ПРИБЫТИЕ

Надо сказать, что это перемещение в пространстве в кое-каких деталях отличалось от тех, что мне уже доводилось переживать и в снах, и наяву. Например, оно длилось, по-моему, несколько дольше. По крайней мере, я смог открыть глаза никак не раньше, чем через десять секунд. Кроме того, в ушах был какой-то странный звук, не то свист, не то писк. Причем временами казалось, будто он напоминает то ли сигналы азбуки Морзе, то ли невнятную человеческую речь. Такую, которую слышишь из приемника, плохо настроенного на волну. Пока этот самый свист-писк продолжался, глаза открываться не хотели и, наверное, не могли.

Тем не менее они все-таки открылись, и я убедился, что «Black Box» меня не подвел. Во всяком случае, он точно выполнил все мои просьбы.

Мы находились точка в точку там, где я очутился после того, как трусливо удрал с шоссе, оставив Ваню и Валета разбираться с «тиграми». То есть в пустынном холле «Горного Шале», где на сей раз даже Пепиты не было. Смотреть и ужасаться на наше появление из пустоты никому не довелось. Но я об этом и не жалел особенно.

Все были в сборе. То есть здесь же, в холле, кроме меня, находились: Гребешок, Луза, Валет, Ваня и дон Фелипе Морено. Все они к тому моменту, когда я открыл глаза, сидели в креслах, стоящих вдоль стен холла, и пока еще не пришли в сознание. Я подумал, что процесс переноса затянулся на десять секунд, потому что «черному ящику» пришлось затратить какое-то время на поиск и изъятие с моего носителя (то есть с мозга) памяти Сесара Мендеса. Ее отсутствия в голове я почти не ощущал. Кроме того, наверно, потребовалось время на приведение в человеческий вид Валета и Вани. Они были одеты в тот же самый камуфляж, который был на них во время боя в джунглях у вентиляционной шахты. Необходимо было также какое-то время на то, чтоб отыскать Гребешка и Лузу, которые, как известно, по моему приказу выпрыгнули в окно и убежали — я лично не знал, в каком направлении. Президента Морено особо искать не требовалось, к моменту переноса он находился в двух шагах от «черного ящика». Все трое последних были одеты в ту же самую одежду, в какой я их запомнил по президентскому дворцу, с тем же оружием и снаряжением, даже с теми же дырами, которые были приобретены по ходу той возни, которая там происходила.

Я уже окончательно освоился, а остальные что-то не приходили в себя. Мне даже на пару секунд показалось, будто «Black Box» вернул мне не совсем то, что надо… Например, трупы. С него ведь, строго говоря, не спросишь и на бабки не поставишь. Начнешь вякать, а он скажет: «Ты, сука, радоваться в натуре должен, что тебя самого с душой оставили! Понял?!»

Но эти леденящие душу сомнения длились недолго. Первым пошевелился в кресле сеньор Морено. Он открыл глаза и тут же закрыл, помотал головой из стороны в сторону и пробормотал:

— Боже мой, где я? — Хорошо еще, что он не узнал ни Ваню, ни Валета, потому что они, мирно сидючи в креслах, совершенно не походили на тех жутких «терминаторов», которые едва не разгромили все хайдийское войско.

Валет очнулся следующим и тут же толкнул в бок Ваню:

— Э, Вань, смотри!

— Да-а… — протянул тот, ошарашенно озираясь. — Ничего не понимаю…

Шумно чихнув, очухался Луза, сидевший между Валетом и Гребешком. Он сразу узнал своего юного товарища по «Белой куропатке» и испуганно отшатнулся. А когда такая махина отшатывается, то даже далеко не маленькие люди с атлетической фигурой, к каким относился Гребешок, рискуют слететь с кресла. Гребешок не слетел, но сурово выматерился.

— Ну ты, слонопотам! — проворчал он. — Аккуратнее!

— Миш, — совсем по-человечески спросил Валет. — Где мы, а?

— По-моему, в «Горном Шале»… — похлопал глазами Гребешок. — Ты лучше у Барина спроси, он знает…

— У этого, что ли? — Валет прикинул, что на Барина в этом доме больше всего похож сеньор Морено.

— Шале — это ж в Швейцарии, — со знанием дела сказал Ваня, — меня отец года два назад туда возил.

— Во болтун, — пробухтел Луза. — В Швейцарии он, с понтом дела, был! Вы с Валеркой к нам в «Куропатку» попали зимой 1996-го, так?

— Так… — согласился Ваня, недоуменно поморгав.

— Вы к этому времени уже по году отслужили, верно?

— Знаешь же, — нахмурился Валет, — чего спрашиваешь?

— Потому что у тебя друг фигово соображает. Сейчас 1997-й, стало быть, он два года назад уже в армии был, а не по загранкам катался.

— Девяносто седьмой? — округлил глаза Валет и переглянулся со своим друганом. У Вани тоже фары выкатились. Он явно считал, что сейчас 1996 год. Потом ему показалось, что «куропаточники» их разыгрывают.

Мне лично было очень жалко и Валерку, и Ваню. Потому что я уже понял: они ничегошеньки не помнят про то, что с ними было!

Со мной такое тоже было в прошлом году, когда я вышел из комы, провалявшись два года на койке в клинике Сан-Николас на Гран-Кальмаро. Впрочем, я довольно быстро все вспомнил. По крайней мере вспомнил все, что делал, пока не попал в больницу. Может быть, чуть-чуть неясностей осталось, но не так, чтобы много. Был, конечно, в моей жизни и такой случай, когда я абсолютно не запомнил то, что делал в пьяном виде. Это относилось к временам первой высадки на Хайди, когда нынешний президент, а тогда всего лишь мэр захолустнейшего и придурковатого города Лос-Панчоса, после совместного распития местного рома в компании со мной и Капитаном начал вести политические дискуссии. Убей меня Бог, если я хоть что-нибудь помню, кроме

того, что мне рассказала утром супруга мэра супертолстуха Мануэла Морено.Поскольку социал-демократические взгляды мэра нам по пьяни не понравились, он был заперт в туалете. Капитан, кажется, после этого задремал, а я, выкрикивая здравицы в честь Брежнева и Фиделя (Ильич-2 к этому времени уже полгода как помер), начал макать мэра головой в очко, и тот был вынужден пить воду из унитаза. По словам все той же сеньоры Морено, я вроде бы объявил ее национализированной и переспал с ней. Если ей это показалось прекрасным, то я устыдился так, будто меня уличили в скотоложстве со свиноматкой. Позже все эти события создали дону Фелипе репутацию несгибаемого демократа, пострадавшего от рук коммунистических варваров.

Но подобные случаи бывают со всеми. А Валерка с Ваней полтора года прожили, как роботы, действуя в разных углах России и мира, но ничего не запомнив… Хотя, может, и запомнили все-таки?

Чтоб не делать поспешных выводов, я спросил:

— Где вы вчера были, помните? Валера смешно наморщил лоб:

— По-моему, на базе.

— На какой базе?

— В «Куропатке»… — ответил за него Ваня.

— Ну ни фига себе! — пробормотал Гребешок. — Вас там контузило, что ли?

— Погоди. — Я отодвинул Гребешка в сторону. — Ваня, скажи четко, что помнишь последним?

Хоть я и сам не больно четко задал вопрос, Ваня все понял и сосредоточился.

— Последним… — пробормотал он. — По-моему, нам какой-то укол сделали.

— Точно! — подтвердил Валет, хлопнув себя по лбу. — Было такое дело. Нас Фрол отдал для каких-то экспериментов. Там, в «Куропатке», была лаборатория устроена. Самая главная была врачиха, такая полная, с длинными волосами, блондинка.

— Ага! — заторопился Ваня. — Ее Зинаида Ивановна звали. А еще была старушка. Рыжая такая, крашеная — Клара Леопольдовна.

— Еще Катя и Настя были, — почему-то хмыкнул Валерка, должно быть, вспомнив какой-то смешной эпизод.

— Вообще нам много уколов сделали, — сказал Ваня, — и тогда тоже память пропадала. А потом еще был отходняк, просыпались как мухи, еле ходили. Только-только отойдем — опять укол делают.

— И опять все no-новой, — добавил Валерка. — А этот укол, последний, где-то в апреле сделали.

— Точно, точно! — подтвердил Ваня. — Уже весна начиналась, но снег еще лежал.

— Теперь, блин, все понятно! — воскликнул Луза. — Я-то думал, что их Фрол тогда надул, а он их просто загипнотизировал.

— Ни хрена себе, — пробормотал Гребешок. — Год без памяти! Ну, вы точно монстры!

Наш базар, в котором не принимал участия только президент Морено по причине полного незнания русского языка, конечно, не мог остаться незамеченным. В холл с разных сторон вошли более-менее знакомые люди. Все опасливо посматривали на Ваню и Валета и что-то не выражали бурной радости по поводу их возвращения после многочасового отсутствия. Не иначе сеньора Эухения дозволила своим званым и не очень званым гостям посмотреть по телевизору спецвыпуск новостей, посвященный нападению монстров на президентский дворец.

— Во, — сказал Валерка, указывая пальцем на Вику, — это наш инструктор из «Куропатки». А вон стоит Зинаида Ивановна…

Валет показал правильно, но Ваня увидел Элен и сказал:

— Нет, она вон стоит, с другой стороны.

Народ, прислушиваясь к словесам пацанов, постепенно смелел. Тем более что автоматы Ваня и Валерка беспечно бросили у кресел. Когда они были биороботами, такого быть не могло ни при каких обстоятельствах. Разгильдяйство — чисто человеческое свойство.

Конечно, те несколько десятков человек, которые окружили нас, нельзя было назвать толпой, но все же было впечатление, что мы находимся на каком-то большом сборище. Холл, хоть и был просторным, но все же имел довольно ограниченную площадь. Публика вплотную еще не подошла, мы находились как бы в центре круга диаметром в пять метров. Хоть вприсядку пляши. Я разглядел Фрола — он близко не подходил, Ахмеда, Агафона, Налима, Лусию Рохас, Аурору, Пепиту, Клыка.

Наконец откуда-то сверху по лестнице спустился Чудо-юдо в сопровождении Эухении и Сарториуса. Публика перестала шептаться и расступилась. Впрочем, на первый план поначалу выдвинулась сеньора Дорадо. Эухения подошла к Морено

и сказала: — Сеньор президент, мы рады приветствовать вас в «Горном Шале». Как хозяйка этого скромного дома, я беру на себя смелость поблагодарить вас за то, что вы почтили его своим посещением. К сожалению, ситуация на Хайди в связи с некоторыми известными вам событиями крайне запуганная и неопределенная. Всего два часа назад «Радио Патриа», возобновив свои передачи после нескольких часов молчания, передало сообщение о вашей гибели при катастрофе вертолета. Из этой же передачи мы узнали о том, что вице-президент Хайди, прибыв вертолетом на Гран-Калъмаро, сделал заявление о сложении своих полномочий ввиду плохого состояния здоровья. Группа генералов и старших офицеров во главе с командиром отдельной бригады коммандос генералом Хесусом Флоресом заявила о сформировании Комитета Национального спасения и призвала все Вооруженные силы Хайди не исполнять никаких приказов, исходящих не от данного комитета. Почти одновременно министр полиции генерал Хуан-Карлос Буэнавентура сообщил по радиостанции «Вос де Лос-Панчос» о недостаточной достоверности сведений по поводу вашей гибели и сохранении им верности Конституции, не предусматривающей создания каких-либо чрезвычайных органов в Республике Хайди за исключением ситуации военного вторжения извне. Вместе с тем генерал Буэнавентура объявил, что в связи со сложением полномочий вице-президентом страны и отсутствием на острове практически всех членов кабинета министров он вынужден временно возложить на себя обязанности президента Хайди и сформировать Временное переходное правительство, которое намерено осуществлять государственную власть на острове до проведения новых президентских и парламентских выборов. Спустя тридцать минут «Радио Гран-Кальмаро» передало сообщение о вооруженных столкновениях в Сан-Исидро между тремя или четырьмя группировками, причем применяются танки и боевые вертолеты. Однако в последние часы появились признаки, что столкновения происходят и в других частях острова. Район «Горного Шале» находится на удалении примерно в 10 километров от ближайшей зоны боевых действий.

— Боже мой! — охнул Морено. — Боже мой! Какие негодяи! А вы, прорицательница, куда смотрели? Неужели не было возможности все это предсказать?!

Эухения отчетливо выговорила русское слово, очень похожее на «чудак», но обозначающее нечто иное. Должно быть, зря в России времени не тратила.

— Странно, — пробормотал президент, — она никогда не называла меня «мучачо»…

— Ладно, — сказал Чудо-юдо по-испански, — пора поставить точки над «i». Ване и Валере необходимо срочно обследоваться. Зинаида Ивановна, будьте добры этим заняться. Возьмите с собой не только Вику, но и Элен. Покормить их тоже не забудете, надеюсь. Сеньор президент, вас я попрошу пройти со мной, у нас есть много тем для разговора. Дима, Гребешок и Луза — ужинать, после чего можете отдыхать. Эухения, надеюсь, вы позаботитесь, чтоб ребята легли спать сытыми. Обещаю шесть часов сна, но не гарантирую. Всем остальным

— просьба разойтись и не болтаться по дому, а находиться в отведенных помещениях. Умберто, к вашим бойцам это тоже относится.

— Уи, мон женераль! — ответил Сарториус почему-то по-французски, явно немного кривляясь.

Все начали рассасываться. Зинка в сопровождении Вики и Элен повела на какое-то очередное потрошение так еще толком и не врубившихся в ситуацию пацанов. Сарториус подошел к Гребешку и Лузе и приказным тоном сказал:

— После ужина никуда не укладывайтесь, ясно? Возвращайтесь сюда, здесь вас будет ждать Фрол. Он вас проводит куда нужно.

— Мне тоже? — спросил я.

— У тебя свой папа есть, — сказал Сорокин язвительно. — Я тобой не командую. Можешь либо отцу подчиняться, либо собственной совести. Придешь — не прогоню. Не придешь — останешься там, где сам выберешь.

— Не шибко оптимистично, — заметил я.

— Но и пессимизма не просматривается. — Сарториус отправился в направлении лестницы, ведущей в подвал.

Я хотел было кое-что уточнить, но тут подошла сеньора Дорадо и, обворожительно улыбаясь — насколько это возможно в ее возрасте, — повлекла меня за собой. Следом поплелись Луза и Гребешок. Они тоже, как и я, начали ощущать жуткую усталость. Пепита и Аурора побежали куда-то вперед, должно быть, накрывать на стол.

— Надо же, Деметрио, я три года без малого провела в Москве, а увиделась с вами только сейчас.

— В течение первых двух лет меня в Москве не было. А в последний год, должно быть, наши дороги не пересекались. Ну и как вам понравилась Москва?

— Вы будете смеяться, но я не видела ничего, кроме ЦТМО. Это было нечто вроде почетной тюрьмы. Если бы не научная работа, которую мы вели с вашим отцом и его сотрудниками, я могла бы умереть от скуки. Но я узнала столько интересного, что не могу считать эти три года прожитыми зря. К тому же сеньор Серхио великолепно наладил работу моего здешнего Центра научной астрологии, экстрасенсорики, прогностики и нетрадиционных методов лечения, что прибыли его возросли почти втрое. Конечно, я очень переживала по поводу гибели Сесара Мендеса, но что поделаешь!

— А Лусия? — осторожно спросил я. — Чем она занималась?

— О, она тоже работала весьма напряженно. Правда, бедняжка несколько невнимательно относилась к собственному здоровью. Видимо, от усиленной мозговой деятельности у нее начались нервные или даже психические расстройства. Прошлой осенью, по-моему, в начале или в середине октября, у нее случился весьма серьезный срыв, когда она начала бредить, рассказывать какие-то ужасные, совершенно фантастические истории. Например, о том, что только что вернулась из Сибири, где общалась с инопланетянами, ночевала вместе с вами в какой-то охотничьей избушке…

— Надо же! — сказал я удивленно. Вообще-то мне не требовалось имитировать изумление. Меня действительно удивило, что Лусия, которая столь таинственно испарилась там, в ином потоке времени, оказывается, тоже кое-что запомнила. Позвольте, но ведь Чудо-юдо не мог не быть в курсе дела. То есть говорить о том, как это он мне говорил, будто вся сибирская авантюра мне приснилась или была загружена мне в голову какими-то диверсантами или врачами-вредителями, он мог только из соображений конспирации. Ведь если два независимых источника дают сходные данные, значит, они в значительной степени достоверны. А может, он и сам помнил что-нибудь? Но либо молчал и разубеждал меня по каким-то своим соображениям, либо его отвращал от этого не кто иной, как «Black Box». Возможно, пришельцы не хотели, чтоб мы сломали нашу Галактику и в этом потоке времени. Фиг его знает, может, число этих потоков не так уж и велико. Поломаешь Галактику в двух или трех временных потоках — и все, больше не восстановишь.

Впрочем, чужая душа потемки.

— Надеюсь, у Лусии уже прошли эти симптомы? — спросил я.

— Да, Деметрио, это ее больше не беспокоит. Вообще я мечтаю выдать ее замуж. Девочке уже далеко за тридцать, а она, по-моему, до сих пор девственница. Там, в ЦТМО, было множество мужчин, и некоторые ей, несомненно, симпатизировали. Но бедняжка никак не могла преодолеть синдром старой девы. Кроме того, она, видимо, была влюблена в Сесара Мендеса. Он ведь погиб где-то в Сибири, и, должно быть, это послужило причиной тех мозговых явлении, которые у нее начались.

— Надеюсь, теперь, когда вы вернулись на родину, у вас будет меньше проблем.

— О, наше возвращение весьма условно, — грустно сказала сеньора Дорадо. — Тем более что сейчас чуть ли не пятая часть населения уже удрала с острова.

— Вы можете предсказать, о чем будут беседовать дон Фелипе с моим отцом?

— Пока я бы воздержалась от предсказаний, — улыбнулась Эухения. — Хотя, безусловно, им есть о чем поговорить.

— Вы сделали такое солидное политическое заявление, что мне показалось, будто вы лучше других разбираетесь в ситуации на острове.

— Я просто озвучила то, что предложил дон Серхио. Вы прекрасно знаете, как делаются такие заявления, когда Чудо-юдо (это она по-русски сказала) хочет остаться в стороне. Просто он счел, что ему не стоит пока демонстрировать президенту, кто истинный хозяин на острове.

— Может быть, ему, как хозяину, пора бы прекратить эти разборки с применением танков и авиации?

— Я думаю, что пока это не входит в его планы.

— А если завтра или послезавтра вмешаются какие-нибудь «межамериканские силы» или просто морская пехота США?

— Это исключено. Интервенция на Хайди не окупит даже стоимости горючего, израсходованного одним авианосцем. В таких случаях янки не вмешиваются. Конечно, они понаблюдают, нет ли тут руки Гаваны или Пекина, но когда убедятся, что ничего такого не имеет мест, успокоятся.

— А рука Москвы их, стало быть, уже не волнует?

— Сергей Сергеевич действует не в интересах российского правительства.

— Но и не в интересах американского в таком случае.

Эухения только хмыкнула.

К этому времени мы уже поднялись на второй этаж и очутились в небольшой столовой, где уже возились Пепита и Аурора, расставляя тарелки. А по коридору какой-то лысый и толстенький официант уже катил какую-то тачанку с провизией.

Гребешок с Лузой несколько засмущались своего внешнего вида, уж очень они были закопчены, перемазаны во всяких неаппетитных и негигиеничных веществах. Я тоже выглядел не лучше.

— О, не беспокойтесь! — предупредительно произнесла Эухения, перехватив обеспокоенные взгляды бойцов. — Аурора, проводи молодых людей в душ.

— Сейчас мыться пойдем, — перевел я.

— А автоматы куда? — спросил Гребешок. — Конечно, я за него нигде не расписывался, но с ним, блин, спокойнее…

— Ничего, — сказал я, — сразу все не полезем. Один моется — два караулят.

— И бельишко дадут? — Лузу волновали другие проблемы. — На меня тоже? А то тут народ мелковатый какой-то.

— Не бойся, — успокоил я. — Здесь есть негритосы раза в три тебя толще.

— На фиг мне белье после негра-то? — проворчал детинушка.

— Сейчас, корефан, от тебя любой негр отшатнется, — хмыкнул Гребешок. — Глянешь в зеркало — умрешь!

Аурора сопроводила нас по коридору с несколькими поворотами до комнаты, похожей на хороший номер стандартной российской гостиницы. Я догадался, что это заведение было предназначено для проживания прислуги. Рядом было еще несколько таких с табличками: «Аурора», «Хосефина» и еще какими-то, но на той, куда мы пришли, таблички не было. Должно быть комната пустовала, и пустить в нее таких грязнаков казалось вполне допустимым.

— Классно! — заметил Луза, заглянув в ванную.

— Я принесу вам халаты, — сказала Аурора, — наверно, сеньора Эухения не будет ругаться, если в них и поужинаете. А эту одежду лучше просто выбросить.

Решился вопрос и с оружием. Несколько минут спустя после того, как Луза залез в ванну, появились Агафон и Налим.

— Так, — сказал основной из этой бравой четверки, — давайте все, что стреляет, и все, чем стреляют. Приказано прибрать к месту. Придете — получите обратно.

— Его почистить надо, — заметил Гребешок, — все в нагаре. Выстрелов по сто сделали…

— Не ваша забота, вам приказано отдыхать.

Я с легким сердцем сдал все инструменты. Может, с ними и спокойнее, но уж больно тяжело. Агафон и Налим увешались железом и свалили, потом Аурора притащила халаты, тапочки и тут же поскорее сбежала, потому что из ванной доносилось довольное рычание Лузы, оттиравшего грязищу. Оно напоминало рев молодого и полного сил медведя, а верная адъютантка Эухении таких зверей отродясь не видела и побаивалась.

В общем и целом, изведя почти все моющие средства, мы благополучно отмылись до приемлемого уровня и влезли в халаты. Оказалось, что, если затянуться потуже, то можно ходить как есть, то есть без трусов. Опасения вызывал только Луза. Халат у него на спине явно был готов разойтись по швам, а полы доходили только до середины бедер, как откровенная мини-юбка. Но все обошлось, и мы отправились жрать.

Конечно, никакого этикета мы не соблюдали, а лопали все подряд, не очень разбираясь в тонкостях кухни. Впрочем, там ничего особо тонкого не присутствовало. Наоборот, были большущие, но очень мягкие отбивные с картофельным пюре («Анкл Бэнс» небось), кукуруза с маслом, какое-то овощное сооружение, вроде салата, еще чего-то с рыбой и креветками. Что пили — не помню. Потому как довольно быстро я почувствовал сонливость — как-никак побегал немало за этот чертов день — и вроде бы попросился спать. Как в тумане помню, что меня, пошатывающегося — после одной поллитры так не ходят!

— кажется, довели до какой-то комнаты и закатили на кровать. Едва моя голова коснулась подушки, как я наглухо вырубился и никаких сновидений не увидел…

 

STILL SEXY GRANNY

Сон — дело благое, особенно если как следует набегался, и вообще-то чудом жив остался. Не говоря уже о всяких там трансцендентных явлениях, о которых если начнешь вспоминать, то можешь крыши лишиться. В том смысле, что она поедет и съедет совсем. Да и чего гам вспоминать? «Черный ящик» размером с холодильник? А был ли он вообще? Может, мне все эти чудеса просто записали в голову, а на самом деле мы в хорошем спортивном темпе пробежались пешочком от Сан-Исидро до «Горного Шале»?! Кто докажет, что все это не так?

Все эти вопросы у меня в голове появились лишь тогда, когда я проснулся. Да и то как-то, прямо скажем, мозги они шевелили вяло, неактивно.

Судя по часам, которые светились на стене, а также по темноте в комнате, было полвторого ночи. Из этого следовало, что продрых я несколько меньше шести часов, обещанных Чудом-юдом, но спать больше не хотел. Силы полностью восстановились, хоть опять в бой. Правда, в бой мне очень не хотелось. Ни стрелять, ни бегать, ни гореть, ни даже общаться с «черным ящиком».

Мне хотелось куда-нибудь на свежий воздух, в теплую, как парное молоко, воду бассейна, расположенного посреди «Горного Шале». Или на палубу яхты, хотя бы «Дороти», которую приобрела и отремонтировала Марсела Браун. Чтоб стоять на носу, смотреть на серебристую лунную дорожку или на светящийся от фитопланктона океан. Или хотя бы на крышу-веранду, чтоб посмотреть на таинственный горный пейзаж.

Комнату я узнал довольно быстро, едва нажав кнопку ночника, висевшего на стене в изголовье кровати. Точно, именно здесь я ночевал три года назад, после того, как сбежал из подземной «джикейской» тюрьмы в компании с Лусией и Эухенией. Разве можно было забыть это здоровенное, в полстены, окно. Рядом с окном, как мне помнилось, была еще и стеклянная дверь, выходившая на просторный балкон, точнее, крышу-веранду. Через эту самую дверь в помещение, где я находился, втекал свежайший, придающий силы воздух. Правда, одновременно работал и кондиционер, поэтому у меня не создавалось впечатления, что я нахожусь в тропиках. И намека на жару не было, прохлада временами даже казалась чрезмерной.

Едва загорелся свет, как снаружи, с балкона-веранды, послышались мягкие, но вполне слышимые шаги. Как выяснилось, в комнате, где я отдыхал, меня не оставили без присмотра.

Вообще-то я ожидал, что ко мне приставят караул. Все-таки на этой вилле, как ни крути, было несколько «главных». Во-первых, конечно, Чудо-юдо, при котором здесь находилась, что называется, «вся королевская рать». Во-вторых, Эухения, владелица здешнего заведения, тоже обладала довольно солидной охраной. Судя по всему, даже находясь в Москве, она не утратила контроля над своей здешней собственностью, а ее секьюрити регулярно получали зарплату. В-третьих, был, конечно, несколько помятый, но сохранивший независимость и верность коммунистическим идеалам компаньеро Умберто. Наконец, не стоило совсем уж списывать со счетов и сеньора Морено. В конце концов, кто-то мог сделать ставку и на его легитимность. Внутренняя неопределенность, которая имела место в «Горном Шале», неплохо дополнялась внешней, то есть тем бардаком, который царил на острове. Никто не мог гарантировать, что к нам не пожалуют представители хотя бы одной из четырех группировок, которые дрались за власть, или, например, «джикеи». Какие еще ситуации могли возникнуть — даже сама супергадалка Эухения не могла вычислить. Поэтому, как мне думалось, Чудо-юдо пришлет для моей охраны кого-нибудь из СБ ЦТМО. И балкон-веранда, будучи идеальным плацдармом для проникновения в комнату, по идее, обязательно должен быть взят под контроль.

Тем не менее вместо ожидаемого секьюрити или бодигарда — чем один мордоворот от другого отличается, знают только специалисты — с веранды через стеклянную дверь вошла Эухения.

— Вы проснулись? — спросила супергадалка. — Вам что-то понадобилось? Говорите, не стесняйтесь… Как ваше самочувствие?

Самочувствие у меня было неплохое. Даже похмельного синдрома не наблюдалось. Конечно, и помывка, и кормежка, и спокойный сон свою роль сыграли. Тем не менее над моим, если так можно выразиться, телом кто-то серьезно поработал. Приглядевшись, обнаружил, что все мои ссадины и царапины, нажитые за вчерашний день — а их набралось не меньше десятка! — обработаны каким-то целебным гелем-спреем, то есть на них напылена бактерицидная пленка, имеющая, очевидно, и анестезирующие свойства. Во всяком случае, ничего не болело, не саднило и даже не чесалось. Все свободные от ссадин участки тела были явно продезинфицированы или хотя бы протерты. Как я не заметил ссадин и царапин раньше, то есть во время мытья или после него, когда ужинал, — черт его знает! По крайней мере пять-шесть должны были бы обратить на себя мое внимание. Тем более если их промывали хотя бы перекисью водорода. Эта самая H2O2 жутко щиплется! Тем не менее я ничего не помнил на этот счет.

Кто-то сделал все, чтоб я не ощущал боли от всех этих санитарно-гигиенических процедур, и постарался, чтоб я улегся в чистую постель после нескольких часов пребывания в грязи.

Несколько беспокоило отсутствие одежды. Халат, который мне выдала Аурора, отсутствовал, и я лежал голышом, как новорожденный. Конечно, если очень захочется, то удрать можно и без порток, но все-таки в шортах удобнее. Но ни шортов, ни плавок, ни майки, не говоря уже о трофейных ботинках и камуфляже, мне не предоставили. Кроме того, было определенное чувство смущения. Наверно, если б здесь появилась Зинка, Вика, Элен или даже Люба, я воспринял бы это спокойно. Но памятуя, что Эухения меня лет на двадцать постарше, щеголять в костюме Адама было неудобно. Правда, я лежал под простыней и вообще-то не просматривался, но мало ли что…

— У вас ничего не болит? — заботливо поинтересовалась Эухения, подходя к кровати и присаживаясь на краешек.

— Нет, спасибо, — сказал я, — все слава Богу. Наверно, это вы подвергли меня такой тщательной обработке?

— Совместно с Ауророй, естественно. Вы ведь помылись, несмотря на то, что у вас много свежих ранок и ссадин. А это может привести к инфицированию и нагноению. Что очень опасно при вашем ослабленном организме. Ведь вы после ужина едва дошли до постели. Поэтому, едва вы заснули, мы с Ауророй решили принять профилактические меры.

— Интересно, как я при этом не проснулся? Ведь когда дезинфицируют ранки, это обычно больно…

— О, вы находились в очень глубоком сне.

Эухения как-то незаметно передвинулась по моей кровати и сидела теперь совсем близко. Волей-неволей я рассмотрел ее получше.

Супергадалка выглядела гораздо лучше, чем днем. С моей точки зрения, конечно, и я эту точку зрения никому не стал бы навязывать. Естественно, ночью мысли крутятся менее зажато, чем днем, и то, что днем воспринимаешь как нечто неприемлемое, ночью переходит по крайней мере на ту стадию, которая выражается словами: «А почему бы и нет?» Правда, в то время, когда я начинал рассмотрение сеньоры Дорадо, у меня особых вольностей в голове еще не проклюнулось. Скорее проклюнулись воспоминания трехлетней давности. Да, три года назад я уже просыпался здесь, кстати, тоже исцарапанный, с большущей ссадиной на скуле, да еще и контуженный. Кроме того, тогда у меня были все основания считать, что я попал в плен. И лишь осмотревшись как следует, я начал понимать, что нахожусь, видимо, в гостях, а не под стражей.

А потом появилась Эухения. Свежая, благоухающая, ароматная и в купальном халате на голое тело. Точка в точку, как сейчас. Три года ее совершенно не состарили, по крайней мере, мне так казалось. И волосы у нее были распущены по плечам, точь-в-точь как сейчас, и седина закрашена — у меня, правда, ее теперь тоже было прилично. Но тогда было утро, и вообще, если на то пошло, я старался не сильно обращать внимание на некоторые элементы поведения сеньоры Дорадо, которые можно было расценить, как признаки сексуальной озабоченности. Даже угощение, которым она меня тогда попотчевала — некий коктейль с запахом алоэ и какая-то гадость из водорослей и морских червей, — как мне в то время показалось, было предназначено для совратительных целей.

Впрочем, тогда финт не вышел. Пришла Ленка, несколькими беззаботными жестами и словами продемонстрировала бедняжке, что не ревнует законного супруга к какой-то «дряхлой старушонке», и устыдившаяся своего дерзновения супергадалка без боя оставила позиции. То есть постель, на которую после непродолжительного обмена мелкими словесными пакостями я улегся с Хрюшкой Чебаковой. Видимо, все потенциальные (от слова «потенция») возможности своего «салата» и «коктейля» Хавронья Премудрая использовала в своих корыстных целях…

Не знаю, как Эухении удалось заровнять многочисленные морщинки — не слишком глубокие, правда — и сколько на это ушло всяких кремов и прочих средств макияжа, но только по сравнению с тем, что я видел перед тем, как заснуть, лицо у нее было совершенно иное. Конечно, она чуточку освежила губы помадой, придав им несколько более молодой цвет, чем имелся в натуре, а кроме того, очень аккуратно привела в порядок брови и ресницы. Фарфоровые зубки не воспринимались как искусственные, а ротик источал апельсиново-мятный аромат. Шея Эухении, на которой очень трудно было разглядеть шрамики от пластической операции омоложения — классные спецы работали! — выглядела вполне молодо и современно. Крестик на скромной золотой цепочке, конечно, наводил на мысль о том, что Бог воздаст нам когда-то по делам нашим, но вообще говоря, смотрелся эротично. Точно так же и большие, цыганского образца серьги, возможно, тоже золотые, поблескивавшие из-под черных, чуть вьющихся прядей, наводили на мысли вольные и весьма дерзкие. Розовый махровый халат был рассчитан на даму меньшей полноты, но Эухения явно хотела, чтобы ее формы обрисовались почетче, а бюст — явный предмет ее гордости! — в особенности. Глубокая темная ложбина, разделявшая груди, выглядывала из-под халата на две трети, а бронзовая, намного менее темная, чем в других местах, кожа этих, условно говоря, полушарий, так и манила прикоснуться, приласкать, пощупать…

На одном запястье супергадалки я с некоторым удивлением разглядел изящные часики-браслет российского производства, оформленные не то под «зернь», не то под «скань» (ни фига в этом не соображаю!), — нажмешь кнопочку, ажурный ларчик открывается, а в нем циферблат. Красная цена этим часикам из анодированного алюминия — долларов 20. Зачем брала? На память о стране пребывания или чтоб с паршивой овцы хоть шерсти клок? Но смотрелись эти часики на смуглой и довольно пухлой руке Эухении очень трогательно и приятно. На другой руке у нее был явно колдовской амулет, задачу которого я не хуже Эухении мог предугадать с 90-процентной достоверностью. Еще больше меня поразили ноги. Сидя на кровати, супергадалка, усердно имитируя незаданность своего поведения, постаралась показать их в самом выигрышном освещении. Я не заметил ни синевы, ни варикозных шишек, ни излишнего оволосения. Даже жира не разглядел. Все смотрелось так ровненько и стройненько, что вполне пригодилось бы даже тридцатилетней бабе, не говоря о сорокалетней. Ноготочки на руках и ногах были покрашены в алый цвет, но не заострены, а аккуратно скруглены и не вызывали воспоминаний о вампиршах.

Однако самым возбуждающим элементом в ее облике были глаза. Совершенно не соответствовали возрасту! Обычно у баб, которым за 50 — а Эухении, по моим скромным подсчетам, меньше, чем 55, быть не могло (биографию ее я как-то непроизвольно запомнил), — глаза все-таки смотрятся уже устало и по-старушечьи. Дескать, все! Позарастали, стежки-дорожки, где мы гуляли после бомбежки… Нет, у Эухении там огоньки мерцали, искорки прыгали, чертики играли. Она явно не хотела признавать то, что биологические законы неумолимы. Тем более что денег у нее было полно, и, чтобы поддержать себя в нужной форме, она даже в Москве небось заставляла находить себе нужные снадобья, массажистов, бижутерию и всяческие парапсихологические инструменты.

Братишка Дик Браун сказал бы о ней: «Still sexy granny!» — «Все еще сексуальная бабулька!», хотя, если честно, ему она годилась не больше, чем в старшие сестры.

Конечно, Эухении понравилось и то, что я ее рассматривал, и то, с каким выражением лица я это делал. Естественно, что, как выглядело мое лицо в этот момент, мне было трудно судить — зеркала передо мной не имелось. Но, в принципе, наверняка какое-то легкое вожделение у меня на морде должно было читаться. Хотя я все еще сомневался, нужно ли развивать ситуацию в этом направлении?

Конечно, я, поскольку считал, что дорога в рай мне давно перекрыта, не очень терзался соображениями морали. В конце концов, тут, в недрах виллы, было четыре бабы, с которыми у меня в разное время что-то было, — Зинка, Вика, Элен и примкнувшая к ним Люба. За исключением последней, у каждой была своя и довольно длинная история отношений со мной. Причем далеко не однозначная. Конечно, если б сейчас сюда влетел кто-то из них, размахивая пистолетом или наставив на меня автомат, то, наверно, я отказался бы от какого бы то ни было продолжения переглядок с Эухенией. Но дамы, видимо, спали — и кто их знает, одни ли? — а может быть, не смыкая глаз, исследовали Валерку и Ваню, выполняя ответственное поручение товарища Чуда-юда. Поэтому я считал себя человеком, свободным от обязательств. На эту ночь по крайней мере.

Однако все же сомнения у меня были. Эухения всегда была очень хитрой бабой и вообще-то не самой безопасной. И своими прелестями, если на то пошло, она распоряжалась не по сердцу, а по уму. Иначе бы ни за что не раскрутила свой псевдонаучный, лечебно-экстрасенсорно-прогностический центр до таких могучих масштабов. Ясно, что и нынешние манипуляции с сынишкой старого друга (надо полагать, лучшего после Гитлера или Хорхе дель Браво) тоже могли носить какие-то утилитарно-прагматические цели. Вместе с тем я не очень четко себе представлял, что будет, если я, скажем, предложу сеньоре Дорадо не суетиться и не тратить зря время. Последствия могли быть неожиданные и непредсказуемые. Например, если намечавшееся Эухенией постельное мероприятие должно было послужить зацепкой для развертывания какой-то интриги, то срыв его мог заставить ее применить какой-нибудь резервный вариант, могущий привести к тому, что я, допустим, вместо здешнего уюта окажусь в подземных этажах бывшей асиенды «Лопес-28», как прежде именовалось «Горное Шале». Или, скажем, перееду на островок, где располагается штаб-квартира «морских койотов», к доброму дядюшке Доминго Косому. И еще дай Бог, чтоб меня пристроили на псарне у Игнасио, как в прошлом году, а не отвели квартиру в какой-нибудь милой пещере, на две трети уходящей под воду во время прилива. И даже в самом безобидном лично для меня случае, когда этот «запасной вариант» вообще меня не коснется, это будет неприятно. Уж лучше поиграть, на предмет, кто кого передурит, чем заведомо остаться вне игры и не догадываться даже о том, что она начата.

