Кому вы рассказываете свои басни о «немецких деньгах и агитаторах»? Если рабочему классу, так он только посмеивается над вашим завираньем, так как эти агитаторы работают рядом с ним за одним станком, а «немецкие деньги» рабочие урывают из своего скудного заработка. Быть может, вы хотите скрыть, что Россия подготовляется и уже накануне второй революции?Из большевистской листовки времен империалистической войны
Царское правосудие достаточно зарекомендовало себя как нетерпимое по политическим, религиозным и национальным мотивам. Оно отметилось позорными инсинуациями в деле Бейлиса и в мултанском деле, направленными на очернение неправославных верований и неславянских народностей. Практически любые дела против революционеров решались за закрытыми дверьми и имели предрешенный приговор. Наконец, уже во время мировой войны стремление представить толпе козла отпущения, якобы повинного во всеобщем развале, выразилось в фальсифицированных процессах над «изменниками» — полковником Мясоедовым и министром Сухомлиновым.
Крайне важно отметить, что Мясоедов в 1915 г. был обвинен в шпионаже ровно по той же схеме, что через два года пытались применить и к большевикам при помощи доносов. Поручик Колаковский в конце 1914 г. вышел из немецкого плена в обмен на обещание стать шпионом, «взорвать мост через Вислу за 200 тыс. руб., убить верховного главнокомандующего Николая Николаевича за 1 млн руб. и убедить коменданта крепости Новогеоргиевск сдать ее тоже за 1 млн руб.». Все это он сообщил Охранному отделению, а на третьем допросе «вспомнил» о Мясоедове, якобы к которому немцы его и направили, но не сумел назвать следователям ни паролей, ни явок. Фамилия Мясоедова возникла в деле явно потому, что он еще до войны подозревался в шпионаже. Тогда Мясоедов был оправдан.
Охранка поначалу не придала значение этим новым бредням от Колаковского, но глава МВД Джунковский и генштаб ухватились за этот шанс доказать, что они не зря едят хлеб. Следствие не выявило никаких доказательств, обвинение изобиловало выражениями типа «через посредство не обнаруженных лиц ... довел до сведения германских военных властей» данные о перемещении одного из русских корпусов, Мясоедов был повешен лишь на основе бездоказательного доноса Колаковского . Военным прокурором на этом процессе был В.Г. Орлов, «военный следователь по особо важным делам при штабе Главковерха, имевший репутацию юриста, умеющего создать улики при их отсутствии». По окончании трибунала он «взял шашку Мясоедова на память и носил ее потом в качестве талисмана на счастье». А позже, сугубо в частных беседах, признавался, «… что следствие вел не без пристрастия, “под давлением”, и что абсолютной уверенности в измене Мясоедова у него не было» . Так Орлов привел человека к казни, не имея никаких улик против него. Да еще и шашку смародерствовал. Нестерпимо сияющее белизной благородство!
Через год были казнены еще семь человек из круга Мясоедова, судили их с нескрываемыми нарушениями и заранее готовым приговором. Сухомлинова же осудили уже в дни Временного правительства (при царе следствие вел тот же Орлов), и обвинение его в измене доказать не удалось, но на него была свалена ответственность за неподготовленность армии к войне. Это еще при живом-то Николае Романове!
Уильям Фуллер в своей книге подробно описал биографии самих Мясоедова и Сухомлинова, а также их друзей и врагов . После ее прочтения хочется безостановочно мыть руки! Фуллер вскрыл настоящий гадюшник военных, жандармов, судей, придворных, политиков и коммерсантов, которые были изъедены сребролюбием, коррупцией, кумовством, сладострастием, ложью, пресмыкательством и безответственностью неслыханных масштабов. Обвинители тут были ничуть не лучше обвиняемых. Фуллер прав, говоря, что дело Мясоедова и Сухомлинова «позволяет увидеть самый процесс разложения и распада русского общества» . К сожалению, идеологические предубеждения не позволили автору провести параллели и понять, что дело против большевиков, против новой и здоровой России, велось теми же разлагающимися элементами общества. Фуллер заявляет, что суд над Мясоедовым родственен сталинским процессам 1937 г. — и там, и там господствовала презумпция виновности, подозрение заменяло доказательство. Беда, когда кругозор историка так узок: он знает только свою тему и про тирана Сталина. Остальное ему не интересно. А ведь не составляет большого труда увидеть, что большевиков в 1917 г. (и до сих пор) ругают изменниками, не имея доказательств. Большевики заведомо виноваты: в Германии где-то выдают деньги — это Ленину! Фуллер, будучи убежден в сотрудничестве революционеров с Германией, сетует на то, что против них не провели процесс. Я же предположу, что бездарно проведенный суд над Сухомлиновым, который парадоксальным образом вызвал рост симпатий к Сухомлинову, а не рост поддержки «карающего измену» Временного правительства, заставил задуматься правящие сферы и отказаться от идеи подобного же судилища над большевиками. Большевики — не старичок Сухомлинов, они бы такой злонамеренный суд на клочки пустили.
