Мы покинули Андреа и бедного бортника Клауса в ситуации, которую можно было назвать не слишком приятной. После того, как латники герцога выпороли Клауса, он мог ходить лишь с великим трудом, лежать — только на животе, а сидеть не мог вовсе. Андреа, как мы помним, не пребывала в добром здравии. Оба они, обессилев от боли, с трудом добрались до постели и упали рядом…
— Девушка, — задыхаясь, прошептал Клаус, — ты живая?
— Живая, живая, — ответила Андреа, — только нога ноет, сил нету…
— Ох, и у меня нету! Печет, как кипятком ошпарено…
— Крепко тебе всыпали, я видала…
— А этого не ты стрелила? — Клаус указал на беднягу Марсиаля, который все еще валялся у входа в комнату… — О-о-ох! Печет… Мази бы сейчас… Есть у меня она, мазь-то, только дойти вот не смогу, наверно… Ноги не несут… Да и света нет, кресало в траве оставил…
— Кресало ты на столе забыл, здесь оно… — Андреа поднялась, на одной ноге допрыгала до стула, села и, пошарив по столу руками, нащупала и кресало, и трут, и масляную плошку… Почиркав то раненой, то здоровой рукой, она все же высекла огонь и зажгла плошку… Желтоватое чадное пламя осветило комнату.
— Вот и повеселее будет, — скрипя зубами, пробормотал Клаус. — Теперь бы мазь найти, да вот тебе дойти до нее не удастся…
— Скажи где, я найду! — сказала Андреа. — Я дойду, дойду!
— Попробуй уж, миленькая, не обессудь. На кухне, от двери в правом углу, стоит сундучок маленький, а в нем семь посудинок деревянных, а на них резаны римские цифры… Ведаешь их?
— Одна палка, две палки, три палки… Эти, что ли?
— Они самые, да вот боюсь… Шесть от четырех отличишь ли?
— Четыре — это уголок, — Андреа подняла пальцы, средний и указательный, — уголок и палочка… А вот справа или слева…
— Как от тебя смотреть — слева. Острие угла книзу, а палочка слева… Найдешь такой знак на крышке — неси сюда…
Андреа поднялась, наступила на раненую ногу, скривилась от боли, но утерпела и сделала шаг, потом другой… Держа плошку в руках, она кое-как доковыляла до двери. По лестнице идти было легче. Андреа держала плошку в раненой руке, а правой держалась за перила. Дойдя до кухни, она вдруг почувствовала, что нога уже и вовсе не болит, только чуть-чуть схватывает. Она осветила кухню, где Марсиаль в поисках съестного все перерыл. В углу, справа от двери, действительно стоял сундучок, окованный железными полосками. Открыв его, Андреа увидела в нем семь вырезанных из дерева посудинок. На крышках были вырезаны аккуратные римские цифры.
— Так, — под нос себе бормотала девушка, — одна палка, две палки, три палки… Эти не надобны. Это одна рогулька, ее тоже не надо… А вот это? Рогулька слева, а палка справа… А надо, чтоб рогулька справа, а палка слева… Вот эта!
Она почти без усилий поднялась наверх и, подойдя к Клаусу, показала ему крышку посудины.
— Это?
— Слава Богу! — выдохнул Клаус. — А то у меня там разное есть… Вот то, что под цифрой «шесть» было, то змеиный яд!
— Ох и безбожник же ты! — в сердцах брякнула Андреа. — Хоть и живешь ты монахом, во благости, а все же припекут тебя в аду, прости, Господи! Ядов понаделал… Да еще этим, заречным, показал!
— А не показал бы, так они тебя бы здесь нашли, — простонал Клаус, отдирая от тела присохшую рубаху и скидывая ее на пол. При свете плошки кровавые полосы, сочившиеся сукровицей, выглядели ужасно.
— Помоги-ка штаны снять, а?! — виновато попросил Клаус.
— Стыдно, — потупилась Андреа. — Неловко как-то…
— Ну я сам попробую… — Клаус приподнялся, но тотчас же со стоном упал на кровать.
Андреа тяжко вздохнула, затем осторожно стащила с Клауса штаны.
— Легкая у тебя рука, — похвалил Клаус, — небольно получилось. А теперь намажь меня, голубушка, будь добра…
Андреа принялась за дело. Она набрала на ладонь густую липкую мазь, от которой шел пряный запах меда и каких-то трав, и стала смазывать Клаусу спину, ягодицы, ляжки…
— Где рассечено, поболе клади, гуще мажь, — руководил Клаус. — Кожа от нее быстрее стянется да загладится… Вот так, так, хорошо… Я тебя тоже лекарем сделаю!
