Вернемся в обгорелый, опустошенный, но победивший Шато-д’Ор, где продолжались работы по устранению повреждений и приведению в порядок территории. Всего было уничтожено восемьсот монахов. Сюда входили не только убитые наповал во время боя, но и раненые, истекшие кровью на поле боя, и те, кто умер от ран уже после того, как их подобрали, и те, кого добили, «чтоб не мучился». Сорок человек были взяты в плен относительно здоровыми, более полутораста — ранеными. Люди Шато-д’Ора потеряли девяносто человек убитыми и полтораста ранеными, у Вальдбурга двадцать человек погибли и тридцать пять получили ранения.
К стенам замка с разных сторон стекались повозки. Родственники раненых и убитых съезжались за своими близкими — за одними, чтобы выходить, за другими — чтобы предать земле. Гонцы разносили скорбные вести. Приехала родня Мессерберга, де Бриенна, других рыцарей, павших в битве. Мужчины клялись отомстить за убитых, хотя мстить уже было некому. Женщины просто плакали, и это было разумнее. Прибывали все новые силы к лагерю, раскинувшемуся вдоль дороги, ведущей к Шато-д’Ору, — он начинался сразу за мостом замка. К полудню подошло более двенадцати тысяч человек с обозами. На несколько миль вдоль дороги протянулись шатры и шалаши, тут же паслись табуны лошадей.
Ульрих и его помощники, которых набралось невесть откуда более полусотни, скакали в разных направлениях, распоряжались, орали — якобы наводили порядок. В подчинении Ульриха оказалось шесть графов из восьми, имевшихся в марке, два виконта, двенадцать баронов покрупнее и сорок поменьше. Все они составили его штаб и военный совет. Первое заседание происходило в полдень, когда прибыли первые сведения о начале переправы войск герцога. На всех дорогах, по которым можно было подойти к Шато-д’Ору, были выставлены заставы и высланы разъезды, чтобы предупредить о начале наступления неприятеля.
Второе заседание военного совета прошло уже тогда, когда переправа вражеских войск через реку была закончена…
— Лазутчики наши доносят, что число воинов его высочества герцога, перешедших реку, составляет примерно пятнадцать тысяч. Войска маркграфа не только не противятся им, но и встали в их ряды! — так объявил Ульрих своему военному совету. — Это значит, что маркграф предатель и изменник. Он предал, как Иуда Искариот, его величество короля и своих вассалов. Поэтому я, граф Ульрих де Шато-д’Ор, призываю вас, мессиры, решить судьбу маркграфа — за деяние, недостойное христианина, он заслуживает лишения своего поста. Предки его получили этот титул и пост за заслуги перед Карлом Великим. Ныне маркграф желает сменить присягу, не спрашивая на то согласия своих вассалов. Итак, я спрашиваю вас, мессиры, достоин ли маркграф оставаться во главе нашей марки?
— Не-е-ет! — заорали с мест разъяренные мессиры. Ульрих внимательно вглядывался в лица графов. Их было шесть. Один из них — Альберт де Шато-д’Ор, формально остававшийся вассалом маркграфа. Граф Иоахим фон Адлерсберг был самым старшим по возрасту — ему было где-то под шестьдесят. Имел он семь сыновей — от сорока до тридцати лет от роду, все славные вояки и выпивохи. Адлерсберга маркграф разбил еще в те времена, когда Ульрих только находился в «проекте», точнее, победителем был отец нынешнего маркграфа. Из всех здесь присутствовавших графов он единственный сам подписал с маркграфом договор о вассалитете, за всех остальных, не считая Альберта, это сделали предки.
Фон Аннемариенбург перестал быть вольным графом еще в прошлом веке, и во всех неприятностях своего графства, сильно сокращенного по территории в ходе двухлетней войны, винил прадеда нынешнего маркграфа.
Граф де ла Пелотон проиграл не одну, а целых две войны с маркграфами — одну в этом веке, а другую ста годами ранее. Граф де ля Фражор, точнее, его предки семь раз бились с маркграфами, и после каждого очередного сражения территория графства таяла, как масло на сковородке. Граф де Легран дю Буа Друа, родственник виконта де Леграна дю Буа Курбе, происходил из старого графского рода, владевшего землями по разным берегам реки. В ходе сложных феодальных междуусобиц виконты, жившие в замке у Кривого леса, тянувшегося вдоль реки напротив Визенфурта, утвердились как вассалы герцога, а графы, оставшиеся на стороне короля и державшие свое знамя в замке у Прямого леса, владели землями ниже Визенфурта — по течению реки. Теперь дю Буа Курбе высадился на берег всего в трехстах шагах от границ владений дю Буа Друа. Поэтому граф сидел мрачнее тучи. Ульрих понял, что на этого можно надеяться больше, чем на других. Дю Буа Друа подозревал, что поход его родственничка имеет прежде всего корыстную цель, а именно — воссоединение древнего владения своих предков. Интересы герцога стояли у него на втором плане.
Графы держались с большим достоинством — лишь слегка кивали головами. Зато бароны орали во всю глотку: чем меньше было баронство, тем больше шуму поднимал его владелец.
«Ох-хо-хо!» — думал Ульрих, с тревогой разглядывая командиров разношерстного войска. Когда-то, перед Оксенфуртом, он уже наблюдал нечто похожее, и это испугало его. Там, правда, было меньше народу. Но суть была та же: каждый считал себя союзником, а не подчиненным. В удачном бою все они, разумеется, будут верны и храбры, а после победы наперебой будут утверждать, что именно их отряд нанес решающий удар, но на войне, как известно, как на войне, и первое же поражение может резко изменить настроение «союзничков». Могут и нож в спину воткнуть, и отвести на веревке к маркграфу в надежде выторговать себе какое-нибудь снисхождение.
— Итак — продолжал Ульрих, — все вы за низложение маркграфа. Это хорошо. Тогда можем ли мы избрать себе нового маркграфа и послать королю прошение об утверждении в этом титуле нашего избранника?
— Сочтем наш сход за заседание ландтага, — проговорил фон Адлерсберг, — только надо пригласить сюда представителей городов и духовенства. Город у нас один — Визенфурт, и он пока в руках маркграфа.
— Может быть, еще пригласим представителей духовенства? — съехидничал Альберт де Шато-д’Ор. — За этими далеко ходить не надо — они у нас в подвале!
Это вызвало взрыв хохота, особенно у участников ночного боя с монахами — Иоганна фон Вальдбурга, Хлодвига фон Альтенбрюкке, Арнольда фон Гуммельсбаха и Бальдура фон Визенштайна цу Дункельзее. Пригласить на заседание пленных монахов — добрая будет потеха.
— Тащите их сюда! — воскликнул Гуммельсбах. — Пускай его преосвященство тоже подпишется!
Ульрих подумал вдруг, что в этом могут быть свои резоны, и сказал вполне серьезно:
— Что ж, я думаю, что пригласить сюда его преосвященство — здравая мысль. — И он жестом указал Марко, стоявшему у дверей, что сказанное надо выполнять. Марко ушел, и в зале воцарилась тишина, чреватая взрывом.
