1. Проба

Хуже всего дело обстояло с трубками. Правда, на Подгорной улице жил Яшка Баглай, одноногий мальчишка страшной силы. Он нигде не учился, дружил только со взрослыми, и у него всегда можно было достать резину для рогаток, настоящий порох и эти самые трубки. Только за все нужно было Баглаю платить. Меняться он ни за что не соглашался. А у нас никогда не было денег. Нам не давали родители. Поэтому трубки мы доставали другими путями. Но эти пути были ненадежны, и трубки, которые попадали нам в руки, были тоже ненадежны: или слишком тонкие, или из какого-то хрупкого металла. Они быстро засорялись или лопались, когда молотком надо было сплющить конец, и ничего путного из них, конечно, не получалось.

Только Юрка Блинов раздобыл где-то отличную медную трубку толщиной с указательный палец. И у него все получилось, как надо.

Сначала он расплющил один конец трубки и загнул его под прямым углом. Потом для надежности он залил этот конец трубки внутри у загиба свинцом. Слева от загнутого конца просверлил крохотное отверстие для затравки. Рукоятку выточил из дубового корневища. Трубку уложил в специально выдолбленный желобок, а загнутый хвост врезал в рукоять для упора. Затем толстой медной проволокой, наматывая ее виток к витку, намертво притянул трубку к рукоятке.

Мы видели подобные пистолеты в нашем краеведческом музее. Порох в них насыпался горстью, забивался бумажный пыж, горстью же отмеривалась дробь, и все снова крепко-накрепко запыживалось. Грохот, наверное, получался, как от охотничьего ружья. И руку, наверное, так подбрасывало вверх, будто ее с размаху ударяли снизу. Это были тяжелые дуэльные или боевые пистолеты, и делались они парами, на заказ, известными в то время оружейными мастерами, и хранились они в дорогих деревянных футлярах, обтянутых кожей снаружи и выложенных бархатом изнутри.

То, что получалось у нас, запросто называлось самопалами. Били эти самые самопалы дробью или мелкими камешками шагов на десять-пятнадцать и хранились в тайниках под крыльцом, или в сараях, или на чердаках, чтобы не нашли родители.

В воскресенье на Юркином дворе мы осматривали новенький самопал. Он весил не меньше килограмма и длиной был около тридцати сантиметров. Но рукоятка так удобно сидела в кулаке, что веса почти не чувствовалось.

- Да-а... это штука! - с завистью сказал я, прицеливаясь в забор. Зарядить бы его настоящим порохом...

Борька Линевский подкинул самопал на ладони, заглянул в медное дуло и покачал головой.

- Нельзя порохом. Разорвет.

- Почему?

- Потому. Смотрите. - Борька показал на чуть заметную трещину у загиба трубки. - Вот здесь он лопнет.

- Дай сюда, - сказал Блин, отбирая у Борьки самопал. - Там вот настолько свинцом залито, - показал он пальцами. - А это не трещина, а просто вмятина. Понимать надо.

- Ну-ка, покажь! - И самопал перекочевал к Тошке Федорову.

- Ничего не разорвет. Такую трубку чтобы разорвало? Чепуха это, - сказал Тошка. - В нее две коробки спичек засадить можно, и ничего не разорвет. Да если бы у меня такая трубка...

- Сейчас мы его попробуем, - сказал Блин, засунул самопал за пазуху, и мы отправились в Затишье.

Место постоянных наших сборов находилось на самом краю города, за огромным желтым зданием педагогического института в глубоком овраге, вырытом речкой Шалушкой.

Вернее, это была даже не речка, а ручей, который журчал на дне десятиметрового глинистого ущелья. Склоны ущелья сплошь заросли колючим тёрном и боярышником, и спуститься к воде можно только тайными мальчишескими тропками.

От края оврага до самого Затишья, где был пединститут, тянулись огороды, а правее, у дороги на поселок Кенже, за полуразрушенной оградой, белели кресты кладбища.

Спустишься на дно оврага - и будто никогда на свете не было города, будто попал ты в тропические джунгли, кругом только кусты, ветви которых переплелись между собой, да над головой бледное от жары небо.

Рассказывали, что в овраге водится много змей. Но, честное слово, мы никогда ни одной не видели. Лягушек там было полно, это верно, и под вечер они орали так, что глушили человеческий голос. А вот змей не было.

Мы спустились к самому ручью, в то место, где кусты росли не так густо, и Борька установил на глинистой круче мишень - фанерину с несколькими нарисованными углем кругами, а Блин начал заряжать самопал. Он достал из кармана пузырек с черным порошком, комок ваты и спичечную коробку с дробью.

- Порох? - вцепился Борька в пузырек с порошком. - Где достал?

- Убери руки! - сказал Блин. - Где взял, там уже нет. Он зажал самопал между коленями, стволом вверх, потом зубами вытащил из пузырька пробку и всыпал в ствол сразу чуть ли не половину пороха.

- Ты что, сдурел? - сказал Борька. - Надо чуть-чуть. Это же "Сокол", настоящий охотничий!

- Без тебя знаю! Не из таких стрелял, будь уверен! - сказал Блин, забивая в ствол толстым гвоздем вату.

Мы знали, что когда Блин в чем-нибудь уверен, спорить с ним так же бесполезно, как, например, с телеграфным столбом.

По-моему, и дроби он тоже всыпал многовато. Я никогда не решился бы выстрелить таким зарядом. Но Блин ничего не боялся.

- Крепче запыживать надо, тогда полный порядок. И жахнет тогда - будь уверен! А утрамбуешь порох кое-как - он только пшикнет, и все...

Он сунул коробку с дробью в карман и встал. Самопал отсвечивал тусклой медью в его руке. Мы столпились за спиной Юрки. А он вставил в специальные проволочные дужки затравочную спичку, взглянул на нас, на кусты, на мишень на том берегу ручья и, вытянув руку, прицелился.

Борька Линевский, стоявший рядом со мной, на всякий случай прикрыл лицо ладонью и выглядывал из-под нее одним глазом. Я отошел немного в сторону - не оттого, что мне было страшно, а чтобы не так сильно оглушило. Тошка Федоров встал прямо за Юркой и, приоткрыв рот, как зачарованный глядел на неподвижный ствол самопала.

Юрка прицелился, отвернулся для безопасности и чиркнул коробком по затравочной спичке.

Страшный грохот рванулся вверх и вдоль по оврагу. Юрка исчез в облаке белого дыма. В нос мне ударило едким запахом серы, и лицо опалило горячей волной. Вслед за этим я перестал слышать. Уши заткнуло плотной тишиной.

Первым опомнился Тошка. Он перемахнул через ручей и бросился к мишени. Он выдернул фанерину из земли, поднял ее над головой и что-то заорал. Вся середина мишени была вырвана, будто через нее пролетело пушечное ядро. Мы посмотрели на Юрку.

Блин сидел на корточках, крепко зажмурив глаза и зажимая под мышкой левой руки правую ладонь.

- Попал! Есть! В самую середину! - подбежал к нему Тошка, но Юрка продолжал сидеть не открывая глаз. И вдруг я увидел, что на левом боку на рубашке у него расползается яркое алое пятно.

- Кровь! Ребята, смотрите, кровь!

- Юра... ты что? - тронул его за плечо Борька Линевский. - Оцарапало, да?

Юрка ничего не ответил, только сжался сильнее и прикусил зубами нижнюю губу.

- В бок ему стукнуло, не видишь, что ли? - сказал Тошка.

- Юра, тебе в бок попало, да? - снова спросил Борька.

- Нет... р-р-рука... - сквозь зубы выдавил Юрка.

- Покажи!

- Отстаньте... - прошептал Юрка.

- Вот чудак! - сказал Борька. - Может, тебе не стукнуло, а просто осушило.

- Ос-сушило... - сказал Блин, открывая глаза и жалобно глядя на нас. Мне, наверное... палец... оторвало...

- А ну, покажи! - решительно приказал Борька. - Чего боишься? Девчонка ты, что ли? Покажи!

Юрка помедлил немного, потом приподнял локоть и вынул правую руку из-под мышки.

Даже Тошка, который в прошлом году рубанул себе по ноге топором, и тот прошептал:

- Ух, ты-ы-ы...

Сверху, у кисти, рука была черная, будто закопченная, и с нее в некоторых местах слезла кожа, а пальцы будто окунули в кровь, и с них часто-часто капало.

- В больницу надо, - решительно сказал Борька.

Но Юрка снова сунул ладонь под мышку и замотал головой:

- Нет! В больницу я не пойду!

- Вот чудак! Понимаешь, йодом надо залить, а то заражение будет.

- Нет! Йодом не надо! - сказал Блин. - Надо только промыть, а йодом не надо! Потому что не сильно стукнуло... Только крови много, вот и кажется, будто сильно.

- Ну ладно, - сказал Борька. - Ребята, у кого есть чистый носовой платок?

Платка ни у кого не оказалось. В карманах у нас было что угодно, только не платки.

- Тогда надо домой.

- Нет! - сказал Юрка. - Домой мне нельзя. Дома знаешь что будет?

- Двигаем ко мне. Я ближе всех отсюда живу, и моя мать никогда не ругается, и у меня бинт есть, - сказал Тошка.

- Твоя мать не ругается? - воскликнул Борька. - Вот придумал! Уж если кто ругается, то...

- За это она никогда не ругается. Наоборот, она даже сама перевяжет. Она это здорово умеет, ни капельки не больно. Ты еще не знаешь про нее, а болтаешь... Да, может, ее и дома сейчас нет...

Наконец мы уговорили Юрку.

- А самопал где? - спохватился Тошка.

- Ну его к бесу, - сказал Юрка. - Валяется где-нибудь в кустах.

Видно, ранен он был не на шутку, потому что в другое время так никогда не сказал бы.

- Идите, ребята, я сейчас! - крикнул Тошка.

Мы начали подниматься наверх.

Юрка шел впереди.

Кровавое пятно на его рубашке расползлось из-под мышки до самого пояса. Борька накинул ему на плечи свой пиджак, чтобы ничего не было видно.

Наверху, где начинались огороды, нас нагнал Тошка.

- Нашел, - сказал он, тяжело дыша. - Его аж на тот берег отбросило. Смотрите, как развернуло.

От чудесного самопала осталась расщепленная рукоятка, на которой на обрывках проволоки держался задний конец трубки. Передняя же часть ствола лопнула и развернулась зазубренным медным цветком. Сизый, кисло пахнущий налет покрывал его изнутри.

- Эх! - вздохнул Тошка. - Пороха надо было поменьше. И пыжи ты, наверное, засадил очень туго.

- Дай сюда, - сказал Юрка.

Неловко, левой рукой он взял остатки самопала и не глядя швырнул в овраг. Деревяшка затухала по кустам и где-то внизу шлепнулась на землю.

 

2. Это кончилось так

Мы шли напрямик через кукурузные заросли. Лицо у Юрки стало желтым, на лбу выступили крупные капли пота.

- Больно? - спросил Борька.

Юрка помотал головой.

Но ему, наверное, было очень больно, потому что однажды он не выдержал и застонал.

Наконец мы добрались до последних домов по Баксанской улице. Прохожих не было видно. Только из окна дома номер шестьдесят семь выглядывал Инженер. Неизвестно, кто его так назвал. Это был странный человек. Когда бы я ни шел к Тошке, в любое время дня Инженер сидел у окна и либо смотрел на улицу, либо, опустив голову, что-то разглядывал у себя на коленях. Он сидел в кресле с высокой спинкой, всегда в одном и том же положении, и если видел ребят, улыбался им. Но ребята всегда старались побыстрее проскочить мимо его окна, потому что казалось, за всем он подглядывает и все ему нужно знать.

И только когда на улице совсем смеркалось, когда в темноте невозможно было разглядеть лицо человека, голова Инженера исчезала в глубине комнаты.

Чем он занимался, почему целыми днями сидел у окна, - никто из нас не знал. Мы только слышали, что он тяжело болен.

Миновать дом Инженера мы никак не могли. Мы обязательно должны были пройти мимо его окон, иначе пришлось бы делать большой крюк.

Когда мы появились на улице, Инженер сразу заметил нас и улыбнулся. Мы прошли мимо. Сейчас нам было не до улыбок. И тогда он нас окликнул.

Мы остановились.

Инженер, облокотившись о подоконник, смотрел на нас.

- Мне нужно с вами поговорить, ребята, - сказал он.

- Нам некогда, - сказал Борька Линевский. - Понимаете, мы никак не можем... Мы очень торопимся.

- Вижу, - сказал Инженер. - И все-таки подождите. Подойдите сюда.

Мы подошли к окну.

Инженер быстро оглядел нас и остановил взгляд на Юрке, лицо которого было серым от боли.

- Что у тебя с рукой? - спросил Инженер.

Юрка ничего не ответил и отвернулся.

- Что у него с рукой?

- Так... ничего... Царапина, - сказал Тошка.

Инженер еще раз взглянул на Юрку.

- Калитка во двор открывается изнутри, там щеколда. А дверь в дом не заперта. Идите ко мне в комнату. Быстро!

Это было сказано таким тоном, что отказаться было нельзя.

Через минуту мы вошли в комнату Инженера.

Он сидел, откинувшись на высокую спинку кресла, у которого вместо ножек были колеса с резиновыми шинами. И тогда мы поняли, почему он все время сидит у окна и смотрит, как по улице ходят люди, проезжают машины и бегают мальчишки.

- Что стали у порога? Проходите! А ты иди сюда, ближе, - кивнул он Юрке. Дайте ему стул. Вот так. Садись. Что у тебя с рукой?

- Не знаю, - сказал Юрка. - Немного обожгло... оцарапало.

- Вот ты! - показал Инженер на меня. - Открой нижний ящик стола. Там справа аптечка.

Я выдвинул самый нижний ящик письменного стола, стоявшего в простенке между окнами, и действительно, там оказалась голубая коробка с красным крестом на крышке. Я положил ее на колени Инженеру.

- Руку! - приказал Инженер Юрке. - Ну! Быстро!

Юрка прикусил нижнюю губу, весь сморщился и выпростал руку из-под мышки.

- Да... здорово тебя угораздило... - сказал Инженер, осматривая Юркину ладонь. - Что он, взорвался прямо в руке?

- Кто взорвался в руке? Ничего у меня не взрывалось! - пробормотал Юрка.

- А чем, по-твоему, можно так ранить руку? Ну, скажи, чем? Лучше молчи. Я все эти игрушки отлично знаю - и ключи, и болты, и самопалы... Сначала блеск, огонь, дым, грохот! Красота! Все кругом умирают от зависти... А потом, в один прекрасный день, вроде сегодняшнего, - фук! - и, смотришь, нет пальца или двух, а то еще хуже - нет глаз!.. А это, поверь мне, всегда так кончается. Всегда. Слышишь?.. У тебя он еще удачно взорвался...

Разговаривая так, Инженер обтер кровь с руки ватой, и мы увидели побуревший и как бы лопнувший изнутри Юркин указательный палец. Кровь из него уже не шла, а только чуть-чуть сочилась, но края раны так сильно опухли, что палец был раза в два толще других пальцев на руке.

- А теперь потерпи несколько секунд, - сказал Инженер и, смочив большой кусок марли йодом, быстро обернул им палец.

Юрка закрыл глаза и побелел, как бумага, но руку не отдернул.

- Вот и все, - сказал Инженер, перебинтовывая руку. - Ты молодец. У тебя сильный характер. Проходит боль?

- Проходит, - сказал Юрка. - Спасибо.

Инженер завязал концы бинта двойным узелком, положил аптечку на стол и повернулся к нам.

- Что же вы стоите, вольные стрелки? Садитесь, - показал он на стулья. Садитесь и давайте поговорим.

Мы сели.

Мы плохо соображали, что происходит.

Все шло не так, как должно было идти.

Сейчас каждый нормальный человек должен был ругать нас напропалую, называть хулиганами, галахами и шпаной и грозить милицией и самыми страшными родительскими карами.

А вместо этого мы сидели против бледного человека, похожего на худенького мальчика, который полулежал в кресле на колесах и, улыбаясь, смотрел на нас.

Он ждал, что мы скажем.

Но мы молчали. Нам не о чем было говорить.

Теперь, когда с Юркиной рукой все было в порядке, мы смогли оглядеться.

Мы были поражены видом комнаты, в которую попали.

Кругом были стрекозы.

Кругом было столько стрекоз, сколько мы за один раз никогда в жизни не видели.

Их слюдяные крылья поблескивали на картонных щитах, развешанных по стенам. Их суставчатые тела, серые и зеленые, проколотые длинными булавками, рядами стояли на сосновых дощечках на полке. На письменном столе, на белом бумажном листе, кучкой лежали оторванные крылья. Рядом валялись стрекозиные головы с выпуклыми, светящимися изнутри глазами. Обезглавленными туловищами доверху была наполнена коробка из-под папирос.

Здесь были собраны гигантские лесные стрекозы, которые во время полета трещат, как вертолеты, и бесшумные синекрылки, которые порхают, как бабочки, над тихими заводями. И еще были тоненькие, как булавочки, стрекозы, с крыльями, почти невидимыми, и стрекозы с такими широкими рыжеватыми крыльями, каких я в наших местах никогда не встречал. Кроме того, на письменном столе лежало множество разных вещей: наборы швейных иголок в бумажных конвертиках, пинцет с тонкими, как шило, концами, аптечные весы с маленькими пластмассовыми чашечками и набор крохотных гирек в деревянном футляре. Я заметил еще разобранный часовой механизм, сверток капроновой лески, обломки бритвенных лезвий и катушки с разноцветными нитками.

Инженер приподнялся на своем кресле и сказал:

- Меня зовут Владимиром Августовичем. А вас? Как зовут вас?

Мы назвали себя.

