Два сплетенных нагих тела, Франческо и Агнес, с азартом предавались своему занятию… Агнес, чувствовавшая себя куда лучше, чем вначале, уже успела привыкнуть и даже научиться радоваться тому, что было в нее введено. Эта чудесная штука, ритмично и нежно скользившая там, в таинственной глубине, уже почти не доставляла ей боли. Она уже не рвала, как вначале, а ласкала ее. Если сперва ей казалось, что ее с размаху насадили на кол, да еще принялись толочь им ее внутренности, то теперь она готова была оторвать эту штуку с корнем, лишь бы ее не вынимали. Да и вообще все стало прекрасным. Ей нравилось всем существом ощущать крепкое, сильное, мускулистое мужское тело, обвивать его ладонями, нежно сжимать и разжимать ляжки вокруг его бедер, тереться об него грудью и животом, опутывать своими волосами… Ее рот с набухшими от постоянных поцелуев губами, казалось, искал на лице, шее и плечах Франческо еще не поцелованное место. Извиваясь под ним, она стремилась подставить под его поцелуи свои уже стократно целованные и облизанные им груди, шею, плечи… Как жадно, ненасытно они целовались! Как похрустывали у них суставы от тесных и жарких объятий! А какое бесстыдство и веселье царило в их бурлящих душах — и вовсе трудно передать.

В темноте они почти не видели лиц друг друга; была глубокая ночь, лишь недавно пробили час замковые часы. Франческо искусственно тянул время, осаживая себя тогда, когда уже мог бы облегчиться… Кровать скрипела немилосердно. Она много повидала на своем веку любовных пар, но таких буйных встречала редко. Когда Агнес, упираясь пятками в кровать, толкалась и выгибалась дугой, стремясь глубже пропустить в себя сладко обжигающую упругую плоть, кровать скрежетала, словно бы ворчала на нее, как дряхлая старуха. Когда Франческо нежно и плавно, в замедленном темпе отводил член назад, проводя его гладкой головкой по слизистым, горячим недрам возлюбленной, кровать ныла протяжно и нудно… Пусть не пугается читатель, если в нескольких последующих строках он прочтет многократно повторенное всего одно слово «любовь». Слишком уж интимна и безумна эта сторона жизни, чтобы столь подробно ее описывать. И все же, если он привык следить за знаками препинания, имеет чувство ритма и некоторое воображение, он прекрасно представит все, о чем говорится в этом абзаце…

Лю-бовь… Любовь… Любовь… Любовь… Любовь… Любовь… Любовь… Любовь! Любовь! Любовь! Любовь!.. Любовь… Любовь… Любовь… Любовь… Любовь! Любовь! Любовь! Любовь! Любовь! Любовь! Лю-бовь… Любовь-любовь-любовь-любовь! Лю-бовь… Лю-бовь… Любовь… Любовь… Любовь… Любовь… Любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь! Любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь-любовь! Любовь! Любовь!! Любовь!!!

— А-а-а-ах! — выгибаясь дугой и царапая ногтями спину Франческо, простонала Агнес. Тело ее задрожало мелкой дрожью, словно по нему пропустили электрический ток, до открытия которого было еще не менее шести веков.

— У-у-у-ух! — утомленно выдохнул Франческо. Агнес, ослабев, разбросала руки и, словно в тумане, словно под наркозом, не ощущала ничего, кроме этого испепеляющего, бурнейшего и бешеного наслаждения… Первого настоящего женского наслаждения, испытанного ею… Агнес, правда, ощутила, что в тело ее излилась некая горячая, липкая жидкость. Она понимала, что это может сделать ее матерью, и она, самка физически и нравственно, с восторгом подумала о том, что станет матерью будущего наследника замка, нового графа де Шато-д’Ора…

— Альберт! — шепнула она умиротворенно. — Ты муж мой!

Франческо вспомнил, что в письме она собиралась называть его Альбертом, но уж никак не мог подумать, что после того, что они совершили, эта женщина назовет его так. «Господи, — подумал Франческо. — А ведь она наверняка не соображала, что я — это не Альберт! Батюшки! Так и есть, она думает, что к ней приходил он, ее жених…. В этом балахоне и при свете не разберешься, кто есть кто, а в темноте тем более. Не иначе кто-то подшутил над ней и надо мной, а заодно напакостил Альберту! И я, дурак, стал чьей-то игрушкой. Неужели это шуточки пажа? Нет, он слишком мал, чтобы так ловко гадить. Но ведь это он передал мне приглашение и балахон! А она явно ждала Альберта! Не могло ли так случиться, что парнишка перепутал? Конечно, не могло. Слава Богу, Теодор не кретинчик, а вполне здоровый мальчишка. Так неужели не соображал, что делает? Подкупили?! Да ведь ему башку снесут, если узнают, в чем он замешан! Альберт бы первый и снес, не говоря уже о Клеменции… Это даже такому сопляку понятно. И потом — ведь надо было сообщить об этом визите и Агнес. А она тут же пошла бы и справилась обо всем у Альберта… Что-то уж очень все это странно… Так или иначе, но пора отсюда сматываться. В нашем деле это самое главное».