Прапорщик Ермоленко до мировой войны служил начальником сыскного отделения и в военной контрразведке . Судя по всему, этот опыт ему очень помог в сочинении мистификации, да и рядом с ним оказались умелые люди. Уже осенью 1914 г. Ермоленко попал в немецкий плен и просидел в нем два с половиной года. По его словам, начальство лагеря много раз предлагало ему стать агентом, весной 1917 г. он согласился на это. В конце апреля он оказался на русском фронте и 28 апреля дал армейским разведчикам сенсационные показания, касающиеся Ленина, который якобы работает на Германию. Мне придется подробно разобрать то, как изменялись эти показания. Не может быть и речи о получении из них достоверной информации о Ленине. Но, изучив их, можно понять, как работала фирма контрразведки по фабрикации оголтелых доносов с обвинением в шпионаже в пользу Германии.
В первом своем показании горе-агент Ермоленко заявил, что немецкие генштабисты перед заброской якобы сообщили ему, что подрывную работу в России уже ведут Скоропис-Иолтуховский (украинский националист с социалистическим прошлым, член «Союза освобождения Украины», которому приписывалось получение денег от германского и австрийского правительств) и Ленин. Ленин упоминается лишь один раз в начале длинного показания о передвижениях Ермоленко. Зато в самом конце, когда прапорщик завершает свое повествование, он делает неожиданное дополнение: Ленин и Скоропис получают деньги из Берлина, в феврале 1917 г. они вместе приезжали в Берлин на съезд социалистов . Подобное появление важнейших для следствия сведений выглядит довольно искусственно!
С.С. Попова обращает внимание на то, что в одном из документов, излагающем первые показания Ермоленко, не называется Ленин; фронтовое начальство заинтересовалось только Скорописом и украинской пропагандой . Это позволило С.С. Поповой предположить, что Ермоленко надоумили упомянуть Ленина начальник контрразведки при верховном главнокомандующем Терехов и находившийся при нем известный публицист Бурцев, и за это прапорщик получил 50 тыс. руб. Нельзя точно утверждать, приложил ли Терехов руку к апрельскому показанию с припиской. Но на следующем показании Ермоленко от 10 мая появляется подпись Терехова и … Орлова! Фамилия Орлова стояла и на документе, на которой указала С.С. Попова. Там нет инициалов, и историк связала эту подпись с другим Орловым. Но должность в контрразведке и звание прапорщика позволяют со значительной уверенностью предположить, что это именно В.Г. Орлов, опытный уже фальсификатор и душегуб. В пользу этого говорит и то, что известный советский разведчик и публицист Эрнст Генри со ссылкой на сведения эмигрантской прессы выдвинул версию, что Ермоленко поступил в обработку к В.Г. Орлову (и Терехову) — «прожженному провокатору и жандармскому палачу» . Генри дает характеристику провокаторских действий Орлова против революционеров еще до дела Мясоедова. Согласно Генри, Бурцев имел связи с Орловым и в дальнейшем восхвалял его. Терехов же и был тем, кто ввел Орлова в разведку . Вдвоем они летом 1917 г. в Киеве разрабатывали дело о Скорописе . Думаю, можно считать вполне обоснованным предположение, что троица Орлов—Терехов—Бурцев совместно заварила кашу с подлогом! Долго ли умеючи!
На допросе 10 мая, который вели (во всех смыслах) Терехов и Орлов, Ермоленко добавил, что Ленин по заданию немцев должен пропагандировать мир, подрывать авторитет Временного правительства и лично Гучкова и Милюкова «как людей, стоящих поперек проведения германских стремлений в заключение мира»; что на это дело Ленин из Стокгольма получает «чеки на русские банки», и что в Берлине было даже два съезда социалистов, и Ленин там всегда останавливался у Скорописа . Водя рукой Ермоленко, контрразведчики явно собирались утопить Ленина.