Поэтому я решил, что надо пойти навстречу плотоядной бабульке. Тем более что не далее как в прошлом году, сидючи в наручниках перед оглоедами Косого, я довольно нагло заявил дону Доминго, что Эухения Дорадо — темпераментная женщина и выцарапала бы ему последний глаз, если бы услышала, как он обозвал ее «престарелой».

— Вы так внимательно изучаете мое лицо, Деметрио, — кокетливо повела глазками Эухения, — что мне становится неловко…

— Простите, — повинился я, — но я давно вас не видел. По-моему, около трех лет, не так ли? Кстати, мне кажется, будто вы заметно похорошели с тех пор.

— Спасибо, вы умеете делать комплименты, — улыбнулась сеньора Дорадо. — Но я-то знаю, как все обстоит на самом деле… К сожалению, я не двадцатилетняя девушка, которой можно сказать, не покривив душой, что она похорошела за прошедшие три года. Увы, увы, увы… Тем более что ваш русский климат и жизнь взаперти не очень способствовали улучшению моего самочувствия. Конечно, интересно было увидеть снег и лед, настоящую рождественскую елку, пахнущую смолой, покататься на тройке с колокольчиком вокруг поселка ЦТМО, но это было единственное яркое и приятное воспоминание. Помимо работы в Центре, естественно. Ваш отец даже в Москву нас не отвез.

— Вы на него сердитесь? — спросил я.

— Что вы! Он же гении! Я говорю это с полным сознанием ответственности за свои слова. То, что мне было позволено прикоснуться к его трудам и внести в них свой мизерный вклад, — величайшая удача. Просто он, по-моему, совершенно не умеет отдыхать. Точнее, он отдыхает, но при этом все время что-то делает. Вы видели когда-нибудь, как человек разговаривает по сотовому телефону и одновременно поднимает гирю весом в 32 килограмма? Или подписывает какие-то бумаги, едва выбравшись из воды после заплыва на 100 метров? Или во время партии в шахматы делает какие-то подсчеты на калькуляторе? Вот это ваш отец. Его голова может решать сразу несколько задач, поверьте! При этом он требует того же рвения от всех, кто с ним работает…

— А вам это было непривычно?

— В таком виде — да. Я тоже требую от своих служащих работы с полной отдачей, но только в течение оплаченного рабочего времени. А ваш отец может любого поднять в два часа ночи и сказать: «Знаешь, я тут поразмышлял и придумал кое-что любопытное. По-моему, надо проверить это на модели, через полчаса жду в лаборатории». И сказать: «Нет, я устала, я уже сплю» — нельзя. Он просто подавляет своей энергией и напором. Если в первый год меня это удивляло и раздражало, то потом я привыкла. У меня даже нередко были случаи, когда я звонила ему ночью и говорила. «Серхио, у Лусии есть идея, а у меня — ее развитие». Он тут же говорил: «Иду!» И ни разу я не слышала что-нибудь вроде: «Нельзя ли отложить это до завтра?», — не говоря уже о какой-либо ругани, которая была бы вполне естественной реакцией.

— Интересно, а как к этому относилась его жена?

— То есть ваша мама? — Эухения, по-моему, была не очень удивлена той отстраненностью, с которой я говорил о женщине, произведшей меня на свет, из чего следовало, что она неплохо разобралась в нюансах наших семейных отношений. — Нормально, по-видимому, ведь речь шла только о работе…

Контрольный вопрос с не очень тонким намеком на очень толстые обстоятельства я задал не из праздного любопытства. Конечно, Эухения не стала бы сознаваться, даже если бы совратила Сергея Сергеевича. Но наверняка могла чуточку заменжеваться, понервничать и, не произнеся ни слова, дать мне кое-какую ценную «информацию к размышлению». Ежели бы я пришел к выводу, что господин Баринов-старший не только штангу толкал, то мог бы резко перестроиться. Мне вовсе не захотелось бы влезать третьим в этот деловой альянс и подыгрывать Эухении, которая, возможно, жаждала нас поссорить.

Но я ничего такого не засек. И вся предыдущая версия стала казаться мне очень глупой.

— Вам принести кофе? — спросила Эухения. — Или, может быть, что-нибудь покрепче?

— Среди ночи? Наверно, придется кого-то побеспокоить? Может, не стоит?

— О, это не составит особого труда. Так кофе или что-то горячительно-прохладительное?

— Помнится, вы когда-то угощали меня вашим лечебным коктейлем из трав. До сих пор не могу забыть его вкус…

— О, — просияла Эухения, — это совсем просто. Я рада, что он произвел на вас такое впечатление, что вы его и через три года вспоминаете.

Она ненадолго вышла куда-то, а затем вернулась с двумя высокими стаканами, заполненными зеленовато-голубой полупрозрачной жидкостью. Чуть-чуть пахло спиртным, но заметно ощущался и запах алоэ. Впрочем, при длительном вдыхании начинали «пронюхиваться», если так можно выразиться, и какие-то более тонкие, совершенно незнакомые ароматы. В стаканах плавало по ломтику лимона и торчало по соломинке. Конечно, было там и по кубику льда.

— По-моему, это не совсем то же самое, — заметил я, приглядевшись. — Или я ошибаюсь?

— Вы правы, это немного другая версия, — улыбнулась Эухения. — Но ее целебные свойства не уступают и даже превосходят то, что вы пробовали три года назад.

Я рискнул втянуть в рот через трубочку несколько капель пойла и сразу понял, что эта «версия» действительно пьется приятнее, чем та, которая имела место в 1994 году.

— Ну как? — спросила Эухения.

— Прекрасно! — сказал я тоном того преуспевающего толстячка из рекламного ролика, который зазывает свою подругу в ресторан «Три пескаря» клуба «Up & down».

В том, что напиток в натуре тонизирующий, сомнений не было. Более того, уже после того, как я проглотил первые десять кубиков, мне стало ясно, в каком направлении он будет стимулировать мою активность. Сложность положения состояла в том, что я сидел на кровати, облокотившись спиной о подушки, вытянув прикрытые простыней ноги. На горизонтальной поверхности простыни любое поднятие было бы моментально замечено Эухенией и могло бы форсировать развитие событий. А я, уже не отвергая в принципе саму возможность такого развития, должен был предварительно кое-что уточнить. Возможно, это вполне можно было бы сделать и «после того», но мне думалось, что чем раньше я выясню этот вопрос, тем спокойнее буду себя чувствовать. Поэтому я счел за лучшее подтянуть колени к животу, не вылезая из-под простыни, и пристроить поверх них руку со стаканом коктейля.

Однако Эухения свое дело знала и комплексами не страдала. Она очень прытко для своей, мягко говоря, не девичьей комплекции взгромоздилась на кровать — благо на нее вполне можно было уложить еще одну пару — и уселась рядом со мной в той же позиции, что и я. С одним только отличием — она не залезла ко мне под простыню. А халат у нее при этом вздернулся до середины икр, и я мог полюбоваться ее симпатичными, совершенно не выдающими возраста ступнями с аккуратно напедикюренными ноготками. Конечно, «ножками» все это можно было назвать только при определенной доле иронии, потому что Эухения была женщиной в меру упитанной, не претендующей на миниатюрность. Но созерцание смуглых голеней супергадалки и этих самых гладко отшлифованных, возбуждающе алых ноготочков так же, как и тревожаще-знойный жар, исходивший от ее пухлого, ласкового тела, располагавшегося теперь совсем близко от меня, не могли пройти даром. Я понял, что времени на уточнения у меня остается мало.

— Скажите, сеньора, — произнес я с легким трепетом, — а Сергей Сергеевич познакомил вас с работами по «черному ящику»?

— В самой незначительной степени, — ответила Эухения, и я тут же понял, что она врет. — И какое это имеет значение? Особенно сейчас… Неужели, Деметрио, у вас не будет времени поинтересоваться этим немного позже? Или я такая старая, что у меня нет никаких шансов?

— Что вы, — поспешил пробормотать я, — напротив…

И чтоб у нее не осталось никаких сомнений относительно исхода дела, я подхватил ее правую ладошку своей левой и поднес к губам. От нее исходил тончайший аромат духов. Никогда не работал дегустатором-одорологом и вообще ни хрена в ароматах не понимаю, но могу поклясться — никогда ничего подобного не нюхал! Сказка какая-то, феерия, сладкий дурман, сводящий с ума… Хотя мне раньше было, в общем, начхать, чем душится дама — «Шанелью ј 5» или «Красной Москвой», — лишь бы поменьше воняло. Ан нет, на сей раз я пересчитал губами все суставчики, перецеловал все ноготочки и даже пощекотал кончиком носа промежутки между пальцами. Потому что не хотелось отрываться от этой чудно пахнущей ручки, украшенной двумя или тремя золотыми колечками-перстеньками. И мне уже было плевать, сколько лет ее обладательнице.

Я даже прижмурил глаза — до того это было приятно. Правда, ненадолго, секунды на две.

Открыл — и обалдел! Прямо перед моими глазами на пальцах Эухении загадочно поблескивали четыре перстня Аль-Мохадов! На указательном — «выпуклый плюс», который эсэсовец Эрих Эрлих некогда обозначал символом (+), на среднем — «вогнутый плюс» или )+(, на безымянном — «вогнутый минус» — )-(, на мизинце — «выпуклый минус» (-). Точно в таком порядке — (+))+()-((-) перстни размещались на руках разноцветных любовниц диктатора Лопеса. У блондинки-шведки Биргит Андерсон по клике «Sun» был (+) на правой руке, у гонконгской китаянки Луизы Чанг по кличке «Moon» на левой — )+( и )-( — на правой, а у африканки Элеоноры Мвамбо по кличке «Star» на левой — (-). И Киска, соединив трех девиц в некую «особую цепь» путем состыковки выпуклых перстней с вогнутыми, вызвала некий космический вихрь, который унес неведомо куда «Боинг-737» со всеми пассажирами…"Разъединенные счастье приносят, соединенные силу сулят»!

Что за наваждение? Я еще раз зажмурился, снова открыл глаза и опять обалдел. Нет, не было на ароматных пальчиках «Хайдийской Кассандры» никаких перстней Аль-Мохадов. Просто обычные колечки, без всяких там «плюсов-минусов». И не четыре, а три. Одно с красным камушком, одно с зеленым, а еще одно — с чеканной печаточкой.

Поскольку неожиданное явление меня очень удивило, то могло резко изменить настроение. Не знаю, каким местом, но Эухения это мгновенно уловила.

— По-моему, нам мешают наши коктейли… — произнесла она. — Давай выпьем их залпом! По-русски!

«По-русски» для Эухении означало на брудершафт. Сцепившись локтями, мы присосались к стаканам, в которые, на мой непросвещенный взгляд, запросто можно было перелить содержимое посуды объемом 0,33 л, и выпили все, что там оставалось, как говорится, до дна. Потом, ухватив зубами лимонные ломтики, мы потянулись друг к другу и, соприкоснувшись ртами, обменялись ими — Эухения утянула к себе мой, а я — ее. Получился поцелуй, который, несмотря на присутствие лимона, я не стал бы называть «кислым». Напротив, он получился просто обалденно сладким и напрочь отогнал от моей головы всякие нездоровые страхи и опасения.

— Подожди… — Эухения мягко высвободилась из объятий, — я уберу стаканы…

Она забрала у меня стакан, и вместе со своим поставила его на тумбочку, располагавшуюся у края кровати. При этом халат ее очень соблазнительно обрисовал массивное бедро и приятно обтянул крупногабаритную попу. Это произвело на меня должное впечатление. Она еще не успела обернуться, когда я, выскользнув из-под простыни, воровато обнял ее со спины.

— О-о… — мурлыкнула Эухения, чуть повернув голову. — А ты нетерпелив, оказывается… Помнишь, как вы с Еленой взяли нас с Лусией и Сесаром в заложники?

Еще бы не помнить! Правда, начиналось все с того, что Сесар Мендес, выпрыгнув, как черт из коробочки с двумя «таурусами» в руках, чуть было не навертел нам с Хрюшкой лишних дырок. Но потом мы их очень неплохо сделали — особенно клево вышел трюк с опрокидыванием стола на Эухению и хорошей серией ударов в голову Мендеса. Потом вырубленного Сесара и попавшую под горячую руку Лусию мы связали подручными средствами, а на Эухению надели наручники, которые Сесар, возможно, готовил для меня. Затем на шум примчался слишком усердный охранник, которого я вынужден был по-быстрому завалить. Кажется, его звали Густаво. Потом начались не слишком длинные переговоры с Эухенией, которую я использовал в качестве «живого щита», и заблокировавшими нас охранниками. Помнится, решающим аргументом, убедившим Эухению не кобениться, явилась угроза прорваться с заложниками через главный вход в зал ожидания, в котором толпы страждущих со всего света — долларовая клиентура! — морально готовились к аудиенции у «Хайдийской Кассандры». Дураки охранники поверили, что такой шухер может привести к финансовому краху заведения, после чего они навеки останутся без работы, и присмирели. Удачный блеф получился! Хотя вообще-то при надлежащих способностях эту историю можно было использовать и в рекламных целях. Так или иначе, но нам повезло, и Эухения особо не упиралась, когда мы вытащили ее на набережную и увезли на ее собственной яхте, все той же старушке «Дороти».

Конечно, вспоминая о том захвате в заложники, сеньора Дорадо вспоминала не ту вполне нешуточную угрозу, которую представлял собой Деметрио Баринов, приставивший ей к голове пушку, а один приятный акт мелкого хулиганства, осуществленный мной по ходу дела. Когда Эухения полуутвердительно спросила меня насчет того, нужен ли мне «Зомби-7», секрет производства которого был запрятан в голове Сесара Мендеса, я ответил: «Мне много нужно…» И как-то невзначай, осознав некую двусмысленность в своем ответе и воровато покосившись на Ленку, всерьез пытавшуюся прикрыться от возможного обстрела сомлевшей и очень маленькой Лусией, чуть-чуть погладил тугой бюст сеньоры Дорадо, который очень аппетитно прощупывался под ее серым, прямо-таки советско-партийного образца жакетом. А она аж вся затрепетала, будто нецелованная девочка. «Не хулиганьте… — прошептала в тот миг Эухения. — Меня это волнует…» По-моему, это и была завязка всему, что вот-вот должно произойти сегодня.

Тогда, по большому счету, хулиганить не стоило. Потому что меня в тот момент тоже что-то заволновало. Особенно после того, как сеньора Эухения, уже по собственной инициативе, мягко прижалась ко мне пышной и объемистой частью своего тела, которую классики именовали «задним» или «нижним» бюстом. Правда, волнение я быстро унял, подумав, что сеньора Эухения может меня расслабить, а потом как-нибудь невзначай загипнотизировать. О том, что она экстрасенс, а я — товарищ с весьма серьезными аномалиями в сознании, забывать не следовало. Тем более что эта дама имела кое-какое отношение к «Зомби-7» и даже, возможно, знала, как и из чего его делают. А именно «Зомби-7» был одной из главных целей моего второго пришествия на Хайди. Да и Елена была бы не очень довольна, если б увидела, что я лапаю заложницу.

Сейчас Ленки рядом не было. Да и вообще ее, по сути дела, уже не существовало в природе. Вика и Элен имелись, а Хрюшка Чебакова отсутствовала. Поэтому сейчас я себя почувствовал полностью свободным.

Уткнувшись носом в пышные и душистые, слегка влажные волосы Эухении, я прижался к ее обтянутой халатом мягкой спине, просунул руки через подмышки и возложил ладони на ее объемистую грудь, туго распиравшую халат. Эти дыньки-«колхозницы» было приятно ласкать даже через махровую ткань. Я даже позволил себе растянуть удовольствие и некоторое время осторожно водил ладонями по халату, изредка бережно ощупывая упругие колобки, зыбко катавшиеся в этой упаковке…

— Я не ошиблась в тебе, — проворковала Эухения, чуть повернув голову, и потерлась ухом о мою щеку. — Ты прелесть…

Конечно, после этого мои пальцы тихо растянули в стороны верхнюю часть халата, и ладони наконец-то улеглись на гладкую, чуточку липкую кожу ничем не скованных титек. Увесистых, смуглых, теплых и нежных… Перегнувшись через правое плечо супергадалки, я приподнял ее правую грудь — пышную, огромную, но совершенно не выглядевшую отвислой и без единой морщинки — и, приблизив ко рту большущий темно-коричневый сосок, поцеловал его. Не укусил, не ущипнул, а невесомо прикоснулся к оттянутой, будто у кормилицы, пимпочке. При этом щетина, которая успела нарасти за этот день, слегка пощекотала кожу, но Эухения не восприняла это как нечто неприятное. Она сладко вздохнула и с деланным бессилием повернулась на спину, а руки ее в это время успели раздернуть в стороны полы халата. Дескать, бери, все это теперь твое…

В принципе, можно было и брать. То, чем берут, находилось в полной боевой, и Эухения, пока я прижимался к ее спине и занимался ее бюстом, не могла этого не заметить. Но устойчивость прибора была настолько прочной, что я не побоялся еще чуть-чуть потянуть время.

— Давай совсем снимем халатик… — произнес я эдаким страстным шепотком.

— Сейчас тебе будет жа-арко…

Эухения лениво ворохнулась, приподнялась, и я выпростал ее из халата.

Конечно, совсем идеальной Венерой она уже лет тридцать как не была, да и до того, поди, в королевах красоты не ходила. Эти призы всякие там Соледад и Марселы Родригес брали. Но с лица, как говорится, не воду пить, хотя оно у нее, в общем и целом, и сейчас смотрелось неброско, но вполне симпатично. А все остальное, от шеи до пяток, было гладенькое, упругое и довольно пропорциональное, хотя и не без всяких там складочек-ямочек, особенно заметных на боках. Даже пузечко, которое было немного крупновато, смотрелось аппетитно и сверх меры не выпячивалось.

Эухения закинула за голову полноватые руки, показав мне чисто выбритые подмышки, ровненько вытянула ноги и, сверкая глазами, произнесла:

— По-моему, я еще похожа на женщину? А?

— Кокеточка ты моя, — проурчал я, приваливаясь к ней сбоку и припадая к влажным, пухловатым губам, и ощущая, как ее мягкие руки обнимают меня за спину, прижимая к упругому бюсту. А большое и тяжелое бедро Эухении ощутимо дрогнуло, потому что именно к нему прикоснулась крепкая и горячая хреновина, чей выход на авансцену был еще впереди.

Пока основные события разворачивались, так сказать, в верхней полусфере. Длинный и жадный поцелуй взасос, когда зубы поскрежетали о зубы, был прелюдией к озорной игре ртов и языков. Ухватив губами мой язык и втянув его в рот, Эухения нежно прижала его кончик зубками и пощекотала своим языком. Зубки у нее были, хоть и не свои, но вживленные в десну, поэтому я не боялся как-нибудь ненароком выхватить у нее изо рта вставную челюсть. И когда она отпустила наконец мой язык, я не стал его вытаскивать, а сам взялся ворочать им у нее во рту. То просовывал его ей за щеку, то поглаживал им н„бо, то играл с ее языком.

— У тебя сладкая помада, — прошептал я и лизнул ее нос. — И ты вся — сладкая, как торт… Не знаешь, с чего начать кушать — глаза разбегаются.

— А я знаю, с чего начать кушать тебя… — с бесстыднейшсй ухмылкой произнесла Эухения. — Сядь ко мне на грудь…

Это распоряжение я выполнил не сразу. Сначала я прикоснулся губами к ее переносью, потом — к ресничке правого глаза, после — к мочке уха, отягощенной здоровенной цыганской сережкой, затем — к подбородку, шее, обеим ключицам, проехал носом по ложбине, разделявшей груди, одновременно, покручивая сосочки то по часовой стрелке, то против… Лишь после этого я перебросил ногу через бюст Эухении и присел на нее верхом, упершись коленями в ее подмышки.

— Подложи мне под голову еще одну подушку… — попросила она, в то время как ее гибкие и хулиганистые пальчики уже потянулись к Главной толкушке. Я вытянул руку, достал подушку, просунул под голову приподнявшейся супергадалки, уже ощущая, как одна теплая ладошка подхватила и уложила на себя упругую лиловую головку, а другая плавными движениями поглаживает ее сверху…

— Погладь его моими грудками… — прошептала Эухения, сквозь тяжкие вздохи, хотя я постарался не усаживаться на нее всеми 90 килограммами, а стоять на коленях.

Это было здорово! Просунув ладони под влажные и горячие, увесистые и мягкие — никакого силикона! — половинки бюста, я приподнял их, несильно прижав с боков к напряженному и крепкому, как камень, прибору. А Эухения, ловко ухватив пенис двумя пальчиками, мягко подтянула его ко рту… Сначала высунула язычок и легонько лизнула самый краешек головки, потом сверху, там, где складочки, потом снизу, где ложбинка, а потом ее губы открылись, потянулись вперед и утянули головастика к себе в гости…

Н-да! Пожалуй, если б она в молодости не медициной занималась и не спасала от ран сверстников Дика Брауна во Вьетнаме, то вполне могла бы поконкурировать с Соледад и Марселой на их основной путанской работе. Может, и гадалкой не пришлось бы работать… Впрочем, кто ее знает, какие у нее были в жизни периоды? Может, и подрабатывать приходилось.

Язычок ее вертелся беспрестанно, лизал, гладил, щекотал какими-то пупырышками, прижимал к щекам, зубам, н„бу. Губы жадно причмокивали, колечком стискивали толкушку. Я как-то незаметно убрал руки от грудей Эухении и ухватился ими за изголовье кровати, а потом стал слегка покачиваться, совершая какое-то подобие трахальных движений. Эухения, не выпуская толкушку, подхватила себя под груди и значительно крепче, чем я, притиснула их к движущемуся туда-сюда струменту. Потом она стала интенсивно, даже безжалостно, пожалуй, тереть свои сиськи об толкушку, царапая их при этом предусмотрительно подстриженными ноготками, жадно сопеть и дышать. В теле ее ощутилось напряжение и легкая дрожь, на лбу появилась испарина, над переносьем обозначилась заштукатуренная было морщина… В принципе, если б она еще минутку удержалась, то и меня бы довела до кипения, потому что я уже начал учащать свои колебания и заметно резче пропихивал прибор между сисек.

Но она успела раньше. Я ощутил, как она яростно сдавила грудями толкушку и одновременно так вмяла в них свои собственные пальцы, как я бы лично ни за что не решился. Аж пятна остались, по-моему. Напряженно сжавшись, она затем несколько раз дернулась, выпустила изо рта мокрую от слюны головку, откинулась на подушку и, расслабленно уронив руки, испустила истомный вздох:

— О-о-о-о-х-х!

Воспользовавшись небольшим техническим тайм-аутом, вызванным эмоциональной расслабухой, которая напала на Эухению, я решил маленько остудить струмент, чтоб продолжить работу в нормальном режиме. Поэтому я отодвинулся назад и улегся набок, постаравшись при этом, чтоб толкушка не прижималась к партнерше.

Взяв Эухению за пухлый локоток, я осторожно и не спеша провел губами по влажной, солоноватой коже, до самого плеча, потом переехал к шее, лизнул подбородок, вызвав на ее лице поощрительную улыбочку. А правой ладонью в это же самое время я мягко скользнул по часто вздымающимся грудкам. Потом, добравшись губами до левого сосочка, покрутил вокруг него языком, потерся об него носом, пощекотал щетиной.

— Я восхищаюсь тобой… Ты — прекрасна, в тебе все идеально… Богиня! Царица ночи, королева красоты, фея наслаждения! — ворковал я самым нежным тоном жутко-глупейшие пошлости, а Эухения, прикрыв размазавшиеся глаза веками, с блаженной улыбкой внимала всей этой ахинее. Разумеется, она вовсе не была такой дурой, чтоб по-настоящему поверить в мою искренность. Однако ей нравилось мое старание ее порадовать.

— Я плаваю в наслаждении… — промурлыкала она. — Ты утопил меня в нем…

Пока все сводилось к тому, что я, обцеловывая и вылизывая грудь супергадалки, помаленьку съезжал все ниже, и вскоре моя колючая морда стала пощекатывать ее большое и мягкое пузечко. Эухения захихикала:

— Ой, не надо, я очень боюсь щекотки! Хи-хи-хи-хи!

— А я очень люблю щекотать таких нежных женщин!

— Ой! Ха-ха-ха! — Живот у нее при этом трясся и дрожал всеми складочками. А я в этот момент мягко массировал его с боков руками и кончиком языка описывал кружочки вокруг пупка.

Покатавшись всласть по пузечку, я наконец-то разрешил правой руке опуститься к самому занятному месту. Мохнатому-премохнатому, жирненькому и пухленькому, таившемуся среди многочисленных складочек. Сперва я только прикоснулся к густым, жестким курчавинкам, начинавшимся почти от пупка, и слегка пошевелил их, не прижимая к коже. Я поворошил их, пощекотал всеми пятью пальцами, сначала наверху, на животе и в нежных ложбинках между бедрами и животом, потом просунул ладонь между большущими пухлыми ляжками, горячими и мокрыми от пота, и стал осторожно копаться в зыбких складочках… Эухения слегка сжала ляжки и игриво пропищала:

— Не пущу, не пущу…

— Пустиш-шь… — прошипел я, и средний палец, распутав волосяные заросли, пронырнул в скользко-липкую щелочку. Его подушечка почти сразу же наткнулась на нечто, похожее не то на улитку без ракушки, не то на толстенького червячка, только очень тепленького и нежного. За средним последовал указательный, и вдвоем они принялись бережно поглаживать неизвестного науке зверя.

— О-о-о! — простонала Эухения. — Это невыносимо прекрасно!

«Ты еще скажи, корова старая, что тебе никогда и никто так не делал!» — подумал я про себя, но ничего, конечно, вслух не сказал.

Пока пальцы правой руки забавлялись между ляжек, все интенсивнее проникая в глубь складочек и массируя обнаруженного там «червячка», левая, чтоб не скучать, играла с сисечками, ворочала их с боку на бок, гладила, пощупывала, проползала под ними и между ними. В результате я как-то неожиданно обнаружил, что лежу поперек Эухении, а она, сладострастно посапывая, жадно и судорожно поглаживает меня по спине и ниже. Потом она крепко вцепилась мне в правый бок и стала исступленно дергать и трясти. В ритме этих колебаний заработала и моя рука, просунутая между ее ногами…

— У-у-у-о-ай-и! — завизжала Эухения, стискивая мою руку ляжками и так сжав пальцы, которыми держалась за мой бок, что у меня вырвалось изо рта несколько крутых матюков.

Едва она ослабила хватку и перестала судорожно дергаться, я развернулся, просунул руки ей в подмышки, коленями раздвинул ее ляжки, толкнулся вперед, и застоявшаяся, но ничуть не ослабевшая от долгого ожидания, упертая на дело Главная толкушка, смачно прошелестев по колючим кудряшкам, победоносно ворвалась в просторную, нежную и уже порядочно взмыленную писулю. От резкого толчка жалобно скрипнула кровать, и звякнули стаканы, стоявшие на тумбочке. Эухения, ощутив в себе то, о чем мечтала и грезила, сладко дернулась, крепко стиснула меня жирными ляжками, радостно взвыла:

— Ого-о-о!

Тут уж я не жеманничал и не осторожничал. Толчки получались резкие, хлесткие, как выстрелы. Ухватив Эухению за запястья, я распял ее на безудержно скрипящей кровати и яростно драл, рыча как медведь или иной хищник при пожирании добычи. При этом я еще и старался как можно теснее притереться к ее грудям, будто собирался размазать их как масло по бутерброду. Но ей все это нравилось — сомнения у меня не было. Ладони наши сцепились пальцами, ее бедра резко и мощно дергались, рот исторгал хриплые ритмические стоны:

— О-ох! О-ох! О-ох!

Отпустив руки Эухении, я перебросил ладони ей на грудь и, не переставая накачивать, стал вращать одну титьку по часовой стрелке, а другую — против. Струмент от интенсивного трения распалился, занялся многообещающим огоньком, Эухения вцепилась руками мне в бока, мяла их и тискала пальцами, рот ее оскалился, а там, в горяче-мокром месте, где бешено метался неутомимый живой челночок, какое-то крепкое колечко жадно охватило толкушку… Бедра, живот и вообще все увесистое тело супергадалки так раскачалось и раздрыгалось, что я ощущал себя катером, несущимся по бурному морю, подпрыгивающим на волнах, но не сворачивающим с избранного курса.

— У-у-у-уо-а-а! — взревела Эухения, изо всех сил прижав меня к себе и вмяв в свои пышные телеса. Толкушку окатило ласковым кипяточком. Еще пара лихих тычков сквозь пылающую плоть — и меня прожгло аж до костей и глубже! Толкушка азартно пальнула, чтоб не оставаться в долгу, а я, не раскрывая рта, промычал что-то нечленораздельное…

— ‚-ма-а-а…

 

БЕСНОВАНИЕ

— Сказка! — блаженно вытянув ноги и закинув руки за голову а-ля «Обнаженная маха», произнесла Эухения. — Я не верю, что это со мной было…

К этому моменту я уже выполз из ее объятий и распростерся на простыне, ощущая приятную расслабуху и общее удовлетворение. То есть такое, когда больше ничего не надо. Окромя того, чтоб вздремнуть минут 600 или побольше. Все-таки проспал я перед этим мероприятием не так уж и много, а силушки из меня эта самая «still sexy granny» выкачала порядочно.

— Ты устал, мой мальчик? — вполне материнским голосом озаботилась Эухения. — Это ничего. Минут через десять ты снова будешь в отличной форме.

— Это не от твоего коктейля случайно? — поинтересовался я.

— Конечно. Он для того и изготовлен, малыш. Все должно было произойти еще три года назад, но тогда, должно быть, судьбе это было неугодно. А теперь все свершилось именно так, как я хотела… Я готова была черту продать душу, чтобы быть с тобой!

Раньше я отнесся бы к такому заявлению, как к некой гиперболе, и ничуть бы им не обеспокоился. Но сейчас, после того, как я уже сам продал одну из населяющих меня душ, вопрос показался мне очень серьезным.

— Ты еще не жалеешь, что переспал с такой старушкой, а? — кокетливо спросила Эухения, повернувшись ко мне лицом. — А то у тебя какое-то грустное личико…

— Нет, — ответил я, погладив ее по прохладной, липкой от испарины груди.

— Все было очень здорово, просто я устал.

— Это скоро пройдет, не беспокойся. И тебе снова захочется меня потерзать… — Эухения игриво подула мне в лицо. — Может быть, принести тебе покушать?

— Наверно, кого-то будить придется? — спросил я, пожалев всей душой тех несчастных эксплуатируемых трудящихся, которые ради кайфа похотливой госпожи и ее хахаля вынуждены будут прервать свой законный сон и в три часа ночи идти к плите или катить сюда не то поздний ужин, не то ранний завтрак.

— Это не твоя забота, — сказала Эухения успокоительно, — здесь я хозяйка, и никто пикнуть не посмеет. Тут все делают тогда, когда мне это надо. У меня нет профсоюза и ни в одном контракте не записано, что я не могу потребовать завтрак в три утра!

Само собой, мне показалось бессмысленным выступать в роли защитника прав трудящегося и эксплуатируемого народа. К тому же я надеялся, что заботы по организации моего питания займут хотя бы час, и я смогу некоторое время подремать.

Однако оказалось, что у меня устарелые представления на этот счет.

Эухения вынула из тумбочки, на которой стояли стаканы, некий пульт, похожий на те, что употребляют для дистанционного управления телевизором, только еще и со штыревой антенной, как на радиотелефоне. Затем она нажала какую-то кнопку. Послышалось легкое урчание, и небольшая картина, висевшая на стене слева от кровати, убралась куда-то в багет, а на ее месте засветился экран — никак не меньше 51 дюйма по диагонали, то есть если по-русски, то метр с хвостиком. На экране возник план второго этажа того корпуса «Горного Шале», где мы сейчас находились, а на изображении комнаты, где мы лежали на постели, мерцал зеленый «зайчик». Здесь же, на экране, располагался столбик, обозначавший всякие этажи и уровни, вплоть до того подземного стометрового, где пролегало метро гражданина Лопеса.

Но Эухении так глубоко погружаться не требовалось. Она нажала на пульте две кнопки с цифирьками, и на плане, видимо, на изображении нужного помещения зажегся красный мерцающий «зайчик».

Сразу после этого схема исчезла с экрана, и на нем появилось изображение интерьера небольшой кухни, где сидела и дремала за столиком служанка Пепа. С экрана донеслась трель звонка, и Пепа, встрепенувшись, вышла из-за столика и подошла поближе к телекамере, заняв собою все изображение.

— Слушаю вас, сеньора, — с легкой сонливостью в голосе произнесла инженю.

— Мне нужен полный кофейник, сахарница и десяток сандвичей, поразнообразнее. Через пятнадцать минут, — сказала Эухения тоном, совершенно не терпящим возражений. Пепа тут же стряхнула с себя остатки дремоты и принялась за работу.

— Интересно, она нас видит? — спросил я, отчего-то засмущавшись.

— Нет, только слышит. Я могу видеть все, что делается во всех помещениях дома, а меня только слышат. Если, конечно, я захочу, чтоб меня слышали. Пока я не нажму кнопку вызова, которая сперва заставляет звенеть звонок, а потом кнопку передачи, никто не слышит, что я говорю. Если я отпускаю кнопку передачи, меня уже никто не слышит.

Тут я вспомнил, что три года назад Эухения показывала мне подобную же систему теленаблюдения у себя в доме на Боливаро-Норте. Тогда с ее помощью мы подслушали и подсмотрели весьма занятную беседу Тани-Вики с ее «биоматерью» Бетти Мэллори.

— Ты и здесь завела то же самое, что в городе? — спросил я, указав на экран.

— Нет, это было сделано раньше, еще при Лопесе, — ответила Эухения. — Я просто ее немного модернизировала. А потом, после того, как «джикеи» три года назад сильно повредили «Шале», ее еще более усовершенствовали.

— Но ведь ты вернулась из России всего-навсего вчера. Значит, это все восстанавливали без тебя?!

— Ну и что тут такого? Все это делали мои служащие, которым я вполне доверяю.

— Тем не менее ты уверена, что эта система работает только в одну сторону?

— То есть что кто-то может нас подсматривать и подслушивать? Абсолютно уверена, что никто не может этого сделать.

— Почему?

— Во-первых, потому что здесь, в моей спальне, нет ни одной телекамеры. А во-вторых, только я, и больше никто, знаю код включения этой системы.

— А его не могли расшифровать каким-то образом?

— Нет.

— Но ведь эту систему устанавливали специалисты, которых ты даже в лицо не знаешь?

— Почему? Знаю. Ее устанавливали Борис, Глеб и Богдан. Ваши ребята из ЦТМО. Разумеется, не без общего руководства со стороны Чуда-юда.

— Стало быть, решающее слово, за кем следить, все-таки принадлежало ему?

— Вовсе нет. Он еще вчера утром, едва мы прилетели, специально продемонстрировал мне, что система без введения специального кода не работает. Вначале он загрузил программу перекодировки, сообщив мне прежний код, ибо без знания его перекодировка невозможна, а затем вышел на десять минут, и я в его отсутствие сменила код системы.

— Значит, он сейчас тоже у тебя под колпаком? — спросил я с превеликим недоверием. — Что-то это на него не похоже…

— Я не трачу времени на то, чтобы следить за ним, — сказала Эухения, — у меня к нему нет никаких претензий, и у него, по-моему, тоже.

— Вообще-то, когда у него бывают претензии, дело не ограничивается слежкой, — осторожно произнес я, — а следит он за всеми, и за друзьями, и за врагами, и за собственными сыновьями. Кстати, за последними даже больше, чем за кем-то еще.

— Если хочешь, я могу включить ту комнату, где он должен ночевать, — недовольно проговорила Эухения. — Проверим, следит ли он за нами или просто спит.

Она тут же набрала новый номер, и изображение кухни, где Пепа лихорадочно укладывала на тарелку бутерброды, исчезло. Вместо нее появилась темная картинка, где нельзя было почти ничего различить. Эухения тут же переключила какой-то рычажок, и появилось зеленоватое изображение в инфракрасном спектре. Кровать просматривалась четко, на ней никого не было, как, впрочем, и вообще в комнате. Эухения заметно помрачнела.

— Никого нет, — проворчала она, — может быть, в туалете? И набрала еще две цифры. Нет, в туалете и в душе тоже было пусто.

— Надо посмотреть в лаборатории. — Озабоченность уже вовсю сквозила в ее голосе.

— У тебя тут что, и лаборатория оборудована? — удивился я.

— У меня ее не было, но твой отец еще два года назад, когда «Шале» восстанавливалось, устроил на горизонте 82 небольшой экспериментальный комплекс.

— Зачем? Что ему, ЦТМО было мало?

— Он говорил мне, что ему нужно заглубленное помещение, где до минимума

сведено влияние солнечной радиации и других электромагнитных волн, которыхна поверхности слишком много. А в ЦТМО нет помещений, погруженных более чем на двадцать метров. Рыть их — долго и дорого, опять же это может вызвать нездоровый интерес спецслужб, как собственных, русских, так и иностранных. А здесь — готовые помещения, с дренажом, вентиляцией, проводкой. Практически сразу можно было монтировать оборудование. Ну ладно, переключаю на лабораторию…

На сей раз инфракрасное изображение не понадобилось. Экран осветился ярко, и на нем все было четко видно.

Я хорошо помнил этот самый горизонт 82. Три года назад там располагалась сохранившаяся еще со времен Лопеса подземная тюряга, сооруженная в такой преисподней для того, чтоб его высокопревысокопревосходительство генералиссимус Педро Лопес и его верный генеральный палач Хорхе дель Браво могли лично пытать особо важных госпреступников и тем отводить душу. Здесь было все точно так же, как в той, где сидели я, Эухения, Лусия и местный авторитет «койотас хуниорес», любимый племянник сеньоры Дорадо, Эктор Амадо. Попали мы в ту тюрьму после того, как угодили в лапы «джикеев» после взрыва «Маркизы». Должно быть, абсолютно все эти заведения Лопес строил по типовым проектам. Сводчатый коридор длиной примерно в сотню метров перегораживался решетками на пять отсеков. В каждый отсек выходило по три двери с обеих сторон — итого шесть камер в отсеке, тридцать во всем коридоре.