Он нежно высвободился и привстал, а затем сполз с кровати и ощупью начал искать одежду. Агнес лежала неподвижно, все еще переживая свой триумф. Франческо, путаясь в тряпках, лихорадочно одевался. «Самое главное, — твердил он про себя, — ничего из своего не забыть, и ничего чужого не унести… Господи! У меня же волосы лезут! Альберт желтоволосый, а я черный! У него волосы до плеч, а у меня едва закрывают уши. Неужели она этого не почувствовала? А волосы могут остаться на подушке, они черные, жесткие, их легко заметят!» Он даже похолодел при этой мысли. Бежать? Деньги есть, конь есть; Пери ведь уцелела, прошлой ночью он вовремя сменил ее на мерина, которого загрызла рысь… Но как выйти из замка? После вестей, что он привез, замок усиленно сторожат. Может, днем удастся уйти? Еще не известно, что ночью будет с замком. Монахи могут найти такой ход сюда, что даже сами обитатели его не знают… Нет, надо скорее к мессиру Ульриху, там как-то спокойнее! Франческо заторопился. Одевшись и поглядев еще раз на Агнес, он с удивлением обнаружил, что она спит… Сон принесли ей волнение и усталость.

Франческо на цыпочках подошел к двери и, изо всех сил стараясь приглушить лязг железа, отодвинул засов. Невидимый в своем черном балахоне, он кошкой проскользнул из коридорчика на лестницу, в несколько прыжков проскочил все марши, отделявшие его от двери в его комнату, и укрылся там, накрепко задвинув засов… Конечно, прыгая по гулким ступеням, он наделал шума. Площадкой ниже и двумя площадками выше находились посты стражи. Воины с факелами прошли по лестнице сверху вниз, потом снизу вверх, но ничего подозрительного не обнаружили.

— Смотреть в оба, ребята! — напомнил грубый голос рядом с дверью, за которой укрылся Франческо. — Эти слуги Божьи могут вылезти в любую минуту! Прозеваете — они уж вас не пощадят!

— Не бойтесь, начальник, не проспим! — обнадежил кто-то помоложе.

— А уж спать и вовсе, упаси вас Господь!

Франческо плюхнулся на тюфяк и некоторое время лежал с открытыми глазами. Размышления его по-прежнему крутились вокруг странного, никак не поддающегося объяснению поведения тех людей, которые втравили его в эту историю. Да, он лишил невинности нареченную невесту своего двоюродного брата, причем она, эта невеста, ничего не подозревает пока о том, что ее первым мужчиной стал вовсе не жених, а какой-то жалкий оруженосец, который происходит от торговки рыбой. Правда, стань Ульрих владельцем замка и признай он его, Франческо, наследником титула — тогда он тоже мог бы сказать, что равен ей происхождением. Легко мечтать! А вот узнай Ульрих о его проделках — тут и сотней плетей не отделаешься… Убьет!

…Агнес фон Майендорф проснулась от света и холода. Она ведь уснула голышом, поверх одеяла, и ветер сквозь занавешенное, но не затворенное окно довольно сильно обдувал ее. В комнате горела коптилка, а на кровати сидел Альберт, ее милый Альберт, ее муж, которому она принадлежала навеки.

— Ты не будешь одевать свой балахон? — спросила она, сонно хлопая глазками. — Ах, как ты меня замучил!

— Балахон я уже успел унести, — подавляя смех, произнес Альберт. — Ну и как же тебе все это понравилось?

— М-м-м! — Агнес даже зажмурилась от удовольствия. Она потянулась с выражением полного, абсолютного блаженства на лице.

— Я рад за тебя, — сказал Альберт, внимательно разглядывая ее лицо, грудь и ноги, а также заметные темно-красные пятна на постели.

— Сперва мне было больно… — пожаловалась она и, вскочив с постели, плюхнулась Альберту на колени, а затем обвила его за шею. — Странно…

— Странно? — удивился Альберт, бесстрастно обнимая ее за плечи. — Что тебе кажется странным, милочка?

— От тебя не так пахнет, — сказала Агнес. — Там, в постели, от тебя пахло по-другому…

— Это, наверно, от балахона чем-нибудь пахло, — предположил Альберт.

— Но ведь мы же лежали голые…

— Правда… Я и забыл…

— Неужели ты ничего не помнишь?

— Конечно, помню… Я шучу.

— А ты не хотел бы продолжить все это?

Альберт фыркнул и, приподняв ее, уложил на кровать. Она обвила было его шею руками, но Альберт резко оттолкнул ее.

— Что ты! — с испугом сказал он. — Мне сейчас совершенно некогда! Вот-вот в замок могут проникнуть монахи епископа. Я должен эту ночь не спать! Скажи спасибо, что для тебя выкроил немного времени…

— Ах, Альберт! — всхлипнула Агнес, обиженная в лучших чувствах. — Неужели ты меня больше не любишь?