— Вы что, любезный дядюшка, серьезно решили пригласить сюда этого разбойника в рясе? — нервно вскинулся Альберт. — Его надо повесить на стене Шато-д’Ора, чтоб другим воронам неповадно было!
— Во всяком случае, это столь значительная персона, — заметил Ульрих, — что ее нельзя повесить без суда. Как человек духовный, он подлежит суду Церкви. Мы же люди светские, и судить его не можем. Взяв его в плен, мы обязаны пожаловаться на его поведение в церковные инстанции и предать его на их суд.
— Но все же епархия пользуется защитой марки, а не наоборот! — проворчал граф Симеон де Пелотон. — И он такой же вассал маркграфа, как и все мы!
— В военном отношении — да, — сказал Ульрих, — но в духовном — именно наоборот! Пред Господом епархия молится за марку…
— Я все же вас не понимаю, дядюшка! — наморщил лоб Альберт. — На кой черт нам нужен сейчас епископ? Войско его разбито, да и, кроме того, он утверждает, что я женщина, к тому же еще и ведьма!
— С монахами это бывает, — серьезно произнес фон Альтенбрюкке. — От долгого воздержания…
Рыцари заржали и долго держались за животики от хохота, хотя причина для смеха была пустячная. Когда смех иссяк, граф де Легран дю Буа Друа, единственный, кто все это время не смеялся, мрачно сказал:
— Пока мы тут веселимся, мой благородный кузен уже мог обложить мой замок…
Помрачнели бароны, чьи владения находились поблизости от графских; среди них и фон Альтенбрюкке.
— К черту всех монахов! — воскликнул он. — Я предлагаю: маркграфом пусть станет Ульрих де Шато-д’Ор. Пусть он ведет нас под Визенфурт и в открытом бою разобьет маркграфа. Клянусь честью, мы их одолеем!
— Верно! — вскричал Гуммельсбах. — Да здравствует Шато-д’Ор!
— Согласно старинному обычаю, — заскрипел дотошный фон Адлерсберг, — в тех случаях, когда маркграф избирался, а не назначался королем, его избирали из числа графов марки…
— Не было такого! — запальчиво выкрикнул граф де Пелотон. — Не было! Графства вообще в марку не входили, просто марка была ближе к границе!
— А откуда тогда взялся вассалитет графов? — прокричал де Легран дю Буа Друа.
— А кто первый подписал вассалитетный договор с маркграфами? — ехидно поинтересовался Альберт, твердо зная, что последним его подписал не он.
— Он взялся от старинных обычаев, — прокряхтел фон Адлерсберг, — только оттуда!
— Да бросьте вы! — примирительно сказал граф де ла Фражор. — Просто маркграфы расколотили нас всех поодиночке и навязали вассалитет! Почему мы все здесь? Да потому, что нам надоел вассалитет! Нечего ссылаться на какие-то обычаи! Поделить марку на шесть графств — и вся недолга!
«Так! — отметил про себя Ульрих, явно недовольный этими дебатами. — Уже делят шкуру неубитого медведя! Глядишь, захотят поделить и герцогство…»
— Мессиры! — сказал Ульрих, покрывая своим мужественным басом галдеж и ругань. — По-моему, вопрос о том, кому быть маркграфом, поставлен слишком рано! Пока надо решить, кто будет командовать объединенным войском. Если войско поведут все шестьдесят командиров, то можно сразу считать войну проигранной. Если кто-то из вас против моей персоны в качестве командующего — предлагайте кого-то другого!
— Зачем другого! Тебя! Вас, мессир! Ура Шато-д’Ору! — зашумели рыцари.
Под этот галдеж Марко буквально вытолкнул на середину залы перепачканного пеплом и землей, в разорванных одеждах с пятнами крови епископа, ростом едва доходившего Марко до плеча; вид у него был жалкий и потерянный. С этакой вершины — да на самое дно жизни.
— Мы рады вас приветствовать, ваше преосвященство, — церемонно сказал Ульрих, кланяясь епископу. — Как видите, здесь собралось почти все рыцарство марки, точнее, его лучшая часть… Вчера вы изволили вести себя несколько странно, внезапно, без объявления войны и предъявления каких-либо претензий, атаковав наш замок. В результате этого пред Господом уже предстало около тысячи христианских душ. И эта странность в вашем поведении, ваше преосвященство, согласитесь, заставляет меня задать вопрос: чем графство Шато-д’Ор провинилось перед епархией?
— Я уже говорил это вчера, — прогнусавил епископ. — Если у вас осталась хоть капля христианской совести, вы должны хотя бы проверить то, что я говорил вчера. Я требую, чтобы Альберт де Шато-д’Ор показал свое мужское естество… Только после этого я буду готов отвечать на любые вопросы!
— Д-да! — давясь от смеха, произнес Ульрих. — Первый раз слышу, чтобы кто-либо серьезно требовал этакого публичного освидетельствования.
— И тем не менее, — вспылил Альберт, — сей наглый клеветник хочет меня унизить! Он требует, чтобы я публично снял штаны!
— Ну и что? — спокойно сказал Ульрих. — Показал бы его преосвященству то, что он просит! Здесь все мужчины, а у тебя не убудет!
— Пусть снимет! — завопил епископ, обрадовавшись неожиданной поддержке. — И пусть сюда приведут девку, которая скрывается под именем оруженосца Андреаса!
— Его уже нет вторые сутки, — сказал Альберт, опуская глаза и явно волнуясь. — Он потерялся…
— Я все понял! — воскликнул Франческо, стоявший за спиной Ульриха. — Епископ — колдун!
— Что-о-о?! — взревели рыцари, вскакивая с мест. — Как — колдун?!
— В ту ночь, когда потерялась… когда потерялся Андреас… Мы переплывали реку, удирая от монахов, — запинаясь от волнения, проговорил Франческо. — Мы разделись и голые поплыли… Клянусь Святой Девой, Андреас был юношей! Не стала бы девка раздеваться при мне догола!
— Смотря какая девка… — съехидничал кто-то, но на него тут же цыкнули.
— Он был мужчина, я готов поклясться! Когда мы плыли, он сказал, что боится русалок… А я брызнул в него водой и сказал: «Чтоб тебе бабой из воды вылезти!» Ну, он и стал бабой!
— Так это, выходит, ты колдун?! — Ульрих даже выпучил глаза.
— Да нет же! Как бы епископ мог об этом знать? Наверняка он нарочно чего-нибудь набормотал там, на берегу!
— Ложь! — взвизгнул епископ. — Это ерунда и чушь собачья! Мой человек, который сейчас еще жив после пыток нечестивца Корнуайе, сам видел все! Позовите Корнуайе, он подтвердит это под присягой, пусть поцелует крест и скажет, что это правда!
— Корнуайе убит, — сказал Ульрих, — все палачи тоже погибли… Госпожа Клеменция… может, она что-нибудь знает?
— Это нечестивица! — прошипел епископ. — Неужели вы доверитесь слову женщины, которая сама столь развратна, что выдавала за сына свою беспутную дочь!
— Беспутную?! — Эти слова возмутили даже Ульриха. — Полегче, ваше преосвященство!
— Беспутную шлюху! — повторил епископ. — Она любовница фон Вальдбурга!
