Еще раз вернемся в раннее утро этого напряженного дня. Ульрих де Шато-д’Ор, спавший в полном целомудрии со вдовой-гончарихой, пока нас интересовать не будет. Гораздо сложнее обстояло дело на сеновале во дворе дома гончарихи, где проводили ночь Марко и Марта. Часа три они проспали, не обращая внимания друг на друга, но перед рассветом Марта потянулась к Марко всем своим мощным телом, жаждавшим удовлетворения неуемной, гиперразвитой чувственности, порожденной беспорядочнейшей и разнообразнейшей половой жизнью, которую она до этого времени вела.
— Отец мой… — прошептала Марта. — Не обессудь только и не ругайся… Надобно мне, надобно, чтобы это было…
Марко, обняв ее за шею, сказал, виновато:
— Ты, дочка, не балуй. В чужом месте, чуть не посреди двора… Грешно. Закрыться-то и то нечем, задницу святым небесам казать придется… Срам. Ты хоть подумай, в какой грех меня вводишь… Там, на дворе вашем, грех был от незнания, а тут уж нарочно получается…
— Ты же обещал… Помнишь?
— Обещал, верно… Но это уж если очень тебе припечет…
— Ну вдуй мне, батюшка, люб ты мне… Люб! Никого не хочу, одного тебя. Да ведь стоит он у тебя, нешто не чую… Лю-бый… Хоро-ший… Ну…
Жарко дыша перегаром, навалилась ему на грудь своим тяжелым огромным бюстом и со слезами в глазах гладила обросшее бородой, строгое лицо Марко и целовала его губы и щеки…
— Да ведь в аду гореть будем, — вздохнул Марко, — в геенну огненную с головой окунемся…
— Эх, батюшка! — зло сказала Марта. — Грех-то уж наш ничем не замолить. Да потом и в Библии говорится про отца Лота и его дочерей. Лот этот обеих дочерей поймал в пьяном виде… и не проклял его Господь.
— А ты читала ее…
— Монах один читал… Ну а уж коли на то пошло, отец мой, так ты разве много меня берег да холил? Уж хоть теперь поуслаждай, когда выросла…
И она полезла руками под его хламиду, азартно, жадно вцепилась руками в то огромное, что так ее восхитило там, на грязном столе в «Нахтигале»…
— Мой ты! Мой!!! — в безумии повторяла Марта, то тиская закаменелую плоть Марко, то лихорадочно стягивая с себя сарацинские штаны и прочую одежду.
— Бог с тобой! — махнул рукой Марко, опрокидывая ее на спину. — Буду твое неистовство лечить, а то ты и с ума свихнешься… Грех мой, грех тяжкий! Да уж, видно, придется мне погрешить еще…
Она бессильно предлагающе откинулась на спину. Марко с легкостью, которая казалась ему несвойственной, перевернулся на живот и накатился на нее. «Будь что будет! — стряхнул он с себя последние сомнения. — Не один я такой грешник на белом свете!» Баба была под ним, жирная, мягкая, с гладкими тяжелыми грудями, объемистым задом и мясистыми пухлыми ляжками, просто гулящая баба, а никакая не дочь единокровная… И втиснувшись между ног изнывающей от желания Марты, Марко уже без всяких раздумий ткнулся чем надо в колючие жесткие волосы, нажал покрепче и ощутил со звериной радостью, как плоть его утопает в чем-то горячем, скользком, гладком, как, скользя, вкатывается она в пышущую жаром адскую печку… И пошло! Старый сеновал от богатырских толчков ходил ходуном, как при землетрясении. Бездумно и бесстыдно насыщали они свои тела…
— Батюшка родненький! — ласково приговаривала Марта. — Ой, ой, как хорошо-то! Качай, миленький, качай вовсю…
Марко молчал, только сопел да кряхтел, но дело это ему нравилось немало…
…Кончили довольно быстро и сразу же заснули, утомившись… Разбудил их Ульрих, бесцеремонно шлепнув Марту по голому заду.
— Вылезайте, господа слуги! — сказал он. — Кушать подано!
Хозяйка дома первый раз такого чудного рыцаря видела; спал с ней вроде, а пальцем не дотронулся, хоть она была вовсе не против. Это первое. Второе — проснулся раньше ее, пошел к лошадям, а слуг своих даже не пошевелил. Третье — вместо того, чтобы приказать ей тащить на стол все, что есть съестного, сам достал из переметных сум какую-то снедь, и мало того, что сам уселся есть, так и ее, и слуг позвал! Правда, баба слыхала, что и среди благородных бывают чокнутые, но видела такого впервые. Сперва ей казалось страшноватым наличие в доме сумасшедшего, но, видя, что Марко и Марта особенно не удивляются и не пугаются поведения хозяина, уселась со всеми за колченогий неструганый стол.
— У нас так принято, — сказал Ульрих, объясняя хозяйке. — Мы с Марко даже землю когда-то вместе пахали. Верно, а?
— Верно. Из вас, ваша милость, ничего мужик был, справный… И рыбой торговали в Венеции. Чем не житье было! Воевать-то скучнее…
— Ладно, — сказал Ульрих, сомневаясь, уж не слишком ли он опрощается, — сегодня едем к маркграфу, сделаю тебя вассалом. Землю дам с мужиками; сам будешь только служить, а работать они будут.
— Собачья жизнь, — почему-то пробурчал Марко. — Неохота!
— Чего? — удивился Ульрих. — Не веришь, что ли? Думаешь, я вчера спьяну это болтал? Вот возьму и пожалую тебе Оксенфурт. Будешь зваться Марко фон Оксенфурт, или де Оксенфурт, или де Тороге… Нет, фон Оксенфурт лучше…
— Воля ваша… — сказал Марко, очищая ножом репу.
— А мне чего будет? — спросила Марта.
— А уж это что ему, то и тебе.
— Ты рот-то не больно разевай, — сказал Марко строго. — Ежели бабе дело доверить, так она одуреет… В барыни, вишь, захотела.. А ежели по справедливости, так вот что: отщипни нам моргенов сорок и будя, это я потяну. Десять оставлю под пар, репу посажу, капусту, жито да ячмень, виноградник бы не худо. Оброк исправно давать буду…
— Чего ж ты, дурак, всю жизнь маялся — и еще охота? — удивился Ульрих. — Что за народ! Ты на этих сорока моргенах загнешься раньше времени… Я-то знаю, каково один-то вспахать!