Точка в точку как там, все было устроено и в подземельях «Лопес-28», как называлось до Кискиной революции «Горное Шале». Как раз тогда, когда я там сподобился побывать, в эти камеры попали некие «воины-интернационалисты», навербованные, должно быть, Сорокиным-Сарториусом, непосредственное командование которыми осуществлял Браун-Атвуд. Тогда эти ребятки захватили было меня, Эухению и Лусию, но воспользовались нештатным пультом и в результате сами угодили в плен к бабушке Эухении. Тогда каждый из этих усыпленных специальным газом бойцов Брауна получил персональную жилплощадь, да еще и место осталось.

Сейчас на экране был не коридор с решетками, а довольно просторный зал, образованный, должно быть, путем сноса перегородок между несколькими камерами. Все было очень чистенько и аккуратно, на полу — голубоватый линолеум, стены отделаны плиткой примерно того же оттенка. Потолок не создавал впечатления подвала, и вообще, посмотрев на все это, никак не думалось, что отсюда 82 метра до поверхности земли.

На переднем плане я почти сразу же увидел Зинку, Ларису и Вику, сидящих перед мониторами. Странно, но все три дамы совершенно не переговаривались между собой, рассматривая какие-то разноцветные кривые, синие, красные и зеленые, которые медленно выписывались электронными лучами на мониторах. Что они означали, я даже предположить не мог. Кроме компьютеров, установленных в ряд на длинном рабочем столе, и поворотных кресел, занятых учеными красотулями, имелся длиннющий стеллаж, занятый многочисленными приборами. Приборы были опутаны целой паутиной кабелей и проводов, тянувшихся к компьютерам, к сетевым розеткам и просто куда-то за стеллаж. Хотя в поле нашего зрения, точнее, в поле зрения телекамеры было не больше одной пятой всего зала, я понял, что Чуда-юда здесь быть не может. Потому что мне было доподлинно известно: батя не умеет заниматься научной работой в полной тишине. Да и вообще он не хотел быть тихим. Если он беседовал, то его можно было слышать с расстояния в полсотню метров при работающем вертолетном движке, если кого-то ругал — то за сто метров при работающем реактивном двигателе. Если он присаживался в свое кресло на третьем этаже «дворца Чуда-юда», то люстра в приемном зале на первом заметно позванивала хрусталем. Здесь, в зале общей площадью не более ста квадратных метров, даже при гудящих приборах и шуршащих компьютерах, вполне, на мой взгляд, можно было расслышать его дыхание. Даже если б он находился метрах в двадцати от микрофона.

— Его тут нет, — констатировал я.

— Это еще не значит, что он не находится где-то за стеллажом, — возразила Эухения. — Сейчас переключу на другую камеру.

Изображение сменилось. За стеллажом обнаружились три хорошо знакомых мне ложемента — сам в таком лежал, — где находились Валерка, Ваня и еще один пацан примерно того же возраста. Все они были одеты только в плавки и облеплены датчиками, вроде тех, что когда-то налепляла на меня покойная Клара Леопольдовна. Судя по всему, все трое были усыплены или загипнотизированы, потому что если б еще и не дышали, то их можно было и за покойников принять.

Больше всего меня, конечно, заинтересовало, откуда взялся третий парень. Он вообще выглядел как-то не так. Необычность эта заключалась в том, что этот пацан был седой. Не белобрысый, не светловолосый, даже не альбинос, а в натуре седой, как старик.

Сначала мне показалось, будто у седого пацана какая-то странная татуировка на руках и ногах. Только почему-то нанесенная красной тушью. На левой ноге, по кольцу вокруг голени, в сантиметре ниже колена, тянулась тонкая, удивительно ровная черта, не больше миллиметра в ширину. На правой ноге такая же черточка была проведена вокруг бедра, примерно сантиметров на двадцать выше колена. А на предплечьях были изображены некие замкнутые зигзагообразные линии, не симметричные и не ровные, но тоже замкнутые.

— Я знаю этого мальчика, — сказала Эухения, — его привезли в ЦТМО прошлым летом. Левая нога была ампутирована по колено, правая — вообще от середины бедра. От обеих рук остались только какие-то подобия клешней, торчавшие из закатанных по локоть рукавов камуфляжки. На груди висел какой-то орден в виде креста. Я не разбираюсь в ваших орденах, но догадываюсь, что этого юношу ранили в Чечне. Кажется, его зовут Олег.

— Стоп! — сказал я, мгновенно припомнив то, что рассказала Сарториусу Вика. Прямо-таки слова от и до восстановились в памяти, будто магнитофонная запись воспроизвелась:

«…У одного юноши, который находился в нашем Центре, регенерировались утраченные конечности. Повторяю, Умберто, все произошло одномоментно. Ваш выход на связь по РНС, исчезновение „ящика“, восстановление у солдатика рук и ног, ампутированных после подрыва на мине в Чечне, и еще одно… Три новорожденных младенца, которым шел всего второй день от роду, именно с этой секунды начали невероятно быстро расти и развиваться. Если хотите, мы вам их покажем. Каждый размером с десятилетнего».

Странно, мне показалось, что я ни слова не произнес вслух. Но Эухения тут же отреагировала на мои мысли так, будто я по крайней мере пересказал ей это Викино заявление:

— Ручаюсь, что в следующем отсеке мы увидим этих младенцев!

Пока я чумел от этой фразы, пытаясь сообразить, умеет ли Эухения читать мысли, либо Чудо-юдо, Сарториус или еще кто-то транслировал ей все это через микросхему, супергадалка переключилась на третью телекамеру, которая показала то, что было отделено от ложементов перегородкой.

Эухения была права. Младенцы — если их можно так назвать! — находились именно тут. Правда, с учетом прошедших часов детишки несколько подросли. В ложементах, точно таких же, как у Вани, Валерки и седого паренька, находились их потомки. Никого не спрашивая и долго не прикидывая, я сам догадался об этом, как любой дурак на моем месте. Младенцы, вымахавшие под метр восемьдесят, были так похожи на Ваню, Валерку и Олега, что, как говорится, не открестишься. Конечно, это были не идеальные копии, не дубликаты, но любой суд признал бы солдат за отцов и заставил бы их платить алименты, это точно. Если б, конечно, вся судейская бригада не сошла с ума в полном составе, узнав, что высокорослым деткам еще нет и недели от роду.

— Мадонна! — вскричала Эухения. — Это ужас какой-то…

— У меня есть какое-то предчувствие, что дальше будут мамы… — пробормотал я.

Так оно и оказалось. В следующем отсеке в ложементах разместились три молодые дамы в сомнамбулическом состоянии. В купальничках, облепленные датчиками, с проводами, тянущимися к компьютерам Ларисы, Вики и Зинки. Вспомнив кривые трех цветов, которые я видел на мониторах, я предположил, что каждая из кривых описывает состояние одного из девяти спецсубъектов, а каждый монитор следит за одной из этих счастливых семеек. Причем самочувствие мам рисуется красной кривой, пап — синей, а потомства — зеленой.

— Все это очень интересно, — произнес я, наморщив нос, — но отца здесь нет. По-моему, в этой лаборатории больше нечего рассматривать.

— Не торопись. Я думаю, здесь происходит что-то очень важное, — напряженно пробормотала Эухения. — И он не может быть далеко отсюда. Тут есть еще несколько помещений…

И она вновь сменила картинку на экране.

Помещение было тоже ярко освещено, и никакого инфракрасного вмешательства не потребовалось. Комната или зал — как хошь считай — была существенно поменьше и без перегородок. Здесь ни одного человека не было, но стоявшие в ней агрегаты работали вовсю. Их было два, почти одинаковых по конструкции, с какими-то малозаметными различиями. Несмотря на то, что конкретно этих установок я никогда не видел, они сразу напомнили мне ту, что была взорвана Киской четырнадцать лет назад. Та была, правда, немного поменьше и явно лабораторно-экспериментальная, в основном из стекла и резины. Эти явно делали промышленную продукцию, и я лично не сомневался, что они российского производства. Все было топорно, неаккуратно, с большим количеством металлоемких и очень тяжелых деталей, с грубыми сварными швами, массивными фланцами и крупнокалиберными болтами, с коряво написанными номерами на трубах, емкостях, узлах, моторах, насосах и кабелях, которыми эти химико-технологические чудовища подключались к энергосистеме «Горного Шале».

— Та, что с зелеными надписями, делает классический «Зомби-8» из растительного сырья, которое выращивают здесь и привозят из Колумбии от Перальты, — прокомментировала Эухения. — Та, на которой желтые номера, — делает синтетический «331» из элементоорганических соединений. Траву готовили по моей технологии, поэтому я в этом кое-что понимаю…

— Их тоже смонтировали два года назад?

— Не знаю, — честно призналась Эухения. — Конечно, твой папа орудовал тут как хотел. И боюсь, что я многого не знаю о содержимом моего имения…

— Ладно… Но куда же он все-таки подевался?

— Посмотрим…

Посмотрели еще четыре вспомогательных помещения, оказавшихся складами. В одном из них было огромное количество прессованных брикетов травы «зомби», запаянных в полиэтиленовые мешки. В другом лежали штабеля таких же мешков с желтыми гранулами. Само собой, что на складах, освещенных только тусклыми дежурными лампами, не было ни одной живой души. Еще полюбовались складами с лабораторным и техническим имуществом, а также с реактивами и медикаментами.

— Если и тут не окажется, ума не приложу, где его искать… — пробормотала Эухения, набирая очередной код. — О, каррахо, я ошиблась! Не на ту цифру нажала… Сейчас появится изображение с горизонта 94, и придется набирать снова.

— А что там, на 94-м? — поинтересовался я.

— Да ничего. По крайней мере, этот даже при Лопесе, по-моему, никак не использовали. Там даже света нет.

— Но телекамера есть?

— Конечно. Помнишь, как сюда пробрались люди «G & К»? Нам ведь нужно присматривать за выходом из метро. Так что мы поставили там несколько телекамер на всякий случай.

На сей раз изображение появилось не сразу, да и то, что появилось, было вовсе не картинкой темного коридора. Появилось нечто вроде мерцающей заставки красного цвета с черной надписью (как ни удивительно, по-русски): «Канал кодирован. Введите код!» Под надписью была полоска из одиннадцати белых клеток, в которые, очевидно, нужно было ввести одиннадцать цифр.

— Насчет этого меня никто не предупреждал… — испуганно пробормотала Эухения. — Одиннадцатиразрядный код!

— Да, на ощупь это не подберешь… — хмыкнул я. — Но на фига нам этот

канал? Мы ж Чудо-юдо собирались на 82-м горизонте искать? — Я просто сердцем чувствую, что он тут! — воскликнула Эухения. — Не зря же он закодировал этот канал!

— Но ведь ты сама сказала, что, кроме тебя, никто не может войти в систему, — заметил я. — И Чудо-юдо не знает твоего пароля.

— Ты что, плохо знаешь своего отца? — вздохнула Эухения. — Ясно ведь, что для себя он оставил какой-то специальный вход.

Я не стал лезть в бутылку, хотя всего четверть часа назад супергадалка была убеждена в обратном. Тем более что я вспомнил, где и когда мне довелось встретиться с одиннадцатиразрядным кодом… Это было три года назад, когда я в компании с Викой-Таней, Бетти Мэллори, несколькими охранниками Эухении и группой боевых пловцов хайдийских ВМС во главе с субофисиалсм Убедой, проникал в самое сердце Лопесовой преисподней — подземный дворец с веселеньким названием «Бронированный труп». Тогда Чудо-юдо заложил мне в память код, состоявший из даты и времени рождения Лопеса. Поскольку правильно набрать код я сумел лишь за секунду до истечения контрольного срока, после которого в туннеле должен был произойти объемный взрыв, то запомнил эти одиннадцать цифр наизусть, точнее, запомнил на всю жизнь, что Педро родился 14 июля 1930 года в 9.35. Написать это следовало в таком порядке: 19301407935. Месяц июль надо было обязательно записать как «07», а не просто «7». Из-за этого нуля, найденного в самый последний момент, мы едва-едва не взлетели на воздух.

Тут я вспомнил, что систему устанавливали еще при Лопесе, и подумал отчего-то, что тут может быть точно такой же код, который Богдан, Борис и Глеб не стали менять.

— Давай попробуем набрать год рождения, дату и время рождения Лопеса? — предложил я Эухении, но тут в дверь постучали.

Конечно, это явилась, немного опоздав, Пепа. Эухения скоренько влезла в халат, запахнулась в него, я юркнул под простыню. Пепа была девушка воспитанная, к тому же слегка тормозная, и она ни единым движением глаз не показала, что мое наличие в хозяйкиной постели ее хоть сколько-нибудь удивило. Впрочем, Эухения ее близко не подпустила, а, отобрав столик на колесиках, быстро выпроводила за дверь.

Я ухватил большой сандвич с каким-то мясом, зеленью, кетчупом и горчицей, после чего некоторое время смотрел только на то, как он медленно исчезает у меня в глотке. А Эухения, отхлебнув из чашечки пару глотков кофе, опять схватилась за пульт.

— Год рождения Лопеса, день и месяц я помню, — сказала она. — Его 50-летие в 1980 году отмечали так, что над островом три дня стояло зарево от фейерверков… Опять же — 14 июля. Не спутаешь — Французская революция: «Свобода, равенство, братство!» — и Лопес. Хорошее сочетание, верно?

— Угу! — ответил я, ворочая челюстями.

— Значит, 1930-14-07… Времени его рождения я не запомнила. Но почему ты решил, что надо набирать эти цифры?

— Потому что такой код был в «Бронированном трупе», — ответил я, наскоро проглотив прожеванное. — Надо набрать 1930, потом 14.07, а после — время рождения — 9.35.

— А, — беспечно махнула рукой Эухения, — попробуем!

Первые три цифры благополучно вписались в квадратики. А вот едва Эухения нажала на кнопку с цифрой «ноль», как от экрана долетел противный недовольный писк и клетка осталась пустой.

— Не подходит, — сказала Эухения.

— Но можно ж подобрать, — возразил я, подивившись недальновидности разработчиков системы кодирования. Ну и простота! Прогони через каждую клетку все десять цифр — какая встанет, та и годится…

Я забрал пульт у супергадалки и нажал кнопку с единицей. Пи-и… Не принял. 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8 — и все «пи-и», то есть облом. Девятка оказалась гожей.

— 1939-й получается… — пробормотал я. — Так это ж год рождения Чуда-юда! Можно сразу же набрать 12.03 — его день рождения.

Аккурат в самое оно! Как набрал — так и загорелось. Без всякого писка. В клеточках уже стояло 19391203… оставалось подобрать всего ничего — три цифры. Времени рождения своего отца я не знал. Впрочем, я и точного времени рождения своих двойняшек не знал. В котором часу Лопес родился — помнил, а когда Колька с Катькой — нет.

Испытанным методом — жми все подряд! — нашел сперва «7 часов», а потом «56 минут». Когда нажал последнюю кнопку, то ожидал, что заставка исчезнет сразу же. А она осталась.

Подождали, я за это время еще один сандвич схавал, но заставка никуда не исчезла.

— Наверно, что-нибудь не так, — сказал я, рассматривая пульт. В «Бронированном трупе» на пульте была кнопка ENTER, a тут — ни фига подобного. Правда, помимо десяти кнопок с цифрами были еще какие-то, со стрелками, а одна вообще без ничего. Вот на эту я и нажал.

Заставка исчезла. Вместо нее появилась совершенно затемненная картинка. Я нашел рычажок переключателя в инфракрасный диапазон и уже хотел переключить камеру, когда внезапно экран довольно ярко осветился, и на нем возникло изображение сводчатого коридора тюремного типа. Такого же, какой был раньше и на горизонте 82. Коридор просматривался неплохо и был вроде бы совершенно пуст.

— А в камерах есть телеаппараты? — спросил я.

— Не знаю, — пожала плечами Эухения.

Но тут произошло нечто совершенно неожиданное.

Камера явно стала двигаться, хотя мы на пульте ничего не нажимали. При этом не чувствовалось, что ее кто-то снял со стены и понес в руках, потому что не замечалось никаких колебаний картинки. Вместе с тем, хотя источник света был где-то сзади, никакой тени, которая, по идее, должна была просматриваться в кадре, не было. Иными словами, выходило, что телекамера и, условно говоря, «средство ее транспортировки» обладали абсолютной прозрачностью. А этого, как выражался Чудо-юдо, «с точки зрения современной физики не может быть, потому что не может быть никогда». Сию историческую фразу он произнес тогда, когда я в первый раз увидел наяву такое явление. Три года назад нам удалось путем далеко не бескровным раздобыть перстни Аль-Мохадов. Сначала оба с плюсами, потом оба с минусами. Но еще до того, как я, условно говоря, «изъял» минусовые перстни у Вадима Белогорского, Чудо-юдо подверг всестороннему изучению плюсовую пару. И в ходе этого было обнаружено, что они не имеют массы покоя, стабильных линейных размеров и не отбрасывают тени. До этого я видел такое явление только в фильмах про вампиров, которые, как известно всему цивилизованному миру, не отражаются в зеркале и не отбрасывают тени, хотя выглядят почти как нормальные люди.

Впрочем, насчет того, что вампиры существуют, у меня были серьезные сомнения. Хотя, пожив аж в двух потоках времени, я навидался всяких чудес выше крыши — которая, как ни странно, до сих пор не поехала! — но ни разу не наблюдал граждан с клыками неуставной длины, а тем более — не отражающихся в зеркале и не отбрасывающих тени. К тому же в данном конкретном случае, даже если допустить, что скрытую в туннеле телекамеру взял напрокат вампир, то тень все же должна была присутствовать. Ведь это вампиры теней не отбрасывают, а телекамеры таким свойством не обладают. И не должны обладать, между прочим, хотя бы в силу своего предназначения, ибо если б вся камера была абсолютно прозрачной, то хрен бы мы сейчас что-нибудь видели.

А изображение, кстати сказать, было просто отличным, гораздо лучше, чем то, что мы принимали от всех прочих телекамер, которые включали в разных углах и закоулках «Горного Шале» и его подземелий. Прямо-таки студийного качества. И цвет был на уровне, и четкость. Был и звук, то есть слышалось (очевидно, из-под пола) журчание воды в дренажном коллекторе, отдаленное гудение трансформатора осветительной сети и даже какие-то очень-очень тихие шорохи от движения воздуха по туннелю. Но не слышалось ни звука шагов того, кто перемещал камеру, ни скрипа колесиков, на которых ее, в принципе, могли катить. Получалось, будто камера — или нечто ее заменяющее! — передвигается совершенно бесшумно и неизвестно каким способом.

Так или иначе, но камера переместилась вдоль коридора к ближайшей перегораживающей его стальной решетке. В этой решетке была дверца, которая, несомненно, оставалась в запертом состоянии, и ключа в замке не просматривалось. Тем не менее, несмотря на то, что ни замок, ни дверь, судя по всему, не открывались — ни гулкого лязганья замка, ни металлического скрежета и скрипа двери не послышалось (я прекрасно помнил эти звуки!), — камера, ни на секунду не задержавшись и ничуточки не дрогнув, перебралась на другую сторону решетки и продолжила движение дальше. Точно так же она миновала еще две поперечные решетки. В четвертом по счету отсеке камера — пока будем ее так называть, — добравшись до середины, неожиданно повернула взгляд направо. Как уже замечалось, в каждом из пяти отсеков, на которые решетки делили коридор, было по шесть дверей одиночных камер: три справа и три слева. Так вот то, что передавало нам изображение (мне уже стало ясно, что это не может быть телекамерой), смотрело теперь на среднюю дверь справа от прежнего направления движения. После двухсекундной паузы это самое «нечто передающее» все так же плавно стало наезжать на эту самую дверь. Дверь — это было очень четко видно — запиралась на засов, который, однако, был отодвинут. На двух соседних дверях засовы были не только задвинуты, но еще и заперты на солидные висячие замки, вроде амбарных. Из этого сразу же напрашивался вывод, что там, внутри, кто-то есть.

Когда «нечто передающее» приблизилось вплотную к двери, кадр на несколько секунд затемнился, но дверь, судя по всему, не отворялась. Каким-то непостижимым способом это самое «нечто» прошло сквозь дверь и оказалось в одиночке с хорошо знакомым мне интерьером. Именно в такую меня посадили «джикеи» после того, как выудили с потопленной яхты и притащили в Лопесовы подземелья на подводном скутере-буксировщике. Унитаз и умывальник в нише у двери, незастланная койка, на которой лежало несколько предметов, которые поначалу не удалось рассмотреть подробно, стол и табурет, привинченные к полу. Площадь примерно 4x2 метра, высота потолка немного больше двух. Вместо

окошка — вентиляционная решетка. На табурете у стола сидел Чудо-юдо. Само собой, он никак не отреагировал на то, что наш, условно говоря, «телеглаз» проник в камеру. И не потому, что это его не заинтересовало, а просто потому, что ничего не услышал и не увидел. «Нечто» было бесшумным, неосязаемым и невидимым. Оно видело и слышало все, а его присутствие никак не ощущалось.

Впрочем, могло быть и так, что Чудо-юдо не отреагировал на нашу «камеру», потому что вообще ни на что не реагировал. Сначала мы с Эухенией этого не заметили, но когда «нечто передающее» приблизилось к Сергею Сергеевичу на расстояние меньше одного метра, стало ясно: отец, несомненно, находится в том же сомнамбулическом состоянии, что и спецсубъекты, исследуемые в

лаборатории. Он сидел, выпрямив спину, положив ладони на колени и глядя прямо перед собой. То есть это сильно сказано — «глядя». Если глаза его были открыты, то это вовсе не значило, будто они что-нибудь видели. Услужливое «нечто» облетело вокруг Чуда-юда и показало нам его со всех сторон. Глаза не мигали и вообще не двигались, губы были сомкнуты и тоже неподвижны, как, впрочем, и все иные мускулы на лице, но при всем том видно было, что могучая грудь генерала Баринова вздымается, и слышалось вполне ритмичное дыхание — Сергей Сергеевич, несомненно, был жив.

Затем «нечто» продемонстрировало поподробнее предметы, размещенные на койке. Почти все они были мне знакомы, но в натуре я видел далеко не каждый.

Итак, на койке, поверх панцирной сетки, лежал прямоугольный лист толстой сантиметровой фанеры, а на нем, в беспорядке, который принято называть «поэтическим», были разложены: четыре перстня Аль-Мохадов в обитой черным бархатом коробочке; черный кубик с серым кружком на верхней грани и рядом с ним два одинаковых матово-серебристых кольца или шайбы большим диаметром 35 мм, малым — 25 мм и толщиной — 1,7 мм (размеры я отчетливо помнил по документам «Пихты», хотя, честно говоря, никогда не заучивал их наизусть специально); металлический гладкий, тоже зеркально отшлифованный, диск со скругленными краями диаметром в 35 мм; трубка из все того же светло-золотистого, отшлифованного металла, длиной 325 мм, внешним диаметром 14 мм, внутренним диаметром 2 мм. На одном конце трубки действительно имелась наглухо прикрепленная насадка в форме диска из того же металла, диаметром 35 мм и толщиной 11 мм. Внутри («нечто передающее» показало нам и вид сбоку) трубка, точь-в-точь как по описанию чекистов, была заполнена стекловидным веществом. Равнялся ли ее вес 1600 граммам, как утверждали товарищи из «Пихты», я, к несчастью, проверить не мог. Лежал среди предметов и диск из стекловидного материала очень высокой прозрачности, по ребру покрашенный неоригинальной светло-золотистой краской. Линейные размеры на глаз были похожи на те, что помнила голова. То есть диаметр — 35 мм, толщина

— 11 мм. Про этот я даже помнил, что он был обнаружен на северном склоне сопки «Котловина» 21 августа 1936 г. в 90 м от места аварии НЛО. Обнаружился на фанере и цилиндр из уже утомившего меня светло-золотистого металла, со сквозным отверстием через торцы. Последним предметом, который, как и черный кубик с шайбочкой, до вчерашнего дня был мне неизвестен, но откуда-то знаком Гребешку и Лузе, являлась металлическая коробка размером 100x100x100 мм (по первому прикиду на глаз и по выводам из «джикейского» рисунка) с маркировкой в виде вписанного в круг равностороннего треугольника с буквой В. Из всего джентльменского набора, запечатленного на «джикейских» картинках, которые нашарил Гребешок на умершем пленнике, для полного счастья не хватало только «черного ящика».

— Что это? — пробормотала Эухения. Она была явно поражена тем, что все эти предметы находятся у нее в доме. Пусть даже и в глубоком-преглубоком подвале на отметке 94 метра ниже уровня моря. О перстнях Аль-Мохадов она могла кое-что знать, но вот остальное она наверняка видела впервые, и это ее сильно беспокоило. Как и мне, я думаю, ей стало ясно, что все эти предметы собраны в одном месте не случайно, а с какой-то весьма серьезной целью. Причем, конечно, немалую роль в ее обеспокоенности играло и то, что Чудо-юдо находился в каком-то необычном состоянии, а некое устройство, способное самостоятельно передвигаться в пространстве, проходить сквозь запертые решетки и даже двери, демонстрировало нам его через телевизионную сеть.

— Вспомнила! — воскликнула Эухения, осененная неожиданной догадкой. — Ты, конечно, помнишь свою покойную тещу?

Я чуть было не ляпнул, что теща моя, Чебакова Валентина Павловна, жива и в добром здравии, но вовремя сообразил, что речь идет не о ней, а о Элизабет (Бетти) Мэллори. Бетти была убита в перестрелке с «джикеями», когда они с Таней-Викой пытались захватить ноутбук Тимоти О'Брайена с секретными материалами по доступу к счетам фонда О'Брайенов. Сначала они перебили охранников, а потом, вырубив меня каким-то хитрым ударом, приковали к водопроводной трубе и заперли в ванной комнате «Бронированного трупа». Само собой, что нежных чувств я к миссис Мэллори никогда не питал. Тем не менее я

ответил на вопрос Эухении утвердительно и с автоматически сыгранной печальюв голосе:

— Да, конечно, помню! Несчастная женщина.

— В общем, да, — вроде бы согласилась Эухения, при этом, однако, несколько поморщившись, — я ей не завидую. Но дело не в ее фатальном невезении, а совсем в другом. Если ты помнишь, она сперва родила слабоумную девочку, потом потеряла во Вьетнаме мужа-летчика, а в довершение всего ее дядюшка, мистер Грэг Чалмерс, который ей усердно патронировал, был найден мертвым в багажнике своего собственного автомобиля. После этого у нее произошло довольно серьезное нервно-психическое расстройство, у нее начала развиваться мания преследования или что-то похожее. По настоянию своей дочери, то есть твоей нынешней жены, которая якобы вылечилась от слабоумия в клинике доктора Сарториуса, Бетти тоже легла в эту клинику. И надо сказать, что после обследования и лечения все симптомы заболевания психики у нее исчезли. Но зато, однако, иногда она стала видеть очень странные сны. В этих снах, представь себе, ее душа как бы отделялась от тела. Прекрасно сознавая, что тело спит, душа путешествовала по вполне реальному миру. Например, задремав в кресле у камина, Бетти, прекрасно сознавая, что спит, как бы следовала за своей дочерью, которая действительно выходила из дома и шла на занятия музыкой, на дискотеку или на свидание. Потом, уже наяву, она расспрашивала дочь о том, как та провела вечер, и, как правило, все увиденное во сне оказывалось явью. Вик не подтверждала лишь то, что хотела бы утаить от матери…

Еще до того, как Эухения прервала свой монолог, я вспомнил, что не только слышал от нее всю эту историю — почти дословно то же самое она рассказывала мне, Сорокину, Стержневу-Феррере и Доминго Косому три года назад, когда мы пытались создать временный союз против «джикеев» на бывшей асиенде «Лопес-23», — но и сам переживал нечто подобное. За месяц до второго приезда на Хайди, на ферме Толяна. Точно так же, оставаясь спящим на топчане в кладовке, я видел все, что творилось в ванной и спальне, где занимались любовью Толян и Таня. Именно тогда я и придумал аббревиатуру РНС для обозначения той странной и жутковатой силы, которая мной управляла. И тогда же, во сне, я увидел в приоткрывшейся тумбочке один из четырех перстней Аль-Мохадов — тот, что с вогнутым плюсом. А потом, уже наяву, вырубив Кар мелу и пристегнув ее к лестнице наручниками, взбежал на второй этаж и нашел этот перстень именно там. Нет, супергадалка определенно не врала!

— О том, что это такое, — продолжала Эухения, — я, если быть откровенной, не имела представления. То, что это не подходило под категорию «вещих снов», которые являются предметом изучения сферы оккультных наук, — несомненно. Вещие сны, как правило, представляют собой некую шифрограмму зрительных образов, которая для непосвященного кажется диким абсурдом. А в случае с Бетти мы имели дело с передачей реальной картины происходивших событий. Сперва я подумала, что речь идет о гипертрофии реликтовой телепатической связи между матерью и дочерью. Той, что устанавливается еще в период внутриутробного развития, а затем сохраняется на какое-то время после рождения. Но Бетти рассказала мне и о других случаях, когда речь шла уже не о Вик, а о других людях, на которых фокусировалось ее внимание. Например, она стала регулярно «посещать» дом мистера Дэрка и становиться свидетелем происходивших там событий. Сначала это касалось только любовных похождений, а затем — совещаний Дэрка с его ближайшими соратниками. Причем у Бетти было немало случаев убедиться, что последующие события реально развивались именно так, как решалось на этих совещаниях…

— Погоди! — перебил я. — Смотри на экран!

Действительно, пока Эухения болтала языком, предаваясь воспоминаниям, я краем глаза присматривал за тем, что творилось на горизонте 94. И момент, когда на совершенно пустом столе, перед которым сидел в полной неподвижности Чудо-юдо, возник «Black Box», не упустил.

Впрочем, как сказать, «не упустил»… «Black Box», как обычно, появился из вспышки, то есть на какую-то секунду или даже меньше экран ярко мигнул, начисто залив все изображение голубым светом, а затем, когда картинка восстановилась, на столе перед Чудом-юдом стоял «черный ящик». Не двухметровая колонна сечением в квадратный метр, как сибирский «черный камень», не «холодильник», с каким я беседовал в президентском дворце, а относительно небольшая коробка, лишь чуть-чуть покрупнее того «черного ящика», который я утащил у Ахмад-хана в прошлом году.

— Пресвятая Дева! — Эухения посмотрела на «ящик» округлившимися глазами.

— И он здесь…

На верхней грани «черного ящика» просматривалось кольцо. «Black Box» был готов к работе и выглядел, если тут это выражение допустимо, вполне обычно. Однако мне еще не приходилось наблюдать таких явлений, которые произошли несколько секунд спустя.

Сначала вокруг кольца возникло нечто вроде коронного разряда: хорошо различимое на телеэкране, несмотря на яркий свет в камере, голубоватое сияние. Появилось оно в виде сферы диаметром около 5 сантиметров, состоявшей из мириад мелких светящихся точек. Довольно быстро эти точки соединились во множество тонких, призрачно-голубых линий, которые стали спирально навиваться на кольцо «черного ящика», словно проволочная обмотка на сердечник трансформатора. Еще пара секунд — и все светящиеся линии-нити полностью «намотались» на кольцо, после чего из шарообразного свечения получилось нечто вроде голубоватой «баранки»-тороида. Но «баранкой» свечение тоже пробыло недолго. Обвившиеся вокруг кольца нити стали свиваться в более толстые и одновременно вытягиваться в направлении Чуда-юда. Затем эти самые толстые нити очень быстро слиплись в какое-то подобие ленты, закрученной в спираль, — ни дать ни взять токарная стружка, только светящаяся! Потом возникла вторая лента, спираль которой завивалась в противоположном направлении. Эта лента была немного шире, и она как бы навилась поверх первой. Получилось нечто вроде светящейся трубки, сплетенной из перекрещивающихся, все ярче светившихся нитей. Спирали продолжали вытягиваться к голове Сергея Сергеевича, накручивая витки одна по часовой, а другая — против часовой стрелки. Соответственно, и трубка, образованная переплетением этих спиралей, все больше удлинялась и все ближе подбиралась к окаменело-застывшему лицу Чуда-юда.

Мне стало страшно. Правда, это был еще не такой жуткий и непреодолимо парализующий страх, который испытал некогда Майк Атвуд, увидев «длинных-черных», а вполне контролируемый, но все же… Отец все-таки, не чужой человек!

Примерно через десять секунд трубка оказалась в пяти сантиметрах от носа Сергея Сергеевича. Именно в этот момент я заметил, что передний конец трубки начинает расширяться и постепенно приобретает форму воронки. Эта самая воронка, свитая из электрических нитей, все расширяясь и расширяясь, стала как бы охватывать лицо Чуда-юда, не соприкасаясь с кожей. Из пересекающихся нитей образовывалась уже не конусообразная воронка, а некая сложная криволинейная поверхность, в основном повторяющая форму головы генерала Баринова. С носом, ушами, глазными яблоками, бородой и прочими деталями. Эта самая поверхность напоминала схематический контур предмета, формируемый на компьютерной модели для создания, допустим, объемной анимации. Постепенно вся голова оказалась оплетенной сетью из голубых линий, а криволинейная поверхность стала формироваться вокруг шеи, плеч и так далее, довольно быстро обволакивая сеткой всю огромную фигуру Баринова-старшего.

Вскоре на табурете сидел уже не конкретный человек, а некая фигура-болванка, сооруженная из все тех же переплетенных между собой голубых линий. Настоящий Чудо-юдо практически совершенно не проглядывал через эту оплетку, и я вообще-то сомневался, остался ли он там, внутри, или нет.

— Боже мой! — ахнула Эухения, которой, вероятно, пришла в голову та же мысль.

Но волновались мы, в общем и целом, зря. По крайней мере в отношении того, что Чудо-юдо исчезнет. Никуда он не исчез, а напротив, исчезла «голубая оплетка», причем почти мгновенно, будто кто-то в один момент ток выключил. Одномоментно с этим исчезло и кольцо на верхнем торце «черного ящика». Опять экран залило светом — пшик! — и «Black Box» исчез, будто его и не было.

Сразу после этого Чудо-юдо пошевелился, встал со стула и подошел к предметам, разложенным на койке. Батя с явным знанием дела приступил к работе. Правда, наша, условно говоря, «телекамера» не показывала его лица, поэтому понять, осмысленно ли он работает или запрограммированно, как биоробот, было очень сложно. Но руки, которые мы видели крупным планом, работали споро, уверенно и четко. С одной стороны, создавалось впечатление, что опытнейший сборщик монтирует некий сложнейший и весьма опасный в обращении агрегат (что-то типа детонатора к ядерной бомбе, никак не меньше). С другой стороны, можно было подумать, что некий великовозрастный дебил с самым серьезным видом и с подлинным увлечением собирает из красивых деталек что-то типа «Спасской башни». Такая у нас когда-то была еще в малолетском детдоме: на довольно длинный деревянный штырь насаживались разноцветные деревянные колесики, потом грубо вырезанные из дерева часы-куранты, затем крыша и, наконец, большая красная звезда.

Чудо-юдо начал сборку с того, что поставил перед собой черный кубик с серым кружком на верхней грани. Что-то подсказывало мне, что кубик и «Black Box» изготовлены из одного материала. Затем на серый кружок было уложено одно из колец матово-серебристого металла. Уже тут проявилось нечто необычное: колечко стало вращаться, словно граммофонная пластинка, хотя никаких внешних источников этого вращения не наблюдалось. Поверх вращающегося колечка отец уложил прозрачный диск толщиной примерно в сантиметр, равный внешнему диаметру кольца, а на него второе серебристое кольцо. Затем был уложен тяжелый золотистый диск, той же толщины и того же диаметра, что и прозрачный. Таким образом, на черном кубике теперь вращалось нечто вроде увесистого составного цилиндрика высотой в один дюйм, то есть 2,54 сантиметра. На него Чудо-юдо установил самый тяжелый элемент всей конструкции — похожую на старинный докторский стетоскоп трубку, заполненную стекловидным веществом, примерно таким же, как то, из которого был сделан прозрачный диск. Наконец, на трубку был надет сверху длинный 30-сантиметровый цилиндр, причем примерно полтора сантиметра трубки высунулось из цилиндра наружу.

После этого на столе воздвиглась довольно высокая башенка, еще раз вызвавшая у меня ассоциации с детской игрушкой. Только красной звезды не хватало, которую надо было насадить на выступающий из цилиндра верхний конец трубки. Вся башенка, за исключением кубика, располагавшего в основании конструкции, продолжала не спеша вращаться. При этом, как мне показалось, скорость вращения, несмотря на увеличение давления на кубик, ничуточки не замедлилась.

На койке оставались в незадействованном состоянии лишь четыре перстня Аль-Мохадов да таинственная металлическая коробка с буквой В в середине равностороннего треугольника, вписанного в круг. Чудо-юдо взял в руки коробку.

Больше всего меня в тот момент интересовало даже не то, что внутри коробки, а то, как отец намерен ее открывать. «Телекамера» показывала этот металлический кубик достаточно крупным планом, чтоб я мог убедиться: все ребра его наглухо и очень ровно запаяны или заварены. Правда, металл, из которого была изготовлена эта коробка, судя по всему, был не чем иным, как обычной белой жестью, из которой делают, допустим, консервные банки. То есть ее можно было вскрыть, не прибегая к автогену, обычным консервным ножом, штык-ножом или даже просто более-менее крепкими и длинными ножницами. Но на столе перед Сергеем Сергеевичем не было никаких инструментов. За те четырнадцать лет, что я его знал, мне еще ни разу не доводилось видеть, чтоб он вскрывал консервные банки зубами или ногтями. Впрочем, я и теперь не увидел такого циркового трюка, зато стал свидетелем куда более фантастического явления…

Чудо-юдо вытянул вперед указательный палец. Примерно так, как мы в детдоме, играя в войну, изображали пистолеты: «Пых-пых! Падай, а то играть не буду!» Но у нас, конечно, кроме этих воображаемых выстрелов, пальцы в таком положении ничего необычного делать не умели.