Вернемся к 50 тыс., полученным Ермоленко. Он был уверен, что вручивший ему эти деньги на улице незнакомец являлся немецким агентом. Впрочем, в своих показаниях прапорщик утверждал, что немцы положили ему 8 тыс. ежемесячного содержания. Неужели же незнакомец оплатил его работу на Германию за полгода вперед?! Правда, ему также должны были платить до 30 % от стоимости разрушенных его «диверсионной группой» объектов . Выходит, Ермоленко успел что-то расколотить на 167 тыс.? Вряд ли посуда в кабаках стоила так дорого…
Происхождение этого нешуточного гонорара так и не было выяснено. Предпочтения спецслужб очевидны: неважно, откуда получил деньги Ермоленко, главное — доказать, что у Ленина средства от немцев (сравните с меланхоличным рассуждением Тома в том же духе)! Для этого были явно сфальсифицированы показания и сделана прямолинейная попытка связать Ленина со скомпрометированным националистом. Тем, кто выдумал эту связь, было неизвестно, что еще в конце 1914 г. представитель этого «Союза» Басок (М.И. Меленевский) в письме Ленину выражал желание «вступить с большевиками в более тесные сношения», обещая оказать «всякую материальную и другую помощь». На это Ленин ответил: «… мы стоим на точке зрения интернациональной революционной с[оциал]-д[емокра]тии, а Вы — на точке зрения национально-буржуазной. […] Нам не по дороге» . Поэтому заявление Ермоленко — явная ложь. Но и этого показалось мало.
После июльских дней прапорщика-сочинителя срочно вызывают для дачи новых показаний. Он услужливо добавляет к прежнему, что, оказывается, жаждущие растерзать Россию генштабисты 4 апреля поручили ему целый ряд задач: взорвать мосты на Дальнем Востоке, собрать сведения о передвижении войск, сагитировать за отделение Украины и поднять восстания в южных городах, убить английского посла Бьюкенена (находившегося в Петрограде), в чем он и расписался на договорах, которые были составлены на незнакомом ему немецком языке . Копии договора ему не дали, и он даже не был уверен, назвали ли банки, через которые ему должны будут идти деньги . Не смейтесь, чего только не бывает на свете!
Помочь в этих многотрудных операциях, организуемых, как видно, во всех концах страны, ему должны были Ленин и другие агенты. 4 же апреля генштабисты якобы сообщили, что «Ленин работает во дворце Кшесинской», что Ермоленко 11 июля с удовольствием и подтвердил: «сопоставляя числа, теперь я вижу, что действительно дворец Кшесинской был тогда в руках ленинцев» .
Так после июльских дней в показаниях бывшего сыщика возникают ошеломляющие подробности, подсовываемые в дело все более неуклюже. Немецкие генштабисты, конечно, могли 4 апреля знать, что Петербургский комитет большевиков занял часть помещений особняка Кшесинской, ибо это произошло 25 марта, но только если внимательно читали большевистскую «Правду». Это не исключено, но маловероятно. Но про место работы Ленина они знать не могли, потому что он лишь 16 апреля прибыл в Петроград (все даты — по новому стилю). А вот к июлю дворец Кшесинской и Ленин стали неразлучными символами, поэтому и попали в «исправленное и дополненное» издание сочинений прапорщика-ищейки.
Однако его вероятный куратор Терехов в своих показаниях произвел еще более грандиозную подтасовку. В сентябре он заявил, что немцами возлагалась на Ермоленко «организация взрывов и поджогов: 1) заводов Обуховского и Путиловского в Петрограде; 2) в Николаеве, и Севастополе, и Одессе — по его собственному усмотрению и 3) в Одессе — крупнейшую мельницу». Не слишком сообразительный полковник сам тут же и сообщил, что подобные происшествия произошли в 1917 г., так что нам нетрудно догадаться об источнике его фантазии . Это уже не показания, это какие-то противопоказания.