— Вот это да! — заржал Вальдбург. — Это, выходит, моя любовница чуть не снесла мне полчерепа! Здесь, — он показал на повязку, которой была обмотана его голова, — все доказательства мужского достоинства мессира Альберта. Его меч только чудом не рассек мне голову. Хорошо, что дело обошлось только ухом! Я женюсь на сестре мессира Альберта — это правда, но никогда бы…
— Да я же говорю, колдун он! — перебивая всех, заорал Франческо. — И он наверняка уже заколдовал мессира Альберта, наверно, еще во время боя! Он же наверняка хотел действовать! Ну, ты у меня поплатишься!
— Стой! — вскричал Ульрих, опасаясь, что Франческо тут же зарубит епископа. Но Франческо схватил не меч, а ковш воды, стоявший на столе, и, плеснув его прямо в обрюзглое старушечье лицо епископа, рявкнул:
— Чтоб тебе стать старухой, старый козел!
Епископ издал душераздирающий крик, будто его полили не водой, а серной кислотой.
— Ага! — торжествующе завопил Франческо, свято веря в то, что епископ действительно станет женщиной. — А теперь, мессиры, задерите-ка ему рясу и поглядите, что он такое!
Человек пять разом кинулись к епископу. Его преосвященство вырывался, кусался, царапался и выл на разные голоса. Но сила, известно, и солому ломит. Епископа повалили на пол, задрали на нем рясу и…
— Чудо!!! Чудо!!! — заголосили рыцари, в страхе отшатываясь от епископа, а наиболее суеверные — и от Франческо Епископ действительно был старухой!
Колдовство! — визжала старуха-епископ, брызгаясь слюной и лихорадочно натягивая на сизые, испещренные венами икры и тощие ляжки оборванную рясу.
— Ну и дела! — сказал Ульрих, теребя седую бороду. — Никогда не думал, что мой сын окажется колдуном!
— Я не колдун, мессир Ульрих! — испуганно вскричал Франческо. — Если бы я был колдуном, то знал бы, как превратить и его, и Андреаса обратно в мужчину. А я этого не знаю!
— Врет! — шипела с пола старуха-епископ. — Сжечь его, сжечь!
— Сама врешь, старая карга! — кричал Франческо. — Это ты заколдовала Альберта и Андреаса!
— Однако пока все колдовство исходило от тебя… — сказал Ульрих.
Стало тихо. Все обратили взоры на Франческо. Тот стоял, растерянно держа в руке ковш и переминаясь с ноги на ногу.
— По-моему, он тут ни при чем, — сказал Альберт, уже вполне пришедший в себя. — Колдовство, ясно, исходит от епископа.
— А доказательства? Доказательства где? — с трудом встав на ноги, возмущенно пыхтела епископша. — Все видели, что здесь свершилось колдовство! И все видели, что его сотворил не я!
— А кто только что утверждал, что все это ерунда и чушь собачья? — ехидно спросил Альберт. — По-моему, это были вы, ваше преосвященство!
— Я в это не верил! Это ли не доказательство!
— Это ты мог… могла сделать нарочно! — выкрикнул Франческо. — Так же, как в случае с Андреа! Специально, чтобы все подумали, будто колдун — я! Давайте проверим еще раз!
Мужчины торопливо подались к выходу… Ульрих почуял, что история с превращением епископа в старуху может иметь далеко идущие политические и военные последствия. Вряд ли кто-нибудь захочет оставаться при войске, где сын командующего пробавляется колдовством. Мужским полом господа рыцари весьма дорожили!
— Постойте! — громыхнул он. — И впрямь надо проверить! Давайте-ка уберем отсюда эту… даму. Пусть Франческо попробует превратить кого-нибудь без нее. Если это удастся, значит — он колдун. А если нет — тогда проверим епископа!
— Правильно! Молодец! Верно! — загалдели рыцари. Два дюжих барона выволокли за дверь епископа. Даму утащили от двери комнаты, где заседал совет, чтоб она не услышала, кого изберут объектом опыта.
— Мессиры! — торжественно объявил Ульрих. — Если кто-то желает подвергнуться испытанию, пусть скажет об этом!
— Дураков нет! — рявкнул кто-то из баронов.
— Я готов! — сказал Вальдбург, выйдя на середину комнаты.
— Мессир Вальдбург, подумайте хорошенько! — остерег де Легран дю Буа Друа. — Вы еще не женаты!
— Тем более это не страшно! — бесшабашно отмахнулся Иоганн. — Если не удастся жениться, выйду замуж!
Ульрих тем временем распоряжался подготовкой к эксперименту. Он велел налить в ковш воды из бочки, которой уже пользовался Франческо, «превращая» епископа в старуху. Ковш подали Франческо в ту же руку, какой он ранее держал его, а Вальдбурга поставили точно на место епископа.
— Не бойся, Вальдбург, с тобой ничего не будет, — произнес Альтенбрюкке. — А если и будет, можешь считать, что я уже сделал тебе предложение.
— Но тогда мне придется отказать Альбертине! — вздохнул Иоганн.
— Тогда мы будем с вами соперниками, мессир Хлодвиг! — усмехнулся Альберт. — Если он не женится на моей сестре, ему придется выйти за меня замуж!
— А как же баронесса? — спросил фон Альтенбрюкке. — Госпожа фон Майендорф этого не перенесет!
— Франческо, — строго сказал Ульрих, — ты должен делать все именно так и произносить те же слова, как и в тот раз…
— Да откуда же я знаю, мессир Ульрих, какие надо произносить слова? — чуть не плача, воскликнул Франческо. — Ей-богу, я знаю только, что надо полить водой и сказать: «Чтоб ты стал бабой!»
— Ты же кричал епископу: «Чтоб ты стал старухой, старый козел!» — напомнил Ульрих.
— Ну так то ему! А мессира Вальдбурга старым козлом не назовешь!
— Ладно, — снисходительно сказал Вальдбург, — называй как хочешь! Для проверки я могу и на козла не обидеться…
— Да ведь вы не старый, мессир Иоганн! — сказал Франческо. — Может, не надо вас, а?! Может, лучше из старичков кого? Их как раз старыми козлами назвать можно!
— Мальчишка! Негодяй! Высечь! — заорали старые вояки, а громче всех — Адлерсберг.
— Все споры потом! Все потом! — раздраженно проговорил Ульрих. — Ладно. Скажи все точно, как в первый раз.
— Это когда мы с Андреасом плыли? — переспросил Франческо. — Так-так… Тогда я говорил: «Чтоб тебе бабой из воды вылезти!» А здесь-то ведь сухо, лужица только вон…
— Значит, не от заклинания все, — глубокомысленно произнес фон Аннемариенбург, — может, все дело в воде?
— Там речная была, а здесь — колодезная, — сказал фон Гуммельсбах.
— А далеко от того берега вы находились? — спросил Ульрих, почесывая бороду. — Я имею в виду, когда Адреас превратился в девушку…
— Локтей так… — Франческо глянул в потолок, словно что-то подсчитывая на каменных сводах, — локтей этак сто, наверное.
— Сто локтей — это где-то… пятьдесят шагов, — перевел Ульрих на более понятные единицы измерения. — А далеко отвели епископа?