Сначала вокруг кончика пальца появилось голубоватое свечение. В принципе, тут еще не было ничего необычного — про коронные разряды на кончиках пальцев любой школьник может прочесть в «Занимательной физике» Перельмана (ежели, конечно, сможет ее раздобыть). Но, конечно, это было совсем другое явление. И мне стало как дважды два ясно, что оно носит ту же природу, что и свечение вокруг кольца на верхней грани «черного ящика». Голубоватое облачко преобразовалось в тонкие искрообразные нити, которые в доли секунды свились в одну, очень яркую, прямую и острую, словно игла. Точнее, словно лазерный луч. Чудо-юдо повернул палец, лучик, исходивший от него, обрисовал в воздухе остроугольный сектор, и верхняя грань куба оказалась начисто срезанной.

Сразу после этого луч исчез, палец принял вполне обычный вид, а Сергей Сергеевич, сняв с куба отрезанную жестянку, вынул из недр куба какую-то деталь трудно описываемой формы.

В принципе, она напоминала ту самую пятиконечную звезду, которая так и просилась на верхушку «башенки». Только эта звезда была, во-первых, перевернута — на торчащий из цилиндра конец трубки Чудо-юдо надел ее одним из пяти лучей, а во-вторых, острия всех пяти лучей были обрезаны и снабжены цилиндрическими насадками из золотистого металла. Каждый луч был по форме усеченной трехгранной пирамидой, опять-таки из того же металла, и если поглядеть на каждую пирамиду сверху, через насадку, то виделся треугольник, вписанный в круг. Это нам тоже показала неуемная «камера». Лучи исходили из отшлифованного до зеркального блеска металлического шара диаметром примерно в полсантиметра. «Камера» приблизилась к шару на расстояние нескольких сантиметров, и стало видно, что его сверкающая поверхность покрыта мириадами микроскопических отверстий, которые даже при очень большом увеличении были едва незаметны.

Наконец наступила очередь перстней Аль-Мохадов. Чудо-юдо поместил их в насадки четырех лучей «звезды», остававшихся свободными после того, как пятый был состыкован с трубкой «башенки». В два нижних, располагавшихся почти горизонтально, он поместил «плюсы» — вогнутый в левый луч, а выпуклый

— в правый. А в два верхних, торчавших как рога, были загружены «минусы», но тут выпуклый был слева, а вогнутый — справа.

Конечно, я ожидал, что сразу же после этого произойдет что-то еще. Какие-нибудь лучи из шара вылетят, или образуется светящийся «бублик», или «зеленый еж» появится. Ан нет! Ничего такого не стряслось. Сооруженная отцом хреновина осталась стоять на столе, а сам он, вполне обычным образом встав с табурета, направился к двери, и «телекамера» показала его лицо, в котором уже вовсе не было никакого сомнамбулизма. Только упрямая сосредоточенность, какая у него появлялась в моменты принятия весьма серьезных решений.

Здесь он произнес первую фразу в течение всей этой «телепередачи»:

— Тринадцать часов — и все сбудется!

Сразу после этого экран залило белой мутью. Как ни нажимали мы с Эухенией кнопки, телевизор больше не собирался ничего нам показывать. Нет, мы могли смотреть все, что хотели, во всех комнатах «Горного Шале», но ни лабораторию на горизонте 82, ни камеру на горизонте 94 включить больше не смогли.

Я уже ничуть не сомневался, что мы имеем дело с самой натуральной нечистой силой…

Прежде всего я поглядел на настенные часы — светилось 3.34. Вполне можно было откинуть четыре минуты и считать, что процесс, начатый сборкой таинственного устройства, завершится в 16.30. Знать бы еще, какой именно процесс…

— Ты можешь найти мне одежду? — спросил я у Эухении.

— Да, это нетрудно… — ответила супергадалка. — А ты что, собираешься идти куда-то? Подожди до утра. Хотя бы до семи часов.

— И потеряй три с половиной часа времени?! — проворчал я. — Ты понимаешь, что мне потом их может не хватить?!

— Во-первых, мы с тобой еще ничего не знаем. Почему ты так боишься этих 13 часов? Точнее, того, что произойдет после того, как они истекут. Быть может, то, что произойдет, принесет нам величайшее счастье? Или вообще ничего особенного не произойдет — просто очередной эксперимент, ни на что не влияющий, кроме как на познание каких-то истин. Подумай хорошенько, стоит ли спешить и поднимать панику? А во-вторых, и я в этом почти не сомневаюсь — нам ничего не удастся сделать. Против той силы, с которой связался твой отец, мы бессильны… Потратишь ли ты все оставшееся время на то, чтоб узнать замысел Чуда-юда и «черного ящика», или проведешь эти тринадцать часов со мной в постели — ничего не решит. Только измучаешься, но ничего не добьешься.

— Ты так уверенно об этом говоришь, — пробормотал я, — будто точно знаешь, что нет Бога. Ты же католичка, в конце концов! Неужели ежели это действительно сатанинские силы действуют, то Господь не вступится? — заявил я так, будто истово веровал прямо с рождения. Правда, слова насчет принадлежности Эухении к католицизму получились у меня так, будто я упрекал ее в отсутствии партийной принципиальности.

— Только на него и надеюсь, — произнесла Эухения, но в голосе ее мне услышалась ирония. — Особенно на то, что он вразумит тебя не беситься…

Голос ее звучал расслабляюще. И разоружающе, надо добавить. Эухения меня гипнотизировала! Глаза супергадалки — она ведь еще и экстрасенсихой была, не надо забывать, — вперились в меня не мигая и парализовали волю. Начисто! Я с ужасом почуял, что мне трудно подняться и слезть с кровати. Более того, мне показалось, будто я совершенно разбит и испытываю смертельную усталость. Глаза слипались, явно накатывал сон.

— Отдохни, — прошептала Эухения, поглаживая мне руку, и оттуда, дополняя физическую усталость, стало наползать на меня общее равнодушие: а не один ли хрен, действительно, с тем, что будет в 16.30? Хорошее или плохое, ужасное или прекрасное, все равно, ничегошеньки я ЭТОМУ противопоставить не смогу. А тут хорошо, мягко, уютно, надо упокоиться и не дрыгаться. Будем живы — не помрем, а помрем неизбежно, так чего ж упираться? Там видно будет…

Глаза закрылись, и я стал погружаться в темноту, немного жутковатую, но спокойную и умиротворяющую.

 

4-й БРЕД СИВОЙ КОБЫЛЫ ДЛЯ ДМИТРИЯ БАРИНОВА (БСК-4)

Тьма дошла до какого-то неведомого в реальном мире предела. Наверно, такая чернота может быть только в «черной дыре», во всяком случае, мне так казалось. И еще была тишина — совершенно невероятная, потому что я не слышал ни собственного дыхания, ни стука сердца. Может быть, они и на самом деле отсутствовали, потому что самого себя я в этой тьме не видел. И вообще не знал, есть ли у меня тело, руки, ноги и все прочее. Потому что осязания как такового не было тоже. Но не было при этом никакого страха и волнения. Я был абсолютно спокоен, потому что хорошо знал: все решено, все предопределено, и мне остается только ждать исполнения приговора неких Высших Сил. А именно от них, от их разборки по этому поводу и ее исхода будет зависеть, так сказать, итоговый вердикт.

Не знаю, сколько времени продолжалось мое плавание в темноте и тишине. Минуту, полчаса или час. Время текло медленно, да и было ли тут оно, время, вообще, вопрос спорный. По крайней мере, не принципиальный. Лично для меня, впавшего в абсолютное равнодушие, было все равно: есть тут время или нет, течет оно куда-то или нет, соответствует ли тому, что существует в реальности, истекают ли те 13 часов, отведенных на процесс, после которого «все сбудется», или они еще вообще не начались.

Тем не менее наступил момент, когда окружающая среда начала изменяться. Причем очень быстро, как будто в давным-давно забытый Богом и людьми подвал пришла ремонтная бригада энтузиастов-предпринимателей, дабы возвести тут кафе-погребок. Или в вековую тайгу пришли первостроители, чтоб соорудить очередной гигант социндустрии. Каждый может выбрать то сравнение, которое ему лично ближе, как и тот масштаб преобразований, который ему больше по душе.

Все разом озарил свет. Не электрический и не дневной, а какой-то потусторонний, ни на что не похожий. Даже на голубое свечение вихревых электромагнитных токов или зеленоватое сияние «черного ящика». Вообще говоря, определить, какой оттенок имел этот свет, было очень трудно. Скорее всего лучшего определения, чем «радужный», не подберешь, потому что все семь цветов и бесчисленное множество оттенков, образованных, их соединением, играли вокруг меня. В глазах рябило, с непривычки, но я уже видел, что все это буйство цветов и оттенков происходит на знакомых мне стенах того самого помещения, не то церкви, не то концертного зала, где мне уже не раз доводилось бывать и в «дурацких снах» разных лет, и в двух первых БСК. Только на сей раз это уже однозначно была церковь.

Никаких кресел, конечно, не было и в помине. Были алтарь, иконостас, великое множество свечей, горевших повсюду, куда только взгляд доставал. При этом пламя свечей, как это ни удивительно, было самым разным по цвету. Одни горели нормальными красновато-оранжевыми огоньками, другие светились зеленым, третьи — фиолетовым, четвертые — синим или голубым, пятые — бордовым, или малиновым, шестые — желтым. На стенах просматривались росписи, постепенно переходящие на сводчатые потолки.

По-моему, впервые за все время своих визитов в это потустороннее заведение я поднял глаза вверх и увидел, что тут имеется огромный купол с голубовато-белых тонов росписью, изображающей ангелов с трубами. А через круглое отверстие в куполе, через стрельчатые окна расположенного над ним светового «барабана», и проливается вниз тот самый радужный свет, заполняющий храм. Впрочем, и свечи, горевшие в церкви, вносили свою

коллективную лепту в эту игру красок. Деталей росписи потолков и стен сквозь накатывавшие друг на друга, дробящиеся и смешивающиеся разноцветные световые волны я разобрать не мог, точно так же, как и разглядеть лики святых на иконостасе. Потому что сияние, исходившее от золотых окладов, было настолько ярким, что глаза на них не могли долго смотреть, прямо как на солнце.

В церкви я был совершенно один, как перст, что называется. Ни священника,

ни диакона, ни какого иного причета. Но вдруг откуда-то сверху, из-под купола, где располагались ангелы, дружно затрубили фанфары. Самый что ни на есть армейский сигнал «слушайте все», который я не слышал со времен октябрьских парадов на Красной площади. Когда я задрал голову, то увидел, что фреска с трубящими ангелами материализовалась. Теперь они в натуре порхали под куполом, трепеща крыльями, и трубили в золотистого цвета духовые инструменты. То ли горны, то ли фанфары — я тут не спец. Кроме того, ангелочки, до того пребывавшие в натуральном виде, то есть с крылышками и голыми попками, приоделись в ботиночки, белые гольфы, синие шорты и белые рубашки с алыми галстуками. Более того, когда я пригляделся к их кудрявым мордашкам, то и вовсе обалдел — все четверо были один к одному похожи на Володю Ульянова с октябрятской звездочки.

Сигнал «слушайте все» отзвучал, и изо всех углов, в которых не было ни единого певчего, так же, как, впрочем, и ни одного динамика, послышалось все нарастающее церковное пение. Когда-то, еще лет семь назад, когда я нерегулярно заходил во храм замаливать грехи, одна бабулъка пояснила, что данное произведение называется «Богородица-Дево, радуйся!».

Чем сильнее становилось песнопение, тем ярче сиял свет, исходивший из отверстия в куполе, а пионеры-ангелочки — их трубы или горны как-то незаметно испарились, подняли руки в приветственном салюте и зависли в воздухе, не переставая хлопать крылышками. Кроме того, появился запах — смолистый аромат новогодней елки, то есть, надо думать, рождественской.

Через минуту или две конус света, низвергавшийся в храм через отверстие в куполе, достиг яркости зенитного прожектора, которыми Жуков пытался ослепить немцев при начале штурма Берлина. Само собой, что смотреть на него стало больно и просто невозможно. Поэтому я опустил глаза и направил их на иконостас, хотя и туда было смотреть тяжко.

Как раз в этот момент в центральной части иконостаса, затмив собой всех остальных, воссияла одна из икон, Пресвятая Богородица.

В том мире, где я сейчас находился, никакие законы физики не действовали или действовали, но неправильно. Да и каноны православия, судя по всему, не очень соблюдались. Должно быть, ни наука, ни религия не имели, как говорится, адекватных представлений обо всех этих делах, потому что, с точки зрения физики, пучок света, направленный сверху вниз, не должен был освещать так ярко то, что не попадало под его лучи, а с точки зрения религии, то, что в роли ангелочков выступали крылатые пионеры в красных галстуках, вообще ни в какие ворота не лезло.

Воссиявшая икона тоже нарушила и каноны православия, и физические законы.

Хотя я никогда не интересовался иконописью, а потому, возможно, и не мог бы точно определить, что чему не соответствует, если 6 речь шла о каких-то особо мелких деталях или особенностях композиции. Я только слыхал, что бывают Богоматери Оранты и бывают Одигитрии, а может, и еще какие-то, но как они между собой различаются — понятия не имел. Однако я точно знал, что иконы Божьей Матери пишут совсем не так, как плакаты «Воин Красной Армии, спаси!». Такой плакат висел у нас в музее Боевой славы части, когда я служил в ГСВГ. Там был изображен окровавленный штык со свастикой, нацеленный на советскую женщину с ребенком. Так вот, на иконе, выбросившей из себя сноп света, сходящийся в одной точке, было изображено абсолютно то же самое. Только у женщины и ребенка были другие лица, к тому же с ореолами и нимбами. А штык, нацеленный на них, светился зловещим зеленоватым светом, как игла хорошо известного мне «ежа»…

Занятно, но мне тут же показалось, что пришла РНС. В том смысле, что мне кто-то подсказал прямо в мозг: это Вера, жена Клыка-Князева. Я о существовании такой дамы знал, но видеть ее воочию не приходилось. Ребенок, соответственно, был не Младенцем Иисусом, а сынишкой Клыка и Веры. Даже вспомнилось, что ему два года и что его зовут Юрой.

Еще через некоторое время мне показалось, будто сноп света, исходящий от пирамиды, на самом деле излучается каким-то источником, расположенным за моей спиной, чем-то вроде кинопроектора. И я легко принял эту «перестановку слагаемых». Как и вообще в жизни, часто менял стороны, на которых сражался. Может, так было проще воспринять то, что произошло потом.

А произошло вот что.

Статичное изображение плаката «Воин Красной Армии, спаси!» с изображением

Веры и Юры Князевых заструилось, размылось и исчезло, а на его местевозникло нечто вроде радужного тумана. Этот самый туман опять же удержался недолго, и появился новый плакат, тоже мне очень знакомый: «Родина-Мать зовет!» Пожалуй, удивила меня на сей раз только физиономия суровой старушки, изображенной на фоне многочисленных трехгранных штыков. Сначала мне показалось, будто она похожа на Марию Александровну Ульянову (урожденную Бланк), потом на Крупскую, так и не поменявшую фамилии, наконец, изобразилась моя собственная биологическая мать — Баринова Мария Николаевна (девичьей фамилии не знаю).

 

ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ ИЗ БСК-4

Уж кого-кого, а ее я здесь никак не ожидал увидеть. Тем более что за все время, прошедшее с момента моего возвращения в отеческую семью, я с ней очень редко общался.

Ее отношение ко мне было всегда одним и тем же, начиная с того давнего дня, когда Сергей Сергеевич представил меня ей и сказал: «Маша, это наш Дима. Я его нашел».

Не знаю, как он, а я тогда, накануне этого дня, ночь не спал. Как же, думалось, увижу маму… Ту, которой у меня не было двадцать лет. И не приемную, не мачеху, а настоящую, ту, которая меня на свет произвела. Чудо-юдо тоже волновался, и когда мы ехали на его тогда еще не старой «Волге» с дачи на городскую квартиру, он долго и сбивчиво инструктировал меня, как надо себя вести, что говорить и чего не надо, о чем спрашивать, а о чем нет, будто речь шла не о встрече сына и матери, а следователя и подследственного. А я именно тогда, в машине, когда отец сказал, что уже предупредил мать, с кем ей предстоит встретиться, впервые подумал: а почему она сама не приехала? Почему решила ждать, пока Сергей Сергеевич привезет ей сына на аудиенцию? Неужели у матери, которая 20 лет считала чадо без вести пропавшим, не проявился хотя бы инстинкт? Но этот вопрос я не задал вслух даже Чуду-юду.

А сама встреча получилась такой, что я постарался саму память о ней упрятать в дальние закоулки мозга. Чтоб не вспоминать о ней вообще.

Никакой вины со своей собственной стороны, да и со стороны Чуда-юда я ни тогда, ни сейчас не ощущал. Напротив, я удивлялся, как у меня вынесли нервишки, и я не натворил тогда никаких глупостей. Ведь вся теплота, вся переполнявшая меня радость, вся сыновняя любовь были заморожены одной короткой ледяной фразой: «Кого ты привел, Сережа?» Я остолбенел, я был готов провалиться сквозь землю! Ведь она должна была узнать меня, потому что я хоть и не дорос до отцовского роста, но на физиономию смотрелся точь-в-точь таким, каким он был в мои годы. Но она не узнала, а точнее — не захотела узнать. Повернулась и ушла. Все эти четырнадцать лет у нее оставался один сын — Мишка. Меня как бы не было, не существовало, хотя она, в общем, не отказывалась от всех четверых внуков. Только вот путала иногда и называла Кольку — Сережей, а Катю — Ирой. Наоборот, как ни странно, никогда не бывало, даже сами поросята это заметили.

Конечно, мы с отцом много раз обсуждали эту ситуацию в своем кругу. Не слишком часто, потому что у нас было много других тем для разговоров, но все-таки если случалось время потрепаться не на наши «производственные» темы, то мы уделяли какое-то время данному феномену. Именно так — феноменом

— именовал Чудо-юдо наши отношения с матерью.

Без участия Чуда-юда мне бы и вовсе ничего не понять, ибо я почти не общался с Марией Николаевной, а он как-никак проводил с ней какое-то время и имел возможность задавать вопросы. Правда, прямых ответов на них, то есть таких, которые однозначно объясняли бы, почему она не хочет признать меня за своего родного сына, отец так и не добился. Некие объяснения ему удалось получить лишь косвенным путем, анализируя ее отдельные высказывания и замечания, звучавшие в самых разнообразных контекстах, которые иной раз ко мне вообще не относились.

У Чуда-юда возникли две основные версии, которые, в принципе, могли быть близки к реальной ситуации.

Первая версия предполагала, что Мария Николаевна переживает свою вину. То есть до сих пор не может простить себе то, что оставила меня в коляске у магазина, откуда меня похитили цыгане, на двадцать лет разлучив с родителями. И то, что она не может избыть, как говорится, этот комплекс вины, заставляет ее относиться ко мне как к живому укору, с подчеркнутой отстраненностью, чтоб лишний раз не ранить свое сердце. Иногда я был готов поверить в эту очень уж сомнительную версию, особенно тогда, когда сталкивался с какими-то очередными загадками женской психологии, преподносимыми дамами, с которыми я имел честь общаться. Прежде всего, когда Хрюшка чего-то отчебучивала, устраивая мне какой-нибудь крупный скандал по пустяковейшему поводу, или, наоборот, не обращала внимания на вполне серьезные нарушения дисциплины с моей стороны.

Вторая версия, выработанная отцом, мне лично казалась еще менее правдоподобной. Согласно этому варианту, мать настолько привыкла к тому, что у нее есть один сын — Мишка, что появление пропавшего первенца просто не воспринимала. И, соответственно, отнеслась ко мне более чем холодно, как к некому постороннему типу, который внес дисбаланс в счастливую гармонию семейства Бариновых. Тут Чудо-юдо в какой-то мере винил себя, ибо часто сетовал на Мишкино разгильдяйство и привычку к загулам, а меня, наоборот, похваливал. Соответственно, мамаше не нравилось, что Сергей Сергеевич своего «нормального», то есть вместе с ней выпестованного сыночка не любит, а «бандюгу», то есть меня, все время окружает заботой. Хотя эта «забота» чаще всего сводилась к тому, что отец родной отправлял меня на такие дела, откуда не вернуться было проще, чем вернуться.

Наконец, у меня была своя личная точка зрения. Она базировалась на том, что я был очень похож на отца и совсем не походил на мать. В отличие от Мишки, у которого, несмотря на общее сходство со мной и батей, было достаточно много черт, общих с матерью, даже в голосе что-то прослушивалось, у меня ничего такого не было. Зато, благодаря наличию в башке элементов от Брауна, Атвуда и Мендеса, в манере говорить, в жестах и мимике проявлялось нечто, вообще не свойственное родителям. Да и детдомовское воспитание немного сказывалось. Отсюда мамочка могла сделать вывод: я этого типа не рожала, а то, что он похож на отца, может значить лишь одно — Сергей привел в дом своего побочного сынка. Естественно, от какой-то незарегистрированной любовницы, может, даже с острова Хайди. Какая ж тут может быть материнская любовь, когда тебе в дом привели какого-то ублюдка, да еще и выдают его за несчастного маленького Димочку, похищенного из колясочки аж в 1963 году!

Отцу эта версия, естественно, не очень нравилась, он говорил, что Мария Николаевна прекрасно знала, что в 1962 году у него не было никаких любовниц и быть не могло, ибо их студенческая семья зарабатывала в самые лучшие времена по 120 рублей на двоих, а времени на романы не было вовсе, поскольку по ночам батя бегал разгружать вагоны или работал подсобником на стройке. Опять же к тому времени его уже приметил Комитет, и ежели б была какая-то аморалка, то карьера будущего генерала оборвалась бы, не начавшись.

В общем, все версии, которые мы сконструировали для того, чтобы как-то объяснить причины странного отношения Марии Николаевны к родному старшему сыну, были не слишком убедительны. Но ничего другого придумать не могли, как ни старались.

 

ОКОНЧАНИЕ БСК-4

И вот теперь, в виртуальном или потустороннем мире, где именно — хрен поймешь, Мария Николаевна явилась в образе Родины-Матери. Иначе говоря, советского аналога православной Богородицы. Большую часть моей 35-летней жизни, в период с 1963 по 1983 год, эта самая символическая Родина-Мать была единственной инстанцией, которая занималась моим воспитанием и образованием, кормила, поила, одевала и обувала меня в меру своих финансовых возможностей. Исключение составляло лишь время, проведенное мной в Германии, Штатах, на Хайди, Сан-Фернандо и Гран-Кальмаро, то есть с момента попадания к бундесам и до возвращения в СССР. Где-то около года. Так что уж точно, 19 лет из 35 я был сыном Родины-Матери и больше ничьим. Наверно, именно поэтому здесь, в этом храме, где вострубили ангелочки-пионеры с лицами Володи Ульянова, мне и показали не простую Богородицу, и не просто Родину-Мать с плаката, а Родину-Мать с лицом моей родной матери, которая меня знать не хочет…

Конечно, меня ничуточки не удивило, что Мария Николаевна выступила из плоскости плаката, и даже то, что ее рост, по сравнению с реальными 165 сантиметрами, увеличился метра на полтора минимум. Не удивило и то, что голос ее прозвучал звеняще-гулко. Именно такими голосами в детских фильмах-сказках разговаривают добрые или злые волшебницы или разные там феи. Само собой, что в фильмах и тембр голоса, и интонации у добрых и злых колдуний резко разные, чтоб детям, смотрящим кино, было сразу понятно, от кого ждать добра, а кого бояться. А у этой дамы, на которую я смотрел сверху вниз, голос был какой-то нейтральный, и вещал он сонно, будто констатируя факты. Доводилось мне, впрочем, видеть и такой фильм (название, правда, не помню), где какая-то заколдованная тетя говорила примерно так же. Что говорила, я тоже не очень помнил, кроме одной фразы: «Что воля, что неволя — одна фигня…» Нет, насчет слов «одна фигня» я не уверен, скорее всего, уже позже сам придумал или от ребят услышал, но суть такая же.

— Вчера ты приходил сюда, и они сделали ВЫБОР, не спрашивая твоего согласия, — не разжимая губ, произнесла Мария Николаевна. — Сегодня я пришла сюда, чтобы ты сам узнал все и сам сделал свой ВЫБОР, Ты сам и только ты решишь, по какой дороге пойдешь и что будешь делать. Более того, ты сам решишь, надо ли вообще куда-то идти и что-то делать, потому что у тебя почти не будет шансов что-либо изменить и на что-либо повлиять. Один из миллиона, не более того. Тем более что для тебя лично исход дела будет в любом случае плачевен. Всего существует три варианта исхода.

Леденящий душу холодок повеял на меня от этой самой биоматери-Родины. Приятное предложение, черт побери! Никто еще, пожалуй, не предлагал мне такого: «Можешь выбирать сам, но в любом случае тебе хана!» На фига, не понимаю, три варианта, если при любом выборе мне ничего не светит?!

— Перечисляю варианты, — голосом вокзального радио объявила Мария Николаевна. — Первый вариант самый простой. Ты не выполняешь первого приказа Сергея Сергеевича явиться к нему. По какой бы связи ни пришла команда. В результате этого неподчинения ты остаешься там, где физически пребываешь сейчас, то есть в постели Эухении Дорадо, и все оставшиеся часы проводишь с ней и ее служанками, предаваясь наслаждениям. В 16.30 всему этому приходит конец. Тело и душа гибнут.

В принципе, при том, что все варианты ничего путевого мне не сулили, я бы выбрал этот. В конце концов, гульнуть напоследок не так уж плохо. Насчет бренности тела у меня никогда не было сомнений, а насчет того, что душа погибнет, — так я и раньше насчет ее бессмертия сильно сомневался. Ну да ладно, надо для порядка и с другими вариантами познакомиться.

— Второй вариант, — продолжала биомать, — лишь немного сложнее. Ты выполняешь первый же приказ Чуда-юда и становишься таким же управляемым роботом, как он сам. С этого момента ты уже сам себе не хозяин и действуешь только по приказам «черного ящика» все оставшиеся часы. В 16.30 душа гибнет, тело спасается.

Этот вариант мне тоже показался не таким уж плохим. Что такое душа, я толком не знал, а вот насчет тела хорошо знал — без него фигово.

— Последний вариант — самый сложный. Ты не остаешься в стороне и не подчиняешься «черному ящику» и Чуду-юду. Если ты упустишь свой шанс — тело и душа гибнут, если сможешь его реализовать — тело погибнет, душа спасется.

Нечего сказать, порадовали! На фига мне душа без тела? Конечно, если б точно знать, что меня после успешного выполнения боевого задания направят на реабилитацию в рай или другую организацию, где нет сковородок, кипящих котлов или иного подобного оборудования для термообработки грешников, тогда еще можно поупираться. Л если окажется, что мне, допустим, для полной перековки и очищения от грехов придется в чистилище срок мотать?

Но все-таки я спросил, на всякий случай:

— А что надо сделать конкретно? И вообще что будет в 16.30, а?

— Когда сделаешь такой выбор, тогда и узнаешь! — ответила биомать-Родина.

После этого все мгновенно исчезло, появилась чернота непроглядная, а затем завертелась, сворачиваясь в одну точку, золотистая спираль…

 

БОЛЬШОЙ ВЫБОР

Проснулся я там же, где и засыпал. То есть в постели с матерой супергадалкой, под красноватым, бардачным светом ночника.

Эухения похрапывала, должно быть, очень довольная, что я никуда не убежал, и, по-видимому, не испытывая особой тревоги по поводу того, что должно было произойти в 16.30. То есть ровно через 12 часов, ибо на электронных часах было 4.30 утра. Иными словами, в реальности я проспал всего лишь один час, хотя мне показалось, будто мое пребывание в потустороннем храме длилось намного дольше.

Стояла совсем мирная тишина. Во всяком случае, на территории «Горного Шале» никаких криков и выстрелов не слышалось. Самым громким звуком, который долетал до моих ушей, был храп Эухении.

Спать не хотелось совершенно. Более того, ощущался эдакий прилив сил, который некоторым образом подначивал потревожить супергадалку. Не думаю, что если б я захотел это сделать, то она была бы недовольна. Как-никак ее чудо-коктейль, видимо, именно этот эффект и предусматривал.

Тем не менее ворочать still sexy granny я не собирался. Отчего-то я был убежден, что если сейчас поддамся соблазну, то уже не выберусь отсюда до 16.30, когда наступит капут и телу, и душе. Поэтому мне показалось, что мне надо отсюда сматываться, и чем раньше я это сделаю, тем будет лучше.

Однако это оказалось не так-то просто сделать. Чертова кровать с теплой, гладкой и соблазнительной хозяйкой, безмятежно раскинувшейся на простыне, явно не хотела, чтоб я ее покинул. Едва я приподнял голову, как мне захотелось уложить ее обратно на подушку. Неслышимый, воркующий голосок, не произнося никаких конкретных слов, стал уговаривать меня остаться. В голове стали возникать картинки одна другой забавнее и бесшабашнее. Мне очень живо представилось, чем можно заняться на этой постели с Эухенией, потом подумалось, что было бы неплохо подключить Пепиту и Аурору… Фантазии оказалось и этого мало, она уже нарисовала целый гарем, в котором были и Элен, и Зинка, и Вика. Даже, кажется, Люба промелькнула. Конечно, мечтать не вредно, но меня вдвое сильнее приманивала та единственная реальность, которая храпела рядом со мной. И я все-таки потянулся к ней, убеждая себя, что ничего страшного не случится, если я еще разок приласкаю это тело.

Наверно, если б я сразу полез, куда потеплее, то финал был бы, так сказать, по первому варианту. Но я для начала ухватился за ее руку, хотел игриво поцеловать пальчики… Те самые, где были какие-то колечки.

Блин! На четырех пальцах ее руки блеснули, не отбрасывая тени, перстни Аль-Мохадов! Точно такие же, какие Чудо-юдо зарядил в свою таинственную установку. Еще через секунду я вспомнил, что мне уже мерещились зловещие перстеньки на руке Эухении… Они тогда показались и исчезли, вероятно, так будет и сейчас, если я продолжу ею заниматься. Нет, ну-ка на фиг это дело! Эта баба явно на подработке у «черного ящика».

Я рывком откатился от Эухении и спрыгнул с кровати на пол. Как был, в полностью беспортошном состоянии. Стало отнюдь не спокойнее. Больше того, почти сразу же захотелось вернуться и, наплевав на дьявольские перстенечки, которые тени не отбрасывают и одновременно существуют в нескольких местах…

Кажется, я чуть ли не силой отклеил ноги от пола, чтоб подальше отойти от кровати. Но тут сразу же встал вопрос, который опять меня притормозил. Неужели так и бегать по «Горному Шале» без штанов, будто записной нудист? Или скорее эксгибиционист, потому как основной прибор был у меня в боевом положении и принимать походное, несмотря на все страхи и треволнения, почему-то не собирался.

Первая мысль по решению этой проблемы сводилась к тому, чтоб забрать халат Эухении, который лежал на кровати неподалеку от нее, и, завернувшись в него, обрести хотя бы видимость приличия.

Но едва я сделал шаг назад, как на меня с новой силой обрушилось желание вернуться в койку и успокоить страсть с бабой, которая скорее всего якшается с нечистой силой. Жутким усилием воли я заставил себя отойти подальше от кровати.

Тут мне попалась на глаза дверца, за которой, как мне помнилось, находился санузел. Заглянув туда, я сразу обнаружил то, что требовалось, — огромное махровое полотенце. Из него, после некоторых размышлений, методом проб и ошибок, я соорудил нечто среднее между древнегреческим хитоном и индийским дхоти. Нельзя сказать, что вид получился гвардейский, но, по крайней мере, струмент на виду не болтался.

После этого я выскользнул за дверь и остановился в коридоре, раздумывая, куда направить свои стопы.

И правда, я ведь еще ничего не выбрал, если по большому счету. Даже к Эухении под бок не поздно вернуться. А если я сейчас в этом самом коридоре столкнусь нос к носу с Чудом-юдом, то вряд ли решусь послать его на Хрен и, уж во всяком случае, не сумею не подчиниться его первому же приказу. Ведь биомать-Родина сказала четко: выполнишь первый его приказ — и ты сам себе не хозяин. Будешь без рассуждений исполнять приказы папаши и его потусторонних руководителей.

Правда, именно в этот момент у меня неожиданно появилась глупая, но очень приятная для самоуспокоения мыслишка: а с чего это ты, Димуля, веришь всяким Бредам Сивой Кобылы? Не слишком ли много значения ты придаешь снам и кошмарам, которые твое возбужденное сознание тебе показывает? Почему ты вообще должен верить какой-то виртуальной даме, пусть даже и похожей на мать родную? Мало ли что привидится после такого напряженного дня?

И дальше пошло-поехало. Словно бы целая дюжина сладкоречивых успокаивающих голосков взялась меня уговаривать, утешать и умиротворять. «Действительно, с чего ты паникуешь? — лопотали в мозгу. — Кто тебе сказал, что в 16.30 произойдет нечто ужасное? Баба в храме? Ну и что? Разве это настоящий храм? Нет, ни фига подобного! Вместо икон — большевистские плакаты времен войны, вместо настоящих ангелочков — пионеры, да еще и похожие на младенца Ульянова! А не думаешь ли ты, богобоязненный экс-комсомолец Коротков, что тебя не в Божий храм привели, а в сатанинскую кумирню? Может, все это представление было устроено исключительно для того, чтоб сбить тебя с панталыку и настроить на противодействие отцу родному? Между прочим, в Писании говорится: „Чти отца своего, мать твою!“ А ты, сукин сын, опять в Павлика Морозова поиграть вздумал?»

Еще пара секунд — и я бы точно вернулся в спальню, залез на кровать, а потом — на Эухению. Но тут откуда-то со стороны лестницы, ведущей в холл на первом этаже, послышались шаги. Тяжелые, уверенные, мощные. Так умел ходить только Чудо-юдо.

Поэтому уговаривающие голоски разом попритихли, а я, воспользовавшись этим, изо всех сил помчался по коридору прочь от этих шагов. Почему-то мне казалось, что батя ищет не кого-нибудь, а именно меня, чтоб отдать тот самый роковой первый приказ, не выполнить который я не смогу, а выполнив, превращусь в бездумного биоробота, быть может, еще более несамостоятельного, чем были Ваня и Валерка до вчерашнего дня.

Коридор был очень длинный, и мне показалось, что я не успею добежать до конца прежде, чем Чудо-юдо сюда поднимется. Поэтому я подскочил к ближайшей боковой двери и дернул за ручку. Заперто! Побежал к следующей — ни хрена! Третья — опять облом! А шаги чухали уже совсем близко, чуть ли не за спиной, как мне казалось, хотя на самом деле от того места, где я находился, до лестницы было уже чуть ли не полста метров.

Открылась только пятая дверь, и я, испустив вздох облегчения, влетел туда, постаравшись тут же затворить ее за собой.

Комнатка была маленькая, с небольшим окном, которое к тому же было зашторено, поэтому в ней было очень темно. До меня дошло, что, убегая по коридору, я, поди-ка, здорово топал босыми пятками по паркету, а потому Чудо-юдо, если, конечно, это именно он поднимался на второй этаж, наверняка должен был этот топот слышать. А раз так, то его может осенить та же идея, что и меня, — начнет дергать все двери, пока до моей не доберется. Впрочем, прежде чем он дойдет сюда, он наверняка заглянет к Эухении…

Надо было принять меры, чтоб «мою» дверь он открыть не смог. Ключа в замочной скважине я не нашарил, задвижки не имелось, да и опасно было запирать на задвижку — сразу догадается, что я тут прячусь, скажет: «Открой!» — и вот он, первый выполненный приказ!

В том, что я обязательно выполню приказ Чуда-юда, если попадусь ему на глаза, у меня не было ни малейших сомнений. До сих пор я никогда не решался ослушаться, если получал от него прямое распоряжение. В конце концов, он мог отдать приказ по РНС, и тогда я просто не в состоянии был бы сопротивляться.

Ручка двери оказалась такой, что заложить ее стулом или какой-нибудь палкой тоже не представлялось возможным. Дурацкая ситуация! Сам себя загнал в мышеловку! Если б не додумался прятаться, давно бы удрал… А теперь поздно — командорские шаги доносились из коридора.

В окно, что ли, махнуть? Я подошел, отдернул штору, глянул… Нет, так просто отсюда не спустишься. Конечно, этаж вроде бы всего-навсего второй, но здание-то было сооружено уступами, на горном склоне. Из комнаты Эухении удирать было проще — выскочишь на крышу-веранду и можешь спрыгнуть с нее на такую же, ниже ярусом, оттуда — на следующую, а там, глядишь, и на парковую аллею. А отсюда, из этой комнаты, можно сигануть только на горный склон, крутой и очень каменистый, градусов под 50. На нем не задержишься — тут же покатишься вниз по острым камешкам, и то, что прикатится вниз, будет явно ни к чему не пригодно. Да еще и тьма порядочная. Светильники горят только на аллеях и лестницах, освещенных окон близко нет, а звезды на небе все-таки слабовато светят. Поэтому, что конкретно, кроме камешков, под этим окном находится, — не разобрать. Очень может быть, что какой-нибудь крепенький кустик растет. Сядешь на такой задницей — и получится старинное турецкое наказание — посажение на кол.

Тут неожиданно мне подсунулась в голову смешная и хулиганская мыслишка: а что, ежели Чудо-юдо к своей зарубежной коллеге темной ночкой пришел вовсе не за мной, а… «за ентим за самым»? В смысле за тем, что я уже получил? А что? Мужик он здоровый, двести кило жмет с груди, даром что шестой десяток завершает. Может, у нее с ним роман еще с Венского фестиваля молодежи и студентов крутится… Не зря ж он, пока она в Москве мерзла, восстановил ее здешние хоромы?

Шаги в коридоре замедлились, похоже, что Командор подошел к двери хозяйкиной спальни. Послышался культурный, я бы сказал, дипломатичный стук в дверь:

— Эухения!

Последние сомнения исчезли. Батя!

Нет, он явно не за романтикой приперся. Ежели «за ентим-самым», то так громко не будят. Он бы и стучаться не стал, наверно, а сразу в дверь вошел.