В сочинениях беспринципного Ермоленко хватает и других нелепостей, но несомненным венцом творчества стало его письмо в октябре 1918 г. к Бурцеву. В нем Ермоленко пожаловался, что сначала большевики заковали его в кандалы, потом Ленин лично допрашивал его в Кремле и хотел выдать Мирбаху, затем его решили вместе с Алексинским расстрелять, но ему удалось сбежать. Теперь же штатские и военные «опять начеле разныя подходы под меня метать за своего литера Ленина» (орфография оригинала), поэтому он просил Бурцева помочь добиться покровительства иностранных консулов . Фантастичность и этого рассказа Ермоленко очевидна, учитывая, что Алексинский, публично оклеветавший большевиков, под ружьем не дрожал, а был отпущен на поруки и работал в советских учреждениях, пока не сбежал за границу.
Таковы чудные выдумки Ермоленко, который, не в укор ему будет сказано, пять раз был контужен. Иванцова, у которой мы находим чудесную в своей незамутненной преданности апологию действий контрразведки и следствия, пытается нас убедить, что опытным органам контрразведки весной 1917 г. «была понятна невозможность вести следствие по этому пути и видны нелепости в показаниях Ермоленко. Но после июльского вооруженного выступления возникла некоторая эйфория» . «Эйфория» в лексиконе Иванцовой означает уверенность в предательстве большевиков и готовность поверить Ермоленко, пустившись во все тяжкие. Вместе с преданностью спецслужбам у Иванцовой наблюдается и полная нелогичность в рассуждениях (соседство страшное, но предсказуемое). Допустим, она не верит, что контрразведчики могли приложить руку к показаниям Ермоленко. Но ведь она сама пишет, что глава контрразведки Б.В. Никитин передал Переверзеву, а тот — Алексинскому телеграфную переписку подозреваемых и протокол допроса Ермоленко . И Алексинский 5 июля опубликовал именно протокол. Если контрразведчики сразу распознали надуманность показаний, зачем же дали им ход? Очевидно: их не волновала недостоверность сведений, им нужно было дискредитировать большевиков.
Нашелся и еще один славный сын России, который «вскрыл» связь большевиков с немцами. Таковым оказался купец Бурштейн. Летом 1915 г. он с компаньонами решил найти за границей спонсоров для своего петроградского пароходного общества «Помор». Случайно они познакомились с присяжным поверенным Козловским, и тот свел их с Ганецким и Парвусом в Копенгагене . Было решено, что Козловский в качестве поверенного Парвуса проверит в Петрограде положение фирмы, о чем был составлен документ . К декабрю 1915 г. Козловский навел справки и сообщил, что это предприятие приемлемо. Но в то же время он узнал, что Алексинский обвинил Парвуса в работе на германское правительство. Плохая репутация Алексинского, его слабые доказательства и ручательство социал-демократов давали перевес в пользу Парвуса, но Козловский решил избежать пересудов и не участвовать в одном деле с ним. Согласно показаниям Козловского, после этого начались споры с петроградскими компаньонами, которые заняли у Ганецкого денег и не собирались их возвращать до первой прибыли от «Помора», так что получить с них долг удалось лишь угрозой ареста их как чужестранцев; кроме того, они не верили, что во время войны перевозка трудовых мигрантов будет невыгодна, боялись, что у них просто хотят перехватить дело, и требовали возмещения убытков, иначе обещали устроить скандал в печати . По показаниям же Бурштейна, они сами отказались иметь дело с подозрительным Парвусом, спокойно вернули деньги и уехали из Копенгагена. Сразу после этого Бурштейн отправил донос на Парвуса в МВД, в котором с гордостью напоминал о своих доблестях: «Мои разоблачения Мясоедова и К° начались в 1911 г. и продолжались до их казнений, что я сделал безвозмездно, не жалея ни труда, ни времени» . Итак, вслед за Орловым еще один мясоедовоед вступил в дело. Совсем уже удивительным (и не принятым ранее историками в расчет) оказывается то, что Бурштейн, как и Ермоленко, был бывшим жандармом! Во время следствия по делу Мясоедова в 1915 г. «капитан Дмитриев из Курляндского жандармского управления даже назвал имя одного из тех, кто особенно усердствовал в оговоре Фрейдбергов, — некоего Бруштейна, бывшего их сотрудника, уволенного за бесчестное поведение» . Фрейдберги — это компаньоны Мясоедова, а «Бруштейн», несомненно, — Бурштейн! Можно себе представить масштаб этой личности, если его турнули за бесчестность из жандармерии — не самого высоконравственного заведения! Ушедший в коммерцию Бурштейн отлично понимал нравы спецслужб и знал, какими обвинениями можно привлечь их внимание и изгадить жизнь жертве.