— Далеко, — сказали из толпы баронов, — шагов на двести…
— Лей! — приказал Ульрих.
Франческо зажмурился и, плеснув из ковша на Вальдбурга, крикнул:
— Чтоб тебе бабой стать!
Вальдбург от холодного душа ойкнул. Присутствующие в напряжении глядели на его побледневшее лицо, силясь угадать, кто же теперь перед ними — мужчина или уже женщина… Но Вальдбург, ощупав себя, облегченно вздохнул и сказал:
— Не вышло! Все как было, так и есть!
— Вот! — воскликнул Франческо. — Я же говорил!
— Не спеши радоваться, — предупредил Ульрих. — Проверим еще, что получится, когда тебя здесь не будет… Пойдите-ка приведите епископа, а Франческо пусть уйдет!
Франческо понуро вышел. Бароны придерживали его за локти, чтобы он, упаси Бог, не сбежал вместе со своими колдовскими чарами. Спускаясь по лестнице, конвой встретил Агнес фон Майендорф. Как мы помним, она так и не поняла, с кем именно проводила прошедшую ночь, а потому довольно равнодушно встретила жаркий взгляд, который подарил ей Франческо.
— Что натворил этот молодец? — полюбопытствовала она у баронов.
— Да так! — уклончиво отвечал один из баронов. — Пока еще не разобрались… Там кое-кто сомневается кое в чем…
— В чем? — не отставала Агнес.
— Сомневаются в том, что ваш жених — мужчина! — хихикнул Франческо с какой-то веселой злостью, хотя ему было вовсе не до смеха.
— Как это? Он же храбрец! — Агнес подумала, что речь идет о моральной стороне.
— Не в этом дело, сударыня, — разъяснил барон. — Там один человек утверждает, что он, простите, девушка!
И бароны повели Франческо дальше, а Агнес, с минуту постояв на ступенях, подобрала подол и бросилась вверх по лестнице. Она влетела в комнату, где заседал совет и, энергично распихав локтями рыцарей, прорвалась к Альберту.
— Что это?! — возмутился Ульрих. — Кто вас сюда пустил?! Здесь военный совет, а не пряльня! Немедленно покиньте помещение!
— Как бы не так! — вскричала возмущенная баронесса. — И не подумаю! Кто здесь позволил себе сомневаться, что ваш племянник и мой жених не мужчина?!
— Господи! — воскликнул Ульрих. — Да кто вам это сказал?
— Ваш оруженосец и те люди, которые вели его! Ну, так кто в этом сомневается?
— Среди нас, собственно, никто не сомневается… — протянул Вальдбург. — Но сейчас сюда притащат епископа, который заявил это со всей категоричностью!
— Видите ли, — осторожно начал Ульрих, — еще во время боя епископ, этот бесчестный и гадкий человек, ругал вашего жениха, оскорблял его, утверждая, да простите мне это мессир Альберт, что ваш жених — женщина, да к тому же еще любовница фон Вальдбурга!
— Ну не смешно ли, баронесса?! — ухмыльнулся Вальдбург. — Епископ еще соврет, что Альберт приревновал не меня к вам, а вас ко мне?
— От него можно и этого ждать! — усмехнулся Альберт. — Ступайте, сударыня, и ни о чем не беспокойтесь!
— Да, да! — подтвердил Ульрих. — Идите и предоставьте мужчинам возможность решать наши дела без женщин.
Их беседу прервали бароны, тащившие под бряцание кандалов старуху-епископа.
— Ах, это он?! — завопила Агнес. — Постойте же, я выцарапаю ему глаза!
— Осторожнее! — завопила епископша. — Я заразная!
— Тьфу! — сплюнули бароны, отпуская старуху.
— Так он еще и женщина? — спросила Агнес. — А клеветал на моего Альберта?
— Это колдовство! Колдовство! — Епископша затопала по полу деревянными башмаками. — Я был мужчиной, был! Меня заколдовали!
— Заколдовали его! — Агнес заливисто засмеялась. — Господи, да она же врет, старая карга! Она наверняка всю жизнь была бабой, спала с монахами и заполучила свою дурную болезнь… А теперь выкрутиться захотела! Что, боишься карга, сгореть на костре за святотатство?! Бесстыжая! Да еще валит с больной головы на здоровую! Ладно, пусть я буду плохая, но я скажу! Я все скажу!
— Не надо! — воскликнул Альберт, предостерегающе подняв палец.
— Да чего там! — отмахнулась она. — Чего нам стесняться, ведь мы обручены и через несколько дней поженимся… Мессиры, позвольте надеяться на вашу рыцарскую и мужскую честь…
— А что надо делать? — спросили из толпы.
— Да ничего, — сказала Агнес, — только, пожалуйста, не распространяйтесь до нашей свадьбы, что мы с мессиром Альбертом…
Она смущенно покраснела и стала трогательно-хорошенькой, очень миленькой и такой же красивой, как всегда.
— …Мы уже провели ночь вместе… — сказала она, скромно улыбаясь.
— Эка страсть! — хмыкнул Хлодвиг фон Альтенбрюкке. — Подумаешь, неделю не дотерпели! Так бы сразу и сказала…
— Значит, меня обманули! — Голос старухи заскрежетал, как несмазанная телега. — Он мужчина! Какой же подлец этот Вилли Юродивый!
— Что, взял денежки, да не отработал? — съехидничал Альтенбрюкке. — Все вы такие, монастырское отродье, шпионы и жулики!
— И все же надо проверить — не колдунья ли она? — заметил Ульрих. — Ведь Франческо утверждает, что она превратила в девушку Андреаса!
— Да что там проверять! — сказала епископша. — Просто эта девка была его любовницей…
— Что-о? — воскликнула Агнес. — Андреас был девкой?
— Нет! — сказал Альберт. — Андреас не был моей любовницей ни в мужском, ни в женском роде! Клянусь Святым крестом!
— Да вы же вместе в мыльню ходили! — завопила епископша. — Вместе!
— Вот я и говорю, что ты его, старая карга, заколдовала! А кто ты сама — женщина или мужчина, — неизвестно, может, ты и вовсе оборотень!
— Да что может статься с человеком, если на него водой плеснуть?! — орала баба. — Да ничего!
И схватив со стола злополучный ковш, она плеснула водой в Альберта, пробубнив:
— Чтоб тебе век девкой быть!
— А-а-а-а! — очень натурально вскричал Альберт, тряся головой и стряхивая с нее воду.
— Да ничего с ним не случилось, — сказала карга, скаля гнилые зубы и победно ухмыляясь. Но Альберт, замерев с каким-то каменным лицом, вдруг схватился за грудь и пробормотал, опуская глаза:
— Растет!
— Ведьма-а-а! — заорали вокруг, и если бы Ульрих не загородил собой старуху, ее изрубили бы на куски.
— Тихо! — гаркнул Шато-д’Ор-старший, и в зале воцарилась тишина. — Что с тобой, Альберт?
— Я… — Альберт, растерянно улыбаясь, хлопал глазами…
— Да что с тобой, черт побери! Ты стал женщиной?!
— Да…
— И-и-и-а! — взвизгнула Агнес и упала на руки Ульриха без чувств.