— О Господи! — простонал Альберт. — Да понимаешь ли ты, что мне сейчас не до тебя!

— Ну неужели какая-то горстка монахов так опасна? И ты… — канючила Агнес.

— Горстка?! Да их целая тысяча! Если мы прозеваем их, они всех нас перережут! — И Альберт выскочил из комнаты, с треском захлопнув за собой дверь. Прыгая через несколько ступенек сразу, он взлетел на самый верхний этаж башни, дальше которого была только наблюдательная площадка. Здесь, в небольшой комнате, его ожидал отец Игнаций, а также известный нам командир отряда латников Гильом, который безуспешно искал Ульриха прошлой ночью. Под вечер он с десятком воинов ездил на разведку и совсем недавно благополучно вернулся.

— Я слушаю тебя, Гильом, — едва войдя в комнату, сказал Альберт.

— Монахи в трех милях отсюда, их лагерь на склоне горы Альтен-Хаазенберг. С площадки нашего донжона их не видно, а с вершины горы — все как на ладони.

— Они жгут костры?

— Да. Они ведь тоже люди, мессир. Им тоже прохладно по ночам, и они тоже нуждаются в горячей пище.

— Это мне понятно. А вот насколько близко ты подходил к кострам?

— На такие шутки я не клюну, мессир. Вы полагаете, что они оставили горящие костры, а сами ушли? Нет, они там. И если этот парнишка не перепутал, то их столько же, сколько было — около тысячи.

— Епископ там?

— Большой шатер в центре лагеря стоит, как дуб посреди кустов. Но туда я не добрался…

— Как ты полагаешь, их можно атаковать?

— В замке, мессир, у нас двести двадцать четыре латника, да еще с мессиром Ульрихом прибыло до двухсот рыцарей и оруженосцев…

— Этих не считай. Это не мои воины.

— Я полагал…

— Я полагал… О том, с кем пойдут эти воины, еще рано судить. Даже мессир Ульрих этого не, знает. Это не отряд, а просто попутчики.

— Тогда, мессир, я не советовал бы атаковать. Один против двух — куда ни шло, но против четырех, почти против пяти… Монахи эти только по названию монахи, а так не уступят в бою даже рыцарям, не то что латникам.

— Я бы тоже не советовал атаковать первыми… — сказал отец Игнаций. — Ведь его преосвященство обвинит вас в том, что вы первым напали на его войско.

Вошел усталый, залитый чужой кровью и закопченный Корнуайе.

— Гильом, пошел отсюда! — приказал он, свирепо сверкнув глазами.

Тот недоуменно глянул на Альберта: дескать, что себе позволяет старый хрыч! — но Альберт понял, что дело серьезно, и торопливо сказал:

— Иди к воинам, Гильом, проверьте все посты… Живо!

Гильом пожал плечами и ушел.

— Ну! — спросил Альберт.

— Мало я тебя драл! — в сердцах сказал Корнуайе. — Они пойдут подземным ходом через избушку. Этот ход кончается в камине мессира Генриха. Глухонемой заговорил. Потом мы ему дали передохнуть, он выложил еще… Мне пришлось изрубить всех палачей. Всех четверых…

— Он сказал…

— Да, именно это… И это уже знают там, у монахов.

— Проклятье!!!

— Это еще хуже, чем я думал, — довольно спокойно произнес отец Игнаций.

— Маркграф знает?

— Нет. Да если бы и знал, его это устраивает.

— Верно… А матушка? Что она предлагает?

— Она сказала, что все в руках Божьих, сейчас главное, чтобы в замке никто, кроме тех, кто уже знает, ничего не подозревал.

— Прежде всего, — сказал отец Игнаций, — надо сделать так, чтобы из осведомленных остались только самые надежные. Всех глухонемых — уничтожить. Если хотя бы одна из бабок…

— Эй, Гильом! — крикнул Корнуайе, высунув голову в дверь.

— Ты же его прогнал проверять посты! — хмыкнул Альберт.

— Верно… Ум за разум зашел! — Корнуайе вытащил меч и попробовал пальцем острие. — Сам схожу…

С лестницы внезапно донесся дикий, душераздирающий вопль. Корнуайе, выхватив меч, осторожно выглянул из двери, после чего тут же захлопнул ее и задвинул на засов.

— Монахи в замке! Режут стражу, их там, внизу, уже около полусотни и вылезают еще…

— Дерьмо этот Гильом, а не разведчик! Монахи провели его, как мальца! — взревел отец Игнаций.

— Будет разбираться! — подтягивая к двери стол, орал Корнуайе. — Заваливай двери! — На лестнице тяжело грохотали сапоги, гул их по каменным ступеням все приближался.

— Попались, как в мышеловку! — проворчал Корнуайе и с размаху дал Альберту пощечину. — А все ты, баба несчастная!

Тот отшатнулся и, всхлипнув, залился слезами…

— Мордоворот ты старый! — сказал отец Игнаций. — Нечего сейчас друг друга оскорблять…

— Надо, — проворчал Корнуайе, — злее будет!