня, что не в силах этого скрыть. Она постоянно оскорбляет меня, но не похоже, чтобы собиралась меня убить… Странно, очень странно!» Ульрих провел рукой по бороде, стряхивая хлебные крошки.

— Как я догадываюсь, вы знаете, о чем мы беседовали с вашим сыном?

— Он уже взрослый мужчина и может поступать так, как ему вздумается.

Над головами пирующих, пробиваясь сквозь гомон голосов, прокатился негромкий смешок, затем раздался взрыв хохота, а спустя несколько минут загоготал весь зал. Причиной всеобщего веселья было появление Франческо, который, обливаясь потом, отдуваясь и чертыхаясь, вкатил в зал мертвецки пьяного Марко. Ульрих выскочил из-за стола и поспешил на помощь оруженосцу. Вдвоем они подняли слугу на ноги и, подтащив к столу, усадили на место Ульриха.

— Что ж ты, дурень, так напился! — ласково приговаривал Ульрих. Он похлопал его по щекам, плеснул в лицо холодной водой, расстегнул ворот. Наконец Марко, возвращенный к жизни, чуть приоткрыл глаза и сонно пробормотал:

— Пивка бы…

Ульрих мигом подал слуге литровую кружку — уменьшенную копию дубовой кадки, стянутой обручами. Марко припал к ней, словно к живительному источнику, и не отрывался до тех пор, пока не выдул все пиво. Остатками напитка он промыл свои осоловевшие глаза, протер лоб и щеки, после чего немного протрезвел и в некотором смущении поднялся с кресла. Видимо, до него дошло, что он сидит за рыцарским столом да еще рядом с самим хозяином замка.

— Это… Ваша милость, чего… За что?..

— Франческо! Пойдем-ка отведем его в постель, — сказал Ульрих и, поклонившись Клеменции и Альберту, извинился: — Прошу простить меня, но я должен позаботиться о ночлеге для себя и своих людей. Согласно нашему уговору…

— Не продолжайте, — Альберт вскинул руку и щелкнул пальцами. И тотчас же, словно из-под земли, перед ним вырос его оруженосец Андреас. Альберт отстегнул меч, кинжал, затем — с помощью Андреаса — снял доспехи и остался в плотной свободного покроя шерстяной рубахе, доходившей ему до колен.

— Теперь я к вашим услугам! — уверенно проговорил юноша. — Два латника без оружия поведут вашего Марко, так как он идти не может. За ним пойдем мы с сестрой, а за нами — вы с Франческо. При этом вы обнажите оружие. В десяти шагах перед нами и в десяти шагах позади будут идти латники, вооруженные мечами — мечами в ножнах. В правой руке они понесут факелы… Теперь ваше слово, мессир Ульрих, за вами выбор места для ночлега.

— Лучшего места, чем моя старая спальня, не придумаешь! — ответил Ульрих не задумываясь.

— О, когда-то и мы там спали! — сказала Альбертина. — Когда были маленькие…

— Вам не страшно, сударыня? — спросил Ульрих у Альбертины.

— Ничуть. Если даже у вас дурные намерения, с Альбертом я не боюсь никого. Он такой храбрец!

— Но он безоружен… — испытующе поглядев на брата и сестру, промолвил Ульрих.

— Мы готовы умереть вместе с вами! — усмехнулся Альберт.

Выстроившись в порядке, предложенном Альбертом, гости и конвой стали подниматься по винтовой лестнице донжона, ведущей на четвертый, самый верхний ярус башни.

— И все же, дорогой племянник, — сказал Ульрих, — не слишком ли вы рискуете?

— То есть вы хотите спросить, не замыслил ли я какого-нибудь подвоха? — усмехнулся Альберт. — Придется разочаровать вас, сударь. Никакого хитроумного плана у меня нет.

— Боюсь, вы меня неправильно поняли. Я не сомневаюсь в вашей искренности, мессир Альберт. Однако не приходило ли вам в голову, что какой-либо недруг нашего рода может воспользоваться случаем и положит конец нашим с вами разногласиям по поводу наследства. А заодно и истребит весь род Шато-д’Оров… И старшую ветвь, которую представляете вы, и младшую, которую представляем мы с Франческо…

— Вы считаете, что нам обоим может кто-то угрожать?

— Да, сударь! У нас есть общий враг, в борьбе с которым пали наши отцы… Он не стал бы возражать против присоединения графства Шато-д’Ор к своим владениям.

— У нас есть и еще один враг, — усмехнулся Альберт, — который тоже не упустил бы случая поживиться за наш счет.

— Кто же это?

— О нем я пока умолчу. Стены имеют уши, сударь!

— Раньше мы без опасений говорили о своих делах, если находились в стенах Шато-д’Ора, — покачал головой Ульрих.

— Боюсь, что именно по этой причине вы проиграли битву при Оксенфурте, — озабоченно проговорил Альберт. — Старик Корнуайе переговорил со многими, кто в ней участвовал, а отец Игнаций записал все на бумаге. Так вот, битва складывалась так, что каждому должно быть ясно: маркграф прекрасно знал наперед, сколько у нас было воинов, где и какие отряды стояли, куда должны идти…

— Так, значит, кто-то в нашем замке помогал маркграфу?

— Да, мессир. Причем его не удалось найти. Возможно, что он и сейчас где-то здесь.

— Тогда мои опасения вдвойне обоснованны, — сказал Ульрих.

— Не спешите, сударь, ведь два врага, которые стремятся уничтожить кого-то третьего, далеко не всегда дружны между собой!

— В таких случаях мой отец говаривал: «Если два твоих врага враждуют между собой, считай, что оба они твои друзья».

— О, тогда и нас кое-кто может считать своими друзьями, — заметил Альберт.

Дядя и племянник пристально взглянули друг другу в глаза.

— Честно говоря, скверное дело — враждовать с родней! — сказал Ульрих. — Мне было бы гораздо приятнее считать вас своим другом.

— Может, Господь нас вразумит, и мы сумеем найти такое решение, которое избавит нас от необходимости поднимать оружие друг против друга, — проговорил Альберт.

— Будем молить Всевышнего, чтобы так и случилось, — отозвался Ульрих, перекрестившись.

 

НОЧЬ В ЗАМКЕ ШАТО-Д’ОР

Ульрих с волнением переступил порог комнаты, где когда-то, в полузабытые уже времена, жили они с Гаспаром — сперва младенцами под присмотром кормилиц и нянек, потом мальчиками под наблюдением отца Игнация, который учил их читать, и, наконец, под суровым контролем Жана Корнуайе, который сделал из них воинов. После женитьбы Гаспара тут была келья Ульриха, где он тосковал, страдал, мечтал и грезил. Отсюда он ушел на поле битвы под Оксенфурт, здесь провел свою последнюю ночь в замке.

— Сейчас здесь живет кто-нибудь? — спросил Ульрих, оглядывая знакомые мрачноватые стены и закопченный камин, напоминавший при свете факелов оскаленную беззубую пасть огромного одряхлевшего зверя.

— Нет, — ответил Альберт, — лет пять здесь уже никто не живет. С тех пор, как нас с сестрой развели по разным покоям.

— Да, — смущенно подтвердила Альберта, — это случилось, когда нам было около пятнадцати. С тех пор я сюда не заходила.

— Вам было проще… — задумчиво проговорил Ульрих.

Да, им было проще. Для него же это не просто помещение, где надо провести ночь. Он вернулся на двадцать лет назад, в ту прежнюю жизнь, которую считал безвозвратно утраченной, бесследно потерянной. Эта его прежняя жизнь, со всеми детскими страхами, отроческими огорчениями, юношескими страданиями и переживаниями, казалась ему несказанно прекрасной там, в Палестине, когда над головой свистели стрелы, когда пращи с треском разбивали черепа и копья с лязгом пробивали латы, и кровь запекалась на песке, словно яичница на сковородке… Как мало у него было шансов вернуться сюда!

Ульрих еще раз оглядел комнату. Вот тут, в углу, стоял стол, за которым они учились читать и писать, а вот там, на правом из придвинутых к стене кресел, сидел отец Игнаций. Вот та зарубка на двери сделана Жаном Корнуайе, когда он показывал Гаспару, как держать меч. А вот скамейка, на которой их с Гаспаром секли. Жан Корнуайе и тогда-то казался им стариком, но силу имел огромную. Он мог разрубить человека пополам, от шлема до седла. Драл он их жестоко, не прощал ошибок в уже изученных приемах, но никогда не проявлял нетерпения, если речь шла о чем-то совершенно новом, требующем длительного изучения. Читать и писать Корнуайе не умел, из всех языков знал в совершенстве только ругань, но владеть оружием, то есть искусству убивать, он своих питомцев научил. Правда, Гаспар погиб в бою, но в поединке один на один с ним мало кто сумел бы справиться. Многие, в том числе и Ульрих, полагали, что если бы он, а не старик-отец выехал против маркграфа, то исход боя при Оксенфурте был бы совсем иной. Да и гибель от случайной стрелы во время атаки ничуть не бросала тень на качество навыков, привитых ему Жаном Корнуайе. Что же касается Ульриха, то он тем более должен быть благодарен старому воину за суровые, но жизненно необходимые познания, и он не раз молил Бога о здравии славного Жана.

А сколько воспоминаний связано с добрым отцом Игнацием! Ульрих и сейчас готов был биться об заклад, что это — самый веселый священник из всех, что попадались ему на жизненном пути. В том, что Ульрих довольно сносно умел читать и писать, а также знал кое-что из латыни, была несомненная заслуга этого пьяницы и зубоскала, болтуна и весельчака, который мог даже Священное писание пересказывать, словно скабрезный анекдот. Братья его ничуть не боялись, потому что он их сек намного реже, чем Корнуайе, да к тому же во время порки обычно рассказывал наказываемому такую забавную историю, что тот, даже получая розгой по заднице, смеялся от души. При всем при этом отец Игнаций прекрасно уживался с Корнуайе, так как и священник, и воин были не прочь выпить и закусить. Правда, Корнуайе болтать не любил, но зато любил слушать россказни своего приятеля. Слушая очередную историю, Корнуайе с детской непосредственностью охал и ахал, причмокивал языком и покачивал головой, подстегивая безудержную фантазию отца Игнация.

Да, много воды с тех пор утекло. Правда, и отец Игнаций, и Жан Корнуайе еще живы, но таковы ли они теперь, какими были в те давние времена?

…Воины Альберта остались у двери в узком коридоре, ведущем к лестнице. В комнате уже приготовили пять постелей — соломенные тюфяки, одеяла из медвежьих шкур, полотняные простыни и подушки, набитые сеном. Посреди комнаты установили кадушку с водой, в которой плавал деревянный ковш, а у двери поставили вместительную парашу, накрытую дубовой крышкой. Поближе к параше устроились Франческо и Марко, подальше — Ульрих, а в самом дальнем углу, за занавеской, — Альберт и Альбертина. Для Альбертины за занавеской поставили отдельный горшок, дабы не смущать мужчин, а кроме того, как прикидывал Ульрих, дабы она тайком не пробралась к двери и не впустила в комнату убийц. Ведь даже самый бдительный сторож отвернется, если женщине потребуется справить нужду.

Помолившись Господу Богу, залегли спать. Франческо было приказано караулить дверь, запертую изнутри на засов. Не спать ему было просто: исполосованный зад припекало, как на угольях. Факелы, освещавшие спальню, они потушили, оставили лишь тусклую масляную коптилку, которую поставили на крышке параши, дабы страждущий не заблудился в потемках. И, кроме того, плошка с маслом освещала дверь, вернее, засов на двери. Окна в спальне отсутствовали — имелись только узкие бойницы, через которые поступало достаточно воздуха, а в дневное время — также и света, но пролезть через которые не смогла бы и кошка. Ширина бойниц была такова, что даже рука взрослого мужчины не высунулась бы наружу, поставь он свою ладонь горизонтально. И речи не могло быть о том, чтобы некий злоумышленник пролез сквозь эти щели, даже обладай он способностью летать по воздуху. А летать по воздуху было просто необходимо, чтобы достичь бойниц, находившихся на четвертом ярусе донжона, выше которого размещалась только открытая всем ветрам боевая площадка, прикрытая от непогоды ветхой тесовой крышей. На всякий случай Ульрих ощупал все подозрительные углубления и выступы в стенах, полу и сводах комнаты — ведь за время его отсутствия здесь могли пробить потайной ход. Но, разумеется, ничего похожего не обнаружилось, и Ульрих велел своему оруженосцу сосредоточиться на двери.

О Франческо нельзя было сказать: «он стоял на страже», — потому что стоять всю ночь он бы не смог. Он также и не сидел — опять-таки по весьма уважительной причине, — поэтому лучше всего будет сказать, что он «лежал на страже». Лежал Франческо на животе и глядел на огонек коптилки, отбрасывавшей на запертую дверь тусклое желтоватое пятно. Первым и громче всех захрапел Марко, вскоре к нему присоединился Ульрих, а затем дружно засопели двойняшки…

Оставим на время это сонное царство и переместимся в другое помещение замка, где в это время готовилась ко сну хозяйка Шато-д’Ора. Эта комната была обставлена отнюдь не по-спартански в отличие от той, где уже храпел утомившийся за день Ульрих. Стены и потолок были задрапированы розовым шелком и увешаны коврами, завезенными сюда купцами из заморских восточных стран. Ложе графини было просторно и также обтянуто шелком с китайскими драконами; подушки и перины были набиты нежным гусиным пухом. На стене висело огромное зеркало из шлифованного серебра; на туалетном столике стоял кувшин для умывания и питья, тут же лежали деревянные шпильки и гребешки. На стене, над изголовьем кровати, висело изящное бронзовое Распятие… Словом, обстановка — по меркам той эпохи — была весьма изысканной.

Служанка сосредоточенно, с величайшей осторожностью расчесывала частым гребнем длинные, до пояса, льняного цвета волосы своей госпожи. Клеменция равнодушно глядела в зеркало и казалась совершенно бесстрастной. Но служанка, продолжая свою работу, знала: испытай ее хозяйка хоть самое малое неудовольствие — и неминуем гнев, затем расправа. Клеменция обожала наблюдать, как секут женщин, в особенности юных и стройных, тех, кто был моложе и красивее ее.

— Довольно, — сказала наконец графиня, поджав губы. — Сегодня ты прекрасно справилась.

Девушка не смела даже поднять глаза. Она была так рада, что на сей раз все окончилось благополучно. На ее губах возникло подобие улыбки, улыбки робкой и почти неуловимой…

И вдруг Клеменция наотмашь хлестнула девушку по щеке. Ее голос прозвучал резко, словно скрежет напильника по стальной заготовке:

— Дрянь! Улыбаться?! Если тебя похвалили, ты должна упасть мне в ноги и поцеловать мою туфлю! Забыла, как тебя учили, шлюха?! На колени!

Девушка в ужасе бросилась на пол и дрожащими руками потянулась к туфле Клеменции. Графиня между тем вытащила из ящика столика плетку, отделанную серебряными и костяными пластинками, свитую из тонких ремешков сыромятной кожи.

— Целовать надо подошву, подошву, гадина! — раздувая ноздри, прошипела Клеменция, тыча каблуком туфли в заплаканное лицо девушки. Та, содрогаясь, прижата свои нежные губки к подошве. Клеменция, усмехаясь, поигрывала плеткой.

— Ты недостойна даже грязи на этих туфлях, мерзавка! — сквозь зубы проговорила графиня. — Придется поучить тебя, как следует вести себя в присутствии госпожи…

Клеменция схватила девушку за волосы, рывком приподняла с пола и, словно неживую, бросила на дубовое кресло. Девушка взвизгнула от боли. Клеменция пнула ее носком туфли в бок и ухватилась за подол своего платья. Приподняв его, она просунула голову девушки между своих ног и крепко сжала тонкую шею служанки своими сильными ляжками. Девушка хрипела, задыхаясь.

— Понюхай, понюхай! — пробормотала Клеменция, обеими руками задирая девушке платье.

Волосы служанки приятно щекотали Клеменцию в том месте, откуда в свое время появились на свет Альберт и Альбертина.

— Проклятые бабы! — скрежетала зубами Клеменция, обращаясь уже не к несчастной служанке, а ко всем представительницам своего пола.

Графиня взмахнула плетью. Красная полоса взбухла на плавном изгибе девичьей талии.

Клеменция долго медлила со вторым ударом — она любовалась делом своих рук. Девушку эту, как и всех других, она наказывала очень часто, и ее раздражало уже то, что каждый раз, обнажая их тела перед поркой, она не находила следов прежних экзекуций. Рубцы на молодых телах служанок быстро заживали. Правда, рубцы в душах оставались, копились, передавались по наследству, пересекали границы, отпечатываясь в памяти поколений. Поколение за поколением терпело, накапливало эти душевные раны, но потом спустя столетия какая-нибудь капля переполняла чашу, и кого-нибудь из благородных волокли на гильотину или шлепали из маузеров и трехлинеек. Все зависело только от времени и места действия…

Однако вернемся в средневековье, туда, где графиня де Шато-д’Ор, еще не подозревающая о тех ужасах, которые ждут ее род в грядущие века, самым обычным образом порола свою служанку.

— Вот тебе за улыбку! Вот тебе за зубоскальство! Вот тебе, чтоб знала, как благодарить нужно! — приговаривала Клеменция, стегая девушку по спине, по ягодицам и по ляжкам.

Служанка дергалась и извивалась, хрипела и взвизгивала.

— Дрянь! Шлюха! Ведьма! — скрипела зубами Клеменция, и хлесткие удары звонко полосовали трепещущее тело девушки.

— Ой, не буду! Ой, госпожа, простите-е! Ох! Не погубите-е-е! — доносились из-под юбок Клеменции стоны и причитания. — Век Бога буду молить за вас! Господи, спаси душу мою! А-а-а!

Клеменция наконец утомилась и отпустила девушку.

Заплаканная и истерзанная, та упала на ковер и, потянувшись к туфле хозяйки, вновь поцеловала ее подошву.

— Теперь скажи «спасибо за науку», поцелуй плеть и убирайся… Да, вызови сюда пажа Теодора!

Девушка ушла, разумеется не забыв поблагодарить за науку и поцеловать плеть. Графиня же, помолившись Богу, улеглась в постель. Она с тягостным чувством вспоминала прошедший день. Что он ей сулил?..

Ульрих! Слух о том, что он возвращается, обогнал его. У всех, кто ожидал его возвращения, было время подготовиться. Готовилась и Клеменция. Она прекрасно помнила все, что произошло между ними. О, у нее имелись веские причины об этом не забывать! Всякий раз, услышав имя Ульриха, она вспоминала росистую траву, истому во всем теле, и знойный озноб страсти, и весенний пьянящий воздух на поляне неподалеку от деревушки Оксенфурт… Следующие несколько месяцев она делала все, чтобы заставить себя возненавидеть его, но… Если ей и удалось убедить Ульриха в своей ненависти к нему, то убедить себя в том, что она его ненавидит, графиня не сумела. Более того, ее любовь к нему усилилась так, что и каленым железом не выжечь из души. Она все делала наоборот: ластилась к мужу, одно прикосновение которого заставляло ее содрогаться от отвращения, и постоянно оскорбляла Ульриха, каждый взгляд и каждое слово которого были для нее дороже всех драгоценностей мира… Еще до встречи на охоте она полюбила своего деверя. Поначалу это было легкое увлечение, но со временем оно превратилось в жгучую страсть. Выданная замуж по воле родителей, не испытывая никаких чувств к Гаспару, Клеменция покорилась судьбе, но вскоре почувствовала неудовлетворенность этим безлюбым замужеством, и в душе ее созрел тайный заговор — заговор сердца и плоти против судьбы. Нет, не такова была Клеменция, чтобы покорно и обреченно смириться со своей участью!

Когда Ульрих отбыл в Палестину, Клеменция принялась убеждать себя, что желает ему смерти. Она даже не побоялась попросить об этом Господа Бога! Но, видимо, ее сердце молило совсем о другом, потому что в тревожных и сумбурных снах ей не раз являлся Ульрих, такой же юный, как тогда на поляне, и ее охватывало блаженство, и душа ее купалась в счастье, купалась до самого страшного момента — до пробуждения… О, как она рыдала, просыпаясь по ночам и почти физически ощущая отсутствие Ульриха, — так инвалиды ощущают отсутствие руки или ноги! Разумеется, она не была святой, разумеется, грешила. Грешила часто и много. И лгала — лгала и себе, и Богу, и людям. Много раз она пыталась умереть… но не могла. Хотела уйти в монастырь, но не ушла — мешали дети! Их надо было растить, беречь и видеть, как они созревают и во что превращаются. И еще надо было хранить их тайны. А тайн в Шато-д’Оре с годами накапливалось все больше и больше. Тайн таких, что и вымолвить нельзя… И порой странные истории приключались с молодыми воинами, дежурившими на башне. Кое-кого из них нашли в разное время мертвыми у подножия скалы, на которой высился Шато-д’Ор. Но всем им при этом кто-то таинственный и неуловимый нанес смертельные удары кинжалом в спину. Не раз и не два пропадали служанки, кормилицы, исчезали слуги, причем пропадали бесследно, и никто и никогда больше не видел их — ни живыми, ни мертвыми. Очень странным казалось и то, что хозяйка замка приближала к себе глухонемых — мужчин и женщин — и поручала им многое из того, что людям с нормальным слухом и речью никогда бы не доверила. Например, никто не имел права войти в комнаты ее детей, кроме тех, кого она приставила к ним. Большинство из этих людей были глухонемые. Особенно тщательно Клеменция «охраняла» Альберта. Одним из немногих людей, которому дозволено было повсюду и всегда сопровождать Альберта, был уже известный нам Жан Корнуайе, который (хоть и было ему за семьдесят) все еще имел силу держать в руках меч и копье. Он знал многое, а тайны хранил, как могила, и хотя говорить и слышать умел, но был понадежнее глухонемого. И еще один человек в замке умел и говорить, и все слышал, но молчал. То был оруженосец Альберта, Андреас. Помнится, мы уже обещали описать его поподробнее, назвав его «образцом ангельской красоты». Хрупкий и, казалось бы, изнеженный, этот юноша с гладкими, не знающими бритвы щеками и тонкими чертами смуглого личика, на котором прельщали всех своей голубизной огромные, немного наивные глаза, взиравшие на мир из-под длинных черных ресниц, — юноша этот с длинными светло-каштановыми волосами до плеч был между тем наделен недюжинной силой и ловкостью. Он далеко и метко бросал дротик, пятью стрелами мог уложить пять голубей, а удар его меча срезал березку толщиной в раскрытую ладонь. Кое-кто из недругов, разумеется втихую, судачил, что отношения между Альбертом и его оруженосцем очень уж интимны и до крайности похожи на содомский грех. Например, этих олухов смущало, что Альберт часто и очень нежно обнимает своего оруженосца за талию, гладит по голове и очень мало его ругает. Кроме того, они вместе ходили в баню, и никто в это время не имел права туда заходить, кроме старого Корнуайе и еще нескольких особо приближенных лиц. Само появление Андреаса в Шато-д’Оре было загадочно и сопряжено с тайной. Его еще младенцем привез в Шато-д’Ор старик Корнуайе, но откуда — никто не ведал. Сам Корнуайе помалкивал, и все единодушно решили, что старый холостяк прижил где-то сынишку. Было это спустя два года после отъезда Ульриха. Графиня в то время в замке тоже отсутствовала — ездила в монастырь Святой Маргариты на очередное богомолье, а за Альбертом и Альбертиной ходили несколько нянек и кормилиц — под строжайшим надзором Корнуайе и отца Игнация. Андреаса, привезенного Корнуайе, тоже стали воспитывать вместе с детьми графини эти же самые няньки и кормилицы. Вскоре две из них исчезли бесследно, а одна умерла, поев ядовитых грибов…

Третьим человеком, кто знал очень много о происходящем в Шато-д’Оре, был старый добрый отец Игнаций. Он крестил и Альберта, и Альбертину, и Андреаса. Его всегдашняя болтливость никогда не задевала и, разумеется, не обижала. А если кто и любопытствовал, проникшись россказнями веселого священника, то вскоре и исчезал или помирал как-нибудь быстро, без особых хлопот.

Носителями тайн были, разумеется, и дети Клеменции, пусть и огражденные от любопытных многочисленными охранниками, и потому каждый из них, помимо шпионажа за окружающими, шпионил и за своими коллегами, ибо не знал, за кем шпионит и кто шпионит за ним. То есть ни воины, ни челядь, ни духовные лица не чувствовали себя спокойно даже в самые спокойные дни. Никто, кроме Клеменции, не знал ВСЕГО — и не должен был знать. Ни Корнуайе, ни отец Игнаций, ни Андреас, ни даже дети Клеменции ВСЕГО не знали. Даже средь ясного дня в Шато-д’Оре стояла глубокая непроглядная ночь. Суеверная дворня насочиняла массу легенд и ужасных историй, спустя века вошедших в сборники народных сказок, где действовали вурдалаки, привидения, драконы, ведьмы…

…В спальню постучали.

— Кто? — раздраженно спросила Клеменция.

— Теодор, ваша милость, — послышался детский голос.

— Входи. — Клеменция уже забыла, зачем вызвала пажа.

Паж, двенадцатилетний мальчик в вязаных штанах и полотняной рубахе со свободным воротом, поверх которой была надета куртка-безрукавка из красного бархата, бесшумно вошел в комнату и остановился, низко склонив голову. Любой вызов к графине, а особенно в такую пору, не предвещал ничего хорошего.

— Подойди ближе! — Клеменция полулежала на подушках и все еще никак не могла придумать, что бы такое сотворить с пажом. Сечь его ей не хотелось, а поручений вроде бы и не имелось. Паж тем временем сделал несколько шагов вперед и остановился у спинки кресла, на котором Клеменция порола служанку.

— Ближе, дурачок! — загнув указательный палец, поманила его Клеменция. — Да подойди ты, чучело! Сколько тебе лет, Теодор?

— Тринадцать… будет после будущей Пасхи… — выдавил мальчик.

— Балбес! — усмехнулась Клеменция. — Пасха два месяца как минула. Тебе еще только двенадцать… Ну ладно, снимай штаны…

Клеменция заложила руки за голову, растопыренными пальцами пошевелила свои расчесанные на ночь волосы, полюбовалась своей пышной грудью и опять не устояла пред зовом плоти. С циничной усмешкой графиня рассматривала пажа. От ее взора не укрылось, что мальчик весь дрожит, и она поняла, что бедняжка решил, что его хотят высечь. Он спустил штаны и, нагнувшись, встал в позу, удобную для порки.

— Все остальное тоже снимай! — приказала Клеменция.

— Грех, ваша милость!

— Молчать! Исполняй! — приказала Клеменция. — Делай, что говорят! Все грехи беру на себя!

Мальчик снял рубаху, штаны и, прикрыв ладонями срамное место, склонился перед графиней в чем мать родила.

— Подними руки вверх! — приказала Клеменция. — Ну! Живо!

— Срамно, ваша милость, боюсь я, — пролепетал мальчик, краснея до ушей. Однако он знал, что бесполезно возражать, и поднял руки.

Клеменция осмотрела интересующий ее предмет, проговорила:

— Залезай ко мне. Ну, живее, олух!

Как только Теодор робкими шажками подошел к изголовью постели, Клеменция накрыла колпачком носик глиняной светильницы, освещавшей комнату своим неверным, коптящим пламенем. Уже в темноте Клеменция сдернула с себя рубаху и отшвырнула ее на край постели, к своим ногам. Она откинула одеяло и, рывком втащив пажа на кровать, прижала к себе. Жгучее и бесстыдное желание охватило ее, и дьявольская страсть эта была непреодолима.

— Ишь ты, мальчик мой, — обдавая Теодора горячим дыханием, забормотала она, — мя-ягонький, те-епленький… Сейчас посмотрим, что у тебя там, потискаем… Вот та-а-ак, вот та-а-ак, вот та-ак… Маловат, маловат, сладенький, быстрее расти… Тебе больно?

— Нет, — прошептал Теодор. — Только стыдно… Я боюсь…

Одной рукой обнимая лежавшего на боку мальчика, Клеменция другой рукой усердно массировала не развившуюся еще, но уже способную твердеть плоть, говорила ему на ухо:

— Какое все маленькое… Ого, вот и побольше! Больше и крепче… и, как грибок, со шляпкой…

— Ваша милость, я боюсь…

— Чего ты боишься, дурачок? Я хочу научить тебя одной игре… В нее ты будешь играть только со мной и только когда я захочу, понял? И еще вот что… Ты никому, даже на исповеди, не должен об этом рассказывать. Помнишь Пауля? Помнишь?! Ну так вот… Пауль умер потому, что рассказал на исповеди о нашей игре. Ты понял? Никому!

— Мне страшно! — заныл мальчик. — Отпустите меня.. спать, ваша милость! Я ничего никому не скажу! Я боюсь, что вы вся голая.. И дергаете..

— Ничего не бойся, когда ты со мной, — прошипела Клеменция. — Я только днем злая, а ночью я добрая… Ты можешь трогать у меня все что угодно…

Графиня перевернулась на спину и уложила мальчика поверх себя. Прикрыла его одеялом и спросила:

— Тебе тепло? Дрожишь весь…

— Мне стр-р-рашно! — лязгая зубами, пролепетал мальчик.

— Ничего, сейчас все пройдет, все будет хорошо.. все будет…

Она приподнялась, поправила подушки, раздвинула ноги и уложила Теодора между них…

— Тебе уютно, малыш, не правда ли? Как в колыбельке, верно? — шептала Клеменция, легонько сжимая мальчика своими жаркими потными ляжками. — Приятно, правда? Тепленькое к тепленькому, мур-мур-мур! Ну, так не страшно?

— Нет… — выдохнул мальчик. — Так мягко…

— А ты ничего не хотел бы потрогать? — прошептала Клеменция. — А вот я хочу! Хочу, чтобы ты погладил меня… Вот здесь… Ну-ка, давай сюда, вот так…

Держа Теодора за запястья, она притянула его к себе и крепко прижала к грудям.

— Какие нежные ладошки! Ну, мои хорошие — вниз… М-м-м! Хорошо, хорошо-о-о… Теперь, ладошки, — вверх… Та-а-ак! Теперь… сюда, сюда… О-о-ох, сладенькие мои! Да я вас сейчас зацелую…

И Клеменция принялась целовать ладони Теодора, поглаживая его по бедрам. Теодор хлопал глазами: секли его часто, а вот целовали в первый раз… Он робко прикоснулся губами к тугой огромной груди Клеменции, обвил мощный ее стан своими худенькими руками и доверчиво положил голову на плечо своей госпожи…

— Мне хорошо, ваша милость… — прошептал он, — только страшно…

— Знаешь что? — сказала Клеменция. — Попробуй-ка… Ну ладно, еще рано…

Она протянула руку и взялась за его член. Он был напряжен и тверд.

— Сейчас мы поиграем, — сказала Клеменция. — Сперва я тебе покажу, что надо делать, а потом ты будешь все делать сам… Понял?

— Понял… — выдохнул мальчик.

— Сейчас ты сделаешь вот что. — Клеменция раздвинула ноги пошире, притянула к себе Теодора и сладострастно, нетерпеливо, дрожа от похоти, направила его плоть себе между ног. Теодор, очевидно, понял, чего от него хочет госпожа: он обеими руками взял ее за бедра и еще крепче прижался к ней. Клеменция согнула ноги в коленях, надавила ладонями на ягодицы мальчика и удовлетворенно вздохнула — нежная и тонкая плоть пажа по самую мошонку вошла в ее влагалище…

— Во-от… — пропела Клеменция, еще крепче прижимая к себе Теодора. — Хорошо тебе во мне, а?

— Приятно… — прошептал мальчик, пылая от стыда, страха… и удовольствия. — Там тепло, мокро и скользко…

— Ну вот… — поглаживая мальчика по спине, сказала Клеменция и положила свои большие тяжелые ладони на его ягодицы. — Теперь начинается сама игра… Сперва я тебя раскачаю, а потом ты сам будешь…

Держа ладони на ягодицах Теодора, она стала то поднимать его, то опускать, помогая себе бедрами. Затем сдвинула ноги, и мальчик застонал от боли, но графиня не обратила на это внимания…

Однако вернемся в спальню наших путешественников. Впрочем, ничего существенного там не произошло. Франческо, хоть глаза его и слипались, не засыпал, да и едва ли заснул бы — по известной причине. Все остальные спали, хотя воины, дежурившие в коридоре, разумеется, бодрствовали.

— И зачем это мессир полез в пасть зверя? — с легким раздражением сказал кто-то юношеским баском. — Ведь он прекрасно знает, что дядюшка готов уложить его в могилу, лишь бы заполучить замок обратно…

— Мессира Ульриха я всегда знал как благородного рыцаря, — солидно прогудел какой-то пожилой воин. — Я знавал его еще мальчишкой, когда мой отец служил его отцу, а я был пажом у его брата. Он и тогда не поступал бесчестно. Помню, он подбил нас угнать коней у Майендорфов. Всех поймали, а он ускакал. Люди Майендорфа отвезли нас к мессиру Генриху, и тот велел всыпать всем по пятьдесят розог. Никто из нас не сказал, что сам Ульрих был с нами, и он мог бы спокойно отсидеться. Но, когда он увидел, что нас секут, он подошел к отцу и попросил, чтобы ему дали столько же розог, сколько и нам… Его порол сам Корнуайе, а у того рука… не приведи Господь! Нет, он не способен на подлость. А кроме того, ни один подлец не отважится убить мессира Альберта, потому что он под нашей защитой. Любой шум в комнате — и мы высадим дверь. Зря мы, что ли, взяли с собой этот таран?

— Я бы на месте мессира Ульриха добровольно отдал замок, — сказал молодой воин. — Зачем лить родную кровь?..

— Не знаю, не знаю, — проворчал пожилой. — Все же по возрасту старший мужчина в роду — мессир Ульрих…

— Но мессир Ульрих принадлежит к младшей ветви, — возразил молодой. — Если бы не условие маркграфа, у него вообще не было бы никаких прав на замок.

— Если бы он не захотел отделаться от вассалитета, он уже занял бы место отца, а госпожу Клеменцию он…

— Не надо о ней! — с суеверным страхом прервал молодой. — Не надо…

— Верно, — смущенно сказал пожилой. — Бог с ней!

— Свое право мессир Ульрих завоевал в Палестине, — вмешался в разговор третий воин. — Христос знает, кто и что заслужил на этом свете… Ульрих бился за него с сарацинами…

— Но порядок наследования, знаешь ли, тоже идет от Бога, — заметил еще кто-то. — Вот если бы Альберт родился девкой, тогда все было бы законно… А так это все прихоть маркграфа…

— Ну и что? — сердито молвил старый воин. — Что сейчас у них получается? Альберт, граф Шато-д’Ор, — вассал маркграфа! Это же курам на смех! Весь коренной феод маркграфа в два раза меньше графства Шато-д’Ор. Если бы не король, его давно убрали…

— Тише! — прошипел молодой. — Не больно ори! У маркграфа уши чуткие…

— Вот-вот! — поддакнул воин, вступивший в разговор четвертым. — Поэтому он все еще и маркграф!

— Ладно… — буркнул воин, знавший Ульриха. — Но у меня все равно не укладывается в башке, как это может графство, целая земля, — и быть вассалом! Я вот думаю: что такое вассал? У нас в семье на четырех братьев одна деревня, а в деревне семь дворов. Не помню уж, когда последний раз там был… Деревня — вассал… И графство — вассал?! И это значит, маркграф может запросто забрать себе все, точно так же, как Шато-д’Ор может забрать себе нашу деревню?!

— Ну уж! — недоверчиво пробасил молодой.

— Думаю, вот что… Ульрих теперь может говорить с маркграфом на равных перед лицом Святой церкви.

— Это почему же?

— Клятва маркграфа записана на бумагу и положена в аббатство Святого Иосифа…

— Эти монахи, — усмехнулся молодой, — известные плуты! Всех надуют!

— Не богохульствуй! — строго глянул пожилой воин. — Святые отцы пекутся о наших душах…

— Ты еще скажи, что они в пост не едят мяса, — насмешливо проговорил молодой. — А, Михель?

— Тут ты прав, парень, — кивнул старый Михель. — Хотя и советую тебе не перебивать, когда говорят старшие… Сейчас аббатству выгодно, чтобы графство перешло к Ульриху, он ведь вроде не имеет детей… Ну, законных…

— А я слыхал… — снова встрял молодой, но старый Михель строго сказал:

— Опять?! Учить буду, смотри… Да о чем я, бишь? Так вот… У Ульриха, стало быть, детей нет. Вроде бы все после его смерти, кроме удела, который он отдаст брату, то есть — тьфу ты! — братнину сыну, должно отойти королю. Король, само собой, пожалует все это хозяйство маркграфу на откуп. Разве маркграф не выиграл? Только он-то, маркграф, вовсе ничего и не получит…

— Это как же?

— Да так! В монастыре — я-то это знаю точно — лежит старинная бумага, где написано, что Шато-д’Ор, не оставивший потомков мужского пола, обязан завещать все графство монастырю, аббатству Святого Иосифа… Понял?

— Какой же из Шато-д’Оров был таким ослом? — спросил стражник, до того в разговоре не участвовавший.

— Больно ты умен, сосунок! — проворчал Михель. — Тот Шато-д’Ор долго не имел детей и очень не хотел, чтобы все владение перешло королю, а от того — к тогдашнему маркграфу. Я так полагаю: они с маркграфом и тогда были на ножах. Потому он и решил насолить — отдать все монастырю. А тут вдруг жена его забеременела и родила папашу покойного Генриха; мой дед говорил, что его звали мессир Адальберт. На радостях про бумагу-то и забыли. Да и что бумага — раз сын родился! А монахи-то бумагу сберегли, они, монахи, бумагу любят, берегут, не то что мы, миряне. Так она у них и лежит сейчас в монастыре, и, уверяю вас, ребята, мыши ее не съели…

— Значит, если бы порядок наследования был обычный, то монахам поживиться бы не пришлось?

— Точно! А так клятва маркграфа вроде бы на руку монахам…

— Почему это «вроде бы»?

— Да потому, что маркграф-то знает об этой бумаге. Если бы он не знал — разве пощадил бы Ульриха при Оксенфурте?

— Неужели он в случае чего не смог бы силой отобрать у монахов наше графство? — недоверчиво глянул молодой.

— Ишь ты! — хмыкнул Михель. — Это только такие сосунки, как ты, Пьер, думают, что сила все решает! Идти войной на монастырь! Это же почти наверняка получить проклятие папы, быть отлученным от церкви! Да сам король на это дело не пошел бы!

— Значит, монахи и маркграф вместе оказались в дураках? — спросил Пьер.

— Как сказать… Дело-то еще не кончено. Покамест маркграф все же в лучшем положении, ведь Альберт — его вассал… Потому что и бумага есть у маркграфа, и все он лучше знает…

— А я слышал по-другому, — сказал набожный воин. — Слышал так, будто маркграфу перед битвой явилась Дева Мария и обещала даровать ему победу, если он пощадит последнего из Шато-д’Оров…

— Счастливый ты парень, Огюстин, — насмешливо проговорил Пьер. — Все-то ты знаешь!

— Огюстину и самому Дева Мария являлась ночью… — хихикнул Михель.

— Вот это да! — восхитился Пьер. — А мне, кроме голых баб, ничего не снится!

— Это дьявол тебя соблазняет, нечестивец! — пробормотал Огюстин. — Молись Господу, может, он оградит тебя…

— Какой там дьявол! — буркнул Михель. — Женить его надо…

— Бог с ней, с женитьбой, — успею еще! — усмехнулся Пьер. — Так вот, а теперь послушайте меня, молодцы. Я тут услышал краем уха, что оруженосец мессира Ульриха… его законный сын!

— Врешь!

— Святой крест!

— Тогда дело уже совсем запутанное, — рассудительно проговорил Михель…

Пока Франческо подслушивал, в спальне Клеменции продолжалось все то же. Паж Теодор уже научился действовать самостоятельно и, судя по всему, был очень даже не против навязанной ему «игры». Клеменция не без гордости глядела на мальчика и сладко мурлыкала.

— Ты устал! — проворковала она. — Ну поспи, дитя мое, отдохни. Утречком сыграем еще…

— Это так приятно, ваша милость, — признался мальчик, — только стыдно…

— Не стыдись, малыш! И вот еще: «ваша милость» меня надо называть днем, понял? При людях… А здесь, в постели, зови меня «тетушкой». Не перепутаешь? Ну, молодец!

Она поцеловала его в губы и погладила по голове. Мальчик прильнул губами к ее груди и забормотал:

— Спасибо, милая тетушка, что ты такая добрая! Я буду Бога молить, чтобы ты была здорова… Пусть лучше Бог меня возьмет… О, как я тебя люблю!..

— Ты можешь спать здесь до самого утра… — сказала Клеменция.

— Можно, я еще чуть-чуть потыкаю? — спросил мальчик, гладя большой живот своей «тетушки».

— Можно… — разрешила Клеменция и вновь ощутила неуверенные толчки в свое срамное место. Мальчик наконец устал и заснул на груди у «тетушки». Клеменция какое-то время позволила ему спать на себе, словно на перине — мальчик был легонький и почти невесомый. Затем она осторожно положила его рядом с собой, укрыла одеялом и решила, что и самой ей пора бы поспать. Клеменция беспокойно ворочалась и никак не могла понять, что же мешает ей заснуть… Ну да, конечно, разве мог Теодор ее удовлетворить?! А может, боязнь за детей? Черт его знает, этого Ульриха! Или волнение от встречи со своим возлюбленным через двадцать лет? Ей хотелось сделать что-то безумное, дикое, вскочить с постели и в чем мать родила пробежать по холодным коридорам замка, выбить дверь комнаты, где спит Ульрих, и валяться у него в ногах, и каяться, каяться, каяться… Но против этого восставал ее холодный, неженский разум. Страсть билась с разумом — и не могла победить.

«Господи, Пресвятая Дева! — мысленно взмолилась Клеменция. — А вдруг он узнает — узнает мою тайну?!» Да ведь тогда он без боя, тогда он завтра же станет хозяином замка! А ее, Клеменцию, как собаку, пинком вышвырнет на растерзание холопам. Нет! Только не это, упаси Бог!

Она хотела подняться, пойти к нему, вызвать его, переговорить и покаяться, признаться в любви и униженно упросить его жениться на ней, чтобы отдать ему замок в обмен на сохранение тайны… Только Ульрих может простить ее… После стольких лет обмана? И все же надо идти!

…Франческо прислушивался к разговору за дверью, но воины, к сожалению, перешли на другую, не столь интересную для него тему.

— Ей-богу, ребята, — бил себя в грудь Михель так, что латы его гулко ухали. — Лохматый всегда берет кабана слева… Щипец-то у него — во! Тяп — и полгорла рассадит…

— Погоди, старый! — сказал Пьер. — По-моему, кто-то сюда идет…

— Шаги-то самой графини, — опасливо произнес Огюстин.

— Эй! Кто идет?! — рявкнул Михель.

— Графиня де Шато-д’Ор! — последовал ответ.

Оружие и латы солдат забряцали — видимо, принимали молодцеватый вид…

…Мысли кружили в голове Клеменции, словно декабрьская метель, путаные, бессвязные. «Зачем я иду? Что я прикажу? Убить Ульриха? Но сейчас, едва я это попытаюсь сделать, он убьет моих детей! Может, все бросить, убежать в дальний монастырь? Пусть сами распутают этот клубок! А как же поединок? Господи, неужели поединок?! Такого еще не видывали! Как я не догадалась убрать слугу, как его бишь, Марко?! Бог с ним! Почему надо обязательно убить кого-то? Себя убить проще… Но нет, нет, только не это! Страшно! Всаживать кинжал в других приходилось, а в себя — нет! Неужели он уже сейчас ВСЕ знает? Не может он знать ВСЕ. Не может… Господи, убей его! Господи, прости неразумную рабу твою, старую дуру Клеменцию! Да что же я за ведьма такая, что желаю ему зла… Неужели он не заслужил свой замок? Я же люблю его, люблю до безумия! Неужто не решусь сказать ему ВСЕ?! Скорее разбудить Ульриха, детей — и все сказать. А можно ли сказать ВСЕ? Боюсь, боюсь, боюсь! ВСЕ Ульриху знать нельзя, да и детям тоже… Но если я не скажу ВСЕГО, то… И ведь он может узнать ну от меня… А такие люди не прощают обмана! Впрочем, если по-умному… Может, и обойдется? Обойдется! Пожертвовать ребенком ради процветания рода! Погоди… А почему я убеждена, что Ульрих непременно убьет мою кровиночку? Я же видела, как орудует это дитя копьем и мечом. Старый Корнуайе как-то сказал, что этот ребенок, пожалуй, даже слишком хорошо изучил науки ратного боя. Ведь в этом году, весной, он сшиб с коня нескольких юношей на турнире при дворе маркграфа и заслужил перстень от его светлости. Его никто не победил, никто!»

Размышления Клеменции были прерваны окриком Михеля:

— Эй! Кто идет?

— Графиня де Шато-д’Ор! — ответила она и вновь обрела уверенность в себе. Назвав свой титул, она гордо двинулась к солдатам.

— Все в порядке! — доложил Михель. — Везде тихо, ваша милость.

— Молодцы… — сквозь зубы проговорила Клеменция. — Постучите-ка в дверь!

В дверь несколько раз ударили рукоятью меча.

— Кто там? — спросил Франческо, вытаскивая из ножен меч. Марко, не переставая храпеть, подтянул к себе поближе топор, а Ульрих взялся за меч.

— Графиня де Шато-д’Ор! — отчетливо произнесла графиня.

— Что угодно вашему сиятельству? — поинтересовался Франческо.

— Мне угодно видеть мессира Ульриха! Откройте дверь, оруженосец!

— Господин мой, мессир Ульрих, — назидательно-нахальным тоном ответствовал юноша, — изволят почивать. А мне, верному слуге его, строжайше запрещено открывать дверь кому бы то ни было.

— Разбудите его! Я вам приказываю!

— Ваше сиятельство, если мессир Ульрих узнает, что я выполняю чьи-либо приказания, которые противоречат его приказу, он меня убьет. Во всяком случае, он спустит мне всю шкуру с задницы!

Воины, сопровождавшие Клеменцию, удержались от смеха.

— Молча-ать! — закричала графиня. — Открывай, мерзавец! Открывай или мы выломаем дверь!

— Ваше сиятельство! — сказал Франческо. — Мне приказано при первом же ударе в дверь рубить ваших детей без пощады!

Клеменция и воины с тараном остановились в замешательстве.

— Что за шум? — нарочито громко зевнув, спросил Ульрих и, держа меч под мышкой, подошел к двери.

— Извольте открыть, мессир Ульрих! У меня к вам важное дело.

— Нельзя ли отложить его до утра, госпожа графиня? Я устал с дороги и звать меня сейчас на переговоры с вашей стороны негостеприимно. Завтра я намерен рано подняться, чтобы ехать с маркграфу.

— Мессир, я хочу видеть вас сейчас!

— Сударыня, ваши дети мирно спят, и у нас нет намерений причинить им вред… Ведь вы пришли только за тем, чтобы удостовериться, что им ничто не угрожает?

— Нет, сударь, ошибаетесь! У меня имеются веские причины искать встречи с вами.

— Надеюсь, не для того, чтобы меня убить? — усмехнулся Ульрих. — Ну ладно, отодвинь засов, Франческо!

— Это может быть ловушка, мессир! — шепотом предупредил Франческо, одной рукой он взялся за засов, а второй — за меч. В глубине комнаты Марко, присевший на тюфяк, наложил стрелу на тетиву.

— Не бойся, малыш! — подбодрил сына Ульрих.

Дверь отворилась, и в багровом свете факелов Ульрих увидел Клеменцию в черном платье и человек десять воинов в доспехах.

Ульрих, опираясь на меч, стоял слева от двери, Франческо — справа, а Марко со своего тюфяка нацелил стрелу прямо в проем двери, в грудь графини.

— Я бы хотела переговорить с вами наедине, — сказала Клеменция, и голос ее дрогнул, ибо она поняла, что Ульрих встретил ее как врага.

— Извольте, я к вашим услугам. Прошу вас, заходите!

— А вы не могли бы выйти из комнаты, сударь? Ваши слуги не должны присутствовать при нашем разговоре.

— Я думаю, что в коридоре нам могут помешать ваши люди, графиня. Наедине так наедине.

— Ну, насчет их мне недолго распорядиться, — усмехнулась Клеменция. — Эй, вы! Всем — на двадцать ступеней вниз!

Воины спустились вниз.

— Надеюсь, теперь вы не опасаетесь за свою жизнь, мессир Ульрих? — спросила Клеменция.

— О нет, сударыня, теперь у меня нет опасений за ваше доброе имя!

Ульрих взглянул ей в глаза, в которых желтоватыми огоньками мерцали смоляные факелы, пылавшие на вбитых в стену железных кованых кронштейнах. Клеменция не отвела взгляда. Странное, тоскливо-щемящее чувство охватило обоих. Они стояли на площадке перед дверью. Вверх и вниз уходили ступени лестницы из тесаного серого камня. Горьковато попахивало горелой смолой; по слезящимся от сырости стенам деловито ползали жирные мокрицы. В трещинах бледно зеленел мох, а по поверхности камней шелушились лишаи, серела плесень… Все было так непохоже на предутреннее небо, темную зелень леса, обильную росу — на то, что окружало их когда-то…

— Мне казалось, что все можно было исправить в один миг, — горько усмехнулась Клеменция. — Но настал день — и даже дай нам Господь вторую жизнь, мессир Ульрих, исправить уже ничего нельзя!

— Кажется, я понял, что вы имеете в виду, сударыня. Однако смею надеяться, что вы ошибаетесь. Нет ничего непоправимого, есть только еще не поправленное…

— Вы собираетесь жить вечно?

— Разумеется, я же христианин. Все, что непоправимо на грешной земле, исправится в Царстве Божием…

— Боюсь, я слишком грешна, чтобы встретиться в Царстве Божием…

Ульрих вздохнул.

— Если человек способен осудить себя за грехи свои, его душа еще не пропала. Мне кажется, графиня, что многое из того, что мы с вами не сказали друг другу, нам, возможно, было бы услышать приятнее, чем то, что мы с вами говорим…

— Я в этом не сомневаюсь, — улыбнулась Клеменция. — Мне кажется, что в ваших глазах мне удалось увидеть нечто более утешительное, нежели произнесено было вслух…

— Я со своей стороны могу сообщить вам то же самое.

— Тогда давайте еще раз посмотрим друг другу в глаза, может, мы наконец поймем друг друга?.. — предложила она.

— Я надеюсь на это.

Они еще раз взглянули друг другу в глаза.

— Это было прекрасно! — произнесли они в один голос, словно сговорившись.

— Итак, можно считать, что наша беседа состоялась? — тихо спросил Ульрих.

— Да, мессир! — как-то по-девичьи робко проговорила сорокалетняя хозяйка замка.

— Я полагаю, госпожа Клеменция, что вскоре нам с вами придется обсуждать вопросы более… практические…

— Но можно ли считать, что мы уже… поняли друг друга? — озабоченно спросила Клеменция.

— Безусловно, — ответил Ульрих.

— Полагаю, мне не стоит беспокоиться о детях? Мне почему-то кажется, что они теперь в большей безопасности, чем когда-либо. Или я не права?

— И да, и нет. Во всяком случае, я скорее позволю себя убить, чем причинить вред вашим детям. Однако советую вам присматривать за ними. Имеются веские причины опасаться за их жизнь. Впрочем, будем надеяться на лучшее…

— Да… будем… — рассеянно проговорила Клеменция.

— Ступайте спать, госпожа Клеменция, — мягко сказал Ульрих. — Мы завтра обо всем поговорим…

— Спокойной ночи, мессир Ульрих! — со слезами на глазах прошептала Клеменция. — Да хранит вас Господь!

Ульрих поцеловал ей руку и быстро прошел в свою спальню. Растянувшись на тюфяке, он до утра пролежал с открытыми глазами. Что же до Клеменции, то она, вернувшись к себе, вновь забралась на свое широкое ложе, на котором почти незаметен был малыш Теодор. Притянув к себе пажа, графиня тотчас заснула. Спала она долго и без сновидений…

 

СОПЕРНИК АЛЬБЕРТА

Замок Шато-д’Ор пробудился рано. И тотчас же задымили трубы, забегали водоносы, кухарки, поварята, горничные. Поднялись и Франческо с Марко. Хмурые и заспанные, они сразу же пошли к лошадям. Осторожно, чтобы не разбудить дядюшку, вылезли из своего утла близнецы и тоже куда-то убежали. А Ульрих, измученный бессонной ночью, наконец-то заснул и благополучно проспал до самого завтрака. Клеменция же проснулась в тот момент, когда Ульрих захрапел. Она прекрасно выспалась и чувствовала себя великолепно.

Рядом с ней, прижавшись щекой к огромной груди Клеменции, лежал Теодор. Клеменция поняла, что мальчик не спит, хотя глаза его были закрыты.

— С добрым утром, плутишка! — Клеменция пальчиком коснулась носа пажа. — Глазки-глазоньки, откройтесь!

— Тетушка… — Мальчик потянулся и ласково обнял Клеменцию за шею.

— Проснулся, мой цыпленочек! — проворковала Клеменция. — Хочешь пи-пи? Горшок у кровати.

Теодор, голенький, легонький, словно Амур, соскочил на пол и пристроился у горшка. Клеменция с интересом разглядывала этого мальчика, из которого она начала делать мужчину, и в ней вновь стало нарастать желание… Она тоже слезла с кровати и проделала необходимые манипуляции над горшком, причем сделала это на глазах у Теодора.

— Ну вот! — сказала она, упрятав горшок под кровать. — А теперь — играть!

— Тетушка! — восхищенно произнес Теодор, впервые увидевший при свете все, чем ему довелось обладать ночью. Он подскочил к графине, упал на колени и обнял ее огромное, массивное бедро. Губы его прижались сперва к пупку Клеменции, потом к ляжке, потом к коленцу, лодыжке, большому пальцу на ноге. Куда девалась его вчерашняя робость! Его руки жадно гладили жаркую плоть, которую его принудили любить, и вряд ли ему было горько оттого, что он был рабом этой плоти. Клеменция с хохотом взяла его на руки и кинула на постель.

— Ну как, ты не забыл, что надо делать?

— Нет, тетушка! — захихикал Теодор, устраиваясь поудобнее между ног своей госпожи. — Сейчас! Сейчас я засуну…

— Ох, какой он у тебя голубчик! — пропела Клеменция! — Погла-адь меня, погладь!..

— Тетушка, можно я поглажу вашу попку? — спросил Теодор и, не дожидаясь ответа, протянул руки к указанному предмету.

— Пожалуйста, мой дорогой птенчик, пожалуйста! — Клеменция почувствовала: мальчик стал действовать уже намного увереннее. Пальцы Теодора нежно и вместе с тем уже довольно уверенно стали ощупывать ее бедра, ягодицы и промежность, поглаживать волоски у нее на лобке.

…Кончилось все тем, что Клеменция, вконец измучив пажа, получила полное удовлетворение…

К завтраку собирались долго. Из разных углов донжона и других замковых помещений выбирались гости; похмельные и помятые, они наскоро ополаскивали свои небритые бородатые рожи с заплывшими глазами, приглаживая пятерней всклокоченные шевелюры. Наконец все вновь собрались в большом зале, где пировали накануне. Столы уже были накрыты. Однако на сей раз не было ни речей, ни церемоний — каждый приходил, когда хотел, и садился, куда хотел; похмеляясь, гости вспоминали, кто сколько выпил накануне. Хозяева долго не появлялись; первой из них пришла Альбертина, за нею — Клеменция в сопровождении Теодора, затем Альберт. Явился и Ульрих, предварительно окатившись из ведра колодезной водой. Пересиливая отвращение к еде, Ульрих принялся за тушеную курицу. Надо было поесть как следует, потому что предстояло нелегкое путешествие ко двору маркграфа — путешествие, результаты которого были непредсказуемы… Ульрих понемногу приходил в себя, и его начали интересовать разговоры за столом. Он обратил внимание на некоего молодого рыцаря, слишком уж часто поглядывавшего в сторону Агнес фон Майендорф. Альберт, сидевший рядом с Ульрихом, заметил эти взгляды и нахмурился.

— Как он смеет?! — прошептал юноша. — Смотреть на нее в моем присутствии!..

Альбертина, сидевшая на своем месте, почему-то фыркнула и покраснела.

— Кто это, друг мой? — спросил Ульрих, обращаясь к Альберту.

— Иоганн фон Вальдбург. Говорят, что император Барбаросса пожаловал его предков баронским титулом, но грамота, в которой об этом говорилось, пропала. То ли сгорела, то ли ее украли. Он-то себя называет бароном, но этого никто не признает. А замок Вальдбург — настоящий притон разбойников, так все говорят. Замок стоит в лесной глуши, там сам черт ногу сломит…

— Почему же вы принимаете его? — недоуменно спросил Ульрих.

— Прихоть матушки. — Альберт кивнул в сторону Клеменции и тут же взорвался: — Ну не-ет! Подобной наглости я не потерплю! Мерзавец!..

— В чем дело? — удивился Ульрих, словно и не замечая того, что так возмутило племянника.

— Да вы только поглядите на него! Здесь, у меня в доме, разглядывать эту… мою невесту! — взъярился Альберт. — И ведь делает вид, что не замечает ни меня, ни сестры! Негодяй!

— Мне кажется, милый племянник, что ваша сестрица тоже чем-то обеспокоена…

— Еще бы! Ведь этот пройдоха делал ей предложение еще три года назад, но матушка отказала ему, сославшись на малолетство Альбертины. Теперь он снова появился у нас в доме… Надо признать, — вздохнул Альберт, — что он чертовски нравится женщинам…

— Возможно, крошка Альбертина тоже ревнует? — спросил Ульрих.

— Ревнует? — Альберт яростно сверкнул глазами. — Да она в бешенстве! Неужели эта рыжая кукла Агнес лучше, чем Альбертина де Шато-д’Ор?!

— Похоже, вы больше досадуете на эту его измену вашей сестре, чем на покушение на невесту! — усмехнулся Ульрих.

— Отнюдь! — воскликнул Альберт. — И все же я проучу его!

— Отговорите его, мессир Ульрих! — озабоченно проговорила Клеменция. — Он может наделать глупостей!

— Прочь! — вскричал Альберт, резко отбрасывая руку Ульриха, пытавшегося удержать его. Он вскочил и заорал через весь стол: — Господин фон Вальдбург! Может, расскажете о том, как корова сжевала ваш баронский титул?! Мы от души бы посмеялись!

Уши Вальдбурга порозовели. Он процедил, поднимаясь с места:

— Сударь, вы, кажется, что-то сказали? Или это поросенок провизжал?

— Возможно, сударь, через некоторое время вы действительно будете визжать, как свинья, если я отрежу вам ваши малиновые уши!

— Тем не менее вам лучше принести извинения, мессир Альберт, покуда ваша голова еще разговаривает и находится у вас на плечах…

— Возможно, я и принес бы вам свои извинения, сударь, если бы знал, что вы способны защищать свою честь с оружием в руках.

— Сударь, я у вас в гостях, но вы не вольны меня оскорблять! Последний раз прошу вас — извинитесь!

— Как бы не так! — закричал Альберт. — Вы, сударь, трус и паскудник! Вот моя перчатка, поднимите ее, если у вас не подгибаются колени от страха!

— Извольте. Я подниму ее! Где мы встретимся?

— Да хоть сейчас же. Во дворе замка!

— Останови же их! — закричала Клеменция. — Ведь они убьют друг друга!

— Я предложу им свои услуги в качестве арбитра. Пусть помашут мечами немного, а потом я их разниму, — сказал Ульрих так, что, кроме Клеменции, его никто не услышал.

— Мессир фон Вальдбург! — обратился Ульрих к сопернику Альберта. — Если вы мне доверяете, я готов быть арбитром на вашем поединке.

— Это большая честь для меня! — поклонился Иоганн. — Конечно, я согласен!

— А вы, мессир Альберт?

— Согласен, как и мой противник.

Завтрак, естественно, завершился, так как все уже наелись; к тому же смотреть поединок — куда занятнее, чем завтракать. Гости высыпали во двор. Альберт в сопровождении оруженосца Андреаса ушел надевать доспехи. Его соперник тоже готовился к бою. У обоих нашлись секунданты, которые, посовещавшись, вынесли решение что противники будут биться пешими, на мечах, до решительного исхода.

Ульрих проверил вооружение бойцов, измерил длину мечей и развел противников на исходные позиции. По сигналу рога молодые люди пошли друг на друга, держа наготове мечи и щиты. Солнце, уже близкое к зениту, зловеще играло на медных и стальных заклепках лат. Каждый шаг противников сопровождался лязгом металла. Все ближе и ближе подходили они друг к другу… Наконец острия мечей соприкоснулись и раздался звон закаленной стали.

— А-а-а-а! — заорал фон Вальдбург, и меч его взметнулся вверх.

— А-а-а-а! — высоким голосом вторил ему Альберт.

Меч Иоганна метнулся вправо, сверкнув на солнце, словно молния, но меч Альберта пресек его полет, и вновь раздался звон стали Альберт отпрыгнул влево, и его меч, описав дугу, устремился на врага. Иоганн закрылся от удара щитом, на котором красовался герб Вальдбургов — серебряная ель на темно-зеленом фоне, увенчанная баронской шапкой. Меч Альберта глухо ударил в самый центр щита, оставив отметину поперек серебряной ели. Спустя секунду уже Альберту пришлось прикрывать голову — мощный удар меча обрушился на щит молодого Шато-д’Ора, заставив того пошатнуться.

— Вальдбург посильнее! — заметил кто-то из гостей, наблюдавших этот поединок с интересом, но вместе с тем несколько снисходительно.

— Верно, он сильнее, и руки у него подлиннее… А вот быстроты ему недостает. Стоит как пень…

— Ну и что из того? Шато-д’Ор выдохнется, если будет прыгать вокруг Иоганна, как петух…

Поединок продолжался уже больше минуты. Мечи сшибались все чаще и яростнее; из-под опущенных решетчатых забрал слышалось тяжелое дыхание бойцов, которых окутывало облако пыли. Подбадривая себя, соперники издавали хриплые вопли.

Альберт по-прежнему был подвижнее и атаковал с разных направлений. Все чаще меч его врага не успевал встретить удар, и лишь щит, весь уже побитый, спасал Иоганна.

Ульрих внимательно следил за боем. Симпатии его, как ни странно, делились между соперниками поровну. Выходку племянника Ульрих расценивал как излишнюю и неоправданную горячность. С другой стороны, Ульрих не мог опуститься до того, чтобы желать поражения своему возможному противнику. Рядом с Ульрихом стоял старый Жан Корнуайе. Судя по выражению его лица, он был доволен своим воспитанником.

— Ну что, старик? — спросил Ульрих. — Лихо дерется мой племянник?!

— Дерется лихо, — кивнул Корнуайе, — только потом плакать будет… Ты, Ульрих, растащи их, если что…

Между тем удары Альберта сыпались со всех сторон; теперь уже все чаще вмятины появлялись на груди и боках лат Вальдбурга. Уж кто-кто, а Ульрих-то знал, что каждая вмятина на латах означает добрый синяк или ссадину на теле. «Да, славный малый вырос у Гаспара! — подумал Ульрих. — Был бы отец жив, порадовался бы! И Клеменция молодец. Другая бы занежила дитятю, девчонку бы вырастила… А эта не побоялась, отдала Корнуайе… Вишь, как он долговязого хлещет! Только бы не зарвался!»

В ту же минуту, будто в подтверждение его мыслей, Альберт замешкался во время очередного наскока на противника: Иоганн воспользовался этим, и меч его, не встречая преграды, понесся на голову Альберта. Только чудо спасло юношу: он инстинктивно отшатнулся и чуть отклонился в сторону. Меч, просвистев в нескольких сантиметрах от шлема Альберта, врубился в его стальной нагрудник и рассек его верхнюю часть. Увидев кровь на мече Вальдбурга и латах Шато-д’Ора, гости зашумели. Ульрих услышал сдавленный крик Клеменции. Глянув на нее, он увидел мольбу в ее глазах — они словно говорили: «Останови их! Спаси его!» Ульрих рванулся к трубачу, но в ту же секунду рев толпы заставил его обернуться. Альберт, отшвырнув щит и ухватившись за рукоять меча обеими руками, с молниеносной быстротой и силой, которую до этого не выказывал, обрушил меч на голову врага. Закаленная сталь врубилась в шлем Иоганна. Толпа в ужасе ахнула. Многим показалось, что Альберт снес противнику голову. Однако Вальдбург не очень пострадал, хотя шлем его был разбит так, что верхушка отлетела в одну сторону, а забрало — в другую. Меч Альберта всего лишь изуродовал Вальдбургу левое ухо. Тем не менее удар этот оглушил противника, тот, выронив меч, грохнулся наземь. Дребезжание и лязг доспехов поверженного рыцаря потонули в радостных воплях приверженцев Шато-д’Ора и стенаниях сторонников Вальдбурга.

— Победа! — воскликнул Ульрих, указывая на Альберта.

Юноша вложил меч в ножны и снял шлем. Его потное лицо, все в грязных подтеках и облепленное слипшимися волосами, не выражало особой радости. Похоже, победитель был чем-то озабочен. Бросив шлем подбежавшему Андреасу, Альберт, пошатываясь от усталости, подошел к побежденному, около которого уже хлопотал лекарь.

— Скажи-ка, любезный, — взволнованным голосом проговорил Альберт, — как он там?

— Не извольте беспокоиться, ваша милость, удар был отменный! — заявил лекарь угодливо, полагая, что победителю будет приятно узнать, что противник ранен серьезно.

— И что же, он совсем безнадежен?

— Да нет, Бог милостив, — ухмыльнулся лекарь. — Я просто хотел сказать, ваша милость, что вы славно его проучили…

— Это не твое дело, болван! — оборвал его Альберт. — Я тебя спрашиваю, жить он будет?

— О Господи! — в испуге залепетал лекарь. — Да я разве сказал, что нет? Рану я промыл, череп целехонек… Красотой ему, правда, уже не хвастаться…

— Вот как? Это почему же? — улыбнулся Альберт.

— Вы, ваша милость, — ободренный этой улыбкой, лебезил лекарь, — изрядно ободрали ему кожу на голове да отсекли пол-уха, так что красавцем его уже не назовешь…

— А долго он пролежит?

— Да завтра уже придет в себя! — пообещал лекарь. — А то и сегодня к вечеру…

Альберт хотел еще что-то спросить, но тут к нему подошли Андреас и глухонемая бабка-ведунья, знавшая всякие лечебные травы.

— О нем позаботятся, ваша милость, — тихо сказал Андреас, тронув Альберта за плечо. — Идемте, осмотрим вашу рану!

— Позвольте мне перевязать вас, суженый мой! — послышался вкрадчивый голосок. К Альберту подбежала Агнес фон Майендорф.

— Прошу вас, баронесса, не беспокоиться! — сурово отстранил ее Андреас. — Это дело знахарки, а не благородной дамы. У вас для этого слишком красивые руки.

Отодвинув назойливую невесту в сторону, Андреас и Альберт в сопровождении старухи и Жана Корнуайе направились к бане. Туда же пошла и Клеменция. Вальдбурга перевязали и, усадив на коня, отправили домой — отлеживаться. Его сопровождали несколько слуг. Ульрих тоже вспомнил, что пора ехать.

— Не поздновато ли, ваша милость? — осторожно спросил Марко. — Ночью на Визенфурт дорожка не ахти…

— Ерунда! Поедем, — сказал Ульрих. — Собирайтесь живее!

Когда все наконец-то было готово, солнце уже заходило. Прощаться Ульриху пришлось недолго, так как Альберт был в бане, на перевязке, а Клеменция, судя по всему, отдавала распоряжения по хозяйству. Оставалась одна Альбертина, которая смущенно извинялась за отсутствие матери и брата и, хлопая пушистыми ресничками, помахала рукой вслед дядюшке и его спутникам.

— Черт побери! — сказал Ульрих, пожимая плечами. — Похоже, только теперь и начинаются настоящие приключения, а, молодцы?!

 

ПО ПУТИ К МАРКГРАФУ

Они неспешно скакали по каменистой пыльной дороге, петлявшей между холмами. По прямой же до города Визенфурта, где, возвышаясь над жилищами ремесленников и купцов, стоял на холме мощный замок маркграфа, было всего двадцать миль. Марко на своей кляче, с вьючным битюгом в поводу, держался сзади, а Ульрих и Франческо выехали чуть вперед. Около мили проехали молча.

— Ваша милость, — заговорил наконец Франческо с некоторым волнением, — вчера на обеде вы изволили сказать, что я ваш законный сын… Это правда?

— Разве? Что-то не припомню…

— Скажите, это правда?

— А разве раньше ты этого не знал?

— Знал, мессир, но не догадывался, что законный…

— А это что-нибудь меняет?

— Не знаю, как для вас, мессир, а для меня много значит, зачат ли я во блуде или в освященном церковью браке.

— Можешь успокоиться, я был обвенчан с твоей матушкой, царствие ей небесное! Откуда же ты узнал, что я вчера говорил за обедом? Ведь тебя в это время не было в зале. Готов поклясться, что, кроме Клеменции и Альберта с Альбертиной, меня никто не мог услышать.

— Видите ли, сударь… Вчера об этом говорили воины, караулившие нашу дверь снаружи. А сегодня Вилли-юродивый сказал глухонемой бабке: «Это законный сын Ульриха!»

— Что за чушь ты мелешь, парень?! Глухонемой сказал глухонемой!

— Во-первых, сударь, он сказал это на языке глухонемых, руками…

— А ты что, знаешь их язык?

— Знаю, ваша милость, я научился этому еще в Венеции, когда нищенствовал.

— Да, глухонемой, помнится, был рядом… Постой-ка, да ведь тогда он не глухой, раз слышал разговор!..

— Ваша милость, я знавал таких глухонемых, которые умели понимать разговор по движению губ…

— Ловко! Да ведь это — прекрасный шпион! Такой ни под какой пыткой не скажет, кто его послал… Услышит все глазами, перескажет пальцами… Так, прекра-асно! Но ведь тогда получается, что юродивый шпионит не только в пользу Клеменции… Зачем ему передавать какой-то бабке то, что уже знает сама госпожа, причем из первых уст, верно? Кому же надо подслушивать графиню, а? Мне? Верно, мне нужно. Но не мой же этот Вилли шпион…

— Значит, он шпион аббатства или маркграфа, — предположил Франческо.

— Да, скорее всего. Но между аббатством и маркграфом есть разница, и немалая. В особенности для тебя, приятель. Потому что речь ведь идет о твоих правах на Шато-д’Ор…

— Мне кажется, мессир, что весть о том, что я ваш сын, больше всего может разочаровать монастырь. Я уже говорил, что подслушал беседу воинов у двери. Так вот, солдаты говорили, что ваш предок Адальберт составил грамоту, согласно которой при отсутствии в роду Шато-д’Оров потомков мужского пола все имущество и земли переходят к монастырю. Пока монахи не знают о том, что я ваш законный сын, они будут помогать вам против маркграфа и Альберта. А когда до них дойдет весть обо мне…

— То они прежде всего постараются тебя устранить…

— Вас также, отец мой. Только после меня. А вот маркграфа вам надо бояться уже сейчас. Ведь ваше благополучное возвращение означает конец вассалитета Шато-д’Ора.

— В том лишь случае, сын мой, если Альберт захочет уступить нам замок.

— После сегодняшнего боя, мессир, мне что-то не верится, что у него есть шансы против вас…

— Как сказать… Парень он ловкий, и руку имеет крепкую, и вынослив, как мул… А я уже, знаешь ли, староват…

— Но ваш племянник все же уступает вам в опыте.

— Дело не в этом. Я еще не уверен, смогу ли я поднять на него меч. Ведь в его жилах — кровь моего брата… Если бы можно было отделаться таким поединком, как сегодня…

— Но это, мессир, будет лишь в том случае, если маркграф даст вам возможность претендовать на замок. По-моему, нам надо в первую очередь опасаться его.

— Итак, на замок претендуют четыре стороны, одна из которых — мы с тобой. Остальные три нам враждебны, правда, не каждая в равной степени. И, кроме того, каждая из этих трех сторон враждебна двум остальным. Что устраивает маркграфа? Моя немедленная гибель или отказ от прав на замок. Тогда потомки Альберта и этой майендорфской курицы на веки вечные останутся его вассалами.

— Это вы о госпоже Клеменции? — с невинным видом поинтересовался юноша.

— Это я об Агнес фон Майендорф, болван!

— По-моему, баронесса довольно мила!

— Сейчас это неважно. Важно другое. Маркграф был бы рад, если бы я погиб где-нибудь подальше от здешних мест. Вчера на пиру было не так уж мало людей, которые готовы посчитаться с маркграфом за старые обиды. Сейчас я могу стать опасным, даже если умру…

— Как это?

— Это долго объяснять… Да и рано пока что. Самое подходящее — убрать меня на этой дороге, так что надеюсь я сейчас лишь на свой меч да на ваши луки. В замке у маркграфа меня убить уже нельзя, там этому могут помешать. Кроме того, в замке полно соглядатаев, шпионов аббатства. Нельзя меня убивать и на обратном пути, потому что тогда монахи донесут до короля, что маркграф преступил клятву!

— А что помешает им донести, если нас убьют сейчас?

— После прибытия к маркграфу будет считаться, что я исполнил свой обет. Не забудь, что сейчас все зависит от Марко…

— Неужели он подведет нас?

— Нет, я верю ему. Мы слишком много вместе пережили. Но его-то как раз убить легче всего… Подумаешь, крепостной… Зря мы уехали так далеко вперед. А вчера, когда он напился… Признаюсь, я до смерти перепугался!.. Ну а монастырь… Сейчас монахам выгоднее всего, чтобы умерли все Шато-д’Оры — и ты, и я, и Альберт. Но перебить нас они должны только в определенном порядке. Если вначале погибнем мы с тобой, монастырь ничего не получит, даже если убьет Альберта. Альберт — вассал маркграфа, и его имущество отойдет к маркграфу по праву «мертвой руки». Поэтому монахи начнут с Альберта. Если они убьют его первым, то выиграют, но только в том случае, если к тому времени признают, что я исполнил обет. Понял, сын, в чем разница?

— Конечно. Когда вас объявят законным претендентом на Шато-д’Ор и маркграф выполнит все условия договора, монастырь сразу же уберет Альберта. Чтобы не доводить дело до судебного поединка.

— Молодец! Ведь поединок — это дополнительный шанс маркграфа. Запомни, договор был заключен только со мной. Альберт будет сражаться за сохранение вассалитета, а я — за освобождение от него. Если я буду убит в поединке, то Альберт не приобретет тех прав, какие получу я в случае победы.

— Убейте его, ваша милость, и дело с концом!

— Не так-то это просто! Одно меня утешает — на этой дороге нам надо опасаться только людей маркграфа.

— Ваша милость, — сказал Франческо, — все это, конечно, смахивает на правду, но точно нам ничего не известно… А вдруг монастырь и маркграф договорятся разделить наше графство? Или как-нибудь сговорятся друг с другом? Ведь сумели же они сговориться против вашего отца?

Ульрих помрачнел.

— Да, тогда все было бы гораздо хуже. Но я-то знаю, как трудно договориться о разделе имущества, когда хочется взять все и к тому же боишься, что тебя могут надуть.

— Но почему трудно? — возразил Франческо. — Ведь маркграф и Альберт могли бы договориться, потому что обоих вроде бы устраивает вассалитет Шато-д’Ора.

— Может быть, и устраивает… Хотя Альберт наверняка опасается, что, укрепив вассалитет, маркграф постарается просто убрать его и включить в состав собственного феода весь Шато-д’Ор.

— Как же все запутано, мессир! А каковы планы госпожи Клеменции?

— Вот этого, сын мой, наверное, даже Господь Бог не знает — да простятся мне эти слова… Конечно, ей хочется, чтобы Шато-д’Ор остался за ее сыном. Все же она двадцать лет распоряжалась в замке от имени Альберта. Вассалитет ей при этом не мешает. Понятно, что она была бы не против, если бы я сразу отказался от замка и подписал бумагу, которую мне вчера подсовывали. Для нее это было бы самое простое решение. Но вчера ночью… В общем, я понял, что у нее в запасе еще кое-что имеется… Впрочем, не уверен.

— О чем вы, мессир?

— Она может выйти за меня замуж!

— Как же ей это удастся? — спросил Франческо, озадаченно глядя на Ульриха. — Ведь надо, чтобы вы тоже захотели…

— Вообще-то это не противоречит обету, который я дал три года назад. Женившись на ней, я стану хозяином Шато-д’Ора и отцом Альберта… Но тогда возникает одно препятствие…

— Это вы обо мне? — догадался Франческо. — Но ведь Альберт старше меня, значит, он и будет вашим наследником… Чего же ей бояться?!

— Бояться она может только одного. Того, что мы с тобой задумаем лишить его права наследования. А как такой женщине с этим смириться? Ведь она убеждена, что, сделавшись ее мужем, я не пожелаю завещать все ее сыну.

— Значит, и я тоже мешаю Альберту?

— Покамест ты всего лишь мой оруженосец, понял? Я не тороплюсь провозглашать тебя своим наследником. Во всяком случае, до тех пор, пока маркграф не выдаст нам грамоту на безусловное владение замком. Возможно, это станет маленьким сюрпризом…

— Боюсь, это станет сюрпризом только для меня… И то лишь в том случае, если вас не убьют до этого…

— Знаешь, мне почему-то кажется, что этого не произойдет, — загадочно улыбаясь, проговорил Ульрих. — Бог или слуги Божьи не допустят этого!

— Возблагодарим же Господа за то, что, кроме маркграфов, он создал еще монастыри! — перекрестился Франческо.

Сзади послышался конский топот. Отец и сын обернулись. Марко, трусивший на своей кляче метрах в двадцати от них, выдернул из колчана стрелу и потянулся к луку. В следующее мгновение из-за поворота дороги выскочил всадник.

— Кто это? — прищурился Ульрих.

— Это оруженосец вашего племянничка, Андреас, — сказал зоркий Франческо. — Не иначе, мы что-то забыли в замке.

— Постойте! — закричал Андреас. — Погодите!

— В чем дело? — спросил Ульрих, когда Андреас, нагнав их, осадил свою кобылу.

— Мессир Ульрих, вам опасно ехать к маркграфу. Вас могут убить.

— Я знаю это. Но я полагаюсь на милость Божью…

— Мессир, вы не поняли. Вас обязательно убьют, если вы меня не послушаетесь!

— Ого! Что же я должен делать, господин оруженосец? Поджав хвост, сидеть в Шато-д’Оре?

— Ни у кого нет сомнений в вашей храбрости, — поклонился Андреас, — но вы станете жертвой подлого заговора. Вас убьют из засады, отравленной стрелой…

— Откуда тебе это известно?

— Сударь, я не могу вам этого сказать. Но если вы мне не верите, можете убить меня!

— Я верю тебе, но тем не менее поеду. Передай мою благодарность тем, кто заботится обо мне…

— Тогда позвольте мне, сударь, последовать за вами.

— Чем ты можешь нам помочь? — улыбнулся Ульрих. — Уж больно ты хлипкий…

— Пусть ваш оруженосец выпустит вверх стрелу, мессир Ульрих! — предложил Андреас.

Франческо поднял лук и наложил на тетиву стрелу, которая секунду спустя со свистом взмыла в небо. Андреас молниеносно вскинул лук — и выпущенная им стрела прервала полет стрелы Франческо.

— Недурно! — похвалил Ульрих. — Что ж, я бы с удовольствием взял тебя с собой, если бы знал, что ты действуешь от имени мессира Альберта…

— Я не имею права говорить, мессир, от чьего имени я действую.

— Ну ладно, поехали. Мне почему-то хочется тебе верить… Скажи-ка, молодец, только как на духу — та отравленная стрела, что предназначена мне, лежит сейчас у тебя в колчане?!

— В моем колчане только те стрелы, мессир, что предназначены вашим врагам.

— Я пошутил, парень, всего лишь пошутил! — расплылся в улыбке Ульрих. — Поехали!

Теперь их стало четверо. Между тем дорога все глубже уходила в лес. Изредка лес расступался, и путники выезжали на обширную поляну, где стояла деревушка, окруженная покосами и огородами; однако чем дольше они ехали, тем реже им попадались такие поляны. А солнце все ниже клонилось к западу.

— Как самочувствие мессира Альберта? — поинтересовался Ульрих у Андреаса.

— Рана легкая, почти царапина, — ответил тот.

— Мне почему-то казалось, что мессир Альберт недоволен своей победой… — заметил Ульрих. — Или это мне только показалось?

— Мессир был недоволен тем, что не убил его… — сдержанно проговорил Андреас.

— А мне подумалось, что его беспокоит рана соперника, — возразил Ульрих.

— Это не так, сударь, — убежденно сказал Андреас. — Сейчас, мессир Ульрих, начнется тот отрезок дороги, где наиболее вероятна засада… Дорога пойдет по дну узкого оврага с крутыми склонами. А рядом с дорогой протекает речка…

— Я помню, — кивнул Ульрих. — Да, пожалуй, это самое подходящее место для засады.

— Я думаю, будет лучше, если вы с вашим слугой немного отстанете, а мы с Франческо спешимся и осмотрим кусты на дне оврага.

— Молодец! — сказал Ульрих. — У тебя голова варит…

В самом начале спуска Ульрих и Марко, спешившись, увели всех лошадей под густые купы деревьев, росшие на прогалине; оттуда хорошо просматривалась дорога. Андреас и Франческо, проверив луки, с надлежащей осторожностью вступили в лес.

— Ваша милость, — произнес Марко, — зря вы их отпустили… Как бы они не пропали… Мальцы ведь.

— Тебя, что ли, посылать? — огрызнулся Ульрих. — Пьянчуга! Я тебе еще за вчерашнее не всыпал, олух! Кто вчера меня чуть не подвел, а?

— Это как сказать, ваша милость, — преспокойно почесывая пузо, ответствовал Марко. — Может, вчера нам и конец бы пришел, если б не я…

— Что-о-о?! Что ты мелешь, болван?!

— Да уж знаю… Вчера, покамест вы там у графини рассиживали, а меня, значит, в людскую спровадили… В общем, там для господских людей тоже выставлено было. Баранина с чесноком, потроха, винцо, конечно… Я вначале много не пил, стаканчика три только, не больше. Я-то себя знаю… А только после третьего стаканчика подсел ко мне один мужик… И вроде бы рожа знакомая… Маркграфов человек, одним словом. Он меня вроде бы по прежней службе помнил. Ну, по старой памяти за здоровье его светлости выпили. Так, слово за слово, стал про Палестину спрашивать, про вас, само собой… Я-то много не говорил, все думал: зачем это ему? А он мне все напевает, каково у маркграфа сладко служить. Я уж помалкивал, сам знаю, каково! Почитай — раз пять на неделе пороли… Чую, вредный он человек, хороший так врать не станет. Ну а на всякий случай поддакиваю, наговариваю на вас, ваша милость, прости Господи… Ну так вот. Мужик, видать, решил, что обижен я на вас, и все меня подзуживает, подзуживает… Понял тут я, к чему он клонит. Наконец открылся он — после восьмого стакана… Крепко пил, скотина! Он мне, значит, говорит: «Хочешь должность конюшего или лесничего заполучить?» Я крякнул даже, никак уж не думал, что такое посулят. А он говорит, что сделать-то мне надо — всего ничего, только порошок вам с Франческо в вино подсыпать, вот и все. Помните, ваша милость, как я вас от Бадр-эддина вытаскивал, когда вас с коня арканом стянули и уволокли?..

— Это когда ты в бурдюк им отравы насыпал?

— Вот-вот. А отраву мне один еврей продал, ежели помните. Так что с порошочком-то я уже дело имел, не дурак… Бадр-эддин Коран чтил, вина не пил, а воду прямо из бурдюка сосал… Ну да Бог с ним. А тут я поломался немного, а потом потребовал с него полтора цехина, да и взял порошочек, а щепотку ему обратно вернул. В кружку, конечно. Он, когда выпил, еще полчаса живой был, даже еще со мной одну выпил, тринадцатую. А как ее выпил, так и повалился под стол. Там пьяных много лежало, никто и не подумал, что он мертвый…

— И ты молчал?!

— Так ведь меня никто не спрашивал — пожал плечами Марко. — А яд-то — вот он.

И Марко вытащил из кармана глиняную бутылочку.

— Спрячь, пригодится, — сказал Ульрих. — Может, еще кого отравишь при случае! А морду тебе все же надо было набить, дурак. Он ведь мог тебе эту дрянь подсыпать… И ты бы сам там под столом оказался.

— Так я и оказался, — ухмыльнулся Марко. — Откуда же меня Франческо вытащил? Пил-то я с ним наравне! А порошку-то он мне должен был насыпать, только когда я вас отравлю, раньше-то зачем?

— Дурак ты! — ласково сказал Ульрих, крепко сжимая плечо слуги.

— Вестимо, дурак, — согласился Марко. — Только вот мальцов зря одних отпустили…

…Франческо и Андреас медленно пробирались через заросли орешника, крапивы, малины, густо росшие вдоль дороги по крутому склону оврага. Дорога шла вдоль узенькой, но глубокой речки, в точности повторяя ее изгибы.

Юноши уже прошли примерно полмили, но никаких следов засады пока не обнаружили. Наконец река круто свернула влево и пересекла дорогу.

— Здесь брод, — прошептал Андреас. — Если устраивать засаду, то здесь… Тут дно топкое, вода почти по брюхо коню — не увернуться!

Прибрежные кусты нависали над самой водой. Оруженосцы с превеликой осторожностью подошли к реке, но из-под прикрытия кустов не выходили. Андреас, глядя в просвет между ветками, внимательно изучал противоположный берег. Брод пролегал мимо старой разлапистой ивы, поросшей молодыми побегами, и Андреаса, глядевшего на эту иву, не покидало какое-то странное чувство. «Да, — промелькнуло у него, — конечно, здесь!» Его внимание привлекли сморщенные, словно пожухшие, листья в центре кроны, тогда как на всем дереве листья были свежие и ровные. Андреас поднес к губам палец и глазами указал Франческо на иву. Кивнув, Франческо наложил на тетиву стрелу и прицелился. Он уже готов был пустить стрелу, когда с противоположного берега послышался топот копыт, и рядом с ивой появились несколько всадников.

— Эй! — вполголоса позвал всадник в багровом плаще. — Ты здесь?

— Здесь, ваша милость, здесь! — донеслось из ветвей ивы.

— Смотри же, не промахнись! Не то его светлость шкуру с тебя спустит! Сиди и жди нашего возвращения. Мы встретим их на дороге и подведем точно под твою стрелу. Стрелять будешь только в того, кого я укажу… Понял? Ты помнишь, как я буду указывать тебе, в кого целить?

— Помню, ваша милость. Я буду целить в того, кому вы, ваша милость, укажете на мою иву и скажете: «Смотрите, рысь!» Тут он повернется лицом, и я…

— Молодец! Главное — ничего не бойся! Запомни: ты просто вор и разбойник! Жди! — Всадник в багровом плаще взмахнул рукой и тронул поводья. Его гнедой жеребец вошел в воду по самое брюхо и, фыркая, перешел реку вброд. Вслед за ним брод миновали еще четверо всадников. Все они были в зеленых плащах с серебряной елью, увенчанной баронской шапкой.

— Воины Вальдбурга, — прошептал Франческо. — А кто этот, на гнедом?

— Кавалер де Перрье… — прошептал в ответ Андреас, и губы его дрогнули.

Конский топот становился все глуше. Андреас подал знак Франческо, и тот вновь изготовился к стрельбе, целясь в самый центр кроны.

— Ты видишь его? — шепотом выдохнул Андреас.

— Не очень хорошо… — пробормотал Франческо, убеждая себя в том, что различает в ветвях ивы что-то похожее на человеческую фигуру.

— Дай-ка я тоже… — Андреас вытащил стрелу и тщательно прицелился.

Юношам мешали кусты, вернее, ветер, налетавший порывами и раскачивавший ветки, так что цель то появлялась, то исчезала. Наконец Андреас улучил момент и спустил тетиву… Стрела мелькнула в воздухе и исчезла в ветвях ивы. Тотчас же раздался рев, словно Андреас поразил своей стрелой матерого медведя.

— А-а-ау-у-у-я-я-а! — донеслось с того берега, и с дерева с треском рухнуло нечто бесформенное, походившее на ворох тряпья, обвязанный ивовыми прутьями. Эта темная масса, подняв тучу брызг, плюхнулась в реку. Течение перенесло труп через брод и подогнало к берегу, то есть туда, где засели юные стрелки, которые вскоре разглядели искаженное ужасом лицо с одним, вылезшим из орбиты, глазом. Вместо другого они увидели нечто, напоминавшее разбитое и растекшееся яйцо, — стрела Андреаса, пробив глаз, ушла в мозг.

— Готов! — уверенно произнес Франческо. — Ловко ты его!

Когда труп оказался у самых кустов, Андреас подцепил его суковатой палкой и подтянул к берегу. Это был огромный детина в рваной одежде из грубой шерсти, в берестяных сандалиях, весь заросший жесткими курчавыми волосами, из которых торчали кусочки коры, шишечная шелуха и сухие листья. На кожаном ремне висел надетый через плечо колчан с тяжелыми, грубообструганными стрелами. Лук убитого упал в воду, и течение прибило его к кустам. Андреас стащил с мертвеца колчан, а Франческо выловил лук. Труп оттолкнули от берега, и течение понесло его вниз по реке.

— Вот что, — сказал Андреас, — возвращайся-ка к мессиру Ульриху и скажи ему… Впрочем, не говори ничего. Там, вероятно, уже будут де Перрье и его люди. Понял?

— А ты куда?

— Меня с вами не будет…

…Ульрих и Марко уже не на шутку тревожились за судьбу юношей.

— Всю долину можно пройти за это время, — ворчал Ульрих. — Небось по малину отправились, мерзавцы! Выпороть бы обоих!

— Коли живы, то, конечно, выпорем, — степенно промолвил Марко, хотя у самого на душе кошки скребли.

Конский топот показался им дурным предзнаменованием.

— Мотай морды! — рявкнул Ульрих, и Марко, за долгое время научившийся понимать своего господина с полуслова, бросился заматывать тряпьем морды лошадей, чтобы они ржанием не выдали местонахождение своих хозяев. Ульрих отвел лошадей подальше от дороги и вернулся к Марко, к придорожным кустам, где оба и затаились. Спустя несколько минут мимо них галопом пронеслись пять всадников.

— Вальдбург? — удивился Ульрих, провожая взглядом зеленые плащи. — Чего он тут носится? Свихнулся, что ли, от удара моего племянничка?!

— Нет, ваша милость, это не он! Это кто-то из его вассалов.

— Чушь какая! У лжебарона еще и вассалы имеются?! А плащ-то багровый, точно как у него. И уезжал он из Шато-д’Ор с четырьмя латниками, и все были в плащах с елкой…

— Как вам угодно, ваша милость, только это не он… Посадка у него не та! Да и больно уж лихо скачет… А ему, считайте, всего часа два как по голове мечом рубанули…

— Во-первых, прошло не два часа, а пять, если не семь… В общем, достаточно времени, чтобы очухаться. А во-вторых, у него могут быть неотложные дела…

Они вернулись к лошадям и прождали еще минут тридцать.

— Один вроде идет! — прислушался Марко.

Через несколько минут к ним подбежал Франческо, раскрасневшийся, запыхавшийся, весь в поту.

— Где они? — спросил он хриплым шепотом.

— Кто? — нахмурился Ульрих.

— Де Перрье и его люди…

— Де Перрье?! Не помню такого… Здесь только что проскочил этот самый… полубарон… Вальдбург!

— Это был не Вальдбург, мессир Ульрих! Это де Перрье, человек маркграфа… Они устроили засаду на иве! — Франческо говорил сбивчиво, задыхаясь. — Но Андреас его снял! Вот стреляет!

— Ладно, — строго проговорил Шато-д’Ор, — помолчи-ка! По-моему, они возвращаются…

Действительно, минут через пять де Перрье и латники в плащах с гербом Вальдбургов промчались мимо кустов, где скрывался Ульрих со своими людьми.

— А где же Андреас? — спросил Ульрих, направляясь к лошадям.

— Остался там, у реки, — пожал плечами Франческо. — А мне велел идти к вам…

— По коням! — приказал Ульрих. — Эти мерзавцы должны найти то, что искали…

— Их пятеро, — заметил Марко. — Вам придется уложить трех христиан, ваша милость, а это большой грех…

— Ладно, замолим, — усмехнулся Ульрих. — Надо полагать, что уложить трех христиан труднее, чем двадцать сарацин… При встрече, пока я не скажу «война и любовь!», ничего не предпринимать, поняли? Из луков стрелять, только если начнут разгоняться для атаки копьями. Марко, бьешь по броне. Франческо — только по лошадям, они у латников плохо прикрыты. По щелям не бей, не попадешь, а латы твоя сарацинская игрушка не пробьет, ясно?! Если драку начнут на длине меча, то ты, Марко, постарайся забраться им в тыл и… как всегда, понял? А ты, сынок, прикрывай мне спину и покрепче держи саблю, да не забывай, что она у тебя из дамасской стали… И еще раз повторяю: будьте начеку, помалкивайте, в мои разговоры не встревайте и ничему не удивляйтесь…

Они вновь выехали на дорогу. Ехали не спеша. Все трое были внешне спокойны, даже Франческо, который уже попадал в серьезные переделки и в Палестине, и на пути оттуда. Проехали метров сто молча, потом Франческо спросил с сомнением в голосе:

— Мессир, а почему вы уверены, что они вернутся?

— Потому что маркграф оторвет им головы, если они не привезут ему мой труп.

— А может, привезти нужно всех троих? — спросил Марко. — Маркграф не любит мелочиться!..

— Ты осел, Марко! Твоя голова нужна мне, а маркграфу ты без меня не опасен, даже твой язык… Похоже, маркграф затеял кое-что посерьезнее, чем одно лишь мое убийство… Иначе он бы не вырядил своих воинов в одежды латников Вальдбурга… А вот и они, голубчики!

Пятеро всадников выскочили им навстречу из-за поворота, ведущего к броду. Расстояние между обеими группами в этот момент было не более двухсот шагов. Ульрих, не сводя глаз со своего возможного противника, сказал:

— Если, не доезжая вон той осины, опустят копья к бою, стреляйте!

Сам же он надел на руку щит и взял в руку копье, держа его вертикально. Но, видимо, де Перрье не собирался вступать в открытый бой. Кавалер и его люди чуть придержали лошадей и, не проявляя враждебных намерений, поближе подъехали к Ульриху и остановились.

— Я рад приветствовать вас, мессир Ульрих, граф де Шато-д’Ор! — коснувшись шлема рукой, проговорил кавалер де Перрье. — Позвольте представиться… Иоахим фон Вальдбург, кузен барона фон Вальдбурга. Я безмерно рад видеть вас, мессир Ульрих, поверьте мне!

— Признаться, я не ожидал, что вы меня знаете, — с деланным удивлением ответил Ульрих. — Полагаю, мы с вами прежде не встречались?

— Увы, нет! Но сейчас во всей нашей марке лишь вы и мессир Альберт имеют право носить на щите герб Шато-д’Оров.

— Честно говоря, даже я не разберу, что тут изображено, — заметил Ульрих, рассматривая свой щит, который, как мы помним, был весь побит и искорежен.

— Черты вашего герба, сударь, проступают сквозь любые повреждения. Не стану скрывать от вас, что я искал встречи с вами. Я хотел бы повременить с ответом на вопрос, который вы мне, очевидно, зададите, то есть на вопрос о том, почему мне необходимо было увидеться с вами…

— Что ж, повремените, — благосклонно кивнул Ульрих. — Нам, конечно, по пути, не правда ли? Хотя вы и ехали нам навстречу…

— Да, мессир Ульрих, вы правы, нам по пути… Позвольте спросить вас, сударь, известно ли вам, что мой брат тяжело ранен вашим племянником?

— Нет, — ответил Ульрих с иронией в голосе, — мне известно, что ему, то есть вашему братцу, слегка попортили внешность. Впрочем, его вины в этом не было.

— О да! — поспешно согласился Перрье, назвавшийся Вальдбургом. — Возможно, вы правы… Тем не менее, когда я узнал о поединке моего брата с вашим племянником, мне стало не по себе. Дело в том, что против вас существует сговор — сговор между вашим племянником и маркграфом. Ведь им обоим выгодно, чтобы вы исчезли.

— Неужели? — спросил Ульрих. — Не может быть! И ведь Бога не боятся, а? Так что они там задумали?!

— О-о, мессир Ульрих, это воистину дьявольский план! Они задумали столкнуть вас, мессир Ульрих, с нами, Вальдбургами…

Кони лже-Вальдбурга и Ульриха шли рядом. Со стороны казалось, что Ульрих пребывает в самом благодушном настроении. Однако Марко и Франческо прекрасно знали, что меч Ульриха в любой момент может обрушиться на голову Перрье. Между тем до брода было рукой подать. А разговор продолжался в том же духе.

— Итак, сударь, — доверительным тоном продолжал Перрье — Вальдбург, — план его светлости предполагает, что вы окажетесь организатором убийства моего брата.

— Господи, какая подлость! — проговорил Ульрих вполне искренне. — Так лгать!..

— Увы, сударь! Маркграф хочет именно этого… — Перрье весь напрягся: кони входили в воду… Вот они вошли в нее по копыта, вот уже коснулись воды их длинные хвосты, вот они уже по брюхо в воде.. Ближе, еще ближе к роковой иве…

— Ну что же вы замолчали, сударь? — спокойно проговорил Ульрих и положил руку на рукоять меча. — Я слушаю вас…

Перрье судорожно сжимал повод. Его лошадь сделала шаг, другой… Он обернулся к Ульриху и крикнул во весь голос.

— Смотрите, рысь!

В ту же секунду послышался звон тетивы и свист стрелы. Острый наконечник с лязгом пробил доспехи лже-Вальдбурга, и тот с диким воплем, нелепо взмахнув руками, повалился на Ульриха В спине Перрье, под левой лопаткой, торчала грубооструганная стрела из числа тех, что Андреас и Франческо вытащили из колчана убитого разбойника Ульрих ударом железного налокотника отшвырнул от себя труп. Меч в его руке сверкнул, точно молния.

— Война и любовь! — взревел он, как бывало в Палестине, и тяжелый меч его с молниеносной быстротой и ужасающей силой обрушился на ближайшего латника. Шлем воина раскололся под ударом, как глиняный горшок — половина его черепа бултыхнулась в воду. В ту же секунду Марко с быстротой, которой враги вряд ли от него ожидали, обрушил топор на голову другого воина; тот вывалился из седла — лишь на миг мелькнуло у поверхности воды его искаженное ужасом, залитое кровью лицо. Третий воин, опустив пику, сделал выпад, но удар его — без разгона — оказался настолько слабым, что острие, оцарапав щит Ульриха, ушло в сторону. Ульрих, перехватив древко своего копья, мощным ударом выбил воина из седла. Несмотря на малую глубину, падение в реку грозило всаднику смертью, так как, оказавшись в воде, он не мог подняться на ноги в своих тяжелых доспехах. Однако предусмотрительный Франческо, обхватив латника за шею, держал его голову над водой, не давая утонуть. Последний из воинов, даже не помышляя о сопротивлении, выбрался на берег и попытался ускакать, но Марко, успевший сорвать с плеча свой лук, угодил стрелой в ногу его коня. Всадник и лошадь с грохотом грянулись оземь.

В ветвях ивы послышались шум и треск, а затем с дерева, словно кошка, ловко и мягко спрыгнул Андреас с двумя луками и двумя колчанами. Ульрих и Франческо, тащивший за собой пленного, выехали на берег, а Марко, спешившись, принялся выводить на берег лошадей поверженных врагов. Затем — кого за руки, кого за ноги — выволок на берег убитых. Лошадей же привязал к кустам. Воин, свалившийся с раненой лошади, очевидно, сломал при падении позвоночник: из-под его закрытого забрала раздавались глухие стоны.

— Добей! — приказал Ульрих своему оруженосцу. — Все равно не жилец…

Франческо вытащил кинжал «милость Божья» и с отвращением во взгляде направился к раненому. Когда хозяин приказывал ему добивать поверженных врагов, он всегда испытывал какое-то неприятное чувство, не имевшее, впрочем, ничего общего с жалостью. Коротким, быстрым ударом сквозь забрало юноша пробил раненому глаз и пронзил мозг. Тот судорожно дернулся и затих. Франческо отер кинжал о зеленый плащ убитого, после чего вернулся к иве, где перед Ульрихом стоял дрожавший от страха пленник, единственный из противников, оставшийся в живых. Шлем и меч у него отобрали, он весь промок и производил самое жалкое впечатление.

— Имя! — со сталью в голосе, что не предвещало пленному ничего хорошего, спросил Ульрих.

— Ганс Риттер, мессир! — пролепетал пленник. На вид ему было лет двадцать пять, но в своем нынешнем плачевном положении он казался намного моложе.

— Кто вас послал? Сказку о Вальдбурге я уже слышал, ее можешь не повторять.

— Мессир, я всего лишь простой латник, я толком ничего не знаю! — заныл Риттер.

— Говори, что знаешь! — потребовал Ульрих.

— Кавалер де Перрье, мир праху его, — стуча зубами, проговорил Ганс, — сказал нам, что его светлость маркграф пожалует нас землями, если мы сделаем, как он велит…

— Кто велит? Что сделаете? — быстро спросил Ульрих, не давая пленнику передохнуть.

— Он сказал, что надо надеть плащи с гербом Вальдбургов и ехать за ним. Здесь, на иве, сидел разбойник, которому обещали прощение, если он вас убьет. У него в колчане все стрелы отравлены. Если бы он промахнулся, то мы бы проткнули его копьями… А если бы не промахнулся, то убили бы вашего слугу-лучника…

— Это, стало быть, меня? Охо-хо… — вздохнул Марко, похлопывая по бокам гнедого коня, ранее принадлежавшего де Перрье.

— Да, так… — в глазах у Ганса засветилась надежда. — А господина оруженосца велено было только разоружить и выпороть…

— Что-о-о?! — вскричал Франческо, замахиваясь на Риттера плеткой. Ульрих отстранил его и, нахмурившись, сказал:

— Не лезь, если тебя не просят! — Затем, повернувшись к перепуганному Гансу, спросил: — А дальше что?

— Мы должны были отхлестать его, отвезти поближе к Шато-д’Ору и бросить у замковых башен так, чтобы видны были наши плащи, но не лица… Кроме воинов Вальдбурга, никто не носит зеленых плащей… И мы должны были всячески ругать Шато-д’Ор и его хозяев, кричать, что мы отомстили племяннику, когда убили его дядюшку.

— Так, все понятно… — медленно проговорил Ульрих. — Но как Перрье узнал о ссоре между Альбертом и Иоганном фон Вальдбургом?

— Де Перрье сегодня утром был в замке под видом крестьянина, продававшего мед.

— Но он плохо скрывал свою рожу! — отрывисто заметил Андреас. — Я узнал его и следил за ним… Этот парень говорит правду.

— Не извольте сомневаться, ваша милость, истинную! Истинную правду, как на святой исповеди! — залопотал Ганс. — Мы остались ждать его в лесу, а он должен был разузнать, когда вы покинете замок.

— А откуда вы узнали, что я уже в Шато-д’Оре? — спросил Ульрих. — Ну, что молчишь, говори!

— Точно не знаю, ваша милость, нам этого не говорили… Но мессир де Перрье знал об этом уже вчера, с самого утра, и засаду на вас устроил еще вчера. Мы думали, что у племянника вы гостить долго не будете.

— Но ведь тогда-то ссора между Вальдбургом и Шато-д’Ором еще не произошла?! — вскричал Ульрих. — Он что же, знал, что они поссорятся, за день до этого?! Что за чушь?

— Не гневайтесь, ваша милость! — почувствовав, что над его головой снова собираются тучи, пробормотал Риттер. — Только мы еще вчера приехали сюда в зеленых плащах…

— Позвольте мне, сударь, — вновь вмешался Андреас. — Я кое-что знаю об этом… Мессир Альберт, как известно, жених госпожи фон Майендорф. А у господина фон Вальдбурга весьма своеобразные вкусы… Он три года назад сватался к госпоже Альбертине, но теперь почему-то больше посматривает на невесту мессира Альберта… Мессир Альберт это уже месяц назад заметил, так что дело, несомненно, шло к поединку…

— Я полагаю, что это не укрылось и от взора де Перрье…

— О, вы правы, мессир Ульрих! Эта старая лиса — шпион маркграфа, мерзавец, лизоблюд и вор. Кроме того, он был бесчестный плут и насильник, он погряз в содомском грехе и держал в своем замке целый гарем из мальчишек, которых он забирал у матерей и приучал к разврату и пьянству… Но в Шато-д’Ор он появлялся часто, потому что отказаться его принимать — значит вызвать гнев самого маркграфа… Естественно, что он знает о вражде Альберта и Иоганна. Так вот, вчера мессир Альберт послал меня сопровождать мессира де Перрье до опочивальни…

— Ого! — воскликнул Ульрих. — Отправил, зная о том, что де Перрье содомит. Я бы этого не сделал! Вы слишком красивы для юноши, мой друг…

— Не беспокойтесь, сударь! — щеки Андреаса залились краской. — На сей раз у него были другие намерения. Перрье сообщил мне, что моему господину угрожает участь рогоносца, ибо фон Вальдбург собирается назначить на следующий день свидание его невесте. Я сразу понял, что это подвох, но тем не менее сообщил мессиру Альберту то, что мне сказал Перрье, разумеется, предупредив его о своих сомнениях. Свидание должно было состояться в одном из самых укромных уголков замка, за старыми конюшнями, примерно в то время, когда произошел поединок. Перрье, вероятно — даже наверняка, — передал мессиру фон Вальдбургу приглашение на свидание с госпожой фон Майендорф от ее лица, причем баронесса о нем и не подозревала… Естественно, что, столкнувшись нос к носу, мессир Альберт и мессир Иоганн, несомненно, вступили бы в поединок, который мог бы закончиться победой любого из них. Любой исход был бы удобен для Перрье, если он собирался избавиться…

— Избавиться? — перебил Ульрих. — Неужели вы, мой друг, считаете, что ему нужно было избавляться от кого-то из них?

— Не знаю, сударь… Но ему нужно было, чтобы между Вальдбургами и Шато-д’Орами возникла вражда, чтобы пролилась кровь…

— Это другое дело… Но кое-что мне все же не понятно! Если этот Перрье — человек маркграфа, то зачем ему понадобилось рисковать жизнью вашего господина, дорогой Андреас? Ведь маркграф наверняка знает о завещании моего прадеда, который при отсутствии потомков мужского пола велел все отписать монастырю. Ежели он замыслил убить меня и одновременно Альберта, то, выходит, лишает себя прав на Шато-д’Ор!

— Значит, вы, мессир Ульрих, убеждены, что Перрье действовал в интересах монастыря?

— Разумеется… Но что же было потом?

— Все остальное вы знаете, мессир Ульрих. Вальдбург одурел от радости и выпучил глаза на Агнес фон Майендорф, мессир Альберт не стерпел…

— Меня интересует другое, — перебил Ульрих. — Откуда ты узнал, что на меня готовится покушение…

Андреас не успел ответить, так как Ганс Риттер, о котором на время забыли, осмелился вмешаться:

— Я забыл сказать, что кавалер де Перрье предупредил разбойника, что стрелять надо только по его сигналу…

— Ладно, заткнись, пока не спрашивают! — рявкнул Ульрих.

— Итак, — снова обратился он к Андреасу, — я вас слушаю, мой друг.

— Сударь, я ведь уже сказал вам, что не имею права этого говорить…

— О Господи, — картинно воздев руки к небесам, воскликнул Ульрих, — сколько же тайн на этом свете!

— А еще больше — на том, — философски заметил Марко, который, вытащив из мешка лопату и приладив к ней грубоотесанный кол, принялся рыть могилу.

— Что верно, то верно, — кивнул Ульрих, многозначительно взглянув на пленника. Тот в ужасе задрожал и рухнул на колени.

— Не бойся, дуралей, — ласково сказал Ульрих, — эта могила не для тебя… Вот что, господа оруженосцы, привяжите-ка вы его к седлу и скачите что есть духу в Шато-д’Ор, покуда мы еще не так далеко заехали. А мы вас будем дожидаться на постоялом дворе… Если, конечно, он еще цел. Как его бишь? «Нахтигаль», что ли?

— Он цел, сударь. Правда, старый хозяин, которого вы знаете, пять лет как помер. Сейчас там всем заправляет его сын, Мариус Бруно. Парень добрый, я его знаю, — сообщил Андреас.

— Надеюсь, вы знаете, что сказать Альберту, друг мой? Лошадей, оружие и плащи тоже покажете ему…

— Не сомневайтесь, мессир Ульрих, мы все сделаем как надо.

 

НА ПОСТОЯЛОМ ДВОРЕ «НАХТИГАЛЬ»

Юноши нагрузили на трофейных коней оружие и зеленые плащи убитых, а на одного из коней посадили связанного Ганса Риттера. Они вновь пересекли брод и, нахлестывая коней, помчались по дороге, ведущей к Шато-д’Ор. Ульрих и Марко вновь остались одни. Какое-то время они молча и сосредоточенно копали землю — Марко лопатой, а Ульрих мечом. Могилу требовалось выкопать вместительную, но работа у них спорилась, и через час все было готово. Марко тесал палки для креста, Ульрих же сбрасывал трупы в яму. Затем они установили крест, насыпали сверху холмик и помолились о спасении убиенных христианских душ.

— Не боишься к старому хозяину ехать? — спросил Ульрих, делая из фляги глоток воды и передавая ее Марко.

— Как не бояться, ваша милость?! — воскликнул Марко, и на угрюмом его лице появилась кислая гримаса. — Он-то небось не чаял, что мы живые приедем.

— Не торопись, не приехали еще. Думаешь, он только эту засаду приготовил?

— Ясно, что не только… Ваша милость, может, лесом поедем?

— А куда выберемся? Есть, конечно, тропа одна, помнишь, может быть, через Тойфельсберг?..

— Не надо туда ехать, ваша милость. Дурное место… Нечисто там, нечисто! — Марко перекрестился. — Упаси Господь туда даже и днем соваться, а вы, ваша милость, меня туда на ночь глядя тащите.

— Сказки эти я тоже слышал, в детстве еще. О драконе говорили, о великане…

— Может, и сказки… — проворчал Марко. — А все равно люди там пропадали…

— Но ведь то когда было! — махнул рукой Ульрих. — Может, за двадцать лет вся нечисть оттуда разбежалась…

— Так не бывает, ваша милость! — упрямо заявил Марко. — Нечистая сила если где заведется, так потом ее и не выведешь — не тараканы…

— Да к нам-то она не прилипнет, побоится, — настаивал Ульрих. — Мы же его преосвященству туфлю целовали! Да еще и в святых местах побывали, за Гроб Господень бились… А вера у нас крепкая, так что Господь нас не оставит.