— Воды! — крикнул кто-то. — Воды немедленно!
Но к воде никто не решался подойти. Ульрих подтащил обмякшую баронессу к бочке и плеснул ей в лицо несколько горстей. Кто-то сбегал за служанками, и те увели шатающуюся и рыдающую от горя Агнес наверх.
— Так что? — просил Ульрих. — Что ты чувствуешь?
— Здесь выросло, а тут — исчезло… — сказал Альберт, указывая на соответствующие места.
— Показывай!
Альберт подобрал кольчугу и без какого-либо стыда или особенного волнения спустил штаны. Рыцарство сгрудилось вокруг рыцаря, с интересом разглядывая превращенного.
— Да, брат! — сокрушенно покачал головой фон Альтенбрюкке. — Не повезло тебе! Как ножом все стесало!
— Может, еще вырастет? — понадеялся Бальдур фон Визенштайн цу Дункельзее. Альберт оделся и сел за стол, подперев голову руками. Воцарилось тягостное молчание, за которым последовал взрыв:
— Ведьму на костер! На костер ведьму! Не то она всех в баб переделает!
— Неправда! Ложь! Они в сговоре! Черт! — заверещала епископша, но теперь даже Ульрих не смог остановить рыцарей. Старуху схватили и скопом поволокли во двор. Заседание было прервано. В зале остались только Ульрих и Альберт. Сокрушенно обхватив голову руками, Альберт сидел за столом, уставившись в пустоту.
— Не огорчайтесь, дорогой племянник! — сказал Ульрих, кладя руку на плечо своего племянника, ставшего племянницей. — Чары изменили ваш пол? Не беда! Живут же люди, рожденные женщинами, живут всю жизнь, рожают детей, любят мужей…
— Но я-то привык быть мужчиной! — сказал Альберт и смахнул натуральную слезу.
— А теперь привыкнете быть женщиной…
— Уж не предложите ли вы мне руку и сердце? — усмехнулся Альберт — пока будем называть его так.
— Староват я для вас, староват… Но вы чрезвычайно похожи на вашу матушку… Когда-то, не буду этого скрывать, она мне сильно нравилась…
На пороге зала стояла Клеменция. Лицо ее было бледно и выглядело усталым: ведь она следила за лечением раненых и сама подолгу просиживала около умирающих, облегчая их страдания чтением Библии.
— Оставьте нас, сын мой! — сказала она Альберту. Тот послушно вышел из комнаты. Клеменция и Ульрих остались тет-а-тет.
— Вы легки на помине, графиня, — сказал Ульрих. — Я только что о вас говорил.
— Вы уже знаете, кто Альберт? — без обиняков спросила Клеменция.
— Да, он стал женщиной! — сказал Ульрих, прищурившись.
— Бьюсь об заклад, что вы не поверили в это ни на одну минуту!
— Это мое дело.
— Теперь, — сказала Клеменция, — вы единственный мужчина в роду! И ваш поединок с Альбертом не нужен… Вы хозяин замка.
— Кто знает?! — вздохнул Ульрих. — Если завтра или послезавтра меня разобьют, то все придется начинать сначала…
Со двора в окно потянуло смрадным дымом горящего мяса, послышались душераздирающие вопли горящей на огне старухи и веселый хохот рыцарей.
— Жгут, — сказал Ульрих. — Веселое дело!
— Вам жаль ее? — спросила Клеменция. — А ведь сегодня она могла бы сжечь меня!
— Да, — сказал Ульрих, глядя перед собой.
— Скажите, мессир Ульрих, — произнесла Клеменция, — только скажите честно, отбросив почтительность… Вы осуждаете меня?
— За что же вас осуждать? — спросил Ульрих рассеянно. — Разве я имею право осуждать вас только потому, что однажды был так безумен…
— Плод этого безумства только что вышел из комнаты, — просто и горько сказала Клеменция, — а второй из этих чудесных плодов перевязывает раненых…
— Я не верю вам, — сказал Ульрих. — Это девочки Гаспара…
— Нет, — сказала Клеменция, — это ваши дочери. Ваши…
— Ну допустим, — согласился Ульрих, — что из того? Ведь они этого наверняка не знают?
— Нет! — Облокотившись на стол, Клеменция поглядела Ульриху в глаза: — Но от вас зависит, узнают они это или нет…
— С вами нелегко говорить, госпожа Клеменция, — грустно улыбнулся Ульрих. — Я все время чего-то боюсь, боюсь ошибиться, попасть впросак, наткнуться на подвох… Вы слишком скрытны, слишком таинственны, а поэтому опасны…
— Моя скрытность объясняется условиями, в которых я жила, сударь! От вас не было вестей многие годы. А мне надлежало хранить этот замок, это чужое семейное гнездо…. Ведь узнай маркграф, что я имею не мальчика и девочку, а девочек-близнецов, он, без сомнения, украл бы одну из них, убил бы, подменил ее каким-нибудь мальчишкой. Поэтому я с самого их рождения и поныне берегла нашу тайну. Но против хитрости всегда найдется другая хитрость. Кто знал, что глухонемой Вилли умеет говорить и слушать. Он свел дружбу с глухонемыми старухами, которые прислуживали девушкам, и те «проболтались». Донос ушел к епископу! А епископ — он правит в епархии уже двадцать лет — написал донос в Рим. Донос этот, насколько мне известно, до Рима не дошел. Его перехватили люди герцога и теперь пугают им маркграфа…
— А при чем тут маркграф?
Клеменция потупилась, помолчала, а затем сказала:
— Маркграф — отец моей третьей дочери, Андреа. Это случилось через два года после вашего отъезда… Я хотела… А впрочем, что я хотела, что терпела двадцать лет, вам не понять… Словом, я тайно родила ее в монастыре Святой Маргариты, рожала тяжко, думала, что умру, и сдуру, когда лежала в горячке, рассказала всю подноготную о моих дочках сидевшей со мной монашке, очень заботливой и доброй. Тогда ей было под сорок. Я родила, пришла в себя и, уезжая домой, оставила девочку в монастыре. Я хотела навсегда забыть о ней, забыть о своем позоре. Но едва мы отъехали от монастыря на полмили, как мне стало уже не хватать ее… Тогда я велела Жану Корнуайе вернуться и забрать ребенка. Корнуайе привез ее в Шато-д’Ор, нашел кормилицу и стал растить вместе с Альбертой и Альбертиной. Так росли все мои дети, три дочки, из которых лишь одна росла как девочка. Боже мой! Как я переживала, когда Корнуайе заставлял Альберту и Андреа скакать верхом, рубить, колоть, стрелять! Они были такими маленькими и хрупкими… А потом я заметила в глазах обеих чисто мужское превосходство; они закалились, говорили грубыми голосами, не плакали, когда я или Корнуайе секли их за шалости… Они действительно стали похожи на мальчишек! Если бы не груди, которые пришлось туго перетягивать тканью, да еще кое-что… их не отличить от юношей, и все военные упражнения они умели делать лучше многих ребят… Как я хотела весной, всего за несколько месяцев до вашего, мессир Ульрих, возвращения, упасть в ноги маркграфу и рассказать ему о своем обмане! А почему? Да только потому, что маркграф велел моему «мальчику», то есть Альберте, прибыть на турнир в Визенфурт! Я подумала: «Да неужто девочка будет биться против юношей?!» Но они с Корнуайе сказали мне: «Все будет хорошо!» И я поверила! Я поверила, мессир Ульрих! Альберта сшибла с коня семь юношей! Маркграф подарил ей перстень. Он ни о чем не догадывался. Даже не знал, что Андреа его дочь. Он ничего не знал… А вот монахи что-то чуяли! Столько раз приходилось убирать их лазутчиков и тех, кто оказывался на подозрении… Сперва попадались монахи из монастыря Святого Иосифа, ведь стоило им только узнать, что Альберт не юноша… Они тогда нашли бы тебя в Палестине и убили! Но им ничего не удалось… А вот той монашке, которой я исповедалась в монастыре Святой Маргариты, той удалось все. Она уже тогда была епископом. Ее настоящее имя сестра Магдалина, в миру просто Мадлен Обри, которая в молодости была публичной девкой. Мы ведь с Корнуайе тоже кое-что выясняли и уточняли… Отец Игнаций и сейчас занимается этим.