— Тогда и вовсе ничего не давай, — сказал Марко.
— А я и спрашивать тебя не буду! — рявкнул Ульрих. — Покамест ты раб, понял, дубина?
— Понял! — буркнул Марко. — Только мне неохота, чтоб мои сыновья потом из-за этого Оксенфурта дрались, как вы из-за Шато-д’Ора…
Хозяйка сжалась, ожидая грозы. Но Ульрих сказал:
— Ты еще не знаешь, будут ли у тебя сыновья… Внук вон есть, так тот, упаси Господь, на маркграфское место попросится!
Первой, как ни странно, фыркнула Марта, за ней сам Ульрих, потом Марко, и наконец забито, робко хихикнула хозяйка.
— Его еще найти надо, внука-то.
— Найдете уж как-нибудь…
Передохнув чуть-чуть после завтрака, стали собираться. Поблагодарили хозяйку и заплатили ей за постой цехин. Таких денег та в руках отродясь не держала и пустилась в рев. Пришлось успокаивать. Затем, перекрестившись, поехали. При дневном свете слобода выглядела куда хуже, чем ночью. Густо несло нужниками, помоями и гнилью. Замызганные, завалившиеся домишки стояли густо, словно дожидаясь очередного пожара, который прекратил бы их мучения. Впрочем, пожары в слободе бывали часто, а внешне она менялась мало. Все те же гнилые соломенные крыши, перекошенные стены, грязь до ушей — все, как двадцать лет назад. Тут можно было поверить в неизменность мира, сотворенного Господом.
Слава Богу, слободу скоро проехали. Главная улица ее уперлась в подъемный мост, перекинутый через ров, заполненный жидкой грязью. Вонища у рва была еще покрепче, чем в слободе, так как все канавы, в которые выплескивали помойные ведра, стекали туда; в ров оправлялись люди и животные, сюда же сбрасывали падаль и тела казненных. Вдобавок на городской стене, на бревнах, просунутых между зубцами, болталось два полурасклеванных воронами трупа, а у самого моста на кольях, врытых в землю, торчали головы каких-то бедолаг. Одна из голов сохранила на своем лице некое подобие улыбки, видимо, потерявший ее хозяин был в последний момент отчаянно доволен своей участью.
Ворота сторожили пятеро латников. Один из них, судя по хамству, начальник, развязной походочкой подошел к Ульриху.
— Кто такой? — спросил он пропойным басом. — Отвечай!
— Граф Ульрих де Шато-д’Ор… — не без труда, но вежливо ответил Ульрих.
— По приказу его светлости маркграфа за въезд в город Визенфурт взимается пошлина — три монеты серебром. По постановлению магистрата города Визенфурта за въезд в город взимается пошлина — две монеты серебром… С рыцарей пошлина удваивается, с купцов — учетверяется.
— Бог судья этому маркграфу, — сказал Ульрих. — Три цехина хватит?
— Хватит, ваша милость! — подобрел старший стражник, пробуя монеты на зуб.
Проехав подъемный мост, путешественники двинулись по на редкость пыльной и безобразной улице, застроенной узкими серыми домишками. Здесь стоял звон наковален, уханье молотов, воняло окалиной, копоть летала в воздухе. Тут орудовал кузнечный цех. Полуголые кузнецы, подмастерья, ученики сновали в чадных мастерских. У ворот мастерских и лавок вывешена была готовая продукция — кольчуги, мечи, щиты, наплечники. Другие выставляли серпы, косы, топоры, мотыги. Ульрих рассмотрел оружие, у одной лавки даже помахал готовым мечом — для пробы. Но меч был тяжеловат, и Ульрих отдал его Марко.
— Сейчас я тебя снаряжу! — сказал Ульрих. — Одену как подобает.
И он закупил в одном месте добрую кольчугу, в другом — налокотники, в третьем — щит и так далее, пока Марко не превратился в рыцаря.
— Неудобно, ваша милость, — бурчал Марко, — еще же не посвятили…
— А куда оно денется? — хмыкнул Ульрих.
Проехав кузнечную слободу, выехали на базарную площадь — гвалт, шум, визг. Торговали здесь и мужики, и городские, и дальние гости. Квохтали куры, визжали поросята, нищие тянули свои неописуемо грязные руки за подаянием, монахи рекламировали индульгенции, четки, волосы и слезы Христа, Святой Девы, еще каких-то мучеников и святых. Воришки шныряли по кошелькам и карманам. На вертелах и жаровнях жарили мясо целыми тушами. Торговали — кто с возов, кто с лавок. Кого-то уже били, где-то весело распевали, цыганка в зеленом платке выплясывала что-то страстное и бесшабашное.
— Сын мой, — обратился к Ульриху пузатый монах с тремя внушительными подбородками, — вам следует подумать о своей душе! Вам надлежит купить индульгенцию…
— Простите, отец мой, но я свое отпущение грехов получил из рук самого его святейшества папы! — сообщил Ульрих. — Быть может, стоит купить индульгенцию вот для этого господина и этой басурманки?
— Мессир Ульрих, — сказал монах, — было бы неплохо, если бы вы завернули в обитель Святого Якова… Перед тем, как соберетесь к маркграфу. Я думаю, что у вас не будет особого недовольства…
— Но у меня не было никаких дел с вашей обителью… — сказал Ульрих. — Да и вас я, честное слово, вижу впервые, святой отец…
— Господь учит нас любить ближнего как самого себя, — наставительно сказал монах. — А как же любить человека, если его не знаешь?
— А как туда проехать? — спросил Ульрих. — Укажите дорогу, святой отец!
— Я провожу вас, — сказал монах и мигнул одному из своих коллег, чтобы постоял за прилавком, после чего двинулся вперед.
Ульрих, Марко и Марта поехали следом. У рыночной площади имелся так называемый «черный угол», где производились казни и публичные порки. Там собралась кучка людей, в основном приезжие, завороженных этим обыденным для горожан зрелищем. На длинной перекладине болтался еще живой детина со связанными руками, мыча и хрипя перехваченным горлом, на котором была крепко захлестнута петля. У плахи два палача возились с точилом, затачивая огромный мясницкий топор. Какого-то мужика, привязанного к столбу, лениво, но довольно крепко пороли. Он орал, что больше не будет, правда, не было понятно, что он имел в виду. Пороли двое, а третий палач считал удары. Тут же присутствовали какие-то чиновники, поп и два унылого вида человека, по всему видать, тоже дожидавшиеся тут не сладких пирогов. Монах ухмыльнулся и сказал:
— За что их порют? А? Как вы думаете, сын мой?