— Дай-то Бог, — сказал Марко. — Вся надежда — на милость Божью!

— Ну, собирайся! Поедем на постоялый двор. Туда всего-то три мили езды.

Солнце, висевшее уже над самыми верхушками деревьев, касалось округлых вершин холмов. Лошади шли медленно, мерно побрякивала сбруя; по кустам, невидимые в темно-зеленой листве, озаренной предзакатным золотистым светом, заводили робкие трели соловьи…

— Старый Бруно красоту, видать, любил, раз свой постоялый двор так назвал — «Соловей», — заметил Марко.

— Хорошо поют, — согласился Ульрих, рассеянно поглаживая шею своего коня.

Вскоре над дорогой появились тучи предвечерних комаров, и всадникам пришлось от них отбиваться. Ульриху комары залетели под латы, и избавиться от них было невозможно. Оставалось лишь тереться о латы плечами и боками в надежде придавить ненасытных кровопийц.

— Зажги-ка факел! — приказал Ульрих. Марко слез с лошади и вытащил из вьюка все необходимое. Затем, почиркав кресалом, запалил смолистую палку. От чадного дыма расчихались и слуга, и господин, зато комаров они отогнали.

В конце концов три мили были пройдены, и впереди показались низкие, крытые соломой и тесом строения постоялого двора «Нахтигаль», заведения Мариуса Бруно. Ульриху доводилось бывать здесь не раз, еще в детстве. Останавливался он здесь и перед путешествием в Палестину, когда ехал ко двору маркграфа, где собирался отряд, с которым он уходил в крестовый поход. За двадцать лет, как ему показалось, на постоялом дворе почти ничего не изменилось: все те же крыши, заборы, стены, те же люди во дворе. Лежа вповалку — на телегах, под телегами, на соломе, — ворочались во сне и постанывали бродячие торговцы и мастеровые, нищие и паломники, монахи и беглые преступники. Здесь были и старики, и молодые девицы, бабы с грудными младенцами и пьяницы, напившиеся до бесчувствия.

В одном из обшитых тесом строений располагался трактир, откуда доносился нестройный вой, отдаленно напоминавший пение, визг женщин, хохот мужчин и треск мебели. Оттуда тянуло горелым жарким и блевотиной. Изредка слышались ругань и грохот посуды. В соседнем доме находилось нечто вроде гостиницы для проезжающих господ, где им могли предложить тюфяк, подушку и одеяло с персональными клопами.

В полуподвале трактира пили простолюдины, на первом, и единственном, этаже — благородные господа. Сонный хозяин, ему было на вид под тридцать, поклонился Ульриху и велел своему работнику проводить Марко до конюшни, куда помещались лошади благородных господ.

— Что угодно мессиру Ульриху, — спросил Мариус Бруно, когда Ульрих назвал себя, — вина, ночлег, женщину?

— Все, кроме последнего, — ответил Ульрих. — И не зевай, когда разговариваешь с графом!

— Ваша милость, мы люди простые, — невозмутимо ответил Мариус. — Где уж нам обхождение знать… Покорнейше прошу извинить.

Спать Ульрих, разумеется, не собирался, так как место это было самое препакостное. Тут во сне и зарезать могли, и живого раздеть догола. Ульрих подождал, когда вернется Марко, и они вместе поднялись туда, где ели и пили господа рыцари.

В небольшой узенькой комнате за столом сидели человек пять, все в доспехах, но без шлемов. Грубый колченогий стол был уставлен мисками с квашеной капустой, хлебом и мясом; имелись и кувшины с пивом и вином. Часть снеди была разбросана по столу вперемешку с обглоданными костями, черепками разбитых мисок и кувшинов и сломанными ложками. В лужицах пива и вина, пролитых на стол, ползали хмельные мухи и тараканы. Под столом похрапывали и что-то бормотали во сне еще несколько благородных рыцарей. Сидевшие за столом господа ничуть не удивились появлению Ульриха и даже вряд ли поняли, что явился кто-то новый.

— Ч-чокнемся, дру-ик! — ж-жок! — воскликнул один из них, протягивая через стол глиняную кружку, из которой заманчиво попахивало добрым винцом. Ульрих, плеснув в свою кружку красного вина, чокнулся с рыцарем, затем, густо смазав горчицей свиную ножку, принялся кромсать ее кинжалом, насаживая мелкие куски мяса на острие кинжала и отправляя в рот. Марко бесцеремонно уселся за рыцарский стол и, смачно крякая, приступил к трапезе. Никто не заметил подобного нарушения субординации. В те благословенные времена отличить пьяную благородную рожу от пьяной неблагородной мог только очень трезвый человек.

— А м-м-маркграф у нас… свинья! — громогласно провозгласил седой лысеющий вояка с косым шрамом на лице и выбитым левым глазом. — К-клянусь своей честью!

— П-правильно! — ударив пустой кружкой по столу, поддержал его тот, что чокался с Ульрихом. — В-выпьем!

— З-за ч-ч-что? — тряхнул головой третий.

— За Ульриха де Шато-д’Ора! — громко заорал одноглазый рыцарь. — И за месть!

— М-можно! — вскричал другой. — Пьем! Пьем за Ульриха, чтоб он вернулся из Палестины!

— А я уже вернулся! — сказал Ульрих. — Чего же за это пить?!

— Ты — Ульрих? — выпучил свой единственный глаз рыцарь. Остальные тоже уставились на Ульриха.

— Ну уж! — пьяно выдохнул одноглазый. — Не лги! Я знаю тебя. Ты барон де Шабли, тебя подослал маркграф!

— Да ты что это? — нахмурился Ульрих. — Как смеешь ты графа называть бароном, а? ТЫ МЕНЯ УВАЖАЕШЬ?

(Автор не станет утверждать, что эта сакраментальная фраза была произнесена впервые в истории. Он просто хочет показать, что Ульрих уже находился в той стадии опьянения, когда этот вопрос начинает живо интересовать мужчину, и подчеркнуть, что так было во все века.)

— У-ув-важаю! — ответствовал рыцарь, к которому был обращен вопрос. — Но т-ты не эт-т-тот, н-не который…

— Н-не Ульрих! — наполняя свою кружку густым, словно сироп, черным ячменным пивом, подсказал рыжебородый детина, у которого на пластинчатой кольчуге красовалось зерцало с вычеканенным изображением рыбы и трезубца. Ульрих, вспомнив, чей это герб, хлопнул по наплечнику детины рукой в железной перчатке. Сталь лязгнула о сталь.

— Друг ты мой, барон фон Гуммельсбах!..

— Верно, — удивился рыжебородый. — Я этот самый Гуммельсбах и есть.

— Арнольд? — ухмыльнулся Ульрих.

— Ага! — вскричал тот. — Ве-ерно!

— Ну вот, а вы все не верили…

— Ну и дураки же мы! — с детским простодушием воскликнул одноглазый.

— Н-не дураки, а хуже! — трахнув себя кулаком по бронированной груди, заявил тот, кто первым чокался с Ульрихом. — Позвольте представиться: Хлодвиг фон Альтенбрюкке!

— Магнус фон Мессерберг!

— Бальдур фон Визенштайн цу Дункельзее!

— Барон Жан де Бриенн!

Рыцари представлялись один за другим. Кто-то из спавших проснулся, высунул из-под стола свой измазанный горчицей нос и, смахнув с бороды кусок квашеной капусты, пробормотал:

— А т-ты н-не б-барон, а д-дерьмо! — После чего в голову ему полетела глиняная миска. Миска в пьянчугу не попала, а обиженного барона успокоили и хлебнули — для трезвости — капустного рассола.

— Значит, приехал? — спросил Мессерберг. — Обратно замок требовать будешь?

— Буду, — сказал Ульрих твердо.

— Не боишься? — спросил одноглазый, которого звали Жан де Бриенн.

— А чего бояться? Свое прошу, не чужое…

— Это хорошо-ик! — кивнул де Бриенн и, подняв кверху указательный палец, добавил шепотом: — Но трудно!

— Ничего, справимся, — сказал Марко. Только теперь его, кажется, заметили.

— Эт… Эт-то кто? — спросил фон Альтенбрюкке.

— Ты что, невежа, порядка не знаешь? — изумился Мессерберг. — Куда сел, харя немытая?

— Пусть сидит, — спокойно проговорил Ульрих. — Это мой вассал. Я его в рыцари посвящу. Скоро…

— П-понял? — добавил кто-то из-под стола, и Жан де Бриенн опять швырнул в обидчика миской, но угодил в собаку, которая грызла под столом обглоданные рыцарями кости. Животное заскулило и выскочило за дверь.

— Ну, если так, сиди! — пожал плечами Мессерберг.

— А может, еще вина? — спросил Бальдур фон Визенштайн цу Дункельзее, хлопая припухшими веками, из-под которых смотрели тускло-серые мутные глазки.

— На здоровье, — сказал Ульрих, подавая ему кувшин. Тот попытался наполнить свою кружку, но большую часть вина пролил под стол. Когда кружка все же была наполнена, из-под стола послышалось какое-то чавканье. По-видимому, находившиеся там рыцари лакали вино прямо с пола.

— А слыхали вы, господа, одну историю? — ухмыльнулся фон Гуммельсбах. — Некий рыцарь был у своей любовницы, жены своего сеньора. И вот они только… улеглись… на ложе… А тут стук в дверь! Рыцарь вскочил — и в окно! А башня была высоченная… Так вот… любовница рожу в окно выставила и орет: «Милый! Отползай, а не то тебя заметят!» Вот так-то…

Сидевшие за столом рыцари дружно захохотали.

— А вот еще одна история, — крякнув после хорошего глотка вина, продолжал Гуммельсбах. — Старый граф женился на молодой графинюшке… Значит, выходит она замуж и думает: «Что же это он такой старый со мной, молодой, в постели делать будет? Помрет еще от натуги!» Ну… и первая ночка.

Ожидая подробностей, рыцари притихли, глядя в рот рассказчику.

— Первая, значит, брачная ночь, — усмехнулся Гуммельсбах. — Графинюшка у себя спит, а граф — у себя. Графинюшка часок проспала, слышит — стучится граф. Говорит он ей «Позвольте мне, сударыня, исполнить мой супружеский долг!» Графине-то что? Исполняй, если нанялся! Ну, вдул он ей! И ничего, графине понравилось… «Только, — думает графиня, — больше-то все равно не сможет!» Заснула она, еще час проспала — опять стучит!

— Ишь ты! — вырвалось у Мессерберга. — Ну и старикан!

— Опять то же самое «Дозвольте супружеский долг исполнить!» Исполнил, да еще как! Графиня уж не нарадуется, что за такого старика вышла. Опять заснула, час проспала — снова стучит! Опять просит: «Позвольте долг исполнить!..»

— Исполнил? — сплюнув на пол и угодив плевком в чью-то сильно покорябанную плешь, спросил Ульрих.

— Исполнил! — подтвердил Гуммельсбах. — Графиня чуть с ума не сошла от счастья, думает: «Золото, а не старик, ишь как меня любит!» Ну а потом, таким же манером, граф к ней еще раза три приходил. Графиня уж устала, даром что молодая, не выспалась, отдохнуть хочет. Под самое утро старый опять в дверь стучит: «Графинюшка, позвольте мне исполнить свой супружеский долг!» Ну, графиня ноги раздвигает, а сама говорит: «Сударь, вы уже седьмой раз исполняете, не довольно ли?» А старик удивился и говорит: «Разве?! Охо-хо, как же я постарел то, совсем память пропала.. Скоро помру, видать…»

Посмеявшись от души, рыцари еще выпили и принялись швырять костями в собаку, снова появившуюся в дверях.

— А еще вина м-можно? — выдавил из себя Бальдур фон Визенштайн цу Дункельзее, пытавшийся дотянуться до ближайшей кружки.

— М-можно! — невольно передразнил его Ульрих.

Пока он наливал, Хлодвиг фон Альтенбрюкке выдавил бычий пузырь, которым было затянуто окно, и вышвырнул его вместе с рамой во двор, затем извлек из-под доспехов соответствующий орган, дабы облегчить свой собственный пузырь. Сложность состояла в том, что окно было маленькое и к тому же находилось примерно на уровне груди Хлодвига. Вследствие этого он измочил всю стену, скамью, где сидели его товарищи, а заодно и самих товарищей, в основном де Бриенна и Мессерберга. Из-под стола опять донеслось хлюпанье — видимо, лежавшие там господа еще не разобрались, что, собственно, пролилось на пол.

— Как вы посмели, мес-с-сир?! — оскорбился де Бриенн, вращая единственным глазом и смахивая с лица капли мочи. — Это оскорбление можно смыть только к-кровью!

— Он п-пра-в-в! — заплетающимся языком пробормотал Мессерберг, медленно заваливаясь на бок. — М-мочу м-мож-жно смыть т-толь-ко кровью!..

Де Бриенн тщетно пытался обнажить меч — тщетно, ибо вместо рукояти нащупал у себя такой же орган, каким орудовал до этого фон Альтенбрюкке. Весьма возможно, что, будь барон более настойчив, он в конце концов лишил бы себя мужского достоинства. Однако, к счастью для себя, барон вскоре утомился, пытаясь выдернуть то, что считал мечом, и громко произнес:

— Проклятье! Совсем заржавел!..

В это время Мессерберг, грохоча доспехами, наконец-то свалился под стол, где ждала его приятная компания. Кто-то из находившихся там сказал:

— Кузина! Позвольте, как любящему брату… Но почему «нет»?..

Альтенбрюкке забыл, куда убирают то, с помощью чего он поливал стену и де Бриенна с Мессербергом, и несколько минут стоял в раздумье, пока наконец не забыл, над чем же, собственно, размышлял.

— А в-вина м-м-мож-ж-ж-но? — вновь спросил Бальдур фон Визенштайн цу Дункельзее.

— С-с-час, — деловито произнес Гуммельсбах и, привстав, принялся разыскивать кувшин. Ульрих тоже поискал глазами горячительное, но обоих постигла неудача.

— Все выдули, ваша милость, — объяснил Марко. — Да еще пролили сколько!..

— Иди за бочонком! — приказал Ульрих. — Отдашь этому Маркусу цехин.

— Цехин? — удивился Марко. Но потом подумал, что на сдачу можно будет приобрести себе новые кожаные штаны, поэтому и сказал: — Слушаюсь, ваша милость.

— А я хочу женщину! — вызывающим тоном заявил Альтенбрюкке. Поскольку он так и не вспомнил, о чем же размышлял, справив нужду, все, кто еще хоть что-то видел, тотчас убедились, что слова его — сущая правда.

— Прихвати еще бабенку вон для него, — распорядился Ульрих, набивая рот квашеной капустой.

— И мне-е-е… — капризно скривил губы Бальдур фон Визенштайн цу Дункельзее, — я тоже хочу…

— Мне все сразу не унести, — сердито пробухтел Марко. — Разве что за два захода…

Марко, державшийся на ногах достаточно твердо, вышел за дверь и спустился по ступеням.

Гуммельсбах тем временем рассказывал свою очередную историю.

— Пошла одна баба в лес. Вдруг из кустов разбойник — цап ее! «Ложись, — говорит, — сучка!» Баба хитрая была и говорит, мол, дурная болезнь у нее… Разбойник тогда говорит: «Ладно, болезнь так болезнь… Задницу подставляй!» А баба и тут ловчит: дескать, почечуй у нее… Тогда разозлился разбойник и орет: «Ну, стерва, если у тебя еще и зубы болят, я тебя, суку, прирежу!»

— Ну и как? — спросил Ульрих.

— Что — как?

— Чем дело кончилось?

— Дело? Не знаю… Впрочем, должно быть, засунул…

— Куда? — спросили из-под стола.

— Туда, куда надо, — выручил Ульрих озадаченного Гуммельсбаха.

— Тогда понятно, — донеслось из-под стола.

На лестнице послышались тяжелые шаги, дверь, выбитая ударом ноги, слетела с петель, и в комнату, пошатываясь под тяжестью груза, вошел Марко. Под мышкой он держал двадцатилитровый бочонок вина, а через плечо перекинул мертвецки пьяную девку в драной ночной рубашке.

— Девку я заказывал! — завопил Альтенбрюкке и поспешил снять с плеча Марко бесчувственное тело. — А почему такая мятая?

— Такую дали, не я мял, — оправдываясь, пробубнил Марко и, поставив бочонок на пол, принялся сбивать топором верхний обруч.

— А мне? — обиделся Бальдур.

Альтенбрюкке уже расстегивал ремешки на латах. Девку, бормотавшую что-то бессвязное, он положил в лужу мочи. Подол ее рубахи был разодран до самых грудей и ничего ровным счетом не скрывал.

— Ишь какая! — сказал Марко, с интересом разглядывая мясистое девкино тело, слегка синеватое от ночного холода и пьянства. — Я там ее из-под какого-то пьянчуги вынул… Чудно глядеть было — лежат, а не шевелятся! Ну, мужичка я — в сторону, а ее — на плечо и сюда…

— Ладно, и так сойдет! — сваливая в кучу наплечники, наколенники, налокотники, проговорил Альтенбрюкке, проверяя готовность своего полового органа. — Черт побери, тут лужа… И кто это надул?

— Ты же и надул! — напомнил ему Ульрих, локтем смахнув на пол валявшиеся на столе объедки. — Клади сюда!

— Вина хочу! — неожиданно сказала девка, лежа в луже. — Сперва налейте, а потом делайте, что хотите…

— Это грех великий, блуд и совращение… — пробормотал из-под стола Мессерберг, на что ему резонно возразил один из его ближайших соседей:

— Эт-то пот-тому, ч-что т-ты н-не м-мо-ж-жешь, а он м-может.

Альтенбрюкке поднял девку из лужи и, стянув с нее мокрую рубашку, поставил на ноги. Если бы Альтенбрюкке и де Бриенн не поддержали ее, она бы снова грохнулась в мочу.

— Г-господа, — изумился Альтенбрюкке, — она же на ногах не стоит!

— П-под-думаешь, принц! — завизжала девка. — Дерьмо ты, вот ты кто! На ногах не стою, вишь ты! А ты ч-что, п-плясать со мной, что ли, собирался?! Блин коровий, дерьмо собачье!..

— На, выпей! — предложил ей Ульрих, зачерпнув кружкой прямо из бочонка, и девка присосалась к кружке, словно дитя к материнской груди.

— Л-ложиться как, — деловито спросила она, — передом али задом?

— На спину ложись! — сказал Альтенбрюкке. — Да поживее!

Девка плюхнулась жирной спиной на шершавую, мокрую от вина и пива столешницу и, втащив на стол задницу, свесила вниз ноги.

Между тем Альтенбрюкке, смущенно потупясь, отошел в сторонку.

— Что там, Хлодвиг? — спросил из-под стола Мессерберг, видимо разочарованный в своих ожиданиях.

— Он… — дрожащим голосом, чуть не плача, проговорил Альтенбрюкке, — он… не… стоит!!!

— Ну вот! — злорадно хихикнула девка, болтая ногами. — Вставить нечего? Эх… А еще благородные!.. Говорил, я на ногах не стою, а у самого-то! Ну, пусть тогда кто другой, что ли. Не пропадать же? Вон хоть тот, рыжий…

— А почему я? — оскорбился Гуммельсбах. — Что я, хуже других?

— Ты с-самый лучший! — приподнимаясь на локтях и призывно помахивая руками, просопела девка. — Иди ко мне, любезный мой, утешу…

— Дозвольте мне, ваша милость! — попросил Марко, почесывая что-то у себя под хламидой. — Раз уж никто не желает, так я и сам могу…

— Слушай, Марко, — спросил Ульрих, — а ты заразы не боишься?

— Зараза на заразу не пристает, ваша милость… Мы народ простой, нам про заразу тверди, а мы все равно бабу хотим… Давай, что ли, милая?

Марко достал из-под хламиды нечто ужасное, поражающее воображение своими размерами. Девка, увидев сей предмет, восторженно завизжала:

— Миленький мой, да я тебе сама бы заплатила, только нечем! Иди скорее…

— За мной не пропадет, — солидно проговорил Марко и, набрав в горсть желтого гусиного жира, смазал им предмет своей гордости.

— Да и так пройдет, — заметила девка, — у меня дорожка проезжая, не бойся…

— Мне-то бояться нечего, девонька, — заявил Марко, вытирая жирные руки о хламиду. — А вот одна этак храбрилась да чуть не отдала Богу душу, без смазки-то… Туда-то, понимаешь, зашел, а как обратно стал вынать — все кишки ей переворошил.

— Верно, — подтвердил Ульрих, зачерпывая из бочонка. — Это полгода назад было, в Иллирии… Уж и орала эта шлюха! Как будто на кол ее сажали! Полчаса без памяти провалялась, полкварты пива на нее выплескали, но ожила…

— Ну, держись, девонька! — сказал Марко, пристраиваясь к девице и взявшись за ее ноги, словно за рукоятки плуга. — И-оп-па! — выдохнул он, крепко дернув девку на себя. Альтенбрюкке с нескрываемой завистью наблюдал за ним.

— Как по маслу! — взвизгнула девка. — Только уж больно глубоко… и толстый он, как полено неколотое…

Стол затрясся, словно началось землетрясение. Марко стоял у торца стола, навалившись могучей грудью на пухлую девку, которая, раздвинув ноги, болтала ими за спиной клиента. Ягодицы ее смачно шлепали о стол, а жирные голые руки вцепились в Марко.

Де Бриенн, фон Альтенбрюкке и Гуммельсбах сели рядком на скамью за спиной Марко и, словно зрители в театре, или, вернее, в цирке, обсуждали это любопытное зрелище. Бальдур фон Визенштайн цу Дункельзее залег на освободившуюся скамью и заснул. Ульрих, мелкими глотками прихлебывал вино, пил и не пьянел. Он ждал возвращения Франческо и Андреаса.

 

ЕЩЕ ОДНА ЗАСАДА

Вернемся на несколько часов назад, к тому моменту, когда оруженосцы, нахлестывая коней, пустились вскачь по дороге, ведущей к Шато-д’Ору. По молодости лет юноши быстро утомили лошадей, и те вскоре перешли на шаг.

— Еле тащатся! — негодовал Франческо. — Так мы дотемна не успеем…

— Успеем. Осталось полпути, — уверенно сказал Андреас. — А в замке сменим коней…

— Я свою Пери менять не собираюсь, — заметил Франческо. — Арабская, чистокровная… Я ее у сарацин отбил.

— Врешь, — спокойно возразил Андреас, почесывая плеткой спину (комары донимали и их).

— Святой крест! Я тогда был с мессиром Ульрихом в атаке, и один легкоконный налетел на меня. Я его ка-ак р-р-рубану…

— Тихо! — перебил Андреас. — По-моему, что-то хрустнуло…

— Ну и что? — беспечно хмыкнул Франческо. — Неужели они уже и на нас засаду поставили?.. Мы ведь здесь уже проезжали сегодня.

— Засады разные бывают, — возразил Андреас. — Иногда ставят на одних, а попадаются другие… Вон они!

Впереди них на дорогу высыпали несколько человек самой неприятной наружности. Бородатые и немытые, они явно принадлежали к славному племени разбойников, любителей пограбить на большой дороге.

— А-а-а! — весело заорал зверообразный верзила, обмотанный тряпьем, очевидно, главарь шайки. — Приехали, милые, хо-хо-хо! Раз приехали, давайте знакомиться… Я — Петер Конрад, понятно?

— А я — Франсуа де Шато-д’Ор! — гордо отвечал Франческо, переделавший свое имя на французский лад.

— Вот как? — удивился Конрад. — И поболтал бы я с тобой, парень, да некогда вранье слушать! Я всех Шато-д’Оров знаю… А ты не ихний…

— Вот рубану по башке, тогда узнаешь! — заявил Франческо. — С дороги, мужичье! Купцов грабьте, а к нам не лезьте!

Лесные бродяги были плохо вооружены — в основном дубинами, кольями и ножами. Правда, у троих имелись луки, но Франческо издали видел, что из этих луков они, даже стреляя в упор, не пробьют его кольчугу. Если не считать лица и кистей рук — железных перчаток у Франческо не было, — то от оружия врага он был надежно защищен. Правда, его можно было оглушить или стащить с коня, но для этого требовалось подойти достаточно близко. Андреас держал на изготовку свой смертоносный лук, наложив на тетиву отравленную стрелу из колчана убитого разбойника.

— Похоже… Верно, они… — пробормотал Петер Конрад, поковыряв пятерней в своей бородище. — Уж больно задиристые. Может, уйдем от греха подальше?..

С достоинством, чтобы не потерять перед разбойниками репутацию храбреца, главарь сошел с дороги и направился в лес. За ним поплелись все остальные…

— Лихо! — сказал Франческо. — Как мы их, а?

— Дядюшка Конрад не трус! — ехидно заметил Андреас. — Он просто ленивый. Был ленивым мужиком, стал ленивым разбойником. Наш он, из Швайнфурта, первый пьяница и драчун. Пороли его чуть не каждый день, да все без толку. Сбежал в лес, легкий хлеб искать. А, видишь ли, и здесь работать надо, драться, грабить… А ему опять лень! У нас ни одна девка за него замуж не хотела…

— А ты разве из мужиков?

— Я подкидыш, понял? Меня Корнуайе подобрал.

— Понятно. Значит, Корнуайе у тебя за отца?

— Вроде того. Он хороший, только строгий…

— Порет?

— Порет, — смущенно признался Андреас. — Он, между прочим, и твоего мессира Ульриха порол, когда тот молодой был.

— И мессиру Альберту попадало?

— И ему, и Альбертине. Теперь уж, конечно, их не порют.

— Мне тоже вчера мессир Ульрих задницу надрал, — вздохнул Франческо, — до сих пор еще саднит.

— Ничего не поделаешь, даже Христа — и то бичевали. Терпеть надо.

— Это точно… — согласился Франческо, — терпеть надо… Послушай, а у тебя девчонка есть?

— Чего? — насторожился Андреас, краснея. — На что она мне сдалась?

— Как на что? Чудак! Ты что же, ни одну не пробовал?

— Как это не пробовал? — переспросил Андреас, хотя явно понял, о чем речь.

— Да брось прикидываться! Ты еще, может, в капусту веришь?

— В какую капусту? — теперь, похоже, Андреас и впрямь ничего не понял.

— Сказка есть такая для маленьких: мол, детей в капусте находят…

— Меня и в самом деле в капусте нашли… — улыбнулся Андреас, — только не в кочане, а между грядками… Так Корнуайе рассказывал.

— Ну, это-то понятно… Значит, ты еще бабу не пробовал… А я думал, ты здесь уже всех девок перепортил…

— Это почему? — с широкой улыбкой спросил Андреас.

— Да так! — Франческо подмигнул ему. — Ты парень смелый, скачешь лихо, стреляешь хорошо, лицом — так вообще…

— Брось ты! — проворчал Андреас. — Не люблю я этого…

— Руки у тебя, правда, слабоваты, — заметил Франческо, — а девки любят, когда их обнимают…

— У меня? Руки слабые? — возмутился Андреас, обрадовавшись случаю уйти от неприятной ему темы. Он съехал с дороги и, обнажив меч, подъехал к молодой, толщиной с кулак осине.

— Гляди! — крикнул он и с поразительной быстротой взмахнул мечом.

Франческо даже показалось, что лезвие меча не задело дерева, потому что несколько секунд осина стояла ровно, как ни в чем не бывало. Однако легонького порыва ветра было достаточно, чтобы деревце упало, оставив сиротливый, наискось срезанный пенек.

— Попробуй! — с гордым видом предложил Андреас. — Сможешь?

Он указал товарищу на соседнюю осину примерно такой же толщины. Франческо взмахнул своей дамасской сталью… и испустил вздох сожаления: сабля не перерубила и половины ствола.

— А ты говоришь, руки слабоваты, — усмехнулся Андреас. — Поехали!

Франческо был уязвлен своей неудачей. Все-то у этого парня выходило лучше: разбойника с дерева он снял, Перрье он уложил… Рубит он тоже лучше…

— Не сердись! — примирительным тоном сказал Андреас. — Вообще-то ты прав, руки у меня слабоваты. Твоей саблей да с твоей силой я бы, наверно, вон ту елку срубил!

Указанная елка была толщиной с талию самого Андреаса.

— Господа оруженосцы, — спросил Ганс Риттер, сидевший до этого в полном молчании и не подававший голоса даже при появлении разбойников, — скажите мне правду, в Шато-д’Ор меня казнят?

— Не думаю, — ответил Андреас. — Мессир Альберт чаще милует, чем казнит. Скорее всего он вернет тебя маркграфу, ведь ты его человек…

— Тогда я погиб… — Ганс совсем поник головой. — Маркграф-то казнит меня наверняка!

— Ну хорошо, — усмехнулся Франческо, — мы попросим мессира Альберта, чтоб он казнил тебя в Шато-д’Оре.

— Не шути так! — строго прервал Андреас. — Парень действительно влип в скверную историю…

— Не польстился бы на поместье, не влип бы! — жестко осадил его Франческо. — Он пошел на подлость, и любая участь ему по заслугам!

— Сударь, — жалобно проговорил пленник, — я пошел на это больше из страха за свою шкуру, чем из желания приобрести земли… Перрье сказал, что тот, кто откажется, потеряет не только право на награду… Это означало, что нас убьют, если мы не согласимся.

— Они бы и так вас убили, — уверенно сказал Андреас. — Всех бы убили, может, и самого Перрье. Хорошо молчат только покойники! Маркграф это знает.

— Вот я и говорю, что пропал! — горько вздохнул Риттер.

— Пожалуй, дела твои плохи… — задумчиво проговорил Андреас. — Впрочем, шанс у тебя есть…

Вскоре за поворотом дороги показались башни Шато-д’Оре. Еще около мили пути — и юноши вместе со своим пленником и добычей въезжали во двор замка. Солнце уже скрылось за холмами, быстро сгущались сумерки.

В замке уже готовились ко сну, однако появление Андреаса и Франческо вызвало огромный интерес.

— Позовите мессира Альберта! — властно распорядился Андреас, и кто-то из слуг стремглав побежал выполнять приказ оруженосца. Но через несколько секунд Альберт уже сам шел навстречу спешившимся юношам.

— Что случилось? — спросил он, нахмурившись. — Вы бились с Вальдбургом?! Он убит? — Голос его дрогнул.

— Нет, ваша милость, это оружие и плащи — подделка… Человек, которого мы взяли, — воин маркграфа!

— О Господи! — воскликнул Альберт. — Что же теперь делать?

— Мессир, — с волнением заговорил Франческо, — на нас, вернее, на мессира Ульриха, была устроена засада…

— По-моему, — перебил его Андреас, — не стоит орать об этом на весь двор.

— Ты прав, — кивнул Альберт, — нам надо поговорить в более укромном месте. Эй, люди! Коней завести в конюшню, оружие и плащи снести в оружейный зал и приставить караульного! Командуй, Корнуайе!

— Сударь, — сказал Франческо, — я думаю, что мне в вашей беседе участвовать не следует. Мне надо спешить к мессиру Ульриху, он ждет меня на постоялом дворе «Нахтигаль».

— Я тоже поеду с ним, — сказал Андреас. — Разумеется, с вашего разрешения, мессир Альберт…

— Я отправлю с вами сотню конных латников, — заявил Альберт.

— Мессир, это ведь добрая половина всех наших людей… Зачем так много? Хватит двадцати человек. А то еще маркграф подумает, что мы вознамерились взять реванш за Оксенфурт…

— Хорошо. Но пока люди собираются, вы должны мне все рассказать.

— Мессир, с рассказом можно подождать до утра. Посадите пленника под замок, а завтра к полудню мы вернемся. Командиром латников поставь Гильома!

«Это он мессира Альберта на „ты“? — мысленно удивился Франческо. — Да еще указывает, что делать?.. Однако… Мне бы за такие слова уже всыпали бы».

— Мы поедем вперед, — сказал Андреас. — Нам нужны лошади, свежие лошади!

— Да, я и забыл, — спохватился Альберт, обращаясь к слугам. — Выведите им самых свежих лошадей…

«Сонный он, что ли? На пьяного вроде не похож… Так уверенно распоряжается утром — и такой мямля вечером… Глядя на него, не подумаешь, что он едва не пришиб этого злосчастного Вальдбурга», — думал Франческо, не переставая удивляться странным переменам в поведении молодого графа.

Конюхи подвели для Франческо молодого жеребца, а для Андреаса — гнедую кобылу, уже оседланных и взнузданных.

— Догоняй, Гильом! — закричал Андреас и вытянул кобылу плеткой. Франческо сделал то же самое, и лошади понеслись в сгущавшиеся сумерки.

Несколько сот метров они прошли лихим галопом, потом перешли на рысь, а затем поехали шагом. Франческо первым начал придерживать коня.

— Они должны догнать нас, — пояснил он.

— Боишься? — спросил Андреас.

— Боюсь? — Казалось, Франческо не понял вопроса.

— Боишься, говорю, ехать без охраны?

— Я?! — оскорбился Франческо. — Что ты мелешь?!

— А слабо с дороги свернуть? Есть тут одна тропка… Правда, через самую глухомань, где, говорят, черти водятся, зато короче вдвое, прямо к «Нахтигалю» выйдем. Ну что, свернем?

— Свернем! — бодро произнес Франческо, у которого мурашки по спине побежали при мысли о путешествии по ночному лесу.

— Вот здесь, — сказал Андреас, острым взглядом выхватив из полутьмы белый камень, отмечавший начало узкой лесной тропы. Он решительно повернул коня, и Франческо опять позавидовал ему: «Вот ведь какой! Лихой парень! Неужели ему ни чуточки не страшно?!» Тьма быстро сгущалась; небо, уже темно-синее, все больше чернело. Яркие звезды все гуще покрывали небесный свод. Луна висела еще невысоко, и свет ее серебрил край неба и вершины холмов. Однако с другого края неба на лунно-звездное великолепие наползали зловещие, мохнатые тучи.

Узкая извилистая тропка потянулась через холм, взбегая вверх по склону. Андреас ехал впереди, время от времени предупреждая:

— Смотри, ветка! Осторожней, камень!

Франческо сердито сопел; ему казалось, что он попал под влияние этого лихого парня, хотя Франческо уже побывал в Палестине и к тому же — чуть ли не граф Шато-д’Ор. «Видит, свинья, что мне не по себе, вот и спрашивает: боишься, боишься?» — думал Франческо. Он решил, что вызовет Андреаса на кулачный бой, как только выберется из этого леса живым и невредимым. Впрочем, кое-какой ущерб Франческо уже претерпел — два раза его крепко хлестнуло по физиономии веткой, нависавшей над тропой, да вдобавок сильно покусали комары.

— Послушай, — неожиданно спросил Андреас, — ты давеча спрашивал, есть ли у меня девчонка, помнишь?

— Помню, — буркнул Франческо.

— А у тебя есть? Расскажи, что ли!

— У меня сейчас никого нет, — сказал Франческо, — раньше были…

— Ну все равно, расскажи… — Просьба Андреаса прозвучала настойчиво, и говорил он каким-то странным, ласковым голосом.

— Ну хорошо, — как бы нехотя согласился Франческо, втайне, однако, весьма довольный тем, что хоть чем-то может похвастать перед своим более смелым и умелым товарищем. — Ладно, я тебе про все расскажу… Значит, так: запомни сразу, я узнал женщину в четырнадцать лет.

— Врешь! — прошептал Андреас с какой-то обидой в голосе.

— Нет, не вру. Это как раз три года назад было.

— Стало быть, тебе уже семнадцать?

— Скоро восемнадцать.

— А мне уже восемнадцать, — вздохнул Андреас и с сожалением добавил: — Значит, ты моложе меня…

— Вот я и удивился, что я уже пробовал, а ты еще нет. Рассказывать?

— Ну, расскажи, расскажи…

— Значит, так. Мессир Ульрих после одной битвы захватил целый гарем баб. У них, у мусульман, жен можно иметь сколько хочешь, только покупай…

— За деньги?

— Можно за овец, можно за коней… хоть за верблюдов…

— А что такое верблюды?

— Это горбатая и мохнатая лошадь. Ничего не пьет и жрет одни колючки… Да еще плюется.

— А как же на ней ездят? На горбу ведь неудобно?

— Седло делают специальное. А бывают такие, что и с двумя горбами, я видел, даже ездил на них… Ну вот, спутал ты меня!

— Ты говорил, что Ульрих гарем захватил!

— Вот про гарем-то ты не спрашиваешь, значит, знаешь…

— Я от Перрье узнал, что это значит…

— A-а, то-то ты у речки говорил, что у него гарем из мальчишек! Он что, приглашал тебя туда?

— Приглашал, — усмехнулся Андреас, — сегодня утром.

— А ты?

— Я согласился.

— А чего ж не пошел?

— Так не к кому идти! Перрье-то уж помер! — ухмыльнулся Андреас.

— Ох и хитер ты! — воскликнул Франческо. — Бьюсь об заклад, что это ты провернул, чтобы узнать, что у мерзавца на уме.

— Положим, ты прав. Но ты еще не рассказал, как узнал женщину…

— Хорошо, слушай. Когда мессир отбил гарем и убил шейха, которому он принадлежал, мы стали думать, что делать с бабами. Их было шесть штук. Старшей под сорок, младшей около пятнадцати. Все они ни чуточки не жалели своего старого мужа и обожали мессира Ульриха, которого сразу же стали называть господином и считать мужем. Но дело в том, что мессир уже дал обет не касаться женщин до того, как станет владельцем Шато-д’Ор. Он тогда говорил: «Сам дьявол прислал мне этот гарем, чтобы погубить мою душу!» А бабенки были как на подбор, причем все из разных мест: одна — из Египта, другая — из Багдада, третья — гречанка-ромейка, четвертая — еврейка, пятая — не то монголка, не то китаянка, а шестая — черная, настоящая нумидийка или эфиопка. Сперва мессир сгоряча хотел их порубать, чтобы они его не смущали. Но тут ему вышло какое-то небесное видение или спьяну что-то померещилось, только рубить их он не стал. Как раз в это время в войне случился перерыв, ни мы на них не нападали, ни они на нас. Стояли мы лагерем в городе Тире, у моря, делать было нечего, еды хватало, и все было бы хорошо, да только мессир все еще не решил, что делать с бабами. Они ни ко мне, ни к Марко не подходили, никаких мужчин не желали, только к мессиру и липли, а ему они, сам понимаешь, были только в тягость. Он и так и эдак пытался их от себя отвадить, и на волю их отпускал, и порол, и заставлял делать самую тяжкую работу, но ни одна и не подумала сбежать, даже ромейка, которая вроде бы не была мусульманкой. Потом мы узнали, что они думали, будто мессир их испытывает, крепко ли они его любят. Мы решили их продать, но город этот мы уже так здорово очистили, что хороших денег ни у кого не было. Мессир Ульрих долго ждал, когда придет караван. Люди говорили, что должен приехать один богатей, у которого водились деньги, однако караван так и не пришел, потому что его ограбили не то наши крестоносцы, не то сарацины. Наконец мессир Ульрих объявил бабам, что видеть их больше не желает и ежели они не уберутся восвояси, то он их всех зарежет. Бабы, однако же, не ушли и сказали, что он уже может начинать их резать, поскольку они все равно умрут от горя. Тогда мессир дошел до отчаяния и сказал, что если они сию же минуту не уберутся, то он зарежется сам. Бабы взвыли и потребовали, чтобы он лучше перебил их всех, но сам не резался. Они вцепились в него и повалили на землю…

В этот момент узкая тропка кончилась, и юноши выехали на залитую лунным светом обширную прогалину на вершине холма. Отсюда открывался вид на окрестные леса и холмы. Днем здесь, конечно, было бы очень красиво, но ночью все выглядело таинственно и загадочно, жутковато… Франческо осекся, увидев эту безмолвную картину. Андреас тоже взволновался и невольно перешел на шепот:

— Смотри, вон видишь огоньки! Это — Шато-д’Ор.

— Далеко… А вот там что?

— Это как раз «Нахтигаль», видишь, совсем близко, только с горы спуститься.

— А вот там? Без огней, темное, прямо под луной?

— Это замок Вальдбурга, до него миль десять, но дорога все пятьдесят напетляет.

— А то?

— Это?! Это на Тойфельсберге кто-то костер жжет, либо разбойники, либо… того хуже…

— Чего? — Франческо похолодел.

— Нечистая сила… — суеверно озираясь по сторонам и осеняя себя крестом, ответил Андреас.

— Поехали скорее! — пытаясь приободриться, поторопил приятеля Франческо, трогая повод. Меринок его всхрапнул и пошел быстрее. Андреас, пользуясь тем, что можно было ехать рядом, поехал с ним стремя в стремя.

— Ну ладно! Бог с ним, с Тойфельсбергом… Давай лучше рассказывай дальше. Пока ты рассказывал, я ничего не боялся!

— Нечего меня заводить было, а то заладил: «А слабо, а слабо?» Меня на гору затащил, да сам же и трусишь… Ну ладно…

Но тут над поляной, сотрясая обступивший ее лес и даже, как почудилось юношам, все окрестные холмы, да и всю землю, послышался громовой, нечеловеческой силы голос:

— Кто нарушил мой поко-о-ой?!

— А-а-а! — заорал Франческо во всю глотку и что было силы вытянул плеткой несчастного меринка. Юноши галопом помчались через поляну, влетели в узкую просеку и, не разбирая дороги и не замечая хлещущих их веток, поскакали туда, куда несли их обезумевшие кони…

А вслед им плыл издевательский хохот, разносившийся по холмам раскатистым эхом…

— Вот так ребята! — бросая наземь жестяной рупор, усмехнулся Петер Конрад, обращаясь к своим молодцам. — Людей не боятся, а чертей опасаются! Не разбились бы только, перепугавшись-то… Ну да Бог милостив, не убьются, зато будут помнить, что с Петером повежливее надо, повежливее…

— Ты прямо как знал, что они тут проедут, — сказал кто-то из разбойников.

— Случайно вышло. Я думал, кто-нибудь нас ловить приехал, вот и решил пугнуть…

— Нас-то напугал больше ихнего, третий месяц с этой железиной бродишь, орешь ночами…

— Ну ладно, пошли спать… — зевнул Конрад и направился к краю поляны, где находилась разбойничья землянка.

 

ОТ «НАХТИГАЛЯ» ДО ВИЗЕНФУРТА

Все события, описанные в предыдущей главе, произошли до того момента, когда Марко приступил к своим занятиям с гулящей девкой на рыцарском столе постоялого двора «Нахтигаль». Он занялся этим довольно опасным с точки зрения гигиены и венерологии делом как раз в тот момент, когда Петер Конрад, позевывая, ушел спать, довольный тем, что все-таки напугал шато-д’оровских ребят, которые поставили под сомнение его авторитет в разбойничьей шайке. Он был, в общем-то, добрый малый, только, как верно заметил Андреас, великий лодырь. Он и мстил-то так, чтобы не прилагать особых усилий.

Однако пришло время вернуться на постоялый двор, где на рыцарском столе лежала, раздвинув ноги, голая девка, которую своим изумительным органом обрабатывал Марко. За его спиной, на лавке, рядком сидели господа рыцари, рассуждавшие о достоинствах Марко с эрудицией знатоков. Ульрих, как мы помним, маленькими глотками прихлебывал вино и ждал возвращения оруженосцев.

— У! У! У! — гулко пыхтел Марко, мощно и размеренно работая корпусом.

— Их! Их! И-их! — повизгивала девка.

— Тряк! Тряк! Тряк! — мерзко поскрипывал дубовый стол.

— Да… — тоскливо протянул Хлодвиг фон Альтенбрюкке, ощупывая что-то у себя в штанах, — этому молодцу нужно подобрать хорошую кобылицу…

— В Византии, — сообщил Ульрих, — я видел изображение человеко-лошадей, которые якобы водились там в языческие времена. Старик-ромей говорил, что они были ловкие, как стрелки из лука, и скакали так, что никакой всадник не мог их догнать…

— Послушайте, мессир Ульрих, — спросил, наивно хлопая глазами, проснувшийся Бальдур фон Визенштайн цу Дункельзее, — а как же они получались?

— Верно, и тогда были мужики вроде Марко, — сказал Альтенбрюкке. — Мессир Ульрих, а знаете, у меня есть чудесная кобыла… Ее зовут… н-неважно как… по-моему, Гертруда…

— Гертруда — эт-то твоя ж-жена, — пробормотал изрядно захмелевший де Бриенн.

— Все р-равно, не важно! Так вот, мессир У-ик! — льрих!.. Надо бы их спарить… с этим вашим Марко.

— Спарить с твоей женой? — спросил Ульрих.

— Н-нет! С ж-женой н-нельзя! Он-на т-только м-моя… и все! А с-с к-кобылой можно. Пусть эти, к-которые люди-лошади, получатся. Я их п-продам!

— Не получатся, — сказал Марко, не отрываясь от девки. — Помните, ваша милость, был в Палестине один мужик, которому жену купить денег не хватало?

— Да, да, — кивнул Ульрих. — Саид-осел, что ли?

— Точно! А за что его ослом звали, не запамятовали?

— Как же! Ослицу пользовал, жить-то надо.

— Ну вот, — охаживая девку, сказал Марко. — У него, поди, давно такие полукровки появились бы. Он ведь, что ни день, своей ослихе вставлял и Корана не боялся.

— Тьфу на вас! — сказала девка. — С бабой любитесь, а разговоры ведете…

— Тихо! — внушительно сказал Марко. — Не отвлекайся…

На лестнице послышались нетвердые шаги, и скоро в комнату, дверь которой Марко по нечаянности вышиб, ввалилась еще одна девица, сильно смахивающая на ту, которая в данный момент находилась под Марко. Правда, эта была менее пьяная и более одетая.

— А у вас тут ую-ютно! — пропела она. — И где тут можно прилечь?

— З-здесь! — произнес де Бриенн. Видимо, сказав это, он вконец изнемог, потому что шлепнулся со скамьи в лужу, напущенную Альтенбрюкке. И тут навстречу девке поднялся благородный и даже не очень пьяный — фон Гуммельсбах. Это привело к нарушению равновесия скамьи, на которой, на самом краешке, сидел, поддерживая руками голову, не менее благородный, но более пьяный Хлодвиг фон Альтенбрюкке. Скамья грохнулась на пол, и фон Альтенбрюкке очутился в той же луже, что и барон де Бриенн.

— Н-не правда ли, б-барон, а з-здесь тепло! — пробормотал фон Альтенбрюкке.

— А Мес-ик! — сер-ик! — берг наложил в штаны! — раздался вдруг из-под стола голос одного из рыцарей.

— Действительно, воняет дерьмом, — заметила новая девка, которую Гуммельсбах потянул к скамье, где мирно спал Бальдур фон Визенштайн цу Дункельзее. Девка деловито спихнула Бальдура под стол — прямо на наложившего в штаны Мессерберга. Затем, так же деловито, подобрала юбку выше пупа и вольготно устроилась на лавке, сверху же улегся Гуммельсбах.

— Пора бы уж парням возвращаться, — заметил Марко, зачерпывая кружкой из бочонка с вином (он уже закончил обрабатывать девицу).

— Может, у Альберта хватит ума послать с ними воинов? — задумчиво проговорил Ульрих. — Не дурак ведь он!

— Ему ведь выгодно, чтоб вас убили, — прошептал Марко. — Чего ж он вас, охранять должен?

— Не может этот парень быть подлецом! — строго сказал Ульрих. — Он же Шато-д’Ор! Мой брат и отец не были мерзавцами, так неужели он станет? Только бы они туда доехали…

— Право, ваша милость, доедут. Альбертов оруженосец — малый хваткий!

— Да уж! — вздохнул Ульрих. — Этот хваткий! Потому и боюсь, как бы он с нашим чего не сотворил… Не иначе, этот пройдоха монастырю служит.

— Свят, свят, свят! Упаси Господи!

— А ты думал? На дорогу — нас предупреждать — его ведь не Альберт послал, верно? Тогда кто?

— Чего вы там шепчетесь? — спросил Гуммельсбах. — Третью бабу, что ли, надо?

— Давай, давай! — отмахнулся Ульрих. — Мы не о том!

— Седо-о-ой! — простонала девка, которой недавно занимался Марко. — Седо-о-о-ой, я тебя хочу-у-у-у!

— Меня зовут Ульрих, граф де Шато-д’Ор! — назидательным тоном сказал Ульрих.

— Вот и хорошо! — заорала девка. — А я — Марта, шлюха фон «Нахтигаль»… Ну же, граф, я так хочу-у…

— Пьяная скотина, — безнадежно махнул рукой Ульрих. — Вдуй ты ей, Марко, может, отстанет?!

— Не-е, — протянула вторая девка, подбрасывая на себе Гуммельсбаха, — Марта уж если разошлась, то ее не остановить, пока у нее изо рта не потечет!..

— Ртом — это по твоей части, — не поняла юмора Марта. — Это тебя какой-то кузнец научил, мавр или перс…

— Врешь, — огрызнулась ее подруга.

— Может, выпьем еще, — спросила Марта, сползая со стола.

— Это можно, — отозвался Ульрих, доставая из-под стола одну из кружек. Зачерпнув вина, он подал его девке, которая уже успела взгромоздиться на колени к Марко.

— Женись на мне, миленький! — предложила она. — Я с тобой спать буду!

Выпили без закуски. Ульрих почуял, что и его начинает валить с ног: «Если развезет, никакой Господь меня не спасет, и Марко тоже…»

— Ладно, спи с ним! — сказал он девке. — Только сперва он меня проводит… Если кто нас спросит, скажи — спать пошли.

— Я с вами хочу! — заныла Марта.

— Ну, черт с тобой, пошли, — сказал Ульрих, — только завернись во что-нибудь!

— А мне и так тепло! — сказала девка. — Не застыну!

— Вот что, — сказал Марко, — голую я тебя не возьму, одевайся!

— А р-рубаху-то измочили… — растерялась Марта. — Так что все равно надеть нечего.

— Ладно! — решительно сказал Ульрих, снимая плащ с вылинявшим гербом Шато-д’Оров. — Заворачивайся!

— Но… мессир! — выпучил глаза Марко. — Боевой плащ — на шлюху?..

— Что ты сказал?! — грозно проговорил Ульрих.

— Виноват, ваша милость, оговорился!

Девка соорудила из плаща нечто вроде древнеримской тоги.

— Вы куда, мессир Ульрих? — спросил Гуммельсбах, на секунду приподнимаясь со своей девки.

— Спать! — сказал Ульрих.

И они с Марко, обнявшись и пошатываясь, ушли в сопровождении Марты. Примерно в это же время из-под стола выполз благородный рыцарь Магнус фон Мессерберг, который стащил с себя кольчугу и рубаху и расстегнул штаны. И тотчас же по комнате распространилось такое зловоние, что Ульрих учуял его, уже спускаясь по ступеням. Ему подумалось, что он вовремя покинул благородное общество, и он не ошибся: едва они с Марко вышли из комнаты, как Мессерберг наконец стянул с себя штаны и вывалил их содержимое на пол…

— Идите в спальню! — приказал Ульрих своему слуге, пристально глядя ему в глаза. — Я все сделаю сам, понял? Если понадобишься, свистну!

Марко все понял так: «Я оседлаю коней, навьючу битюга, а ты отвлечешь девку, чтобы не мешала и не задавала лишних вопросов. Как буду готов — свистну». Надо сказать, что за двадцать лет службы у Ульриха Марко научился многое понимать без слов. Облапив сдобную девку, он направился к рыцарской гостинице.

— Куда? — спросил его здоровенный молодец, загораживая дверь.

— Слуга графа Ульриха де Шато-д’Ора! — рявкнул Марко так, что слуга вздрогнул и посторонился.

— Как пройти, знаете? — угодливо спросил парень и, не дождавшись ответа, крикнул вслед: — Третья дверь направо!

В гостинице было чисто и тихо, потому что господа рыцари обычно дрыхли в верхней комнате трактира. Слуги же тем временем пьянствовали в нижней комнате. В углу дремала девчонка-служаночка. Услышав шаги Марко, она встрепенулась и, вскочив на ноги, низко поклонилась. Впрочем, при этом она заметила, что на ногах Марко деревянные сандалии, которые вовсе не заслуживают такого почтительного обращения.

— Где тут для графа Шато-д’Ора? — спросил Марко у девчонки.

— Третья дверь направо, — ответила девчонка и снова задремала.

Марко и его спутница подошли к двери, которую им указала служанка. Поскольку в коридоре было темно, Марко прихватил со столика, у которого дремала девчонка, чадную масляную плошку. В тусклом свете ее он вдруг увидел на некрашеном, но чисто выскобленном полу четкий след грязной босой ноги.

«Это не девчонка натопала! — подумал Марко. — Похоже, что тут кто-то покрупнее шастал, и притом недавно…» Следов оказалась целая цепочка, которая обрывалась у двери. У третьей направо…

— Стой-ка, — сказал Марко, отодвигая в сторону девку, уже схватившуюся было за железное кольцо, заменявшее дверную ручку. — Негоже в комнату лезть, когда у дверей так наслежено…

Марко сказал это громко, во весь голос, и одновременно прислушался: он рассчитывал, что если за дверью засада, то враг, сообразив, что обнаружен, возможно, как-нибудь выдаст себя… Но за дверью было тихо. Марко еще больше встревожился.

— Ты что? — испуганно прошептала Марта, предчувствуя беду. — Кто там?

— Кто, кто! — прошипел Марко. — Знать бы!..

Он порылся в кармане своего кожаного панциря и выудил оттуда запасную тетиву для лука — крепкую вощеную бечевку длиной более метра — и привязал один ее конец к железному кольцу, а второй сунул в руку Марте.

— Держи! Как кашляну — рви что есть силы!

Тем временем Марко наложил на лук свою тяжелую стрелу и встал сбоку от двери, поставив на пол плошку с горящим маслом. Затем натянул тетиву лука, готовый в любую секунду спустить ее, и громко кашлянул. Марта изо всех сил дернула за бечевку, и дверь с треском распахнулась. Раздался пронзительный свист, и здоровенная стрела, вылетев из комнаты, с треском вонзилась в стену напротив двери. В следующую секунду Марко пнул ногой плошку с горящим маслом, и она, влетев в комнату, разбилась о какой-то сундук. Масло растеклось по полу и осветило комнату. С устрашающим ревом Марко пустил стрелу и, отшвырнув лук, с топором и ножом в руках ворвался в комнату. Там было пусто, только напротив двери, к столу, был привязан тяжелый боевой самострел, из которого и вылетела стрела, вонзившаяся в стену в коридоре. Стрела Марко, пронзив чей-то старый плащ, тоже ушла глубоко в стену — плащ висел на гвозде, вбитом в деревянный брус. Пока не начался пожар, Марко поспешил затоптать горящее масло. В комнате стало темно. Пришлось отколоть ножом щепку от края стола и поджечь ее кресалом.

— Что это было? — с дрожью в голосе спросила Марта, с которой от страху весь хмель сошел.

— А убить нас с графом хотели, — невозмутимо отвечал Марко. — Им, вишь, одной стрелы хватит, и все будет по-ихнему. И стрела небось отравлена.

— Боюсь я, — сказала девка. — За что они на вас взъелись?

— Надо им, значит. Беги-ка отсюдова, пока цела, а то еще подумают, что ты нас предупредила.

— Убьют? — вздрогнула Марта.

— Убьют, а то как же, — степенно проговорил Марко, — тут дело нешуточное.

— Ой, дяденька, а куда ж я пойду? — всхлипнула девка.

— Это уж тебе виднее, красавица, — пожал плечами Марко. — Ты сама-то откуда?

— Беглая я… — потупившись, прошептала девка, — его светлости маркграфа бывшая дворовая.

— А чего же убегла? — присматриваясь к девке, спросил Марко. — Я ведь сам у маркграфа служил, что-то не припомню там такой…

— А давно ты у маркграфа-то служил, дяденька?

— Да уж лет двадцать тому, милая!

— Ну, так мне всего-то двадцать четыре, я тогда еще в деревне жила, в Грюндорфе!

— В Грюндорфе? — Марко озадаченно почесал в затылке. — Я ведь сам оттуда… Чьих же ты?

— Клары я дочка, второй дом от запруды.

Марко смущенно кашлянул и молвил:

— Клары? Дочки Петера Горбатого? А бабку помнишь?

— Бабка у нас раньше померла, меня еще тогда на свете не было.

— Верно… Мать-то жива твоя?

— Померла как раз в Рождество Христово, мне пять лет было…

— А отец у тебя был?

— Вроде бы был при оруженосцах его светлости, в конюхах, но я его ни разу не видела.

— Так-так! — оживился Марко. — Значит, незаконная ты, верно?

— Дед говорил, что не дал его светлость моему отцу разрешения на свадьбу и выпорол еще вдобавок. Так они грехом грешили, тайно. За семь верст отец скакал до Визенфурта, чтобы с матерью любиться. Дед-то говорил, что он их ловил сперва, мать сек, его убить хотел, а потом плюнул и решил, что будет, то будет! Вот я и родилась.

Марко шмыгнул носом, хотя простудой не страдал. Он готов был разрыдаться — и было от чего.

— Ну а потом? Что дед-то говорил?

— Священник на отца с матерью его светлости донес, что в блуде живут. Его светлость отца казнить хотел, да пожалел вроде, выпороли их обоих да епитимью наложили. А отца маркграф услал на три года в какой-то замок — конюшни чистить. А оттуда уж не прибежишь. Говорят, за три года маркграф его обучил честности небывалой. А как была война с какими-то графьями, ушел он в лучники… Убили его или нет, дед того не знает, только с войны он не пришел, а мама через четыре года померла… Или через три, уж не помню…

— Грех-то! — вырвалось у Марко. — Грех-то какой! Кровосмеситель я и прелюбодей!

Марта испуганно поглядела на него. А Марко, увидев на стене распятие, поставил Марту на колени, затем плюхнулся рядом.

— Молись! — взревел он. — Молись, блудница! Молись Господу нашему, чтоб он простил нам с тобой прегрешение это! Отец я твой! Отец!!!

— Господи всеблагой и милосердный!.. — запричитала Марта, поглядывая на Марко, впившегося безумным взором в мученический лик Христа…

Со двора раздался резкий, призывный свист Ульриха. Марко продолжал исступленно молиться.

— Граф свистит! — встрепенулась Марта. — Идем, отец мой, идем! Священник говорил, что Христос велел Богу Богово отдавать, а кесарю — кесарево…

— Марко! — послышалось со двора. — Живей, скотина!

Марко тяжело поднялся с колен и, собрав оружие, взял Марту за руку.

— Со мной поедешь! — сказал он так, что Марта тотчас поняла — не отвертеться. Она хотела сказать, что здесь, на постоялом дворе, у нее есть каморка, где припрятано три цехина и семь серебряных монет, а также ворованный перстенек с какого-то загулявшего купца, но голос у нее пропал — она не могла вымолвить ни слова. И Марта пошла за человеком, не устыдившимся назвать ее дочерью и признаться пред Господом в своих грехах.

…Ульрих стоял во дворе вне себя от ярости. Марко появился в тот момент, когда ярость эта уже достигла всех возможных пределов. Увидев, что слуга ведет за руку Марту, Ульрих прошипел, сверкая глазами:

— Тебе что, мало, идиот?! Куда ты ее тащишь? Обалдел?!

Марко, глянув исподлобья на своего хозяина, сказал внушительно и строго:

— Помолчи, ваша милость! С нами она поедет, понял?!

Ульрих размахнулся и двинул Марко кулаком в зубы. Попади под такой удар другой, возможно, этого беднягу пришлось бы приводить в чувство целый час, а то и дольше, но Марко лишь пошатнулся, но на ногах устоял. Затем ответил графу де Шато-д’Ору таким ударом, что тот рухнул наземь как подкошенный. Марта взвизгнула.

— Тихо, — сказал Марко. Он взял своего господина за грудки и с легкостью забросил девяностокилограммовую тушу в седло. — Садись на битюга, — велел он дочери. — И тихо!..

Путаясь в Ульриховом плаще, Марта забралась на вьючную лошадь и пристроилась среди поклажи. Марко влез на свою клячу и, чмокнув губами, ударил ее деревянными сандалиями по ребрам. Кляча всхрапнула, выражая недовольство, и пошла вперед. Ульрих инстинктивно держался за шею своего коня, которого Марко повел за собою на поводу.

— Что же теперь будет? — спросила Марта, всхлипывая и ничего толком не понимая. Мозг ее был затуманен вином и новыми впечатлениями. Она чего-то боялась и вместе с тем надеялась на что-то очень хорошее и светлое, быть может, даже прекрасное, ждавшее ее впереди.

— Все хорошо будет! — словно угадывая ее мысли, сказал Марко. — Все будет хорошо… Теперь я тоже знаю, зачем мне дальше жить, вот что!

— А все равно ты дурак, — держась за челюсть, пробормотал Ульрих. — За что ты мне врезал, не понимаю…

— Потом объясню, ваша милость, потом, — успокоил Марко своего господина… и друга.

 

НОЧЬ БЕЗ ОТКРОВЕННОСТИ

Предыдущая глава еще получит свое продолжение, ибо мы только подвели героев к тому моменту, когда они выступили из «Нахтигаля» на Визенфурт. Однако пора вернуться к двум юным оруженосцам, покинутым нами в довольно-таки неприятной для них ситуации — когда, напуганные рупором Петера Конрада, они вылетели на какую-то лесную просеку и, нещадно стегая коней, мчались, не разбирая дороги. Таким аллюром они прошли две или три мили, после чего кони выдохлись и остановились. Остановились они на берегу широкой и полноводной реки, видимо, той же самой, через которую Ульрих, Франческо и Марко перебрались, направляясь в Шато-д’Ор. Вдоль берега реки тянулась дорога, пересекавшая узкую просеку, с которой выскочили перепуганные юноши на своих измученных, исхлестанных лошадях.

— Ну и дела! — вздохнул Франческо, спрыгивая с лошади. — Ну и напугался же я!.. В жизни еще так не трусил!

— А я, думаешь, не испугался?! — воскликнул Андреас. — Чуть в штаны не наложил, ей-богу! Интересно, что это было?

— Великан, должно быть, голос-то какой…

— А может, леший?

— У лешего голос скрипучий, будто деревянный, а это либо великан, либо Рюбецаль…

— Это которого мужик репу считать заставил? У нас он не водится. Рюбецаль в дальних странах живет, в Шварцвальде. Ты там не бывал?

— Нет, там не бывал. В Италии был, в Риме был, в Венеции, Иллирии, Далмации, Византии, в Палестине, в Сирии, а в Шварцвальде не бывал. Наверное, это еще дальше…

— Ну, Бог с ним! — Франческо махнул рукой. — Унесли ноги — и ладно. Ты вот лучше скажи, куда это нас занесло?

— Если ехать вдоль реки, можно приехать в Шато-д’Ор и в Визенфурт. Смотря в какую сторону ехать. Только в обе стороны ехать далеко. Ночь и день проедешь, пока дотуда доберешься. Река уж очень петляет.

— Слушай, а ведь нам всего-то оставалось спуститься с горы, чтобы выехать к «Нахтигалю»… Как же так получилось?

— Мы с тобой попали не на ту просеку. Видно, не там свернули, раз здесь очутились. Я тут бывал когда-то и помню, что если чуть проехать вниз по течению реки, то будет поворот на ту дорогу, которая идет мимо «Нахтигаля». А если пройти столько же вверх по реке, то будет поворот на Вальдбург, но там до него еще ехать и ехать — миль двадцать…

— Ты же говорил — пятьдесят!

— Так то с горы! Через гору другая просека идет, там надо сперва тридцать миль по лесу покружить да выехать на эту дорогу…

— А почему же нельзя по тем просекам проехать, что мы проехали? — удивился Франческо.

— Да кто же их знает, все эти просеки? — с досадой ответил Андреас. — Я вот сейчас и то думаю — в какую сторону ехать?

— Ты же только что говорил: по течению.

— А ты помнишь, куда она течет? Она сперва с севера на юг течет, потом — с востока на запад, после этого — обратно с запада на восток, ну и снова — с севера на юг…

— Но ведь ты говоришь, бывал здесь…

— Бывал, бывал! — проворчал Андреас. — Только давно это было… А потом, может, и не здесь вовсе…

— Вот оно что! — фыркнул Франческо. — Значит, приехали?!

— Поедем берегом, — предложил Андреас. — Если увидим высокий обрыв, значит, едем правильно…

— А куда?

— К Визенфурту. Лишь бы только мимо поворота на «Нахтигаль» не проехать… Вернее, на дорогу, которая мимо «Нахтигаля» идет…

— Ох, чувствует мое сердце, влипнем мы с тобой! — проворчал Франческо, вдевая ногу в стремя и взлетая на седло.

Усталые лошади шли медленно. Тихонько позвякивало оружие. Юноши молчали, обоих клонило в сон, а конца пути не предвиделось. Дорога начала постепенно подниматься в гору, отдаляясь от пологого берега. Затем появились невысокие обрывчики, а вскоре линия обрыва стала сплошной. Поверхность реки, которая раньше была совсем близко — только наклонись с седла, — теперь ушла далеко вниз, и серебристая лунная дорожка казалась теперь таинственной и загадочной. С другой стороны к дороге сплошной стеной подступал густой лес. Кое-где столетние сосны нависали над самым обрывом, дожидаясь первого хорошего ливня, который, подмыв полусгнившие корни, сбросит их в реку.

— Не подъезжай близко, — сонным голосом проговорил Андреас, желавший, видимо, сказать, чтобы Франческо не приближался к краю обрыва.

— Ух ты! — воскликнул Франческо, отъезжая от края обрыва. — Локтей сто будет! Отсюда свалиться — костей не собрать.

— А я что говорю? — подтвердил Андреас. — Тут надо ехать ближе к деревьям… Смотри-ка!

— Чего еще?! — ахнул Франческо, опасаясь какой-нибудь новой чертовщины.

— Огоньки там, видишь?

Действительно, впереди светились красноватые тусклые огоньки, которые странно покачивались и подрагивали, словно живые. Русло реки в этом месте немного расширялось, образуя залив, с трех сторон окаймленный обрывом. Огоньки светились и двигались вдоль обрыва, на противоположной стороне залива — прямо навстречу юношам.

— Не нечисть ли какая? — осеняя себя крестом, спросил Франческо — спросил, обращаясь, скорее, к самому себе.

— Да нет! — отозвался Андреас. — Это какой-то отряд с факелами! На лошадях тоже трясутся, вот огни и прыгают как живые…

— А чего же людей не видать? Латы блестели бы…

— А ежели поверх лат черная ряса одета? Как у епископских латников…

— Что они тут делать-то собираются?

— Кто их знает! Тут ведь где-то и на монастырь Святого Иосифа дорожка… Может, туда едут?

— Многовато огоньков, знаешь ли, сотни две будет. Да ежели еще и факел не у каждого… С полтысячи воинов наберется! Святую обитель Бог хранить должен, а не солдаты. А тут целое войско!

— Может, его преосвященство воевать задумал или в крестовый поход опять собираются?

— Тогда бы герольдов выслали, — рассудительно заметил Франческо. — Да и зачем по ночам, глухой дорогой такой отряд вести? А?

— Думаешь, тайна какая-то?

— Думаю. И еще думаю, что надо нам куда подальше улепетывать, потому как если кто-то что-то скрыть хочет, то свидетелей ему не надобно…

— Тогда поворачиваем коней! — сказал Андреас. — Помнишь, мимо обрывчиков проезжали? Там можно под берегом укрыться, понял?

— Поехали!

Ехать быстро по узкой тропке над обрывом было невозможно. Да и топот коней, скачущих рысью, привлек бы внимание. Андреас оглянулся и увидел, что огоньки стали намного ярче и уже хорошо были видны язычки пламени, раздуваемые ветром.

— Минут через десять догонят нас! — воскликнул он, но ошибся.

Не прошло и пяти минут, как из темноты раздался чей-то суровый голос:

— Кто едет? Остановиться!

— Как бы не так, — прошептал Франческо, дрожащими от волнения руками выдергивая лук из налучия и стрелу из колчана.

— Гони! — завопил Андреас. — Все равно в темноте не попадешь!

Плеть Франческо хлестнула по крупу меринка. Держа в левой руке и лук, и стрелу, и поводья, он правой рукой нахлестывал лошадь, и она неслась следом за лошадью Андреаса.

— Стой! — орали сзади. — Осаживай коня!

Франческо услыхал над головой свист стрелы, посланной наугад, но от этого не менее опасной. За первой стрелой пропела вторая, потом еще и еще. Франческо улучил момент и, развернувшись в седле, пустил свою стрелу в преследователей. К своему удивлению, он услышал жалобное ржание лошади, в которую угодила стрела, и громкую брань всадника, а затем — отчаянный крик человека, падающего с обрыва вместе с лошадью. Послышались лязг доспехов и какой-то треск, вероятно, треск костей человека и лошади… Впрочем, ни Франческо, ни Андреасу некогда было прислушиваться к этим звукам. Их гораздо больше тревожили другие звуки — свист стрел и топот коней за спиной.

— Здесь! — выдохнул Андреас. — Сворачивай под обрыв!

По рыхлому песку кони зарысили почти бесшумно. Юноши ехали вплотную к откосу обрыва, и сверху их невозможно было разглядеть. Топот погони пронесся дальше, по верху обрыва, песок с шуршанием тонкими струйками осыпался на головы юношей.

— Проехали! — восторженно шепнул Франческо.

— Не сглазь! — прошипел Андреас, напряженно прислушиваясь. — Не проскакали они еще спуск…

Топот стих, но ветер доносил до юношей отдельные голоса всадников.

— Ищут они, — вслушиваясь в обрывки фраз, шепнул Франческо. — Поехали потихоньку.

Скрип песка под копытами и случайное цоканье подков о камешки казались юношам, чьи чувства были обострены до предела, чуть ли не грохотом. Между тем по верху обрыва, отбрасывая красноватые отблески на воду, поплыла вереница факелов.

— Сто-о-ой! — раздался зычный голос.

— Монсеньор, — послышался голос, — их двое или трое, но они, видимо, ушли в лес…

— Вздор, брат Феликс, если бы они стали ломиться через лес, вы бы услышали треск… Ищите их под обрывом, брат Феликс!

— Доставить живыми?

— Необязательно, — ответил тот, кого назвали монсеньором.

— Но, может быть, они могут нам что-либо сообщить?

— Они могут быть только лишними… Кем бы они ни были, мне не нужно, чтобы о появлении моего отряда знал кто-либо…

Франческо вздрогнул.

— Поймают, — прошептал он Андреасу на ухо. — Что делать-то?

— В реку надо, на тот берег, там не достанут, — решительно расстегивая пояс, сказал Андреас. — За коней держаться будем, латы на них положим…

— Ты плаваешь-то хорошо? — спросил Франческо. — Здесь ведь река широкая.

— А ты?

— Я? — хмыкнул Франческо. — Я, брат, венецианец, я плавать раньше, чем ходить, научился.

Вдали показались огоньки факелов, передвигавшиеся под обрывом к тому месту, где укрылись оруженосцы. Они двигались неторопливо, но уверенно, и было ясно, что вскоре приблизятся настолько, что выхватят из тьмы оруженосцев и их лошадей. Опасливо поглядывая на приближающиеся факелы и почти не видя друг друга в темноте, оруженосцы лихорадочно сбрасывали с себя доспехи и вооружение и привязывали все это к седлам. Первым забелел наготой Андреас. На счастье беглецов, луна погрузилась в тяжелую тучу, и единственным источником света были тусклые отблески факелов, пылавших на верху обрыва. В непроглядной тьме, в чем мать родила, оруженосцы ввели лошадей в реку. Животные вошли в воду с плеском и фырканьем, а кобыла Андреаса еще и предательски заржала, учуяв, видимо, чьего-то жеребца. И, конечно, воины брата Феликса тотчас обнаружили пловцов. С обрыва сбросили несколько факелов, в свете которых всадники принялись стрелять по беглецам. Однако преследовать юношей в воде всадники не могли — мешало тяжелое вооружение. Лучники и арбалетчики посылали стрелы в реку, уповая больше на удачу, чем на точный прицел. Стрелы со свистом летели с обрыва и с бульканьем уходили в воду.

— Слушай, — спросил Франческо, — ты тот берег видишь?

— А ты?

— Ничего не вижу, если честно.

— Я вижу то же, что и ты… — усмехнулся Андреас. — А речка-то с водоворотами!..

— Еще затянет!.. — фыркая почти так же громко, как меринок, за повод которого он держался, сказал Франческо. — Там, говорят, водяной живет и русалки ему бороду наматывают. Мотают, мотают, а борода-то водяная, вот вода и крутится.

— Ужас, как я этих водяных боюсь и русалок! — сознался Андреас. — Они, говорят, все, что хочешь, могут сделать, только не всегда… Мне тут давеча рассказывали, будто один мужик купался в речке и увидел распрекрасную красавицу с золотыми волосами. Вся голая, конечно, сам понимаешь. А она рассердилась, да как заорет: «Не смотри на меня!» А он смотрит и говорит: «Уж больно ты баба красивая!» А баба эта была русалка, она ему и говорит: «Хочешь быть таким же, как я?» Мужик подумал, что все без подвоха и его красавцем сделают. А русалка эта водой на него плеснула и говорит: «Чтоб тебе бабой на берег вылезти!» Выплыл мужик, смотрит, а у него груди выросли, ну а между ног — сам понимаешь — все исчезло.

— Брехня это, — сказал Франческо, — не бывает так.

— А что, может, и бывает? — не согласился Андреас.

— Может, и бывает, да нам-то что из этого… Тут вон монахи стреляют, а он сказки рассказывает…

— Стрел-то уж и не слышно, — заметил Андреас. — Нас далеко вниз по течению снесло… А все-таки такое бывает.

— Да, конечно!.. — усмехнулся Франческо, заплывая с другой стороны коня, чтобы сменить загребную руку. — Вот я сейчас на тебя водой плесну, да скажу: «Чтоб тебе бабой на берег вылезти!» Что ты, сразу в бабу превратишься?

— Нет, лучше не превращаться! — опасливо сказал Андреас. — Мне мужиком быть больше нравится. Только все-таки верю я в такое… Надо проверить это, чтоб уж потом не бояться…

— Да что проверять-то! — хмыкнул Франческо. — Да если ты в бабу превратишься — я на тебе женюсь! Ха-ха… Но ежели не превратишься — бью пять горячих по заднице плеткой! Идет?

— Идет! — согласился Андреас. — Только жениться — это дело долгое, а вот пять горячих я тебе тоже отвесить не против.

— Ну ты и дурень! — удивился Франческо. — Неужели и впрямь думаешь, что получится? Если даже и умеют это русалки, так на то они и русалки… Вылезешь на берег, сразу задницу подставляй, чтоб не спорил другой раз…

— Может, и впрямь не надо, — сказал Андреас. — А то тебе-то что: пять плеток получишь, и оставайся мужиком, а я на всю жизнь бабой стану…

— Да ты просто боишься пять горячих получить, — ехидно заметил Франческо. — Но раз уж поспорил, надо до конца держаться. Очень мне тебя за бахвальство проучить хочется.

— Да я уж сейчас и сам рад получить, только бы мужиком остаться.

— Не боись, останешься! — Франческо зачерпнул в горсть воды и плеснул ее в лицо спутника, смутно белеющее в темноте. Затем громко крикнул: — Чтоб тебе бабой из воды вылезти!

— А-а-а! — завизжал Андреас не своим голосом.

— Ты чего? — изумился Франческо.

— Не знаю чего… — отдуваясь, ответил Андреас. — Что-то со мной случилось!

— Брось болтать! — отмахнулся Франческо. — Не забудь про плетку.

— Нет, что ты, — ухмыльнулся Андреас, — теперь уж точно не забуду!.. Смотри-ка, берег!

— Точно! Кони по дну идут… Доплыли!!!

— Верно, доплыли, — отозвался Андреас. — Только ты-то доплыл, а я-то… доплыла!

— Опять споришь? — нахмурился Франческо. — Поворачивайся задом!

— Ты сперва спереди пощупай! — сказал Андреас. — Вон чего наделал!..

— А ты где? — спросил Франческо. — Чего за лошадь спрятался?

— Как чего? Я же теперь девка, понял? — всхлипнул Андреас.

Франческо, поеживаясь от ночного холода, обошел коня и подошел к товарищу, закрывающему одной рукой грудь, а другой — низ живота.

— Ну, убери руки-то, — проворчал Франческо. — Не может такого быть, ни за что не поверю…

— Тогда гляди, — сказал Андреас, открывая грудь.

Франческо осторожно прикоснулся к небольшим аккуратным выпуклостям, словно светившимся в темноте, затем — к темным соскам. Это была, несомненно, девичья, хотя и не очень развитая грудь, мокрая и холодная от долгого пребывания в воде.

— И тут тоже? — упавшим голосом проговорил Франческо, указывая на темные волосы на лобке девушки — Андреаса; а тот вместо ответа схватил приятеля за запястье и быстро прижал его ладонь к этому темному пятну.

— Вот э..это д…да!.. — стуча зубами то ли от холода, то ли от страха, пролепетал Франческо.

— И одежда вся промокла! — сказала девушка — Андреас. — Надо костер развести…

— Черт меня надоумил с тобой спорить! — в сердцах сплюнул Франческо.

— Ладно! — сказала Андреас. — Об этом потом, а сейчас сушиться надо. Простыть ведь можем! Не гляди на меня так! Это только тело у меня бабье, а в душе я мужиком остался!

— Точно! — спохватился Франческо. — Я-то ведь знаю, что ты — мужик, что же мне на тебя пялиться? Верно, Андреас?

— Верно, но пять плеток получишь, понял?

— Да хоть десяток! Тут чудо такое… а мы плетками считаться будем?!

Оруженосцы набрали большую кучу плавника и хвороста из близлежащей рощи. Нашлось и кресало, а также сухой трут, и вскоре на берегу запылал костер. Промокшую при переправе одежду развесили на кольях вокруг костра; затем соорудили шалаш из веток, которые нарубила Андреас саблей Франческо.

— Гляди-ка, — восхищался Франческо, — а удар-то остался!

— Ага, — кивнула Андреас и потянулась к плетке. — Ложись-ка, любезный! Уговор есть уговор!

— Ох! — закряхтел Франческо. — Ну и вредный же ты! — Он улегся на живот и усмехнулся: — Никогда меня девка не порола… Ты уж не бей по рубцам, а то еще после мессира со вчерашнего дня не зажило.

— Ладно, — сказала Андреас и пять раз крепко вытянула Франческо плеткой.

— Как же тебя звать-то теперь? — поглаживая побитое место, спросил Франческо. — Неудобно как-то…

— Неудобно, неудобно… — проворчала Андреас. — Ну, зови Андреа, вроде есть такое имя… Превратил меня в девку, вот беда-то… А уж как звать — ерунда. Вот прикажет мессир Альберт в баню идти, спину ему тереть, как я пойду?

— Объясним ему… — пробормотал Франческо. — А то как же… Тут другое дело… Баба-то ты теперь настоящая, а я на все это так просто смотреть не могу, понял… то есть поняла? Вон видишь, только поглядел на тебя — а уж хочется…

— Верно, — с волнением в голосе отозвалась Андреа, разглядывая демонстрируемый ей предмет. — Это что же, если я замуж выйду, так меня такой штуковиной… Да еще родить потом надо? Глаза б мои на тебя не смотрели…

— Сам виноват, — сказал Франческо. — Не надо было сказки рассказывать… А может, и обратно все вернуть можно, а?

— Я уже подумала про это! — Андреа сплюнула в костер. — Ладно, уж лучше бабой быть, чем опять превращаться. А то что-нибудь не так выйдет — и стану не баба, не мужик…

— Тьфу, прости Господи! — перекрестился Франческо. — Упаси нас Боже от эдакого…

— А тело у тебя какое теплое! — сказала Андреа, обнимая Франческо и прижимаясь к нему округлым девичьим бедром.

— Ты чего? — в испуге отодвинулся Франческо. — Я, знаешь, содомским грехом не грешу… А за настоящую бабу тебя не признаю все равно.

— Ох и дурак же ты! — покачала головой Андреа. — Ишь что подумал! Я погреться хотела, вот и все… Мне, знаешь, ни бабьей, ни мужской любви не надо, и так проживу… Не просохло еще белье?

— Нет еще, — насупился Франческо, недоверчиво поглядывая на тоненькую талию и довольно широкие бедра своей новой подруги. — Пошли в шалаш, — сказал он. — Сухим плащом укроемся.

— Только ты рукам волю не давай, — предупредила Андреа, — а не то получишь!

— Да не трону я тебя, — успокоил ее Франческо.

— А караулить кто будет? — спросила Андреа. — Ложись-ка спать, а я постерегу…

— Может, я лучше, ты все-таки это… не мужчина…

— Запомни: как был я Андреасом, так и остался, а заикнешься еще, что я не мужчина, получишь!

— Чего?! — взвился Франческо. — Это от тебя, от бабы?

— Запросто! — последовал ответ. И Франческо и Андреа-Андреас вскочили на ноги.

— Ну, давай! — сказал Франческо, сжимая кулаки.

Андреа размахнулась и двинула Франческо, да не по-бабьи, ладошкой по щеке, а крутым, хоть и небольшим кулаком — правой в челюсть. В глазах у Франческо потемнело. Он пришел в себя, уже оказавшись на земле. Франческо приподнялся и сел, потирая челюсть.

— Ну и удар!.. — пробормотал он, признавая превосходство приятеля. — А вот замуж тебя не возьмут, это точно. Муж тебя и поучить не сможет…

— Опять? Мало, что ли?! Могу еще…

— Да не злись ты! Я просто так… рассуждаю…

— Раньше надо было думать, когда в девку превращал…

— Опять я виноват?! Пять горячих, по роже получил — и все мало… — вздохнул Франческо. — День такой выдался, точнее, ночь…

— Ладно, — сказала Андреа, — давай мириться. Залазь в шалаш и спи, разбужу ближе к утру.

— А пожрать у нас ничего нет? — спросил Франческо.

— У меня ломоть хлеба был, — вспомнила Андреа. — Кажется, в куртке…

— Поищи, а? Может, поделишься… А то с обеда ни крошки во рту не было.

— Ничего, покуда не помрешь! — улыбнулась Андреа, роясь в карманах куртки, которая сушилась над костром. — Вот… Мокрый, конечно, но ничего…

Размокший ломоть разделили пополам и тотчас же съели.

Франческо полез в шалаш, расстелил единственную сухую вещь — плащ Андреаса — и вскоре заснул. Сон навалился на него, тяжелый и глубокий, — сон без сновидений. Андреа-Андреас же осталась наедине с ночью и своими мыслями…

 

ОТ «НАХТИГАЛЯ» ДО ВИЗЕНФУРТА

(продолжение)

Вернемся к тому моменту, когда Марко, набивший морду своему господину (и другу) и признавший трактирную шлюху Марту своей дочерью, усадил обоих на лошадей и выехал с постоялого двора «Нахтигаль».

…Огоньки «Нахтигаля» давно уже остались позади и вот-вот должны были скрыться за поворотом дороги, когда Ульрих наконец нарушил молчание.

— Может, ты все-таки объяснишь мне, в чем дело? — спросил он у слуги.

— Дочка это моя незаконная, — вздохнул Марко. — Ты уж сердца-то не держи, ваша милость, а? Выпорол бы, что ли, меня, чтоб душу отвести…

— Какая дочка? — удивился Ульрих, видимо, пропустив мимо ушей предложение Марко насчет порки.

— Да вот… какая есть… Я ее только трехлетней помню, а она-то меня и вовсе не помнит… Как, Марта, помнишь?

— Не помню, — призналась Марта. — Мне, когда про отца говорят, почему-то кажется, что я… в небо куда-то взлетаю…

— Значит, помнишь! — обрадовался Марко. — Это как идти на войну… Ну, под Оксенфурт, уж извините, ваша милость… Так вот… Забежал я тогда к Кларе, царствие ей небесное, сердешной… А она мне вот такую крохотульку пузатенькую показывает: вот твоя, мол, какая стала… А сама ревет, слезами заливается! И пальцем в меня тычет да тебе приговаривает: «Папаша, папаша это твой!» Ну, взял я тебя на руки и поднял…

Марко шмыгнул носом и смахнул рукавом здоровенную слезищу.

— А тогда-то не ревел я, нет! Идол был, истукан! Думал, может, смилостивится его светлость, позволит мне с Кларой грех венчанием прикрыть, если воевать хорошо стану…

— Ты знаешь что, — сказал Ульрих, — не рассказывал бы про Оксенфурт, ладно? А то как начинаешь рассказывать, что стоял в той шеренге, которая по Гаспару стреляла, так мне все кажется, что это ты ему стрелу в глаз…

— Грешен я, ваша милость, целил я в него, как и другие. А уж попал, нет ли, не знаю… Нас ведь две сотни было, да еще через латников, через головы их стреляли, вот что… Ладно. Бог с ней, с войной-то! Вот после битвы, прямо только-только отвоевали, позвал меня маркграф. Думал, простил он меня… Знать бы, зачем, так в бега бы ушел, ей-богу!

— А зачем звал-то? — спросила Марта.

— Да вот с мессиром Ульрихом в Палестину послал, только еще возвращаемся…

— Господи! — ахнула Марта. — Сколько же вы там были?

— Двадцать лет, — задумчиво проговорил Ульрих.

— Да… — вздохнул Марко, — не чаял я с дочерью увидеться, не чаял… Сколько раз смерть могли принять — не счесть! Вот и сейчас… на что уж место тихое, этот «Нахтигаль», а убить хотели…

— Ого! — воскликнул Ульрих. — Когда же это?

— Да незадолго перед тем, как вы, ваша милость, в морду мне заехали! Самострел кто-то в нашей комнате поставил. Дверь открыли бы без осторожности — стрелу в пузо получили бы… Или вы, ваша милость, или я. А маркграфу и так и эдак хорошо.

— Ох, так чего же вы головой-то в петлю лезете? — спросила Марта. — Дорога-то прямо к маркграфу, на Визенфурт!

— Туда и едем, — сказал Ульрих. — Но мы туда через Тойфельсберг поедем!

— Ты что, девка?! — воскликнул Марко. — Что с тобой?

Марта уставилась на Ульриха выпучив глаза — словно увидела самого дьявола.

— Господи! — воскликнула она. — Вразуми ты рабов своих! К маркграфу, да еще через Тойфельсберг! Тут и столбовой дорогой страшно ехать, а они через Чертову гору собрались!

— У тебя не спросили! — буркнул Марко. — Поедешь, куда повезут! Ты вот лучше объясни-ка отцу родному, как шлюхой сделалась?! Во грех меня ввела!

Марта молчала. Ей захотелось спрыгнуть с седла, сбросить плащ, чтоб не мешал, и голышом бежать обратно в «Нахтигаль», в свою каморку, где все еще лежали монетки, бельишко и ворованный перстень… Там было все, к чему она привыкла: драки, пинки, безжалостные руки, ножи, бабьи когти, плевки в лицо, обидные слова, на которые она не умела уже обижаться по-настоящему. А здесь был страх, неизвестность, ночь… Были два непонятных мужика — один слуга, другой господин, отношения между которыми походили на что угодно, только не на отношения слуги и господина. Один из них ни с того ни с сего — вроде бы и не очень пьяный был! — объявил себя ее отцом да еще и дал по морде графу!.. И тот вел себя странно: вроде не трус, здоровенный детина, весь в броне и вооружен до зубов, а даже после того, как пришел в себя, почему-то не зарубил слугу на месте. Чуть ли не извиняется перед этим медведем, на «ты» ему позволяет к себе обращаться! А не сумасшедшие ли они? Или, может, разбойники? Страшно ей было! Очень страшно. Но с коня Марта почему-то не слезла и назад, в «Нахтигаль», не побежала.

— Ты прости, прости, дочка… — вновь зашмыгал носом Марко. — Не трави душу, зря я на тебя окрысился… Все твои грехи — моя вина, ничья более… За грехи мне воздастся, Господь воздаст… А все же знать-то мне надо про все. Не простого любопытства ради… Не-ет!

— А чего рассказывать-то? — Марта поглядела на отца странным, как бы испытующим взором. — Может, ты врешь, что я дочка твоя, откуда мне знать? Кто ты мне? Один раз попользовался — так у меня таких тыща была! Иной раз по двадцать за ночь промеж ног держала… Если б они все еще и в дочери меня звали, так у меня полмира отцов было бы. Почитай, все здешние графы да бароны пользовались… Маркграф тоже не обошел. Он-то меня и обрюхатил первый раз! По четырнадцатому году, только-только титьки расти начали… Тьфу!

Марта всхлипнула, утерла нос Ульриховым плащом и продолжала:

— А взял он меня, конечно, как дуру. Камин у него затапливала. Пришел он, я прямо обмерла. А он берет меня за подбородок и говорит: «Что, замарашка, попалась? Что тут делаешь?» Я точно язык от страха проглотила. А он этак запросто взялся за подол — и мне на голову. «Держи, — говорит, — так, чтоб я твоей грязной рожи не видел. Тоща, а ножки хороши!» А я стою ни жива ни мертва, снизу все голое, а подол опустить не смею. Взял он меня под задницу, да и надел с размаху, как перчатку… Больно было! А орать я не могла — ни голоса, ни духа не было. Испортил он меня, да я ему не понравилась, очень уж тоща была, это точно. Да только и одного раза хватило, понесла я… Сперва ни одна баба не верила, что я беременная. «Вон, — говорили, — толстеешь на маркграфском харче, воруешь небось!» Только уж когда живот к носу стал, поверили. Родила я в хлеву, ничего, не очень больно, мальчонка вышел. Родила, а молока мало, грудь-то еще детская совсем… Может, и помер бы он, да спасибо, добрые люди взяли, выкормили. Десять лет уж ему…

— А звать-то как? — перебил Марко, судорожно вцепившись пятерней в свою комковатую бородищу.

— Марко зовут, — ответила Марта, — говорят, в честь деда, отца моего!

— Господи! — взвыл «счастливый» дед и отец. — За что караешь?! За что?

— Не гневи Господа! — строго сказал Ульрих. — Семя твое Господь прорастил, не пресекся род твой, смири гордыню и моли Господа, чтобы простил он твой грех.

Марко забормотал молитву, Ульрих же сказал, повернувшись к Марте:

— Отец он тебе, сыну твоему дед. Марко его зовут.

Девка всхлипнула, захлюпала носом. Затем продолжила свою невеселую историю:

— Отдала я его в одну семью. У них девка родилась, девятая, а парня-то не было, отец там уж старый, мать тоже видит, что десятого ей не выдюжить. А сын-то им был нужен! Сына нет, служить некому — маркграф землю отберет. Вот они моего с маркграфом сына и взяли, так что маркграфу его собственный сын служить будет…

— Ладно, — пробухтел Марко, — давай дальше о себе.

— Дальше? Дальше все было, жила как скотина, работала в грязи, били чем попало. Розгами секли, ремнем драли, кнутом хлестали, плетками пороли, за волосья таскали, ногами пинали — и за дело, и так просто. А уж к мужикам привыкла, кто хочет — тот и берет! За сироту заступиться некому… Идет какой-нибудь мужик, пальцем поманит — иду. Потом встану, подотрусь да пойду — и стыд уж потеряла. Первое-то время плакала, топиться да давиться собиралась… Не смогла. Жить хоть и противно было, а помирать все-таки страшнее. Ну а однажды я не стерпела, огрела молотком одного барона — уж очень сильно он мне в грудь зубами впился, вот-вот — и отгрыз бы… А дело было за кузней, под телегой… Кузнец, видно, исправлял что-то да и забыл молоток. Тяжелый молоток был, у барона только куски от черепушки полетели…

— Господи-и! — простонал Марко. — Убивица!

— Так уж вышло… За этакое дело мне маркграф обещал голову снять, да, видно, не очень ему этого барона жалко было. Пороть велел кнутом на площади, спасибо, хоть не клеймил. Пятнадцать кнутов в Визенфурте дали, майстер Вальтер порол, который с трех кнутов хребет перебивал. А меня-то и он пожалел — два месяца пролежала, но выжила… Так до двадцати лет прожила, у маркграфа. Еще троих родила, от кого не помню. Один сразу помер, третий через год, а еще одного, второго, монахам отдала, ему уж шесть лет должно исполниться, если жить остался… А потом что-то на меня нашло и сбежала я в «Нахтигаль», скоро пятый год, как сбежала. Там-то получше было… Хотя и там всякое бывало…

Марко разрыдался. Звероподобного вида угрюмый мужик, плачущий, как дитя, — зрелище нелепое и трогательное.

Марта виновато поглядывала то на Ульриха, то на Марко, утиравшего слезы огромным волосатым кулачищем.

— Не плачьте, не плачьте, отец мой, — сказала она дрогнувшим голосом. — Встретились же мы, встретились. Теперь никуда, никуда вас не пущу! Сама с вами пойду, куда позовете, хоть в костер!

Марко наклонился с седла и обнял ее, прижал к себе.

— Золотко ты мое, девочка милая… — шептал Марко. — Добрая, добрая-то какая! Э-эх!

Ульрих протер левый глаз пальцем; рыцарь почувствовал какое-то стеснение в груди, и слеза выкатилась ему на щеку и шлепнулась на стальной надгрудник с тихим звоном… Ему захотелось сделать что-то хорошее для этих людей, которые были ничуть не хуже его, умели так же любить, страдать и ненавидеть, но жизнь сурово их била, и они теряли человеческий облик. Этих людей он презирал постоянно, всю жизнь, он всегда благодарил Бога за то, что он ниспослал ему счастье родиться графом де Шато-д’Ором, потомком славного рода, восходящего согласно родословной легенде чуть ли не к Цезарю Августу. Граф презирал простолюдинов за покорность, за обязанность работать, он был убежден, что все их предки — трусы и ублюдки, лодыри и мошенники. Впрочем, в годы скитаний и ему пришлось трудиться наравне с Марко: он узнал, как ломит спина от работы, как лопаются кровавые волдыри, натертые мотыгой, как жжет руки от соли, когда засаливаешь рыбу. Он знавал людей, которые могли бы умереть от голода и жажды, если бы рядом не оказалось слуги… Он знал многое из того, о чем люди его сословия не ведали. Да, он знал, что такое труд, но презирал работу и числил себя только воином. И вот на лесной дороге, ведущей в неизвестность, граф прозрел: он по-новому понял Христову истину о том, что «несть раб, несть господин».

Ульрих внезапно соскочил с коня и подошел к остановившемуся битюгу.

— Слезай! — сказал он Марте. — Мне тут кое-что достать надо…

Он распутал один из вьюков и, покопавшись в нем, нашел тугой сверток.

— Ты чего? — испуганно спросил Марко.

— Дочери твоей подарок, — сказал Ульрих.

— Не надобно мне ничего! — пролепетала Марта. — Не обессудьте, ваша милость, ничего не возьму!

— Дура! — сказал Ульрих. — Ты что, голышом к маркграфу поедешь?

— Я же беглая! — взмолилась девица. — Меня же запорют там!

— Не запорют! — сказал Ульрих. — Я их прежде два десятка порубаю, а потом уж, может, и запорют… Не бойся! Не тронут!

— Значит, ты мешок этот на нее надеть хочешь? — догадался Марко. — Тот, с которым я тогда тебя выручать ходил?

— Верно, — подтвердил Ульрих. — Распрекрасная вещь эта чадра!

Помимо чадры в свертке оказались восточного типа туфли без задников и с загнутыми носами и широкие шелковые шаровары, а также длинная, по щиколотки, атласная рубаха. Был там и полный комплект украшений восточной женщины, а также кое-какие предметы косметики.

— А штаны-то зачем? — удивилась Марта. — Я ж не мужик?

— У них так носят, — сказал Марко. — У сарацин!

— Так вы меня во все это обрядить захотели? — вскричала девка, но тотчас осеклась, встретив пристальный взгляд Ульриха. Марта скинула плащ и поклонилась; стоя на одной ноге, она пыталась надеть штаны. Ульрих хмыкнул и легонько шлепнул ее по ягодице — в этом-то он особого нарушения обета не усматривал!

— Ох ты нескладная! Держись за мое плечо, — сказал он девице.

Марко тоже поддержал ее за плечо, и Марта сумела-таки поместить свои телеса в шаровары, которые туго обтянули ее массивный зад. Затем были надеты другие предметы сарацинского туалета, в том числе чадра, из-под которой видны были одни глаза.

— Ну и пугало я, наверно? — вздохнула Марта.

— Ничего, — сказал Ульрих. — Так будет лучше!

— Верно, теперь уж точно не узнают, — солидно подтвердил Марко.

— А вдруг спросят чего? — обеспокоилась новоиспеченная сарацинка. — Я ведь по-ихнему не умею…

— А тебе дуре и не надо говорить, делай вид, что нашего языка не понимаешь, да лицо вот так прикрывай, понятно?

— Попробую… — Марта повторила вслед за Ульрихом и Марко несколько «восточных» жестов и телодвижений. Когда учителя сочли свою ученицу достаточно подготовленной, ее снова посадили на лошадь…

Проехав еще полторы мили, путешественники оказались на распутье трех дорог. Ульрих знал, что все три дороги ведут к Визенфурту. Одна из них сворачивала к реке и тянулась вдоль нее, повторяя все речные изгибы и излучины; другая, петляя между холмами, выводила к главным городским воротам Визенфурта; а третья в двух милях от распутья резко уходила в гору, именуемую Тойфельсберг. Когда-то, возможно еще во времена Юлия Цезаря, эту дорогу прорубили римские легионеры. На Тойфельсберге, вероятно, был военный лагерь какого-нибудь римского гарнизона, ибо в чащобах, которые поднялись вокруг этой горы, еще и в описываемое время сохранились земляные валы, какие-то каменные сооружения непонятного назначения, ржавые обломки оружия, битые горшки и обглоданные кости. Когда римляне ушли, здесь обосновались франки и лет пятьсот держались, отбивая налеты враждебных племен, держались, пока вконец не пережгли все частоколы и не перепортили все земли. Плюнув в конце концов на гору, они перебрались ближе к реке, где и возник Визенфурт. Гору Визенфуртский епископ проклял еще за сто лет до рождения Ульриха, с тех пор ее называли Тойфельсбергом — Чертовой горой, и по ней мало кто отваживался ездить — разве что крепко выпив, в большой компании и днем. Дорога постепенно зарастала, но еще не совсем заросла — во всяком случае, гуськом по ней вполне можно было проехать.

— Направо! — сказал Ульрих и потянул повод своего коня. Животное — его Роланд — прекрасно понимало хозяина, но тут Роланд навострил уши и заартачился, явно не желая выполнять команду хозяина.

— Э, парень! — удивился Ульрих. — Ты чего дуришь? Плетки хочешь?

Жеребец заржал и вдруг не спеша направился к кустам. Ульрих не стал его удерживать — его заинтересовало поведение коня. И только тут Ульрих услыхал доносившийся со стороны Визенфурта тяжелый стук копыт — стук копыт тяжеловооруженной конницы.

— Уж не маркграф ли нам встречу готовит? — усмехнулся граф.

— Заедем-ка в лес, ваша милость? — предложил Марко. — Бережного и Бог бережет… Тебе не страшно, дочка?

— Стра-ашно! — пролепетала Марта из-под чадры.

— Поехали направо! — приказал Ульрих и, подстегнув Роланда, направил его в сторону Тойфельсберга. Копыта стучали по главной дороге; отъехав от нее в глубь леса, Ульрих велел Марко и Марте ехать дальше, а сам, спешившись и сняв часть вооружения, вернулся к придорожным кустам.

Конский топот приближался, и вскоре из-за поворота дороги показались головные всадники с факелами; их было больше десятка. Всадники подскакали к распутью и остановились. Ульрих сразу же узнал в них воинов епископа. Немного погодя из-за поворота появилась основная колонна всадников. Войско епископа стало сворачивать на дорогу, ведущую к реке. Всадники ехали молча, по четыре в ряд; все они были в доспехах и в черных одеждах; пики их грозно глядели в ночное небо. Во главе войска, в сопровождении оруженосца, ехал человек, лицо которого было наполовину закрыто капюшоном. Он походил на огромную нахохлившуюся хищную птицу. Ульрих насчитал не менее тысячи воинов. Когда вся колонна въехала в лес, всадники, стоявшие у поворота дороги, пришпорили лошадей и, роняя с факелов пылающие капли смолы, поскакали вдогонку за колонной.

С кем же епископ собрался воевать? — размышлял Ульрих, возвращаясь к своему коню. — Неужели сам отправился освобождать Гроб Господень? На него непохоже… Решил собрать недоимки? Но ведь там, у реки, куда он повел войско, — земли маркграфа! Не станут же два государя одного края резаться в открытую? Да если бы и возникла ссора, то он скорее бы послал войска на замок маркграфа. Зачем искать врага там, где его нет? Может, кто из баронов не угодил святой церкви? А может, он пошел на Шато-д’Ор?!.. Да, но до Шато-д’Ора, если ехать вдоль реки, будет гораздо дольше. И потом — всего тысяча воинов, без лестниц, без таранов и баллист против стен Шато-д’Ора? А ведь в замке сотни опытных воинов да еще три сотни слуг, которые неплохо стреляют из луков… Нет, Шато-д’Ор им не по зубам. Скорее всего они отправились учить уму-разуму какого-нибудь захудалого барона вроде Вальдбурга.. И судя по всему, с ведома марграфа. Ну да ладно…

Ульрих вновь вооружился, подошел к коню и забрался в седло.

— Ну, Роланд, — похлопал он жеребца по шее, — молодец ты у меня, молодец!

Пять минут спустя он догнал своих спутников и небрежно бросил:

— Ерунда все это, монахи на кого-то пошли. Тысячу латников епископ к реке повел.

— Бог с ними! — сказал Марко. — Лишь бы нас не трогали. Ребятишки-то наши где? Франческо и этот, как его?..

— Неужто же их Альберт без охраны отпустил? — вслух подумал Ульрих.

— Да и охрана не поможет, если малым числом, — философски заметил Марко. — Но Бог милостив, так ведь?

— Господи, — всхлипнула Марта, — а что за ребята?

— Один мессиру сын и к тому же оруженосец, а второй — оруженосец мессира Альберта де Шато-д’Ора…

— А-а-а! — протянула Марта. — А мессир-то Альберт родня вам, ваша милость?

— Племянник.

— Я думала, сын. Похож очень… И характер такой же… Я вот, грешница, соблазняла его, а он не поддался, как и вы… Красивый он, только скромный… — Она внезапно замолчала.

Какое-то время ехали молча. Луна то ныряла в тучи, то обратно выплывала, а факел Ульрих зажигать не хотел — ведь в чаще мог скрываться кто угодно. Дорога поднималась вверх по склону Чертовой горы. Ехали ощупью; Ульрих копьем нащупывал проходы между кустами, которыми заросла дорога, и осторожно направлял в них коня. За ним ехала Марта с вьюками, а за ней — Марко на своей кляче. Тишина стояла жутковатая…

Внезапно налетевший ветер разогнал тучи, и холодная серебристая луна засияла во всей своей красе — засияла, как начищенная серебряная монетка. Лунный свет заливал просеку, придавая ей вид совершенно фантастический: неверные, колеблющиеся очертания кустов и деревьев, трав и камней, окантованные призрачным серебристым сиянием; поднимавшиеся с сырой земли испарения, принимавшие очертания сказочных существ; муравейники, словно мохнатые шапки вросших в землю великанов; корни поваленных деревьев, казавшиеся то щупальцами, то ужасными когтистыми лапами, — все это наводило на мысли о колдовстве и нечистой силе, создавало ощущение смертельной опасности, грозившей неизвестно откуда.

Хотя закутанная в чадру Марта поминутно вскрикивала, ахала и охала, она не очень боялась лесной чащи. Ей казалось, что двое огромных, могучих, умудренных опытом и закаленных бранными трудами вооруженных мужчин надежно защитят ее от любых напастей. Ее отец и господин ее отца казались ей непобедимыми воинами, способными противостоять и силе естественной, и сверхъестественной. Поэтому страх ее был скорее внешний, чем внутренний.

Марко тоже боялся. Но налети сейчас пятьдесят или сотня разбойников — он бы бился с ними топором, резал ножом, пускал бы в них стрелы… Все это он проделывал не однажды. Но вот страх перед неведомым был куда сильнее. Правда, Марко убеждал себя в том, что господин его отважен и непобедим, что он найдет выход в любой ситуации, однако в глубине души он знал, что Ульрих не всесилен… Внешне Марко сохранял спокойствие, не ахал и не охал, как его дочка, а только украдкой крестился.

Еще глубже был упрятан страх Ульриха. Разумеется, никто бы не догадался, что граф чего-то боится. Внешне он казался спокойным и уверенным в себе, но в глубине его души гнездился страх, почти ужас. В отличие от Марко граф боялся и естественного, и сверхъестественного. Он знал, что в такой темноте легко сбиться с дороги и угодить в трясину на склоне горы. Еще проще, сбившись с дороги, выехать на какой-нибудь обрыв и свалиться с него. Ульрих постоянно убеждал себя в том, что на этой дороге нечего ждать засады, но в то же время он прекрасно знал, как просто сейчас, притаившись у дороги, поймать его шею в петлю, как просто выдернуть всадника из седла, зацепив багром… Ульрих знал также, что никакие доспехи не спасут от удара копьем в бок, что они не смогут защитить его даже от стрелы, пущенной в упор умелой и сильной рукой… Образы ведьм, чертей и вурдалаков тоже всплывали из глубин его сознания, хотя их рыцарь меньше опасался. Ульрих боролся со страхом героически, он пытался отогнать его, отбросить, истребить, но за каждым отбитым приступом страха следовал новый штурм, еще более яростный. Но Ульрих знал: победу над страхом приносит лишь одно: реальная опасность. Появись она сейчас — и страх мгновенно и бесследно исчез бы. Выскочи из засады сотня разбойников, выйди из чащобы великан в пять саженей ростом, явись хоть сам дьявол — ничто не устрашило бы тогда Ульриха. Так уж был устроен этот человек — его страшила не сама опасность, а ожидание ее.

Наконец дорога перевалила через Чертову гору и пошла под уклон. Здесь пришлось спешиться и вести лошадей в поводу, так как этот склон был намного круче. Спешившись, Ульрих, как ни странно, почувствовал себя в большей безопасности — во всяком случае, его уже никто не мог сбросить с коня.

Марко, придерживавший свою клячу, чтобы не скатилась по склону, вдруг с шумом втянул в себя воздух.

— Сдается мне, ваша милость, что где-то палят кабана, — заметил он.

— Неплохой у тебя нюх. — Ульрих, в свою очередь принюхиваясь, подтвердил: — Точно, запах паленой щетины…

— Господи! — закрестилась Марта. — Не оставь рабов твоих, упаси нас от врага рода человеческого!

— Уж не думаешь ли ты, дуреха, что мы до преисподней добрались? — усмехнулся Ульрих.

— Да ведь как сказать, ваша милость, — поддержал дочку Марко. — Известно, какой приличный человек возьмется в этакий-то час кабана жарить, да еще на Чертовой горе!

— Зажгли бы факел, — попросила Марта, — хоть посветлее будет.

— Вот как раз этого-то делать не надо, — наставительно произнес Ульрих. — Пламя обладает способностью притягивать к себе стрелы…

Стало совсем темно, потому что луна наглухо ушла в набежавшую тучу.

— Может, опять коням морды и копыта замотаем? — предложил Марко.

— По-моему, не стоит, старина! В темноте да на крутом склоне это все равно не поможет, и оружие наше брякает, камни с дороги катятся, ветки трещат — шуму не меньше будет. Да и потом, лучше, если мы шуму произведем побольше. Если кто и жарит сейчас в лесу кабана, так наверняка не ожидает встречи с большим отрядом.

— Нас-то всего трое, — напомнил Марко.

— Так, значит, надо орать и шуметь так, чтобы все думали, что нас тут тысяча! — И, набрав побольше воздуха в легкие, Ульрих заорал на весь лес:

Эй, давай сюда, старуха, Бочку красного вина! Чтобы смог набить я брюхо, Ты зарежь мне кабана!

Марко и Марта заржали так громко, что эхо, рассыпавшись по стволам деревьев, по горным обрывам и скалам, ответило такой многоголосицей хохота, словно рассмеялись добрых три, а то и четыре сотни лихих удальцов. Марта, хорошо знавшая все кабацкие песни, приободрилась и заревела хриплым контральто:

Поросенка, и теленка, И две дюжины гусей. Дай мне во-о-дки два-а бочонка Да колбас не пожа-а-алей!

Эхо от первого куплета смешалось с эхом от второго куплета, создав полное впечатление, что через леса и горы движется многочисленная колонна людей, да такая большая, что пока до хвоста колонны доходит первый куплет, в голове уже начинают третий.

— А ты чего молчишь, скотина? — прикрикнул Ульрих на Марко. — Слов, что ли, не знаешь?

Марко кашлянул так, что, будь уже изобретены пушки, можно было решить, что это выстрел из бомбарды, и заревел — лес завибрировал и затрясся от его густого пропитого баса:

А еще кати мне сыру, И барана, и цыплят! Хлеба не забудь, проныра, Пива этак ведер пять!

Четвертый куплет грянули хором, причем Ульрих аккомпанировал себе лязгом меча по щиту, Марко — колотя обухом топора по чугунному котелку, а Марта — палкой по запасному шлему Ульриха.

А как я поем досыта, Приготовь-ка мне кровать, Чтоб была перина взбита И подушек двадцать пять!

Вряд ли стоит утверждать, что эта песня, о достоинствах которой читатель может судить лишь по словам, имела столь же прелестную мелодию, как, скажем, значительно более поздние «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес» либо «Аллон, анфан де ля Патри». Не стоит также утверждать, что это было высокохудожественное трио, исполнительское мастерство которого могло доставить удовольствие поклонникам классического вокала. Все трое, естественно, орали кто во что горазд, преследуя лишь одну цель — наделать как можно больше шума. Многократно повторенный эхом и усиленный акустическим резонансом, этот шум как бы пробудил Чертову гору. И Тойфельсберг, и весь его дикий нехоженый лес, и все поляны, скалы, ложбины, урочища заполнились какофонией звуков, которую организовали эти три забубенные головушки. Какофония все усиливалась, потому что песня была длинная и к тому же от куплета к куплету становилась все непристойнее.

А еще найди красотку Для забавы для моей. Хоть девчонку, хоть молодку, Только б ляжки пожирней! Ох, уж я ее поглажу! Ох, уж в глазки погляжу! Маслом розовым помажу И в кроватку положу!

Дальше пошло уже такое, что в приличный роман, по совести говоря, уже и не стоило бы вписывать. Впрочем, наш роман — неприличный, здесь это все сойдет! Надо же дать хоть какое-то представление о том, что могли распевать полуночные гуляки в середине первой половины второго тысячелетия нашей эры. Правда, если бы воспроизвести в точности великим и могучим русским языком то, что было спето на немецком, да и то на каком-то его диалекте с массой галлицизмов и латинизмов, то получится уж больно круто. Поэтому текст этой песни, в общем, будет относительно невинным.

Повалю ее в кроватку И, как прежде, в старину, Ухвачу ее за пятку И коленки растяну. И тогда увижу что-то, Приготовлю инструмент, А затем — придет охота, Засажу в один момент!