Андреа глядела на голого Клауса и чувствовала жалость к этому большому и сильному телу, так жестоко и безжалостно избитому, и вместе с тем она проникалась нежностью к этому мужчине. Ее руки, умевшие безжалостно рубить и посылать во врага стрелы, впервые столь нежно скользили по мужскому телу…
— Болит? — спросила она, закончив смазывать его раны и обтирая жирную от мази руку о рваную рубаху Клауса.
— Ничего, — сказал Клаус, — потерплю… Оно еще пожжет да перестанет… А пойдешь за меня замуж?
— Опять? — спросила Андреа, присаживаясь на кровать у его изголовья.
— Да я что, — поморщился Клаус, — я так… Не люб, значит…
«Ну чего это я? — думала Андреа. — Чего я его мучаю? Если б приставал, а то ведь по-хорошему зовет!»
— Ты ежели за яд на меня обиду держишь, так не держи… Не уйдут они, болото не пустит… Дураки они, леса не знают. Утопнут!..
— Дал бы Господь ночь потемнее, — подумала Андреа вслух.
— Людей жалко! — сказал Клаус. — Грубые они, злые, а все же люди. У них и мать у каждого есть, и детишки… А вот злые. Яд тот на стрелы мазать хотят, чтоб убить вернее…
— Таких и жалеть нечего, — сказала Андреа. — Гляди, как они тебя исполосовали!
— Ох, — простонал Клаус. — А вот как же с этим-то?
Он указал на труп Марсиаля.
— Сейчас, — сказала Андреа.
Она подошла к мертвецу, взяла его под мышки и, сцепив зубы от боли в раненой руке, поволокла к окну и бросила животом поперек подоконника. Затем она приподняла его ноги и сбросила в оконный проем, в темноту.
— Завтра закопаем, — сказала она, брезгливо отирая руки о все ту же окровавленную тряпку, бывшую когда-то рубахой Клауса.
— Вот смерть-то дурная, — задумчиво проговорил Клаус. — Поди, и душа в ад пошла, покаяться не успел даже… И мне грех — моим ядом уже сколько народу убито! А ведь не для этого я его готовил, не для того вовсе! Я ведь его случайно намешал. Сперва-то я думал как? Вот, к примеру, змеиный яд: много его — смерть, а мало — так он лечит! Пчелиный яд тоже: куснет пчела — пухнет, болит, а иной раз — полезен. И муравьиный, и другой всякий… Только меру знай! Ну, я и подумал, что надо набрать самую малую меру всех ядов, что знаю, да не только пчелиного, змеиного и травяных всяких, а еще и других, что в земле, в воде есть, в дереве… Вот и сварил, думал, будет лекарство от всех болезней… А вышло вот что… Зайца в лапку подстрелил, поймал, да на рану и помазал, думал, заживет. А заяц-то — брык! И все! Думал, меньше надо. Проверил на волке — тоже наповал. Лося и медведя — и тех валит… А тут еще Якоб Волосатый подвернулся, царствие ему небесное, уговорил… Мне бы сжечь бочку эту сразу, а я ее оставил. Боязно жечь было. Вдруг бы и дым ядом получился. Сам бы подох, да и в лесу бы все померли… И в реке не утопишь — рыба дохнуть начнет. А в землю зароешь, так черви и трава помрут… Лось тот, медведь, волк и заяц до сих пор нетленны лежат. Никакой зверь их не ест. Вороны поклевали было, да и сами сдохли. Вот чего я наделал. А так вроде не очень… Рукой его трогать можно, а в кровь попадет — все отравит.
— Значит, вот как вышло, — сказала Андреа. — Хотел Господа Бога превзойти, а такую погань придумал, что и дьяволу не снилась. Лезешь в Божье естество, а куда — не знаешь… Бросил бы ты все это да жил бы спокойно, хозяйствовал. Чернокнижие свое пожег бы, а то ведь у тебя там и про яд записано, поди?
— Само собой, — подтвердил Клаус, — я все пишу…
— Ну и дурак, — нахмурилась Андреа. — Знали бы латники, что у тебя книга эта есть, да было бы у них времени побольше, так снесли бы они тебе голову, а яд с книгой забрали. Ихние бы знахари прочли, сделали бы не хуже тебя. Это хорошее долго придумывать, а дрянь такую легче легкого…
— Зачем жечь-то? — обиделся Клаус. — Этим делу не поможешь!
