Мы опять в гостеприимном доме бортника Клауса. Ночь битвы за Шато-д’Ор против монахов прошла. Наступил день многих событий: в Шато-д’Оре выяснилось, что Альберт — женщина, а войска герцога перешли реку, тогда же мы узнали, что Андреа — дочь маркграфа. Мы-то узнали, а вот Андреа этого еще не знала.
Утром она проснулась довольно поздно. Клаус накормил ее завтраком и решил поменять повязки. Обе раны, как оказалось, неплохо затягивались и не гноились. Наложив на них новые порции трав и медового бальзама, он замотал их свежим холстом. Когда он бинтовал ногу, Андреа вновь пришлось открыть перед ним свой срам, но на сей раз она отнеслась к этому без того всепожирающего стыда, какой испытала ночью, когда ее несли на руках в отхожее место.
— Ну, девушка, — сказал Клаус, — слава Господу нашему, раны твои хороши, завтра, глядишь, и походить можно будет. А покуда не бегай сама. Еды я тебе оставлю, по нужде если — так вот кадушка, поняла? А я в лес, по бортям пойду… Да еще, может, чего увижу али услышу, так скажу…
Клаус ходил долго, до самого вечера. Все это время Андреа провела одна, скучая. Нет ничего тоскливее, как лежать в постели в жаркий летний день, когда за окном солнце, запахи трав и цветов, голубое небо… Да томила Андреа неизвестность — что там, в Шато-д’Оре, отбились ли они, кто жив, а кто убит? А вот помочь ничем она не могла. Ничем и никому! Чтобы отвлечься, Андреа стала думать о постороннем. О Клаусе. Но и тут все было так неопределенно, так странно. Рассудок этой девочки, воспитанной как молодой воин, был в великом смятении. Многое ей было непонятно и в себе, и в Клаусе. Корнуайе учил ее быть мужчиной, и Андреа стала мужчиной по образу мыслей, по умению владеть оружием. Ее главной заповедью стало: быть равной мужчине, побеждать его в схватке. Но никогда она не думала, что и ей когда-то доведется почувствовать не просто привязанность, не просто дружеское чувство, а настоящую любовь.
Конечно, Андреа знала, что мужчины и женщины должны совокупляться. Она знала, что это доставляет обоим наслаждение, и еще, что таким путем продолжается род человеческий. Видала она и как это делается, а кроме того, слышала массу достаточно похабных историй о победах над женщинами. Все это сделало Андреа женоненавистницей. Она возненавидела своей мужской душой свой собственный прекрасный пол. «Черт побери! Все бабы сучки и шлюхи! — рассуждала Андреа. — Мужики пройдохи и ловкачи, но они хотя бы храбры, отчаянны и умеют драться. Будь я мужчиной, я бы этим шлюхам спуску не давала!»
Вероятно, уже и тогда ей было не по себе, когда она видела, как оруженосцы крутят романы со служанками, как, захлебываясь, рассказывают о своих наслаждениях. Потом она оказалась посвященной в роман Альберты с Вальдбургом. Альберта долгое время была, по сути, в том же положении, что и Андреа. Но у нее было одно преимущество: у нее была сестра, за которую она всегда могла выдать себя. И видя, что Вальдбургу нравится Альбертина, она с успехом сыграла ее роль. Альберта рассказывала своему оруженосцу обо всех подробностях любви, и Андреа стала чувствовать зависть к своему господину. С другой стороны, ее злило, что эта сторона жизни (любовная) наглухо закрыта для нее. Она никогда не станет ни мужчиной, ни женщиной. Подавляя в себе эту зависть, Андреа упрямо вдалбливала себе в голову, что она воин, воин, воин — а не девушка!
Но тем не менее ее все чаще стали преследовать ночные кошмары, в которых непременно действовал мужчина. А случалось, что и женщины частенько заигрывали с молоденьким оруженосцем. Одна нахальная повариха как-то даже хотела затащить его (то есть ее, Андреа) в свою постель. Андреа дала ей по морде и убежала. Именно тогда-то оскорбленная кухарка и стала распускать слухи, что Альберт и Андреас живут в содомском грехе. Двойственное существование Андреа, необходимость постоянно беречь свою тайну и сделали ее нервной, злой, безжалостной. Ей казалось, что все пытаются уличить ее, что любое действие ее подконтрольно. Теперь тайна ее открыта: наполовину — для Франческо и полностью — для Клауса.