В это время вновь выскочила луна, и на просеке, уклон которой стал заметно более пологим, посветлело. Теперь можно было не бояться свалиться, и путники вновь залезли на коней. Разбойников или кого-либо другого они уже не боялись. Сколько ни вглядывались в белесые просветы между стволами деревьев, никого более или менее страшного они не увидели. Впрочем, в отличие от них у нас есть возможность проникнуть за стену леса и поглядеть, что же там творится.

Примерно в полумиле от просеки действительно располагался бивак разбойничьей шайки. Разбойнички действительно смолили довольно тощего кабана и, сетуя на горькую свою лесную жизнь, готовились к трапезе.

— Помолимся? — спросил какой-то новичок, наивно полагавший, что еще не поздно попытаться спасти свою грешную душу.

— И так сожрем! — безапелляционно заявил атаман, убежденный, что от ада его уже ничто не спасет.

И как раз в этот момент в лесной тиши, словно взрыв бомбы, раздалась громовая песня. Понять, где орут, было нельзя, сколько человек — тоже, и бедным разбойничкам показалось, что пьяная орда из нескольких тысяч человек ввалилась в лес, громыхая железом и вопя непристойности.

— Господи, Пресвятый Боже! — ахнул один из разбойничков, беглый крепостной Шато-д’Оров. — Да ведь это, кажись, покойный мессир Генрих поет!

— Ты что, свихнулся? — пробормотал атаман, чувствуя, как по спине его побежали весьма крупные мурашки. — Как это покойный мессир песни петь может?!

— Да уж, значит, может… — пролепетал беглый. — Значит, может!

— Черт побери! А ведь верно! — рявкнул вожак с легким испугом в голосе, прислушиваясь к какофонии звуков. — Слыхал я, как ваш мессир песни орал в пьяном виде… Это его любимая, он ее всегда пел, когда с охоты возвращался…

— Чур, чур меня! Сгинь, нечистая! — закрестились разбойнички.

— Неужто воскрес?! — вслух подумал беглый.

— Не-е, — сказал разбойник из бывших монахов, который воспринял это явление несколько более спокойно, чем остальные. — Это, должно быть, дух его мается…

— Погребли-то ведь его по-христиански, как положено, — с сомнением в дрожащем голосе произнес беглый, — чего ж ему на том свете не сидится?

— Значит, дело какое есть, — глубокомысленно почесывая плешь, предположил экс-монах. — Может, душа этому мессиру какая-то понадобилась, а может, еще чего…

— О Господи! — взвыл беглый. — Уж не по мою ли душу он пришел?!

— А чего? — заметил монах. — Очень может быть. Он хозяин твой, имеет право…

— Это не по писанию, — обиделся беглый. — На том свете не положено…

— Ишь ты! — воскликнул монах. — Знаешь ты, чего положено, а что нет? Ты читать-то умеешь, орясина?

— Откудова…

— А чего ж ты лезешь тогда?! «Не по писанию»! А ты читал, что в нем написано? Ну и помалкивай!

В вихре звуков послышался заливистый хохот Марты…

— Баба, что ли?

— Нет, — сказал беглый, — это больше на сынка его похоже, Гаспара!

— Господи, — суетливо крестясь, поежился одноглазый разбойник, одетый в одну лишь звериную шкуру и не имевший каких-либо штанов, — да они с собой, поди-ка, всю дружину, что под Оксенфуртом полегла, привели!

— Удерем? — рассудительно предложил кто-то.

— От духов-то?! — презрительно переспросил монах. — Куда ж ты от них убежишь, дурачина?!

— А ведь он с дружиной-то за маркграфом пришел! — ободрил себя беглый. — Чего ему из-за меня-то беспокоиться…

— Миром Господу помолимся-а! — возгласил монах, и разбойнички упали на колени. Пока они молились, кабанья туша окончательно обуглилась…

…«Дух Генриха Шато-д’Ора и его погибшая дружина» между тем уже закончили спуск с Тойфельсберга и очутились всего в полумиле от окраины Визенфурта, точнее, от захудалой гончарной слободы, для которой места внутри города не хватило.

— Ну что, — спросил Ульрих у своих спутников, — будем в город стучаться? Ворота уж небось давно закрыты…

— Не надо, я думаю, ваша милость, ночью в ворота лезть, — высказался Марко. — Шумно будет, да и пришибить могут ненароком…

— А куда же денемся? — спросила Марта. — Шатер ставить будем?

— Нет, это не пойдет! — сказал Ульрих. — Слишком заметное сооружение. Лучше ночевать попросимся к кому-нибудь победнее…

Выбрав одну из самых захудалых хибарок, в ночи казавшейся грудой соломы, бревен и веток, путники вошли во дворик, где уныло чавкала худющая, словно джейран, корова. Бряцание оружия и конский храп заставили пробудиться хозяйку дома. Это была рослая тридцатилетняя вдова-гончариха.

— Ох ты, Господи, — всполошилась она, — ваша милость, да куда ж вы? У меня и места-то столько нету! Смилуйтесь!

— Тихо, — внушительно произнес Ульрих, — не ори. Всех примешь. Коней к корове твоей в хлев запихнем, за ночь они ее не съедят. Слуг моих на сено уложим, не изомнут за ночь… Хе-хе… А сам я в доме лягу.

— Как будет угодно вашей милости, — сказала вдова, и в голосе ее появились некие нотки, которые позволяли предположить, что присутствию в своей хижине мессира рыцаря вдова даже несколько радуется.

Ульрих вошел в низенькую дверь, согнувшись в три погибели. Стена избушки стояла с наклоном градусов в шестьдесят, и, проходя внутрь помещения, Ульрих не мог отделаться от ощущения, что, задень он потолок или стену, — все строение с грохотом завалится набок. Жилище вдовы представляло собой зрелище весьма неприглядное. Это был некий гибрид гончарной мастерской, склада готовой продукции — грубо сляпанных горшков разного калибра, — курятника и собственно жилья. Большую часть помещения занимала мастерская с примитивным гончарным кругом, печью для обжига горшков и огромной ямой для замеса материала. Все стены были обляпаны потеками засохшей глины и закопчены дымом от потрескавшейся печи. Пол — земляной, только кое-где через лужи были положены доски. Границу мастерской и жилого помещения обозначал куриный насест, где, нахохлившись, спали пять-шесть куриц и одноглазый петух. В жилой части имелся очаг — обложенное камнями кострище, над которым в потолке зияла здоровенная дыра. Все остальное пространство, за исключением кучи сена, поверх которой лежали свернутая овечья шкура вместо подушки и сшитое из трех овчин одеяло, было заставлено от пола до потолка горшками. Ульрих подумал, что перспектива быть задавленным обрушившейся продукцией этого явно убыточного производства весьма и весьма реальна.

— Вот уж как у меня, не обессудьте, мессир рыцарь! — виновато сказала вдова, обводя рукой освещенное тусклой лучиной хозяйство.

— Ладно, — сказал Ульрих и стал расстегивать доспехи.

— А мне куда ложиться прикажете? — смиренно поинтересовалась гончариха.

Ульрих понял, что гончариха спрашивает это неспроста. Лечь она могла только на ту же кучу сена и под ту же самую овчину, что и Ульрих. Выгонять ее во двор Ульрих не хотел. Соображения гуманности были лишь одним — и наиболее незначительным — обстоятельством, которое определяло это его решение. Во-первых, выставленная из дома гончариха направилась бы к кому-нибудь из родных или знакомых, и таким образом количество лиц, знающих о приезде Ульриха в слободу, резко увеличилось бы. Среди осведомленных могли оказаться и люди маркграфа. Во-вторых, она могла отправиться на сеновал, точнее, на ту кучу сена, которая была свалена у стены хлева, где должны были переночевать Марко и Марта. Ей там тоже находиться было излишне, поскольку она могла помешать отцу и дочери разобраться в том, какие между ними должны существовать отношения: чисто семейные или еще и половые, а кроме того, могла узнать то, чего ей знать не следовало. Наконец, действительно неудобно было выбрасывать несчастную вдову на улицу в награду за ее гостеприимство.

— Ложись здесь! — сказал Ульрих, указывая на кучу сена. Найдя на стене нечто, что при значительной доле фантазии можно было принять за распятие, Ульрих встал на колени и начал молиться. Вдова встала поодаль и тихонько повторяла за Ульрихом слова молитвы. Помолившись, Ульрих улегся на сено и положил голову на овчину, заменявшую подушку. Приятная нега разом охватила его тело, только сейчас Ульрих почувствовал, что устал. Хозяйка между тем задула лучину и спросила Ульриха:

— Мне это… ваша милость, рубаху-то не снимать?

Следовало раньше сообщить читателю, что, кроме длинной льняной рубахи и платка, на ней ничего не было.

— Исколешься ведь вся, — сонно сказал Ульрих, — ложись.

Перекрестившись, вдова забралась под овчину и, в ожидании, улеглась на спину. Грех противозаконной любви ее не смущал по двум причинам: Ульрих, благородный господин, мог с любой простолюдинкой поступать, как ему вздумается, эта аксиома была вбита в гончариху с детства, а кроме того, без мужа гончариха еще не привыкла, и в данном случае имело место сочетание приятного с полезным. Правда, кое-какое неприятное ощущение греховности ее немного тревожило, но вдове гораздо сильнее хотелось совершить грех, чем не совершать его. Она лежала, прикрыв глаза, сердце ее сжималось в предвкушении давно не испытываемого ею одного из немногих доступных ей жизненных удовольствий… Но рыцарь, отвернувшись от нее, спал как убитый. Вдова вздохнула, разочарованная в своих надеждах, и повернулась на бок, спиной к Ульриху…

 

АНДРЕА ПРОТИВ МОНАХОВ

Пора опять вернуться к молодежи, оставленной нами в довольно спокойной, казалось бы, обстановке, счастливо избегнувшей плена, а может быть, и смерти, не утонувшей в реке и даже не простудившейся. В тот момент, когда Франческо завалился спать, оставив свою подругу, которую он по-прежнему считал мужчиной, колдовством превращенным в девушку, караулить его по-детски безмятежный сон, в тот самый момент, когда Ульрих целомудренно спал около мучившейся его близостью и недоступностью вдовы-гончарихи, Андреа уже полчаса сидела голышом у костра наедине с ночью, рекой и своими мыслями, большую часть которых раскрывать еще преждевременно. Мысли эти, однако, привели ее к заключению, что необходимо узнать, зачем же это монахи пустились в поход. Ей также показалось опасным то, что вначале казалось необходимым, — костер. Ведь они с Франческо прежде всего хотели согреться и высушить промокшую при переправе одежду и как-то упустили из виду, что костер этот может быть увиден монахами с противоположного берега. Если им с Франческо удалось переплыть реку под градом стрел, то почему бы монахам не сделать этого же в спокойной обстановке? Андреа решила залить костер, так, на всякий случай, хотя понимала, что если монахи обратили на него внимание, то они уже давно на этом берегу…

Так оно в принципе и было. Епископ — а это действительно был он, и отряд его составляли монахи-воины, — узнав о том, что беглецы уплыли, был крайне раздражен и раздосадован. Его скрипучий голос слал, надо сказать, не совсем благочестивые, но интенсивные проклятия на голову беглецов, а также тех, кто не сумел их поймать. Он велел послать шестерых монахов на противоположный берег, дабы найти и уничтожить наглецов, осмелившихся сунуть нос в епархиальные тайны. К тому же один из ратников Божьего воинства уже был убит, и труп его вместе с лошадью монахи нашли под обрывом. В шее коня торчала стрела, а всадник просто переломал себе кости, но тем не менее обоих уже нельзя было вернуть к земной жизни. Стрелу принесли его преосвященству епископу.

— Стрела восточного типа, — сказал епископ, разглядывая при свете склоненных факелов красную стрелу Франческо.

— Такие стрелы, монсеньор, были только у одного человека, — сказал коренастый краснорожий брат Феликс. — Брат Птица видел их у оруженосца Ульриха Шато-д’Ора, некоего Франческо, который, по прибывшим из Рима сведениям, является законным сыном мессира Ульриха.

— Об этом я уже слышал, — проскрипел епископ. — Значит, нам вдвойне не повезло, братие, вдвойне…

— Ваше преосвященство, на противоположном берегу реки зажегся костер! — доложил кто-то из ратников. Епископ и его окружение вонзили взгляды в темноту.

— Передайте тем шестерым, чтобы направлялись к костру! — приказал епископ.

— Поздно, ваше преосвященство, до них уже не докричаться…

… Монахи бросились в воду немного выше по течению, чем Андреа и Франческо. В этом месте главный стержень течения резко сворачивал к левому берегу, а затем вновь уходил к середине реки. Там, посреди реки, на дне лежал огромный камень, полностью скрытый водой. Вокруг камня крутились нешуточные водовороты. Разумеется, монахи в темноте водоворотов не видели. Так же, как Франческо и Андреа, они плыли в кромешной тьме и ничего, кроме своих лошадей, не видели. Когда монахи стали тонуть, их вопли едва долетели до правого берега…

— Черт побери! — сказал его преосвященство, чем, естественно, оскорбил присутствующих при сем братьев. — Как нам не везет сегодня! То вы, брат Феликс, якобы видели троих свернувших на Чертову гору, то упускаем из-под носа наследника Шато-д’Ора, теперь вот погубили шестерых воинов…

— Костер погас! — флегматично и кратко сказал брат Феликс.

— Отлично, совсем отлично, — желчно порадовался епископ. — Вот что, брат Феликс, раз вы упустили этого… как его?

— Франческо, ваше преосвященство!

— Так вот, вы его и найдете. Живой он мне не нужен…

— Понял вас, ваше преосвященство! А если с ним попадется сам Шато-д’Ор?

— Сомневаюсь, чтобы он попался вам в руки… — усмехнулся епископ. — Но он мне тоже не нужен…

Брат Феликс и с ним около десятка людей принялись сооружать плот.

Епископ махнул рукой, и колонна двинулась прежним путем — вдоль берега…

…Погасив костер, Андреа напряженно всматривалась в темные контуры противоположного берега. Она видела, как длинная цепочка факелов стала медленно двигаться вдоль реки и постепенно уползать за очередной поворот. Острый глаз девушки разглядел несколько тусклых огоньков у подножия обрыва, а ее чуткое ухо уловило глухие удары топора. «Плот строят, — подумала она. — Как ни жаль, а пора сматываться!» Пришлось влезать в мокрую одежду и надевать поверх нее холодную и тяжелую кольчугу. Затем она разбудила Франческо.

— Уходить надо! — расталкивая сонного юношу, проговорила она. — Монахи плот строят!

— А… — сказал Франческо сонным голосом. — Это ты, что ли? Разве уже утро?

— Сматываться надо! — хлопая Франческо по щекам, настойчиво говорила девушка. — Быстрей, родной, быстрей!

Франческо пришел в себя только после того, как Андреа натянула на него мокрую одежду и доспехи.

Лошади почти не успели отдохнуть, и пришлось их вести в поводу.

Когда уходили с берега, Андреа оглянулась и увидела, что огоньки стали явно ближе.

— Плот пошел! — сказала она. — Прибавим шагу!

— Слушай, Андреас, — спросил Франческо, — а ты правда девкой стал?

— Правда, правда, — подтвердила Андреа. — Ты же сам и превратил меня!

— А я думал, это приснилось… — зевнул Франческо. — Бр-р-р, как холодно! Хлебнуть бы чего-нибудь!…

— Это неплохо бы, — согласилась Андреа, — но у меня нету…

— Кстати, а куда мы идем? — поинтересовался Франческо. — Что-то лес все гуще становится…

— Сейчас главное — от монахов уйти подальше и затаиться. А там видно будет…

— От монахов-то мы уйдем, — поскреб подбородок Франческо, — а выберемся ли из лесу-то? Ты бы хоть затесы оставлял…

— Умный ты очень! При такой тишине они этот стук за милю услышат…

— А все ты, — заворчал Франческо. — «Слабо свернуть!» Вот те и свернули!

— Не ной! — прикрикнула Андреа. — Будто тебя в девку превратили, а не меня. Мне, может, еще страшнее, чем тебе… Тебя-то поймают, так сразу убьют, а меня еще и насиловать будут!

— Они же не знают, что ты девка… На морду ты и сейчас парень как парень…

— А вдруг обыскивать будут? Они же не знают, что я не настоящая девка.

— Да-а, — протянул Франческо, — не повезло тебе, конечно…

— Так что топай да помалкивай.

Лес пошел такой густой, что коней было трудно протащить между двумя стволами.

— Темень, хоть глаз выколи, — зло сказала Андреа. — Ну и заехали!

— Сам завел, — буркнул Франческо. — Смотри, дальше деревья еще гуще. Тут и один-то не пройдешь, а с конем и подавно!

— Попробуем обойти, — сказала Андреа и потащила свою кобылку вправо, в обход чащобы…

— Светится чего-то, — с дрожью в голосе произнес Франческо, — вон гляди…

— Гнилушки, — спокойно сказала Андреа. — Право, точно тебя в девку превратили — боишься всего… Как же ты на войне не трусил?

— Да-а, — обиделся Франческо. — Там Палестина, леса мало, больше пески… Там никакой нечисти не водится, места святые…

— А у нас водится, — с гордостью сказала Андреа. — Вот на Чертову бы гору сходить…

— Нет уж, дудки! — сказал Франческо. — Хватит с меня того великана, от которого еле ноги унесли…

При воспоминании о громовом: «Кто нарушил мой покой?» — Андреа тоже присмирела. Прошли пень со светящимися гнилушками, а затем начался спуск в какой-то заросший полунепроходимыми кустами лог. Вспугнули благополучно дрыхнувшего кабана, который, к счастью, перепугался много больше, чем оруженосцы, и с диким хрюканьем удрал, переломав кусты и наделав шуму и треску не меньше, чем танковая бригада.

— Тьфу, вот свинья! — ругнулся Франческо. — Видал? Секачина будь здоров.

— Угу! — сказала Андреа. — Я чуть в штаны не наложила! Это он, видно, добрый был… А то бы как поддал клыком!.. У нас одного ловчего так пырнул, что у того все кишки выскочили…

— Слушай, а их тут много?

— Кабанов? Тьма! Мы тут их часто бьем. Редкая охота, чтоб десяток не набили.

— Сейчас-то лучше, чтоб поменьше. Хорошо, что на одинца нарвались, а то стая бы прошла, от нас и от лошадей костей бы не собрали.

— Это точно.

Из лога выбрались не сразу. Противоположный склон был очень крут, кусты слишком густы и колючи. Пришлось искать более пологого подъема, рубить кусты и тащить упиравшихся коней по дну лога. В темноте казалось, что лог прямой, но на самом деле он петлял и извивался. Чем дальше в него углублялись оруженосцы, тем круче становились его склоны и тем труднее стало прорубаться через кусты. Кони идти боялись, испуганно всхрапывали, болезненно ржали, царапаясь о сучки и ветки. Тащили их с трудом, пыхтя, ругаясь, уже не обращая внимания на шум.

Внезапно под сапогами зачавкало, затем захлюпало, и вскоре оруженосцы оказались по щиколотки в воде. Сделали еще несколько шагов, и вода дошла до колен. Дно было вязкое, илистое, ноги легко вязли, а назад выдергивались плохо.

— Болото какое-то, — нервно проговорил Франческо, — еще увязнем… Назад бы надо…

— Погоди, — перебила его Андреа, — вон с того краю, кажется, можно вылезти…

Они свернули вправо и прошли несколько шагов к берегу залитого водой лога. Действительно, здесь был небольшой просвет в кустах, и можно было подняться наверх. Они снова потащили за собой умученных лошадей и, скользя мокрыми сапогами по мокрой траве, с превеликим трудом выползли на ровное место.

— Куда ж теперь? — сам себя спросил Франческо, выплескивая из сапога воду. — Я уже не соображаю, куда мы шли…

— Я тоже, — сказала Андреа. — Пойдем вперед.

Вылили воду из сапог и побрели, дрожа от сырости и ночной прохлады, вперед, вдоль заполненного водой лога. Летняя ночь уже перешла свой апогей, и на востоке виделись серебристые отсветы восходящего солнца. Там было светлее, туда и пошли. Треск веток внезапно послышался где-то слева, и давнишний, а может, другой какой, кабанище, ворчливо хрюкая, выбежал из кустов в десяти шагах от Франческо и Андреа.

— Разбегалось свинство! — стряхивая с себя страх, произнесла Андреа. — Влепить бы ему стрелу!

— Дуром, гад, выскочил! — поежился Франческо. — Слушай, а это что?

Вместо ответа Андреа резко толкнула его в сторону. Серая тень обрушилась сверху и упала на круп мерина, которого вел в поводу Франческо. Несчастное животное жалобно заржало, чувствуя, как в бока ему впиваются когти. Андреа выхватила свой меч, Франческо не удержал повода, и конь рванулся в сторону. Огромная рысь когтями вцепилась в бока и круп лошади, зубами в холку; Франческо завизжал от ужаса.

— Че-о-орт!

— Рысь, рысь это! — крикнула Андреа, пытаясь взмахнуть мечом. Но в темноте она не смогла дотянуться до рыси, тем более что конь взвился на дыбы, резко прянул вперед и помчался в чащу леса, унося рысь на своем хребте. Андреа с досады швырнула меч на землю.

— Трус несчастный! — сказала она. — Дуралей!

Это относилось к Франческо.

— Я трус? — воскликнул тот и вскочил в седло кобылы.

— Куда?! — заорала Андреа. — Это моя!

Но он уже вырвал поводья у нее из рук и, пришпорив кобылку, погнал ее вслед за своим мерином, оседланным рысью. Взбешенная Андреа плюнула ему вслед, а потом схватила меч и с яростью стала рубить и сечь кусты и тонкие деревца, словно несчастья ее происходили только от них. Это дало ей возможность хотя бы согреться. Ветки летели во все стороны, стегали и царапали лицо девушки. Она прорубила почти двадцать шагов просеки и вывалилась наконец… на тот же берег реки, с которого три часа назад ушла вместе с Франческо. Правда, вышла она на двести шагов выше по течению. Лог, спускаясь к реке, перешел в речную заводь, которая и отделяла ее от места прежней стоянки. И тут-то, пробившись к реке, Андреа увидела всего в ста шагах от себя плот, причаленный к берегу, костер, жарко пылавший в ночи, и десяток монахов, уже выхвативших из костра пылающие ветки и бегущих к ней по берегу. Внимание их, вероятно, привлек шум и треск от отчаянной рубки ни в чем не повинных кустов.

«Господи! — воскликнула про себя раздосадованная девушка. — Да как же мне не везет сегодня!» Монахи наверняка узнают в ней оруженосца Альберта. Имя брата Феликса ей было известно хорошо, а в том, что именно его епископ послал в погоню, она не сомневалась.

«Бежать!» — эта мысль заставила ее метнуться назад в прорубленную только что просеку. На бегу краем глаза она успела увидеть, что несколько монахов с факелами свернули в сторону и через лес устремились к ней, чтобы отсечь ее от сухой части лога. Остальные продолжали бежать вдоль берега реки. Андреа прибавила скорости, надеясь добежать до сухой части лога раньше монахов. Те ломились по лесу, с треском давя сухие ветки и подминая под себя кусты.

— Стой! Стой, безбожник! — вопили они. — Все одно поймаем! Не уйдешь!

Один из них, ражий детина в рясе с подобранными полами, успел-таки выскочить к спуску в лог раньше, чем туда добежала Андреа.

— Бросай оружие! — заорал он громовым голосом с высоты своего саженного роста. В руке его сверкнул меч. Однако он явно недооценил противника. Ждал он, видно, удара наискось, слева направо, а того, что Андреа сделает резкий выпад вперед, да еще на бегу, — он не ожидал. Меч, правда, не пробил кольчуги, так как угодил в стальное зеркало, прикрытое рясой, однако сила удара была так велика, что детина не удержал равновесия и опрокинулся на спину. Если удар выпадом только сшиб монаха с ног, то второй, рубящий, поперек лица, уложил его наповал. Перескочив через него, Андреа с разгона прыгнула через лог и с плеском, подняв фонтан брызг, бухнулась в воду. Ноги сразу же увязли в иле, с нечеловеческим усилием девушка вырвала их оттуда.

— Здесь он, здесь! — орали сверху. — Антония убили!

— Держи нечестивого!

— Проклятье! — вырвалось у Андреа. — Не успею!

Каждый шаг, как ей казалось, она делала слишком медленно, выдирая ноги из топи. Два монаха уже спустились к воде и рванулись к ней. И тут ее враг — ил — стал союзником. Тяжелые монахи буквально загрузли в нем. Остальные, чертыхаясь, сгрудились над спуском в лог и в нерешительности топтались, не спеша присоединиться к своим товарищам. Двое из них, вооруженные луками, то примеривались стрелять, то опускали оружие — видимо, боялись угодить в своих. Андреа, по-мужски ругаясь, вырвалась-таки на сухое место и оказалась в надежном укрытии. Через густой кустарник стрелы, запоздало засвистев у нее над головой, впивались в ветки и вязли в листве. Кусты прекрасно маскировали девушку: монахи стреляли наугад. Опасны были только те двое, что силились добраться до нее через трясину, залитую сверху водой. Тут нельзя было терять ни секунды. Андреа бросила меч в ножны и сдернула с плеча лук, а другой рукой уже вытаскивала стрелу из колчана. Стоявший впереди монах, увидев наведенную на него смерть, тоскливо взревел: «А-а-а-а!» — и отчаянными усилиями попытался выдернуть ноги, чтобы уклониться от стрелы… Тщетно! Тетива лука Андреа была уже отпущена. Синяя стрела зловеще-кроваво блеснула в свете горящих над логом факелов и впилась в грудь монаху, пронзив кольчугу. Темное тело с шумом и плеском рухнуло в воду. Второй монах, улучив момент, хотел снять с плеча свой лук, но поторопился и сорвал с лука тетиву. В бессильной злобе он размахнулся луком, пытаясь запустить им в Андреа, но не успел: стрела пронзила ему горло, и он, выронив лук, навзничь упал в воду, нелепо взмахнув растопыренными руками.

— Ну? — вызывающе крикнула Андреа. — Кто еще вниз полезет?

И всем наверху стало ясно, что лезть вниз — значит быть перебитыми, как куропатки. Андреа, скрытая от глаз и стрел монахов, легко бы перебила их, пока они вытаскивали ноги из грязи. Естественно, что брат Феликс предпочел послать нескольких людей в обход. Андреа услышала, как наверху затрещали ветки.

«Ага! — подумала она. — Значит, решили найти другой спуск… Надо удирать туда, откуда пришла!»

Она помнила, что другого подходящего спуска на том склоне лога нет, а есть лишь один — через него они спустились в лог вместе с Франческо. Она рысью помчалась по тропе, протоптанной кабанами, и вдруг услышала впереди скрежещущий звук металла по дереву: монахи прорубались сквозь кусты — наперерез. Она снова побежала, согнувшись, хватаясь за ветви, ломая их и отбрасывая прочь. Несколько раз она чудом не выколола себе глаза об острые сучки, один из которых разодрал ей щеку. Сзади послышался плеск, затем чавканье грязи и уже после этого тяжелый топот: монахи, обнаружив, что спуск в лог больше не простреливается, преодолели вязкое дно и, выбравшись на сухое место, пошли по ее следу. Теперь опасность грозила с двух сторон — и сзади, и спереди…

Но вот треск сокрушаемых кустов послышался совсем близко, и на кабанью тропу прямо перед носом Андреа с шорохом и хрустом повалился разлапистый куст. Андреа уже не смогла остановиться, ноги ее запутались, и она, перелетев с разгона куст и ободрав руки, ноги и подбородок, шлепнулась ничком на тропу. Сзади на нее налетел тяжеленный монах, торжествующе крича:

— Здесь он, братие! Попался! Держу его! Сюда…

Он орал на весь лес, прижимая голову Андреа к земле. Однако Божий воин забыл простую истину, что человек не змея, а следовательно, главное — не прижимать его голову к земле, а постараться обезопасить себя от его рук. Вот от рук-то Андреа и пришла к монаху последняя в жизни неприятность. Правая рука Андреа дотянулась до сапога, где за голенищем лежал тонкий и острый как бритва нож. Ужом перевернувшись на спину и заставив неуклюжего монаха повалиться еще дальше вперед, Андреа ловко чиркнула ножом по его горлу, начисто перерезав сонную артерию. Фонтанчик крови плеснул ей в лицо. Стряхнув с себя тяжелую бездыханную тушу, Андреа сделала ловкий кульбит, достойный мастеров цирковых искусств, если учесть, что выполнялся он в шлеме, кольчуге, с мечом у пояса и луком за спиной, с ножом в руке и, в довершение всего, еще и в сапогах! Однако, не сделай она этого кульбита — нам пришлось бы исключить ее из списка героинь нашего романа, ибо ее ждала верная смерть. Второй монах, прорубившись сквозь кусты, замахнулся на нее мечом и, без сомнения, рассек бы пополам, если бы не эта акробатическая импровизация. Меч монаха долбанул по очень кстати подвернувшемуся камню и с жалобным звоном переломился у самой рукояти, а вскочившая на ноги Андреа с быстротой молнии выхватила из ножен свой. Монах в ужасе отпрянул, но поскользнулся, запнулся за труп зарезанного Андреа монаха и задом шлепнулся на куст. Послышался дикий вой: падая, монах наткнулся на тонкий и острый сучок, косо срезанный ударом меча. Сук пропорол ему рясу, штаны и глубоко вошел в тело между ягодицами. Из темноты, с той стороны, откуда Андреа прибежала, пробился свет факелов — до монахов было не более двадцати шагов. Они, видимо, слышали крик своего собрата, посаженного на кол, и теперь шли не спеша, старательно ощупывая мечами кусты.

— Ы-ы-ы! — выл монах, пронзенный сучком, в глазах его стояла смертная мука, а изо рта вспенивались кровавые пузыри.

— Не мучайся! — взвизгнула Андреа и одним ударом меча снесла монаху голову. Кровь из артерий облила ее, словно из ведра, но впопыхах она даже не заметила этого и вновь пустилась бежать. Ветки хлестали ее по лицу, сучки рвали одежду и ранили тело, ноги гудели, а сердце бешено колотилось. Наконец она увидела ту прогалину в кустах, через которую они с Франческо спустились на дно лога.

Между тем уже почти рассвело, небо посерело, приобретя голубоватый оттенок, и в сером полутумане утра в лесу уже чирикали какие-то ранние пташки. Над логом заметно посветлело, силуэты кустов и деревьев стали немного четче и яснее.

Андреа выбралась из лога и хотела бежать дальше, но тут почувствовала, что ноги ее уже не несут. «Все! — стукнула в голову предательски успокоительная мысль. — Теперь не отбиться…» Страшным усилием воли она подавила в себе расслабляющее, смертно-тоскливое желание упасть ничком на землю и уповать на Господа Бога. Она вновь сняла с плеч лук, выдернула из колчана стрелу и, наложив ее на тетиву, стала за толстое дерево. Выход из оврага оказался у нее под прицелом. Треск кустов стал явственнее, монахи приближались не спеша, дотошно просматривая дорогу. Вот первый появился в просвете между кустами. Андреа сжалась, прильнула к дереву, выжидая… Монах подождал товарищей. Вот подошел один, другой, третий… Лиц их Андреа не видела, но чувствовала, что главного, брата Феликса, среди них нет.

— Туда он побег! — сказал монах, вышедший первым. — Больше некуда.

— Айда лучше обратно, — с дрожью произнес какой-то тонкий голосок, — все равно не найдем…

— Молчи, сопливый! — сердито сказал толстый монах. — Его преосвященство с нас семь шкур спустит, если он уйдет.

— А где брат Феликс? — спросил первый монах у толстого.

— Где-где! Не твоего ума дело, они с братом Марсием пошли…

— В обход, значит? — уточнил первый монах.

— Чего орешь, дурила! — зло прошипел толстый. — Этот, кого ищем, услышит!

Монахи осторожно стали подниматься наверх, держа наготове луки со стрелами. Их черные фигуры отчетливо рисовались в предутреннем свете. Андреа взяла на мушку толстого. Он шел грузно, тяжело пыхтя, и живот его в такт шагов вилял из стороны в сторону. Когда расстояние между ними сократилось шагов до пяти, Андреа спустила тетиву. Руки ее, ослабевшие от усталости, утратили былую точность, но стрела все же угодила в цель.

— У-у-у! — взревел толстый и закрутился на месте. Стрела почти по самое оперение ушла в его обширное брюхо. Тут же разом выстрелили три других монаха. Стреляли они наугад, и стрелы их вонзились в деревья далеко от той сосны, за которой укрывалась Андреа.

— У-у-уа-а-а! — визжал раненый, катаясь по траве и силясь выдернуть стрелу, запутавшуюся в кишках. Остальные бегом бросились прятаться за деревья. Андреа увидела, что один из монахов на бегу зацепился за толстый корень, упал, замешкался, пытаясь подняться… Это промедление стоило ему жизни — пронзенный насквозь, он ничком ткнулся в траву. Два других слуги Господних успели укрыться за деревьями.

«Плохо, — подумала Андреа. — Если они будут вести себя по-умному, мне крышка. А где-то еще ходят брат Феликс с братом Марсием…»

Стрела вонзилась в дерево над ее головой. Сердце ее екнуло: «Обошли!» Резко обернувшись, она увидела тощую фигуру монаха, перебегавшую от дерева к дереву. Стрелу она послала точно, и молния с синим оперением ударила монаха в раскрытый на бегу рот. Он замахал руками, завертелся волчком, хрипя, вцепился в стрелу и выдернул ее вместе с собственным дыхательным горлом… Но тут же стрела, пущенная из-за другого дерева, вонзилась в руку Андреа выше локтя. Лук выпал из ее левой руки… От боли потемнело в глазах — стрела ударила в кость. Тут бы завизжал и сам мессир Ульрих. Боль заставила ее забыть об осторожности, выскочить из-за укрытия и на пределе сил метнуться обратно в лог. Те двое, стоявшие с противоположной стороны, выстрелили в нее, но стрелы прошли верхом — Андреа успела упасть, прокатившись по склону мимо раненного в живот монаха, все еще корчившегося и блевавшего кровью на краю лога. Здесь ей удалось вновь нырнуть в спасительные кусты, и три стрелы, одна за другой просвистев над ней, заглохли в густом переплетении веток.

Но теперь монахи знали, что лука у нее больше нет, и стремглав пустились в погоню за ней по склону лога. Было уже совсем светло. Стрела вошла в руку неглубоко, Андреа даже сумела ее выдернуть, но рука наливалась тяжестью, немела, и поднять ее уже не было сил. Кровь струйкой текла в рукав фуфайки, стекала по ладони и капала на землю. Ноги уже почти не слушались ее. Монахи, сбежав в лог, послали ей вдогонку несколько стрел, одна из которых ударила ее по шлему, со звоном отскочила в куст и сломалась. Заросли кустов вновь укрыли ее от преследователей, и несколько шагов ей еще удалось пробежать, не подвергаясь обстрелу; потом стрелы запели снова. Монахи видели ее и стреляли вдоль тропы. Они тоже устали и хотели, не тратя сил, достать ее стрелой. Одна ударила в куст, другая, прошив листья, ткнулась в тропу, третья вновь звякнула о шлем.

Снова поворот, и снова несколько секунд она бежала, точнее, спотыкалась, хватаясь за кусты, не слыша угрожающего свиста оперенной смерти. Она вновь оказалась у места схватки с двумя монахами, трупы которых лежали поперек тропы со сложенными на груди руками. Сорвав с одного из монахов лук, она попробовала поднять его левой рукой, но рука онемела и не слушалась ее. Не бросая оружия, опираясь на него как на палку, она шагнула в прорубленный убитыми монахами проход в кустах и сделала несколько трудных шагов среди острых пеньков и нарубленных веток. И вдруг — внезапное, счастливое, почти божественное озарение: она увидела сначала одну, а потом другую ветку с рогульками на концах. Какие-то неясные мысли пронеслись в ее воспаленном мозгу. Ветки были прочны и упруги и росли от одного пенька почти параллельно друг другу. Еще не успев понять, что придумала, она положила лук между рогульками и оседлала сразу обе ветви, пропустив их между ногами. Вынув из колчана стрелу, она заметила, что стрела эта не ее, не синяя, а грубо оструганная березовая, из тех, что были на вооружении у убитого ею разбойника, подкарауливавшего Ульриха на переправе через речку… «Отравленная! — вспомнила она. — Ну и что?» Монахи подошли — бежать они уже не могли — через минуту. Они шли гуськом, держа луки наизготовку. Стрела, уже наложенная на тетиву лука, державшегося только на рогульках, выбирала жертву. Вз-з-зить!

— Ы! — коротко вдохнул воздух монах, а выдохнуть уже не мог… Стрела угодила ему в руку — умер он почти мгновенно.

— Брат Гервасий! — испуганно вскрикнул кто-то и бросился к мертвецу, полагая, что тот всего лишь ранен. Вз-з-зить! И вторая отравленная стрела поразила новую жертву.

— Проклятье! — раздался с тропы, как рев разъяренного быка, голос брата Феликса. — Эй ты, безбожный негодяй и трус! Выходи, если ты мужчина! Померяйся со мной силой в открытую… Да простит мне Бог, но только сын сатаны может так подло, из засады, убивать людей ядом. Я, постриженный брат Феликс, проклинаю тебя, и да быть тебе на вечных муках в аду, вовеки веков аминь! Эй, выходи!

— Святой отец! — воскликнула слабым, но твердым еще голосом Андреа. — Вы называете меня трусом и посылаете проклятия на мою голову, а разве достойно слуг Божьих, людей, ищущих познания Господа нашего, нападать большим число на одного ни в чем не повинного, доброго христианина? Неужто Господь надоумил ваших людей на это? Подтвердите это, брат Феликс, и я назову вас еретиком!

Брат Феликс выцелил-таки ее через листву. Вместо отповеди словами Божий воин пустил стрелу. Лишь по случайности она не попала Андреа в сердце. В момент выстрела ветви, на которых сидела Андреа, качнулись, ослабевшая, она потеряла равновесие и завалилась на бок, а стрела, направленная ей в грудь, вонзилась в ляжку.

— Услышал Господь молитвы мои! — радостно взвыл брат Феликс и, обнажив меч, пошел к упавшей навзничь девушке. Ноги ее, согнутые в коленях, перевешивались через ветви, на которых она сидела до этого, а торс оказался немного ниже. Вследствие этого монаху из-за куста казалось, что стрела попала не в мякоть ляжки, а в левый бок, между ребрами… Не видно ему было и того, как девушка вытащила из колчана еще одну отравленную стрелу… Лук ее лежал теперь у нее на животе. Она выжидала, накапливая последние капли сил… Монах подходил все ближе, ближе, вот он уже в пяти шагах. Идет с обнаженным мечом, торжествующий, идет, чтобы отрубить ей, семнадцатилетней девчонке, голову и привезти в подарок епископу в знак выполненного задания… Но рано, рано он радуется!

Андреа выждала до последнего мгновения и с непостижимой быстротой сдвинула лук вперед, так что ее колени очутились между кибитью и тетивой, наложила стрелу и… Монах, видя это, в отчаянии метнул в Андреа меч, но промахнулся: сталь вонзилась в куст, не задев девушку. Вз-з-зить!… Стрела ударила монаху в горло, и тело его, брякая кольчугой, скатилось вниз по склону. Силы оставили Андреа, и она, упав навзничь, надолго потеряла сознание…

 

РОМАНТИЧЕСКОЕ УТРО

Оставим ее в таком плачевном состоянии, обнадежив читателя, что покамест ничего плохого с ней не случится. Перенесемся поближе к Шато-д’Ору, на противоположную сторону реки, в глухую чащу леса, туда, где в непроходимом ельнике располагалась замшелая и полусгнившая охотничья избушка, неведомо когда и для чего построенная. Тщетно искать в этом ельнике следы пребывания людей. Здесь уже давно не ступала нога человека. И вряд ли во всей марке наберется человек десять, которые знали бы об этой избушке. Но даже те немногие, кто знал о ней, во всяком случае большинство из них, весьма удивились бы, узнав, что сейчас, в этот предутренний час, в избушке кто-то есть. В избушке действительно были люди: в полумраке смутно белели распростертые на возвышении, похожем на некую бесформенную кучу, нагие тела. Они были наги, как тела прародителей человечества, и сплетены так, что разобрать, где кончается одно и начинается другое, было чрезвычайно трудно. Однако, приглядевшись, можно был различить, что тело, лежащее внизу, принадлежит женщине, а другое, возлежавшее на первом, — мужчине. Ни поза, в которой они находились, ни движения, которые они совершали, не оставляли сомнений относительно характера происходившего. Мужчина лежал, чуть подогнув колени, а ноги женщины нежно вздрагивали и колыхались по обе стороны его бедер. Руки их, сплетенные в единое кольцо, жадно прижимали их друг к другу. Лица любовников (а о том, что это были любовники, а не муж и жена, мы думаем, уже все догадались) были отвернуты друг от друга и искажены гримасами страсти. Они лежали щека к щеке и неровно, сдавленно дышали. Тело мужчины совершало соответственные инстинктивные ритмичные движения, темп которых уже подходил к предельному. Что еще? Ах да: на голове мужчины была свежая повязка.

Предрассветные сумерки рассеивались, в узкие прорубы, заменявшие окна в этой обители любви, брезжил рассвет. Теперь все лучше становилось видно, что на земляном полу избушки навалена куча еловых лап, прикрытых сверху медвежьими шкурами, что по всем углам разбросаны предметы дамского и мужского туалета, а также отдельные детали рыцарского вооружения. Только, пожалуй, меч, обнаженный, как и его хозяин, не случайно лежал на своем месте. Скорее всего, он был специально положен поблизости от правой руки мужчины. Видимо, сей рыцарь не хотел остаться безоружным, если его захватят врасплох… В то самое время, когда над лесом по верхушкам елей заблестели первые лучики восходящего солнца, в полутьме избушки раздался томный и сладкий вздох, за ним другой, громче и тверже… Любовники завершили свою чудесную игру к обоюдному и глубокому удовлетворению. Они расслабленно, лениво и даже несколько пресыщенно поцеловались и провели усталыми руками по утомленным телам прощальную экскурсию.

— Божественная… — промурлыкал мужчина, слегка подаваясь назад и освобождая тело своей возлюбленной от того, что ее уже давно не тяготило.

— До скорого свидания, мой гладенький, приходи еще!.. — с сюсюкающим ироническим трепетом в голосе произнесла женщина, игриво препятствуя движению изымаемой из нее плоти. Надо полагать, что и слова ее относились не к мужчине в целом, а лишь к какой-то, хотя и весьма существенной, его части.

— А не довольно ли, милая красотка? — спросил мужчина достаточно громко — услышь его кто-нибудь из знакомых, он без труда узнал бы голос Иоганна фон Вальдбурга. — Ведь, по-моему, это уже пятый раз…

— Ты преувеличиваешь, мой милый Гансик, — притворно-обидчиво произнесла женщина, плавно потягиваясь и изящно погружая пальцы в пышные мягкие волосы, золотистым облаком окутывавшие ее голову. — Всего четыре…

— Я сбился со счета, Альбертина, — виновато произнес Вальдбург. — Должно быть, удар твоего братца совсем отшиб мне память…

— Да уж! — сказала Альбертина, посмеиваясь. — Скажи спасибо, что ты вообще пришел сюда с головой…

— У твоего братца тоже был шанс потерять голову, — заметил Иоганн, — просто я немного не дотянулся…

— Тогда бы наша встреча не состоялась! — усмехнулась Альбертина. — Пришлось бы готовиться к похоронам… А так ты дотянулся только концом меча, у него совсем небольшой порез вот здесь…

И она указала Иоганну на свою пышную грудь, где чуть ниже ключицы белела тряпица, приклеенная каким-то прочным клеем.

— Опять налепила? — усмехнулся Вальдбург. — Болеешь за братца? Неужели и вправду это ему помогает?

— Так говорит знахарка. Мы же с ним близнецы. Нас мать и купала, и лечила, и секла вместе… Если я чем-нибудь порежусь, то бабка ему налепляет эти штуки и мне заодно… Все проходит быстрее…

— Уж знаю, — досадливо поморщился Иоганн. — Еще в самый первый раз, когда я тебя раздел совсем… Помнишь, тогда твой брат свалился с коня и ободрал спину на лопатке. Ты тогда тоже ходила с такой штукой, а я все пытался ее сковырнуть.

— Ее можно срезать только с мясом, — усмехнулась Альбертина, — или зная наговор… Она отпадет сама, как только у брата заживет рана.

— Может, ты и голову себе завяжешь, чтобы у меня все побыстрее прошло, например, новое ухо выросло? — ехидно предложил Иоганн.

— Дурачок! — прыснула Альбертина. — Сказано ведь тебе, это помогает только брату… А потом, ты ведь эту рану получил не из-за меня…

— Ну, ну, — виновато пробормотал Иоганн, — ты ведь уже простила меня, правда… Конечно, Агнес мне нравилась, и я к ней сватался, но все уже в прошлом… Да у меня с ней ничего и не было.

— А чего же ты на нее пялился за столом?

— Да сказал же, просто хотел твоему братцу пощекотать нос…

— Вот и остался без уха! — резюмировала Альбертина. — Смотри же, меня-то ты еще обманешь, но вот Бога и моего брата — ни за что! Помяни мое слово, если он дознается, что ты заводишь шашни с Агнеской, он снесет тебе башку.

— Ну, это мы еще посмотрим, — несколько самоуверенно сказал Иоганн. — Я не из тех, кто так просто прощает обиды…

— Господи! — всплеснула руками Альбертина. — Неужто тебе так жаль своего уха и клочка волос, которые тебе стесал Альберт, чтобы ради сомнительного удовольствия расквитаться с ним опять рисковать головой?! Ох, миленький мой, да какой же ты неуемный!

— Что ты, баба, в делах чести понимаешь? — проворчал Иоганн. — Неужели ты не знаешь, что побитому мужчине надлежит мстить своему обидчику или с честью пасть от его руки? Неужели ты не понимаешь, что позор, которому я подвергся, можно смыть только кровью врага?!

— Ох, понимаю! — вздохнула Альбертина, вздохнула тяжело, как вздыхает мать, слушая непутевого сына. — Но право, разве тебе мало того, что я тебя люблю? Я ведь, между прочим, грешу с тобой, грешу так, что замолить грех мой будет трудно… А ведь я еще ни разу за эти два месяца не намекала тебе, что не худо бы на мне жениться…

— Ну да! Умнее ты не могла ничего придумать, особенно сейчас! — в сердцах сказал Иоганн. — Твой ревнивый братец скорее оторвет тебе голову, чем позволит выйти за меня замуж!

— Вот и опять ты не прав! Он будет только рад породниться с тобою и узнать, что ты больше не липнешь к его невесте…

— Вот уж не знаю даже, как я подойду к нему с этим предложением, — буркнул Иоганн.

— Начать надо будет, конечно, с извинений…

— Ну нет! — возмутился Иоганн. — Чтобы я, барон фон Вальдбург, извинялся?! Мне ободрали голову, сделали уродом, оглушили так, что до сих пор в ушах звенит, и мне же извиняться?!

— Ну и что? — удивилась Альбертина. — Что для тебя важнее: навеки быть со мной или какие-то дурацкие счеты из-за пол-уха и клока волос?

— Он еще оскорбил моих предков!

— Сами виноваты твои предки, небрежно хранили баронскую грамоту!

— Он сказал, что ее сжевала корова… — бормотнул Вальдбург.

— И из-за этого ты намерен со мной расстаться?!

— Почему же? — опешил Вальдбург.

— Потому что если ты завтра же не явишься к моему брату, не извинишься и не попросишь моей руки по всем правилам, то сюда я больше не приду, понял?! Я не хочу больше воровать свою любовь! Или я тебе законная жена, баронесса фон Вальдбург, или никто…

— Ну и пусть! — сгоряча выкрикнул Вальдбург заносчиво. — Все, что можно, я от тебя уже получил!

— Скотина ты, а не рыцарь, — с холодным презрением процедила Альбертина. — Побитый щенок!

— Что-о-о?! Что ты сказала? Повтори! — вскричал он.

— Побитый щенок с отрубленным ухом! — громко повторила Альбертина.

— Да я тебя убью за эти слова! — вскипел Иоганн и вскочил на ноги. Он сжал кулаки и готов был ударить возлюбленную.

— Это ты-то? — встав на ноги, сказала Альбертина, нахально глядя ему в глаза. Вся ее стройная, сильная фигура, с развитыми сильными бедрами, покатыми округлыми плечами, крепким выпуклым бюстом, казалась в утреннем свете мраморной статуей. Иоганн, сопя, замахнулся… и опустил руки. Кулаки его разжались, он залюбовался ее красотой. Злоба угасла, и на смену ей пришло нетерпеливое любовное желание…

— Ты права, — прошептал он, приближаясь к ней, победно улыбавшейся в сознании своей полной власти над ним. — Я — побитый щенок, я скотина, я подлец, я полуухий полубарон, и мой титул сжевала корова… — сказал он, тяжело дыша. — Я твой раб!

Грудь Альбертины стала вздыматься много чаще, и дыхание ее стало шумным.

— Иди ко мне… — всей грудью выдохнула она. — Ближе…

Руки ее медленно, с томительной неторопливостью, поднялись вверх и с той же медлительностью опустились на плечи Иоганна… Руки Иоганна хватко взялись за ее сильную гибкую талию. Медленно они притягивались друг к другу, пока восставшая плоть Иоганна не прижалась к пупку Альбертины. Сняв одну руку с плеча Иоганна, Альбертина провела ладонью по гладкой нежной и горячей плоти и, бережно взяв ее в руку, легонько стиснула ладонью…

— Все в тебе плохо! — пробормотала она, прижимаясь к нему и кладя голову на его плечо. — Все плохо, но вот эта штука… М-м-м… До чего же она меня доводит, Господи…

Подогнув ноги, она стала опускаться на ложе, увлекая за собой мужчину… Уста ее открылись и нежно прикоснулись к губам Иоганна, а рука все еще держала пульсирующую, дерзко напряженную плоть, невесомо-нежно прикасаясь к ней подушечками пальцев…

— Губитель ты мой… — гладя его бок и спину, пробормотала она, как бы во сне. — Почто, Господи, не родил ты меня мужиком…

— Женушка… Женушка ты мне… — скользя губами по губам, приговаривал Иоганн. — Разве тебе плохо? Рыбка ты моя золотая…

— М-м, — сказала Альбертина, медленно, как бы нехотя, открываясь перед ним, словно некая священная и тайная книга, книга, которую он уже начал читать, но не успел освоить и первой главы… И он, уткнувшись в эту книгу, стал читать ее, торопливо, невнимательно, грубо пролистывая страницу за страницей и, разумеется, ровным счетом ничего в ней не понимая…

— Господи! Да не спеши ты так! — раздраженно шепнула она. — Еще час можно ласкаться… Ты уж помедленнее, пореже… поглубже… хи-хи!… А то не успеешь опомниться — уже все… Поторжествуй уж над Шато-д’Орами, помни́ их… Помни́ как следует… Чтоб знали, как рубить уши… О-о-ох…

…Он стал читать свою книгу внимательнее, вчитываться в строчки, вникать в их смысл и значение…

…Потом они долго не размыкали объятий и, оставив тела соединенными, лежали как одно целое; он попеременно целовал ей то правую, то левую грудь, касался губами губ, ресниц, век… Им было сладко и покойно, и ссора их казалась далекой и несущественной… Усталость на какое-то время ввергла их в полудрему, но спать уже было некогда, в окнах избушки все ярче сияли багряные лучи рассвета.

— Пора! — сказала Альбертина и, высвободившись, стала одеваться. Иоганн последовал ее примеру.

— Значит, сегодня в полдень, — строго сказала она, — ты придешь, извинишься перед Альбертом и попросишь моей руки… Да?

— Да! — решительно заявил Вальдбург. — Да, да и еще раз да!

— Значит, мы прощаемся всего на несколько часов… — улыбнулась Альбертина. — Ну, открывай! А я зажгу факел…

Иоганн, пошарив на полу, нащупал железное кольцо и, потянув за него, открыл массивную дубовую, окованную железом крышку люка. В избушку, где и так было довольно прохладно, несмотря на жар двух любящих сердец, сразу повеяло ледяным холодом подземелья. За люком начиналась винтовая лестница с гулкими каменными ступенями. Закрыв за собой крышку люка, влюбленные стали спускаться вниз по лестнице, пока не уперлись в небольшую железную дверь, крепко запертую на внутренний, укрытый в толще двери замок. Иоганн достал ключ и открыл замок. За дверью факел, который держала в руках Альбертина, высветил небольшую, вырубленную в скале пещеру, посреди которой возвышался деревянный сруб колодца с воротом. На вороте была намотана цепь с деревянным ведром. Иоганн придержал ворот, а Альбертина, крепко уцепившись за ведро, отважно ступила в темноту колодца. Иоганн не давал цепи разматываться слишком быстро, медленно поворачивая ворот… Цепь, отматываясь, все дальше уносила Альбертину во тьму колодца. Мимо нее, освещенные дрожащим светом факела, который она не выпускала из рук, медленно проплывали сложенные из толстенных бревен, мрачные, покрытые лишаями стены колодезного сруба. Когда колодезная цепь отмоталась метров на десять, Альбертина встала ногами на пол пещеры. Вслед за ней, позвякивая латами, по цепи, как по канату, спустился Иоганн.

Здесь был подземный ход, прорытый некогда еще римскими рабами для нужд того самого римского гарнизона, что стоял лагерем на вершине горы Тойфельсберг. Ход этот много столетий был забыт и случайно обнаружен лишь при строительстве замка Шато-д’Ор, когда рыли один из спасательных подземных ходов. Новый ход соединили со старым, но изучить старый ход то ли забыли, то ли поленились.

Аналогичная история произошла и с той частью хода, которая вела к замку Вальдбург. Еще в детстве Иоганн фон Вальдбург излазил все подвалы своего замка и однажды наткнулся на подземный ход, ведущий так далеко, что для того, чтобы пройти его из конца в конец, требовалось пять, а то и шесть часов. Тем не менее он прошел весь этот путь, от Вальдбурга до Шато-д’Ора, и очутился в камине, который ранее предназначался для отапливания кабинета покойного Генриха де Шато-д’Ора. Кабинет этот после гибели хозяина никем не был занят и постепенно превратился в большую свалку ненужных вещей и старой рухляди. Никто из жителей замка не знал о том, что в камине укрыт лаз в подземный ход. Впрочем, происходило это давно, когда Иоганну не было и пятнадцати. Вскоре он стал увлекаться девушками и какое-то время о ходе не вспоминал, пока не разгорелся его роман с Альбертиной.

Начался этот роман год назад. После коротких, но весьма энергичных ухаживаний, когда встал вопрос о месте для уединенного свидания, Иоганн предложил своей возлюбленной провести его в избушке, которую влюбленные только что покинули. Еще в детстве Иоганн прятался там, когда его собирались высечь. Здесь стали проходить их свидания, сперва целомудренно-нежные, с чтением стихов и пением псалмов, затем слегка игривые, с осторожными ласками и поцелуями. А два месяца назад, когда Вальдбургу удалось наконец улестить Альбертину и овладеть ею, свидания эти переросли в настоящие ночи любви, наполненные бесстыдством и молодым легкомыслием. Иоганна при этом, однако, поражало, что наедине с ним, в избушке, Альбертина пылала такой знойной и жаркой страстью, что ее не могли остудить ни ночной холод, ни сырость подземелья; на людях же она ни жестом, ни словом себя не выдавала, была холодна с ним и равнодушна, как дубовое полено. Правда, он понимал, что Альбертина опасается своего строгого брата. Куда бы он ни шел с Альбертиной, брат повсюду следил за ними, шел по пятам, вмешивался в разговор, не позволял им ни на минуту уединиться. Поэтому легальные поездки в Шато-д’Ор Иоганн предпринимал лишь для отвлекающего маневра. Его целью было лишь назначить время новой встречи в избушке. Как правило, ему удавалось сделать это незаметно для брата, обычно с помощью записки на берестяной коре. Потом в избушке, наслаждаясь близостью с нею, Иоганн тешил себя мыслью, что Альберт дурак и простофиля…

…Нацеловавшись вдоволь на прощание, они поспешили разойтись в разные стороны, освещая себе путь факелами. Некоторое время свет их пылал вдали, потом стали видны только отсветы на выложенных камнем стенах катакомб, а потом и они потерялись в извивах каменной галереи…

…Когда несколько часов спустя Клеменция де Шато-д’Ор, проснувшись, совершала утренний обход замка, то в спальне дочери, куда она по обыкновению заглянула, пред нею предстала мирно покоящаяся на подушке белокурая головка с выражением ангельской невинности на лице. Альбертина спала сном, который принято называть «сном праведников»…

 

ФРАНЧЕСКО И КУПЦЫ

Как мы помним, после того, как на лошадь Франческо спрыгнула рысь, он вскочил на кобылку Андреа и поскакал в погоню. Конечно, это была в высшей степени необдуманная и дурацкая выходка. Мчаться верхом по чащобе, по пересеченной местности, да еще в темноте — на это мог решиться только сумасшедший или гений верховой езды. Не прошло и двадцати минут, как конь Франческо споткнулся и с жалобным ржанием полетел в какую-то заросшую кустами колдобину, переломал себе ноги и пропорол брюхо о сучья. Седоку повезло больше: перелетев через голову лошади, он шлепнулся в нежный молодой кустарник, отделавшись ободранным лицом и синяками. Выбравшись из кустов, он поглядел на свою издыхающую лошадь и понял, что обратно ему придется возвращаться пешком. Три часа, а то и больше Франческо плутал по лесу, пока не выбрался на берег реки, выше того места, где высадились монахи. Было уже совсем светло, и из-за края леса уже выкатилось солнце. К этому времени битва между монахами и Андреа уже давно закончилась, а Иоганн и Альбертина в своей избушке обменивались последними поцелуями. Река величаво несла мимо Франческо свои воды.

«Куда же идти? — подумал он. — Искать Андреаса? А где он, поди знай. Да и опасно, где-то рядом бродят монахи… Они наверняка, это уж точно, встали лагерем на берегу реки… Надо пробиваться к Визенфурту, должно быть, мессир Ульрих уже там… Эх и славно же он выпорет меня! Тут уж двадцатью пятью не отделаешься… Но куда идти, вот вопрос? Помнится, Андреас говорил, что река течет в сторону Визенфурта. „Фурт“ — брод, значит, река должна быть там — только вот эта ли? Надо, значит, двигать по течению. А на берегу монахи. Опасно! А вдруг они уже взяли Андреаса? И выпытали, что он был не один… Впрочем, если они его не взяли, то могут вовсе не знать, кто я такой. Мало ли по лесу людей гуляет!.. Э нет! На это нечего надеяться. Если они вчера, не глядя, хотели снести нам головы, то и сейчас не задумаются. Им, видать, уж больно хочется сохранить свою тайну. Узнать бы, что у них на уме…»

Размышляя таким образом, Франческо шел вниз по течению реки, но не по берегу, где его могли бы легко заметить, а под прикрытием кромки леса, не уходя, однако, далеко от берега. Прошло около получаса, когда Франческо вдруг увидел лагерь монахов, перебитых к этому времени героической Андреа. Костер дымился, но пламени уже не было. У кострища, на поросшей травой полоске берега, ходили одиннадцать нерасседланных лошадей. Все они были караковой масти — рослые, покрытые черными попонами, в тяжелой броне. Лошади, учуяв чужого, беспокойно заржали. Франческо в испуге нырнул в чащу кустов и затаился.

Он просидел несколько томительных минут, но никто не вышел посмотреть, с чего это всполошились кони. Сидя в кустах и не решаясь высунуть носа, Франческо продолжал наблюдать за берегом. Рядом со стоянкой был причален плот, на котором прибыли монахи, — десять сосновых стволов в полтора обхвата, наскоро освобожденных от самых длинных сучков. Монахи этих сосен не рубили, просто скатили в воду уже упавшие с обрыва стволы, кое-как обрубили корни и сучья, связали ивовыми прутьями — плавсредство, способное поднять одиннадцать человек с одиннадцатью лошадьми и вооружением, готово. Но даже такое сооружение они строили достаточно долго. Как мы помним, за это время оруженосцы успели не только переплыть реку, но и отогреться у костра, а Франческо даже успел немного поспать.

Кстати, спать Франческо и сейчас очень хотел. Глаза у него слипались, дремота наваливалась тяжким грузом, лень, вялость и тепло разливались по телу. Если бы Франческо шел, бежал, каким-либо иным способом двигался, то, вне всякого сомнения, сумел бы стряхнуть с себя дремотное оцепенение. Но Франческо сидел, забившись в куст, и если не засыпал, то только потому, что опасался, что вот-вот из кустов появятся монахи. Сон и сознание опасности боролись в нем. Однако, чем дольше продолжалась эта борьба, тем больше у Франческо копилось подсознательной уверенности, что монахи вообще не появятся. Сон воспользовался этим и возобладал над страхом…

Проснулся Франческо спустя часа три или четыре. Муха забегала по его лицу, а щекотки Франческо всегда боялся. Ничего не изменилось. Костер дымился, лошади как неприкаянные бродили по прибрежному лугу, лениво пощипывая травку. Франческо почувствовал голод и, расхрабрившись, вылез из кустов. У костра валялось несколько заплечных мешков и сумок, а к лошадям были приторочены переметные сумы, где можно было попытаться найти провизию. В мешках обнаружились четки, кресты, ладанки со всякого рода святыми реликвиями, несколько рукописных молитв на всякие случаи жизни и целая куча индульгенций, взятых, видимо, для рыночной торговли. В переметных сумах обнаружились Библия, Евангелие от Матфея, десяток разного рода переписанных монахами житий святых, а кроме того, несколько фляг с вином, колбасы, куски окорока, печеные яйца, чего хватило бы не только на Франческо, но еще и на добрый десяток таких же молодцов. Франческо учинил роскошный пир. Правда, вначале он еще всерьез опасался возвращения монахов, но затем окончательно успокоился. Посидев и полежав на траве, после сытного завтрака и легкой выпивки Франческо совсем приободрился и решился пойти дальше. Пройдя по берегу до залитого водой лога, он решил обойти его и свернул в тот самый проход между кустами, который прорубила Андреа перед стычкой с монахами. Высокая трава была завалена нарубленными ветками и истоптана. Пройдя несколько шагов, Франческо учуял хорошо знакомый ему по Палестине запах свежего трупа… Сердце у него екнуло. Обнажив саблю, юноша шел теперь осторожнее и вскоре обнаружил тело монаха Антония, которого убил Андреа. Лицо его было перерублено пополам: верхняя часть с раскрытыми выпученными глазами, по которым уже вовсю ползали муравьи, и нижняя с половиной носа и оскаленным ртом, где копошились жирные мухи, были отделены друг от друга глубоким косым разрубом — до самого затылка. Франческо передернуло от отвращения. Он перекрестился и подошел к краю лога. Внизу, в прозрачной воде, он увидел две торчащие стрелы, а под водой — расплывчатые контуры тел еще двух монахов. «Голубые стрелы! — мелькнула мысль у Франческо. — Это Андреас!»

Пройдя еще какое-то время вдоль кустов, заполнявших лог, Франческо вышел к прорубленному монахами спуску, где, как мы помним, разыгрался финал этой драмы. Преодолевая страх, Франческо стал спускаться в лог. Здесь он увидел брата Феликса, застывшего с отравленной стрелой в горле. Андреа здесь уже, по причинам, которые станут ясны Франческо несколько позже, не было. А вот отравленные стрелы он узнал. Выйдя на тропу, он обнаружил там сразу четыре трупа: двоих, убитых ядовитыми стрелами, одного обезглавленного и одного с перерезанным горлом.

«Господи! — внутренне ужаснулся Франческо. — Неужто это все он? Раз, два, три, еще один и еще четыре… Восемь!» Взгляд его упал на окровавленный сучок, с которого монахи сняли обезглавленное тело. На тропе разлилась большая лужа полузапекшейся крови, стоял тошнотворный запах… Кровь смешалась с листьями и ветками кустов, травой, головками цветов… Франческо пошел по тропе. На сырой глине смешались в кучу десятки следов: кабаньи, волчьи, следы сапог монахов и маленькие следы сапожек Андреаса. Франческо обратил внимание, что Андреас оставил следы, носки которых были направлены в противоположные стороны. «Туда-сюда он, что ли, бегал?» — удивился он и прошел до того места, где они вместе с Андреа спускались в лог. Ухо Франческо уловило слабый стон.

— Андреас! — позвал он. — Андреас, где ты?

Ответа не последовало. С обнаженной саблей Франческо поднялся по склону лога и тут увидел еще три тела. Один монах лежал ничком под деревом, и из лопаток его торчала синяя стрела. Второй, скорчившись, лежал с залитым кровью лицом — закостеневшие пальцы сжимали синюю стрелу, на наконечнике которой висел кусок кровавого мяса, облепленный муравьями и мухами… Третий монах, очень толстый, распростерся на окровавленной траве рядом с обломками синей стрелы (наконечник и половина древка сидели у него в кишках) и медленно умирал.

— Добрый человек! — еле слышно обратился монах к Франческо. — Во имя Господа убей меня, и Господь простит тебе этот грех! А-а-ах, как мне больно!

— Святой отец, — спросил Франческо, — кто вас так?

— Это дьявол, сын мой… дьявол… О-о-о!… Пить, пить…

— Вот, пожалуйста, святой отец, — сказал Франческо и подал монаху фляжку с вином, взятую им на стоянке монахов…

— О Господи, как хорошо, — сказал монах, выпивая залпом поднесенную ему фляжку. Франческо знал, что раненным в живот пить нельзя, но для монаха можно было сделать исключение. На несколько секунд несчастному стало легче, и он сказал:

— Мы ловили человека, а это дьявол… Он убил всех… Всех, и все души наши погублены, убей меня, юноша, и помолись за нас всех… А-а-а-а!

Франческо уже был готов свершить «акт милосердия», уже вытащил клинок, но тут монах сказал:

— Проклятье епископу! Проклятье! Это он послал нас сюда… Послушай, юноша, я вижу у тебя красные стрелы в колчане… Ты тот, кого нам надо было поймать… оруженосец Шато-д’Ора, так?… Передай, что епископ идет с войском на Шато-д’Ор, понял? У-у-у! На Шато-д… Ор… А-а-а-ах! Они пойдут подземным ходом… Только… А-а-а-а-а! Пусть ждут… Пусть его преосвященство тоже получит стрелу… А-а-о-о-о! Пусть ему вспорют брюхо… Я буду отомщен… А-а-а-а! Убей, убей же меня скорее! А-а-о-о!

Франческо размахнулся и нанес точный удар прямо в сердце, пробив кольчугу…

— А-ах! — утомленно вздохнул монах, вытягиваясь на траве…

Франческо спрятал «милость Божью» в ножны и подумал: «Значит, монахи идут на Шато-д’Ор! И они тоже знают, что у меня красные стрелы в колчане! Подземным ходом… Значит, есть такой ход, о котором не знают в замке… Монахов несколько сотен, а в Шато-д’Оре едва наберется половина того… И потом, если ночью из-под земли монахи пройдут в замок, половину людей перережут сонными. Так… А потом, поди-ка выгони их оттуда… Их цель — перебить всех нас, Шато-д’Оров… Тогда завещание предка мессира Ульриха вступит в силу! Что же делать? Надо как-то предупредить Альберта. Одно дело семейные споры, другое — когда родовому феоду грозит захват… Может, Андреас уже поскакал? Только на чем? Мерина наверняка загрызла рысь, кобылку я сам загубил, а монашеских коней столько, сколько убитых. Может, были еще монахи? Они не бросили бы мертвецов, лошадей, оружие… Может, они погнались за Андреасом? Но куда? Да и вряд ли на том плоту было больше народу… Монах-то сказал: „Он убил всех“. Возможно, Андреас переплыл реку и пошел пешком?»

Поразмыслив, Франческо, однако, решил вначале похоронить монахов по-христиански. Это было долгая и трудная работа. Сначала Франческо начал копать яму своим дамасским клинком, это заняло больше двух часов. Потом, передохнув, он стал стаскивать из разных мест тела убитых, предварительно раздевшись догола — боялся испачкаться в крови. Попутно он снимал с монахов и стаскивал на берег, к потухшему костру, мечи, луки, колчаны, палицы, ножи, кольчуги и шлемы. Заодно порылся в карманах убитых и выудил оттуда немало кошельков, перстеньков и другого добра. У брата Феликса (что этого монаха именно так звали при жизни, Франческо, разумеется, не знал) под кольчугой обнаружился свиток с печатью монастыря святого Иосифа. Эту бумагу (точнее, пергамент) Франческо разворачивать не решился, но и выбрасывать не стал… После этой мародерской работы, к которой его мессир Ульрих приучил в Палестине, Франческо начал закапывать яму, потратив на это еще не меньше часа. Завершил он свои труды уже около полудня, установив довольно большой березовый крест и помолясь об успокоении и спасении душ убиенных… После этого он поспешил на берег, где со спокойной совестью приступил к обеду. Закусывая вкусной копченой колбасой, слегка обжаренной на костре, Франческо обратил внимание на темный предмет, довольно быстро двигавшийся по течению реки. Да, это была большая лодка, которая с помощью весел и течения ходко бежала в направлении Визенфурта.

— Эге-гей! — крикнул Франческо и замахал руками. Лодка замедлила было ход, потому что гребцы и прочие находившиеся в лодке люди хотели рассмотреть его. Однако, увидев, что Франческо вооружен, а на берегу пасутся кони, в ладье решили не рисковать и вновь прибавили ходу.

— Порка Мадонна! — заорал Франческо так громко, что на лодке сразу смогли убедиться, что перед ними венецианец по рождению. Лодка резко свернула к берегу. Франческо обрадованно захлопал в ладоши. Не прошло и двух минут, как остроносая одномачтовая ладья ткнулась носом в прибрежный песок. На берег с осторожностью вылезли человек двадцать молодцов в долгополых одеждах с разрезами в рукавах, под которыми поблескивали кольчуги, и плоских шапках из какого-то дешевого меха. Кое-кто из молодцов держал на изготовку луки, иные обнажили мечи и кинжалы. Очевидно, эти люди сами нападать не собирались, но и сдаваться так просто не намерены. По одежде и оружию с изображениями золотого крылатого льва он признал в пришельцах своих земляков и тут же обратился к ним по-итальянски:

— Здравствуйте, господа! Буоно джиорно, синьори!

Незнакомцы расплылись в улыбках и загомонили:

— О, здравствуйте, здравствуйте, молодой синьор! Кто вы и откуда знаете наш язык?

— Я венецианец, — сказал Франческо. — Я сын графа Ульриха де Шато-д’Ора и Анжелы, дочери торговца рыбой Бенедетто, а сейчас нахожусь на службе у моего отца в оруженосцах.

— Уж не тот ли это Бенедетто, который лет пять назад умер от чумы? — спросил солидный бородатый мужчина, в этом отряде, по-видимому, старший. — Его дочь действительно была обвенчана с крестоносцем по имени Ульрих… Это был законный брак. Помнится, сударь, и матушка ваша тоже скончалась… царствие ей небесное!

Франческо склонил голову и перекрестился. Все присутствующие осенили себя крестным знамением.

— Куда вы направляетесь, синьоры? — поинтересовался Франческо.

— Наш путь лежит в Визенфурт, мы рассчитываем успеть к началу ярмарки, пока еще не сильно упали цены.

— А когда вы рассчитываете добраться туда?

— Сегодня к вечеру. Кстати, забыл представиться, меня зовут Джованни Виченцо, я хозяин этого судна и товара, а это мои компаньоны и слуги. Я думаю, что у синьора… Как ваше имя?

— Франческо, синьор. Пока рано именовать меня графом де Шато-д’Ор, ибо вопрос о наследовании титула еще не ясен…

— Итак, у синьора Франческо наверняка есть какие-нибудь просьбы к нам?

— Да, сударь. Это правда. Я просил бы вас перевезти меня на тот берег. Вместе с конем.

— О, — воскликнул синьор Виченцо, — это совсем не сложно…

— А в качестве платы за эту услугу вы можете взять у меня десять лошадей и все, что свалено в этой куче.

Виченцо прищурился, разглядывая сваленное в кучу вооружение, и сказал:

— Синьор Франческо, этим оружием недавно бились, оно в крови. Похоже, что людей, носивших его, уже нет в живых…

— Вы правы, сударь, так оно и есть. Это военные трофеи…

— Позвольте спросить, с кем же идет война?

— Война идет между домом Шато-д’Оров и епископией. Войска епископа тайно идут на Шато-д’Ор… Это первая стычка между воинами обеих сторон.

— А как к этому отнесется его светлость маркграф?

— Не имел чести беседовать с ним лично, — сказал Франческо.

— Итак, вы предлагаете нам купить, я подчеркиваю, купить, военные трофеи. Дабы нас не обвинили в грабеже и убийстве, нам надлежит оформить сделку… Антонио! — потребовал синьор Виченцо. — Перо и бумагу!

Юркий худощавый юноша, видимо, из монастырских послушников, принес чистый свиток пергамента.

— Неужто это так уж необходимо? — сказал Франческо. — Может, ограничимся устным соглашением?

— Нет, — сказал синьор Виченцо. — Или наш договор будет письменным, или его не будет вовсе… Пиши, Антонио: «Я, синьор Франческо, сын графа Ульриха де Шато-д’Ора и венецианской уроженки Анжелы, дочери рыботорговца Бенедетто, оруженосец графа Ульриха де Шато-д’Ора, продаю синьору Джованни из рода Виченцо, члену Большого совета города Венеции, захваченные мною по праву войны в открытом и честном бою с воинами его преосвященства епископа марки следующие военные трофеи:

Лошадей..... 10

Седел.... 10».

Проворные слуги уже начали рассортировывать и переписывать барахло, по мере поступления новых вещей внося их в реестр. Франческо уже изрядно утомился от перечисления попон, стремян и переметных сум, кольчуг, щитов, мечей, луков, стрел и прочего и прочего. Свиток же все вытягивался и вытягивался. Наконец синьор Виченцо закончил составление перечня, поставил свою подпись и, обмакнув в чернила палец Франческо, притиснул его к бумаге. Франческо хотел что-то объяснить, уточнить и дополнить, но купецкие люди уже начали погружать закупленное добро. Как выяснилось, Франческо помимо перевоза на тот берег еще полагалось выплатить двести цехинов. В число проданного вошел и плот. Венецианцы его несколько укрепили и столкнули с прибрежной отмели. Франческо оставил себе лишь подходящего коня и копье — с тем и был переправлен на тот берег. Купеческое судно отчалило, вслед за ним пошел и плот. Спустя несколько минут они уже были далеко от берега, а вскоре и вовсе скрылись за поворотом реки.

Франческо проводил их взглядом, а затем деловито принялся подсчитывать выручку. Помимо двухсот цехинов, полученных от продажи трофейного имущества, по кошелькам монахов собралось около тысячи монет разного достоинства на общую сумму почти в триста цехинов. По тем временам это было очень много. Франческо ссыпал деньги в самый большой кошель и привязал его на шею, под кольчугу. Теперь вновь предстояло выбирать дорогу. Франческо долго не решался сесть в седло, так как еще не знал, куда же следует ехать. Можно было двигаться по течению реки, в Визенфурт, чтобы попытать счастья и найти мессира Ульриха, заработав у него вполне заслуженную порку. А можно было ехать вверх по течению, в Шато-д’Ор, чтобы предупредить его гарнизон о возможном нападении монахов. Однако не исключено, что на этом пути он столкнется с монахами. Да и дорога эта столь длинная, что монахи вполне могут, опередить его и ворваться в замок. Была еще одна дорога — та, по которой Андреа и Франческо прискакали на берег реки, спасаясь от «великана». Дорога запутанная и трудная, да и запомнил он ее плохо, слишком уж был напуган. И тем не менее, поразмыслив, Франческо выбрал именно ее. Он проверил сбрую, оружие и сел в седло. Проехав мимо береговых круч, выбрался наверх и при дневном свете легко отыскал начало той просеки, по которой они с Андреа, тогда еще Андреасом, выехали к реке. Перекрестившись, Франческо погнал своего каракового жеребца в лес.

 

АУДИЕНЦИЯ У ЕГО СВЕТЛОСТИ

Еще раз вернемся в раннее утро этого напряженного дня. Ульрих де Шато-д’Ор, спавший в полном целомудрии со вдовой-гончарихой, пока нас интересовать не будет. Гораздо сложнее обстояло дело на сеновале во дворе дома гончарихи, где проводили ночь Марко и Марта. Часа три они проспали, не обращая внимания друг на друга, но перед рассветом Марта потянулась к Марко всем своим мощным телом, жаждавшим удовлетворения неуемной, гиперразвитой чувственности, порожденной беспорядочнейшей и разнообразнейшей половой жизнью, которую она до этого времени вела.

— Отец мой… — прошептала Марта. — Не обессудь только и не ругайся… Надобно мне, надобно, чтобы это было…

Марко, обняв ее за шею, сказал, виновато:

— Ты, дочка, не балуй. В чужом месте, чуть не посреди двора… Грешно. Закрыться-то и то нечем, задницу святым небесам казать придется… Срам. Ты хоть подумай, в какой грех меня вводишь… Там, на дворе вашем, грех был от незнания, а тут уж нарочно получается…

— Ты же обещал… Помнишь?

— Обещал, верно… Но это уж если очень тебе припечет…

— Ну вдуй мне, батюшка, люб ты мне… Люб! Никого не хочу, одного тебя. Да ведь стоит он у тебя, нешто не чую… Лю-бый… Хоро-ший… Ну…

Жарко дыша перегаром, навалилась ему на грудь своим тяжелым огромным бюстом и со слезами в глазах гладила обросшее бородой, строгое лицо Марко и целовала его губы и щеки…

— Да ведь в аду гореть будем, — вздохнул Марко, — в геенну огненную с головой окунемся…

— Эх, батюшка! — зло сказала Марта. — Грех-то уж наш ничем не замолить. Да потом и в Библии говорится про отца Лота и его дочерей. Лот этот обеих дочерей поймал в пьяном виде… и не проклял его Господь.

— А ты читала ее…

— Монах один читал… Ну а уж коли на то пошло, отец мой, так ты разве много меня берег да холил? Уж хоть теперь поуслаждай, когда выросла…

И она полезла руками под его хламиду, азартно, жадно вцепилась руками в то огромное, что так ее восхитило там, на грязном столе в «Нахтигале»…

— Мой ты! Мой!!! — в безумии повторяла Марта, то тиская закаменелую плоть Марко, то лихорадочно стягивая с себя сарацинские штаны и прочую одежду.

— Бог с тобой! — махнул рукой Марко, опрокидывая ее на спину. — Буду твое неистовство лечить, а то ты и с ума свихнешься… Грех мой, грех тяжкий! Да уж, видно, придется мне погрешить еще…

Она бессильно предлагающе откинулась на спину. Марко с легкостью, которая казалась ему несвойственной, перевернулся на живот и накатился на нее. «Будь что будет! — стряхнул он с себя последние сомнения. — Не один я такой грешник на белом свете!» Баба была под ним, жирная, мягкая, с гладкими тяжелыми грудями, объемистым задом и мясистыми пухлыми ляжками, просто гулящая баба, а никакая не дочь единокровная… И втиснувшись между ног изнывающей от желания Марты, Марко уже без всяких раздумий ткнулся чем надо в колючие жесткие волосы, нажал покрепче и ощутил со звериной радостью, как плоть его утопает в чем-то горячем, скользком, гладком, как, скользя, вкатывается она в пышущую жаром адскую печку… И пошло! Старый сеновал от богатырских толчков ходил ходуном, как при землетрясении. Бездумно и бесстыдно насыщали они свои тела…

— Батюшка родненький! — ласково приговаривала Марта. — Ой, ой, как хорошо-то! Качай, миленький, качай вовсю…

Марко молчал, только сопел да кряхтел, но дело это ему нравилось немало…

…Кончили довольно быстро и сразу же заснули, утомившись… Разбудил их Ульрих, бесцеремонно шлепнув Марту по голому заду.

— Вылезайте, господа слуги! — сказал он. — Кушать подано!

Хозяйка дома первый раз такого чудного рыцаря видела; спал с ней вроде, а пальцем не дотронулся, хоть она была вовсе не против. Это первое. Второе — проснулся раньше ее, пошел к лошадям, а слуг своих даже не пошевелил. Третье — вместо того, чтобы приказать ей тащить на стол все, что есть съестного, сам достал из переметных сум какую-то снедь, и мало того, что сам уселся есть, так и ее, и слуг позвал! Правда, баба слыхала, что и среди благородных бывают чокнутые, но видела такого впервые. Сперва ей казалось страшноватым наличие в доме сумасшедшего, но, видя, что Марко и Марта особенно не удивляются и не пугаются поведения хозяина, уселась со всеми за колченогий неструганый стол.

— У нас так принято, — сказал Ульрих, объясняя хозяйке. — Мы с Марко даже землю когда-то вместе пахали. Верно, а?

— Верно. Из вас, ваша милость, ничего мужик был, справный… И рыбой торговали в Венеции. Чем не житье было! Воевать-то скучнее…

— Ладно, — сказал Ульрих, сомневаясь, уж не слишком ли он опрощается, — сегодня едем к маркграфу, сделаю тебя вассалом. Землю дам с мужиками; сам будешь только служить, а работать они будут.

— Собачья жизнь, — почему-то пробурчал Марко. — Неохота!

— Чего? — удивился Ульрих. — Не веришь, что ли? Думаешь, я вчера спьяну это болтал? Вот возьму и пожалую тебе Оксенфурт. Будешь зваться Марко фон Оксенфурт, или де Оксенфурт, или де Тороге… Нет, фон Оксенфурт лучше…

— Воля ваша… — сказал Марко, очищая ножом репу.

— А мне чего будет? — спросила Марта.

— А уж это что ему, то и тебе.

— Ты рот-то не больно разевай, — сказал Марко строго. — Ежели бабе дело доверить, так она одуреет… В барыни, вишь, захотела.. А ежели по справедливости, так вот что: отщипни нам моргенов сорок и будя, это я потяну. Десять оставлю под пар, репу посажу, капусту, жито да ячмень, виноградник бы не худо. Оброк исправно давать буду…

— Чего ж ты, дурак, всю жизнь маялся — и еще охота? — удивился Ульрих. — Что за народ! Ты на этих сорока моргенах загнешься раньше времени… Я-то знаю, каково один-то вспахать!

— Тогда и вовсе ничего не давай, — сказал Марко.

— А я и спрашивать тебя не буду! — рявкнул Ульрих. — Покамест ты раб, понял, дубина?

— Понял! — буркнул Марко. — Только мне неохота, чтоб мои сыновья потом из-за этого Оксенфурта дрались, как вы из-за Шато-д’Ора…

Хозяйка сжалась, ожидая грозы. Но Ульрих сказал:

— Ты еще не знаешь, будут ли у тебя сыновья… Внук вон есть, так тот, упаси Господь, на маркграфское место попросится!

Первой, как ни странно, фыркнула Марта, за ней сам Ульрих, потом Марко, и наконец забито, робко хихикнула хозяйка.

— Его еще найти надо, внука-то.

— Найдете уж как-нибудь…

Передохнув чуть-чуть после завтрака, стали собираться. Поблагодарили хозяйку и заплатили ей за постой цехин. Таких денег та в руках отродясь не держала и пустилась в рев. Пришлось успокаивать. Затем, перекрестившись, поехали. При дневном свете слобода выглядела куда хуже, чем ночью. Густо несло нужниками, помоями и гнилью. Замызганные, завалившиеся домишки стояли густо, словно дожидаясь очередного пожара, который прекратил бы их мучения. Впрочем, пожары в слободе бывали часто, а внешне она менялась мало. Все те же гнилые соломенные крыши, перекошенные стены, грязь до ушей — все, как двадцать лет назад. Тут можно было поверить в неизменность мира, сотворенного Господом.

Слава Богу, слободу скоро проехали. Главная улица ее уперлась в подъемный мост, перекинутый через ров, заполненный жидкой грязью. Вонища у рва была еще покрепче, чем в слободе, так как все канавы, в которые выплескивали помойные ведра, стекали туда; в ров оправлялись люди и животные, сюда же сбрасывали падаль и тела казненных. Вдобавок на городской стене, на бревнах, просунутых между зубцами, болталось два полурасклеванных воронами трупа, а у самого моста на кольях, врытых в землю, торчали головы каких-то бедолаг. Одна из голов сохранила на своем лице некое подобие улыбки, видимо, потерявший ее хозяин был в последний момент отчаянно доволен своей участью.

Ворота сторожили пятеро латников. Один из них, судя по хамству, начальник, развязной походочкой подошел к Ульриху.

— Кто такой? — спросил он пропойным басом. — Отвечай!

— Граф Ульрих де Шато-д’Ор… — не без труда, но вежливо ответил Ульрих.

— По приказу его светлости маркграфа за въезд в город Визенфурт взимается пошлина — три монеты серебром. По постановлению магистрата города Визенфурта за въезд в город взимается пошлина — две монеты серебром… С рыцарей пошлина удваивается, с купцов — учетверяется.

— Бог судья этому маркграфу, — сказал Ульрих. — Три цехина хватит?

— Хватит, ваша милость! — подобрел старший стражник, пробуя монеты на зуб.

Проехав подъемный мост, путешественники двинулись по на редкость пыльной и безобразной улице, застроенной узкими серыми домишками. Здесь стоял звон наковален, уханье молотов, воняло окалиной, копоть летала в воздухе. Тут орудовал кузнечный цех. Полуголые кузнецы, подмастерья, ученики сновали в чадных мастерских. У ворот мастерских и лавок вывешена была готовая продукция — кольчуги, мечи, щиты, наплечники. Другие выставляли серпы, косы, топоры, мотыги. Ульрих рассмотрел оружие, у одной лавки даже помахал готовым мечом — для пробы. Но меч был тяжеловат, и Ульрих отдал его Марко.

— Сейчас я тебя снаряжу! — сказал Ульрих. — Одену как подобает.

И он закупил в одном месте добрую кольчугу, в другом — налокотники, в третьем — щит и так далее, пока Марко не превратился в рыцаря.

— Неудобно, ваша милость, — бурчал Марко, — еще же не посвятили…

— А куда оно денется? — хмыкнул Ульрих.

Проехав кузнечную слободу, выехали на базарную площадь — гвалт, шум, визг. Торговали здесь и мужики, и городские, и дальние гости. Квохтали куры, визжали поросята, нищие тянули свои неописуемо грязные руки за подаянием, монахи рекламировали индульгенции, четки, волосы и слезы Христа, Святой Девы, еще каких-то мучеников и святых. Воришки шныряли по кошелькам и карманам. На вертелах и жаровнях жарили мясо целыми тушами. Торговали — кто с возов, кто с лавок. Кого-то уже били, где-то весело распевали, цыганка в зеленом платке выплясывала что-то страстное и бесшабашное.

— Сын мой, — обратился к Ульриху пузатый монах с тремя внушительными подбородками, — вам следует подумать о своей душе! Вам надлежит купить индульгенцию…

— Простите, отец мой, но я свое отпущение грехов получил из рук самого его святейшества папы! — сообщил Ульрих. — Быть может, стоит купить индульгенцию вот для этого господина и этой басурманки?

— Мессир Ульрих, — сказал монах, — было бы неплохо, если бы вы завернули в обитель Святого Якова… Перед тем, как соберетесь к маркграфу. Я думаю, что у вас не будет особого недовольства…

— Но у меня не было никаких дел с вашей обителью… — сказал Ульрих. — Да и вас я, честное слово, вижу впервые, святой отец…

— Господь учит нас любить ближнего как самого себя, — наставительно сказал монах. — А как же любить человека, если его не знаешь?

— А как туда проехать? — спросил Ульрих. — Укажите дорогу, святой отец!

— Я провожу вас, — сказал монах и мигнул одному из своих коллег, чтобы постоял за прилавком, после чего двинулся вперед.

Ульрих, Марко и Марта поехали следом. У рыночной площади имелся так называемый «черный угол», где производились казни и публичные порки. Там собралась кучка людей, в основном приезжие, завороженных этим обыденным для горожан зрелищем. На длинной перекладине болтался еще живой детина со связанными руками, мыча и хрипя перехваченным горлом, на котором была крепко захлестнута петля. У плахи два палача возились с точилом, затачивая огромный мясницкий топор. Какого-то мужика, привязанного к столбу, лениво, но довольно крепко пороли. Он орал, что больше не будет, правда, не было понятно, что он имел в виду. Пороли двое, а третий палач считал удары. Тут же присутствовали какие-то чиновники, поп и два унылого вида человека, по всему видать, тоже дожидавшиеся тут не сладких пирогов. Монах ухмыльнулся и сказал:

— За что их порют? А? Как вы думаете, сын мой?

— Увели что-нибудь, — предположил Ульрих, — коня или кошелек…

— Нет, сударь.

— Подрались и избили кого-нибудь?

— Н-нет! — лукаво усмехнулся монах.

— Ну уж и не знаю…

— Вся их вина, сударь, в том, что они не заметили его светлости маркграфа… Точнее, заметили, но не успели снять шляпы. За это их сейчас и секут.

— Строг маркграф!

— Безусловно, сын мой, но, несомненно, справедлив!

— О да! — поспешил согласиться Ульрих.

Монах свернул в боковую улочку. За ним въехали Ульрих и его спутники. Улочка стала медленно подниматься в гору. Здесь была уже и мостовая, и меловая побелка на стенах, и другие приметы надвигающейся на город цивилизации. Улочка уперлась в высокую каменную ограду из дикого камня и повернула вправо. Вдоль ограды ехали шагов двести. По ту сторону ее стояли какие-то мрачного вида серые строения с узкими зарешеченными окнами, большинство из которых было наглухо закрыто ставнями. Монах остановился у ворот и три раза постучал. В одной из створок открылась узкая смотровая щель, а из щели на путников уставились два жестких, ощупывающих глаза. Затем ворота открылись.

— Добро пожаловать в святую обитель! — заученно проскрежетал обладатель ощупывающего взгляда, поджарый молодой монах, под рясой которого брякала кольчуга, а у пояса висел тяжелый меч в черных ножнах.

— К настоятелю, — коротко бросил монах-провожатый. — Прошу вас, мессир Ульрих, не отказать мне в любезности последовать за мной… А ваши люди пусть останутся здесь. Вашей пленнице не следует уходить далеко, ведь наша обитель мужская.

— Останьтесь, — сказал Ульрих и слез с коня. — Не торопитесь за мной…

— О ваших лошадях позаботятся… — сказал провожатый, и, словно по мановению волшебной палочки, откуда-то явились несколько монахов и увели с собою лошадей.

— Клянусь честью, святой отец, — шутливо, но с некоторым сарказмом сказал Ульрих, — у меня такое чувство, будто меня ведут в нехорошее место.

— Сын мой, — успокоил его монах, — это дьявол смущает вас. Не беспокойтесь, доверьтесь мне, и все будет хорошо.

— Бог велит мне доверять его слугам, — пожал плечами Ульрих.

Двор монастыря святого Якова был заполнен разного рода хозяйственными и культовыми сооружениями, между которыми оставались свободными только узкие проулочки. Белым днем по ним ходить было незатруднительно, но ночью ничего не стоило заблудиться. «Тут пристукнут, никто и не услышит!» — холодок страха пробежал по спине Ульриха. Проулок между тем перешел в лестницу, и монах вежливо предупредил гостя:

— Будьте осторожны, мессир Ульрих, ступеньки шатаются…

— Благодарю вас, святой отец! Кстати, как ваше имя?

— Называйте меня брат Себастьян, — сказал монах.

Лестница кончилась у тяжелой двери с полукруглым верхом и ржавым кольцом-ручкой, приваренным к стальной оковке. Дверь открыл с превеликим несмазанным скрежетом огромный монашище, на полголовы выше Ульриха. Чтобы высунуться в дверь, он согнулся едва не пополам. Ульриху тоже пришлось согнуться, чтоб пройти в дверь, и опять ему некстати подумалось, что вот тут-то его очень удобно стукнуть по голове чем-то тяжелым или пырнуть ножом в спину. Однако ни того, ни другого не произошло, и Ульрих вместе с братом Себастьяном очутились в узком, освещенном факелами коридорчике с низким сводчатым потолком. В конце коридора была еще одна дверь.

— Прошу вас сюда, — сказал брат Себастьян и отворил дверь перед Ульрихом.

Ульрих вошел, а брат Себастьян остался за дверью. В комнате, убранной коврами, за низким и узким столом сидели два представительных монаха. Окна были плотно прикрыты ставнями, и лица монахов освещали только две масляные плошки, тускло горевшие посреди густой тьмы.

— Мы ждали вас, мессир Ульрих! — сказал монах, сидевший справа. — Я — настоятель монастыря Святого Иосифа, аббат де Сен-Жозеф, а это мой друг, аббат де Сен-Жакоб, хозяин здешних мест, точнее, настоятель монастыря Святого Якова.

— Чему я обязан счастьем лицезреть двух столь праведных и достойных духовных особ? — витиевато спросил Ульрих.

— Известно ли вам, мессир Ульрих, как несказанно счастливы мы, скромные слуги Божьи, увидеть вас, воина, принявшего столько мук за освобождение Гроба Господня от нечестивых агарян, истинного христианина, побывавшего в святых местах и коснувшегося устами туфли его преосвященства папы… — рассыпался в комплиментах аббат де Сен-Жозеф.

— Несомненно, святые отцы, и для меня высока честь видеть вас, духовных пастырей… Однако я полагаю, что моя скромная персона заинтересовала вас не только поэтому…

— Да, мессир Ульрих, — немедленно перейдя на деловой тон, произнес аббат де Сен-Жозеф, — мы привезли вас, дабы предупредить и оградить от опасности.

Ульрих, подавив усмешку, сказал:

— Благодарю вас, святой отец, но, честно говоря, не догадываюсь, что за опасность мне угрожает…

— Боюсь, что вы преувеличиваете свою неосведомленность, — заметил аббат де Сен-Жакоб. — Мне известно, например, что не далее как вчера вечером у вас были неприятности при переправе через небольшую речку в нескольких милях от постоялого двора «Нахтигаль». На постоялом дворе некий подлый человек установил самострел с ядовитой стрелой…

— Однако, — усмехнулся Ульрих, на сей раз уже вполне открыто, — насколько мне помнится, никто из людей, напавших на нас у реки, живым оттуда не ушел… О случае на постоялом дворе, допустим, вы узнали от кого-либо из слуг Божьих, их там было немало… А вот на реке…

— Хотя я мог бы и смолчать, но, чтобы наши отношения приняли доверительный характер, скажу: человек, который осведомил меня о ваших затруднениях в дороге, был поставлен мною в засаду заранее. Он находился на соседнем дереве и видел все. Господин де Перрье, как и его люди, могли бы умереть раньше, если бы доблестный оруженосец вашего племянника не всадил стрелу в лучника, поджидавшего вас у реки… После этого наше вмешательство стало излишним.

— Скажите, святой отец, — спросил Ульрих, — а отряд в тысячу копий, который встретился мне на дороге, он, конечно, был послан вами, чтобы встретить меня и проводить до Визенфурта?

Аббаты удивленно переглянулись, такого удивления не сыграешь, это было искреннее удивление.

— Мессир Ульрих, — сказал аббат де Сен-Жакоб, — в двух наших обителях, вместе взятых, не наберется тысячи человек, включая всех сирых, убогих, блаженных и малолетних. О каком отряде вы говорите?

— Покамест я еще хочу спросить, если можно, а уж потом отвечу на вопрос. Итак, докуда нас провожали ваши люди?

— К сожалению, только до «Нахтигаля», — сознался монах, — вы слишком быстро покинули его. Наш человек, пытавшийся помочь вам избегнуть самострела, был убит, а те, кто ему помогал, вынуждены были схватиться с его убийцами и несколько отвлеклись от наблюдения за вами. Мы не знали, что вы проехали через Тойфельсберг… до сегодняшнего утра.

— Понятно, — кивнул Ульрих. — Тогда вас, вероятно, неприятно удивит, что у поворота на Тойфельсберг, а дело было уже почти в полночь, я повстречал около тысячи всадников, судя по всему, под предводительством самого епископа, которые свернули на дорогу, ведущую к реке… Это было мало похоже на крестный ход, клянусь честью.

— Ваше сообщение нас весьма заинтересовало, — озабоченно вздохнул аббат де Сен-Жакоб. — Боюсь, что появление здесь войск его преосвященства преследует какие-то цели, о которых мы мало информированы…

— Странно, что иерарх не предупредил вас каким-либо образом, — почесал в бороде Ульрих. — Если только не допустить при этом, что его цели отличны от ваших. Если сравнить дела светские с делами духовными — да простит мне Господь это грешное упрощение! — то ваш сюзерен затеял нечто, о чем не должны знать его вассалы.

— Это вполне допустимое сравнение, — кивнул монах, — ибо дела наши таковы, что дела светские неотрывны от дел духовных…

— В том-то и дело… — многозначительно произнес Ульрих.

— Боюсь, что мы придаем слишком много значения появлению здесь этих воинов, — сказал аббат де Сен-Жозеф. — Быть может, его преосвященство получил какое-либо послание от его преосвященства архиепископа?

— Но… — протянул было аббат де Сен-Жакоб, но аббат де Сен-Жозеф взглянул на него так сурово, что тот осекся.

— По-моему, излишне впутывать мессира Ульриха в наши дела…

— Вы имеете в виду дела церкви, святой отец? — спросил Ульрих.

— И их тоже… Гораздо важнее, мессир, чтобы вы знали о том, как опасно вам будет следовать сегодня по улице к замку маркграфа. Мы постараемся уберечь вас, ибо Святая церковь не может допустить, чтобы опасность угрожала человеку, который не щадил жизни ради утверждения святой веры.

— Сердечно вам признателен, святой отец, — сказал Ульрих. — Но стоит ли мне вообще ехать сегодня к маркграфу? Может быть, принять сделанное мне недавно госпожой Клеменцией де Шато-д’Ор предложение: отказаться от прав на Шато-д’Ор и удалиться от мира в одну из ваших обителей?

Монахи переглянулись, это произвело на них еще большее впечатление, чем сообщение о походе епископа. Такой оборот дел монастырь Святого Иосифа явно не устраивал, да, похоже, и монастырь Святого Якова тоже.

— Не думаю, не думаю, мессир Ульрих, — поспешил разубедить его аббат де Сен-Жозеф. — Я полагаю, что в данный момент это еще не обязательно. Конечно, ваше желание посвятить себя служению Господу весьма и весьма похвально, и мы сразу могли бы принять в обитель, как только вы этого пожелаете, но поверьте, мы не можем принять в монастырь человека, который дал святой обет и не закончил его исполнение… маркграф должен официально признать вас исполнившим обет, вернуть вам права на Шато-д’Ор, и лишь тогда мы будем вправе принять вас в монастырь…

— Итак, вы предлагаете мне рискнуть? — спросил Ульрих.

— Да. Хотя риск, честно говоря, теперь не столь уж велик. Сегодня в замке после полудня будет много рыцарей, духовных особ, представители короля, много старых друзей вашего отца и брата. Наконец, там будут наши люди, которые получат приказ умереть, но не дать убить вас…

«В это можно поверить! — подумал Ульрих. — Если маркграф уберет меня раньше, чем признает исполнившим обет, то вам не видать Шато-д’Ора, как своих ушей! За это можно пожертвовать даже половиной всех монахов Сен-Жозефа!»

— Что ж, — сказал он, — тогда не будем медлить! Время уже перешло за полдень, нельзя заставлять его светлость ждать…

— Вы правы, — сказал аббат де Сен-Жозеф, — но прежде чем ехать, вам и вашим слугам стоило бы переодеться. Для безопасности…

— Хорошо, — сказал Ульрих. — Однажды ради спасения я надевал даже женское платье, так что мне не впервой. Правда, не хотелось бы везти к маркграфу несчастную сарацинку.

— Мои люди дадут ей приют… — уверил аббат де Сен-Жакоб, — ни один волос не упадет с ее головы.

— Для меня самое важное, чтобы с нее не упала чадра, — сказал Ульрих. — Эти сарацинки таковы, что способны умереть, если их лицо окажется открытым.

— Надеюсь, вы постараетесь обратить ее в истинную веру? — со скабрезной улыбочкой произнес де Сен-Жозеф, который, видимо, несмотря на свои полсотни лет, кое-что еще мог.

— Непременно, — сказал Ульрих, — грех оставлять заблудшую душу в неведении Истины…

…Спустя полчаса из ворот монастыря святого Якова выехала многочисленная группа всадников, сопровождавшая большой портшез, в котором за бархатными занавесями сидели Ульрих, Марко и оба аббата. Монахи-охранники ехали по обе стороны, спереди и сзади носилок. Десять слуг ходко тащили свою нелегкую ношу по улицам. Ульрих и Марко, одетые в монашескую одежду, с низко надвинутыми на лоб капюшонами, были неузнаваемы.

— Главное, пройти в большой зал, а потом оттуда уйти, — сказал де Сен-Жозеф Ульриху. — Уйти будет труднее, но мы вас выведем. Главное, чтобы королевский нотариус все засвидетельствовал…

«Несомненно, у них все уже подготовлено! — думал Ульрих про себя. — Вряд ли кто-нибудь из людей маркграфа сможет помешать им… А волнуется он слишком уж притворно, должно быть, хочет убедить, что и впрямь берегут меня из одного христианского человеколюбия. Ну да Бог с ним! До самого моего вступления во владение графством монашеских козней можно не опасаться, во всяком случае, от этих двух монастырей… Другое дело, после того, как я вступлю во владение… Тут уж они станут смертельно опасными».

— Вы все еще сомневаетесь, мессир Ульрих? — спросил де Сен-Жозеф. — Предупреждаю вас: как только вы получите грамоту об исполнении обета, побыстрее становитесь за спины моих людей… Мы выведем вас из замка подземным ходом, будьте покойны…

…Приемный зал в замке маркграфа еще пустовал. Слуги поспешно приводили его в порядок. Из-за охраняемой стражниками двери доносился приглушенный гомон голосов. Пустовало и величественное кресло маркграфа, по своему великолепию превосходящее иной королевский трон. Над ним был устроен балдахин из красного бархата, расшитого золотыми узорами, среди которых матово блестели крупные жемчужины; само кресло щедро позолочено, украшено драгоценными и самоцветными камнями. Сиденье и спинка обиты бархатом того же цвета, что и полог балдахина. К приподнятому над залом креслу вело восемь ступенек, устланных тяжелым ворсистым ковром. Над креслом к стене прикреплен большой щит с гербом марки, а вокруг него — восемь более мелких щитов с гербами вассальных графств, среди которых все еще находился герб Шато-д’Ора.

Маркграф сидел в смежной с залом комнате, облаченный в парадное одеяние из алого бархата, зеленого шелка, золотой парчи, с украшениями из серебра, золота, жемчуга и драгоценных камней. Его рыхлое, но все еще сильное тело защищал панцирь из стальных пластинок-чешуек. Маркграфу теперь за пятьдесят, и он давно не тот полный сил и энергии мужчина, который торжествовал под Оксенфуртом свою самую важную победу. Да, он постарел. Седина и лысина, следствие порочного образа жизни, определенно не красили его. Руки ослабели и не могли уже нанести столь же сокрушительного удара, который принес ему победу в поединке с Генрихом де Шато-д’Ором. Изрытое шрамами, бугристое лицо его, багровое от неумеренной выпивки, — лицо человека, потерявшего интерес и вкус к жизни, бесцветно-ленивый взгляд — выражали пресыщенность и скуку. Перед маркграфом стояла литровая кружка пива, темного и тягучего; он отпивал большие глотки, и ему по привычке становилось веселее. Все было в его жизни: и женская любовь, и обожание подданных, и власть, и богатство, и выигранные битвы, и сраженные соперники, и горы пищи, и реки вина… У него было много детей, шесть законных и не один десяток незаконных. Один из его сыновей был пажом его законной жены, две дочери работали прачками, три сына служили лучниками, двое были его вассалами, десять или больше были послушниками в различных монастырях, мужских и женских. Он знал, что одного из его сыновей взял в свой гарем покойный ныне Перрье, что одному из них отрубили голову как вору и убийце, что многие дочери его славятся распутством. О большинстве же он даже не ведал — где они и что. С шестью законными была более ясная картина. Двух младших сыновей он отослал на службу королю, старшего готовил себе на замену. Все дочери уже были замужем: одна стала герцогиней, две вышли за сыновей соседних маркграфов. Все было устроено прекрасно. Но победа, одержанная двадцать лет назад, теперь ускользала. Посылая Ульриха в Палестину, маркграф на сто процентов был уверен, что никогда его больше не увидит. Но в то же время Шато-д’Оры вроде бы не остались без мужчин в роду — Ульрих находился далеко, весть о его гибели пришла бы нескоро, Клеменция за это время успела бы родить сына… Впрочем, роди она только дочерей, маркграф в этом случае не остановился бы перед подменой. Он продумал и такой вариант: дочь можно похитить, а то и убить, а вместо нее… Он нашел бы подходящую кандидатуру. Но Клеменция не подвела… Видит Бог, эта женщина была ему многим обязана, и он ей тоже был обязан многим.

И вот, накануне долгожданного события — свадьбы между Альбертом де Шато-д’Ором и баронессой Агнес фон Майендорф (через девять месяцев, ну самое позднее через год после этого в доме Шато-д’Оров появляется первый потомственный вассал маркграфа и завоеванное на поле под Оксенфуртом право вот-вот станет наследственным) — является Ульрих. Живой, не искалеченный, вместе с Марко. Теперь все висит на волоске! Маркграф слышал, что собой представляет нынешний Ульрих как воин. Признай его вольным графом, и через месяц полмарки, а то и больше встанет под его знамя. Уж слишком многим насолил маркграф, пока правил. Все эти Мессерберги, Визенштайны цу Дункельзее, де Бриенны, Альтенбрюкке, Вальдбурги, Гуммельсбахи, Майендорфы и еще три десятка виконтских, баронских и кавалерских родов наверняка точат на него мечи. Ему снесут башку при первом удобном случае, а случай — вот он, уже грядет!

Да, вероятность потерять голову была достаточно велика. Даже если Ульрих не начнет сколачивать против него свою рать, то уж вызов на поединок, чтоб отомстить за отца, вполне реален. Маркграф помнил, что отец Ульриха выехал против него примерно в том возрасте, в каком он, маркграф, пребывал теперь, но был куда ловчее и здоровее его. Ульрих пребывал в том возрасте, когда физическая сила еще не начала убывать, но уже имелся огромный воинский опыт. Нет, до открытого поединка маркграф не мог доводить дело. Ульрих должен умереть раньше, по пути сюда. Но он уже прошел, он здесь, в городе, и, весьма возможно, даже в замке. Если его не найдут и не убьют, причем тихо и незаметно, в ближайшие четверть часа, то его придется принять и подтвердить его права на Шато-д’Ор. Но и тогда не все потеряно. Его можно убить позже, например, по дороге из Визенфурта. Правда, дело это непростое, потому что с Ульрихом поедут все эти пьяницы и рубаки, любители покутить за чужой счет. И тогда он приедет в Шато-д’Ор. Там его тоже нелегко убить… Клеменция наверняка захочет провернуть очередную пакость и не даст его в обиду. Альберт тоже не пойдет на тайное убийство, он слишком молод и ничего в этих делах не смыслит. А в открытом бою у него нет никаких шансов против дядюшки.

Клеменции, конечно, не понравится, если ее сыну придется драться с Ульрихом насмерть. Но именно так и надо сделать — заставить их, Альберта и Ульриха, биться насмерть. Тогда можно надеяться на помощь Клеменции… Но если удастся Клеменции окрутить Ульриха… Ну, тогда все кончено, тогда — кинжалом в грудь либо уйти в монастырь, наплевать на всех и вся, предложив королю назначить маркграфом Ульриха де Шато-д’Ора. Монахи!!! Вот кто ни за что не позволит Ульриху погибнуть! Но их тронуть нельзя, никоим образом, иначе его голова может расстаться с плечами гораздо раньше, чем Ульрих вызовет его на поединок.

Маркграф выпил четверть кружки пива и злобно выругался.

— Когда же он явится? Неужели никто не всадит в него стрелу, не пырнет ножом на улице Визенфурта? Уже проткнули одного седого рыцаря, похожего на Ульриха, уже пригвоздили стрелами двух мужиков, похожих на Марко.

Вошел слуга, бледный как смерть, со словами:

— Ваша светлость, рыцари впущены в зал! Среди них мессир Ульрих де Шато-д’Ор и Марко!

— Кто стоял у ворот? — спросил маркграф, голос его держался на пределе, за которым начинался визг.

— Они не увидели его, их…

— И-мя! — рявкнул маркграф.

— Под началом Вальтера — Бернгард, Антон и Поль.

— Начальника повесить, остальным по сто плетей.

— Ваша светлость… Они прошли в монашеском платье… С ними настоятели монастырей Святого Иосифа и Святого Якова…

— Это не спасет начальника от петли, а остальных от порки… А тебе за заступничество — пятьдесят розог. Пшел вон, холоп!

Маркграф встал, тяжело вздохнул и пошел к двери, ведущей в зал.

«Значит, монахи его стерегут. Остается надежда только на этого мальчишку, вернее, на его мать… Господи, Пресвятая Дева, да почему же так повернулось, что мне не удалось извести всех Шато-д’Оров под корень?! Тогда наша марка обрела бы мир и спокойствие, по крайней мере до очередной войны, которую затевает король против герцога… А теперь не пройдет и месяца… Развернутся знамена Шато-д’Оров и всех иже с ними… Шато-д’Оры не простят мне Генриха и Гаспара! Да и прочие графы, виконты, бароны могут припомнить обиды… Сколько жалоб на меня и сколько доносов ушло королю, кто их считал? Сколько их написали бароны, а сколько монастыри?! Наверняка писали и в епархию, и в Рим… Все ждут, что явится кто-то и станет со знаменем против меня… Они все трусы, жалкие трусы! Король… А что он может? Прислать тысячу всадников? Бароны, если сумеют сговориться, соберут до двадцати тысяч… Да и не пошлет их король! Он просто ждет, когда найдется кто-то сильнее меня, кто удержит марку в его королевстве. Без меня марка в два счета отойдет к герцогу, пока еще нет человека, который бы мог меня заменить, пока… Но вот он уже здесь, этот человек. Он будет у меня в доме, в двух шагах от меня, можно сказать, под самым носом, а поделать с ним ничего нельзя. Он освящен и благословлен папой, он совершал подвиги во славу Христа. Убив его, я заработаю место в аду… Господи, неужели ты не видишь, как он мне мешает! Впрочем, если все так, как говорится в Писании, место в аду я уже себе обеспечил… Может быть, покаяться сейчас, пока не поздно? Уйти в монастырь? Нет! Это выше моих сил… Лизать пол перед монахами, слизывать плевки святош, лучше — ад! Но все же страшно, очень страшно… И потом, до ада еще надо дожить, лет десять я еще протяну на земле. Если я убью его сейчас, то немалые муки предстоят мне еще на земле: церковь подвергнет отлучению, король лишит маркграфства, упрячет в темницу и казнит, причем не как-нибудь, а самым страшным образом. На это у него ума и сил хватит. Уйти к герцогу? Он примет, но только до тех пор, пока не выпросит у короля какой-нибудь жирный кусочек за мою голову.