— Увели что-нибудь, — предположил Ульрих, — коня или кошелек…
— Нет, сударь.
— Подрались и избили кого-нибудь?
— Н-нет! — лукаво усмехнулся монах.
— Ну уж и не знаю…
— Вся их вина, сударь, в том, что они не заметили его светлости маркграфа… Точнее, заметили, но не успели снять шляпы. За это их сейчас и секут.
— Строг маркграф!
— Безусловно, сын мой, но, несомненно, справедлив!
— О да! — поспешил согласиться Ульрих.
Монах свернул в боковую улочку. За ним въехали Ульрих и его спутники. Улочка стала медленно подниматься в гору. Здесь была уже и мостовая, и меловая побелка на стенах, и другие приметы надвигающейся на город цивилизации. Улочка уперлась в высокую каменную ограду из дикого камня и повернула вправо. Вдоль ограды ехали шагов двести. По ту сторону ее стояли какие-то мрачного вида серые строения с узкими зарешеченными окнами, большинство из которых было наглухо закрыто ставнями. Монах остановился у ворот и три раза постучал. В одной из створок открылась узкая смотровая щель, а из щели на путников уставились два жестких, ощупывающих глаза. Затем ворота открылись.
— Добро пожаловать в святую обитель! — заученно проскрежетал обладатель ощупывающего взгляда, поджарый молодой монах, под рясой которого брякала кольчуга, а у пояса висел тяжелый меч в черных ножнах.
— К настоятелю, — коротко бросил монах-провожатый. — Прошу вас, мессир Ульрих, не отказать мне в любезности последовать за мной… А ваши люди пусть останутся здесь. Вашей пленнице не следует уходить далеко, ведь наша обитель мужская.
— Останьтесь, — сказал Ульрих и слез с коня. — Не торопитесь за мной…
— О ваших лошадях позаботятся… — сказал провожатый, и, словно по мановению волшебной палочки, откуда-то явились несколько монахов и увели с собою лошадей.
— Клянусь честью, святой отец, — шутливо, но с некоторым сарказмом сказал Ульрих, — у меня такое чувство, будто меня ведут в нехорошее место.
— Сын мой, — успокоил его монах, — это дьявол смущает вас. Не беспокойтесь, доверьтесь мне, и все будет хорошо.
— Бог велит мне доверять его слугам, — пожал плечами Ульрих.
Двор монастыря святого Якова был заполнен разного рода хозяйственными и культовыми сооружениями, между которыми оставались свободными только узкие проулочки. Белым днем по ним ходить было незатруднительно, но ночью ничего не стоило заблудиться. «Тут пристукнут, никто и не услышит!» — холодок страха пробежал по спине Ульриха. Проулок между тем перешел в лестницу, и монах вежливо предупредил гостя:
— Будьте осторожны, мессир Ульрих, ступеньки шатаются…
— Благодарю вас, святой отец! Кстати, как ваше имя?
— Называйте меня брат Себастьян, — сказал монах.
Лестница кончилась у тяжелой двери с полукруглым верхом и ржавым кольцом-ручкой, приваренным к стальной оковке. Дверь открыл с превеликим несмазанным скрежетом огромный монашище, на полголовы выше Ульриха. Чтобы высунуться в дверь, он согнулся едва не пополам. Ульриху тоже пришлось согнуться, чтоб пройти в дверь, и опять ему некстати подумалось, что вот тут-то его очень удобно стукнуть по голове чем-то тяжелым или пырнуть ножом в спину. Однако ни того, ни другого не произошло, и Ульрих вместе с братом Себастьяном очутились в узком, освещенном факелами коридорчике с низким сводчатым потолком. В конце коридора была еще одна дверь.
— Прошу вас сюда, — сказал брат Себастьян и отворил дверь перед Ульрихом.
Ульрих вошел, а брат Себастьян остался за дверью. В комнате, убранной коврами, за низким и узким столом сидели два представительных монаха. Окна были плотно прикрыты ставнями, и лица монахов освещали только две масляные плошки, тускло горевшие посреди густой тьмы.
— Мы ждали вас, мессир Ульрих! — сказал монах, сидевший справа. — Я — настоятель монастыря Святого Иосифа, аббат де Сен-Жозеф, а это мой друг, аббат де Сен-Жакоб, хозяин здешних мест, точнее, настоятель монастыря Святого Якова.
— Чему я обязан счастьем лицезреть двух столь праведных и достойных духовных особ? — витиевато спросил Ульрих.
— Известно ли вам, мессир Ульрих, как несказанно счастливы мы, скромные слуги Божьи, увидеть вас, воина, принявшего столько мук за освобождение Гроба Господня от нечестивых агарян, истинного христианина, побывавшего в святых местах и коснувшегося устами туфли его преосвященства папы… — рассыпался в комплиментах аббат де Сен-Жозеф.
— Несомненно, святые отцы, и для меня высока честь видеть вас, духовных пастырей… Однако я полагаю, что моя скромная персона заинтересовала вас не только поэтому…
— Да, мессир Ульрих, — немедленно перейдя на деловой тон, произнес аббат де Сен-Жозеф, — мы привезли вас, дабы предупредить и оградить от опасности.
Ульрих, подавив усмешку, сказал:
— Благодарю вас, святой отец, но, честно говоря, не догадываюсь, что за опасность мне угрожает…
— Боюсь, что вы преувеличиваете свою неосведомленность, — заметил аббат де Сен-Жакоб. — Мне известно, например, что не далее как вчера вечером у вас были неприятности при переправе через небольшую речку в нескольких милях от постоялого двора «Нахтигаль». На постоялом дворе некий подлый человек установил самострел с ядовитой стрелой…
— Однако, — усмехнулся Ульрих, на сей раз уже вполне открыто, — насколько мне помнится, никто из людей, напавших на нас у реки, живым оттуда не ушел… О случае на постоялом дворе, допустим, вы узнали от кого-либо из слуг Божьих, их там было немало… А вот на реке…
— Хотя я мог бы и смолчать, но, чтобы наши отношения приняли доверительный характер, скажу: человек, который осведомил меня о ваших затруднениях в дороге, был поставлен мною в засаду заранее. Он находился на соседнем дереве и видел все. Господин де Перрье, как и его люди, могли бы умереть раньше, если бы доблестный оруженосец вашего племянника не всадил стрелу в лучника, поджидавшего вас у реки… После этого наше вмешательство стало излишним.