О, это грозило такими последствиями, которых непременно надо избежать! Андреа подумала, что вряд ли госпожа Клеменция согласится, чтобы ее тайна была раскрыта! А те, кто лез в эту тайну и не умел ее хранить, обычно исчезали… Андреа подумала также, что Клаус, который так ей понравился, возможно, связан с кем-нибудь из людей, которые могут повредить Шато-д’Ору… Черт его знает, ведь знал же он Якоба Волосатого, который подрядился убить Ульриха… Мало ли с кем он тут встречается в лесу… А она?
А она сейчас ничего не может сделать, ничего… Даже бежать не может! И потом… Андреа была убеждена, что ее чувство к Клаусу помешает ей в будущем… Скажем, этого милого Клауса придется убрать как лишнего свидетеля, а она не сможет этого сделать. Невеселые мысли терзали эту странную душу…
Вечером вернулся Клаус — с искусанным пчелами лицом и деревянными туесками, наполненными медом…
— Вот такие, милая, дела! — сказал Клаус, грустно покачав головой. — Война нынче на том берегу. Ночью епископ Шато-д’Ор воевал. Чудеса, сказывают, истинно чудеса и колдовство! Епископское войско все побито — десять тыщ! Из Шато-д’Ора убитых возами на пустошь вывозят, да в одну яму и валят, прости Господи, без попов. А к Шато-д’Ору войска сошлось — видимо-невидимо! Страсти-то какие! Епископ-то колдун и оборотень оказался, вон как! Заговорил одного парнишку, графа Ульриха оруженосца, а тот как в кого водой плеснет — тот бабой и становится. Сказывают, первым заколдовал своего дружка, графа Альберта оруженосца. Заспорили они, а тот плесни в него водой, р-раз — тот в девку и превратился! А потом, когда епископа в полон взяли, он этого парнишку выдал. Дескать, плеснет на меня водой, я в старуху превращусь! Плеснул — так и вышло. Весь грех в нем, в епископе. Он еще и на Альберта-графа плеснул, а тот возьми, да и превратись в девку! Вот какие дела, девушка! И мне подумалось, уж не ты ли тот парнишка — от епископа заколдованный, а?
— Я, — «созналась» Андреа, — меня Ульрихов оруженосец превратил, Франческо его зовут…
— Вот-во! — обрадованно произнес Клаус. — Так его мужики и называли… Теперь дальше слушай. Маркграф-то, оказывается, с герцогом снюхался, собрал сто тысяч войска и пошел на Шато-д’Ор — воевать. Так что сейчас они на том берегу сражение начнут, три деревни уж сожгли да постоялый двор, где Мариус Бруно хозяйничал. Самого-то Мариуса на куски порубили, глаза выкололи и в пожар бросили… Вот каковы дела… Так, прости, ты все же девка или парень?
— Уж считай, как знаешь, — краснея, пробормотала Андреа, — только сам видел, какой я парень… А где герцог стоит?
— Неподалеку: через реку — и семь миль напрямик, по лесу. Там сельцо есть небольшое — Мариендорф. Там на лугах завтра и будут биться.
— Ты что, за рекой был?
— За рекой? — насмешливо глянул Клаус на Андреа. — Чего я там не видал? Мужики с того берега бегут, а я туда сунусь?! У меня там бортей нет, меня туда калачом не заманишь… А нас тут не достанут, не бойся, девушка… А я все узнал у беглых из Мариендорфа. Деревню всю спалили, пока грабили. Там теперь оба войска стоят — через реку. А биться завтра будут, сегодня не успеть до темноты. Уж вон темнеет… А от герцогского войска часть отделилась, должно, хотят сзади, через просеку ударить…
— Ч-черт! — скрипнула зубами Андреа. — Сижу тут с тобой…
— Да и сиди, сиди, родная! — успокоил ее Клаус. — Ты теперь девушка, воевать не должна.. А если бы и парень — раненые не воюют.
— Ты-то здоровый! — зло сказала Андреа. — Выведал все, лучше любого лазутчика… Нет бы сбегать в Шато-д’Ор предупредить…
— Еще чего! — сердито сказал Клаус. — Нет уж, мое дело лесное… Господа пусть дерутся, это ихняя забота. А нам, мужикам, лучше не соваться. Поймают и вздернут…
— Трус! — сказала Андреа с явным презрением. — Баба ты, хоть и непревращенная…
— А баба тоже человек, — сказал Клаус. — И матери наши тоже бабы были.