Ну, ничего, ничего, еще не все потеряно. Главное — не торопиться. Пусть Шато-д’Ор вкусит кусочек счастья, пусть!»

Маркграф встал во главе ожидавшей его свиты и, сжав в кулаке посох, вступил в зал. Народу было не так уж много — человек двести. Рыцари и отцы духовные, оруженосцы, слуги — привычная для него и опостылевшая толпа: разноликая и в то же время безликая, тихо гомонящий лес склоненных голов и блестящих доспехов, ряс и долгополых разноцветных одеяний. Маркграф взошел на свой трон и уселся, как всегда, важно и с достоинством. Герольды, слуги, телохранители и прочая публика встали на ступенях трона.

— Я приветствую всех господ благородных рыцарей и отцов духовных, прибывших сюда с миром и добрыми мыслями и делами, исполнение которых угодно Господу Богу, — произнес маркграф. — Садитесь, господа.

Взгляд его цепко выхватил из толпы рассаживавшихся на кресла и лавки — кто куда в зависимости от чина, а также Ульриха и Марко. Марко был одет как рыцарь, хотя и робел, сидя рядом с Ульрихом посреди людей, стоящих много выше его по званию. Только сейчас этот храбрый и бывалый воин по-настоящему понял, как много зависит от того, что он сейчас скажет. Сколько бы ни старался он изжить свой инстинктивный, вбитый в него с пеленок, почти суеверный страх пред хозяином, до конца это ему так и не удавалось. В глубине души он все еще был холопом маркграфа, и холопская душа его трепетала. Нет, он ничуть не сомневался, что именно скажет, когда его спросят. И дело даже не в том, что Ульрих зарубил бы его за предательство на месте, что клятвопреступление являлось тяжким грехом и обречет его на вечные муки. Просто Марко уже не мог чувствовать к Ульриху лишь любовь преданного слуги к доброму господину, он превратился для Марко в друга, боевого товарища, почти брата, и все возведенные законами и моралью барьеры между ними пали, они — ничто по сравнению с теми узами, которые их связали… И все же Марко боялся. Он не мог глядеть выше, чем на сапоги маркграфа. Он знал, что маркграф больше всего на свете желает, чтобы он умер здесь, не успев сказать того, что сейчас скажет…

— Господа, — спокойно и даже обыденно, как бы снижая значительность момента, произнес маркграф, — мне доложили, что здесь, в этом зале, присутствует мессир Ульрих де Шато-д’Ор, который хотел сделать какое-то заявление… Я попросил бы его встать и представиться…

Ульрих встал. Он знал, что маркграф напоследок постарается его хоть как-то унизить.

— Ваша светлость, позвольте представиться, граф Ульрих де Шато-д’Ор!

— Чем вы можете подтвердить это?

«Спокойненько, только спокойненько… — наказывал нежно самому себе, как ребенку, Ульрих, — не срываться, не ругаться…»

— Мое звание могут подтвердить аббаты де Сен-Жозеф и де Сен-Жакоб.

— Досточтимые отцы-настоятели, так ли обстоит дело?

— Да, ваша светлость, — поклонился аббат де Сен-Жозеф, — этот воин — сын Генриха де Шато-д’Ора, павшего на поле чести без победы, но со славой…

— Я могу подтвердить как заявление мессира Ульриха, так и слова аббата де Сен-Жозефа, достойного брата моего во Христе… — поддакнул де Сен-Жакоб.

— Благодарю вас, досточтимые отцы, да пребудет с вами благодать Божья! Итак, мессир Ульрих, что привело вас к нам?

— Ваша светлость, я пришел объявить во всеуслышание, что обет, данный мною Святой церкви, во имя благочестия вашей светлости, исполнен. Человек, которого вы посылали со мной, прибыл живой и невредимый, он может подтвердить мои слова.

— А кто может подтвердить, что это именно тот человек, которого мы посылали с мессиром Ульрихом? — спросил маркграф.

— Я! — воскликнули в один голос несколько рыцарей. Кровь бросилась маркграфу в лицо: «Да тут сговор! Они все против меня, все! Господи, неужто такова воля твоя?! Может быть, Марко… последняя надежда!»

— Я попрошу предъявить бумагу, которую мы составляли после битвы при Оксенфурте, — сказал маркграф. — Дело было так давно, что я уже позабыл ее содержание.

— Вот эта бумага, ваша светлость! — сказал аббат де Сен-Жозеф. — Она двадцать лет хранилась в обители Святого Иосифа. Позвольте мне зачитать ее…

— Не стоит утруждать себя, ваше преподобие, — сказал маркграф, бессильно махнув рукой, — я припоминаю, о чем там говорилось. Помнится мне, что в случае если мессир Ульрих убьет в Палестине сто сарацинов, то я обещал признать его графом, а также вернуть ему сеньориальные права на отцовские земли и замок Шато-д’Ор. Однако подтвердить это может только мой бывший раб, а ныне холоп мессира Ульриха, Марко из деревни Грюндорф. Приблизься, раб!

Марко встал, но его ноги налились свинцом…

— Вперед! — громко шепнул ему Ульрих. — Держись, парень! Выручай, старина! Теперь — только ты!

Марко, пересилив себя, сдвинулся с места и пошел прямо к ступеням трона.

— На колени, раб! — железным голосом произнес маркграф. — Распятие!

Марко упал на колени, низко склонив голову, словно клал ее под топор. Ульрих видел взбухшие вены на руке маркграфа, вцепившейся в посох, острие которого глубоко вонзилось в ковер у его кресла. «Если он ударит им, этим посохом, в спину Марко, я снесу ему голову!» — поклялся себе Ульрих.

Тем временем служители принесли огромное Распятие и Библию. Ульрих вспомнил, что на этих священных атрибутах клялся маркграф, когда посылал его в Палестину.

— Святой отец, — обратился маркграф к аббату де Сен-Жозефу, — примите клятву у раба Божьего Марко, и да поможет вам в этом Господь Бог!

Все присутствующие, в том числе маркграф, встали со своих мест, только Марко остался на коленях. Он не мог даже поднять глаза на искаженный страданием лик Сына Божьего.

— Сын мой, — обратился к Марко аббат, — возложите руку на Библию и поклянитесь перед образом Спасителя нашего Иисуса Христа в том, что будете говорить правду, только правду и единственно правду, и ничего кроме правды!

— Клянусь всемогущим Богом, — собрав все силы, сказал Марко, — что буду говорить правду, только правду и единственно правду, и ничего кроме правды!

— Подтверждаешь ли ты, сын мой, что Ульрих де Шато-д’Ор, сын Генриха де Шато-д’Ора, во исполнение обета, данного Святой церкви, был в Палестине?

— Да! — сказал Марко, и рука его, лежащая на Библии, чуть дрогнула.

— Подтверждаешь ли ты, сын мой, что Ульрих де Шато-д’Ор, сын Генриха де Шато-д’Ора, бился в Палестине с неверными во имя Гроба Господня и Святой истинной католической веры?

— Да! — сказал Марко. — Подтверждаю, святой отец!

— Подтверждаешь ли ты, сын мой, что в боях с неверными Ульрих де Шато-д’Ор, сын Генриха де Шато-д’Ора, сразил оружием своим сто врагов истинной веры и Господа нашего?

— Да! — набрав полную грудь воздуха, выкрикнул Марко, силы душевные которого были уже на пределе. — Господи, спаси и помилуй мя, грешного, да святится имя Твое, да придет царствие Твое, ныне и присно, и вовеки веков! Амен!

— Целуй крест, сын мой! — приказал аббат. Марко, едва дотронувшись до Распятия побелевшими от волнения губами, почуял такой упадок сил, что ему показалось — это уже конец!

— Да поглотит геенна огненная солгавшего и нарушившего крестное целование! — возгласил аббат де Сен-Жозеф. — Клятва совершена! Амен!

Рука маркграфа расслабленно поглаживала рукоять посоха. Присутствующие перекрестились. Ульрих стоял, склонив голову перед маркграфом в ожидании его слов. Маркграф видел десятки устремленных на него глаз, прожигавших его, казалось, насквозь. Он безвольно пошевелил губами, сглотнул сухой комок, застрявший в горле, и, изобразив на лице удовлетворение и великодушие, вымолвил:

— Граф Ульрих де Шато-д’Ор! Именем его величества короля, я выполняю обещание, которое скрепил святой клятвой на поле боя под Оксенфуртом. Отныне права на замок ваших предков, а также фамильный герб и титул, все земли и родовые вотчины принадлежат вам как старшему в роду. Оспаривать ваши права может только нынешний владелец замка Альберт де Шато-д’Ор, мой вассал, ваш родной племянник, как представитель старшей ветви графов де Шато-д’Ор. Ему надлежит принять решение: отказаться от своих прав добровольно или оспаривать их у вас. Решение его должно быть прислано мне в течение недели, считая нынешний день первым днем. Если Альберт де Шато-д’Ор не сделает вышеозначенного выбора в указанный срок, это будет означать его отказ от прав на замок и вотчины, после чего грамота на владение Шато-д’Ор вручается вам, мессир Ульрих. Если же присланное решение не будет содержать согласия Альберта де Шато-д’Ора добровольно уступить вам права на Шато-д’Ор, то я назначу место и время судебного поединка, дабы вы могли вынести решение вашего семейного спора на суд Божий. Тогда тот, кому Бог ниспошлет победу, получит права на замок Шато-д’Ор. Альберт де Шато-д’Ор в случае победы останется моим вассалом, Ульрих же де Шато-д’Ор получит в безусловное владение графство…

«Все, как я и ожидал… — подумал Ульрих. — Даже скучно!»

— Если же, — продолжал маркграф, — обе стороны найдут возможность решить вопрос без поединка, они должны уведомить меня в течение вышеозначенного срока…

— Да благословит Господь мудрость его светлости маркграфа! — сказал с легкой иронией аббат де Сен-Жозеф и, подняв руки подобно Богоматери Одигитрии, забормотал что-то по-латыни.

После этого маркграф решал другие дела: разбирались стычки, результаты поединков, споры из-за разного рода угодий, недоимок, расходов на содержание войска и пограничных застав, жалобы купцов и горожан. Назначено было несколько казней: четырем разбойникам велено было отсечь головы, двух колесовать, одного высечь до беспамятства. Пойманного за изготовлением золотых монет из свинца фальшивомонетчика, первоначально приговоренного к сварению заживо в кипящем масле, по рассуждению решили казнить путем вливания в рот растопленных свинцовых монет. Двух уличенных в блудодействе публичных девок постановили сечь розгами до крови и клеймить раскаленным железом. Уличенную в колдовстве пятнадцатилетнюю ведьму было решено сжечь живьем на медленном огне.

Ульрих, успевший выспаться, пока шло заседание, решил в конце его взять слово. Рыцари, с нетерпением дожидавшиеся конца церемонии, уже загомонили, готовясь покинуть зал, когда вдруг поняли, что слово имеет мессир Ульрих. Надо сказать, что большинство собравшихся неплохо владело искусством спать с открытыми глазами. При этом все они сохраняли на лице выражение сосредоточенного внимания, а присущая им бдительность позволяла в любое время переключиться и даже ответить на вопрос, о чем шла речь во время их сна. Уличить их в этой уловке было невозможно, если, конечно, кто-то не выдавал себя громких храпом.

— Господа! — провозгласил Ульрих. — Подаренный мне его светлостью маркграфом холоп Марко двадцать лет сопутствовал мне во всех скитаниях и битвах. Он показал себя достойным и храбрым воином и не раз спасал меня от смерти. Посему, пользуясь данными мне правами и согласно обычаям наших предков, идущих со времен Карла Великого, объявляю перед вами, что мой холоп Марко из деревни Грюндорф, а также все его потомки, как уже рожденные, так и могущие быть рожденными, объявляются моими вассалами, сам же Марко получает в наследственное владение, за свою службу Шато-д’Орам, деревню Оксенфурт — со всеми полями, лугами, рыбными угодьями, мельницами и виноградниками, а также лесом, приписанным общине деревни Оксенфурт. Отныне Марко и потомки его будут именоваться фон Оксенфуртами и носить титул кавалеров. А за эту милость всем потомкам кавалеров Оксенфуртских — до тех пор, пока род их по мужской линии не пресечется, — надлежит поставлять мне ежегодно в войско одного рыцаря с вооружением, одного оруженосца и пять лучников, а также семь мер зерна, три меры овощей, одну бочку вина, двадцать решет яиц, пять кур и трех гусей ежегодно. Прошу сей приказ утвердить его светлость маркграфа, составить надлежащую грамоту и вручить оную кавалеру фон Оксенфурту.

Маркграфу оставалось лишь велеть писарям составить грамоту, какую просил Ульрих, и уже в совершенной прострации утвердить ее, собственноручно пришлепнув печать, вверенную ему королем.

— Ну что? — воскликнул Ульрих, хлопнув по плечу Марко. — Теперь ты благородный рыцарь Марко фон Оксенфурт, понял? А твоя толстуха — благородная дама… Понял, дуралей?

— Зря ты это, — прошептал Марко. — Чего мне с тем Оксенфуртом делать?

— Ничего, ты прежде спроси у Марты, что она, дочь твоя незаконная, с ним, с Оксенфуртом этим, делать станет, а уж она-то как-нибудь догадается!

Присутствовать на ужине Ульрих и Марко, а также аббаты вежливо отказались, сославшись на важные дела. Следом за ними замок покинули почти все прибывшие сюда графы, бароны и рыцари. Оглядывая почти пустое застолье, маркграф пил много и угрюмо. С горечью присматриваясь к тем, кто остался за столом, он понял: дело его швах! За столами сидели лишь охочие выпить и закусить на дармовщинку. Надеяться, что они поддержат его, когда дело дойдет до серьезного, не приходилось. Маркграф с тоски начал пить и к полуночи уже был пьян как свинья, хотя свиньи, как известно, вино добровольно не употребляют.

 

АГНЕС ФОН МАЙЕНДОРФ

Ульрих, Марко и большая часть рыцарей, покинув замок маркграфа, дружной толпой двинулись по дороге, ведущей в Шато-д’Ор. Им предстоит тащиться туда еще несколько часов, причем никаких приключений за это время не случится. Посему мы оставим их и отправимся в Шато-д’Ор сами. Пользуясь своей возможной только в литературе способностью перемещаться во времени в любую сторону, мы появимся в замке Шато-д’Ор в ту минуту, когда Клеменция заканчивала свой утренний обход. Налюбовавшись дочерью, которая спала сном праведницы, она вошла в комнату, где почивало ее другое дитя. Не найдя и там ничего необычного, Клеменция спустилась во двор, заглянула на кухню, в портомойню, поднялась на стену замка, где караульные дожидались смены, поеживаясь от прохлады и позевывая от скуки. Наконец она вернулась в донжон и по дороге в свои покои задержалась у двери комнаты, где проживала ее будущая невестка, а в настоящем — просто племянница Агнес фон Майендорф.

— До свадьбы всего неделя, — вздохнула Клеменция, испытывая некую материнскую грусть от сознания, что дитя уже выросло. Дверь в комнату Агнес была заперта, и хотя Клеменция имела ключи от всех комнат замка, тревожить племянницу она не стала, несмотря на то, что первоначально хотела с ней поговорить. В нерешительности постояв перед дверью, Клеменция пошла дальше, а мы все же заглянем в покои огненноволосой красавицы осьмнадцатилетней свежести и целомудрия. Агнес фон Майендорф не спала. Этой ночью ей снились такие сны, которые утром было так приятно вспомнить, нежась в уютной постели. Впрочем, Агнес по-прежнему возлежала поверх одеяла. Из окна приятно тянуло утренней прохладой, и ветерок обвевал свободное от грубой рубахи молочно-розовое, пышное тело девушки, разгоряченное ночными видениями. Закинув за голову гибкие руки, она рассеянно наматывала на пальцы пряди волос, которые ручейками струились по подушке, округлым плечам и груди. Глаза Агнес были чуть прикрыты, и веки подрагивали, когда воспоминание об увиденном во сне накатывало на нее, обжигая грешным трепетом тело… Колени ее были подогнуты и развернуты в стороны, так что правое упиралось в стену, а левое нависало над краем кровати… В тусклом серебряном зеркале, висевшем в ногах кровати, Агнес могла наблюдать себя всю, любоваться своей наготой и с безудержным бесстыдством дорисовывать увиденное в зеркале… Агнес наедине с собой умела предаваться самым разнузданным и безумным грезам, которые могут прийти в голову физически еще девственной, но морально развращенной особе женского пола.

Слова, произнесенные за дверью ее тетушкой, Агнес услышала, слух у нее был хороший. «Боже мой! И это называется скоро! Надо говорить не „всего неделя“, а „целая неделя“! Да, — думалось ей, — еще целую неделю придется жить в томительном ожидании того сладкого и немного страшного, но отнюдь не загадочного момента, когда впервые мою постель посетит мужчина…» То, что ей предстояло в постели, она представляла себе вполне отчетливо. Еще в детстве она обнаружила одно укромное местечко, где часто бывали пажи и служанки, совместно грешившие вдали от посторонних глаз. Посторонние глаза за ними тем не менее наблюдали: сквозь проделанное в стене отверстие юная баронесса во всех подробностях разглядывала акт грехопадения своих слуг. Видела она и одиночек, как женского, так и мужского пола, предававшихся детскому греху… Ей несколько раз доводилось присутствовать на свадьбах, и больше всего ей хотелось, хотя бы мысленно, проникнуть в спальню к молодым. Мысленно она много раз представляла себе подробности брачной ночи, ее воображение рисовало все, что происходило там, за закрытыми для нее дверьми, доводя ее до полного исступления. Ночами она потом долго не засыпала, мучительно и тоскливо, но не без удовольствия перебирая в воображении соблазнительные сладострастные картины. Выпроводив служанок, запершись на ключ и раздевшись догола, она долго разглядывала при свете масляной коптилки свое тело, любовалась его уже созревшими, круглыми и нежными линиями, его цветом, вдыхала его запах… Это любование сопровождалось сперва осторожными трепетными прикосновениями к плечам, коленям, животу… Потом она начинала все более жадно и нескромно ласкать свою грудь, ляжки, ягодицы, дрожа от страсти и вожделения. Устыдившись самое себя, она тушила коптилку и залезала под одеяло. Но там она уже не могла сдержаться, темнота полностью подавляла в ней всякий стыд, и она, скрежеща зубами и задыхаясь, как безумная, начинала тереть, тискать и мять свои груди, сосать и целовать их остроконечные соски, а под самый конец, сгорая от стыда и восторга, принималась пальцами возбуждать самое укромное место своего тела и, сатанея все больше, доводила себя до самой высокой степени наслаждения… Потом, стыдясь свершенного, она тихо плакала, уткнувшись в подушку, а выплакавшись, падала на колени перед Распятием и молила Господа простить ее прегрешение, убеждая Бога, что больше это безобразие не повторится. Однако наступал вечер, и все повторялось сызнова.

Когда к ней посватался Иоганн фон Вальдбург, она была убеждена в том, что час ее освобождения от безумно тяготившей ее невинности близок. Но тетушка запретила ей говорить «да», а спорить с ней не имело смысла, и, обливаясь слезами, Агнес отказала Иоганну. Правда, вскоре она оказалась помолвленной с Альбертом де Шато-д’Ором. Спору нет, кузен ей тоже был по сердцу. Правда, он пониже ростом и не так широк в плечах, но зато лицо его много нежнее и симпатичнее, а в фигуре больше стройности. В конце концов, Альберту отдаваться или Иоганну — какая разница, лишь бы мужчина.

Жених ее был галантен, но скромен и, судя по всему, не хотел торопить события. Агнес, напротив, жаждала торопливости. Несколько раз ей удавалось создать ситуации, в которых у него была полная и совершенно безопасная возможность лишить ее постылой невинности, однако Альберт, будучи то ли святым, то ли полным идиотом, этими ситуациями не воспользовался. Каждый раз он отвергал приносимые ею дары и довольствовался поцелуями вполне братскими, но холодными для будущего супруга. Однажды ей удалось прижать его руку к своей обнаженной груди. Это было в таком глухом месте замка, что ни одна живая душа не смогла бы им помешать, если бы Альберт выказал серьезные намерения. Но Альберт ограничился лишь тем, что довольно бесстрастно погладил трепещущие, пышущие жаром страсти груди своей кузины и хладнокровно предложил ей застегнуться, дабы не простыть. Обиженная этим, она прорыдала тогда всю ночь до рассвета, и даже обычный девичий грех не принес ей успокоения. Успокоила она себя лишь тем, что решила, выйдя замуж за Альберта, начать ему изменять со всеми, кто этого пожелает.

Ее вновь стал интересовать изредка появлявшийся в Шато-д’Ор Иоганн фон Вальдбург, который наносил официально целомудренные визиты Альбертине. Иоганн тоже был не против продолжения знакомства с Агнес. Более того, Агнес чувствовала, что этот-то парень наверняка не растеряется, оказавшись в ситуации, которую она подстроила Альберту. Единственное затруднение состояло в том, что Альберт и Альбертина никогда не оставляли ее наедине с Вальдбургом. И им пока приходилось обмениваться взглядами за столом или при встречах. Вчера Агнес едва не сомлела за столом от одного из таких взглядов Вальдбурга. Но тут произошло неожиданное. Обычно Альберт почти равнодушно взирал на то, как молодые или не очень молодые рыцари рассыпают комплименты его невесте-кузине, а то и бесстыдно поглаживают и пощипывают ее. Вчера же Альберт проявил внезапную ревность, оскорбил Вальдбурга, вызвал его на дуэль и отрубил ему ухо! Агнес прекрасно поняла, что разговор насчет сжевавшей баронскую грамоту коровы был только поводом для ссоры, истинной же причиной, без всякого сомнения, были ее, Агнес, прелести. И Агнес возликовала. Два молодых прекрасных рыцаря не в шутку бились за нее на мечах, оба пролили свою кровь за ее честь… Правда, побили Вальдбурга, того, за которого она переживала больше, нежели за жениха. Впрочем — какая разница! Из-за нее кипели страсти и лилась кровь. С той и с другой стороны. Правда, Альберт не позволил ей перевязать свою рану, но, во-первых, она расценила это как нежелание проявлять перед ней, перед невестой, слабость, а во-вторых, она почти не умела делать перевязки, и ее предложение жениху перебинтовать рану было чисто символическим. Нынешней ночью Альберт приснился ей и не покидал ее всю ночь. Боже, как все это было прекрасно!

Развалившись на кровати, Агнес мечтала о том, чтоб сон ее поскорее сбылся: «О, милый Альберт! Если бы ты мог явиться сюда сейчас, в эту комнату! Господи, хоть бы он влетел в это окно, провалился через крышу, вырос из-под пола, просочился сквозь стену, только бы оказался здесь, у меня! Пусть увидит меня, пусть обнимет, пусть ляжет на меня… Пусть!.. Сделай же это, Господи, не наказывай свою рабу так строго… О Господи, смилуйся, дай мне его, я хочу его, Господи!!!»

Всякий нормальный человек того времени счел бы, услышь он эту молитву, что дьявол прочно овладел душой несчастной девицы, и ее мольбы обращены не к Богу, а только к черту. Таких явлений в те времена и не понимали, побаивались, а посему жгли лиц, заподозренных в общении с дьяволом, на большом или медленном огне, дабы с помощью огня очистить душу несчастного от скверны. То, что при этом обугливалось тело, никого, кроме сжигаемого, не волновало. Жуткая мысль о том, что она молится дьяволу, вскоре пришла в голову и самой Агнес. Она проворно накинула на себя рубаху и платок, бухнулась на колени перед Распятием и долго и покаянно просила Бога избавить ее от искушений, соблазнов, а также от прочих козней нечистого. В завершение молитвы она пообещала прекратить свои сатанинские забавы и обещала сходить к исповеди. Затем, успокоившись, она отперла дверь и кликнула служанок.

— Мари! Жюли! Быстро, одеваться и умываться!

Оставив Агнес за утренним туалетом, перенесемся в комнату Клеменции, где паж Теодор читал ей Библию.

— «…И пришли пред Гиву десять тысяч человек отборных из всего Израиля, и началось жестокое сражение; но сыны Вениамина не знали, что предстоит им беда. И поразил Господь Вениамина пред израильтянами, и положили израильтяне из сынов Вениамина двадцать пять тысяч человек, обнажавших меч…» — читал мальчик латинский текст, а Клеменция в это время размышляла о своих делах. Монотонное чтение ее, разумеется, очень мало интересовало.

«Если Ульрих не вернется к вечеру, это значит, что план маркграфа удался, — думала она. — Но меня поражает наглость, с какой Ульрих вверил себя пути, зная, что маркграф сделает все, чтобы не пропустить его в замок. Андреа, безусловно, заслуживает розог! Дерзкая девчонка посмела вмешаться в дела господ! Хорошо, что еще полгарнизона не увела за Шато-д’Ором! Но каков мой возлюбленный деверь! Едет, словно его вокруг ждут только цветы и восторги — никаких преград! Неужели я волнуюсь? Господи, ведь все будет хорошо?! А что хорошо? Убьют Ульриха? Или хорошо, если он доберется сюда и убьет мое дитя? Господи! Разреши ты это как угодно — только без кровопролития…»

— Милая тетушка, — прошептал Теодор, — я, осмелюсь сказать, дочитал до того места, которое вы указали…

— Ну что же, молодец, — рассеянно сказала Клеменция, — иди-ка сюда…

«Зачем гадать, что может быть? — думала она. — Пути Господни неисповедимы!».

Теодор подошел к ней вплотную.

— Ну, что стоишь? — повысила голос Клеменция. — Забыл, чему я тебя учила?

Она задрала подол своего тяжелого платья и, не вставая с кресла, втянула мальчика между своими ногами, а затем спустила ему штаны.

— Ничего колбаска, — усмехнулась она, ощупывая напрягшуюся плоть Теодора, — вот сюда ее… Чик… И вставили…

— Милая тетушка, — сказал паж, — я не умею стоя.

— Это точно так же, как и лежа, только надо чуточку больше поработать!

— Вот так?

— Совершенно верно. И постарайся поменьше болтать.

— Слушаюсь, милая тетушка.

Упершись руками в могучие бедра Клеменции, мальчик, поблескивая глазенками, смешно возился у нее между ног, без усилий проталкивая в ее тело свою тонкую гибкую плоть. Клеменция, полулежа в кресле, прикрыла глаза и в полудреме продолжала свои размышления:

«Когда они придут, как их встретить? Сделать вид, что ничего не произошло? Могут подумать, что это оскорбление. Если сделать вид, что рада, не поверят. Нет, первое все-таки лучше, да и проще. Господи, да лишь бы он вернулся! Как нежно орудует этот ребенок… Но все же это не Ульрих, не Ульрих! Его бы мне сейчас… Свят, свят! Грех-то какой!»

— Тебе нравится так? — сонно спросила она пажа.

— Очень нравится, тетушка! — азартно сказал мальчик. — Приятно…

— Мне тоже нравится, — сказала Клеменция, — но так ты устанешь…

— Мне кажется, тетушка, что чем дольше трешься, тем слаще…

— Ого! Так ты, пожалуй, и брызнешь на меня…

Мальчик хихикнул и сказал, немного смущенно:

— Милая тетушка, мне не хочется писать…

— А ты думаешь, что брызнуть — значит пописать на меня? Нет, мой мальчик, если ты брызнешь, то не тем, чем писают… Пойдем-ка, ляжем на постельку!

Она встала и, подойдя к кровати, грузно улеглась на нее, подобрав юбки и тяжело раскинув в стороны колени. Теодор, поддерживая спадающие штанишки, залез к ней и продолжал свой труд… Клеменция гладила его худенькую спину и большими тугими ляжками, скользкими от пота, плавно поглаживала мальчику бока… Мальчик дышал неровно, торопливо, словно на бегу. Его тело тряслось в неудержимом ритме, быстрее, быстрее, еще быстрее… Клеменция уже ощущала, что его движения вот-вот должны превратиться в резкий последний рывок, а вслед за тем… Раздался стук в дверь. Так стучал только старый Корнуайе.

— Не входить! — крикнула она, раздосадованно стряхивая с себя Теодора, и рявкнула: — Говори из-за двери!

— Вернулся Гильом, ваша милость, — прокряхтел Корнуайе. — Они не встретили мессира Ульриха… Оруженосцы тоже исчезли.

— Подтяни штаны! — прошипела Клеменция Теодору и, оправив юбки, села в кресло. Мальчик спрятался за спинку.

— Войди, Жан! — разрешила Клеменция.

— Доброго утра вашей милости, — сказал Корнуайе. — Их нет в «Нахтигале»! Гильом расспросил хозяина, и тот сказал, что никого у них нет. А заезжать туда они заезжали, это верно. Пили. Там еще были фон Альтенбрюкке, Мессерберг, с десяток других баронов и рыцарей, так они помнят, что мессир пил с ними и велел своему лучнику привести для всех гулящую девку. Но ее никто уже не мог пользовать, и пришлось это делать самому лучнику, чтоб добро не пропадало…

— Теодор, ты свободен! — сказала графиня, перебив Корнуайе. — Забери с собой Библию и отнести отцу Игнацию, да не забудь поблагодарить его…

— Слушаюсь, ваша милость! — Теодор поспешно скрылся.

— Продолжайте, Жан! — приказала Клеменция. — Значит, в «Нахтигале» Гильом их не застал?

— Точно так, ваша милость. Тогда Гильом с ребятами поскакали по дороге на Визенфурт, но по дороге никого не встретили, да и не догнали… Хотя они проехали по дороге до самых ворот города… Они даже думали поискать где-то рядом в лесу, но ни костра, ни шатра не видели.

— И никаких других следов? — взволнованно спросила Клеменция. — Может, они уже проехали в город?

— Ваша милость, — кашлянул Корнуайе, сетуя в душе на непонятливость «бабы». — Раньше, чем ворота закрылись, они бы все равно не успели, мессир Ульрих и остальные. Ворота Визенфурта закрывают с закатом солнца, а после того их могут открыть только гонцам маркграфа по значку или паролю, который каждый день меняется… Мессир Ульрих уехал с постоялого двора далеко за полночь, так что вряд ли его пропустили.

— Ну и что дальше?

— А дальше, ваша милость, Гильом повернул обратно, вот и все.

— Ну и что ты думаешь по этому поводу?

— А ничего, ваша милость, мое дело не думать, а выполнять.

— И все же?

— Я так полагаю, они через Тойфельсберг подались… — сказал Корнуайе.

— Ну и?!

— А уж это как Бог даст, может, и доехали. Могли, конечно, и не того…

— Тут не может быть «того» или «не того», — рявкнула Клеменция. — После обеда вышлешь Гильома с людьми через Тойфельсберг, пусть всю дорогу прочешут, но найдут!

— Воля ваша, — хмыкнул Корнуайе. — Только глупость это…

— Что-о?

— Глупость, говорю, ваша милость! — твердо сказал Корнуайе. — Не найдут они их, даже если всех их там уложили. Там в лесах можно целое войско спрятать, не найдешь! А если проехали они, то уж небось у маркграфа давно. А там тоже как Бог даст!…

— Заладил! — проворчала Клеменция, постепенно успокаиваясь. — Значит, может, и живы?

— Может, и живы… — пожал плечами Корнуайе.

В дверь осторожно постучали.

— Кого еще черт несет?

— Это я, ваша милость, служанка Анна… Повар докладывает, что завтрак готов.

— Передай, что я велела накрывать. Пшла, живо!

— Я вот еще чего… — замялся Корнуайе. — Гильом говорил, что, когда они до перекрестка доехали, туда, где поворот на Тойфельсберг, от этого поворота до Визенфурта дорогу словно черти истоптали, коней не меньше тысячи прошло… А повернули к реке.

— Тысяча коней? — заволновалась Клеменция. — Да это же целое войско!

— Да, и навоз свежий еще, за полчаса до них проехали.

— Куда именно? Ведь вдоль реки от Шато д’Ор до Визенфурта нет ни одного замка. Уж не к нам ли пожалуют? Не маркграф ли?

— Зачем же маркграфу своих вассалов воевать? — усмехнулся Корнуайе.

— Но кто же тогда?

— Епископ, больше некому… — заметил Корнуайе.

— Почему епископ? — со страхом в голосе произнесла Клеменция.

— А потому, что только он может в Визенфурте набрать тысячу копий враз, без шума и проволочки… Уж я-то знаю.

— Ты думаешь, он на нас идет, на Шато-д’Ор?

— А на кого еще, если только не за реку. Больше некуда. Да вот загвоздка: с тысячей на нас идти — безнадежное дело, не взять им замка. А уж с реки — тем более…

— Значит, нам ничто не грозит.

— Это уж как понимать, ваша милость. С одной стороны, вроде бы дурак епископ, вместо пяти тысячу людей повел. А с другой — не дурак он, ведь его монахи нашу крепость знают. Значит, надеются на что-то. Может, измена у нас или что еще…

— Измена?! — вскричала Клеменция. — Господи, не допусти!

— А я, ваша милость, знаю, кого пощупать… — осторожно сказал Корнуайе. — Убогого вашего, Вилли, значит… Поджарить пятки-то, он, гляди, разговорится, даром что глухой да немой…

— Да я скорей тебе велю пятки поджарить, чем ему! — гневно заявила Клеменция. — Ишь чего задумал! Божьего человека загубить…

— Монахи, ваша милость, тоже люди Божьи, а попадетесь им в лапы, сильничать будут, как самые простые мужики! — просто и грубо сказал Корнуайе.

— Ты что болтаешь, пес! — взвилась Клеменция.

— То-то и дело, что пес, — согласился Корнуайе. — Псу хозяев стеречь положено, иногда и на своих погавкать, чтоб чужой не прошел!

— Уж больно громко гавкаешь, даже и кусаешься, — с угрозой произнесла Клеменция, — смотри, догавкаешься!

— Гавкать буду, пока силы есть, — заявил Корнуайе. — А убогого я бы тряхнул пару раз на дыбе. Голос у него прорежется, как пить дать!

— Что ты знаешь о нем? Говори!

— Нет уж, ваша милость, покамест мы его на дыбу не вздернем, я свое при себе подержу, а то неровен час сам на дыбу угожу. Сказать не успею.

— Боюсь, что ты и впрямь опередишь его на дыбе!

— Да уж раньше или позже, лишь бы угодил. Наушник он, от епископа. Это точно. Вчера на нашем дворе был де Перрье, переодетый мужиком-бортником, медом торговал, а следил за Ульрихом вашим…

— Кто тебе сказал? Ты что, сам видел?

— Видел мужика, с юродивым вашим разговаривал… А что это де Перрье, узнал сегодня ночью… Молодцы-то наши маркграфского человека на дороге взяли, а девка моя с Ульриховым парнем его привели…

— Не называть ее девкой! Знаешь ведь!

— Знаю, ваша милость, только Бога не обманешь. Ночью-то мне еще одного удалось взять человечка. Хороший был человечек, а что, думаете, сказал?

— Что?!

— А то, ваша милость, что про обман они все знают!

— Господи! — Клеменция всплеснула руками. — Неужто все?! Неужто ВСЕ?

— Ну, не совсем… ВСЕ только вы знаете.

— Бог с тобой! — огорошенно произнесла Клеменция. — Да ведь он нас без штурма может взять, потребует показать — и все… Костер мне, костер!

— Успокойся, ваша милость, тот, кто знал, — уже во рву, без головы. И та, что сболтнула, тоже… А сболтнула-то она через юродивого, понятно?! Он остался, только он де Перрье этого не сказал, он не за маркграфа, за епископа стоит!

Клеменция опустилась на колени и молилась долго и истово.

— На Бога надейся, а сам не плошай! — жестко сказал Корнуайе. — Брать убогого?!

— Бери! — охнула Клеменция. — Вытряси все, а как начнет говорить, я сама пойду его слушать!

— Палачи у нас добрые, — сказал Корнуайе, — до обеда доживет!

Корнуайе кликнул стоявших за дверью двух молодцов, и они двинулись на поиски Вилли. Клеменция же отправилась завтракать.

Завтракавших на сей раз было немного — Клеменция, Альберт, Альбертина, Агнес фон Майендорф и еще человек пять гостей. Корнуайе пришел чуть позже, сообщив, что без завтрака ему плохо работается. Тянулся завтрак долго и закончился только к полудню. В это время прибежал посыльный с воротной башни с известием, что прибыл Иоганн фон Вальдбург.

— Что это значит? — спросила Клеменция, обращаясь к Альберту.

— Если человек, которого вышвырнули за дверь, вновь стучится в ту же дверь, это значит, что либо ему хочется, чтобы его вышвырнули снова, либо он пришел извиниться, — отвечал молодой Шато-д’Ор.

— А не привез ли он новый вызов? — спросила Альбертина.

— Вряд ли, — усмехнулся Альберт. — Отойдем-ка на минутку, сестричка!

— Какие могут быть секреты? — вскинулась было мать, но, скосив глаза на Агнес фон Майендорф, умолкла. Брат с сестрой, пошушукавшись, вернулись за стол.

— Чего стал как столб?! — рявкнула Клеменция, обращаясь к посыльному с воротной башни. — Пропустить фон Вальдбурга!

Посыльный убежал, и через несколько минут на пороге появился Иоганн фон Вальдбург. Вид у него был взволнованный и жалкий. Лицо мертвенно-бледно, на голове повязка, походка неуверенная. Однако он был трезв как стеклышко и, собравшись с духом, довольно ловко отсалютовал мечом. Альберт встал, пошел навстречу Вальдбургу и сделал ответный салют. Оба вчерашних противника стояли в трех шагах один против другого.

— Я рад приветствовать вас, мессир Иоганн, в замке Шато-д’Ор! — с холодностью, которая, однако, плохо ему удавалась, произнес Альберт. — Я рад также, что вы столь быстро оправились от раны, которую я вчера вынужден был вам нанести.

— Мессир Альберт, — набрав побольше воздуху в легкие, бледнея еще больше, начал Иоганн, — я прибыл, чтобы выразить вам… чтобы принести вам свои глубокие извинения за недостойное поведение, имевшее место вчера, а также и за то, что посмел нанести вам рану, которая, надеюсь, счастливо заживает…

— Охотно принимаю ваши извинения, — сказал Альберт, лучезарно и счастливо улыбнувшись, — и со своей стороны приношу вам извинения за рану, которую вы претерпели от меня… Не правда ли, мы оба были вчера не правы?

Вальдбург, который морально подготовил себя и к унижениям, и к оскорблениям в замке, откуда вчера уехал без уха, был поражен и растроган таким миролюбием противника.

— Мессир Альберт, я благодарю вас за великодушие к побежденному! — сказал он скромно. — Клянусь честью, вы настоящий рыцарь…

— Полноте, сударь, — сказал ему Альберт, — не было никакой победы, не было никакого поражения! Давайте будем считать, что мы просто неосторожно фехтовали. Вы согласны?

— Извольте! — широко улыбнулся Иоганн. — Будем считать это мальчишеской игрой! Позвольте мне подать вам руку, друг мой!

Молодые люди обменялись рукопожатиями, и Альберт пригласил Иоганна за стол…

«Ну и ну! — подумал бы мессир Ульрих, доведись ему присутствовать при этой сцене. — Еще вчера эти молодцы чуть не изрубили друг друга в куски, а сегодня упражняются в комплиментах. Ну, на месте Альберта я бы не стал лезть в бутылку и издеваться над малым, который признал себя побежденным и явился просить прощения. К побитому надо проявлять снисхождение. Хотя и дрались-то они из-за той, что и сейчас стреляет глазками в ту и в другую стороны — все еще не выбрала… Только Вальдбург — теленок, не мужчина. Получил взбучку и приполз извиняться! Да если бы мне, в этом возрасте, да этакий позор испытать?! Месть! Немедленная месть! Ну и молодежь пошла нынче!» Впрочем, Ульрих в это время еще только готовился к приему у маркграфа и, разумеется, не присутствовал на примирении юных дуэлянтов, а узнал о нем много позже. Но мысли, которые мы приписали Ульриху, в той или иной степени пришли в голову почти всем присутствующим в зале, кроме, разумеется, Альберта и Альбертины…

Вальдбург сидел рядом с Альбертом. Некоторое время он вяло грыз гусиную ножку, а затем, отложив ее в сторону, утер рот и свою покуда незначительную бороденку и поднялся с места.

— Госпожа Клеменция! Мессир Альберт! — запинаясь от волнения и попеременно то краснея, то бледнея, пробормотал Иоганн. — Я хотел, кажется.. Нет, не то… Я желал бы… Ой, опять не так!

— Не волнуйтесь, мой друг! — поддержал его Альберт. — Соберитесь с мыслями, мы рады выслушать вас! Не спешите…

— Я бы хотел сделать одно предложение… — выдавил полфразы фон Вальдбург. — О Боже, опять не то! Я бы хотел… предложить…

Вальдбург посмотрел на Агнес фон Майендорф, которая сидела ни жива ни мертва, посмотрел на Альбертину, невозмутимо обрезавшую мясо с поросячьей ножки и, по-видимому, очень мало интересовавшуюся предстоящей речью Иоганна.

— Ну не волнуйтесь же так, мой друг! — воскликнул Альберт, искренне переживая за бывшего соперника. — Если речь ваша касается дел достаточно тонких и не подлежащих широкой огласке, то я попрошу остаться в зале только членов семьи Шато-д’Оров!

Вассалы, слуги и прочая публика повалили к выходу.

— Вам, моя дорогая, — сказал Альберт своей невесте, — также следует удалиться, ибо ваша фамилия пока еще Майендорф…

Обиженная Агнес встала и вышла из-за стола. Правда, на прощание Альберт подарил ей такой пылкий и нежный взор, что она чуть не упала без чувств, но все же она досадовала, что ей не дали узнать, что же такое сообщил Иоганн.

— Итак, друг мой, — торжественно провозгласил Альберт, — теперь здесь только самые близкие мне люди, от которых у меня не должно быть секретов. Мы слушаем вас внимательно.

— Я, сударь, прошу руки вашей сестры! — выпалил Иоганн, расхрабрившись.

Альбертина недоуменно поглядела на мать, на брата, затем уставилась на Иоганна, как бы говоря: «Что это ты, дорогой, так сразу-то?» Ресницы ее хлопали совершенно оторопелым образом. «При чем тут я?» — говорил весь ее облик. Мать исподлобья поглядела на дочь, на сына и наконец вперила взор в Вальдбурга.

— Боюсь, что ваше решение, мессир Иоганн, несколько непродуманно. Моя дочь еще дитя, и замуж ей выходить рановато. Да и будут ли довольны ваши родные?

— Отца и матери у меня нет, вы же знаете, — пробормотал, потупясь, Иоганн, чувствуя, что сейчас провалится под землю от стыда, — я живу в замке в окружении слуг и вассалов, мне некому подать совет…

Он уже готов был удрать, если бы не Альберт, вскочивший с места:

— Позвольте мне, матушка, внести некоторую ясность! Моя милая сестрица, наша скромница, которая только что убеждала меня в своей любви к мессиру Иоганну, уговаривала не отвергать примирения с ним, сидит тут, изображая полное неведение! Скажи, Альбертина, громко, что ты мне только что говорила на ухо? Ну!

Бедняжка вздрогнула от этого «ну», как от удара плетью.

— Матушка, благословите нас, мы любим друг друга, — как-то уж очень заученно и невыразительно произнесла девушка, хлопая ресницами, — лицо ее говорило: «Господи, да если так орать, я что угодно признаю!»

— Догадываюсь! — зловеще произнесла Клеменция.

— Матушка! — вскричал Альберт. — Она, разумеется, боится сказать это вслух, но сегодня эта маленькая хитрушка, играющая скромницу, созналась мне в том, что без памяти, подчеркиваю — без памяти! — любит Иоганна фон Вальдбурга!

— О Боже! — воскликнула Альбертина, взгляд ее метнулся на брата, и было в этом взоре что-то необычное, непонятное: не то зависть, не то сочувствие, не то изумление, не то восхищение, а то и вовсе ужас. Кажется, она все поняла. В ответ на этот взгляд Альберт глянул на нее так, что девушка поняла это как строгий приказ: «Молчи и подтверждай безоговорочно все, что я скажу про тебя!»

— Боже правый! — взвыл от ужаса Иоганн. — Неужели Альбертина рассказала вам все?

— Все, абсолютно все, уважаемый мессир Иоганн! — уверенно и громко заявил Альберт. — Я знаю и о подземном ходе, и о том, что ваша любовь уже зашла так далеко, что необходимо поторопиться со свадьбой!

— О Господи! — выпучилась Клеменция. — Этого еще не хватало!

— Я знаю, что это она прислала вас сюда извиняться и просить ее руки, ведь верно?

— Да, да, — пролепетал Иоганн, — все именно так.

— Но вы не знаете еще одного обстоятельства, мессир Иоганн. Она еще скрывает это от вас и от нашей матери… Так вот знайте, матушка: Альбертина беременна и спустя восемь месяцев должна родить…

— Какой позор! — ахнула мать. — Господи, какое позорище!

Несчастная Альбертина роняла мелкие слезки на вышитый платочек.

— Поэтому вы и просили всех удалиться? — вздохнул Иоганн, почесывая бороденку.

— Естественно, — сказал Альберт, краснея.

Альбертина между тем все всхлипывала, а мать сидела надутая, грозная, как некое страшное языческое божество, требующее для ублажения человеческих жертв.

— Ну скажи же что-нибудь! — взмолился Иоганн.

— Да, — пролепетала девушка чуть слышно, и вся залилась краской стыда.

— Что «да»? — отрывисто спросила Клеменция. — Все так, как говорит Альберт?

— Да, — выдавила девушка.

— Мерзавка! Распутница! — прошипела Клеменция, замахиваясь, чтобы дать дочери оплеуху. Но Альберт ловко схватил ее за руку.

— Не спешите, матушка. Сделанного не вернешь! Сейчас надо не наказывать, а думать, как прикрыть этот грех перед людьми и замолить его перед Богом!

— Бесстыдница! — прорычала Клеменция, безуспешно пытаясь вырвать свою руку из ладони Альберта. — Отпусти! Альберт, отпусти меня!

— Мы должны ускорить дело, матушка, — настойчиво произнес Альберт и, видя, что мать не порывается более расправиться со своей дочерью, разжал пальцы. — Надеюсь, мессир Иоганн со мной согласен?

— Да, да! — поспешно проговорил Иоганн, совершенно обалдев от всех этих откровений.

— Прелюбодейка! — исходя яростью, проскрежетала Клеменция, с нескрываемой злостью глядя на Вальдбурга. — Но что поделаешь, надо спасать честь рода… Сбегай, скажи, чтоб позвали всех и в первую голову отца Игнация… Распорядились! Дети называются! Мать вам игрушка, да?

— Матушка! — падая на колено, сказал Альберт. — Простите нас, неразумных детей ваших!

— Беги, орясина! — сердито, но уже без ярости сказала Клеменция. — Вы, сын мой, уж больно прытки! Но что делать, коли надо прикрыть грех этой негодницы?

Альберта по-прежнему плакала, как плачут дети, не понимающие, за что их, собственно, ругают. Альберт встал с колена, положил ей на плечо свою крепкую маленькую руку и сказал, улыбаясь в ее заплаканное лицо.

— Не плачь, сестреночка, все будет очень хорошо… Свадьбу сыграем в один день, мою с Вальдбургом и твою с Агнес… Тьфу ты! Конечно, твою с Вальдбургом и мою с Агнес, вот как ты меня разволновала, заговариваться я начал…

— Марш за попом! — рявкнула Клеменция, отвесив Альберту крепкий подзатыльник.

— Ну и хлопот у нас будет с этими свадьбами! — сказал Альберт, идя к двери.

— Да еще это дело с Ульрихом, — вздохнула Клеменция. — Когда вы все успеете?

Явились гости, а также отец Игнаций, о котором мы уже неоднократно упоминали, но до сих пор еще не показывали в натуре. А был он лысоватый шестидесятилетний старичок, маленький, пузатенький и всегда, даже в самый пост, выпивши. Веселые поросячьи глазки его хитренько бегали, нос всегда чуточку посапывал, а толстенькие сосисочные пальчики игриво шевелились под крестом, на пузечке, обтянутом заляпанным вином, жиром и соусами поповским одеянием. Когда все расселись на места, Альберт подсел к попу поближе.

— Отец Игнаций, — обратился к нему Альберт, — у нас к вам дело…

И он зашептал на ухо толстячку, вкратце излагая суть дела.

— Что же, что же! — сказал отец Игнаций, прихлебывая винцо и одновременно пытаясь выковырять языком застрявшую в зубах гусятину. — Дело так дело. Обручать да венчать — не отпевать да причащать! Это дело веселое. Ибо сказал Господь: «Плодитесь и размножайтесь, и возвеселитесь вы, увидя сынов и дочерей». Опять же свадьба, можно и выпить…

— Грех ведь, — сказала Клеменция вполголоса.

— Грех-то птичий! — успокоил поп. — Господь его простит. Ну не дотерпели, ну поспешили, всего и делов-то… Неужто из-за такой ерунды страдать да казниться… Ты ведь, мать, должно, тоже не как дева Мария зачинала?

Клеменция вдруг покраснела и смутилась, как девушка; видимо, поп невзначай чиркнул по какому-то больному месту в ее биографии. Затем она, правда, довольно быстро взяла себя в руки и почти шутливо ответила:

— А вдруг и я также от одного света солнечного, росы и ветра понесла…

— Знаем мы, матушка, от кого ты понесла, да не протреплемся! — строго и трезво сказал поп.

— Весел ты нынче, святой отец, — с нежной угрозой произнесла Клеменция.

— Всяк весел, когда пьян. И я, многогрешный, кровью Христовой причастился… А обручить, так это нам что… Благослови, Господи!

И поп опрокинул очередную стопку.

Потом, когда отец Игнаций как следует покушал и причастился, все присутствующие направились к церкви, где отец Игнаций обручил молодых. Клеменция, внимательно следившая за этой процедурой, обратила больше внимания на поведение Альберта. Молодой Шато-д’Ор был бледен, несколько смущен, но при этом его лицо было освещено все той же лучезарной улыбкой.

— Зачем ты ему так много рассказала? — шепнул Иоганн своей невесте, когда нареченные возвращались в донжон.

— Кому? — даже не поняла, в чем дело, невеста.

— Альберту! — сердито шепнул Вальдбург. — Ведь теперь нашим встречам конец…

— Не думаю, — сказала Альбертина, — по-моему, нет…

— Я думаю, вы не будете в претензии на меня, милый свояк, — произнес Альберт, — если я шепну пару слов на ушко вашей невесте…

— О да! — поспешно согласился Иоганн. Брат и сестра отошли в сторону, и, нагнувшись к уху сестры, брат сказал ей фразу, которая, будь она услышана, весьма удивила бы Иоганна:

— Скажешь ему, чтобы ждал после захода солнца там же, где всегда. Поняла?

— Чтобы он ждал меня? — переспросила Альбертина.

— Ну не меня же?! — сердито прошипел Альберт.

Агнес фон Майендорф ревниво поглядела на Иоганна. Да, теперь его для нее не существовало, это она решила раз и навсегда. Только Альберт и больше никто! Улучив минуту, когда Альберт отошел от сестры, она чуть ли не прыжком подскочила к нему.

— Простите меня, мессир Альберт! — скромно опустив глазки, сказала она. — Я вела себя легкомысленно…

— Отнюдь нет, — не без жесткости произнес Альберт, — боюсь, что вы слишком хорошо представляли себе последствия вчерашнего своего поведения…

— Мессир, — всхлипнула Агнес, — я так страдаю…

— Быть может, — сухо сказал Альберт, — это послужит вам уроком на будущее. Мои обязательства перед вами тем не менее остаются в силе.

— Бог мой! Обязательства! — воскликнула Агнес расстроенно. — А любовь?

— Любовь к вам, сударыня, есть часть моих обязательств перед вами…

— А что говорит вам ваше сердце, мессир Альберт?

— Мое сердце говорит мне, что вы, без сомнения, будете мне достойной женой… — сказал Альберт таким тоном, что никоим образом нельзя было принять это заявление всерьез.

— Мессир, вы пролили за меня свою кровь… Я думала, что пришел мой час благодарить вас…

— У вас будет время сделать это после свадьбы, моя дорогая.

— Но я не переживу этой недели, не переживу!

— Послушайте меня, кузина, выбросьте эти мысли из головы. Вы, без сомнения, должны дождаться своего часа.

Альберт поднес к губам ее руку и нежно, хотя и несколько иронически поцеловал. Агнес оглянулась по сторонам. Они стояли в зале у самой стены, и плащ Альберта прикрывал их от посторонних глаз. Ближайшие люди были далеко и не могли слышать их беседу.

— Мессир! — жмуря глаза от стыда и отчаяния, проговорила она, жарко дыша на него, и бюст ее, крепкий и упругий, вздымаясь, касался кольчуги Альберта. — Мессир, мне нужно стать вашей еще до утра завтрашнего дня, иначе я зарежусь кинжалом…

— Господи! — сказал Альберт таким тоном, каким говорят обычно: «Ну что возьмешь с эдакой дуры?»

— Сударь! — настойчиво упрашивала его Агнес. — Посетите меня ночью, ради всех святых! Грех ваш я, клянусь Богом, возьму целиком на себя!

— Я подумаю… — усмехнулся Альберт. — Ждите от меня записки…

— Я буду ждать вас! — прижимаясь к его доспехам, сказала Агнес и убежала, овеянная сладкой надеждой.

После обеда, отдохнув, проводили домой Вальдбурга, который, поцеловав на прощание невесту, убыл, полный счастья и предвкушая очередное ночное похождение. Клеменция собралась в подвал, где Корнуайе с палачами допрашивал Вилли и еще нескольких подозреваемых лиц. Альберт с отцом Игнацием сел играть в шахматы, а Альбертина уселась за вышивание. Нарушил семейную идиллию приезд Франческо. Мы оставили его в тот момент, когда он на трофейном коне поскакал по лесной просеке. Как это ни странно, но он довольно быстро выбрался на большую дорогу и не спеша, потому что не хотел замучить коня раньше времени — вдруг придется удирать от монахов? — добрался до Шато-д’Ор. Его вначале не пустили, потому что ходили докладывать мессиру Альберту…

— Один? — переспросил Альберт у Франческо, когда тот сбивчиво рассказал ему обо всех похождениях, случившихся ночью, и повествовал об обнаруженных им трупах и раненом монахе.

— Да, мессир Альберт, жив был только один, мне пришлось добить его, и он сказал, что они идут на Шато-д’Ор. Епископ хочет захватить замок.

— Значит, он говорил о подземном ходе? — спросил Альберт.

— Да, мессир. Еще я на всякий случай взял бумагу, которая была на одном из монахов…

— Что за бумага, ты читал?

— Нет, мессир, читать я не умею, да и потом он запечатан, это свиток, а сдирать печати — не мое дело.

— Ну, давай ее сюда!

Франческо отдал Альберту бумагу. Тот решительно сорвал печать и раскатал свиток. «Брату Феликсу — брат Птица…» — было написано на бумаге вверху по-латыни. В латыни Альберт был не шибко силен и передал свиток отцу Игнацию, который, отвлекшись от шахмат, взял лист и, отставив его далеко от старчески дальнозорких глаз, прочел его про себя, смешно шевеля губами, а затем сказал:

— Отправь-ка паренька на кухню, э-э… сын мой! Там его покормят тем, что осталось от обеда…

Альберт понял, что Франческо лишний в этой комнате, и приказал оруженосцу:

— Ступай на кухню и передай главному повару, что я велел тебя накормить… Понял?

Франческо голоден не был, но комнату покинул, так как научился понимать господ, когда те не могли или не хотели с ним откровенничать.

Выйдя во двор, Франческо направился на кухню, а поп вместе с Альбертом принялись читать грамоту.

— «От брата Птицы брату Феликсу — привет! — прочел поп. — Его преосвященству: три голубя прилетели…» Должно быть, это мессир Ульрих со своими. Так, пойдем дальше: «Старая голубка велела голубю лететь к ворону…» Должно быть, голубка — матушка ваша, а вот кто ворон?

— Маркграф, наверно?

— А почему же велела? Он ведь сам поехал? Ладно: «…Голуби сядут на воронье гнездо к вечеру, если не заночуют у соловья…» Ну, тут все просто: Ульрих и его люди будут в Визенфурте к вечеру, если не остановятся на ночевку в «Нахтигале»… Далее: «…У соловья воронята, не заклевали бы голубей до времени». Это тоже просто: на постоялом дворе — люди маркграфа, как бы они не убили Ульриха и его людей…

— Вот черт! А ведь Ульрих и его люди действительно остановились у соловья, то есть в «Нахтигале»… Боюсь я за них!

— Не бойтесь, сын мой, если бы их убили, то наверняка уже кто-нибудь поспешил бы вас обрадовать… Читаю дальше: «…Голубка летает к воробышку, он ее топчет, вороненок хочет, чтоб они…» Тут размазано, не разобрать. «Вороненок прилетал в голубятню, видел, что голубок с воробышком клевались».

— Воробышек — это Вальдбург, а голубок — это я! — догадался Альберт.

— А голубка? — поинтересовался поп со странной усмешкой.

— Сам же обручал… — сердито сказал Альберт.

— Ну да, понятно! — кивнул отец Игнаций. — Должно быть, так… Поехали далее: «…Вороненок дурной, смотрел на голубка, да решил воробушком прикинуться…» Вчера, что ли, его Андреас подкузьмил, вороненка-то этого?

— Де Перрье? Ага, он его купить хотел, да не вышло…

— «Через зяблика новый привет ждите. Брат Птица, без ушей, да с крылышком». Э, да он уж сидит, ему, поди-ка, уж все ребра растрепали…

— Неужто Вилли? — удивился и даже ужаснулся Альберт. — Откуда же он все знает, глухонемой ведь, а?

— То-то, без ушей да с крылышком! Он по-немому на пальцах говорит? Говорит! А бабки на пальцах говорят? Говорят! Понимаете, что он знать может?!

— Понял, — сказал Альберт растерянно.

В это время явился посыльный и доложил:

— К замку прибыл мессир Ульрих и с ним отряд рыцарей!

 

У БОРТНИКА КЛАУСА

Оставим-ка вновь Шато-д’Ор, благо основные герои туда уже вернулись и вроде бы находятся в безопасности. Беспокоиться можно нам только за Андреа, отважную воительницу, истребившую целый десяток монахов в ночном бою. Бросили мы ее, ослабевшую, измученную, исцарапанную ветками и к тому же раненную в руку и ногу, причем потерявшую много крови. Полежи она в беспамятстве и без помощи еще несколько часов, и, глядишь, Франческо, который, как мы помним, побывал на месте боя, нашел бы ее тут уже бездыханную и пришлось бы ему искать и ей место для могилки… Но, как мы помним, Франческо ее на месте боя не нашел…

…Андреа пришла в себя оттого, что какая-то сила оторвала ее от земли и понесла по воздуху, будто пушинку, хотя на ней были тяжелая кольчуга, сапоги, оружие. Она на мгновение открыла глаза и увидела яркое солнце, голубое небо, просветами мелькавшее сквозь верхушки огромных сосен. Она ощутила, что тело еще живо и это не душа ее парит над миром, а просто кто-то сильный и добрый бережно несет ее на руках. Она ворохнулась было, но от острой боли в раненой руке опять потеряла сознание. Прошло еще какое-то время, и Андреа вновь увидела свет. Лежала она совершенно раздетая, на мягком тюфяке. Рука ее уже была забинтована чистым холстом, из-под которого торчали какая-то трава и листья, а у ног ее сидел розовощекий соломеннобородый парень и бинтовал ее пробитую ляжку, также накладывая на рану какую-то траву и листья. Видимо, Андреа еще плохо соображала, потому что не устыдилась этого, а отнеслась совершенно равнодушно. Потом соломеннобородый прикрыл ее теплой медвежьей шкурой и подал в глиняной кружке какое-то питье странного цвета: то ли зеленого, то ли коричневого. От этого питья ей сразу стало тепло и спокойно. Затем глаза ее закрылись, но было это уже не полусмертное забытье, а хороший оздоравливающий сон…

Проснулась она под вечер и только тут смогла оглядеться как следует. Она находилась в просторной светлой комнате с высоким потолком и большими высокими окнами, сквозь которые лился в комнату косой свет заходящего солнца и терпкий прохладный лесной воздух. Дом, судя по всему, был сложен из дикого грубоотесанного камня, пол был настлан из хорошо пригнанных друг к другу больших и, видимо, толстых дубовых досок. У стены, противоположной от деревянной кровати, на которой лежала под шкурой Андреа, располагался большой камин, выложенный из камня. Над камином висели огромные лосиные рога. Около камина висело Распятие, а под ним на столике лежала большая и толстая книга, скорее всего Библия. Над кроватью, где лежала Андреа, был прикреплен лук, колчан со стрелами. Посреди комнаты стоял крепко сбитый и хорошо оструганный стол, вокруг него несколько тяжелых скамеек. Стол был застлан холщовой скатертью, а посреди стола стоял глиняный кувшин, где пестрели свежие полевые цветы. Около кровати, на стенах, на лавках — всюду были расстелены шкуры медведей, волков, рысей. На полках по стенам аккуратно стояли горшки, кувшинчики, тарелки: одни глиняные, простые, другие — деревянные резные, с узорами и росписью. Было и несколько металлических сосудов, но, видно, хозяин сам любил делать утварь — таких было немного. На гвозде слева от камина, у самой двери, Андреа увидела свою кольчугу, пояс с мечом, лук и оба колчана: один — с синими стрелами, другой — с отравленными. Отворилась дверь, и вошел тот соломеннобородый парень, которого она вспоминала почта как персонаж сновидения. Андреа поплотнее закуталась в шкуру и стала исподтишка разглядывать своего спасителя. Парень был, безусловно, красив. Тонкий и прямой нос его плавно, без каких-либо углов, переходил в высокий гладкий и чистый лоб, который не уродовали даже две-три тонкие горизонтальные морщинки. Золотистые кудри и борода обрамляли его лицо, словно ореол. Ростом он был высок и в плечах почти такой же, как Ульрих, но фигура его смотрелась немного стройнее, потому что в бедрах он был поуже, да и живот у него еще не выпирал. Полотняная простецкая рубаха до колен была перепоясана кожаным поясом, на котором висел в грубом чехле нож с рукоятью из оленьих жил. На ногах у парня были деревянные башмаки с острыми носами, загнутыми кверху, и толстые кожаные чулки с завязками, в которые были заправлены серые холщовые штаны. Парень белозубо улыбнулся, по-доброму и немного наивно, и поставил на стол миску с пшенной кашей, из которой валил ароматный пар, и большую кружку с молоком.

— Вставайте, ваша милость, — сказал ей, — то есть просыпайтесь, откушайте по-нашему.

— Ты кто? — спросила Андреа, немного высунув нос из-под одеяла.

— Я-то? Клаус я, лесной житель. А вы кто будете?

— Не видишь, что ли? Девка голая! — сердито отвечала Андреа.

— Ох ты! Ну, забыл совсем! — смутился парень и суетливо полез в стоявший неподалеку сундук. Покопавшись там, он выудил из его глубин длинную рубаху вроде той, в какую сам был одет, и подал Андреа.

— Отвернись-ка! — сказала Андреа, которой уже второй день приходилось ходить голышом перед мужчинами.

— Вы только не серчайте, госпожа, — сказал парень, отворачиваясь от Андреа. — А как бы я вас перевязывал, если б не раздевал?

«И чего я на него ворчу? — устыдилась Андреа. — Он ведь меня вытащил, перевязал, а я ворчу…»

— Спасибо тебе, Клаус, — сказала она, влезая в рукава рубахи, — дура я неблагодарная… Ох!

Рукой, которая была ранена, она едва могла шевелить, и стало ясно, что без посторонней помощи ей не одеться.

— Слушай, — сквозь стиснутые от боли зубы пробормотала она, — помоги мне, только не смотри часто…

— Да ты не бойся, девушка! — ласково сказал Клаус. — Я ведь не изверг, нешто трону? Ну-ка, изволь чуть-чуть потерпеть… Сейчас мы руку-то проденем… Вот так…

Руку продели, потом продели здоровую, потом голову. Парень осторожно приподнял Андреа, просунув ей руку под спину, и спокойно, по-деловому, без какой-либо дрожи в руках, которая выдает в мужчине вожделение, одернул рубаху на Андреа, прикрыв все ее самые существенные части тела. Рубаха была длинная и вполне могла заменить платье. В те времена крестьянские женщины летом ничего другого и не носили. Теперь Андреа уже смогла вылезти из-под шкуры и усесться на постели. Клаус подложил ей под спину несколько шкур и подушку.

— Поешь кашки, ваша милость, — все время путаясь в обращениях и титулованиях, предложил он и, сев перед Андреа, подал ей ложку. Он держал миску, а Андреа здоровой рукой черпала кашу большой деревянной ложкой.

— Как же ты меня нашел? — спросила Андреа.

— Проверял я с утра капкан, да борть одну еще поглядеть надо было. Пошел еще затемно. Иду, а в лесу далече все слыхать, вот и слушаю. Слышно, крик и шум, да и оружьем брякают. «Кому бы это, — думаю, — спозаранку воевать захотелось?» Боюсь, конечно, зверье ведь распугают. Пришел на шум в Кабаний лог. По дороге это, как раз думал на охоту туда сходить. Секач там живет, одинец, матерущий вепрь! Давно его ищу… Да ты ешь, ешь, милая! Силушки-то набирайся. Вот и пришел я, значит, в Кабаний лог. А уж светло было. Смотрю, трава вся мята, кусты порублены. Потом вижу, ты лежишь, а рядом воин епископский. Я-то сперва к нему подошел, тебя в кусте-то и не разглядел было. А у него стрела в горле торчит. А стрела та мне знакомая. Эти стрелы Якоб Волосатый носил, разбойник. Он стрелы чуть ли не топором стругает, а летят ничего и попадают хорошо. С Якобом я вроде бы ничего. Он мне иногда дичь носил, шкуры. На мед менял. Бортей моих не трогал. Только уж очень деньги любил, потому и грабил. А как награбит — придет ко мне, всю свою долю за медовухи бочку отдаст. Должно, из-за них и пропал.

— Это ты почему так думаешь? — с кашей во рту подозрительно спросила Андреа.

— Да ежели он свои стрелы бросил бы, так только мертвый… Ты ведь его убила?

— Я… — Андреа даже кашей поперхнулась и закашлялась.

— Ты не спеши, не спеши! — посоветовал Клаус. — Каша горячая, остынет не скоро… Ну, ты и бьешь, должно быть… Семерых до смерти убила, а восьмой тоже уж не жилец… Просил, чтоб я добил его, да боязно мне стало, грех… Ну, тогда-то я не знал, думал, что ты парнишка. Не верилось мне, что ты это все сделала… Да и сейчас все думаю, кто-то был с тобой. Следов нет. Там же еще трое было монахов-то, один зарезанный, двое порубленных. Не под силу вроде тебе голову человеку смахнуть…

— А смахнула! — сказала Андреа, жуя кашу.

— Ну, про то не ведаю… Несу это я, значит, тебя по лесу, думаю: «Не может такого быть, чтоб такой малыш один против всех бился, да всех и уложил! Уж не черт ли это?» Ему что, он какой хошь вид принять может. А по стрелам-то все выходит, что ты их порешила. Принес я тебя сюда, раздел, мать честная! Девка, как есть! Ну, перевязал тебя, травы наварил. Потом ты заснула, а я еще туда забежал, лук твой забрал, что ты у дерева бросила, а монахам ихний оставил, похоронить бы их надо было, да возни много, боялся, что ты тут без меня помрешь…

— А далеко ли дотуда?

— Для меня час ходу, мили две будет.

— А чей ты?..

— Ничей. Сам хозяйничаю. Тут земля не поймешь чья. Одни говорят, герцога, другие — маркграфа, а третьи, что самого короля. Лес тут, вот что.

— А пшено откуда? — спросила Андреа, дочищая миску.

— Пшено-то? В Визенфурте покупаю, как ярмарка бывает, бочек десять меда свезу, зерном на год обеспечен. Соли еще полмешка беру. Три коровы у меня, бык свой, свиньи, куры. Да в лесу чего хошь: грибы, ягоды, корешки, орехи. Живу, слава Богу. В церковь только далеко ходить, так я и так молюсь… Попей молочка, попей, парное… У меня и творог, и сыр, и сметана есть… Репу вот сажаю, капустку, лучок… Живу. Дичь стреляю, а то капканами ловлю… Ну, выпила?

— Спасибо, Клаус, — сказала Андреа, — я ведь со вчерашнего вечера не ела ничего. Опять спать захотелось…

— Поспи, поспи, тебе это полезно, сил наберешься. Назавтра я тебе повязки сменю, свежие травы положу, чтоб не загноилось….

— А ты что, и травы знаешь?

— Жизнь чему не научит. Я ведь тут и родился в лесу, прадед еще мой этот дом ставил. Деда я, правда, живого не застал, а вот бабку помню. Она-то мне все травки и показала, по лесу со мной ходила, показывала, потом я ей помогал их сушить да настаивать…

— А где родители твои?

— Померли, царствие им небесное… Отца медведь заломал, а мать прошлый год от простуды померла. Да уж стара, и то верно, была. Лечил я ее, да, может, не так. Я вот и думаю, а ну как со мной чего случится, так никто и не узнает, каковы травы бывают. Книгу пишу, про каждую траву, в чем ее сила да отчего помогает. Как настои делать, как раны лечить. Я и новые травы узнал, которые бабка не знала…

— А как узнаешь?

— А по-всякому. Иногда сам попробую, когда у зверей подсмотрю. Вот мне и познается…

— А писать-то ты откуда умеешь?

— Монах научил один, странник. Мне уж лет четырнадцать было. Он в лесах заплутал, а к нашему дому вышел. Отец его приютил, а он в благодарность грамоте меня учил. Трудно было, но учился, вот и пишу сейчас. Книгу-то я сам сделал, а вот написал еще мало — листов семьдесят… Все пропишу.

— А жена у тебя есть?

— Нету, — сказал Клаус и вздохнул. — Нельзя мне жениться. Как женишься, когда в лесу живешь? На лисе аль на медведице, что ли?

— А за лесом разве нельзя было найти?

— Найти-то можно, только не мне. Закон есть: кто на рабыне женится, сам рабом будет. А городская сюда не пойдет, испугается. Да и цеховые не отдадут… Может, ты за меня пойдешь?

— А я ведь тоже дворовая, — сказала Андреа, Шато-д’Оров.

— Это за рекой, далеко… Не бывал там. А ты убеги от них!

— Мне бы еще живой остаться, а он замуж зовет… — хмыкнула Андреа. — Жених нашелся!

— Да ладно, я так просто спросил, без всякого…

— Вам, мужикам, лишь бы сунуть! — грубо сказала Андреа.

— А тебе совали? — осведомился Клаус с первобытной прямотой.

— Нет, еще не успели! — буркнула Андреа. — Монахи вон все хотели…

— Да, не повезло им, — сказал Клаус. — Только, милая, всех-то мужиков на один ряд не ставь… Сколько тебе лет, а?

— Семнадцать у-же, — зевнула Андреа, — а тебе?

— Мне-то?! У-у! Мне двадцать пятый пошел, — ответил бортник. — Ты-то совсем девчоночка, оказывается! А на личико и по разговору — так старая старуха, да и все… Ладно, это я так, шутейно сказал, не обижайся!

— Кто же на дураков-то обижается… Спать я буду, в сон клонит…

— Ну и ладненько… Спи себе, а я прогуляюсь на часик — дело есть одно.

Клаус вышел из комнаты. Андреа осталась одна.

«Хороший парень, — подумала она, — а туда же, жениться! Вот как получается: ни разу в жизни не видел, а уже собрался жениться… А может, он меня уже того? Пока я беспамятная лежала?!. Эдак-то и родишь еще! Да нет, конечно, такой бугай навалился бы, и мертвая почуяла… Да и потом, девка я все-таки, а когда девку портят, ей больно бывает, так говорят… А так-то, среди дня или ночи, кто ему помешает. Сгребет ручищами, и поминай, что когда-то девушкой была… А я-то сейчас немного стою, рукой пошевелить и то напрягаться надо… Интересно, а почему он ничего не спрашивает, почему я дралась, за что на меня монахи напали? Хитрый он! Любой другой с ума бы сошел от удивления. А он, думается, и вовсе не удивлен. Как будто девки в мужское платье каждый день переодеваются, да еще по десятку монахов угробливают… Интересно, а как отсюда удрать?»

 

ИНТРИГА В ШАТО-Д’ОРЕ

Итак, с Андреа тоже все в порядке. Поскольку через пять минут после описывавшихся событий она мирно уснула, то не будем тревожить ее сон и вернемся в Шато-д’Ор. Как раз в этот момент для Ульриха и прибывших с ним рыцарей уже начался торжественный ужин. Надо сказать, что на радостях Ульрих забыл выпороть Франческо, хотя, честно говоря, вначале очень хотел это сделать, особенно после того, как тот сказал, что потерял в темноте своего товарища. Ни Ульриху, ни Альберту Франческо не рассказал о чудесном превращении Андреаса в девушку. Он надеялся, что Господь поможет его товарищу приобрести прежний пол, что все дело в колдовстве, которое надо рассеять. Поэтому он регулярно молил Господа о том, чтобы тот не оставил его товарища в таком неприличном для юноши состоянии.

Ульрих на пиру вел в основном осторожные и долгие переговоры с племянником.

— Говорят, пока я ездил, крошка Альбертина обручилась с мессиром Иоганном фон Вальдбургом? — спросил Ульрих. — Меня это немного удивило.

— Вальдбург извинился за свое поведение и просил руки Альбертины.

— Да? Извинился, не боясь позора? Черт побери, я думал, он более гордый парень!

— Гордость — хорошее свойство, но не в делах любви.

— И когда же назначена свадьба?

— Одновременно с моей, через неделю.

— Вы читали решение маркграфского суда, дорогой племянник?

— Я не сомневался в чести его светлости маркграфа. Оно не могло быть иным. Я уже намерен писать маркграфу прошение с просьбой назначить на следующую субботу поединок между мной и вами.

— Итак, вы намерены драться?

— Да, дорогой дядюшка, поскольку вы не согласны на прежние условия.

— Да. Эта грамота — первое и последнее условие, которое может отменить наш поединок, только одно условие.

— Неужели?

— Я еще раз скажу «да».

— Между прочим, — вмешался в разговор некий кавалер де Ферран, один из рыцарей, прибывших с Ульрихом. Это был вассал маркграфа, которого тот обычно использовал в качестве гонца. — Между прочим, почему бы вам и в самом деле не отказаться? Долг чести и веры вами исполнен, и обращение в монастырь могло бы в теперешней обстановке быть весьма угодно Богу. Кроме того, неужели вам так уж необходимо совершить грех братоубийства? Неужели вам не жаль крови своего племянника?

— У меня к вам схожий вопрос, сударь, — ответил Ульрих. — Неужели племяннику не жаль крови дядюшки, крови, столь обильно пролитой на полях битв во славу истинной веры и рода Шато-д’Оров, к которому мы оба имеем честь принадлежать?

— Мне кажется, что вы, мессир Ульрих, полагаете, будто я действую в интересах и даже по поручению его светлости? — не ответив на риторический вопрос Ульриха, спросил де Ферран. — А ведь это не так!

— О, значит, вы действуете вопреки воле сюзерена? — иронически поднял бровь Ульрих. — Боюсь, что вам не поздоровится!

— Там, где не имеешь точных инструкций, нельзя действовать вопреки им, — усмехнулся де Ферран. — Правда, по логике вещей, маркграф вроде был заинтересован в том, чтобы бой между вами и Альбертом не состоялся… Но!

— Что «но»? — Ульрих не любил многозначительных пауз.

— Но маркграф, как мне показалось, весьма заинтересован в этом бое. Сознаюсь, перед тем как присоединиться к вам, я поинтересовался у его светлости, не должен ли я вмешаться в ваш с мессиром Альбертом спор, равно как и посредничать при вашем примирении…

— И что же ответил вам маркграф? — смакуя соленую рыбу, спросил Ульрих довольно равнодушно.

— Маркграф ответил, что будет молиться Господу, чтобы он вразумил меня, как следует действовать, ибо его, маркграфа, разум ничтожен по сравнению с Божьим промыслом. При этом, хотя я ждал, что он порекомендует мне приложить все силы, дабы убедить вас подписать грамоту, которую составили для вас мессир Альберт и госпожа Клеменция, но такой рекомендации не последовало… Напротив, было сказано, что он, маркграф, не осудит меня, если поединок состоится, так же как и в том случае, если дело, к сожалению, закончится миром…

— Вы ничего не путаете, кавалер? — спросил Ульрих на сей раз с искренним удивлением.

— Я цитирую его столь же точно, как следует цитировать Библию, да простит мне Господь столь нескромное сравнение. Он сказал: «…к сожалению, миром…» — это дословно.

— А может быть, он все же оговорился? — предположил Альберт. — Перепутал две части фразы? Допустим, он хотел сказать, что не осудит вас, если поединка не будет, и не осудит также, если он, к сожалению, состоится?!

— Вряд ли, — покачал головой де Ферран, — я пять лет исполняю поручения его светлости и могу поклясться, что он никогда не путался в словах. Что же касается меня, то я, господа, также никогда не перевирал ни слова в приказах, которые его светлость изволил передавать через меня.

— Тогда следует предположить, что маркграфа с какой-то стороны устраивает этот бой? — заметил Альберт.

— Точнее, — поправил де Ферран, — это значит, что он его устраивает с любой стороны.

— Как это понимать? — нервно спросил Ульрих.

— Вот этого я в точности не знаю, да и если бы знал, не сказал, потому что такого проступка маркграф мне и впрямь не простил бы. Одним словом, господа, одному из вас необходимо отказаться от прав на замок, и, разумеется, маркграф предпочтет, чтоб это были вы, мессир Ульрих.

— А как думаете лично вы, кавалер?

— Разве я не начал эту беседу с того, что предложил вам отказаться?

— Меня интересует все же, почему вы адресуете свое предложение именно мне, если действуете не в интересах маркграфа?

— Мессир Ульрих, вы лично мне очень симпатичны. Я был бы очень огорчен, узнав, что с вами вследствие вашей недальновидности произошло что-нибудь непредвиденное…

— Недурно! Звучит почти как угроза, не правда ли?

— Мне не хочется быть излишне откровенным, мессир Ульрих, но вам я все же скажу: если даже предположить, что вы каким-то образом убедите племянника отказаться от прав на замок без боя, то у вас будет мало шансов вступить во владение.

— Ого! — воскликнул Ульрих. — Значит, что-то или кто-то помешает мне это сделать? Не так ли?

— Есть некоторые обстоятельства, о которых я, как верный вассал его светлости, обязан молчать даже под пыткой…

— Вообще говоря, вы уже сообщили достаточно, чтобы маркграф мог усомниться в вашей преданности… — испытующе глядя на де Феррана, произнес Ульрих.

— Ну что вы! — спокойно улыбнулся де Ферран. — Я не сказал и не сделал ничего, наносящего ущерб маркграфу, скорее наоборот… Кстати, у вас не появилось желания уладить дело миром, это, поверьте, намного продлило бы ваше…

— …Земное существование? — досказал Ульрих с понимающей улыбкой. — Нет, пока я такого желания не испытываю, но не исключено, что со временем оно придет…

— Господь наставляет вас на правильный путь, мессир Ульрих! — сказал де Ферран, поднимаясь из-за стола. — Позвольте мне осушить этот кубок за здоровье графа Альберта де Шато-д’Ора, вассала его светлости маркграфа!

Де Ферран выпил при гробовой тишине зала. Все понимали, что это было донельзя оскорбительно для Ульриха, да и для Альберта тоже.

Тишину разорвал громовой бас Жана де Бриенна, в подпитии большого задиры:

— Вы, кавалер, не рыцарь, а холуй маркграфа!

— Барон, — вежливо поклонился де Ферран, — считать ли вашу оценку достойной того, чтобы о ней узнал его светлость?

— Его оценка относится не к его светлости, а к вам, сударь! — сказал Альберт. — Считаю своим долгом попросить вас освободить наше общество от своего присутствия… Полагаю, вы спокойно доберетесь до Визенфурта, если вовремя воспользуетесь моим советом.

— В таком случае позвольте откланяться! — поклонился де Ферран и, четко печатая шаги и звеня шпорами, вышел из зала в сопровождении оруженосца.

— Ну и пройдоха! — сказал Альберт. — Но, по-моему, он искренен. И ничего плохого маркграфу не сделал…

— И не сделает! — усмехнулся Ульрих. — Более того, вся эта болтовня велась по приказу маркграфа. Просто меня хотят запугать, а вас сделать более жестким в своем убеждении не отдавать замок без боя…

— Ну, меня жестче не сделаешь, — сказал Альберт, горстями запихивая в рот квашеную капусту, — да и вас запугать трудновато, мессир Ульрих!

— Вот тут вы не правы, — заявил Ульрих, — я всегда боюсь непонятного. По мне, уж лучше встать одному против пяти бойцов, силу которых я знаю, чем выйти одни на одни против совершенно незнакомого противника…

— Ну, мою-то силу вы вчера видели, — улыбнулся Альберт. — А вот вашу я знаю только понаслышке.

— Не советую вам испытать ее на практике, дорогой племянник. Я стар, но кое-что еще умею. А из вас может получиться прекрасный воин… если наш бой этому не помешает.

— Значит ли это, что сейчас я еще не противник для вас?

— Если откровенно, без обиды — то да.

— Что же, пасть от вашей руки не меньшая честь, чем победить вас! — с кривой усмешкой произнес Альберт.

— Не шутите со смертью, мессир Альберт. Вы слишком молоды, вам еще жить да жить! Насколько я помню, у вас через неделю свадьба…

— Да, — краснея, сказал Альберт, — верно… И тем не менее я не боюсь умереть. Я всегда мечтал умереть как мужчина, в открытом ристалище, в битве с сильнейшим противником, а не на пуховой кровати, под причитание наследников, готовых вцепиться друг другу в глотки…

— Мне в юности хотелось только одного — побеждать! — Ульрих тронул седую бороду. — И я побеждал, черт побери! Франческо, вина!

Осушив поданную ему здоровенную чару, Ульрих закусил моченым яблочком и сказал сердито:

— Все Шато-д’Оры не боялись смерти. Мой отец, а ваш дед, мессир Альберт, мир праху его, выехал против маркграфа, будучи убежденным, что погибнет, — и погиб. Ваш отец, Гаспар де Шато-д’Ор, мой несчастный брат, с пятнадцатью латниками пошел в атаку на пятьсот лучников маркграфа. Марко был среди этих лучников, он помнит… Люди Гаспара после первого же залпа получили по десять-пятнадцать стрел… Ваши дед и отец умерли за то, чтобы наш род всегда был господином в своих вотчинах, а не управляющим у маркграфа… Шато-д’Оры могли быть вассалами только у самого короля! — Ульрих хватил кулаком по столу, опрокинув кувшин с вином и едва не облив при этом Клеменцию. Подхватив кувшин, Ульрих поднес его к губам, и рубиновый напиток искристой струей с бульканьем полился в его луженую глотку…

— Так вот! — сказал он, осушив кувшин до дна. — За то же самое пойду в бой и я, хоть сейчас, хоть через неделю! А вы, сударь, племянник мой, за что вы пойдете в бой? За право быть вассалом у маркграфа?

— Хватит вино жрать! — рявкнул Марко. — Опомнись!

— Кончайте, отец мой, вам надо отдохнуть! — посоветовал Франческо. Ульрих помутненным взором обвел притихший зал, увидел встревоженные и даже испуганные лица — чего доброго, старший Шато-д’Ор начнет рубить мечом мебель и бить посуду о чужие головы. Хмель молодого, не перебродившего вина шибанул ему в голову, и Ульрих рухнул на стол. Франческо деловито подхватил отца под левую руку, Марко — под правую, и они поволокли Ульриха в опочивальню.

Ульрих захрапел моментально, едва его закатили на тюфяк. Марко, тоже изрядно клюкнувший, остался сторожить его, но и он через несколько минут заснул, надеясь на Франческо. Франческо же, заперев дверь на ключ, вернулся в зал. Ужин благополучно продолжался. Выходку Ульриха никто не осудил, дело привычное: кто в таких случаях не перебирал лишнего? Только Альберт и Клеменция призадумались.

— Друг мой, — начала Клеменция, — не переживай ты так! Он сумасшедший, как все Шато-д’Оры…

— Матушка, я тоже не Майендорф!

— Господи, деточка моя, да ты, кажется, и впрямь… Ну ладно…

— Он прекрасный человек, матушка, — простой, благородный, честный… Неужели ты не видишь этого? Зачем с ним драться?

— Но ты-то на этот счет можешь успокоиться…

— Опять обман! Сколько уже их!

— Обман — грех, но есть грехи хуже… Маркграф и монастырь начали крупную игру, и если ты не хочешь, чтобы мы угодили между молотом и наковальней, делай, как я велю…

— Господи! Что-то стало еще известно?

— Самое худшее, самое худшее…

— По-моему, Ульрих уже понял, что маркграф замыслил что-то подлое, и считает меня пешкой в руках маркграфа…

— Это неплохо, но лучше, чтобы такой пешкой тебя считал сам маркграф. Немой, кстати, был слугой двух господ… Тебе это понятно?

— Да, матушка.

— Так вот, пусть оба господина съедят блюдо, изготовленное этим слугой. Сегодня будет труднейшая ночь!

— Матушка, я боюсь за судьбу Вальдбурга.

— Всюду успеть невозможно. Но я попытаюсь…

— Охрана подземных входов усилена?

— Да. Очень, кстати, вовремя, не правда ли, дитя мое?

— Матушка!

— Я знаю еще кое-что. Любопытно, как ты собираешься исполнить то, что обещано тобой Агнес фон Майендорф? Если ты этого не знаешь, я могу тебе помочь…

…Франческо издали рассматривал Агнес фон Майендорф, которая сидела, нахохлившись и вперив свой взор в Альберта, беседовавшего с матерью, — тот не отвечал ей ни полувзглядом… И чем больше Франческо разглядывал благородную деву, тем больше в нем нарастало желание нарушить ее девственность, что само по себе легко объяснимо — Франческо был юноша весьма развращенный, да к тому же еще слегка выпивший. Агнес, обратив наконец внимание на этот взгляд, покраснела, выжидательно повернулась в сторону Альберта. Но ее суженый, столь беспощадный к Вальдбургу, на происки Франческо не реагировал, а потому Агнес стала кокетливо постреливать своими грешными глазками в сторону юного оруженосца. Клеменция встала из-за стола, а вслед за ней покинули пиршество ее дети и паж Теодор. Агнес фон Майендорф, которой надоела беспредметная игра в гляделки с никчемным оруженосцем, тоже покинула зал и поднялась в свою девичью комнату. Франческо сразу стало скучно. Он прошел вдоль столов, подбираясь к выходу из зала, но тут внезапно возникший из темного закуточка паж Теодор поймал его за рукав.

— Чего тебе, малявка? — спросил раздосадованно Франческо.

— Сударь, — не в пример ему вежливо и официально проговорил Теодор, — не соблаговолите ли вы отойти со мной в сторонку, чтобы я мог сообщить вам нечто важное?

— Давай отойдем… — согласился заинтригованный Франческо, подозревая, что за этим кроется нечто любопытное. Мальчик увел его в сторонку и доверительным шепотом сообщил на ухо:

— Сударь, дама, на которую вы изволили глядеть за ужином, желает видеть вас сегодня около полуночи… Она просит вас надеть на себя вот этот балахон, — тут Теодор вынул из-за пазухи сверток, — и ни в коем случае его не снимать… Она вас будет называть Альбертом. Так надо. Ее дверь — на площадке над комнатой мессира Ульриха…

Сказав все это, мальчик нырнул в темноту и исчез. Часы на башне замка отчетливо пробили девять раз…

…Агнес вязала в своей комнате, вздыхая по поводу того, что ее взгляд никак не затронул чувств ее жениха. Она все же на что-то надеялась, но с каждым часом надежды иссякали… Вспоминая обиду, она уже готова была разреветься, когда в дверь постучали.

— Кто? — спросила Агнес, подойдя к дверям. Приоткрыв их, она увидела за порогом комнаты пажа Теодора.

— Господин Альберт де Шато-д’Ор, — сказал мальчик, — просил передать вам эту записку. После прочтения ее следует сжечь.

— Спасибо, спасибо, милый Теодорчик! — Агнес, забыв о дистанции, которую ей следовало выдерживать с пажами, чмокнула мальчика в розовую щечку и торопливо выставила за дверь. Теодор отошел от двери и хмыкнул. Он вынул из кармана кошелек и положил туда два новеньких цехина, которые ему были вручены Клеменцией и Альбертом…

Агнес развернула записку. Читала она плохо, но почерк Альберта узнала сразу. «Боже, вот оно!» — сладко защемило сердце. Заперев наглухо дверь, она дрожащими руками принялась разглаживать записку и, поднеся ее к глазам, прочла:

«Невеста моя! Любовь моя! Твой взгляд сказал мне сегодня больше, чем я смог бы желать. Я надеюсь, что за ним стоят подлинные чувства, которые переполняют тебя и которые я всей душой разделяю. Душа моя страдает: сердясь на тебя за увлечение фон Вальдбургом, я, наверное, больно обидел мою драгоценную. Прости меня, ради Христа! Я не могу ждать более, да и ты уже, несомненно, ждать более не можешь! Сегодня ты сказала, что мечтаешь увидеть меня у себя. Вначале я не знал, то ли осудить тебя, то ли отблагодарить. Но мысль о тебе, моя любовь, о той боли и разочаровании, которые может причинить тебе мой отказ, заставила меня поступиться приличиями и просить, если ты еще не изменила своих намерений, не запирать сегодня ночью двери своей комнаты примерно с полуночи до часу…»

— О Господи! — в неистовом восторге прошептала Агнес, дойдя до этого места. — Внял Господь моим молитвам!

Затем она продолжила чтение:

«Я приду к тебе, одетый в балахон, который будет скрывать мое лицо, но уста мои, руки и все прочее будет в твоем распоряжении. Если же ты не захочешь почему-либо принять меня, то знай, этот день будет для меня последним. Я умру у твоей двери от удара моего собственного кинжала, если найду дверь закрытой в то время, о котором говорю. Итак, в твоих руках жизнь моя и смерть. Распорядись ими по своему усмотрению.

Ваш навеки, граф Альберт де Шато-д’Ор».

— Благодарю тебя, Господи! — вновь прошептала Агнес и покрыла письмо очередью неистовых, полубезумных поцелуев. Ни о какой исповеди, которую она утром обещала Господу, теперь уже не было и речи… Сегодня она станет женщиной! Эта мысль прочно ввинтилась ей в голову. Сегодня под покровом ночи сюда придет Альберт, укрытый балахоном от посторонних глаз. Сюда, в эту комнату! Он ляжет с ней вот на эту постель! Он обнимет ее! Она обвела комнату возбужденным взглядом, и ей почему-то показалось, что все здесь как-то не так, как надо. Каждая соринка вырастала до размеров мусорной кучи, каждая вещь, лежавшая не на своем месте, казалось, нарушала гармонию и красоту помещения, которому надлежало стать обителью ее любви. Она вылетела в коридор, визгливо позвала своих служанок. Когда девушки явились, баронесса велела им сменить белье, прибрать все в комнате, а затем, награждая служанок пинками и затрещинами, стала командовать и распоряжаться приготовлениями…

Часы на башне пробили десять часов вечера. Франческо, сидя в комнате, под храп Ульриха и Марко мучился, раздираемый на части противоречивыми желаниями. Что же будет? Грядущая ночь и манила, и пугала его одновременно. Слова, переданные Теодором, жгли его душу дьявольским греховным желанием. О разврате среди знатных дам он был наслышан, да и кто этого не знал? У него на глазах мессир Ульрих соблазнял дам и более высокого полета, чем эта красотка. Да и по собственному опыту он кое-что знал о женских нравах. С другой стороны, все это могло быть жестоким розыгрышем, коварным и ловким. О таких штучках Франческо тоже доводилось слышать. Несомненно, Альберт мог заметить вожделенные взгляды, которые Франческо адресовал его невесте. Конечно, самое простое с его стороны — подойти к Франческо и дать ему оплеуху или сделать мессиру Ульриху замечание: дескать, призовите, дядюшка, к порядку вашего оруженосца и объясните ему, желательно с помощью розог, что это верх непристойности — заглядываться на знатную даму, да еще невесту Альберта де Шато-д’Ора. Ульрих наверняка всыпал бы ему по первое число, припомнив и Андреаса, оставленного в лесу. Однако это было бы слишком просто. А Франческо по опыту знал, что есть господа, которые обожают позабавиться, поиздеваться над низшими по происхождению. И вот — пакостный шаг, к нему посылают пажа с заманчивым предложением. Итог — грандиозный скандал и позор, по сравнению с которым отеческая порка от Ульриха выглядела бы дружеским нравоучением. Пострадала бы в этом случае и честь его отца и господина. Тут уж останется, не задумываясь, броситься вниз головой с башни, заколоть себя кинжалом, утопиться, повеситься и так далее. Жизнь теряла всякий смысл, становилась лишней обузой.

Будь Франческо целомудренным юношей, он, вне всякого сомнения, попытался бы отогнать от себя всякую мысль о возможности совершить грех. Но… Вся беда в том и заключалась, что он таковым не являлся. И прекрасно знал, какой рай его ожидает, если все обещанное вовсе не розыгрыш, а крик души, любви с первого взгляда. Да, тайн любви для этого юноши уже не существовало. Как мы помним, Франческо рассказывал своему приятелю Андреасу-Андреа о том, как мессир Ульрих отбил у одного шейха целый гарем из шести жен, а поскольку сам он был связан обетом, то и не знал, куда девать приобретенное сокровище. Рассказать эту историю до конца Франческо не успел. А закончилась она тем, что Ульрих велел обслуживать гарем своим слугам, то есть Франческо и Марко. Марко, несмотря на некоторую неуклюжесть, довольно быстро нашел общий язык с разноплеменными представительницами прекрасного пола — знойными женщинами Востока, а вот Франческо сумел познать вкус любви только после целого курса вводных лекций, которые ему читал, естественно, мессир Ульрих. После теории Ульрих приступил к практическим занятиям. В качестве наглядного пособия использовался Марко, а в качестве тренажера — некая Халида, женщина из Багдада. Затем для закрепления знаний он воспользовался услугами ромейки по имени Евдокия. Потом под надзором Ульриха он уже почти самостоятельно пользовал египтянку по имени Камила, а далее следовала негритянка, имени которой никто не знал, и потому она именовалась просто Чернухой. Двух остальных женщин из гарема он имел уже самостоятельно и без подсказок. Одна из них была еврейка, а другая китаянка. Гарем в конце концов все-таки продали за ненадобностью спекулировавшему коврами и женщинами еврею, который, дабы не расстаться с головой, притворялся христианином. Еврей отсчитал им по десять цехинов за штуку товара, учитывая некоторую амортизацию (особенно после Марко). Деньги они, разумеется, пропили.

Но любовные приключения Франческо на этом не кончились. Переправившись в Европу, он показал себя лихим волокитой за девицами и женщинами от четырнадцати до сорока лет и на данное время уже перевалил за второй десяток своих любовных побед. Словом, опыт у него имелся, и аппетитом он на женщин обладал волчьим. Нетрудно понять, что боязнь попасть впросак и оказаться дураком терзала его душу адским пламенем. Ему то хотелось напрочь забыть о сообщении пажа, то, наоборот, он начинал мечтать о той минуте, когда сможет припасть к ее ногам.

Часы на башне пробили одиннадцать раз. На раздумья оставалось около часа. Франческо то стыдил себя за то, что так легко клюнул на дешевую приманку, то презирал за нерешительность и трусоватость. Если бы хоть Марко не спал! Он бы посоветовал. Франческо попробовал надеть балахон. Оглядев себя в этом наряде, он даже немного испугался, до того зловещ и мрачен был этот наряд: глухое черное одеяние от макушки до щиколоток. Прорези оставались лишь для глаз и рта. Не снимая одеяния, он стал ждать. Время текло, как на грех, медленно, а сомнения все не утихали. Он хотел было разбудить Ульриха, но не решился. У него даже мелькала идея пойти повиниться к Альберту, но от этого он тоже, как ему потом казалось, вовремя одумался…

…И вот прозвонили полночь…

 

ПЕРВАЯ НОЧЬ ЛЮБВИ АГНЕС ФОН МАЙЕНДОРФ

Баронесса Агнес фон Майендорф еще раз оглядела свою комнату, приведенную служанками в образцовый порядок. Она боялась трогать что-либо из боязни нарушить гармонию и порядок. В интимном свете слабого масляного светильника, невыносимо для человека двадцатого столетия коптящего и воняющего горелым маслом, стены, завешенные примитивными груботкаными гобеленами, бархатными гардинами и другими предметами роскоши, потолок, покрытый вековой сажей от факелов и коптилок, пол, застланный ковром из толстого войлока, — все привычные вещи и обстановка производили на Агнес впечатление таинственное и даже несколько мистическое. Каждый раз, когда ей представлялось, что здесь должно произойти в ближайшие часы, а то и минуты, она начинала дышать тяжело, сердце ее начинало колотиться так, словно хотело выпрыгнуть из груди. Она пила из ковша холодную воду, остужала себя, но спустя несколько минут повторялось то же самое.

В коридоре у двери время от времени слышались шаги, и, хотя до полуночи было еще далеко, ей казалось, что вот-вот сейчас… Но нет, шаги удалялись и терялись в гулкой тишине коридоров и переходов замка, а бедняжка вновь оставалась наедине со своими волнениями. Но вот пробило полночь; теперь шаги у двери могли означать только одно — приход того, кого она избрала своим суженым…

…Франческо, едва пробило двенадцать, разом преодолел все страхи и сомнения. На всякий случай он надел под балахон перевязь со своим острым как бритва арабским кинжалом, которым был готов перерезать горло не только кому-либо вставшему у него на пути, но и себе самому, дабы избежать позора. С превеликой осторожностью он решился наконец выйти из комнаты, где храпели его старшие товарищи. Мягко ступая по лестнице, он стал подниматься на следующий этаж башни. Пройдя три витка лестницы и с превеликим напряжением преодолев четвертый, он оказался перед входом в коридор, где ему была указана комната Агнес. Она находилась точно над комнатой, которую он только что покинул.

Боже, как тряслись у него колени, когда он положил руку на обитую железом дубовую дверь, и как вздрогнул, когда дверь без скрипа отворилась, легко подавшись вперед под его нажимом!

Сердце его колотилось в предчувствии удачи. Он уже видел предмет своих вожделений, рыжеволосую красавицу, в волнении державшуюся руками за край туалетного столика. На лице ее были написаны ужас и восторг…

Агнес, увидев входящее в ее комнату чудовище в зловеще-черном балахоне с ужасающе отвратительными прорезями для глаз, носа и рта, содрогнулась от ужаса и лишь чудом не завизжала. На секунду в ее душе шевельнулась страшная мысль: уж не дьявол ли пожаловал к ней за ее грешной душой? Но страсть ее была столь велика, что она, наверное, смогла бы в эту минуту отдаться и дьяволу, лишь бы он был мужчиной…

Оказавшись в комнате, Франческо первым долгом задвинул засов на двери и, обезопасив свой тыл, приблизился к Агнес, которая стояла посреди комнаты словно изваяние. Краска стыда, смущения и счастья залила ее лицо, что было видно и при столь скудном освещении.

— Сударыня, — голос Франческо из-под балахона прозвучал тихо, глухо и невнятно, — я исполнил то, что вы просили, я здесь…

— О, мой друг, — пролепетала Агнес, ничуть не догадываясь, что перед ней вовсе не Альберт. — Я готова на все, владейте мною.

От этих наивных в своей обнаженности слов Франческо обалдел и, не веря ушам своим, на секунду окаменел. Он, конечно, ожидал от этой встречи многого, но не рассчитывал, что все пойдет так быстро. Он нерешительно подошел к девушке, зажмурившейся от стыда и страха и откинувшей назад свою прелестную головку, укутанную шелковым голубым платком и увенчанную прелестной, расшитой жемчугом сафьяновой шапочкой. Ее длинное атласное платье таинственно искрилось при слабом свете ночника-коптилки, а розовый и голубой цвета его как бы подчеркивали нежность и чистоту той, тело которой это платье до поры скрывало.

Франческо уже не соображал, что тут происходит. Неужто не подвох? Он не мог поверить, чтобы благородная девица, невеста графа, могла так запросто, без душеспасительной беседы и долгих уговоров, предложить себя простому оруженосцу. «Едва я притронусь к ней, как откуда-нибудь выскочит мессир Альберт и срубит мне голову!» — трясся Франческо, но ноги уже сами собой несли его к Агнес.

— Не шутите ли вы, сударыня? — прошептал он, подойдя к ней вплотную и чувствуя на своем лице ее горячее дыхание. Она только чуть мотнула головой в знак отрицания, а затем, обхватив ладонями плечи юноши, склонила ему на грудь свою головку.

— Мой милый, мой чудесный друг, муж мой, — простонала она, и слезы умиления закапали из ее глаз на балахон Франческо, — не сомневайтесь, грех ваш я беру на себя… Ну, поцелуйте же меня!

Трепеща и все еще не ожидая ничего хорошего, Франческо поцеловал ее сквозь прорезь балахона в щеку. Поцелуй скорее братский, нежели любовный.

«Нет, — подумала Агнес, — похоже, что и сегодня ничего не выйдет!» Она подумала, что ее кавалер, возможно, стесняется света, и, отскочив от него, задула коптилку. Воцарилась кромешная тьма.

— Ну, что же вы?! — спросила Агнес таким голосом, что Франческо, кажется, до конца поверил ей. «А, была — не была!» — подумал он и, нащупав во тьме Агнес, обнял ее обеими руками. Едва он почувствовал, как покорно, уступчиво и трепетно-горячо ее тело, как упруга и тепла ее грудь, вздымавшаяся под платьем, как жадно ее бесстыдное желание познать мужчину, его пронзило острое желание. Ладони его оказались на ее мягкой, гладкой спине, затем переместились на туго обтянутую атласом грудь, затем скатились на покатые бедра, а потом нескромно передвинулись на выпуклый, пышный зад. Агнес тоже не дремала. Ее руки совершили экскурсию по крепкой спине и плечам Франческо, остановившись на ягодицах. Как мы помним, два дня назад Франческо был выпорот, и рубцы еще напоминали о себе, однако на сей раз он даже не почувствовал боли — так нежны и ласковы были руки, опустившиеся на больное место. Немудрено, что они соприкоснулись животами, то есть со стороны Агнес действительно был мягкий и пухлый животик, выпукло рисовавшийся под свободным просторным платьем, а вот со стороны Франческо животу предшествовало нечто, взволновавшее фантазию баронессы фон Майендорф. От размышления на тему, что же это было, Агнес едва не потеряла сознание.

— Я так ждала тебя, — шепнула она, касаясь губами его уха. — Боже, как я ждала!

Франческо меж тем нащупал у нее на спине длинную вереницу пуговок и теперь осторожно отщелкивал их одну за другой. Говорить он много не хотел. Она же, ничуть не протестуя против того, чтобы ей помогли раздеться, шажок за шажком отступала к кровати, сладко потираясь животом об упругую плоть Франческо. Франческо расстегнул последнюю пуговицу и приспустил платье с плеч своей дамы. Под платьем была еще рубаха, в вырезе которой Франческо нащупал маленький крестик. Собственно, крестик его интересовал мало, просто это было первое, на что наткнулась его рука, пробираясь к тепленьким, увесистым штучкам, наполнявшим вырез рубахи своей округлой спелостью и зыбкой нежностью… Ладонь Франческо, горячая и большая, осторожно прижалась к ним, сразу к обеим, и сквозь бархатистую гладкую кожу, сквозь податливую мягкую плоть ощутила частые быстрые толчки: это колотилось взволнованное сердце Агнес…

— Ах… — сказала она, теснее прижимая к груди его ладонь, — это так восхитительно!..

Пальцы юноши пошевелились, проникли в ложбину между нежными полушариями и, пробравшись под правую грудь Агнес, осторожно вынули ее из выреза рубахи…

— И ни капельки не стыдно, — удивленно прошептала Агнес, когда Франческо, наклонясь к ее груди, коснулся губами смутно белеющей во тьме обнаженной кожи и, проведя языком сверху вниз по груди, Легонько укусил, чуть солоноватый на вкус сосок. Рубаха сползла с ее плеча, и, оторвавшись от груди, Франческо прижался ртом к ее мягкому покатому плечику… Ноги Агнес подгибались, она обвила руками торс юноши и, отставив назад левую ногу, неожиданно уперлась ею в кровать.

— Присядем, — пролепетала она, опускаясь на пуховик. Франческо присел рядом. Ладонь его извлекла из-под рубахи Агнес и вторую грудь, и теперь он двумя руками гладил их с боков и игриво щекотал соски большими пальцами. Она в изнеможении откинулась навзничь, Франческо последовал за ней. Ее губы открылись ему, и жадный, испепеляющий поцелуй слил их уста… Ладони Франческо дерзко метнулись к подолу ее юбки, она задрожала мелкой дрожью, ощущая, как его руки, быть может, грубее, чем следовало, несколько лихорадочно, но уверенно тянут этот подол к ее пояснице, обнажая ее вибрирующие от ожидания чуда ноги… Ее восхитительные ноги вытянулись в темноте, словно две жемчужно светящиеся полосы, расширяющиеся кверху милыми припухлостями. Франческо приподнял свой балахон, ощупал штаны и достал из прорехи то, о чем уже много месяцев мечтала Агнес. Агнес в темноте ничего еще не видела, и каждая секунда промедления казалась ей часом. Она лежала неподвижно в ожидании близкого чуда. Платье ее скомкалось на пояснице, платок и шапочку она сбросила — ей казалось, что они ее душат. Гребни и заколки она тоже выдернула, разметав по подушке свои пышные, мягкие волосы. Запрокинув голову, она страшилась глянуть туда, где был Франческо. Руки ее бессильно лежали вдоль тела. Она ждала…

И вот черный призрак медленно качнулся вперед и опустился на нее. Его ладони стремглав побежали по ее телу и остановились на коленях. Она знала, что колени надо разжать, хотя это и было очень страшно, но от волнения сжала их еще крепче. Франческо пришлось применить силу, чтобы преодолеть ее инстинктивный стыд и раздвинуть ноги. Балахон ему мешал, но он и не подумал его сбросить. Сладострастно пыхтя, Франческо втиснул свое тело между нежными ногами девушки. Агнес почувствовала, что к ляжке ее прикоснулось нечто большое, мягкое, гладкое, чудесным образом приделанное к твердой и гибкой трубке из человеческой кожи, пульсирующей и рвущейся вперед…

— Это… он?! — спросила она, как будто речь шла о чем-то сверхъестественном, что и по имени-то назвать страшно. Это горячее, стыдное, плотское вплотную придвинулось к нежному, пушистому, хотя и довольно густому волосяному кустику; прижалось к нежным, мокрым и горячим складкам кожи, в которых, словно в мешочке, пряталось глубокое и жаркое отверстие… Последовал нажим, сперва очень легкий, даже нежный, складочки кожи сперва стали вдавливаться вовнутрь, потом покорно расступились, и что-то гладкое и горячее мягко уткнулось в нежные краешки отверстия, в которое до сих пор она пропускала только собственные пальцы… Это было много толще, чем палец, и она на секунду ужаснулась, поскольку подумала, что ЭТО в нее не пролезет… Но тут нажим стал сильнее. Франческо притянул ее к себе за ягодицы. Ей стало больно, захотелось взвизгнуть, но она стерпела, только скрежетнула зубами и ощутила, что плоть проникла в нее так глубоко, что ей казалось, будто она вот-вот прорвется сквозь ее живот и выйдет через пупок…

«Целка!» — ахнул Франческо, чего-чего, а уж этого-то никак не ждавший. Все поведение этой девицы, простота и легкость, с которой она отдалась ему, заставили его думать, что партнерша если не первостатейная шлюшка, то уж, во всяком случае, не невинная девушка. Франческо кое-что понимал в анатомии — среди тех, кого он перепробовал по дороге из Палестины, ему попалось два или три нетронутых экземпляра. Но каких трудов и усилий стоило убедить их прийти в его объятия! А ведь то были простые трактирные служаночки и даже пастушки. Правда, устройство известной части тела у них было точно такое же, как у баронессы. Однако задумываться надолго о причинах такой снисходительности, которой он удостоился, Франческо не стал. У него просто не было времени. Он хорошо знал, что в том деле, которое он начал, раздумывать следует либо до того, либо после того, но никак не вместо…

Агнес, расслабленно раскинув руки и ноги, смотрела в потолок, которого за отсутствием освещения не было видно. Ухо ее обдавало горячее дыхание Франческо, в котором чувствовалась некоторая толика винного перегара; платье, сбившееся на талии в жгут, и спутанная с ним рубашка неприятно терли спину, грубая ткань штанов Франческо терла нежные ляжки, а внутри ее происходили какие-то тугие, что называется «со скрипом», движения, каждое из которых отдавалось во всем теле нудной, саднящей болью. Ей было жаль себя, жаль своих надежд. Конечно, она знала, что в первый раз все это больно и неприятно, но не догадывалась, что настолько… Когда молодые женщины рассказывали ей, порой со слезами и ужасом, о своих первых ночах, она, поддакивая, все же не доверяла им. Так молодые воины, слушая рассказ ветерана, снисходительно думают: дескать, пугает старый, а на самом деле не все было так уж страшно! А вот спустя месяц-полтора после свадьбы те же молодки, сладко жмурясь, рассказывают ей о своих новых ощущениях — о ласках и сладострастье… Сладострастье, хоть и искусственное, она знала, но сейчас не чувствовала ничего похожего на его приближение. Франческо тоже не очень был доволен своим приобретением. «Не баба, а бревно!» — подумал он, чувствуя, что порыв его проходит, и наслаждения, которое вызывает у мужчины ответная чувственность женщины, ему, по крайней мере сегодня, не добиться… Чувствуя, что угасание порыва может привести к некоторым стыдным для мужчины последствиям, Франческо попытался вернуть его; задержав на время свои движения, он стянул через голову девушки ее платье и рубаху, оставив ее совершенно обнаженной. Затем, спустив свои штаны, ногами спихнул их в дальний угол кровати. Резонно подумав, что в запертой комнате ему уже не от кого прятаться, он содрал с себя балахон и прочее, что еще на нем оставалось. Его молодое, сильное и горячее тело прижалось к нежной девичьей коже. Темнота не позволила Агнес разглядеть его лицо, и бедняжка все еще была уверена, что находится в объятиях Альберта. Голой под голым лежать было приятнее. Теперь ее нежные, пухленькие ляжки ощущали уже не грубое сукно штанов, а жаркую и гладкую влажность бедер юноши. Соприкоснулись их обнаженные животы, груди, руки. Она, невидимыми для самой себя руками, гладила его крепкие плечи и с легким, но приятным стыдом ощущала, как его ладони проскальзывают под ее груди и его влажные губы пробегают по ним короткими касаниями. Инстинктивное сопротивление Агнес стало слабеть, и пульсирующая мужская плоть безболезненно и мягко заскользила в нее. Франческо нежно, но неуклонно вталкивал в девушку свое любовное орудие.