- Вы живете здесь, на Баксанской?

- Нет, - сказал Тошка, - только я живу здесь, на Степной. А они, - он кивнул на нас, - в разных местах. Они приходят сюда ко мне.

- Вот почему я вас так редко видел, - сказал Инженер. - Всего два-три раза. Теперь понятно. А в каких классах вы учитесь?

- Мы все в одном классе, в седьмом, - сказал Борька Линевский.

- Вот как? А я думал, что в пятом.

- Почему в пятом? - насупился Тошка.

- Потому что вы забавляетесь игрушками для пятиклассников, - он показал на Юркину руку. - В седьмом классе люди умнее.

Юрка покраснел и опустил голову. Мне тоже стало не по себе. "Вот оно, начинается! - подумал я. - Сейчас он нас понесет..."

- Но даже нынешние пятиклассники не станут возиться с такой примитивной штукой, как самопал. Это техника на уровне средних веков. А у нас сейчас атомный век.

- Так что, нам атомные пистолеты изобретать, что ли? - пробормотал Юрка.

- Почему обязательно пистолеты? - сказал Инженер.

Мы переглянулись. Действительно, почему пистолеты? Может быть, потому, что их всегда мастерят мальчишки, так же, как девчонки всегда играют в куклы?

- Настоящего пистолета вам все равно никогда не смастерить. Для этого нужны станки, а не напильники. Тем более вам никогда не изготовить патроны для настоящего пистолета. А самопалы... Скажите, очень интересно стрелять из самопала?

- Конечно, интересно! - сказал Тошка. - Если бы неинтересно, то не стреляли бы.

- Это очень нехороший интерес, - сказал Инженер. - Это интерес риска. Когда вы рискуете, вы ничего не знаете точно. "Авось выстрелит...", "авось не взорвется...", "авось попаду в мишень..." Даже средневековые инженеры никогда не стали бы так рисковать. Может быть, только алхимики... Эти, действительно, работали на сплошные "авось"... Хотя тоже не все, а самые глупые из них.

- Мы не алхимики, - сказал Тошка.

Инженер не обратил на него внимания.

- И есть другой интерес, - продолжал он. - Интерес опыта. Интерес, которым движется вся наука. Наука не может рисковать, это ей слишком дорого обходится. Да ей и не нужен риск. У нее есть расчет. Сначала вы можете прикинуть, что и как, а потом поставить опыт, проверить свой расчет.

- У нас тоже был опыт... - сказал Тошка.

Инженер удивленно поднял брови.

- Опыт? - переспросил он. - А во имя чего вы ставили этот опыт? Чего вы хотели добиться?

- Мы хотели... - сказал Тошка и запнулся.

- Ладно, молчи, - вдруг сказал Блин. - Хотели, хотели... Ничего мы не хотели. Просто стреляли и ни о чем не думали...

- Резонно, - сказал Инженер.

Перехватывая руками ободья колес, он ловко развернул свое кресло и подъехал к письменному столу. Выдвинув средний ящик, он достал из него белую продолговатую коробочку и протянул ее мне.

- Ну-ка, скажи, что это такое?

Только младенец мог ошибиться.

- Карманный приемник, конечно, - сказал я.

- Попробуй включить.

Я быстро нашел рубчатое колесико настройки, слегка выступающее из узкой щели корпуса, и повернул его по часовой стрелке. Внутри коробки чуть слышно щелкнул выключатель. Я продолжал поворачивать колесико до тех пор, пока из невидимого динамика не послышалось: "...Прикумского района досрочно готовить технику к уборке нового урожая. Уже сейчас механизаторы начали ремонтировать жнейки и механические грабли..."

- Нравится? - спросил Инженер.

- Еще бы! - сказал я.

- Давай сюда. А как ты думаешь, что это такое? - И в руках у меня оказалась коробочка из зеленой пластмассы, величиной чуть больше спичечного коробка. Только никаких щелей и никаких колесиков на ней не было, и кнопок тоже не было. Два небольших отверстия в одной из стенок, - вот все, что на ней было.

- Догадался? - спросил Инженер.

- Нет.

- Посмотри хорошенько.

Я попытался открыть коробочку.

- Не надо, - сказал Инженер, - подожди.

И вдруг коробочка ожила. Она слегка вздрогнула в моей руке, и мужской голос произнес: "...ожидается солнечная погода. Температура двенадцать пятнадцать градусов тепла..."

- Тоже приемник? - удивился я. - А как он включился? Я ничего не нажимал.

- Термореле, - сказал Инженер. - Настроено на двадцать пять градусов. Включается от теплоты человеческого тела. Оно под самой крышкой. Ты нагрел пальцами пластмассу, оно и включило питание. Только это не приемник, а радиоточка на одну станцию.

- Здорово! - воскликнул я.

Радиоточка пошла по рукам. Сработана она была отлично, не придерешься. Мы только вздыхали и переглядывались.

- А какая польза от такого включения? - спросил вдруг Борька Линевский. Пока в руках держишь - работает, поставил на стол - выключилась.

- Чудесно! - сказал Инженер. - Вот вопрос, которого я ждал. Нет никакой пользы от такого включения.

- Тогда для чего вы ее делали?

Инженер прищурил глаза и хитро посмотрел на нас.

- Для того, чтобы удивлять незнакомых.

- Удивлять? Стоило возиться! - воскликнул Борька. - Времени-то здесь сколько потрачено!

- Верно, - сказал Инженер, - времени потрачено много. Хорошо рассчитано, умно смонтировано, и все без пользы. Можно сказать - опыт, неизвестно для чего поставленный. Впрочем, это легко изменить: просто вместо теплового реле поставить кнопочный выключатель, и все будет, как надо. А вот результат вашего опыта мог оказаться непоправимым. Новый палец к руке не приставишь...

Мы молчали.

Потом Тошка спросил:

- Это правда... что вы инженер?

Владимир Августович улыбнулся и покачал головой.

- Нет, неправда. Я самый обыкновенный монтажник. Электромонтажник. Знаете, что это такое?

- Примерно, - сказал Борька Линевский.

- Ювелирная была работа, как у часовщика. Собирал я амперметры и вольтметры для особо точных измерений. Работал до тех пор, пока вот... - И он посмотрел на свои неподвижные ноги на подножке кресла.

- Авария, да? - шепотом спросил Тошка.

- Авария. Вот здесь, - показал он на позвоночник. - Теперь сижу, собираю приемники. Третий год.

- А стрекозы зачем? - не выдержал я.

- Стрекозы? - Инженер взглянул на картонные щиты на стенах. - Это очень интересные насекомые. Пожалуй, самые интересные на земном шаре. Когда-нибудь я вам расскажу о них.

- Зачем когда-нибудь? Расскажите сейчас, - попросил Тошка.

- Нет, - сказал Инженер. - Рассказывать придется много, а сейчас поздно и я устал. Хотите прийти ко мне завтра, в это же время?

- Конечно, хотим! - воскликнули мы.

- Договорились! - сказал Инженер. - Только одно условие: не опаздывать!

Мы встали и начали прощаться.

- Болит? - спросил Инженер Юрку.

- Немного жжет.

- Это хорошо, что жжет. Вот когда дергать начнет, - значит, пошло нагноение. Плохо. Заживать долго будет.

... Когда мы проходили мимо окна, Инженер снова сидел на своем обычном месте. Он улыбнулся и помахал нам рукой.

 

3. Кто что подумал

- Вот человек! - сказал Юрка, когда мы отошли от дома. - Мой бы отец не стал долго разговаривать. Отругал бы да поддал хорошенько.

- А приемничек-то! Красота! - вздохнул Тошка. - Зажмешь в кулаке - и не видно.

- Классический приемник, - сказал я. - Нам такой ни за что не собрать.

- Ну, не собрать! - занесся, как всегда, Тошка. - Если бы настоящие инструменты да полупроводники...

- Не треплись, слушать противно, - сказал Юрка. - Ты когда-нибудь паяльник в руках держал? Ну и замолкни.

- Что у него с ногами? - спросил Борька.

- Наверное, паралич, - предположил я. - В таких креслах всегда ездят паралитики.

- Позвоночник у него больной, вот что, - сказал Тошка.

- Да, позвоночник - это такая штука... От него все начинается. В детстве спиной обо что-нибудь хорошенько навернешься, вот тебе паралич или горб. Он, наверное, тоже обо что-нибудь...

- Жалко человека. Я бы двух дней не высидел в комнате.

- Я, наверное, тоже.

- А он вот сидит и еще какие приемники собирает! - сказал Юрка, поглаживая бинт на руке.

- Интересно, для чего ему столько стрекоз? Что он с ними делает? - спросил Тошка.

- Ловит и крылья рвет, - сказал я, вспомнив письменный стол.

- Нет, в самом деле?

- Наверное, он их исследует.

- Кого, стрекоз-то? Чего там исследовать в стрекозе? Голова, туловище да четыре крыла...

- Может, он этот самый... ну, которые насекомых изучают...

- Он же сказал, что он монтажник.

- Ребята, а как он их ловит, если без ног? - поинтересовался Тошка.

- Кто-нибудь ему ловит.

- А про самопалы он правильно сказал. Бессмысленная это штука. Вот научиться бы такие приемники собирать...

- Приемники, приемники... - сказал Борька. - Купил он вас своими приемниками.

- А тебе не хотелось бы такой? По совести скажи - не хотелось бы? - сказал Тошка.

- Хотелось бы. Только все равно не получится.

- Ну и дурак. Если очень захочешь, всему можно научиться.

- Вот и учись, - сказал Борька. - Меня радиотехника не интересует.

- А я не собираюсь всю жизнь из самопалов стрелять.

- А кто собирается? Кто первый начал? Ну, скажи, кто?

- Ну, я начал. Не отказываюсь. Я первый самопал сделал. Ну и что?

- Потому что ты так всегда. Сам начнешь, а потом в кусты.

- Я?

- Ты!

- А ну, скажи еще раз!

- Что, правда глаза колет? Я-то ни одного самопала не сделал.

- Конечно! Ты всегда не виноват. Всегда сухим из воды...

- Хватит, ребята! Теперь все равно, кто первый! - крикнул Юрка.

Мы замолчали.

Действительно, теперь было все равно. Спор не имел смысла.

У начала Степной улицы мы распрощались и разошлись по домам.

Я шел и думал об Инженере.

Вот кому должно быть зверски трудно. Три года в этом проклятом кресле на колесах. Три года! Когда мне делали операцию аппендицита, я лежал в больнице всего девять дней. Первые три нужно было лежать только на спине, чтобы не разошелся шов. Уже на вторую ночь у меня так заныли лопатки, будто их выламывали из спины. Медленной болью сводило онемевшие мышцы. Утром я чуть не плакал, просил у сестры, чтобы меня повернули на бок. А тут человек сидьмя сидит тысячу сто дней! И впереди никакой надежды.

Я вдруг очень отчетливо представил его боль, его беспомощность и его тоску по солнечной широкой земле.

"Надо будет почаще к нему заходить, - решил я. - Все-таки человеку приятно, когда о нем помнят".

 

4. Сила - в двишениц

- Ф-р-р-р-р! Ф-р-р-р-р!

Перевернутая вверх брюшком стрекоза отчаянно выгибается, трещит крыльями, цепляется острыми коготками лапок за Борькины пальцы.

- Стоп! Вот так и держи. Только не жми очень сильно.

Инженер остроносым пинцетом осторожно разгибает стрекозиную лапку и набрасывает на нее скользящую петлю тончайшей капроновой ниточки. Петля затягивается. Вторая лапка тоже схвачена такой же петлей на другом конце нити. Потом нить прикрепляется к рычагу динамометра, и Владимир Августович командует:

- Пускай!

Освобожденная стрекоза стремительно взмывает вверх. Нить натягивается. По циферблату динамометра ползет стрелка.

Тошка снимает отсчет:

- Один и девять... два и одна... два и пять... два и семь...

Стрекоза ходит кругами под потолком. Треск крыльев сливается в ровное сердитое гуденье.

- Увеличивает обороты, - говорит Борька.

- Три и одна, - отсчитывает Тошка, - три и три... три и четыре...

О, как хочется стрекозе вырваться за окно в упругие синие струи ветра! Как тянется она к свету! Но ей уже никуда не вылететь из этой комнаты.

- Три и пять... три и шесть... еще раз три и пять, три и семь... три и шесть...

- Вот видите, - говорит Инженер, - стрекоза весит семь десятых грамма, а сила тяги крыльев у нее в среднем три и шесть десятых грамма. Следовательно, абсолютная тяга будет два и девять десятых грамма. Четыре собственных веса! Dinamis mobilis! Ни один из механизмов, созданных человеком, не может соперничать с этой зеленоглазой красавицей! "Красавице" тем временем надоедает кружиться под потолком. Она делает последний рывок и, подсеченная нитью, шлепается на пол. Борька поднимает ее и кладет на стол. Здесь стрекоза попадает в руки Тошке Федорову. Он убивает ее эфиром, снова тщательно взвешивает, потом отрывает крылья и еще раз взвешивает, уже бескрылую. Результаты он сообщает мне. Я записываю их в тетрадь. Туда же, в особую графу, я заношу силу тяги крыльев.

Мы все заняты, кроме Юрки. Юрка пока наблюдатель. Правая рука у него висит на марлевой перевязи, перекинутой через шею. Палец все-таки нарвал. Юрка терпел два дня, потом, когда в глазах стало зеленеть от боли, не выдержал и пошел в поликлинику. Там ему разрезали нарыв и сказали, что поврежден сустав и что даже когда все заживет, палец будет плохо сгибаться.

Мы испытываем на динамометре еще двух стрекоз, и наконец Инженер объявляет:

- На сегодня хватит. Давайте побеседуем.

Мы быстро приводим в порядок стол и рассаживаемся вокруг кресла на колесах.

Загадочно улыбаясь, Инженер смотрит на нас и вдруг задает быстрый вопрос:

- Кто знает, что такое "морфология"?

- Морфология?.. Хм, морфология...

- Это... в русском языке... в грамматике, - вспоминает Тошка. - Мы проходили. Только я сейчас забыл...

- Есть такой раздел в грамматике, правда, - говорит Инженер. - Но я спрашиваю не о грамматике. Кто может расшифровать это слово?

Мы молчим. Мы не знаем, что такое морфология. После знакомства с Инженером мы поняли, что вообще очень мало знаем.

- Морфэ - форма; логос - учение. Это греческие слова. Вместе они означают учение о форме. Понятно?

Теперь, конечно, понятно.

- Так вот, то, чем мы занимаемся всю эту неделю, и есть морфология.

А вот это совсем непонятно.

Какие такие формы мы изучили? Мы только и делали, что взвешивали стрекоз да измеряли тягу крыльев динамометром, который Инженер сделал из часового волоска.

- Какие формы? - спрашивает Тошка.

Инженер удивленно поднимает брови.

- Ай-яй-яй! - говорит он. - Неужели не догадались? Сколько пород стрекоз у нас было? Пять? Вот вам пять форм крыльев! И что же у нас, в конце концов, получилось? Какие крылья лучше всего? У какой стрекозы?

Инженер смотрит на меня.

Я перелистываю тетрадь. Ага, вот она, сравнительная таблица. Тут уж всякий поймет, что самая большая тяга у стрекозы-коромысла.

- Отлично, - говорит Инженер. - Кроме того, у коромысла самая большая скорость из всех насекомых - сто пятьдесят километров в час, и самое меньшее количество взмахов крыльями, чем у остальных стрекоз, - всего сто в секунду. У нее самый совершенный летательный аппарат из всех тварей, что могут летать, понимаете? Dinamis mobilis!

- Владимир Августович, а что такое... это самое... динамис мобилис? спрашивает Блин.

- Что?! - тихим голосом говорит Инженер. - Вы до сих пор не знаете? Стыд! Какой там стыд, позор!! Как называется наша футбольная команда? Ну?

- "Динамо".

- А что означает слово "динамо"? Ну!

Мы растерянно переглядываемся. Динамо... динамо. Действительно, что это такое?

- Машина, которая вырабатывает электричество, да? - робко произносит Борька.

- Никогда не угадывайте, это пустое дело! - хмуря брови, говорит Инженер. - Динамо - это слово, составленное из двух слов: греческого "динамис" - сила и латинского "мобилис" - движение. Динамо - это сила в движении. Ясно? А теперь тронемся дальше. Я уже говорил вам, что люди с древнейших времен наблюдали полет птиц и пытались им подражать. Казалось, что проще? Надо только соорудить крылья из подходящего материала, надеть их на руки, разбежаться, взмахнуть посильнее и... но не тут-то было! Из чего только не делали крылья: из птичьих перьев, из бамбука, обтянутого тончайшим шелком, из высушенных рыбьих пузырей и даже из резиновой пленки - и все напрасно. С каждым разом люди убеждались, что летать, просто взмахивая крыльями, невозможно. Именно в кажущейся простоте этого полета была какая-то тайна.

И тогда увидели, что существует еще более простой полет - полет на неподвижных крыльях, парение, или, как сейчас называют, планирование.

Неизвестно, кто создал первый в мире летательный аппарат. Наверное, китайцы. Тысячу лет назад они уже запускали в небо ярко раскрашенных воздушных змеев, сделанных из бамбука и шелка. Кстати, первые самолеты Можайского и братьев Райт были очень похожи на этих змеев.