— Скажите, святой отец, — спросил Ульрих, — а отряд в тысячу копий, который встретился мне на дороге, он, конечно, был послан вами, чтобы встретить меня и проводить до Визенфурта?
Аббаты удивленно переглянулись, такого удивления не сыграешь, это было искреннее удивление.
— Мессир Ульрих, — сказал аббат де Сен-Жакоб, — в двух наших обителях, вместе взятых, не наберется тысячи человек, включая всех сирых, убогих, блаженных и малолетних. О каком отряде вы говорите?
— Покамест я еще хочу спросить, если можно, а уж потом отвечу на вопрос. Итак, докуда нас провожали ваши люди?
— К сожалению, только до «Нахтигаля», — сознался монах, — вы слишком быстро покинули его. Наш человек, пытавшийся помочь вам избегнуть самострела, был убит, а те, кто ему помогал, вынуждены были схватиться с его убийцами и несколько отвлеклись от наблюдения за вами. Мы не знали, что вы проехали через Тойфельсберг… до сегодняшнего утра.
— Понятно, — кивнул Ульрих. — Тогда вас, вероятно, неприятно удивит, что у поворота на Тойфельсберг, а дело было уже почти в полночь, я повстречал около тысячи всадников, судя по всему, под предводительством самого епископа, которые свернули на дорогу, ведущую к реке… Это было мало похоже на крестный ход, клянусь честью.
— Ваше сообщение нас весьма заинтересовало, — озабоченно вздохнул аббат де Сен-Жакоб. — Боюсь, что появление здесь войск его преосвященства преследует какие-то цели, о которых мы мало информированы…
— Странно, что иерарх не предупредил вас каким-либо образом, — почесал в бороде Ульрих. — Если только не допустить при этом, что его цели отличны от ваших. Если сравнить дела светские с делами духовными — да простит мне Господь это грешное упрощение! — то ваш сюзерен затеял нечто, о чем не должны знать его вассалы.
— Это вполне допустимое сравнение, — кивнул монах, — ибо дела наши таковы, что дела светские неотрывны от дел духовных…
— В том-то и дело… — многозначительно произнес Ульрих.
— Боюсь, что мы придаем слишком много значения появлению здесь этих воинов, — сказал аббат де Сен-Жозеф. — Быть может, его преосвященство получил какое-либо послание от его преосвященства архиепископа?
— Но… — протянул было аббат де Сен-Жакоб, но аббат де Сен-Жозеф взглянул на него так сурово, что тот осекся.
— По-моему, излишне впутывать мессира Ульриха в наши дела…
— Вы имеете в виду дела церкви, святой отец? — спросил Ульрих.
— И их тоже… Гораздо важнее, мессир, чтобы вы знали о том, как опасно вам будет следовать сегодня по улице к замку маркграфа. Мы постараемся уберечь вас, ибо Святая церковь не может допустить, чтобы опасность угрожала человеку, который не щадил жизни ради утверждения святой веры.
— Сердечно вам признателен, святой отец, — сказал Ульрих. — Но стоит ли мне вообще ехать сегодня к маркграфу? Может быть, принять сделанное мне недавно госпожой Клеменцией де Шато-д’Ор предложение: отказаться от прав на Шато-д’Ор и удалиться от мира в одну из ваших обителей?
Монахи переглянулись, это произвело на них еще большее впечатление, чем сообщение о походе епископа. Такой оборот дел монастырь Святого Иосифа явно не устраивал, да, похоже, и монастырь Святого Якова тоже.
— Не думаю, не думаю, мессир Ульрих, — поспешил разубедить его аббат де Сен-Жозеф. — Я полагаю, что в данный момент это еще не обязательно. Конечно, ваше желание посвятить себя служению Господу весьма и весьма похвально, и мы сразу могли бы принять в обитель, как только вы этого пожелаете, но поверьте, мы не можем принять в монастырь человека, который дал святой обет и не закончил его исполнение… маркграф должен официально признать вас исполнившим обет, вернуть вам права на Шато-д’Ор, и лишь тогда мы будем вправе принять вас в монастырь…
— Итак, вы предлагаете мне рискнуть? — спросил Ульрих.
— Да. Хотя риск, честно говоря, теперь не столь уж велик. Сегодня в замке после полудня будет много рыцарей, духовных особ, представители короля, много старых друзей вашего отца и брата. Наконец, там будут наши люди, которые получат приказ умереть, но не дать убить вас…
«В это можно поверить! — подумал Ульрих. — Если маркграф уберет меня раньше, чем признает исполнившим обет, то вам не видать Шато-д’Ора, как своих ушей! За это можно пожертвовать даже половиной всех монахов Сен-Жозефа!»
— Что ж, — сказал он, — тогда не будем медлить! Время уже перешло за полдень, нельзя заставлять его светлость ждать…
— Вы правы, — сказал аббат де Сен-Жозеф, — но прежде чем ехать, вам и вашим слугам стоило бы переодеться. Для безопасности…
— Хорошо, — сказал Ульрих. — Однажды ради спасения я надевал даже женское платье, так что мне не впервой. Правда, не хотелось бы везти к маркграфу несчастную сарацинку.
— Мои люди дадут ей приют… — уверил аббат де Сен-Жакоб, — ни один волос не упадет с ее головы.
— Для меня самое важное, чтобы с нее не упала чадра, — сказал Ульрих. — Эти сарацинки таковы, что способны умереть, если их лицо окажется открытым.
— Надеюсь, вы постараетесь обратить ее в истинную веру? — со скабрезной улыбочкой произнес де Сен-Жозеф, который, видимо, несмотря на свои полсотни лет, кое-что еще мог.