— Тебе больно? — спросил он тихонько прямо в ее маленькое ушко, горячее и, вероятно, покрасневшее от стыда, но краски, естественно, в такой тьме различить было невозможно…

— Н-нет, — сказала она в пустоту, — не больно, только… только щекотно. А оно… Ну, которое там, внутри, ничего не разорвало?

— Немножко, — отвечал Франческо, умиляясь ее наивности, — немножко порвало, но это все заживет…

Они прижались друг к другу губами, чувствуя, как губы их слипаются, всасывают друг друга, как языки и зубы их встречаются друг с другом. Почти полминуты они пролежали неподвижно, словно пили, не отрываясь, из какого-то чудесного источника. Жаркая дрожь пробежала по телу Агнес, она поняла, что сейчас у нее появляется шанс закончить эту ночь тем, о чем она мечтала. Ноги ее крепко обхватили твердые бедра Франческо, ладони цепко взялись за его бока. Вроде бы еще боль и не прошла, вроде бы еще не все было так, как надо, но она уже знала: будет!

 

В ПОДВАЛЕ ДОНЖОНА

А несколькими этажами ниже той комнаты, где страдали и наслаждались невольные любовники, происходили вещи куда более мрачные. Подвал замка Шато-д’Ор на три этажа уходил в глубь земли. Внизу, в самой преисподней, почти на двенадцатиметровой глубине находилось узилище, «каменный мешок», о котором некогда писал Виктор Гюго. В отличие от Тур-Говэн башня в замке Шато-д’Ор имела в поперечном сечении прямоугольную форму, поэтому «каменный мешок» Шато-д’Ора точнее было бы называть «каменным ящиком». С помощью колодезного ворота и железной цепи с кованым крючком сюда, через квадратное отверстие, доставляли узников. Кто попадал сюда? Разбойники, пойманные в лесу, которые упорно отказывались выдать местонахождение своего логова; пленники, за которых Шато-д’Оры намеревались получить выкуп; предатели, у которых хотели выпытать, кому и что они продали; лазутчики, пойманные с поличным; разного рода лица, обвиняемые в богохульстве, сношениях с дьяволом, колдовстве; неверные жены, потаскухи, прелюбодейки, а также фальшивомонетчики, мужики, не уплатившие оброка; бунтовщики и мятежники, всякого рода смутьяны, воры и пройдохи, которые насолили хозяевам замка. Стоит ли говорить, что при тогдашнем, довольно-таки хилом, развитии таких наук, как право и криминалистика, большая часть узников сидела тут ни за что ни про что. Причины, по которым сюда попадали, установить теперь можно лишь логически, ибо редко в те времена кого-либо реабилитировали, даже посмертно. Логически — причины были таковы: кому-то не нравилась физиономия соседа, с ним начинали войну, побеждали, заковывали в цепи и собирали с рода выкуп, который тогда еще не назывался взяткой, если речь шла о благородном графе де Шато-д’Ор; в другом случае поп, не сумевший лестью или угрозами соблазнить крестьяночку, объявлял ее колдуньей и волок к графу на расправу; мужички зарились кто на чужой покос, кто на чужую жену и тоже ябедничали друг на друга… Разве представишь себе все возможные ситуации?

Прежде чем запихнуть в «каменный ящик» свежеотловленного узника, его, всласть попинав сапогами и отдубасив кулаками и древками копий, волокли в верхний этаж подвала. Там, в довольно просторных комнатках с окнами, чуть выступавшими над поверхностью земли, но все же пропускавшими и дневной свет, и свежий воздух, жили палачи, тюремщики и члены их семей. Народ все это был семейный, богобоязненный, трудолюбивый. Палачихи пекли самый вкусный и ароматный хлеб в Шато-д’Ор, растили зимой лук на окошке, всегда чисто мыли и прибирали свои жилища. А палачата были, пожалуй, самыми ухоженными и даже несколько франтоватыми детьми в замке (разумеется, среди дворовых). Многие из них даже умели читать и, возросши, посвящали себя богоугодной карьере. Отцы этих благолепных семейств регулярно посещали церковные службы и несколько раз на дню возносили молитвы. Получая от графских щедрот и хлеб, и соль, и квашеную капусту, и лук, и иной разный припас, палачи с большим рвением относились к своей основной работе, передавая свой профессиональный опыт своим детишкам, которых лет с тринадцати помаленьку начинали привлекать на помощь родителям, дабы подготовить для старшего поколения надежную смену.

Но узника, естественно, вели не к домашнему уюту палачей, а в кузню, где на ноги и на руки арестанта наклепывали стальные браслеты, соединенные между собой тяжелыми цепями. Здесь существовало несколько классных мастеров, которые несколькими точными, ловкими ударами намертво замыкали звенья цепей так, что вытащить из них кандальника без помощи зубила или ножовки было невозможно. Заковав узника, тюремщики цепляли за кандалы стальной крюк и спускали его в «каменный ящик», откуда периодически вытаскивали на минус второй этаж, на пытки. Пытали в Шато-д’Оре только по делу, хотя у других графов и баронов, бывало, пытали просто от скуки или для удовольствия. Поэтому на пытки брали не всех обитателей «ящика», а только тех, от которых требовалось что-то узнать. Прочие сидели до тех пор, пока не помирали, либо — пока их не благоволили выпустить. Такое, правда, случалось крайне редко, и выпущенный из «ящика» человек протягивал на этом свете еще год или два. Полгода в этой тюряге уже гарантировали туберкулез, впрочем, до того дело доходило редко, так как узников значительно раньше косила пневмония. Кстати, те, кого пытали, если выживали, то почему-то не простужались.

Пыточный арсенал в те годы был довольно примитивен. Для начала пытуемого просто и бесхитростно пороли большой семихвостной плетью и посыпали раны солью. Спустив ему таким образом шкуру, его денька на три оставляли в покое, а потом пороли еще раз. Такую процедуру устраивали до трех раз, если несчастный не начинал говорить, а если начинал — шли еще два-три контрольных сеанса, чтобы убедиться в его искренности. Впрочем, тому, кто не начал говорить, предстояли передряги похуже. Если после третьей порки и соления он молчал, его, раздетого догола, привязывали за руки к веревке, а ноги забивали в колодки. Веревку продергивали через блок и натягивали. Соответственно, и узник напрягался как струна. В таком положении его опять хлестали семихвосткой, а затем снова солили. Если он не начинал говорить после трех раз, ему связывали руки за спину и вздевали на дыбу, выворачивая руки из суставов. После опять-таки трех таких мероприятий (после каждого из них руки вправлялись обратно) к дыбе добавлялось бревно, которое просовывалось между связанными ногами пытуемого. Один конец бревна был свободен, а другой закреплен на шарнире (через конец бревна был продет стальной стержень, которым он удерживался в каменной тяжеленной тумбе). Поднятого на дыбу узника периодически встряхивали, прыгая верхом на свободный конец бревна, да так, что иной раз уже не вывихивали, а с мясом выдирали руки из суставов. Это, правда, считалось браком в работе, и палачу, допустившему такое, полагалось двадцать пять розог. Вообще, если пытуемый умирал, так и не начав говорить, это считалось минусом в их благородной работе. И если это случалось на вышеперечисленных процедурах, то палачей секли, если на последующих четырех, куда входили опаливание горящими вениками, прижигание каленым железом, вырывание ногтей и хождение по горячим углям, — палача на месяц лишали хлебного жалованья. Если пытуемый умирал только после того, как ему на лицо надевали докрасна раскаленную железную маску, рубили по одному пальцы на руках и ногах, завинчивали голову в тиски или вырывали раскаленными клещами куски мяса из спины и живота, тут палача только слегка журили — бывает и на старуху проруха. Но до последней серии пыток очень мало кто доживал, даже если был здоров как бык. Обычно арестант начинал говорить еще до дыбы, так как программа пыток доводилась до него еще перед первой поркой. Правда, программа эта была рассчитана на долгий срок, а иногда обстоятельства требовали получить сведения гораздо быстрее…

Так было, например, сейчас.

В подвале на минус втором этаже было жарко и душно. За столом, где стояла кружка пива, сидел Жан Корнуайе, а сбоку от него — Клеменция, в тяжелом кресле, специально для нее сюда поставленном. Поодаль, одетые в кожаные фартуки, ходили туда-сюда деловитые палачи, по-кузнецки обнаженные до пояса. Перед столом, в цепях, стояли трое. Один из них был глухонемой Вилли, другой — наш давешний знакомый Ганс Риттер, а третий, обросший растрепанный мужик в изваляном в сене рубище, — нам еще не знаком. Его взяли во время обхода постов в замке. Он пробирался к старому кабинету Генриха де Шато-д’Ора…

— Так, — сказал Корнуайе, глянув на Клеменцию, — которого первого?

— Погоди, — остановила его Клеменция и, обратясь к пленникам, спросила:

— Кто не хочет, чтоб его пытали? Ну!

— Госпожа, а если я скажу все, что знаю, меня не будут пытать? — спросил Ганс Риттер. Сутки отсидев в «ящике», он уже вполне был этим сыт. Руки его искусали крысы, и даже жара минус второго этажа, исходившая от жаровен, на которых палачи калили свои орудия, его не могла согреть.

— Говори, что знаешь! — приказал Корнуайе.

— Я просто латник, ваша милость, просто латник! — застучал зубами Ганс Риттер. — Нам четверым Перрье обещал землю, если мы поможем ему убить мессира Ульриха…

— Что ты должен был делать?

— Я должен был, если стрелок промахнется, проткнуть его копьями. Нам выдали плащи с гербом Вальдбургов…

— Снимай штаны, — спокойно приказал Корнуайе.

— Сударь, — испуганно сказал Риттер, — я говорю правду!

— Врешь! — крикнул Корнуайе. — Помогите-ка ему, ребята!

Два проворных палача подхватили его под руки и поволокли к наклонной скамье. Руки и ноги Риттера закрепили в колодки и стянули с него штаны. Рослый палач вынул из кадушки семихвостую плеть, стряхнул с нее капли воды, словно с букета роз, и в ожидании остановился.

— Еще раз спрашиваю, — прогудел Корнуайе, — ты все сказал, что знаешь?

— Все! Все, ваша милость! — трясясь на скамье, пролепетал Риттер.

— Дай ему пять раз! — распорядился Корнуайе. Плеть взвилась и с силой, всеми семью хвостами, хлестнула Риттера по ягодицам.

— А-а-а-а! — взвыл он. — Я ничего больше не знаю, ничего!

Палач опять махнул плеткой.

— Аи-ии-и! — тонко взвизгнул Ганс Риттер. — Помилуйте! Ради Христа! Мессир Ульрих все знает, все правда. А-а-а-а! Ничего больше не знаю… О-о-о-о! Ой как больно! Помилуйте, госпожа Клеменция… А-а-а-ии!

— По-моему, он и впрямь ничего больше не знает, — сказала Клеменция, пододвигая кресло к столу Корнуайе. — Такой трус, как этот, давно бы все рассказал…

— Он все сказал, это так, — хмыкнул Корнуайе, — но мне надо, чтобы эти тоже рассказали все…

— Вилли немой, он не скажет ничего.

— Скажет… А не скажет, так напишет. Клянусь Богом, это он брат Птица, о котором рассказал Игнаций… Эй, ребята! Подсыпьте-ка сольцы на свежее мясцо, пока оно не зачервивело.

— А-а-а! И-о-о-о! У-о-а-а! — на разные лады выл Риттер, когда ему горстями сыпали на раны исхлестанной спины крупную ядреную соль…

— Говори, кто брат Птица? — спросил Корнуайе. — Где он и как его найти? Махни-ка еще разик!

— О-а-ау-у, — противно ныл Риттер.

— Ладно, пока полежи, передохни… Эй ты, борода, как тебя звать?

— Жано, ваша милость! — поклонился мужик, звякнув кандалами.

— Ишь ты! Выходит, ты мне тезка! Ну, с тобой-то мы быстренько договоримся, верно? И да поможет нам в этом Святой Иоганн, наш покровитель! Хочешь, чтоб и тебя этак драли, а?

— Знамо нет, ваша милость…

— А ты не дурак, гляди-ка! Это хорошо. Ну а как же ты, ежели не дурак, очутился в замке?.. Как пролез-то к нам, а?

— В гости пришел…

— К кому?

— Говорил ведь, ваша милость, к Кривому Жаку, кузнечит он здесь…

— Когда ты к нему пришел?

— Да за полдень было, ваша милость…

— Врешь ты, тезка, врешь, родной. Придется тебя тоже посечь маленько… Только вот сперва на веревочке подвесим… Эй, молодцы, шевелись!

— Воля ваша, порите… — сказал мужик, самолично снимая штаны и бесстыдно показывая Клеменции свой срам.

— Молодцы, давай! — гаркнул Корнуайе. Палачи, поплевав на руки, натянули веревку, привязанную к рукам Жано, и подтянули его к потолку с помощью блока. Палач ополоснул семихвостку в соляном растворе и с оттяжкой полоснул мужика поперек спины.

— Ух! — сказал мужик, и пот выступил на его лице, а на спине появилось семь рваных рубцов. Закапала кровь.

— Ну и как? — спросил Корнуайе. — Крепенько, а?

— Благодарствуйте, — сказал мужик, — жжет, однако.

— Остудите его, молодцы, — попросил Корнуайе. Палач черпнул ковшом рассола и плеснул его на раны мужика.

— Не холодно? — поинтересовался Корнуайе и, не дожидаясь ответа, приказал палачам: — Подогреть!

— Ух! — Мужика передернуло, как от ожога.

— Ну, может, чего вспомнил, тезка? — уважительно спросил Корнуайе. — Говори уж, не тяни, родной. А то долго тебя греть да студить. Соль-то дорога нынче…

— Все я уж сказал.

— Значит, пришел ты за полдень… Ладно. А что у Жака делал?

— Выпил малость…

— Это чего же среди недели-то?

— А сенокос я выдержал, надо и передохнуть малость…

— Ну, это дело святое… Оброк-то свез, а?

— Воза два уже, ваша милость. Еще воз остался.

— Эка незадача! Жена-то есть?

— Имеется…

— Так… А детишки — тоже?

— Пятеро.

— Ишь ты! Немало настрогал… Жалко их, поди?

— Кто родимое дитя не жалеет? — насупился мужик. — Только злодеи…

— Вот и выходит, что ты злодей! — сказал Корнуайе. — Пятерых решил сиротами оставить, каково? Ну, отвечай живее: зачем вокруг кабинета лазил? Живее! Ах ты, дерьмо мужичье, в молчанку играешь?! Жиганите его!

— Ух! Крепко! — пробухтел мужик.

— Рассол!

— Матерь Божья, спаси и помилуй! — прорычал мужик.

— Еще плеткой! Еще раз! Еще с ходу! Еще раз!

— Ух! Ух! Ух! Ух!

— Ну и неразговорчивый же ты! — посетовал Корнуайе. — Молчать будешь, живым не быть. Скажешь, зачем лез в кабинет? Тогда повиси, хоть обсохнешь маленько… Так, значит. Говорящие не говорят, может, немой чего скажет. Ну, что, брат Птица, попался?

Вилли сделал кривую рожу и благодушно ухмыльнулся.

— Ишь какой, и впрямь поверишь, что дурак глухонемой, — напряженно вглядываясь в лицо юродивого, размышлял Корнуайе. — А может, он и не подосланный вовсе, а? Мало, что ли, брехунов, скажут, вор, а он и не вор вовсе. Блаженного человечка обидим…

— Вот я и говорю, отпустить надо! — вставила Клеменция. — Какой он шпион, умом тронутый!

Корнуайе уловил своим цепким взглядом, что какая-то искорка надежды промелькнула в глазах Вилли. «Слышит, гад! Подумал — выпустим… — обрадовался старик. — Ну, добро, не сорвись рыбка с крючка, заглотни поглубже…»

— Это надо же! — возмутился он. — Ну народ! Оговорили дурачка, а сами в кусты… А ведь знают точно, говорили. Дескать, подсыл он, от самого епископа, по кличке брат Птица? Дескать, без ушей, а с крылышками…

В лице Вилли мелькнула тень вполне осмысленного беспокойства. «Э-э, сынок, — внутренне усмехнулся Корнуайе, — да ты, брат, скоро заговоришь, хоть и немой!»

— А ведь кто рассказал-то? Хе-хе-хе! — Корнуайе затряс бородой. — Сам подсыльщик, которого взяли с грамотой!

— Не говорил я! — вдруг сказал мужик, висевший на блоке. — Врет он все, брат Птица!

— Осел! — ахнул «глухонемой». — Продал, орясина мужицкая!

Заржали все, кроме мужика и юродивого. Даже забитый в колодки Ганс Риттер, лежавший на скамье для порки с окровавленным и исполосованным задом, по которому ползали жирные мухи, и тот, кривясь от боли, хихикнул.

— Чудо! Чудо, Господи! — дурашливо возопил Корнуайе. — Немой заговорил, а глухой услышал.

— Не богохульствуйте, сударь! — пожурила его Клеменция. — Не поминайте всуе имя Божие!

— Какое там всуе! — прокряхтел Корнуайе. — Все немой да глухой, да из ума выстегнутый, а он вдруг заговорил… Ну как, брат Птица, может, еще что скажешь?

— Проклятье! — сказал Вилли. — Свяжись с мужичьем — вечно влипнешь.

— Как говорить будешь, добром? А то, может, угольев?

— Обойдусь как-нибудь…

— Добром, значит?! Ладно. Этих двоих вниз, колодец закрыть войлоком. Нечего им слушать, много узнают — скоро состарятся…

Палачи сняли со скамьи Ганса Риттера и, зацепив крюком за кандалы, опустили в «каменный ящик». Затем туда же был отправлен и Жано, снятый с веревки. На колодец положили толстую дубовую крышку, а поверх кинули войлочную кошму.

— Говори! — приказал Корнуайе.

— Плевать мне на вас, — вскричал Вилли. — Плевать! Убьете, так спасибо скажу…

— Ишь ты… — хмыкнул Корнуайе, испытующе глянув на шпиона. — Угольев ему!

 

ПЕРВАЯ НОЧЬ ЛЮБВИ АГНЕС ФОН МАЙЕНДОРФ

(продолжение)

Два сплетенных нагих тела, Франческо и Агнес, с азартом предавались своему занятию… Агнес, чувствовавшая себя куда лучше, чем вначале, уже успела привыкнуть и даже научиться радоваться тому, что было в нее введено. Эта чудесная штука, ритмично и нежно скользившая там, в таинственной глубине, уже почти не доставляла ей боли. Она уже не рвала, как вначале, а ласкала ее. Если сперва ей казалось, что ее с размаху насадили на кол, да еще принялись толочь им ее внутренности, то теперь она готова была оторвать эту штуку с корнем, лишь бы ее не вынимали. Да и вообще все стало прекрасным. Ей нравилось всем существом ощущать крепкое, сильное, мускулистое мужское тело, обвивать его ладонями, нежно сжимать и разжимать ляжки вокруг его бедер, тереться об него грудью и животом, опутывать своими волосами… Ее рот с набухшими от постоянных поцелуев губами, казалось, искал на лице, шее и плечах Франческо еще не поцелованное место. Извиваясь под ним, она стремилась подставить под его поцелуи свои уже стократно целованные и облизанные им груди, шею, плечи… Как жадно, ненасытно они целовались! Как похрустывали у них суставы от тесных и жарких объятий! А какое бесстыдство и веселье царило в их бурлящих душах — и вовсе трудно передать.

В темноте они почти не видели лиц друг друга; была глубокая ночь, лишь недавно пробили час замковые часы. Франческо искусственно тянул время, осаживая себя тогда, когда уже мог бы облегчиться… Кровать скрипела немилосердно. Она много повидала на своем веку любовных пар, но таких буйных встречала редко. Когда Агнес, упираясь пятками в кровать, толкалась и выгибалась дугой, стремясь глубже пропустить в себя сладко обжигающую упругую плоть, кровать скрежетала, словно бы ворчала на нее, как дряхлая старуха. Когда Франческо нежно и плавно, в замедленном темпе отводил член назад, проводя его гладкой головкой по слизистым, горячим недрам возлюбленной, кровать ныла протяжно и нудно… Пусть не пугается читатель, если в нескольких последующих строках он прочтет многократно повторенное всего одно слово «любовь». Слишком уж интимна и безумна эта сторона жизни, чтобы столь подробно ее описывать. И все же, если он привык следить за знаками препинания, имеет чувство ритма и некоторое воображение, он прекрасно представит все, о чем говорится в этом абзаце…

Лю-бовь… Любовь… Любовь… Любовь… Любовь… Любовь… Любовь… Любовь! Любовь! Любовь! Любовь!.. Любовь… Любовь… Любовь… Любовь… Любовь! Любовь! Любовь! Любовь! Любовь! Любовь! Лю-бовь… Любовь-любовь-любовь-любовь! Лю-бовь… Лю-бовь… Любовь… Любовь… Любовь… Любовь… Любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь! Любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь! Любовь! Любовь!! Любовь!!!

— А-а-а-ах! — выгибаясь дугой и царапая ногтями спину Франческо, простонала Агнес. Тело ее задрожало мелкой дрожью, словно по нему пропустили электрический ток, до открытия которого было еще не менее шести веков.

— У-у-у-ух! — утомленно выдохнул Франческо. Агнес, ослабев, разбросала руки и, словно в тумане, словно под наркозом, не ощущала ничего, кроме этого испепеляющего, бурнейшего и бешеного наслаждения… Первого настоящего женского наслаждения, испытанного ею… Агнес, правда, ощутила, что в тело ее излилась некая горячая, липкая жидкость. Она понимала, что это может сделать ее матерью, и она, самка физически и нравственно, с восторгом подумала о том, что станет матерью будущего наследника замка, нового графа де Шато-д’Ора…

— Альберт! — шепнула она умиротворенно. — Ты муж мой!

Франческо вспомнил, что в письме она собиралась называть его Альбертом, но уж никак не мог подумать, что после того, что они совершили, эта женщина назовет его так. «Господи, — подумал Франческо. — А ведь она наверняка не соображала, что я — это не Альберт! Батюшки! Так и есть, она думает, что к ней приходил он, ее жених…. В этом балахоне и при свете не разберешься, кто есть кто, а в темноте тем более. Не иначе кто-то подшутил над ней и надо мной, а заодно напакостил Альберту! И я, дурак, стал чьей-то игрушкой. Неужели это шуточки пажа? Нет, он слишком мал, чтобы так ловко гадить. Но ведь это он передал мне приглашение и балахон! А она явно ждала Альберта! Не могло ли так случиться, что парнишка перепутал? Конечно, не могло. Слава Богу, Теодор не кретинчик, а вполне здоровый мальчишка. Так неужели не соображал, что делает? Подкупили?! Да ведь ему башку снесут, если узнают, в чем он замешан! Альберт бы первый и снес, не говоря уже о Клеменции… Это даже такому сопляку понятно. И потом — ведь надо было сообщить об этом визите и Агнес. А она тут же пошла бы и справилась обо всем у Альберта… Что-то уж очень все это странно… Так или иначе, но пора отсюда сматываться. В нашем деле это самое главное».

Он нежно высвободился и привстал, а затем сполз с кровати и ощупью начал искать одежду. Агнес лежала неподвижно, все еще переживая свой триумф. Франческо, путаясь в тряпках, лихорадочно одевался. «Самое главное, — твердил он про себя, — ничего из своего не забыть, и ничего чужого не унести… Господи! У меня же волосы лезут! Альберт желтоволосый, а я черный! У него волосы до плеч, а у меня едва закрывают уши. Неужели она этого не почувствовала? А волосы могут остаться на подушке, они черные, жесткие, их легко заметят!» Он даже похолодел при этой мысли. Бежать? Деньги есть, конь есть; Пери ведь уцелела, прошлой ночью он вовремя сменил ее на мерина, которого загрызла рысь… Но как выйти из замка? После вестей, что он привез, замок усиленно сторожат. Может, днем удастся уйти? Еще не известно, что ночью будет с замком. Монахи могут найти такой ход сюда, что даже сами обитатели его не знают… Нет, надо скорее к мессиру Ульриху, там как-то спокойнее! Франческо заторопился. Одевшись и поглядев еще раз на Агнес, он с удивлением обнаружил, что она спит… Сон принесли ей волнение и усталость.

Франческо на цыпочках подошел к двери и, изо всех сил стараясь приглушить лязг железа, отодвинул засов. Невидимый в своем черном балахоне, он кошкой проскользнул из коридорчика на лестницу, в несколько прыжков проскочил все марши, отделявшие его от двери в его комнату, и укрылся там, накрепко задвинув засов… Конечно, прыгая по гулким ступеням, он наделал шума. Площадкой ниже и двумя площадками выше находились посты стражи. Воины с факелами прошли по лестнице сверху вниз, потом снизу вверх, но ничего подозрительного не обнаружили.

— Смотреть в оба, ребята! — напомнил грубый голос рядом с дверью, за которой укрылся Франческо. — Эти слуги Божьи могут вылезти в любую минуту! Прозеваете — они уж вас не пощадят!

— Не бойтесь, начальник, не проспим! — обнадежил кто-то помоложе.

— А уж спать и вовсе, упаси вас Господь!

Франческо плюхнулся на тюфяк и некоторое время лежал с открытыми глазами. Размышления его по-прежнему крутились вокруг странного, никак не поддающегося объяснению поведения тех людей, которые втравили его в эту историю. Да, он лишил невинности нареченную невесту своего двоюродного брата, причем она, эта невеста, ничего не подозревает пока о том, что ее первым мужчиной стал вовсе не жених, а какой-то жалкий оруженосец, который происходит от торговки рыбой. Правда, стань Ульрих владельцем замка и признай он его, Франческо, наследником титула — тогда он тоже мог бы сказать, что равен ей происхождением. Легко мечтать! А вот узнай Ульрих о его проделках — тут и сотней плетей не отделаешься… Убьет!

…Агнес фон Майендорф проснулась от света и холода. Она ведь уснула голышом, поверх одеяла, и ветер сквозь занавешенное, но не затворенное окно довольно сильно обдувал ее. В комнате горела коптилка, а на кровати сидел Альберт, ее милый Альберт, ее муж, которому она принадлежала навеки.

— Ты не будешь одевать свой балахон? — спросила она, сонно хлопая глазками. — Ах, как ты меня замучил!

— Балахон я уже успел унести, — подавляя смех, произнес Альберт. — Ну и как же тебе все это понравилось?

— М-м-м! — Агнес даже зажмурилась от удовольствия. Она потянулась с выражением полного, абсолютного блаженства на лице.

— Я рад за тебя, — сказал Альберт, внимательно разглядывая ее лицо, грудь и ноги, а также заметные темно-красные пятна на постели.

— Сперва мне было больно… — пожаловалась она и, вскочив с постели, плюхнулась Альберту на колени, а затем обвила его за шею. — Странно…

— Странно? — удивился Альберт, бесстрастно обнимая ее за плечи. — Что тебе кажется странным, милочка?

— От тебя не так пахнет, — сказала Агнес. — Там, в постели, от тебя пахло по-другому…

— Это, наверно, от балахона чем-нибудь пахло, — предположил Альберт.

— Но ведь мы же лежали голые…

— Правда… Я и забыл…

— Неужели ты ничего не помнишь?

— Конечно, помню… Я шучу.

— А ты не хотел бы продолжить все это?

Альберт фыркнул и, приподняв ее, уложил на кровать. Она обвила было его шею руками, но Альберт резко оттолкнул ее.

— Что ты! — с испугом сказал он. — Мне сейчас совершенно некогда! Вот-вот в замок могут проникнуть монахи епископа. Я должен эту ночь не спать! Скажи спасибо, что для тебя выкроил немного времени…

— Ах, Альберт! — всхлипнула Агнес, обиженная в лучших чувствах. — Неужели ты меня больше не любишь?

— О Господи! — простонал Альберт. — Да понимаешь ли ты, что мне сейчас не до тебя!

— Ну неужели какая-то горстка монахов так опасна? И ты… — канючила Агнес.

— Горстка?! Да их целая тысяча! Если мы прозеваем их, они всех нас перережут! — И Альберт выскочил из комнаты, с треском захлопнув за собой дверь. Прыгая через несколько ступенек сразу, он взлетел на самый верхний этаж башни, дальше которого была только наблюдательная площадка. Здесь, в небольшой комнате, его ожидал отец Игнаций, а также известный нам командир отряда латников Гильом, который безуспешно искал Ульриха прошлой ночью. Под вечер он с десятком воинов ездил на разведку и совсем недавно благополучно вернулся.

— Я слушаю тебя, Гильом, — едва войдя в комнату, сказал Альберт.

— Монахи в трех милях отсюда, их лагерь на склоне горы Альтен-Хаазенберг. С площадки нашего донжона их не видно, а с вершины горы — все как на ладони.

— Они жгут костры?

— Да. Они ведь тоже люди, мессир. Им тоже прохладно по ночам, и они тоже нуждаются в горячей пище.

— Это мне понятно. А вот насколько близко ты подходил к кострам?

— На такие шутки я не клюну, мессир. Вы полагаете, что они оставили горящие костры, а сами ушли? Нет, они там. И если этот парнишка не перепутал, то их столько же, сколько было — около тысячи.

— Епископ там?

— Большой шатер в центре лагеря стоит, как дуб посреди кустов. Но туда я не добрался…

— Как ты полагаешь, их можно атаковать?

— В замке, мессир, у нас двести двадцать четыре латника, да еще с мессиром Ульрихом прибыло до двухсот рыцарей и оруженосцев…

— Этих не считай. Это не мои воины.

— Я полагал…

— Я полагал… О том, с кем пойдут эти воины, еще рано судить. Даже мессир Ульрих этого не, знает. Это не отряд, а просто попутчики.

— Тогда, мессир, я не советовал бы атаковать. Один против двух — куда ни шло, но против четырех, почти против пяти… Монахи эти только по названию монахи, а так не уступят в бою даже рыцарям, не то что латникам.

— Я бы тоже не советовал атаковать первыми… — сказал отец Игнаций. — Ведь его преосвященство обвинит вас в том, что вы первым напали на его войско.

Вошел усталый, залитый чужой кровью и закопченный Корнуайе.

— Гильом, пошел отсюда! — приказал он, свирепо сверкнув глазами.

Тот недоуменно глянул на Альберта: дескать, что себе позволяет старый хрыч! — но Альберт понял, что дело серьезно, и торопливо сказал:

— Иди к воинам, Гильом, проверьте все посты… Живо!

Гильом пожал плечами и ушел.

— Ну! — спросил Альберт.

— Мало я тебя драл! — в сердцах сказал Корнуайе. — Они пойдут подземным ходом через избушку. Этот ход кончается в камине мессира Генриха. Глухонемой заговорил. Потом мы ему дали передохнуть, он выложил еще… Мне пришлось изрубить всех палачей. Всех четверых…

— Он сказал…

— Да, именно это… И это уже знают там, у монахов.

— Проклятье!!!

— Это еще хуже, чем я думал, — довольно спокойно произнес отец Игнаций.

— Маркграф знает?

— Нет. Да если бы и знал, его это устраивает.

— Верно… А матушка? Что она предлагает?

— Она сказала, что все в руках Божьих, сейчас главное, чтобы в замке никто, кроме тех, кто уже знает, ничего не подозревал.

— Прежде всего, — сказал отец Игнаций, — надо сделать так, чтобы из осведомленных остались только самые надежные. Всех глухонемых — уничтожить. Если хотя бы одна из бабок…

— Эй, Гильом! — крикнул Корнуайе, высунув голову в дверь.

— Ты же его прогнал проверять посты! — хмыкнул Альберт.

— Верно… Ум за разум зашел! — Корнуайе вытащил меч и попробовал пальцем острие. — Сам схожу…

С лестницы внезапно донесся дикий, душераздирающий вопль. Корнуайе, выхватив меч, осторожно выглянул из двери, после чего тут же захлопнул ее и задвинул на засов.

— Монахи в замке! Режут стражу, их там, внизу, уже около полусотни и вылезают еще…

— Дерьмо этот Гильом, а не разведчик! Монахи провели его, как мальца! — взревел отец Игнаций.

— Будет разбираться! — подтягивая к двери стол, орал Корнуайе. — Заваливай двери! — На лестнице тяжело грохотали сапоги, гул их по каменным ступеням все приближался.

— Попались, как в мышеловку! — проворчал Корнуайе и с размаху дал Альберту пощечину. — А все ты, баба несчастная!

Тот отшатнулся и, всхлипнув, залился слезами…

— Мордоворот ты старый! — сказал отец Игнаций. — Нечего сейчас друг друга оскорблять…

— Надо, — проворчал Корнуайе, — злее будет!

 

НОЧНАЯ БИТВА

Ульрих проснулся от тяжелых ударов в дверь его спальни. Похмельная, еще не проспавшаяся его голова сообразила, однако, быстро. Марко и Франческо уже лихорадочно вооружались.

— Спокойней, спокойней, молодцы! — пропыхтел Ульрих, надевая кольчугу. — Эту дверь они так просто не вышибут…

Удары участились. Франческо, вытащив лук и стрелу, держал дверь на прицеле. Марко, хотя теперь у него имелся и меч, тоже навел на двери лук. Дверь наконец с грохотом полетела на пол, и вслед за ней в комнату ввалились несколько монахов с мечами и щитами. У некоторых были короткие копья, весьма удобные для боя в закоулках замка. Франческо и Марко в упор пустили в них свои стрелы. С такого расстояния даже из легкого лука Франческо можно было пробить кольчугу. Один из монахов был поражен в сердце ярко-красной стрелой из арабского лука. Что же касается Марко, то он сразил сразу двух — с лязгом и звоном они упали под ноги остальным. Ломившиеся в дверь за ними другие монахи отскочили, и Франческо с Марко успели вновь наложить стрелы на тетивы. Из проема двери в них как-то неуверенно бросили копье — Ульрих ловко перехватил его.

— Вперед! — крикнул он и метнул в монахов факелом, затем швырнул копье, а Франческо и Марко вновь угостили их стрелами. Факел подпалил рясу одного из нападавших, копье угодило в чье-то пузо, стрелы тоже нашли свои цели. Ульрих подскочил к двери, принял на свой изрубленный щит тяжелый, но неумелый удар, пинком стального башмака сшиб с пути рослого монаха и, размахивая мечом, выскочил на площадку. Вслед за ним выбежали и остальные. Здесь их положение было похуже, так как часть монахов успела отскочить от дверей наверх, а часть — вниз. Правда, лестница была узка, и больше чем по одному бойцу с каждой стороны монахи выставить не могли. Лестница в Шато-д’Оре устраивалась так, чтобы удобнее было обороняться от врага, наседающего снизу. Она, эта лестница, уходила вверх винтом, так что нападающие снизу воины с большим неудобством действовали мечом, а сверху разить их было удобно. Монахи, которые вынуждены были отойти наверх, оказались особенно опасными. Едва Ульрих выскочил на площадку, как в щит его лязгнуло копье. Отбросив его острие щитом, он размахнулся, и монах повалился на ступеньки.

— Вниз! — громко рявкнул он, но Марко, сообразив уже, что надо делать, со всей своей медвежьей силой принялся наносить сокрушительные удары мечом по монахам, находившимся внизу. Франческо тем временем, укрываясь за Ульрихом, словно автоматчик за танком, посылал стрелы вверх. После того как еще трое с воплями и воем скатились по лестнице к ногам Ульриха, нападавшие не рисковали больше высовываться из-за угла лестницы. Марко тоже несколько продвинулся вниз, награждая ударами монахов, — тем же было крайне неловко махать мечами, все время натыкавшимися на стену. Тяжелейшие удары дробили их щиты, а вслед за тем и головы.

— За ним, быстро! — приказал Ульрих и стал, прикрывая собой Франческо, отходить по лестнице — вслед за Марко. Ступеньки стали скользкими от крови. Здесь беспорядочно валялись разбитые щиты, вывернутые из рук мечи и копья, скорченные тела. Через несколько минут Марко, а вслед за ним и остальные были уже на лестнице, ведущей в главный зал. Тут на довольно широкой площадке валялась груда раненых и убитых. Среди мертвецов Ульрих узнал Магнуса фон Мессерберга, пригвожденного к стене ударом копья. Однако сокрушаться о его смерти было некогда. С треском и шумом наши герои рванулись вниз по лестнице — влетели они в главный зал как раз вовремя.

В зале стоял такой шум, гвалт, лязг и грохот, что впору было замазывать уши воском. Все убранство зала — столы, лавки, кресла — было переломано и перевернуто вверх дном. Несмотря на то, что стояла глухая ночь, тут было довольно светло — от уроненных и брошенных факелов полыхало несколько ковров, медвежьих шкур, обломки мебели. В отблесках огня матово блестели доспехи и оружие, метались фигуры людей. Слышались яростные выкрики, мясницкое хэканье, хруст костей, лязг железа, гулкие удары мечей по щитам, вопли и стоны раненых, предсмертные хрипы…

В толпе дерущихся трудно было разобрать отдельные лица. Мелькали лишь освещенные огнем фрагменты — бороды, лбы, оскаленные рты… Дрались кто чем: кто мечом, кто топором, кто палицей, кто дубовой доской. Убитых и раненых безжалостно топтали, кровь брызгала во всех стороны, ручьями текла по полу, стекаясь в липкие лужи, по которым топали сапожищами, на которых скользили, падали…

…Ввалившись в зал, Ульрих громовым голосом заорал:

— Война и любовь! — так что разом перекрыл шум схватки. Вот уж здесь ему было просторно махать мечом, почти как в палестинских пустынях! С нечленораздельными воплями Ульрих с чудовищной силой обрушивал свой тяжеленный меч на всякого, кто становился у него на пути. Его меч, казалось, был заколдован, и не было ничего, что могло ему противостоять. С ужасающим грохотом крепчайший металл рассекал кольчуги, расшибал стальные шлемы, сминал и пробивал щиты. Там и сям от его ударов вылетали из рук монахов вышибленные мечи, вместе с кистями рук грохались наземь палицы, как спички, ломались копья. Фонтанами била кровь из рассеченных тел, с хрустом разлетались вдребезги размозженные черепа, с глухим стуком валились наземь отрубленные конечности… Ужас охватил всех, кто видел эту картину.

Рядом с Ульрихом неуклюже, но надежно шел Марко. Меч он сразу же обо что-то сломал, кажется, разрубив монаха вместе с какой-то толстой деревянной колонной. Но это нисколько не ослабило его: мечом он владел хуже, чем топором. Когда он, отбив щитом пущенное в него с близкого расстояния копье, выдернул из-за пояса свое любимое мужицкое оружие — опустошения во вражеском строю резко возросли. С ловкостью, которой от него мало кто мог ожидать, он уворачивался от булав и мечей, отражал самые сильные удары и с устрашающим ревом раскалывал топором шлемы и щиты. Стальные кольца и пластинки от разрубленных кольчуг со звоном летели направо и налево. Тыл обоих великанов прикрывал Франческо. Он отважно отбивался от врагов своей дамасской саблей, и горе было тем, кто пренебрегал им как противником. Уже несколько голов, будто срезанные бритвой, слетели после ловких ударов оруженосца с монашеских плеч и катались теперь под ногами дерущихся… В воздухе стояли запахи крови, пота и железной окалины.

Постепенно для Ульриха стала проясняться общая картина боя: передовой отряд монахов проник в замок через подземный ход, перебил часть охраны без шума, но на каком-то этапе не все сошло гладко, поднялась тревога. Монахи блокировали часть рыцарей в их комнатах, где они спали после пьянки, а многих, вероятно, успели перебить. Сейчас главной задачей нападавших было удержать донжон и измотать защитников замка до того момента, когда через подземный ход пройдут основные силы. Они могли подойти с минуты на минуту. Кроме того, Ульрих предполагал, что монахи могут атаковать замок и со стороны подъемного моста, пока гарнизон замка будет вовлечен в битву за главную башню. Он продолжал махать мечом, лихорадочно размышляя, что же предпринять. Конечно, можно пробиться к воротам, оставить замок, а потом, собрав все войска вассалов, начать штурм. Но отдать врагу фамильный замок Ульрих не хотел даже на минуту…

К защитникам замка подошло подкрепление со двора, человек пятьдесят латников во главе с Гильомом. Эта свежая сила внесла перелом в ход схватки, и вскоре монахи, беспорядочно отмахиваясь мечами, стали отходить к лестнице. Как мы помним, здесь положение стоявших на верхних ступеньках было предпочтительнее. Несколько излишне горячих латников, которые кинулись преследовать монахов, замертво упали с лестницы и скатились по ступенькам вниз.

— Не возьмешь их! — с досадой сказал рядом с Ульрихом какой-то знакомый голос. Ульрих поглядел в ту сторону и увидал де Бриенна в разодранной кольчуге, всего залитого кровью.

— Ерунда, — сердито сказал Ульрих. — Тащи на лестницу все, что есть горючее!

— Зачем — не понял подвернувшийся Гильом, но Ульрих, слегка двинув его по загривку, заорал:

— Поворачивайся, болтун! Живее!

Гильом, его латники, рыцари и оруженосцы побежали собирать дрова, обломки мебели, тряпье и стаскивать все это к лестнице. Собралась здоровенная куча, которую нагромоздили на нижних ступенях и подожгли факелами. Хлам горел плохо, но дыму давал много. Из конюшен и со двора замка, куда монахи так и не попали, натаскали несколько здоровенных охапок сена, сырой соломы, нарубили мечами несколько охапок прутьев. Мощные клубы дыма устремились вверх. В узкие бойницы его не успевало вытягивать. Послышались кашель и чихание монахов, проклятия и богохульства, столь непристойные, что даже светские особы подивились дерзости монахов. Задыхаясь в дыму, со слезящимися глазами, те стали отступать наверх. Люди Ульриха непрестанно перебрасывали дымящиеся охапки сена и остальной горючий материал все выше и выше… Наконец был освобожден второй этаж, горячий дым тянулся за монахами кверху. Часть монахов отступила в боковой коридор, в направлении кабинета, некогда принадлежавшего отцу Ульриха…

— Там подземный ход! — взволнованно крикнул Гильом. — Они вылезли оттуда!

Ульрих, а также несколько латников бросились вслед за монахами. Один из них, обернувшись, метнул нож, и бежавший впереди Ульриха латник, загрохотав оружием и доспехами, рухнул на каменный пол. Ульрих рассек монаха почти пополам и, перепрыгнув через обмякнувшее тело врага, вломился в кабинет отца… Один из монахов успел юркнуть в камин, а другого убили подоспевшие латники. На полу кабинета, посреди кучи разного хлама, лежали двое убитых латников, не подозревавших об опасности. Лица их, с широко открытыми глазами и вскинутыми на лоб бровями, выражали не испуг, а скорее удивление.

— Черт побери, — сказал Гильом, — об этом ходе мы ничего тогда не знали…

— Эх вы, вояки! — пожурил Гильома Ульрих. — Теперь-то хоть не пропустите их! Вели прислать сюда землекопов, каменщиков — пусть сыплют сюда, в эту дыру, все, что можно!

— Да ведь они разберут все это, руками разроют… — покачал головой Гильом.

В этот момент со стороны лестницы послышались страшный грохот и крики ужаса. Впечатление было такое, что рушится весь замок. Каменные стены вибрировали, двери и переплеты окон дребезжали, Гул и грохот нарастали, накатываясь откуда-то сверху.

— Всем уходить в коридор! — заорал Ульрих. Едва латники, спотыкаясь и падая, влетели в коридор, как через площадку лестницы пронеслось что-то огромное, крутящееся, разбрызгивающее во все стороны куски мяса, кровь и клочья одежды. Это нечто пролетело угол лестницы, шмякнулось в стену, вскочило и полетело дальше вниз. Раздался удар, треск и вопли: это нечто угодило в огнеподносчиков, таскавших охапки сена. Впервые в жизни Ульрих почувствовал, что боится умереть, но тем не менее с яростным боевым кличем рванулся вверх по лестнице. Огнедымовая баррикада была разметана в щепки и клочья, тускло тлевшие по разным углам темной лестницы. Ульрих знал, что в темноте он в любую секунду может быть зарублен или заколот, но мчался вперед — вверх по ступеням, боясь лишь одного появления НЕЧТО! С ревом и победным гиком он ворвался на площадку, ступив ногой в какую-то липкую массу. Он не сразу догадался, что это было человеческое тело, расплющенное в лепешку. Ульрих миновал еще четыре витка лестницы, с удивлением ощущая, что еще жив, тут он передохнул, прислонившись плечом к двери комнаты Агнес фон Майендорф. Дверь подалась, и Ульрих, резко обернувшись, пинком стального сапога открыл ее и увидел странное, но вполне мирное зрелище. В своей постельке, поверх одеяла, совершенно голая и простоволосая спала Агнес фон Майендорф. Не лежала, не валялась убитая или изнасилованная, а мирно и безмятежно спала. Сон ее был столь глубок и спокоен, что ни шум битвы, ни грохот, который произвело НЕЧТО, свалившееся по лестнице, ее не разбудили. Монахи, правда, видимо, заглядывали сюда, но разумно сочли, что воспользоваться баронессой можно будет после окончательной победы, и решили не торопиться.

— Ну и ну! — хмыкнул Ульрих. Мимо двери по лестнице протопали многочисленные сапоги — латники торопились наверх…

Вернемся же теперь к Альберту, Корнуайе и отцу Игнацию в тот момент, когда мы их покинули.

И здесь монахи некоторое время старались вышибить дверь, но провозились достаточно долго. Как раз в тот момент, когда наконец дверь была выломана, завязалось побоище в главном зале и на площадках лестницы. Часть монахов сбежали вниз, а в комнату, где находились Альберт и его наставники, ввалились лишь четверо. Монахи не предполагали, что два старика и юноша дадут им столь яростный отпор. Корнуайе и Альберт обнажили мечи, а отец Игнаций схватил со стены старинное оружие, «моргенштерн» — саженную дубину, утыканную огромными железными шипами. Этой штуковиной можно было действовать и как копьем, и как палицей. Пока Альберт и Корнуайе рубились каждый со своим персональным противником, отец Игнаций ловко отбивался «моргенштерном» сразу от двоих. Один из монахов, остервенело махая мечом, пытался отбить дубину в сторону, чтобы дать возможность товарищу нанести точный удар по священнику. Однако он не рассчитал, и конец меча, врубившись в дубину, застрял в ней. Отец Игнаций ловко и сильно крутанул дубину, и меч вылетел у монаха из рук. «Моргенштерн» метнулся вправо, на другого монаха, острыми шипами поразив его сквозь кольчугу в левый бок между ребер. Второй монах попятился к двери, будучи уже обезоруженным, но отец Игнаций, вырвав из тела монаха шипы своего «моргенштерна», яростно выбросил его вперед, и острие длинного шипа пригвоздило врага к стене… В ту же секунду Альберт нанес тяжелый удар поперек живота своему противнику, и хотя не смог прорубить его кольчугу, но заставил скорчиться от боли в три погибели, подставив под удар затылок. Следующий удар Альберта напрочь снес монаху голову, и целый поток крови хлынул под ноги Корнуайе. Старик поскользнулся, потеряв равновесие, не успел закрыться, и разящий удар монаха наискось рассек его от левой ключицы до сердца.

— Проклятье! — выдохнул старый воин, и глаза его остекленели. Но Альберт, дико завизжав, пронзил мечом монаха, так и не успевшего разогнуться. Тот грохнулся ничком на труп Корнуайе. Отец Игнаций тем временем выдернул «моргенштерн» из пригвожденного к стене врага, и тот мешком шлепнулся на пол. Все было кончено. Кровь, вытекшая из тел пятерых убитых, слилась в одну огромную лужу. Альберт упал на колени прямо посреди этой лужи и, спихнув в сторону убитого монаха, взял за плечи мертвого Корнуайе.

— Жан! — со слезами в голосе позвал Альберт. — Открой глаза, Жан! Мы их уложили, посмотри!

— Полно тебе, — шмыгнул носом и, стряхнув со своей пухленькой щеки слезинку, скрипнул зубами отец Игнаций. — Я помолюсь за его душу, видит Бог, он был добрый христианин… Но надо спешить! Ему сейчас лучше, чем нам, нельзя забывать о делах мирских… Надо прорваться на верхнюю площадку и зажечь огонь…

— Да, да, сейчас… — всхлипнув, пробормотал Альберт и, бережно опустив Корнуайе на пол, надавил ему на веки. Отец Игнаций пошевелил губами, делая вид, что молится, и, подхватив меч одного из убитых, шагнул в дверь. Альберт, размазывая по лицу кровь и слезы, последовал за ним.

На лестнице было пусто. Снизу тянуло дымом и гарью. Поворот, еще поворот, и Альберт первым выбрался на площадку донжона. Никого, кроме двоих убитых монахов, сраженных латником, несшим охрану площадки. Его нашли здесь же, исколотого копьями. Расправившись с ним, монахи ушли с площадки вниз. Здесь на башенной площадке, всегда лежала под навесом куча хвороста. Его они и запалили факелом, принесенным из комнаты. Огромный язык пламени, видимый на много миль вокруг, вздыбился над башней. В непроглядной тьме безлунной ночи казалось, что только этот огонь и есть на белом свете. Но зажжен он был не для освещения, а для того в первую очередь, чтобы дать знать всем вассалам Шато-д’Ор, что их сюзерен в беде и нуждается в помощи.

— Вон, в Сен-Люке увидели! — сказал отец Игнаций, показывая пальцем на огонек, загоревшийся слева от башни.

— А этот — в Буавилле! — вскричал Альберт, увидав еще огонек.

— Сен-Колетт!

— Миньон!

— Пуффендорф!

— Салад!

— Бельвилль!

Перечислить все замки они не успели: их отвлек шум и бряцание оружия, доносившиеся снизу.

— Монахи! — воскликнул Альберт. — Умрем как мужчины, святой отец?!

— Я, конечно, не против, если такова воля Божья, — спокойно сказал отец Игнаций, — но, ей-богу, зачем же спешить? Помоги-ка мне лучше сдвинуть вот этот камушек…

На площадке некогда стояла мощная катапульта для стрельбы по неприятельским стенобитным машинам и судам, проплывающим по реке. Катапульта от дождей и сырости загнила, и ее разобрали на дрова, а вот боезапас ее — тяжеленные, грубо оббитые и закругленные камни — остался. Их было штук двадцать, и каждый весил, на нынешние меры веса, килограммов по сто.

Пыхтя и чертыхаясь, отец Игнаций и Альберт покатили камень к люку, ведущему на лестницу. Поддев свой снаряд мечами, они опрокинули его в люк. Камень покатился сперва как бы нехотя, неторопливо переваливаясь со ступеньки на ступеньку. Потом стал набирать скорость и, отчаянно грохая по ступенькам, стал раз за разом прыгать вниз все быстрее и быстрее. Вскоре он летел уже со скоростью автомобиля. В этот момент он и врезался в первого монаха, смял, разбил и сломал его, растерев по ступеням лестницы, затем, чуть замедлив скорость, полетел дальше, неся смерть всем, кто попадался у него на пути. Чудовищный грохот, издаваемый мчащимся камнем, породил среди монахов панику. Вместо того чтобы попрятаться на площадках или в комнатах, монахи с перепугу заметались по лестнице. Внизу их ждал пылающий огонь и удушливый дым, а сверху катилось ужасающее своей беспощадностью и неуязвимостью каменное чудище. Оно легко, словно былинки, подминало под себя и растерзывало тела людей и, почти не замедляя хода, неслось дальше, калеча и убивая все живое…

— Лихо! — восторженно сказал Альберт.

— Своих бы не подавило, — беспокоился отец Игнаций.

С башни было видно, что число огоньков, загоревшихся в ответ на призывный костер Шато-д’Ора, все увеличивалось. Там, в пяти, а то и в десяти милях от замка, бароны и кавалеры седлали коней, собирали дружины. Всего Шато-д’Ор в нынешние времена мог выставить три тысячи воинов. Однако ни отец Игнаций, ни Альберт не догадывались, что сигнал на башне Шато-д’Ора увидели не только их вассалы, но и многие крупные и мелкие феодалы, которые восприняли его как призыв к восстанию против маркграфской власти. Большинство рыцарей, баронов, виконтов и даже графов уже знали о возвращении из Палестины Ульриха, были наслышаны о его подвигах, храбрости и силе и с радостью готовы были признать в нем своего вождя. «Наконец-то! — восторженно кричали владельцы замков, ревнители старинных вольностей, государи стран площадью от нескольких десятков квадратных километров до нескольких гектаров. — Наконец-то у нас есть вождь!» Со всех углов марки, за сорок-пятьдесят миль от Шато-д’Ора, собирались дружины, трубили боевые рога. Тридцать тысяч всадников, пеших копейщиков, лучников, оруженосцев под предводительством знатнейших персон марки стекались сперва к замкам кавалеров, потом уже — группами по сто-двести человек — к замкам баронов, по триста-четыреста — к виконтам, по тысяче-две — к графам, и уж оттуда все двигались под Шато-д’Ор… Но до прибытия их было далеко.

…Ульрих выбрался на верхнюю площадку вовремя: отец Игнаций и Альберт едва-едва не сбросили ему на голову второй камень. Спасло его только то, что камень оказался очень уж тяжел и сдвинуть его с места было труднее, чем первый.

— Не ушибите, — иронически сказал он. — А лестница уже наша!

— Тогда надо идти вниз, — произнес Альберт. — А где матушка и сестра?

— Сестра была в своей комнате, они туда не добрались, а матушка в подвале у палачей, туда они тоже не попали. Невеста ваша спит спокойно, дышит нормально…

— Ну и слава Богу! — сказал Альберт. — А вот Корнуайе…

— Понятно, — сказал Ульрих…

Снизу вновь послышались вопли, шум.

— Ага! — воскликнул Ульрих. — Это вторая атака! За мной!

Он буквально скатился с лестницы. Альберт и отец Игнаций последовали за ним.

На сей раз епископ повел своих людей в атаку на ворота замка. Ночь была союзницей облаченным в черные доспехи монахам. Около пятисот воинов, пользуясь тем, что основные силы защитников были скованы боем за донжон, незаметно подкрались ко рву и принялись забрасывать его хворостом и мешками с землей. Пока бой шел в башне, они успели накидать перед воротами целую перемычку. Стражников в этот момент на воротной башне не было — все они бросились на отражение атаки. Тем временем на стену, точнее, на воротную башню успели влезть несколько монахов, стоя на узкой и шаткой перемычке, они сумели взобраться наверх, используя веревки с крепкими стальными кошками, ловко заброшенные на зубцы башни. Пробравшись на башню, монахи немедленно разыскали подъемные механизмы и начали опускать подъемный мост, а решетки, закрывавшие проемы воротной башни, напротив, принялись поднимать. Нападающие уже успели опустить подъемный мост, и полсотни монахов, притащив из лесу огромное бревно, по команде яростно долбили им по воротам.

За этим занятием и застали их воины, которым Гильом приказал вернуться на башню. Незаметно подобравшись к ней, они коршунами бросились на монахов. Исход схватки оказался печальным — с той и с другой стороны уцелело всего по одному воину. Со стороны латников это был старый Михель, третьего дня стоявший на посту у комнаты, где проводили ночь Ульрих, его спутники и дети госпожи Клеменции. Михель стремительно выдернул стопоры, которыми удерживались на воротах решетки, и они с грохотом упали, вновь загородив проходы. Это было спасением, ведь монахи уже проломили ворота, а решетка преградила им путь.

— Во-во, молодцы, поработайте! — злорадно ухмыльнулся Михель, видя, как монахи, пыхтя, орудуют кувалдами, ломами и подручными средствами, пытаясь выломать кованые решетки. Михель, укрывшись за зубцами стены, посылал в монахов стрелу за стрелой. То один, то другой монах с воплем летел в ров. Сгрудившиеся на подъемном мосту, они представляли собой отличную мишень, и каждая стрела Михеля, выпущенная с близкого расстояния, попадала в цель. Монахи из-за рва открыли стрельбу по стене, но определить, откуда, из-за какого зуба в них летят стрелы, не могли. Стрелы со свистом пролетали над стеной и падали во двор, чиркали о зубцы стены, но ни одна даже не задела Михеля.

Но настырные монахи не сдавались, пользуясь тем, что Михелю приходится пригибать голову за зубцами. Монахи, под покровом ночи, вновь полезли на стену.

Наконец Михель заметил их уловки и устремился туда, но, потеряв осторожность, выпрямился, и сразу три стрелы пронзили его. Старик пошатнулся и замертво упал со стены во двор замка. Монахи беспрепятственно взобрались на стену и вновь принялись поднимать решетки. На сей раз им никто не помешал, и вот с визгом и улюлюканьем огромная толпа монахов ворвалась в замок.

Это и был тот шум, который услышали Ульрих, Альберт и отец Игнаций.

— Проклятие! — пробормотал Ульрих, перескакивая сразу через несколько ступеней. — Если они навалятся с двух сторон — через стену и через подземный ход, — нам будет туго!

— Бог милостив, — путаясь в сутане, по-стариковски пропыхтел отец Игнаций, которому было трудно поспешать за Ульрихом и Альбертом. — Глядишь, и отобьемся!

Сорок латников во главе с Гильомом сумели занять позицию на первой внутренней стене замка раньше, чем до нее добежали первые из монахов. Здесь не было рва, и монахам удалось прямо от стены начать штурм. Тьму пронзали стрелы, летевшие в обе стороны. Вопли раненых и победные возгласы атакующих слились в единый рев. Монахи забрасывали на стены веревки с крючьями, подтаскивали наскоро связанные из обрубков дерева лестницы, лезли на стены. Темнота мешала и нападающим, и обороняющимся, но больше все же обороняющимся. Поэтому Гильом велел своим воинам обстрелять зажигательными стрелами деревянные постройки в захваченном монахами первом дворе замка. Стрелы, обмотанные просмоленной паклей, кометами неслись к соломенным крышам дровяных сараев, сенников и других хозяйственных помещений, и те вспыхивали, словно костры, ярко освещая внутренний двор.

Над Шато-д’Ор встало зарево, далеко видное на много миль вокруг. Стало светло как днем, и теперь стрелы защитников стены все чаще сеяли опустошение в рядах монахов. Правда, и монахи-лучники стали лучше видеть своих противников между зубцами внутренней стены, и их стрелы то и дело попадали в кого-нибудь из латников Гильома. Постепенно к стене собрались почти все уцелевшие защитники замка, только человек двадцать воинов под предводительством Марко остались в донжоне, пытаясь завалить подземный ход и оградить замок от возможной атаки из-под земли. На стену вылезли, кроме воинов Шато-д’Ор, все уцелевшие гости Ульриха, оруженосцы и слуги, а также большая часть дворовых Шато-д’Ора. Мужички — кто топором, кто «моргенштерном», кто просто дубиной — отбивали натиск монахов. На стене оказалось человек двести, и теперь у монахов был лишь двукратный перевес в силах.

Ульрих, взобравшись на стену, сразу оценил положение. Стало очевидно, что монахи не смогут взять стену, если их не поддержит атака через подземный ход. По грубой прикидке Ульриха, потери монахов достигли сотни человек. Примерно столько же были тяжело ранены. Из оставшихся восьмисот воинов-монахов чуть более половины сражались у стены. Значит, у епископа был еще резерв в двести пятьдесят — триста воинов, которых он мог отправить через подземный ход. Вряд ли Марко с двадцатью воинами сумеет отбить их атаку. Правда, вторую внутреннюю стену обороняют человек сто, в основном дворовых людей с луками и топорами, без щитов и кольчуг, но остановить бронированных монахов они не смогут. Тем не менее Ульрих кое-что придумал.

— Эй, Гильом! — крикнул он. — Пошли кого-нибудь с мужиками, пусть обстреливают монахов с внешней стены… С обеих сторон, понял?

— Я пойду! — пророкотал рядом с Ульрихом голос Гуммельсбаха.

— А я слева! — вызвался Франческо. Барон и оруженосец побежали к лучникам. Замысел Ульриха был таков: лучники, пользуясь тем обстоятельством, что внутренние стены замка соединялись концами, перебрались со внутренних стен на внешнюю, окаймлявшую с трех сторон захваченную монахами часть замка, и взяли атакующих под перекрестный обстрел. И все было бы хорошо, если бы монахи не упредили этот маневр. В тот момент, когда Ульрих отправил Гуммельсбаха и Франческо за лучниками, монахи уже подошли по внешней стене к двум опорным башням, возведенным в тех местах, где соединялись внешняя и внутренняя стены. В башнях имелись выходы, ведущие и на внутреннюю, и на внешнюю стену, а также лестницы, выводящие во второй двор, — этот был путь в тылу первой линии защитников замка. В пылу боя защитники воротной башни первой внутренней стены об этом свойстве башен как-то забыли. Этот просчет дорого обошелся воинам Шато-д’Ора. Когда монахи, захватив обе башни, повели обстрел вдоль внутренней стены, положение стало критическим. Пали несколько десятков латников, рыцарей и дворовых. Со стрелой в груди упал барон де Бриенн, Ульриха задело в левую руку, хотя он и не заметил этого — от злости и отчаяния. Монахи-лучники били уже не только с фланга, но и с тыла. Их черные фигуры призраками встали на стене, но люди Ульриха успели вовремя занять опорные башни второй внутренней стены, закрыв проходы на внешнюю. Однако это лишь временно улучшило положение; ослабив фронтальный натиск на стену, монахи перебросили часть сил к занятым ими опорным башням. Теперь бой шел уже на самой стене. Монахи лезли и спереди — по веревкам и лестницам, и с боков — через выходы опорных башен. Более того, несколько десятков монахов по лестницам опорных башен сумели пробраться к воротной башне и открыли внутренние ворота. С устрашающими криками ворвались они в воротную башню и по винтовой лестнице устремились к механизмам, поднимающим решетки. Семеро воинов, находившихся на площадке, били из луков по монахам, таранившим ворота. В азарте они не успели обернуться, и монахи, подкравшись, пронзили их пиками в спину. Теперь никто не мешал им поднять решетки. Обороняющиеся на левом и правом крыле оказались отрезанными друг от друга. На левом крыле оказались Альберт, отец Игнаций, Франческо, который не успел прорваться к лучникам на вторую стену, Хлодвиг фон Альтенбрюкке, Бальдур фон Визенштайн — всего более тридцати воинов. На правом крыле — Ульрих, фон Гуммельсбах, Гильом, с ними еще человек восемьдесят. Рубка шла отчаянная. Ульрих под градом стрел бился с монахами у воротной башни. Он понимал — если не удастся отбить ее, все защитники стены будут перебиты. Отблески пожара зловеще вспыхивали на мечах и доспехах дерущихся, клубы дыма нависли над стеной. Ульрих шел напролом. Его длинный меч не знал устали, хозяин уже не считал убитых этим мечом.

Вдруг у ворот внизу произошло замешательство: монахи, бившие тараном в ворота, подали назад. От искр на верхней площадке воротной башни загорелась бочка со смолой, которую осажденные не успели пока применить против врагов. Огненная смола потекла в отверстия в стене. Дикие вопли обожженных огласили воздух, монахи бросились врассыпную, двоих зазевавшихся насмерть раздавило уроненным бегущими тараном.

Ульрих наотмашь полоснул монаха, преградившего ему путь в башню, и, задыхаясь от едкого дыма и жара от пылающей смолы, метнулся вниз по лестнице. За ним бросились остальные защитники правого крыла башни. Наперерез им выскочили несколько монахов с копьями. Отбивая копьеносцев одного за другим, Ульрих сблизился с последним из них и тремя ударами меча поверг его наземь. На помощь копьеносцам от опорных башен бежала черная братия, а из воротной башни устремились соратники Ульриха.

— Отходить ко второй стене! — крикнул Ульрих, выплевывая выбитый зуб.

Защитники левого крыла стены, добравшись до воротной башни, смяли ряды монахов, пытавшихся задержать их, прорвались в башню и присоединились к людям Ульриха. Внизу монахов пока было немного, но через опустевшую стену они перли черным вороньем. Под тяжелыми ударами катапульты рухнули наконец ворота первой внутренней стены, и толпа монахов с победными криками хлынула в промежуток между стенами.

«Конец! — подумал Ульрих с каким-то усталым равнодушием к собственной судьбе. — Сейчас нас всех изрубят!»

Воинов Шато-д’Ора оставалось не больше полусотни — все израненные, полуживые от усталости. Монахов же по крайней мере вчетверо больше. Тьму разрывали стоны, хриплая брань, бряцало железо.

— К воротам! — собрав остаток сил и воли, вскричал Ульрих, отбиваясь от наседавших монахов. В трех шагах от него дрался Альберт, ловкостью восполняя иссякшие силы. Уцелевшим воинам Шато-д’Ора чудом удалось пробиться к воротам, изрубить засевших там монахов и захлопнуть за собой ворота. Затем, словно в шлюзе, они открыли внутренние ворота, и остатки защитников первой стены оказались среди своих. Они опустили обе решетки и закрыли внутренние ворота.

Лучники Шато-д’Ора скрепя сердце враз пустили град зажигательных стрел на крыши собственных жилищ, и в этой части замка тоже стало светло. Вторая стена была куда выше тех, через которые монахи перелезали с помощью веревочных лестниц, для этих стен они уже не годились. Крюки с веревками можно было забросить сюда только с помощью катапульт, а их у монахов не было. Штурм захлебнулся. Монахи отошли на захваченную ими часть замка. Оттуда донесся стук топоров — видимо, Христовы воины сооружали удлиненные лестницы. Непонятная возня шла и на внешней стене, там, куда прорвались лучники.

— Будут штурмовать башни! — сказал Альберт. — Как на первой стене.

— Точно… — подтвердил Ульрих. — Но мне почему-то кажется, что сейчас они больше рассчитывают на подземный ход…

Пока шел бой во дворах замка, в донжоне было относительно тихо. Клеменция, собрав всех женщин и детей (среди них была и Альбертина), приказала искать внутри донжона раненых и перевязывать их. Таких набралось человек сорок — примерно поровну своих и монахов. Под лазарет отвели все тот же главный зал донжона. Наскоро смыв кровь и грязь, набросали на пол соломы и сена, расстелили плащи и простыни, на которые и уложили несчастных. Их стоны и мольбы перемежались с проклятиями и богохульствами. В воздухе стоял густой запах крови, пота и гноя. Знахарки и лекари принялись за работу. Мертвецы были вынесены из зала и уложены в ряд у стены донжона, туда подносили и раненых, которых уже нельзя было спасти.

— Вот что, — сказала Клеменция Альбертине, когда со стены, где шел бой, привели еще нескольких раненых, — похоже, что замок не удержат. Запомни, нам нельзя попадать к монахам в руки… Ни тебе, ни мне, ни…

— Надо уходить?

— Да, если те ходы, о которых мы знаем, не перехвачены монахами. Сейчас мы уложим на носилки всех, кто не сможет уйти сам, и уйдем подземным ходом, который ведет за реку…

— А если он перехвачен? — спросила Агнес фон Майендорф.

— Тогда умрем, — спокойно сказала графиня…

Марко и его люди уже не менее часа сидели у заваленного камнями подземного хода, прислушиваясь к тому, что делается там, внутри. Но там — тишина.

— Экой ты здоровый, дядя, — сказал Огюстин, один из латников, отличавшийся, как мы помним, набожностью.

— Силой Бог не обидел, — сказал Марко, — за то и Господа нашего славлю.

— А правду говорили, будто мессир Ульрих черту душу продал, чтобы быть неуязвимым в битве?

— Да ты что! — загомонили латники, опасаясь, что Марко за этакие слова вышибет из Огюстина дух.

— Не знаю, — задумчиво сказал Марко, — меня самого это дело интересовало… Черту не черту, но живучий он как кошка. Помню, дело было в пустыне. Сарацин из-за горы вылетело — тьма! А он тогда еще молоденький был, лет двадцать пять всего, а с ним всего-то сотня, и все не старше его. Оруженосцем у него тогда Филипп был. Как они с Филиппом пришпорили коней, да прямо на сарацин! Ну а все остальные, понятно, — кто куда. Один я, дурак, за ними поскакал. Сейчас бы — да ни в жисть, хоть убей, не поехал бы. Сшибся он с передовым хорошо, сразу с коня ссадил. Филиппа стрелой прямо в брюхо угостили, потом его… в смысле, мессира Ульриха.

— Тоже в брюхо?! — ужаснулся кто-то.

— То-то и оно! — сказал Марко. — Ну, я, значит, вижу, оба в седлах еще сидят, но уже заваливаются вбок. Пустил я сарацинам привет стрелой, схватил обоих под бока и коней еще нахлестал…

— Ну и?

— Ускакали кое-как, а там отряд повстречали христианский. Молодых своих я монахам отдал лечиться… Не этим, конечно, которых ждем, а которые в пустыне живут. Говорят, что еще Балдуин этот монастырь там основал. Ну, положили они и рыцаря, и оруженосца, а меня к ним приставили — в услужение. Сам настоятель, отец Иона, их лечил, не одним словом Божьим, а и корешками какими-то, повязками. Только ведь вот как вышло: ранили их одинаково, можно сказать, лечили тоже одинаково, а вот Филипп-то помер на третий день, мучился очень, стонал и орал так, что меня до сих пор мутить начинает, как про то вспомню…

— А мессир Ульрих?

— До сего дня живой был, не помнишь, что ли? Полежал дней девять, да и встал, а потом еще неделю — и на коня сел. Вот так.

— А почему же так вышло? — недоуменно спросил Огюстин.

— Вот уж не знаю… Должно быть, Огюстин, мессир Ульрих больше Филиппа жить хотел, вот и выжил. Ему очень нужно было живым вернуться — он и вернулся. Надо было сто сарацин уложить — уложил. Вот так.

— Это что же, если ему будет нужно, так он и от монахов отобьется?

— Ну, может, и так.

— Не-ет, — протянул Огюстин, — воля ваша, а здесь что-то нечисто…

И тут в камине послышался шорох.

— Идут! — прошептал Марко. — К бою, ребята!

Копейщики встали по бокам от входа, чтобы колоть вылезающих из дыры монахов и не мешать лучникам стрелять в них. Внизу ворочали камни. Похоже было, что там много народу.

— Приготовься! — скомандовал Марко, прислушиваясь к шорохам и гулким ударам, доносившимся из подземелья.

Из подземелья высунулось острие копья, на котором была прикреплена бумага, свернутая в свиток. Копьем тряхнули, сбросили записку на пол, после чего копье исчезло в проеме подземного хода.

— Кто умеет читать, молодцы? — спросил Марко, подцепляя записку на острие «моргенштерна». — Не ты ли, блаженный Огюстин?

— Умею, — согласился Огюстин, сняв с острия записку. Смешно наморщив лоб, он стал по складам читать:

— «Сто-я-щим на-вер-ху… Я, ба-рон фон Ва…» — неразборчиво, а…

— Может, «Вальдбург»? — спросил Марко.

— Точно! «Я, барон фон Вальдбург, при-шел сю-да с дру-жи-ной…»

— Либо монахи врут, либо он заодно с ними, — сказал кто-то из воинов недоверчиво.

— Не спеши, — пробасил Марко. — Дальше читай, Огюстин!

— «Я, барон фон Вальдбург, пришел сюда с дружиной помочь своему шурину мессиру Альберту и невесте Альбертине…» — подсказали из подземелья. — Не стреляйте, я выйду один…

Внизу зашуршали камни, потом показался шлем, а затем и его обладатель. Он снял шлем и сказал:

— Да, когда услышишь таких грамотеев, сразу поймешь, что перед тобой не монахи…

— А где те, что должны вылезти отсюда? — спросил Марко, подозрительно поглядывая на Вальдбурга.

— Уничтожены. Из трехсот мы взяли в плен только сорок человек. Они уже в подземельях замка Вальдбург…

— Как же вам это удалось, мессир Иоганн? — спросил Марко, все еще не доверяя юноше…

— Будучи сегодня на охоте…. — начал Иоганн, и тут мы прервем его, чтоб рассказать всю эту историю с дополнениями и комментариями.

 

ИОГАНН ФОН ВАЛЬДБУРГ

Начнем с того, что несколько подробнее опишем этого несомненно благородного, хотя и не слишком удачливого юношу. Мы, собственно, обрисуем его портрет, ибо уже знаем, что поединок с Альбертом внес в него довольно заметные изменения, как-то — отрубленное ухо и довольно приличный кусок кожи вместе с шевелюрой (и сейчас еще у Вальдбурга была повязка на голове, как и вчера, когда он приезжал свататься к Альбертине). Опишем его биографию.

Прежде всего фон Вальдбурги происходили вовсе не из баронского рода, получившего титул от императора Барбароссы. Фридрих, царствие ему небесное, никакого отношения к присвоению титула отцом Иоганна не имел, ибо уже давным-давно утонул, задолго до этих событий. А отцом Иоганна был довольно известный в определенных кругах разбойник, вор и бунтовщик Якоб Мюллер по прозвищу Кабан. Банда Кабана орудовала в свое время где-то в Тюрингии. В основном резали купцов, но не брезговали и рыцарями. К разбойникам убегало немало мужиков, к тому же не уплатив долгов, поэтому местные бароны собрались с силами и начали потихоньку прижимать Кабана и его «поросят». Кабан понял, что его вольной жизни может прийти конец, но тут как раз и подвернулся счастливый случай.

Один из служивших королю рыцарей был пожалован баронством в марке, где разворачиваются основные события нашего романа. Переселясь со своей небольшой дружиной в новообретенное имение, он имел несчастье заблудиться в горах, где ему фатально не повезло. Банда Кабана внезапно напала на свежеиспеченного барона и вырезала всех — самого барона и его воинов. Кабан, он же Якоб Мюллер, знал, что в его деле самое главное — вовремя смыться, и, обнаружив бумаги покойного, в том числе и пресловутую баронскую грамоту, справедливо решил, что не худо бы унаследовать имение, уже ненужное его законному хозяину. Мюллер стал бароном фон Вальдбургом, поскольку в те времена для подделки документов не требовалось даже переклеивать фотографии. Он настолько хорошо изучил родословную своего предшественника (благо она находилась в числе захваченных бумаг), что мог бы наизусть перечислить всех предков до одиннадцатого колена. Своих «поросят» Кабан превратил в вассалов и, приодев за счет гардероба перебитых воинов, благополучно прибыл к маркграфу, который в то время правил маркой. У маркграфа, разумеется, не было ни возможности запросить фотографию барона фон Вальдбурга, ни сверить отпечатки пальцев, и он со спокойной совестью подчинился королевскому указу, который вводил барона во владение замком Вальдбург.

Замок этот, надо сказать, был расположен в местах достаточно глухих, лесистых. Здесь Кабан, понемногу освоившись, женился на дочери одного захудалого барона, и от этого брака двадцать три года назад и родился Иоганн фон Вальдбург. Иоганн фон Вальдбург о происхождении своем ничего не ведал. О матери своей знал только по рассказам отца, так как она умерла совсем молодой от родовой горячки, а отец его, суровый и строгий, меньше разговаривал с сыном, чем сек его. Лет десять назад отец Иоганна умер, и только перед смертью открыл Иоганну тайну титула фон Вальдбургов. Естественно, что по прошествии стольких лет и за отсутствием возможности как-либо выяснить, кто же занял это баронство, никто уже не мог обвинить Иоганна в незаконном присвоении титула. Правда, при таинственных обстоятельствах, еще при жизни старого Кабана, исчезла баронская грамота, но тем не менее, хоть это и служило поводом для кулуарных разговоров, заспинных шушуканий и даже, как мы видели, дуэли, — дальше этого дело не шло. Вальдбурга третировали, оказывали ему почести не как барону, а как простому кавалеру, распускали сплетни, но по всем родословцам марки он официально числился бароном, и с его баронства полагались соответственные разряду нормы выставления войска, выплаты разного рода налогов и так далее. Впрочем, порядки в имении Вальдбурга были для посторонних людей малопонятны. Там постоянно толклись какие-то подозрительные купцы, нередко мелькали и совершенно разбойничьи рожи; Вальдбурги охотно подбирали беглых со всей марки, а от них, как это ни странно, никто не бегал. За каждого принятого беглеца и Якоб и Иоганн выплачивали владельцу, если он того требовал, довольно щедрую компенсацию. Дело в том, что старый Якоб, осев на новом месте, то ли от скуки, то ли от недостатка средств, возвратился к старому ремеслу. Но поскольку барон не мог в открытую сидеть с кистенем на дереве, поджидая какого-нибудь купчишку с товаром на полцехина, барон Якоб фон Вальдбург установил контакты с местными разбойничками, с большинством быстро нашел общий язык, а самых несговорчивых убрал. Бывшие «коллеги» стали платить ему регулярный оброк, а взамен Вальдбург давал им убежище в замке, перепродавал через купцов награбленное, поставлял оружие и продовольствие.

Это довольно прибыльное дело унаследовал и сын. Соседи смутно догадывались о делишках фон Вальдбургов, но связываться с ними считали нецелесообразным. Во-первых, некая регулярность в грабежах стала приносить марке дополнительный доход, а во-вторых, грабили только купцов, которые не знали здешних порядков или были настолько скупы, что не хотели добровольно отчислять часть товара в пользу фирмы «Вальдбург и сын», которая именно так стала называться только во второй половине XIX века. Фактически же она существовала уже в ту пору, то есть пятью-шестью веками раньше.

Историю романа Иоганна и Альбертины мы в общих чертах уже себе представляем. Она и стала причиной того, что отряд монахов, посланный епископом через подземный ход, не дошел до цели.

Сперва расскажем о том, как, собственно, Иоганн очутился в подземном ходе. Разумеется, ни на какой охоте он не был. Как мы помним, Альбертина по приказу Альберта сказала Иоганну, что будет на месте свидания после захода солнца. Никто в этот момент еще не знал о намерении монахов проникнуть в замок через подземный ход, поскольку Вальдбург уехал еще до прибытия Франческо с вестью о готовящемся налете. И у возлюбленной Вальдбурга не было времени, а главное — возможности исполнить обещание. Но Вальдбург пришел на место встречи сразу после захода солнца, как было условлено. Он прошел своим подземным ходом до колодца, ведущего в подземную комнату, влез по цепи наверх и тихонько подобрался по винтовой лестнице к люку, рассчитывая подшутить над своей возлюбленной, замычав из-под земли замогильным голосом. Однако шутить не пришлось. Над головой у Иоганна слышались тяжелые, совсем не женские шаги, мерзко хриплый голос старого сифилитика распекал кого-то:

— Вы, брат Симон, не должны были возвращаться, не узнав, почему брат Феликс и его люди до сих пор не прибыли! Почему вы не смогли найти их? Я вас спрашиваю! Отвечать!

— Ваше преосвященство, мы переправились на том же месте, где они…

Ну и что?

— Они все умерли… — растерянно пробормотал брат Симон, переминаясь с ноги на ногу. Сквозь щели в полу избушки на голову Вальдбурга посыпался песок.

— Что же вы, болван этакий, сразу не доложили?!

— Так вы же, ваше преосвященство, — оправдываясь, забубнил брат Симон, — и рта мне раскрыть не дали, сами спросили, привезли ли мы брата Феликса, приехал ли он… Конечно, я сказал…

— Мол-чать! Рассказывайте, брат Симон, да поживее.

— Мы, ваше преосвященство, высадились на берег там, где располагалась их стоянка. Костер был затушен не более чем за час до нашего прихода, угли еще тлели. Мы решили, что они ушли в лес, тем более что поблизости мы нашли совсем свежую просеку, узкую, как кишка… Потом увидели следы крови, а еще дальше — могилу со свежим крестом… Все одиннадцать полегли там, и брат Феликс…

— Да это надо было сразу же сказать!!!

— Вот я и говорю, ваше преосвященство… Оружие, деньга, кони — все их вещи, кроме белья, были похищены…

— А вы не видели там грамоты?

— Нет, ваше преосвященство, не видел. На них осталось только белье да нательные кресты. Мы побоялись, что и с нами тоже так будет…

— Что ж, хоть здесь вы поступили мудро. Не нашлось ли на месте боя каких-нибудь следов, указывающих на то, кто мог напасть на моих людей?

— Мы нашли несколько обломков стрел. Я привез их вам…

— Они красные? Как та, которой был убит конь брата Мартина, царствие им небесное…

— Нет, ваше преосвященство, — синие… Вот, извольте поглядеть… А это стрела известного разбойника Якоба Волосатого…

— Этот Якоб, он, конечно, связан с фон Вальдбургом?

— Несомненно, ваше преосвященство, все разбойники связаны с Вальдбургом. Однако есть сведения, что Якоб Волосатый уже мертв…

— Откуда эти сведения?

— Мы обнаружили могилу у переправы через речушку, в нескольких милях от постоялого двора «Нахтигаль», там зарыт кавалер де Перрье и его воины. Де Перрье был убит отравленной стрелой с дерева. А ведь, по докладу брата Птицы, де Перрье хотел использовать этого разбойника против Шато-д’Оров, а заодно восстановить всех своих друзей против Вальдбурга.

— Это я помню… Но может быть, этот Якоб уложил Перрье сам?

— Нет, ваше преосвященство, это вряд ли. Он никогда не нарушал условия договора, это честный разбойник…

— Честный разбойник! Вы дурак, брат Симон, если считаете, что могут вообще встречаться честные люди… Да простит меня Господь! Вы же не видели его трупа?

— Нет, ваше преосвященство, не видел.

— Ну ладно, наплевать. Мы потеряли уже почти два десятка людей, а еще ни на йоту не приблизились к цели. Теперь время действовать. Вы, брат Симон, уже установили лагерь?

— Да, на склоне Альтен-Хаазенберга, примерно в трех милях от замка. Если они вышлют разведку, то сразу же на него наткнутся.

— Не слишком ли это на виду, они не подумают, что их дурачат?

— Нет, ваше преосвященство, костров ни вблизи Шато-д’Ор, ни от дороги не видно. Они должны выйти на этот лагерь по дыму.

— Сколько людей вы там оставили?

— Около сотни.

— Как только начнем общий штурм, пошлете их к воротам. А пока они должны сделать все, чтобы противник принимал их за тысячу.

— Из сучков и бревен мы сделали фигуры спящих, — хихикнул Симон, — а сторожевые расставлены так, что ближе чем за сто шагов к лагерю не подойдешь…

— Учтите, брат Симон, я вам голову снесу, если будет обнаружен наш настоящий лагерь! Итак, идите к своей сотне, а ко мне кликните братьев Леона, Виктора и Серафима.

Скрипнула дверь избушки, и, приглушенное расстоянием, послышалось по цепи: «Братьев Леона, Виктора и Серафима — к его преосвященству!» Потом послышались шаги, вновь скрипнула дверь и звякнули доспехи.

— Вы звали нас, святой отец? — спросил твердый голос.

— Да, я вызвал вас, чтобы определить порядок всех наших действий исходя из того, что брат Феликс убит, а грамота, полученная им от брата Птицы, попала к неприятелю.

— Брат Феликс убит? — переспросил твердый голос.

— Да, брат Виктор, это так.

— А его люди? — спросил голос с легким астматическим придыханием.

— Все погибли, брат Серафим, все…

— Упокой, Господи, души их! — сказал брат Виктор.

— Я помолюсь об этом, братие, — проскрипел епископ, — а теперь к делу! Ваш отряд, брат Виктор, пятьдесят человек, я посылаю через подземный ход в Шато-д’Ор. Вы должны проникнуть в замок через камин в кабинете Генриха де Шато-д’Ора. Сейчас там нечто вроде кладовой. Вас будет ждать проводник, мужик Жано. Он покажет вам, где находятся посты стражи, которую вы снимете. Если вам все удастся сделать без шума, то откроете ворота и впустите отряд брата Леона; если нет — завяжите бой в донжоне и постарайтесь удержать подземный ход до тех пор, пока не подойдет отряд брата Серафима. Вы все поняли?

— Да, ваше преосвященство, я все понял! — отрубил Виктор.

— Собирайте и готовьте ваших людей. Как только братья Леон и Серафим выйдут, приведите сюда своих людей.

Скрипнула, а затем хлопнула дверь — вышел брат Виктор.

— Я буду молиться о спасении его души, — с пафосом сказал брат Леон.

— Вы правы, брат мой! — одобрил епископ. — Сей мученик во имя Христа идет на верную смерть… Ваша задача, брат Леон, такова: со своим отрядом в пятьсот копий скрытно подойти к Шато-д’Ору, но это после того, как высланная из замка разведка, обнаружив наш ложный лагерь у Альтен-Хаазенберга, вернется с докладом обратно. Пошлите нескольких людей понадежней проследить за разведкой врага. Едва она уйдет в замок — ведите ваш отряд к замку и располагайте в лесу, как можно ближе к подъемному мосту. Заготовьте лестницы и веревки с крюками…

— Уже готовы, ваше преосвященство!

— Вы всегда были хорошим воином, брат Леон… — похвалил епископ. — Как только откроются ворота и опустится мост — на рысях в замок! Если же в замке завяжется бой между стражей и воинами брата Виктора, на помощь ему сразу не спешите. Вышлите лазутчика к стене, пусть он просигналит вам, когда большая часть стражи будет переброшена в донжон, только после этого атакуйте ворота…

— Я понял, ваше преосвященство!

— В замке вам, возможно, придется штурмовать две стены. Каждая последующая выше предыдущей. Постарайтесь сразу захватить опорные башни в тех местах, где они соединяют внутренние стены с внешней. Посылайте на фланги лучников, пусть бьют вдоль стен. Захватив эти башни, можно выйти в тыл противнику… Да поможет вам Бог! Ступайте к воинам.

Забрякала кольчуга, звякнул о пол меч, хлопнула дверь — вышел брат Леон.

— Ваше дело, брат Серафим, совсем простое. Вам нужно подождать, пока по всему замку разгорится бой, а затем, когда враг уже не сможет удерживать подземный ход, — вступайте в дело. Ваш воин должен влезть на крепкое высокое дерево и наблюдать за Шато-д’Ором. Как только Шато-д’Оры дадут сигнал своим вассалам, зажгут костер на верхней площадке донжона, или как только пожар в замке начнет полыхать — немедленно ведите своих людей. Под землю их можете опустить несколько позже, чем уйдет отряд брата Виктора… Идите, брат Серафим, помолитесь Господу о нашей победе!

Иоганн понял, что пора уходить. С минуты на минуту к люку могли подойти монахи из отряда Виктора. В три прыжка он пролетел всю лестницу и, обхватив руками и ногами цепь, скрежеща сталью кольчуги и перчаток по звеньям цепи, соскользнул в колодец. Двигался он так стремительно, что его перчатки, кольчуга и стальные башмаки накалились от трения. Он бежал вперед с такой быстротой, что, когда за его спиной послышался скрежет цепи спускавшихся вниз монахов, между ним и колодцем было уже не менее сотни шагов. Но в гулком каменном коридоре топот его ног будет издали слышен врагам. Притом врагам коварным, которые тщательно готовили нападение на дом его невесты, его милой Альбертины! Его будущей жены и матери его ребенка! Затаившись во тьме, Иоганн следил за тем, как воины из отряда Виктора, один за другим соскальзывают по цепи в подземный ход. Вот зажглись факелы. Сперва он огорчился только тем, что он, жених, оказался отрезанным от жилища своей невесты! Он побежал к той части потайного хода, которая вела к замку Вальдбург. Между ним и Шато-д’Ором стояли полсотни монахов. И тут он понял — главная беда куда серьезнее и страшнее несостоявшегося свидания. Он не сможет предупредить Шато-д’Ор о возможном налете! В отчаянии Иоганн чуть было не наделал глупостей: он уже вырвал из ножен меч, изготовившись броситься на монахов. Уложив одного-двух Божьих воинов, он, несомненно, сам расстался бы с жизнью. И слава Богу, здравый смысл возобладал над юной горячностью. Дождавшись, когда монахи отошли от него достаточно далеко, он быстрыми, но бесшумными шагами двинулся по темному туннелю к своему замку. В голове его лихорадочно зрели планы один фантастичнее другого, трезвый рассудок тут же отметал их. Наконец пришло решение, как надо действовать. На войско Альберта рассчитывать не приходится. Его триста воинов в зеленых плащах с изображением ели и баронской шапки — умелые вояки. Но их и за неделю не соберешь по мелким лесным острожкам и хуторкам. В замке было еще до сотни стражников — баронская гвардия. Да у него человек двести разбойничков, но те разбрелись по разным торговым делам, на отдых или были заняты на хозяйственных работах. Вот этих, пожалуй соберешь побыстрее.

Добравшись в свой замок по подземному ходу, который заканчивался в его спальне, Иоганн велел поднять всех, вооружить и собрать в зале. Кроме разбойничков явились еще шестьдесят латников, которых можно было снять с охраны замка.

— Воины! Верите ли вы мне? — обратился он к своим людям.

— А как же!

— Верим, верим!

— Дело говори, начальник! — загалдело войско.

— Идем на Шато-д’Ор, но не на Альберта, а на монахов. Изменой и коварством они хотят захватить замок, а у меня там невеста…

— Вперед! — заорали разбойнички, но Иоганн осадил их:

— В Шато-д’Оре не шалить, никого не насильничать, барахло брать только с монахов, поняли?

Разбойники загалдели, заверяя барона в своей честности…

Гуськом они спустились в подземный ход, за короткое время преодолев те несколько миль, которые отделяли замок Вальдбург от избушки с колодцем. Вначале шли с факелами, затем, подходя к колодцу, погасили их и к колодцу подошли в кромешной тьме, держась друг за дружку. Тут встал вопрос, идти ли сразу к Шато-д’Ору или дожидаться воинов брата Серафима. За те два часа, что прошли с того момента, как отряд брата Виктора ушел к замку, прошло много времени, воины Серафима уже могли последовать за ними.

Вероятно, Иоганн колебался бы еще какое-то время, если бы вопрос не разрешился сам собой: из отверстия колодца долетели приглушенные голоса и топот ног — войско Серафима спускалось к колодцу. Вальдбург разделил своих воинов на два отряда, укрывшись во тьме. Один из отрядов перекрыл путь на Шато-д’Ор, второй перерезал подземный ход со стороны Вальдбурга.

Монахи, ничего не подозревая, один за другим спускались в проход, вскоре заполнив его по всей длине — от стенки до стенки; в руках у них горели факелы. Съезжали монахи по цепи шустро, как по конвейеру (если для средневековья уместно такое сравнение). Десятиметровую цепь монах проскальзывал в считанные секунды, а едва отцеплял руки от цепи, за ним съезжал следующий. Последним съехал вниз брат Серафим. Выстроив войско по четыре в ряд, он двинулся было вперед, но тут глухую тишину подземелья разорвал резкий разбойничий посвист. Из темноты на ярко освещенных факелами монахов хлынул дождь стрел. Стреляли и спереди, и сзади. Началась паника. Монахи, стиснутые в узком подземелье, лишенные возможности куда-либо укрыться, бросались то в одну, то в другую сторону, повсюду натыкаясь на смертоносные стрелы.

Вопли ужаса, крики боли и истошные завывания, обрывки молитв и богохульств разлетались по мрачным глубинам подземелья и безнадежно угасали вдали. Ответные стрелы монахи слали наугад, неведомо куда. Из отряда Иоганна лишь несколько воинов случайно получили ранения, да и то легкие. Латники Вальдбурга расположились в два ряда, по пять человек в каждом, — первые стояли на коленях, соединив щиты в одну сплошную линию, в промежутках между ними высунув копья. За ними — еще пятеро, но уже во весь рост, а копья лежали на плечах товарищей, стоявших на коленях. Разбойники же, укрывшись за этой живой крепостью, слали по монахам одну стрелу за другой — непрерывный град. Монахи метались, кое-кто, отчаявшись, пытался укрыться за трупами, раствориться в темноте, но в итоге их ждала смерть — либо от стрелы, либо от копья. Жалкая кучка оставшихся в живых монахов, жалостливо взывая к Богу и к милосердию врага, на коленях молили о пощаде. Монахов связали веревками и погнали в Вальдбург по подземному ходу. Разбойнички скоро обшарили убитых и обзавелись кольчугами, щитами и мечами. В конвой с пленными Иоганн отрядил десятка два разбойничков, которые вызвались сами, считая эту работу более выгодной, чем участие в обороне Шато-д’Ора, где было больше шансов сложить голову, чем выжить. А отряд ускоренным маршем двинулся по подземному ходу. И когда в битве за Шато-д’Ор перед самым рассветом наступило некоторое затишье перед последним штурмом, то вместо трехсот новых врагов, которых ждали защитники замка, к нему подошли двести человек неожиданного подкрепления.

 

ПОБЕДА

Когда воины в щеголеватых зеленых плащах с изображением ели и баронской шапки, шитых серебром по сукну, а рядом с ними кое-как одетые бородачи в кольчугах, залитых монашеской кровью, с кистенями, луками, цепями и «моргенштернами», при разномастных мечах и копьях, живописной цепочкой полезли из подземного хода, вереницей растянувшись по винтовой лестнице, проходя через главный зал, заполненный ранеными, а затем через озаренный отблесками пожара двор замка к внешней стене, Ульрих, устало привалясь к воротной башне и вяло подкрепляясь холодной бараниной, хлебом и чесноком, обратился к Альберту и отцу Игнацию со словами:

— Почему они медлят? Почему не атакуют?

— Об этом же думал и я, — сказал Альберт, скрипнув зубами.

— Ну и что же ты придумал? — спросил отец Игнаций.

— Ничего я не придумал… Что я, епископ? Наверное, ждут подкрепления через подземный ход. Но и тем пора бы уже!

На лестнице послышались шаги, вошла Клеменция, шелестя длинным подолом траурного черного платья.

— Матушка! — воскликнул Альберт. — Зачем вы пришли сюда? Здесь опасно.

— Я пришла, чтобы увести тебя отсюда. Мы уходим подземным ходом…

— Кто мы? — спросил Ульрих.

— Я, Альбертина, все женщины, дети и раненые. И ты, Альберт, тоже…

— Матушка! — вскричал Альберт. — Я не уйду отсюда!

— Замолчи! Мне уже надоело врать, я должна спасти своих детей… Послушайте, мессир Ульрих, перед лицом смерти я не могу больше лгать. Вы должны знать все…

Клеменция остановилась, чтобы перевести дух и собраться с силами для решающего слова, но в это время в башню ворвался Иоганн фон Вальдбург.

— Мессиры! — вскричал он с порога. — Двести воинов пришли из Вальдбурга к вам на помощь! Помощь, которую ждет враг, — не придет.

— Откуда вы?! — ошарашенно спросила Клеменция. — Вы летаете по воздуху?

— Бог не дал мне крыльев иных, чем крылья любви… Я прошел подземным ходом, истребил весь отряд монаха Серафима и привел к вам всех своих людей во имя любви к вашей дочери!

— Надеюсь, любезный свояк, вы уже облобызали вашу прелестницу? — иронически улыбнулся Альберт.

— Разумеется, мой друг, она так была растерянна… Мессир Ульрих, ваш слуга…

— Он уже не слуга, а мой вассал…

— Прошу прощения, ваш вассал Марко решил пока оставаться у камина, вдруг у монахов обнаружатся еще какие-нибудь силы. Хотя в резерве у них не может быть более ста человек, да и те, скорее всего, уже втянуты в бой.

— У них сейчас примерно четыре сотни людей… — задумчиво произнес Ульрих, кашлянув, — к тому же усталых и голодных. Вот что, Вальдбург, как бы вы посмотрели, если бы я попросил вас убрать ваших людей в опорные башни. Сотни людей мне пока хватит, чтобы отражать первый натиск врага. А когда завяжется бой у стены, ваши люди, да желательно побыстрее, должны выскочить из башен и по внешней стене атаковать засевших там вражеских лучников. И уж совсем отлично — захватить опорные башни вон той стены…

— А потом взять неприятеля в кольцо?! — воскликнул Вальдбург с восторгом. — Это дело по мне…

— Да постарайтесь, чтобы господа монахи не заметили ваши зеленые плащи!

Вальдбург, вдохновленный разговором с Ульрихом, убежал к своим людям. Ульрих повернулся к Клеменции и спросил:

— Несколько минут назад вы хотели мне что-то сообщить, графиня?

— Обстоятельства изменились, мессир Ульрих, — сказала Клеменция, — я иду к раненым… Надеюсь, что ты, Альберт, последуешь за мной…

— Мое место с мужчинами! — гордо ответил Альберт.

— О Господи, — вздохнула Клеменция и, покачав головой, спустилась вниз.

В башню вбежал воин и крикнул:

— Мессиры! С той стороны трубят в рог и зовут на переговоры!

Теперь и Ульрих услышал хриплое завывание боевого рога со взятой монахами стены. Отшвырнув баранью кость, Ульрих встал и вышел на стену.

— Эй! На стене! — орали с той стороны. — Шато-д’Ор, сдавайтесь!

— Погоди! — громко крикнул Ульрих, складывая руки рупором. — Мы еще не навоевались! Как навоюемся, так и сдадимся!

— Мессир Ульрих! — усиленный жестяным рупором, проскрежетал над двором голос епископа. — Это говорю я, епископ! Вы защищаете гнездо ведьм и распутниц, сложите оружие! Именем Божьим заклинаю вас сложить оружие!

— Святой отец! — заорал Ульрих. — Даже особам духовного звания не к лицу возводить поклеп на славный род Шато-д’Оров! Наш замок — обитель славных воинов, защитников святой веры и честных, милосердных женщин, которые и сейчас облегчают страдания ваших раненых, быть может, сразивших в бою их мужей! Вы поступаете как Каин, ваше преосвященство! Вспомните, что сказал Господь, когда Каин убил брата своего Авеля? Вся кровь, пролитая здесь, падет на вашу голову!

— Вы заблуждаетесь, мессир Ульрих! И заблуждение ваше пагубно! Вы противитесь не мне, смиренному рабу Божьему, а самой воле Господней! Спросите, спросите графиню Клеменцию, скольких детей она родила?!

— А зачем мне это спрашивать? — удивился Ульрих. — Все и так знают, что у нее их двое.

— Ложь! — вскричал епископ злорадно. — Ло-ожь! Их трое, трое детей! Она родила дитя вне брака, как прелюбодейка, и скрыла это от Святой церкви, не покаявшись на исповеди! А теперь скажите, мессир Ульрих, знаете ли вы, сколько у нее сыновей?!

— Полагаю, что один, если то, измышленное вами дитя, не юноша, — ответил Ульрих, несколько опешив.

— Так знайте, мессир, ни одного сына у нее нет, ни одного!

— Ха-ха-ха! — расхохотался Ульрих. — А кто же такой Альберт, позвольте спросить? Уж не девушка ли?

— Именно так, мессир! Попросите-ка вашего племянника, если он не девушка, показать свою грудь! Клянусь честью, на это он не решится! Потому что он — не мужчина и даже не девушка, а прелюбодейка и распутница — такая же, как ее мать!

— Эй, старая перечница! — зазвенел в тишине резкий и взволнованный голос Альберта. — Если ты, старый козел, наживший сифилис через задний проход, называешь меня распутницей, то я тебе тоже могу сказать: ты старая баба и тебе нечего показать из своих штанов!

Вся стена Шато-д’Ора заржала этой весьма не женской остроте.

— Если ты мужчина, — крикнул Альберт, — то выходи на поединок, померяемся силой! Попробуй-ка победить эту распутную девку! Ха-ха-ха-ха!

— Ведьма! Ведьма! — задребезжал епископ в свой рупор.

— Ну и что?! — смеясь, прокричал Альберт. — Неужто его преосвященство недостаточно свято, чтобы противостоять во имя веры какой-то ничтожной ведьме?! Ведь вы же спасаете души людские от дьявола! Выходите, ваше преосвященство! А если боитесь, вышлите кого-нибудь посмелее! Вам ведь не привыкать прятаться за чужую спину!

Пока Альберт издевался над епископом, к Ульриху подошел Марко и сообщил:

— Ваша милость, ты уж прости, что я в ваши дела суюсь, но, по-моему, пора этим рясникам в атаку… А то к утру, не иначе, они сбегут… А недорубленный да недокорчеванный лес опять вырастет…

— Скоро вассалы подойдут, — сказал Ульрих, — нам полегче будет!

— Это как сказать. Они вон ночью штурмовали, да сколько людей угробили, а нам-то днем придется. Много наших погибнет.

— Так что же мне приказать, что ли, епископу? Он и против Альберта выехать боится…

— То-то, что боится! А почему? А потому, что отряд ждет, тот, что Вальдбург расколотил. Вот как услышит, что отряд его из башни вырвался, так и расхрабрится… Кумекаешь?!

— Ох и прожженный же ты злодей! — восхищенный догадкой, воскликнул Ульрих. — Сам, за монахов, нас атаковать будешь?

— Атаковать не атаковать, а поорать мы с ребятами сумеем, — почесав пузо под кольчугой, сказал Марко. — Мечами о щиты поколотим, повизжим. А ты своим вели кричать: «Монахи сзади, монахи сзади!» Пускай по стене помечутся, вроде и впрямь перепуганы… Только объясни им, что это игра.

— Ладно, — усмехнулся Ульрих и пошел вдоль стены, объясняя воинам, как им следует себя вести в новой ситуации…

А через несколько минут все двадцать латников под предводительством Марко выскочили во двор, подняв у подножия донжона невероятный гвалт и шум. Им помогали женщины и ребятишки, верещавшие и визжавшие на разные лады. Латники фехтовали мечами, стараясь погромче ими лязгать, а женщины и дети били палками по медным тазам, котлам и сковородкам. На стене, якобы в панике, метались воины, истошно вопя:

— Монахи в тылу! Обошли нас! Пропали!

Розыгрыш удался блестяще. Епископ, услышав шум, возликовал и велел трубить атаку. Звук рога совпал с моментом, когда над холмами появился алый краешек утреннего солнца. Толпа монахов, двигаясь по дымящимся руинам хибарок, где проживали дворовые и ремесленники, с пением боевых псалмов пошла на приступ. Епископ был так уверен в успехе, что не оставил в резерве никого, кроме брата Леона да нескольких человек своей личной охраны. Монахи волокли с собой удлиненные лестницы. Беспрепятственно достигнув второй стены, они приставили к ней свои лестницы. А тараном вновь принялись молотить по воротам. Выждав, пока все монахи соберутся под стеной, Ульрих махнул мечом. Взревел боевой рог Шато-д’Ора. Десятки стрел в упор ударили по столпившимся монахам, пытавшимся выломать двери в опорные башни. Кипящая смола, на сей раз уже не случайно, выплеснулась на головы осаждавших, долбивших тараном ворота. Две баллисты с опорных башен посылали в толпы монахов булыжники размером с человеческую голову. Встреченные градом стрел, монахи не выдержали и бросились бежать. За ними с дикими визгами и воплями из опорных башен выскочили весьма странные люди — в звериных шкурах, с топорами, косами, «моргенштернами», с боевыми цепями и кистенями.

— Черти-и-и! — взвизгнул кто-то из монахов.

Разбойнички Вальдбурга блестяще умели действовать против ошеломленного и бегущего противника — лихо рубили монахов топорами, ссекали головы косами, расшибали черепа палицами, цепами и «моргенштернами». На плечах монахов они влетели в опорные башни, а оттуда — на первую внутреннюю стену. Оба участка внешней стены между двумя парами опорных башен были очищены от монахов. Вместе с разбойничками на первую внутреннюю стену ворвались и наиболее стойкие бойцы из латников Вальдбурга в своих зеленых плащах. Воротная башня первой стены, которую держала лишь горстка охранников епископа, была атакована с обоих концов, и телохранители епископа были изрублены.

— Сдавайтесь! — торжествующе вскричал Вальдбург, занося меч. — Ваше преосвященство, вы мой пленник!

Епископ с бледным, искаженным злобой и страхом лицом отстегнул меч и рукоятью вперед подал его Иоганну… Тут же его связали и накинули на шею веревку.

Монахи оказались в полном окружении. С четырех сторон — высокие каменные стены, а со стен — стрелы, камни, кипящая смола. В обгорелых, местами еще тлеющих бревнах сгоревших хижин не спрячешься. Монахи в панике бросались то на стену, которую защищал Ульрих, то на стену, захваченную Иоганном, то пытались прорваться через ворота, молотя в них тараном, то карабкались на лестницы. Но все тщетно. Не нанося врагу никакого урона, сами они гибли десятками… Весь двор между двумя внутренними стенами был завален убитыми и ранеными. Вопли отчаяния и ужаса перемежались с проклятиями в адрес епископа… И наконец монахи, оставшиеся в живых — а таковых было не более полусотни, — бросили оружие и, воздевая руки к небу, рухнули на колени посреди двора, моля о пощаде. Таковая и была им дарована, но свободы Ульрих им не обещал. Латники Шато-д’Ора и Вальдбурга, а также разбойники снимали с монахов оружие, выворачивали карманы, после чего отправляли в подвал Шато-д’Ора. Там неудачливых завоевателей заковали в цепи и, по уже известному нам порядку, погрузили в «каменный ящик». Когда эта работа близилась к концу, к Шато-д’Ору стали один за другими подходить отряды вассалов и тех самостоятельных владетелей, которые приняли знак на башне замка за призыв к восстанию против маркграфа. Обнаружив, что дело идет пока лишь о драке с монахами, они не торопились разъезжаться по домам. Вблизи Шато-д’Ора были разбиты шатры, построены шалаши, а командиры осаждали Ульриха предложениями. Очень скоро Ульрих понял, куда клонят его несколько припозднившиеся помощники. Однако пока он не дал им никакого ответа, сославшись на необходимость заняться заделкой повреждений замка, отпеванием и похоронами убиенных.

 

МАРКГРАФ И ГЕРЦОГ

Напившись до свинского состояния, маркграф проспал до полуночи. Проснулся он в дрянном настроении, похмельный и злой. Голова у него раскалывалась, во рту было кисло, в животе крутило. Осушив еще пару кружек вина, он слегка приободрился и приказал привести бабу. Услужливые холопы забегали по замку и вскорости притащили в опочивальню к повелителю добрый десяток заспанных и растрепанных служанок, кухарок и портомоек. Все эти видавшие виды лахудры ужаснули бы своим видом самого небрезгливого мужчину XX столетия. Но в те времена народ был попроще, да и господа не избалованы. Маркграф выбрал из всего предложенного ассортимента кухарку с арбузообразным бюстом и толстенными ляжками, а прочих велел гнать в шею. Положив разоблаченную до последней нитки бабищу на свое ложе, маркграф окунулся в этот океан плоти и чуть было в нем не утонул, ибо баба была из той серии, которые прощают все, кроме полового бессилия. Маркграф же, имея подорванное алкоголем и прочими пороками здоровье, был, как говорится, уже не тот. Он честно исполнил все, что мог, но увы, этого было мало ненасытной, плотоядной кухарке. Оттащить ее от его светлости удалось только с помощью двух стражников. Маркграф велел бабу высечь, а сам от расстройства опять впал в пьянство. Пил он до тех пор, пока не вбежал уже известный нам кавалер де Ферран и не доложил, что около Шато-д’Ора разворачиваются весьма серьезные события.

— Лазутчики на конях обнаружили лагерь, где скопилось до тысячи монахов — воинов епископа.

— Вчера мне о них докладывали. Не удалось узнать, что они там делают?

— Судя по всему, они не хотят, чтобы их обнаружили люди Шато-д’Оров.

— А нет ли сговора между монахами и Ульрихом?

— Не знаю. Вчера, как вы помните, он сговорился с двумя аббатами.

— А вы должны это знать, мессир де Ферран! Вы видели человека, от которого получал сведения де Перрье?

— Нет, ваша светлость. Боюсь, что он уже схвачен. Кроме того, тот человек был лазутчиком не столько де Перрье, сколько тех же монахов, точнее, епископа. Его кличка — брат Птица. Об этом было сообщено моему человеку, работающему у епископа.

— А что же, ваш человек не мог сообщить вам, куда и зачем епископ повел свой отряд? Ведь он вывел из Визенфурта почти все свои войска. Мне доложили, что, кроме сил монастырей, у епископата осталось лишь около ста человек, а в монастырях можно набрать еще не более пятисот…

— Мой человек должен безотлучно находиться около епископа, у него не было возможности связаться со мной. Но оттуда надо ждать вестей с минуты на минуту… Кроме того, я послал несколько конных ближе к замку.

— Идите, де Ферран, распоряжайтесь от моего имени, делайте что хотите, но я должен знать все, что там творится. Вышлите отряд на Тойфельсберг, оттуда все должно быть отлично видно.

— Уже послано, ваша светлость! Пятнадцать всадников.

— Ступайте.

Де Ферран вышел. Маркграф медленно трезвел. Что же там делают монахи? Если хотят захватить Шато-д’Ор, то их слишком мало. С тысячей воинов и без стенобитных машин этого сделать не удастся. Либо епископ заручился поддержкой кого-то в замке, либо он подошел туда вовсе не для того, чтобы воевать с Шато-д’Ором. Но зачем еще приводить в чужие владения тысячу воинов? Уж не сговорились ли они с Ульрихом? Тогда неприятности могут посыпаться как горох… А что, если все это делается против него, маркграфа?! Сколько сейчас у него верных людей? Если те, что ушли с Ульрихом в Шато-д’Ор, выставят свои силы, у маркграфа не найдется и половины. На короля надежда плоха. Он не станет спорить с большинством рыцарства марки. Просто предложит ему добровольно уйти, а то и насильно сместит. Да и пока гонец маркграфа доберется до короля… Тут все уже переменится! Где же выход?!

— Ваша светлость! — кашлянув, произнес слуга, бесшумно возникший из-за бархатных портьер у входа в опочивальню маркграфа.

— Чего тебе?

— Прибыл посланник герцога, виконт де Легран дю Буа Курбе. Он требует встречи с вами!

— Что ты сказал, скотина?! Требует?! Здесь могу требовать только я! Он что, так и просил доложить?

— Именно так, ваша милость, разве я решился бы…

— Утром явишься к палачу и передашь ему, что я велел всыпать тебе сто… Нет, семьдесят пять розог. Двадцать пять я прощаю тебе…

— Благодарю вас, ваша светлость! — униженно склонился слуга.

— Зови виконта.

Герцог! У маркграфа поджилки затряслись от ужаса. Нет, маркграф боялся не герцога, он боялся себя. Неспроста давний и непримиримый враг короля послал среди ночи своего преданного вассала на тот берег реки. Речь явно пойдет не об ограбленных купцах и не о севшей на мель герцогской барже с солью, которую маркграф позавчера велел отвести в Визенфурт, хотя села она на мель посреди реки… Герцог что-то знает! И наверняка, если он знает, что должно волновать маркграфа, то это будет связано с предложением, по виду весьма заманчивым, но на деле чреватым самыми пакостными последствиями… Герцог на это мастер! Но боялся маркграф все-таки только самого себя. Не было сейчас предложения, которое он не был бы готов принять, лишь бы сохранить свое положение. Мог отдать герцогу в наложницы свою жену, принять мусульманскую или еврейскую веру, жениться на восьми дочерях герцога, хотя всем было известно, что они уродины и шлюхи. Он мог отдать на разграбление свой Визенфурт, заплатить любую дань, перевешать всех своих советников, даже продать душу дьяволу — только бы остаться маркграфом. Теперь он ждал появления виконта де Леграна дю Буа Курбе с каким-то мазохистским сладострастием.