Вскоре принцип парящего полета был раскрыт, и оказалось что он несложен. Надо только поставить крыло планера, словно змей, под углом к горизонту. Ветер, наискось ударяя в плоскость крыла, создает две силы. Одна сила поднимает крыло вверх, а другая отбрасывает его назад. Чтобы змей летел не назад, а вперед, его тянут на нитке против ветра. Но не всегда дует ветер. В безветрие приходилось создавать как бы искусственный ветер, давая планерам разгон. Сначала это делали вручную, подталкивая планер. Потом догадались поставить в передней части корпуса двигатель с пропеллером, который трогал машину с места и разгонял ее. Так был изобретен первый самолет. И с этого момента пошла борьба за скорость. Мотор и пропеллер были заменены реактивным двигателем. Чтобы уменьшить сопротивление воздуха, конструкторы делали форму крыльев и корпуса все более обтекаемой и одновременно уменьшали угол наклона крыла к горизонту - так называемый угол атаки. Но можно ли уменьшать угол атаки до бесконечности? Нет, конечно. Существует определенный предел, ниже которого самолет лететь не сможет. В борьбе за скорость оставался последний путь - увеличивать и увеличивать мощность двигателей и одновременно поднимать "потолок" самолетов, то есть высоту полета. Потому что чем выше, тем воздух разреженнее и меньше его сопротивление. Этим и занимаются сейчас авиаконструкторы во всех странах.

Инженер умолк и посмотрел на нас.

- Как вы думаете, самолет - хорошая машина? - спросил он вдруг.

- Еще бы! - воскликнул Тошка. - Взять хотя бы ТУ или ИЛ. Заглядишься!

- Летающие коробки, - сказал инженер. - Красивые летающие коробки. Только и берут внешностью. А если разобраться поглубже... Хотите знать, сколько у них недостатков? Считайте!

Первое: они жрут слишком много топлива. Один ИЛ, например, за перелет от Москвы до Ленинграда истребляет столько высококачественного бензина, сколько хватило бы на такой же пробег пятидесяти пятитонным грузовикам.

Второе: у всех самолетов очень сложное управление. Чтобы освоить его, нужно много времени. Пилоты учатся в специальных школах не меньше двух лет.

Третье: сами машины очень сложны по конструкции. Отсюда дороговизна. Знаете, сколько стоит один самолет? Столько же, сколько полностью оборудованная школа на пятьсот учащихся!

Четвертое: жизнь машины невелика, в среднем двадцать-двадцать пять тысяч летных часов. Это, примерно, три-четыре года, а потом на свалку.

Пятое... впрочем, я думаю, достаточно. Ну, что, хороши?

- Да-а, - протянул Юрка. - Вот тебе и самолеты... А когда не знаешь, думаешь: красота!

- Кстати, вся история авиации - это не великий путь завоеваний человеческой мысли, а непрерывная цепь заблуждений и ошибок. Именно заблуждений и ошибок! - воскликнул Инженер. - С самого начала человечество просмотрело короткий и прямой путь к цели. И вот результат. Строим красивые летающие коробки. И пишем в наших газетах, в наших книгах - человек летает, человек покоряет воздушный океан! Да разве это полет, я спрашиваю? Красивые серебристые коробки летают, а не человек! Человек и на полметра-то от земли подняться не может! Как ходил он сто тысяч лет назад по земле, так и сейчас ходит...

- Что же делать? - растерянно пробормотал Тошка.

- Изучать стрекоз, - сказал Инженер.

- Зачем?

- Потому, что у них сплошные преимущества и ни одного недостатка. Ни одного, понимаете? Природа постаралась так построить стрекозу, что у нее нет ничего лишнего. А в отношении энергетики это настоящее чудо! Стрекозиный полет в сорок раз экономичнее полета самолетов. Скажу проще. Если бы стрекозе удалось развить мощность в одну лошадиную силу, то она подняла бы сто восемьдесят килограммов груза. Скажу еще проще. Если бы удалось раскрыть тайну полета стрекозы, то человеку весом в шестьдесят килограммов нужно было бы развить мощность всего лишь в одну треть лошадиной силы, чтобы подняться в воздух. Замечу, что обычной езде на велосипеде, не особенно быстрой, человек развивает мощность пол-лошадиной силы.

Дальше. Для того чтобы оторваться от земли, самолету нужны время и длинный разбег. А стрекоза создает подъемную силу мгновенно. Ей не нужно никаких взлетных площадок. Полет стрекоз необычайно маневренен. Они летают боком, взмывают и падают вертикально, на полной скорости разворачиваются и летят в обратном направлении. Они могут стоять на месте и могут мгновенно набирать скорость в сто пятьдесят километров в час. Словом, они могут делать то, чего не может ни один вертолет, не говоря уже о самолетах...

В окно заглянул какой-то мальчишка,

- Брысь! - сказал ему шепотом Борька. - Куда лезешь?

- Не бойсь, не к тебе, - огрызнулся мальчишка. - Мне к Владимиру Августовичу.

- А-а, Славик! - обернулся Инженер. - Еще принес, да? Сколько штук?

- Четырнадцать, - сказал мальчишка, исподлобья глядя на нас, и выставил на подоконник пол-литровую банку, затянутую марлей. В банке шевелились стрекозы.

Инженер подъехал к окну и посмотрел банку на свет.

- Все до одной коромысла? Ну, молодец! Где же ты их добыл?

- Где нужно, - хмуро сказал мальчишка. - Старался. Еще ловить, что ли?

- Я думаю, больше не нужно, - сказал Инженер. - Мы закончили всю серию опытов. А ты что сегодня такой сердитый?

- Транзистор у меня пробился. Пе-шестнадцатый. В той схеме усилителя, которую вы мне дали, помните?

- С отрицательной обратной связью? Ну как же, помню. А почему пробился? Неправильно подключил, да?

- Транзистор-то? Правильно я его подключил. Что я, неграмотный, что ли? Будто не знаю, где эмиттер, а где коллектор? Знаю. Только вот ошибся малость... Торопился и полюса у батарейки перепутал. Дал, значит, на коллектор вместо минуса плюс. Он и пробился, конечно...

Мальчишка тяжело вздохнул. Инженер покачал головой.

- Вот видишь... Зачем торопился-то?

- Не знаю, - сказал мальчишка. - Побыстрее включить хотелось...

- Побыстрее... В таких делах, брат, не торопятся. Это усилитель низкой частоты, а не рогатка. Понятно? Подожди, может, я найду что-нибудь.

Он подъехал на кресле к столу, выдвинул ящик и долго перебирал там какие-то детали.

- Есть! - сказал он вдруг. - Нашел! Только не пэ-шестнадцать, а пэ-шестнадцать-а.

- Пойдет! - обрадовался мальчишка. - Даже лучше, чем шестнадцатый, у него характеристика стабильнее.

- Тогда держи, - сказал Инженер и бросил транзистор мальчишке. Мальчишка ловко поймал его, крикнул "спасибо", показал язык Борьке Линевскому и исчез.

- Чудотворец... - покачал головой Инженер, - перепутал минус и плюс... Хорош, а?

- Владимир Августович! - вдруг сказал Тошка с обидой в голосе. - Почему другим вы рассказываете и про транзисторы, и про схемы и монтировать учите, а нам только про стрекоз... Скоро две недели - и только одни стрекозы... Вы же сами обещали научить собирать приемники... Мы тоже хотим про характеристики и про коллекторы...

- Верно, Владимир Августович, вы обещали, - подтвердил Борька Линевский.

Инженер вздохнул и грустно посмотрел на нас.

- Хорошо, - сказал он.

Потом снова выдвинул ящик стола, вынул из него приемники и подал нам. Один приемник, тот, что включался от тепла руки, схватил Тошка, а тот, что побольше, взял Блин.

- Включайте и слушайте, - сказал Инженер.

Тошка сейчас же зажал свой приемник в кулаке и даже подышал на него, чтобы реле поскорее сработало. Юрка тоже повернул выключатель и начал настраивать приемник на станцию.

Тем временем Владимир Августович открыл тумбочку стола и достал из нижнего ящика небольшую модель самолета. Он поставил ее на стол и подозвал меня и Борьку.

- Пока они слушают, мы тоже делом займемся. Знаете, как называется этот тип летательных аппаратов? - показал он на модель.

- Моноплан, - сказал Борька, искоса взглянув на Юрку, который поймал, наконец, музыку.

- Вот и ошибся, - сказал Инженер. - Такие аппараты называются орнитоптерами или птицелетами, а вернее всего - махолетами. Смотрите.

Он поднял модель над головой, и мы увидели, что это действительно не обычный самолет. Крылья, обтянутые папиросной бумагой, были заострены на концах, как у ласточки, руля поворотов не было совсем, и пропеллера тоже не было, а в том месте, где крылья прикреплялись к длинной прямоугольной рейке корпуса, поблескивало какое-то сложное устройство из металлических пластинок и рычажков.

- Ни одному инженеру в мире еще не удалось рассчитать и построить машину, которая, взмахивая крыльями, поднялась бы в воздух. Я уже говорил об этом. Строят только вот такие модели, да и те летают неважно.

- А эта летает? - спросил я.

- Невысоко и недалеко, - сказал инженер. - Сейчас я вам покажу.

Он взял модель за корпус левой рукой, а правой стал крутить проволочную ручку под крыльями. С обеих сторон корпуса начали натягиваться две капроновые струны. Когда они натянулись так туго, что стали звенеть, Инженер, перехватив модель правой рукой и воскликнув: "Смотрите!" - слегка подбросил ее в воздух.

Судорожно взмахивая крыльями, орнитоптер неровными скачками заметался по комнате. Он был похож на невиданную белую летучую мышь. Ветерок ударял в лицо от его взмахов. То ныряя вниз; то взлетая к самому потолку, он сделал почти полный круг, с легким шелестом прошел над нашими головами, вылетел за окно, метнулся вправо и исчез.

Несколько секунд мы сидели открыв рты, потом я пришел в себя и бросился на улицу.

Орнитоптер повис на ветке липы, растущей у дороги, и какие-то мальчишки уже пытались сбить его оттуда камнями. Я погрозил им кулаком, подпрыгнул и, схватив за конец ветку, стряхнул модель на землю.

Она была целой, неповрежденной, и, точно живая, еще раз взмахнула крыльями у меня в руках. Но завод, видимо, уже кончился, капроновые струнки обвисли, и крылья опустились. Орнитоптер умер в моей руке. Я не удержался и стал его разглядывать. Все шарниры модели были сделаны из тонкой жести и стальных проволочек, и так здорово, что любо было смотреть. Даже обидно стало. Я никогда ничего не мог сделать хорошо. Я всегда торопился. У меня не хватало терпения аккуратно обточить какую-нибудь скобку или штифт, поэтому мои изделия лишь отдаленно были похожи на модели и почти никогда не работали. А тут все было ладно, все пригнано и сделано будто не руками, а на станке.

- Колька! Ты куда пропал?

Из окна на улицу выглядывал Борька.

- Мы тебя ждем, ждем...

- Иду.

В комнате уже не звенела музыка. И приемников в руках у Тошки и Юрки тоже не было. Приемники лежали на столе немые. Юрка и Тошка смотрели на орнитоптер, который я принес.

- Далеко залетел? - спросил Инженер.

- На липу.

- Значит, это лучший его полет. Садись.

Я сел.

Инженер посадил орнитоптер себе на ладонь.

- Дальше таких игрушек дело не пошло, - сказал он, - Так и остался человек только с принудительно парящим полетом. И пока больше он ничего не может...

Инженер посмотрел на орнитоптер и тронул пальцем легкое заостренное крыло.

- Но все-таки когда-нибудь машина, летающая, как птица, будет построена. Она будет похожа на трехколесный велосипед. Такие же педали, такая же цепь, и у руля рычажок переключателя ножного привода на крылья. А сами крылья с боков, на небольших кронштейнах. Поворот переключателя - и они распахиваются в стороны, тугие, звенящие. Нажим на педали, взмах - и вы уже над землей. Еще несколько взмахов - и внизу, в глубине, крыши домов, деревья, кусты... Тихо шелестит воздух, и вы скользите вперед, как тень... Вам не нужно дорог, не нужно горючего, вы можете приземлиться, куда хотите... Вы - властелин скорости и свободы... Когда-то люди боялись велосипеда. "Как я на нем поеду, у него всего два колеса?.." Теперь любой мальчишка выделывает на велосипеде такие финты, какие не снились эквилибристам прошлого столетия.

Пройдет совсем немного времени, и в коридоре у каждого будет стоять орнитоптер, вернее, не орнитоптер, а энтомоптер. Он будет так же обычен, как велосипед. Несправедливость должна быть устранена. Разве справедливо, что человек вырвался в космос раньше, чем овладел тайной настоящего полета?

Глаза у Инженера сияли, лицо разрумянилось, и таким он был еще больше похож на мальчишку. Орнитоптер в его руке трепетал, как живой.

Вдруг он поставил модель на стол и повернулся к Тошке и Юрке.

- А теперь я займусь с вами, друзья. Значит, вы хотите научиться монтировать карманные приемники? Это не так сложно, как некоторые думают. Итак, начнем...

Он взял большой приемник и снял заднюю крышку.

- Придвигайтесь ближе и смотрите внимательнее. Прежде всего обратите внимание на то, как расположены на панели детали... Юра, передай мне пинцет.

- Владимир Августович, - сказал Тошка. - Мы уже не хотим приемники. Мы тоже хотим орнитоптер. Мы просто про него ничего не знали...

- Честное слово, не знали, - прогудел Юрка.

Инженер отложил приемник в сторону и, прищурив глаза, посмотрел на ребят.

- Прежде чем решать, надо хорошенько подумать. Вы подумали? Может быть, приемники все же лучше?

- Нет! - замотал головой Тошка. - Ну что приемники? Пять раз послушаешь, от силы шесть, а потом надоест. Это дурак будет слушать транзистор до бесконечности... А мы... мы хотим орнитоптер, Владимир Августович...

- Решение бесповоротное? - спросил Инженер.

- Да, - в один голос сказали Тошка и Юрка.

- Ну что ж, друзья, тогда будем строить. Только не орнитоптер, а энтомоптер. Dinamis mobilis!

- Володя, тебе, наверное, хватит на сегодня. Уже пятый час.

Мы вздрогнули от неожиданности и разом обернулись.

У двери стояла высокая женщина, глаза которой были похожи на глаза Владимира Августовича - такие же большие и такие же светлые. В руке у нее была сетка с продуктами. Голос строгий. Раньше мы ее никогда не видели.

- Вы что, с утра занимаетесь? Мне кажется, мальчики совсем устали.

Инженер развернул кресло к двери и улыбнулся так растерянно и виновато, будто его застали за каким-то нехорошим делом.

- Да, да, мы уже кончаем, Верочка. Мы уже обо всем переговорили. У нас все в порядке. У нас все в полном порядке.

Мы поняли, что пора уходить.

Когда мы прощались, Инженер чуть слышно шепнул: "Завтра часикам к десяти".

Женщина вышла следом за нами во двор. У калитки она вдруг сказала:

- Вы на меня рассердились, мальчики? Нет? Ну и чудесно. Меня зовут Вера Августовна, я Володина сестра. Я вот что хочу вам сказать. Вы, наверное, уже догадались, что Володя очень, очень болен. Это сейчас он немного лучше себя чувствует, а три месяца назад у него не действовала левая рука. Ему совсем нельзя волноваться и уставать. Я вас очень прошу: не давайте ему горячиться, оберегайте его от волнений. Я днем на работе, не вижу его, а вы у него бываете, вам это легче, правда? Обещаете мне? Ну вот и все. Больше я вас не буду задерживать. До свидания.

Мы пошли, а она еще долго стояла у забора, задумчиво опустив голову.

 

5. Тайна взмаха

На другой день чуть свет я был на ногах. И опять, как вчера вечером, сердце замерло в груди от предчувствия необыкновенного. Необыкновенное было рядом - летающий велосипед с красивым именем орнитоптер. Я видел его так отчетливо, как стол в комнате или свои портфель с учебниками. Всю ночь он мне снился.

Я видел поблескивающий никелем руль и сложенные по бокам белые крылья. Он был похож на большую чайку, присевшую на волну, на чайку, в любой момент готовую взлететь.

Я вывожу его на улицу, сажусь в удобное низкое седло и на глазах у всех, взяв короткий быстрый разгон, поднимаюсь в воздух. Девчонки, задрав головы, затихают потрясенные, а мальчишки, наоборот, вопят от восторга и, задыхаясь, мчатся за мной по дороге. А я, не торопясь нажимая педали, плыву над садами, над улицами, над красными черепичными крышами к синим горам, и с каждым взмахом крылья поднимают меня все выше.

Внизу все странно меняется. Деревья становятся похожи на траву, дома - на костяшки домино, а вокруг раскрывается такая широта, такие просторы, что с непривычки слегка кружится голова.

И вот я уже ничего не вижу внизу - ни домов, ни людей, только река светлой ленточкой выбегает из блюдечка-озера да желтые ниточки дорог сходятся и расходятся на зеленом фоне.

А над головой голубой блеск неба, и я один, совсем один в этом бескрайнем блеске; и только орел, сорвавшийся crop, чтобы взглянуть на неведомую птицу, увидев человека, испуганно покачивается на крыльях и уходит в сторону.

Я лечу долго.

Проходят в вышине облака, бросая на меня быстрые, прохладные тени.

Посвистывает в спицах колес ветерок.

Жаркими брызгами обдает мне лицо солнце.

И поет, поет какая-то невидимая музыка, победная и прекрасная, от которой сладко щемит в груди.

Потом я поворачиваю назад, к городу, затянутому голубой мерцающей дымкой, и, широко раскинув крылья, парю, медленно снижаясь.

Внизу все начинает расти, меняя цвета и покачиваясь. Я снова вижу дома и высокие старые тополя в Затишье, и улицы, и людей, которые, подняв лица, смотрят на меня радостно и удивленно...

Вот что мне снилось всю ночь. Вот отчего я так рано поднялся и, нашарив в столе горбушку черствого хлеба, сунул ее в карман и по пустым, еще сонным улицам помчался к Борьке Линевскому.