Так вот. Публичная девка стала вначале монахиней, а затем, создав себе репутацию благочестивой женщины — а в те времена она была еще молода и красива, — отправилась в паломничество по святым местам, попутно собирая деньги на построение Божьего храма. И тут судьба улыбнулась ей. Ее путь пересекся с путем, по которому проезжала карета епископа, назначенного в наши места. Забыв о сане и обете безбрачия, епископ увлекся красоткой-паломницей. Он был еще молод, а в свое время, надо сказать, пользовался благорасположением самого его преосвященства папы римского…
— Среди пап, увы, встречались содомиты, — усмехнулся Ульрих.
— Видит Бог, я на это не намекала… Словом, епископ угодил в ее сети. Несколько разбойников, ранее знавших развеселую Мадлен, повстречав ее на паперти за сбором пожертвований, опознали ее. Среди них — Вилли и брат Феликс. Тут и образовалась эта милая компания. Разбойники напали в лесу на конвой епископа, перебили его вместе с несчастным, захватив много добра, а также бумаги епископа. Сперва разбойники хотели бежать, боясь расплаты. Но Мадлен, истинной блуднице вавилонской, в голову пришла дьявольская по кощунству мысль: самой стать епископом! Ведь к этому времени она уже хорошо знала церковную службу, знала латынь и могла скопировать манеры служителя церкви. Она придала себе мужской облик и вместе с разбойниками, переодетыми в монастырских латников, явилась в нашу епархию и водворилась в Визенфурте. Там она быстро сколотила вокруг себя окружение из разного рода блудодеев, разбойников и прочей мерзопакости, повязанных круговой порукой, не выдававших греха, хранивших тайну своей патронессы…
— Ну и воняет же горелым! — поморщился Ульрих.
— А по мне, так очень аппетитный запах! — усмехнулась Клеменция. — Кстати, она уже не верещит…
— Царствие ей небесное! Возможно, огонь очистит ее от грехов!
— Вряд ли…
И Клеменция продолжила свой рассказ:
— … Да, мессир Ульрих, она блудила и будучи епископом. Переодевалась иногда в женское платье, путешествовала по марке и епархии, ища поживы для своих разбойников. Так епархия захватила несколько замков, три баронства и двенадцать графств — где хитростью, а где силой. Они исправно отправляли в Рим деньги для двора Святого Петра. Более того, эта Мадлен наловчилась подделывать почерк епископа, и письма, которые она писала папе, тот принимал за подлинные…
Целая епархия двадцать лет была в руках разбойников, которые награбили огромные сокровища… И в то время, когда подошел мой срок рожать, я встретилась с ней в монастыре Святой Маргариты, куда та забрела под видом простой монашки. Убежденная, что умираю, я рассказала ей все! Господи, как я была наивна тогда! Вначале она побаивалась меня, все-таки маркграф благоволил ко мне… В то время я, разлученная с вами, мессир Ульрих, считала, что мне надо соединиться браком с маркграфом. Это было подло, ведь у него была жена, но мне казалось, что так я подниму Шато-д’Ор, избавлю от позора Визенфуртского вассалитета. Наивно? Но мне не было и двадцати пяти!
Потом я ему надоела, нашлись более ловкие, ни на что, кроме двух-трех месяцев фавора, не претендовавшие. И он меня оставил. Тогда я все чаще стала думать о том, как отомстить ему! На вас я уж не надеялась, вы уж простите, мессир Ульрих! Я мечтала, чтобы Альберт… то есть Альберта, который был очень красив, посватал дочь маркграфа. А затем, когда откроется правда, — наступит мщение! Глупо! Но я мечтала об этом. А потом я получила весточку от вас. Тут я впервые подумала, что вы можете вернуться. И обрадовалась! Обрадовалась, хотя это означало конец моего правления в Шато-д’Оре. Но больше тогда меня волновала, честно сказать, моя плоть. Сколько же я тогда нагрешила!
— Если можете, не рассказывайте мне этого… — попросил Ульрих.
— Нет, сударь, вам надо меня выслушать! Надо выслушать, потому что наши отношения с вами еще не выяснены…
— Я отношусь к вам как к вдове моего покойного брата, не более!
— Лжете, мессир! Вы меня любите! Поверьте, я уже порядочно прожила на свете и кое-что понимаю в жизни и в людях. Скажите, что это правда, и я тоже буду с вами откровенна.
Ульрих, помолчав в раздумье какое-то время, заговорил:
— Ведь наши отношения имеют очень короткую историю… Я уже точно не помню, сколько месяцев мы были вообще знакомы. Кроме той поляны и того утра, у нас нечего и вспоминать. Но это событие обросло мечтами, фантазиями, надеждами, которые мое воображение, обостренное долгими скитаниями, превратило в обожание к вам. Если вы это называете любовью, то вы правы. Ведь пока я был далеко от вас, воевал, пьянствовал, путался с гулящими девками — временами тяга к вам была так сильна, что я даже во сне говорил с вами, ласкал вас, в каждой самой грязной шлюхе пытался найти хоть что-то, что напоминало бы мне вас…
— Смешно! — горько улыбнулась Клеменция. — Я только что хотела рассказать вам примерно то же самое… Когда мне было тоскливо и одиноко, когда даже дети казались постылыми, я начинала вспоминать вас и тоже придумывала вас себе таким, каким вы никогда не были… Я прекрасно понимала, что вы не можете вернуться через двадцать лет таким же, каким уезжали. Но последнее впечатление о вас так крепко запало в мою душу — да и кто тогда мог уверить меня, что я видела вас не в последний раз?! — что все двадцать лет я видела вас только двадцатилетним, чистым, как ангел, грустным и скорбным. И когда я увидела вас по возвращении из Палестины, я все еще видела в вас того — двадцатилетнего, которого я любила и люблю….
— Что ж! — вздохнул Ульрих. — Это жизнь! Итак, мы обменялись признаниями в любви, запоздавшими на двадцать лет… Грустно, но ничего не поделаешь… Надо как-то жить дальше, чем-то заполнять остаток жизни. Вы жалеете о чем-либо в прошлом, госпожа Клеменция?