Бряцая шпорами, с боевым шлемом на сгибе руки, в опочивальню вошел низкорослый, черноволосый, с курчавой проседью хитроглазый человек. Его облачение состояло из плотной, с меховым подбивом, кожаной куртки и таких же штанов. Бордовый плащ с гербом герцога, подмоченный снизу, видимо, при переправе через реку, стлался за ним по каменному полу, оставляя мокрый след.

— Простите, я без церемоний, — сказал виконт, словно говорил с равным себе. Маркграфа это покоробило, но виду он не подал.

— Я рад вам, мессир де Легран. Благополучно ли здравие его высочества? — любезно спросил маркграф.

— Благодарение Богу, его высочество пребывает в добром здравии и того же желает вам, ваша светлость, — суховато ответил виконт. — Однако, как сообщил мне его высочество герцог, у него есть все основания сомневаться, что ваше доброе, как я вижу, здравие, может оставаться таким не достаточно долго… Надеюсь, вы меня правильно поняли?

— Увы, нет! — сокрушенно сказал маркграф, играя в наивность.

— Неведение не знает страха, — улыбнулся посланник. — Тогда вам, ваша светлость, можно только позавидовать… Однако не следует излишне обольщаться: дела ваши плохи, ваша светлость!

— Вы пугаете меня неизвестностью, виконт! — сказал маркграф нервно.

— Что ж, посмотрим, не испугаетесь ли вы, узнав истину! Я уполномочен предупредить вас, что против вашей светлости составляется, по всей видимости, очень сильная партия, душой которой станет Ульрих де Шато-д’Ор, которого вы вчера днем изволили признать исполнившим обет, а также признали его права на замок, которым ныне владеет ваш вассал граф Альберт.

— Но ведь вы осведомлены, что его право оспаривается его племянником?

— Это я знаю и рад был бы услышать подтверждение тому, что Ульрих де Шато-д’Ор имеет племянника…

— Но вы же сами назвали имя Альберта… — удивился маркграф.

— Так вот, ваша светлость, Альберт де Шато-д’Ор — это призрак, миф, такого человека нет.

— Но до вчерашнего дня он был жив, насколько мне докладывали…

— Его вообще никогда не было, ваша светлость! — твердо сказал виконт.

— Простите, виконт, а вы не ошибаетесь? У Клеменции де Шато-д’Ор, как я помню, был сын, которого звали именно так…

— У нее было лишь две дочери. Это настоящие близнецы, похожие как две капли воды — только одна носит волосы до плеч, как юноша, а вторая — до пояса, как девушка.

— Но ведь я своими глазами видел, как этот Альберт, которого вы почему-то называете девушкой, сражался на турнире со своими сверстниками. Я наградил его перстнем с рубином… Он даже просился сразиться с бывалыми вояками, но я не разрешил ему… Неужели девушка могла враз сшибить с коня семерых юношей?!

— Пути Господни неисповедимы, ваша светлость, тем более что его преосвященство епископ обвиняет и ее, и мать в колдовстве и сношениях с дьяволом!

— Господи Иисусе! — вскричал маркграф, переменившись в лице.

— Более того, епископ послал об этом донос королю и одновременно в Рим — папе. Неплохо? А знаете ли вы, что там было написано?

— Разумеется, нет! — трясясь как в лихорадке, пробормотал маркграф.

— Там было написано, что вы, ваша светлость, никто иной, как чернокнижник и колдун, а то и порождение сатаны, связавшись с которым Клеменция родила дьявола в юбке, девицу Андреа. Та в настоящее время служит оруженосцем у своей сводной сестры, известной вам под именем Альберта!

— Господи! — возопил маркграф. — Неужели он мог так оклеветать меня!

— Нет, ваша светлость, боюсь, что какая-то доля истины в этом есть. Быть может, его преосвященство кое-что преувеличил… Но в главном…

— Неужели такие бумаги ушли папе и королю? — в ужасе пролепетал маркграф. — Ведь нет же, нет? Вы их перехватили, да?!

— Пока да, — осклабился виконт.

— Что значит «пока»? — взвился маркграф.

— Это значит, что бумаги эти оказались у нас и пока не отправлены по назначению.

— И вы намерены уговорить меня сделать нечто противозаконное? — в сердцах воскликнул маркграф.

— Собственно, я имею полномочия, — возразил виконт, — только информировать вас, и все. А выводы, которые вы сделаете, и шаги, которые вы предпримете, — все зависит только от вас.

В опочивальню, отшвырнув с дороги слугу, вихрем ворвался де Ферран. Увидев виконта, он смутился и нерешительно произнес:

— У меня всего два слова, ваша светлость, я сейчас же уйду, как только скажу вам нечто на ухо…

— Можете говорить вслух, — сказал маркграф. — Неловко секретничать при гостях…

— Как вам будет угодно, ваша светлость! — поклонился де Ферран. — Тогда я имею честь сообщить, что монахи атакуют замок Шато-д’Ор. В замке пожар. На главной башне зажжен сигнальный огонь для призыва на помощь вассалов…

— О Господи! — выдохнул маркграф, не зная, радоваться этому сообщению или огорчаться.

— Судя по огням, на этот сигнал откликнулись, — продолжал де Ферран, — и не только вассалы. Мои люди насчитали сорок пять огней, это более половины всех замков марки.

— Боже правый! — обезумев от раздирающих его сомнений и ужаса, пробормотал маркграф. — Кому тут желать победы?!

— Я думаю, что вам нужны два поражения, — заметил де Легран дю Буа Курбе. — Победа монахов во главе с епископом и захват графини Клеменции с дочерьми дадут епископу в руки такие свидетельства против вас, ваша светлость, что спасти вас от костра не сможет сам Святой Петр. В случае же победы мессира Ульриха вы вряд ли справитесь с ним так же удачно, как с его отцом при Оксенфурте…

— Да, да! — воскликнул маркграф, сокрушенно качая головой. — Но что же делать?! Что делать?!

— Вы спрашиваете совета, ваша светлость? — поинтересовался виконт.

— Именно так! — злобно сверкнул глазами маркграф.

— Боюсь, что мой совет придется вам не по вкусу, — спокойно сказал виконт.

— И все же! — настаивал маркграф.

— Мой господин, его высочество герцог, — медленно, словно специально желая помучить маркграфа, заговорил виконт, — просил меня передать вам, что в случае, если ваша светлость изволит быть в особом затруднении, он обещает вам свою искреннюю и дружескую помощь… Пятнадцать тысяч воинов находятся сейчас в лагере, разбитом в двух милях от реки. Эти воины, разумеется, если мы придем к соглашению, могут уже завтра оказаться в вашем распоряжении…

— А что взамен? — прошептал маркграф. — Отдать марку герцогу?

— Ну, я не думаю, чтобы это звучало так прямо и грубо… — успокаивающим тоном произнес виконт. — Скорее, речь пойдет о признании покровительства герцога над маркой, только и всего…

— А его величество король? — опасливо поежился маркграф. — Неужели он спокойно перенесет этот шаг?

— Ну, конечно, у него будет повод для беспокойства, не без этого. Однако должен заметить, что у короля как раз сейчас едва ли найдется время, чтобы заняться делами марки. На северо-востоке королевства сейчас очень неспокойно. Боюсь, что вся королевская армия сейчас там. К тому же противник, который противостоит сейчас королю, много опаснее, чем наше скромное, хотя и достаточно славное герцогство. Многие полагают, что если на северо-востоке начнется война, то его величеству вряд ли удастся быстро одержать победу. Кое-кто даже предрекает, что война на северо-востоке не позволит его величеству обрести новую славу. Возможно, что после этой войны ему будет уже нечего перебрасывать для защиты марки… Представьте себе, что будет, если после какого-либо нежелательного для его величества исхода войны на северо-востоке мой повелитель, его высочество герцог, решит, что пора вернуть земли, которые, как известно, были силой отторгнуты от герцогства тридцать лет назад покойным отцом нынешнего короля…

— Это ложь! — перебил маркграф. — Тридцать лет назад мы вернули земли, отторгнутые дедом нынешнего герцога…

— И заодно прихватили солидный кусок нашего берега реки! — усмехнулся виконт.

— Но вся марка никогда целиком не принадлежала герцогам!

— Сейчас это уже не важно, — сказал виконт, — важно, сможете ли вы в случае, о котором я уже говорил, защитить марку от нас?

Маркграф со злобой глянул на виконта. Тот сидел на дубовом кресле, испытующе глядя на собеседника.

— Судить вам, — сказал наконец, после пятиминутного раздумья, маркграф.

— Мы уже обсудили это, — с холодным спокойствием заявил виконт. — У вас в Визенфурте пятьсот латников вашей собственной дружины, около четырехсот городских копейщиков и лучников, да еще несколько, двести-триста, монахов от монастырей Сен-Жакоб и Сен-Жозеф. Если вы соберете сейчас всех вассалов, кто еще готов следовать за вами, а не за Шато-д’Ором, то наберется максимум четыре тысячи воинов. Ну а если уж очень повезет, то в совокупности тысяч шесть. Это втрое меньше, чем у нас. У Шато-д’Ора, если ваш рыцарь не ошибся и действительно видел сорок пять огней, уже сейчас до десяти тысяч воинов. Ну а в том случае, если он будет побежден епископом до прихода этих сил, то, я вас уверяю, все эти люди пойдут за епископом. Епископ, как мне уже ясно, предпочитает, чтобы не епархия входила в состав марки, а наоборот. Конечно, его высочество не хотел бы обращаться ни к епископу, ни к Шато-д’Ору, поскольку нельзя рассчитывать на полную искренность и честность этих особ…

— Мессир де Ферран, — перебил маркграф герцогского посланника, — проверьте, как там дела у Шато-д’Ора…

Ферран выскочил из опочивальни, понимая, что решение, которое сейчас огласит маркграф, должно прозвучать без свидетелей.

— Мессир де Легран, — вкрадчиво начал маркграф, — ваше предложение для меня безусловно лестно… Но все же риска в нем много…

— О мессир, ваша светлость, — кланяясь, заметил виконт, — ни одно заманчивое или лестное предложение не бывает свободно от риска… Даже предложенный вам стакан вина будет не вполне безопасен, ибо вино может быть отравлено. Точно так же, сближаясь с женщиной, мы рискуем заполучить дурную болезнь, но тем не менее…

— Что же, — сказал маркграф, облизывая пересохшие губы, — я мог бы и согласиться, если бы его высочество сделал взамен две вещи…

— Я не берусь решать, может ли его высочество исполнить ваши просьбы… У меня нет полномочий обещать вам что-либо от лица его высочества. Однако я думаю, если ваша светлость изволит передать через меня свое согласие на вступление войск его высочества на территорию марки, то и ваши просьбы будут рассмотрены с большей благосклонностью…

«Это значит, — подытожил маркграф, — пропусти их без всяких оговорок, присоедини к ним свои войска, отдай полмарки на разорение, а уж потом мы подумаем, что с тобой сделать… Ловко. А потом и впрямь накапают чего-нибудь в вино, и все!»

— Увы, такой оборот дел меня не устраивает, — покачал головой маркграф. — Слово чести герцога, будь оно дано, гарантировало бы мне…

— Это излишняя формальность, — жестко сказал де Легран дю Буа Курбе. — Я думаю, что проволочка во времени может вам повредить. Во всяком случае не поможет уладить ваши отношения с епископом, а тем более с Шато-д’Ором. Вряд ли вы успеете за весь завтрашний день собрать свои шесть тысяч человек. Завтра в полдень войско его высочества переправится через реку. А если я вдруг окажусь у вас здесь заложником, то Визенфурт будет атакован еще раньше. Если же со мной случится нечто похуже, то мой заместитель, виконт де Бюссон, не будет терзаться угрызениями совести по поводу несчастной судьбы города Визенфурта, а также…

— Вы хотите сказать, «а также и вашей судьбы»? — побелел маркграф.

— Я сказал только то, что сказал, ваша светлость, остальное вы додумали сами… Принимая во внимание все, что было сказано, я прошу разрешения откланяться… — Церемонно поклонившись, де Легран дю Буа Курбе направился к выходу. Маркграф, секунду помедлив, воскликнул:

— Мессир! Я полагаю, наш разговор не окончен…

— Почему же? — с деланным удивлением произнес виконт. — Как мне кажется, вы уже приняли решение…

— Вы поторопились, виконт. Я только что собрался сообщить вам, что согласен на ваше предложение.

— У меня не создавалось такого впечатления, — издевательски заявил виконт. — Ну да Бог с ними, с моими впечатлениями! Приятно, что разум возобладал у вас над излишней щепетильностью.

— Мне было приятно доставить вам удовольствие своим согласием! — расплылся в улыбке маркграф.

— Итак, спустя три часа после того, как я покину ваш замок, войско его высочества под моим командованием перейдет реку у Лугового брода. Мы разобьем лагерь на лугах, которые уже выкошены вашими мужиками, и потому не причиним потрав вашим угодьям. Провиантом мое войско обеспечено на два дня. Рекомендую вам, ваша светлость, продумать, каким образом мои воины будут снабжаться дальше, дабы в наших отношениях не возникло недоразумений… Пока войска будут иметь провизию, я обещаю вам удерживать их от самовольных действий… Надеюсь, что за это время мы сумеем наладить подвоз. Не так ли?

— Могу заверить вас, виконт, что ваше войско не будет ни в чем нуждаться…

…Спустя три часа после того, как виконт де Легран дю Буа Курбе покинул замок маркграфа, войска герцога начали переправу через реку. Конница пошла через Луговой брод — обширный речной перекат, где летом уровень воды при слабом течении доходил всего до брюха лошади. От этого Лугового брода и пошло некогда название Визенфурт. Пехоту — лучников, арбалетчиков и копейщиков — де Легран послал на нескольких десятках лодок. Обоз, а также метательные машины — двадцать катапульт, баллист и стрелометов — перевозили на плотах. Вскоре на свежескошенных лугах несколько ниже Визенфурта возник шумный военный лагерь. Туда же маркграф стал помаленьку собирать войска вассалов. Прогнозы относительно численности войск, оставшихся верными маркграфу, оказались слишком оптимистичными. Собрать удалось едва ли три тысячи человек. Городское цеховое ополчение сослалось на отсутствие оружия и выставило всего полтораста копейщиков. Монастыри Святого Иосифа и Святого Якова объявили, что, не получив благословения епископа, не имеют права посылать куда-либо своих воинов. Что же касается вассалов, то большая их часть вообще не допустила к себе гонцов маркграфа. Часть объявила, что не может вмешиваться в войну между своими, а другие просто ушли к Шато-д’Ору.

Итак, надеяться маркграф мог теперь только на герцога и его войско.

 

АНДРЕА ПОПРАВЛЯЕТСЯ

Почти целые сутки мы с вами, читатель, не заглядывали в жилище бортника Клауса, где отлеживалась после боя с монахами брата Феликса смелая воительница Андреа, о происхождении которой мы кое-что узнали из предыдущей главы. Не будем сейчас разбираться, что тут правда, а что ложь. Об этом разговор еще впереди. Покамест вкратце расскажем о том, как Андреа провела те сутки, что мы ее не навещали.

Расстались мы с ней в то мгновение, когда ее посетили мысли о побеге. Однако сытость и тепло тут же вновь погрузили ее в сон, и проспала она до глубокой ночи, когда желудок ее подал соответствующий сигнал.

В комнате стояла непроглядная тьма. Поморгав глазами, чтобы приучить их к темноте, Андреа вновь подумала, что не худо бы выбраться из дома, не привлекая внимания Клауса. Уж очень она стеснялась обращаться к нему с просьбой о помощи… Приподнявшись на локте здоровой руки, она осторожно сняла с постели здоровую ногу, а потом, с куда большей осторожностью, — раненую. Раненая нога тупо ныла, и казалось, боль почти ушла, но едва Андреа попробовала встать и сделать шаг, как ляжку словно проткнули ножом.

— Чер-рт! — скрипнула зубами Андреа и, чтобы не упасть, схватилась рукой за стол. Стол поехал по полу, загрохотал, и в ту же секунду с пола вскочил Клаус, спавший там на медвежье шкуре.

— Куда ты, милая? — воскликнул он. — Ходить-то тебе рано, а то, не дай Бог, разбередишь рану-то, заживать долго будет… Дикое мясо может вырасти, долго маяться будешь…

— До ветру мне надо… — пробормотала Андреа, краснея с головы до пят. В темноте, слава Богу, незаметно было.

— Ну, это дело простое, — сказал Клаус. — Так бы и сказала. Все ведь люди, раз едим-пьем, значит, и, это, обратно отпускаем… Садись-ка мне на руки, снесу…

— Стыдно, — чуть слышно прошептала Андреа.

— Ну уж. — И Клаус осторожно подхватил ее на руки. На могучих руках его, жестких и мозолистых, знакомых с каменным, деревянным, железным и прочим делом, Андреа почувствовала себя так уютно и спокойно, как когда-то в далеком-предалеком детстве, когда ходил за ней старый и грубый бобыль и вояка Жан Корнуайе, долгие годы заменявший ей отца, о котором она, как, впрочем, и о матери, ничего не знала. Тогда Жан Корнуайе подхватывал ее, крохотную девчушку в мужском одеянии, игравшую только под надзором Корнуайе, отца Игнация или даже самой Клеменции, строго изолированную от посторонних глаз, на руки и под ее заливистый хохот подбрасывал под самый потолок.

Клаус вынес ее из комнаты, спустился по темной, но, видимо, хорошо знакомой ему лестнице, затем, тихо шлепая по выложенной камнями дорожке, отнес к дощатой постройке. Там выяснилось новое, не менее неприятное для Андреа обстоятельство: ей очень больно сидеть на корточках, и Клаусу пришлось поддерживать ее, пока она справляла свою нужду. Хорошо еще, что в нужнике было темно. Но щеки и уши у Андреа горели от стыда, и ей даже казалось, что они светятся в темноте, как раскаленное докрасна железно…

— Ну вот и ладно, — как ни в чем не бывало сказал Клаус, когда она закончила гигиенические процедуры. — Поехали обратно…

Когда он нес ее к неясно темнеющему дому, Андреа обратила внимание на слабый розоватый оттенок небосвода над крышей дома.

— Что это? — спросила она. — Светает, что ли?

— Да нет, — задумчиво сказал Клаус, — раненько еще, непохоже на то… Лес, может, загорелся… Вот отнесу тебя, слазаю на дерево и погляжу…

Уложив Андреа в постель, он снова вышел во двор. Теперь даже в комнате было не так темно — дальние отсветы огня проникали в окна. Минут через двадцать Клаус вернулся и покачал головой:

— Это, пожалуй, за рекой горит, должно быть, у вас, в Шато-д’Оре!

— В Шато-д’Оре?! — вскричала Андреа. Ею овладело горячее желание бежать туда, где горит замок, в котором она прожила всю свою жизнь. Это был замок, где жил Корнуайе, ее приемный отец, где жили дети Клеменции, единственные друзья, которых ей разрешалось иметь. Где-то там была и сама госпожа Клеменция, женщина, которая сделала для Андреа много и хорошего, и не очень хорошего, но все же не чужая для нее. Туда мог прибежать и хвастунишка Франческо, который при всем том, чем он Андреа не нравился, был вполне симпатичным и неплохим парнишкой. Где-то там был, быть может, и мессир Ульрих, в которого она успела по-девчоночьи, а скорее даже по-мальчишески, влюбиться. И там же находятся монахи — те, с кем она сражалась прошлой ночью, — злые, безжалостные, жестокие… Монахи, которые готовы убить всех дорогих ей людей. Она рванулась было с места, но с горечью вспомнила, как ее только что носили на руках в отхожее место, и, упав на постель, заскрежетала зубами в бессильной ярости.

— Проклятые монахи! — колотя подушку своим крепким, не по-девичьи увесистым кулаком здоровой руки — левой было больно даже пошевелить, — прорычала она. — Подлостью, все подлостью делают! Разбойники, разбойники они!

— Ну уж, — сказал рассудительный Клаус, — чего-то ты так, всех сразу? Монахи разные бывают… Вон в лесу муравьи и те разные: одни работают, другие их грызут. Пчелы мед собирают, а осы воруют. Медведи вон мед не делают, а тоже, как и я, бортничают. А монахи, они тоже, одни Бога за нас, грешных, молят, другие разбойникам за деньги грехи отпускают, третьи сами грабят… А господа? Они тоже разные — одни добрые, другие нет. Разница не в том, кому какое назначение от Бога дано, а в том, каким человек уродился. Душа-то заботы о себе требует, воспитывать надо душу-то… Злобу смирять, жадность. Людей любить надо, жалеть…

— Жалостливый! — проворчала Андреа, ни на йоту с ним не соглашаясь. — Рубить их надо! Рубить!

— Охо-хо-хо! — сокрушенно покачал головой Клаус. — Как же сердце у тебя ожесточилось-то! Мужики бывают злые, оно понятно, у всякого зверя самцы драчливы. Уж на что олени смирные, а и то, как гон подойдет, рогами бьются. Ну так то понятно, от Бога идет. Сильный олень сильного приплоду наделает, стадо оборонить сумеет. А вот не видел я ни разу, чтобы оленихи из-за оленя бились, а уж такого, чтобы самка с самцом насмерть грызлась, — и у волков такого не ведется. Вас, баб, Господь для того и создал из ребра Адамова, чтобы мы вовсе уж не озверели, мужики-то. Нас надо доброте учить, а не биться, как нам Господь завещал… Господь мудро рассудил: когда мужик с бабой любятся, обоим хорошо и сладко. А после бабе мучиться, рожать надо… А мужику — ничего. Вот и определил ему Господь воевать, чтобы жизнь уж совсем медом не казалась…

— Отвяжись ты с проповедью! — смирясь, но не успокаиваясь, прошипела Андреа. — Я и так попов понаслушалась — поверх головы! И все врут!

— Это дьявол тебя блазнит, — сказал Клаус, помрачнев. — Его это штуки, прости меня Господь! Если истины в слове Божьем не увидела, значит, дьявол его до тебя не допускает, туманит голову. А если поп врет, слово Божье говорит, а делает не по-Божески, то это им дьявол владеет. А слово Божье надо не так по человеку, кто его говорит, как по самому слову понимать….

— Тебе бы тоже в попы податься! — сказала Андреа. — Грамоту знаешь, книгу пишешь — самая дорога.

— Нет, — словно не заметив иронии, ответил Клаус. — Чтобы слово Божье до людей нести, закону Божьему их учить, надо самому сперва научиться. А дьявола победить в себе непросто. Силен он, силен. Хитер и коварен, хуже лисы. С одной стороны подъедет, с другой… А уж соблазняет! Неделю назад лодку купецкую на реке разбило. Купцы потопли, а товар на берег выкинуло. Обсуши, да и торгуй — немалые деньги взять можно. Вижу я этот товар, по берегу раскиданный, вроде бы и ничей… И тут слышу голос внутри себя: «Бери, бери, бери поживее! Ничье оно, ты же ведь не грабил купцов, не убивал их, нет на тебе греха!» И такой тот голос вредный, занудный, а сила в нем дьявольская — потянуло меня к товару. Только за него ухватиться хотел, тут меня другой голос, строгий, благостный, как коня удилами, осадил: «Как ты осмелился, безумец, на чужое добро руку поднять? Ты ли этот шелк ткал, ты ли его вез, деньги за него платил?!» Отступился от шелка и побег домой Богу молиться за то, что от согрешения меня спас.

А через три дня встречаю в лесу Якоба Волосатого, ну, того, что ты убила, а он мне похваляется, мол, пятьдесят цехинов заработал, греха лишнего на душу не взяв. Конечно, знаю я, что душегуб он, хоть и несчастный человек, но вдруг интересно стало, как это он, не согрешив, деньгами разжился. «А я, — говорит, — купецкое добришко у реки собрал да в Визенфурте продал одному лавочнику». Ох, и завидно мне стало! Опять тот голос, что на берегу был, нашептывал: «Дурень ты, простофиля! Ведь твои это деньги-то, твои! За просто так деньги упустил, чтобы разбойный человек у тебя на эти же деньги медовуху покупал!» А другого голоса, благостного-то, что-то не слыхать было. Дьявольский голос, тот все нашептывает, нашептывает: «Да не поздно еще деньги те вернуть! Выжди, пока разбойник к тебе спиной повернется, да и ткни ножом его под лопатку… Чик — и готово! И свои денежки вернешь, да и у него, если что лишнее есть, не грех взять… Разбойник ведь, душегуб, грабитель! Такого убить не грех, богоугодное дело!» А благостного-то голоса все нет! А рука-то у меня уже на рукоятке ножа. Да и разбойник как на грех спиной ко мне повернулся — голову задрал, на дерево смотрит: белка там прыгала, шишки лущила. «Эх, — говорит Якоб, — во смехота-то!» Поглядеть, конечно, так особо ничего смешного нет: белка как белка, сколько я таких видел! «А я, — говорит Якоб, — не один год в лесу живу, а такой прыткой малявки не видал! Ишь, зубами-то работает! Прямо как Ганс Пузатый!» Ганс Пузатый — это тоже разбойник, его в том году маркграфские люди убили… Ну а только он, Якоб, начал про эту белку говорить, да и говорил-то он не очень складное, можно сказать, дурацкое, прямо как малое дитя, которое первый раз зверушку увидело, до меня вдруг дошло, что я его сейчас пырну насмерть, и больше он ни зверушек, ни дерев, ни трав — ничего не увидит. А увидит адские пещи, геенну огненную, чертей да смрад серный… Ведь ему-то, молись ни молись, кущи райские не видать! На муки вечные обречен. И радости-то ему всего осталось, что на этом свете… Вот рука-то у меня от ножа и отодвинулась. А тут и голос благостный заговорил: «Деньги те ему боком выйдут! Не жалей, что не ты чужое взял, не завидуй вору!» Нечестивый голос сразу примолк. Ну а потом Якоб ко мне в гости напросился, выпить захотелось. И опять нечестивый голос наяривает: «Сыпани-ка ему в медовуху или в пиво какого-нибудь зелья! Хоть бы того, что он у тебя на стрелы брал… И кровь не прольешь, и рук не замараешь… А деньги все в твой карман придут!» Но тут благостный голос уж не дремал, прямо так и вскричал в моем нутре: «Отравителем хочешь стать? Бог тебя просветил, силу трав тебе показал, а ты ее на пагубу хочешь пустить?!» И тут Бог меня миловал — сдержался я. Якоб ко мне пришел, попил медовухи, дал цехин. Ведро дубовое медовухи с собой понес. Вышел он от меня веселый, песню орет и идет через поляну от дома моего к лесу. А меня все вражеский голос уговаривает: «Дурак, упустишь ведь денежки-то! Хватай лук да пусти ему стрелу с ядом в спину!» И опять рука потянулась, уж и лук со стены снял… Вот как. Все же и тут устоял я. Однако голос мой внутренний не унимался, совестил меня: «Три раза ты на убийство готовился, три раза на худое мысли наводил… Молись же Господу, чтоб он тебе простил все грешные мысли и спас от соблазна!» Взялся я молиться, долго молился, а все без толку. Не облегчается душа! То стыдно, что на убийство помышлял, то досада берет, что не убил. Вот и пойми тут!

— Ну и что, понял? — спросила Андреа, удивляясь, что она так терпеливо выслушала всю эту исповедь.

— Понял. Взял плетку, штаны снял и сам себя выпорол. Полегчало…

— Ты прямо святой, — усмехнулась Андреа, — с плотью борешься…

— Святой не святой, а веру берегу. Соблазн-то ведь не в деле, а в мысли. Вот тебя взять, к примеру. Разве ты не соблазн грешный? Еще какой соблазн. У меня вот, если хочешь знать, ни разу ничего не было с бабой-то.

— Врешь, — равнодушно сказала Андреа.

— Крест могу на том поцеловать! Так-то я знаю вроде бы, что к чему, зверей видал, как спариваются, да и мать с отцом, грешен, подглядывал не раз… А сам нет, не пробовал. Гулящие приставали, как в город ездил, так стыдно за деньги-то… Прогнал их. А соблазн велик!

— Чудной ты какой-то! — сказала Андреа, краснея.

Я вот и с господами могу разговаривать по-господски, и с тобой, мужиком, по-мужицки, а вот так душу наизнанку выворачивать даже на исповеди не стала бы.

— Ты в людях живешь, тебе проще… — сказал Клаус с легкой завистью. — Мне вон человеческого слова неделями да месяцами не доводится слышать. Я с быком, с коровами, даже со свиньями разговариваю. Рассказываю им, что в лесу делал, куда ходил, чего видал… Слушать они слушают, а вот ответить не могут.

— У нас в Шато-д’Оре был один такой, — презрительно поджав губы, припомнила Андреа, — тоже скотину любил да разговаривал с ней. А потом его поймали… Ну, короче, со свиньей он…

— Ох, грех! Вот уж грех! — сказал Клаус, не столько с отвращением, сколько с жалостью. — Не устоял он, значит, совратил его дьявол, совратил… Жаль его, жаль!

— Казнили его, — лениво произнесла Андреа, зевая. — Госпожа Клеменция велела ему все мужское клещами раскаленными выдернуть, а потом, чтобы не мучился, — голову отсечь… А свинью зарезали да съели.

— Господи, прости грех рабе твоей! — перекрестился Клаус, истово и троекратно.

— Это ты о свинье, что ли? — хихикнула Андреа.

— О госпоже твоей, девушка, об ней… О добре думает, а зло творит. Грех это, ой какой грех! Надо, чтоб и слово, и дело с добром были…

— Что же, думаешь, зря она его казнила?

— Казнь-то уж больно не христианская, злая очень…

— А какая казнь христианская? — равнодушно спросила Андреа.

— А никакая! — сказал Клаус сурово. — Какое бы грешное дело человек ни сделал, казнить его нельзя ни смертью, ни как иначе. В смысле, наказать надо, конечно, но так, чтоб душе его от казни облегчение было. А так казнить, чтобы одно мучение человеку делать, — грех и совращение для того, кто казнит. Хуже всякого скотоблудия.

— Шел бы ты спать, — сказала Андреа. — А то сидишь тут со мной, грех преодолеваешь…

— Преодолеваю, — смущенно пробормотал Клаус. — Ты, конечно, красивая…

— Ладно, — строго сказала Андреа, преувеличенно широко зевая, — спать иди.

— Спокойной ночи тебе! — Клаус встал со стула, на котором сидел у изголовья Андреа, и пошел в свой угол, на шкуру. Минут пять повозился, устраиваясь там поудобнее, а потом оттуда донесся легкий, даже несколько приятный для слуха храп.

Андреа спать не могла. Во-первых, она уже достаточно хорошо выспалась до этого, во-вторых, ей не давала покоя судьба Шато-д’Ора и, разумеется, всех его обитателей. В-третьих, ее разволновал и даже несколько расстроил разговор с Клаусом. Пожалуй, это была главная причина, по которой ей не спалось, — ее душеспасительная беседа с бортником.

«Неужели он действительно такой, как сам о себе говорит? — думала. Андреа. — Ведь если это так, то он настоящий святой или по крайней мере подвижник! Ведь все те монахи, предназначенные, казалось бы, самим своим назначением именно к той жизни, которую ведет Клаус, наверняка жили не так. Уж они-то не прогоняли от себя гулящих девок, это точно! Попадись я им в таком положении, в каком я попала к Клаусу, и довелись им узнать, что я девчонка, что бы они сделали? А он храпит себе… Даже как-то обидно! А может, я просто страшная была, когда он меня подобрал? Грязная, вся в крови, в глине… Да о чем это я думаю?! Как будто недовольна, что он ко мне не пристает. Может, у него не все в порядке? С головой там или еще с чем-нибудь… Да нет, вроде, глядя на него, не скажешь. Голова у него варит, мужик хозяйственный, силой не обижен. И красивый… Ой, какой красивый!»

Андреа припомнила все события этих суток, когда ей приходилось представать перед Клаусом в своем женском естестве, и она со стыдом зажмурила глаза. Правда, позавчера ночью ей довелось сидеть голой рядом с Франческо, но там такого стыда не было. Там она так убедила своего коллегу в чудесном превращении из юноши в девушку, что даже сама себя уверила в этом, и хоть и смущалась, но не так сильно. Да и Франческо был какой-то не такой. Не было в нем еще того, что было в Клаусе. Мальчишка он, этот Франческо, развращенный, нахальный и хвастливый, не более… А это настоящий мужчина, хоть и молодой, но зрелый, перед которым Андреа сама себе казалась маленькой девочкой.

«А может, он просто боится меня? — подумала Андреа. — Может, подумал, что я черт или ведьма какая-нибудь?» Тут совершенно некстати Андреа припомнила, что она видела у Франческо возбужденную плоть, которая ее так поразила… Она от стыда уткнула лицо в подушку и, все больше уверяя себя в том, что ей ничего этого не надо, что она никогда в жизни не выйдет замуж, что рожать детей больно, а лежать с мужчиной противно, постепенно привела себя в такое возбуждение, что вся загорелась огнем. Ей захотелось пить, во рту пересохло… Воды под рукой не было, вставать было больно, а кроме того, где искать воду в доме Клауса, она не знала. Будить Клауса? О нет! Только не это! Андреа еще раз испытала самый жгучий стыд. Если сейчас она позовет его, то… Нет, нет, нет и еще раз нет! Но пить хотелось, хотелось все больше, все сильнее, жажда росла во всем теле, во всей душе ее, и одной водой ее уже не утолишь. Нервы у Андреа натянулись, как струны, в ней боролись могучие силы — инстинктивный стыд и инстинктивное желание. Наконец язык ее помимо воли произнес:

— Клаус!!!

Ответа не было. Бортник спал крепко.

— Клаус! — позвала Андреа, но бортник и на сей раз не проснулся.

— Кла-у-ус! — крикнула она так громко, что бортник вскочил с пола, как наскипидаренный.

— Чего? — сонно спросил он, протирая глаза.

— Я пить хочу, — с трепетом в голосе, замирая от страха и ощущения собственного падения, произнесла Андреа.

— А-а! — успокоенно сказал Клаус. — Сейчас принесу!

Он сходил куда-то и принес большое дубовое ведерко, наполненное чистой и прохладной ключевой водой. Пока он ходил, решимость Андреа быстро терялась и улетучивалась. Поставив ведро у постели Андреа, Клаус пустил в него плавать маленький ковшик в виде лодочки, а затем прошаркал в свой угол, где опять плюхнулся на медвежью шкуру и тут же снова захрапел.

Андреа выпила воды и совсем остыла. «Придет же такое в голову! — подумала она с досадой. — Еще подумает, что я такая же шлюха, как те, которых он прогнал от себя в городе… Ну и дура же я!»

И уже полностью успокоившись, она подумала, засыпая: «А все-таки замуж за него я бы пошла!»

 

ШАТО-Д’ОР ПЕРЕД НОВОЙ БИТВОЙ

Вернемся в обгорелый, опустошенный, но победивший Шато-д’Ор, где продолжались работы по устранению повреждений и приведению в порядок территории. Всего было уничтожено восемьсот монахов. Сюда входили не только убитые наповал во время боя, но и раненые, истекшие кровью на поле боя, и те, кто умер от ран уже после того, как их подобрали, и те, кого добили, «чтоб не мучился». Сорок человек были взяты в плен относительно здоровыми, более полутораста — ранеными. Люди Шато-д’Ора потеряли девяносто человек убитыми и полтораста ранеными, у Вальдбурга двадцать человек погибли и тридцать пять получили ранения.

К стенам замка с разных сторон стекались повозки. Родственники раненых и убитых съезжались за своими близкими — за одними, чтобы выходить, за другими — чтобы предать земле. Гонцы разносили скорбные вести. Приехала родня Мессерберга, де Бриенна, других рыцарей, павших в битве. Мужчины клялись отомстить за убитых, хотя мстить уже было некому. Женщины просто плакали, и это было разумнее. Прибывали все новые силы к лагерю, раскинувшемуся вдоль дороги, ведущей к Шато-д’Ору, — он начинался сразу за мостом замка. К полудню подошло более двенадцати тысяч человек с обозами. На несколько миль вдоль дороги протянулись шатры и шалаши, тут же паслись табуны лошадей.

Ульрих и его помощники, которых набралось невесть откуда более полусотни, скакали в разных направлениях, распоряжались, орали — якобы наводили порядок. В подчинении Ульриха оказалось шесть графов из восьми, имевшихся в марке, два виконта, двенадцать баронов покрупнее и сорок поменьше. Все они составили его штаб и военный совет. Первое заседание происходило в полдень, когда прибыли первые сведения о начале переправы войск герцога. На всех дорогах, по которым можно было подойти к Шато-д’Ору, были выставлены заставы и высланы разъезды, чтобы предупредить о начале наступления неприятеля.

Второе заседание военного совета прошло уже тогда, когда переправа вражеских войск через реку была закончена…

— Лазутчики наши доносят, что число воинов его высочества герцога, перешедших реку, составляет примерно пятнадцать тысяч. Войска маркграфа не только не противятся им, но и встали в их ряды! — так объявил Ульрих своему военному совету. — Это значит, что маркграф предатель и изменник. Он предал, как Иуда Искариот, его величество короля и своих вассалов. Поэтому я, граф Ульрих де Шато-д’Ор, призываю вас, мессиры, решить судьбу маркграфа — за деяние, недостойное христианина, он заслуживает лишения своего поста. Предки его получили этот титул и пост за заслуги перед Карлом Великим. Ныне маркграф желает сменить присягу, не спрашивая на то согласия своих вассалов. Итак, я спрашиваю вас, мессиры, достоин ли маркграф оставаться во главе нашей марки?

— Не-е-ет! — заорали с мест разъяренные мессиры. Ульрих внимательно вглядывался в лица графов. Их было шесть. Один из них — Альберт де Шато-д’Ор, формально остававшийся вассалом маркграфа. Граф Иоахим фон Адлерсберг был самым старшим по возрасту — ему было где-то под шестьдесят. Имел он семь сыновей — от сорока до тридцати лет от роду, все славные вояки и выпивохи. Адлерсберга маркграф разбил еще в те времена, когда Ульрих только находился в «проекте», точнее, победителем был отец нынешнего маркграфа. Из всех здесь присутствовавших графов он единственный сам подписал с маркграфом договор о вассалитете, за всех остальных, не считая Альберта, это сделали предки.

Фон Аннемариенбург перестал быть вольным графом еще в прошлом веке, и во всех неприятностях своего графства, сильно сокращенного по территории в ходе двухлетней войны, винил прадеда нынешнего маркграфа.

Граф де ла Пелотон проиграл не одну, а целых две войны с маркграфами — одну в этом веке, а другую ста годами ранее. Граф де ля Фражор, точнее, его предки семь раз бились с маркграфами, и после каждого очередного сражения территория графства таяла, как масло на сковородке. Граф де Легран дю Буа Друа, родственник виконта де Леграна дю Буа Курбе, происходил из старого графского рода, владевшего землями по разным берегам реки. В ходе сложных феодальных междуусобиц виконты, жившие в замке у Кривого леса, тянувшегося вдоль реки напротив Визенфурта, утвердились как вассалы герцога, а графы, оставшиеся на стороне короля и державшие свое знамя в замке у Прямого леса, владели землями ниже Визенфурта — по течению реки. Теперь дю Буа Курбе высадился на берег всего в трехстах шагах от границ владений дю Буа Друа. Поэтому граф сидел мрачнее тучи. Ульрих понял, что на этого можно надеяться больше, чем на других. Дю Буа Друа подозревал, что поход его родственничка имеет прежде всего корыстную цель, а именно — воссоединение древнего владения своих предков. Интересы герцога стояли у него на втором плане.

Графы держались с большим достоинством — лишь слегка кивали головами. Зато бароны орали во всю глотку: чем меньше было баронство, тем больше шуму поднимал его владелец.

«Ох-хо-хо!» — думал Ульрих, с тревогой разглядывая командиров разношерстного войска. Когда-то, перед Оксенфуртом, он уже наблюдал нечто похожее, и это испугало его. Там, правда, было меньше народу. Но суть была та же: каждый считал себя союзником, а не подчиненным. В удачном бою все они, разумеется, будут верны и храбры, а после победы наперебой будут утверждать, что именно их отряд нанес решающий удар, но на войне, как известно, как на войне, и первое же поражение может резко изменить настроение «союзничков». Могут и нож в спину воткнуть, и отвести на веревке к маркграфу в надежде выторговать себе какое-нибудь снисхождение.

— Итак — продолжал Ульрих, — все вы за низложение маркграфа. Это хорошо. Тогда можем ли мы избрать себе нового маркграфа и послать королю прошение об утверждении в этом титуле нашего избранника?

— Сочтем наш сход за заседание ландтага, — проговорил фон Адлерсберг, — только надо пригласить сюда представителей городов и духовенства. Город у нас один — Визенфурт, и он пока в руках маркграфа.

— Может быть, еще пригласим представителей духовенства? — съехидничал Альберт де Шато-д’Ор. — За этими далеко ходить не надо — они у нас в подвале!

Это вызвало взрыв хохота, особенно у участников ночного боя с монахами — Иоганна фон Вальдбурга, Хлодвига фон Альтенбрюкке, Арнольда фон Гуммельсбаха и Бальдура фон Визенштайна цу Дункельзее. Пригласить на заседание пленных монахов — добрая будет потеха.

— Тащите их сюда! — воскликнул Гуммельсбах. — Пускай его преосвященство тоже подпишется!

Ульрих подумал вдруг, что в этом могут быть свои резоны, и сказал вполне серьезно:

— Что ж, я думаю, что пригласить сюда его преосвященство — здравая мысль. — И он жестом указал Марко, стоявшему у дверей, что сказанное надо выполнять. Марко ушел, и в зале воцарилась тишина, чреватая взрывом.

— Вы что, любезный дядюшка, серьезно решили пригласить сюда этого разбойника в рясе? — нервно вскинулся Альберт. — Его надо повесить на стене Шато-д’Ора, чтоб другим воронам неповадно было!

— Во всяком случае, это столь значительная персона, — заметил Ульрих, — что ее нельзя повесить без суда. Как человек духовный, он подлежит суду Церкви. Мы же люди светские, и судить его не можем. Взяв его в плен, мы обязаны пожаловаться на его поведение в церковные инстанции и предать его на их суд.

— Но все же епархия пользуется защитой марки, а не наоборот! — проворчал граф Симеон де Пелотон. — И он такой же вассал маркграфа, как и все мы!

— В военном отношении — да, — сказал Ульрих, — но в духовном — именно наоборот! Пред Господом епархия молится за марку…

— Я все же вас не понимаю, дядюшка! — наморщил лоб Альберт. — На кой черт нам нужен сейчас епископ? Войско его разбито, да и, кроме того, он утверждает, что я женщина, к тому же еще и ведьма!

— С монахами это бывает, — серьезно произнес фон Альтенбрюкке. — От долгого воздержания…

Рыцари заржали и долго держались за животики от хохота, хотя причина для смеха была пустячная. Когда смех иссяк, граф де Легран дю Буа Друа, единственный, кто все это время не смеялся, мрачно сказал:

— Пока мы тут веселимся, мой благородный кузен уже мог обложить мой замок…

Помрачнели бароны, чьи владения находились поблизости от графских; среди них и фон Альтенбрюкке.

— К черту всех монахов! — воскликнул он. — Я предлагаю: маркграфом пусть станет Ульрих де Шато-д’Ор. Пусть он ведет нас под Визенфурт и в открытом бою разобьет маркграфа. Клянусь честью, мы их одолеем!

— Верно! — вскричал Гуммельсбах. — Да здравствует Шато-д’Ор!

— Согласно старинному обычаю, — заскрипел дотошный фон Адлерсберг, — в тех случаях, когда маркграф избирался, а не назначался королем, его избирали из числа графов марки…

— Не было такого! — запальчиво выкрикнул граф де Пелотон. — Не было! Графства вообще в марку не входили, просто марка была ближе к границе!

— А откуда тогда взялся вассалитет графов? — прокричал де Легран дю Буа Друа.

— А кто первый подписал вассалитетный договор с маркграфами? — ехидно поинтересовался Альберт, твердо зная, что последним его подписал не он.

— Он взялся от старинных обычаев, — прокряхтел фон Адлерсберг, — только оттуда!

— Да бросьте вы! — примирительно сказал граф де ла Фражор. — Просто маркграфы расколотили нас всех поодиночке и навязали вассалитет! Почему мы все здесь? Да потому, что нам надоел вассалитет! Нечего ссылаться на какие-то обычаи! Поделить марку на шесть графств — и вся недолга!

«Так! — отметил про себя Ульрих, явно недовольный этими дебатами. — Уже делят шкуру неубитого медведя! Глядишь, захотят поделить и герцогство…»

— Мессиры! — сказал Ульрих, покрывая своим мужественным басом галдеж и ругань. — По-моему, вопрос о том, кому быть маркграфом, поставлен слишком рано! Пока надо решить, кто будет командовать объединенным войском. Если войско поведут все шестьдесят командиров, то можно сразу считать войну проигранной. Если кто-то из вас против моей персоны в качестве командующего — предлагайте кого-то другого!

— Зачем другого! Тебя! Вас, мессир! Ура Шато-д’Ору! — зашумели рыцари.

Под этот галдеж Марко буквально вытолкнул на середину залы перепачканного пеплом и землей, в разорванных одеждах с пятнами крови епископа, ростом едва доходившего Марко до плеча; вид у него был жалкий и потерянный. С этакой вершины — да на самое дно жизни.

— Мы рады вас приветствовать, ваше преосвященство, — церемонно сказал Ульрих, кланяясь епископу. — Как видите, здесь собралось почти все рыцарство марки, точнее, его лучшая часть… Вчера вы изволили вести себя несколько странно, внезапно, без объявления войны и предъявления каких-либо претензий, атаковав наш замок. В результате этого пред Господом уже предстало около тысячи христианских душ. И эта странность в вашем поведении, ваше преосвященство, согласитесь, заставляет меня задать вопрос: чем графство Шато-д’Ор провинилось перед епархией?

— Я уже говорил это вчера, — прогнусавил епископ. — Если у вас осталась хоть капля христианской совести, вы должны хотя бы проверить то, что я говорил вчера. Я требую, чтобы Альберт де Шато-д’Ор показал свое мужское естество… Только после этого я буду готов отвечать на любые вопросы!

— Д-да! — давясь от смеха, произнес Ульрих. — Первый раз слышу, чтобы кто-либо серьезно требовал этакого публичного освидетельствования.

— И тем не менее, — вспылил Альберт, — сей наглый клеветник хочет меня унизить! Он требует, чтобы я публично снял штаны!

— Ну и что? — спокойно сказал Ульрих. — Показал бы его преосвященству то, что он просит! Здесь все мужчины, а у тебя не убудет!

— Пусть снимет! — завопил епископ, обрадовавшись неожиданной поддержке. — И пусть сюда приведут девку, которая скрывается под именем оруженосца Андреаса!

— Его уже нет вторые сутки, — сказал Альберт, опуская глаза и явно волнуясь. — Он потерялся…

— Я все понял! — воскликнул Франческо, стоявший за спиной Ульриха. — Епископ — колдун!

— Что-о-о?! — взревели рыцари, вскакивая с мест. — Как — колдун?!

— В ту ночь, когда потерялась… когда потерялся Андреас… Мы переплывали реку, удирая от монахов, — запинаясь от волнения, проговорил Франческо. — Мы разделись и голые поплыли… Клянусь Святой Девой, Андреас был юношей! Не стала бы девка раздеваться при мне догола!

— Смотря какая девка… — съехидничал кто-то, но на него тут же цыкнули.

— Он был мужчина, я готов поклясться! Когда мы плыли, он сказал, что боится русалок… А я брызнул в него водой и сказал: «Чтоб тебе бабой из воды вылезти!» Ну, он и стал бабой!

— Так это, выходит, ты колдун?! — Ульрих даже выпучил глаза.

— Да нет же! Как бы епископ мог об этом знать? Наверняка он нарочно чего-нибудь набормотал там, на берегу!

— Ложь! — взвизгнул епископ. — Это ерунда и чушь собачья! Мой человек, который сейчас еще жив после пыток нечестивца Корнуайе, сам видел все! Позовите Корнуайе, он подтвердит это под присягой, пусть поцелует крест и скажет, что это правда!

— Корнуайе убит, — сказал Ульрих, — все палачи тоже погибли… Госпожа Клеменция… может, она что-нибудь знает?

— Это нечестивица! — прошипел епископ. — Неужели вы доверитесь слову женщины, которая сама столь развратна, что выдавала за сына свою беспутную дочь!

— Беспутную?! — Эти слова возмутили даже Ульриха. — Полегче, ваше преосвященство!

— Беспутную шлюху! — повторил епископ. — Она любовница фон Вальдбурга!

— Вот это да! — заржал Вальдбург. — Это, выходит, моя любовница чуть не снесла мне полчерепа! Здесь, — он показал на повязку, которой была обмотана его голова, — все доказательства мужского достоинства мессира Альберта. Его меч только чудом не рассек мне голову. Хорошо, что дело обошлось только ухом! Я женюсь на сестре мессира Альберта — это правда, но никогда бы…

— Да я же говорю, колдун он! — перебивая всех, заорал Франческо. — И он наверняка уже заколдовал мессира Альберта, наверно, еще во время боя! Он же наверняка хотел действовать! Ну, ты у меня поплатишься!

— Стой! — вскричал Ульрих, опасаясь, что Франческо тут же зарубит епископа. Но Франческо схватил не меч, а ковш воды, стоявший на столе, и, плеснув его прямо в обрюзглое старушечье лицо епископа, рявкнул:

— Чтоб тебе стать старухой, старый козел!

Епископ издал душераздирающий крик, будто его полили не водой, а серной кислотой.

— Ага! — торжествующе завопил Франческо, свято веря в то, что епископ действительно станет женщиной. — А теперь, мессиры, задерите-ка ему рясу и поглядите, что он такое!

Человек пять разом кинулись к епископу. Его преосвященство вырывался, кусался, царапался и выл на разные голоса. Но сила, известно, и солому ломит. Епископа повалили на пол, задрали на нем рясу и…

— Чудо!!! Чудо!!! — заголосили рыцари, в страхе отшатываясь от епископа, а наиболее суеверные — и от Франческо Епископ действительно был старухой!

Колдовство! — визжала старуха-епископ, брызгаясь слюной и лихорадочно натягивая на сизые, испещренные венами икры и тощие ляжки оборванную рясу.

— Ну и дела! — сказал Ульрих, теребя седую бороду. — Никогда не думал, что мой сын окажется колдуном!

— Я не колдун, мессир Ульрих! — испуганно вскричал Франческо. — Если бы я был колдуном, то знал бы, как превратить и его, и Андреаса обратно в мужчину. А я этого не знаю!

— Врет! — шипела с пола старуха-епископ. — Сжечь его, сжечь!

— Сама врешь, старая карга! — кричал Франческо. — Это ты заколдовала Альберта и Андреаса!

— Однако пока все колдовство исходило от тебя… — сказал Ульрих.

Стало тихо. Все обратили взоры на Франческо. Тот стоял, растерянно держа в руке ковш и переминаясь с ноги на ногу.

— По-моему, он тут ни при чем, — сказал Альберт, уже вполне пришедший в себя. — Колдовство, ясно, исходит от епископа.

— А доказательства? Доказательства где? — с трудом встав на ноги, возмущенно пыхтела епископша. — Все видели, что здесь свершилось колдовство! И все видели, что его сотворил не я!

— А кто только что утверждал, что все это ерунда и чушь собачья? — ехидно спросил Альберт. — По-моему, это были вы, ваше преосвященство!

— Я в это не верил! Это ли не доказательство!

— Это ты мог… могла сделать нарочно! — выкрикнул Франческо. — Так же, как в случае с Андреа! Специально, чтобы все подумали, будто колдун — я! Давайте проверим еще раз!

Мужчины торопливо подались к выходу… Ульрих почуял, что история с превращением епископа в старуху может иметь далеко идущие политические и военные последствия. Вряд ли кто-нибудь захочет оставаться при войске, где сын командующего пробавляется колдовством. Мужским полом господа рыцари весьма дорожили!

— Постойте! — громыхнул он. — И впрямь надо проверить! Давайте-ка уберем отсюда эту… даму. Пусть Франческо попробует превратить кого-нибудь без нее. Если это удастся, значит — он колдун. А если нет — тогда проверим епископа!

— Правильно! Молодец! Верно! — загалдели рыцари. Два дюжих барона выволокли за дверь епископа. Даму утащили от двери комнаты, где заседал совет, чтоб она не услышала, кого изберут объектом опыта.

— Мессиры! — торжественно объявил Ульрих. — Если кто-то желает подвергнуться испытанию, пусть скажет об этом!

— Дураков нет! — рявкнул кто-то из баронов.

— Я готов! — сказал Вальдбург, выйдя на середину комнаты.

— Мессир Вальдбург, подумайте хорошенько! — остерег де Легран дю Буа Друа. — Вы еще не женаты!

— Тем более это не страшно! — бесшабашно отмахнулся Иоганн. — Если не удастся жениться, выйду замуж!

Ульрих тем временем распоряжался подготовкой к эксперименту. Он велел налить в ковш воды из бочки, которой уже пользовался Франческо, «превращая» епископа в старуху. Ковш подали Франческо в ту же руку, какой он ранее держал его, а Вальдбурга поставили точно на место епископа.

— Не бойся, Вальдбург, с тобой ничего не будет, — произнес Альтенбрюкке. — А если и будет, можешь считать, что я уже сделал тебе предложение.

— Но тогда мне придется отказать Альбертине! — вздохнул Иоганн.

— Тогда мы будем с вами соперниками, мессир Хлодвиг! — усмехнулся Альберт. — Если он не женится на моей сестре, ему придется выйти за меня замуж!

— А как же баронесса? — спросил фон Альтенбрюкке. — Госпожа фон Майендорф этого не перенесет!

— Франческо, — строго сказал Ульрих, — ты должен делать все именно так и произносить те же слова, как и в тот раз…

— Да откуда же я знаю, мессир Ульрих, какие надо произносить слова? — чуть не плача, воскликнул Франческо. — Ей-богу, я знаю только, что надо полить водой и сказать: «Чтоб ты стал бабой!»

— Ты же кричал епископу: «Чтоб ты стал старухой, старый козел!» — напомнил Ульрих.

— Ну так то ему! А мессира Вальдбурга старым козлом не назовешь!

— Ладно, — снисходительно сказал Вальдбург, — называй как хочешь! Для проверки я могу и на козла не обидеться…

— Да ведь вы не старый, мессир Иоганн! — сказал Франческо. — Может, не надо вас, а?! Может, лучше из старичков кого? Их как раз старыми козлами назвать можно!

— Мальчишка! Негодяй! Высечь! — заорали старые вояки, а громче всех — Адлерсберг.

— Все споры потом! Все потом! — раздраженно проговорил Ульрих. — Ладно. Скажи все точно, как в первый раз.

— Это когда мы с Андреасом плыли? — переспросил Франческо. — Так-так… Тогда я говорил: «Чтоб тебе бабой из воды вылезти!» А здесь-то ведь сухо, лужица только вон…

— Значит, не от заклинания все, — глубокомысленно произнес фон Аннемариенбург, — может, все дело в воде?

— Там речная была, а здесь — колодезная, — сказал фон Гуммельсбах.

— А далеко от того берега вы находились? — спросил Ульрих, почесывая бороду. — Я имею в виду, когда Адреас превратился в девушку…

— Локтей так… — Франческо глянул в потолок, словно что-то подсчитывая на каменных сводах, — локтей этак сто, наверное.

— Сто локтей — это где-то… пятьдесят шагов, — перевел Ульрих на более понятные единицы измерения. — А далеко отвели епископа?

— Далеко, — сказали из толпы баронов, — шагов на двести…

— Лей! — приказал Ульрих.

Франческо зажмурился и, плеснув из ковша на Вальдбурга, крикнул:

— Чтоб тебе бабой стать!

Вальдбург от холодного душа ойкнул. Присутствующие в напряжении глядели на его побледневшее лицо, силясь угадать, кто же теперь перед ними — мужчина или уже женщина… Но Вальдбург, ощупав себя, облегченно вздохнул и сказал:

— Не вышло! Все как было, так и есть!

— Вот! — воскликнул Франческо. — Я же говорил!

— Не спеши радоваться, — предупредил Ульрих. — Проверим еще, что получится, когда тебя здесь не будет… Пойдите-ка приведите епископа, а Франческо пусть уйдет!

Франческо понуро вышел. Бароны придерживали его за локти, чтобы он, упаси Бог, не сбежал вместе со своими колдовскими чарами. Спускаясь по лестнице, конвой встретил Агнес фон Майендорф. Как мы помним, она так и не поняла, с кем именно проводила прошедшую ночь, а потому довольно равнодушно встретила жаркий взгляд, который подарил ей Франческо.

— Что натворил этот молодец? — полюбопытствовала она у баронов.

— Да так! — уклончиво отвечал один из баронов. — Пока еще не разобрались… Там кое-кто сомневается кое в чем…

— В чем? — не отставала Агнес.

— Сомневаются в том, что ваш жених — мужчина! — хихикнул Франческо с какой-то веселой злостью, хотя ему было вовсе не до смеха.

— Как это? Он же храбрец! — Агнес подумала, что речь идет о моральной стороне.

— Не в этом дело, сударыня, — разъяснил барон. — Там один человек утверждает, что он, простите, девушка!

И бароны повели Франческо дальше, а Агнес, с минуту постояв на ступенях, подобрала подол и бросилась вверх по лестнице. Она влетела в комнату, где заседал совет и, энергично распихав локтями рыцарей, прорвалась к Альберту.

— Что это?! — возмутился Ульрих. — Кто вас сюда пустил?! Здесь военный совет, а не пряльня! Немедленно покиньте помещение!

— Как бы не так! — вскричала возмущенная баронесса. — И не подумаю! Кто здесь позволил себе сомневаться, что ваш племянник и мой жених не мужчина?!

— Господи! — воскликнул Ульрих. — Да кто вам это сказал?

— Ваш оруженосец и те люди, которые вели его! Ну, так кто в этом сомневается?

— Среди нас, собственно, никто не сомневается… — протянул Вальдбург. — Но сейчас сюда притащат епископа, который заявил это со всей категоричностью!

— Видите ли, — осторожно начал Ульрих, — еще во время боя епископ, этот бесчестный и гадкий человек, ругал вашего жениха, оскорблял его, утверждая, да простите мне это мессир Альберт, что ваш жених — женщина, да к тому же еще любовница фон Вальдбурга!

— Ну не смешно ли, баронесса?! — ухмыльнулся Вальдбург. — Епископ еще соврет, что Альберт приревновал не меня к вам, а вас ко мне?

— От него можно и этого ждать! — усмехнулся Альберт. — Ступайте, сударыня, и ни о чем не беспокойтесь!

— Да, да! — подтвердил Ульрих. — Идите и предоставьте мужчинам возможность решать наши дела без женщин.

Их беседу прервали бароны, тащившие под бряцание кандалов старуху-епископа.

— Ах, это он?! — завопила Агнес. — Постойте же, я выцарапаю ему глаза!

— Осторожнее! — завопила епископша. — Я заразная!

— Тьфу! — сплюнули бароны, отпуская старуху.

— Так он еще и женщина? — спросила Агнес. — А клеветал на моего Альберта?

— Это колдовство! Колдовство! — Епископша затопала по полу деревянными башмаками. — Я был мужчиной, был! Меня заколдовали!

— Заколдовали его! — Агнес заливисто засмеялась. — Господи, да она же врет, старая карга! Она наверняка всю жизнь была бабой, спала с монахами и заполучила свою дурную болезнь… А теперь выкрутиться захотела! Что, боишься карга, сгореть на костре за святотатство?! Бесстыжая! Да еще валит с больной головы на здоровую! Ладно, пусть я буду плохая, но я скажу! Я все скажу!

— Не надо! — воскликнул Альберт, предостерегающе подняв палец.

— Да чего там! — отмахнулась она. — Чего нам стесняться, ведь мы обручены и через несколько дней поженимся… Мессиры, позвольте надеяться на вашу рыцарскую и мужскую честь…

— А что надо делать? — спросили из толпы.

— Да ничего, — сказала Агнес, — только, пожалуйста, не распространяйтесь до нашей свадьбы, что мы с мессиром Альбертом…

Она смущенно покраснела и стала трогательно-хорошенькой, очень миленькой и такой же красивой, как всегда.

— …Мы уже провели ночь вместе… — сказала она, скромно улыбаясь.

— Эка страсть! — хмыкнул Хлодвиг фон Альтенбрюкке. — Подумаешь, неделю не дотерпели! Так бы сразу и сказала…

— Значит, меня обманули! — Голос старухи заскрежетал, как несмазанная телега. — Он мужчина! Какой же подлец этот Вилли Юродивый!

— Что, взял денежки, да не отработал? — съехидничал Альтенбрюкке. — Все вы такие, монастырское отродье, шпионы и жулики!

— И все же надо проверить — не колдунья ли она? — заметил Ульрих. — Ведь Франческо утверждает, что она превратила в девушку Андреаса!

— Да что там проверять! — сказала епископша. — Просто эта девка была его любовницей…

— Что-о? — воскликнула Агнес. — Андреас был девкой?

— Нет! — сказал Альберт. — Андреас не был моей любовницей ни в мужском, ни в женском роде! Клянусь Святым крестом!

— Да вы же вместе в мыльню ходили! — завопила епископша. — Вместе!

— Вот я и говорю, что ты его, старая карга, заколдовала! А кто ты сама — женщина или мужчина, — неизвестно, может, ты и вовсе оборотень!

— Да что может статься с человеком, если на него водой плеснуть?! — орала баба. — Да ничего!

И схватив со стола злополучный ковш, она плеснула водой в Альберта, пробубнив:

— Чтоб тебе век девкой быть!

— А-а-а-а! — очень натурально вскричал Альберт, тряся головой и стряхивая с нее воду.

— Да ничего с ним не случилось, — сказала карга, скаля гнилые зубы и победно ухмыляясь. Но Альберт, замерев с каким-то каменным лицом, вдруг схватился за грудь и пробормотал, опуская глаза:

— Растет!

— Ведьма-а-а! — заорали вокруг, и если бы Ульрих не загородил собой старуху, ее изрубили бы на куски.

— Тихо! — гаркнул Шато-д’Ор-старший, и в зале воцарилась тишина. — Что с тобой, Альберт?

— Я… — Альберт, растерянно улыбаясь, хлопал глазами…

— Да что с тобой, черт побери! Ты стал женщиной?!

— Да…

— И-и-и-а! — взвизгнула Агнес и упала на руки Ульриха без чувств.

— Воды! — крикнул кто-то. — Воды немедленно!

Но к воде никто не решался подойти. Ульрих подтащил обмякшую баронессу к бочке и плеснул ей в лицо несколько горстей. Кто-то сбегал за служанками, и те увели шатающуюся и рыдающую от горя Агнес наверх.

— Так что? — просил Ульрих. — Что ты чувствуешь?

— Здесь выросло, а тут — исчезло… — сказал Альберт, указывая на соответствующие места.

— Показывай!

Альберт подобрал кольчугу и без какого-либо стыда или особенного волнения спустил штаны. Рыцарство сгрудилось вокруг рыцаря, с интересом разглядывая превращенного.

— Да, брат! — сокрушенно покачал головой фон Альтенбрюкке. — Не повезло тебе! Как ножом все стесало!

— Может, еще вырастет? — понадеялся Бальдур фон Визенштайн цу Дункельзее. Альберт оделся и сел за стол, подперев голову руками. Воцарилось тягостное молчание, за которым последовал взрыв:

— Ведьму на костер! На костер ведьму! Не то она всех в баб переделает!

— Неправда! Ложь! Они в сговоре! Черт! — заверещала епископша, но теперь даже Ульрих не смог остановить рыцарей. Старуху схватили и скопом поволокли во двор. Заседание было прервано. В зале остались только Ульрих и Альберт. Сокрушенно обхватив голову руками, Альберт сидел за столом, уставившись в пустоту.

— Не огорчайтесь, дорогой племянник! — сказал Ульрих, кладя руку на плечо своего племянника, ставшего племянницей. — Чары изменили ваш пол? Не беда! Живут же люди, рожденные женщинами, живут всю жизнь, рожают детей, любят мужей…

— Но я-то привык быть мужчиной! — сказал Альберт и смахнул натуральную слезу.

— А теперь привыкнете быть женщиной…

— Уж не предложите ли вы мне руку и сердце? — усмехнулся Альберт — пока будем называть его так.

— Староват я для вас, староват… Но вы чрезвычайно похожи на вашу матушку… Когда-то, не буду этого скрывать, она мне сильно нравилась…

На пороге зала стояла Клеменция. Лицо ее было бледно и выглядело усталым: ведь она следила за лечением раненых и сама подолгу просиживала около умирающих, облегчая их страдания чтением Библии.

— Оставьте нас, сын мой! — сказала она Альберту. Тот послушно вышел из комнаты. Клеменция и Ульрих остались тет-а-тет.

— Вы легки на помине, графиня, — сказал Ульрих. — Я только что о вас говорил.

— Вы уже знаете, кто Альберт? — без обиняков спросила Клеменция.

— Да, он стал женщиной! — сказал Ульрих, прищурившись.

— Бьюсь об заклад, что вы не поверили в это ни на одну минуту!

— Это мое дело.

— Теперь, — сказала Клеменция, — вы единственный мужчина в роду! И ваш поединок с Альбертом не нужен… Вы хозяин замка.

— Кто знает?! — вздохнул Ульрих. — Если завтра или послезавтра меня разобьют, то все придется начинать сначала…

Со двора в окно потянуло смрадным дымом горящего мяса, послышались душераздирающие вопли горящей на огне старухи и веселый хохот рыцарей.

— Жгут, — сказал Ульрих. — Веселое дело!

— Вам жаль ее? — спросила Клеменция. — А ведь сегодня она могла бы сжечь меня!

— Да, — сказал Ульрих, глядя перед собой.

— Скажите, мессир Ульрих, — произнесла Клеменция, — только скажите честно, отбросив почтительность… Вы осуждаете меня?

— За что же вас осуждать? — спросил Ульрих рассеянно. — Разве я имею право осуждать вас только потому, что однажды был так безумен…

— Плод этого безумства только что вышел из комнаты, — просто и горько сказала Клеменция, — а второй из этих чудесных плодов перевязывает раненых…

— Я не верю вам, — сказал Ульрих. — Это девочки Гаспара…

— Нет, — сказала Клеменция, — это ваши дочери. Ваши…

— Ну допустим, — согласился Ульрих, — что из того? Ведь они этого наверняка не знают?

— Нет! — Облокотившись на стол, Клеменция поглядела Ульриху в глаза: — Но от вас зависит, узнают они это или нет…

— С вами нелегко говорить, госпожа Клеменция, — грустно улыбнулся Ульрих. — Я все время чего-то боюсь, боюсь ошибиться, попасть впросак, наткнуться на подвох… Вы слишком скрытны, слишком таинственны, а поэтому опасны…

— Моя скрытность объясняется условиями, в которых я жила, сударь! От вас не было вестей многие годы. А мне надлежало хранить этот замок, это чужое семейное гнездо…. Ведь узнай маркграф, что я имею не мальчика и девочку, а девочек-близнецов, он, без сомнения, украл бы одну из них, убил бы, подменил ее каким-нибудь мальчишкой. Поэтому я с самого их рождения и поныне берегла нашу тайну. Но против хитрости всегда найдется другая хитрость. Кто знал, что глухонемой Вилли умеет говорить и слушать. Он свел дружбу с глухонемыми старухами, которые прислуживали девушкам, и те «проболтались». Донос ушел к епископу! А епископ — он правит в епархии уже двадцать лет — написал донос в Рим. Донос этот, насколько мне известно, до Рима не дошел. Его перехватили люди герцога и теперь пугают им маркграфа…

— А при чем тут маркграф?

Клеменция потупилась, помолчала, а затем сказала:

— Маркграф — отец моей третьей дочери, Андреа. Это случилось через два года после вашего отъезда… Я хотела… А впрочем, что я хотела, что терпела двадцать лет, вам не понять… Словом, я тайно родила ее в монастыре Святой Маргариты, рожала тяжко, думала, что умру, и сдуру, когда лежала в горячке, рассказала всю подноготную о моих дочках сидевшей со мной монашке, очень заботливой и доброй. Тогда ей было под сорок. Я родила, пришла в себя и, уезжая домой, оставила девочку в монастыре. Я хотела навсегда забыть о ней, забыть о своем позоре. Но едва мы отъехали от монастыря на полмили, как мне стало уже не хватать ее… Тогда я велела Жану Корнуайе вернуться и забрать ребенка. Корнуайе привез ее в Шато-д’Ор, нашел кормилицу и стал растить вместе с Альбертой и Альбертиной. Так росли все мои дети, три дочки, из которых лишь одна росла как девочка. Боже мой! Как я переживала, когда Корнуайе заставлял Альберту и Андреа скакать верхом, рубить, колоть, стрелять! Они были такими маленькими и хрупкими… А потом я заметила в глазах обеих чисто мужское превосходство; они закалились, говорили грубыми голосами, не плакали, когда я или Корнуайе секли их за шалости… Они действительно стали похожи на мальчишек! Если бы не груди, которые пришлось туго перетягивать тканью, да еще кое-что… их не отличить от юношей, и все военные упражнения они умели делать лучше многих ребят… Как я хотела весной, всего за несколько месяцев до вашего, мессир Ульрих, возвращения, упасть в ноги маркграфу и рассказать ему о своем обмане! А почему? Да только потому, что маркграф велел моему «мальчику», то есть Альберте, прибыть на турнир в Визенфурт! Я подумала: «Да неужто девочка будет биться против юношей?!» Но они с Корнуайе сказали мне: «Все будет хорошо!» И я поверила! Я поверила, мессир Ульрих! Альберта сшибла с коня семь юношей! Маркграф подарил ей перстень. Он ни о чем не догадывался. Даже не знал, что Андреа его дочь. Он ничего не знал… А вот монахи что-то чуяли! Столько раз приходилось убирать их лазутчиков и тех, кто оказывался на подозрении… Сперва попадались монахи из монастыря Святого Иосифа, ведь стоило им только узнать, что Альберт не юноша… Они тогда нашли бы тебя в Палестине и убили! Но им ничего не удалось… А вот той монашке, которой я исповедалась в монастыре Святой Маргариты, той удалось все. Она уже тогда была епископом. Ее настоящее имя сестра Магдалина, в миру просто Мадлен Обри, которая в молодости была публичной девкой. Мы ведь с Корнуайе тоже кое-что выясняли и уточняли… Отец Игнаций и сейчас занимается этим.

Так вот. Публичная девка стала вначале монахиней, а затем, создав себе репутацию благочестивой женщины — а в те времена она была еще молода и красива, — отправилась в паломничество по святым местам, попутно собирая деньги на построение Божьего храма. И тут судьба улыбнулась ей. Ее путь пересекся с путем, по которому проезжала карета епископа, назначенного в наши места. Забыв о сане и обете безбрачия, епископ увлекся красоткой-паломницей. Он был еще молод, а в свое время, надо сказать, пользовался благорасположением самого его преосвященства папы римского…

— Среди пап, увы, встречались содомиты, — усмехнулся Ульрих.

— Видит Бог, я на это не намекала… Словом, епископ угодил в ее сети. Несколько разбойников, ранее знавших развеселую Мадлен, повстречав ее на паперти за сбором пожертвований, опознали ее. Среди них — Вилли и брат Феликс. Тут и образовалась эта милая компания. Разбойники напали в лесу на конвой епископа, перебили его вместе с несчастным, захватив много добра, а также бумаги епископа. Сперва разбойники хотели бежать, боясь расплаты. Но Мадлен, истинной блуднице вавилонской, в голову пришла дьявольская по кощунству мысль: самой стать епископом! Ведь к этому времени она уже хорошо знала церковную службу, знала латынь и могла скопировать манеры служителя церкви. Она придала себе мужской облик и вместе с разбойниками, переодетыми в монастырских латников, явилась в нашу епархию и водворилась в Визенфурте. Там она быстро сколотила вокруг себя окружение из разного рода блудодеев, разбойников и прочей мерзопакости, повязанных круговой порукой, не выдававших греха, хранивших тайну своей патронессы…

— Ну и воняет же горелым! — поморщился Ульрих.

— А по мне, так очень аппетитный запах! — усмехнулась Клеменция. — Кстати, она уже не верещит…

— Царствие ей небесное! Возможно, огонь очистит ее от грехов!

— Вряд ли…

И Клеменция продолжила свой рассказ:

— … Да, мессир Ульрих, она блудила и будучи епископом. Переодевалась иногда в женское платье, путешествовала по марке и епархии, ища поживы для своих разбойников. Так епархия захватила несколько замков, три баронства и двенадцать графств — где хитростью, а где силой. Они исправно отправляли в Рим деньги для двора Святого Петра. Более того, эта Мадлен наловчилась подделывать почерк епископа, и письма, которые она писала папе, тот принимал за подлинные…

Целая епархия двадцать лет была в руках разбойников, которые награбили огромные сокровища… И в то время, когда подошел мой срок рожать, я встретилась с ней в монастыре Святой Маргариты, куда та забрела под видом простой монашки. Убежденная, что умираю, я рассказала ей все! Господи, как я была наивна тогда! Вначале она побаивалась меня, все-таки маркграф благоволил ко мне… В то время я, разлученная с вами, мессир Ульрих, считала, что мне надо соединиться браком с маркграфом. Это было подло, ведь у него была жена, но мне казалось, что так я подниму Шато-д’Ор, избавлю от позора Визенфуртского вассалитета. Наивно? Но мне не было и двадцати пяти!

Потом я ему надоела, нашлись более ловкие, ни на что, кроме двух-трех месяцев фавора, не претендовавшие. И он меня оставил. Тогда я все чаще стала думать о том, как отомстить ему! На вас я уж не надеялась, вы уж простите, мессир Ульрих! Я мечтала, чтобы Альберт… то есть Альберта, который был очень красив, посватал дочь маркграфа. А затем, когда откроется правда, — наступит мщение! Глупо! Но я мечтала об этом. А потом я получила весточку от вас. Тут я впервые подумала, что вы можете вернуться. И обрадовалась! Обрадовалась, хотя это означало конец моего правления в Шато-д’Оре. Но больше тогда меня волновала, честно сказать, моя плоть. Сколько же я тогда нагрешила!

— Если можете, не рассказывайте мне этого… — попросил Ульрих.

— Нет, сударь, вам надо меня выслушать! Надо выслушать, потому что наши отношения с вами еще не выяснены…

— Я отношусь к вам как к вдове моего покойного брата, не более!

— Лжете, мессир! Вы меня любите! Поверьте, я уже порядочно прожила на свете и кое-что понимаю в жизни и в людях. Скажите, что это правда, и я тоже буду с вами откровенна.

Ульрих, помолчав в раздумье какое-то время, заговорил:

— Ведь наши отношения имеют очень короткую историю… Я уже точно не помню, сколько месяцев мы были вообще знакомы. Кроме той поляны и того утра, у нас нечего и вспоминать. Но это событие обросло мечтами, фантазиями, надеждами, которые мое воображение, обостренное долгими скитаниями, превратило в обожание к вам. Если вы это называете любовью, то вы правы. Ведь пока я был далеко от вас, воевал, пьянствовал, путался с гулящими девками — временами тяга к вам была так сильна, что я даже во сне говорил с вами, ласкал вас, в каждой самой грязной шлюхе пытался найти хоть что-то, что напоминало бы мне вас…

— Смешно! — горько улыбнулась Клеменция. — Я только что хотела рассказать вам примерно то же самое… Когда мне было тоскливо и одиноко, когда даже дети казались постылыми, я начинала вспоминать вас и тоже придумывала вас себе таким, каким вы никогда не были… Я прекрасно понимала, что вы не можете вернуться через двадцать лет таким же, каким уезжали. Но последнее впечатление о вас так крепко запало в мою душу — да и кто тогда мог уверить меня, что я видела вас не в последний раз?! — что все двадцать лет я видела вас только двадцатилетним, чистым, как ангел, грустным и скорбным. И когда я увидела вас по возвращении из Палестины, я все еще видела в вас того — двадцатилетнего, которого я любила и люблю….

— Что ж! — вздохнул Ульрих. — Это жизнь! Итак, мы обменялись признаниями в любви, запоздавшими на двадцать лет… Грустно, но ничего не поделаешь… Надо как-то жить дальше, чем-то заполнять остаток жизни. Вы жалеете о чем-либо в прошлом, госпожа Клеменция?

— Жалею. О всяких пустяках, которые уже не вернутся. Например, я много раз думала, ну почему вы не родились трусом, угодником, льстецом? Господи, да ведь тогда бы все было проще! Ты не поехал бы ни в какую Палестину, стал бы вассалом маркграфа и жил бы здесь, рядом со мной… Я бы вначале стала твоей любовницей, потом ты бы на мне женился, и не было бы ни той горы грехов, которые мне нипочем не отмолить, ни сотен погибших людей, ни всех гнусностей, сотворенных мною…

— Вы убивали, госпожа Клеменция? — не переходя на «ты», спросил Ульрих.

— Я убила христиан больше, чем вы сарацин, мессир Ульрих! — усмехнулась Клеменция. — Вы убивали в честном бою, а я… Вы прервали меня, когда я стала рассказывать о своих подлостях, а зря! Только узнав о них, вы поймете, с кем имеете дело… Так вот, тоскуя по вас, я бесилась. Дьявол, без сомнения, владел и телом моим, и душой… Сперва я металась, потом стала грешить. Грешить бесстыдно. Я спала с воинами, которые несли караулы на башнях, с пажами, со слугами, с Корнуайе, с отцом Игнацием, с маркграфом — со всеми, кто отвечал моей похоти. Одних, в ком я была уверена, я оставляла жить, других убивала. Резала ножом сонных, травила ядовитым вином… Нескольких малолетних пажей я удушила, двух или трех сбросила со стены.

— Зачем вы наговариваете на себя? — спросил Ульрих. — Ведь этого не могло быть… Я не могу, не хочу и не стану в это верить…

— Что ж, слушайте дальше… Я насыщала свою плоть так, как она этого хотела. Мужчин мне было мало, я занялась женщинами. Это тоже надоело, и я опять вернулась к мужчинам, но на сей раз отдавалась им содомским способом. Но и этого мне было мало, и я стала развлекаться с кобелями, баранами и козлами! Ну, как вам это нравится? Вас еще не тошнит, мессир Ульрих?

— Да что там! — отмахнулся Ульрих. — Я же сказал, что не верю ни единому вашему слову.

— Не верите, уж это как хотите! Но я делала все это не во сне, а наяву! Потом меня увлекли мучения, и я не только стала с удовольствием присутствовать на пытках, но и пытать сама! Делать с людьми все что угодно — вспарывать животы, отрезать руки и ноги, скопить, выкалывать глаза, вырезать языки, пилить пилой, жечь каленым железом! Каково?!

— Прекрасно сочинено, прекрасно! — усмехнулся Ульрих. — У вас прекрасное воображение…

— …Потом мне захотелось и самой терпеть боль. Я призывала кого-нибудь, например Корнуайе, и он порол меня плетью или розгами!

— Ну, это даже скучно, — лениво сказал Ульрих, — по-моему, вы уже исчерпали все, что можно было придумать. Всю грязь, которая есть на свете, вы вылили на себя… Боюсь, что здесь и трети правды не наберется. Я бы мог вам рассказать и про себя немало ужасных вещей. Например, о том, как я спал с тремя женщинами сразу, удовлетворяя одну из них обычным способом, а двоих руками; о том, как использовал ослицу, и еще массу гадостей…

— Из одного духа противоречия мне надо бы сказать, что я вам верю, — сказала Клеменция. — Но я ведь знаю, что вы говорите это только потому, что упрямо хотите вернуть себе тот образ, который остался от той, которая была с вами на поляне… Но я не та, не та, поймите это!

— Я хочу вернуть себе тот образ… Тут вы правы. Но все же я пока не понял, почему вы так стремитесь его разрушить?

— Потому что во мне происходит то же, что и в вас, дорогой мессир Ульрих. Я думаю то же, что и вы, но заглядываю чуть подальше… Итак, мы влюблены. Мы влюблены, но не в тех людей, какими являемся сейчас. Мы влюблены в тех, давних. И тогда мы были далеко не ангелы, но все же… Что у них общего с этими — почти незнакомые, усталые, пожилые лица… А где-то в душе, в ее глубинах, все еще живут та девочка и тот юноша. Но этих юных безумцев уже давным-давно нет, они исчезли, растворились, превратились во что-то отвратительное — внешне и внутренне… Может быть, я действительно лгала, Ульрих, может быть… Но я наделала немало гнусностей и знаю, конечно, что и у вас не святая душа, хоть и отпускал вам грехи сам его преосвященство папа…

— По-моему, я понял вас, — сказал Ульрих. — Вы боитесь, что мы поддадимся обаянию и чистоте тех образов, которые все еще любим, и решимся вернуть невозвратимое?

— Вы поняли верно. И наша попытка наверняка потерпит крах. Поверьте, нам нынешним нечего вспоминать… Нечего!!! Две жизни шли порознь, один раз пересеклись — совершенно случайно! — и разошлись снова…

— Да, так все и обстоит… Но мне почему-то стало веселее! Еще меня заинтересовало, почему вы решили убедить меня, что Альберта и Альбертина мои дочери?

— Просто я решила сегодня рассказать вам ВСЕ. И у меня стало легче на душе. А девочки — ваши, и это правда.

— Я подумал сперва, что вы просто хотели возбудить во мне отцовские чувства и тем самым приблизить к себе…

— Нет, для меня нынешней это, увы, слишком простой ход. Но я не хочу сближаться с вами, я боюсь… Боюсь, что тот юный Ульрих, мальчик, выскочивший невесть откуда и похитивший меня у своего брата, пропадет, и теперь уж навеки. Вы, да, вы, сотрете его из моей памяти, мессир Ульрих, — начисто, безжалостно и грубо. Вы заставите любить себя такого, как вы есть — седого, изрубленного, с железным голосом… Вы будете грозным мужем, мессир Ульрих.

— Да, но не для вас! — усмехнулся Ульрих. — Женись я на вас — и это будет подобно удару стали о сталь — искры до небес!

— Да, наверное, — сказала Клеменция, вставая из-за стола.

— Вот так! — как-то криво ухмыльнулся Ульрих. — Значит, я стал хозяином Шато-д’Ора и отцом еще двух детей! Хе-хе! А между прочим, три года назад я дал обет не прикасаться к женщине до тех пор, пока не стану хозяином в Шато-д’Оре. Этот обет исполнен, а вот что делать дальше — я не знаю…

— Стало быть, вам захотелось прикоснуться к женщине? Что ж, я могу предложить вам своих служанок, впрочем, теперь они и так ваши…

— Да, спасибо, графиня, вы мне об этом кстати напомнили.

— Тогда что же вас волнует? — Голос графини прозвучал как ледяной удаляющийся звон. — Ваша страсть может быть удовлетворена в любой момент…

— Нет, графиня, просто я хотел предложить вам руку и сердце.

— Но ведь мы уже говорили, кажется, на эту тему…

— Да, но наш разговор не закончен…

И тут очень вовремя открылась дверь, и в комнату влетел Франческо:

— Мессир, разведка донесла, что войска герцога начали двигаться по дороге на Шато-д’Ор! Их около двадцати тысяч!

— А как наши «союзнички?»

— Фон Адлерсберг велел своим войскам снимать лагерь и уходить к своему замку!

— Этого я и ждал! — Ульрих, не сдержав ярости, сплюнул. — Он уведет две с половиной тысячи копий… Ладно, прошу простить меня, графиня, но разговор наш не окончен! Идем, Франческо! Надо спешить, пока прочие не разбежались…

Ульрих и Франческо громко хлопнули дверью.

— Клеменция, Клеменция! — покачала головой графиня, обращаясь, естественно, к себе самой. — Разве можно говорить так с мужчинами накануне битвы?! Теперь он не знает, за что пойдет в бой… Да еще с этой разношерстной ордой — против крепко сколоченных, вдвое превосходящих сил герцога и маркграфа… Да, мессир Ульрих, немного у вас шансов выйти на сей раз из воды сухим! И все-таки хорошо, что я так и не сказала ему действительно ВСЕГО!

И она поднялась наверх, в свою опочивальню, где Теодор, раздетый догола, лежал в постели и грыз яблоки. Кроме Теодора, ее ожидала молоденькая, очень высокая и длинноногая девушка-служанка, сопровождаемая глухонемой старухой. Девушка еще не знала, зачем ее привели, и тряслась от страха при виде голого Теодора. Ей представлялось, что Клеменция запорет малыша до смерти, но та лишь ласково шлепнула его по попке.

— Убирайся вон! — приказала она бабке, и та поспешно заковыляла к двери.

— Красивая девочка, а, Теодор? — спросила Клеменция у пажа.

— Да, очень мила, тетушка, только очень длинная!

— А ты хотел бы засунуть ей свою пипиську?

— Нет, милая тетушка.

— Почему? — удивилась Клеменция.

— Потому что вы меня за это выпорете… — лукаво улыбаясь, хихикнул смазливый мальчик.

— А если я тебе это разрешу?

— Только если прикажете, милая тетушка!

— Тогда я тебе приказываю: засунь ей пипиську!

Теодор едва доходил девушке до грудей своей макушкой. Он деловито подошел к служанке и спросил:

— Эй ты, как тебя зовут?

— Меня? — Высокая девушка, вся красная от стыда, глядела в сторону, чтобы не видеть Теодора, бесстыдно теребившего рукой член, чтоб тот поскорее поднялся.

— Да, тебя! Не деревяшку же!

Клеменция уселась в кресло, с улыбкой наблюдая эту картину. Без сомнения, эта девушка, будь это в другом месте, просто отшвырнула бы от себя нахального мальчишку или дала бы ему хорошую оплеуху. Но здесь, у госпожи, она была не хозяйка себе. Здесь ей могли приказать что угодно и кто угодно — если приказ шел от графини…

— Сюзанна, господин паж! — сказала девушка, трясясь как в лихорадке.

— А чего ты такая длинная? — подмигнув ей, спросил паж.

— Я? — девушка не знала, что на это ответить.

Плоть пажа не торопилась подниматься, и он важно расхаживал вокруг девушки, держа член в кулаке и разминая его пальцами.

— А тебе уже вставляли? — спросил Теодор без обиняков.

Девушка опять не знала, что отвечать, и закрыла лицо руками.

— Ну, ты! — грубо рявкнул паж. — Отвечай, когда спрашивают!

— Н-нет, господин паж! — пролепетала девушка, мотая головой и не отнимая рук от лица.

— Что ты там бормочешь? — поджав губы, переспросил Теодор. — Если ты еще не тронутая, так и скажи: «Господин паж, мне еще не вставляли!» А ну повтори-ка громче и убери ладони! Ну!

— Г-господин паж, м-мне еще не вставляли! — дрожащим голосом, подавляя стыд, произнесла девушка, опуская руки.

— Раздевайся! — приказал «господин паж».

— Мне стыдно, господин паж! — взмолилась девушка. — Это грешно!

— Раздевайся, шлюха! — скомандовал паж и, обращаясь к Клеменции, спросил: — Можно ее плеткой, если не захочет?

— Можно, миленький, можно! — матерински улыбаясь, разрешила Клеменция и подумала: «Вот как легко портит человека власть! Ведь он такой же раб, как и она, а как ему приятно повелевать! Но в нем есть хорошая жилка, он не любит рассусоливать долго, р-раз — и все!»

Получив разрешение, мальчик схватил со столика плетку, которой Клеменция порола своих служанок, и, поигрывая ею, подошел к Сюзанне.

— Ну?! — угрожающе глядя на девушку, произнес Теодор. — Раздевайся добром!

Девушка продолжала стоять как вкопанная, и тогда Теодор изо всех сил хлестнул ее плетью поперек талии.

— А! — вскричала девушка и покорно, дрожащими руками стала снимать одежду. Теодор, сопя от вожделения, ходил вокруг нее — разглядывая, помахивая плетью. Грубое холщовое платье и рубаха были брошены на пол, и девушка, держа одну ладонь на груди, а другую — на лоне, съежившись, стояла перед малолетним мерзавцем.

— Куда ее класть, милая тетушка? — спросил Теодор деловито. — Можно я положу ее на кроватку? Так вам будет лучше видно.

— Можно, маленький, можно! — просюсюкала Клеменция.

Теодор подтолкнул девушку, видимо совершенно смирившуюся со своей участью, к кровати.

— Ложись поперек! — приказал он и угрожающе поднял плетку. Девушка покорно легла спиной на кровать и свесила с нее сжатые в коленях ноги.

— Ноги раздвинь! — скомандовал Теодор, взявшись за ее колени.

— Мне стыдно, — пролепетала девушка с полной безнадежностью в голосе.

— Живей! — крикнул паж и сильно хлестнул ее плеткой по ногам. На обоих голенях девушки вздулись красные полосы. Всхлипнув, она раскинула колени, и взору Теодора и Клеменции открылась девственная щель…

— А у нее это место не такое, как у вас, тетушка, — заметил Теодор деловито. — У вас волос больше и дырка намного шире!

— Ничего, — сказала Клеменция, — когда ей будет сорок лет, все будет так же, как у меня. Залезай на нее!

Теодор уже вполне привел свою плоть в боевое положение и, встав между коленей девушки, подтянул ее поближе. Клеменция встала с кресла и подошла как раз в тот момент, когда паж приставил свой член к щели девушки. От страха у нее все сжалось, и Теодор, привыкший к широко открытым для любви вратам Клеменции, сперва чуть замешкался, а потом, безжалостно вцепившись в края щели пальцами, раскрыл ее и грубо воткнул в ее тело член…

— О-о-о-о! — завизжала девушка и, инстинктивно рванувшись, чуть не отбросила слабосильного насильника. Но Клеменция помогла своему маленькому любовнику: она навалилась на девушку своей могучей грудью и придавила несчастную к кровати. Девушка могла только стонать и визжать от боли, пока Теодор, стоя у кровати, насиловал ее. Впрочем, бесстыднику и этого показалось мало. Поскольку руки у него были свободны, а Клеменция очень удобно лежала грудью на девушке, а животом на кровати, он забрался одной рукой под ее юбку, а другой — в вырез платья и стал тискать и лапать свою госпожу, используя в то же время ее служанку… Клеменция в отличие от девушки не протестовала…

 

ПРИКЛЮЧЕНИЯ МАРТЫ

Оставим этот притон греха и не станем до конца описывать омерзительную сцену в спальне Клеменции. Возможно, кое-кто завопит: «Давай дальше!» Но мы этот вопрос оставим без ответа, ибо даже всякая похабщина становится скучной, если не знать меры. Да и вообще похабщина эта была изображена не столько ради развлечения почтенней публики, сколько для того, чтобы читатель сам мог судить, насколько откровенна была Клеменция с Ульрихом. Она вовсе не наговаривала на себя, все было именно так… И все это было в духе того времени — люди грешили и каялись, каялись и грешили.

А что же происходило тем временем на театре военных действий? Ульрих сумел перехватить самовольно покинувший Шато-д’Ор отряд фон Адлерсберга и заставил его повернуть обратно. Впрочем, это была не столько заслуга Ульриха, сколько командующего войсками герцога — виконта де Легран дю Буа Курбе. Виконт начал наступление на Шато-д’Ор с большой прыткостью. Уже через несколько часов войско герцога подошло к Шато-д’Ору на расстояние пяти миль и стало лагерем у одной из деревушек под названием Мариендорф. В деревушке едва насчитывалось десять дворов и не более сорока жителей. Мужики испугавшись неприятельских войск, побросали дома, скот и налегке, забрав только жен, детей и легкий скарб, удрали поглубже в лес.

Захватив Мариендорф, де Легран дю Буа Курбе перерезал сразу все дороги, ведущие в Шато-д’Ор. Оставалась одна — вдоль реки. Но на нее успел уже выдвинуться отряд маркграфа, в котором к вечеру набралось около четырех тысяч воинов. А поскольку дорога эта была узка и извилиста, то этого количества воинов было достаточно, чтоб надолго задержать все войско Ульриха — пока виконт не ударит ему в тыл. Положение для Ульриха сложилось тяжелое. Ульрих послал против маркграфа заслон в две тысячи воинов под командованием барона фон Гуммельсбаха, а сам же с остальным войском выступил к Мариендорфу.

Начинать битву ни та, ни другая сторона не решались. Время было позднее, и завязывать брань на ночь глядя никто не хотел. Войско герцога заняло северную часть большого, уже выкошенного мариендорфскими мужиками луга, а войско Шато-д’Ора и его союзников — южную. Поперек луга тянулась довольно широкая — до десяти шагов в ширину, но мелкая и наполовину пересохшая речка, вытекавшая откуда-то из леса. Между войсками было до полутора тысяч шагов свободного пространства, которому назавтра предстояло стать полем битвы.

Река стала как бы границей межу войсками, по обоим ее берегам горели цепочки сторожевых костров и скакали конные разъезды. В лес Ульрих выслал дозоры, чтоб предотвратить обход своего войска с флангов. Ночь эта хоть и была бессонной, но прошла без каких-либо происшествий.

Но вспомним, наконец, о Марте, дочери и любовнице бывшего лучника, а ныне мессира Марко фон Оксенфурта. Дело в том, что из монастыря, где она оставалась во время визита Ульриха к маркграфу, она не уехала. Когда Ульрих и его спутники собрались отправиться в Шато-д’Ор, Марко попросился съездить за Мартой в обитель Святого Якова, но тот потом решил поступить иначе. Аббат де Сен-Жакоб клятвенно уверил Ульриха и Марко, что привезет им Марту, то есть прекрасную сарацинку, которую она должна была изображать, и обещал даже выделить ей охрану. По пути Ульрих и его спутники слегка выпили, в Шато-д’Оре еще добавили, потом началась битва с монахами, наступление войск герцога — словом, за это время не то что Ульрих, но и Марко не имел возможности проверить, что произошло с Мартой.

А случилось следующее. Аббат де Сен-Жакоб откомандировал с Мартой двух здоровенных конных монахов, выделив ей помимо ее вьючного битюга еще и доброго верхового коня. В шальварах ехать можно было и с верховым седлом. Монахи рассчитывали догнать Ульриха и остальных рыцарей, передать им восточную красавицу, а потом вернуться в монастырь. Ехали они днем, по главной дороге, при этом были хорошо вооружены на всякий случай. Поверх ряс имели кольчуги, тяжелые рыцарские шлемы, а также мечи, луки и копья.

Две-три мили от Визенфурта прошли на рысях, потом, чтоб кони отдохнули, перешли на шаг. По бокам ехали монахи, в середине — Марта, а сзади трусил битюг, которого за длинный повод привязали к седлу Марты. Солнце уже давно прошло полдень, но жара не спадала. Марта в ее восточном одеянии чувствовала себя неплохо, а вот монахи в своем снаряжении здорово упрели.

— Брат Люций, — обратился один из них к товарищу, утирая потное лицо, — нет ли у тебя баклаги с водой?

— Нету, — хмуро ответил брат Люций, слизывая языком каплю пота, повисшую на кончике его крючковатого, помятого в драке носа. — А все отец Марсий, будь он неладен! «Не дам, не дам!» — будто у него сто цехинов просили! Знает же, старый хрыч, что у нас фляги не тем наполнены…

— Вино сейчас не пойдет! — с сожалением сказал его товарищ. — С вина сейчас развезет…

— Да нет, брат Теренций, почему же? — не согласился Люций. — Ежели бы холодненького из погребка, да в теньке… Господи, прости рабу твоему!

— Может, у этой басурманки что припасено? — спросил Теренций.

— Может, только как попросить? Она ведь ни черта не понимает! — А Марта действительно так боялась угодить к маркграфу, что ни разу за все время, проведенное в монастыре, не сказала ни слова, весьма умело делая вид, что ничего не понимает, — реагировала только на жесты.

— Неужели мессир де Шато-д’Ор так и не научил ее говорить по-нашему? Ведь небось сколько ехали из этой Палестины?!

— Э-э-э, брат Теренций, да какая ему в том надобность? Что он с ней о спасении души, что ли, беседовал? С христианкой — это блуд, грешное дело, а с басурманкой — ничего, и молчком сойдет!

— Интересно, а она красивая?

— Попробуй, размотай ее! Потом мессир Ульрих тебе за нее башку снесет и отправит на блюде его преосвященству аббату…

— Свят, свят, упаси Бог! — закрестился монах.

— Хотя баба она, конечно, увесистая! — хмыкнул Люций. — Вон задница какая — во все седло. И спереди тоже ничего, что кочаны капустные…

— Не грешите, брат Люций, — хихикнул Теренций, иронически называя приятеля на «вы», — не растравляйте свое сердце плотским вожделением, о Боге думайте, ибо дьявол искушает вас!

— Можно подумать, что тебя он не искушает! — облизал губы Люций.

— Не буду! Но знаешь, когда видишь этакое пышное создание Божие, молитвы на ум не идут…

— С каких пор тебя на толстух потянуло? — удивился брат Люций. — Твоя вдовушка Тереза, помнится, худая была, как розга…

— С Терезой я уже не грешу, — скромно потупился Теренций. — Теперь у меня есть одна борзая кобылка из трактира Жана Профитера… Там такие окорочка, что пальчики оближешь!

— У Профитера? — почесав рукоятью плетки кадык, произнес Люций. — У него окорока завсегда слишком жирные…

— Ха-ха-ха! — заржал Теренций. — Ты не понял, брат! Я имел в виду окорока моей красотки. Да ты ее знаешь! Это Луиза, рыжая такая, с двумя подбородками… Вспомнил?

— А, эта! Эту помню, я год назад сам спал с ней… Ляжки у нее есть, ты прав!

— Ну вот, — втянув носом воздух, произнес Теренций, — чуешь, дымком тянет? Этот от «Нахтигаля»!

— Разве мы уже подъезжаем? По-моему, еще порядочно ехать.

— Там пекут такие пироги, знаешь ли… — Теренций даже причмокнул. — И колодец там хороший, водички попьем… Заедем, а?

— Заехать-то можно, — нерешительно произнес Люций. — Только ведь знаю я тебя! Пойдешь водичку пить, напьешься, скажешь: «Брат Люций, а не подкрепиться ли нам на дорожку?» Само собой, подкрепимся, а потом и причастимся для бодрости. Ну, раздавим кувшинчик, а там выплывет из дальних комнат что-нибудь этакое, кру-у-гленькое, мя-а-конькое и полезет к брату Теренцию под бочок… А после и меня кто-нибудь во искушение введет, спаси Господь! И выберемся мы отсель только к ночи… Ночью-то здесь не больно весело, знаешь ли: Петер Конрад где-то шастает, Якоб Волосатый…

— Убили, говорят, Волосатого.

— Ну и спаси его душу Господь, если так… Только его никто уж не спасет, во пламени адском уж давно корчится…

— Ну так что — заедем?

— Бог с тобой, злодей! — махнул рукой Люций. — Поехали!

Они пришпорили коней и, поочередно подхлестывая лошадь Марты и битюга, галопом рванулись к «Нахтигалю».

Надо сказать, что заезжать в «Нахтигаль» Марте и хотелось, и не хотелось. Хотелось, потому что должна же она забрать оттуда свои сокровища, спрятанные в каморке! И хотелось ей на всю постоялодворскую жизнь со стороны посмотреть, как бы сверху. А не хотелось — по той простой причине, что ее там могли узнать. Правда, никто не видел, как она переодевалась в сарацинское платье, а чадра позволяла разглядеть только глаза, но Марте было все же страшновато! Тем не менее сказать что-либо монахам она не могла…

Доскакали до «Нахтигаля» довольно быстро. Мариус Бруно, увидев монахов, сопровождающих странное существо, которое даже видавшему виды хозяину постоялого двора казалось пришельцем из неведомых миров, выскочил на улицу. Во дворе немедленно столпился народ: выпучив глаза, разглядывали незнакомку. «А ну, как узнают?! — екнуло сердце у Марты. — Тогда хоть удавись, а сраму не оберешься!»

Но в своем одеянии она и впрямь была неузнаваема. В толпе ахали и охали, судили да рядили, особенно бабы:

— Ой, ктой-то?

— Мужик, должно, штаны на ем!

— А задница-то бабья…

— Там не разберешь, полотна-то сколь! На три рубахи хватит…

— Это не полотно вовсе, шелк поди…

— Небось прыньцесса…

— А рази ж и у них прыньцессы бывают?

— Прыньцессы везде бывают. А эта — сарацинская…

— А сказывали, в ихней земле с песьими головами люди живут…

— Нешто не видишь, глаза-то человеческие…

— А может, она только головой человек или — глазами, а остальное — звериное?!

— Замотали-то вишь как!

— Бусурманского ведь рода, чтобы христиан не смущала…

— И как святые отцы не боятся с ней ездить?

— Они от Бога святы, им не страшно. Их Господь пасет…

— А нешо мы не християне? Господь всех пасет…

— Так святые отцы ему во ангельско войско предназначены, их особо холят, вроде как господа — латников…

— Гля, слезают уже! Ну-ка, подадимся отсель от греха, а то еще порчу наведет бусурманка-то…

— И то верно…

Толпа подалась в сторону. Монахи с боков, Марта посередке прошли в двери постоялого двора. Хозяин, Мариус Бруно, радушно улыбаясь и низко кланяясь, поцеловал монахам руки и, когда его снисходительно перекрестили, пустил слезу умиления.

— Чего изволите, святые отцы? — подобострастно спросил Бруно. — Время пообедать по-хорошему…

— Ты прав, — согласился брат Люций, — только подай-ка нам в отдельной комнате, потише где, поспокойнее… Чтобы пищу принять с благолепием, без мирской суеты…

— Извольте наверх, святые отцы, прошу… — засуетился Мариус Бруно.

Поднялись наверх, в ту самую комнату, где вчера ночью пировали Ульрих и бароны. Бароны, как известно, уже рано утром уехали в Визенфурт, и после них пришлось изрядно прибирать; сейчас все тут было чисто и опрятно.

Марте почему-то стало смешно; она вспомнила, как ее сюда внес Марко и как она лежала в луже мочи, и как Марко, уложив ее на стол… Но стыда не было. Марта уже не умела стыдиться таких воспоминаний. Просто было смешно вспоминать вчерашнее…

Монахи уселись за стол, жестом указали Марте, чтоб она тоже уселась, и деловито принялись заказывать.

— Значит, так, — начал брат Люций, — жбан пива, холодного… Это раз. Гуся жареного с чесноком, два! Лапши пожирнее, окорочок попостнее — три!

— Рябчиков копченых штук пять, — добавил Теренций.

— Шесть, брат Теренций, три тебе и три мне…

— Верно! Луку, капусты квашеной, яблок моченых…

— Хлеба каравай, сыру четверть круга… Хватит, может?

— А вина? — спросил Мариус. — Вина не угодно ли?

— Пару кувшинов, похолоднее, — милостиво согласился Люций.

— А даме? — спросил Мариус.

— А черт ее знает, прости Господи! — отмахнулся Люций. — Кто ее знает, чего они едят, сарацинки эти… И не спросишь, не понимает… Ладно, свинину ей не давай, это они не едят, я точно знаю. Вина тоже не надо, не пьют они, Аллах запретил или Магомет, не помню! Каши ей навари из отрубей, съест, должно быть…

Проворные слуги довольно быстро уставили стол выпивкой и закуской. Монахи, потирая руки, взялись за еду, деловито оприходовали гуся, рябчиков, кружку за кружкой дули вино и пиво, смачно хрустели мочеными яблоками…

Марта, которая, вообще говоря, была не прочь поесть, вынуждена была глотать слюнки, но не притронулась даже к отрубям — ведь для этого ей нужно было открыть лицо. В комнате то и дело появлялись слуги с новыми подносами, уносили и приносили новые закуски, нередко заглядывал и сам хозяин. Да и монахи, какими бы они ни были невежественными, уж наверняка не спутали бы свою землячку с сарацинкой.

— Гляди-ка! — ахнул пьяноватый брат Теренций. — А ведь не ест ничего басурманка…

— Может, у них пост какой? — предположил Люций. — А может, им и отруби нельзя?

— А-а! — догадался Теренций, глодавший гусиную ножку. — Есть-то она, может, и хочет, да морду открыть боится! Грех, видишь, по-ихнему!

— Язычница! — понимающе сказал Люций. — Надо бы окрестить ее в веру истинную… Эй ты, бусурманка, жрать хочешь? Ням-ням-ням! Не понимаешь? У-у-у, морда эфиопская!

— Не хочет есть, и не надо… — сказал Теренций. — Насильно кормить не будем, а то еще графу скажет, что обижали, ежели морду ей размотаем…

— Нет, насильно не будем, — аппетитно рыгнув, согласился Люций. — А то еще удавится или еще чего с собой сделает, а нам отвечать…

Монахи уплели все, что было на столе, не забыв даже миску с отрубями, предназначенную для Марты.

— Уф-ф-ф! — поглаживая пузо, довольно пыхтел Теренций. — Господи, благодарю тебя за хлеб наш насущный!

— Слава тебе, Господи! — протяжно пустив ветры, произнес Люций. «Тьфу, бесстыдник», — хихикнула Марта про себя и остро пожалела, что не может сейчас открыться и составить монахам компанию — в еде и выпивке, а потом и во всем прочем, ко всеобщему удовольствию… Ей не привыкать обслуживать и двоих сразу, и даже троих… А монахи ребята хоть куда!

— Как бы насчет вздремнуть, а, брат Люций?

— Вздремнуть бы не мешало. — Люций сонно моргнул. — До вечерка…

— А лучше — до утречка… — сладко зевнул Теренций. — Эй, хозяин!

Мариус Бруно возник словно из-под земли.

— Чего изволите?

— Нам бы в кроватку, — жеманно попросил Теренций, — на перинки…

— Прошу! — Предупредительно поддерживая монахов под руки и непрестанно кланяясь и лебезя, Мариус Бруно проводил монахов по лестнице, провел через двор и довел до дверей комнаты в том самом здании, где прошлой ночью Марко и Марта чуть не угодили под самострел и вдруг установили между собой родственную связь. Комната была та же: на стенах виднелись свежие отметины от стрел.

Монахи улеглись и почти сразу же захрапели, да так, что стекла в окнах задребезжали. Марта, чтоб унять голод, выпила две кружки воды из бочонка, стоявшего в углу комнаты. Вода была свежая, но есть захотелось еще больше.

«Если они не привезут меня в Шато-д’Ор к утру, — горестно подумала Марта, прислушиваясь к песням своего живота, — я подохну с голодухи… Надо же было Марко забыть про меня… Почему они не заехали сами?» А вдруг Ульрих и Марко уже погибли, преданные монахами или маркграфом, а ее теперь везут не к Марко в Шато-д’Ор, а куда-нибудь в глушь, чтобы там, подальше от посторонних глаз, — прирезать. «А что? — испугалась она своих мыслей. — Ведь может так быть… Прирежут да в болоте утопят… „Сбежала, — скажут, — а куда, не ведаем!“ Да и искать-то уж, может, некому!» Марта вздохнула, всхлипнула и, утирая нос чадрой, стала тихо плакать о своей горькой судьбе, грешной и никчемной жизни…

Кое-как успокоившись, она направилась к распятию и начала молиться о том, чтобы все ее страхи не оправдались, чтоб Марко и Ульрих были живы и здоровы, а все их враги побеждены и посрамлены.

За спиной у нее тихонько скрипнула дверь. Она резко обернулась и увидела Мариуса Бруно. «Влипла!» — ахнула она и, вскочив на ноги, сказала: «Амен».

— Привет, красотка… — вполголоса произнес Бруно, поплотнее закрывая за собой дверь. — Стало быть, мы уже под сарацинку работаем?

— Хозяин, — взмолилась Марта, — не выдавайте меня, ради Бога!

— Да что ты, деточка, — сказал Бруно, — на кой черт ты мне сдалась… Ты лучше скажи, почему тебя так нарядили?

— Это мессир Ульрих и его слуга, хозяин… Они нарядили меня, чтоб меня не узнали в Визенфурте…

— Понятно… А как ты угодила к монахам?

— Они прятали меня у них, пока ходили к маркграфу. А потом аббат де Сен-Жакоб послал со мной этих в Шато-д’Ор… Хозяин, а с мессиром Ульрихом вы сегодня не видались?

— Они проехали мимо… — сказал Бруно. — И этот мужик, который имел тебя на столе, был с ним, только одет он был как рыцарь.

— Внял Господь моим молитвам! — пробормотала Марта.

— Чего? Ты что, об них молилась? С каких это пор ты стала молиться за тех, с кем спала?!

— С мессиром Ульрихом я не спала… — обиделась Марта. — А с Марко… Я же не знала, что он мой отец!

— Так он назвался твоим отцом? Черт побери, это удача…

— Почему?

— А ты забыла, сколько должна мне, а?

— Не ведаю, хозяин, ей-богу, порота и сечена, а считать не учена.

— Должна ты мне, старушка, три цехина! Поняла? Плати долг и вали к отцу или хахалю, кто он там тебе… А нет — скидывай эту рухлядь и иди работать, к вечеру мужиков наедет — будь здоров! Не то выдам, поняла? В «черном углу»-то бывала уже поди-ка?

— Бывала… — Марта вспомнила, как майстер Вальтер порол ее кнутом на площади в Визенфурте, и ей стало очень скучно.

— А в этот раз, помяни мое слово, тебе не пятнадцать ввалят, а пятьдесят. Уж и помрешь, а пороть не перестанут…

— А если отдам, тогда свободна? — спросила Марта, вспомнив о своем кладе, ведь там и было три цехина да еще семь серебряных монет, да еще перстенек… — Пойдемте, хозяин, отдам я вам долг, — сказала Марта.

— Что? Откуда у тебя деньги? Воровала? Идем, покажешь!

Мариус, разумеется, с самого начала шел с намерением отобрать у Марты деньги и объявить, что в счет долга ворованные деньги не входят. Но, не желая торопить событий, Марте этого не сказал. Марта в своих восточных одеждах семенила впереди, а за ней шел Бруно, время от времени поправляя нож, болтавшийся у него на брюхе. Выйдя из гостиничного дома, они обошли конюшни и оказались на заднем дворе трактира, где между двух дровяных сараев находилась сколоченная из досок клетушка, в которой прежде обитала Марта.

В клетушке было полутемно, пахло кошками и гнилым тряпьем. Марта прошла в самый конец клетушки, разрыла солому. Под ней белел приметный камень, а под камнем, присыпанная землей, находилась дощечка, прикрывавшая ямку. Марта раскопала ямку и вынула оттуда маленький кожаный мешочек, где и находилось ее сокровище…

— Вот, смотрите, хозяин! — сказала она и простодушно протянула ему мешочек. Мариус взял кошелек, высыпал на ладонь монетки и перстенек, спокойно подбросил их, поймал, затем поочередно попробовал цехины и серебро на зуб и сказал:

— Ворованные они у тебя, девка, и перстень тоже ворованный! Не пойдет…

— Как не пойдет?! — не веря своим ушам, произнесла Марта. — Я их заработала… Заработала я их!

— А ты еще заори, что тебя грабят! — посоветовал Мариус. — Народ собери, пусть увидят, какая ты сарацинка…

— Отдай деньги! — взмолилась Марта. — Или возьми, да отпусти!