— Эухения! — еще раз позвал Чудо-юдо. — Выйди на несколько минут, есть разговор.

— Сейчас! — отозвалась супергадалка, должно быть, надевая халат. Скрипнула дверь, шаркнули шлепанцы. Вышла, стало быть.

— В чем дело? — по-моему, позевывая, спросила она с легким раздражением в голосе. — Пятый час утра… Неужели надо было так рано будить?

— Ты же знаешь, что я ничего не делаю несвоевременно. Раз бужу рано, значит, так надо. Димка спит?

— Нет, он ушел куда-то… — пробормотала Эухения.

— Куда?

— Не знаю… Проснулась — его нет.

— Ладно, далеко не убежит. Даже хорошо, что его нет. Меньше вопросов будет. У меня серьезный разговор.

— Заходи…

— Нет, в твоей спальне электроника стоит. Тут на этаже есть хорошая комнатушка, специально оборудованная против подслушки. В том конце коридора. Пошли туда.

Сердце у меня екнуло. А ну, как эта самая спецкомната — та самая, где я сейчас сижу? А шаги — тяжкие, чудо-юдовские, и шаркающие, супергадалкины, — уже зазвучали в коридоре.

Самое смешное — мне ведь, по сути, ничего не угрожало. Даже о том, что я переспал с Эухенией, батя уже знал, и похоже, все это делалось с его ведома, ежели и вовсе не по приказу. Ну, если они сейчас войдут, включат свет и обнаружат меня, то ничего ужасного не будет. Не застрелят, не повесят, даже морду не набьют, да и ругаться не будут. Просто выставят за дверь и скажут, как малолетке: «Иди спать!» — только это опять же будет тот самый, первый приказ.

Шаги приближались, а я еще не решил, попадаться или нет. Лихорадочно, ощупью, искал укрытие. Нашарил какую-то дверцу… Стенной шкаф! Точно прямо как застигнутый мужем любовник в стандартной ситуации: без штанов, завернутый в махровое полотенце и в стенном шкафу. Смех, ей-Богу! Если б, конечно, не общая очень и очень серьезная обстановка.

Но самое смешное оказалось даже не в этом. Не дошли они до меня. Та самая спецкомната для секретных переговоров оказалась соседней. Забрякал ключик, который вставляли в замок. Чмк-трак! — дверь открылась. Это я хорошо слышал, так же, как и шаги вошедших. Чудо-юдо еще раз щелкнул ключом — запер дверь изнутри. Щелк! Это сработал выключатель.

И на задней стенке шкафа осветилась маленькая дырочка. Ну, Чудо-юдо! Ну, биомать, конспиратор! Оборудовал, блин, секретную комнату, называется… Поди-ка, наставил всяких электронных глушилок и детекторов против подслушивающей аппаратуры, а то, что его из соседней комнаты через дырку в стенном шкафу прекрасно слышно — не подумал…

Этот самый стенной шкаф был, как мне прикидывалось, сооружен на месте бывшей двери, соединявшей комнаты. С одной стороны сделали перегородку из досок-сороковок, которую оштукатурили заподлицо со стеной и покрасили, а с другой устроили дверцы и полки. Там, где я сидел, полок не было, а была пустая вешалка для платьев. Комната, должно быть, была для какой-нибудь прислуги предназначена.

Неужели Чудо-юдо и впрямь допустил очередную, совсем не свойственную для него оплошность? Вроде того документика, который излагал его план захвата мирового господства и почему-то оказался в офисе у Варана как раз тогда, когда на него Киря с друганами налетел… Или это все «Black Box» накручивает? Для чего, интересно знать?

За стеной что-то тихо загудело.

— Это зачем? — спросила Эухения.

— Шторки звукоизолирующие на окно и на дверь, — пояснил Чудо-юдо. Послышались щелчки каких-то тумблеров — не иначе глушилки включал. Потом отец сказал:

— Ну, все. Можно беседовать. Готова выслушать от и до?

— Готова. Если, конечно, оно того стоит.

— Тогда слушай. Сегодня у нас в лаборатории получены выдающиеся результаты. Теперь я могу наплевать на все, и в том числе на фонд О'Брайенов!

— Ты спятил, Серхио?! — спросила Эухения изумленно. Сонливости у нее в голосе не слышалось вовсе.

— Нет, я полностью в здравом уме и трезвой памяти. Больше, чем когда-либо. Мне наплевать на эти жалкие 37 миллиардов, наплевать!

— Кто-то предложил тебе больше? — с иронией произнесла Эухения.

— Да! — яростно ответил Чудо-юдо. — Мне предложили намного больше. И я согласился.

— И какую же сумму, если не секрет? Пятьдесят? Семьдесят?

— Как ты думаешь, сколько стоит планета?

— По-моему, ты все-таки не в себе… У тебя что-то с психикой…

— Нет! Может, я сейчас и похож на сумасшедшего, но только потому, что передо мной открываются сумасшедшие перспективы!

— Ладно, я готова поверить. И то лишь потому, что сегодня мы с Димой кое-что подсмотрели. На 82-м и 94-м горизонтах.

— Бог с вами. Все равно я и так рассказал бы вам это. Но то, что вы видели, — это еще не все. Итак, я заключил такую сделку, какой еще не знала история…

— Господи, — пробормотала Эухения, — ты договорился с «черным ящиком»?

— Да. Хотя он — только посредник. За ним стоят такие могучие силы, о которых и подумать страшно…

— Ты обезумел. — У Эухении, по-моему, зубы застучали. — Это же Дьявол!

— Ерунда. Выкинь из головы поповские бредни, старушка! Нет ни Бога, ни Дьявола, ни ангелов, ни чертей, ничего сверхъестественного. Есть сверхвысокоразвитая цивилизация, которая по своим возможностям превосходит

то, что мы можем приписывать богам или нечистой силе. По нашим понятиям, онимогут ВСЕ. Но, оказывается, у них есть враги, которых они не смогут одолеть без нашей помощи.

— Чем же мы им можем помочь?

— Им нужна энергия, о которой мы только догадываемся, но толком ничего не знаем. И, хотя у нас ее в избытке, не умеем ею пользоваться. Эта энергия содержится в нас самих…

— Господи! Так бы и сказал, что ты продал им наши души! — в ужасе воскликнула Эухения.

— Не бойся ты, дура! — проворчал Чудо-юдо. — И не употребляй, пожалуйста, эту мистическую терминологию, не смеши! Ты не меньше меня знаешь…

— Знание — одно, а вера — другое…

— Ладно, это уже философия. Короче, сегодня в 13.30 они откроют Большой Проход на три часа. Я забираю с собой всех, кто мне будет нужен. Димку, Элен, Вику, Зину, Ларису, всех спецсубъектов, Бориса, Глеба, ну и еще кой-кого, может быть. Ты пойдешь тоже.

— Куда? В ад? — не унималась Эухения.

— Идиотка! Нам отдают целую планету, понимаешь? Свеженькую, чистенькую, мечту экологов, можно сказать. Сегодня мне ее уже показывали — это настоящий рай!

— Ты что, там побывал?

— Можно считать, что да…

— Можно считать?! Ты что, не знаешь, что такое видеоимитация? И не понимаешь, до какого совершенства они ее могут довести? Поверить «черным»? Ты точно не в себе!

— Не бойся, я все понимаю. И не считай меня наивной девочкой. Если бы мне просто наобещали с три короба и даже показали рекламную картинку, я бы не отнесся к этому серьезно. Но они в нас действительно заинтересованы, вот почему я им верю.

— Ладно, — немного успокоившись, произнесла супергадалка, — объясни, как следует, в чем ты видишь их заинтересованность. Если это получится достаточно убедительно — я с тобой. Если нет — не жди от меня помощи. А она тебе, я чувствую, нужна, иначе бы ты мне не стал ничего говорить.

— В этом ты права. Ты мне очень нужна. И здесь, пока мы еще на Земле, а еще больше понадобишься там. Но учти, если ты, выслушав меня, будешь по-прежнему играть в ревностную католичку, молоть чушь или того хуже — попробуешь мне помешать, то я не остановлюсь ни перед чем.

— Охотно верю. Но я лучше умру здесь, с верой в душе, чем уступлю Сатане!

— Ты еще прокричи: «Патриа о муэрте!» Не надо, чикита, мы всю эту патетику проходили с 1917 по 1991 год. И устали от нее — вот так! А до этого, с не меньшим усердием, били поклоны компаньеро Иисусу, точно так же, как это ты сейчас пытаешься имитировать. Короче: или ты слушаешь меня без религиозных комментариев, или я заканчиваю этот разговор вообще. Ты должна понять, что это означает.

— Я слушаю, — тяжко вздохнула Эухения.

— Так вот. Как ты знаешь, в Москве несколько дней назад Лариса и Зина сумели получить потомство от трех пар, получивших полный курс инъекций «Зомби-8» и «331». Одной паре ввели по 8 доз «Z-8», второй — «331», а в последней паре матери вводили «Z-8», а отцу — «331». Потомство появилось точно по заданной программе и абсолютно в те сроки, которые были предусмотрены. Развилось с невероятной скоростью — уже сейчас, через несколько дней после рождения, достигли размеров взрослых особей.

— Боже мой! Особи! Это же люди, Серхио!

— Нет! Это не люди, Эухения! Это сверхлюди! Они — бессмертны!

— Чушь!

— Нет, это не чушь. Ты же знаешь, что еще «Зомби-7» повышал жизнеспособность тех, кто получал все семь уколов. Не забыла?

— Нет, не забыла.

— «Зомби-8» еще больше ее усилил и закрепил в генах. Сегодня Валет и Ваня перебили около трехсот хайдийских солдат, получив при этом больше десятка ранений каждый и из них по нескольку — смертельных для обычных людей. На коже остались лишь незначительные следы, но при сканировании можно обнаружить и внутренние следы раневых каналов. Такие, какие остаются у раненых полгода спустя после ранения, а у некоторых даже через год-два. Но их потомки от Лары Зуевой и Лиды Терехиной — защищены вдвое лучше. Их можно раскромсать на тысячу кусков — через два-три часа из каждого куска регенерируется полноценный организм.

— Вернее, биоробот?

— Это уже другой вопрос. Лусия и Лена еще два года назад разработали универсальные программы обучения при помощи ГВЭП в информирующем режиме. Можно загрузить начинку суперсолдата, можно — суперинтеллектуала, можно — рабочей лошади. Можно заменить одну на другую в течение трех минут. Был лошадью — стал интеллектуалом. И наоборот.

— Ужас! Но это ты и раньше мог…

— Да, мог. Но теперь я могу не проводить долговременную кампанию по проведению инъекций, не тратить на это миллиарды долларов, не вести ожесточенную борьбу с «джикеями» и прочей публикой. Я просто уйду на ту планету, которую могу назвать как угодно — хоть Барыня, допустим! — и буду делать там все, что захочу. Я буду там президентом, королем, царем, императором, даже Богом. Кем захочу — тем и стану. И буду им вечно! Таким, как есть сейчас, не старясь. Потому что все отмирающие клетки будут тут же регенерироваться, и организм будет поддерживаться в равновесии сколь угодно долго.

— Ты тоже вколешь восемь доз? Но ведь они парализуют волю!

— Для себя и Димки я создал программу высшего уровня, — гордо объявил Чудо-юдо. — И вообще-то готовил ее для тебя…

— Ты хочешь предложить мне… — пробормотала Эухения неуверенно, — стать императрицей? Но ведь у тебя есть Маша…

— Маша… — буркнул Чудо-юдо. — Нет, Маше там делать нечего. И Мишке тоже. Они мне не помощники, а обуза.

— Ты же прожил с ней тридцать пять лет!

— Тридцать семь. Этого вполне хватит. В вечность я ее не возьму. Она будет мешать моей работе.

— Но ты же сам сказал, что можешь сделать кого угодно кем угодно. Неужели это не относится к жене и младшему сыну? Кстати, у тебя ведь четверо внуков… Ты что, их тоже оставишь тут?

— Оставлю. Они там тоже не нужны.

— Ты ужасный человек! Почему?

— Потому что у Михаила и всех четверых внуков есть вредное сочетание генов. Оно может повредить тому, что я там буду делать.

— А у Димы?

— У него оно слабее выражено. И потом — у него стоит микросхема, с помощью которой я могу управлять. Поэтому он мне пригодится.

— Значит, ты будешь король, я — королева, а он — наследник престола?

— Ты ничего не поняла! Никто и ничего наследовать не будет! — очень раздраженно произнес отец. — Все будет вечно и постоянно! Мы никогда не умрем! Неужели у тебя куриные мозги, а?!

— В том-то и дело, что это не так. Я не могу себе представить, что смогу прожить с тобой хотя бы день после того, как ты отправил меня спать с твоим сыном.

— По этой части ты мне нужна, как прошлогодний снег. Мне нужная твоя память, опыт, знания.

— Для чего? Ты мне, кстати, все еще не объяснил, в чем заинтересованность «черных»?

— Я тебе сказал уже: им нужна энергия, которой у нас много. И еще, каждый из нас, между прочим — страшное оружие против их врагов. Да, они сильны, да, нам невозможно себе представить масштабы их знаний о Вселенной, об устройстве мироздания. Мы по сравнению с ними — не обезьяны, не собаки, даже не муравьи. Мы по сравнению с ними — вирусы, в лучшем случае, бактерии или микробы. Но именно эти, ничтожные с точки зрения человека существа являются причиной смерти огромного большинства людей. И для врагов «черных» мы — чума, холера, сибирская язва и СПИД, вместе взятые. Понимаешь?

— Не очень… — с заинтересованностью в голосе пробормотала Эухения. — Мы что, вырабатываем какие-то токсины, разрушаем живые клетки, нарушаем обмен веществ?

— Почти так. Хотя и сами «черные», и их противники давным-давно перестали быть интеллектами на биологической основе. Это полевые интеллекты, слышала о таких? У них нет тела, а соответственно и тех систем, которые обеспечивают наше существование. Поэтому никакие настоящие вирусы, бактерии, микробы и риккетсии на них не действуют. Но у них есть слабое место. Они не переносят информационно несущего излучения с высоким процентом иррациональной компоненты.

— Вот оно что… — завороженно произнесла Эухения. — Теперь я поняла тебя получше.

— Слава Богу, родила! — Эта фраза была произнесена Чудом-юдом по-русски, но Эухения, похоже, все-таки поняла ее.

— Да, я не люблю делать поспешных выводов. Потому что мне не хочется попасть в глупое положение. Так что же, тебе предложили изготовлять психов?

— Так точно. Не совсем, конечно, психов, но иррационально мыслящих людей. Один такой экземпляр, снабженный микросхемой для усиления трансляции, сможет нанести необратимые поражения нескольким десяткам полевых интеллектов, нарушить связь между их группами, находящимися на расстоянии в миллионы километров друг от друга. Эти самые неприятели, как и наши нынешние «союзники», за долгие тысячелетия эволюции так перестроились, что могут воспринимать только рациональную информацию.

— Ну да. Например, смотреть на прекрасную юную девушку и говорить: «Белково-углеродный интеллект, с объемом памяти в 300 мегабайт, на вертикальном двухопорном шасси, с двумя пятизахватными манипуляторами, предназначенный для вынашивания эмбрионов. Имеет массу покоя 56 килограммов, высоту 157 сантиметров…»

— Примерно так. А вот если этот самый, условно говоря, полевик получит информацию, что это «нежная креолка, цвета шоколада, птичка на ветвях моей души», то попросту загнется. Точнее, растратит энергию, пытаясь перевести иррациональную информацию в рациональную. Соответственно, если один полевик «зависнет» на этой информации, он начнет искать ответ, подключившись к имеющейся у них Межгалактической сети, то есть перекинув информацию сразу по нескольким каналам, и зона поражения иррациональной компонентой, словно компьютерный вирус, начнет очень быстро распространяться. Конечно, на каком-то этапе более толковые полевики просто отсекут каналы, по которым распространяется иррациональная информация, то есть своими руками ликвидируют необратимо пораженные участки сети. А если в работу включатся одновременно десятки тысяч микросхем из самых разных углов Галактики, куда наши «союзники», а вернее, хозяева, их забросят? Соответственно, вся сеть может быть разорвана, расчленена на изолированные области, соответственно лишившись информационной и энергетической поддержки. Может быть, это станет решающим моментом в противостоянии этих цивилизаций!

— Если ты прав, то мог бы поставить им более жесткие условия… — заметила Эухения. — Ведь наверняка и их противники хотели бы предложить тебе то же самое.

— Понимаешь, эти гады хотят решить вопрос проще… — Чудо-юдо тяжело вздохнул, готовясь, видимо, сообщить что-то жуткое. Я отчетливо услышал учащенное дыхание Эухении.

— Ну! Что ты замолк? Что они придумали?!

— Да ничего нового… С их точки зрения, конечно. Да и с нашей, в общем, тоже. Что такое дезинфекция, знаешь?

— Ты хочешь сказать, что они уничтожат Землю?

— Да. Условно говоря, окатят яблоко кипятком.

— Чудовищно!!!

— Когда ты моешь руки с мылом, то уничтожаешь немногим меньше живых существ…

— Сравнил, называется! Какие-то одноклеточные инфузории — и люди. Уничтожить миллиарды мыслящих индивидуумов! Мыслящих!

— А вот представь себе, что тебе скажут: «Знаешь, Эухения, а оказывается, бледная спирохета умеет грустить, писать стихи, воспринимает музыку…» Ты согласилась бы умереть от сифилиса?

— Неужели это так просто?

— Да, именно так. Земля для них — нечто вроде камня, вывалянного в дерьме, от которого исходит тошнотворный запах и на котором живут пять-шесть миллиардов болезнетворных микробов. Каждый из которых ежесекундно испускает много вредных для них излучений. Конечно, каждый человек в отдельности, находясь в естественном состоянии, для них не опасен. Но когда шесть миллиардов — это уже чувствуется. А если учесть, что мы обзавелись ГВЭПами, то опасность становится вполне реальной. В общем, 16.30 наступившего дня — это час Конца Света.

— Так почему же эти чертовы «союзники» за нас не заступятся? — вскричала Эухения.

— Потому что для них неорганизованное информационно несущее излучение с иррациональной компонентой столь же опасно, сколь и для их врагов. Поэтому они решили, тайком от врагов, соскрести немножко дряни с нашего шарика и положить, условно говоря, в «пробирочку», чтобы потом взрастить «культуру», которая будет вредна только для противника.

— Значит, эта дрянь — ты и те, кого ты осчастливишь?

— К сожалению, так. Но мне такая участь представляется более выигрышной, чем угодить под «кипяток».

— Что под этим понимается?

— Под этим понимается термический удар, который в течение нескольких секунд разогреет Землю до температуры вулканической лавы. Вся органика выгорит, вода испарится, а поверхность планеты после того, как остынет, превратится в стекловидную массу…

— И ты, зная все это, намерен оставить здесь жену, младшего сына, четверых внуков… Ты не ощущаешь себя чудовищем?

— Ты же знаешь мою русскую кличку — Чудо-юдо. Так вот, по-испански ее можно перевести как «Эль Монстро». Хотя, я, увы, всего лишь человек. И мне вот здесь, — тут отец, должно быть, похлопал себя по области сердца, — невыразимо тоскливо оттого, что я должен поступить именно так. Но если я сейчас откажусь, приму гордую позу и останусь умирать вместе со всеми, то человечество погибнет. Целиком и полностью, без остатка. Понимаешь, какая ответственность на нас ложится? Ты, я, все остальные избранные будем спасать Человечество.

— …Которому будет отводиться роль «бактериологического» оружия в войне галактических супердержав? Или в лучшем случае дрожжевых грибков каких-нибудь. Ты, кстати, не подумал, что когда твои хозяева выиграют войну, то первым долгом уничтожат нас за ненадобностью?

— Подумал. Я и о многом другом подумал, но все равно — сегодня этот шанс абсолютно единственный. Но и его еще реализовать надо. Прежде чем откроется дверь, нам повоевать, между прочим, придется. «Джикеи», «соловьевцы», «куракинцы», «койоты», хотя и ничего толком не знают, но явно не откажут себе в удовольствии с нами разобраться. Плюс хайдийские войска, которые совсем рядом. А у нас тут — президент Морено как-никак. Законный, международно признанный. Кому-то захочется его освободить и стать министром обороны, а кому-то захочется его приложить, чтоб сразу в президенты проскочить. Да еще мировое сообщество есть в лице дяди Билла. Ближайшая авианосная группа 1-го флота, как назло, — в двухстах милях отсюда пасется. Через четыре часа могут быть тут, вертолеты — через час, а палубные штурмовики — вообще через двадцать минут максимум.

— Боже мой! Опять этот ужас… — взвыла Эухения.

— Ничего, — успокоил Чудо-юдо. — На горизонте 94 нас даже атомная бомба не сразу достанет. Хотя ее, конечно, никто по Хайди не применит. Некогда будет! Я им тут напоследок устрою развлечение! Всем! Попрыгают!

— Господи, да что ты придумал?

— Ничего особенного. Пощекочу кое-кому нервы «сто пятьдесят четвертым — эс».

Щелк! В моей черепушке мгновенно проснулась память о ксерокопии с документа, странным образом оказавшегося в офисе Варана незадолго перед тем, как на него налетел Киря с друганами. И особенно вспомнились самые последние строчки:

«При нежелательно-экстренном разв.:

а) Исп. опытный 154-й с борта 76-го. Демонстр. реж. «О» и «Д» по реал. ц.

б) Работа 154-м по руководству и страт. силам реж:. «У» и «В» (вплоть до WW III, если не поймут!!!.)».

Мне стало понятно, что, возможно, где-то тут поблизости, хотя, может, и в другом районе Земного шара, у отца стоит под парами «Ил-76» с мощнейшим ГВЭПом. Если малютка «12п» мог танки стирать в порошок и дурить целые толпы народу — последнему сам был свидетелем, когда под прикрытием имитации удрал

из резиденции Ахмад-хана, — то что же может этот «154-й, спутниковый»?Стереть Москву и Вашингтон в придачу? Задурить башку мирному населению спокойной Европы, чтоб рвануло на баррикады Советскую власть устанавливать и штатовские базы громить? Или так поработать «по стратегическим силам и руководству», что те обнаружат на своих компьютерах признаки подготовки удара противником и откупорят «ядерные чемоданчики»?! Если Чудо-юдо сказал «вплоть до WW III, если не поймут», то так и будет. Заяц трепаться не любит. А то, что «WW» означает World War, от привычки думать о которой все только-только поотвыкли, для меня загадки не составляло… Впрочем, что такое третья мировая, если в 16.30 Конец Света запланирован! После ядерной войны, в принципе, кое-кто и выжить может, а вот после того, что пришельцы задумали, — хрен.

Но тут мне, конечно, подумалось и о другом. Например, о том, что я у Чуда-юда записан в качестве избранной единицы, которую «хозяева» эвакуируют через Большой Проход. То есть спасут мое бренное тело от удара своих противников и перекинут на некую экологически чистую планету, которую Чудо-юдо собирается назвать «Барыней». Душу, как я понял, батя отымать у меня не собирается, но, похоже, жаждет ее капитально переделать. И очень может быть, что после этой переделки я буду не я, а нечто совсем иное. Или интеллектуал, или суперсолдат, или рабочая лошадь. А может, вообще что-нибудь непредсказуемое. Например, «бактериологический» снаряд, поражающий врагов информационно несущим излучением с иррациональной компонентой. Допустим, сделают из меня поэта, который будет слагать вирши и долдонить их по всей Галактике в каком-нибудь заранее заданном волновом диапазоне с мощностью в пару гигаватт. Отчего межпланетные супостаты напрочь свихнутся, а их враги, в лице «черного ящика» и его присных, водрузят свое знамя (ежели таковое у них имеется) на… что-нибудь аналогичное рейхстагу. Сам я, конечно, загнусь, израсходовав энергию, но памятник мне не поставят. Я не солдат, а боеприпас.

Впрочем, скорее всего на боеприпасы у Чуда-юда уже достаточно кандидатур. Если они сейчас начнут размножать своих наследственных «зомби» черенкованием, иначе говоря, отрезать от них небольшие кусочки, а потом в течение двух-трех часов из одного мелкошинкованного бойца регенерируется целое войско, то вполне могут обойтись без меня.

Ох, как же трудно мне пришлось в эти минуты! Я прямо-таки задрожал от яростного желания выскочить из стенного шкафа и постучаться в соседнюю комнату, закричав: «Батя, я готов! Командуй! Исполню, что хошь, только возьми меня с собой! Не желаю стать микробом, погибшим на поверхности яблока, облитого кипятком! Хочу поскорее туда, на чистенькую планетку, где ты будешь президентом-королем-императором, а я буду послушным и любящим сыночком-паинькой. Даже если наследным принцем мне быть не придется».

Если ничего этого не произошло, то отнюдь не потому, что мне удалось подавить этот соблазн титаническим усилием воли, и вовсе не потому, что мне стало жалко Марию Николаевну, которую Чудо-юдо не нашел нужным внести в свой список счастливчиков. Наконец, даже не жалость к Кольке и Катьке. Потому что Чудо-юдо сказал фразу, которая крепенько меня зацепила: «У Михаила и всех четверых внуков есть вредное сочетание генов». А у меня, видишь ли, оно слабее выражено. Какой-то, условно говоря, «Black Box» подсунул мне безжалостную мысль: «А как ты думаешь, почему эта самая, ненужная Чуду-юду генная аномалия, одинакова у Мишки и всех четверых ребятишек? Не знаешь? Ну-ка, вспомни, как вы женились на сестрах Чебаковых! То-то! Ты десять лет Мишкиных детей кормил!»

Как ни ужасно, но в этот момент злоба и ненависть к родному брату, пусть бестолковому, пусть забалованному в детстве за себя и за меня, но доброму, веселому и вполне симпатичному парню, перехлестнули через край. Хотя вообще-то мы не раз хихикали с ним по-дружески, насчет «колхозных детей» и «бариново-чебаковских гибридов» и вообще относились к тому, что вся четверка двойняшек может быть сделана кем-то одним, с юмором. А теперь… Я аж кипел!

Пусть остаются, заразы, все! Я там, на новой планете, им всем шариков накидаю! И Зинке, и Ленке-Эленке, и Вике! А ты, падла, испаришься здесь со своими ублюдками!

Да, я вполне мог бы выскочить из стенного шкафа и, позабыв виртуальные речи Марии Николаевны, кинуться к Чуду-юду и Эухении! Только бы спастись самому, только бы отделаться от двух страшных угроз, нависших над головами всего этого явно никудышного мира. И плевать мне на душу — спаслась бы шкура!

Но все-таки этого не случилось.

Потому что среди ночной, точнее, предутренней тишины послышался сверлящий, стремительно нарастающий свист, переходящий в рев: ви-и-и-у-у-о-о-о! А еще через секунду сверканула красно-оранжевая вспышка и так шандарахнуло, что я разом вырубился на пару минут!

 

БЕДЛАМ

Что происходило в те две минуты, что я лежал без памяти, неизвестно. Вообще-то, наверно, я и вовсе мог бы не очухаться, если б сидел в шкафу, не закрыв за собой дверцы. Именно в дверцы пришлась целая туча осколков стекла, выбитых взрывной волной, и один тяжеловесный, скрученный разрывом в форму пропеллера, стальной осколок тяжелого снаряда. Если б дверца была потоньше, а осколок не потерял силу, то он пришелся бы мне в башку, и она разлетелась бы, как арбуз, упавший на асфальт. Не прикрывала бы меня дверца — и вовсе нечего ловить. Ведь эта злая железяка все-таки пробила крепкую деревяшку, но, потратив последние силы, застряла в ней, и ее зазубренные края торчали сквозь расщепленную фанеровку с внутренней стороны. Сантиметрах в тридцати от моего носа. Не закрой я дверцу, меня бы и стекляшки могли спровадить на тот свет, если б угодили в глаза или по шее. Во всяком случае, поуродовали бы капитально.

А так я более-менее отделался. Правда, здорово треснулся затылком, когда тряхнуло, но башку не разбил, только шишку заработал. В период очухивания перед глазами какие-то красноватые круги вертелись, но потом пропали. В шее чего-то поскрипывало некоторое время, но тоже прошло. Обалдение кое-какое имело место. А также временная глухота на оба уха. Но в общем и целом — ни хрена серьезного.

Глухота была даже малость полезна, потому что вспышки снарядных разрывов сквозь щели в дверцах я видел еще не раз и ощущал всем телом, как здание «Горного Шале» вздрагивает от сотрясений почвы и воздуха. Но при этом я ни черта не слышал, а потому вой снарядов и грохот не портили мне нервы. Мозги, конечно, до определенного уровня, могли более-менее верно оценить ситуацию. А ситуация была такая, что кто-то громил «Шале» из орудий, причем хорошего калибра. Память Брауна — своя тут не годилась — после того, как мои глаза рассмотрели осколок, сочла, что его прислала не менее чем 155-миллиметровая самоходная гаубица. Они запросто могли накрыть «Горное Шале», перекинув снаряды через горки, окружавшие этот райский уголок.

Наверно, если б я мог получше соображать, то удивился бы этому обстрелу. На фига это нужно долбить из такого солидного калибра, которым приличные доты раздолбать можно, по беззащитной вилле? Да и вообще, наверно, гораздо спокойнее было не громыхать, а по-тихому послать несколько групп коммандос, чтобы те, бесшумно порезав охранников Эухении и СБ ЦТМО, с разных сторон проникли на виллу и взяли бы ее под контроль.

Но я соображать мог в очень ограниченных пределах. И критиковать действия противника не собирался. У меня была одна, но верная мысль: надо поскорее убраться со второго этажа хотя бы в винный подвал, где заседал Сарториус, а еще лучше — в глубокие подземные горизонты бывшей асиенды «Лопес-28».

Поэтому я, по-быстрому осмотрев и ощупав самого себя на предмет целости и сохранности, стал не спеша выбираться из шкафа. Сделать это оказалось не так-то просто — я не имел обувки, а весь пол около шкафа был засыпан битым стеклом. К тому же мое одеяние из махрового полотенца размоталось, и пришлось его накручивать заново. Не знаю, кого я собирался стесняться в такой ситуации, но мне казалось неудобным бегать под артобстрелом в голом виде.

На мое счастье, в комнате было относительно светло. Нет, солнце еще не встало, просто где-то по соседству что-то вовсю полыхало. Дыма, правда, тоже хватало, но я все-таки хорошо различал стекляшки на полу, а потому сумел вылезти из шкафа и выйти из комнаты, не порезавшись.

В коридоре битого стекла не было, хотя порядочно тянуло дымом, а кроме того, в той стороне, где была лестница, проглядывали языки пламени. С потолка, по которому бежало множество свежих трещин, просыпалось немало побелки, а местами — и штукатурки. При каждом новом взрыве от сотрясения все это продолжало вовсю обваливаться, а пол ходил ходуном, будто был палубой судна, попавшего в качку. Пока я все еще был глухарем и не слышал воя и грохота, эти сотрясения были единственным, что позволяло мне отмечать попадания. Если меня при этом только шатнуло — значит, разрыв произошел где-то далеко, если швырнуло на пол — значит, относительно близко.

Дверь в комнату, где перед началом обстрела разговаривали Чудо-юдо иЭухения, была открыта. Я заглянул туда — пусто. Должно быть, они убежали за то время, пока я был без сознания. Я подумал, что скорее всего они драпанули вниз, на первый этаж.

Но к тому моменту, когда я добежал до лестницы, слух постепенно восстановился, и теперь вся симфония стала восприниматься именно так, как следовало. Каждое завывание очередного снаряда воспринималось мной однозначно: сейчас влепит! И когда грохало не очень сильно, я только удивлялся, что до сих пор жив.

В холле действительно кое-что горело. Снаряд — скорее всего один из тех, что прилетел тогда, когда я был без чувств, — угодил в крышу, пронизал пол второго этажа и разорвался на первом. Прямо посреди холла зиял огромный провал, частично засыпанный обломками, рухнувшими сверху. В потолке просматривалась дырища, через которую можно было увидеть красноватое небо и буро-багровый дым. Похоже, что соседний корпус, который виднелся через выбитые окна, полыхал как костер. Здесь, в холле — если так можно назвать эту жуткую кашу из обломков мебели, деревянной отделки стен, вывернутого и расшвырянного повсюду паркета, битого стекла, кирпичей и кусков бетона, — разгорелось лишь несколько костерчиков, от которых, впрочем, могло заняться и все остальное.

Хотя я и слышал, что снаряды не попадают дважды в одно и то же место, мне захотелось поскорее спуститься в подвал.

Конечно, пятки у меня не больно нежные, но пропороть их битым стеклом или гвоздями было вполне возможно. Поэтому я очень обрадовался, когда увидел поблизости от лестницы, под солидным, килограммов на двести, обломком железобетонной плиты, чьи-то ноги, обутые в крепкие ботинки. И размерчик подходил. Покойнику они уже вряд ли могли понадобиться. Расшнуровав ботинки и сняв их со жмура, я подумал, что не худо бы и штаны с него стянуть. Удар глыбы, расплющившей этого бойца, пришелся на голову и грудную клетку, поэтому расстегнуть на трупе брючный ремень мне удалось без особых проблем. Верхняя часть, конечно, была чуток замарана в крови, ну да, как говорится, дареному коню в зубы не смотрят.

Надев штаны и обувшись, я почувствал себя более уверенно и поспешил туда, где была лестница, ведущая в подвал. Ход оказался не завален, но спускаться пришлось ощупью, почти в полной темноте. Только очаги огня на первом этаже немного подсвечивали подвал через пролом от снаряда.

Пока я спускался, ни одного разрыва не последовало. Похоже, обстрел прекратился. Зато до моих ушей долетело нарастающее тарахтение вертолетов. Это могло означать, что неприятель, проведя артподготовку, начал атаковать. То есть очередная банда, состоящая из «тигров» или остальных «кошачьих» батальонов, собралась разобраться с обитателями «Горного Шале». Встречаться с ними, не имея при себе ничего стреляющего, мне не хотелось, и я осторожно, прикинув направление, двинулся по неосвещенному коридору туда, где вчера находилась баррикада и дежурили Агафон с Налимом. Баррикада была, я ее нащупал, двигаясь вдоль стены, и даже сумел пройти через проход, который позабыли завалить. Однако никого из бойцов за ней, конечно, не нашлось. Все так же, ощупью, я добрался до той двери, третьей слева, за которой находился тот самый отсек подвала, где прежде сидели «сорокинцы».

— Есть кто? — спросил я, на всякий случай постучав в дверь, потому что не хотел нарваться на какой-нибудь сполошный выстрел. В ответ — тишина. Рискнул войти, хотя уже прекрасно понимал, что никого тут нет, а вот растяжку на память оставить могут, поскольку здесь, в этом подвале, имелся какой-то люк, ведущий в подземное метро. Поэтому, прежде чем соваться в помещение, я осторожненько приоткрыл дверь и ощупал на предмет наличия всяких там проволочек-веревочек. Не знаю, насколько тщательно я это сделал, но растяжки просто-напросто не было, и я смог войти спокойно. Никого, естественно, не было — я прошелся вдоль стены, смежной с коридором, до угла, потом повернул и пошел дальше. Именно в том направлении, в самом дальнем от двери углу, по заявлению Сарториуса, находился люк. Правда, как он выглядит, я не знал, а кроме того, вовсе не был уверен, что мне надо тут же лезть в подземелье. Полуголым, безоружным и самое главное — без фонаря. Даже если Сарториус со своей командой ушел туда — а это было покамест только предположение, — то отыскать его там было бы очень непросто. Да и нужно ли мне это — я еще не определил. Гораздо важнее, как мне казалось, отыскать Чудо-юдо. Но куда они с Эухенией убежали — фиг поймешь.

До угла я все-таки дошел. И сразу почувствовал, что одна из каменных плит пола держится неплотно. Потоптавшись на этой плите, я опустился на колени и обшарил ее. На плите не было никаких рукояток или крючков, даже отверстий, за которые можно было уцепиться пальцами. Пощупал края — тоже ни фига похожего. Но плита точно слегка шаталась. Если б у меня был хотя бы штык, а еще лучше — крепкая отвертка, наверно, можно было просунуть этот инструмент в щель между шатающейся плитой и соседними, а потом подрычажить и подхватить за край. Но ни отвертки, ни штыка не было, были только пальцы, которые в щель пролезать не хотели.

Мне пришло в голову, что вообще-то можно выломать из какой-нибудь расколотой железобетонной плиты кусок арматуры, расплющить его конец ударами камня и поддеть-таки эту самую плиту. Поэтому я вышел обратно в коридор и выбрался к лестнице. Отсюда было совсем рукой подать до пробитой взрывом снаряда дыры, обрушившей в подвал кучу обломков, среди которых было полно расколовшихся бетонных плит, из которых торчали хвосты арматурной проволоки. Именно туда я и направился, опасливо поглядывая вверх, где на той же арматурной проволоке висели здоровенные куски бетона. Хотя вроде бы обстрел прекратился, но угроза того, что эти камешки могут сверзиться на голову, все-таки оставалась. К тому же сверху, откуда-то из парка или других корпусов виллы, раздавалась отчетливая автоматно-пулеметная трескотня. Вертолеты гудели меньше, к тому же гул их, по-моему, удалялся. Должно быть, выгрузили первый эшелон десанта и пошли за вторым.

Поэтому мне никак не хотелось дождаться здесь, в подвале, появления коммандос, даже если это будут не «тигры», у которых ко мне может быть масса претензий, а «пантеры», «ягуары» или «леопарды». Могут и пристрелить, и отмутузить за милую душу, даже не опознав, а просто так, из любви к искусству.

Найдя первый попавшийся кусок арматуры, торчавший из обломка, я начал его гнуть взад-вперед, надеясь таким образом переломить. Минуты через две он действительно обломился, и я заполучил в руки штырь длиной около 20 сантиметров. Теперь надо было сплющить только что обломанный конец, пока он оставался в разогретом состоянии. Это требовало найти пару более-менее крепких камней, чтоб сделать один из них молотом, а другой — наковальней. Оказалось, что это не так уж и просто. Бетонные куски крошились при первом же крепком соударении. К тому же каждый удар гулко отдавался по всему подвалу, и мне казалось, что они разносятся на все «Шале». Соответственно, можно было ожидать, что граждане, тарахтящие из автоматов где-то поблизости, могут вот-вот обратить на это внимание. Поэтому после каждого удара я нервно поглядывал вверх, в дыру, ожидая, что там вот-вот появится кто-нибудь в камуфляже и кинет мне на голову ручную гранату. Само собой разумеется, что работа шла черепашьим шагом.