— Ну, ты-то не родишь! — зло сказала Андреа. — Тебе суй не суй, ничего, кроме дерьма, не выдернешь…
— Совести у тебя нет, — спокойно ответил Клаус. — Не знаю уж, что лучше, обабившимся мужиком быть или омужиченной бабой! Слова-то какие грязные говоришь… Ладно, остывай-ка здесь… А я пойду, мне еще во дворе кое-что сделать надо…
Клаус вышел. Со двора слышно было, что он орудует там теслом. Сгущались сумерки. Андреа, лежа ничком, с ненавистью думала о Клаусе. «Добренький, милосердненький, а для чего? Для совести своей, для себя! Пусть Господь ему рай на том свете обеспечит, а руки в крови другие пусть марают! Сволочь!»
Вдруг снизу, со двора, послышались какие-то громкие голоса.
— Эй ты, мужик! — рявкнул голос, явно принадлежащий человеку, привыкшему повелевать. — Ты бортник Клаус?
— Я, ваша милость!
— Ты чей? — спросил повелевающий голос.
— Ничей, ваша милость, покуда…
— Теперь будешь его высочества герцога человеком, понял?!
— Как не понять, ваша милость…
— Так вот, холоп, дело такое: ты яды, говорят, делать умеешь?
— Врут, ваша милость… Врут, ей-богу…
— Врешь ты, скотина вонючая! Вот тебе, чтоб не врал! — Послышался свист плети, звучный хлопающий удар и болезненный вскрик Клауса:
— А!
— Ну, так делаешь яд, мерзавец, или нет? Делаешь или нет? Делаешь или нет, сволочь рыжая?! — Судя по звукам, кто-то наотмашь хлестал Клауса плетью.
Андреа почувствовала опасность. Если даже Клаус не расскажет о ней, а со страху он может сделать это, герцогские вояки могут обнаружить в доме доспехи с гербом Шато-д’Оров… Андреа с трудом сползла с кровати и, скрежеща зубами от боли, подобралась к окну. Прячась за полуоткрытый ставень, она принялась наблюдать за двором.
Кроме Клауса там были еще трое в багровых плащах воинов герцога. Все пешие, но, судя по всему, коней они оставили неподалеку, в лесу. Троица вела себя крайне нагло. Один сидел на спине у Клауса, поваленного наземь, и прижимал его голову к траве, другой восседал у бортника на ногах, стаскивая с него штаны, а третий, видимо начальник, прохаживался с тяжелой плетью.
— Ну, — сказал начальник, поднимая плетку, — вспомнил уже, как делал яд? Вспомнил?
В-з-зють! Вз-з-зють! Вз-з-зють! Клаус извивался, придавленный могучими задами герцогских латников, и громко стонал от боли. Начальник всыпал Клаусу уже около двадцати плетей и решил немного передохнуть.
— Послушай, ты, рвань, — бесился он, — нам все про тебя известно! Мы сегодня поймали семерых разбойников. Один из них стрелял в наших отравленной стрелой — яд действует мгновенно. Бедняга Дитрих, в которого угодила стрела, умер сразу от ранения в руку. Когда мы этого разбойника стали греть на костре, он признался, что ядовитую стрелу он взял у Якоба Волосатого. А этот Якоб, как нам известно, разжился ядом у тебя. Ты заслуживаешь сожжения на костре, понял? Но его высочество готов простить тебе вину, если ты отдашь нам яд и научишь, как его делать. Ты все понял, негодяй?
Вз-з-зють! Вз-з-зють! Вз-з-зють! Плеть звонко стегала Клауса поперек спины, и стоны его были так жалобны, что Андреа, позлорадствовав сперва, стала горько его жалеть.
— Ты пойми, дурак, — почти сочувственно сказал главный, стряхивая с плети кровь. — Скажи, где прячешь свой яд, и мы дадим тебе сто цехинов. Неужели этого мало? Пойми, осел, мы можем найти яд и без тебя. Но на тебе первом его опробуем.
«Вот, — подумала Андреа, — сейчас они пойдут сюда… Кинжал, что ли, найти… Вон лук висит, колчан со стрелами Волосатого… Только разве с раненой рукой выстрелишь…»
И снова свистала плеть. И снова молчал Клаус.