— Непременно, — сказал Ульрих, — грех оставлять заблудшую душу в неведении Истины…
…Спустя полчаса из ворот монастыря святого Якова выехала многочисленная группа всадников, сопровождавшая большой портшез, в котором за бархатными занавесями сидели Ульрих, Марко и оба аббата. Монахи-охранники ехали по обе стороны, спереди и сзади носилок. Десять слуг ходко тащили свою нелегкую ношу по улицам. Ульрих и Марко, одетые в монашескую одежду, с низко надвинутыми на лоб капюшонами, были неузнаваемы.
— Главное, пройти в большой зал, а потом оттуда уйти, — сказал де Сен-Жозеф Ульриху. — Уйти будет труднее, но мы вас выведем. Главное, чтобы королевский нотариус все засвидетельствовал…
«Несомненно, у них все уже подготовлено! — думал Ульрих про себя. — Вряд ли кто-нибудь из людей маркграфа сможет помешать им… А волнуется он слишком уж притворно, должно быть, хочет убедить, что и впрямь берегут меня из одного христианского человеколюбия. Ну да Бог с ним! До самого моего вступления во владение графством монашеских козней можно не опасаться, во всяком случае, от этих двух монастырей… Другое дело, после того, как я вступлю во владение… Тут уж они станут смертельно опасными».
— Вы все еще сомневаетесь, мессир Ульрих? — спросил де Сен-Жозеф. — Предупреждаю вас: как только вы получите грамоту об исполнении обета, побыстрее становитесь за спины моих людей… Мы выведем вас из замка подземным ходом, будьте покойны…
…Приемный зал в замке маркграфа еще пустовал. Слуги поспешно приводили его в порядок. Из-за охраняемой стражниками двери доносился приглушенный гомон голосов. Пустовало и величественное кресло маркграфа, по своему великолепию превосходящее иной королевский трон. Над ним был устроен балдахин из красного бархата, расшитого золотыми узорами, среди которых матово блестели крупные жемчужины; само кресло щедро позолочено, украшено драгоценными и самоцветными камнями. Сиденье и спинка обиты бархатом того же цвета, что и полог балдахина. К приподнятому над залом креслу вело восемь ступенек, устланных тяжелым ворсистым ковром. Над креслом к стене прикреплен большой щит с гербом марки, а вокруг него — восемь более мелких щитов с гербами вассальных графств, среди которых все еще находился герб Шато-д’Ора.
Маркграф сидел в смежной с залом комнате, облаченный в парадное одеяние из алого бархата, зеленого шелка, золотой парчи, с украшениями из серебра, золота, жемчуга и драгоценных камней. Его рыхлое, но все еще сильное тело защищал панцирь из стальных пластинок-чешуек. Маркграфу теперь за пятьдесят, и он давно не тот полный сил и энергии мужчина, который торжествовал под Оксенфуртом свою самую важную победу. Да, он постарел. Седина и лысина, следствие порочного образа жизни, определенно не красили его. Руки ослабели и не могли уже нанести столь же сокрушительного удара, который принес ему победу в поединке с Генрихом де Шато-д’Ором. Изрытое шрамами, бугристое лицо его, багровое от неумеренной выпивки, — лицо человека, потерявшего интерес и вкус к жизни, бесцветно-ленивый взгляд — выражали пресыщенность и скуку. Перед маркграфом стояла литровая кружка пива, темного и тягучего; он отпивал большие глотки, и ему по привычке становилось веселее. Все было в его жизни: и женская любовь, и обожание подданных, и власть, и богатство, и выигранные битвы, и сраженные соперники, и горы пищи, и реки вина… У него было много детей, шесть законных и не один десяток незаконных. Один из его сыновей был пажом его законной жены, две дочери работали прачками, три сына служили лучниками, двое были его вассалами, десять или больше были послушниками в различных монастырях, мужских и женских. Он знал, что одного из его сыновей взял в свой гарем покойный ныне Перрье, что одному из них отрубили голову как вору и убийце, что многие дочери его славятся распутством. О большинстве же он даже не ведал — где они и что. С шестью законными была более ясная картина. Двух младших сыновей он отослал на службу королю, старшего готовил себе на замену. Все дочери уже были замужем: одна стала герцогиней, две вышли за сыновей соседних маркграфов. Все было устроено прекрасно. Но победа, одержанная двадцать лет назад, теперь ускользала. Посылая Ульриха в Палестину, маркграф на сто процентов был уверен, что никогда его больше не увидит. Но в то же время Шато-д’Оры вроде бы не остались без мужчин в роду — Ульрих находился далеко, весть о его гибели пришла бы нескоро, Клеменция за это время успела бы родить сына… Впрочем, роди она только дочерей, маркграф в этом случае не остановился бы перед подменой. Он продумал и такой вариант: дочь можно похитить, а то и убить, а вместо нее… Он нашел бы подходящую кандидатуру. Но Клеменция не подвела… Видит Бог, эта женщина была ему многим обязана, и он ей тоже был обязан многим.
И вот, накануне долгожданного события — свадьбы между Альбертом де Шато-д’Ором и баронессой Агнес фон Майендорф (через девять месяцев, ну самое позднее через год после этого в доме Шато-д’Оров появляется первый потомственный вассал маркграфа и завоеванное на поле под Оксенфуртом право вот-вот станет наследственным) — является Ульрих. Живой, не искалеченный, вместе с Марко. Теперь все висит на волоске! Маркграф слышал, что собой представляет нынешний Ульрих как воин. Признай его вольным графом, и через месяц полмарки, а то и больше встанет под его знамя. Уж слишком многим насолил маркграф, пока правил. Все эти Мессерберги, Визенштайны цу Дункельзее, де Бриенны, Альтенбрюкке, Вальдбурги, Гуммельсбахи, Майендорфы и еще три десятка виконтских, баронских и кавалерских родов наверняка точат на него мечи. Ему снесут башку при первом удобном случае, а случай — вот он, уже грядет!