Пальба явно обещала быть долгой. Поначалу казалось, будто десантники постреливают для страховки, бегая от комнаты до комнаты. Потому что очереди были в основном короткие и редкие. Однако через какое-то время трескотня заметно участилась, заработало сразу несколько стволов, и долбили они не из одного места, а сразу из многих точек. Я уже понял, что, похоже, атакующим бойцам кто-то оказывает сопротивление. То ли СБ ЦТМО с охранниками Эухении, то ли «сорокинцы». И создавалось впечатление, что десантников крепко осадили в их, так сказать, наступательном порыве. «Сорокинцы», конечно, которых всего полтора десятка, несмотря на свою малочисленность и разношерстность, — бойцы лихие. Двадцать пять бодигардов Эухении во главе с Раулем, который нюхал порох, конечно, слабовато вооружены, но ребята подготовленные и неробкие, а гвардейцы Чуда-юда — знать бы, сколько он их сюда притащил? — вполне способны устроить хороший бой даже при расчете один к десяти. Если, конечно, получат такое распоряжение.

Я еще несколько раз стукнул куском бетона по прутку, и в тот момент, когда наносил последний удар, словно бы по наитию почуял опасность. То ли был какой-то небольшой шорох, то ли нет — черт его знает. Я его не то чтобы услышал, а скорее почувствовал. Наверно, это было даже лучше, чем по-настоящему услышать. Потому что если б я просто услышал шорох, то попробовал бы сперва выяснить причину, а это могло в той ситуации плохо кончиться. Но я просто почуял опасность, даже ничего не услышав, а потому принял самое простое и быстрое решение: юркнул туда, где было темнее всего, под лестницу.

И очень правильно сделал. Потому что уже через несколько секунд после этого из коридора, перегороженного баррикадой, а точнее, из той комнаты, где располагался лаз, ведущий в глубокие горизонты, донесся явственный шумок. Шуршанул и грюкнул камень по камню — кто-то сдвинул с лаза плиту-крышку. Наверняка сделать это снизу было куда проще. Потом что-то заворочалось, сквозь щели в двери показался свет фонаря. Топ-топ-топ… Кто-то передвинулся к двери. Фонарь приблизился к двери, она плавно открылась, луч нашарил баррикаду, пометался по мешкам, а затем несколько раз мигнул назад. На сей раз затопало уже несколько человек. «Сорокинцы»! Я чуть-чуть не поддался искушению подать голос, но тут несколько новых фонариков высветили в открытых дверях черную фигуру, потом еще несколько. Когда луч одного из фонарей скользнул по спине какого-то товарища, на его черном одеянии ярко мигнули опознавательные буквы «G & К»… Привет, мальчики, давно не виделись! Пришлось прикусить язык, да и вообще поменьше дышать. Тем более что два «джикея», посвечивая фонариками вперед и по сторонам, двинулись к лестнице. Их черные одеяния почти сливались с темнотой, и даже в то время, когда у них в руках горели фонари, «джикеи» просматривались плохо. Мне бы сейчас такое!

Я смотрел на «джикеев» через маленькую щелку между ступенями лестницы и с очень большим волнением наблюдал за их приближением. Бойцы Табберта могли сперва заглянуть туда, где я скрывался. Сделать им это было совсем нетрудно. Стоило только чуточку свернуть в сторону и уже оттуда, сбоку, навести на меня фонари. Все, что я мог им противопоставить, — это кусок бетона да по-прежнему тупой обломок арматуры. Вряд ли я успел бы даже взмахнуть камнем, прежде чем меня бы изрешетили.

А вообще-то этим ребятам надо было обязательно немного свернуть в сторону и получше осмотреть пролом в потолке. Но они этого делать не стали, ограничились тем, что посветили туда фонарями и сразу после этого начали мягко подниматься по лестнице в холл. Потом они пошуршали там, немного повертели фонарями, мигнули светом вниз через пролом, и со стороны баррикады на лестницу один за другим пробежали семь человек.

Некоторое время сверху долетали только тихие шорохи (если не считать ставших уже привычными отдаленных автоматных очередей). Потом снова послышался рокот вертолетов, должно быть, подваливала вторая волна десанта. Вертолеты накатывали довольно быстро, явно поторапливаясь ссадить пассажиров и поскорее вернуться. Но тут в их свистяще-трескучее гудение вплелся очень суровый рыкающий звук: бу-бу-бу-бу! И был этот звук знаком не Брауну, а лично мне, потому что именно так, густо и от души, долдонила некогда на одном гэдээровском полигоне солидная и полезная машина с сибирским именем «Шилка». Учитывая, что она была предназначена не для уборки кукурузы или сахарного тростника, а для уничтожения низколетящих воздушных целей, в том числе и вертолетов, то впору было подумать, что подошла доблестная Красная Армия, чтоб в очередной раз исполнить интернациональный долг по защите… Правда, получалось, что в данный момент она защищает частную собственность сеньоры Эухении от вторжения государственных хайдийских войск. На такое дело, увы, не то что Красная, а и нынешняя Российская армия еще не была способна. Поэтому долбежку из «Шилки» следовало объяснять другими причинами.

Само по себе ее наличие тут, на Хайди, меня не удивляло. То, что Сергей

Николаевич помимо Мировой Революции делал тут маленький оружейный бизнес, япомнил еще по 1994 году, когда видел в воздухе пару «Ми-24», а на море — пару погранкатеров на подводных крыльях. «Шилка» на базе танка «Т-55» по сравнению с этим вообще мелочевка. Почти стрелковое оружие…

Конечно, ее вступление в разговор сразу внесло очень существенные коррективы в ход высадки второй волны коммандос. Уже на третьей секунде «шилкиного» тарахтения с небес донесся некий хлопок, потом свист, а после, должно быть, уже с земли, в очередной раз вздрогнувшей, — удар, лязг сминаемого металла и гулкий взрыв. Само собой, что хоть я и не мог ничего разглядеть, прячась в подвале да еще и под лестницей, но вполне догадался, что один вертолет сбит. Двигатели других стали рокотать как-то не так, недружно. Должно быть, все тутошние асы начали разлетаться из-под обстрела кто куда, причем, как видно, очень бестолково. Бум-м! Трах! — послышалось через пролом с воздуха, а потом подряд два раза — бух! бух! — с земли. Самое интересное, что «Шилка» в этот момент переводила дух, а потому можно было предположить, что вертолетчики по собственной инициативе «поцеловались» в воздухе.

Потом, однако, мое внимание снова переключилось на дела земные. Потому что стрельба на сей раз вспыхнула совсем близко, буквально у меня над головой. Должно быть, какие-то вертолеты все же приземлились где-то в парке, и хайдийские коммандос ринулись в эту часть «Горного Шале». Легко можно догадаться, что им было до фени, кто занимает холл. Важно, что эти люди были одеты в другую форму и никаких инструкций насчет них десантники не имели. Соответственно, они тут же стали мочить все что ни попадя, а «джикеи», которые работали по своему плану, стали на какое-то время защитниками «Горного Шале». Что там наверху конкретно происходило, я опять-таки не видел, но стрельба шла очень интенсивно. Коммандос тарахтели из обычных «М-16А2», а им отвечали из бесшумных «AR-18S». Потом добавились хлопки «М-203» и разрывы подствольных гранат, от которых вниз, через провал, посыпалось множество мелкого мусора, а кроме того, залетело несколько осколков.

Самым крупным и самым полезным из того, что свалилось сверху, оказалось тело одного из «джикеев», должно быть, застреленного во время перебежки. Он упал вниз с полной выкладкой и оружием — самое оно, что мне требовалось. Правда, поначалу я этому не шибко обрадовался. Дело в том, что я вовсе не был уверен, что после того, как девять «джикеев» выбрались на первый этаж, подвал опустел. Вполне могло оказаться, что еще несколько сторожили лаз в комнате, а кто-то держал под контролем баррикаду То, что сразу после падения «джикея» те, кто находился у баррикады, должны были подобраться к провалу, чтобы хотя бы посмотреть, жив их коллега или нет, мне казалось очень логичным. И то, что при этом они все-таки, хоть и не надолго, но зажгут фонарь, тоже выглядело вполне естественным. А раз так, то они могут как-нибудь случайно и меня разглядеть.

Я затаился и стал ждать, морально готовясь к самому худшему, которое, впрочем, мне казалось не таким уж и страшным, если принять во внимание то, что должно было состояться в 16.30. Удивительно, но мне было бы очень обидно узнать, что все, сказанное Чудом-юдом Эухении, сущая брехня и ничего такого не будет. Если знаешь, что накроются все и дружно, то смерть от «джикейской» пули выглядела не такой уж и страшной. Изжариться в закипевшей земной коре было бы, наверно, менее приятным делом.

Тем не менее никто к упавшему не подходил, хотя он некоторое время подавал какие-то признаки жизни, хрипел, судорожно дергался и даже стонал. Затих он лишь через пять минут.

Звуки перестрелки наверху начали удаляться. То ли «джикеям» не хотелось отходить в подвал, то ли они не могли этого сделать, но только стрельба переместилась куда-то на второй этаж.

Я еще подождал немного, а потом потихоньку подобрался к упавшему в провал «джикею». Немного трусил при этом, поскольку тот мог оказаться не совсем мертвым и пальнуть напоследок. Но с ним все было проще. Сквозная дыра в башке к тому располагала. Как он еще прокопошился те пять минут — и то удивительно. Эту самую дыру «джикей» заполучил не то от шибко большого понта, не то от расслабухи. У него был отличный шлем с забралом, который, пожалуй, калибром 5,56 даже с десяти метров не прошибешь. К тому же шлем был радиофицирован. В его поролоновую подбивку были вмонтированы наушники, а из-под лобовой части можно было опустить дужку с микрофоном. Сама рация с выдвижной штыревой антенной помещалась в нагрудном кармане комбинезона и соединялась со шлемом проводком. Говорить можно было и при надетом противогазе, и с опущенным на морду крепким забралом. Удобная штука! Только он, должно быть, решил дать башке отдохнуть и снял его, пристегнув к поясу. Вот и отдохнул — от жизни.

Чтоб не возиться поблизости от дыры, через которую меня невзначай могли подстрелить — да и камнем по башке получать не хотелось! — я оттащил «джикея» под лестницу. При нем оказалось много полезных вещей, удобно расположенных на эластичных ремнях, которые не надо было особо подгонять к фигуре. «AR-18S» с подствольником «М-203», глушителем и ночным прицелом, шесть магазинов к нему и патронташ с полным набором гранат, пистолет-пулемет «ингрем» с тремя запасными магазинами по 30 патронов, штурмовой нож, два баллончика с парализантом, три ручные гранаты, противогаз и перевязочный пакет в удобных чехлах. Запасливые «джикейские» начальники вооружили своих бойцов шестиконечными сюрикенами и даже наручниками. Тоже прибрал для счета. Сюрикенами мне несколько раз доводилось вооружаться, но случая применить на деле как-то не было, хотя метал я их неплохо. В карманах комбинезона обнаружились аптечка, запаянный в полиэтилен сухпаек из шоколада и каких-то прессованных кубиков, похожих не то на халву, не то на печенье, а также таблетки для обеззараживания воды. Кубики были очень похожи на те, какими меня когда-то потчевала Мэри на борту подводного аппарата «Аквамарин». Нашелся и маленький, почти толщиной с карандаш, но довольно мощный фонарик. Теперь, пожалуй, можно было и в подземелье забираться.

Я справедливо рассудил, что ежели Рэмбо нравилось светиться с голым торсом, то это его проблемы. В подвале, а тем более в шахте, даже в тропиках может быть холодно. Поэтому я решил снять с мертвеца черный комбез. Конечно, если нарвешься на своих, то случайно могут пристрелить, но на своих еще надо нарваться…

По правде сказать, я еще не знал толком, кто у меня нынче «свои». Наверху по-прежнему урчали вертолеты, откуда-то издалека доносился треск автоматов и пулеметов, грохали взрывы, по-моему, было несколько свистяще-шипящих звуков, вроде тех, что бывают при пусках реактивных снарядов. «Шилка» то умолкала, то вновь начинала тарахтеть — возможно, каталась по парку, меняя позиции. Кто тут дерется? Фиг поймешь…

Под комбезом на «джикее» нашелся броник, надетый поверх майки. Майку я ему оставил, а броник оприходовал. Влез ногами в комбез, не снимая ботинок. Штанины там были сделаны наподобие чулок или бахил, с войлочной подметкой и хлястиком-липучкой на подъеме. В принципе, если не бежать, то шаг получается почти бесшумный даже по каменному полу. Застегнулся, шлем на голову, капюшон с прорезью поверх забрала. Вроде ничего, обзор неплохой, и стекло не запотевает. Надел на руки удобные черные противоножевые перчатки. Пальцы почти не чуяли скованности. Застегнул снаряжение, пошатался из стороны в сторону, попрыгал — все село нормально, не брякает. Проверил оружие, стараясь поменьше щелкать. Включил рацию на прием, но к наушникам не подключал. Нет, Питон Мамбу не вызывал. Эфир на этой волне только хрюкал, да и то слабо. Запомнив нужную риску на шкале, я покрутил настройку, прошелся по двум УКВ-диапазонам. Довольно быстро накатил на основные рабочие частоты хайдийского войска и сразу же убрал громкость приема. Базар стоял еще тот! Похоже, что здешние вояки опять потеряли управление войсками и к тому же передрались между собой. При этом переговоры вертолетчиков и десантников накладывались друг на друга и перемешивались самым кошмарным образом.

— Восьмой, Двадцатый, Семнадцатый! Куда?! Клянусь Христом, я вас разжалую! Садитесь, где приказано !

— Крыло, Крыло, на крышу давайте! Тут трое раненых! Ждем! Я Мантилья-два, как поняли?

— Первый, я Двадцатый, сяду там, где живым останусь!

— Крыло-первый, у меня боезапас кончается! Сажай транспорт на нижнюю веранду! Понял или нет?! Осел!

— Снимай раненых, сука! Подождут эти, с патронами!

— Первый, иди в задницу! Сам садись под пулеметы, я Восьмой.

— Я Мантилья-три, если патронов не будет через пять минут — перехожу к Буэнавентуре!

— Вы саботажники! Я доложу Флоресу!

— Да хоть самому Господу Богу! Восьмой, Двадцатый, я Семнадцатый, горючки на тридцать минут, иду на Гран-Кальмаро, кто со мной? Десант согласен!

— Понял тебя, пристраиваюсь, я Восьмой.

— Нормально, Бенито, сейчас коммандос выкинут за борт сержанта, и я вас догоню! Как понял, я Двадцатый?

— Камарадас! Я Шестой, мне тоже тут надоело!

— Крыло-первый, я Ягуар-альфа, две пары истребителей с севера! Как понял? Смотри, чтоб нас не накрыли!

— Они мне не подчиняются… Кар-рахо! Вниз! Живо! Именно в этот момент с реактивным ревом над дырой в перекрытиях пронеслись тени скоростных самолетов, затем несколько тяжелых взрывов один за другим прогрохотали в разных местах «Горного Шале». Хотя корпус здания, в котором я находился, вроде бы устоял, и никаких лишних обломков в провал не упало, я решил, что подниматься туда, где творится такая неразбериха со стрельбой, лучше не стоит. И направился в сторону помещения с лазом, ведущим в подземелья…

 

ПОЛЕЗНЫЕ ВСТРЕЧИ

С лазом на сей раз я разобрался быстро. Главным образом потому, что «джикеи», когда поднялись в подвал, сдвинули его крышку, а обратно закрывать ее не стали. Я легко высветил ее трофейным фонариком и, подойдя к краю, поглядел внутрь. Оттуда тянуло холодом, и я мог только поблагодарить судьбу, пославшую мне покойного «джикея» с его комбезом. В прежнем, полуголом виде я бы тут же, еще не слезая, уже застучал бы зубами.

Под крышкой-плитой находился неглубокий — всего 6 метров — бетонный колодец квадратного сечения. В одну из стенок была вцементирована ржавая вертикальная лестница, сваренная из стальных уголков. По ней я, не торопясь, и спустился в колодец, изредка посвечивая фонарем, чтоб поставить ногу туда, куда нужно.

Для каких целей был сооружен этот колодец, мне было не очень ясно, но вряд ли он был каким-нибудь канализационно-дренажным. Скорее всего его сделали на какой-нибудь экстренный случай, чтоб удрать из подвала в подземное метро, если штатные лифты окажутся неисправны или захвачены неприятелем.

Когда я очутился на дне колодца и повернулся спиной к лестнице, по которой спускался, то тут же увидел узкий — не больше метра в ширину — бетонированный ход с полукруглым сводчатым потолком. Этот ход был очень похож по конструкции на те, по которым нам пришлось добираться до лифтов во время бегства из отеля, атакованного «тиграми».

Ход просвечивался фонарем метров на 40 — 50, но конца ему видно не было.

Хотя дорога вроде бы была вполне определена, я не стал спешить. Надо было хотя бы для самого себя определить, чего я все-таки хочу и что собираюсь делать.

Согласно часам, которые мне достались от покойного «джикея», было уже 9.12 утра. Иными словами, до первого контрольного срока — открытия Большого Прохода в 13.30 — осталось 4 часа 18 минут. До второго контрольного, то есть до закрытия Прохода и Конца Света, — на три часа больше. Если, конечно, поверить во все те россказни Чуда-юда, которые я подслушал. Потому что они воспринимались как прямое продолжение 4-го Бреда Сивой Кобылы. Иначе говоря, как бред сумасшедшего ученого, зациклившегося на своих экспериментах с чужими мозгами и в результате тоже лишившегося разума. Поэтому проще всего было ни во что не поверить, а бежать куда-нибудь подальше от всей этой островной разборки с применением артиллерии и авиации. Спасение утопающих, как известно, дело рук самих утопающих. Сейчас с острова драпает немало беженцев, и махнуть на Гран-Кальмаро будет не так уж и сложно. А там можно и в Россию попроситься. Или к Марселе под бочок спрятаться. У нее штатовский консул постоянный клиент по яхтенной части, неужто не поможет с визой, хотя бы гостевой?

Да, наверно, будь я совсем здравомыслящий человек, который не видал до этого в жизни ни перстней Аль-Мохадов, ни «черного ящика» и не перемещался с их помощью через пространство, которого не перекидывали из одного потока времени в другой, то, наверно, не поверил бы ни в то, что мне сказала «биомать» во сне, ни в то, что наяву сказал отец родной супергадалке Эухении Дорадо. Но и там, и там было указано роковое время — 16.30. А это уже кое-что. Совпадение не случайное, даже в том случае, если обе эти акции исходят от одного источника — «черного ящика». Не стал бы «Black Box» просто так дурить голову мне, Чуду-юду и Эухении. Значит, действительно что-то будет.

Прежде всего надо было прикинуть, что из всего сказанного во сне и наяву еще может сбыться в принципе, а что — уже окончательно проехало. Получилось, что сбыться — в принципе! — может почти все, кроме одного: первого варианта, предсказанного Марией Николаевной. То есть я уже не смогу остаться в постели Эухении и провести с ней и ее служанками все оставшееся время до 16.30, после чего у меня и душа, и тело должны погибнуть. Вероятно, если считать, что этот вариант был реальным, то, сбежав из постели супергадалки, я отказался не только от всяческих наслаждений, но и от мирного развития событий. Иначе говоря, если б я продолжал валяться с Эухенией, то до 16.30 никто не обстреливал бы и не бомбил «Горное Шале», не насылал туда коммандос и «джикеев», а потому, наверно, десятки людей, которые, возможно, уже убиты, мирно дожили бы до всеобщего испепеления… Чушь какая-то!

Теперь, так или иначе, выбирать приходилось одно из двух. Или идти с Чудом-юдом, или против него. Или тело спасать, или душу. Пока я в большей степени действую, так сказать, по «душеспасительной» программе. То есть не выполняю приказов Чуда-юда, которых он, правда, еще и не отдавал. А потому я был вовсе не уверен, что будет, если я, допустим, повстречаюсь с отцом где-нибудь на подземных горизонтах. Вполне могу и подчиниться ему. Тем более что первый приказ может быть вполне безобидным. Например: «Дай руку!» или «Уступи дорогу!»

Но самое ужасное было в том, что я, зная из БСК-4, чего не следует делать, был совершенно не в курсе, что следует делать. «Биомать-Родина» сообщила только, что я узнаю об этом, когда сделаю выбор. Стало быть, предполагалось, что если я окончательно выберу борьбу с Чудом-юдом в качестве основного содержания своей оставшейся жизни, мне будет некое откровение. Только вот кому и как я должен сообщить о своем решении? Может, заорать сейчас что-нибудь вроде: «Да здравствует Павлик Морозов!»? Или, допустим: «Долой Чудо-юдо!»?

В общем, после пятиминутного думанья я ничего так и не придумал. Даже стал приходить к мысли, что зря залез в колодец, потому что наверху легче было бы помешать Чуду-юду. Например, связаться по рации с «джикеями» и сообщить им все, что я знаю. Тогда они предотвратят его уход с Земли или по крайней мере, попытаются это сделать…

Я уже поставил ногу на нижнюю ступеньку лестницы, когда колодец крепко тряхнуло и где-то наверху раскатисто грохнуло. От неожиданности я отпустил руки от лестницы и шарахнулся назад, отлетев внутрь сводчатого хода. А спустя какие-то секунды в колодец с треском и грохотом посыпались крупные и мелкие камни, обломки кирпича и бетона. Попади я под эту лавину — проблем не стало бы очень быстро. Один осколок бетона, стукнувшись о ступеньку лестницы, отрикошетил мне в голову и крепко двинул по шлему. Броня крепка, а голова загудела. Еще пара секунд — и колодец завалило начисто.

Теперь мне стало ясно: надо топать только в одну сторону. Куда судьба указывает…

Ну, пошел я по единственной открытой дорожке.

Туннель оказался очень длинным, наверно, не меньше, чем в две сотни метров, причем проложен был не по прямой, а какими-то зигзагами. Уклонов не ощущалось, не было впечатления, что идешь в горку или спускаешься вниз. На полу туннеля было, в общем и целом сухо, но отпечатались свежие следы промоченных где-то «джикейских» войлочных подметок. Носками ко мне, естественно.

Наконец я оказался на развилке. Прямо как в известной сказке: «Направо пойдешь… Налево пойдешь… Прямо пойдешь…» Туннель делился на три ответвления. Но никаких указаний насчет «женатому быть», «богатому быть» или «убитому быть», в отличие от сказочного валуна, тут никто не написал. Впрочем, оно и не требовалось. Мне лично казалось, что насчет возможности «убитому быть» при любой избранной дороге забывать не следовало.

Тем более что, посветив на пол, я увидел, как сырые отпечатки «джикейских» подметок поворачивают в оба боковых туннеля. Вообще-то на «перекрестке» было здорово натоптано, но все же можно было по густоте следов догадаться, что здесь они вышли из центрального хода и разделились на три группы. Тех девятерых, которых я встретил в подвале, нелегкая понесла прямо, где минимум один из них уже простился с жизнью. А еще две группы неизвестной мне численности поперлись направо и налево. То есть нарваться на них, свернув в этом направлении, было вполне реально. Да и двигаясь прямо, я тоже не был застрахован от встречи с их резервом. В общем, куды ни кинь — всюду клин.

Правда, по моему фонарю из темноты не стреляли, но это еще не означало, что близко никого нет, и я не замечен. На мне ведь был «джикейский» прикид. Сложности начнутся тогда, когда окликнут… Тут у меня, конечно, кое-какие преимущества. Они могут сразу не догадаться, а я, если их увижу, догадаюсь сразу. Прислушиваться было бесполезно — я даже свои шаги слышал с трудом. Куда же идти, черт побери?

Пошел прямо, хотя, наверно, это был самый глупый выбор. Прежде всего потому, что там навряд ли мог быть выход на нужные мне горизонты 82 и 94. Если б было иначе, «джикеи» остались бы там, а не полезли наверх.

На сей раз я прошел всего тридцать метров и оказался на лифтовой площадке. Очень похожей на ту, что была в отеле. А это значило, что уехать с нее вниз или вверх можно было, только имея на руках специальный пульт. А у меня такого не было.

Таким образом, прямая дорога привела в тупик. Можно было предположить, что «джикеи», подъехав на вагончике, сразу влезли в лифт и поехали наверх. Знали они насчет тех горизонтов или не знали — это сейчас не важно. Возможно, что они высадили там еще одну группу, а может быть, лифт просто не смог остановиться там или двери были заблокированы. Вот они и поднялись наверх, чтобы найти лестницу и попробовать пойти в обход. Правда, это не так-то просто, если вспомнить о том, что лестницы перекрывались стальными щитами и двумя-тремя решетками. Кроме того, насколько я помнил, лестницы были устроены так, что спускаться и подниматься по ним было возможно, лишь проходя через тюремные этажи. Если лестница, ведущая с перрона, на горизонте 100 выходила, допустим, в южный конец коридора горизонта 94, то лестница, по которой можно было подняться с горизонта 94 на горизонт 88, находилась в северном конце. Соответственно, чтобы подойти к лестнице, ведущей с горизонта 88 на горизонт 82, надо было пройти через весь коридор из северного конца в южный. И так далее.

Потом мне подумалось, что «джикеи», возможно, вообще не интересовались нижними горизонтами, а отправились прямо на самый верх. И тут-то я вспомнил, что у них была вполне реальная цель: икона-пароль! Та, за которой долго и безуспешно охотились и Рудольф фон Воронцофф, и Чудо-юдо. Вчера вечером ее контролировали Клык и Сарториус, а Чудо-юдо еще возлагал на нее какие-то надежды. Сегодня она Чуду-юду просто не нужна, поскольку тот вроде бы уже наплевал на фонд О'Брайенов ввиду наступающего Конца Света… Блин, как же я просто о таких вещах говорю!

Впрочем, у нас чуть ли не на каждый год Конец Света планируют. И в прессе это дело со смешочками обсуждают… То комету, то астероид, то еще чего-то придумывают. Народ, по-моему, уже перестал на это реагировать и даже на кухнях дискуссий не ведет. А потому, ежели ему вдруг опять скажут — не поверит, посмеется. Точь-в-точь, как в известной сказке про пастушонка-лгуна, который кричал: «Волк! Волк!», когда волка не было. Народ два-три раза сбегал по ложной тревоге, а когда настоящий волк пришел — не отреагировал.

Конечно, стоять перед закрытыми дверями лифта никакой перспективы не имело. Поэтому я вернулся на перекресток и решил пойти в правый «рукав» коридора по следам ушедшей туда группы джикеев.

Идти пришлось довольно долго, и тоже не по прямой. После трех-четырех поворотов впереди показался тускловатый свет, причем не прыгающий свет переносного фонаря, а стационарный, проистекавший от какого-то светильника.

Оказалось, что это ответвление хода привело меня на технический этаж «Горного Шале», где располагались пульты управления и всяческие механизмы, обеспечивавшие автономное существование бывшей лопесовской асиенды. Тут была

и электростанция, и холодильная установка, и вентиляция скондиционированием, и еще куча всяких систем. Все это напоминало солидный цех солидного предприятия. Что-то тут еще работало, что-то было отключено, но свет, хотя и явно аварийного назначения, горел, а потому бродить по этому лабиринту было несколько веселее. С другой стороны, заметить тут тоже могли быстрее. У меня, правда, было одно преимущество — я шел по грязным следам «джикеев», оставленным на светлом линолеуме пола, а потому примерно представлял себе, где ждать угрозы.

Урчание каких-то механизмов, продолжавших работу, совершенно заглушило звуки моих собственных шагов, но при этом я хорошо понимал, что не смогу услышать ни звука, даже если ко мне подберутся метров на пять или будут поджидать за ближайшим углом. А углов этих на техническом этаже было предостаточно. Желтые стены коридоров с синими трафаретными надписями и стрелками указателей и несколькими кабельными линиями, проложенными под потолком, здорово утомляли своей похожестью. Свернув на одном перекрестке и пройдя метров десять, я почувствовал, что запросто позабуду, сколько раз поворачивал, если придется сделать это еще несколько раз.

Первый труп я обнаружил у второго по счету перекрестка, но до этого увидел россыпь стреляных гильз на полу. Убитый, судя по униформе, принадлежал к числу охранников Эухении. Его расстреляли в упор из автомата, причем застигли врасплох — кобура с «таурусом» осталась нерасстегнутой.

«Таурус» я прихватил, сунув его в карман, — его девять патронов были для меня нелишними.

Присматриваясь к тому, что натоптали «джикеи», я постепенно сумел прикинуть — их было четверо. Один из них наступил правой ногой в кровавую лужу, натекшую из-под убитого охранника, и его след стал более приметным, потому что у других подошвы уже подсыхали, и следы переставали читаться.

Поначалу мне казалось, будто «джикеи» ползали по техническому этажу лишь с целью найти выход наверх. То есть искали лифт или лестницу наобум Лазаря. Попался на пути охранник — пристрелили, а потом двинулись дальше продолжать поиски.

Однако на самом деле это было не так. И это я понял, когда, свернув по следам «джикеев» направо, увидел на полу в коридоре множество стреляных гильз, кусков штукатурки и осколков стекла, следы пуль на стенах и потолке. В дальнем конце коридора на очередном перекрестке просматривалось несколько тел, а там, где я находился, по полу тянулись кровяные мазки — то ли раненого волокли, то ли труп. Мазки оборвались около одной из боковых дверей, которая оказалась неплотно прикрытой. Что там было за помещение — я так и не понял, возможно, что просто туалет с умывальником, — но на полу валялся труп в «джикейском» комбезе. Оружие и боеприпасы покойного бойцы утащили с собой, ничего мне, бедному шакалу, не оставив.

Когда я добрался до трупов, лежавших на перекрестке, то был приятно удивлен: два из троих были «джикеями». Третий оказался охранником. Тут, судя по количеству гильз и нескольким выброшенным магазинам, было настоящее побоище. И те трое, что лежали на виду, были только частью жертв. Справа от перекрестка в коридоре лежало еще четыре убитых охранника, а также еще трое людей в голубовато-серых комбинезонах — скорее всего кто-то из техников, обслуживавших этот этаж. А четвертый «джикей», который скорее всего остался одним-единственным живым на поле брани — но отнюдь не уцелевшим! — оставляя кровавый след, уполз влево от перекрестка. Я рискнул и пошел в ту сторону.

След довел меня до одной из боковых дверей. Закрыть ее у того, кто, превозмогая боль, заполз в небольшую комнатушку, служившую мастерской по ремонту контрольно-измерительных приборов, сил не было. Здесь горел свет, и я сразу увидел его, лежащего на полу, в мокром от крови комбинезоне, без шлема и с откинутым капюшоном. Но он был жив и даже в сознании.

— Не ждал, что вы придете сюда, — произнес раненый, — но для меня это все равно поздно.

Все «джикей», которых мне доводилось видеть, — громадное большинство из них, правда, были мертвецами — совершенно не походили на этого типа. Те, которых я видел до сих пор, включая и того, с которым несколько минут смог побеседовать в президентском дворце, были громилами-боевиками. Очень неплохо обученными, здоровыми, рослыми, прекрасно и профессионально умевшими убивать, взрывать, захватывать. Но лица их были в лучшем случае отмечены парой шрамов, а отнюдь не печатью интеллекта.

Так вот, этот «джикей», несмотря на тяжкие страдания, которые ему доставляли пять-шесть пуль, сидевшие у него в животе и бедрах — автоматная очередь пришлась ниже бронежилета, — все же упомянутую печать интеллекта не утратил. Не знаю точно, как именно эту самую интеллектуальность определить, но то, что раненый производил впечатление не простого боевика, — однозначно.

Рядом с ним лежало оружие, но он к нему даже не потянулся. Сперва я подумал, что все дело в том, что он принимает меня за своего по внешнему прикиду. Однако на правом запястье раненого ремешком был пристегнут индикатор — приборчик размером с пейджер, хорошо мне знакомый по прошлогодним событиям. Красная точка на его экране отмечала место работы моей микросхемы. На индикаторе был установлен нано-уровень, то есть отображалась схема комнаты, где мы сейчас находились, и «джикей» знал, кто к нему пришел.

— Рад вас видеть, Баринов, — произнес раненый, — я — профессор Малькольм Табберт. Не удивлены, что я вас узнал переодетым?

— Нет, — ответил я, — у вас на руке индикатор моей микросхемы.

— О, пардон, я забыл, что к вам уже попал один экземпляр. Впрочем, сейчас это уже не важно. Как видите, в моем возрасте уже вредно играть в Рэмбо.

— Я попробую оказать вам помощь.

— Не тратьте зря времени. Вы не хирург и не сумеете сделать, полостную операцию. И в стационар вы меня уже не сможете доставить. Лучше постарайтесь внимательно послушать, прежде чем я отправлюсь на суд Божий. Вы в курсе того, что сейчас происходит на Земле?

— В самой малой степени, — ответил я, решив, что будет лучше, если Табберт расскажет мне побольше.

— Со вчерашнего дня на Земле был отмечен устойчивый и, постоянный рост средней температуры воздуха, воды и почвы. Причем нарастание идет по экспоненте. Если сейчас, около одиннадцати часов, особенно здесь, в тропиках, это потепление еще не ощущается, то в Антарктиде, среди зимы и полярной ночи, началось таяние льдов. То же самое происходит на Севере, хотя там по календарю лето, и это выглядит таким удивительным. Воздушные массы приобрели кошмарные скорости, весь эфир заполнен паническими сообщениями метеорологов. Но мои коллеги еще вчера подсчитали, что если процесс будет развиваться по тому же графику, то примерно к пяти часам пополудни температура почвы на земле будет составлять около трех тысяч градусов по Фаренгейту… Вам понятно, что это означает?

— Да, — ответил я, — это значит, что на поверхности Земли все погибнет.

— И не только на поверхности, — поправил Табберт. — После пяти часов вечера вся планета превратится в шар из кипящей лавы, а океаны перейдут в газообразное состояние. Причем основное повышение температуры, скорее всего, произойдет скачкообразно, в течение трех-четырех часов.

— То есть сделать уже ничего нельзя? — спросил я.

— С точки зрения современной науки и техники — ровным счетом ничего.

— Тем не менее, вы не отправились в храм молиться о спасении или хотя бы об отпущении грехов, а оказались здесь?

— Это идея Рудольфа фон Воронцоффа. Он убежден, что этот Конец Света — дело рук генерала Баринова. То есть вашего отца. Вам ведь известно, что такое «Black Box»?

— В общих чертах…

— В подробностях о нем не знает никто. Так вот, Воронцофф считает, что единственный шанс спасти Землю — это пойти на контакт с «черным ящиком». Он мистик, как все русские, и ради этого готов на все. Вчера он убедил президента США проинформировать президента России о грядущей катастрофе и передать «Black Box» в распоряжение мирового сообщества. Спецгруппа ФСБ и МВД России прибыла в ваш ЦТМО, но обнаружила там лишь второстепенных сотрудников и почти никакого оборудования, не говоря уже о «черном ящике». США отнеслись к этому с недоверием и потребовали от России допустить международных инспекторов. Согласие было получено, но «Боинг-757» с опознавательными знаками ООН, на котором инспектора направлялись в Москву, был внезапно атакован двумя истребителями «МиГ-31» и сбит в районе Кольского полуострова.

— Ни с того ни с сего? — не поверил я.

— Дальше все стало еще непонятнее. Когда Генеральный секретарь ООН запросил Москву о судьбе самолета, оттуда пришел ответ, который был сформулирован так, будто никакого согласия на инспекцию не было… Нет, боюсь, что мне не удастся вам все досказать. У меня в аптечке уже нет обезболивающих…

— Я вколю, у меня есть. Только скажите, который… — сказал я, выдернув аптечку.

— Вот этот, колите весь тюбик. Второй вряд ли понадобится… Впрочем, если я буду говорить, то не засну.

Я вонзил иголку шприц-тюбика прямо через комбинезон. Табберт улыбнулся побелевшими губами и сказал:

— Ваш президент ответил так, будто был, по меньшей мере, Сталиным или Брежневым. Более того, группировка разведывательных спутников АНБ засекла активность на стратегических базах России. Ударные атомные лодки, шахтные и мобильные комплексы приведены в готовность. Даже стратегическая авиация! Ничего подобного не было со времен Карибского кризиса. Соответственно США приняли ответные меры. России предъявили ультиматум: немедленно свернуть военную активность до прежнего уровня, передать стратегическое оружие под контроль сил ООН и допустить группу инспекторов в ЦТМО. Срок установили до нуля часов прошедшей ночи…

— То есть он уже десять часов, как истек?

— Уже десять часов, как идет третья мировая война, — устало сказал Табберт. — Точнее, не поймешь, что, потому что весь мир сошел с ума. В 23.30 Ирак, объявив о своей поддержке России, нанес ядерный удар по Израилю, а иранские летчики-камикадзе из Корпуса стражей исламской революции атаковали авианосную группу США в Персидском заливе. Силы ПВО сбили 26 самолетов, но при этом были потоплены авианосец «Энтерпрайз» и три корабля охранения. Казахско-киргизские войска вторглись в китайскую провинцию Синьцзянь и продвинулись на 30 километров.

— Что-о? — обалдело спросил я.

— Это еще цветочки! — усмехнулся Табберт. — Индия и Пакистан обменялись ядерными ударами. Сирийские ВВС бомбардировали турецкие базы в Южной Анатолии, ливийский десант захватил Мальту, а бундесвер в союзе с австрийцами вторгся в Южный Тироль…

«Бред умирающего?» — подумал я, слушая все эти сообщения, которые казались полной ахинеей. Но это только разум не мог воспринять, а сердце верило — да, так оно и есть! Именно это могло произойти, если Чудо-юдо запустил в дело ГВЭП-154с.