— Нет, молодушка, — криво улыбнулся Мариус, — скидывай эти одежки да иди к гостям, шлюха! А ты думала, стерва, отпущу я тебя? Ишь ты!

— А монахи как же? — спросила Марта, на глаза которой наворачивались слезы…

— Монахи-то? — хмыкнул Мариус. — Монахи не скоро проснутся, я им чуток порошка дал, сонное зелье… К завтрему только очухаются, а о тебе скажу — сбежала ваша сарацинка, и все! Поверят!

— А мессир Ульрих с Марко хватятся?

— Не хватятся, им не до тебя, — уверенно заявил Мариус. — Слышно, мужики сказывали, воевать они с епископом будут. Епископ под Шато-д’Ор войско привел, сорок тыщ! Не устоять Шато-д’Ору-то… Так что не спеши туда, а то пришибут ненароком.

Марта зарыдала. Ее красные, обвисшие от пьянства щеки замалиновели, по ним ручейками побежали слезы. В голос она ревела только, когда ее били, чтоб разжалобить того, кто бил, в других же случаях плакала тихо, кусая губы и изредка всхлипывая. Ей не привыкать было терпеть и душевную, и физическую боль — получать удары, валяться по уши в грязи, слушать грязные слова… Но тут ее вдруг втоптали в грязь, когда она считала, что уже отмылась от нее, ее ткнули носом в дерьмо, когда она думала, что больше никогда не будет его нюхать. И потом ее обвинили в воровстве, а она не крала этих денег, она заработала их пусть грязной, подлой, но все-таки работой. Перстенек, правда, действительно ворованный, но ведь не в нем дело, а в принципе. И взбешенная Марта бросилась на хозяина, квелая и неуклюжая баба — на рослого матерого мужика. Она хотела вцепиться ему в рожу, в бороду, выцарапать глаза… Но Мариус ткнул кулаком, и Марта, словно подушка, шлепнулась о стену клетушки.

— Ах ты, стерва поганая! — прошипел Мариус, презрительно разглядывая Марту, из носа которой ручьем текла кровь. — На хозяина руку поднимать?

Он цепко ухватил Марту за грудки и, подняв на ноги, наотмашь хлестнул своей тяжелой ладонью по щекам. Справа! Слева! Справа! Слева! Потом кулаком в зубы, еще кулаком под ребро, еще по лицу! Марта только ахала и стонала под этими жестокими ударами… Но злоба ее не угасала. Получая удар за ударом, она все тянулась к бороде и глазам Мариуса. Ее пятерня дотянулась-таки до щетинистой щеки хозяина, и острые нестриженые ногти чиркнули по коже, разодрав ее до крови. Озверев от боли, Мариус принялся бить ее еще сильнее, сшиб на землю и стал пинать ногами. Марта, подставляя под удары бока и плечи, обдирая руки о мелькающие у лица сапоги из жесткой воловьей кожи, закрывала голову, одновременно пытаясь схватить его за ногу. И ей удалось это! Она обхватила сапог кабатчика мертвой хваткой и, дернув изо всех сил, свалила его с ног. Взревев как медведица, она шмякнула его кулаком по лицу и с радостью увидела, как у кабатчика из носа хлынула кровь. Навалясь на Мариуса всем телом и не давая ему приподняться, она вцепилась ему в волосы, пытаясь добраться до глаз. Мариус остервенело барахтался и извивался под ее мощной тушей, хрипел и молотил ее свободной рукой по голове. Но, лежа на спине, сильно размахнуться он не мог, а баба тем временем клочьями рвала ему бороду и волосы… Внезапно Марта вспомнила, что рука-то у нее не одна и что левой рукой она сможет дотянуться до того, что спрятано у Мариуса в штанах… Но вместо члена левая рука ее нащупала рукоятку ножа, висевшего на поясе кабатчика, и она стремглав выхватила его из ножен. Мариус попытался сдержать ее руку, но не смог. Марта успела переложить нож в правую руку и, испустив злорадный рык, всадила нож в горло кабатчику, прямо под обросший бородой кадык…

— Ы-ых! — Мариус просипел что-то. Из глотки у него хлынул фонтан крови, и он с хрипом выпустил изо рта несколько кровавых пузырей. Лицо его посерело, глаза остекленели… Но Марта этого уже не замечала: несколько минут она с яростью всаживала в кабатчика нож, удар за ударом, кромсая его лицо и превращая в бесформенную массу.

Первыми же ударами она вспорола Мариусу щеки, потом выколола глаза, отрезала уши и нос. Вонзая нож, она, сладострастно пыхтя, проворачивала его в ране, разрывая края, выворачивая кости и куски мяса. Безумея, она словно в сладостном сне терзала его, продолжая свое дело и после того, как вся голова Мариуса была уже изуродована так, что живого места на ней не оставалось. Искромсав на нем одежду, она обнаружила живот хозяина и с превеликим наслаждением вонзила нож под пупок; держась обеими руками за рукоять, вспорола его снизу доверху, после чего, запустив в брюшину руки, стала выбрасывать наружу внутренности, в экстазе повизгивая и рыча от восторга. Схватив в руку член и мошонку своего бывшего хозяина, она откромсала их от тела и, с безумным смехом помахав, всунула в изуродованный рот трупа…

— Пососи, пососи, вонючая тварь! — задыхаясь от торжества, прошипела Марта. — Помнишь, как я его сосала!

Она перевернула выпотрошенное тело на живот и еще раз воткнула ему нож в спину.

— Погоди-ка, — сказала она с безумным огоньком в глазах, — я еще и не такое тебе устрою!

Она нашла в соломе довольно толстую заостренную палку и воткнула ее в задний проход убитому…

— Вот так! Вот так! — проталкивала она кол так, чтоб он уперся в земляной пол. Это было последнее испытание, которому подвергся бывший Мариус Бруно. Фантазия и ярость Марты иссякли, и она без сил плюхнулась на солому, забрызганную кровью и усеянную кровавыми ошметками и кусками мяса. Медленно трезвея от своего буйства, она постепенно стала приходить в себя… Некоторое время сотворенный ею беспорядок казался ей чуть ли не прекрасным, затем явилось беспокойство, а за ним страх, перешедший в леденящий ужас.

— Господи, Господи, Боже мой, да что же я натворила-то???!!! — взвыла Марта и заплакала, размазывая по лицу кровь и слезы. Она была вся в крови — и чадра, и шальвары, и платье. Лицо в синяках и ссадинах, руки, ноги, шея, спина — все ныло. Щеки горели, в носу запеклась кровь, мочка левого уха была надорвана. Страх парализовал ее, она сидела мертвая и безучастная. Не возмездия она боялась, ей было страшно себя самой. Как она могла решиться на такое? И вспомнила: было у нее уже такое, было! Когда, отбиваясь, она ударила барона по голове кузнечным молотом… Парализованная страхом, она даже не попыталась убежать. Слуги, набежавшие со всех сторон, били ее чем попадя, рвали за волосы, хлестали плетьми, лупили палками… Хотелось одного, чтоб скорей убили… Еще раз дожидаться этого? Ну нет! Бежать! Немедленно, сейчас же!

Она лихорадочно начала собираться: нашла свой узелок с перештопанной одеждой, сбросила с себя все сарацинское, переоделась, подобрала свой кошелек и деньги, вытащила и кошелек Мариуса, набитый сегодняшней выручкой. Забрала нож, кресало и трут, выпавшие из кармана кабатчика во время драки… Кресало навело ее еще на одну безумную мысль, которая, впрочем, возможно, была и осознанной — поджечь сарайчики и клетушку. Чиркнув искру на трут, она раздула огонь и, подпалив солому, опрометью выскочила из своего бывшего жилища.

Никто не попался ей навстречу. Она добежала до изгороди, отделявшей постоялый двор от леса, и, неуклюже перебравшись через жерди, бросилась под спасительное прикрытие деревьев. Бежала она туда, куда ее пускали деревья — напролом, не видя и не слыша ничего вокруг. Провалилась в какой-то овражек и, проломив кусты, скатилась на самое дно, в густые заросли крапивы. Это стоило ей не одного десятка жгучих волдырей и расчесанной до крови кожи. Выбравшись из овражка, она оказалась на берегу чудесного, прозрачного, как слеза, ручейка. Марта умылась, напилась ключевой воды, перевела дух и немного успокоилась. Солнце уже светило сквозь частокол стволов, не поднимаясь над верхушками. Пели какие-то птицы, но соловьи помалкивали… Где-то на западе, там, где садилось солнце и откуда бежала Марта, высоко в небо вздымался столб дыма.

«„Нахтигаль“ горит! — поняла Марта. — Небось не сразу заметили, что я его подожгла… а теперь и потушить уж нельзя!» И ей стало весело: сейчас там, в «Нахтигале», в этом ненавистном клоповнике, паника, там мечутся с ведрами и баграми, ищут хозяина, постояльцы бегут кто куда, орут, вопят, лезут из окон, ломятся в двери! «Вот потеха! — усмехнулась Марта. — До утра, поди, пробегают… А все я, я им пятки подпалила, будут знать, будут знать, сволочи!» Ей вспомнились все эти ненавистные рожи — поварихи, служанки, портомойки и посудомойки, с которыми она цапалась и дралась. От каждой ей пришлось претерпеть обиду: одна ошпарила ее кипятком, да еще смеялась при этом, другая прищемила пальцы дверью, третья так обидела словом, что Марта не сумела ей ответить… Да что там! Все насолили… Мужики, эти ненасытные сластолюбцы, тоже заслужили красного петуха! Все эти морды, бороды, лапы, все любители подержаться за бабье мясцо, потискать, полапать, прижать, засунуть… — как же надоели они ей! Пусть-ка у этих кабанов яичница в штанах изжарится!

Марта улыбнулась своим мыслям. Лежа на спине и глядя в темно-синее, с прожилками перистых облаков небо, она залюбовалась его странной манящей красотой…

Странно, что это простое сочетание газов, туманов и прочих субстанций во все века так привлекало к себе человека, независимо от того, какова его земная юдоль. Небом любовались поэты, художники, музыканты — те, кто имел на это время и кому, в общем-то, положено было им любоваться. Небом любовались вожди, полководцы, сильные мира сего, которые всегда ходили с высоко поднятой головой — им это сам Бог велел. Небом интересовались деловые люди: астрономы, штурманы, церковники, астрологи, позднее — летчики и космонавты: небо было для них в некотором роде полем деятельности. Удивительнее, что на небо глазели те, кому, в общем-то, по чину это было не положено: рабы, выползая из рудников, мужики, разгибаясь от сохи, работяги времен позднейших, оторвавшись от станков и баранок пятитонок. Небо было бесплатное — ничье. На небе были боги, и туда все мечтали попасть после смерти. Как-то забывалось, что с неба иногда падает град, разит молния, а в последнее время еще валятся бомбы, ракеты и другая более мелкая дрянь.

Но это будет потом. Пока что небом любовалась Марта, следя, как из голубого оно стало синим, затем фиолетовым, и кое-где на нем проблеснули звездочки. Марта отдыхала, успокаивалась, стараясь пока ни о чем не думать.

И вдруг совсем рядом, в кустах, треснула ветка. Марта испуганно вскочила. К ней шли люди… Это были лесные люди — бородатые, лохматые, завернутые в шкуры, с луками. Впереди шел человек, в котором Франческо или Андреа без труда узнали бы Петера Конрада.

— Ишь ты! — удивился Петер Конрад. — Разлеглась, значит, девушка… Чего ты, милая, здесь идешь? Тут места глухие, звериные… Заблудишься, так и к медведю на обед угодишь…

— Или к разбойничкам! — хихикнул кто-то у Петера за спиной.

— А кто ж тебя так разрисовал-то? — сочувственно спросил Петер, разглядывая распухшее лицо женщины, ее синяки и ссадины. — Обидел кто? Не из моих ли молодцов?

Петер грозно глянул на своих людей.

— Нет, не из твоих! — сказала Марта, приглядываясь к разбойникам и узнавая кое-кого, кто захаживал на постоялый двор. Кто меня обидел, тому я отплатила, а обидел меня Мариус Бруно.

Да ведь это Марта! вскричал один из разбойничков на голове его красовалась шапка из лисьей шкуры, а на плечах жилет из нескольких десятков шкурок кротов надетый на голое тело. — Это же Марта, шлюха из «Нахтигаля» Я с ней пару раз лежал.

— А я вот тебя не помню, браток… — Марта почесала лоб. — Рожа знакомая вроде, а не признаю… Помню, что с хромым другом ты к нам приходил, месяца три назад, верно?

— Верно! — заулыбался разбойник. — А имя мое и не вспоминай! Я тебе не назывался. А тут могу представиться по всей форме — Шарль меня зовут, а по кликухе Шатун. Ясно, что ты меня плохо помнишь, много нас там было…

— Ладно, — оборвал Шатуна Петер Конрад, — раз знаешь девку, скажи, хороший она человек или нет…

— Хороший, — сказал Шатун, — баба свойская.

— Тогда идем с нами, — сказал Петер. — Пока идем — рассказывай, отчего в лес удрала и почему «Нахтигаль» горит…

…Шли долго, ночь уже успела вступить в свои права. Тропа была узкая, тьма непроглядная. Только один факел несли — впереди, освещая затесы на стволах, обозначавшие тропу. За факелом тянулись и все остальные — гуськом. Марта шла рядом с Петером, вполголоса рассказывала ему все, что мы уже знаем. Петер сопел, вздыхал, качал головой…

— В Шато-д’Ор-то мне нельзя, не могу я тебя туда свести, — сказал Петер. — Неужто так этот Марко тебе по сердцу?

— Да отец он мне, отец! — простонала Марта. — Всю жизнь сиротой была, хочу, чтоб хоть один родитель недолго, да был!

— Э-эх! — вздохнул Петер. — Нешто такие разбойники, как я, бывают? Ну ладно, завтра день у нас побудешь, всех за гостеприимство отблагодаришь… Да и ступай к отцу! Вечерком подведем к самым воротам…

— Чем благодарить-то, у меня денег немного…

— Себе и оставь. Я не об том… Мужики у нас одни, без баб, сама знаешь… Уж выручи нас, бедных, не поскупись…

— А много вас? — спросила Марта. — Все, что здесь, или еще кто?

— Да семеро нас всего. Прими уж как-нибудь, а?

— Это можно… — сказала Марта. — И по два десятка за день бывало…

После полуночи пришли на гору, где Петер Конрад испугал Франческо и Андреа жестяным рупором. Разожгли огонь в очаге-землянке, стали варить похлебку.

— Паршивый день сегодня, — проворчал Петер. — Никто толком так и не попался…

— Жалеешь всех… — проворчал одноглазый разбойник, которого все звали Юрген. — Мужик ехал сегодня из Визенфурта, с деньгой, между прочим… А кто не велел его трогать?

— Мужик! Так он же сам сказал, что на недоимку собирал, неясно, что ли? Грех у такого брать!

— Гре-ех! — протянул Юрген. — Если грешить не хочешь, шел бы в монахи…

— У купца брать не грех, — поучал Петер, — на тех деньгах пота нет. Монаха тоже не грех обчистить — он за слово Божье деньги берет, а это не по-христиански. Господь всех торгашей из храма выгнал, стало быть, и грабить их не грех…

«Не грех, стало быть!» — почему-то успокоилась Марта и вдруг вынула из платья кошелек Мариуса Бруно и положила его туда, куда разбойники клали награбленное.

— Ты чего? — удивился Петер. — Не надобно нам этого… Мы у бедных не берем, понятно?! Чего просили — давай, а денег не надо, на что они!

— Да я просто не могу их держать… — хмыкнула Марта. — Стыдно мне с ними… Да и кошель приметный, найдут, так сразу поймут…

— Ладно, — согласился Конрад, — пускай лежит. Готова ли там похлебка, молодцы?!

— Готова… — зачерпывая вырезанной из липы ложкой густое булькающее варево из гороха и солонины, пробасил Шатун.

— На, — сказал Петер, вручая Марте ложку. — Хлебай, девушка!

Марта, с самого утра ничего не евшая, с удовольствием съела три тарелки, точнее, три глубокие глиняные миски похлебки и, сытая, уютно привалилась к плечу Петера Конрада.

— Славно у вас, — сказала она, обнимая его за плечо. — Ну чего, куда теперь-то?

— Это сейчас сообразим, — сказал Петер, вытаскивая из угла несколько звериных шкур и застилая ими земляной пол. — Вот тут и ложись…

— Погоди, разденусь только, — сказала Марта, стаскивая через голову платье и рубаху. На ее гладком, полном, но плотно сбитом теле молочного цвета уродливо багровели ссадины, синели и желтели следы пинков и ударов, полученных в драке с Мариусом. Сохранило ее тело и прежние обиды. На спине, ягодицах, ляжках и икрах, перекрещиваясь, темнели и розовели разной ширины полоски и рубцы — следы многочисленных экзекуций, перенесенных этой еще совсем молодой женщиной. Особенно уродовали ее широкую, сильную спину выпуклые багровые рубцы от кнута…

— Господи! — взревел Конрад. — Да нешто так можно человека тиранить, изверги! Неужто, прости Господи, их мать рожала? Девушка, милушка, да как ты все это снесла?

Разбойники, подавленные, стояли перед голой, несколько смущенной речью Конрада Мартой. Петер даже не мог удержать слез. Главарь плакал, будто видел впервые рубцы и синяки. Он подошел к Марте, бережно и нежно погладил своей грубой ладонью ее мягкое округлое плечо и сказал тихо:

— Дозволь тебя поцеловать, родная… — И осторожно, чтоб не поколоть ее своей жесткой бородой, прикоснулся губами к ее разбитым и распухшим губам, еще хранившим привкус крови… Марта, еще не ведавшая таких поцелуев, тут же испытала жадное желание принадлежать этому могучему чудищу, под грубой внешностью которого жила, оказывается, прекрасная, а быть может, и святая душа…

— Ляжем, ляжем сейчас, миленький! — пробормотала Марта, знавшая много похабных слов, множество способов принадлежать мужчине, но не знавшая, какие слова надо сказать здесь, человеку, который ее пожалел.

Шатун, как-то странно кхекнув, опустился на колени, склонил голову и поцеловал грязную, в глине и травяной зелени, исцарапанную ступню Марты. Разбойник Юрген, шмыгнув носом и подхватив безвольно висящую руку Марты, приложился к ней, словно к святой реликвии. И все прочие лесные люди, обступив Марту со всех сторон, пали на колени и, шепча молитвы, касались губами ее грязного, избитого, грешного тела, будто прося за что-то прощение.

— Святая! — шептал Петер Конрад. — Святая! Великомученица святая!

Марта стояла в окружении коленопреклоненных мужчин и, ничего не понимая, растерянно улыбалась, она гладила их по жестким рыжим, черным и белесым волосам, сто лет и более не мытым и не чесаным, теребила их бороды, в которых похрустывали высохшие веточки и стебли. Она стеснялась, но не наготы своей, ибо промысел ее уже давным-давно отучил от этого, а того неожиданного и непонятного ей отношения, исходящего от них добра, которое вдруг свалилось на нее как манна небесная. Впервые ее не хватали, а ласкали, не кусали, а целовали. Даже Марко был не так нежен, ибо грешил с ней от отчаяния и злости на самого себя, а потому — не жалел. И еще она не знала, не могла знать, как ответить на все это обожание, на этот гипнотизирующий групповой экстаз… Не умела Марта любить, не умела! Жизнь научила ее только отдаваться, а сейчас требовалось не это… И в душе ее поднялась такая тоска, такая буря, которую ее слабый интеллект объяснить не смог. Ни одно грубое, примитивное чувство, ни одна понятная ее разуму мысль не могли ей помочь, не годились все хорошие и добрые слова, которые она знала… И как всегда, когда ей было очень трудно, Марта стала тихо плакать, кусая губы и без того разбитые и изуродованные. Слезы градом катились по ее щекам, капали на головы разбойников, на их мохнатые куртки из звериных шкур. Ноги у нее подогнулись, и она медленно осела на руки разбойников, шепча:

— Добрые люди, добрые люди. О Господи, какие же добрые люди есть… Чем благодарить, чем благодарить-то вас, не знаю?! Спаси вас Бог, братики, спаси вас Боже! Да возьмите же вы меня, возьмите! Неужто за вашу ласку, да за доброту вашу, да за все… Неужто нельзя? Неужто Господь во грех это поставит? Берите, все берите, вся ваша…

Марта бессильно откинулась на шкуру и прикрыла веками глаза…

Петер Конрад тоже был в затруднении. Он жил не первый год на свете, но не испытывал ничего похожего. С остальными разбойниками творилось то же самое. Привычка смотреть на женщину как на вещь, которой можно либо долго пользоваться, если она хорошая и удобная, либо выбросить, если она уже не устраивает почему-либо, была в те времена нравственной нормой. А на женщину общего пользования, которой и была Марта, независимо от причин, заставивших ее этим заниматься, смотрели как на сосуд дьявольский, как на живое мясо. Но сейчас все, что навалилось на этих туповатых, почти диких людей, выброшенных даже из того примитивноорганизованного общества, которым была феодальная система, было так непонятно и загадочно, что их дремучие мозги, их замшелые души замерли в нерешительности. Все они верили в Бога или уверяли себя, что верят. На самом же деле все их представления о Боге, о душе и прочих абстракциях были сверхпросты и основаны лишь на том, что они видели своими глазами. Господь Бог представлялся им чем-то вроде короля над королями, неким верховным феодальным иерархом, который правит мудрее всех, волен карать всех и вся — графов, епископов, королей, купцов и прочих, или — не карать. Они не боялись греха, потому что надеялись откупиться от него. Они рассчитывали обмануть Бога, несмотря ни на что… А тут пришло странное чувство вины. И это они, битые жизнью, битые морально — до полного закостенения всех хороших чувств — и битые физически — до полного продубления кожи. С раннего детства на их спины и задницы обрушивался целый град ударов плетьми, розгами, ремнями, пинков, тумаков и прочего. Их в свое время заставляли валяться в ногах, лизать хозяйские сапоги, кланяться, кланяться и кланяться! Да и, в сущности, все они остались жить чисто случайно. Сколько у каждого из них было братьев и сестер, которые умерли, еще не начав говорить! Сколько смертельных, непонятных и неизлечимых хворей прокатывалось по Европе! Сколько людей гибло от невежества, тупости, собственной глупости! Они выжили, но выжили полулюдьми, с получеловеческим сознанием. И вот все это перевернулось, повернулось какой-то невидимой ранее стороной, преобразилось, освещенное волшебным голубым лучом, и семь грубых мужчин, убийц, безжалостно разбивавших купецкие черепа кистенями, рыдали пред голой некрасивой и растленной женщиной только потому, что вдруг увидели в ней человека! Божье озарение, да и только. А ведь до эпохи Возрождения было еще ой как далеко!

Но не будем непомерно идеализировать их. Не ведая, как выразить свою благодарность разбойникам, Марта просто предложила им себя… А они, тоже не ведая, что могут сделать для этой настрадавшейся в жизни невезучей женщины, приняли то, что она им принесла в дар… Не стоит описывать все это подробно. Покинем разбойничью землянку. Пусть люди, еще не доросшие до высоких чувств, взаимно выразят их, как смогут…

Марта осталась у разбойников за хозяйку. Она неожиданно испытала желание бурно трудиться и теперь ежедневно ждала своих мужей «с дела», неутомимо трудясь — приводила в порядок землянку, собирала грибы и ягоды. Но однажды никто в землянку не пришел.

 

НОЧЬ ПЕРЕД БИТВОЙ

Мы опять в гостеприимном доме бортника Клауса. Ночь битвы за Шато-д’Ор против монахов прошла. Наступил день многих событий: в Шато-д’Оре выяснилось, что Альберт — женщина, а войска герцога перешли реку, тогда же мы узнали, что Андреа — дочь маркграфа. Мы-то узнали, а вот Андреа этого еще не знала.

Утром она проснулась довольно поздно. Клаус накормил ее завтраком и решил поменять повязки. Обе раны, как оказалось, неплохо затягивались и не гноились. Наложив на них новые порции трав и медового бальзама, он замотал их свежим холстом. Когда он бинтовал ногу, Андреа вновь пришлось открыть перед ним свой срам, но на сей раз она отнеслась к этому без того всепожирающего стыда, какой испытала ночью, когда ее несли на руках в отхожее место.

— Ну, девушка, — сказал Клаус, — слава Господу нашему, раны твои хороши, завтра, глядишь, и походить можно будет. А покуда не бегай сама. Еды я тебе оставлю, по нужде если — так вот кадушка, поняла? А я в лес, по бортям пойду… Да еще, может, чего увижу али услышу, так скажу…

Клаус ходил долго, до самого вечера. Все это время Андреа провела одна, скучая. Нет ничего тоскливее, как лежать в постели в жаркий летний день, когда за окном солнце, запахи трав и цветов, голубое небо… Да томила Андреа неизвестность — что там, в Шато-д’Оре, отбились ли они, кто жив, а кто убит? А вот помочь ничем она не могла. Ничем и никому! Чтобы отвлечься, Андреа стала думать о постороннем. О Клаусе. Но и тут все было так неопределенно, так странно. Рассудок этой девочки, воспитанной как молодой воин, был в великом смятении. Многое ей было непонятно и в себе, и в Клаусе. Корнуайе учил ее быть мужчиной, и Андреа стала мужчиной по образу мыслей, по умению владеть оружием. Ее главной заповедью стало: быть равной мужчине, побеждать его в схватке. Но никогда она не думала, что и ей когда-то доведется почувствовать не просто привязанность, не просто дружеское чувство, а настоящую любовь.

Конечно, Андреа знала, что мужчины и женщины должны совокупляться. Она знала, что это доставляет обоим наслаждение, и еще, что таким путем продолжается род человеческий. Видала она и как это делается, а кроме того, слышала массу достаточно похабных историй о победах над женщинами. Все это сделало Андреа женоненавистницей. Она возненавидела своей мужской душой свой собственный прекрасный пол. «Черт побери! Все бабы сучки и шлюхи! — рассуждала Андреа. — Мужики пройдохи и ловкачи, но они хотя бы храбры, отчаянны и умеют драться. Будь я мужчиной, я бы этим шлюхам спуску не давала!»

Вероятно, уже и тогда ей было не по себе, когда она видела, как оруженосцы крутят романы со служанками, как, захлебываясь, рассказывают о своих наслаждениях. Потом она оказалась посвященной в роман Альберты с Вальдбургом. Альберта долгое время была, по сути, в том же положении, что и Андреа. Но у нее было одно преимущество: у нее была сестра, за которую она всегда могла выдать себя. И видя, что Вальдбургу нравится Альбертина, она с успехом сыграла ее роль. Альберта рассказывала своему оруженосцу обо всех подробностях любви, и Андреа стала чувствовать зависть к своему господину. С другой стороны, ее злило, что эта сторона жизни (любовная) наглухо закрыта для нее. Она никогда не станет ни мужчиной, ни женщиной. Подавляя в себе эту зависть, Андреа упрямо вдалбливала себе в голову, что она воин, воин, воин — а не девушка!

Но тем не менее ее все чаще стали преследовать ночные кошмары, в которых непременно действовал мужчина. А случалось, что и женщины частенько заигрывали с молоденьким оруженосцем. Одна нахальная повариха как-то даже хотела затащить его (то есть ее, Андреа) в свою постель. Андреа дала ей по морде и убежала. Именно тогда-то оскорбленная кухарка и стала распускать слухи, что Альберт и Андреас живут в содомском грехе. Двойственное существование Андреа, необходимость постоянно беречь свою тайну и сделали ее нервной, злой, безжалостной. Ей казалось, что все пытаются уличить ее, что любое действие ее подконтрольно. Теперь тайна ее открыта: наполовину — для Франческо и полностью — для Клауса.

О, это грозило такими последствиями, которых непременно надо избежать! Андреа подумала, что вряд ли госпожа Клеменция согласится, чтобы ее тайна была раскрыта! А те, кто лез в эту тайну и не умел ее хранить, обычно исчезали… Андреа подумала также, что Клаус, который так ей понравился, возможно, связан с кем-нибудь из людей, которые могут повредить Шато-д’Ору… Черт его знает, ведь знал же он Якоба Волосатого, который подрядился убить Ульриха… Мало ли с кем он тут встречается в лесу… А она?

А она сейчас ничего не может сделать, ничего… Даже бежать не может! И потом… Андреа была убеждена, что ее чувство к Клаусу помешает ей в будущем… Скажем, этого милого Клауса придется убрать как лишнего свидетеля, а она не сможет этого сделать. Невеселые мысли терзали эту странную душу…

Вечером вернулся Клаус — с искусанным пчелами лицом и деревянными туесками, наполненными медом…

— Вот такие, милая, дела! — сказал Клаус, грустно покачав головой. — Война нынче на том берегу. Ночью епископ Шато-д’Ор воевал. Чудеса, сказывают, истинно чудеса и колдовство! Епископское войско все побито — десять тыщ! Из Шато-д’Ора убитых возами на пустошь вывозят, да в одну яму и валят, прости Господи, без попов. А к Шато-д’Ору войска сошлось — видимо-невидимо! Страсти-то какие! Епископ-то колдун и оборотень оказался, вон как! Заговорил одного парнишку, графа Ульриха оруженосца, а тот как в кого водой плеснет — тот бабой и становится. Сказывают, первым заколдовал своего дружка, графа Альберта оруженосца. Заспорили они, а тот плесни в него водой, р-раз — тот в девку и превратился! А потом, когда епископа в полон взяли, он этого парнишку выдал. Дескать, плеснет на меня водой, я в старуху превращусь! Плеснул — так и вышло. Весь грех в нем, в епископе. Он еще и на Альберта-графа плеснул, а тот возьми, да и превратись в девку! Вот какие дела, девушка! И мне подумалось, уж не ты ли тот парнишка — от епископа заколдованный, а?

— Я, — «созналась» Андреа, — меня Ульрихов оруженосец превратил, Франческо его зовут…

— Вот-во! — обрадованно произнес Клаус. — Так его мужики и называли… Теперь дальше слушай. Маркграф-то, оказывается, с герцогом снюхался, собрал сто тысяч войска и пошел на Шато-д’Ор — воевать. Так что сейчас они на том берегу сражение начнут, три деревни уж сожгли да постоялый двор, где Мариус Бруно хозяйничал. Самого-то Мариуса на куски порубили, глаза выкололи и в пожар бросили… Вот каковы дела… Так, прости, ты все же девка или парень?

— Уж считай, как знаешь, — краснея, пробормотала Андреа, — только сам видел, какой я парень… А где герцог стоит?

— Неподалеку: через реку — и семь миль напрямик, по лесу. Там сельцо есть небольшое — Мариендорф. Там на лугах завтра и будут биться.

— Ты что, за рекой был?

— За рекой? — насмешливо глянул Клаус на Андреа. — Чего я там не видал? Мужики с того берега бегут, а я туда сунусь?! У меня там бортей нет, меня туда калачом не заманишь… А нас тут не достанут, не бойся, девушка… А я все узнал у беглых из Мариендорфа. Деревню всю спалили, пока грабили. Там теперь оба войска стоят — через реку. А биться завтра будут, сегодня не успеть до темноты. Уж вон темнеет… А от герцогского войска часть отделилась, должно, хотят сзади, через просеку ударить…

— Ч-черт! — скрипнула зубами Андреа. — Сижу тут с тобой…

— Да и сиди, сиди, родная! — успокоил ее Клаус. — Ты теперь девушка, воевать не должна.. А если бы и парень — раненые не воюют.

— Ты-то здоровый! — зло сказала Андреа. — Выведал все, лучше любого лазутчика… Нет бы сбегать в Шато-д’Ор предупредить…

— Еще чего! — сердито сказал Клаус. — Нет уж, мое дело лесное… Господа пусть дерутся, это ихняя забота. А нам, мужикам, лучше не соваться. Поймают и вздернут…

— Трус! — сказала Андреа с явным презрением. — Баба ты, хоть и непревращенная…

— А баба тоже человек, — сказал Клаус. — И матери наши тоже бабы были.

— Ну, ты-то не родишь! — зло сказала Андреа. — Тебе суй не суй, ничего, кроме дерьма, не выдернешь…

— Совести у тебя нет, — спокойно ответил Клаус. — Не знаю уж, что лучше, обабившимся мужиком быть или омужиченной бабой! Слова-то какие грязные говоришь… Ладно, остывай-ка здесь… А я пойду, мне еще во дворе кое-что сделать надо…

Клаус вышел. Со двора слышно было, что он орудует там теслом. Сгущались сумерки. Андреа, лежа ничком, с ненавистью думала о Клаусе. «Добренький, милосердненький, а для чего? Для совести своей, для себя! Пусть Господь ему рай на том свете обеспечит, а руки в крови другие пусть марают! Сволочь!»

Вдруг снизу, со двора, послышались какие-то громкие голоса.

— Эй ты, мужик! — рявкнул голос, явно принадлежащий человеку, привыкшему повелевать. — Ты бортник Клаус?

— Я, ваша милость!

— Ты чей? — спросил повелевающий голос.

— Ничей, ваша милость, покуда…

— Теперь будешь его высочества герцога человеком, понял?!

— Как не понять, ваша милость…

— Так вот, холоп, дело такое: ты яды, говорят, делать умеешь?

— Врут, ваша милость… Врут, ей-богу…

— Врешь ты, скотина вонючая! Вот тебе, чтоб не врал! — Послышался свист плети, звучный хлопающий удар и болезненный вскрик Клауса:

— А!

— Ну, так делаешь яд, мерзавец, или нет? Делаешь или нет? Делаешь или нет, сволочь рыжая?! — Судя по звукам, кто-то наотмашь хлестал Клауса плетью.

Андреа почувствовала опасность. Если даже Клаус не расскажет о ней, а со страху он может сделать это, герцогские вояки могут обнаружить в доме доспехи с гербом Шато-д’Оров… Андреа с трудом сползла с кровати и, скрежеща зубами от боли, подобралась к окну. Прячась за полуоткрытый ставень, она принялась наблюдать за двором.

Кроме Клауса там были еще трое в багровых плащах воинов герцога. Все пешие, но, судя по всему, коней они оставили неподалеку, в лесу. Троица вела себя крайне нагло. Один сидел на спине у Клауса, поваленного наземь, и прижимал его голову к траве, другой восседал у бортника на ногах, стаскивая с него штаны, а третий, видимо начальник, прохаживался с тяжелой плетью.

— Ну, — сказал начальник, поднимая плетку, — вспомнил уже, как делал яд? Вспомнил?

В-з-зють! Вз-з-зють! Вз-з-зють! Клаус извивался, придавленный могучими задами герцогских латников, и громко стонал от боли. Начальник всыпал Клаусу уже около двадцати плетей и решил немного передохнуть.

— Послушай, ты, рвань, — бесился он, — нам все про тебя известно! Мы сегодня поймали семерых разбойников. Один из них стрелял в наших отравленной стрелой — яд действует мгновенно. Бедняга Дитрих, в которого угодила стрела, умер сразу от ранения в руку. Когда мы этого разбойника стали греть на костре, он признался, что ядовитую стрелу он взял у Якоба Волосатого. А этот Якоб, как нам известно, разжился ядом у тебя. Ты заслуживаешь сожжения на костре, понял? Но его высочество готов простить тебе вину, если ты отдашь нам яд и научишь, как его делать. Ты все понял, негодяй?

Вз-з-зють! Вз-з-зють! Вз-з-зють! Плеть звонко стегала Клауса поперек спины, и стоны его были так жалобны, что Андреа, позлорадствовав сперва, стала горько его жалеть.

— Ты пойми, дурак, — почти сочувственно сказал главный, стряхивая с плети кровь. — Скажи, где прячешь свой яд, и мы дадим тебе сто цехинов. Неужели этого мало? Пойми, осел, мы можем найти яд и без тебя. Но на тебе первом его опробуем.

«Вот, — подумала Андреа, — сейчас они пойдут сюда… Кинжал, что ли, найти… Вон лук висит, колчан со стрелами Волосатого… Только разве с раненой рукой выстрелишь…»

И снова свистала плеть. И снова молчал Клаус.

— Все! — взревел начальник. — Идем искать!

— Не надо, — прохрипел Клаус, — я сам покажу…

— Давно бы так! Только учти, рвань мужицкая, вздумаешь нас обмануть — пеняй на себя! Мы проверим, что за снадобье ты нам даешь, понял? Нам нужно много яда, очень много. Все наши лучники должны иметь стрелы с ядом, чтобы в завтрашней битве наверняка разить шато-д’орских свиней!

— Яд делается долго, — сказал Клаус, с трудом поднявшись с земли и подтягивая штаны, — до завтра не успеть. Нужно поймать много змей, найти много травы… Потом варить, высушивать, смешивать с мазью, мазать стрелы…

— Ладно, тащи готовый! На завтрашний бой нам и этого хватит. А вот потом, к походу на короля, нам понадобится много… Ну, двигай! Живо!

Латники с обнаженными мечами встали по бокам Клауса, начальник еще раз вытянул его плетью. Рубаха Клауса, еще недавно белая и чистая, сейчас была полосатой от крови. Шел он шатаясь, будто пьяный, — жалкий, измученный человек, так непохожий на того парня, который прошлой ночью чуть не заставил Андреа покончить со своей девственностью.

«Он покажет! — Андреа лихорадочно соображала, что ей следует делать. — Если этот размазня отдаст им яд, они смажут им свои стрелы… А эти стрелы, стрелы герцогских лучников, уже завтра утром посыплются на воинов Шато-д-’Ора — на Альберта, Франческо, Ульриха… Господи, как же этому помешать?!» Опираясь о стены, обо все, что попадалось ей под руку, Андреа, чертыхаясь и постанывая от боли, добралась до колчана и лука, а затем с трудом вернулась к окну. Голоса воинов и Клауса слышались уже где-то в подвале дома, но разобрать, что они говорили, Андреа не могла.

А происходило там следующее. Клаус привел герцогских воинов в свою лабораторию: здесь он работал, здесь хранил яд.

Тут находились бочки с какими-то остро пахнущими растворами, глиняные тигли, медные ступки, висели пучки высушенных трав, стояла небольшая печка с плитой и горшками.

— Откровенно говоря, парень, твое занятие сильно смахивает на колдовство! — заметил главный с тревогой в голосе. — Показывай-ка нам яд, да пошли отсюда…

— Верно, мессир, давайте поживее отсюда — место тут проклятое… — поддержал его второй голос.

А третий и вовсе запаниковал:

— Тут ничего не стоит и черту появиться…

— Помалкивай, трус! — оборвал главный. — Показывай, рвань, где твое варево!

— Вот оно, ваша милость, — произнес Клаус, — в этом бочонке. Здесь его фунтов сорок. Хватит на три-четыре тысячи стрел…

— Запах от него не ядовитый?

— Нет. Его можно даже брать рукой, если на коже нет порезов.

— Ну, руками-то мы туда не полезем… Эй, молодцы, набейте-ка на бочонок какую-нибудь крышку! Да потащим его…

Опасливо держась за бочонок, они вышли из подвала. Тут бочонок поставили на землю и вновь открыли.

— Дай-ка стрелу! — приказал главный одному из воинов. Тот вытащил из колчана большую дальнобойную стрелу, окрашенную в ядовито-желтый цвет, и осторожно окунул наконечник в бочку.

— Так… — Главный несколько минут разглядывал почерневший наконечник. — Мужик, есть у тебя какая-нибудь живность? Коза, свинья, а?!

— Хлев вот он, ваша милость, — сказал Клаус.

— Открывай и выведи любую животину. Сейчас проверим…

— Ваша милость, клянусь Господом, я не обманываю вас! Не губите бессловесную скотину! — взмолился Клаус.

— А ну-ка, тащите барана. И немедленно! — взревел главный.

— Чем барана стрелять, меня убейте! — в отчаянии вскричал Клаус.

— Ишь, голубчик! — осклабился начальник. — Легкой смерти хочешь? Врешь, ты нам нужен! Молодцы, убрать эту рвань!

Воины, вытащив барана из хлева, отпустили его и набросились на Клауса. А главный, наложив стрелу с ядом на лук, прицелился в барана…

Андреа, сидя в комнате, с бессильной яростью вертела в руках лук. Да будь она здорова, она бы мигом уложила всех троих врагов. Но для этого ей нужно чем-то закрепить лук. Но чем?! Взгляд девушки метался по стенам комнаты, метался лихорадочно, но безнадежно…

…Начальник спустил тетиву, и стрела вонзилась барану в зад. Животное рухнуло на землю словно подкошенное, не издав даже предсмертного блеяния.

— Ловко, мессир! — похвалил кто-то из воинов. — Раз — и наповал.

Главный подошел к Клаусу, ничком лежавшему на земле со связанными руками и ногами, и, пнув его сапогом, объявил:

— Теперь ты раб его высочества герцога, гнусная мразь! А чтоб ты лучше это запомнил, мы тебя еще маленько посечем, а потом запрем здесь до утра… Ты, Марсиаль, останешься его сторожить, мы потащим бочонок.

— Мессир, а может, лучше взять его с собой? — спросил Марсиаль.

— Пока он нам не нужен… Стрел хватит. Пусть посидит тут в чулане. Он без окон, с каменным полом и дверь на крепком засове… Надежен вполне.

— А если сюда придут шато-д’орские?

— Постарайся не прозевать! Если увидишь, что они идут, убей мужика и уходи в лес, если сможешь…

— А если не смогу?

— Тогда умрешь как последний дуралей, понял?! Не трусь, дурачина. Просто в лодке нет места для четырех человек и бочонка. Ты ж не хочешь вместе с латами нырнуть в воду? Или, может, они у тебя деревянные?!

— Не бойся, Марсиаль! — горячо убеждал товарища второй воин, радуясь выбору старшего. — Вряд ли Шато-д’Оры полезут через реку. Да и весь берег сторожат люди маркграфа…

— Верно, — подтвердил старший, — без пароля там не пройдешь… А большие силы они посылать не станут. А об этом месте им никак не догадаться! Вовремя мы сцапали этого Шатуна…

«Значит, они перебрались сюда на лодке! — размышляла Андреа. — А почему я подумала, что они на лошадях? Ага, у них плети и шпоры, да и латы тяжеловаты, в таких пешими биться трудно… Кони, значит, у них за рекой…»

Словно отвечая на ее вопрос, старший сказал:

— Да, если б не Шатун, мы бы сюда не вышли! Через это болото, похоже, нет другой тропы…

— А не рано ли мы его прикончили, мессир? — спросил Марсиаль.

— Не бойся, на тропе я оставил знаки.. А ты, Роже, запомнил их?

— Запомнил, мессир Бертран: от большого камня, что у поваленной сосны, десять шагов до просеки в кустах, потом сто шагов по просеке до края болота, а там, в самом начале тропы, — труп Шатуна…

— Вот-вот! — хмыкнул мессир Бертран. — Понятно, почему я его уложил? Голова его, хоть и разрублена пополам, но указывает точно на шест, до которого надо идти не сворачивая. От шеста, тоже не сворачивая, — до следующего шеста, и так до пня с затеской… Там край болота… А затем шагов двести по просеке до перекрестка двух просек, свернуть налево и выйдем прямо к реке… Ну все, надо спешить! Но сперва еще как следует всыплем этому мужику… Снимайте с него портки!

Воины вновь уселись на плечи и на ноги Клаусу. Мессир Бертран с садистской ухмылкой на лице размахнулся плетью и изо всех сил принялся хлестать ею по исполосованному телу бортника. Клаус уже не мог даже громко стонать, он только хрипел, дергаясь под ударами, обдирая лицо о жесткие травинки и набивая рот травой и землей… Андреа, несмотря на свое презрение к Клаусу, с болью смотрела на это истязание, все яростнее ненавидя мучителей и все больше жалея их жертву.

— Довольно, — сказал мессир Бертран. — Теперь ты понял, мужик, что надо сразу подчиняться своему господину? Это тебе урок надолго. В другой раз не води нас за нос и не ври! А вы, молодцы, волоките его в подвал, я покажу куда.

Воины подхватили полубесчувственного Клауса за связанные на животе руки и уволокли со двора; слышно было, как лязгнул какой-то тяжелый засов и со скрипом отворилась дверь. Затем послышался глухой стук — это воины швырнули связанного Клауса на каменный пол. Гулко скрипнула и лязгнула затворяемая дверь, скрежетнул засов и затопали сапоги выходящих из подвала воинов.

— Ну, сиди здесь, Марсиаль! До утра мы тебя вряд ли навестим. Жри все, что у него тут имеется, только — хе-хе! — не выпей какого-нибудь яду… А мы пошли… Берись за бочонок, Роже…

Мессир Бертран и Роже уложили бочонок на два довольно длинных кола и на этом подобии носилок потащили его со двора. Вскоре они скрылись за деревьями, а Марсиаль остался во дворе один.

— Вечно так! — расстроенно произнес он, когда его товарищи уже не могли его слышать. — Либо места в лодке не хватит, либо коня надо отдать или подменить кого-то… И все я! Роже, стервец, никогда ничего за других не делает, а мессир Бертран им доволен… Знаем отчего: у Роже сестра-шлюха, а Бертран всегда ее берет, когда больше некого… Эх, жизнь!

Стало совсем темно. Марсиаль ушел со двора, по-видимому — в нужник, затем вернулся обратно.

— Черт знает, сколько еще здесь сидеть! — ворчал Марсиаль. — Жрать хочется, сил нет! А страшно… Может, у него здесь везде яд… Полезу-ка, однако, поищу чего-нибудь…

Андреа не видела в темноте, куда пошел Марсиаль, но зато хорошо слышала его шаги по лестнице, бряцание кольчуги и шпор. Она встала напротив двери на одно колено, а лук приладила горизонтально на спинке стула. Стрела была наложена, но тетиву она натягивать не спешила — боялась, что устанет рука. Шаги теперь слышались внизу. Стучали какие-то горшки, ложки, ухваты: очевидно, Марсиаль искал съестное. Потом шаги и бряцание вновь переместились на лестницу и стали приближаться к двери комнаты. Андреа чувствовала, как тело сводит боль в ноге. Она напряженно ждала… Шаги приближались. Они звучали все громче, все настойчивее. Андреа казалось, что каждый шаг бьет ее, словно обухом, по голове. Дверь заскрипела, шаги на секунду стихли. Марсиаль воровато просунулся в комнату… И когда он подставил под стрелу свою окольчуженную грудь, Андреа оттянула тетиву и тут же отпустила ее. Вз-зить!

Темная бесформенная масса с грохотом и лязгом рухнула на пол. Бедняге Марсиалю в последний раз не повезло.

Андреа, опираясь на стул и передвигая его перед собой вместо костыля, приковыляла к лежавшему телу. С трудом повернув убитого, она вытащила из его ножен меч и с его помощью, прихватив еще и свой меч, висевший у двери, стала медленно, стараясь не наступать на раненую ногу, спускаться вниз по лестнице. Миновав первый этаж, она направилась в подвал.

В подвале было две двери, одна открыта, вторая — на засове. Засов был задвинут так туго, что открыть его можно было только двумя руками. Левая рука ныла, и тогда Андреа несколько раз ударила по двери мечом. Но в темноте трудно было разглядеть, куда направить удар. Попав по железному засову, Андреа заволновалась — не сломала ли она меч. Затем ей пришла в голову мысль использовать меч Марсиаля в качестве рычага. И наконец, совершенно измученная, Андреа сдвинула засов. Из темноты до нее донесся приглушенный стон.

— Клаус, ты жив? — спросила она и в кромешной тьме принялась шарить по полу мечом, пока не наткнулась на Клауса. Нащупав веревки на его ногах, она осторожно, чтобы не ранить его, разрезала их мечом. Руки у Клауса были связаны спереди, и ей пришлось перевернуть его на спину.

— О-о-о-ох! — простонал бортник. — Больно как, Господи!

— Сейчас, сейчас, — бормотала Андреа и торопливо, но очень осторожно разрезала веревку, стягивавшую запястья бортника.

— Встать можешь? — спросила Андреа. — Обопрись на меня!

Клаус с трудом привстал, Андреа присела на здоровой ноге, подставив Клаусу левое плечо. Упершись мечом в пол, Андреа напряглась — и оба они со стоном выпрямились. С трудом, но нашли-таки выход из темного чулана и стали подниматься по лестнице, поддерживая друг друга и едва не падая от усталости и боли. Хрипя, задыхаясь, из последних сил удерживаясь на ногах, они дошли до второго этажа, обошли труп Марсиаля, лежавший на пороге, и в изнеможении упали на кровать Андреа…

 

ВНОВЬ В ОДИНОЧЕСТВЕ

Как мы уже узнали из предыдущей главы, Марте некого было дожидаться. Разбойники во главе с Петером Конрадом наткнулись на один из разъездов герцогских войск. Завязалась схватка, в ходе которой трех разбойников и двух латников убили на месте, двух латников ранили, а четырех разбойников взяли в плен. Как уже говорилось, одному из убитых латников в руку попала стрела с ядом — так и были получены сведения о производстве яда, которым занимался Клаус. Петера Конрада, а также еще двоих разбойников после ужасных пыток повесили вместе с трупами тех троих, что были убиты в бою. Шарль — он же Шатун — был последним, кого начали пытать. Все его товарищи уже были мертвы, и поэтому он рассчитывал только на свои душевные силы… Но сил этих было мало. Когда Шатуна повесили над костром и стали жечь ему пятки, он не выдержал и рассказал, где брал яд. Более того: он вызвался проводить туда латников герцога. Как мы уже знаем, это не спасло ему жизнь…

Но Марта, которая, как мы помним, весь прошедший день провела в хозяйственных заботах, ничего об этом не знала. Не знала она и того, что Шатун рассказал, где находится разбойничья землянка.

…Марта лежала на шкуре, когда услышала негромкий, но постепенно приближающийся топот копыт. Разбойники ушли на дело пешими — это она помнила. Так неужели они где-то добыли лошадей? Топот приближался. Беспокойство Марты росло. Наконец она вскочила на ноги и, схватив нож Мариуса Бруно — другого оружия у нее не было, — выбежала из землянки. Луна высветила на склоне горы пять смутных силуэтов конников, направлявшихся к землянке. Видимо, всадники тоже заметили Марту, на которой была светлая рубаха, и помчались к ней, нахлестывая коней. Марта с перепугу совершила ошибку. Она побежала не к лесу, а через поляну, наперерез всадникам. Догнать ее и окружить было минутным делом…

— Факел! — приказал де Ферран, удерживая пляшущего коня. Один из латников запалил факел и осветил пленницу…

— Ха-ха-ха! — расхохотался де Ферран. — Черт побери, ребята! Это же беглая собственность моего сюзерена! Марта, бывшая портомойка и первостатейная шлюха, поротая кнутом за убийство барона фон Зоммерберга… Сбежала от нас на постоялый двор «Нахтигаль». Думала, никто не знает, где она… Наивная девушка! Что же это Шатун так и не назвал тебя по имени, а, красотка? А мы-то уж подумали, тут и впрямь какая-то не известная нам воровка… За тебя, между прочим, твой любезный хозяин, царствие ему небесное, Мариус Бруно, каждый месяц платил нашему милостивому государю, его светлости маркграфу, по пять монет серебром с каждого цехина, который ты зарабатывала для него своей дырой… Рекомендую вам, молодцы, опробовать ее! Баба пригожая…

— Ого-го-го! Охо-ха-ха! Уху-ху-ху-ху! — на разные голоса захохотали латники. Они погнали Марту обратно к землянке.

— Давно ты здесь живешь? — спросил де Ферран. — Пари держу, что со вчерашнего вечера. Значит, это ты вспорола брюхо Мариусу… Страшное дело, ребята, как она его отделала… Да еще и постоялый двор подпалила. Там два монаха пьяных сгорели… И еще с ними сарацинка была какая-то… Только от сарацинки той ничего не осталось, кроме обрывка от одежды… А нашли его, этот обрывок, в том месте, где пожар занялся, вон как! Сарацинка-то, часом, не ты ли была, а, красоточка? Молчишь, сучка? Молчи, молчи! Мы сейчас тебя пытать не будем, попользуемся только… верно, молодцы?

— Верно, мессир Ферран!

— Зачем мясцо раньше времени жарить?

— Конечно, сперва попробуем ее, а потом отвезем к виконту, там палачи хваткие, все вытрусят…

Всадники спешились, отобрали у Марты нож, которым она неумело замахивалась, и пинками затолкали ее в землянку.

— А тут уютно! — похвалил де Ферран, увидев порядок, наведенный Мартой. — Чувствуется — есть баба в доме… Вон шкура на полу — как удобно! Ложись и давай!

— В самом деле, — сказал один из латников. — Вали ее, ребята!

— Погоди! — остановил де Ферран. — Сперва ее поудобнее устроить надо, чтобы не брыкалась особенно… Давай-ка четыре колышка… Чего задрожала, молодка! Не бойся, на кол мы тебя не сегодня сажать будем… Сегодня мы тебя только привяжем, за ручки и за ножки, крестом Святого Андрея.

Выстругав четыре колышка, длиной в локоть каждый, латники вбили их в земляной пол. Затем, содрав с Марты рубаху, привязали ее, голую, за руки и за ноги к этим колышкам.

— Каково? — любуясь телом Марты, усмехнулся де Ферран. — Аппетитно, а, молодцы? Как старший, я буду первым…

— Это ваше право, мессир Ферран, — закивали латники. — А мы посмотрим, зрелище хоть куда!

Ферран расстегивал снаряжение, аккуратно складывал его, снимал одежду, посмеиваясь и обмениваясь шутками со своими подчиненными. Марта не сопротивлялась — понимала, что бесполезно. Хотя веревки, которыми она была привязана к колышкам, не очень ее беспокоили. Она лежала, прикрыв глаза, покорная своей судьбе. Вчера здесь же, на этой шкуре, где она сейчас лежала, грубое мужичье, разбойники были с ней нежны и бережны, словно с богиней любви…

Де Ферран, посмеиваясь, улегся у нее между ног и принялся удовлетворять свою похоть. Марта смотрела куда-то в сторону, мимо оскаленного в сладострастной гримасе лица рыцаря. Она не чувствовала ничего, даже отвращения. Ей было скучно, как бывает скучно человеку, которого заставили делать ненужную, бесполезную, совершенно бессмысленную работу. Ей было безразлично, что делает с ней де Ферран, — даже тогда, когда он грыз ей груди и шею. Эта боль была привычной… Она знала, что де Феррану и его подчиненным, без стеснения глазевшим на нее, было бы куда веселее, если бы она визжала, кусалась, извивалась… Это было бы настоящим подарком для этих любителей насилия. Тогда бы каждый из них мог показать свою силу и сноровку… А так — что проку тискать тело, которое ни тебе, ни себе не желает наслаждения, не боится быть поруганным, обесчещенным, потому что давно уже и поругано, и обесчещено…

— Не баба, а бревно! — со скукой в голосе произнес кто-то из латников. — Лежит, как свиная туша…

— Она по двадцать мужиков в день пропускала, — не оборачиваясь, сказал де Ферран, — с ней вся марка спала, да и ваших, герцогских, у нее немало было…

— Ты будешь? — спросил самый молодой из латников, юноша лет двадцати, с нагловатым лицом, но, судя по всему, не такой уж отъявленный мерзавец, каким хотел казаться.

— А… дружок Рене, — хмыкнул тот, к кому он обращался. — Когда неделю бабы не видел, и эта сойдет… А ты, я вижу, боишься?

— Я? — Юноша погрустнел. — Плохо ты меня знаешь, старина Мишель. Таких шлюх у меня было — хоть пруд пруди! Неинтересно, вот что…

— Малыш Рене прав, — сказал латник, назвавший Марту бревном. — У этой толстомясой нечему ему учиться…

— Ну, для первого раза, — возразил Мишель, — сойдет и такая…

— Я же говорю, старый, я уже пробовал! — Рене залился краской.

— Должно быть, малыш, то было во сне… — ухмыльнулся Мишель.

— Брось насмехаться над парнем, — проворчал латник, до сих пор молчавший. — Какое вам дело, пробовал он или нет? Не пробовал, так попробует…

— Дружище Арно, — воскликнул весельчак Мишель, — ручаюсь, что ты-то только таких и пробовал! Верно, Жюльен?

— Да, приятель, — подтвердил Жюльен, — как только мы отправляемся по бабам вместе с красавцем Арно, со всех сторон сразу же сбегаются самые страшные и корявые шлюхи и вопят: «Арно! Арно! Уж если ты не возьмешь нас, то кто же?!»

— Ты зубоскаль, парень, но в меру, — спокойно, однако и с угрозой в голосе проговорил Арно. — Припомни-ка, как ты вылетел из трактира из-за своего длинного языка.

— А ты уверен, что на этот раз я вылечу отсюда? — прищурился Жульен, поглядывая на Мишеля. Мишель был явно сильнее Арно и явно солидарен с Жюльеном.

Тем временем кавалер де Ферран закончил свое гнусное дело и, поднявшись с Марты, распаренный и злой, зачерпнул в кружку воды из ведра, немного отхлебнул и из той же кружки ополоснул член.

— Корова дохлая, — проворчал он, одеваясь. — Кто-нибудь хочет ее? Если нет, то поехали к мессиру виконту…

— Э, нет, мессир, — сказал Жюльен, ухмыляясь. — Вы же обещали!..

— Да и чего нам торопиться, мессир? — поддакнул Мишель. — Нам ведь толком не сказали, когда вернуться? Ведь не сказали… Могли мы заблудиться в лесу — могли! А если вернемся ночью, так нас тут же загонят в караул или пошлют на разведку, да еще перед сражением… Честно говоря, завтра нам придется несладко… Верно, Жюльен?

— Трусишь? — со злорадством проговорил Арно.

— Дал бы я тебе по морде, коротышка кривоногий, да мараться неохота… — презрительно сплюнув Арно под ноги, сказал Мишель. — А насчет того, что я трус, то сам знаешь: я всегда скачу первым!

— Когда враг удирает… — усмехнулся Арно. — Или когда впереди никого, кроме баб, нету…

— Все-таки ты получишь по носу, красавец, — прогудел Мишель. — Только я сперва попользуюсь бабой…

— Эй, вы! — гаркнул де Ферран. — Прекратить ссору! Или, клянусь честью, в лагере я прикажу сечь обоих! Отвязывайте бабу, сажайте в седло и поехали…

— Начальник, — сказал Мишель, — ты же обещал… Я сказал, что хочу бабу, значит, я ее возьму, понял, мес-с-сир?!

— Что-о-о? — вскипел де Ферран. — Ты уже распоряжаешься? Кто ты такой?!

— Я вассал его высочества герцога, — проговорил Мишель с нескрываемым презрением. — А ты, хоть и с кавалерским титулом, дерьмо собачье, падаль заречная… Думаешь, твой маркграфчик тебя защитит? Он сам рад был бы, если бы после нашей победы ему хоть баронство сохранили, понял?!

— Я тебя зарублю, недоумок! — вскричал взбешенный де Ферран, хватаясь за меч.

— Не спешите, мессир, в рай! — прогудел Мишель, перехватывая, руку. — Если уж у вас чешутся руки помахать мечом, так выйдем-ка отсюда, а то тут негде размахнуться. Да и баба на полу лежит, затопчем… А я еще ею попользуюсь, когда размозжу вам башку! Струсил, вонючка заречная?

— Но вас четверо! — взвизгнул де Ферран.

— Я обещаю вам, — вмешался Арно, — что вы будете биться один на один.

— Я тоже! — воскликнул Жюльен, уверенный в победе приятеля.

— Пошли! — восторженно взвизгнул Рене, полагавший, что вне землянки все забудут о его неопытности в отношениях с женщинами.

Марта осталась одна, привязанная к полу. Вскоре снаружи донесся крик де Феррана:

— Берегись, шваль герцогская!

— Ах ты, дерьмо маркграфское! — взревел Мишель.

Зазвенели мечи, загудели от ударов щиты. Факел воины унесли с собой, в его отсветах мелькали их смутные тени. Крики были бессвязны и отрывисты.

— Га! Уа! Ра! Я-а-ы! — вопили противники, нанося удары.

— Черт побери! — заорал Арно. Его голос Марта сразу узнала. — Мишель, так не по правилам!

— Плевать! — пробасил Мишель. Послышался скрежет и треск и тотчас же душераздирающий вопль:

— И-и-а-а-а!..

— Мишель, — сурово проговорил Арно, — ты подлый убийца! Зачем ты ударил, когда он упал?

— Заткнись, сосунок! Не упал, а я сшиб его!

— Неправда! — раздался звонкий голос Рене. — Это Жюльен подставил ему ногу!

— Полегче, карапуз, не то оскоплю — так бабу и не попробуешь! — рявкнул Жюльен. — Славно спелись, а, Мишель? Должно быть, верно говорят ребята, что все девки разбегаются от Арно, вот он и балуется попкой малыша Рене!

— Ты… — задыхаясь от возмущения, вскричал Рене. — Ты сам содомит! Ты предлагал мне, еще когда стояли за рекой…

— А у тебя хорошенькая попочка, малыш! — ухмыльнулся Жюльен. — Розовая, мягкая и к тому же не узкая — в нее входит глубоко и без смазки…

— Я тебе покажу, гадина! — взвизгнул Рене. Звякнул меч, послышался злорадный хохот Жюльена. Потом задребезжали доспехи и раздался тихий стон Рене:

— О-ох! Матушка…

— Благодари Бога, что жив остался, — сказал Мишель. — Паршивый щенок! Мечом махать вздумал! Тебе еще сиську сосать, а ты в драку лезешь.

— Ты, рожа… — процедил сквозь зубы Арно. — Двинул мальчишку кулаком и петушишься? Защищайся, падаль!

— Смотри-ка! — взревел Мишель, и снова — только куда яростнее — зазвенели, заскрежетали, залязгали, сшибаясь, мечи.

— Арно! — простонал Рене, видимо пытаясь подняться. — Я сейчас… Я помогу…

Марта лежала и прислушивалась к доносившимся снаружи звукам. Ей было безразлично, чем кончится ссора. «Глупые, глупые мужики! — думала Марта. Она чувствовала, как из ее влагалища вытекает семя уже, видимо, мертвого де Феррана. — Из-за чего сцепились? Из-за того, что один другому что-то сказал, глупо пошутил… А одного уже убили и еще убьют кого-нибудь, только тогда уймутся…»

Словно в подтверждение ее слов послышался жуткий рев — словно в брюхо матерому медведю вонзили стальную рогатину…

— У-у-у-уа-а-а-а!

Затем с ужасными проклятиями рухнуло что-то огромное…

— Арно! Берегись! — истошно взвизгнул Рене.

И послышалось два тяжелых удара, треск, звон — и металлический шелест кольчуги, и бряцание свалившегося на землю шлема, и глухие звуки падения сброшенных на сырую траву тел…

«Господи! — подумала Марта. — Неужто они там все друг друга перебили? Что же я — так и буду здесь голая, в растяжку валяться?» Но тут снаружи донесся встревоженный голос — дрожащий голосок Рене:

— Арно! Арно, ты жив? Ты ведь не умер?! Ты жив, Арно?! Ну очнись же!

Марта услышала бряцание кольчуги: видно, юноша тряс своего защитника, пытаясь привести его в чувство… Но ответа не было…

— Господи, Боже правый, — всхлипнул юноша, — неужели все мертвы? Пресвятая Дева, будь милосердна, пусть хоть кто-нибудь будет жив!

Марта тяжко вздохнула. «Пожалей его, пресвятая Дева, оживи ты хоть одного из этих кобелей, пожалей безгрешную душу… Ну хотел он согрешить, да ведь не успел! Пожалей, его Дева Мария!»

Но чуда не произошло. Никто не ожил, и, всхлипывая, юноша с факелом вошел в землянку. Он воткнул факел в пол — и тут же повалился на землю и зарыдал. Марта заметила, что лицо у Рене разбито и залито кровью, а наплечник на левом плече расколот, и из-под него тонкой струйкой течет кровь…

— Мило-ок! — позвала Марта. — Ты развязал бы меня!

— Господи, — словно не слыша ее, бормотал юноша. — Какой ужас, все, все ужас…

— Разрежь веревки, разрежь! — просила Марта. — Не побегу я, дурашка! Тебе весь самому-то не перевязаться будет… Кровью же истечешь…

— Ну и пусть! — всхлипнул юноша. — Все умерли, и я умру…

— Ну и дурак будешь! — сказала Марта. — Девка-то у тебя есть?

— Тебе какое дело, шлюха! — огрызнулся Рене. — Раскоряка голая… не будь тут мертвых тел, загнал бы я тебе по самые яйца!

— А зачем же дело-то, милок? — грустно улыбнулась Марта. — Доставай да запихивай, коли есть чего, попользуйся да отпусти…

— Не… не… могу… — выдавил мальчик, заливаясь краской.

— Помрешь около бабы, а не попробуешь! — сказала Марта. — Развязывай, а то тебе сейчас хуже станет, спать захочешь, да и помрешь…

— Верно, что-то… что-то в сон клонит, — испугался Рене; он потянулся за мечом. — Ладно, сейчас разрежу…

С трудом передвигаясь, он подполз к распростертой на полу Марте и перерезал мечом веревки. Марта поднялась на ноги, встряхнулась, потерла затекшие запястья и лодыжки, почесала занемевшую спину. Затем поплескала из кружки на ноги и низ живота, смыв с себя липкую грязь, оставшуюся от де Феррана. Проделала она все это не спеша, деловито, нисколько не стесняясь Рене. Тот сидел у стены, нахохлившись и отвернувшись от нее.

— Какая же ты бесстыжая! — проворчал он. — В аду гореть будешь…

— Грех не на мне, — отвечала Марта. — Хотя от ада мне уж не уйти, верно… Скинь-ка кольчугу, милок!

— Не могу, — сказал Рене, морщась от боли.

— Ну, тогда дай помогу, — предложила Марта.

И не дожидаясь его согласия, с величайшей осторожностью стала стягивать с раненого железную рубаху.

— М-м-м… о-о-ох! — простонал Рене, когда она приподняла его раненую руку. Но кольчугу они все-таки сняли. Рубаху Марта с него снимать не стала, а просто распорола ножом Мариуса Бруно, который латники оставили здесь же, в землянке.

— Ничего страшного, — сказала Марта, разглядев неглубокую рубленую рану в мякоти плеча. — Такая-то ерунда… За неделю пройдет! Крепкая кольчуга была, весь удар по железяке достался… Кости целы, а мясо у тебя молодое, зарастет быстро.

У разбойников в хозяйстве имелись кое-какие травы и запас относительно чистого холста. Марта промыла рану водой и залепила травой, которая, как она знала, помогает при ранениях. Потом перевязала плечо юноши. Все это время ее обнаженная грудь находилась у самого лица юноши, и он едва не касался ее подбородком.

— Ну и вымя у тебя! — сказал он как можно грубее.

— Ничего? — поинтересовалась Марта. — Потрогай, если не боишься…

— Еще чего, — буркнул Рене. — Что я, не видал их, что ли?

— Видать-то видал, а вот щупать не щупал…

— Ну и шлюха же ты, ну и шлюха! — возмутился Рене, уши его покраснели. — Что тебе, кавалера на сегодня мало?

— Кавалер-то ваш, царствие ему небесное, мало что в это деле понимал… — хмыкнула Марта. — А может, не хотел на меня, бабу гулящую, свое умение тратить, для благородных берег… А ты что же, брезгуешь после кавалера и за сиську подержаться? Или боишься?

— Ничего я не боюсь! — огрызнулся Рене. — Ты Бога побойся, бесстыжая… Мертвые тут, два шага отсюда, четверо сразу… А тебе нипочем!

— Мне — нипочем! — подтвердила Марта. — Меня они в свое удовольствие насиловать хотели… Не иначе, и мужиков моих на дереве подвесили… А я об них рыдать должна? Нашел дуру! Станет собака о палке плакать! Сами, как кобели, друг другу глотки порвали… А я жалеть вас должна?! Тебя, дурачка сопливого, еще и пожалеть можно, и приласкать, чтобы не ревел… А то дерьмо вонючее пусть валяется, вороны приберут!

— Заткнись, шлюха! — истерически завизжал Рене и потянулся здоровой рукой к ножу, который валялся неподалеку от Марты.

Она босой ногой отбросила нож и наотмашь дала юноше увесистую оплеуху.

— Куда ты ползешь, сопляк несчастный! — прорычала она. — Жить надоело? Дохлый ты еще, дохлый, понял? Вот разозлишь меня, так, упаси Бог, кишки выпущу, как Мариусу!

Видимо, Рене знал о том, какой ужасной смертью умер Мариус Бруно, поэтому притих. Он всхлипнул, заплакал…

— Ну-у, — протянула Марта, мигом подобрев, — в рев-то зачем, милок? Ты ведь большой парень уже, жениться пора…

Марта пододвинула шкуру, чтобы не сидеть голым задом на холодной земле, и села рядом с юношей.

— Растопить, что ли, очаг? — сказала она. — Все потеплее будет, да и поесть согреем, а?

Марта быстро наколола для растопки лучинок, разожгла огонь в очаге и подвесила на таган котелок с похлебкой, которую сварила для разбойников. Дым вытягивался сквозь дыру в потолке. В землянке сразу же стало жарко, как в бане.

— Хорошо, — улыбнулась Марта, вытягиваясь на шкуре. — Славно! Не горюй, дружок, не горюй! Друга у тебя, что ли, убили?

— Нет, — вздохнул Рене, смахивая слезы. — Это не все… Я невезучий! Все мне не везет… Ни в чем! Никогда!

— Когда-нибудь повезет, — обнадежила его Марта, нежно глядя на юношу. — Сколько тебе лет-то?

— Девятнадцать, в Рождество на третий день будет…

— Везучий ты должен быть, с Христом чуть не в один день родился.

— Какое там! — Рене махнул здоровой рукой. — Без отца родился… Убили его ваши… Братьев четверо было, так всех поубивали. Или так померли… Один я остался, когда с нашего двора в латники герцог позвал. Коня мать купила, оружие отцовское досталось… «Служи, — говорит, — его высочеству, как дед и отец служили…» А!.. Что говорить! Не поймешь ты, не поймешь! У вас тут, за рекой, все чокнутые…

— Рассказывай, рассказывай, милок! — подбодрила его Марта, потрепав по щеке. — Говорят, шлюха — как поп, ей исповедовать можно!

— Богохульница бесстыжая, — вздохнул Рене. Однако продолжил свой рассказ:

— Стал я служить. Был бы кто из братьев или из знакомых кто, хоть из соседей, так легче бы было… А то и вступиться за меня некому, все ругаются, дерутся, начальство порет! Всем молодым легче было, чем мне! Все смеются: ты то не умеешь, ты это не умеешь! А когда смеются, так даже то, что умеешь, и то забудешь! То с коня свалюсь, то копье уроню, то щит… Поножи один раз на руки надел… Три месяца, всю весну так маялся… Ревом ревел, матушку звал, а они, идолы, все смеялись да били… Крысу в котелок бросали… Воды в сапоги наливали… Мочились на сонного, связывали, гвозди в седло забивали!

— Да что же это они, — сочувственно покачала головой Марта. — Начальству не говорил, не жаловался?

— Пожалился раз, да потом сам не рад был… Ничего командир им не сделал, только пальцем погрозил. А меня они поймали, связали, сапогами напинали, а потом штаны сняли да так выпороли плетьми, что я две недели сидеть не мог! Вот и жалуйся!… А потом меня и других ближе к реке поставили, и все стали говорить, что война будет скоро. Ну, думаю, повезет, так отличусь, может, кавалерство пожалуют, хоть пороть не будут!.. Не повезет, так еще лучше — хоть помру и мучиться не буду! А война-то все не начиналась, стояли себе в лагере, в лесу, тайно. Никого никуда не пускают, кормят плохо… Тут подвернулись мне Мишель с Жюльеном. Стали меня защищать, учить, как жить надо… Я думал, они добрые… А они просто без бабы соскучились, вот меня и обласкали… Дальше не хочу говорить… Стыдно…

— Да мне и рассказывать-то не надо, — хмыкнула Марта. — Хошь, сама все про тебя расскажу? Слушай: напоили они тебя вином, зазвали в кусты, повалили… Мишель тебя держал сперва, а Жюльен в задницу вставлял, верно? А потом наоборот, тот держал, а этот вставлял…

— Ага, — вздохнул Рене. — Только стыдно не то, что я от них вырваться не сумел, а то, что они… Приучили они меня, две недели я у них был…

— Заместо шлюхи, — кивнула Марта. — . Понятно…

— Я только ночами, когда все спали, страшился! Грех ведь, содомский грех это! Молил, молил Господа, да попусту… Как после обеда с вином придут, так я веселый становился, даже, знаешь, нравиться стало, когда они ложились, ей-богу!.. Тьфу, прости меня, Господи! Тут я вижу, что уже и покомандовать ими могу, они меня ублажали… Двум моим главным приставалам морды побили, а одного и вовсе удавили в лесу… Подвесили его за шею, а мне из-под ног у него бревно убрать велели… А потом они меня тут же, на травке, да по три раза каждый…

— Бедненький ты мой! — вздохнула Марта. — Такое и баба-то не всякая выдержит!

— А я им уже все прощал… Они меня все-таки в обиду не давали… Меня даже побаиваться стали, я сам кой-каких молодых стал обижать…

— Вот это зря! — неодобрительно покачала головой Марта. — Сам же мучился, неужто не знал, как им плохо?

— Злился я, на всех злился! Думал, что не одному же мне так плохо должно быть… Жюльен с Мишелем помогали. А потом Мишеля с Жюльеном к вам сюда, за реку, послали в разведку. Тут мне бы вовсе проходу не стало, и от старых врагов, и от новых. Один только Арно защищал… — Рене всхлипнул, смахнул слезу и шмыгнул носом. — А они, Мишель с Жюльеном, когда приехали, думали, что он со мной тоже… Ну и злились на меня, били даже… Наконец вчера к ночи сказали, что пойдем за реку войной. Нас, всех четверых, в одну команду отдали. Перешли реку, пришли сюда. Днем разбойников поймали, пытали их ужасно! Шестерых повесили: троих, которых живыми не сумели взять, да троих пытанных, кто ничего не говорил. А одного, Шарль его звать, говорить заставили. Он и рассказал, где землянка. Кавалер этот сказал, что найдет и без проводника, повел нас сюда, все говорил, что бабу даст. Мишелю да Жюльену скажи такое, так они к черту в зубы пойдут… Они и от мужика не откажутся… Арно, тот не охотник до этого дела был…

Тут Рене опять прослезился и смог продолжать рассказ, лишь выпив кружку воды.

— А тот, что тебя выдал, Шатун или Шарль, черт его знает, он еще сказал, что за рекой, на нашей стороне, в лесу живет бортник, который яд делает, чтоб стрелы мазать. У нас, когда разбойников брали, одному в руку стрела попала, неглубоко, а он помер. Вон какой яд! Тогда кавалер Бертран де Фонтенель взял из нашей команды Роже и Марсиаля, и вместе с Шатуном они поехали искать этого бортника. Если они привезут яд, то виконт пообещал, что упросит герцога выдать им кучу цехинов и пожаловать латникам кавалерство, а рыцарю — баронство. Я так хотел пойти!.. А Мишель с Жюльеном не пустили…

Рене опять тяжело вздохнул. Потом продолжал:

— Вот и выходит, что мне не везет! Тут и разговору нет…

— Ты расскажи, что у вас там наверху-то получилось? — сказала Марта. — Ты, что же, один остался?

— Ох, не спрашивай! — простонал юноша. — Так страшно! Ведь недавно еще все живы были… Ну, вышли мы, значит… Начали Мишель с кавалером биться. Арно и я стояли, не мешались. А Жюльен все вокруг них крутился-крутился, да и подставил кавалеру ножку… Тот шлепнулся на спину, а Мишель его, не дав подняться, тут же и рубанул насмерть. А Арно кричит: «Не по правилам! Убийца!» — и на Мишеля… Я ему на помощь… Нет, не так вроде… Сперва они меня обозвали, я на них полез с мечом… А Мишель, он вон какой здоровый… Двинул мне — я и слетел… Вот тут Арно с ним стал драться. Он его так ткнул в пузо, что у Мишеля кишки выпали… Скользкие, как змеи, и вонючие… Дай воды, пожалуйста, мутит…

Руки у юноши тряслись, зубы лязгали о глиняную кружку.

— А Жюльен хотел его сзади пырнуть, в спину… Но Арно… — Юноша опять залился слезами. — Арно-о-о… Он такой… Т-такой…

Марта тоже заплакала. Кое-как утерев слезы рукавом, Рене собрался с духом и сказал:

— Арно увернулся и ударил его… А я только вскочил, не понял в темноте, кто кого, схватил меч обеими руками, да и ударил… А убил-то… Арно убил!

— А плечо тебе кто разбил?..

— Жюльен, еще когда я на него с мечом в первый раз. Я промахнулся, а он — по плечу! Я от боли меч уронил… А Мишель кулаком в лицо. «Повезло еще, — говорит, — что живой остался!» Вот какой я невезучий, ох, Господи! Помереть, помереть надо!

— Ишь чего захотел! — озлилась Марта. — И не думай, дурачина!

— А делать-то что? Ты же со мной к виконту не пойдешь, верно? Заставить тебя не могу, силы нет… А вернуться пустым, так еще и повесят, а уж выпорют наверняка… За всех мне попадет…

— Да неужто подумают, что ты их всех уложил? Скажешь, разбойники пришли, другие… Мол, соврал Шатун, будь он неладен, в засаду пришли. Мол, нас пятеро, а там сорок человек, всех порубили, один я, раненый, пришел.

— Пришел, пришли… — пробормотал Рене. — А выпорют все равно… Да и поделом. Я бы и сам себя убил, да вон ты и меч утащила, и нож…

— Налью-ка я тебе винца! — сказала Марта. — Оно доброе, хоть и ворованное… А потом приласкаю… Уж хочешь не хочешь, а приласкаю… Жалко мне тебя, а я кого жалею, тех ласкаю хорошо, сла-а-денько… Приласкаю, так душа у тебя и завеселится… Бабу-то ты и правда пробовал?

— Да нет, — сознался Рене. — Никого я не пробовал, только сам за бабу был… А здесь… здесь у меня ничего не вышло бы… Стыдно, при всех-то.

— Ну, ничего, — успокоила его Марта и потянулась к стоявшей в углу бочке.

Она выкрутила затычку и подставила под струю янтарной жидкости большую дубовую кружку. Наполнив ее почти до краев пенящимся напитком, она заткнула бочку и, отхлебнув из кружки, поднесла ее Рене.

— Пей, милок, пей, сразу силы прибудет… Не пробовал, значит, баб-то? Ну ничего, меня вот попробуешь, я тебя научу… Я тебе такие штуки покажу, пальчики оближешь…

Рене сделалось тепло, уютно и весело, когда он отхлебнул из кружки чуть ли не половину… Он раскраснелся, разрумянился, и боль в плече притупилась.

— Ну вот, — сказала Марта, залпом допивая кружку. — Иди-ка ко мне, на шкуру присядь…

Она помогла Рене улечься на шкуру.

— Вот они, грудки мои, ладошкой за них подержись, подержись, не бойся! Вот видишь, гладенькие они, тяжеленькие… Снизу возьмись да померяй на вес! Во какие…

— Ага! — улыбнулся Рене. — Горячие такие, увесистые… Ух я и пьяный!

— Ничего, — усмехнулась Марта, — сойдешь и такой…

Она осторожно полезла обеими руками в его штаны, расстегнула их и спустила до колен… Рене хихикнул и упал животом на шкуру.

— Ты чего? — усмехнулась Марта.

— Не смотри, мне стыдно.

— Ишь ты! Уж и показать не хочет! — Она шаловливо погрозила юноше пальцем. — А я вот не стыжусь, на, гляди!

И она, повернувшись к нему, широко раздвинула ноги.

— Я уж видал, — на сей раз не отводя глаза, но все же немного смущаясь, заявил Рене. — Когда ты привязанная лежала…

— Так ты далеко стоял, а тут вот я, рядышком… — улыбнулась Марта и пальцами раздвинула густые волосы на лобке. — Вот за эту самую штуку вы, мужики, и воюете, и нас мучите, и сами головы теряете, и деньги платите, и воруете… А ничего, правда?

— Ух и бесстыжая же ты-ы! — восхитился Рене, возбужденно сопя. — Ну и бесстыжая…

— Ха-ха-ха! — звонко рассмеялась Марта. — Да, милок, такая я, уж не переделаешь… А ты что, не из мяса, что ли?

— Из мяса, — сказал Рене, поворачиваясь на правый бок и показывая Марте, что он уже вполне созрел.

Член его Марте понравился — не очень длинный, но крепкий, как гриб-боровик. Крайняя плоть съехала с гладкой светло-лиловой головки, поблескивавшей в отблесках огня, пылавшего в очаге…

— Ну что же, — сказала Марта, протягивая к нему свои пухлые руки. — Такой игрушечкой побаловаться славно…

Рене привстал; большие руки Марты бережно приподняли его и привлекли к большим тяжелым грудям… Прикосновение шершавой грубой рубахи показалось Марте неприятным, и она осторожно, чтобы не причинить ему боль, сняла с него рубаху. Теперь он тоже был совсем голый, если не считать повязки на плече…

— Вот ты какой, голенький! — замурлыкала Марта и, выпятив груди, извиваясь своим полным, чувственным телом, повела округлыми плечами и потерлась о горячее тело юноши бархатистой, влажной кожей… Рот юноши приоткрылся; он крепко обнял Марту здоровой рукой и жадно припал к ее рту разбитыми губами. Глаза их закрылись, они не хотели видеть друг друга, потому что и лицо Марты было испещрено ссадинами и синяками после драки с Мариусом Бруно, и лицо Рене было разбито Мишелем. Впрочем, и поглаживая друг друга, они ощущали следы побоев, которым подвергались давно или недавно. И на теле женщины, и на теле юноши осталось множество рубцов… Страдания, пережитые ими порознь, были страданиями, понятными обоим. Они знали боль от плети и боль от насмешек, боль от раны и боль от бессилия. Стыд и падение, низость и насилие, убийство и готовность к смерти — все было у них за плечами…

Рене лежал на ней, но плоть его еще не погрузилась в ее тело, хотя Марта и ощущала, как она напряжена.

— Что ты? — спросила она, поглаживая его по спине. — Плечо болит?

— Нет, — сказал Рене, глядя на нее и грустно улыбаясь. — Скажи мне, только скажи правду, — тебе не будет больно?

— Отчего? — удивилась Марта. — Отчего же, родненький мой?

— Ну, от этого…

— Да что ты! — В уголках ее глаз заблестели слезы: никто еще не проявлял о ней такой заботы. — Мне не будет больно, ни чуточки… Спасибо, родненький, спасибо!

Но Рене медлил. Тогда Марта осторожно взялась кончиками пальцев за его отвердевшую плоть и приблизила ее к своему влагалищу.

— Как хорошо… — прошептал Рене, чуть подаваясь вперед.

Марта быстро убрала руку и почувствовала, как все глубже уходит в ее тело упругое, гладкое, горячее и ласковое…

Сколько раз входила мужская плоть в тело этой женщины!? Тысячи, а может, и десятки тысяч раз! Были разные мужчины: у одних плоть была огромная, могучая, у других хилая и тощая. Одни хотели быстрее, другие медленнее. Одни ее жалели, другие ненавидели, третьи просто пользовались. Каждый хотел получить от нее то, что сейчас она дала Рене. Несколько дней назад, с Марко, она познала страсть, но не познала нежности. Все-таки груб был ее отец… Вчера с разбойниками она познала нежность, но не познала страсти — их ведь было семеро, и они слишком берегли ее. Да и она не могла желать их всех. Она их просто благодарила. Почти час назад, с де Ферраном, не было ни нежности, ни страсти, а только скука и равнодушие к собственной судьбе… А сейчас, когда все тело ее пылало, когда ей казалось, что она парит над землей, она познала и нежность, и страсть.

— Мне так хорошо, — прижимаясь к ней, шептал Рене. — Мне хочется, чтобы так было всегда…

Рене прогнулся, приподнялся, затем опять прогнулся и опять приподнялся… Потом еще и еще…

— Постой, постой, милый! — прошептала Марта, испугавшись, что все кончится слишком быстро. — Давай сидя попробуем…

— Как? — прошептал Рене, тяжело дыша.

— А вот как…

Марта подтянула к животу колени, приподняла с себя юношу и, усадив его на шкуру, с неожиданной легкостью перебросила его колени через свои — при этом плоть его не выскользнула из нее. Теперь они сидели, обнимая друг друга коленями, соприкасаясь животами… Марта, обхватив его спину руками, стала прижиматься всей грудью к его груди. Он мог обнять ее за плечи только одной рукой, правой, но зато левой, раненой, он мог ласкать ее большое зыбкое бедро… Эта женщина поглотила его худенькое тело, утопила его в сладком и бурном океане плоти…

— Ох, сла-а-адко! — простонал Рене. — Господи, неужели наяву все это?

— Милый, милый, милый, — шептала Марта, целуя его мелкими хваткими поцелуйчиками. У нее не было слов, чтобы рассказать Рене о том, что творится у нее в душе…

— Тебе хорошо? — робко отвечая на ее поцелуи, спросил Рене. — Что с тобой… что с тобой было? Ты была такая странная…

— Со мной было… — Марта замялась. — А ты что, не понял? Ты разве не видел, как…

— Я понял, — смутился Рене. — Только я не знал, что у вас это так бывает… А сам я тоже уже знаю, как бывает… Я это делал рукой… А у них тоже… когда они…

— Померли они, — сказала Марта. — Хлебнем еще винца… А то ты устал, я вижу…

Они разомкнули объятия. Марта подошла к очагу. Похлебка, которую она разогревала, почти вся выкипела, зато стала густой, как каша. «Слава Богу, что хоть не пригорела!» — подумала Марта и налила из котелка в две миски, вырезанные из липы. Потом достала хлеб, выпеченный еще утром и потому не успевший зачерстветь. Налила еще вина. Они сидели голышом на шкуре, ели продымленную похлебку, ломали руками хлеб и вяленую оленину и пили пенистое вино. Рене был грустен, и Марта спросила, что с ним…

— Устал я, — сказал Рене, — спать захотелось…

— Это спьяну, — сказала Марта. — Разморило молодца… Ну что ж… Поспи пока…

Она заботливо закутала его в шкуры, а вместо подушки подложила под голову мешок с крупой. Рене вскоре тихонько засопел; он спал, как ребенок, и на губах его играла улыбка.

Марта оделась. Спать ей не хотелось. Она села у изголовья Рене и надолго задумалась. Ей вспомнились слова Рене: он сказал, что Шатун повел воинов герцога за ядом…

«Дура я, дура! — корила она себя. — Дура бесстыжая! Завтра ведь они этими стрелами…» И ей привиделось, что тысячи, сотни тысяч летящих стрел… А там Марко, отец ее, единственный родной человек… Там добрый мессир Ульрих, там люди, которые не знают ничего, не знают и будут убиты завтра этими мишелями и жюльенами, которые умеют только убивать и насиловать… Еще не решив, что именно надо предпринять, она подобрала с пола кольчугу и меч Рене. С трудом, обдирая тело, втиснулась в стальное одеяние. Штаны Рене оказались ей малы. Нацепив меч, она вышла из землянки. Ночь была лунная, яркая. Звезды мерцали в черной пучине. Вся поляна была залита светом. Неподалеку от землянки, на траве, тускло поблескивали кольчуги и шлемы. Преодолевая страх, Марта подошла к мертвецам. Их кони всхрапывали в стороне, они не понимали, что стряслось с их хозяевами… Все четверо лежали вповалку, один на другом. Марта даже удивилась тому, с каким спокойствием она стащила с мертвого Мишеля сапоги и штаны. Сапоги оказались велики, и она отшвырнула их в сторону, а штаны, хоть и были длинноваты, но в остальном — в самую пору. Марта надела их, подвернула штанины и вернулась в землянку, за сапогами Рене. Юноша спал, не ведая, что она покидает его. Ей стало жаль и его, и себя, но другое чувство, приказывавшее ей уходить, оказалось сильнее…

На коне она ездила неплохо. Чужие кони не шарахнулись от нее, и ей удалось взять за узду рослого коня Мишеля. Почувствовав на себе непривычно легкую ношу, конь весело заржал, и Марта, поддав его шпорами в бока, рысью поскакала к ближайшей просеке. Она снова оказалась в одиночестве…

 

ПЕРЕД РАССВЕТОМ

Надо сказать, что кавалер Бертран де Фонтенель и его помощник латник Роже в тот самый момент, когда Марта собиралась покинуть землянку, все еще находились на левом берегу реки. «Как же так! — спросит читатель. — Ведь они уже давно покинули дом бортника. Куда же они пропали?»

А пропадали они в болоте. Пока было светло, воины легко ориентировались по зарубкам на стволах деревьев. Но едва стемнело, идти стало труднее. Де Фонтенель и Роже вместе с носилками, на которых лежала бочка с ядом, ощупью пробирались по гиблому месту. В конце концов они забрели в такое место, где топь окружала их со всех сторон. Повсюду была чавкающая, топкая трясина…

— Господи, помилуй меня, грешного! — крестился Роже. — Место-то какое нечистое, а, мессир Бертран!

— Не ной! — проворчал мессир Бертран, хотя и он не знал, как выбраться из болота.

— Это, мессир, не иначе бортник Клаус… — прошептал Роже. — Не по-доброму мы с ним, не по-доброму… Вот он и наколдовал…

— Замолчи, дурень! — вздрогнув от страха, пробормотал кавалер. — Сами сбились… Мы ему так всыпали, что колдовать ему сейчас трудно… Да и не колдун он…

— Колдовать-то и в чулане сидя можно, — ныл Роже. — Нашепчет слова, плюнет, да и все тут…

— Ежели б так просто! — вздохнул Бертран. — Сказал бы слово, плюнул — и прямо перед виконтом бы оказался… С бочкой вместе, конечно.

— Я слов не знаю, — вздохнул Роже. — А без слов не поплюешь…

— Ну и помалкивай тогда! Думай лучше, как отсюда выбраться.

В траве что-то шелестело, в воде булькало, пузырилось… Какие-то тени шевелились над болотом, крутились, мельтешили…

— Духи! — Роже перекрестился. — Пропали мы! Молиться надо!

— Эй, кто там! — гаркнул де Фонтенель. — Стрелу пущу!

— Ущ-у-у-у! — разнеслось эхо по болоту.

— Тьфу! — Мессир Бертран сплюнул в болото. — Надо же, какая дрянь! До рассвета не вылезем отсюда… Зачем мы это тащим?..

— Верно, — не понял начальника Роже. — Яд нас здесь держит! В нем все дело! В болото его, мессир! В болото!

— Я тебе покажу «в болото»! — рявкнул рыцарь. — Я тебя самого в болото отправлю! Зачем мы герцогу нужны без яда?!

— Да вы же сами сказали…

— Что я сказал, дурак? Я сказал, что нас без этой бочки и не ждут, понял? Завтра с утра бой будет, а если мы с этим ядом тут до утра просидим, так нам и приходить уж незачем, даже с ядом! Виконт нам с тобой головы отрубит за измену! На кол насадят, понял? Вперед надо идти!

Разъяренный Бертран сам закатил бочку на носилки.

— Впереди пойдешь! — приказал он. — А провалишься — туда тебе и дорога, подлый трус!

Роже топтался на месте. Мессир Бертран налег на колья и стал подталкивать своего подчиненного. Тот упирался, но рыцарь был сильнее… Роже нерешительно ступил на хлюпающую, зыбкую, как пенка на молоке, поверхность болота и сделал первый шаг. Потом еще один шаг и еще один. Бертран шел за ним. Теперь они уже оба шагали по трясине, колыхавшейся под их шагами и грозившей разверзнуться. Шаг, еще шаг… Они отдалились от кочки и, провались они теперь — спасти их не смогло бы и чудо. Роже шел, делая такие короткие шаги, что Бертран то и дело упирался животом в бочку и чертыхался. Но иначе идти было нельзя, и приходилось мириться с такой черепашьей скоростью… Они шли к темной стене леса, шли наобум. Тем временем на небе появилась луна и стало светлее. Бертран знал, что, если он не доставит яд ко времени, все оправдания будут бесполезны: виконт де Легран дю Буа Курбе слыл человеком на редкость суровым. Если человеку говорилось, что дю Буа Курбе им недоволен, он мог спокойно заказывать себе гроб и саван. Однако тот же мессир де Легран дю Буа Курбе был на редкость необязателен, когда речь шла о наградах. Если обещали кому-нибудь баронский титул, то это еще не означало, что завтра его не казнят. А мессир Бертран более всего дорожил собственной жизнью и поэтому стремился любой ценой исполнить приказ. Он готов был ради этого утопить и Роже, хотя тот считался его любимчиком.

…До конца болота оставалось всего три-четыре шага. Роже осмелел и сделал широкий, решительный шаг… И провалился! Бочка рухнула ему на голову и вбила в болото, точно сваю… Бертран в ужасе отшатнулся — его подручный мгновенно исчез в болотной жиже. Бочка же осталась на поверхности, из-под нее выбегали и лопались маслянистые болотные пузыри, вместе с которыми из-под тины и грязи отлетала на встречу с Господом Богом грешная душа латника Роже… Бертран все еще сжимал в руках колья, на которых они тащили бочку. Перед ним была трясина, поглотившая Роже, но за ней, всего в нескольких шагах, — твердая земля, спасение… Идти назад Бертрану было еще страшнее. Одним из шестов он осторожно ткнул в болото. Топь колебалась, и видно было, что Бертрана она не выдержит. «А может, прыгнуть? — подумал он. — В кольчуге, латах, шлеме? Может, снять их?!» Мысль была верная. Бертран снял шлем и, размахнувшись, перебросил через трясину, туда, где стояли первые деревья. Шлем звякнул и покатился по траве. «Там твердь! Это спасение…» — обрадовался де Фонтенель и начал стаскивать с себя тяжелую кольчугу со стальными наплечниками и налокотниками. Кольчуга тоже со звоном ударилась о землю. Только взглянув на ноги, мессир Бертран обнаружил, что уже по колено увяз в болоте. Мысль о том, что он может разделить судьбу Роже, привела его в ужас. Опершись на колья, Бертран выдернул ноги из сапог, оставив их трясине, ступил ногой на бочку, оттолкнулся — и вылетел на берег, на твердую, хотя и влажную землю. Здесь он минут пять молился, благодаря Христа и всех святых за спасение, а потом сидел на траве и смотрел на светлеющее небо. «Рассвет! — промелькнуло у него в голове. — А бочка? Как быть с бочкой?» Бочка по-прежнему плавала на поверхности. Бертран подошел к краю болота. Бочка была совсем близко. Будь у Бертрана копье, ее можно было бы подтянуть к берегу… Но копье его на той стороне реки, там, где их дожидается латник Моран. «Может быть, мечом попробовать?» — подумал Бертран, машинально потянувшись к левому бедру. Но вместо рукояти меча его рука схватилась за пустоту. «Черт меня дери! Снимал кольчугу, а меч бросил там! Отцовский, фамильный меч! А кинжал в сапоге остался!» Для человека, с малых лет не расстававшегося с оружием, нет ничего страшнее, чем остаться безоружным… Бертран был в отчаянии. Шесты остались в болоте, меч и сапоги — также… Перебраться за реку, взять с собой Морана, копье с крючком и вернуться обратно? Это долго, очень долго, можно не успеть! Рыцарь лихорадочно размышлял. И тут его осенило: взять какую-нибудь палку, к концу привязать широкую петлю и, заарканив бочку, подтянуть ее к берегу… Уже через минуту Бертран нашел прекрасный шест, да такой, что и петля была не нужна. На толстом конце палки был сучок, которым можно было зацепить бочку. Бертран дотянулся шестом до бочки, зацепился сучком за обруч и подтянул бочку к твердой земле. Обеими руками он вцепился в драгоценный груз и выволок его на землю. Теперь предстояло решить, куда идти. Полоска света на востоке становилась все шире. Туда, к востоку, и следовало идти кавалеру де Фонтенелю. Он взвалил бочку на плечи и, сгибаясь под ее тяжестью, побрел сквозь дебри на восток…

…Долгожданная река появилась из-за кустов внезапно. И очень скоро. Бертрану показалось, что он не успел пройти и сотни шагов. И место было именно то, которое он искал: всего в десяти шагах, у берега, лежал на песке челнок, а напротив, у выезда из просеки, паслись кони и горел костерок — там его дожидался Моран. Собравшись с силами, Бертран стащил лодку в воду, погрузил в нее бочку и, загребая против течения, направил челнок к берегу…

— Слава Богу! — поклонился кавалеру латник Моран. — Добрались, мессир Бертран, слава Богу!

— Помолись об упокоении души бедняги Роже, — буркнул Бертран. — Утоп в болоте…

— А тот разбойник где?

— Зарубил я его, как только дорогу показал…

— А Марсиаль? Марсиаль где?

— Марсиаль? А что ему сделается?! Он всю ночь продрых, бортника караулит. Вино есть? Давай сюда!

Моран суетливо полез в переметную суму за флягой. Бертран выдул ее единым духом и сказал:

— Нечего рассиживать! Туши костер, бочку погрузим на лошадь и живее к виконту, пока еще солнце не взошло…

Драгоценную бочку пристроили на вьюк. Бертран взлетел в седло, босыми пятками пришпорил коня и поскакал по просеке в сторону Мариендорфа. За ним скакал Моран, державший повод вьючной лошади. Он тоже рассчитывал получить награду и тоже боялся наказания. Просека была узкая — та самая просека, по которой третьего дня скакали, удирая от мифического великана, Андреа и Франческо. Здесь-то и пересеклись пути Бертрана и Марты…

Марта услышала топот копыт, шелест разбрасываемых кустов и треск сушняка. Сонливость ее как рукой сняло.

Кто же там? Если это люди Шато-д’Ора, то надо спрятаться, потому что на ней кольчуга герцогского воина. Если воины герцога, то по коню Мишеля в ней признают переодетого врага. Она стала разворачивать коня, чтобы съехать с дороги и углубиться в лес. Но тут произошло непредвиденное: копье Мишеля зацепилось за какую-то ветку. Марта попыталась его отцепить, но ветка хлестнула ее по лицу, и Марта нечаянно ударила коня шпорами, пытаясь усидеть в седле. Конь встал на дыбы — и понес Марту прямо навстречу выехавшим из соседних кустов всадникам…

— Что это? — спросил мессир де Фонтенель, поворачиваясь к Морану. — По-моему, кто-то из наших…

Марта увидела всадников в багровых плащах и подумала, что это — конец. Она неумело выдернула из петли копье и сунула его под мышку, метя во врага.

— Проклятье! — взревел Бертран. — Он атакует нас! Эй ты, остановись, черт побери!

Но никто из всадников уже не мог сдержать коней… Марта, выставив вперед копье, неслась вперед. Острие копья, пробив кольчугу, увязло в животе Морана. Древко вывернулось из-под мышки Марты и со страшной силой хватило по лицу мессира Бертрана, который с воплем вылетел из седла и грянулся оземь… Все произошло очень быстро, может, за секунду, может, за две… Марта проскакала еще с десяток метров, и тут конь ее остановился как вкопанный. Марта испуганно оглянулась и увидела, что в этой схватке одержала полную победу. Моран катался по земле, орошая кровью дорогу и оглашая окрестности душераздирающими воплями. Мессир Бертран упал крайне неудачно — ударившись о камень, лежавший посреди просеки, раздробил крестец…

— Эй, парень, — слабым голосом позвал Бертран. — Ты, конечно, шато-д’орский?

— Я не парень, — ответила Марта таким грубым и хриплым голосом, что умирающий мессир Бертран подумал, что перед ним, несомненно, благородный рыцарь, возможно и барон, и, стало быть, негоже называть его «парнем».

— Прошу прощения, мессир! — задыхаясь, прохрипел Бертран. — Прошу прощения… Я должен был догадаться, что простой латник не сможет выбить из седла сразу двоих… М-м-м… Я прошу вас, мессир, избавьте меня и моего латника от страданий: пробейте копьем ту бочку и концом копья уколите нас с Мораном… Будьте милосердны к побежденному врагу…

— Там яд? — спросила Марта. — Тот, что вы взяли у бортника? Значит, это вы мессир Бертран де Фонтенель?

— О, — простонал кавалер, — выходит, именно нас и ждали… О Боже… Кавалер де Фонтенель покидает этот мир…

Кавалер был прав. Несколько судорожных телодвижений — и мессир Бертран затих навсегда… Моран все еще корчился на земле, и Марта, подъехав к нему, взялась за древко копья, которое все еще торчало из живота латника. Зажмурившись от отвращения, Марта попыталась добить раненого, но лишь с пятого или шестого удара ей удалось его прикончить. После этого ее стало мутить, и она слезла с коня и отошла к зарослям малины, где ее вырвало. Когда приступ тошноты прошел, она вышла на дорогу, с трудом забралась в седло и собрала лошадей убитых, в том числе вьючную, с бочкой. Потом она снова спешилась и подобрала меч Морана, кольчугу и шлем де Фонтенеля… Зачем ей все это понадобилось — она и сама не знала. Зато знала, что надо ехать обратно, — ведь все так хорошо устроилось! И ей хотелось поскорее вернуться к Рене…

…Когда она подъехала к землянке, Рене еще спал. Марта отпустила лошадей гулять по поляне, а сама разделась догола и полезла к Рене, под его теплый бочок… Марта не стала его будить; уткнувшись лицом в его плечо, она тотчас захрапела…

 

В СТАНЕ ГЕРЦОГА

Лагерь войска, которым командовал виконт де Легран дю Буа Курбе, всю ночь бурлил, как кипящий котел: воины готовились к битве. В походных мастерских точили оружие, чинили упряжь и сбрую. В разные стороны высылались дозоры и группы лазутчиков; одни возвращались, другие уходили. За оградой-частоколом, возведенной еще днем, устанавливали метательные машины. У костров жарили поросят и пили вино, захваченное на постоялом дворе «Нахтигаль». Старые вояки рассказывали молодежи о былых сражениях. Настроение у герцогского войска было приподнятое. Мало кто сомневался, что «лоскутное войско» графа Шато-д’Ора и его союзников устоит перед монолитом герцогских войск. Все сходились на том, что при первом же серьезном натиске союзники Шато-д’Ора либо разбегутся, либо переметнутся на сторону герцога и маркграфа. Еще больше поднялось настроение у воинов, когда после полуночи к лагерю со стороны Визенфурта подошел отряд в две тысячи человек во главе с его высочеством герцогом. Герцог, прослышав о том, что ожидается легкая победа, прибыл к войску, чтобы впоследствии историки приписали ему всю честь этого успеха. Для этой цели был приглашен хронист из монастыря Святого Андрея.

Отряд, прибывший с герцогом, в лагерь не вступил и временно разместился в лесу, укрывшись от вражеской разведки. Герцог не стал устанавливать свой шатер; спешившись, он сразу направился в шатер виконта де Легран дю Буа Курбе и велел созвать военный совет. Пока собирались командиры, виконт докладывал герцогу обстановку.

— Извольте взглянуть, ваше высочество, — говорил виконт, указывая герцогу на двойную линию костров по сторонам реки, разделявшей войска, — вон там, за второй линией костров, — войска графа де Шато-д’Ора — около десяти тысяч воинов, среди которых собственно войск Шато-д’Ора и его вассалов не более половины, скорее всего, менее половины. От реки, где расположен отряд присягнувшего вам маркграфа, Шато-д’Ор заслонился двумя тысячами воинов во главе с бароном фон Гуммельсбахом. Насколько нам известно, он — друг Шато-д’Ора и будет драться за него, как за самого себя. Гуммельсбах завалил просеку деревьями, и маркграфу, вероятно, не удастся взять этот завал. Но вместе с тем Ульрих де Шато-д’Ор не может снять оттуда ни одного воина, а мы сможем при необходимости взять оттуда примерно половину людей, когда понадобится нанести решающий удар.

— Разумно, похвально! — с важным видом произнес герцог. — А как размещены главные силы врага?

— Вдоль речки, судя по данным от лазутчиков, размещены следующие отряды: граф Альберт де Шато-д’Ор и полторы тысячи воинов — на крайнем левом фланге неприятеля; отряд барона фон Альтенбрюкке — около двухсот копейщиков и сто конных латников; граф Иоахим фон Адлерсберг — две с половиной тысячи воинов; граф фон Аннемариенбург — около трехсот конных латников; граф де ла Пелотон — тоже триста латников. Таков левый фланг. В центре стоит мой добрейший кузен, граф де Легран дю Буа Друа, опасный противник, с ним пятьсот всадников и примерно столько же лучников и копейщиков. Бок о бок с ним — граф де Фражор, тоже весьма опасен — тысяча лучников и копейщиков и полтысячи всадников. Потом отряд барона Бальдура фон Визенштайн цу Дункельзее — двести копейщиков и около сотни всадников. Далее располагаются немногочисленные отряды баронов и кавалеров — от пятидесяти до ста человек, а всего — до четырехсот воинов. Самый крупный среди них — отряд Иоганна фон Вальдбурга. А на правом фланге стоит отряд шато-д’орских войск — где-то до двух — двух с половиной тысяч…

— Ну что ж, — сказал герцог, — теперь пройдем в шатер, должно быть, все уже собрались…

В шатре на военный совет собралось лишь пять человек: четверо командиров герцогских войск и маркграф. Герцог милостиво разрешил всем садиться и, обратившись к виконту де Леграну дю Буа Курбе, предложил:

— Прошу вас, виконт, расскажите мессирам о ваших планах на завтра.

— Охотно, ваше высочество! Мы разделим наше войско на пять полков: три полка главных сил, полк маркграфа и полк засады. Три полка будут развернуты в таком порядке…

Виконт говорил долго, почти час. Наконец, закончив, он обвел взглядом присутствующих.

— Прекрасно! — похвалил герцог. На его лице появилось подобие улыбки. — А какова же роль мессира Андре на левом фланге?

— Пардон! — вскричал виконт, заметно краснея. — Тысяча извинений, мессиры, я оговорился! Атаковать левый фланг должен, конечно же, мессир Андре, а правый — барон де Сиффле. Что же касается мессира Алена дю Дискорда, то он останется в резерве вплоть до особого распоряжения.

— Вы, мессир дю Буа Курбе-старший, — зевнул герцог, — здесь, на военном совете, можете путаться, сколько пожелаете… Но упаси вас Бог напутать что-либо в бою. Все свободны, господа, кроме виконта… Спокойной ночи, господа…

Командиры разошлись по своим шатрам. Герцог и де Легран дю Буа Курбе остались наедине.

— Ваши посланцы вернулись? — спросил герцог. — Еще по пути сюда я слышал, что у вас имеется возможность снабдить наших лучников стрелами, которые не ранят, а только убивают? Ваше донесение меня несколько удивило. Еще более меня удивили ваши распоряжения относительно завтрашней битвы… Какова же будет роль лучников?

— Ваше высочество, посланцы должны вернуться с минуты на минуту. Я умышленно ничего не сказал брату. Завтра вся тысяча лучников, которые имеются в нашем войске, получит отравленные стрелы. Если же кавалер де Фонтенель сумеет привести с собой и бортника, который изготовляет яд, то мы получим такое преимущество, что сможем помериться силами и с самим королем!

— Дай Бог, дай Бог! — сказал герцог. — И все же — каким образом будут действовать ваши лучники, если в атаку сначала пойдет конница?

— Завтра вы, ваше высочество, прикажете своим командирам перевести всех лучников в центр и послать их сразу за острием «клина»… Как только конники взломают вражескую оборону, лучники вступят в бой. Каждая стрела — смертельная!

— Да, неплохо, — кивнул герцог. — Я хотел бы отдохнуть перед боем… Распорядитесь, виконт, чтобы мне не мешали…

Герцог тем самым давал понять виконту, чтобы тот убирался из своего шатра и проводил ночь где-нибудь в другом месте, а лучше всего — не спал совсем.

«Где же этот чертов мессир Бертран?» — размышлял виконт.

Он прошелся по лагерю. Воины орали песни, пили вино, в палатках пьяно визжали и заливисто хохотали девки. «Пусть веселятся! — подумал виконт. — Для них завтра, быть может, последний денек наступит…» Он поглядел в ту сторону, где горели две цепи костров. Оттуда, с неприятельской стороны, не слышно было ни смеха, ни криков, лишь изредка ветер доносил стук топоров. «Топорами стучат, — удивлялся виконт. — Дрова, что ли, заготавливают? Ну да, костры ведь жечь надо! А может, они там частокол возводят? Зачем?! Все равно не успеют… На что надеется этот Шато-д’Ор? — размышлял виконт. — Ведь у нас двухкратное превосходство в силе! На его месте я увел бы войска в Шато-д’Ор и там отбивал бы штурм… А здесь, в открытом поле, — верная гибель! Нет, он на что-то надеется, это несомненно. Может быть, у них есть что-нибудь похлеще моего яда? Навряд ли! А может, сюда идет король! Значит, резервный отряд Алена дю Дискорда надо перебросить к мосту, южнее Шато-д’Ора? Но здесь он тоже может понадобиться… Может, Шато-д’Ор хочет прорубить просеки и зайти нам в тыл? Но на это ему понадобится не одна неделя… Ладно, больше ни о чем не думать! И все-таки — где же Бертран и его люди?!»

От костров в лагерь примчался на взмыленном коне один из разведчиков-наблюдателей. Не спешиваясь, он крикнул виконту:

— Мессир, пехота Шато-д’Ора строится на своем берегу речки!

— В каком порядке?

— Первый ряд — латники на коленях, второй в рост…

— Достаточно… Значит, не для атаки?

— Судя по всему, для обороны, мессир де Легран.

— Пусть строятся, к рассвету устанут стоять…

— Так по всей линии костров.

— Мне кажется, Бог лишил кого-то из нас разума, — пробурчал виконт себе под нос. — Либо Шато-д’Ора, либо меня, потому что я не могу его понять…

«И не с кем посоветоваться! Герцог — порядочный болван. Да и не будить же его, раз он сам не велел… А надо бы съездить с кем-нибудь толковым да посмотреть, что там поделывает Шато-д’Ор… Уж не подошло ли к нему подкрепление?»

— Жак! — крикнул он.

Оруженосец возник как из-под земли.

— Я здесь, ваша милость!

— Коней сюда. И пятерых конных понадежней!

— Слушаюсь, мессир!

Спустя пятнадцать минут виконт с оруженосцем и пятью латниками неторопливо скакали к кострам. Пешие дозорные, мимо костра которых они проезжали, увидев виконта, вскочили на ноги.

— Мессир, там дальше опасно! — предупредил старший дозора.

— Да, верно, — подтвердил другой. — У вас факелы, а по факелам они пускают стрелы…

— Ерунда! — сказал виконт, трогая повод коня. — За мной!

Де Легран дю Буа Курбе и его спутники выехали за линию своих костров и, сдерживая коней, двинулись к реке.

— Каждому, кто скажет слово, — сто плетей! — прошептал виконт. — Говорю только я! Погасить факелы! Вперед!

Они подъехали к речке. Вода тихонько журчала, изредка раздавался всплеск — мелкая рыбешка. На морды коням намотали тряпки. Прислушались. Стук топоров доносился из-за линии костров.