— А вот попомни мои слова. Отгонят они наших к замку, начнут его осаждать. Тогда сюда за тобой явятся, заставят яд делать. Все перероют, а книгу найдут да писания твои прочтут…
— Чего раз привел Господь узнать, то не забудешь, — заявил Клаус. — Мы ведь кто с тобой? Рабы Божьи! Ничего нет на свете такого, о чем Господь не знает и не ведает… Всемогущ он, а уж если дозволил мне, грешному, такую тайну Божью узнать, значит, такова и воля его Господняя была, ничего не поделаешь…
— Может, тебе это Господь для благих дел открывал, а ты на погибель направил, — усмехнулась Андреа.
— Верно, — вздохнул Клаус. — А только все равно, раз Господь открыл, значит, время на то приспело… А раз так, то и от людей нечего прятать: не я, так кто другой сочинит.
— Толку-то! Значит, опять гадость эту на стрелы мазать начнут…
— Дурные люди и ложкой убить могут, — заметил Клаус. — Никакая штука, человеком сделанная, без худой мысли вреда не сделает.
— От яда-то все равно никакой пользы нет, один вред.
— Польза, как и вред, не сама родится. Добрый человек изо всякого вреда пользу сделать может, только думать надо. Я вот, может, подумаю еще, да и придумаю, как яд в пользу употребить. Крыс травить, например, можно, еще кого повреднее. Тебе-то ведь тоже от яда живой довелось остаться. Монахов-то не теми ли стрелами побила?
— Верно, — кивнула Андреа. — Я уж тогда ни силы, ни меткости не имела, простой стрелой мне бы их не перебить… Прав ты, выходит…
Клаус вытянулся на кровати, подложил руки под подушку и, уткнувшись в нее носом, сказал:
— Занял я место твое, вот что… Только нельзя мне сейчас ворочаться, до утра терпеть надо, кверху задницей лежать, а то завтра не встану. А ты уж ляжь, пожалуйста, там, на шкуре, потерпи денек…
Андреа усмехнулась и сказала в ответ:
— Я все равно не засну, караулить буду…
Она задула коптилку и уселась с луком и стрелами у окна — дежурить, стеречь покой Клауса…
…Утро наступило неожиданно быстро — даже не утро, а день. Андреа открыла глаза и увидела стоявшего перед ней Клауса, босого, в длинной, до пят, рубахе, а рядом с ним трех незнакомцев в живописных нарядах из волчьих и оленьих шкур, с луками, колчанами, полными стрел, и мечами.
— Эх и караульщик у тебя, Клаус! — дружелюбно улыбаясь, похвалил один из них. — Суровый! И как это он нас не подстрелил?
— Не бойся, свои они, — успокоил девушку Клаус. — Это разбойники…
— Ну ты, брат, не того, не обзывай, — шутливо погрозил кулаком мужик. — Мы нынче их сиятельства барона фон Вальдбурга люди, за Шато-д’Ора воюем, против герцога… Только война-то уж кончилась!
— Побили наших? — встрепенулась Андреа. — Стрелами ядовитыми?
— Какое там побили! — хмыкнул разбойник, ощерив все имевшиеся у него зубы — два на верхней челюсти и четыре на нижней. — Спать надо меньше, караульщик! Наша взяла, сейчас только маркграфа с обрыва спихнули… Коня жалко, а его ничуть…
— Насмерть убился?
— А как же?! Локтей сто летел, а под обрывом камни… Из доспехов вынуть не могли… Так зарыли, Иуду!
— А герцог?
— Герцога с виконтом в полон взяли, говорят, только я не видал сам-то!
— Как же это вышло? — удивилась Андреа. — А яд?
— Как вышло, это мессира Ульриха надо спрашивать… А яд-то до них не дошел… Поймали мы мальчишку, Жак его зовут, виконтов оруженосец. Он было петушился: пустите меня, дескать, я оруженосец! Мой-де хозяин вам всем головы сымет, засечет, запорет и так, и сяк! А мы его за грудки: говори, что знаешь, не то хуже будет! Вот он и сказал со страху про яд… Только яд, он сказал, не привезли. А вот он, — разбойник указал на Клауса, — говорит, что забрали они яд.
— Забрали они яд, это точно, — сказала Андреа. — Вы его голого-то видали, Клауса? Ой как били! А отдал он яд, только чтоб они в доме не рыскали и меня не нашли.