Да, вероятность потерять голову была достаточно велика. Даже если Ульрих не начнет сколачивать против него свою рать, то уж вызов на поединок, чтоб отомстить за отца, вполне реален. Маркграф помнил, что отец Ульриха выехал против него примерно в том возрасте, в каком он, маркграф, пребывал теперь, но был куда ловчее и здоровее его. Ульрих пребывал в том возрасте, когда физическая сила еще не начала убывать, но уже имелся огромный воинский опыт. Нет, до открытого поединка маркграф не мог доводить дело. Ульрих должен умереть раньше, по пути сюда. Но он уже прошел, он здесь, в городе, и, весьма возможно, даже в замке. Если его не найдут и не убьют, причем тихо и незаметно, в ближайшие четверть часа, то его придется принять и подтвердить его права на Шато-д’Ор. Но и тогда не все потеряно. Его можно убить позже, например, по дороге из Визенфурта. Правда, дело это непростое, потому что с Ульрихом поедут все эти пьяницы и рубаки, любители покутить за чужой счет. И тогда он приедет в Шато-д’Ор. Там его тоже нелегко убить… Клеменция наверняка захочет провернуть очередную пакость и не даст его в обиду. Альберт тоже не пойдет на тайное убийство, он слишком молод и ничего в этих делах не смыслит. А в открытом бою у него нет никаких шансов против дядюшки.
Клеменции, конечно, не понравится, если ее сыну придется драться с Ульрихом насмерть. Но именно так и надо сделать — заставить их, Альберта и Ульриха, биться насмерть. Тогда можно надеяться на помощь Клеменции… Но если удастся Клеменции окрутить Ульриха… Ну, тогда все кончено, тогда — кинжалом в грудь либо уйти в монастырь, наплевать на всех и вся, предложив королю назначить маркграфом Ульриха де Шато-д’Ора. Монахи!!! Вот кто ни за что не позволит Ульриху погибнуть! Но их тронуть нельзя, никоим образом, иначе его голова может расстаться с плечами гораздо раньше, чем Ульрих вызовет его на поединок.
Маркграф выпил четверть кружки пива и злобно выругался.
— Когда же он явится? Неужели никто не всадит в него стрелу, не пырнет ножом на улице Визенфурта? Уже проткнули одного седого рыцаря, похожего на Ульриха, уже пригвоздили стрелами двух мужиков, похожих на Марко.
Вошел слуга, бледный как смерть, со словами:
— Ваша светлость, рыцари впущены в зал! Среди них мессир Ульрих де Шато-д’Ор и Марко!
— Кто стоял у ворот? — спросил маркграф, голос его держался на пределе, за которым начинался визг.
— Они не увидели его, их…
— И-мя! — рявкнул маркграф.
— Под началом Вальтера — Бернгард, Антон и Поль.
— Начальника повесить, остальным по сто плетей.
— Ваша светлость… Они прошли в монашеском платье… С ними настоятели монастырей Святого Иосифа и Святого Якова…
— Это не спасет начальника от петли, а остальных от порки… А тебе за заступничество — пятьдесят розог. Пшел вон, холоп!
Маркграф встал, тяжело вздохнул и пошел к двери, ведущей в зал.
«Значит, монахи его стерегут. Остается надежда только на этого мальчишку, вернее, на его мать… Господи, Пресвятая Дева, да почему же так повернулось, что мне не удалось извести всех Шато-д’Оров под корень?! Тогда наша марка обрела бы мир и спокойствие, по крайней мере до очередной войны, которую затевает король против герцога… А теперь не пройдет и месяца… Развернутся знамена Шато-д’Оров и всех иже с ними… Шато-д’Оры не простят мне Генриха и Гаспара! Да и прочие графы, виконты, бароны могут припомнить обиды… Сколько жалоб на меня и сколько доносов ушло королю, кто их считал? Сколько их написали бароны, а сколько монастыри?! Наверняка писали и в епархию, и в Рим… Все ждут, что явится кто-то и станет со знаменем против меня… Они все трусы, жалкие трусы! Король… А что он может? Прислать тысячу всадников? Бароны, если сумеют сговориться, соберут до двадцати тысяч… Да и не пошлет их король! Он просто ждет, когда найдется кто-то сильнее меня, кто удержит марку в его королевстве. Без меня марка в два счета отойдет к герцогу, пока еще нет человека, который бы мог меня заменить, пока… Но вот он уже здесь, этот человек. Он будет у меня в доме, в двух шагах от меня, можно сказать, под самым носом, а поделать с ним ничего нельзя. Он освящен и благословлен папой, он совершал подвиги во славу Христа. Убив его, я заработаю место в аду… Господи, неужели ты не видишь, как он мне мешает! Впрочем, если все так, как говорится в Писании, место в аду я уже себе обеспечил… Может быть, покаяться сейчас, пока не поздно? Уйти в монастырь? Нет! Это выше моих сил… Лизать пол перед монахами, слизывать плевки святош, лучше — ад! Но все же страшно, очень страшно… И потом, до ада еще надо дожить, лет десять я еще протяну на земле. Если я убью его сейчас, то немалые муки предстоят мне еще на земле: церковь подвергнет отлучению, король лишит маркграфства, упрячет в темницу и казнит, причем не как-нибудь, а самым страшным образом. На это у него ума и сил хватит. Уйти к герцогу? Он примет, но только до тех пор, пока не выпросит у короля какой-нибудь жирный кусочек за мою голову.
Ну, ничего, ничего, еще не все потеряно. Главное — не торопиться. Пусть Шато-д’Ор вкусит кусочек счастья, пусть!»
Маркграф встал во главе ожидавшей его свиты и, сжав в кулаке посох, вступил в зал. Народу было не так уж много — человек двести. Рыцари и отцы духовные, оруженосцы, слуги — привычная для него и опостылевшая толпа: разноликая и в то же время безликая, тихо гомонящий лес склоненных голов и блестящих доспехов, ряс и долгополых разноцветных одеяний. Маркграф взошел на свой трон и уселся, как всегда, важно и с достоинством. Герольды, слуги, телохранители и прочая публика встали на ступенях трона.
— Я приветствую всех господ благородных рыцарей и отцов духовных, прибывших сюда с миром и добрыми мыслями и делами, исполнение которых угодно Господу Богу, — произнес маркграф. — Садитесь, господа.