Интересно, как и в случае с Ермоленко, сопоставить разные варианты наводки Бурштейна на Козловского, Ганецкого и Парвуса. В первом небольшом доносе в декабре 1915 г. он «уличает» своих новых знакомых в содействии целям Германии в войне, в выпуске пропагандистской литературы, в проживании в подозрительных местах и общении с подозрительными людьми. Выглядит неубедительно. Через несколько дней Бурштейн дополняет: оказывается, что эти три заговорщика и сами ездят в Берлин, и своих сообщников из Польши через Германию легко переправляют, засылая их затем в Россию . Это уже более предметное «обвинение», хотя столь же мало доказуемое. В показаниях в июле 1917 г. Бурштейн придумывает «доказательства» своих утверждений: дескать, об отъезде Козловского и Парвуса в Берлин, который они пытались скрыть, ему сообщила подруга содержанки (!) Парвуса, «наивная датчанка»; а то, что Ганецкий ездил через Германию при помощи Парвуса — это «факт был общеизвестный»; наконец, уже безо всяких попыток придать вид достоверности своим «сведениям», Бурштейн заявляет, что эти люди, а также родственники Ганецкого, много раз ездили в Германию, откуда и к ним приезжали разные лица . Нетрудно заметить, что и в этом случае от доноса к доносу появляются все более страшные подробности. Вот как «шили дела» в благословенной России!
Как же отнеслись к сообщениям Бурштейна ответственные органы? В декабре 1915 г. сотрудники российского генштаба обменивались сообщениями, в которых так определяли Бурштейна: «… личность весьма подозрительная, т.к. с 1913 г. о нем поступали сведения как о крупном мошеннике и аферисте, причем имелись указания на возможную причастность его к шпионству и занятие эмиграцией». Занятие эмиграцией — это организация отъездов крестьян и рабочих на заработки за границу на пароходах. Генштабисты считали, что Бурштейн делал доносы на других организаторов эмиграции (Фрейдбергов, Мясоедова и других) с целью избавиться от конкурентов. Им было известно, как Бурштейн угрожал Козловскому, что «ему будет сделана мерзость», поэтому они сомневались, передавать ли начальству кляузу подозрительного купца . Наконец, Бурштейн за коммерческие махинации был лишен права жительства во многих местах империи и охарактеризован еще одним сотрудником генштаба как не заслуживающий никакого доверия «темный делец» .
Козловский в своих показаниях дает такую же характеристику этого коммерсанта.
О лживости доноса Бурштейна свидетельствует и еще один источник. Русская миссия в Дании проверяла его сообщение о сношениях эмигрантов с германскими коммерсантами и выявила их отсутствие .
Любопытно, что компаньон Бурштейна, Лыкошин (брат сподвижника Столыпина), пытался обелить того при помощи якобы положительных оценок, которые Бурштейну дали зарубежные партнеры. Но в предоставленных им трех отзывах лишь один раз было сказано, что партнеры обнаружили «у Ваших славных сотрудников г[осподи]на Бурштейна и Рабиновича такую тонкую наблюдательность и сметливый ум…» . Вряд ли эта формула вежливости перевешивает негативную оценку Бурштейна, в которой сходились революционер, дипломаты и генштабисты! К его словам не прислушались даже тогда, когда уже набирала ход «борьба с немецким засильем», «охота» на иностранные фирмы. Н.В. Греков, изучивший методы работы контрразведчиков, пишет: «… разработка версии о существовании фирм-шпионов открывала необъятные возможности для карьеристов. Дело в том, что практически все крупные иностранные фирмы имели правления в столицах и филиалы в провинции, следовательно, обладали потенциальными возможностями вести разведку» . Летом 1915 г. по всей стране были проведены повальные обыски у фирмы «Зингер», обернувшиеся позором для ищеек: только против двух ее сотрудников были выдвинуты обвинения в государственной измене . Фальсификации стали нормой и даже главным методом работы царских спецслужб — это подтверждают выводы Грекова, указанные выше проделки охранки в Туркестане, дело Мясоедова и данные, приводимые Соболевым. Вот как ловко научились изыскивать «врагов» бравые борцы с иностранным шпионажем, которые расплодились перед войной и за 1911—1913 гг. съели 2,5 млн руб. бюджета .