К девяти часам мы собрались у Тошки. Сидели во дворе на скамейке, ежились от утреннего горного ветра и разговаривали.

Мы разговаривали, конечно, об орнитоптере.

- Красота! - мечтал Блин. - Захотел я, например, к бабке в Нартан. Сажусь, жму на всю железку, аж крылья свистят, и через десять минут опускаюсь прямо перед бабкиными окнами. Как ангел... Бабка обалдеет от страха.

- Летать обязательно придется в очках, - сказал практичный Борька Линевский. - Знаете, какая скорость будет? Побольше, чем у мотоцикла. Километров сто пятьдесят - двести.

- А вдруг что-нибудь в воздухе испортится? Рычаг, например, или цепь соскочит... А у тебя высота - километр... Как штопорнешься оттуда... турманом... Только колеса засверкают... а от тебя и мокрого места не останется...

- Ну да, штопорнешься! - вскинулся Тошка. - Делать нужно по-настоящему, чтобы никакие рычаги не ломались. Чтобы гарантия - сто процентов!

- Сейчас, даже чтобы на велосипеде кататься, надо сдавать экзамен по уличному движению. А для орнитоптера придумают, наверное, такое, что и не сдашь... - сказал Борька.

- Какие там правила! В воздухе места для всех хватит.

- И туда милиция доберется. Не разбежишься, - сказал Блин. - Но это, наверное, потом, когда у всех появятся орнитоптеры. А сейчас пока ничего не будет.

Наконец мы отправились к Инженеру.

Он уже сидел у окна и, как всегда, приветливо помахал нам.

- В комнату, в комнату! Сейчас начнем.

Мы вошли в комнату и сразу же увидели орнитоптер. Не настоящий, конечно, модель. Она стояла посреди письменного стола, и, кроме нее, на столе ничего не было - ни динамометра, ни весов, ни катушек с нитками. Да и модель была какая-то странная. Не та, которую я снял вчера с дерева. Крылья у нее не заострялись, а закруглялись на концах, и стояла она на трех колесах.

- Как поживает рука? - спросил Инженер Юрку. Он спрашивал так каждый раз, когда мы приходили к нему.

- Нормально, - ответил Юрка. - Подсыхает.

- Отлично, - сказал Инженер. - У кого еще какие несчастья? Жалуйтесь.

Несчастий никаких не произошло. Нам не на что было жаловаться.

- Отлично! - повторил Инженер и взял со стола модель. - Эта штука называется энтомоптер, насекомолет, хотя правильнее нужно было ее назвать стрекозолетом, потому что летает она по принципу стрекозы-коромысла. Вот так...

И он что-то нажал на корпусе.

Энтомоптер застрекотал, как кузнечик в траве, крылья затрепетали с такой быстротой, что стали туманными, почти невидимыми, и когда Инженер убрал руку, модель так и осталась в воздухе.

Это было так невероятно, так здорово, что мы замерли, боясь неосторожным движением нарушить чудо. Но модель была хорошо отрегулирована. Она только слегка поднималась и опускалась, как шарик из сердцевины бузины в струе воздуха.

- Владимир Августыч... - вдруг дернулся к столу Тошка, но Инженер жестом остановил его.

Прошло еще несколько секунд. Модель сильно качнулась вниз, потом пошла вверх, потом снова нырнула вниз, коснулась колесами стола, подпрыгнула и упала набок.

- Центробежный регулятор немного подкачал, - сказал Инженер. - Всегда, когда пружина спустится почти до конца, он начинает работать рывками. Это недостаток всех пружинных механизмов. По-настоящему она должна садиться очень плавно.

- Владимир Августыч! - воскликнул Тошка. - Это окончательная модель, да?

- Да.

- Так о чем толковать! Надо строить этот самый... энтоптер, и дело с концом!

- Энтомоптер, - поправил его Инженер. - От греческого слова "энтомон", "насекомое". Да, мы будем строить. Но прежде я расскажу, почему придется отказаться от орнитоптера.

Дело в том, что птичье крыло - очень сложный аппарат. Именно аппарат, потому что оно состоит из множества отдельных деталей - перьев, которые находятся в непрерывном взаимодействии друг с другом. От того, как расположены перья в крыле, зависит его подъемная сила. Птица может менять подъемную силу, меняя угол наклона перьев, сдвигая их или раздвигая. Она делает это движением кожи. Кожей чувствует она и давление воздуха на крыло. Такой сложный, такой чувствительный аппарат человек пока еще не в состоянии создать.

Но природа подсказывает другой путь. Природа всегда выручает человека в трудные минуты. Надо только научиться понимать язык, на котором она говорит с нами... Антон, что такое бионика? - как всегда, неожиданно задал вопрос Инженер.

- Бионика... - повторил растерявшийся Тошка. - Бионика - это такая... Честное слово, не знаю, Владимир Августович!

- Отлично, - сказал Инженер. - Это мне уже нравится. Не знаешь - и не врешь. Молодец. Бионика - это наука, изучающая язык природы. Наука, перенимающая у природы все лучшее, что она изобрела за миллионы лет. Раньше было так: изобретет человек, скажем, локатор. Построит его. А потом глядь: локатор-то, оказывается, уже есть в природе. У летучей мыши и у дельфина. Да еще какой совершенный - на расстоянии ста метров дробинку чувствует!

Теперь инженеры начинают действовать по-другому. Сначала смотрят, есть ли это в природе, а потом пытаются перенять. Применение в технике принципов живой природы - это и есть бионика. Понятно?

И вот что говорит бионика насчет машущего полета: полет птиц, оказывается, самый сложный. Полет насекомых проще, потому что крыло у них представляет собою плоскую вибрирующую пластинку. А у птиц это поверхность с переменной площадью. Кроме того, крыло насекомого обладает самомашущим эффектом. Стрекозе, например, достаточно только один раз сократить мышцы, чтобы оттолкнуться от воздуха. Последующие два-три взмаха крыло делает автоматически, под влиянием набегающего потока воздуха. Вот почему кажется, что насекомые работают крыльями с необычайной быстротой. Однако во время этих автоматических взмахов создается подъемная сила. У птиц этого нет. А теперь посмотрите модель.

Мы осмотрели энтомоптер со всех сторон. Завели его и полюбовались, как он висит в воздухе. Потрогали все рычажки и зубчатые колесики. И опять я удивился, как точно и аккуратно все было сделано. Особенно крылья. Они были капроновые, с запрессованной внутрь жилкой из стальной тонкой проволоки. Инженер сказал, что крылья - самая ответственная часть работы, поэтому делать их будем в конце, когда у нас накопится некоторый опыт. А сейчас нужно где-нибудь добыть старую велосипедную раму - основу всего аппарата. Без этой рамы дело не двинется вперед ни на шаг, потому что на ней будут смонтированы двигатель и кронштейны для крыльев.

Потом Инженер показал нам чертежи энтомоптера и тетрадь с расчетами. Тетрадь была толстая, в голубой, как небо, обложке.

Инженер бережно перелистал ее.

- Здесь, на этих страницах, - аэродинамика вибрирующего крыла и самомашущего эффекта. Короче: здесь тайна взмаха. Четыре года работы, - сказал он.

- Значит, все уже было рассчитано до нас, да? - сказал Тошка печально. Для чего мы тогда возились с динамометром и с коромыслами? Для чего писали и считали?

- Мы уточняли данные. Вы мне здорово помогли, ребята. Без вас я, наверное, не смог бы закончить расчеты. Я рад, что познакомился с вами и что мы работаем вместе.

В тот день мы больше ничем не занимались. Сидели вокруг Инженера, разговаривали о разных интересных вещах и мечтали о том времени, когда у каждого в коридоре будет стоять свой личный энтомоптер.

 

6. Как мы сорвались

Город кончался у железнодорожного переезда.

За переездом начиналась "та сторона" - маслобойный завод, окруженный горными хребтами из подсолнечной шелухи, вросшие в землю пакгаузы, двери которых никогда не отпирались, автобаза и огромная свалка металлического лома.

Свалка была самым интересным местом на "той стороне". Там можно было найти все что угодно: моток проволоки, ржавую швейную машинку "Зингер", кусок толстого автомобильного стекла "триплекс" или трактор с выпуклыми литыми буквами на радиаторе: "Фордзон".

Раньше, в те свободные дни, когда нам не хотелось купаться или ломать ноги в лесу, мы пропадали на свалке.

Мы садились на железное, нагретое солнцем сиденье искалеченного "фордзона", пытались передвинуть навсегда приржавевшие к месту рычаги, ковырялись в давно умолкнувшем сердце машины, свинчивая откуда возможно тяжелые граненые гайки.

Этот "фордзон", наверное, видел начало коллективизации, и первые колхозы, и рыжебородых кулаков, и слышал предательские ночные выстрелы из обрезов.

Сейчас, замолчав навсегда, он спал железным сном в самой середине свалки, не обращая внимания ни на солнце, ни на дожди, ни на темные ночи, ни на ребят, лазавших по его ржавым ребрам.

Недалеко от "фордзона", присев на растрескавшихся покрышках, таращил выбитые фары на груды ржавого хлама жестоко измятый в какой-то катастрофе грузовичок "пикап". Борька Линевский сказал, что как раз между "фордзоном" и "пикапом" видел старый велосипед, правда без колес, но зато с седлом и рулем.

Вот за этим-то велосипедом мы и отправились в понедельник на свалку.

Сначала Тошка зашел за мной, потом мы забежали к Юрке Блинову, и уже втроем долго ждали Борьку, который спросонья одевался страшно медленно.

Мы прошли в самый конец Республиканской улицы, туда, где она упирается в Осетинскую, перебрались через железную дорогу, пролезли в известную всем мальчишкам дыру в заборе и оказались на кладбище машин. Бурьян, которым здесь все заросло, еще брызгался росой, и металлические обломки на ощупь были влажными и холодными.

Мы быстро нашли "пикап" и рядом с ним бесколесный велосипед с прямым дорожным рулем. Рама сохранилась отлично, только в нескольких местах сквозь черный, слегка помутневший лак пробилась красноватая ржавчина. Седло тоже было на месте, но от дождей и росы оно заскорузло и растрескалось и не было ни на что пригодно. Зато руль сиял благородной голубоватой хромировкой, и было удивительно, почему никто из любителей, посещавших эти места, не позарился на него.

Очистив велосипед от наслоившейся на него грязи, мы забрались в кузов "пикапа" и уселись на откидные сиденья.

Легкая тишина висела над свалкой. За садами над городом синели горы. Воздух был так прозрачен, что на крутых склонах просматривались мельчайшие трещины и снежные складки. От этого казалось, что до гор не девяносто километров, а самое большее десять.

Тошка вытащил из-за пазухи четыре яблока.

- Шамайте, ребята.

Яблоки были величиной с чайную чашку, желтые, налитые чуть кисловатым прохладным соком. Мякоть таяла во рту с нежным хрустом.

- Ваши? - спросил Юрка, отгрызая сразу половину яблока.

- Это ж "бельфлер", - усмехнулся Тошка. - А у нас в саду "бельфлера" отродясь не было.

- Чьи? - насторожился Борька Линевский.

- Левицких, - сказал Тошка.

- Это какой Левицкий, шахматист, да?

- Шахматист, - кивнул Тошка.

- Попался бы ты ему, он бы из тебя такой "бельфлер" сделал... - сказал Юрка Блинов.

- Шиш, - сказал Тошка. - Я такой ход знаю, что никогда не поймает.

- Откуда ход? - спросил Борька.

- Из сада Тольки Логунова. Через малинник.

- Там забора нет, что ли?

- Нет. Только колючая проволока в два ряда. Нырнешь под нее - и порядок.

- Сходим, ребята? - сказал Борька. - Сегодня ночью, часиков в двенадцать?

Гошка отвернулся и начал внимательно разглядывать "фордзон". Юрка потер шрам на пальце и вздохнул.

- Ну? Кто пойдет? - спросил Борька.

- Только не я, - сказал Блин. - Мне сегодня вечером никак из дому не смыться. Мы с отцом дрова пилить будем.

- Я тоже не могу, - сказал Тошка.

- Боишься?

- Никто не боится, - криво усмехнулся Тошка. - Только два раза подряд в одно и то же место не ходят. Закон.

- Закон для трусов, - сказал Борька и посмотрел на меня. - А ты пойдешь?

- Пойду, - сказал я, хотя мне не особенно хотелось. Я знал, что если приду за полночь домой, то обязательно нарвусь на скандал.

- Молодец! - сказал Борька.

Съев Тошкины яблоки, мы вылезли из "пикапа" и потащили велосипедную раму к Владимиру Августовичу.

- In optima forma! - сказал Инженер, осматривая раму. - Старую краску мы с нее снимем. Подшипники ведущей звездочки и педалей переберем и промоем в керосине. Юра, ты говорил, что можешь достать у отца в гараже тавот для смазки. Это реально?

- Уже достал, - сказал Юрка. - Пол-литровую банку.

- Принеси, пожалуйста, завтра.

Мы чистили раму часов до шести. Краску обдирали металлической щеткой, мелкой наждачной шкуркой шлифовали подшипниковые шарики и шайбы, перетерли каждый винт, каждую гайку. Седло Владимир Августович велел выбросить, сказал, что надо купить новое.

Наконец рама заблестела, как серебряная, а наши руки покрылись царапинами и ссадинами. Инженер сказал, что на сегодня хватит. Юрка Блинов ушел домой, а я и Борька Линевский отправились к Тошке.

У нас на юге быстро темнеет. Едва только солнце опустится за горы, на город падают синие сумерки, которые через полчаса сгущаются в ночь. И если в это время новолуние, темень стоит такая, что в двух шагах не узнаешь родного отца. Мы решили, что не стоит идти домой, а потом топать назад. Лучше пересидеть светлое время у Тошки. И мы сидели и болтали до тех пор, пока за окнами не потемнело так, будто стекла заклеили черной бумагой.

Наконец Тошка сказал, что пора, и повел нас в дальний конец своего сада. Там, в заборе, мы раздвинули доски и пробрались сначала в сад Тарасовых, где не росло ничего, кроме крыжовника и кислой сливы ткемали, а потом очутились в малиннике Логуновых. Малиновые кусты были такие высокие, что скрывали нас с головой, и такие густые, что мы ободрали не только руки, но даже лица, продираясь сквозь них.

- Стоп! - тихо сказал Тошка. - Здесь проволока.

Я пошарил рукой в темноте и нащупал целое проволочное заграждение. И вверху и внизу ладонь натыкалась на острые ржавые колючки.

- Ты чего врал, что здесь два ряда? - прошептал я Тошке. - Здесь такое накручено...

- Ничего не врал. Здесь и есть две проволоки. Только они крест-накрест пущены. Вы лезьте, а я приподниму и подержу.

- Давай с нами? - сказал Борька.

- Нет. Второй раз обязательно попадешься. Закон.

- Ну, как хочешь. Где они, эти самые "бельсфлеры" стоят?

- Один сразу вот здесь, первый. А второй - четвертый в этом ряду, ближе к дому. Чуть что, давайте прямо сюда.

Он приподнял проволоку, и мы поползли в темноту. Борька сразу нашел первую яблоню и, стараясь не шуршать листьями, полез на нее.

А мне, как всегда, не везло. Я никак не мог отыскать второй "бельфлер". Я шарил обеими руками в листве, но пальцы натыкались или на абрикосы, жесткие, как грецкие орехи, или на груши, которые тоже еще не поспели и вкусом напоминали траву. Четвертое дерево оказалось не "бельфлером", а сливой. Вероятно, Тошка неправильно сосчитал. Тогда, позабыв о всякой осторожности, я начал переходить от дерева к дереву, но "бельфлера" не было.

Скоро я перестал соображать, где находится дом Левицких, в какой стороне расположен сад Тольки Логунова и куда нужно бежать в случае опасности.

Хоть бы Борька зашевелился, что ли.

Я присел на карточки и прислушался.

Тишина стояла такая, что звенело в ушах. Борька будто умер на своем дереве. Где он, справа, слева? А может быть, сзади?

- Боря! - позвал я громким шепотом. - Ты где? Тишина.

- Борис! Ты меня слышишь?

Никакого ответа.

А может быть, он уже набрал яблок и смылся?

- Борька!

- Ты что, спятил? Тише! - зашипел откуда-то сверху Борька, и сразу все стало ясно. Я понял, что делал круг и опять пришел к тому месту, где мы влезли в сад.

Я снова начал считать деревья. У четвертого поднял руки, нащупал толстую ветку и вдруг мне в ладонь легло тугое прохладное яблоко, да так и осталось там с листком на черешке.

Да, это был тот самый знаменитый "бельфлер".

Через мгновенье я удобно сидел на развилке и опускал за пазуху яблоко за яблоком.

Я не брал первые попавшиеся. Я выбирал самые крупные.

Скоро у меня оказалось десятка два отборных бельфлеров. Рубашка на животе и с боков оттопырилась. Яблоки холодили тело, поскрипывали, мешали поворачиваться.

"Еще десяток, и надо сматываться", - подумал я и привстал, чтобы перебраться на развилку повыше.

И тут очень близко от меня громко скрипнула дверь, в темноте вспыхнул яркий прямоугольник света, и в этом прямоугольнике появился черный силуэт человека.

Несколько секунд человек всматривался в темноту сада, потом пробормотал что-то и, оставив дверь приоткрытой, направился к той яблоне, на которой сидел я.

Я как стоял, так и замер в полусогнутом положении, охватив ствол руками. Даже дышать перестал. Проклятый Тошка! Хоть бы сказал, что эта яблоня стоит прямо против черного хода в дом.

Человек остановился под яблоней, прямо подо мной, вынул из кармана папиросы и закурил. Огонек спички на мгновение выхватил его лицо из темноты, и я чуть не свалился на землю: это был сам Левицкий!