Взгляд его цепко выхватил из толпы рассаживавшихся на кресла и лавки — кто куда в зависимости от чина, а также Ульриха и Марко. Марко был одет как рыцарь, хотя и робел, сидя рядом с Ульрихом посреди людей, стоящих много выше его по званию. Только сейчас этот храбрый и бывалый воин по-настоящему понял, как много зависит от того, что он сейчас скажет. Сколько бы ни старался он изжить свой инстинктивный, вбитый в него с пеленок, почти суеверный страх пред хозяином, до конца это ему так и не удавалось. В глубине души он все еще был холопом маркграфа, и холопская душа его трепетала. Нет, он ничуть не сомневался, что именно скажет, когда его спросят. И дело даже не в том, что Ульрих зарубил бы его за предательство на месте, что клятвопреступление являлось тяжким грехом и обречет его на вечные муки. Просто Марко уже не мог чувствовать к Ульриху лишь любовь преданного слуги к доброму господину, он превратился для Марко в друга, боевого товарища, почти брата, и все возведенные законами и моралью барьеры между ними пали, они — ничто по сравнению с теми узами, которые их связали… И все же Марко боялся. Он не мог глядеть выше, чем на сапоги маркграфа. Он знал, что маркграф больше всего на свете желает, чтобы он умер здесь, не успев сказать того, что сейчас скажет…
— Господа, — спокойно и даже обыденно, как бы снижая значительность момента, произнес маркграф, — мне доложили, что здесь, в этом зале, присутствует мессир Ульрих де Шато-д’Ор, который хотел сделать какое-то заявление… Я попросил бы его встать и представиться…
Ульрих встал. Он знал, что маркграф напоследок постарается его хоть как-то унизить.
— Ваша светлость, позвольте представиться, граф Ульрих де Шато-д’Ор!
— Чем вы можете подтвердить это?
«Спокойненько, только спокойненько… — наказывал нежно самому себе, как ребенку, Ульрих, — не срываться, не ругаться…»
— Мое звание могут подтвердить аббаты де Сен-Жозеф и де Сен-Жакоб.
— Досточтимые отцы-настоятели, так ли обстоит дело?
— Да, ваша светлость, — поклонился аббат де Сен-Жозеф, — этот воин — сын Генриха де Шато-д’Ора, павшего на поле чести без победы, но со славой…
— Я могу подтвердить как заявление мессира Ульриха, так и слова аббата де Сен-Жозефа, достойного брата моего во Христе… — поддакнул де Сен-Жакоб.
— Благодарю вас, досточтимые отцы, да пребудет с вами благодать Божья! Итак, мессир Ульрих, что привело вас к нам?
— Ваша светлость, я пришел объявить во всеуслышание, что обет, данный мною Святой церкви, во имя благочестия вашей светлости, исполнен. Человек, которого вы посылали со мной, прибыл живой и невредимый, он может подтвердить мои слова.
— А кто может подтвердить, что это именно тот человек, которого мы посылали с мессиром Ульрихом? — спросил маркграф.
— Я! — воскликнули в один голос несколько рыцарей. Кровь бросилась маркграфу в лицо: «Да тут сговор! Они все против меня, все! Господи, неужто такова воля твоя?! Может быть, Марко… последняя надежда!»
— Я попрошу предъявить бумагу, которую мы составляли после битвы при Оксенфурте, — сказал маркграф. — Дело было так давно, что я уже позабыл ее содержание.
— Вот эта бумага, ваша светлость! — сказал аббат де Сен-Жозеф. — Она двадцать лет хранилась в обители Святого Иосифа. Позвольте мне зачитать ее…
— Не стоит утруждать себя, ваше преподобие, — сказал маркграф, бессильно махнув рукой, — я припоминаю, о чем там говорилось. Помнится мне, что в случае если мессир Ульрих убьет в Палестине сто сарацинов, то я обещал признать его графом, а также вернуть ему сеньориальные права на отцовские земли и замок Шато-д’Ор. Однако подтвердить это может только мой бывший раб, а ныне холоп мессира Ульриха, Марко из деревни Грюндорф. Приблизься, раб!
Марко встал, но его ноги налились свинцом…
— Вперед! — громко шепнул ему Ульрих. — Держись, парень! Выручай, старина! Теперь — только ты!
Марко, пересилив себя, сдвинулся с места и пошел прямо к ступеням трона.
— На колени, раб! — железным голосом произнес маркграф. — Распятие!
Марко упал на колени, низко склонив голову, словно клал ее под топор. Ульрих видел взбухшие вены на руке маркграфа, вцепившейся в посох, острие которого глубоко вонзилось в ковер у его кресла. «Если он ударит им, этим посохом, в спину Марко, я снесу ему голову!» — поклялся себе Ульрих.
Тем временем служители принесли огромное Распятие и Библию. Ульрих вспомнил, что на этих священных атрибутах клялся маркграф, когда посылал его в Палестину.
— Святой отец, — обратился маркграф к аббату де Сен-Жозефу, — примите клятву у раба Божьего Марко, и да поможет вам в этом Господь Бог!
Все присутствующие, в том числе маркграф, встали со своих мест, только Марко остался на коленях. Он не мог даже поднять глаза на искаженный страданием лик Сына Божьего.
— Сын мой, — обратился к Марко аббат, — возложите руку на Библию и поклянитесь перед образом Спасителя нашего Иисуса Христа в том, что будете говорить правду, только правду и единственно правду, и ничего кроме правды!
— Клянусь всемогущим Богом, — собрав все силы, сказал Марко, — что буду говорить правду, только правду и единственно правду, и ничего кроме правды!
— Подтверждаешь ли ты, сын мой, что Ульрих де Шато-д’Ор, сын Генриха де Шато-д’Ора, во исполнение обета, данного Святой церкви, был в Палестине?
— Да! — сказал Марко, и рука его, лежащая на Библии, чуть дрогнула.
— Подтверждаешь ли ты, сын мой, что Ульрих де Шато-д’Ор, сын Генриха де Шато-д’Ора, бился в Палестине с неверными во имя Гроба Господня и Святой истинной католической веры?
— Да! — сказал Марко. — Подтверждаю, святой отец!
— Подтверждаешь ли ты, сын мой, что в боях с неверными Ульрих де Шато-д’Ор, сын Генриха де Шато-д’Ора, сразил оружием своим сто врагов истинной веры и Господа нашего?
— Да! — набрав полную грудь воздуха, выкрикнул Марко, силы душевные которого были уже на пределе. — Господи, спаси и помилуй мя, грешного, да святится имя Твое, да придет царствие Твое, ныне и присно, и вовеки веков! Амен!
— Целуй крест, сын мой! — приказал аббат. Марко, едва дотронувшись до Распятия побелевшими от волнения губами, почуял такой упадок сил, что ему показалось — это уже конец!
— Да поглотит геенна огненная солгавшего и нарушившего крестное целование! — возгласил аббат де Сен-Жозеф. — Клятва совершена! Амен!