«Раньше надо было факелы тушить! — запоздало побранил себя виконт. — Господи! Как ужасно оказаться самым главным и самым умным… Никто не прикажет, никто не поправит! Впрочем, у нас тут несколько разъездов, могли и привыкнуть… Заметили они нас или нет?» Впереди, за речкой, перед линией костров, освещавшей темные силуэты воинов, уже стояла шеренга латников в тускло поблескивавших шлемах и кольчугах. Мерцали острия копий. Шеренга шевелилась, видимо, выравниваясь. «Двое в ряд? — Виконт удивленно разглядывал построение врага. — …Неужели он не понимает, что они непомерно растянуты? Эту линию четыре первых всадника пробьют сразу же…»

Оруженосец дотронулся до плеча виконта и, ни слова не говоря, указал на шесть огоньков от факелов, двигавшихся по противоположному берегу речки. Виконт кивнул и жестом велел ехать назад, к своим кострам. На том берегу послышался шорох, кто-то заорал: «Стой!» Потом просвистела стрела, и раздался хохот. К кострам виконт подъехал уже сильно не в духе.

«Пошлю на тот берег сотню на конях, в легком вооружении и с луками… Пусть поорут, постреляют, а заодно посмотрят, что они там замышляют… Не нравится мне стук топоров, очень он мне не нравится. Когда люди в ночь перед битвой занимаются плотничным делом — это не к добру… Однако и мне надо выспаться, черт побери!» Виконт потер воспаленные глаза, пнул коня по ребрам и поскакал в лагерь…

В собственный шатер его не пустил начальник стражи герцога.

— Его высочество почивают, — вежливо напомнил этот детина.

«Ну и черт с тобой, дрыхни! — решил виконт. — Не буду и я беспокоиться, если тебе так хорошо спится… Пусть Шато-д’Ор не спит, топорами стучит…»

И тут в той стороне, где стояли метательные машины, послышались топот копыт, вопли, ругань, гиканье и звон металла.

— Шато-д’Оры! — завопил кто-то совсем рядом.

— Пропали! — взвизгнул другой. — Их сила!

— Куда?! — вскричал виконт. — Повешу!

От метательных машин толпой валили воины герцога, насмерть перепуганные. Многие были в нижнем белье, а кое-кто даже без портков. Впрочем, отсутствие портков было понятно: вместе с воинами, истерически визжа, не разбирая дороги, бежали гулящие девки. Откуда-то из темноты неслись зажигательные стрелы, вонзавшиеся в шатры и палатки, поджигавшие шалаши и повозки. То тут, то там вспыхивали новые костры. Среди пожарища носились люди; пешие и конные, они давили друг друга, бестолково рубясь мечами неведомо с кем.

«Господи! — промелькнуло в голове де Леграна дю Буа Курбе. — Неужели обошли? Ведь густой лес, холмы… Не может быть!..»

— Тысячи! Их тысячи! — вопил кто-то, промчавшись мимо виконта.

— Коня! — заорал виконт. — Коня, черт подери, ослы трусливые!

Паника разрасталась. Кто-то кричал: «Горим!» Какие-то самозваные начальники пытались навести порядок — настоящие удирали… Везде пылали очаги пожара. Виконт увидел, что вспыхнул и шатер, где отсыпался герцог. Герцог вылетел из шатра в одной рубашке и, сверкая босыми пятками, рванул в сторону леса. Виконт, едва успевший увернуться от промчавшегося мимо всадника, упал под телегу, да так неудачно, что подняться уж не мог: во-первых, доспехи были тяжеловаты, а во-вторых, мешала телега. И тут горящая стрела впилась в телегу — вспыхнула солома, наваленная сверху. Виконт отчаянно рванулся, но тщетно. Сверху жгло нестерпимым жаром: солома полыхала, деревянная телега тоже уже занялась. Тлеющая солома падала виконту на лицо, а ведь он был без шлема — ему могло выжечь глаза…

К чести виконта следует заметить, что он думал не столько о себе, сколько о войске, которое в панике разбегалось, а также о Шато-д’Оре, который его обвел вокруг пальца… Но ведь все здешние дороги перекрыты, в лесу стояли заставы, они должны были предупредить!..

В этот момент промчавшаяся мимо лошадь с повозкой задела одно из задних колес телеги и сбила его с оси. Горящая телега наклонилась и с треском завалилась на бок. Виконт взвыл от боли и потерял сознание…

 

ВЕЛИКОЕ СРАЖЕНИЕ ПРИ МАРИЕНДОРФЕ

Говорят, что раненому сражение всегда представляется проигранным. Когда виконт пришел в себя, ему показалось, что все уже кончено. Неприятнее всего было бы узнать, что он находится в плену. Виконт увидел незнакомый шатер и хлопотавшего около него лекаря.

— Где я нахожусь? — опасливо спросил виконт.

— Вы в шатре его сиятельства барона Алена де Дискорда, — поклонился лекарь.

— Скажите, брат мой, — лекарь был монахом, — что там стряслось прошедшей ночью?

— Не знаю, ваше сиятельство. Была ужасная паника, но к рассвету все успокоились… Тут просился один господин, но я не велел пускать… К тому же герцог желал говорить с вами…

— Тот господин — он, случайно, не мессир Бертран де Фонтенель?

— Нет, мессир! Он не назвался.

— А герцога вы тоже не пустили?

— Я просто уведомил его высочество, что вы в беспамятстве…

— А где мой лекарь?

— Он убит, мессир!

— Жаль, — пробормотал виконт, не доверявший незнакомым лекарям.

— Его затоптали лошадьми наши же рыцари…

— Куда же они так торопились?

— Должно быть, мессир, вам будет неприятно это слышать, но они бежали… Ночью какие-то разбойники напали на лагерь…

— Разбойники? Разве это были не воины Шато-д’Ора?

— Это были разбойники, мессир. Одного из них убили, и гулящая девка по кличке Лохань опознала в нем разбойника Анри Фурре…

— Один? Убит всего один разбойник?

— Больше никого не нашли. Возможно, других мертвецов они унесли с собой, когда мы покинули лагерь…

— Что-о-о?! — вскричал виконт, он резко приподнялся и тотчас же со стоном упал навзничь.

— Осторожнее, мессир. Ради всего святого, не волнуйтесь…

— Ступайте к герцогу, — стиснув зубы, простонал виконт, — и доложите, что я пришел в себя…

Монах-лекарь удалился, и через пять минут в шатер вошел герцог, весь исцарапанный, с рукой на перевязи…

— Я рад, что вы живы, виконт, — проговорил герцог. — Как видите, и мне досталось… У вас сломана нога, а у меня — рука. Мы плохо начали, сударь!

— Сколько людей погибло? — спросил виконт.

— Около двухсот… — герцог сжал кулаки. — С их стороны только один…

— Что же это было?

— Никто ничего не может сказать, то есть говорят много, но бестолково… Кто-то сказал, что из-под земли выскочили черти… Другие говорят, что из леса выскочила тысяча великанов, третьи утверждают, что здесь побывал сам сатана… Сгорело девяносто шатров, тридцать телег, а также все метательные машины… Большую часть людей мы потеряли во время паники. Их затоптали лошадьми, как вашего лекаря, например… Вас, едва живого, вытащили из-под горящей телеги с соломой. Если бы не ваш Жак…

— Это правда, что мы отступили?

— Увы, это так! Мы отошли на полторы мили к северу. Достойнейший мессир де Дискорд сумел со своим отрядом остановить беглецов. Мы перестроились и атаковали наш собственный лагерь, но враг успел оставить его раньше…

— Вы верите, ваше высочество, что это разбойники?

— Разбойники могли быть наняты Шато-д’Ором. Кроме того, есть подозрения, что в деле замешан барон, или как его там, фон Вальдбург… На поле боя, если можно назвать боем это вероломное нападение, был обнаружен потерянный кем-то из нападавших зеленый плащ с серебряной елью…

— Герб Вальдбургов…

— Вот именно, мессир. До сих пор непонятно, как они подошли к лагерю. Все люди, стоявшие на заставах, клянутся, что ничего не видели, хотя и не сомкнули глаз всю ночь…

— Но не по воздуху же они перелетели, не правда ли, ваше высочество?

— Пути Господни неисповедимы… Тут уж поверишь в чертей, вылезших из-под земли…

— Из подземелья, быть может? — осенило виконта. — Ваше высочество, где все это началось?

— На окраине Мариендорфа… Кстати, дома там тоже сгорели…

— А никто не интересовался, имеются ли в тех домах подвалы?

— Бесспорно, имеются. Иначе где бы наши молодцы добыли столько вина?

— Возможно, что в этих подвалах прятались воины Вальдбурга, а быть может, и самого Шато-д’Ора…

— Но их бы обнаружили! — с сомнением в голосе проговорил герцог. — Нет, это исключено…

— Значит, где-то там есть подземный ход! — уверенно заявил виконт. — Когда ищут вино, ничего, кроме вина, и не видят…

— Согласен с вами, мессир. Но где искать этот ход? В каком из подвалов?

— Сейчас это уже не важно. Скорее всего он находился в доме старосты или священника… Не станет же Шато-д’Ор рыть ходы в дом простого мужика? Теперь главное, чтобы из этого хода нам вновь не ударили в тыл…

— Значит… — герцог сделал многозначительную паузу, делая вид, что уже знает, что предложит виконт.

— Надо оставить большой отряд у деревни и не вводить его в бой до тех пор, пока исход сражения не будет решен в нашу пользу.

— Совершенно верно, — похвалил герцог.

— А сейчас, ваше высочество, извольте приказать, чтобы меня вынесли отсюда и пристроили так, чтобы я мог помочь вам руководить войсками…

Герцог распорядился. Виконта отнесли на руках к одной из последних уцелевших телег и установили на ней кресло, в которое и усадили виконта. Телегу окружили около сотни телохранителей.

Между тем войска герцога уже построились. В первой линии стояли лучники, арбалетчики и пращники — их редкая цепочка тянулась поперек всего луга и вдоль речки. За рекой, вытянувшись в такую же цепь, стояли лучники Шато-д’Ора и его союзники. Разделенные только рекой, эти воины пускали друг в друга стрелы и метали камни. Перестрелка велась уже около получаса, и виконт разглядел, что кое-где и в той, и в другой цепи живых фигурок имеются пробелы, а на земле поблескивают серебристые капельки-доспехи. Своя цепь находилась ближе, и поэтому виконту чаще доводилось видеть падение собственных воинов. Это не поднимало настроения…

Там, где ночью горели костры, плотной стеной выстроилась тяжелая пехота. Рослые тяжеловооруженные копейщики в мощных ведрообразных шлемах без украшений, в прочных, крепко кованных кольчугах из стальных пластин выстроились в четыре шеренги. За копейщиками стояли еще несколько шеренг — легкие пехотинцы с луками, арбалетами, дротиками и пращами. Кое у кого были палицы, багры для стаскивания с лошадей вражеских конников, мечи, топоры, молотки с клювами, кинжалы.

— Передайте командирам лучников, — проворчал де Легран дю Буа Курбе, — что надо подтянуть воинов… А то я буду недоволен ими…

Позади лучников стояла кавалерия. В центре выстроились ударные колонны виконта Шарля де Леграна дю Буа Курбе — так, как предписывал план виконта-старшего. Впереди, на острие «клина», стояли самые молодые и отчаянные рыцари, молодцы, которые шли в первый бой и которые были хороши при первом наскоке, но далее нуждались в поддержке. Их подпирали воины покрепче, уже лившие и свою, и чужую кровь, а тех, в свою очередь, — матерые ветераны, видавшие виды… В пятидесяти шагах, следом за «клином», строилась и равнялась колонна, которая должна была прорваться к дороге на Шато-д’Ор и ударить в тыл отряду Гуммельсбаха, а еще в полусотне шагов стояла третья колонна — подкрепление для первой.

На флангах, у леса, собирались войска барона де Монтеня и войска барона де Сиффле. Виконт залюбовался всей этой силой. «Действительно, изумительное зрелище», — подумал виконт. Горделиво высились статные холеные кони самых разных мастей, покрытые ярко-алыми, бордовыми, желтыми, голубыми, лиловыми и белыми попонами, увитые шелковыми и парчовыми лентами, с уздечками и стременами, отделанными чеканным серебром. В седлах, обитых бархатом, украшенных бирюзой, жемчугом и золотом, восседали румяные мужчины и юноши, чьи мощные тела были обтянуты гибкой сверкающей сталью кольчуги, изящно задрапированы разноцветными плащами. Горделивые головы этих воинов увенчивали шлемы — один краше другого; искусные мастера украсили серую сталь золотыми и серебряными узорами, воздвигли на верхушках шлемов целые скульптурные композиции: у кого оскаленная львиная морда, у кого орел, расправивший крылья, у кого когтистая лапа, у кого раскрывшийся бутон… Прорези для глаз были разных конфигураций: одни — узкие щели для обоих глаз, другие — овальные отверстия, словно широко раскрытые глаза; третьи — с вертикальной прорезью в виде буквы Т, чтобы легче дышалось; четвертые — круглые; пятые — треугольные; шестые — ромбовидные. Каждый шлем являлся не только средством защиты, но и устрашающей маской. Имелись шлемы и новейших конструкций — с решетчатыми забралами, яйцевидные, конические, с рогами и шишками. То там, то здесь развевались по ветру султаны из перьев, выкрашенных краской. Над головами всадников, под остриями копий, утренний ветерок шевелил разноцветные фигурки. Кое у кого на шлемах, на запястьях, на шее, поверх кольчуг, а также на шее под кольчугами висели разные амулеты и талисманы, подаренные рыцарям дамами, в честь которых они собирались совершать подвиги. То были самые разные предметы: вышитые платочки, шнурочки, перстенечки, куколки, ракушки и колечки, прядки золотистых, каштановых, рыжих, черных как вороново крыло волос, срезанных с юных и не очень юных наивных женских голов. Каждая из них, кто в большей, кто в меньшей степени, была убеждена, что этот дар, преподнесенный от чистого сердца, поможет ее рыцарю устоять, победить — и уж во всяком случае остаться в живых… Где-то далеко, за большой рекой, за холмами, молились они Господу Богу о спасении своих мужчин, о здравии их, о благополучном их возвращении из похода…

— Ваша светлость, — говорил виконт слабым голосом, — прикажите послать гонца к его светлости маркграфу, чтобы он начинал атаку на засеку!

— Франсуа, — сказал герцог одному из своих латников, — скачи к маркграфу и прикажи ему атаковать засеку!

Воин хлестнул коня плетью и помчался к просеке, которая выводила к реке.

— Он достаточно быстро туда доскачет? — поинтересовался герцог у виконта.

— Он должен быть там через столько времени, сколько понадобится нам на то, чтобы прорвать оборону врага и провести вторую колонну, — говорил виконт. — Дайте лучникам сигнал к отходу…

Герцог кивнул головой, и трубач поднес к губам огромный боевой рог. Сигнал рога был хриплый, басовитый, чем-то похожий на рев старого оленя, вызывающего на бой соперника. Рог протрубил трижды. В линии лучников знали, что это — условный сигнал к отходу. Услышав его, лучники герцога, подхватив с земли тех, кто еще подавал признаки жизни, стали торопливо отходить к своему войску. Обычно в таких случаях отходили и лучники другой стороны, так как вслед за сигналом к отходу лучников рог призывал к атаке тяжелую конницу, которую должна была встречать не легкая, а тяжелая пехота — встречать, выстроившись плотной железной стеной, опустив копья, укрывшись щитами. Но лучники Шато-д’Ора остались на месте.

«Почему они не уходят? — размышлял виконт. — Неужели граф не видит, что его пехотинцев перетопчут, как тараканов?»

— По-моему, виконт, — с улыбкой сказал герцог, — наш противник — круглый дурак! Смотрите-ка, его лучники не уходят…

— Более того, ваше высочество, — заметил Шарль де Легран дю Буа Курбе, который закончил объезд своих колонн и подъехал к телеге, где восседал в кресле виконт, дожидаясь приказа атаковать. — Более того, ваше высочество, их лучники, похоже, стягиваются к центру, как раз туда мы собираемся ударить. Клянусь честью, они окажутся между нами и своей тяжелой пехотой, как между молотом и наковальней…

— Сдается мне, братец, что здесь какой-то подвох, — прошептал виконт. — Мы не можем понять действия врага, а это уже плохо…

— Не переоценивайте графа, мой друг, — сказал герцог. — Будем снисходительны к человеку, который никогда в жизни, не командовал таким войском… Насколько мне известно от людей, знавших его по Палестине, у графа никогда не было под командой более тысячи человек. Он растерялся, к тому же и войско у него разношерстное… Я бы желал взять его в плен живым… Все же как воин, не как полководец, а именно как воин, он превосходен… Вы согласны, мессир виконт?

— Разумеется, — кивнул виконт. — Но даже ошибочные ходы противника надо понимать, иначе все может обернуться против нас…

— Не ломайте зря голову, виконт. Я даю сигнал к атаке! — сообщил герцог. — Не так ли, мессир Шарль?!

Младший виконт почтительно склонил голову. «Болван!» — подумал старший, но вслух сказал:

— Если вас это не затруднит, ваше высочество, извольте чуть обождать. Надо кое о чем спросить командира лучников, что был в центре…

Оруженосец Жак, не дожидаясь приказа, поскакал к командиру лучников.

— У вас очень понятливый мальчишка, — усмехнулся герцог. — После победы я думаю дать ему кавалерский титул.

— Прошу простить меня, ваше высочество, но он мой вассал и распоряжаться его судьбой и званием — мое фамильное право… — вежливо, но с достоинством напомнил виконт. — Впрочем, против подобного нарушения моих прав я не возражаю!

Герцог кивнул и поглядел в поле. Виконт тоже посмотрел в ту сторону. Ровный, как стол, луг, добросовестно выкошенный мариендорфскими мужиками, тянулся до самой реки. Пожелтевшая уже, колкая стерня казалась совсем гладкой. В тех местах, где ночью жгли костры, остались черные пятна, словно пестрядину прожгли искрами от лучины. И по-прежнему поблескивали доспехи убитых…

— Начальник лучников, которого вы вызывали, мессир! — запыхавшись, словно скакал он, а не его лошадь, доложил Жак.

Начальник лучников, крепкий детина из мужиков, снял кожаную шапку, обшитую железными пластинками, и поклонился в пояс…

— Эй ты, что там, за рекой? — спросил виконт.

— Они, ваша милость, ихние… — Мужик пожал плечами, удивляясь вопросу.

— Еще что? Как они стоят, видели?

— А так и стоят, как мы стояли, ваша милость, стреляют…

— Я это без тебя знаю, болван! А необычного там ничего не заметил?

— У лучных-то? А ничего.. Такие ж люди…

— А у кого было необычное? — настаивал виконт.

— У копейных, ваша милость, у тех, оно того, необычно…

— А что именно?

— Тонко стоят, ваша милость, вдвое только, а не вчетверо, как наши… Пробьют их, сердешных… То есть, тьфу ты, проклятых…

Герцог рассмеялся, да так весело, что даже потревожил раненую руку, поэтому, рассмеявшись, тотчас скривился от боли. Впрочем, боль утихла, и он назидательно проговорил:

— Мессир де Легран, по-моему, мы зря теряем время… Трубач, играть атаку!

Рог завыл протяжно и хрипло, с перебоями, видимо, трубачу не хватало воздуха в легких.

— Да поможет вам Бог, Шарль! — воскликнул виконт.

По сигналу рога все четыре шеренги копейщиков пришли в движение. Половина их повернулась направо, а другая — налево, и, громыхая латами, они начали медленно размыкаться, давая проход коннице. Наконец между обоими крыльями пехоты образовался широкий проход, в который начало входить острие конного «клина». Тяжелые лошади, неторопливо ступая, выходили на простор поля: шесть всадников, двенадцать, двадцать четыре… Ряд за рядом рыцарские шеренги, оглашавшие округу невнятным говором, звоном оружия и доспехов, тревожным ржанием лошадей и глухим стуком копыт, выходили за линию копейщиков. Сбоку гарцевал на тяжелом коне Шарль де Легран дю Буа Курбе, за которым точно тень, следовал его оруженосец.

Однако виконт не смотрел на выдвижение кавалерии. Он смотрел за реку, туда, где неподвижной глухой стеной стояли копейщики врага, перед которыми в каком-то странном порядке размещались лучники. Они стояли по четыре человека через равные интервалы и, судя по всему, вовсе не собирались отходить. Более того, виконт еще раз убедился, что лучники значительно гуще стояли в центре, по обе стороны от дороги. Саму же дорогу и пространство на несколько десятков шагов от нее лучники освободили…

Клин уже весь вышел на поле и, набирая скорость, рысью пошел вперед. По замыслу Шарля, в галоп следовало перейти лишь за рекой, чтобы лошади на всем скаку врезались в строй врага, не растратив раньше времени силы. За «клином» начала подтягиваться и вторая, прямоугольная, колонна, двигавшаяся в тучах пыли, поднятой «клином». Третья колонна тоже начала движение…

— Какая красота! — восхищался герцог. — Прекрасно идут, ваша школа, виконт, ваша школа!

«Ох, не нравится мне эта красота! — подумал виконт. — Когда же Шато-д’Ор отведет лучников?!»

Клин все ближе и ближе подбирался к реке. Вот кони первых всадников уже вошли в воду, вот уже десятки лошадиных ног начали мутить неглубокую прозрачную речушку. Ветер донес голос Шарля:

— Во славу герцога — впере-е-о-д! В галоп!

И сразу же над мариендорфским лугом разнесся протяжный, устрашающий рев, будто некое фантастическое чудовище в стальной чешуе, с четырьмя тысячами голов взревело в четыре тысячи глоток. Туча пыли поднялась над лугом и дорогой, и в ней лоскутками мелькали разноцветные плащи, поблескивали шлемы и доспехи… Теперь виконту было уж вовсе непонятно, что там творится.

— Черт побери… — пробормотал виконт, испытывая безотчетный страх.

Вслед за «клином» в тучу пыли галопом влетела вторая колонна, а потом и третья. Пыль, поднятая тысячами копыт, сносимая ветром, совсем закрыла и центр, и западный фланг противника. «Проклятье! — подумал виконт. — Что там сейчас? Может, пора посылать барона Монтеня?»

— Жак! — Он повернулся к оруженосцу. — Лети туда и выясни, что там происходит.

Юноша вытянул плетью свою лошадь и понесся к речке.

— Пускайте Монтеня, мессир! — шепнул кто-то из услужливых лизоблюдов герцога, стоявших вокруг телеги виконта.

— Проклятье! — воскликнул де Легран дю Буа Курбе. — Мне лучше знать, что и когда делать!

Он следил за уже далекой фигуркой всадника — Жака, мчавшегося к клубящейся туче пыли, откуда долетали вопли, ржание, лязг железа, где мелькали плащи, знамена, попоны, силуэты всадников и лошадей без седоков…

— Мессир, — с беспокойством в голосе сказал герцог, — почему же я не вижу, как выполняется замысел, утвержденный этой ночью? Что-то я не вижу, чтобы строй войска врага был поколеблен…

Действительно, восточный фланг войск Шато-д’Ора стоял как ни в чем не бывало, и не похоже было, чтобы его войска собирались поворачиваться, дабы защищаться от угрозы со стороны дороги.

— Я приказываю мессиру де Монтеню начать атаку! — распорядился герцог. — Я вижу, что вы, виконт, нуждаетесь в серьезном лечении… Извольте удалиться, виконт… Эй, кто-нибудь! Отнесите виконта в шатер…

«Это опала! — Кровь прилила к голове виконта. — Победим мы или проиграем, это опала, если не хуже… Если победим, то это значит, что герцог выиграл битву, а если проиграем — то проиграл ее я!»

— Ваше высочество! — приподнимаясь с кресла, сказал виконт. — Я полагаю, что нам надо сперва дождаться Жака…

— Кто командует войсками? Жак? — жестко спросил герцог. — Извольте подчиниться, мессир, пока мне еще дорого ваше здоровье!

В телегу запрягли смирную каурую лошадку, которую взял под уздцы один из латников; изредка понукая флегматичное животное, он повел его к шатру, откуда виконта выносили руководить битвой… Виконта увозили, но сидел он в кресле лицом к полю битвы, продолжая наблюдать за тучей, вот уже полчаса висевшей над западной частью луга. Правый, западный, фланг герцогского войска, подчиняясь приказу его высочества, пошел вперед, тоже поднимая тучи пыли; на месте остались только пехотинцы-копейщики и лучники. Полк барона де Монтеня двигался вдоль кромки леса, между обгоревших домишек Мариендорфа и обломков сожженных ночными налетчиками метательных машин. Этот полк набирал скорость много быстрее, чем войска Шарля де Леграна дю Буа Курбе. Вот-вот он должен был нырнуть в тучу пыли, клубившуюся там, где уже сражались колонны младшего виконта. Но тут произошло непредвиденное.

Лес, казавшийся безлюдным, вдруг огласился яростным боевым кличем, который ни с чем нельзя было спутать.

— Война и лю-у-у-у-бо-овь! — Так могли орать только воины самого Шато-д’Ора. Множество всадников лавиной ударили во фланг полку де Монтеня. Правда, их было чуть больше тысячи, но барон и его рыцари не успели это сообразить. Удар был настолько внезапен и силен, что рыцари де Монтеня не успели повернуть коней навстречу врагу. Вопли ужаса и смертной тоски огласили округу.

— Откуда они там взялись?! — истошно завопил виконт, он рванулся с катившейся телеги и грохнулся наземь, потеряв сознание от острой боли в ноге.

К виконту тотчас подбежали, подняли на руки, уложили на сено и стали приводить в чувство… Он не видел, как от удара шато-д’орских всадников полк де Монтеня дрогнул, рассыпался, а затем бросился наутек, но герцог видел все. Он видел, как его воины, нахлестывая коней, сталкиваются, поражая друг друга опущенными копьями, видел, как сталкиваются и валятся на землю бронированные кони, оглашая поле битвы жалобным ржанием… Воины Шато-д’Ора опрокидывали мечущихся всадников герцога, и те умирали под ударами копий и мечей. Но и это было не все. Приближенные герцога и сам он в ужасе закричали, когда увидели, как из тучи пыли, поднятой полками виконта Шарля, словно камни из пращи, стали вылетать всадники. Сначала все увидели, как один из всадников, галопом вылетев на берег речки, внезапно перелетел через голову коня и, описав в воздухе дугу, грохнулся оземь; за ним на берег реки вылетел еще десяток, и все, как один, кони споткнулись на одном и том же месте, разбросав своих всадников, которые, словно блестящие на солнце брызги, полетели с разгону на каменистое дно речки. А из пыльной тучи высыпали все новые и новые всадники, топтавшие бьющихся на земле лошадей и спотыкавшиеся о них… Через несколько минут там уже громоздилась целая гора конских и человеческих тел. Стоны и вопли раненых, ржание и топот коней… Отдельные всадники, видимо, еще сохранившие рассудок, бросились искать другое место для переправы через речку и поскакали вдоль стены вражеской пехоты. Только тут герцог — виконт все еще был без сознания — понял, почему Шато-д’Ор не убирал лучников с передней линии. Едва рыцари Шарля помчались вдоль реки, как все четверки лучников подняли из травы огромные, сколоченные из остроконечных бревен щиты, надежно защищавшие их от копий. Судя по всему, щиты сзади подпирались крепкими деревянными рамами, потому что лучники не поддерживали их и в упор послали в рыцарей тяжелые бронебойные стрелы. Некоторые из рыцарей в отчаянии направляли коней прямо на щиты, но копья всадников оказывались бесполезными… Рыцари валились с коней, падали, пораженные стрелами, лошади разбивались о деревянные преграды или распарывали брюха об острые концы бревен — если всадник пытался перескочить преграду. Рыцари, сумевшие избежать стрел и столкновений с бревенчатыми щитами, развернули коней к реке и валом бросились в воду, совершенно обезумев и мечтая лишь об одном — бежать! В то же самое время расстроенные ряды де Монтеня рванулись к своему лагерю…

— Что это? Что это? — спрашивал герцог; он бестолково носился вдоль строя, не зная, какой отдать приказ.

— Да разомкни нас, осел! — посоветовал герцогу из рядов пехоты какой-то бывалый копейщик. — Разомкни, а не то нас свои стопчут!

— Разомкнись! — закричал герцог в испуге, а потому невнятно. Кто-то из копейщиков его услышал, кто-то не услышал… Ровные шеренги смешались, расстроились… А между тем не менее трех тысяч всадников на тяжелых обезумевших конях, сотрясая землю топотом копыт, неудержимо неслись на изломанную линию копейщиков. Тяжелая пехота, уже без команды, попыталась раздвинуть стороны, но не успела. Страшный таранящий удар, предназначавшийся пехоте Шато-д’Ора, пришелся по толпе копейщиков, лучников и пращников, которые, спасаясь от собственной конницы, бросились в разные стороны. Стоявшие на левом фланге войска барона де Сиффле, увидев, как покатилось назад обезумевшее войско Монтеня, тоже начали отступать… Герцог, топча конем лучников, пытался прорваться к полку Алена де Дискорда. Ему в лицо летели проклятия:

— Трус!

— Мошенник! Баба беременная!

— Измена-а! Продали-и-и! Всех продали-и!

— Спасайся!

Охрана куда-то исчезла, и герцогу уже дважды приходилось рубить мечом своих. Рыцари, продавив и проломав в толпе пеших воинов дорогу к бегству, неслись очертя голову по дороге на Визенфурт, за ними, расшвыривая во все стороны оружие и тяжелые доспехи, бежали пешие латники и легкая пехота. А следом мощной живой стеной двигалась вражеская конница. Рыцари играючи кололи в спину и рубили бегущих. Отряд Альберта де Шато-д’Ора слева и отряд Вальдбурга справа оттирали бегущих от леса. Впрочем, шайки разбойников, словно вороны на поживу, бросились добивать побежденного врага. И тотчас же из карманов убитых изымались монеты, срезались с поясов кошельки, срывались украшения…

Телегу с виконтом де Леграном дю Буа Курбе снесло с главной дороги на боковую, которая вела к реке и по которой конные и пешие удирали от небольшого отряда всадников, напропалую рубивших, коловших и топтавших всех, кто уставал бежать или пытался отбиваться. Отрядом этим командовал кавалер фон Оксенфурт, иначе говоря, Марко. Его латники почти не несли потерь, только одного из них какой-то лучник из числа удиравших сумел сбить с коня стрелой, да и то всего лишь ранил. Тех, кто бежал в кусты и в лес, не преследовали. Телега с виконтом вскоре остановилась, так как на одном из ухабов сломалась ось. Возница мечом обрубил постромки и, нахлестывая грустную лошадку, погнал ее дальше. Большая часть воинов Марко сгоряча промчалась мимо телеги, а сам Марко задержался около нее с десятком людей…

— Видать, начальный человек, — уважительно заметил он, — раз на телеге одного везут! Ну-ка, ребята, свезите-ка его к мессиру Ульриху, может, пригодится…

Виконта, находившегося в полузабытьи, на всякий случай связали, уложили поперек седла одного из конников — на манер винного бурдюка. Пятеро конных помчались искать Ульриха и вскоре наткнулись на многочисленный, до тысячи всадников, отряд под командой графа Аннемариенбурга. Он должен был пройти вдоль реки и ударить в тыл отряду маркграфа.

 

БОЙ НА ПРОСЕКЕ

Просека, где воины барона Арнольда фон Гуммельсбаха соорудили завал против отряда маркграфа, огибала гору Альтен-Хаазенберг и выходила на дорогу, тянувшуюся вдоль реки до самого Визенфурта. Именно по этой просеке монахи вышли ночью к Шато-д’Ору. Маркграф разбил свой лагерь на берегу реки, на всякий случай отгородившись засекой, и всю ночь провел в напряженном ожидании. Гуммельсбаха он оставил в покое, и Гуммельсбах отвечал ему тем же. Все же здесь друг против друга стояли соседи… Всю ночь латники Гуммельсбаха и маркграфа, высланные в разведку, вместе грелись у костров, горланили песни и пьянствовали, рассуждая о глупости его светлости маркграфа, который, снюхавшись с герцогом, вверг дружественные графства в усобицу. Маркграф знал об этом, но не мешал. Ему нужен был де Ферран, который мог бы, воспользовавшись этим братанием, выявить наиболее слабые места во вражеской обороне. Но де Ферран, который еще вечером уехал с четырьмя герцогскими латниками на поиски золота, якобы спрятанного разбойниками в пещере на вершине горы, так до утра и не явился. Раздосадованный, маркграф долго прикидывал, как лучше наказать кавалера и кем заменить его. Размышляя, маркграф пил вино, а когда все выпил — его сморило…

…Маркграфа разбудили утром; солнце уже стояло высоко.

— Ваша светлость, — легонько тряс его за плечо старый слуга, — прискакал воин от его высочества.

Маркграф выпил кружку воды из деревянной походной кадки. Потом сунул в кадку голову, после чего выдул для поднятия духа кружку пива и вышел из шатра. Латник Франсуа сдерживал за узду взмыленного коня.

— Ваша светлость, — сказал он, — его высочество герцог изволит просить вас атаковать засеку!

— Передай его высочеству, что я уже выполняю его просьбу. Скачи с Богом! — отвечал маркграф. Франсуа вновь сел в седло и погнал усталого коня обратно. Маркграф проводил его взглядом. Затем сел в услужливо подставленное кресло и погрузился в размышления. Судя по всему, он не торопился отдавать приказ о наступлении.

«Кой черт мне атаковать? — думал он. — Если все выйдет, как задумал виконт, то Гуммельсбах и так удерет с просеки, едва лишь у него в тылу окажется полторы тысячи конных… А если я начну атаку сейчас, то потеряю в битве, дай Бог, чтоб не полтысячи убитыми и ранеными. Кто знает, не захочет ли герцог потом, победив Шато-д’Ора, убрать и меня? Если я брошу своих четыре тысячи на засеку, то мое войско выдохнется, и герцог получит не только перевес в числе, но и сохранит свеженьким отряд Алена де Дискорда… Для чего этот отряд? Наверняка виконт оставил его для того, чтобы потом ударить по моему войску. А у меня — три тысячи усталых, измученных людей… С его же стороны — две с половиной тысячи свежих, не побывавших в бою… И Шато-д’Ор он мне не отдаст, нет! Мы только проложим ему туда путь своими костями… Но ведь если… Нет, конечно, Шато-д’Ор не сумеет отбиться, об этом нечего и думать! А все же было бы недурно, если бы я взял Шато-д’Ор до подхода герцога. Тогда, укрепившись там, я смогу начать с ним торговлю, а уж тут-то я не промах! Если бы мне удалось взять Шато-д’Ор, то я мог бы удерживать его долго, провианта и питья там вдоволь. Люди герцога устанут от такой осады… Черт побери! Все-таки атаковать надо… Но вести бой в лесу силами одной пехоты, которая в высшей степени ненадежна… Нет, не выйдет… Хотя… Господи милосердный, вразуми раба твоего!»

Маркграф, погладив бороду, поднялся и приказал:

— Кавалер де Бузонвилль, вы поведете копейщиков и лучников прямо на засеку! Атаковать до тех пор, пока не выдохнетесь!

— Я готов, ваша светлость!

— Вперед, сын мой, вперед!

Де Бузонвилль вскочил на коня и поскакал к стоявшей у леса, уже готовой к бою пешей рати.

— Мессир Жоффруа де Мулен! — властно позвал маркграф, затем изрек: — Извольте атаковать засеку с фланга, пошлите оруженосцев и всех легковооруженных, кто еще остался! Вперед, сын мой!

Кавалер де Мулен, отсалютовав мечом, ринулся исполнять приказ, хотя маркграф забыл сказать, с какого фланга атаковать засеку. Жоффруа рассудил, что это не имеет значения, и решил атаковать слева, со стороны горы Альтен-Хаазенберг.

Главную силу — две тысячи рыцарей — маркграф оставил в резерве. «Их я пущу в ход, когда будет разметана засека. Или когда придется пробиваться к Визенфурту», — решил он.

Пехота Бузонвилля, полторы тысячи копейщиков и лучников, двинулась через просеку. Впереди, перегородив просеку щитами, двигались в четыре ряда шестьдесят тяжелых копейщиков; за ними — человек двести лучников, арбалетчиков и пращников; потом, подгоняя легкую пехоту спущенными копьями, шла следующая группа копейщиков; затем опять лучники, потом снова копейщики и так далее. Фланги прикрывали две группы лучников с удобными для боя в лесу короткими мечами; они двигались гуськом вдоль дороги, по обе ее стороны.

Отряд кавалера де Мулена в пятьсот человек принялся обходить противника слева. Шуму, звону и треску воинство де Мулена производило столько, что Гуммельсбах тотчас же сообразил, с какой стороны его собираются обойти. И, само собой, сообразил, что против него шли только пешие, потому что посылать конницу через буреломы и густые заросли никто бы не отважился. Даже сам де Мулен шел в бой пешком, путаясь в плаще и проклиная маркграфа. Ну а воины проклинали все на свете; исхлестанные ветками, искусанные комарами, они продирались сквозь густой кустарник, перебирались через поваленные деревья, спотыкались о пни… Некоторые из них, пользуясь тем, что в лесу уследить за каждым невозможно, разбредались в разные стороны, забирались в укромные места: кто в кусты, кто в ельник, кто в ямку под корнями деревьев. Проплутав в лесу около часа, де Мулен сообразил, что окончательно заблудился. К тому же де Мулен с удивлением обнаружил, что его легкая пехота — по меньшей мере на четыре пятых — разбежалась. Оставшаяся сотня сбилась в кучу на крохотной полянке и потребовала, чтобы повернули обратно. Если бы кавалер Жоффруа де Мулен знал, куда именно поворачивать, он, бесспорно, повернул бы. Но кавалер этого не знал, поэтому погнал воинов вперед. За ним пошли — лишь затем, чтобы избавиться от него побыстрее. Но не прошел де Мулен и пяти шагов, как вскинул руки и упал… Из спины его торчала тяжелая стрела с прекрасно закаленным наконечником. Избавившись таким образом от своего начальника, лучники и пращники, большинство из которых были мужиками (а значит, частенько бывали в лесу), быстро сообразили, куда надо идти… Не прошло и получаса, как они выбрались на просеку, где нос к носу столкнулись с рыцарями Гуммельсбаха.

— Здорово, молодцы! — гаркнул мессир Арнольд. — Никак в гости пришли?

Лучники упали на колени, моля о пощаде. Их пощадили и велели позвать остальных; и вскоре из леса вышло все воинство, не желавшее воевать за герцога и маркграфа.

Благородный кавалер де Бузонвилль, хотя и прекрасно понимал, что его воины не горят желанием биться с Гуммельсбахом — а тем более с его латниками, с которыми всю ночь вместе пировали, — тем не менее рассчитывал, что ему удастся столкнуть их лбами. Именно поэтому его копейщики не только прикрывали лучников, но и копьями подгоняли их вперед.

На засеке отряд Бузонвилля встретили всего тридцать-сорок лучников и пращников, которые, увидев во вражеском войске знакомые лица, заорали:

— Эй, молодцы! Давай на нашу сторону, какого черта вы за заречных стоите! У нас вина много, еще гульнем!

Копейщики, шедшие впереди, не шелохнулись. Кое-кого из лучников, бросившихся было в сторону, тотчас закололи. Остальные нехотя принялись стрелять. Стрелы и камни полетели в сторону засеки. Несколько гостеприимных гуммельсбаховцев, охнув, упали со стрелами в груди. Тут и со стороны завала посыпались стрелы. Стреляли не только воины, стоявшие на засеке, но и те, что разместились на флангах. Скопище лучников и копейщиков Бузонвилля представляло собой отличную мишень…

— Крайние в шеренгах, лицом к лесу! — орал де Бузонвилль, сложив руки рупором. Однако выполнили этот приказ не все. Некоторые подчинились машинально, по привычке, другие — осознанно, но большинство начали расталкивать товарищей, чтобы оказаться в середине строя, где было безопаснее. То здесь, то там с грохотом падал щит, валилось копье, а вслед за тем, громыхая доспехами, наземь падал очередной копейщик. Лучники фланговых застав уже рубились с наседавшими на них пешими латниками Гуммельсбаха, которые тяжелым шагом ломились через кусты по обе стороны дороги. Впрочем, де Бузонвилль видел, что бой еще не проигран. Латники Гуммельсбаха были слишком неповоротливы; к тому же их слишком длинные мечи то и дело цеплялись за ветки, врубались в стволы деревьев, и лучники из фланговых застав довольно успешно противостояли им.

— Эй! — позвал Бузонвилль своего оруженосца. — Живее к его светлости, пусть посылает вперед конницу! Оруженосец, живее!..

— Да, мессир! — Юноша погнал коня к лагерю…

Сам же де Бузонвилль принялся хлестать плеткой замешкавшихся на дороге воинов.

— Вперед, вперед! — орал он.

На флангах все еще просвистывали стрелы, но боковые заставы все же отбились от пеших латников Гуммельсбаха; возможно, те сами отступили. Но в это время барон Гуммельсбах с сотней всадников бросился навстречу врагу. На узкой просеке и сотня конных представляла грозную силу; латники Гуммельсбаха на всем скаку врубились в строй врага.

— Мессир де Бузонвилль! — размахивая мечом, весело кричал Гуммельсбах. — Померяемся силой, если вас это не затруднит! Ну как?!

— Идет, мессир Арнольд! — в тон ему ответил де Бузонвилль. — Расступитесь, мужичье! Прочь с дороги!

— Всем отойти! — крикнул своим конникам и фон Гуммельсбах.

Довольные таким оборотом дела, конники Гуммельсбаха и пехота Бузонвилля отошли на сто шагов друг от друга и приготовились глазеть на поединок благородных рыцарей.

— Мессир, — подъезжая к Гуммельсбаху, сказал де Бузонвилль, — как вы полагаете, каким образом нам следует сражаться?

— Право выбирать оружие принадлежит вам, мой друг!

— С вашего позволения, мессир, я предлагаю вам три заезда с копьями, а если заезды не выявят победителя, то будем биться на мечах до решительного исхода… Принимаете ли вы, барон, мое условие?

— Разумеется, мой друг.

Разъехавшись каждый к своему отряду и погарцевав немного перед ними, они надели на левую руку щиты, в правую взяли копья и, шпоря коней, погнали их друг на друга… Гуммельсбах целил копьем в грудь противника, держа щит подальше от лица. Де Бузонвилль сидел, чуть наклонившись вперед.

Конечно, на узкой просеке обе группы зрителей были лишены такого зрелища, какое бывает на турнирах, проходящих на открытых ристалищах. Здесь было темновато, мрачновато и, кроме того, тесновато. Но именно последнее обстоятельство придавало поединку особую остроту. Здесь невозможно было увернуться. Алый щит Гуммельсбаха был перечеркнут белым крестом, плащ того же цвета развевался на ветру, словно знамя. На приоткрытом забрале его шлема ярко посверкивали золотые дубовые листья; верхушку шлема украшал длинный, окрашенный охрой пучок конского волоса. Конь же был покрыт попоной из алого бархата с широкой белой каймой… Его противник был весь в белом; на щите его красовался черный дракон с огненным языком, вылетавшим из пасти. На глухом ведрообразном шлеме с крестовидной прорезью для глаз, окантованной золотыми чеканными пластинками с выпуклыми узорами в виде цветов и листьев, сияло литое изображение Пресвятой Девы с младенцем на руках.

Эти великолепные рыцари стремительно сближались… Оскаленные, брызжущие пеной кони сотрясали просеку своими могучими копытами…

— А-а-а! — завопил кавалер де Бузонвилль.

Острие копья Гуммельсбаха ударило в его кольчугу, пробив ее насквозь, и пронзило грудь. Конь де Бузонвилля взвился на дыбы и завалился на бок, выдирая из тела хозяина закаленный наконечник копья…

— Виват Гуммельсбах! — закричали по обе стороны просеки.

— Вперед, дети мои! — скомандовал Гуммельсбах, потрясая окровавленным копьем.

Его конница бросилась вперед. Вид барона был столь ужасен, а его победа над Бузонвиллем столь блистательна и молниеносна, что устрашенные копейщики и лучники, побросав оружие, тотчас сдались в плен. Рыцари Гуммельсбаха для острастки порубили с десяток врагов, а прочих помиловали. Человек сто рыцарей погнали пленных воинов в Шато-д’Ор, а тысячный отряд во главе с самим бароном вышел на берег реки, где лоб в лоб столкнулся с двухтысячным конным отрядом маркграфа…

…Противники налетели друг на друга с железным лязгом, утробным воем и отборной бранью.

Воины маркграфа превосходили противника числом и не уступали ему в выучке, но рыцари Гуммельсбаха шли в атаку под горку, что давало им некоторое преимущество в начале боя. Развернувшись раньше врага, отряд Гуммельсбаха охватил его с флангов. Получалось, что против каждого всадника маркграфа в первой линии стояли по два-три рыцаря Гуммельсбаха. Пока один из этих рыцарей отвлекал врага, другой разил его копьем или мечом… Отряд маркграфа быстро таял; кольцо постепенно сжималось. Вернее, это была, скорее, дуга или подкова, концы которой упирались в пятидесятиметровый обрыв, под которым протекала река, ощетинившаяся острыми валунами. Мысль об этих валунах одних воинов заставляла биться с удвоенной яростью, других парализовывала.

Маркграф в бою не участвовал. Его конь стоял у края обрыва и пощипывал травку — похоже, его, как и хозяина, уже ничто не беспокоило. Маркграф помолился Господу Богу, поглядел на жаркое солнце, на синюю речку внизу и с сожалением подумал, что всему, оказывается, приходит конец. Вспоминая свою жизнь, маркграф мог ограничиться следующими словами: ел, пил, спал с женой, с другими женщинами, с мальчиками, порол слуг, убивал, убивал, убивал… Кроме этого, вспоминать было нечего. И у маркграфа стало так тоскливо на душе, что он дернул повод и с воплем направил коня вниз, на валуны…

 

МАРТА ВОЗВРАЩАЕТСЯ К ОТЦУ

Отдохнем пока от ратных дел и вновь поднимемся на гору, где в разбойничьей землянке, нежно прижавшись друг к другу, спят безмятежным сном праведников грешные плотью, но чистые душой Рене и Марта.

…Марта проснулась первая. Тело ее, хорошо отдохнувшее, ощущало свою молодость и силу. Рене спал, уткнувшись своим мальчишечьим личиком в ее большую грудь, все еще хранившую на себе синяки и кровоподтеки. Его рука во сне обвилась вокруг ее пышной талии и приятно согревала ей спину, а она — тоже, видимо, во сне — положила под его щеку свою мягкую руку. Другая ее рука спустилась вниз под покрывало. На ладони этой руки лежала нежная и теплая плоть юноши… Но Марта не шевелила рукой и не напоминала о своем существовании. Она наслаждалась покоем и предвкушением счастья, которое, как ни странно, зачастую бывает радостнее, чем само счастье…

Плоть, лежавшая на ее руке, стала медленно твердеть и увеличиваться. Рене пошевелился, открыл глаза и, увидев ее лицо рядом со своим, прикоснулся губами к ее тугой, обширной груди. Он потерся об нее носом, потом щекой, лизнул сосок. Она усмехнулась и прижала его лицо к своей груди, прижала страстно, порывисто…

— Обними меня, — попросила она, — покрепче…

Марта перекатилась на спину, юноша скользнул руками по ее гладким горячим бокам, прижимаясь влажной кожей к мягкому телу и обжигая свою подругу прикосновениями напряженной мужской плоти, принялся ласкать ее. Покрывавшая их шкура сползла, и Марта отпихнула ее ногами.

— Давай, давай скорее, — шептала она, бесстыдно улыбаясь, — иди ко мне, залезай промеж ножек… Скорей же, мой тепленький, скорее, сладенький… В ножки ко мне, в ножки… Вот так, родненький, вот так… Ну вот… Пошел, пошел милый… Тепло ему там, сладко… Еще глубже… Ходи, ходи, гладенький мой…

— Ты так смешно говоришь! — усмехнулся Рене, обнимая ее раненой рукой.

— Не болит уже? — спросила Марта.

— Ни чуточки! Это ты вылечила…

— Любовью, любовью, милочек… Любовью все лечится!

— А я ночью все боялся, что проснусь и тебя не увижу…

— И мне казалось, что это сон… Может, и правда сон?

— Нет, сейчас уже не сон, любимая моя, не сон…

— Ох, хорошо уже от этого… Жарко-то тут как! Ой, с ума сойду!

— От жары, что ли?

— От любви, дурачишко ты мой, от любви!

И тело Марты стало извиваться, колыхаться… Затем забилось, словно в судорогах… И наконец расслабилось…

— Рене! — позвала она. — Я жива?

— Конечно, моя толстушечка, конечно…

— А хочешь, я перевернусь? — спросила Марта. — Хочешь, я покажу тебе все, что умею?

— Хочу, — прошептал Рене, целуя ее в полузакрытые глаза…

Они разомкнули объятия, но Марта не отпустила его от себя. Удерживая Рене ногами, она сказала:

— Приподнимись и загляни, погляди, как входит…

Рене уперся ладонями в шкуру и посмотрел туда, где соединялись воедино их тела. Марта приподняла ноги и подтянула к груди разведенные в стороны колени. Влагалище ее вместе с введенным в него членом было доступно для обозрения. Рене разглядывал это чудо целую минуту. Он уже видел его накануне, но еще ни разу не видел, как выглядят соединенные вместе половые органы мужчины и женщины.

— Нагляделся? — со смехом спросила Марта. — Интересно?! Ну, будет!.. — Она легонько оттолкнула его, и он отлепился от нее, встав на колени и безо всякого стеснения демонстрируя ей свою плоть. Между тем Марта перевернулась на живот и опять раздвинула ноги…

— Вот давай-ка теперь так попробуем, — обернувшись через плечо, пробормотала она. — Ну, чего же ты?

— Не буду! — сказал Рене. — Я сам так лежал…

— Господи! — воскликнула Марта. — Да ведь то ты, а то я! Это мужику стыдно, а бабе в самый раз! Не в задницу же я тебе предлагаю…

— А куда же? — удивился Рене.

— Ну… — Марта поперхнулась смехом. — Ну и младенец же ты… Только что совал, а уж забыл куда!

— А разве достанет? — недоверчиво спросил Рене.

— Достанет. Залезай да тычь!

Рене улегся животом на широкий и пышный, как перина, зад Марты. На этом заду, нежном и прохладном, лежать было удивительно приятно. Рене, зажмурившись от удовольствия, просунул член между ягодиц Марты и тотчас же услышал ее легкий вздох.

— Тебе больно?

— Нет, нет, — усмехнулась Марта.

Рене обвил ее руками, подложил ей под груди обе ладони и рванулся вперед…

— Молодец! — похвалила Марта. — Все хорошо, только вот засадил-то ты не в ту дыру…

— Ладно! — К ее удивлению, Рене не расстроился. — В обе дырки, значит, попробовал…

— Ну, попробовал так попробовал, — отозвалась Марта. — Иди помой свою штуковину, а потом я тебе и третью покажу…

— Ты уже все? — спросила Марта. Измученный Рене лишь рукой махнул и захрапел тотчас.

— Вот так заездила! — захохотала Марта.

Разгоряченные тела их ощутили наконец вечернюю прохладу. Пришлось снова накрываться шкурой. Но спать Марте не хотелось. Полежав с полчасика возле спящего Рене, она выбралась из-под шкуры, надела платье и вышла на поляну. Солнце уже уходило за холмы — мохнатые темно-зеленые выпуклости, испещренные проплешинами таких же полян. От трупов, валявшихся вблизи землянки, исходил приторный запах тления. «Господи, — подумала Марта, — неужто это я грешила, при покойниках-то?! Зарыть бы…» Преодолевая отвращение, она подобрала чей-то меч и принялась рыть могилу…

Вчера спьяну, а потом в пылу любви Марта и не вспоминала о покойниках. Теперь же, после погребения, соседство с могилой стало пугать ее. «Без отпевания похоронены! — размышляла она. — Души-то, поди, грешные, не успокоятся! Такие души и сатане по нраву, не явился бы он сюда!» В конце концов она настолько запугала себя этими мыслями, что уже не могла оставаться в землянке. «Бежать отсюда, бежать как можно скорее», — стучало у нее в висках. Натянув штаны Мишеля и кольчугу Рене, нацепив на себя меч юноши, она стала увязывать и упаковывать все, что казалось ей необходимым: убогую разбойничью утварь, оружие, награбленное разбойниками золотишко, шкуры, тряпье… Все это Марта увязала в тюки и завернула в шкуры, затем навьючила на лошадей. Напоследок она завернула в шкуры сонного Рене и привязала его к седлу одной из лошадей. Перекрестившись, Марта уселась на лошадь Мишеля и потянула за собой весь караван — поводья каждой из лошадей были привязаны к седлу впереди идущей. Что же касается Рене, то он так крепко спал, что даже не заметил, как его завернули в шкуры и положили поперек седла.

Но куда вести свой караван — Марта не знала. Она помнила, что в этот день должна была состояться битва между Шато-д’Ором и герцогом, а чем она закончилась, она, естественно, понятия не имела. Поэтому возвращаться в людные места Марта не хотела. Ей не хотелось встречаться с людьми герцога, потому что пришлось бы слишком долго объяснять, почему на ней кольчуга латника, который связан и завернут в шкуры. Трудновато было бы объяснить все это и людям Шато-д’Ора. Поэтому Марта повела свой караван на самую глухую с виду просеку. Именно этой просекой проезжали в свое время Франческо и Андреа (перед тем, как их напугал Петер Конрад своим рупором). Куда вела эта дорога, нам известно: она выводила почти к самому Шато-д’Ору. Поэтому не следует удивляться, что Марта к полуночи выбралась на большую дорогу. Она даже не успела по-настоящему испугаться, когда кто-то заорал:

— Стой! Кто такие?

Видимо, топот лошадей, следовавших за Мартой, навел окликавшего на мысль, что на просеку вышел целый отряд. На дороге стояли три конных латника с факелами в руках… На щитах их красовалась эмблема — стрела, разящая орла, и чеканный девиз: «Амор эт беллум» — «Любовь и война». Хотя бедная женщина была в геральдике не сильна, но все же вспомнила, что такой же застреленный орел был на щите у мессира Ульриха.

— Ваша милость! — восторженно взвизгнула Марта, так что только круглый дурак не догадался бы, что она женщина. — А Марко… Марко не тут ли?

— Баба! — вскричал кто-то из латников. — А с копьем…

— Черт знает что творится! — проворчал другой. — Опять, должно, кого-то заколдовали… Вон мессиру Альберту под самую свадьбу удружили…

— Эй ты! — крикнул третий. — Ты кто — настоящая баба или бывший мужик?

— Настоящая я, настоящая! — выезжая на дорогу, завопила Марта.

— Господи, помилуй! — воскликнули латники в один голос. — Где ж ты столько барахла набрала?

— Шатодорчики! Миленькие! — спрыгивая с лошади, заголосила Марта и бросилась к латникам, бряцая кольчугой. — Вас-то и надо было мне!

— Это зачем же, девонька? — элегантно покручивая ус, поинтересовался старший разъезда. — К милому, что ли, с приданым приехала?

— К отцу родному, к Марко… Лучник он, у самого графа служит!

— Все мы самому графу служим… А Марко у нас не один. Может, тебе тот Марко нужен, что с его сиятельством мессиром Ульрихом в Палестине был и дохлых сарацин считал? Так тот теперь сам мессир… Его граф за доброе служение Оксенфуртом пожаловал!

— Ох ты! — изумилась Марта. — Пропала я, стало быть, совсем!

— Это почему пропала? — удивился латник. — Теперь сама будешь кавалершей!

— Теперь-то он меня и не признает, — вздохнула Марта. — На черта ему дочка нужна гулящая?!

— Эка! — воскликнул старший. — А ты разве из гулящих?

— Ага… — Марта шмыгнула носом. — Хоть бы уж в служанки взял…

Пока Марта беседовала со старшим, остальные объезжали Мартин караван.

— Ого, бочечка! — обрадовались они. — Скажи-ка, сестричка, это у тебя, часом, не винцо?

— Ой нет, ребятушки! — испуганно вскрикнув, Марта побежала к воинам. — Не вино это, не вино, не трожьте! Это яд смертельный, им герцог вас стрелить хотел…

— Герцога-то, милка, мы уж с час как на этой дороге повстречали! В Шато-д’Ор на веревочке шел…

— Ваша взяла? — восторженно взвизгнула Марта. — Неужто правда? Как ладно-то все вышло! Ой как ладно! А я уж думала, не устоять вам… Их сила, говорят, была!

— Ту силу наши аж до самого Визенфурта гнали, виконта и самого герцога полонили, сто тыщ, поди, порубили, а кто и убег — так уж за самую реку! Так-то, девонька.

— Ой, дяденька, милый, расскажи, как побоище-то вышло! — затараторила Марта.

— Садись на коня, девка, да поехали с нами, — велел латник. — Свезу я тебя в Шато-д’Ор, там тебя мессиру фон Оксенфурту покажу… Пущай сперва признает, а потом уж и вашей милостью будешь…

— Ну расскажите, дяденька! — причитала Марта, влезая в седло.

— Ладно, — в очередной раз покрутив ус, сказал воин. — Слушай! Сил у них, у герцога, значит, было сто тыщ и еще пятьдесят тыщ — видимо-невидимо! А нашего войска было только тридцать три тысячи… Видит мессир Ульрих, затмила солнце вражья сила, копья лесом стоят, кони рекой текут, горы сотрясают… Помолился мессир Ульрих Пресвятой Пречистой Деве Марии, что в чистоте и непорочности родила Спасителя нашего Иисуса Христа: «Вразуми меня, Пресвятая Дева, как одолеть врагов, научи, как родное гнездо да отцовскую землю от них отстоять!» И вразумила его заступница наша Пресвятая Дева. Велел нам мессир Ульрих за едину ночь соорудить щиты из бревен для лучников, да и положить их до поры в траву, чтобы враг не видал. А чтобы за ночь враг ту работу нашу не выведал, послал мессир Ульрих тысячу лучших воинов на лихих конях на лагерь вражеский. Ну… дело свое они сделали. Не узнал враг про задумку Ульриха, графа Шато-д’Орского…

— Ох и распелся ты, старик! — хмыкнул один из его подчиненных. — Любишь сказки говорить… Ты его не слушай, девка, он врет красиво, заслушаешься! Проще все было. Мы уж и не думали, что бой так легко дастся…

— «Клином»-то они как красиво шли! — поддержал второй из молодых. — А от реки на галопе как рванули!

— Они-то рванули, — сказал старик. — Да в пустоту!

— Как это? — удивилась Марта.

— Герцог-то с виконтом думали, что мессир Ульрих главное войско в центр поставит, дорогу закрывать, а мы его оттуда, пока паника у герцога ночью была, тайком на левое крыло передвинули. Там мессир Альберт тропу знал, он их и провел, даром что бабой стал.

— О Господи, упаси от такого! — воскликнула Марта. — Как же это может такое быть, чтоб мессир в бабу превратился?

— Тебя-то уж в бабу не превратишь, поди, — усмехнулся старик. — А про мессира я знаю, что полоненный позавчера епископ колдуньей оказался и от злости за поражение нашего мессира Альберта заколдовал в бабу. А епископ тот не от его преосвященства поставлен был, а от самого Вельзевула!

— О Господи, Пресвятая Дева Мария, спаси и помилуй нас, грешных! — перекрестились воины.

— Не поминай ты его, старик, — проворчал один из воинов. — Ночь ведь… Ты рассказывай лучше про битву, хоть вспомнить приятно!

— Ладно. Будем про битву. Мессир Ульрих, значит, от середки, с дороги, главное войско убрал, а вдоль дороги велел бревна положить, с корнями и с сучками. Но класть велел не сразу, чтоб вражье этого не видало…

— Вот смеху-то было! — улыбнулся молодой латник. — Как те дурни-то по дороге погнали, а там щиты… Обратно было рванули, а там бревно!

— Там не одно, там тысячи их, бревен-то, лежали! За веревки тянули…

— А помнишь, как тот рыжий-то из седла летел, в реку? Во смеху!

— А как задницей один на сук напоролся? Орал, верещал — спасу нет!

— Лучники их тоже много насшибали — гора лежала!

— Сейчас уж, поди, закопали…

— А сам-то мессир наш живой?

— Живой, здоровый. Наших всего ничего побито, одной тысячи не будет…

Несколько поворотов лесной дороги — и на фоне темного ночного неба возникли огоньки Шато-д’Ора.

— Пароль! — спросили у подъемного моста.

Старший слез с коня и, подойдя к стражнику, прошептал ему на ухо условные слова. Решетка, загораживавшая проход в ворота, поднялась, и Марта въехала наконец в замок. И — о чудо! Первым же человеком, который попался ей на пути, был Марко. В темноте он не сразу разглядел, что прибыла его дочь, и заворчал:

— Трофеи все возят! Спать-то когда! Все мало, мало! Тащат и тащат!

— Батюшка! — сползая с коня и путаясь в стременах, простонала Марта. — Это я, батюшка, Марта твоя!

— Ох ты! — крякнул Марко и погладил своей лапищей левую сторону кольчуги — сердце кольнуло. — Нашлась родименькая! А я-то мессира Ульриха просил поискать, куда тебя занесло… Чего это ты в оружье вырядилась? Не дело…

— Принимайте приданое, мессир Марко, — уважительно сказал старик.

— Это что же, девять коней? Удивительно… — Марко кликнул слуг, и началась разгрузка. Впопыхах Марта даже забыла сообщить, что привезла с собой Рене. Больше всего она боялась, чтобы бочку с ядом по ошибке не закатили в винный погреб.

— Ба! — вскричал Марко. — Да тут и пленный!

— Ой, — усовестилась Марта, — это не пленный, батюшка… Это… Это жених мой…

Марко снял с коня Рене, который только тут и проснулся, развернул шкуры и под хохот всех присутствующих поставил на ноги своего будущего зятя, совершенно голого.

— Ну девка! — засмеялись латники. — Этак и на войну никто из мужиков не пойдет, боятся будут, что к бабе в плен попадут!

— На, милый, одежду, на! — засуетилась Марта, разыскивая среди мешков тот, куда положила одежду юноши…

— Хлипковатого ты себе подобрала, — проворчал Марко, не зная, сердиться ему или радоваться. — Да и молод он, а тебе постарше себя нужно брать…

— Люб он мне! — отрезала Марта. — Мой он, и все!

— А… — махнул рукой Марко. — Бог с тобой!

Рене стоял, протирая глаза и поеживаясь от холода.

— Где я? — спросил он, машинально принимая из рук Марты рубаху и штаны.

— Дома, дома, милок! Вот это папаша наш, отец мой родной, Марко его зовут…

Рене, устрашенный звероподобным обликом будущего тестя, втянул голову в плечи. Кругом стояли люди со щитами, на которых красовался герб Шато-д’Оров, и бедняга решил, что его взяли в плен…

— Ладно, сынок, не бойся! — подбодрил его Марко, разглядывая юношу с высоты своего роста. — Одевай портки да скажи, какого ты роду-племени, как звать тебя?

— Рене, — представился юноша, подтягивая штаны.

— Вот как, Рене, значит… — Марко повернул юношу к свету и разглядел синяки и рассеченные губы. — А родом-то из-за реки будешь, герцогский?

— Герцогский, ваша милость, — подтвердил Рене. — Матушка у меня там.

— А земли есть?

— За службу отцову два моргена дано.

— Богато, — иронически произнес Марко. — Ну да мы и сами не древние. Ладно, ступайте покуда в хибару мою да спать ложитесь! Огюстин, проводи и сюда вернешься.

— Иди, иди, милок! — сказала Марта, подталкивая Рене. — Мне с батюшкой поговорить надо… После догоню…

— Чего тебе? — как можно строже спросил Марко. — Дело — так говори…

— Батюшка, виновата я, посеки меня! — отводя глаза, произнесла Марта.

— Чего тебя винить-то? Что, не спросясь, опять дурью маешься? Так дурь, она всегда в голове, через задницу не выстегаешь… Мне мальца жалко. Ну, как ему глаза колоть начнут, что ты шлюхой была? А? Да и мне как-то уж неудобно стало, ведь и я грешен, тебя пользовал… А то, может, в разгул пойдешь? Уж дознаюсь про то, не пеняй, доченька! Сечь тебя не буду, а голову снесу! Честь теперь у нас, понятно? Род наш кавалерским будет!

— Да я знаю, батюшка, — виновато пробормотала Марта. — А только не сомневайтесь вы, я честная буду, ей-богу! Благослови, а?

— Благословлю, благословлю уж! Ох, дитя беспутное, сиротиночка! Да и то верно, не блудом же нам с тобой жить, а кто тебя еще возьмет? Нашла себе милого, так и милуйся с ним… Ступай. Да по замку не болтайся, спать иди к нему, понятно?! Да живее, живее…

— Спасибо, спасибо, батюшка! — Марта упала на колени и принялась целовать руки отца. А Марко почесал в затылке и, усмехнувшись, пошел наблюдать, как разгружают приданое дочери.

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ АНДРЕА

Мы покинули Андреа и бедного бортника Клауса в ситуации, которую можно было назвать не слишком приятной. После того, как латники герцога выпороли Клауса, он мог ходить лишь с великим трудом, лежать — только на животе, а сидеть не мог вовсе. Андреа, как мы помним, не пребывала в добром здравии. Оба они, обессилев от боли, с трудом добрались до постели и упали рядом…

— Девушка, — задыхаясь, прошептал Клаус, — ты живая?

— Живая, живая, — ответила Андреа, — только нога ноет, сил нету…

— Ох, и у меня нету! Печет, как кипятком ошпарено…

— Крепко тебе всыпали, я видала…

— А этого не ты стрелила? — Клаус указал на беднягу Марсиаля, который все еще валялся у входа в комнату… — О-о-ох! Печет… Мази бы сейчас… Есть у меня она, мазь-то, только дойти вот не смогу, наверно… Ноги не несут… Да и света нет, кресало в траве оставил…

— Кресало ты на столе забыл, здесь оно… — Андреа поднялась, на одной ноге допрыгала до стула, села и, пошарив по столу руками, нащупала и кресало, и трут, и масляную плошку… Почиркав то раненой, то здоровой рукой, она все же высекла огонь и зажгла плошку… Желтоватое чадное пламя осветило комнату.

— Вот и повеселее будет, — скрипя зубами, пробормотал Клаус. — Теперь бы мазь найти, да вот тебе дойти до нее не удастся…

— Скажи где, я найду! — сказала Андреа. — Я дойду, дойду!

— Попробуй уж, миленькая, не обессудь. На кухне, от двери в правом углу, стоит сундучок маленький, а в нем семь посудинок деревянных, а на них резаны римские цифры… Ведаешь их?

— Одна палка, две палки, три палки… Эти, что ли?

— Они самые, да вот боюсь… Шесть от четырех отличишь ли?

— Четыре — это уголок, — Андреа подняла пальцы, средний и указательный, — уголок и палочка… А вот справа или слева…

— Как от тебя смотреть — слева. Острие угла книзу, а палочка слева… Найдешь такой знак на крышке — неси сюда…

Андреа поднялась, наступила на раненую ногу, скривилась от боли, но утерпела и сделала шаг, потом другой… Держа плошку в руках, она кое-как доковыляла до двери. По лестнице идти было легче. Андреа держала плошку в раненой руке, а правой держалась за перила. Дойдя до кухни, она вдруг почувствовала, что нога уже и вовсе не болит, только чуть-чуть схватывает. Она осветила кухню, где Марсиаль в поисках съестного все перерыл. В углу, справа от двери, действительно стоял сундучок, окованный железными полосками. Открыв его, Андреа увидела в нем семь вырезанных из дерева посудинок. На крышках были вырезаны аккуратные римские цифры.

— Так, — под нос себе бормотала девушка, — одна палка, две палки, три палки… Эти не надобны. Это одна рогулька, ее тоже не надо… А вот это? Рогулька слева, а палка справа… А надо, чтоб рогулька справа, а палка слева… Вот эта!

Она почти без усилий поднялась наверх и, подойдя к Клаусу, показала ему крышку посудины.

— Это?

— Слава Богу! — выдохнул Клаус. — А то у меня там разное есть… Вот то, что под цифрой «шесть» было, то змеиный яд!

— Ох и безбожник же ты! — в сердцах брякнула Андреа. — Хоть и живешь ты монахом, во благости, а все же припекут тебя в аду, прости, Господи! Ядов понаделал… Да еще этим, заречным, показал!

— А не показал бы, так они тебя бы здесь нашли, — простонал Клаус, отдирая от тела присохшую рубаху и скидывая ее на пол. При свете плошки кровавые полосы, сочившиеся сукровицей, выглядели ужасно.

— Помоги-ка штаны снять, а?! — виновато попросил Клаус.

— Стыдно, — потупилась Андреа. — Неловко как-то…

— Ну я сам попробую… — Клаус приподнялся, но тотчас же со стоном упал на кровать.

Андреа тяжко вздохнула, затем осторожно стащила с Клауса штаны.

— Легкая у тебя рука, — похвалил Клаус, — небольно получилось. А теперь намажь меня, голубушка, будь добра…

Андреа принялась за дело. Она набрала на ладонь густую липкую мазь, от которой шел пряный запах меда и каких-то трав, и стала смазывать Клаусу спину, ягодицы, ляжки…

— Где рассечено, поболе клади, гуще мажь, — руководил Клаус. — Кожа от нее быстрее стянется да загладится… Вот так, так, хорошо… Я тебя тоже лекарем сделаю!

Андреа глядела на голого Клауса и чувствовала жалость к этому большому и сильному телу, так жестоко и безжалостно избитому, и вместе с тем она проникалась нежностью к этому мужчине. Ее руки, умевшие безжалостно рубить и посылать во врага стрелы, впервые столь нежно скользили по мужскому телу…

— Болит? — спросила она, закончив смазывать его раны и обтирая жирную от мази руку о рваную рубаху Клауса.

— Ничего, — сказал Клаус, — потерплю… Оно еще пожжет да перестанет… А пойдешь за меня замуж?

— Опять? — спросила Андреа, присаживаясь на кровать у его изголовья.

— Да я что, — поморщился Клаус, — я так… Не люб, значит…

«Ну чего это я? — думала Андреа. — Чего я его мучаю? Если б приставал, а то ведь по-хорошему зовет!»

— Ты ежели за яд на меня обиду держишь, так не держи… Не уйдут они, болото не пустит… Дураки они, леса не знают. Утопнут!..

— Дал бы Господь ночь потемнее, — подумала Андреа вслух.

— Людей жалко! — сказал Клаус. — Грубые они, злые, а все же люди. У них и мать у каждого есть, и детишки… А вот злые. Яд тот на стрелы мазать хотят, чтоб убить вернее…

— Таких и жалеть нечего, — сказала Андреа. — Гляди, как они тебя исполосовали!

— Ох, — простонал Клаус. — А вот как же с этим-то?

Он указал на труп Марсиаля.

— Сейчас, — сказала Андреа.

Она подошла к мертвецу, взяла его под мышки и, сцепив зубы от боли в раненой руке, поволокла к окну и бросила животом поперек подоконника. Затем она приподняла его ноги и сбросила в оконный проем, в темноту.

— Завтра закопаем, — сказала она, брезгливо отирая руки о все ту же окровавленную тряпку, бывшую когда-то рубахой Клауса.

— Вот смерть-то дурная, — задумчиво проговорил Клаус. — Поди, и душа в ад пошла, покаяться не успел даже… И мне грех — моим ядом уже сколько народу убито! А ведь не для этого я его готовил, не для того вовсе! Я ведь его случайно намешал. Сперва-то я думал как? Вот, к примеру, змеиный яд: много его — смерть, а мало — так он лечит! Пчелиный яд тоже: куснет пчела — пухнет, болит, а иной раз — полезен. И муравьиный, и другой всякий… Только меру знай! Ну, я и подумал, что надо набрать самую малую меру всех ядов, что знаю, да не только пчелиного, змеиного и травяных всяких, а еще и других, что в земле, в воде есть, в дереве… Вот и сварил, думал, будет лекарство от всех болезней… А вышло вот что… Зайца в лапку подстрелил, поймал, да на рану и помазал, думал, заживет. А заяц-то — брык! И все! Думал, меньше надо. Проверил на волке — тоже наповал. Лося и медведя — и тех валит… А тут еще Якоб Волосатый подвернулся, царствие ему небесное, уговорил… Мне бы сжечь бочку эту сразу, а я ее оставил. Боязно жечь было. Вдруг бы и дым ядом получился. Сам бы подох, да и в лесу бы все померли… И в реке не утопишь — рыба дохнуть начнет. А в землю зароешь, так черви и трава помрут… Лось тот, медведь, волк и заяц до сих пор нетленны лежат. Никакой зверь их не ест. Вороны поклевали было, да и сами сдохли. Вот чего я наделал. А так вроде не очень… Рукой его трогать можно, а в кровь попадет — все отравит.

— Значит, вот как вышло, — сказала Андреа. — Хотел Господа Бога превзойти, а такую погань придумал, что и дьяволу не снилась. Лезешь в Божье естество, а куда — не знаешь… Бросил бы ты все это да жил бы спокойно, хозяйствовал. Чернокнижие свое пожег бы, а то ведь у тебя там и про яд записано, поди?

— Само собой, — подтвердил Клаус, — я все пишу…

— Ну и дурак, — нахмурилась Андреа. — Знали бы латники, что у тебя книга эта есть, да было бы у них времени побольше, так снесли бы они тебе голову, а яд с книгой забрали. Ихние бы знахари прочли, сделали бы не хуже тебя. Это хорошее долго придумывать, а дрянь такую легче легкого…

— Зачем жечь-то? — обиделся Клаус. — Этим делу не поможешь!

— А вот попомни мои слова. Отгонят они наших к замку, начнут его осаждать. Тогда сюда за тобой явятся, заставят яд делать. Все перероют, а книгу найдут да писания твои прочтут…

— Чего раз привел Господь узнать, то не забудешь, — заявил Клаус. — Мы ведь кто с тобой? Рабы Божьи! Ничего нет на свете такого, о чем Господь не знает и не ведает… Всемогущ он, а уж если дозволил мне, грешному, такую тайну Божью узнать, значит, такова и воля его Господняя была, ничего не поделаешь…

— Может, тебе это Господь для благих дел открывал, а ты на погибель направил, — усмехнулась Андреа.

— Верно, — вздохнул Клаус. — А только все равно, раз Господь открыл, значит, время на то приспело… А раз так, то и от людей нечего прятать: не я, так кто другой сочинит.

— Толку-то! Значит, опять гадость эту на стрелы мазать начнут…

— Дурные люди и ложкой убить могут, — заметил Клаус. — Никакая штука, человеком сделанная, без худой мысли вреда не сделает.

— От яда-то все равно никакой пользы нет, один вред.

— Польза, как и вред, не сама родится. Добрый человек изо всякого вреда пользу сделать может, только думать надо. Я вот, может, подумаю еще, да и придумаю, как яд в пользу употребить. Крыс травить, например, можно, еще кого повреднее. Тебе-то ведь тоже от яда живой довелось остаться. Монахов-то не теми ли стрелами побила?

— Верно, — кивнула Андреа. — Я уж тогда ни силы, ни меткости не имела, простой стрелой мне бы их не перебить… Прав ты, выходит…

Клаус вытянулся на кровати, подложил руки под подушку и, уткнувшись в нее носом, сказал:

— Занял я место твое, вот что… Только нельзя мне сейчас ворочаться, до утра терпеть надо, кверху задницей лежать, а то завтра не встану. А ты уж ляжь, пожалуйста, там, на шкуре, потерпи денек…

Андреа усмехнулась и сказала в ответ:

— Я все равно не засну, караулить буду…

Она задула коптилку и уселась с луком и стрелами у окна — дежурить, стеречь покой Клауса…

…Утро наступило неожиданно быстро — даже не утро, а день. Андреа открыла глаза и увидела стоявшего перед ней Клауса, босого, в длинной, до пят, рубахе, а рядом с ним трех незнакомцев в живописных нарядах из волчьих и оленьих шкур, с луками, колчанами, полными стрел, и мечами.

— Эх и караульщик у тебя, Клаус! — дружелюбно улыбаясь, похвалил один из них. — Суровый! И как это он нас не подстрелил?

— Не бойся, свои они, — успокоил девушку Клаус. — Это разбойники…

— Ну ты, брат, не того, не обзывай, — шутливо погрозил кулаком мужик. — Мы нынче их сиятельства барона фон Вальдбурга люди, за Шато-д’Ора воюем, против герцога… Только война-то уж кончилась!

— Побили наших? — встрепенулась Андреа. — Стрелами ядовитыми?

— Какое там побили! — хмыкнул разбойник, ощерив все имевшиеся у него зубы — два на верхней челюсти и четыре на нижней. — Спать надо меньше, караульщик! Наша взяла, сейчас только маркграфа с обрыва спихнули… Коня жалко, а его ничуть…

— Насмерть убился?

— А как же?! Локтей сто летел, а под обрывом камни… Из доспехов вынуть не могли… Так зарыли, Иуду!

— А герцог?

— Герцога с виконтом в полон взяли, говорят, только я не видал сам-то!

— Как же это вышло? — удивилась Андреа. — А яд?

— Как вышло, это мессира Ульриха надо спрашивать… А яд-то до них не дошел… Поймали мы мальчишку, Жак его зовут, виконтов оруженосец. Он было петушился: пустите меня, дескать, я оруженосец! Мой-де хозяин вам всем головы сымет, засечет, запорет и так, и сяк! А мы его за грудки: говори, что знаешь, не то хуже будет! Вот он и сказал со страху про яд… Только яд, он сказал, не привезли. А вот он, — разбойник указал на Клауса, — говорит, что забрали они яд.

— Забрали они яд, это точно, — сказала Андреа. — Вы его голого-то видали, Клауса? Ой как били! А отдал он яд, только чтоб они в доме не рыскали и меня не нашли.

— А ты, стало быть, и есть та самая не баба — не мужик?

Андреа уже забыла о той шутке, которую сыграла с Франческо; она удивленно уставилась на разбойника.

— Ты меня знаешь, что ли?

— Видал тебя, когда ты еще парнем была, в оруженосцах у Альберта служила, у графа Шато-д’Ора… Верно? Это тебя, значит, епископ заколдовал и в девку превратил?

— А-а-а! — вспомнила Андреа. — Так меня не епископ, а Франческо превратил…

— Все так и думали, покамест епископа живьем не взяли. А потом он решил сам в бабу превратиться, а свалить на Франческо. А мессир Ульрих решил проверить. Епископа увели, чтоб он не знал, на кого Франческо водой плескать будет. Франческо на нашего мессира Иоганна плеснул — ан нет, ничего и не вышло! А потом Франческо увели, а епископа плескать заставили. Он и плеснул на Альберта де Шато-д’Ора! А тот — раз! — и тоже девкой стал! Тут вою было — страсть! Невеста Шато-д’Ора, баронесса, чуть не в петлю полезла. Оказывается, этот Альберт к ней уже залез разок, да, поди, и обрюхатил, а теперь ей как? Бабой за девку замуж выходить?

— Ха-ха-ха-ха! — Андреа залилась звонким смехом. Ей, знавшей всю подоплеку чудесных превращений, показалось очень забавным, что все поверили в ее обман, предназначавшийся только для Франческо.

— Теперь не обидно! — сказала она, просмеявшись. — И господин стал госпожой, и оруженосцу придется служанкой стать…

— Враки все это, — сказал Клаус, — не может этого быть! Просто все так и было…

— Вот дурной! Не верит! — наперебой завопили разбойники. — Да ведь все видали, как Альберт с монахами бился, да он и нашему Иоганну за невесту чуть голову не снес… Что же он, если бабой был, так мужику за бабу голову рубить собирался? Ну и чудак ты, Клаус, право!

— Да ведь и я, Клаус, почти что на твоих глазах десятерых уложила, — с улыбкой заметила Андреа. — Сила-то во мне, как в парне!

— А я на тебе жениться хотел, — расстроился Клаус. — Люблю я тебя…

Андреа сочувственно поглядела на него и сказала:

— Женись, чего же. За меня теперь ни одна девка не пойдет, мне ее угощать нечем…

Разбойнички захохотали, ухватившись за животы.

— А чего смеетесь-то? — проворчала Андреа. — Раз я баба, значит, мне замуж надо выходить, а не жену искать.

— Так-то оно так! — сказал один из разбойников. — Да ведь засмеют Клауса, коли он на мужике жениться будет! Содомщиком назовут!

— Почему содом-то? — возмутилась Андреа. — У меня все, как у настоящей, и титьки и прочее. И детей рожать смогу, будьте покойны!

— Да, — подтвердил Клаус. — Это у ней все есть, я видал…

— А ты, друг, не попробовал ли уже, а? — подмигнул разбойник.

— Нет, — решительно заявила Андреа, — не пробовал он. Я до свадьбы ни за что не согласилась! А силой взять, неуклюж он больно!

— Ой, Клаус, смотри! — погрозил разбойник пальцем. — Быть тебе женой битому!

— Да ладно лясы точить! — вмешался другой разбойник. — Поехали в Шато-д’Ор! Пускай в ноги мессиру Ульриху падают да просят разрешения!

— Э, брат, — остановил первый разбойник своего решительного друга, — тут еще обмозговать надо. Ведь ты, парень-девка, кто? Шато-д’Оров дворовый мужик или баба, это уж тут все равно. А по закону, кто на рабе женится, тот сам рабом будет, во как! Стало быть, ты волю свою теряешь, братишка!

— Ради нее я на все согласный — сказал Клаус, — хоть в рабство, хоть на плаху, так вот…

— Поехали! — заорали разбойники, приветствуя такое решение вопроса.

— Поехали? — удивился Клаус. — Вы что, на лошадях, что ли? Так мне не усидеть, вот что…

— Носилки устроим, — заявили разбойники. — Кони-то за рекой у нас. Через болото на носилках перенесем, через реку — на лодке, а там на конные носилки уложим… Увезем вас, болезные…

…В ту самую минуту, когда Марта и ее караван въехали в Шато-д’Ор, Клаус и Андреа уже третий час как мирно почивали в комнате Андреа. К их чести следует заметить, что они не нарушили целомудрия и провели ночь на разных кроватях…

 

ЕЩЕ ОДНА ПОБЕДА УЛЬРИХА ДЕ ШАТО-Д’ОРА

Ульрих де Шато-д’Ор возвращался из Визенфурта. Когда на лугах под Мариендорфом и на просеке близ Шато-д’Ора были разбиты войска герцога и маркграфа, рыцари союзных войск погнали остатки вражеской силы по дороге от Шато-д’Ора до самого Лугового брода. К ночи все было кончено. Визенфурт не открыл своих ворот бегущим воинам герцога, и им пришлось под градом стрел и камней уходить на свой берег. Множество их утонуло в реке… На том берегу герцогские вояки не задерживались: победители преследовали их и на чужой территории. Правда, ночью Ульрих еще не чувствовал себя в полной безопасности, так как по лесам рассеялись мелкие отряды врага. Поэтому на дорогах пришлось выставлять сильные посты, а в лесах остатки вражеского войска добивали разбойнички Вальдбурга…

…Солнце уже было в зените, когда Ульрих с эскортом воинов проехал поле битвы под Мариендорфом. Откровенно говоря, Ульрих был несколько озадачен… Преследуя врага, он, разумеется, не разглядывал трупы, а вот теперь, когда он подъезжал к полю, его почему-то стали раздражать тела убитых, валявшиеся у дороги. Дух тления был отвратителен. Тем более что стояла жара. «Чумы нам только не хватало! — подумал Ульрих. — Нарубили на свою голову!» У въезда на поле битвы трупы лежали так густо, что коням иной раз некуда было поставить копыто.

— Ну и вонища! — сказал кто-то из латников.

Похоронными работами на поле занимались согнанные с окрестных деревень мужики с заступами. Поближе к лесу рыли могилу для простого люда, куда валили кучей тела латников, пращников, копейщиков, лучников — всех без разбора, и своих, и чужих. Рыцарей хоронили отдельно. Кое за кем уже подошли подводы, и вопли и стенания плачущих оглашали поле. Это место Ульрих с удовольствием проехал бы, заткнув уши, но на нем был шлем, и вопли гулко отдавались в его голове… «Господи, — подумал он, — отчего же мне так тошно? Ведь все вышло так, как я хотел… Вчера я отомстил всем. Правда, маркграф предпочел добровольную гибель. Он знал, что, попади он в плен, я заставил бы его сразиться со мной… Ну не плакать же мне из-за этого? Уже на сто миль в округе известно, как я побил вдвое сильнейшего врага… Я государь в своем графстве. Теперь я еду по своей земле. Это мои мужики. Это мое поле, мой лес, моя деревня. Рядом со мной едет мой сын. Он жив и здоров. Сегодня же я объявлю его своим наследником. Чуть дальше во главе отряда едет… черт его знает, как сказать… но все-таки дочь… Так почему же я чувствую себя как побитая собака?»

В подобных раздумьях Ульрих подъехал к тому месту, где начиналась битва. Тут все еще стояли сколоченные из бревен щиты, за которыми укрылись от конницы его лучники. Бревна, которые его воины набросали под ноги вражеским коням, уже убрали, как и тела людей и лошадей. Видимо, мужики начинали здесь работы еще с вечера, сразу после боя…

Как это пришло ему в голову?.. Ведь еще вечером, накануне битвы, он был убежден, что завтрашний день оставляет ему лишь одну возможность — красиво умереть на поле битвы… И вдруг, как-то невзначай, его осенило: глядя на строившуюся у своего шатра охрану, он вдруг подумал, что стоящие в ряд копейщики чем-то напоминают частокол… «А если и впрямь соорудить частокол?» — задумался Ульрих — и отдал приказ… Ульрих сообразил, что барьер перед врагом должен вырасти внезапно, неожиданно, когда враг уже будет считать, что дело сделано. Щиты были выложены вдоль дороги. Когда колонна Курбе-младшего начала атаку, против нее на дороге стояли в два ряда копейщики, которым была поставлена задача быстро разбежаться, едва колонна перейдет речку. Туча пыли, поднятая тремя колоннами младшего виконта, не давала позади идущим видеть, что происходит впереди. Когда «клин», который должен был с разгона врубиться в плотную массу войска, вдруг ударил в пустоту, то только головные всадники разобрались, в чем дело: они скакали вдоль дороги до самого конца луга. А там впереди, поперек дороги, были установлены двадцать пять щитов. Восемьсот лучников разом, с обеих сторон, подняли еще около двухсот щитов. Все три конные колонны влетели в этот деревянный загон и смяли друг друга… С трех сторон в них влетели сотни стрел, а они бестолково долбили щиты копьями и рубили мечами, тупя и ломая мечи о крепкое дерево и накрепко, так что уж и выдернуть было нельзя, вбивая в него наконечники копий. Когда же рыцари стали разворачивать коней, воины Шато-д’Ора вытянули за веревки два огромных длинных бревна, и все, кто отступал, на полном скаку налетали на эти бревна, распарывая брюха коням об острые сучья. Рыцарям, как мы помним, пришлось скакать вдоль фронта копейщиков Шато-д’Ора, но и там выстроилась линия щитов… Остальное мы уже помним…

…В Шато-д’Ор Ульрих прибыл точно к обеду. Встречать его высыпала толпа народа: дворовые, слуги, мужики, воины… Все они орали, подбрасывали в воздух шапки, потрясали копьями. Когда ему удалось слезть с коня, ликующие рыцари из числа вассалов подхватили графа на руки и потащили на руках к донжону…

Ульриха внесли в донжон на руках, пронесли по лестнице и через весь главный зал, где специально для него вынесли старинное отцовское кресло — кресло графов Шато-д’Оров. Ульриха усадили в кресло, налили огромную чашу вина… Сидя в кресле, он сказал следующее:

— Мессиры и благородные дамы! Вступая после долгий странствий в дом отца своего как наследник его по родству, закону и обычаю, устанавливаю отныне порядок за столом, дабы в дальнейшем избежать ссор и неурядиц. По правую руку мою отныне и вплоть до моей кончины надлежит сидеть моему законному сыну и наследнику, графу Франсуа де Шато-д’Ору, как отныне всем надлежит именовать моего бывшего оруженосца Франческо!

— Виват! — вскричали мессиры.

— По левую руку надлежит быть вдове моего покойного брата Гаспара, госпоже Клеменции де Шато-д’Ор…

Клеменция и Франческо-Франсуа заняли места рядом с Ульрихом. Граф огляделся и, не увидев Альберта и Альбертины, нахмурился. Но тут по залу прокатился громкий шепот, потом гул — и толпа расступилась. Две совершенно одинаковые молодые женщины, обе в голубых шелковых платьях с узорной парчовой полосой от шеи до подола, шелестевшего по каменному полу, в розовых, ниспадающих на плечи и скрывающих шею и лоб платках, стянутых на лбу серебряными обручами, подошли к столу. Одна из них была, несомненно, Альбертина, но вторая — ее точная копия — была не известна никому.

— Альберт, дружище! — вскричал Иоганн фон Вальдбург, подбегая к девушкам и переводя взгляд с одной на другую. — А кто же из вас моя невеста?

— Я! — решительно сказала одна из девушек. Вальдбург посмотрел на другую девушку и сказал, обращаясь к собравшимся:

— Мессиры! Воистину, тело человека, даже будучи заколдовано и превращено в другое естество, есть хранитель души, которая дана от Бога. Этот… эта прекрасная девица, зловредным колдовством превращенная в таковую из храброго юноши, сохранила в себе мужскую душу и вчера, на поле брани, сражалась так, как если бы сохранила мужское естество!

— Господи, — прошептала несчастная Альбертина; ее румяные щеки стали еще румяней.

Альберта, давясь от распиравшего ее смеха, вдруг резко перебила Вальдбурга:

— Мессир, быть может, мы сперва позволим главе дома продолжить речь? По-моему, неучтиво перебивать его!

— О да, конечно! — воскликнул Вальдбург. — Прошу меня простить и умолкаю…

Ульрих снисходительно усмехнулся и продолжал:

— По правую руку от моего сына надлежит сидеть… А впрочем… Не буду-ка я торопиться! В ближайшее время, как я предполагаю, мне придется кое-что изменить…

— Мессир! — послышался голос Агнес фон Майендорф. — А как же я?

— Что «я»? — Ульрих удивленно поднял брови.

— Мессир Ульрих! — Взволнованная баронесса вцепилась в спинку стула так, что пальцы ее побелели. — Как же мне теперь быть? Ведь не могу же я выйти замуж за женщину? А вдруг у меня от нее ребенок будет?

Зал разразился хохотом. Покраснела Агнес, покраснела Альбертина, на которую все теперь глазели как на чудо заморское; покраснел и Франсуа де Шато-д’Ор, испытывавший угрызения совести. Он вскочил с кресла, обежал вокруг стола, рухнул на колени и сказал — впрочем, соврал во спасение:

— Баронесса! Во имя воинской славы и чести моего доброго кузена, который теперь стал моей дражайшей кузиной, я беру ее грех на себя! Позвольте предложить вам руку и сердце!

— Но кто же будет отцом моего ребенка? — всхлипнула Агнес. — Неужели мне будут говорить: «Вот жена Альберты де Шато-д’Ор!»

— А я тоже выйду замуж, — пробормотала себе под нос Альберта, однако Агнес ее услышала.

— Альберт, как ты можешь так шутить? — всплеснула она руками. — Неужели ты не можешь понять, что мы расстаемся навеки?!

— Сударыня! — решительно заявила Альберта из-за спины фон Вальдбурга. — Может быть, вы останетесь старой девой из-за того, что мой дорогой братец стал моей дражайшей сестрицей? Точнее, не старой девой, а старой девкой!

— Альбертина, — укоризненно взглянул Вальдбург, — тебе следовало быть поскромнее…

— Спокойнее, спокойнее, дочь моя! — сказал Ульрих и, обращаясь к баронессе, проговорил:

— Сударыня, по-видимому, мой сын поступает благородно. Ваше грехопадение, без сомнения… серьезный проступок, но со смертью епископа, которого поспешили казнить, мы лишились возможности расколдовать вашего бывшего жениха… Поверьте мне, человеку немолодому: жениху вашему сейчас тоже несладко. Тем не менее он, вероятно, со временем смирится со своей участью и, быть может, станет достойной матерью семейства. Итак, я от имени своего сына еще раз прошу не отказывать ему…

— Прощай! Прощай, милый Альберт! — вскричала Агнес и, закатив глаза, протянула руки к испуганно хлопающей глазами Альбертине.

— Боже, какая дура! — шепнула Альберта на ухо Вальдбургу.

Вальдбург, напротив, растрогался; он прошептал:

— Черт побери! А ведь на меня тоже плескали водой… Подумать только, ведь и я мог оказаться на его месте!

— Да? — Альберта с трудом удержалась от смеха. — Интересно, какой осел женился бы на тебе при твоем росте!

— Да уж, лучше и не думать! — принимая все это всерьез, сокрушенно покачал головой Вальдбург.

Между тем рыдающая Агнес обняла уже даже не пунцовую, а красную как рак Альбертину и принялась целовать ее, порывисто и страстно, так что бедняжка едва не грохнулась в обморок. Альбертина с рыданиями убежала наверх…

— Теодор! — приказала Клеменция пажу. — Бегом за ней, Сюзанна тоже!

Паж и девушка, которую он два дня назад изнасиловал, побежали за молодой госпожой.

— Боже мой! — вскричала Агнес. — Он убьет себя! Пустите меня к нему!

— Довольно причитать! — повысила голос Клеменция. — Довольно! Не вернешь его… он будет женщиной до самой смерти, понятно? А ребенку, если ты его действительно зачала, нужен отец. Отвечай мессиру Франсуа! Ну, живо!

— Я… я согласна, — пролепетала Агнес, съежившись под тяжелым взглядом своей тетушки.

Призвали отца Игнация, и он с ходу обручил Франческо с Агнес.

Кое-как все утряслось; начался пир. Ульрих пил мало, поглядывал на Клеменцию. Та же смотрела то в потолок, то куда-то в сторону. Альбертина вернулась за стол и уселась рядом с Марко, который сидел, подперев голову руками, и грустно глядел на Рене и Марту, оживленно беседовавших в дальнем конце стола. Рене облачился в одежды латника Шато-д’Ора, а на Марте было новое платье, пожалованное ей самой Клеменцией.

— Дядя Марко, отчего вам грустно? — спросила Альбертина.

— Да так, сынок, — вздохнул мессир фон Оксенфурт, — тоскливо! Видать, все нынче переженятся, а нам с тобой вековать…

— Дядя Марко, а вы возьмите меня замуж, а? — заискивающим тоном попросила Альбертина. — Я ведь все могу делать… Все-все… Я даже стирать и варить умею…

— Куда там! — отмахнулся Марко, растроганно смахивая слезу. — Голубка ты моя! Да ведь я постарше вашего батюшки буду покойного, у меня уж и дочка постарше тебя… Вот как, вишь, вышло-то! Только нашел, опять потерял! Увезет ведь заречник ее, увезет! А тебе мы паренька подберем… Вон сколько за столом, выбирай любого… Я ему так скажу, что не откажется…

— Жалко мне вас, дяденька, — шмыгнула носом Альбертина. — Я вам помочь хочу… Помните, как вы в Шато-д’Ор приехали и как напились? Все тогда смеялись, а мне вас жалко было…

В дальнем углу зала, в темной нише, стояла долговязая Сюзанна и всхлипывала, а паж Теодор, едва достававший ей до грудей, упрямо тянул ее за руку на темную лестницу.

— Ох, господин паж, — говорила она, — ну что вы, ей-богу! Отпустите меня, ради Христа отпустите! Боюсь я, грех ведь вам и мне…

— Пошли! — шипел Теодор. — Пошли… Пойдем баловаться…

— Да это вам баловство… А мне каково? — снова всхлипнула девушка.

— Идем-идем! — шлепая девушку по заду, сказал паж. — Пока госпожа Клеменция пирует, можно поваляться на ее постельке…

— Да ведь нас высекут, господин паж, высекут, ей-богу!

— Меня ни за что не высекут! — хвастливо заявил паж. — Госпожа Клеменция меня любит…

Сюзанна тяжко вздохнула и, понурившись, поплелась за маленьким деспотом. Он провел ее по лестнице, по темным коридорам, довел до спальни Клеменции и затащил в полутемную комнату.

— Задери юбку! — деловито распорядился Теодор, толкая девушку на кровать и расстегивая штаны. — Быстрее, а то ущипну!

Девушка, вздыхая, подобрала подол. Она лежала на животе, выпятив свой аккуратный задик и свесив ноги на пол. Теодор набрал на ладонь немного масла из плошки, которой освещали комнату ночью и которая сейчас не горела, смазал маслом свой топорщившийся член и, подойдя к девушке, направил его ей в прямую кишку…

…Пир между тем продолжался. Альберта, наслаждавшаяся своей ролью настоящей женщины, находила в своем новом положении все новые и новые прелести… Вальдбург уже грозно сверкал очами, заметив, что на его невесту устремлены весьма нескромные и слишком уж восхищенные взоры… А Альберта дарила улыбки с такой щедростью, что дело могло дойти и до поединка… Обаятельный Франческо очаровывал Агнес фон Майендорф… Впрочем, из скромности юноша умолчал о том, что именно он лишил ее невинности. Рене и Марта щебетали, как птички. Рекой плескались в рогах и кубках пурпурные и янтарные вина, аппетитно хрустело жареное мясо, чавкали жующие рты, лоснились от жира бороды и пальцы… Все было прекрасно — если бы не давняя неизбывная тоска, от которой сжималось сердце Ульриха. Он уже понял, что все дело в Клеменции, в ее странном взгляде…

— Вам не весело, сударыня? — поинтересовался Ульрих.

— Как вам сказать… — Клеменция горестно вздохнула. — Мне не очень-то весело сегодня… Вы победитель, но это означает конец моего господства здесь. Из хозяйки замка я превратилась в приживалку.

— У вас есть возможность остаться хозяйкой, — улыбнулся Ульрих. — Я уже однажды имел честь предложить вам руку и сердце!

— Ну, этот выход слишком уж прост, — сказала Клеменция. — Став такой хозяйкой, я стану вашей рабыней, не более. Да и потом, я ведь говорила вам уже, что не хочу, чтобы и вы, и я любили тех, кого давно уже нет… А любить вас нынешнего, седого и изрубленного и такого удачливого, я уже не могу. Да и вам не нужна старая и развратная баба…

— Мы бы могли не слишком докучать друг другу. Альберта с Альбертиной уже взрослые, Франческо тоже вполне созрел… Найдется кому продолжить род Шато-д’Оров, как и род Вальдбургов. И я бы согласился, если бы один из сыновей Франсуа стал бароном фон Майендорфом…

— Ах, вот с какой стороны вы решили подъехать? Достойно полководца, перехитрившего герцога…

— Пойдемте пройдемся? — неожиданно предложил Ульрих. — Душно здесь очень…

— Не думаете ли вы, что я стану более сговорчивой на свежем воздухе?

— Надеюсь на это, — заявил Ульрих.

— Ну что ж, пройдемся! — кивнула Клеменция.

Они вышли во двор, залитый предзакатным солнцем.

Вокруг толкались дворовые люди. Им тоже выкатили несколько бочек вина, зажарили на вертелах свиней и баранов, дали вдоволь хлеба и сыру. Тут весело приплясывали, орали скабрезные куплеты, визжали и то ли в шутку, то ли всерьез — размахивали кулаками. А кроме того, пощупывали девок, тоже, разумеется, подвыпивших. Шато-д’Оров-старших встретили воплями ликования.

— Ура нашему доброму графу!

— Слава госпоже Клеменции!

— Пусть не скудеет род ваш!

Из толпы вышел древний старик, разумеется, нетрезвый, однако довольно твердо стоявший на ногах.

— Любезные господа! — возгласил дед и бухнулся на колени. — Христом Богом вас прошу не прогневаться на мою глупость! Велите слово молвить!

— Молви, молви, — усмехнулась Клеменция.

Дед вопросительно глянул на Ульриха, видимо, разрешения одной Клеменции ему было недостаточно.

— Можно! — сказал Ульрих.

И дед, ударив лбом о землю, произнес:

— Благородные.. ик!… господа! Что я хочу сказать… ик!… Народ, значит, шато-д’орский, велел мне спросить, как же это теперь вы друг другу будете? Муж и жена? Прошу простить, ежели что не так сказал!

— Ты что это, старик?! — вскричала Клеменция, но вдруг сказала: — Да, мы муж и жена!

— Ур-р-р-а-а-а-а-а! — грянуло по всему Шато-д’Ору. — Ур-р-а-аа-а!

— Вы правы, мой победитель, — сказала Клеменция, — свежий воздух повлиял на меня. Погуляем по стене?

— Пожалуй, — ответил Ульрих. — Хотя, честно говоря, я ничего не понимаю…

— Народ признал вас, мессир Ульрих.

— Двадцать лет я ждал этой минуты… Послушай, раз уж все так получается…

— Ты желаешь лечь со мной? — Клеменция лукаво улыбнулась. — Неужели так трудно дождаться ночи?

Они поднялись по лестнице и пошли мимо часовых, которые приветствовали их, полагая, что мессир Ульрих и госпожа Клеменция проверяют посты.

Ульрих и Клеменция прошли по стене до Мысовой башни, нависавшей над крутым обрывом. Внизу в лучах заходящего солнца серебрилась река, она словно звала к себе… Несколько секунд, а может быть, минуту, они как завороженные смотрели вниз. Это была, возможно, самая страшная и сладкая для них минута… Лишь миновав Мысовую башню, Ульрих наконец признался:

— Черт побери! Мне хотелось схватить тебя и броситься вниз!

— Я тоже боялась чего-то в этом роде, — кивнула Клеменция. — Мне было страшно, но почему-то… тоже хотелось этого…

Ульрих обнял Клеменцию за пышную талию, а ее сильная рука легла ему на спину. Они в молчании, обнявшись, прошли по стене до следующей угловой башни, до Высокой. Здесь Клеменция отстранилась от Ульриха и, повернувшись к нему, сказала, глядя прямо ему в глаза:

— Здесь, в этой башне, я первый раз изменила тебе. Здесь я хочу к тебе вернуться. Но сперва, мой победитель, ты должен покарать меня. Накажи меня плетью, как подобает властелину…

— Но у меня нет с собой плети, — возразил Ульрих. — Да если б и была, не стал бы я бить тебя. Нам и так хорошо, забудем про измены.

— Вот тебе моя плетка, — сказала Клеменция, вытаскивая из-под платья плетку, которой она частенько порола не угодивших ей горничных. — Ты должен меня высечь, иначе душа моя будет страдать от неискупленных грехов…

— Грехи плетью не отпускают, — усмехнулся Ульрих. — В Италии я видел флагеллантов, которые толпами ходили по дорогам и пороли себя плетьми. Святости в этом ни на грош… Его преосвященство осудил их.

— Но мне это нужно! — настойчиво требовала Клеменция. — Я не могу вернуться к тебе, не пострадав хоть чуточку… Идем со мной!

Она увлекла Ульриха в башню. Отворив скрипучую дверь, они оказались в квадратной комнате. Наверху, на площадке, лязгали доспехи часового. Клеменция указала Ульриху на лестницу, ведущую вниз. По каменным ступеням они спустились на этаж ниже и проникли в тесную узкую каморку с низким потолком — Ульрих едва не задевал его головой. Почти всю комнатенку занимал обширный деревянный топчан с соломенным тюфяком. Клеменция задвинула засов, улеглась на топчан и подобрала юбку, оголив свой могучий розовый зад.

— Секи! — выкрикнула она со страстью. — Секи меня!

Ульрих неторопливо разделся, снял с себя вооружение и, по пояс обнаженный, подошел к Клеменции. Затем занес плеть над женскими ягодицами и нанес хлесткий удар. После чего швырнул плеть на пол и опустился на топчан. Платье Клеменции затрещало, из груди ее вырвался стон… Она опрокинулась на спину и, заключив Ульриха в объятия, прижалась к нему… И в тот момент, когда тела их устремились навстречу друг другу и зрелая мужская плоть соединилась со зрелой женской плотью, свершилось чудо, которое заметили лишь только эти двое. Это было чудо для двоих — чудо возвращения в молодость. Не топчан с тюфяком, набитым гнилой соломой, а нежная росистая трава, освещенная рассветным солнцем, была под ними в эти минуты. К ним вернулась юность…

— Ты слышишь? — задыхаясь, спросила Клеменция. — Ты слышишь? Птицы запели…

— Да, — сказал Ульрих, потому что ему действительно показалось, что соловей — или другой пернатый певун — поет где-то совсем рядом…

— Мы будем всегда, — сказала Клеменция, — всегда и во всех, до самого конца…

— Конца никогда не будет, — возразил Ульрих. — Все будет всегда, и мы будем всегда!!!

 

ЭПИЛОГ 

Вот, собственно, и все. Наш роман, как и подобает всякому скверному роману, завершился счастливым концом. Все главные герои остались живы, из главных злодеев никто не уцелел. Поскольку мы с самого начала откровенно заявили, что все это чистый вымысел, то и напоследок не грех пофантазировать…

…Спустя неделю после всех вышеописанных событий Шато-д’Ор содрогался от свадебных плясок.

Ульрих, естественно, женился на Клеменции и благополучно прожил вместе с ней остаток дней своих, коих оказалось поболее, нежели он прожил к моменту нашего знакомства с ним, ибо Ульрих почил в бозе на девятом десятке лет. Клеменция пережила его на четыре дня.

Франческо-Франсуа женился на баронессе Агнес фон Майендорф и имел от нее трех дочерей и одного сына. Франсуа де Шато-д’Ор под конец жизни ушел в монастырь и принял имя брата Теофила; это было весьма своевременное решение, ибо он рано овдовел и до пятидесяти лет успел познать все женское население графства Шато-д’Ор и баронства Майендорф.

Альберта обвенчалась с Иоганном фон Вальдбургом и родила ему три пары близнецов. Все близнецы были натуральные мальчики и, разумеется, истинные разбойники. Лишь десять лет спустя после свадьбы Альберта призналась своему супругу, что именно она отрубила ему ухо на дуэли. Заметим, что это не расстроило счастливого отца семейства. Он охотно демонстрировал «уполовиненное» ухо и своим поражением в поединке с супругой гордился более, чем самыми громкими победами.

Альбертина вышла замуж за Марко, которому Ульрих пожаловал от себя лично баронство. Несмотря на разницу в летах, они жили дружно и успели родить семерых — трех сыновей и две пары девочек-близнецов. Старший из сыновей унаследовал баронство, а все прочие дети разошлись по монастырям, ибо так пожелала их богобоязненная мать.

Андреа сочеталась браком с Клаусом, которому пожаловали дворянство. Однако Клаус по-прежнему жил в своем лесном доме (разумеется, с любимой женой), где они родили двенадцать сыновей. Все сыновья благополучно выросли и дожили до седых волос. Семеро из них стали впоследствии лекарями — видимо, удались в отца, а пятеро — воинами, унаследовав эту доблесть от матери.

Поженились Рене с Мартой, у которых тоже было немало детей: четверо мальчиков и восемь девочек; да еще Марте удалось разыскать двух своих первых сыновей, которых также взяли в дом. Рене под надзором своей оборотистой супруги быстро богател и был, по-видимому, счастлив. Марта вела на редкость скромный образ жизни, не пила вина, регулярно исповедовалась и не изменяла мужу даже тогда, когда очень хотелось.

Седьмая свадьба была довольно необычной: женили пажа Теодора на обесчещенной им девице Сюзанне. Весь Шато-д’Ор покатывался со смеху, когда их вели к венцу. Однако и этот брак оказался счастливым, ибо уже в тринадцать лет Теодор стал отцом, а в тридцать его трудно было отличить от семнадцатилетнего сына. Добавим, что в свои тридцать он уже был начальником стражи в Шато-д’Оре и слыл умелым и опытным бойцом, а сын его стал латником под командой отца. И самое главное: Теодор к тому времени перерос жену на целую голову — так что супруги поменялись ролями.

А что же сталось с замком Шато-д’Ор? Давайте подумаем… В годы Столетней войны его дважды штурмовали. Обстрелу он первый раз подвергся уже при короле Генрихе Четвертом, а второй раз — при Людовике Тринадцатом. Во времена Людовика Четырнадцатого его перестроили в духе эпохи. В 1870 г. замок взяли пруссаки и переименовали в Гольденбург, поскольку хроники, найденные в монастыре Сен-Жозеф, утверждали, что именно так его называли во времена Ульриха де Шато-д’Ора. Об этом было написано на кухонной латыни четырнадцатого века — полуграмотным писакой, который назвал сие место… «Цитодаурус» (или что-то вроде этого). Впрочем, Ульрих тоже иногда утверждал, что он германец, хотя был франком по происхождению. Однако через сорок девять лет французы вернулись, чтобы вновь уйти через двадцать один год. В 1944 г. в Шато-д’Оре находился бомбовый склад вермахта. Партизаны навели на него бомбардировщики союзников, и десять «В-17» вывалили на древнюю обитель Шато-д’Оров несколько десятков бомб. Шарахнуло так, что от замка остались лишь ворота, выходившие на дорогу, и часть полуразрушенной стены. После войны эти ворота стояли лет двадцать в полном забвении, пока один турист из Техаса не заметил их и не предложил местной коммуне сто тысяч долларов. Коммуна продала ворота, а на вырученные деньги открыла в коммунальном центре (где-то в районе прежнего Визенфурта) библиотеку современной литературы. Техасец, разобрав ворота и стену (по камешку), перевез остатки замка в пустынный район своего родного штата, где провел отличную дорогу, построил отель, мотель и, разумеется, бордель для комплексного прожигания жизни; затем перестроил замок, вернее, выстроил заново. Сюда же были доставлены разного рода реликвии, найденные в руинах Шато-д’Ора. Откапывая из семивекового небытия ржавые мечи, кольчуги, битую посуду и иное добро, янки не поскупились на доллары… Сейчас, например, подлинный меч мессира Ульриха, графа де Шато-д’Ора висит под стеклом с примечанием: «Этим мечом наверняка кого-нибудь зарубили». Лук Андреа удостоился еще большей чести: его отреставрировали, натянули на него тетиву и дали в руки пластиковой девице, выполненной в натуральную величину, разумеется, совершенно обнаженной. Эта девица, подсвеченная изнутри разноцветными лампочками, целится с колена в огромное алое сердце с белой надписью «Ай лав ю». Эта высокохудожественная композиция стоит в дискотеке борделя и, естественно, мигает в такт музыке. В кольчуге Марко щеголяет чучело гориллы, которое стоит у входа в мотель. В лапищах у гориллы плакат с надписью «Добро пожаловать!».

А как дела на старом месте? А там тоже все прекрасно. Шато-д’орскую скалу уже на три четверти перемололи в щебень. Карьер очень удобный, камень хороший, река позволяет дешево транспортировать щебенку…

«Конца никогда не будет! Все будет всегда, и мы будем всегда!» — справедливые слова.

Ссылки

[1] Сервы — в средневековой Западной Европе категория феодально зависимого крестьянства, находившаяся в наиболее приниженном социальном положении.

[2] Марка — в средневековой Германии административный округ во главе с маркграфом.

[3] Донжон — отдельно стоящая главная башня феодального замка.

[4] Почечуй — геморрой.

[5] Имеются в виду патриотический гимн немецких наци и французская «Марсельеза».

Содержание