Все мальчишки города знали Игоря Левицкого. Те, кто играл в шахматы, знали его как двукратного чемпиона города. Те, кто не играл в шахматы, знали, что в саду у Левицкого созревают самые вкусные яблоки и груши. И те и другие знали, что не дай бог попасть в руки к Левицкому.

... И зачем я согласился идти с Борькой? Мне почему-то всегда не везло. Когда бы я ни залез в чужой сад, я всегда нарывался на хозяина. Вот и сегодня...

Левицкий отшвырнул спичку в сторону и уселся под яблоней. Папироса то вспыхивала, то угасала, и ко мне поднимался дым, от которого щекотало в носу.

Два раза я чуть не чихнул.

Наконец папироса вспыхнула последний раз, прочертила сверкающую дугу и утонула в темноте. Левицкий откашлялся и затих.

Я не знаю, сколько прошло времени. Может быть, час, а может быть, два. Правая нога у меня затекла и стала как деревянная. Потом я перестал чувствовать пальцы левой. Скоро от неудобного положения так заныла спина, будто меня палкой ударили по позвоночнику. Больше терпеть было невозможно. Я начал осторожно опускаться на развилку, на которой так удобно устроился вначале. Я почти сел на старое место, как вдруг рубашка на правом боку выскользнула из-под пояса и яблоки, как ядра, посыпались прямо на Левицкого.

Все дальнейшее произошло со страшной быстротой. Левицкий вскочил и выругался, а я зачем-то полез вверх. Я лез как обезьяна, подтягиваясь с ветки на ветку, до крови ссаживая пальцы.

Левицкий внизу бушевал.

Наконец голова моя вынырнула из листвы и я увидел большие мохнатые звезды. Они слегка покачивались.

Левицкий внизу вдруг замолк.

И тут одна из веток с протяжным стоном осела под ногами, звезды встали стеной, я схватил руками пустоту и, пробивая спиной листву, тяжело рухнул вниз.

Удар был так силен, что все кругом полыхнуло белым ослепительным светом.

Несколько секунд я лежал на боку, ничего не соображая, потом вскочил и бросился наугад вперед.

Руки уперлись в забор. Я побежал вдоль него, нащупал калитку, отодвинул засов и выскочил на улицу.

Отбежав подальше, я перевел дух и прислушался.

Кругом стояла могильная тишина.

Заправив рубашку в брюки и потуже подтянув ремень, я побежал к Тошке.

Борька и Тошка уже сидели в укромном месте за будкой рыжего пса Джойки и о чем-то тихо разговаривали. Тошка мигнул фонариком, когда я их окликнул.

Обида опалила мне щеки. Вот ведь сидят и разговаривают как ни в чем не бывало, а тут человек едва спасся от Левицкого. До сих пор ноги трясутся.

- Значит, смылся? - сказал я, подходя к Борьке.

- Смылся, - сказал Борька. - Как он тебя застукал?

- Как надо, так и застукал, - сказал я. - По всем правилам. Тебе что, ты на дальней яблоне сидел. А я возле самого дома.

- Это верно, - сказал Борька. - Я на дальней сидел, а ты возле самого дома. Тебя он чем треснул, палкой, да?

- Ничем. Я сам навернулся. Прямо с вершины. Я не поджимал хвост, как ты.

- Да, - сказал Борька. - Ты молодец. Ты не поджимал хвост, как я. Ты просто долбанулся с дерева, и порядок. Ты герой.

- Смеешься, зараза? - сказал я. - Смылся и еще смеешься? Издеваешься, да?

- Умолкни! - вдруг совсем другим голосом сказал Борька. - Никто над тобой не смеется. Ну-ка, посвети, Тоша.

Тошка щелкнул фонариком.

Борька повернулся ко мне спиной, и я увидел, что рубашка его стала похожа на пижаму, одетую задом наперед, и по голой спине от лопаток до пояса тянутся две глубокие рваные царапины, сочащиеся кровью.

- Это когда я нырнул под проволоку, а он хотел меня вытащить назад за ноги, - объяснил Борька.

Так вот почему меня никто не преследовал! ..

 

7. Теперь или никогда

Размах крыльев - пять и две десятых метра. Материал - полиэтиленовая пленка на трубчатом дюралюминиевом каркасе. Вес каждого крыла два килограмма триста граммов.

Частота колебаний - шесть в секунду. Инженер сказал, что это оптимальная частота, то есть самая выгодная при нашей длине крыла. Если крутить педали со скоростью два оборота в секунду, то, делая шесть колебаний, крылья разовьют подъемную силу восемьдесят семь килограммов. Энтомоптер должен весить примерно двадцать пять килограммов. Значит, он сможет поднять в воздух любого из нас. Так выходило по расчетам.

- А если устанешь крутить педали и крылья перестанут колебаться, что тогда? - спросил осторожный Борька. - Как засвистишь оттеда, из поднебесья... Привет родным!

- Ты забыл про эффект планирования, - сказал Инженер. - При остановке педалей крылья автоматически примут среднее положение, и машина перейдет на свободный полет. То есть начнет планировать.

- А вдруг ветром перевернет?..

- Никогда, - сказал Инженер. - Центр тяжести в любом случае будет лежать ниже плоскости крыльев. Тебя будет только раскачивать.

- Красота!.. - мечтательно вздохнул Тошка и еще усерднее принялся набивать тавотом подшипник.

На велосипедной раме мы начали монтировать двигатель, который назывался кулисным. Это был необычный двигатель. Вращение педалей передавалось особым ползункам. Ползунки скользили взад и вперед в специальных планках с прорезями. Эти планки качались из стороны в сторону с такой быстротой, что их почти не было видно. Вот эти-то колебания и передавались тонкими стальными штангами на крылья.

Оказывается, двигатель был построен уже давно. Инженер работал над ним долгие дни, глядя в окно на мальчишек, играющих на улице. Кое-кого из них он знал, и они выполняли его несложные поручения - выискивали на свалках подходящие железные полосы, покупали сверла взамен сломавшихся, бегали за газетами.

Инженер вытачивал деталь за деталью, пользуясь самым простым инструментом - десятком напильников разного сечения и маленькой дрелью со сменным патроном. И еще у него были переносные тиски, которые он струбциной крепил к письменному столу. Но самое главное - у него были руки, которые умели делать все.

Как мы завидовали этим рукам!

Но когда однажды я сказал, что мы не научимся ничего делать так, как он, Инженер страшно рассердился.

- Тогда вообще незачем учиться! - сказал он, и на щеках его вспыхнули красные пятна. - Наденьте на себя шкуры, идите в лес, найдите пещеру и высекайте каменные топоры. Хотя... с такими рассуждениями вам и топора-то хорошего не сделать. Вы просто одичаете и опуститесь на четвереньки и забудете человеческую речь! И если вы еще раз заикнетесь об этом - я вас не знаю. Вот так.

Мы сидели, и нам было очень плохо, и я проклинал себя за то, что брякнул такую глупость.

Инженер долго не мог успокоиться.

Наконец он остыл, но целый день разговаривал с нами натянуто, словно нехотя.

Мы собрали цепную передачу и кривошипный механизм. По всей комнате на газетных листах были разложены детали энтомоптера. Инженер, сидя в кресле, командовал. Борька затягивал гайки крепежных скобок и морщился от боли в спине.

В дверь постучали.

- Да, да! - сказал Инженер.

В комнату вошел Левицкий.

Я прилип к полу.

Борька сзади тихо ахнул и уронил гаечный ключ.

Левицкий хмуро посмотрел на меня из-под косматых черных бровей, будто прожег глазами, потом поднял руку, как для салюта, и сказал:

- Привет, Володя! Трудишься? Я не помешал?

Вот это номер! Значит, они знают друг друга?

- А, Игорь! Здравствуй! - воскликнул Инженер. - Я тебя вчера ждал. Почему не пришел?

- Не мог, понимаешь, - сказал Левицкий и снова уставился на меня. - В клубе отчетное собрание. Задержался до десяти. Дома тоже концерт. У меня вторую ночь какая-то шпана в саду работает. Сегодня на "бельфлере" такую ветку заломили - страсть. Ведра два яблок. Поймать бы хоть одного паразита... Не яблок жалко, понимаешь, - дерева. Такое дерево изувечили!

- А ты хоть раз пробовал? - с любопытством спросил Инженер.

- Что?

- Ловить этих налетчиков.

- Конечно пробовал! Поймал вчера, понимаешь. За ноги держал. Только он ушел, негодяй. Полрубашки на проволоке оставил и ушел.

Левицкий сердито засопел и вынул из кармана папиросу.

- Разглядеть-то его сумел? - спросил Инженер.

- Какое!.. - махнул рукой Левицкий. - Разве в такой темноте разглядишь?

У меня отлегло от сердца. От радости захотелось вскочить, крикнуть что-нибудь веселое, запрыгать на одной ножке.

Левицкий уселся на стул возле Инженера. Закурил.

- Но кое-что этот парень подарил мне на память, - сказал он. - Смотри.

Он вынул из кармана и подбросил на ладони что-то длинное и блестящее.

У меня воздух остановился в горле.

Левицкий держал в руке знаменитый Борькин ножик с перламутровой ручкой.

Я наверняка знал, что второго такого ножа в нашем городе нет. И в магазинах такие тоже не продавались.

Этот ножик подарил Борьке дядя, моряк-балтиец. Он сам его выковал из лучшей подшипниковой стали. Сам выточил ручку из белого перламутра. Сам сделал гравировку на большом складном лезвии: "Борису в память о Балтике".

- Ну-ка, покажи, - сказал Инженер и взял у Левицкого нож. - Мне кажется, я узнаю эту штуку.

Сердце у меня больно сжалось и замерло. Инженер отлично знал этот нож. Борька все время старался держать его на виду из хвастовства.

Теперь вот нахвастался.

Что сейчас будет?..

Левицкий спросил громко:

- Узнаешь?

- Подожди, - сказал Инженер, - подожди. Нет. Это не тот. У того была ручка из искусственного перламутра. А здесь... И гравировки на лезвии никакой не было. Да, я ошибся. Возьми.

Левицкий спрятал нож в карман. Юрка и Тошка застыли у велосипедной рамы. Инженер отвернулся от всех и смотрел в окно.

- Как насчет шахмат? Может, сыграем партию? - спросил Левицкий.

- Нет. Извини, - сказал Инженер. - Сегодня я не буду играть. Чувствую себя неважно.

Левицкий ушел.

В комнате стало невыносимо тихо.

Я не мог поднять глаза на Инженера. Я тупо уставился в пол и не знал, что делать. Чувствовал только, что все рушится, летит в какую-то страшную пропасть, и ничего уже не исправить...

- Заканчивайте, - сказал Инженер деревянным голосом. - Убирайте детали.

Ползая на коленях по полу, мы начали складывать все в ящик, аккуратно сложили газеты и вынесли в мусорное ведро масляную ветошь.

- Все, - тихо сказал Юрка.

- Хорошо, - сказал Инженер. - Можете идти.

После "можете идти" он добавлял обычно: "Завтра жду часикам к десяти". Но сегодня он не добавил ничего. Он даже не смотрел на нас. Он смотрел в окно.

Юрка и Тошка двинулись к двери, а Борька дернул меня за руку и зашептал в самое ухо:

- Я не могу больше. Я скажу, что это мы. Я все расскажу. И сам пойду к Левицкому.

- Он и так знает. Чего говорить? - прошептал я Борьке.

- Идите! - повторил Инженер, продолжая смотреть в окно.

- Надо сказать, - пробормотал Борька. - Обязательно надо. Теперь или никогда...

Он крепко сжал мою руку и произнес дрожащим голосом:

- Владимир Августович...

Инженер, наконец, повернулся к нам и, глядя поверх наших голов на щит со стрекозами, сказал:

- Не оправдывайтесь! Поздно.

- Владимир Августович...

- Убирайтесь к чертовой матери! - закричал вдруг Инженер, и лицо у него побагровело. - Чтобы ноги вашей здесь не было! Слышите? Чтобы ноги вашей здесь больше не было!..

 

8. Есть небольшая надежда

- Хотел бы я знать, когда он кончится, - сказал Борька, глядя в окно.

По стеклу ползли мутные капли. Серые грустные дома присели вдоль улицы. Прохожих не было видно.

Четвертый день подряд город поливало дождем. По тротуарам неслись ручьи. В их стремительных потоках кружились окурки, папиросные коробки и тополевые листья.

Мы сидели у Юрки Блинова. Он единственный в нашей компании имел собственную комнату. В комнате стояли два стула, стол и кровать, покрытая коричневым пушистым одеялом. Над столом висела этажерка с книгами. Книги были спортивные: "Бокс", "Борьба самбо", "Основные стили плавания", "Судейство в футболе". Среди них затесался "Том Сойер" на английском языке. По этой книжке Юрка выучил английский за два месяца.

По крыше звонко барабанил дождь. Нам было нечем заняться. Тошка предложил было сыграть в подкидного, но на него цыкнули, и он стушевался.

День тянулся бесконечно и нудно.

Юрка валялся на кровати, закинув руки за голову. Борька смотрел в окно. Мы с Тошкой зевали за столом.

- Сейчас бы уже крылья делали, - сказал Юрка мечтательно. - Все из-за тебя, рыжий. Из-за твоего дурацкого ножика.

- Из-за меня? - Борька Линевский резко обернулся. - Если бы Дятел эти яблоки не достал там, на свалке, ничего не было бы.

- Значит, на меня все валишь? - сказал Тошка. - Я вас честно предупредил: два раза в одно место не ходят.

- Чепуха все это, - сказал Борька. - Один раз или десять. Все дело случая. Можно на первом разе засыпаться, а можно и вообще не попасться. Правда, Юра?

- Я считаю, что вообще не надо попадаться, - сказал Юрка.

- Правильно, - сказал Борька. - Я тоже считаю так.

- В конце концов обязательно попадешься, - махнул рукой Тошка. - Как ни крутись.

- Нет, - сказал Юрка. - Есть способ никогда не попадаться.

- Какой?

- Не заскакивать в чужие сады.

- Э-э!.. - разочарованно протянул Борька. - Тогда жить будет неинтересно.

- А ты хотел, чтобы сразу все - и яблоки и энтомоптер, да? Правильно говорят - за двумя зайцами погонишься...

- Хватит! - сказал Борька. - И так тошно.

- Зато интересно жить! - съехидничал Юрка. Поговорили мы - и опять нечего делать. Даже ссориться неохота.

А за окном все льет и льет. Кажется, со всех концов земли собрались тучи над нашим городом, навсегда затянули небо, и оно больше никогда не станет голубым и высоким.

Юрка вдруг сел на кровати.

- Трубки-то так и остались, ребята, - сказал он.

- Какие трубки?

- Которые мне отец из гаража принес. Для крыльев.

- Покажи! - попросил Тошка.

Юрка полез под кровать и вытащил на середину комнаты связку алюминиевых трубок. Некоторые были толщиной с карандаш, а некоторые с большой палец. Мягкий серебряный блеск шел от них во все стороны.

- Ух, красота какая! - воскликнул Тошка.

- Все диаметры, какие заказал Инженер. От шестнадцати до пяти миллиметров.

- Куда их теперь? - вздохнул Борька.

- Пригодятся на что-нибудь, - сказал Тошка. - Можно, например, коробчатого змея сделать. Огромного. Чтобы человека поднял.

- Иди ты со своим змеем, - уныло сказал Борька.

Юрка вытянул из связки тонкую трубку, прикинул ее на руке и сделал глубокий выпад, будто шпагой.

- Я вот что думаю, - сказал он. - Надо отнести их Инженеру. Я обещал? Обещал. Значит, нужно отдать.

- Вам с Тошкой можно идти, - сказал Борька. - А нам с Колькой...

- Слушай, - обрадовался Тошка, - идем завтра, да? Принесем трубки, скажем: так, мол, и так, дождик был, не могли раньше... Он скажет: "Ну, давайте, ребята, будем продолжать..." И мы будем продолжать... А потом я скажу: "Эх, жаль, нету Кольки. У нас вместе так здорово получалось..." Потом ты скажешь то же самое про Борьку. И он скажет: "Верно. Плохо без них..."

- Хватит трепаться! - сказал Борька. - Нам теперь туда ни ногой... Вы идите, работайте, а мы уж как-нибудь...

* * *

На другой день дождь почти перестал. Он уже не лил, а оседал на город противным серым туманом.

Я сидел дома и перелистывал подшивку старых журналов "Вокруг света". Я всегда брался за "Вокруг света", когда мне было скучно. На пожелтевших страницах гнулись под ветром пальмы, к далеким землям шли парусники, европейцы в белых тропических шлемах били из штуцеров крокодилов, шумела незнакомая, полная опасных приключений жизнь.

Я мог без конца перечитывать рассказы Беляева, Джекобса и Де-Вэр-Стэкпул. Но сегодня даже они казались мне пресными и ненужными.

Я думал о Юрке и Тошке, которые отправились к Инженеру.

Они будут достраивать энтомоптер. А мы с Борькой навсегда останемся за бортом. Никогда Инженер не улыбнется нам так, как прежде. Никогда нам не подняться в воздух на чудесном летающем велосипеде. Никогда не увидеть с птичьей высоты наш зеленый город. Никогда не покачаться на синих воздушных струях...

И каким ветром занесло меня в этот несчастный сад?..

Инженер был в тысячу раз интереснее, чем охотники в белых тропических шлемах. Охотник убьет десяток крокодилов, продаст шкуры какой-нибудь фирме, изготовляющей женскую обувь, и делать ему больше нечего. Будет сидеть в бунгало под пальмовым навесом и зевать от скуки.

А Инженер... Наш Инженер знал столько, сколько не знали все охотники мира. Он был настоящим исследователем и говорил такие вещи, которые не умел говорить больше никто.