Тем не менее Иванцова ищет какие-то посторонние причины невнимания к обращению всем омерзительного Бурштейна: «Органы контрразведки, возможно, по причине своей загруженности в военное время сочли его несерьезным» . (Думаю, кстати, что «несерьезным» что-либо признается не из-за «загруженности» оценивающего, а из-за незначительности самого предмета, его ничтожности; но, так и быть, спишем это просто на неудачную формулировку). И в этом вопросе она переламывает свое подобострастие перед спецслужбами и указывает на их слепоту: «… “темный делец”, явно намеревающийся за свои услуги вернуть себе право пребывания на территории Российской империи», «абсолютно верно» (!!) охарактеризовал «сам характер связи российских социал-демократов с германскими источниками финансирования: “Излюбленный прием германцев придать политическим своим целям коммерческий характер”» . У Иванцовой сомнений нет: предательство было.
На это совершенно дикое заявление, на это доверие к умозаключениям проходимца можно ответить словами того же Н.В. Грекова: «Видимо, три обстоятельства подтолкнули русские власти к идее отождествить тайную агентурную сеть противника и действующие на территории империи иностранные фирмы (особенно имевшие в составе правлений германских подданных). Во-первых, регулярные доносы сыпались, прежде всего на известных в мире бизнеса людей, многие из которых были австрийскими или германскими подданными, либо являлись этническими немцами с русским подданством. Во-вторых, высшие правительственные органы уже в начале войны подали пример огульного обвинения иностранцев в пособничестве врагу. В-третьих, тыловая контрразведка лихорадочно, но безуспешно пыталась нащупать выходы на агентурную сеть противника, и поэтому, не находя иных способов, все чаще обращала внимание на легально действовавшие предпринимательские структуры, в которых видную роль играли немцы» . То есть подлинными причинами таких заявлений Бурштейна было превратное, своекорыстное толкование патриотизма и кризис государственного аппарата. Я даже готов предположить, что Бурштейн и ему подобные доносчики в какой-то степени искренне переживали поражения царской армии и желали наказания виновных, но в ответ их спящее сознание порождало лишь подобные химеры, превозносимые теперь Иванцовой в качестве истины. А в условиях уже полного краха старого порядка, пишет далее Н.В. Греков, «в отчетных документах контрразведывательных органов, касавшихся проблемы “фирм-шпионов”, в 1917 году анализ фактов окончательно подменили оценочные, эмоционально-окрашенные суждения, основанные на домыслах, даже стиль изложения приобретает публицистический оттенок» . Тогда-то и Бурштейн пришелся ко двору. Вот какими красками блистала заря свободы России в 1917 г. при Временном правительстве!
Контрразведчики вполне могли ошибаться в своей оценке Бурштейна, как и во всем деле. Но Иванцова берет «под защиту» лишь Бурштейна, а никак не революционеров, на которых спецслужбы составляли порой очень странные досье. Чтобы выгородить Бурштейна, она должна очернить Козловского, который дал подробные показания по этому эпизоду.
Первый ее аргумент снова попросту нелогичен: «… следствием была выяснена и скрытая интрига донесений Бурштейна, наличие которой позволило с еще большим доверием отнестись к его показаниям»: «сам факт его донесений был спровоцирован внутренним денежным конфликтом с М.Ю. Козловским, в силу которого последний и решил “сообщить” о роде деятельности своего бывшего партнера по бизнесу» . Из ее слов получается, будто Козловский первый донес на Бурштейна в отместку за денежный конфликт. Это ложь, ибо как раз Бурштейн писал донос, и относиться к нему с доверием, конечно, нельзя, поскольку он был спровоцирован спором из-за денег. Иванцова выворачивает все наизнанку!
Затем она так оценивает показания Козловского: «Налицо искажение М.Ю. Козловским действительности и его стремление дистанцироваться от А.Л. Гельфанда (Парвуса)», в то время как очевидно «его участие в коммерческом проекте в качестве представителя и доверенного лица Парвуса». И далее: «По сути Козловский являлся главным представителем и доверенным лицом Ганецкого и Парвуса в России» . Утверждая это, Иванцова ссылается на единственный документ — на тот самый договор, по которому Козловский как представитель Парвуса должен был выяснить финансовое положение «Помора». Этот документ опубликован и С.С. Поповой, и Иванцовой, но последняя никак не объясняет, почему дата его составления исправлена с августа на декабрь, а фамилия Козловского заменена на Рабиновича . Очевидно, что эти исправления сделаны в тот момент, когда Козловский отказался участвовать в деле с Парвусом, а петроградские компаньоны хотели продолжать сотрудничество, т.е. еще до разрыва и написания Бурштейном доноса. Конечно, такой исправленный документ терял юридическую силу, становясь просто черновиком. Нелепо уличать при помощи него Козловского в чем-либо!
