Оставим-ка вновь Шато-д’Ор, благо основные герои туда уже вернулись и вроде бы находятся в безопасности. Беспокоиться можно нам только за Андреа, отважную воительницу, истребившую целый десяток монахов в ночном бою. Бросили мы ее, ослабевшую, измученную, исцарапанную ветками и к тому же раненную в руку и ногу, причем потерявшую много крови. Полежи она в беспамятстве и без помощи еще несколько часов, и, глядишь, Франческо, который, как мы помним, побывал на месте боя, нашел бы ее тут уже бездыханную и пришлось бы ему искать и ей место для могилки… Но, как мы помним, Франческо ее на месте боя не нашел…

…Андреа пришла в себя оттого, что какая-то сила оторвала ее от земли и понесла по воздуху, будто пушинку, хотя на ней были тяжелая кольчуга, сапоги, оружие. Она на мгновение открыла глаза и увидела яркое солнце, голубое небо, просветами мелькавшее сквозь верхушки огромных сосен. Она ощутила, что тело еще живо и это не душа ее парит над миром, а просто кто-то сильный и добрый бережно несет ее на руках. Она ворохнулась было, но от острой боли в раненой руке опять потеряла сознание. Прошло еще какое-то время, и Андреа вновь увидела свет. Лежала она совершенно раздетая, на мягком тюфяке. Рука ее уже была забинтована чистым холстом, из-под которого торчали какая-то трава и листья, а у ног ее сидел розовощекий соломеннобородый парень и бинтовал ее пробитую ляжку, также накладывая на рану какую-то траву и листья. Видимо, Андреа еще плохо соображала, потому что не устыдилась этого, а отнеслась совершенно равнодушно. Потом соломеннобородый прикрыл ее теплой медвежьей шкурой и подал в глиняной кружке какое-то питье странного цвета: то ли зеленого, то ли коричневого. От этого питья ей сразу стало тепло и спокойно. Затем глаза ее закрылись, но было это уже не полусмертное забытье, а хороший оздоравливающий сон…

Проснулась она под вечер и только тут смогла оглядеться как следует. Она находилась в просторной светлой комнате с высоким потолком и большими высокими окнами, сквозь которые лился в комнату косой свет заходящего солнца и терпкий прохладный лесной воздух. Дом, судя по всему, был сложен из дикого грубоотесанного камня, пол был настлан из хорошо пригнанных друг к другу больших и, видимо, толстых дубовых досок. У стены, противоположной от деревянной кровати, на которой лежала под шкурой Андреа, располагался большой камин, выложенный из камня. Над камином висели огромные лосиные рога. Около камина висело Распятие, а под ним на столике лежала большая и толстая книга, скорее всего Библия. Над кроватью, где лежала Андреа, был прикреплен лук, колчан со стрелами. Посреди комнаты стоял крепко сбитый и хорошо оструганный стол, вокруг него несколько тяжелых скамеек. Стол был застлан холщовой скатертью, а посреди стола стоял глиняный кувшин, где пестрели свежие полевые цветы. Около кровати, на стенах, на лавках — всюду были расстелены шкуры медведей, волков, рысей. На полках по стенам аккуратно стояли горшки, кувшинчики, тарелки: одни глиняные, простые, другие — деревянные резные, с узорами и росписью. Было и несколько металлических сосудов, но, видно, хозяин сам любил делать утварь — таких было немного. На гвозде слева от камина, у самой двери, Андреа увидела свою кольчугу, пояс с мечом, лук и оба колчана: один — с синими стрелами, другой — с отравленными. Отворилась дверь, и вошел тот соломеннобородый парень, которого она вспоминала почта как персонаж сновидения. Андреа поплотнее закуталась в шкуру и стала исподтишка разглядывать своего спасителя. Парень был, безусловно, красив. Тонкий и прямой нос его плавно, без каких-либо углов, переходил в высокий гладкий и чистый лоб, который не уродовали даже две-три тонкие горизонтальные морщинки. Золотистые кудри и борода обрамляли его лицо, словно ореол. Ростом он был высок и в плечах почти такой же, как Ульрих, но фигура его смотрелась немного стройнее, потому что в бедрах он был поуже, да и живот у него еще не выпирал. Полотняная простецкая рубаха до колен была перепоясана кожаным поясом, на котором висел в грубом чехле нож с рукоятью из оленьих жил. На ногах у парня были деревянные башмаки с острыми носами, загнутыми кверху, и толстые кожаные чулки с завязками, в которые были заправлены серые холщовые штаны. Парень белозубо улыбнулся, по-доброму и немного наивно, и поставил на стол миску с пшенной кашей, из которой валил ароматный пар, и большую кружку с молоком.

— Вставайте, ваша милость, — сказал ей, — то есть просыпайтесь, откушайте по-нашему.

— Ты кто? — спросила Андреа, немного высунув нос из-под одеяла.

— Я-то? Клаус я, лесной житель. А вы кто будете?

— Не видишь, что ли? Девка голая! — сердито отвечала Андреа.