— Все! — взревел начальник. — Идем искать!
— Не надо, — прохрипел Клаус, — я сам покажу…
— Давно бы так! Только учти, рвань мужицкая, вздумаешь нас обмануть — пеняй на себя! Мы проверим, что за снадобье ты нам даешь, понял? Нам нужно много яда, очень много. Все наши лучники должны иметь стрелы с ядом, чтобы в завтрашней битве наверняка разить шато-д’орских свиней!
— Яд делается долго, — сказал Клаус, с трудом поднявшись с земли и подтягивая штаны, — до завтра не успеть. Нужно поймать много змей, найти много травы… Потом варить, высушивать, смешивать с мазью, мазать стрелы…
— Ладно, тащи готовый! На завтрашний бой нам и этого хватит. А вот потом, к походу на короля, нам понадобится много… Ну, двигай! Живо!
Латники с обнаженными мечами встали по бокам Клауса, начальник еще раз вытянул его плетью. Рубаха Клауса, еще недавно белая и чистая, сейчас была полосатой от крови. Шел он шатаясь, будто пьяный, — жалкий, измученный человек, так непохожий на того парня, который прошлой ночью чуть не заставил Андреа покончить со своей девственностью.
«Он покажет! — Андреа лихорадочно соображала, что ей следует делать. — Если этот размазня отдаст им яд, они смажут им свои стрелы… А эти стрелы, стрелы герцогских лучников, уже завтра утром посыплются на воинов Шато-д-’Ора — на Альберта, Франческо, Ульриха… Господи, как же этому помешать?!» Опираясь о стены, обо все, что попадалось ей под руку, Андреа, чертыхаясь и постанывая от боли, добралась до колчана и лука, а затем с трудом вернулась к окну. Голоса воинов и Клауса слышались уже где-то в подвале дома, но разобрать, что они говорили, Андреа не могла.
А происходило там следующее. Клаус привел герцогских воинов в свою лабораторию: здесь он работал, здесь хранил яд.
Тут находились бочки с какими-то остро пахнущими растворами, глиняные тигли, медные ступки, висели пучки высушенных трав, стояла небольшая печка с плитой и горшками.
— Откровенно говоря, парень, твое занятие сильно смахивает на колдовство! — заметил главный с тревогой в голосе. — Показывай-ка нам яд, да пошли отсюда…
— Верно, мессир, давайте поживее отсюда — место тут проклятое… — поддержал его второй голос.
А третий и вовсе запаниковал:
— Тут ничего не стоит и черту появиться…
— Помалкивай, трус! — оборвал главный. — Показывай, рвань, где твое варево!
— Вот оно, ваша милость, — произнес Клаус, — в этом бочонке. Здесь его фунтов сорок. Хватит на три-четыре тысячи стрел…
— Запах от него не ядовитый?
— Нет. Его можно даже брать рукой, если на коже нет порезов.
— Ну, руками-то мы туда не полезем… Эй, молодцы, набейте-ка на бочонок какую-нибудь крышку! Да потащим его…
Опасливо держась за бочонок, они вышли из подвала. Тут бочонок поставили на землю и вновь открыли.
— Дай-ка стрелу! — приказал главный одному из воинов. Тот вытащил из колчана большую дальнобойную стрелу, окрашенную в ядовито-желтый цвет, и осторожно окунул наконечник в бочку.
— Так… — Главный несколько минут разглядывал почерневший наконечник. — Мужик, есть у тебя какая-нибудь живность? Коза, свинья, а?!
— Хлев вот он, ваша милость, — сказал Клаус.
— Открывай и выведи любую животину. Сейчас проверим…
— Ваша милость, клянусь Господом, я не обманываю вас! Не губите бессловесную скотину! — взмолился Клаус.
— А ну-ка, тащите барана. И немедленно! — взревел главный.
— Чем барана стрелять, меня убейте! — в отчаянии вскричал Клаус.
— Ишь, голубчик! — осклабился начальник. — Легкой смерти хочешь? Врешь, ты нам нужен! Молодцы, убрать эту рвань!