— Вы думаете, что я уже не в себе? — вяло произнес Табберт. — Нет, я еще могу соображать. Может, проживу еще полчаса. Так что торопитесь слушать. Все это сумасшествие действительно организовано вашим отцом. Вчера около 22 часов с арендованного им транспортного самолета «Ил-76», находившегося в приэкваториальной зоне над Атлантическим океаном, была запущена двухступенчатая ракета неизвестной конструкции, которая вывела на орбиту незарегистрированный спутник. Все события, о которых я говорил, и еще многие, о которых не успел сказать, начинались по траектории движения спутника… Мы это вычислили. Это ГВЭП невероятной мощности. Наверно, его можно сбить, но остановить все уже нельзя. Да и не нужно…

Он закрыл глаза, и я подумал, что это все, но Табберт открыл глаза.

— Нет, еще не умер, — сказал он, — просто чуть-чуть отдохнул. Потому что я еще не сказал главного: Рудольф убежден, что знает, как все остановить. И войну, и катастрофу с повышением температуры. Надо найти икону с бриллиантами… Только Святая Дева может остановить «Black Box». Наивно, но утопающий хватается за соломинку…

Его глаза опять закрылись, и я снова не угадал. На сей раз я подумал, что он опять отдыхает, а он взял, да и перестал дышать.

Впрочем, уже через минуту после того, как это произошло, мне стало не до того, чтоб размышлять над бренностью земного и пытаться реанимировать Табберта. Откуда-то из совсем недальних краев послышались автоматные очереди, хлопки подствольных гранатометов и разрывы гранат.

Хотя высовывать нос в коридор было рискованным делом, я все-таки высунулся. Стреляли где-то близко, но не на перекрестке, где лежали трупы, и вообще, пока еще не в перекрещивающихся коридорах. В принципе, наилучшим вариантом было подождать, сидя здесь, в мастерской. Дверь была довольно прочная, ее можно было запереть на задвижку, и если кому-то из воюющих не придет фантазия засветить по двери гранатой, то ничего мне тут не угрожает. От шальных пуль и осколков можно было укрыться в углу, за прочной станиной токарного станка.

Но мне отчего-то не захотелось отсиживаться. Возможно, потому, что на часах было уже 10.32 и оставалось меньше трех часов до первого контрольного срока. Бой на техническом этаже мог закончиться и через пять минут, и через полчаса, а мог продлиться и дольше. Кто его знает, может, «Black Box» и этим процессом управляет?

В общем, я вылез из своего более-менее надежного убежища и помчался бегом по коридору в ту сторону, откуда пришел. Уже через пару минут или даже меньше мне очень захотелось обратно, но вернуться было уже никак нельзя.

Когда я добежал до следующего перекрестка коридоров, почти одновременно и спереди, и сзади меня послышался топот многочисленных ног. Скорее инстинктивно, чем сознательно, я резко прыгнул вправо и перекатился как можно дальше от угла. Очень вовремя! С двух концов коридора, по которому я только что бежал, невидимые мне стрелки открыли ураганный огонь из доброго десятка стволов. Промедли я самую малость — и повторил бы судьбу Алехо, которого точно таким способом изрешетили в отеле. Никакого спасения быть не могло, плотность огня была такая, что на каждый квадратный дециметр поперечного сечения коридора приходилось минимум по две пули. Собственно, и в боковом коридоре никакой гарантии не было. Правда, пули сюда залетали только рикошетами, но и от них можно было дождаться неприятностей. Тюн-нь! Это я получил такой фигулинкой по шлему, прикрытому капюшоном. Ну его на фиг, торчать тут! Я по-рачьи, задом вперед, отполз метров на пятнадцать от перекрестка, после чего вскочил и дунул со всех ног дальше. Мне казалось, что чем дальше я убегу от места перестрелки, тем лучше. Только вот фиг я угадал!

Трое в камуфляжках хайдийских коммандос вылетели из-за поворота параллельного коридора почти одновременно со мной. Нас разделяло метров с полста. Я нажал спуск, и они тоже. Попал сам или нет, не заметил, но в меня-то точно не попали. Отскочив за угол, дернул из подствольника, правда, особо не целясь, и тут же убрался подальше. Бух! Это я услышал уже метрах в десяти от угла. Хлоп! Ответ пришел! На пол — плюх! Ба-бах! Тюн-нь! Шлем выдержал, а капюшон распороло от макушки до затылка. На хрен его, чтоб на глаза не сползал.

К бою! Очень вовремя, потому что те, похоже, пробежаться решили. А ну, осади! Высунул ствол за угол, не выставляя башки, и на полмагазина оторвался… Бесшумка хороша, но эффект не тот. Открытым текстом как дашь, так один грохот впечатляет, на психику давит. Уже подумают, лезть или не спешить. А глушак сделал какое-то тихонькое «пу-пу-пу» — и не поймешь, стрелял или только воздух попортил. Ну, пульки-то над ребятами посвистят, конечно, понта поубавят. Опять назад отскочить! Мне ваша сдача на фиг не нужна, на чай оставьте! Тр-рык! Ну, это вы вообще мимо денег… Только угол в метре от меня ощербатили. Но пульки наискось шли, стало быть, боец какой-то идет вдоль противоположной стороны коридора и непосредственно к углу меня больше не подпустит. Буду я жаться к стеночке, а те, что идут по моей стороне коридора, кинут мне за угол гранатку… А вот фиг вам, козлы! Я вам раньше кину! Привет от тети Моти! Фр-р, пошла, милая, за угол! Шмяк! Не иначе, я ее прямо в него зафинделил, в мягкое тюкнулась… Бах!

— А-а-й! — истошно взвыл кто-то.

Не дав им опомниться, выскочил из-за угла и полил обоих, что лежали на полу. Только подскакивали от ударов пуль. С пяти метров такие броники от 5,56 не защищают… Третий валялся значительно дальше, я его еще из подствольника достал. Должно быть, прямо под ним рвануло — ногу по колено оттяпало и кишки вывернуло. Может, еще и живой, но проверять мне некогда. На рукавах у ближних жмуров одним глазом углядел эмблемку: «ягуары». Стало быть, «тигры» кончились или на другом участке воюют.

В коридорах я себя все-таки чувствовал неуютно. Пальба на техническом этаже не прекращалась, какие-то люди в немалом числе носились по коридорам, кидались гранатами, палили от всей души и переизбытка патронов. Так ведь и убить могут, до Конца Света дожить не дадут…

Я даже не рискнул задержаться, чтоб снять с убитых магазины. Только заменил тот, что расстрелял до железки по «ягуарам», и все. Патронов у меня пока не в обрез, а начнешь копошиться около жмуриков, глядишь, и самого положат. Подергал двери на одной стороне коридора — нет, тут все закрыты. Перескочил на другую сторону. Облом, облом, еще облом… А тут опять топочут. Правда, намного мягче и тише, чем «ягуары» своими тяжелыми подметками. Не поймешь откуда, справа, слева, спереди или сзади. Крутанул головой на 360 градусов. Спереди и сзади пока никого, а топот совсем рядом. Вжался в дверной проем, совсем близко от перекрестка. Если побегут слева, то могут и проскочить мимо, а если справа — увидят. Одного-двоих могу срезать первой очередью, будет больше — вторую сделать не дадут.

Выскочили слева. Пятеро черных, в «джикейских» комбезах. А индикатора у них при себе нет случайно? Или, может быть, по случаю спешки не заметят? Хотя, конечно, сразу мочить меня не станут, если очень не попрошу. Ну, блин, час от часу не легче! Остановились…

— Куда дальше, сэр? — прогундосил кто-то из-под забрала и капюшона.

— Быстрее, Рудольф, надо решать, — поторопил второй. — «Ягуары» нас обходят.

Тот, к кому обращались, рассматривал план или схему с таким спокойствием, будто сидел в уютном кресле.

— Идем налево, — произнес тот, кого назвали Рудольфом, и до меня доперло, что это может быть сам фон Воронцофф. В его английском слышался какой-то акцент, только вот русский или немецкий — не разберешь.

— Третья дверь по правой стороне коридора! — строго добавил он. — Там должен быть аварийный люк в кабельный коллектор. Это наш шанс. Один из последних. Бегом!

Когда они свернули в тот коридор, что был для них слева, то аппетитно подставились мне спинами. И расстояние приятное — метров десять-двенадцать. Был бы у меня «АКМ» или «ПК» — и секунды бы не подумал, шмалять или нет. Даже патрон 1943 года понавертел бы дыр в этих «джикейских» брониках. С гарантией. А вот насчет 5,56 — сомневался я. И потому скромно промолчал, дав возможность «джикеям» удалиться на совсем уж нерабочее расстояние. Тем более что они быстро разбежались по сторонам коридора, притерлись к стенам, которые дежурные лампы почти не освещали, и почти исчезли из виду. Да, ихние комбезы для действий в темноте или даже в полутьме — вещь клевая. Пятнистый камуфляж «тигров» и «ягуаров» намного заметнее. Он в джунглях хорош, а не здесь.

Перестрелка между тем, несмотря на то, что пятеро «джикеев» собирались лезть в какой-то люк, не утихала. Заслон оставили? Или это кто-то другой дерется? Все ближе палят, между прочим…

Тем временем головные «джикеи» уже подобрались к третьей двери по правой стороне коридора. Повозились с минуту — крак! Дверь открылась, а они словно тени, один за другим, исчезли в черном проеме. Я прислушался, осторожно глянул в один конец коридора, потом в другой, высунулся из дверного проема, мягко и не спеша подошел к углу перекрестка… И тут погас свет. То ли «джикеи», собираясь лезть в кабельный коллектор, на всякий случай отрубили все, что было под напряжением, то ли кто-то вообще выключил здешнюю электростанцию. Например, те, кто сражался с «ягуарами». Стрельба, как по команде, стихла. Стороны потеряли друг друга из виду и теперь пытались нащупать неприятелей инфракрасной оптикой. У меня на «AR-18S» такая была. Перескочил в кромешной темнотюге через коридор, на ту сторону перекрестка, куда ушли «джикеи», перебрался направо, поглядел в прицел — вот она, эта третья дверь, рядышком. Но «джикеи» могли еще не найти свой люк. Гранату им бросить, что ли?

Послушал, подождал минут пять, стоя в дверном проеме и поглядывая в ночной прицел то назад, то вперед. Вообще-то баловать с ним подолгу не стоило: питание можно посадить, да и засечь его работу могут. Долбанет снайперюга — и отдыхай!

Сзади, где-то за два-три перекрестка отсюда, поперек коридора стали мотаться трассеры. Кто кого мочит? Дурдом, одно слово.

Но тут начали лупасить уже вдоль. Правда, пока только с одной стороны и, скорее всего для страховки, ничего еще не видючи, но мне показалось все это очень неприятным, и я всунулся в помещение.

Поскольку меня не обстреляли и не стали ни о чем справляться, можно было догадаться, что «джикеев» тут уже нет. Я даже фонарик засветил, когда прикрыл за собой дверь.

Поглядел, прикинул, что это не то щитовая, не то трансформаторная, с огромными рубильниками и толстенными кабелями, здоровенными амперметрами и вольтметрами. По-моему, была даже черепушка с молнией. А где ж люк-то?

Помещение было небольшое, метров десять квадратных. Повертелся, пошарил фонарем по полу, наконец углядел, куда кабели от щита уходят. Рядом квадратная двустворчатая крышка на полу. Опустился, приложил ухо, послушал… «Джикеев» не слышно, но все-таки они вряд ли успели далеко уйти. Подождем.

А за дверью в коридоре вовсю разгорелось. Пулемет задолбил — похоже, «ПК». Уж не Сергей Николаевич ли со товарищи? Впрочем, мог быть и Чудо-юдо. Я оставил люк в покое, подобрался к двери, приоткрыл чуточку, но высовываться не стал. Трассеры летели слева, а в ту сторону примерно от второго, если считать от меня, перекрестка усердно лупили два пулемета.

Сквозь грохот донеслась пара матерных фраз на русском языке. Потом еще, с добавлением конкретной информации:

— Агафон, коробку, блин, давай! Скорее, скорее чешись!

— Последняя… — И опять пулеметное «бу-бу-бу».

К Агафону, похоже, обращался Сарториус. Между тем ближний перекресток перебегали один за одним какие-то люди в камуфляже. Их чуть-чуть подсвечивали то трассеры, то вспышки выстрелов.

— Зажали, похоже! — обеспокоенно пробормотал кто-то, готовый вот-вот проскочить мимо двери.

— Сюда! — уже не беспокоясь, что меня свои сдуру почикают, заорал я, распахивая дверь.

Мимо меня сигануло что-то жутко огромное — Луза скорее всего — и тут же принялось лязгать защелкой, ощупью пытаясь поменять магазин.

— Тут кто, Барин? — прохрипел, вваливаясь следом за Лузой, Гребешок.

— Я, я! Давай живее, там люк есть, лезьте не спеша… Фонарь бери! — Я сунул Гребешку фонарь, тот посветил на люк, а Луза, уже прицепивший магазин к автомату, распахивал створки.

Подбежали сразу двое, вернее, даже трое. Маленькая худенькая женщина тащила на руках ребенка лет полутора. Сперва мне показалось странным, что ребенок не орет от страха, я даже подумал, будто он мертвый. Но нет, в отсветах фонаря было видно, что глазенки лупают, он просто уже до того наорался, что охрип и кричать не мог. А третьим был Клык. Он был ранен и держался за плечо своей щупленькой супруги. Но второй рукой тащил какой-то «дипломат».

— Открыли люк, чего дальше-то? — пробасил Луза.

— Чего-чего! Лезь вперед с Гребешком. Там где-то впереди «джикеи», осторожнее!

После этого подбежала та, которой я, пожалуй, был больше всего рад, — Элен. Хоть начинка и другая, но все-таки по форме как Ленка.

— Живая? — Глупее не спросишь, наверно.

— Какая есть… — буркнула эта чужая тетя, увешанная оружием. — Ну ты и нарядился! Пришибла бы, пожалуй, если б не заговорил…

— Там еще много народу? — спросил я.

— Сколько добежит, — вздохнула Элен. — Давай-ка, лезь, помоги Клыку, Верке с ребенком его не удержать… А я тут встречу. Еще обознаются сдуру на твой прикид…

Нет, я не стал спорить. Полез в люк следом за Верой, а потом помог слезть Клыку. У него была перебита рука и наскоро наложена шина из какой-то дощечки. Спускаться, правда, было совсем неглубоко — три метра каких-то.

В это время в туннеле один за одним начали грохотать взрывы. Я слышал, как наверху в дверь влетел, бряцая оружием, Сарториус и крикнул Элен:

— Все, сваливаем! Я последний… Лезь вниз!

— Ты ранен?

— Фигня, потом разберемся. Ставь растяжку, а я тут добавлю кой-чего для веса.

— Нас-то в люке не достанет?

— Обойдется…

Не знаю, сколько они провозились. Я в это время шел по кабельному туннелю, довольно широкому, хотя и приземистому, поддерживая пошатывающегося и матерящегося Клыка. Уже метров тридцать протопали, когда к нам, пригнувшись, подбежали Сарториус и Элен.

— Что ж она молчит? — прохрипел Сорокин. — Сняли они твою игрушку, наверно…

— Сейчас, они просто не дошли еще! — уверенно произнесла Элен.

И как в воду глядела — бубух! Туннель тряхнуло.

— Что-то больно здорово для растяжки, — заметил я.

— А-а, и ты здесь? — хмыкнул Сорокин. — Мародер чертов! Напялил «джикейское», чтоб незаметнее быть? Полезная встреча…

Я посмотрел на часы, нажав кнопку подсветки циферблата. Время, как говорится, текло более чем неумолимо. Часы показывали без пяти минут полдень.

РАЗБОРКА ПО-КРУПНОМУ Сергей Николаевич, конечно, не замедлил объяснить, что к растяжке он добавил «для веса» две толовые шашки. Обломки стен и оборудования, по идее, должны были завалить люк, а потому в погоню за нами, если кто живой остался, пустятся еще не скоро.

Я попытался как мог пересказать все те бредовые сведения, которыми была заполнена моя башка. И те, что пришли по ходу БСК-4, и те, что подслушал при разговоре Чуда-юда с Эухенией, и те, что узнал от Табберта. Наконец я сообщил ему, что среди «джикеев», похоже, находится сам Рудольф фон Воронцофф.

— Очень приятно все это слышать, — вздохнул Сарториус. — Многое, конечно, смотрится, как галлюцинация, внушенная через ГВЭП, но если Чудо-юдо действительно запустил спутник со 154-м — все может быть… Насчет Конца Света — тоже. Но на нижние ярусы надо пробиваться не мытьем, так катаньем. Если, конечно, он нам опять мозги не запудрил.

— Кто?

— «Black Box», конечно…

После этого Сарториус сам взялся рассказывать, как протекало для него сегодняшнее утро. Как войска генерала Флореса начали обстрел «Горного Шале» из гаубиц, а потом нанесли удар с вертолетов. Причем одним из этих снарядов, если не самым первым, были убиты президент Фелипе Морено, а также Фрол, который был приставлен его охранять. Потом Сорокин попытался пробиться к Чуду-юду, который утверждал по радио, что обороняется в третьем корпусе с отрядом своих цэтэмошников. Сорокин туда прорвался, потеряв при этом Налима и Любу, но корпус уже был занят «ягуарами», а лифт, ведущий в подземные этажи, взорван, шахта и лестница завалены. Потом, правда, «ягуары» вступили в бой с подтянувшимися к «Шале» силами генерала Буэнавентуры, которые еще со вчерашнего дня воевали с ними в Сан-Исидро. Это дало возможность «сорокинцам» отойти на технический этаж, потеряв еще и Ахмеда. Потом там же с «ягуарами» сцепились две группы «джикеев», одну из которых перебили полностью, а вторая ушла, потеряв троих. Следом за ней отошли и «сорокинцы», оставив на поле боя Агафона.

Пока обменивались впечатлениями, наша маленькая колонна остановилась.

— Куда дальше-то? — спросил Луза, высвечивая фонарем поручни винтовой лестницы, уходящей вниз. Лестница, словно змея, обвивалась вокруг толстой трубы из бетонных колец, в которую уходили кабели.

— Вперед, — сказал Сарториус и вдруг откачнулся к стене.

— Серега! — вскрикнула Элен.

— Ничего, — пробормотал он, — голова закружилась…

— Говорила же! — проворчала мамзель Шевалье. — Свет лай, Луза! Так… Тебе ж плечо провернули! Мать честная…

— Навылет, навылет… — успокоил Сарториус. — Замотаешь, и все нормально будет. У меня в Грозном такая за неделю зажила. Коньяком залил — вот и вся дезинфекция.

— Из тебя пол-литра крови сошло, если не больше.

— Ничего, оно полезно. В старину знахари всегда дурную кровь выпускали.

Элен распорола камуфляжку, наложила подушечки перевязочного пакета.

— Ну что, Клычок! — весело бормотнул Сарториус. — Не везет нам с тобой, а? И Богородица не помогает…

— Поможет, — ответил Клык. — Все равно не брошу.

— У тебя она в чемодане? — спросил я.

— Ну, — кивнул Клык. — К руке приковал. Доллары бросили, а эту — нет. Только когда сдохну, тогда и оставлю. Она мне тот раз жизнь спасла, а я ее брошу? Фигушки!

— Мне Табберт сказал… — пробормотал я. — Что она против «ящика» может помочь.

— Там увидим, — сказал Сергей Николаевич. — Бери фонарь, Дима, и топай вперед. Тебя «джикеи», если и заметят, то не сразу распознают. Потом Луза с Гребешком, двумя витками выше. Дальше мы, с Клыкушей, инвалиды-ветераны, потом Верунчик с Юрочкой. А замыкающей-прикрывающей — Элен. Все. Пошли помаленьку!

Не буду говорить, что я был шибко горд своей авангардной ролью. Стальная лестница, конечно, подо мной почти не бухала, и если б мне еще не приходилось светить фонарем, то я бы вообще, можно считать, шел почти незаметно. Но от шагов тех, кто шел за мной, гул стоял порядочный. И я сомневаюсь, что те, кто шел ниже нас, то есть «джикеи», этого не слышали. А это значит, что засада могла ждать буквально за каждым поворотом — оставят одного, черного, невидимого, с войлочными подметками — и он мне рубанет в упор из бесшумного…

Свет ихнего фонарика был далеко внизу и едва проглядывал через щелки между сваренными из стальных листов и уголков ступенями. По вертикали меня от этого светлячка разделяло метров тридцать. Но я старался не смотреть за светом. У них тоже с фонарем шел кто-то передний, а где находится задний, от которого мне можно было ждать пули, — фиг поймешь. Шум от тех, кто шел за мной, глушил шаги «джикеев». Так что нервишки у меня гуляли, скрывать не

стану. Поглядывал я и на стены. От бетонной трубы, вокруг которой вилась лестница, по всем подземным горизонтам расходились кабельные туннели. Через каждые три витка лестницы располагалась площадка со стальной, герметичной дверцей, завинчивавшейся на штурвальчик, а над ней, во внешнюю обсадку шахты, сделанную из прочных железобетонных тюбингов, уходили трубы с уложенными в них кабелями. На дверцах и на трубах белой краской были выведены номера горизонтов. На первой дверце, которую я увидел, стояло число 18. Затем был горизонт 24, потом 30, и так далее, через каждые шесть метров. Отсюда можно было заключить, что технический этаж был заглублен на 12 метров, а подвал — на 6. Горизонт нумеровали по отметке пола.

Понемногу от постоянных поворотов у меня начала голова кружиться и внимание рассеиваться. Особенно я почуял эту тенденцию после того, как прошел пятую по счету площадку на горизонте 42. Надо было перевести дух, и я остановился.

И тут внезапно заговорила «джикейская» рация, которую я раздобыл у мертвеца в подвале. Она, оказывается, так и лежала в кармане невыключенной и, естественно, стояла на приеме.

— Баринов Дмитрий, если вы слышите нас, ответьте! Ответьте, мы знаем, что вы идете над нами, — говорил, похоже, Рудольф фон Воронцофф. Он говорил по-русски, как гэдээровский немец, очень чисто, с легким акцентом.

Сперва я опешил, а потом вспомнил, как в прошлом году тогда еще самая обычная Ленка показывала мне «джикейский» индикатор. Кроме всех этих «макро-„, „миддл-„, «микро-« и «нано-левелов“, отмечавших мое местоположение красной точкой на экранчике, на приборчике была кнопочка «sound“, с помощью которой меня можно было подслушивать, и некий разъемчик с обозначением «M-exit“, через который, если подключить какую-то аппаратуру, то можно и мысли мои читать…

Я достал рацию из кармана, нажал кнопку и сказал:

— Слушаю вас, Рудольф Николаевич.

По-моему, он больше моего удивился, потому что ответил не сразу:

— Вы меня знаете?

— Я шел за вами. Слышал, как вы собирались лезть в коллектор.

— Понятно. Вы в курсе того, что сейчас происходит на Земле?

— Пару часов назад этот же вопрос мне задал Малькольм Табберт. Тогда я ответил: «В самой малой степени». После этого он мне кое-что рассказал.

— Табберт умер?

— Да. Я нашел его уже раненым. — Последнюю фразу я сказал, чтобы у Воронцоффа не было заблуждения насчет того, что я лично замочил профессора.

— Он отказался от перевязки, только попросил обезболивающее. Потому что считал, что скоро живые будут завидовать мертвым. Через пару часов на поверхности станет невыносимо жарко, а к 16.30 Земля превратится в лавовый океан.

— Конечно, он говорил вам, что сделать уже ничего нельзя?

— Он мне говорил: «Рудольф знает, как остановить все это. Надо найти икону с бриллиантами. Только Богородица может остановить „Black Box“. Сам он в это, по-моему, не верил.

— Вы откровенны, господин Баринов…

— Я же знаю, что вы включили «M-exit».

— Да, но обычно он не работал. Раньше был заблокирован даже звуковой канал. Вам не кажется, что ваш отец может нас дезинформировать через вашу микросхему?

— Он может все, на его стороне «Black Box».

— Точнее, ваш отец на его стороне.

— Пусть так, это несущественно. Важно, что они оба на одной стороне.

— Вы знаете, какая это сторона?

— Догадываюсь…

— Вы сказали меньше, чем знаете.

— Можете считать, как хотите.

— Вам не кажется, что сейчас у нас больше общих интересов, чем противоречий?

— Если б я знал наверняка, что Табберт прав, и вы можете все остановить, то мог бы согласиться…

Сзади неслышно подошли Сорокин, Луза и Гребешок с автоматами на изготовку. Сарториус молча показал им, чтоб они обошли нас и спустились ниже на виток лестницы. Потом он забрал у меня рацию — я и не рыпнулся! — и нажал на кнопку и произнес:

— Рудольф Николаевич, с вами говорит Умберто Сарториус. Слушайте меня внимательно. Дмитрию легко забить голову вся кой ерундой. Со мной это не получится. Если вы хотите предложить нам союз против Баринова только с одной

целью — заполучить сперва «Богородицу», а потом — деньги О'Брайенов, то увас ничего не выйдет.

— Вы сомневаетесь в том, что вам уже известно?

— Да. Пока все это либо слова, либо галлюцинации.

— Значит, вы поверите всему этому только тогда, когда сюда хлынет лава?

— Может быть, хотя ГВЭПом можно навести и не такую галлюцинацию.

— Жаль, что мы не сумели договориться. Придется решать вопрос с помощью Faustrecht.

— Immer bereit! — ответил Сорокин, как юный пионер. И, выключив рацию, сунул ее себе в карман.

— Сергей Николаевич! — заорал я. — Не делайте глупостей! Я сам слышал то, что говорил Чудо-юдо Эухении! Это не была галлюцинация!

— А разве я сказал, что это была галлюцинация? Нет, это была толковая дезинформация. Сначала он, конечно, организовал тебе этот самый БСК-4. Ты думаешь, что этот сон нельзя устроить с помощью ГВЭПа?

— Все ГВЭПы сгорели…

— У меня и у «джикеев» вчера утром — да. Но у Баринова они могли остаться. А потом, когда ты очнулся, он устроил так, чтоб ты побежал прятаться как раз в ту комнату, где ты мог слышать все, что он брехал этой старой дуре! Неужели ты думаешь, что он настолько наивен, что устроил бы комнату для секретных переговоров там, где за тонкой перегородкой стенного шкафа, да еще и с дыркой, его может подслушать любой дурак?!

Я поостыл. У меня и у самого такое сомнение проскакивало…

— Вот, вижу, что ты уже начал соображать.

— А Табберт? Неужели перед смертью врут?!

— Ну, это еще проще. Табберта — если это вообще был он, ты ж его до этого в глаза не видел! — тебе просто подбросили. Любого зомбированного «джикея», с более-менее интеллигентной рожей, изрешетили из автомата, вкололи ему дозу «Зомби-7» и запрограммировали на соответствующий диалог с тобой. Пока не рассказал все, что требовалось, не помирал. Ну а тебя, поскольку они постоянно следили за тобой с помощью индикатора, элементарно вывели на него. Возможно, даже сам Чудо-юдо помог им, разблокировав звуковой и мыслепередающий каналы, а может, и дал коды для управления тобой через микросхему…

— A «Black Box»? — еще раз поупорствовал я. — Он существует или нет? Или это галлюцинация?

— Все может быть… — загадочно улыбнулся Сарториус.

И тут меня внезапно осенило: а что, если я имею дело не с Сарториусом, а с «черным ящиком»? И правая рука моя, подчиняясь скорее не разуму, а какому-то озарению, сложив пальцы в щепоть, как бы перечеркнула Сорокина сверху вниз и справа налево…

Вспышка! Мне показалось, что Сарториус на какое-то время превратился в «длинного-черного», но потом все приняло нормальный вид. Только Сорокин, ухватившись за поручень лестницы, опять шатнулся к стене. Как тогда, наверху, еще перед спуском…

Я как-то замешкался. Не знал, надо ли его подхватывать и можно ли вообще к нему прикасаться, но сверху, чуть всех не посшибав, сбежала Элен, поднесла ему к носу нашатырь.

— Чхи! — дернулся Сорокин. — Не понял… Мы же еще не начали спускаться вроде бы… Ты когда плечо успела перевязать?

— Да наверху еще! — удивилась Элен. — Не помнишь, что ли? Ты ж нормально дошел сюда.

— Н-нет, — пробормотал Сарториус. — Я думал, что вырубился. Вообще, понимаешь? И уже куда-то пошел…

Он не сказал, куда, но мне показалось, что я его правильно понял. До меня дошло, что в тот момент, когда Сорокин, на наш взгляд, просто почувствовал себя плохо, он на самом деле по-настоящему потерял сознание. Больше того, просто-напросто умер. И душа его, та самая, в бессмертие которой он скорее всего, как настоящий коммунист, не верил, уже отделилась от тела. А на ее место наглым образом втиснулся «Black Box», который и управлял им все эти полчаса или больше. И когда фон Воронцофф выступил со своими «мирными предложениями», «черный ящик» от имени Сарториуса послал его, культурно выражаясь, на хрен.

— Сергей Николаевич, — сказал я осторожно, — у вас в кармане «джикейская» рация. По ней сейчас со мной связывался Воронцофф. Он предлагал сотрудничество…

— В каком смысле? — наморщил лоб Сорокин. По-моему, он с трудом возвращался к нормальной жизни, еще не совсем понимая, где находится. Видимо, то, что он увидел там, произвело на него сильное впечатление.

— В том смысле, что с его помощью мы сможем предотвратить катастрофу. Он знает, как это сделать, но ему нужна наша «Богородица» с бриллиантами.

— Это серьезно? — спросил Сергей Николаевич. Мне показалось, будто он задает этот вопрос чисто машинально, чтобы проверить, не послышалось ли ему это.

— Мне показалось, что он не шутит.

— Чего ты, блин, опять с этой иконой лезешь? — проворчал Клык, который при поддержке своей Верочки спустился на площадку. — Я ж слышал весь ваш разговор! Тебе ж русским языком объяснили, как эти суки мозги пудрят!

— Погоди, Клыкуша, — все еще довольно вялым голосом произнес Сарториус. — Не спеши… Кто, кому и что объяснял? И кто кому мозги пудрит?

— Ну, „-мое, — пробормотал Клык, — еще один придурок нашелся. Ты что, Серый? За секунду память посеял? Ты только что, как нормальный человек, русским языком растолковал этому Барчуку или как его там, что иконка наша нужна Воронцову, чтоб заполучить фонд этих, блин, О… в общем, на Б, а для этого они скомстролили или скундепали эту лажуху насчет Конца Света. Что Димухе мозги запудрили? Ты усек, что сам это говорил, или нет?!

— Ни хрена не помню… — пробормотал Сорокин. — Не мог я это говорить. Я в полной отключке был, понимаешь?

— Да мы же с тобой рядом шли, командир! Ты мне про Грозный рассказывал, как федерастов жег…

— Я? Про Грозный? Да я про это даже маме покойной не рассказал бы! — произнес Сарториус. — Юрке, брату, и то душу не открыл толком…

Мне-то все было ясно, но попробуй скажи всем, что в Сергея Николаевича на это время черт вселился? И не в переносном смысле, а в натуре? Клык только присвистнет и пальцем у виска покрутит: мол, готов пацан, крыша поехала!

— Мужики, — сказал я, — давайте замнем для ясности? Всяко бывает. Ты, Петя, небось насчет ГВЭПа уже просвещенный, поэтому должен понимать, что работа с ним сложная и на мозгах отражается. У самого, что ли, провалов в памяти не бывало? В состоянии ужратости, например?

— Бывало, конечно, — кивнул Клык, — но это после литра-полутора, не меньше. А мы ж ни в одном глазу…

— Да из него столько крови вытекло! — неожиданно вмешалась Вера. — Ты сам-то, когда раненый с Черного болота приполз, чего-нибудь помнил? Хотя бы то, как я тебя лечила?!

— Ну, ты даешь, Верунчик, — совсем смягчив тон, произнес Клык. — Я ж тогда и ходить не мог.

— Ага, только пистолет наставлял да врал, что из ФСБ, задание выполняешь. А сейчас — ни фига не помнишь.

В это время маленький Юрик, который уже сморился и тихонько посапывал у Веры на руках, недовольно заворочался, и все перешли на шепот.

— Ладно, — сказал Сорокин, — продолжаем двигаться. Держитесь от нас с Димой на дистанции в два витка. Элен, топай назад, внимательно смотри на площадках. Чтоб сзади не зашли…

Мы начали спускаться, чтоб оторваться от Князевых на положенное расстояние. На площадке горизонта 54 нагнали Гребешка и Лузу.

— Поглядывайте сюда, — предупредил Сарториус, указывая на дверь с цифрами, — а то заберется кто-нибудь, переждет, пока мимо пройдете, а потом

— в затылок.

— Я говорил? — сердито глянув на Лузу, прошипел Гребешок. — А ты — «ни хрена не будет»!

— Топайте, мы за вами, подстрахуем, если что, — ободрил их Сорокин.

Когда «куропаточники» ушли вниз, Сарториус вытащил рацию и спросил:

— Волну не сбили? Я глянул:

— Вроде нет…

Сергей Николаевич включил питание, нажал кнопку и позвал:

— Воронцов, вы меня слышите? Прием! Когда он отпустил кнопку, рация некоторое время молчала, мрачновато похрюкивая, а потом отозвалась нехотя:

— Вам кажется, что мы еще не все сказали друг другу, дон Умберто?

— Да, иначе я не стал бы вас вызывать.

— У вас есть новые предложения?

— Да, есть.

— К сожалению, я не имею времени их выслушать. Четверть часа назад я мог бы обсудить их и даже был готов к некоторым компромиссам. Сейчас все это уже не имеет решающего значения. Вы сами поставили себя в неудобное положение.

— Иными словами, вам больше не нужна наша «Богородица»?

— Нет, не нужна. Только что мы достигли соглашения с господином Сергеем Бариновым. Его одобрил также мой российский компаньон господин Соловьев, который через пятнадцать минут сможет обнять родного сына, которого не видел больше двух лет. Одним словом, оно кардинально изменило ситуацию, и, к сожалению, теперь наличие у вас иконы становится непреодолимо серьезным препятствием для диалога.

— Вот как?

— Да, именно так. Сейчас диалог возможен лишь в том случае, если вы вынете икону из оклада, расколете ее пополам вдоль доски и отдадите мне правую половину, послав вперед Дмитрия Баринова в качестве гонца… Оклад можете оставить себе.

— Вы позволите мне подумать? — Сарториус потер щетинистый подбородок.

— Десять минут. И еще пятнадцать минут буду ждать появления Дмитрия с правой половиной иконы.

Я украдкой подсветил шкалу часов: 13.05. Стало быть, срок на раздумья и подготовку к диалогу дан ровно до открытия Большого Прохода!

Стоп! Если «Black Box» мог на какое-то время завладеть Сарториусом, то не проделал ли он того же с Воронцовым? То, что он заявляет о соглашении с Чудом-юдом и требует расколоть икону, — несомненно это подтверждает. Но только Воронцов знает — или надо уже говорить «знал»?! — что надо делать, чтоб предотвратить Конец Света… Неужели теперь остается только один выбор: уйти с Чудом-юдом под власть «черных» (которые, кстати, могут и надуть по всем статьям!) или сгореть в огне «мирового пожара» (вот это мне, как ни странно, представлялось абсолютно гарантированным)?

— Что ты обо всем этом думаешь? — спросил Сорокин.

— Это «Black Box», — пробормотал я, слегка опасаясь, что после этого у меня язык отсохнет или сердце остановится. — Он работает за фон Воронцоффа. А пока вы были в отключке — работал за вас.

— А почему теперь не работает за меня? — Сарториус задал вполне резонный вопрос, а у меня на него был вполне дурацкий ответ:

— Потому что я вас перекрестил…

— Сим победита, — произнес Сорокин с нескрываемой иронией, но, как мне показалось, в глазах его мелькнуло нечто похожее на страх. Я думаю, что для такого закоренелого атеиста, как он, переварить все это было куда труднее, чем для меня. Хотя в сугубо дьявольском происхождении «черного ящика» я и сам еще был не очень уверен.

Но тут впереди — то есть внизу — там, где находились Гребешок и Луза, послышалась какая-то возня.

— Туда! — рявкнул Сарториус, и я как подхлестнутый ринулся вниз, держа палец на спусковом крючке. Уже пробежав вниз один виток, я услышал короткую очередь из «калаша» и чей-то вскрик.

На площадке горизонта 60 обнаружились живые и невредимые Луза с Гребешком. А у распахнутой настежь двери кабельного туннеля навзничь, с неестественно подвернутой ногой лежал «джикей» с пятью дырками в груди. Броник с полутора метров пули 5,45 успешно прошибли, затем, потеряв скорость, тюкнулись в наспинную пластину и, отскочив внутрь тела, еще маленько погуляли… На стальном полу площадки уже расплылась черно-бурая лужа.

— Поторопился он, — немного лязгая зубами, пробормотал Гребешок. — Лузу пропустил, а меня не заметил.

— Повезло… — произнес я неуверенно, и в ту же секунду несколько выстрелов и очередей из бесшумного автомата послышались наверху, над нами. Истерически закричала Вера, сорванным голосишком заверещал ребенок.

— В рот твою дышло! — заорал Сорокин. — Этого я и боялся! Наверх!

Сам Сарториус, конечно, быстро бежать не мог, а Луза был тяжеловат для беготни вверх по винтовой лестнице. Поэтому мы с Гребешком обогнали их и выскочили на площадку горизонта 54 первыми. Здесь картинка была совсем иная, безотрадная…

Они успели раньше. Никто из тех, кто находился на площадке, не смог рассказать нам о том, как развивались события. Можно было только догадываться, как тут все произошло. «Джикеи», организовавшие засаду на горизонте 54, не поспешили. Они точно выбрали время, когда Элен повернулась спиной к двери, и расстреляли ее в упор. Клык ответить не мог, у него одна рука была в лубке, а на второй прикован «дипломат». Его тоже убили в упор — пуля попала прямо в лицо. А безоружная Вера с ребенком на руках могла только кричать. Скорее всего, гадов было двое, и они точно знали за чем шли — за «Богородицей». Кто-то из них пытался вырвать из рук Клыка «дипломат», как видно, не заметив цепочку и браслет. На это он истратил пару минут, потом пытался взломать кейс и на этом тоже потерял время. А мы с Гребешком были уже близко, топали по гулким стальным ступеням, могли вот-вот выскочить из-за поворота и нашпиговать свинцом эту суку. Поэтому подлюки решили взять то, что было проще, — сцапали Верку с ребенком и утащили их в кабельный туннель.