— Жалею. О всяких пустяках, которые уже не вернутся. Например, я много раз думала, ну почему вы не родились трусом, угодником, льстецом? Господи, да ведь тогда бы все было проще! Ты не поехал бы ни в какую Палестину, стал бы вассалом маркграфа и жил бы здесь, рядом со мной… Я бы вначале стала твоей любовницей, потом ты бы на мне женился, и не было бы ни той горы грехов, которые мне нипочем не отмолить, ни сотен погибших людей, ни всех гнусностей, сотворенных мною…
— Вы убивали, госпожа Клеменция? — не переходя на «ты», спросил Ульрих.
— Я убила христиан больше, чем вы сарацин, мессир Ульрих! — усмехнулась Клеменция. — Вы убивали в честном бою, а я… Вы прервали меня, когда я стала рассказывать о своих подлостях, а зря! Только узнав о них, вы поймете, с кем имеете дело… Так вот, тоскуя по вас, я бесилась. Дьявол, без сомнения, владел и телом моим, и душой… Сперва я металась, потом стала грешить. Грешить бесстыдно. Я спала с воинами, которые несли караулы на башнях, с пажами, со слугами, с Корнуайе, с отцом Игнацием, с маркграфом — со всеми, кто отвечал моей похоти. Одних, в ком я была уверена, я оставляла жить, других убивала. Резала ножом сонных, травила ядовитым вином… Нескольких малолетних пажей я удушила, двух или трех сбросила со стены.
— Зачем вы наговариваете на себя? — спросил Ульрих. — Ведь этого не могло быть… Я не могу, не хочу и не стану в это верить…
— Что ж, слушайте дальше… Я насыщала свою плоть так, как она этого хотела. Мужчин мне было мало, я занялась женщинами. Это тоже надоело, и я опять вернулась к мужчинам, но на сей раз отдавалась им содомским способом. Но и этого мне было мало, и я стала развлекаться с кобелями, баранами и козлами! Ну, как вам это нравится? Вас еще не тошнит, мессир Ульрих?
— Да что там! — отмахнулся Ульрих. — Я же сказал, что не верю ни единому вашему слову.
— Не верите, уж это как хотите! Но я делала все это не во сне, а наяву! Потом меня увлекли мучения, и я не только стала с удовольствием присутствовать на пытках, но и пытать сама! Делать с людьми все что угодно — вспарывать животы, отрезать руки и ноги, скопить, выкалывать глаза, вырезать языки, пилить пилой, жечь каленым железом! Каково?!
— Прекрасно сочинено, прекрасно! — усмехнулся Ульрих. — У вас прекрасное воображение…
— …Потом мне захотелось и самой терпеть боль. Я призывала кого-нибудь, например Корнуайе, и он порол меня плетью или розгами!
— Ну, это даже скучно, — лениво сказал Ульрих, — по-моему, вы уже исчерпали все, что можно было придумать. Всю грязь, которая есть на свете, вы вылили на себя… Боюсь, что здесь и трети правды не наберется. Я бы мог вам рассказать и про себя немало ужасных вещей. Например, о том, как я спал с тремя женщинами сразу, удовлетворяя одну из них обычным способом, а двоих руками; о том, как использовал ослицу, и еще массу гадостей…
— Из одного духа противоречия мне надо бы сказать, что я вам верю, — сказала Клеменция. — Но я ведь знаю, что вы говорите это только потому, что упрямо хотите вернуть себе тот образ, который остался от той, которая была с вами на поляне… Но я не та, не та, поймите это!
— Я хочу вернуть себе тот образ… Тут вы правы. Но все же я пока не понял, почему вы так стремитесь его разрушить?
— Потому что во мне происходит то же, что и в вас, дорогой мессир Ульрих. Я думаю то же, что и вы, но заглядываю чуть подальше… Итак, мы влюблены. Мы влюблены, но не в тех людей, какими являемся сейчас. Мы влюблены в тех, давних. И тогда мы были далеко не ангелы, но все же… Что у них общего с этими — почти незнакомые, усталые, пожилые лица… А где-то в душе, в ее глубинах, все еще живут та девочка и тот юноша. Но этих юных безумцев уже давным-давно нет, они исчезли, растворились, превратились во что-то отвратительное — внешне и внутренне… Может быть, я действительно лгала, Ульрих, может быть… Но я наделала немало гнусностей и знаю, конечно, что и у вас не святая душа, хоть и отпускал вам грехи сам его преосвященство папа…
— По-моему, я понял вас, — сказал Ульрих. — Вы боитесь, что мы поддадимся обаянию и чистоте тех образов, которые все еще любим, и решимся вернуть невозвратимое?
— Вы поняли верно. И наша попытка наверняка потерпит крах. Поверьте, нам нынешним нечего вспоминать… Нечего!!! Две жизни шли порознь, один раз пересеклись — совершенно случайно! — и разошлись снова…
— Да, так все и обстоит… Но мне почему-то стало веселее! Еще меня заинтересовало, почему вы решили убедить меня, что Альберта и Альбертина мои дочери?
— Просто я решила сегодня рассказать вам ВСЕ. И у меня стало легче на душе. А девочки — ваши, и это правда.
— Я подумал сперва, что вы просто хотели возбудить во мне отцовские чувства и тем самым приблизить к себе…
— Нет, для меня нынешней это, увы, слишком простой ход. Но я не хочу сближаться с вами, я боюсь… Боюсь, что тот юный Ульрих, мальчик, выскочивший невесть откуда и похитивший меня у своего брата, пропадет, и теперь уж навеки. Вы, да, вы, сотрете его из моей памяти, мессир Ульрих, — начисто, безжалостно и грубо. Вы заставите любить себя такого, как вы есть — седого, изрубленного, с железным голосом… Вы будете грозным мужем, мессир Ульрих.
— Да, но не для вас! — усмехнулся Ульрих. — Женись я на вас — и это будет подобно удару стали о сталь — искры до небес!
— Да, наверное, — сказала Клеменция, вставая из-за стола.
— Вот так! — как-то криво ухмыльнулся Ульрих. — Значит, я стал хозяином Шато-д’Ора и отцом еще двух детей! Хе-хе! А между прочим, три года назад я дал обет не прикасаться к женщине до тех пор, пока не стану хозяином в Шато-д’Оре. Этот обет исполнен, а вот что делать дальше — я не знаю…
— Стало быть, вам захотелось прикоснуться к женщине? Что ж, я могу предложить вам своих служанок, впрочем, теперь они и так ваши…
— Да, спасибо, графиня, вы мне об этом кстати напомнили.
— Тогда что же вас волнует? — Голос графини прозвучал как ледяной удаляющийся звон. — Ваша страсть может быть удовлетворена в любой момент…
— Нет, графиня, просто я хотел предложить вам руку и сердце.
— Но ведь мы уже говорили, кажется, на эту тему…
— Да, но наш разговор не закончен…
И тут очень вовремя открылась дверь, и в комнату влетел Франческо:
— Мессир, разведка донесла, что войска герцога начали двигаться по дороге на Шато-д’Ор! Их около двадцати тысяч!
— А как наши «союзнички?»