Рука маркграфа расслабленно поглаживала рукоять посоха. Присутствующие перекрестились. Ульрих стоял, склонив голову перед маркграфом в ожидании его слов. Маркграф видел десятки устремленных на него глаз, прожигавших его, казалось, насквозь. Он безвольно пошевелил губами, сглотнул сухой комок, застрявший в горле, и, изобразив на лице удовлетворение и великодушие, вымолвил:
— Граф Ульрих де Шато-д’Ор! Именем его величества короля, я выполняю обещание, которое скрепил святой клятвой на поле боя под Оксенфуртом. Отныне права на замок ваших предков, а также фамильный герб и титул, все земли и родовые вотчины принадлежат вам как старшему в роду. Оспаривать ваши права может только нынешний владелец замка Альберт де Шато-д’Ор, мой вассал, ваш родной племянник, как представитель старшей ветви графов де Шато-д’Ор. Ему надлежит принять решение: отказаться от своих прав добровольно или оспаривать их у вас. Решение его должно быть прислано мне в течение недели, считая нынешний день первым днем. Если Альберт де Шато-д’Ор не сделает вышеозначенного выбора в указанный срок, это будет означать его отказ от прав на замок и вотчины, после чего грамота на владение Шато-д’Ор вручается вам, мессир Ульрих. Если же присланное решение не будет содержать согласия Альберта де Шато-д’Ора добровольно уступить вам права на Шато-д’Ор, то я назначу место и время судебного поединка, дабы вы могли вынести решение вашего семейного спора на суд Божий. Тогда тот, кому Бог ниспошлет победу, получит права на замок Шато-д’Ор. Альберт де Шато-д’Ор в случае победы останется моим вассалом, Ульрих же де Шато-д’Ор получит в безусловное владение графство…
«Все, как я и ожидал… — подумал Ульрих. — Даже скучно!»
— Если же, — продолжал маркграф, — обе стороны найдут возможность решить вопрос без поединка, они должны уведомить меня в течение вышеозначенного срока…
— Да благословит Господь мудрость его светлости маркграфа! — сказал с легкой иронией аббат де Сен-Жозеф и, подняв руки подобно Богоматери Одигитрии, забормотал что-то по-латыни.
После этого маркграф решал другие дела: разбирались стычки, результаты поединков, споры из-за разного рода угодий, недоимок, расходов на содержание войска и пограничных застав, жалобы купцов и горожан. Назначено было несколько казней: четырем разбойникам велено было отсечь головы, двух колесовать, одного высечь до беспамятства. Пойманного за изготовлением золотых монет из свинца фальшивомонетчика, первоначально приговоренного к сварению заживо в кипящем масле, по рассуждению решили казнить путем вливания в рот растопленных свинцовых монет. Двух уличенных в блудодействе публичных девок постановили сечь розгами до крови и клеймить раскаленным железом. Уличенную в колдовстве пятнадцатилетнюю ведьму было решено сжечь живьем на медленном огне.
Ульрих, успевший выспаться, пока шло заседание, решил в конце его взять слово. Рыцари, с нетерпением дожидавшиеся конца церемонии, уже загомонили, готовясь покинуть зал, когда вдруг поняли, что слово имеет мессир Ульрих. Надо сказать, что большинство собравшихся неплохо владело искусством спать с открытыми глазами. При этом все они сохраняли на лице выражение сосредоточенного внимания, а присущая им бдительность позволяла в любое время переключиться и даже ответить на вопрос, о чем шла речь во время их сна. Уличить их в этой уловке было невозможно, если, конечно, кто-то не выдавал себя громких храпом.
— Господа! — провозгласил Ульрих. — Подаренный мне его светлостью маркграфом холоп Марко двадцать лет сопутствовал мне во всех скитаниях и битвах. Он показал себя достойным и храбрым воином и не раз спасал меня от смерти. Посему, пользуясь данными мне правами и согласно обычаям наших предков, идущих со времен Карла Великого, объявляю перед вами, что мой холоп Марко из деревни Грюндорф, а также все его потомки, как уже рожденные, так и могущие быть рожденными, объявляются моими вассалами, сам же Марко получает в наследственное владение, за свою службу Шато-д’Орам, деревню Оксенфурт — со всеми полями, лугами, рыбными угодьями, мельницами и виноградниками, а также лесом, приписанным общине деревни Оксенфурт. Отныне Марко и потомки его будут именоваться фон Оксенфуртами и носить титул кавалеров. А за эту милость всем потомкам кавалеров Оксенфуртских — до тех пор, пока род их по мужской линии не пресечется, — надлежит поставлять мне ежегодно в войско одного рыцаря с вооружением, одного оруженосца и пять лучников, а также семь мер зерна, три меры овощей, одну бочку вина, двадцать решет яиц, пять кур и трех гусей ежегодно. Прошу сей приказ утвердить его светлость маркграфа, составить надлежащую грамоту и вручить оную кавалеру фон Оксенфурту.
Маркграфу оставалось лишь велеть писарям составить грамоту, какую просил Ульрих, и уже в совершенной прострации утвердить ее, собственноручно пришлепнув печать, вверенную ему королем.
— Ну что? — воскликнул Ульрих, хлопнув по плечу Марко. — Теперь ты благородный рыцарь Марко фон Оксенфурт, понял? А твоя толстуха — благородная дама… Понял, дуралей?
— Зря ты это, — прошептал Марко. — Чего мне с тем Оксенфуртом делать?
— Ничего, ты прежде спроси у Марты, что она, дочь твоя незаконная, с ним, с Оксенфуртом этим, делать станет, а уж она-то как-нибудь догадается!
Присутствовать на ужине Ульрих и Марко, а также аббаты вежливо отказались, сославшись на важные дела. Следом за ними замок покинули почти все прибывшие сюда графы, бароны и рыцари. Оглядывая почти пустое застолье, маркграф пил много и угрюмо. С горечью присматриваясь к тем, кто остался за столом, он понял: дело его швах! За столами сидели лишь охочие выпить и закусить на дармовщинку. Надеяться, что они поддержат его, когда дело дойдет до серьезного, не приходилось. Маркграф с тоски начал пить и к полуночи уже был пьян как свинья, хотя свиньи, как известно, вино добровольно не употребляют.