- Делайте что угодно! - говорил он. - Стройте вечные двигатели, изобретайте паровые машины и пулеметы. Только побольше думайте о том, что делаете. Знания дают вес, а поступки - блеск. Жаль, что большинство людей умеет только глядеть, а не взвешивать и поступать.

- Свои способности вы можете узнать, только попытавшись применить их. Иной до конца жизни проходит, так и не узнав, что он - замечательный поэт или музыкант, потому что ни разу не попробовал. Вот отчего у нас так много посредственностей.

- Чего не понимают, тем не владеют, черт возьми! Почему этот муравей ползет не в правый угол, а в левый? Думайте! Наблюдайте! Голова существует не для модных причесок!

- Самое высокое счастье - сделать то, чего, по мнению других, вы не можете сделать!

До Инженера мы не знали таких людей. Никто нами особенно не интересовался. Мы не интересовались тоже, потому что ковыряться в огороде или чинить крышу или забор, чем занимались наши родители по воскресным дням, было делом пустым и мелким.

... Трижды проклятые "бельфлеры"...

Эх, закинуть бы сейчас за спину походный мешок и уйти из города куда глаза глядят. Перебраться через речушку и удариться по Черекской дороге на Бабугент, к Голубым озерам. Построить в укромном месте шалаш из веток орешника и жить отшельником вдали от людей и всяких переживаний. По утрам ловить в озере рыбу и печь картошку в костре, днем уходить высоко в горы, где воздух сух и прозрачен и камни нагреты солнцем, а вечерами спускаться в долину и долго лежать, не засыпая, у шалаша, глядя на звезды, мерцающие в страшной высоте...

Или махнуть к отцу на Крайний Север.

Вот так, запросто, в один из дней собрать в небольшой чемодан самое необходимое, последний раз пройти по знакомым улицам, сесть на поезд и укатить навсегда из нашего тихого города.

... Поезд бежит все дальше и дальше на восток, и вот, наконец, тот таежный поселок, где работает мой отец. Редкие лиственницы и лысые сопки, и кругом веселые сильные люди в мохнатых меховых унтах. И среди них мой отец, тоже веселый, счастливый. Он кладет мне на плечи тяжелые свои ладони и радостно смотрит в лицо.

- Приехал? Ну, молодец! Мы здесь такие дела начнем, только держись!..

Я захлопнул подшивку и повалился на диван.

В комнате стояла тишина, от которой можно было сойти с ума.

Нет, нет, нет! Никогда такого не будет! Я знаю это наверняка.

- Колька! Соколов!

Меня будто пружиной подбросило. Подлетел к окну. Перед домом на тротуаре стоял Тошка и, как сумасшедший, махал рукой.

- Полный порядок... - сказал Тошка, задыхаясь, как лошадь. - Быстрее давай... к Инженеру! Мы только пришли... а он сам спросил... почему вас нет. Я значит... сразу к тебе... Двигай! А я - к Борьке...

- Вместе сбегаем! Я сейчас...

- Не нужно. Он сказал, чтобы побыстрее!

Я мигом набросил на плечи куртку, запер квартиру и помчался на Баксанскую.

В жизни я так не бегал. В глазах темнело, не хватало воздуха.

У калитки знакомого дома я долго не мог отдышаться. Наконец голова перестала кружиться, и я вошел.

Все было по-старому. На полу, на газетных листах, лежали детали передающего механизма. Инженер и Юрка разглядывали какие-то чертежи. Они разом подняли головы, когда я отворил дверь, и Инженер сказал так, будто я выходил на минутку во двор:

- Чудесно. Сегодня начнем выгибать каркас. Разложи пока трубки по диаметрам.

Вскоре пришли Тошка и Борька, и Инженер снова сказал:

- Чудесно!

За каких-нибудь два часа мы собрали передающий механизм, отрегулировали его и поставили на велосипедную раму. Потом Инженер рассказал, как нужно гнуть алюминиевые трубки, чтобы они не пережимались в месте сгиба. Оказывается, с одной стороны трубку нужно закрыть деревянной пробкой, насыпать доверху песком и закрыть такой же пробкой с другой стороны. Теперь можно трубку сгибать как хочешь - она никогда не пережмется.

Мы принесли со двора ведро песку и начали. Казалось, все шло нормально. Инженер командовал, лавировал на своем кресле между деталями, разложенными на полу, и даже шутил.

Однако я заметил, что он почти не смотрит в нашу сторону и в разговоре обращается только к Тошке и Юрке.

Горько мне стало. Значит, для него мы все-таки были не такие, как прежде. И наше мнение для него - ничто. И вообще мы ему нужны, наверное, как рабочая сила. Ему надо поскорее закончить энтомоптер, вот он и послал за нами.

И еще одно я заметил. Он, который так не любил торопливость, очень торопился. Если у кого что-нибудь не ладилось, он подъезжал, хмурился, показывал, как надо делать, и повторял:

- Дорога каждая минута, ребята. Нам нельзя терять время на пустяки.

А раньше он всегда предупреждал нас: "Хорошо делается то, что делается не торопясь. Большая спешка - большие потери".

Странным мне это показалось. Но скоро я увлекся работой так, что забыл обо всем на свете. Из толстой трубки мы выгнули переднюю кромку крыла, затем из пятимиллиметровок по шаблону согнули нервюры и заднюю кромку. После этого начали паять.

Инженер достал из письменного стола большой черный пистолет, похожий на парабеллум. Из ствола пистолета торчало толстое медное жало, заточенное на конце лопаточкой, а из рукоятки тянулся длинный голубой шнур.

- Это ультразвуковой паяльник, - сказал он. - Алюминий нельзя паять обыкновенным, потому что на алюминии на воздухе мгновенно образуется плотная пленка окисла. Припой к окислу не пристает. Ультразвуковой же паяльник непрерывно счищает, сдирает окисную пленку, и на чистый металл сразу же ложится припой, закрывая доступ кислороду. Пайке поддается что надо. Начнем. Антон, включи!

Тошка воткнул вилку голубого шнура в розетку. Паяльник в руке Инженера тонко зажужжал, будто оса, запутавшаяся в траве.

- Это работает магнитострикционный вибратор, - объяснил Инженер. - Юра, дай мне припой из нижнего ящика и вон ту фанерину из угла.

Инженер пристроил фанерину на колени, на фанерину мы положили концы трубок, которые нужно было спаять, и Инженер, взяв в левую руку палочку припоя, тронул жалом паяльника алюминий. Ртутным шариком собрался припой на медной лопаточке, потом соскользнул с нее и ровно обтек место стыка трубок. Инженер отвел паяльник в сторону.

- Все! - сказал он.

Поясок пайки жемчужно поблескивал. Казалось, трубки не спаяны, а плавно переходят одна в другую.

- Здорово! - вздохнул Юрка. - Можно, я попробую?

- Возьми, - Инженер протянул Юрке паяльник.

У Юрки с первого раза как-то пошло, приладилось, и он с увлечением начал припаивать нервюры в те места, куда указывал Инженер.

Нам тоже очень хотелось поработать паяльником, но попросить у Инженера мы не решались. Было страшно услышать отказ.

Тошка тоже почему-то не попросил.

Так и получилось, что Юрка паял, а мы насыпали песок в трубки и сгибали их по шаблону.

Постепенно на полу вырисовался контур большого, слегка расширяющегося к концу крыла, похожего на увеличенное раз в пятьдесят стрекозиное. Только у стрекозиного жилки шли вдоль и поперек, образуя красивую сетку, а у нашего были тонкие поперечные нервюры, похожие на лесенку.

К вечеру каркас крыла был готов. Оставалось только поставить шарниры у основания и обтянуть каркас полиэтиленовой пленкой, которая была припасена у Инженера.

Работа была трудная и ответственная, поэтому ее оставили на самый конец.

Мы с Борькой нарезали по размеру трубки для нервюр на завтра и начали убирать в комнате. Юрка спросил, как устроен ультразвуковой паяльник. Инженер начал объяснять.

Я прислушался.

Странным мне показался голос Инженера.

Не было в нем прежней четкости, появились какие-то незнакомые глухие нотки, будто Инженер что-то ел и не прожевал до конца.

Он начал рассказывать, как работает магнитострикционный вибратор, собранный из пластинок чистого никеля. Вдруг остановился, нервно потер руки одна о другую и сказал:

- Хватит. Завтра закончим. Не могу больше. Устал.

Откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

Мы быстро прибрали комнату и ушли.

На улице я спросил Юрку, что утром Инженер говорил про нас.

- Ничего не говорил, - сказал Юрка. - Просто сказал: "Вас двое? Ну что ж, начнем". И мы начали. Только после обеда велел вас позвать.

Значит, простил! Значит, он все-таки простил нас, а не разговаривал потому, что еще немного сердился!

И тут вся тяжесть, которая давила меня эти долгие четыре дня, мгновенно исчезла. Стало очень спокойно и хорошо. И вечер наплывал на город такой тихий, прозрачный, что не хотелось идти домой, и мы сговорились и пошли в парк, и долго сидели там на нашей любимой скамейке у озера.

На другой день к десяти утра мы подходили к домику Инженера. Окно, как всегда, было открыто, но Владимира Августовича не было видно.

- Паяет, наверное. Без нас начал, - сказал Юрка.

Мы вошли в сени, и тут дверь из комнаты отворилась и навстречу нам вышла Вера Августовна в пестром халате. Глаза у нее были испуганные. В руке носовой платок.

- Большое несчастье, мальчики, - сказала она. - Володя в больнице. У него отнялась левая рука и пропала речь.

В сенях остро запахло жжеными перьями. На секунду я перестал видеть все.

Вера Августовна прижала к щеке платок и пошла в комнату.

Мы поплелись следом.

Пустое кресло стояло у окна. На письменном столе лежала небесно-голубая тетрадь. В углу жемчужно светился контур большого, выше человеческого роста крыла. Оно касалось потолка расширяющимся концом.

Вера Августовна села на табурет.

Мы остались у двери.

Будильник на тумбочке чеканил короткие стальные секунды.

- Что случилось? - спросил, наконец, Юрка.

- Повторное кровоизлияние в мозг. Врачи называют это инсультом.

- Когда?

- Вчера вечером. У него разболелась голова. Так сильно, что пришлось вызвать "Скорую помощь". Его сразу же забрали в больницу. А ночью... Ночью это и произошло...

Мы стояли оглушенные, будто над нашими головами взорвалась граната. Мир стал холодным и пустым. За окном жестяными листьями скрежетала липа. На картонном щите тускло отсвечивали крылья проколотых булавками стрекоз.

- А как же теперь энтомоптер? - пробормотал Тошка.

Юрка ткнул его кулаком в бок:

- Балда!

Потом деловито спросил:

- Он в каком корпусе?

- Во втором. Палата номер семь. Только допуска к нему не дают.

- Палата на каком этаже?

Вера Августовна испуганно взглянула на Юрку.

- Не знаю. Только ничего не выдумывайте. Ради бога! Его нельзя беспокоить.

- Мы не будем его беспокоить, - сказал Юрка. - Что мы, не понимаем? Это я просто так спросил. На всякий случай.

- А почему у него паралич? Что у него со спиной? - спросил Тошка.

- Это планер, - сказала Вера Августовна. - Планер остался без управления и упал на землю.

- Какой планер? - встрепенулся Тошка.

- Так вы ничего не знаете? Володя был инструктором в кружке планеристов на своем заводе. Он и основал этот кружок. И планеры они строили сами.

- Строили планеры? - повторил Тошка. - А он говорил, что он просто монтажник.

- Он и был монтажником. А планеры - это увлечение.

- Он полетел без парашюта, да? И не смог выброситься? - допытывался Тошка.

- У него был парашют, - сказала Вера Августовна. - Но не всегда парашют помогает пилоту.

- Расскажите! - попросил Тошка. - Пожалуйста!

- Чего вы стоите? Берите стулья.

Вера Августовна встала, сняла с книжной полки небольшой красный альбом и вынула из него фотографию.

- Это сделано в тот самый день.

С фотографии нам улыбался летчик в кожаном шлеме и в комбинезоне, перехлестнутом ремнями парашюта. Он совсем не был похож на Инженера. Только глаза немного, да еще губы и подбородок напоминали Владимира Августовича. Он стоял на ветру - один клапан шлема был отдут в сторону. За его спиной вдаль уходило огромное травяное поле, на котором присели два тренировочных самолета Р-5, а над горизонтом вспухало белое облако.

- Вот он какой... - прошептал Юрка.

- Да, он такой, - вздохнула Вера Августовна...

... В тот день он искал восходящие токи воздуха, которые подняли бы машину как можно выше.

Шли соревнования на дальность полета по замкнутому маршруту. В город съехались планеристы со всей республики. С зеленого поля одна за другой поднимались узкокрылые разноцветные машины.

Самые сильные воздушные потоки возникают под грозовыми тучами. Он отыскал такую тучу и пошел под нее. Планер подхватило и повело вверх. Через пять минут альтиметр показал высоту три километра. Теперь нужно было выйти из потока и спокойно планировать, охватывая город большими скользящими кругами. Но, куда бы он ни направил машину, его везде продолжало поднимать. Краев тучи уже не было видно. Она росла, со страшной быстротой закрывая небо. Он взглянул на альтиметр и замер. Высота была пять тысяч, а скорость подъема увеличилась до пятнадцати метров в секунду.

Снаружи, за фонарем кабины, серые струи тумана стремительно обтекали крылья. Планер пробивал тучу. Ей не было конца. На высоте шести тысяч началось удушье. Сюда никогда не поднимались без кислородных масок. Он продолжал искать нисходящие токи воздуха, но их не было. Последнее, что он увидел, - стрелка альтиметра, ползущая к семитысячной отметке.

Когда вернулось сознание, не было ни тумана, ни тучи. Ярко светило солнце, и внизу бешеными кругами летели цветные пятна. Он понял, что машина штопором идет к земле. Высота - шестьсот. Жить остается тридцать секунд. Он сделал все, что мог, но вывести машину из смертельной карусели не удалось.

Его нашли в двадцати восьми километрах от города среди обломков серебристого планера. Контрольная стрелка альтиметра застыла на отметке семь тысяч двести. Только благодаря чуду, которое называется счастливым случаем, осталась жизнь. Видимо, он пробыл в разреженных слоях атмосферы всего несколько десятков секунд. И планер, наверное, не сразу вошел в штопор...

- Почему вы все знаете? - не выдержал Тошка. - Вы тоже летали на планерах?

Вера Августовна пожала плечами.

- Я и сейчас летаю. Не на планерах только, а на пассажирских самолетах.

- Пилотом? - потрясенно воскликнул Тошка.

- Нет. Всего-навсего бортрадистом.

Тошка удовлетворенно кивнул.

- Я так и знал, что вы не просто... женщина.

Вера Августовна улыбнулась. Впервые за все утро.

- Чудак человек. Ну что во мне непростого? Я самая обыкновенная, которая даже умеет реветь.

- Нет, - помотал головой Тошка. - Не всякая женщина может бортрадистом.

Вера Августовна встала и вложила в альбом фотографию.

- Будем надеяться на хорошее. У меня рейс на Ростов в четырнадцать двадцать. В девятнадцать я буду дома. Если хотите, продолжайте работать. Ключи я оставлю. Только ничего не выдумывайте, не тревожьте его сейчас. В больницу мы пойдем вместе.

* * *

В вестибюле стыла белая больничная тишина. У стены, словно на смотру, вытянулась шеренга стульев. Их ножки до половины отражались в серых плитках кафельного пола. И ни одного человека вокруг.

Мы на цыпочках подошли к стеклянной матовой перегородке и заглянули в приоткрытую дверь.

Вправо и влево уходил длинный, очень высокий коридор. Он упирался в огромные окна, через которые водопадом рушился на паркет белый ослепительный свет. Пронизанная этим светом, справа, прямо на нас, шла белая девушка.

Мы нырнули обратно в вестибюль, но она уже заметила. Распахнула дверь настежь.

- Что вы здесь делаете? Как вы сюда попали?

- Там вход, - показал Борька большим пальцем через плечо.

- Это служебный. Немедленно уходите!

- А мы думали, что приемный покой.

Девушка с презрением посмотрела на нас.

- Думали! Приемный покой с другой стороны.

- Извините, пожалуйста, - сказал Юрка. - Седьмая палата здесь?

- Здесь, - сказала девушка и захлопнула дверь.

Юрка подмигнул нам.

- Порядок. Нужна вежливость. Тебе это ничего не стоит, а людям приятно.

Мы выкатились на площадку перед корпусом.

- А вдруг она на втором этаже?

- Не думаю, - сказал Юрка и прищурился, оглядывая окна. Потом подошел к третьему от служебного входа и сказал Тошке:

- Полезешь ты, ты самый легкий.

Встал спиной к стене, сцепил руки петлей у колена.

- Давай.

Тошка ступил ногой в петлю, поднялся на Юркины плечи, и голова его оказалась на уровне нижнего края рамы.

- Не достать! - сказал он.

- Становись мне на голову! - приказал Юрка. - Поддержите его, ребята.

Мы поддержали.

Тошка заглянул в окно.

- Ну?

- Лежит, - сказал Тошка.

- Кто? Инженер?

- Не знаю. Один только нос видно. Он одеялом закрыт до самого подбородка.

- Давай смотри лучше! - сказал Юрка, скорчив страшную рожу от напряжения.

Тошка приподнялся на цыпочки, вытянулся струной. Тут ноги его соскользнули с Юркиной головы, он уцепился за выступающую ребром нижнюю планку окна и повис на стене. Юрка хотел подхватить его, но не успел. Со страшным треском планка оторвалась от рамы, и Тошка ухнул вниз.