— А ты, стало быть, и есть та самая не баба — не мужик?
Андреа уже забыла о той шутке, которую сыграла с Франческо; она удивленно уставилась на разбойника.
— Ты меня знаешь, что ли?
— Видал тебя, когда ты еще парнем была, в оруженосцах у Альберта служила, у графа Шато-д’Ора… Верно? Это тебя, значит, епископ заколдовал и в девку превратил?
— А-а-а! — вспомнила Андреа. — Так меня не епископ, а Франческо превратил…
— Все так и думали, покамест епископа живьем не взяли. А потом он решил сам в бабу превратиться, а свалить на Франческо. А мессир Ульрих решил проверить. Епископа увели, чтоб он не знал, на кого Франческо водой плескать будет. Франческо на нашего мессира Иоганна плеснул — ан нет, ничего и не вышло! А потом Франческо увели, а епископа плескать заставили. Он и плеснул на Альберта де Шато-д’Ора! А тот — раз! — и тоже девкой стал! Тут вою было — страсть! Невеста Шато-д’Ора, баронесса, чуть не в петлю полезла. Оказывается, этот Альберт к ней уже залез разок, да, поди, и обрюхатил, а теперь ей как? Бабой за девку замуж выходить?
— Ха-ха-ха-ха! — Андреа залилась звонким смехом. Ей, знавшей всю подоплеку чудесных превращений, показалось очень забавным, что все поверили в ее обман, предназначавшийся только для Франческо.
— Теперь не обидно! — сказала она, просмеявшись. — И господин стал госпожой, и оруженосцу придется служанкой стать…
— Враки все это, — сказал Клаус, — не может этого быть! Просто все так и было…
— Вот дурной! Не верит! — наперебой завопили разбойники. — Да ведь все видали, как Альберт с монахами бился, да он и нашему Иоганну за невесту чуть голову не снес… Что же он, если бабой был, так мужику за бабу голову рубить собирался? Ну и чудак ты, Клаус, право!
— Да ведь и я, Клаус, почти что на твоих глазах десятерых уложила, — с улыбкой заметила Андреа. — Сила-то во мне, как в парне!
— А я на тебе жениться хотел, — расстроился Клаус. — Люблю я тебя…
Андреа сочувственно поглядела на него и сказала:
— Женись, чего же. За меня теперь ни одна девка не пойдет, мне ее угощать нечем…
Разбойнички захохотали, ухватившись за животы.
— А чего смеетесь-то? — проворчала Андреа. — Раз я баба, значит, мне замуж надо выходить, а не жену искать.
— Так-то оно так! — сказал один из разбойников. — Да ведь засмеют Клауса, коли он на мужике жениться будет! Содомщиком назовут!
— Почему содом-то? — возмутилась Андреа. — У меня все, как у настоящей, и титьки и прочее. И детей рожать смогу, будьте покойны!
— Да, — подтвердил Клаус. — Это у ней все есть, я видал…
— А ты, друг, не попробовал ли уже, а? — подмигнул разбойник.
— Нет, — решительно заявила Андреа, — не пробовал он. Я до свадьбы ни за что не согласилась! А силой взять, неуклюж он больно!
— Ой, Клаус, смотри! — погрозил разбойник пальцем. — Быть тебе женой битому!
— Да ладно лясы точить! — вмешался другой разбойник. — Поехали в Шато-д’Ор! Пускай в ноги мессиру Ульриху падают да просят разрешения!
— Э, брат, — остановил первый разбойник своего решительного друга, — тут еще обмозговать надо. Ведь ты, парень-девка, кто? Шато-д’Оров дворовый мужик или баба, это уж тут все равно. А по закону, кто на рабе женится, тот сам рабом будет, во как! Стало быть, ты волю свою теряешь, братишка!
— Ради нее я на все согласный — сказал Клаус, — хоть в рабство, хоть на плаху, так вот…
— Поехали! — заорали разбойники, приветствуя такое решение вопроса.
— Поехали? — удивился Клаус. — Вы что, на лошадях, что ли? Так мне не усидеть, вот что…
— Носилки устроим, — заявили разбойники. — Кони-то за рекой у нас. Через болото на носилках перенесем, через реку — на лодке, а там на конные носилки уложим… Увезем вас, болезные…
…В ту самую минуту, когда Марта и ее караван въехали в Шато-д’Ор, Клаус и Андреа уже третий час как мирно почивали в комнате Андреа. К их чести следует заметить, что они не нарушили целомудрия и провели ночь на разных кроватях…