Воины, вытащив барана из хлева, отпустили его и набросились на Клауса. А главный, наложив стрелу с ядом на лук, прицелился в барана…
Андреа, сидя в комнате, с бессильной яростью вертела в руках лук. Да будь она здорова, она бы мигом уложила всех троих врагов. Но для этого ей нужно чем-то закрепить лук. Но чем?! Взгляд девушки метался по стенам комнаты, метался лихорадочно, но безнадежно…
…Начальник спустил тетиву, и стрела вонзилась барану в зад. Животное рухнуло на землю словно подкошенное, не издав даже предсмертного блеяния.
— Ловко, мессир! — похвалил кто-то из воинов. — Раз — и наповал.
Главный подошел к Клаусу, ничком лежавшему на земле со связанными руками и ногами, и, пнув его сапогом, объявил:
— Теперь ты раб его высочества герцога, гнусная мразь! А чтоб ты лучше это запомнил, мы тебя еще маленько посечем, а потом запрем здесь до утра… Ты, Марсиаль, останешься его сторожить, мы потащим бочонок.
— Мессир, а может, лучше взять его с собой? — спросил Марсиаль.
— Пока он нам не нужен… Стрел хватит. Пусть посидит тут в чулане. Он без окон, с каменным полом и дверь на крепком засове… Надежен вполне.
— А если сюда придут шато-д’орские?
— Постарайся не прозевать! Если увидишь, что они идут, убей мужика и уходи в лес, если сможешь…
— А если не смогу?
— Тогда умрешь как последний дуралей, понял?! Не трусь, дурачина. Просто в лодке нет места для четырех человек и бочонка. Ты ж не хочешь вместе с латами нырнуть в воду? Или, может, они у тебя деревянные?!
— Не бойся, Марсиаль! — горячо убеждал товарища второй воин, радуясь выбору старшего. — Вряд ли Шато-д’Оры полезут через реку. Да и весь берег сторожат люди маркграфа…
— Верно, — подтвердил старший, — без пароля там не пройдешь… А большие силы они посылать не станут. А об этом месте им никак не догадаться! Вовремя мы сцапали этого Шатуна…
«Значит, они перебрались сюда на лодке! — размышляла Андреа. — А почему я подумала, что они на лошадях? Ага, у них плети и шпоры, да и латы тяжеловаты, в таких пешими биться трудно… Кони, значит, у них за рекой…»
Словно отвечая на ее вопрос, старший сказал:
— Да, если б не Шатун, мы бы сюда не вышли! Через это болото, похоже, нет другой тропы…
— А не рано ли мы его прикончили, мессир? — спросил Марсиаль.
— Не бойся, на тропе я оставил знаки.. А ты, Роже, запомнил их?
— Запомнил, мессир Бертран: от большого камня, что у поваленной сосны, десять шагов до просеки в кустах, потом сто шагов по просеке до края болота, а там, в самом начале тропы, — труп Шатуна…
— Вот-вот! — хмыкнул мессир Бертран. — Понятно, почему я его уложил? Голова его, хоть и разрублена пополам, но указывает точно на шест, до которого надо идти не сворачивая. От шеста, тоже не сворачивая, — до следующего шеста, и так до пня с затеской… Там край болота… А затем шагов двести по просеке до перекрестка двух просек, свернуть налево и выйдем прямо к реке… Ну все, надо спешить! Но сперва еще как следует всыплем этому мужику… Снимайте с него портки!
Воины вновь уселись на плечи и на ноги Клаусу. Мессир Бертран с садистской ухмылкой на лице размахнулся плетью и изо всех сил принялся хлестать ею по исполосованному телу бортника. Клаус уже не мог даже громко стонать, он только хрипел, дергаясь под ударами, обдирая лицо о жесткие травинки и набивая рот травой и землей… Андреа, несмотря на свое презрение к Клаусу, с болью смотрела на это истязание, все яростнее ненавидя мучителей и все больше жалея их жертву.
— Довольно, — сказал мессир Бертран. — Теперь ты понял, мужик, что надо сразу подчиняться своему господину? Это тебе урок надолго. В другой раз не води нас за нос и не ври! А вы, молодцы, волоките его в подвал, я покажу куда.
Воины подхватили полубесчувственного Клауса за связанные на животе руки и уволокли со двора; слышно было, как лязгнул какой-то тяжелый засов и со скрипом отворилась дверь. Затем послышался глухой стук — это воины швырнули связанного Клауса на каменный пол. Гулко скрипнула и лязгнула затворяемая дверь, скрежетнул засов и затопали сапоги выходящих из подвала воинов.