Потом мы сидели в кустах за оградой больницы, и Тошка, слюнями протирая ссадины на коленях, ворчал:

- Зараза! Надо просто пойти в справочное и спросить. Понятно? А мы все время по задним дворам, как бродяги и жулики. Всегда какие-то ненормальные способы. Не полезу я больше. Идите к черту!

- Так тебе в справочном и сказали! - огрызался Юрка. - Всегда лучше, когда глазами посмотришь.

Я не выдержал:

- Ребята, а что, если прямо к главному врачу? Я схожу.

- Пустили тебя! - усмехнулся Юрка. - Раскрой карман шире!

- Пустят!

- Попробуй.

- Попробую!

Я вскочил и пошел в приемный покой. Меня распирала злость. В самом деле, почему у нас все получается наперекос? Почему мы выдумываем не как легче, а как труднее? Может быть, от этого проистекают все наши беды? А как его отыскать, этот легкий путь? Кто подскажет, какой путь легкий, а какой тяжелый, какой правильный, а какой неправильный?

Во всяком случае, взрослые нам этого не подсказывали.

Мы никогда не полезли бы в окно, если бы эта беленькая девица не захлопнула перед нами дверь.

Почему, в конце концов, взрослые всегда считают, что они поступают правильно, а мы - неправильно?

Вот от чего меня распирала злость.

В приемном покое было так же прохладно и пусто, как и в служебном. Эмалированная табличка на стене предупреждала: "Впускные дни четверг и воскресенье". Мне было наплевать на табличку.

Сразу за дверью стоял столик, покрытый толстым стеклом, и за столиком сидела накрахмаленная сестричка. Та самая, которая встретила нас у служебного входа.

Она подняла голову, и глаза у нее стали дикими.

- Опять вы? - спросила она почему-то шепотом.

- Опять, - сказал я. - Где главный врач?

- Главный? - переспросила она. - Нет сейчас главного. Есть дежурный.

- Тогда мне к дежурному.

Она, приоткрыв рот, уставилась на меня, а потом прошептала:

- Почему без халата?

- Потому что нету халата, - сказал я грубо. - Рубашка у меня есть. Штаны вот. Ботинки. А халата нет. Где я его достану?

- В гардеробе у Серафимы Михайловны.

Она не спросила, для чего мне нужен дежурный врач, она вообще ничего не спросила, и это было так хорошо, что я даже не понял сразу, что меня пропускают в больницу в неурочный день.

- Ну, чего же стоишь? - сказала она.

В гардеробной я накинул на плечи халат, такой длинный, что из-под него торчали только носки ботинок, и сестричка провела меня по коридору мимо закрытых высоких дверей с выпуклыми цифрами в кабинет дежурного врача.

- Вот он хочет узнать о больном из седьмой палаты, - сказала она молодой женщине с очень румяным лицом.

Женщина внимательно посмотрела на меня.

- Родственник?

- Родственник, - кивнул я.

- Их там еще трое, Надежда Ивановна. Тоже родственники. В канаве сидят. Ждут.

- Пусть ждут, - сказала румяная. - Так вот насчет Тауриха. Очень тяжелый случай. Необходим абсолютный покой. Понятно?

- Вы про какого Тауриха?

- Про Владимира Августовича, конечно. Вашего родственника.

- Да, да... - пробормотал я.

Вот те раз! Значит, фамилия Инженера - Таурих. Я и не знал.

- Инсульт. Кровоизлияние. Задеты многие важные области мозга. Ты меня понимаешь?

- Понимаю, - сказал я. - А говорить он будет?

- Говорить...

Она провела розовыми пальцами по лбу и положила руку на стол.

- Атаксия. Знаешь, что это такое? Это общее функциональное расстройство. Нарушение двигательных центров. Разлажено все.

- Он без сознания?

- В том-то и дело, что в сознании. Он у вас герой, мальчики. Железный, необыкновенный человек. Гордиться можете.

- Ну, хоть немножечко он поправится?

- Не могу и не хочу предугадывать. Мы врачи, дорогой мой. Мы никогда не строим иллюзий. В нашем деле они опасны и не нужны. Тебе не советую тоже. И тем, которые тебя ждут. Самообольщение - скверная вещь. Из-за нее не видно пути, по которому идешь.

- Значит... он уже никогда не будет... как раньше?

- Не знаю. Ничего не знаю, - покачала она головой. - А теперь я прошу вас вот о чем, мальчики: не ломайте, пожалуйста, казенное здание. Оно нам еще пригодится. Договорились? Лидочка, проводи молодого человека.

- Разве это ответ? - сказал Юрка, выслушав мой рассказ. - Инженер никогда бы так не сказал. Никогда. Вот люди!

 

9. Verba magistri

[2]

Второе крыло мы закончили самостоятельно.

С утра до сумерек комната Инженера принадлежала нам. Комната превращалась в мастерскую. Вера Августовна показала место, куда прятать ключ от входной двери. Нам никто не мешал. Только однажды заглянул Славка, тот самый, который неправильно подключил батарейку к усилителю, и, узнав, что Владимир Августович в больнице, долго стоял, потрясенно глядя на нас.

- Зачем он тебе? - спросил Борька.

- Он обещал... про супергетеродин на транзисторах, - сказал Славка. - Вы все равно не поймете. Вы в радиотехнике ни шиша не понимаете. А он такой человек...

Махнул рукой и ушел.

Мы быстро сдружились с Верой Августовной. Она оказалась очень веселой, любила слушать наши рассказы и интересовалась всем на свете. Не могли мы привыкнуть только к сигарете в ее руке. Все-таки не особенно приятно, когда красивая женщина курит. А Вера Августовна была очень красивой, это признал даже Тошка, который никогда не доверял женщинам.

Она летала на ИЛ-18.

Как ни старался, я не мог представить себе Веру Августовну в кабине самолета с наушниками на голове перед черной, мерцающей приборами радиостанцией. Она была слишком... земная, что ли, слишком неподходящая для больших высот и рева самолетных двигателей.

Когда у нее выдавался свободный от полетов день, она варила картошку и угощала нас великолепными винегретами.

А один раз, когда Борька Линевский вымазал рукав своей белой рубашки тавотом, она приказала ему снять рубашку и за какой-нибудь час выстирала, высушила и выгладила ее, и рубашка засияла, как новенькая.

Странным было ее отношение к энтомоптеру. Она внимательно наблюдала, как мы работаем, даже помогала резать и выгибать трубки. Но, когда мы начинали мечтать о небе и облаках, улыбалась и покачивала головой, будто не верила, что мы когда-нибудь оторвемся от земли.

- Думаете, не полетит? - кипятился Тошка. - Ну, скажите по правде, думаете, ничего не получится?

- Нет, почему же... - говорила она. - Обязательно полетит. - И переводила разговор на другое.

С легкой руки Инженера, мы начали увлекаться латинскими изречениями. В последнем томе большого энциклопедического словаря я отыскал много ходких в литературе выражений, и мы заучили их наизусть. Теперь, при встрече, мы не говорили друг другу "привет!" или "здорово!", а употребляли красивое латинское слово "salve". Если кто-нибудь из нас ошибался, то поправляющий его обязательно добавлял: "Амикус Плято, сад магис амика эст вэритас", что значило "Платон мой друг, но еще больший друг - истина". Допустивший ошибку оправдывался на классическом латинском языке: "Эррарэ хуманум эст" - "Человеку ошибки свойственны".

Тошка даже высказал идею, что хорошо бы каждому выколоть на руке, на видном месте, какое-нибудь блестящее изречение. Например, "Dinamis mobilis" или "Fidelis et fortis" ("Верный и смелый"), но его никто не поддержал, и идея умерла в зародыше. Юрка сказал, что портят руки люди низкого интеллекта и дикари, а мы как-никак живем в двадцатом столетии, и нам это ни к чему.

Мы каждый день бегали в справочное бюро больницы узнать о здоровье Инженера, но ответ был один и тот же: состояние тяжелое.

- Медицина атомного века! - цедил сквозь зубы молчаливый Борька Линевский. - Не могут справиться с каким-то паршивым инсультом! Ветеринары!

Дело без Инженера двигалось медленно, но все-таки двигалось.

Работать ультразвуковым паяльником оказалось совсем нетрудно.

Детали приваривались к нужному месту как бы сами собой. А может быть, это руки у нас понемногу привыкли к настоящей работе?

Крыло принимало нужную форму.

Эскизы, начерченные Инженером, были настолько понятны, что совсем не приходилось ломать голову. Будто сам Владимир Августович стоял за спиной и подсказывал неслышным голосом. Или, может быть, за это время мы научились бегло читать чертежи?

Шел июль. Солнце нещадно палило землю. Она ссыхалась и трескалась. Асфальт на городских улицах размяк, от него несло жаром и нефтью. Вечерами мы уходили в парк, к ближнему озеру, и купались до тех пор, пока не начинало ломить в ушах.

Однажды после купанья мы лежали на травянистом берегу под кустами боярышника и лениво переговаривались. В темных деревьях ворочалась, посвистывала, устраиваясь на ночь, какая-то птица.

Месяц белым корабликом всплывал над горами.

Тошка начал рассказывать про то, как он прыгал с крыши своего дома с зонтиком вместо парашюта.

Вдруг Юрка привстал и приложил к губам палец:

- Т-с-с-с!

По траве к озеру шли двое. Мужчина в белой рубашке с короткими рукавами и женщина в теннисной блузке и узкой черной юбке. Волосы у мужчины топорщились жестким ежиком. Квадратный боксерский подбородок выдавался вперед.

- Т-с-с-с! - еще раз зашипел Юрка, и в женщине мы узнали Веру Августовну.

- С кем это она? - прошептал Борька.

Пара прошла мимо наших кустов и остановилась на берегу.

- Красиво! - сказал мужчина и, оглянувшись, взял Веру Августовну за руку.

Так они стояли несколько минут в тишине, любуясь озером и темно-фиолетовыми горами.

Потом мужчина быстро притянул к себе Веру Августовну и охватил ее плечи руками. В следующий момент мы услышали короткий шлепок, и мужчина отпрянул от Веры Августовны.

- За что? - спросил он глухо.

- За то самое, - ответила Вера Августовна. - За то, что у тебя нет чувства меры.

- Но мы знакомы два года.

- Потому и обидно. Я думала, что ты другой.

- Какой, например?

- Не такой, как все остальные.

- Господи, - сказал мужчина. - Ведь я человек. И летаю с тобой два года.

- Вот гад, - прошептал Юрка, сжимая кулаки.

- Почему обязательно руки? - спросила Вера Августовна.

- Потому что они у меня есть.

Вера Августовна засмеялась.

- Как все примитивно! Давай лучше поговорим о чем-нибудь. Почему, когда мы встречаемся, ты молчишь и хватаешь меня за руки?

- О чем будем говорить? - сказал мужчина с отчаяньем. - Ну, о чем?

- Ты умеешь мечтать?

- О чем?

Вера Августовна помолчала, глядя на темно-фиолетовые горы.

- Об энтомоптере, например.

- Об энто... что это за чертовщина?

- Энтомоптер? Это мечта.

- Не знаю, - сказал он. - Не нуждаюсь ни в каких энтомоптерах.

- Жалко, - сказала сказала Вера Августовна. - Я, кажется, ошиблась.

Мужчина вздохнул.

- Не ожидал я такого разговора.

- Я тоже, - сказала Вера Августовна.

- К чему она об энтомоптере? - прошептал Тошка.

- Заткнись! - страшно прошипел Юрка.

Мужчина еще раз вздохнул.

- Я люблю мечтать о земных делах.

- А я о невозможном.

- Вера, неужели все так и кончится?

- Не знаю. Ничего я не знаю, - сказала Вера Августовна.

- Что такое энтомоптер?

- Я уже сказала: мечта! Мечта о крыльях для всех.

- Не понимаю.

- Конечно. Тебе трудно понять. Да и не все ли равно, о чем мечтать. Главное - надо уметь мечтать.

- Почему ты сегодня такая колючая?

- Я, кажется, всегда такая.

- Ты была другой раньше.

- Люди меняются. Со временем они начинают понимать то, чего не понимали раньше.

- Неужели мы встретились для того, чтобы ты высказала мне все это? сказал мужчина.

- Может быть.

- И ты не оставляешь мне никакой надежды?

- Вот пристал, паразит, - прошептал Юрка.

- Мне очень не хотелось сегодня встречаться с тобой, Игорь, - сказала Вера Августовна. - Но если уж я пришла...

- Так, так... - сказал мужчина. - Спасибо за откровенность. Ну что ж, прощай.

Он повернулся и пошел в сторону танцплощадки, откуда плыли медленные звуки танго.

- Молодец! - прошептал Юрка.

- Кто? - придвинулся к нему Тошка.

- Она, конечно.

- При чем здесь энтомоптер? Почему она говорила о нем?

- Вот балда! - пробормотал Борька.

Вера Августовна постояла немного в густеющих синих сумерках, а потом, неслышно ступая по траве, пошла к нижней аллее парка.

На другой день мы закончили второе крыло. Оставалось обтянуть оба крыла полиэтиленовой пленкой. Инженер показывал нам, как приклеивать пленку к металлу, но Юрка, который теперь командовал всеми работами, сказал, что хорошо бы посмотреть, как будет выглядеть энтомоптер с необтянутыми крыльями.

Мы поставили раму с двигателем на колеса и выкатили ее во двор. Туда же принесли тонкие, почти невесомые каркасы крыльев. Они были словно сотканы из матово-серебристых нитей. Они лежали на земле и тихонько гудели под легкими порывами ветра.

Потом мы подняли крылья и закрепили их на раме шпильками из особо закаленной стали. Юрка подвел штанги кулисного механизма под средние нервюры, и крылья выпрямились и напряглись, и гул ветра в них стал громким, как в струнах рояля.

Мы отошли в сторону.

Огромная стрекоза с велосипедным туловищем и стреловидным плавником стабилизатора стояла, вздрагивая, посреди двора.

Может быть, она была немного не такой, какой виделась мне во сне, и не такой, о какой я мечтал наяву. Может быть, эта машина напоминала не стрекозу, а первый в мире планер Лилиенталя или похожий на коробчатого змея самолет братьев Райт. Но каждая линия этой стрекозы была совершенна, каждый винт и каждая скоба - прекрасны.

С удивлением посмотрел я на свои руки, поднес их поближе к лицу.

Неужели они смогли сделать, наконец, кое-что настоящее?

Руки были обыкновенные. Ничто в них не изменилось. Я хорошо помнил время появления каждого шрама, каждой царапины на пальцах. И все-таки что-то другое в них тоже было. Только я не мог понять - что.

Я взглянул на ребят. Они улыбались.

Никогда в жизни у меня не было лучших друзей, честное слово!

- Сделали, а? - сказал вдруг Тошка. - Вот он какой - эн-то-моп-тер. Красота, а? Закачаешься!

- Ну, сделали, - сказал Юрка. - Чего звенеть то? Должны были сделать. Безрукие мы, что ли?

-Да я не про то, что безрукие, - сказал Тошка обиженно. - Я про то, что все-таки сумели. Понял?

Мне вспомнились любимые слова Инженера:

"Dinamis mobilis".

Только Борька Линевский стоял, засунув руки в карманы смотрел и молчал. Он старался казаться сдержанным.

- Нравится? - спросил у него Тошка.

Борька пожал плечами:

- А полетит?

- Амеба! - сказал Тошка с великим презрением и отвернулся.

- Хватит, насмотрелись. - Юрка подошел к энтомонтеру, приподнял крыло и взялся за штангу кулисного механизма.

И тут нас окликнули:

- Мальчики! Подождите!

К нам от калитки шла высокая женщина в темно-синей форме гражданского воздушного флота. Из-под узкой пилотки с голубым кантом красиво выбивались золотистые волосы. На белоснежной кофточке лежала темная полоска галстука, завязанного по-мужски. Серебряные орлиные крылья - знак ГВФ - горели на лацкане жакета.

- Я тоже хочу посмотреть, - сказала женщина и подошла к энтомоптеру.

И только тут я узнал Веру Августовну. И, наверное, с этого момента навсегда влюбился во всех женщин-летчиц, радисток и стюардесс.

Вера Августовна сказала, что ее рейс был задержан на два часа, она воспользовалась этим и забежала к нам, чтобы узнать, как двигается работа.

Она обошла вокруг энтомоптера, потрогала кулисный механизм, штанги и кромки крыльев и спросила, когда мы его закончим.

- Завтра, наверное, - сказал Юрка. - Пленку осталось натянуть. Вот если бы Владимир Августович был с нами...

Вера Августовна опустила голову, и лицо ее стало грустным. Она стояла так, наверное, целую минуту, и мы тоже стояли, не зная, что говорить и что делать. Потом она посмотрела на нас и улыбнулась. Но улыбка получилась бледной, неестественной.

- Да, если бы Володя был сейчас с нами... Дорогие мои, хорошие люди! сказала она вдруг и положила руку на плечо Юрке. - Счастливые вы! Умеете хорошо мечтать и претворять свои мечты в жизнь. А вот я не умею. Совсем не умею... Впрочем, это не относится к делу. Расскажите мне лучше, как работает механизм.

Юрка начал рассказывать,

Вера Августовна слушала внимательно, не перебивая.

- Мне все не верилось, - сказала она, когда Юрка кончил. - А теперь верю. Верю! Вы понимаете?

Через полчаса Вера Августовна ушла.

- Эх! - сказал Тошка, глядя ей вслед. - Если бы у меня была такая сестра!..

- Да-а... - протянул Юрка. - Если бы да кабы...

Позже Борька Линевский признался мне, что это лучшая женщина из всех, с которыми он был знаком до сих пор.

Мы разобрали энтомоптер и втащили его по частям в комнату.