Завершается кампания Иванцовой по защите Бурштейна рядом лживых утверждений. В первом она разоблачает сама себя: «Установлено, что Парвус и М.Ю. Козловский выезжали по торговым делам из Копенгагена, в том числе и в Стокгольм, однако о его других посещениях Берлина весною 1915 г. не известно. … В связи с этим ложными являются показания М.Ю. Козловского, который при его допросе 24 июля 1917 г. опровергал утверждение З.И. Бурштейна о совместной с Парвусом поездке в Берлин летом 1915 г.» . Поясню для непонятливых. Иванцова говорит: нет сведений, что Козловский был в Берлине, но он лжет, опровергая это! Далее мы увидим, что она всего-навсего позаимствовала такой способ «доказательства» у следствия 1917 г. Кстати, сам Козловский указывал следствию, что он знал о доносе Бурштейна, но спокойно вернулся в Россию, ибо не был ни в чем повинен, а осенью 1916 г. ему снова был разрешен выезд за границу, т.е. власти не придали значение клевете Бурштейна!
Иванцова, уже все менее отличимая от Бурштейна, бездоказательно заявляет, что, поскольку «были известны случаи, когда с целью контрабандного ввоза были задействованы суда нейтральных стран, по пути следования менявших курс и привозивших в союзнические страны немецкий товар как товар из нейтральных стран», то «все сходилось на том, что Парвус намеревался с этой же целью использовать судна приобретаемого пароходства» (орфография и стиль автора сохранены. — Р.В.) . Хорошо все сходится, когда доказывать не надо!
Кончается все утверждением Иванцовой, что созданный в 1915 г. Парвусом Институт по исследованию причин и последствий мировой войны был «лишь прикрытием другого рода деятельности, преимущественно направленной на пропаганду прогерманских идей» . Объяснений у автора мы не найдем. Она просто повторяет то, что заявлял Алексинский в 1915 г. Зато даже биографы Парвуса, убежденные в существовании связки «Германия—Парвус—Ленин», признают, что хотя Парвус и замышлял Институт для прикрытия своей политической деятельности и привлечения русских эмигрантов, но нанятые им сотрудники из революционеров сразу же отказались от политического сотрудничества с Парвусом и на выделенные им средства на самом деле выпускали научные труды и собирали библиотеку .
Итак, очень показательно, что сведения о «связях» революционеров с Германией дали двое таких проныр, как бывшие жандармы Ермоленко и Бурштейн при участии контрразведчика В.Г. Орлова. У них были необходимые «профессиональные» качества, подмеченные Н.В. Грековым, — «буйная фантазия в сочетании со знанием основ конспирации и розыскной работы…» . Бурштейн и Орлов были причастны к делу Мясоедова, и в контрразведке явно желали повторить этот свой опыт тотальной компрометации подозреваемого, фабрикации дела и казни без доказательств!
Нелепость и злонамеренность этих доносов очевидна, но в июльские дни им дали ход для дискредитации большевиков. Это совсем не удивительно. Но поразительно то, что спустя почти сто лет Иванцова, имея на руках все материалы следствия, беззаветно доверяет словам Бурштейна. Измышления Ермоленко признать достоверными даже у нее не находится сил, но она одобряет их использование для начала травли большевиков. Видимо, это не противоречит морали, о которой Иванцова так печалится.
До июльских дней контрразведка наткнулась на еще один «источник». Произошло это так. В конце мая на Козловского поступил донос о том, что у него живет иностранец (это был Ганецкий). По запросу генштаб передал контрразведке Петроградского военного округа дело 1915—1916 гг. о Бурштейне. За Козловским установили наблюдение, а чуть позже изъяли телеграфную переписку (в дополнение к переданной ранее капитаном Лораном) всех, названных Бурштейном, и в ней обнаружили имена Ленина и других большевиков . Контрразведка перехитрила саму себя, расценив коммерческие и личные телеграммы как закодированные сообщения, и возложила большие надежды на них в деле дальнейшего разоблачения большевиков. Вот так контрразведка профессионально выдумывала измену!