Клыка я, можно считать, не знал, и хотя догадываюсь, что парень он был по жизни не сахарный, раз сидел по 146-й и имел «вышку» по 102-й, все-таки был мужик ничего. Поэтому, увидев его с дырой во лбу, я почувствовал, как что-то в сердце „кнуло.

Насчет Клыка я сразу все понял — от таких сквозных в голову не выживают. К тому же он лежал вверх лицом, оскалив зубы, с остекленелыми глазищами, в которых не было страха — только ненависть и ярость неуемная. Как у настоящего волка, налетевшего на свою картечь в отчаянном прыжке. Он этой смерти два года ждал — и вот достала все-таки…

А вот насчет Элен я сначала и не подумал. Поверить не мог. Потому что она лежала ничком, вниз головой, распростершись на стальных ступеньках. Тяжелый броневой шлем с забралом скатился куда-то под поручни лестницы — видно, подбородочный ремень расстегнула. Золотистые волосы, столько раз мною целованные и глаженные, тихо шевелились какими-то сквозняками, гулявшими по шахте, и создавали иллюзию жизни. Крови почти не было — вся внутри осталась,

— и мне показалось, будто она только ранена, может, даже нетяжело. И только когда перевернул, понял — это все.

Мне можно было полгода говорить — нет, это не Хавронья Премудрая, это только ее оболочка, где жила и без того уже потерявшая одну жизнь Танечка Кармелюк, хладнокровная боевичка-киллерша, которая убила больше людей, чем Чикатило. Мне можно было тысячу раз утешиться тем, что та, настоящая, на две трети, правда, сидит сейчас в лаборатории Чуда-юда и выполняет его задания вместе с точно такой же, как эта, только живой женщиной с родинкой на шее — единственным различием сестер Чебаковых… Но это все было в пользу бедных. Горечь, боль, ярость — все забурлило, когда я увидел мертвыми и неподвижными те серо-голубые глаза, которые столько раз согревали мне душу.

Я смахнул слезу рукавом «джикейского» комбеза, оттянул затвор подствольника «М-203» и вставил в вырез гранату объемного взрыва. Отпихнув растерянного Гребешка, я решительно шагнул к двери кабельного туннеля с белыми цифрами 54. Месть!!! Эти гады еще недалеко убежали — дам им вдогон из подствольника и поджарю огненным валом, который пройдется по этой узкой бетонной трубе. В головешки их, паскуд! В головешки!

— Стой! — осадил меня слабый, почти старческий голос Сорокина. — Нельзя — там Вера с Юркой… Остынь. Я остановился.

— Остынь, — еще раз произнес Сарториус. — Нам вниз надо, с иконой. Присматривайте за дверью.

Он достал из кармана ключики от кейса, кряхтя, как старик, нагнулся над мертвым Клыком, набрал код, вставил ключи в скважины, повернул…

Я не смотрел, только слушал. Мои глаза так и впились в стальную дверь с номером 54. Ту, откуда пришла смерть. Черта с два я остыл и успокоился! Я молил и Бога, и черта, чтоб еще раз оттуда высунулась хоть одна черная гадина. Весь магазин вогнал бы! До последней пульки!

А Сорокин при помощи Гребешка расстегнул камуфляжку, потом броник и пристроил икону поверх майки, прижав к телу ремнями бронежилета.

— Теперь ты сзади пойдешь, — сказал Сергей Николаевич. — Учти, они тебе на мозги будут капать. Не горячись…

Это было то, что нужно. По крайней мере мне. Я почему-то думал, что те, кого мне так хотелось достать, пойдут за нами по пятам. Чтоб снова подловить.

Но они не торопились. Потому что за них теперь было все. И Чудо-юдо, и «Black Box», и заложники, и время… Самое главное — время. На часах было уже 13.15. Через четверть часа начнется…

Прошли площадку горизонта 60 с трупом джикея, потом миновали 66-й, 72-й, 78-й… Тишина. Следующий — горизонт 82.

И тут я услышал нарастающее металлическое бряканье, переходящее в гулкие удары по ступенькам. Граната! Те гады, сверху, скатили гранату! Одна… Две… Три… Четыре — где взрыв? Пять… Шесть… Семь! Цап! Боевая, но без запала. Издеваются, что ли? Не-ет, они так просто ничего не делают. Это они промеряют по звуку, за какое время граната пролегает три витка по лестнице. Чтоб достать, но не меня, а тех, кто впереди. Должно быть, я им живой нужен, иначе их Чудо-юдо оставит здесь, в лаве вариться.

Значит, сейчас подойдут. Я осторожно повернул штурвальчик двери кабельного туннеля горизонта 78. Тихо, стараясь не зацепить за порожек, шагнул в холодную, затхлую темноту. Теперь ждать.

Сердце стукало, а мне очень хотелось его остановить. Чтоб не выдавало подлое и чтоб слушать не мешало. Войлочные подметки «джикеев» ступали бесшумно. Но с ними шла Вера. Почти незнакомая мне молодая вдова. Которую вся эта сумасшедшая кутерьма, затеянная моим отцом, уже лишила почти всего — дома, уюта, счастья, мужа, только оставила совсем маленького сынишку, с которым ей уже два дня с небольшим перерывом приходится бегать по сырым подземельям, продуваемым сквозняками, под пулями и осколками… А теперь из нее и ребенка сделали щит. Обувь с нее сняли, но босые пятки ступали все-таки слышнее… Я обратился в слух, уже мало думая о том, как бы шкуру сберечь. Теперь я боялся только двух вещей: умереть, не отомстив, и убить Веру.

Так. Вера, слабенько всхлипывая и укачивая ребенка, тихонько прошлепала мимо двери. За ней, чуть скрипнув войлоком по железу, прошел один «джикей», миновал площадку, начал спускаться… Где же второй? Может, его и не было? А, была не была!

Я пинком распахнул дверь и скорее чуя, чем видя в темноте спину врага, дал очередь.

— Н-на! — С полутора метров не промахнешься. Заячий вопль, бряканье выпавшего оружия, тюфячный шмяк тела, упавшего на железные ступеньки.

Был все же второй, был! Именно он, приотстав, прикрывал приятеля сверху. Чуточку проспал, вдарил уже после того, как я завалил первого, и успел перекинуть ствол в его сторону. Нажали крючки почти одновременно, но мне повезло чуточку больше. Потому что я стоял ниже его примерно на полтора метра и, саданув вверх, вкатил очередь наискось под бронежилет. Штуки три, не больше, но вполне хватило. А его очередь, направленная сверху вниз, в трех местах вспорола на мне комбинезон, но броник зацепила только вскользь и не пробила. Еще одна пуля крепко тюкнула в скругленную макушку шлема и ушла, как говорится, в аут.

Голову мне при этом немного дернуло, когда я повертел ею, то почуял боль, будто мне по шее надавали. Потом, правда, похрустело немного, но прошло.

Внизу, на площадке горизонта 82, я нашел Веру и Юрика. Дверь в кабельный туннель была распахнута настежь. Куда бежать, фиг знает.

— Где все? — спросил я, и Вера неопределенно махнула рукой. Похоже, она потеряла дар речи, да и вообще с психикой у нее было неладно. Юрик, тесно прижавшись к мамочке, хныкал, но рассказать, увы, ничего не смог, даже если б уже умел говорить.

После того, как я уложил тех «джикеев», которые убили Элен и Клыка, мозги, очевидно, от легкого сотрясения при попадании пули в шлем стали соображать чуточку хладнокровнее. Именно поэтому я не стал бежать вниз, на горизонт 88, и не полез немедленно в кабельный туннель. Почему? Да потому что «джикеи» могли удрать и туда, и туда, а Сарториус, Луза и Гребешок, естественно, махануть в том же направлении. Кстати, хотя трое из пяти «джикеев» были убиты, их все же оставалось двое, а потому один мог побежать вниз, а второй удрать в туннель. Вот тут и гадай, откуда кто выскочит и стрельнет тебе в спину… Да и Верку опасно оставлять, опять могут сцапать и прикрыться ею как щитом.

Но не сидеть же мне, блин, просто так? Время ведь 13.27 как-никак! Через три минуты, по идее, открывается Большой Проход…

Прислушался. Ни из кабельного туннеля, ни снизу никакого шума не слышалось. Ни шагов, ни голосов, ни стрельбы… Странно!

А цифирьки секунд на часах быстренько менялись. Хоп! И минута прошла.

Наконец я решил, что сначала спущусь вниз. Взял Веру за руку и потянул за собой. Подчинилась, ничего не спросив, похоже, на нее напала полная апатия. На ходу заменил магазин, хотя в старом еще оставалось кое-что, патрона три, может быть. Дело было серьезное, мелочиться не следовало. Пока суть да дело

— еще минута прошла.

Когда мы спускались, я поглядывал на часы все чаще — ждал. Мысли в голове путались, толкались, мешали друг другу. Самое главное, если по большому счету, я еще не сделал выбора. Того самого, который мне предложила биомать-Родина, Мария Николаевна. Потому что я вполне понимал, как спасется мое тело и как погибнет душа, если я сейчас проберусь к Чуду-юду, встану во фрунт и скажу, что готов выполнить любой его приказ, в том числе и разрубить пополам икону, даже если для этого придется застрелить полуживого Сорокина, еле волочившего ноги. О возможной заподлянке «черного ящика», который вместо «экологически чистой планеты» мог запросто смайнать нас в геенну огненную, мне как-то думать не хотелось. А все прочее, в общем-то, было вполне приемлемо: и окончательное превращение в биоробота, и утрата всяческой свободы. Главное, что у меня останется в живом, здоровом и, возможно, в бессмертном виде мое любимое живое тело, которое сможет видеть, слышать, нюхать, вкушать, осязать и без особых проблем существовать под мудрым руководством Чуда-юда, в свою очередь, управляемого не то чертями, не то инопланетянами.

А вот как именно будет спасена моя душа, ежели пропадет тело, — я понять не мог. Что я, привидением стану? Или, все-таки в рай направят? А что там делать?

Наконец влезла совсем мутная, но вполне резонная мысль: а что, если все это, насчет 16.30, — абсолютная ложь? И попросту ничего сверхъестественного не случится?! В том смысле, что никакого Прохода не откроется, а сюда, вниз, придут «ягуары» и, зажав нас всех в нижних ярусах, попросту перестреляют…

Эта мысль была, пожалуй, самой прозаической и самой реалистичной. По-моему, в тот момент, когда на часах было 13.29.56, я в эту мысль почти уверовал. Именно тогда мы с Верой и ее сынишкой оказались на пустой площадке горизонта 88.

Раз, два, три, четыре…

Ровно в 13.30.00 на шесть метров ниже нас появился свет. Сначала мне показалось, будто там включили фонарик с синим стеклом. Слабенькие отблески едва просматривались через щели между листами, из которых была сварена лестница, и были едва заметны на тюбингах, которыми был укреплен ствол шахты. Однако свечение быстро нарастало. Оно прошло стадии яркости неоновой рекламы, лампы дневного света и уже приблизилось по силе к дуговому фонарю. Но что еще более интересно — свет стал просматриваться наверху. Яркий луч вырывался из незакрытой двери кабельного туннеля на горизонте 82.

То, что свет появился под нами, на горизонте 94, у меня не вызвало удивления. Я моментально сообразил, что его источником является та самая странная конструкция, которую прошлой ночью сооружал Чудо-юдо, вероятно, под диктовку «черного ящика». И поскольку свет появился ровно в 13.30, мне не понадобилось долго ломать голову, чтобы догадаться — «башенка» была механизмом для открытия Большого Прохода.

Этот самый Проход представлялся мне чем-то вроде тех «дверей» из воздуха, имевшего плотность воды или киселя, с которыми мне пришлось сталкиваться дважды. Первый раз — в том потоке времени, где была экспедиция на объект «Котловина», а второй раз вчера, в президентском дворце. Правда, несмотря на схожесть ощущений при встрече с этими «дверями», в первый раз я был просто перемещен в пространстве, а во второй — вышел в искусственную реальность и вынужден был созерцать БСК-2. Оба раза ко всему этому имел отношение «Black Box», в первом случае большой «черный камень», во втором — маленький «черный ящик». Но ни в том, ни в другом случае не было никакой «башенки». Тем более

— с перстнями Аль-Мохадов.

Я вспомнил, что Чудо-юдо монтировал свой таинственный прибор в одной из одиночных камер бывшей тюрьмы на горизонте 94. В этой камере не было ни одного окошка, а дверь была стальная и плотно прилегала к раме. Было еще вентиляционное отверстие, выходившее, должно быть, в вентиляционный короб, через него — в вентиляционную галерею горизонта и, наконец, в вентиляционную шахту. Наверно, кабельный туннель тоже вентилировался, но мне что-то не верилось, чтоб столь яркий свет смог через целую кучу изгибов добраться сюда… И уж тем более странно, что свет мог появиться двенадцатью метрами выше, на горизонте 82.

Конечно, если это, допустим, нечто вроде сверхмощного ГВЭПа, то он может пробурить лучом на режиме «О» и большую толщу…

За спиной послышался гулкий топот ног и какой-то шуршащий шум, будто что-то волокли вниз по лестнице. Хотя «джикеи» не могли топать так громко своим войлоком, я на всякий случай отпихнул Веру с ребенком к двери и наставил автомат на поворот лестницы.

— Не стреляй, свои! — рявкнул Сарториус. Луза и Гребешок волокли под микитки оглоушенного, но явно живого «джикея». Теперь стало уже настолько светло, что никаких фонарей не требовалось. Пленнику могло быть и полста, и шестьдесят с гаком, но выглядел он моложаво, спортивно. Да и силенок было в достатке. Едва очухался, стал дергаться, да так, что такие крепкие ребята, как Луза с Гребешком, его едва держали.

— Это фон Воронцофф, — сказал Сорокин, пока Луза с Гребешком пристегивали пленника к поручню лестницы. — Соловьева пришлось грохнуть в туннеле. Хотя он втрое меньший гад, чем этот. Но он и только он знает, как это можно остановить.

— Да, знаю! — Воронцов вызывающе поднял голову. — Но вы узнаете о пути к спасению только тогда, когда расколете икону пополам!

— Этого нельзя делать, — сказал я уверенно.

— Нет, только так. Потому что уже открылся Большой Проход и сейчас первые счастливцы уходят по нему в иной мир! — патетически вскричал Рудольф Николаевич. — Они будут жить вечно! А вы, вы все умрете! Уже через полчаса эта стальная лестница накалится докрасна, и вы испытаете все муки ада, прежде чем умрете.

— А может, и правда, рубануть ее? — неуверенно пробормотал Луза. — Все равно, кому она теперь нужна, деревяшка эта?!

— Молчи, блин! — сказал я. — Если мы это сделаем, нам точно хана придет!

— Да какая разница?! — заорал Гребешок, явно поддерживая земляка. — Ну, допустим, ты в Бога веруешь, святыней ее считаешь — все понятно. Можешь не рубить! А мне, между прочим, по фигу. Я знаю, что если у этого козла бзик — он упрется и не скажет. Не чувствуешь, что ли, жарко становится? Точно, температура растет!

— Нельзя этого делать! — строго сказал Сарториус. — Нельзя!

— Да пошел ты на хрен, гэбист драный! — оскалился Гребешок, вцепляясь в камуфляжку Сорокина. — Отдашь или нет?! По стенке размажу!

— Ах ты с-сука! — Я хватанул предплечьем по рукам Гребешка. — Отдзынь от него, пар-раша!

— Паскуда! На наших наехал? — проревел Луза. — Сукой назвал?

Я внезапно понял: «Black Box», пробравшийся в Воронцова, потихоньку просочился в них, а теперь, пользуясь случаем, хочет вцепиться и в меня. Ненависть, разгоравшаяся в нас всех, прокладывала ему дорогу. С другой стороны, попробуй уговори Лузу с его полуторастами килограммами! Если попадет своим кулачком в левую щеку, то правую подставлять уже не потребуется…

— Назад, шпана! — отскакивая из-под возможного удара, зарычал я. — Всех пошмаляю, лярвы гребаные!

Ствол «AR-18S» уставился на разъяренных «куропаточников». Но не напугал, а лишь остановил. Во мне сцепились две силы: одна прямо-таки требовала — «мочи, пока не поздно!», а другая осаживала, убеждая, что это происки «черного ящика». Луза, чуя мою неуверенность, неторопливо потянулся к поясу, где торчала рукоять «глока», а Гребешок постепенно отодвигался от Лузы в сторонку, чтоб не угодить под одну очередь.

— Перекреститесь! — внезапно произнес коммунист Сорокин неожиданно зычным комиссарским голосом, которым, должно быть, целые полки можно в атаку поднять. — Именем Божьим заклинаю, перекреститесь!

И сам, как это ни удивительно, наложил на себя крестное знамение… Луза с Гребешком будто завороженные — тем более что так оно и было! — тут же троекратно повторили его движения.

Ну а я что, хуже, что ли? Переложил автомат в левую руку и тоже по всем правилам осенился… Щелк! Что-то полегчало… И сразу появилась идея.

— Этого, этого крестите! — заорал я, указывая на Воронцова. Сарториус, Луза, Гребешок и даже Вера, которая до того безучастно стояла в сторонке, начали чертить в воздухе кресты. Чирк! Чирк! Одна за одной несколько вспышек сверкнули на черном силуэте пленника. Воронцов испустил какой-то невероятный рев — я таких даже в видеофильме «Чернокнижник» не слыхивал! — и обмяк, повиснув на скованных руках. Но зато во все стороны — вверх и вниз тоже! — искрясь, унеслось множество мелких, с теннисный мяч размером, «зеленых ежей».

Сорокин уже хлопал по щекам Рудольфа Николаевича:

— Очнитесь, Воронцов!

Луза пробормотал:

— Ну, блин, и чертовщина… Прямо ужастик какой-то!

Гребешок обалдело похлопал глазами и проворчал:

— Галлюцинация… Я ж тебя застрелить мог, Барин!

— Я тоже… — прошептал я. — Это ж такое дело…

Воронцов тяжело открыл глаза.

— Это вы, дон Умберто? Который час?

— 13.45.

— Уже началось?! Господи, спаси и помилуй! Где икона? Вы ее не разбили?!

— Нет, — отозвался Сорокин. — Хотя вы и очень просили…

— Это он, Враг!!! — с доподлинным ужасом пробормотал Рудольф Николаевич.

— Отстегните меня… Слово дворянина, я не попытаюсь бежать. Господи, как же Он хитер!

Луза нашел ключик от наручников и освободил Воронцова.

— Надо спешить! — озабоченно разминая запястья, произнес тот. — Только бы успеть… Вы точно не разбили икону?! Покажите ее!

Сарториус расстегнул камуфляжку и бронежилет, вытащил икону… Воронцов упал на колени, перекрестился уже самостоятельно, пробормотал:

— Богородица-Дево, Царица Небесная, Пресвятая Владычица! Заступница милосердная! Вразуми нас, рабов твоих, грешных и темных! Просвети и оборони от лукавого! Спаси и помилуй! — Мне показалось, что это была не молитва, а скорее какое заклинание, набор кодовых фраз…

И тут икона словно бы осветилась изнутри, отбросив какой-то странный блик на лицо бывшего россиянина. Только теперь я смог ее увидеть как следует. Впрочем, наверняка в обычной обстановке икона смотрелась совсем не так. Конечно, когда ее освещали свечами или лампадкой, все многочисленные бриллианты переливались как радуга, и чеканное золото оклада отражало эти блики. Наверно, это было красиво. Но сейчас было иное. Сияние исходило изнутри, а не извне. Постепенно оклад терял свою вещественность, переставал восприниматься как сочетание металла и прозрачных камней, а превращался в лучистый, расплывчатый и зыбкий ореол, посреди которого все ярче, четче и рельефнее прорисовывались лики Богоматери и Младенца. Оттуда, из глубины ореола, от этих ликов шло Спасение и Жертвенность…

 

МЕЖДУ ЯВЬЮ И СНОМ

Примерно через минуту мне впервые показалось, что эти плоскостные, писанные кистью древнего мастера изображения становятся более живыми, обретают объем и меняют цвет. Еще спустя полминуты мне привиделся лучистый блеск в глазах и одновременно почудилось, что губы Богородицы дрогнули, будто она собиралась произнести какую-то фразу. При этом радужный туман все больше распространялся вокруг ликов, постепенно заполняя всю площадку и окутывая находившихся на ней людей. Я ощутил, что теряю ощущение реальности и вхожу в некий пограничный мир, где сон и явь сливаются воедино, переплетаются, спутываются и перестают быть противоположностями.

Еще через какое-то время контуры шахты, лестницы, кабельной трубы, поручней, двери кабельного туннеля, всех людей, присутствовавших на площадке, полностью исчезли. Я не ощущал ни земной тяжести, ни стальных листов площадки под ногами. Даже собственное тело, окутанное радужным туманом, стало каким-то эфемерным, бесплотным, призрачным. Черный «джикейский» комбинезон, бронежилет, оружие и амуниция — исчезли. Я уже не мог понять, одет я или нет, и даже больше — был не уверен, что у меня есть тело. Зато там, где находилась Богородица с Младенцем, туман как бы рассеивался и расступался. И уже видно было, что это не горельефы или скульптуры, а живые существа, одетые в старорусскую одежду. Причем их лица все больше обретали облик Веры и Юрика.

Свет, который исходил от них, становился все ярче, золотистее, все больше напоминал солнечный, и смотреть на него становилось все труднее.

Я ждал, что услышу от них некое Откровение, какое-то Слово, которое, как известно, было в начале ВСЕГО.

Но на самом деле ничего я не услышал. Просто Богородица подняла правую руку и указала куда-то за мою спину. И хотя прямой команды повернуться вроде бы не было, мой взгляд повернулся на 180 градусов. Там, все в том же радужном тумане, возникло нечто похожее на окно в облаках. В этом окне я увидел лабораторию Чуда-юда на горизонте 82, только все оборудование ее уже куда-то исчезло. Остался лишь длинный вытянутый зал, залитый знакомым мне ослепительно ярким, режущим глаза светом. Вместо дальней от меня торцевой стены, посреди этого голубоватого, электросварочного сияния стремительно скручивалась черная спираль, постепенно приобретавшая форму воронки. Свет пытался сжать, захлестнуть эту жуткую, беспросветно-черную пасть, но ему это не удавалось. Чернота все густела, углублялась, а горловина воронки неумолимо притягивала. В нее, словно в странный, противоречащий физическим законам, горизонтальный водоворот постепенно всасывалось все, что еще оставалось в зале. А оставались в зале только люди. Их было довольно много, несколько десятков человек, знакомых и незнакомых. Конечно, там был сам Чудо-юдо, Эухения, Зинка, Вика, Лариса, Пепа и Аурора, Ваня, Валерка, Олег, три подопытные мамаши, трое супермладенцев, охранник Рауль, инженеры Борис и Глеб, а также еще какие-то типы то ли из обслуги «Горного Шале», то ли из СБ ЦТМО. Черное жерло воронки надвигалось на них, подхватывало крайних и, вращая по спирали, уносило куда-то в Неизвестность. А они стояли и улыбались глупыми, самодовольными, даже счастливыми улыбками. Потому что думали, что спасаются. Когда я присмотрелся, то увидел: на глазах у всех были огромные голубовато-зеленые бельма. Слепцы! Они не видели, что их ждет. Более того, им мерещилось, будто они уже видят прекрасную, «экологически чистую» планету с голубыми реками и зелеными лесами. Эти фантастические пейзажи светились там, в бельмах, будто в маленьких цветных телеэкранах. И плевать им всем было на то, что у них души отбирают, им вечную телесную жизнь посулили…

Но я-то откуда-то знал: все не так! Они не только отдавали Врагу души, но и тела. Их ждала не вечная жизнь, а аннигиляция, обращение в ничто, для того, чтобы Враг поглотил выделившуюся энергию и с ее помощью превратил Землю в ад.

Чудо-юдо исчез в черном водовороте одним из первых, туда же нырнула Эухения, еще какие-то люди…

Страшновато стало, но только на миг. Сзади, оттуда, где находилась Богородица, вынесся искрящийся, переливающийся ало-желто-оранжевыми красками луч или даже поток света, и я, должно быть, слившись с этим потоком и окончательно потеряв человеческую форму, превратился в острие этого луча — разящее, уничтожающее оружие Справедливости и Возмездия!

В мгновение ока световой меч рассек черную воронку, клочья ее разлетелись в стороны. Единый поток света тут же разбился на тысячи малых, но острых лучиков, которые продолжали дробить бесформенные клочки черного на более мелкие и мельчайшие кусочки, крошки и пылинки. Но один, наиболее крупный клок черноты сумел скататься в шарик, ощетиниться зелеными иглами, и именно на него Высшая Воля направила свое острие — то есть меня.

Столкнулись! Сверкнула ярчайшая вспышка! Грохот неимоверный, будто разом взорвались тысячи ядерных бомб, заполнил уши.

И тут же все погасло. Я очутился в странно знакомом месте. Когда-то — и не очень давно! — мне уже доводилось видеть во тьме красный прямоугольный контур. Такое впечатление, что он был обведен неоновыми трубками, будто на световой рекламе. Причем в прошлый раз я не сразу разобрал, горят ли эти трубки на сплошной стене или ограничивают какой-то проем. На сей раз тоже ощущалось сомнение, но оно быстро улетучилось. Я вспомнил, что контур ограничивал проем виртуальной двери, в которую я обязательно должен войти, но там, за дверью, подстерегает опасность. И очень серьезная…

Снова, как и в том недавнем прошлом, я испытал два взаимоисключающих воздействия.

Во-первых, меня, как магнитом, потянуло к мерцающему алому контуру. Это тяготение сопровождалось какими-то таинственными звуками, вроде бы не имеющими смыслового содержания. Однако с каждой секундой эти звуки воспринимались все более однозначно: как призыв и даже как приказ приблизиться к светящемуся прямоугольнику. Что-то манящее появилось и в самом мерцании красного контура. Чуть позже возник еще и запах, странный, ни на что не похожий, знакомый лишь по прошлогоднему «дурацкому сну-ходилке». Не очень приятный и тревожный какой-то. Но этот запах странным образом заставлял сосредоточить внимание на алом прямоугольнике — несомненно. Им оттуда веяло. Сначала ощущался только сам запах, но потом я стал осязать нечто вроде ветерка, исходившего из алого прямоугольника. Именно с этого момента я утратил все сомнения — прямоугольник воспринимался мной только как некая дверь, и никак иначе.

Во-вторых, желанию подойти к этой самой двери препятствовал страх. Неосознанный и не привязанный к чему-либо конкретному. Похожий страх я испытывал в недавних дурацких снах, когда перевоплощался в Майка Атвуда и переживал похищение инопланетянами. Или тогда, когда шел на виртуальную встречу с покойным Васей Лопухиным, а потом охотился на Белого Волка. Но похожесть эта была обманчивой. Сейчас происходило нечто совсем иное, я уже не ощущал себя самим собой и сознавал, что это не обычный «дурацкий сон», из которого, если что, могу выйти в реальный мир. Здесь надо было быть очень осторожным, ибо от меня сейчас зависело ОЧЕНЬ МНОГОЕ, может быть, даже ВСЕ. Я рисковал не только собой, и ответственность эта была невероятно, просто чудовищно огромна. Я даже не мог ее осознать до конца.

Итак, меня, с одной стороны, тянуло к двери, с другой — отталкивало от нее.

И все-таки желание приблизиться к двери было сильнее. Поэтому в конце концов, я сделал шаг вперед. Волна страха тут же усилилась, мне отчетливо представилось, будто, войдя в контур двери, я перешагну некий порог, за которым таится ВЕЛИКИЙ УЖАС, с которым мне, ничтожному, не справиться. Но тут же я вспомнил, какая ВЕЛИКАЯ СИЛА стоит за мной, и, преодолев робость, прошел в красный контур.

Страх практически сразу исчез. Впрочем, и стремление двигаться вперед ослабло. Ослабло потому, что ничего неожиданного не произошло, просто, оказавшись за порогом «красной двери», я увидел три точно такие же. Только отстояли они гораздо дальше от меня. Поначалу казалось, будто двери находятся в одной стене, рядком. Но постепенно произошла какая-то трансформация в восприятии, и я стал осознавать, что к каждой из трех дверей ведет отдельный туннель.

Дальше все пошло так, как во время «дурацкого сна-ходилки» и посмертной встречи с Васей Лопухиным. Я проходил Двери, набирал знакомые коды, превращал отвесные шахты в коридоры.

Все ближе была дверь той комнаты, в которой я когда-то получил от Васи его посмертное послание и архивированные файлы его памяти. Потом я удирал из этой комнаты от Белого Волка. Тогда мы с Чудом-юдом сомневались, где происходила эта встреча — в искусственном переходнике, образовавшемся при временном объединении моего и Васиного сознания, или же конкретно в моем мозгу. Теперь я четко понимал, что нахожусь внутри собственного сознания и именно здесь должна состояться решающая последняя схватка.

Почему-то я ждал, что Враг появится оттуда, из-за дверей комнаты, где мы встречались с Васей. Но он пришел с другой стороны, с той же, откуда и я.

Это был не «зеленый еж», не «длинный-черный», не «Black Box» и даже не «черный камень». То, что, омерзительно шмякая, пришлепывая и побулькивая, вползло в 500-метровый «коридоршахту», напоминало прежде всего гигантскую кучу дерьма. Вонь, исходившая от этого месива, разила за полкилометра, и чем ближе подползала ко мне омерзительная масса, тем сильнее воняла.

Там, в этой куче омерзительного и страшного, что-то ворочалось, хлюпало, выло. Оттуда то высовывались некие щупальца, то выпрыгивали какие-то жуткие существа с огромными головами, пупырчатой кожей и чудовищными когтями, которые были вроде бы разного пола и тут же приступали к каким-то брачным играм.

Сначала мне казалось, что Враг будет долго ползти эти 500 метров, потому что коридор выглядел наклонным, и гнусная масса как бы вползала вверх по наклонной плоскости. Но чем ближе она подползала, тем меньше становился уклон, и когда половина пути до меня была пройдена, оказалось, что коридор строго горизонтален. Но черная грязь поползла дальше и теперь уже

скатывалась на меня с горки. Из массы с чавканьем высунулись три жуткихчерепа с оскаленными зубами и громко, злорадно захохотали.

— Не уйдешь! — заорал чей-то громовой голос, и тут посреди кучи воздвигся метровый постамент — явный «Black Box»! — на котором я увидел ту самую таинственную конструкцию, сооруженную Чудом-юдом в камере-одиночке на горизонте 94. Зловещие багровые лучи вырывались из тех усеченных пирамидок, в которые Чудо-юдо положил перстни Аль-Мохадов. Эти лучи причудливо выгибались в пространстве и медленно свивались в общую багрово-черную спираль — очень похожую на ту, что была разрублена световым мечом.

Неожиданно я понял: Враг принял облик того зла, которое было во мне самом. Не было такого смертного греха, который я не совершал — убивал, прелюбодействовал, желал и имел жен ближних, воровал, клятвопреступничал и просто врал. Все это приняло теперь зримый образ, отвратительный и ужасный. Коридор все более наклонялся в мою сторону, черная мерзость скользила все быстрее, еще минута — и коридор превратится в шахту, а я окажусь на самом ее дне, поглощенный и раздавленный грудой собственных грехов…

Впрочем, на будущем «дне» шахты — я воспринимал его все еще как конец коридора, — как и прежде, имелась большая дверь, окантованная все тем же алым контуром. В прошлый раз над ней располагались четыре яркие рисованные картинки. Тогда, помнится, на одной из них была изображена игральная карта — валет пик, на другой — сказочный царевич, на третьей — серый кот, на четвертой — болт с четырехгранной головкой. Они символизировали тех, с кем я летал в Афган за «черным ящиком» — Валета-Валерку, Ваню Соловьева, Васю Лопухина и погибшего там Болта. Сейчас картинок было пять. В середине между царевичем и котом появилось изображение Белого Волка с оскаленной мордой. Картинки, символизировавшие Васю и Болта, были обведены синими рамками, а те, что символизировали Валерку и Ваню, — алыми. Этот знак я тоже помнил — Валерка и Ваня были живы, Вася и Болт умерли. Но чей же символ Белый Волк? Его картинка была с трех сторон обведена синим, а с одной — алым.

Двух секунд мне хватило, чтобы догадаться — это мой символ. Ужасному чудовищу осталось пройти ровно четверть пути, чтоб поглотить меня навеки. Да, именно так, Волчарой, называла меня та Ленка, чье тело осталось на ступенях лестницы, а душа в другой оболочке еще ждет своей участи, которая зависит от меня…

Но ведь Белый Волк однажды чуть не сожрал меня в этом коридоре? И вообще…

Красная капелька-курсор no-прежнему висела в воздухе рядом с картинками. Ясно, что мне вновь предлагался выбор.

И я решился. Поставил курсор под картинку с Белым Волком. Думал: откроется дверь, выпрыгнет чудище ростом с быка и зубами, как у акулы, — и все закончится куда быстрее. Но дверь не открылась. «Что же будет?» — мелькнула суматошная мысль, и тут же я услышал знакомые слова, произнесенные призрачным Васей еще в самом первом БСК:

— Там увидишь, что будет. Прощай! Оставляю тебе Волка. Если очень нужно будет, скажи: «Белый, фас!»

— Белый, фас! — заорал я, и дверь с картинками раздвинулась в стороны, будто в вагоне метро.

Ужасающий рев сотряс воздух, Белый Волк — по-моему, он в этот раз был побольше, чем бык! — оскалив чудовищную пасть, пролетел мимо меня и грудью ударил в зловещую башенку с багрово-черными лучами, так и не свившимися в спираль-воронку…

Ослепительная вспышка залила все вокруг буйным, всепобеждающим светом. Как-то незаметно он перешел в уже знакомый мне радужный туман, который сразу начал редеть и рассеиваться. Проглянули голубое небо и ободряюще-яркое солнце.

Тихий женский голос, исходивший откуда-то из синевы небес, ласково произнес:

— Белое зло пожрало черное. Минус на минус дает плюс! Ты спасен!

МАЛЕНЬКИЙ ДИАЛОГ ВМЕСТО БОЛЬШОГО ЭПИЛОГА

— Надули вас, Зинуля, с этим товаром. Ни хрена это не фирма. Самопал китайский. Говорила же, блин, возьмите меня, помогу! Нет, биомать, поперлась с этой Лариской. Да она нубук от замши не отличает, овца траханая! Фиг вы чего обернете по деньгам. Баксов на шестьсот залетите. Хорошо, если Игоряшка найдет сразу, а то на счетчик встанете.

— Ой, да ладно тебе, Лен! Найду я эти бабки, если что. А в следующий раз поедем вместе. Как твой-то, выписался из дурки?

— Выписался… Толку-то с него? Ну, месячишко не пил, может, даже полтора. А сейчас опять не просыхает. Правда, драться больше не лезет. Но зато фигню Какую-то мелет. Даже больше прежнего.

— Чего, опять, что ли, про отца-генерала?

— Да конечно! И про этот остров дурацкий, про то, как по три бабы зараз трахал, про чертей всяких… Даже, представляешь, врал, будто мы с тобой — кандидаты наук!

— Это я слышала. Сидели, помню, как-то, ты на работе была. И вдруг он мне какую-то абракадабру говорит. На мат не похоже, на феню тоже. Спрашиваю: «Коль, ты чего?» А он: «Неужели не понимаешь?» Я говорю: «С какой стати мне всякую ахинею понимать?! У тебя язык заплетается, а я должна мозги напрягать?» Твой сделал рожу, будто его поленом по голове приложили: «Да ты ж знаешь испанский!» — «Обалдел, что ли? — говорю. — Я в Китай езжу, а не в Испанию. Да и по-китайски ни хрена не знаю, там все по-русски шпарят».

— Точно, Зинуль, он и меня спрашивал, по-английски, якобы! Да так быстро, блин! В школе у меня ж трояк был, сама помнишь. Похоже, конечно, только откуда ж он его знать может, шпана детдомовская?

— Да ни хрена он не знает, без работы сидит, телик смотрит небось, а там фильмы идут или клипы. Выучил пару фраз из сериала по-испански, пару слов из клипа по-английски — и выпендривается! Доктор-то чего в дурдоме сказал?

— Зин, я чего, понимаю, что ли? Одно ясно — пить надо меньше. А то емутам, в дурке, понимаешь ли, казалось, что война началась, что его отец-генерал каких-то инопланетян на землю натравил или даже чертей вообще… Чувствуешь?

— Развелась бы ты с ним, а? А то смотри, пришибет он тебя по пьянке. Я вон своего Лосенка посадила — и жуть как довольна. Мужиков, Лен, на наш век хватит! Слава Богу, что хоть детей от этих придурков не нарожали.

— Да ну, пачкаться еще с ними, нищих плодить. Блин, я как подумаю, что у меня с Колькой могло трое быть, если б аборты не делала, — вообще в осадок падаю. На что б жили, а? Ему сейчас хоть пенсию какую-то дают по инвалидности, у меня в магазине зарплата под миллион — еще куда ни шло. Хоть сапоги иногда купить удается. А были б дети? На панель идти, что ли? Там ссыкух по семнадцать лет до фига, нас даже на вокзал не возьмут.

— Все равно, Лен, надо тебе этого придурочного гнать. Помнишь, как он рассказывал, будто был бандитом и людей в кочегарке жарил? У него точно мания какая-нибудь. Зарежет и подожжет. Жалко ведь, отец с матерью дом поднимали, а этот все запустил. Алкаш поганый!

— Алкаш не алкаш, а все-таки иногда дрова попилит, картошку выкопает. Да у него, между прочим, еще и стоит иногда… Гульнуть, если приспичит, я всегда сумею. А разводиться — деньги тратить надо. Ну его на хрен! Пусть живет да врет с три короба, мне не жалко.

— За это и выпьем!