— Фон Адлерсберг велел своим войскам снимать лагерь и уходить к своему замку!
— Этого я и ждал! — Ульрих, не сдержав ярости, сплюнул. — Он уведет две с половиной тысячи копий… Ладно, прошу простить меня, графиня, но разговор наш не окончен! Идем, Франческо! Надо спешить, пока прочие не разбежались…
Ульрих и Франческо громко хлопнули дверью.
— Клеменция, Клеменция! — покачала головой графиня, обращаясь, естественно, к себе самой. — Разве можно говорить так с мужчинами накануне битвы?! Теперь он не знает, за что пойдет в бой… Да еще с этой разношерстной ордой — против крепко сколоченных, вдвое превосходящих сил герцога и маркграфа… Да, мессир Ульрих, немного у вас шансов выйти на сей раз из воды сухим! И все-таки хорошо, что я так и не сказала ему действительно ВСЕГО!
И она поднялась наверх, в свою опочивальню, где Теодор, раздетый догола, лежал в постели и грыз яблоки. Кроме Теодора, ее ожидала молоденькая, очень высокая и длинноногая девушка-служанка, сопровождаемая глухонемой старухой. Девушка еще не знала, зачем ее привели, и тряслась от страха при виде голого Теодора. Ей представлялось, что Клеменция запорет малыша до смерти, но та лишь ласково шлепнула его по попке.
— Убирайся вон! — приказала она бабке, и та поспешно заковыляла к двери.
— Красивая девочка, а, Теодор? — спросила Клеменция у пажа.
— Да, очень мила, тетушка, только очень длинная!
— А ты хотел бы засунуть ей свою пипиську?
— Нет, милая тетушка.
— Почему? — удивилась Клеменция.
— Потому что вы меня за это выпорете… — лукаво улыбаясь, хихикнул смазливый мальчик.
— А если я тебе это разрешу?
— Только если прикажете, милая тетушка!
— Тогда я тебе приказываю: засунь ей пипиську!
Теодор едва доходил девушке до грудей своей макушкой. Он деловито подошел к служанке и спросил:
— Эй ты, как тебя зовут?
— Меня? — Высокая девушка, вся красная от стыда, глядела в сторону, чтобы не видеть Теодора, бесстыдно теребившего рукой член, чтоб тот поскорее поднялся.
— Да, тебя! Не деревяшку же!
Клеменция уселась в кресло, с улыбкой наблюдая эту картину. Без сомнения, эта девушка, будь это в другом месте, просто отшвырнула бы от себя нахального мальчишку или дала бы ему хорошую оплеуху. Но здесь, у госпожи, она была не хозяйка себе. Здесь ей могли приказать что угодно и кто угодно — если приказ шел от графини…
— Сюзанна, господин паж! — сказала девушка, трясясь как в лихорадке.
— А чего ты такая длинная? — подмигнув ей, спросил паж.
— Я? — девушка не знала, что на это ответить.
Плоть пажа не торопилась подниматься, и он важно расхаживал вокруг девушки, держа член в кулаке и разминая его пальцами.
— А тебе уже вставляли? — спросил Теодор без обиняков.
Девушка опять не знала, что отвечать, и закрыла лицо руками.
— Ну, ты! — грубо рявкнул паж. — Отвечай, когда спрашивают!
— Н-нет, господин паж! — пролепетала девушка, мотая головой и не отнимая рук от лица.
— Что ты там бормочешь? — поджав губы, переспросил Теодор. — Если ты еще не тронутая, так и скажи: «Господин паж, мне еще не вставляли!» А ну повтори-ка громче и убери ладони! Ну!
— Г-господин паж, м-мне еще не вставляли! — дрожащим голосом, подавляя стыд, произнесла девушка, опуская руки.
— Раздевайся! — приказал «господин паж».
— Мне стыдно, господин паж! — взмолилась девушка. — Это грешно!
— Раздевайся, шлюха! — скомандовал паж и, обращаясь к Клеменции, спросил: — Можно ее плеткой, если не захочет?
— Можно, миленький, можно! — матерински улыбаясь, разрешила Клеменция и подумала: «Вот как легко портит человека власть! Ведь он такой же раб, как и она, а как ему приятно повелевать! Но в нем есть хорошая жилка, он не любит рассусоливать долго, р-раз — и все!»
Получив разрешение, мальчик схватил со столика плетку, которой Клеменция порола своих служанок, и, поигрывая ею, подошел к Сюзанне.
— Ну?! — угрожающе глядя на девушку, произнес Теодор. — Раздевайся добром!
Девушка продолжала стоять как вкопанная, и тогда Теодор изо всех сил хлестнул ее плетью поперек талии.
— А! — вскричала девушка и покорно, дрожащими руками стала снимать одежду. Теодор, сопя от вожделения, ходил вокруг нее — разглядывая, помахивая плетью. Грубое холщовое платье и рубаха были брошены на пол, и девушка, держа одну ладонь на груди, а другую — на лоне, съежившись, стояла перед малолетним мерзавцем.
— Куда ее класть, милая тетушка? — спросил Теодор деловито. — Можно я положу ее на кроватку? Так вам будет лучше видно.
— Можно, маленький, можно! — просюсюкала Клеменция.
Теодор подтолкнул девушку, видимо совершенно смирившуюся со своей участью, к кровати.
— Ложись поперек! — приказал он и угрожающе поднял плетку. Девушка покорно легла спиной на кровать и свесила с нее сжатые в коленях ноги.
— Ноги раздвинь! — скомандовал Теодор, взявшись за ее колени.
— Мне стыдно, — пролепетала девушка с полной безнадежностью в голосе.
— Живей! — крикнул паж и сильно хлестнул ее плеткой по ногам. На обоих голенях девушки вздулись красные полосы. Всхлипнув, она раскинула колени, и взору Теодора и Клеменции открылась девственная щель…
— А у нее это место не такое, как у вас, тетушка, — заметил Теодор деловито. — У вас волос больше и дырка намного шире!
— Ничего, — сказала Клеменция, — когда ей будет сорок лет, все будет так же, как у меня. Залезай на нее!
Теодор уже вполне привел свою плоть в боевое положение и, встав между коленей девушки, подтянул ее поближе. Клеменция встала с кресла и подошла как раз в тот момент, когда паж приставил свой член к щели девушки. От страха у нее все сжалось, и Теодор, привыкший к широко открытым для любви вратам Клеменции, сперва чуть замешкался, а потом, безжалостно вцепившись в края щели пальцами, раскрыл ее и грубо воткнул в ее тело член…
— О-о-о-о! — завизжала девушка и, инстинктивно рванувшись, чуть не отбросила слабосильного насильника. Но Клеменция помогла своему маленькому любовнику: она навалилась на девушку своей могучей грудью и придавила несчастную к кровати. Девушка могла только стонать и визжать от боли, пока Теодор, стоя у кровати, насиловал ее. Впрочем, бесстыднику и этого показалось мало. Поскольку руки у него были свободны, а Клеменция очень удобно лежала грудью на девушке, а животом на кровати, он забрался одной рукой под ее юбку, а другой — в вырез платья и стал тискать и лапать свою госпожу, используя в то же время ее служанку… Клеменция в отличие от девушки не протестовала…