— Ох ты! Ну, забыл совсем! — смутился парень и суетливо полез в стоявший неподалеку сундук. Покопавшись там, он выудил из его глубин длинную рубаху вроде той, в какую сам был одет, и подал Андреа.

— Отвернись-ка! — сказала Андреа, которой уже второй день приходилось ходить голышом перед мужчинами.

— Вы только не серчайте, госпожа, — сказал парень, отворачиваясь от Андреа. — А как бы я вас перевязывал, если б не раздевал?

«И чего я на него ворчу? — устыдилась Андреа. — Он ведь меня вытащил, перевязал, а я ворчу…»

— Спасибо тебе, Клаус, — сказала она, влезая в рукава рубахи, — дура я неблагодарная… Ох!

Рукой, которая была ранена, она едва могла шевелить, и стало ясно, что без посторонней помощи ей не одеться.

— Слушай, — сквозь стиснутые от боли зубы пробормотала она, — помоги мне, только не смотри часто…

— Да ты не бойся, девушка! — ласково сказал Клаус. — Я ведь не изверг, нешто трону? Ну-ка, изволь чуть-чуть потерпеть… Сейчас мы руку-то проденем… Вот так…

Руку продели, потом продели здоровую, потом голову. Парень осторожно приподнял Андреа, просунув ей руку под спину, и спокойно, по-деловому, без какой-либо дрожи в руках, которая выдает в мужчине вожделение, одернул рубаху на Андреа, прикрыв все ее самые существенные части тела. Рубаха была длинная и вполне могла заменить платье. В те времена крестьянские женщины летом ничего другого и не носили. Теперь Андреа уже смогла вылезти из-под шкуры и усесться на постели. Клаус подложил ей под спину несколько шкур и подушку.

— Поешь кашки, ваша милость, — все время путаясь в обращениях и титулованиях, предложил он и, сев перед Андреа, подал ей ложку. Он держал миску, а Андреа здоровой рукой черпала кашу большой деревянной ложкой.

— Как же ты меня нашел? — спросила Андреа.

— Проверял я с утра капкан, да борть одну еще поглядеть надо было. Пошел еще затемно. Иду, а в лесу далече все слыхать, вот и слушаю. Слышно, крик и шум, да и оружьем брякают. «Кому бы это, — думаю, — спозаранку воевать захотелось?» Боюсь, конечно, зверье ведь распугают. Пришел на шум в Кабаний лог. По дороге это, как раз думал на охоту туда сходить. Секач там живет, одинец, матерущий вепрь! Давно его ищу… Да ты ешь, ешь, милая! Силушки-то набирайся. Вот и пришел я, значит, в Кабаний лог. А уж светло было. Смотрю, трава вся мята, кусты порублены. Потом вижу, ты лежишь, а рядом воин епископский. Я-то сперва к нему подошел, тебя в кусте-то и не разглядел было. А у него стрела в горле торчит. А стрела та мне знакомая. Эти стрелы Якоб Волосатый носил, разбойник. Он стрелы чуть ли не топором стругает, а летят ничего и попадают хорошо. С Якобом я вроде бы ничего. Он мне иногда дичь носил, шкуры. На мед менял. Бортей моих не трогал. Только уж очень деньги любил, потому и грабил. А как награбит — придет ко мне, всю свою долю за медовухи бочку отдаст. Должно, из-за них и пропал.

— Это ты почему так думаешь? — с кашей во рту подозрительно спросила Андреа.

— Да ежели он свои стрелы бросил бы, так только мертвый… Ты ведь его убила?

— Я… — Андреа даже кашей поперхнулась и закашлялась.

— Ты не спеши, не спеши! — посоветовал Клаус. — Каша горячая, остынет не скоро… Ну, ты и бьешь, должно быть… Семерых до смерти убила, а восьмой тоже уж не жилец… Просил, чтоб я добил его, да боязно мне стало, грех… Ну, тогда-то я не знал, думал, что ты парнишка. Не верилось мне, что ты это все сделала… Да и сейчас все думаю, кто-то был с тобой. Следов нет. Там же еще трое было монахов-то, один зарезанный, двое порубленных. Не под силу вроде тебе голову человеку смахнуть…

— А смахнула! — сказала Андреа, жуя кашу.

— Ну, про то не ведаю… Несу это я, значит, тебя по лесу, думаю: «Не может такого быть, чтоб такой малыш один против всех бился, да всех и уложил! Уж не черт ли это?» Ему что, он какой хошь вид принять может. А по стрелам-то все выходит, что ты их порешила. Принес я тебя сюда, раздел, мать честная! Девка, как есть! Ну, перевязал тебя, травы наварил. Потом ты заснула, а я еще туда забежал, лук твой забрал, что ты у дерева бросила, а монахам ихний оставил, похоронить бы их надо было, да возни много, боялся, что ты тут без меня помрешь…

— А далеко ли дотуда?

— Для меня час ходу, мили две будет.

— А чей ты?..