На другой день Инженер прислал нам записку. Мы нашли ее на алфавитном стеллаже в приемном покое. Она была адресована Юрке и лежала в ячейке на букву "Б". Первая записка с тех пор, как его забрали в больницу! На двойном листе тетрадочной бумаги валились вправо и влево зыбкие полупечатные буквы, вроде тех, которыми пишут дошкольники.

"Порядок. Рука немного работает. Законч. крылья. Пленку клеить растворителем. В зелен. бут. письм. стол. Клейте внатяг. Бороться за мечту до конца".

- Ура! - радостно закричал Тошка. - О крыльях вспомнил! Значит, лучше ему! Поправляется!

Мы передавали записку друг другу, читали ее по нескольку раз, чуть ли не разглядывали на свет.

Значит, неплохи дела у Инженера, если он снова думает об энтомоптере, да еще пишет, как надо обтягивать крылья. Правда, почерк у него изменился ужасно. Вон какие каракули! Но это неудивительно. Одной рукой, да еще лежа на спине, хорошо не напишешь. Главное, вспомнил о нас. Беспокоится.

- А мне эта записка не нравится, - сказал Юрка. - Для чего он написал последнюю фразу? Или он в нас не верит, или себя подбадривает?

- Почему не верит? Это он нам говорит на всякий случай. Чтобы, значит, бодро себя чувствовавши и строили, понимаешь? Чтобы не раскисали из-за того, что он в больнице лежит.

- Нет, Тошка, тут все по-другому, - сказал Юрка задумчиво. - Смотри, сколько слов он сократил. Записка вроде телеграммы получилась. Ему очень трудно было писать. И все-таки он написал последнюю фразу. Это он ее не нам, а сам себе написал. Никакой не порядок, а плохо ему. Ясно?

Я вдруг тоже подумал, что Инженеру не так хорошо, как он пытался представить в записке. Страшная это штука: быть влюбленным в небо, видеть облака сверху, парить свободно, как птица, а потом сразу, из-за глупого случая, на три года сесть в кресло с колесами, и вот теперь улечься в постель... И твое тело от тебя уходит. Сначала ноги, потом левая рука, потом ты перестаешь говорить... Ты все понимаешь, а сделать ничего не можешь... Даже плечом пошевелить... Даже мизинцем...

В прохладном воздухе приемного покоя я вдруг начал различать раздражающие запахи каких-то лекарств, и белая тишина тяжело придавила меня к полу. Захотелось поскорее на улицу, в шум, в пеструю суету дня.

Я посмотрел на Юрку.

- Напишем ответ, - сказал он. - Пусть не волнуется.

Мы попросили у дежурной в справочном карандаш и листок бумаги и сообща начали писать ответ.

* * *

...Пулеметы системы Хайрэма, Максима и Гочкиса. Пистолеты Браунинга и Коровина. Парабеллумы, маузеры и кольты. Револьверы Пиппера, Нагана, Смита и Вессона... Я теперь сам не понимал, чем привлекали меня эти слова. Своей звучностью? Необыкновенностью? Внутренней силой?

Не было в них ни того, ни другого, ни третьего. Самые заурядные слова. Простые фамилии и ничего больше.

Оказывается, в мире существовали другие слова, слова, которые звенели, как туго натянутые струны, слова, рожденные солнцем, облаками и ветром: элерон; киль; траверс; вираж...

Они захватили меня внезапно, целиком и навсегда. Никакие парабеллумы и Смиты и Вессоны не могли дать мне широты неба и того безграничного чувства свободы, от которого тревожно замирало в груди сердце. С того дня, как я услышал и понял эти слова, я ходил как во сне, не замечая ничего вокруг. Стоило мне поднять голову - и в небе я видел энтомоптер, с шелестом уходящий в глубокую синеву.

Дома тетя Инна стала подозрительно на меня посматривать и по вечерам задавала разные каверзные вопросы. С самого начала я откровенно сказал ей, что мы строим летательный аппарат и что нами руководит Инженер, но тетя Инна, конечно, этому не поверила. Родные почему-то никогда не верят, если все им расскажешь начистоту. Так уж они устроены.

В тот день, когда мы получили записку от Инженера, за ужином тетя Инна спросила:

- Хотела бы я знать, как поживает твой приятель Оря Кириков.

Я пожал плечами. Откуда я мог знать? Я не видел Орьку, наверное, целый месяц.

Тогда тетя Инна забросила крючок в другую сторону.

- Говорят, что в лесу поспела хурма. Это верно, Коля?

Я снова пожал плечами. Так говорить могли только круглые идиоты. Хурма в начале августа! Где это видано?

- А вчера мальчик опять утонул, - продолжала тетя. - В первом озере. Объявляли по городскому радио.

- У плотины, наверное, утонул? - спросил я. - Так ему, дураку, и надо. Пусть не лезет, куда не следует. Там же водоворот. В жизни не стал бы там купаться.

Тетя Инна выпила чашку чая, подумала и сказала, сокрушенно качая головой:

- Скорей бы начался новый учебный год. На этих каникулах все будто с ума сошли. Все стали будто бешеные. Одни убиваются, другие тонут, третьи еще какое-нибудь хулиганство выдумывают. Давеча иду со службы по улице - навстречу мальчишка. Разогнался - не удержать. И, главное, бежит по проезжей части. Только я ему хотела предупреждение сделать, он как хлопнется! Видно, ногой зацепился за бортик тротуара. Батюшки, думаю, насмерть! Подбегаю к нему, а он встает, вытирает лицо ладонью и смеется! "Вот, - говорит, - ляпнулся! Аж сопли из носу!" А какие там сопли - кровь!

Я засмеялся.

- Хороший мальчишка!

- Не смешно, а грустно, - сказала тетя Инна. - Что из него получится? Хулиган, и ничего больше!

- Хороший человек получится, - сказал я. - Смелый.

- Боже, как ты похож на своего отца! - сказала тетя Инна.

Она выпила еще чашку чая и опять подозрительно посмотрела на меня.

- Полина Васильевна каждый день в слезах. Аллочка совсем отбилась от рук. Тройка по математике, тройка по истории, а она и не думает о занятиях. Каждый вечер танцульки, прогулки по улицам, какие-то мальчишки...

Я поморщился. Мне никакого дела не было ни до Аллочки, ни до Полины Васильевны, ее матери.

Когда-то мне нравилась Аллочка, и я даже несколько раз провожал ее домой из школы, но она оказалась на редкость глупой и вздорной девчонкой, и я быстро потерял к ней всякий интерес. Позже я убедился, что чем красивее девчонка, тем хуже у нее характер.

Мне было неприятно, что тетя Инна вспомнила Аллочку и подозревает, будто я до сих пор встречаюсь с ней. И насчет каникул она тоже зря! О, как мне хотелось, чтобы в этом году они вообще не кончались!

...Через открытое окно в комнату впорхнул энтомоптер и повис под потолком легкой тенью.

А тетя Инна продолжала забрасывать удочку с хитроумными крючками.

Бедная! Она не понимала, что ловит на пустом месте.

Мы обтянули крылья одиннадцатого и собрали энтомоптер тринадцатого августа.

Каждый день мы отправляли Инженеру большую записку, в которой рассказывали о том, что нами сделано. И каждый день получали ответ - десять - двенадцать слов, нацарапанных дрожащими буквами на листке ученической тетради.

Инженер умел писать так, что в десяти словах у него вмещалось больше мыслей, чем в тридцати наших. И каждая записка неизменно начиналась фразой: "Я в порядке".

В последней записке Инженер даже набросал чертеж, как нужно крепить крылья к поворотным фланцам на корпусе. Под чертежом написал: "Если правильно соберете, обязательно полетит".

- Обязательно полетит, - повторил Юрка. - Verba magistri. Слова учителя. Ребята, только не торопитесь!

Мы возились часов до двух. Тщательно осматривали каждый винт, каждый шарнир, каждую ось. Еще раз подтянули гайки и смазали кулисный механизм, и вдруг оказалось, что больше нечего делать, все на своих местах, все в порядке.

- Ну, вот, - сказал Юрка, вытирая со лба пот. - Можно попробовать.

Уже?

Пробовать?

От этого стало даже как-то не по себе.

Значит, можно сесть на мягкий желтый треугольник седла, поставить ноги на педали двигателя, сбросить ограничитель крыльев с нейтрального положения и...

- Давайте я попробую! - заторопился Тошка и, перекинув ногу через раму, хотел было сесть на седло, но Юрка схватил его за шиворот.

- Стой! Почему обязательно ты? Всем хочется.

- Так что, всем сразу садиться, что ли?

- Бросим жребий.

- Давайте морским? - предложил Тошка и сжал кулаки, готовясь выбрасывать пальцы по счету "три".

- Морским! По-твоему, это игра в чижика? - презрительно усмехнулся Юрка.

- Не все ли равно как, - проворчал Тошка. - Подумаешь!

Но спорить на этот раз не стал.

Мы стояли в уютном дворике Инженера, отгороженном от улицы кустами желтой акации. Солнце просвечивало тонкую пленку крыльев энтомоптера. Лежала на земле прозрачная тень, пересеченная темными поперечинами нервюр. Длинными искрами вспыхивали спицы велосипедных колес. Легонько вздрагивало перо отнесенного назад стабилизатора.

А над городом шли облака. Они были похожи на снежные горы. Синели между ними глубокие ущелья и бездонные пропасти. Мягко обрушивались лавины. Наверное, там, наверху, был ветер.

- Напишем четыре билетика, - сказал Юрка. - Так будет вернее. И никому не обидно.

Мы написали четыре билетика. На трех слово "нет" и на четвертом - "полет".

Я тащил билетик из Борькиной кепки вторым. Тошке досталось "нет", он состроил плаксивую рожу и разорвал бумажку, пустив лепестки по двору.

Я развернул свою.

- Эх! - сказал Юрка и взял у меня листок. - Вот повезло!

Борька молча отошел к кустам акации, а Тошка в сердцах поддал ногой ни в чем не повинную консервную банку.

Я подошел к энтомоптеру, перекинул ногу через раму и сел в мягко спружинившее седло.

Между колен у меня оказался рычажок ограничителя крыльев. Он стоял в среднем положении. Я повернул его вправо, и концы крыльев опустились, чуть не коснувшись земли.

Ладони плотно легли на рукоятки руля, и ноги безошибочно отыскали педали.

Юрка забежал вперед, зачем-то пощупал покрышку переднего колеса, потом махнул рукой и сказал:

- Давай, Коля!

...Неужели взлетит?..

Я нажал на педали.

Они пошли очень туго. Мне пришлось даже привстать в седле, как при подъеме на гору, когда потеряешь разгон.

Крылья поднялись, на мгновенье заслонив от меня солнце, потом сильно пошли вниз, и из-под них вымахнуло облако пыли, в котором закружились обрывки Тошкиного билетика.

Я нажал изо всех сил.

Кулисный механизм под рулем застрекотал, как большая швейная машина, громко фыркнули крылья, энтомоптер дернулся вперед, и передо мной мелькнули плечи отскочившего в сторону Юрки.

А потом меня слегка наклонило вправо, и кусты, у которых стоял Борька, вдруг провалились вниз, сам Борька странно укоротился, и его тотчас закрыла красная чешуя черепичной крыши, которую я увидел сверху. Крыша стремительно скользнула в сторону, щеки мне лизнул ветерок, под ногами мелькнули прямоугольники дворов, пушистые вершины яблонь, все это ушло куда-то вбок и вверх; сильно поддало снизу, и энтомоптер, прокатившись несколько шагов по дороге, замер, раскинув неподвижные крылья.

Я оглянулся и медленно, словно просыпаясь, сообразил, что машина огромным прыжком перенеслась через дом Инженера, пролетела над всем кварталом и опустилась посреди Баксанской улицы. Опустилась потому, что я, нажав несколько раз на педали, перестал их крутить - и крылья автоматически перешли на планирование!

От дома ко мне уже мчались ребята, крича и размахивая руками, и какая-то женщина стояла у водоразборной колонки, позабыв про ведро, через край которого хлестала вода, и, обалдело раскрыв рот, глядела на меня и на энтомоптер.

 

10. Последний отчет

Вот что мы написали в тот вечер Инженеру, истратив на черновики листов двадцать бумаги:

"Владимир Августович!

Сегодня мы, наконец, собрали машину. Шпильки закрепили корончатыми гайками и зашплинтовали, как вы нам велели.

Потом оросили жребий, чтобы все было по-честному. Полет вытащил Коля Соколов. Он перелетел через дом и сел на дорогу. Всего пролетел двести семнадцать шагов. Для верности мы измерили два раза. Взяли среднее.

Сбежалось много народу, особенно мальчишек, и нам пришлось увезти энтомоптер во двор и ничего больше не предпринимать, потому что ваша соседка через два дома, Андреиха, криком кричала, что мы хулиганы и можем даже спалить дом. Некоторые за нас заступались, говорили, что эта машина большое изобретение, но Андреиху никто не мог перекричать.

Мы сидели до темноты в комнате, а потом вывели энтомоптер за поселок, туда, где начинается кукурузное поле, и там выпало лететь Антону. Он крутил педали изо всех сил, но энтомоптер только подпрыгивал на месте, примерно на полметра в высоту, и никак не взлетал. Потом сел Боря Линевский, за ним Юра Блинов, но ничего не получилось. Мы осмотрели энтомоптер, проверили крылья и все соединения. Все было в полном порядке. Пробовали раз десять, но от земли так и не удалось оторваться. Почему - до сих пор не знаем.

Юрка говорит, что, наверное, нарушилась координация движения крыльев.

Нам очень хочется, чтобы вы поскорее поправились и увидели, какая замечательная машина знтомоптер, и порадовались бы, что все расчеты оказались правильными.

Николай, Борис, Юрий, Антон".

Мы не написали, что человек десять мальчишек выследили, как мы катили энтомоптер к кукурузному полю и наблюдали за нашими неудачными попытками взлететь.

Не написали и о том, что неведомо откуда опять появилась Андреиха и снова кричала про хулиганство, про наших родителей, которые неизвестно куда смотрят, и про милицию.

Эти мелочи теперь не имели значения. Главным было то, что у человечества, наконец, появился аппарат, о котором оно жадно мечтало больше двадцати столетий.

Все оказалось очень просто, так же просто, как в изобретении маски для нырянья. Сначала думали, что можно надеть специальные водонепроницаемые очки, взять в рот конец длинной трубки, другой конец укрепить на поплавке и плавать под водой, сколько душе угодно. Пробовали, но ничего не получилось. Оказалось, что под водой давление больше, чем давление воздуха снаружи, и воздух на глубину не идет. Долго ломали головы, прежде чем догадались укоротить трубку и сделать ее жесткой.

Так вот этот шаг от длинной трубки к короткой люди не могли сделать четыреста лет!

С энтомоптером получилось то же самое. Прежде чем люди поняли, что полет стрекозы проще, чем полет птицы, и даже проще, чем принудительно-парящий полет современного самолета, прошло шестьдесят лет.

И человеком, который понял это первым, был наш Инженер!

Вот почему мы несли в больницу нашу записку, как знамя победы.

Опять над землей стоял синий сверкающий день и по небу разлеглись ленивые облака. Только теперь они не казались такими далекими. Можно было запросто прогуляться между ними, похлопать их по мягким рыхлым бокам, заглянуть в голубые, клубящиеся провалы, и даже отпихнуть в сторону какое-нибудь путающееся под ногами облачко.

Все в мире светилось праздничной красотой: деревья, крыши домов, лица прохожих и скромные булыжники мостовой. Никогда еще наш город не был таким красивым.

Когда впереди показался светло-серый больничный корпус, мы не выдержали и помчались к нему, обгоняя друг друга.

Я представил себе, как будет рад Инженер, как откинется он на подушку, прочитав наше послание, и на его бледном лице появится светлая улыбка, которую мы так любили.

Тяжелая дверь приемного покоя гулко хлопнула - ее не успел придержать Борька.

Из справочного окошечка выглянула дежурная сестра и погрозила нам пальцем.

- Тише! Вы что, с ума сошли?!

Юрка протянул ей синий конверт.

- Вот. Передайте в седьмую палату.

Дежурная взяла конверт, прочитала фамилию и покачала головой.

- В седьмую палату ничего не принимаем.

- Почему? - сунулся вперед Тошка. - Всегда передавали, а сегодня не принимаете? Знаете, какая это записка? Ее обязательно нужно передать.

- Не передам ничего, - повторила сестра и возвратила конверт Юрке.

- Может быть, все-таки скажете, почему? - спросил Юрка, оттесняя Тошку и всовывая голову в окошечко.

Мы навалились на его плечи и тоже заглянули в стеклянную клетку дежурной.

Сестра ворошила какие-то бумаги на своем столике. Лицо у нее было сердитое.

- Почему? - спросил Борька и оперся на мою шею с такой силой, что я ткнулся в Юркину спину подбородком.

Сестра, наконец, подняла голову и посмотрела на нас.

- Приказ такой, понимаете? Ничего не передавать. Сегодня у него был кризис.

- Что, что? - переспросил Юрка.

- Кризис, - повторила сестра. - Человек из могилы выцарапался. Теперь необходим абсолютный покой. Чтобы никаких передач, никаких записок. А теперь идите. Некогда мне с вами разговаривать.

Она приподнялась на стуле и захлопнула окошко.

В то время мы еще не знали, что никогда больше не увидим Инженера.

Сначала его увезли в Пятигорск в бальнеологическую клинику, потом в Крым на окончательное излечение, а потом мы окончили школу, и наша компания разлетелась по всей стране.

Прошло много лет. Но до сих пор я вспоминаю нашего Инженера, и когда у меня что-нибудь не ладится, не выходит, я повторяю его слова:

- Самое высокое счастье - сделать то, чего, по мнению других, вы не можете сделать!