— Ну, сиди здесь, Марсиаль! До утра мы тебя вряд ли навестим. Жри все, что у него тут имеется, только — хе-хе! — не выпей какого-нибудь яду… А мы пошли… Берись за бочонок, Роже…
Мессир Бертран и Роже уложили бочонок на два довольно длинных кола и на этом подобии носилок потащили его со двора. Вскоре они скрылись за деревьями, а Марсиаль остался во дворе один.
— Вечно так! — расстроенно произнес он, когда его товарищи уже не могли его слышать. — Либо места в лодке не хватит, либо коня надо отдать или подменить кого-то… И все я! Роже, стервец, никогда ничего за других не делает, а мессир Бертран им доволен… Знаем отчего: у Роже сестра-шлюха, а Бертран всегда ее берет, когда больше некого… Эх, жизнь!
Стало совсем темно. Марсиаль ушел со двора, по-видимому — в нужник, затем вернулся обратно.
— Черт знает, сколько еще здесь сидеть! — ворчал Марсиаль. — Жрать хочется, сил нет! А страшно… Может, у него здесь везде яд… Полезу-ка, однако, поищу чего-нибудь…
Андреа не видела в темноте, куда пошел Марсиаль, но зато хорошо слышала его шаги по лестнице, бряцание кольчуги и шпор. Она встала напротив двери на одно колено, а лук приладила горизонтально на спинке стула. Стрела была наложена, но тетиву она натягивать не спешила — боялась, что устанет рука. Шаги теперь слышались внизу. Стучали какие-то горшки, ложки, ухваты: очевидно, Марсиаль искал съестное. Потом шаги и бряцание вновь переместились на лестницу и стали приближаться к двери комнаты. Андреа чувствовала, как тело сводит боль в ноге. Она напряженно ждала… Шаги приближались. Они звучали все громче, все настойчивее. Андреа казалось, что каждый шаг бьет ее, словно обухом, по голове. Дверь заскрипела, шаги на секунду стихли. Марсиаль воровато просунулся в комнату… И когда он подставил под стрелу свою окольчуженную грудь, Андреа оттянула тетиву и тут же отпустила ее. Вз-зить!
Темная бесформенная масса с грохотом и лязгом рухнула на пол. Бедняге Марсиалю в последний раз не повезло.
Андреа, опираясь на стул и передвигая его перед собой вместо костыля, приковыляла к лежавшему телу. С трудом повернув убитого, она вытащила из его ножен меч и с его помощью, прихватив еще и свой меч, висевший у двери, стала медленно, стараясь не наступать на раненую ногу, спускаться вниз по лестнице. Миновав первый этаж, она направилась в подвал.
В подвале было две двери, одна открыта, вторая — на засове. Засов был задвинут так туго, что открыть его можно было только двумя руками. Левая рука ныла, и тогда Андреа несколько раз ударила по двери мечом. Но в темноте трудно было разглядеть, куда направить удар. Попав по железному засову, Андреа заволновалась — не сломала ли она меч. Затем ей пришла в голову мысль использовать меч Марсиаля в качестве рычага. И наконец, совершенно измученная, Андреа сдвинула засов. Из темноты до нее донесся приглушенный стон.
— Клаус, ты жив? — спросила она и в кромешной тьме принялась шарить по полу мечом, пока не наткнулась на Клауса. Нащупав веревки на его ногах, она осторожно, чтобы не ранить его, разрезала их мечом. Руки у Клауса были связаны спереди, и ей пришлось перевернуть его на спину.
— О-о-о-ох! — простонал бортник. — Больно как, Господи!
— Сейчас, сейчас, — бормотала Андреа и торопливо, но очень осторожно разрезала веревку, стягивавшую запястья бортника.
— Встать можешь? — спросила Андреа. — Обопрись на меня!
Клаус с трудом привстал, Андреа присела на здоровой ноге, подставив Клаусу левое плечо. Упершись мечом в пол, Андреа напряглась — и оба они со стоном выпрямились. С трудом, но нашли-таки выход из темного чулана и стали подниматься по лестнице, поддерживая друг друга и едва не падая от усталости и боли. Хрипя, задыхаясь, из последних сил удерживаясь на ногах, они дошли до второго этажа, обошли труп Марсиаля, лежавший на пороге, и в изнеможении упали на кровать Андреа…