— Ничей. Сам хозяйничаю. Тут земля не поймешь чья. Одни говорят, герцога, другие — маркграфа, а третьи, что самого короля. Лес тут, вот что.

— А пшено откуда? — спросила Андреа, дочищая миску.

— Пшено-то? В Визенфурте покупаю, как ярмарка бывает, бочек десять меда свезу, зерном на год обеспечен. Соли еще полмешка беру. Три коровы у меня, бык свой, свиньи, куры. Да в лесу чего хошь: грибы, ягоды, корешки, орехи. Живу, слава Богу. В церковь только далеко ходить, так я и так молюсь… Попей молочка, попей, парное… У меня и творог, и сыр, и сметана есть… Репу вот сажаю, капустку, лучок… Живу. Дичь стреляю, а то капканами ловлю… Ну, выпила?

— Спасибо, Клаус, — сказала Андреа, — я ведь со вчерашнего вечера не ела ничего. Опять спать захотелось…

— Поспи, поспи, тебе это полезно, сил наберешься. Назавтра я тебе повязки сменю, свежие травы положу, чтоб не загноилось….

— А ты что, и травы знаешь?

— Жизнь чему не научит. Я ведь тут и родился в лесу, прадед еще мой этот дом ставил. Деда я, правда, живого не застал, а вот бабку помню. Она-то мне все травки и показала, по лесу со мной ходила, показывала, потом я ей помогал их сушить да настаивать…

— А где родители твои?

— Померли, царствие им небесное… Отца медведь заломал, а мать прошлый год от простуды померла. Да уж стара, и то верно, была. Лечил я ее, да, может, не так. Я вот и думаю, а ну как со мной чего случится, так никто и не узнает, каковы травы бывают. Книгу пишу, про каждую траву, в чем ее сила да отчего помогает. Как настои делать, как раны лечить. Я и новые травы узнал, которые бабка не знала…

— А как узнаешь?

— А по-всякому. Иногда сам попробую, когда у зверей подсмотрю. Вот мне и познается…

— А писать-то ты откуда умеешь?

— Монах научил один, странник. Мне уж лет четырнадцать было. Он в лесах заплутал, а к нашему дому вышел. Отец его приютил, а он в благодарность грамоте меня учил. Трудно было, но учился, вот и пишу сейчас. Книгу-то я сам сделал, а вот написал еще мало — листов семьдесят… Все пропишу.

— А жена у тебя есть?

— Нету, — сказал Клаус и вздохнул. — Нельзя мне жениться. Как женишься, когда в лесу живешь? На лисе аль на медведице, что ли?

— А за лесом разве нельзя было найти?

— Найти-то можно, только не мне. Закон есть: кто на рабыне женится, сам рабом будет. А городская сюда не пойдет, испугается. Да и цеховые не отдадут… Может, ты за меня пойдешь?

— А я ведь тоже дворовая, — сказала Андреа, Шато-д’Оров.

— Это за рекой, далеко… Не бывал там. А ты убеги от них!

— Мне бы еще живой остаться, а он замуж зовет… — хмыкнула Андреа. — Жених нашелся!

— Да ладно, я так просто спросил, без всякого…

— Вам, мужикам, лишь бы сунуть! — грубо сказала Андреа.

— А тебе совали? — осведомился Клаус с первобытной прямотой.

— Нет, еще не успели! — буркнула Андреа. — Монахи вон все хотели…

— Да, не повезло им, — сказал Клаус. — Только, милая, всех-то мужиков на один ряд не ставь… Сколько тебе лет, а?

— Семнадцать у-же, — зевнула Андреа, — а тебе?

— Мне-то?! У-у! Мне двадцать пятый пошел, — ответил бортник. — Ты-то совсем девчоночка, оказывается! А на личико и по разговору — так старая старуха, да и все… Ладно, это я так, шутейно сказал, не обижайся!

— Кто же на дураков-то обижается… Спать я буду, в сон клонит…

— Ну и ладненько… Спи себе, а я прогуляюсь на часик — дело есть одно.

Клаус вышел из комнаты. Андреа осталась одна.

«Хороший парень, — подумала она, — а туда же, жениться! Вот как получается: ни разу в жизни не видел, а уже собрался жениться… А может, он меня уже того? Пока я беспамятная лежала?!. Эдак-то и родишь еще! Да нет, конечно, такой бугай навалился бы, и мертвая почуяла… Да и потом, девка я все-таки, а когда девку портят, ей больно бывает, так говорят… А так-то, среди дня или ночи, кто ему помешает. Сгребет ручищами, и поминай, что когда-то девушкой была… А я-то сейчас немного стою, рукой пошевелить и то напрягаться надо… Интересно, а почему он ничего не спрашивает, почему я дралась, за что на меня монахи напали? Хитрый он! Любой другой с ума бы сошел от удивления. А он, думается, и вовсе не удивлен. Как будто девки в мужское платье каждый день переодеваются, да еще по десятку монахов угробливают… Интересно, а как отсюда удрать?»