Режиссеры революции
Французскую колониальную армию, которая уничтожает борющийся за независимость народ, ненавидели даже некоторые военные. Они отказывались в ней служить. Десятки человек отправляли президенту «отказные» письма. Одного из них — гранильщика Марка Санье — в наказание год продержали в пыточных дисбатах.
Другие поступали еще решительнее: в 1956 году вольноопределяющийся Анри Майо угнал к партизанам-коммунистам армейский грузовик с оружием и боеприпасами и сам присоединился к борьбе. Через два месяца его отряд был разбит, а сам он без лишнего шума убит французами «при попытке к бегству». В том же бою в рядах партизан погиб Морис Лабан — ветеран интербригад, за двадцать лет до этого бивший фашистов в Испании (С. 35). Судьба Лабана доказывает, что антиколониальная борьба есть продолжение борьбы с фашизмом.
На сторону алжирцев переходили и другие:
«Анархисты, троцкисты, сюрреалисты.
Коммунисты, порвавшие во имя коммунистических идеалов с компартией.
“Черноногие”, сознающие, что живут на чужой земле, даже если родились на ней, что жестокость повстанцев может быть чудовищна, но само восстание справедливо, и единственный шанс сохранить многонациональность будущего Алжира и спасти честь Франции — это помогать мятежу.
Этнографы, историки, психиатры, в силу своей профессии знающие, насколько деструктивен колониализм.
Прошедшие Алжир призывники.
Да что там призывники: актеры, побывавшие на гастролях в довоенном Алжире, возвращались оттуда в ужасе, созрев для помощи Фронту [национального освобождения].
Священники, пошедшие на конфликт с Ватиканом — как коммунисты на конфликт с ФКП — во имя христианских идеалов. … 200 священников пошли на заводы, чтобы жить одной жизнью с паствой, приобретя не только рабочие профессии, но и пролетарское сознание, профсоюзный гонор. В марте 1954 года напуганный Пий XII запретил “работу по совместительству”… Но 120 священников отказались повиноваться и поддержали ФНО. Некоторые пришли к выводу, что — за гранью человеческого терпения — насилие допустимо, а то и является долгом христианина.
…
Немало евреев — будущих антисионистов, — переживших, как правило, детьми, оккупацию: зверства армии вызывали у них ощущение дежавю.
Боевики Сопротивления…
Чем затяжнее война, тем радикальнее ее противники, тем больше одиночек объединяется, подчиняя свой индивидуализм дисциплине подполья» (С. 208).
Сотни жителей Франции — точное число неизвестно, многие так и не были раскрыты — становились «носильщиками»: они переправляли ФНО деньги — революционный налог, собранный с 450 тысяч алжирцев метрополии, добывали оружие, автомобили, квартиры, документы, печатали листовки, готовили побеги из тюрем, лечили раненых и укрывали боевиков.
Вот, например, какая встреча ждала «едва ли ни самого разыскиваемого алжирца Франции — шефа парижского ФНО Мохаммеди Мохана Саддека», которого оставили ночевать в замке одной знаменитой семьи: «наутро подпольщик едва не лишился рассудка: к завтраку его разбудил его любимый [актер-комик] Фернандель» (С. 220).
Действительно, среди «носильщиков» было много людей театра и кино: одни, помогая партизанам, продолжали работать, другие — уходили на нелегальное положение. Только в организации Франсиса Жансона — журналиста и философа — состояло около 70 представителей творческих профессий (С. 215-222). Когда в 1960 году 24-х из них судили, половине дали максимальные сроки — 10 лет. Так что это совсем не шутки.
Да что и говорить о «носильщиках», если даже тем статусным интеллигентам (всего — 244 человек), которые подписали в 1960 году «Декларацию права на неповиновение на алжирской войне», был до конца войны закрыт путь на телевидение и сцену театра (а из них около шестидесяти человек относились к «зрелищам»), было даже запрещено упоминание их имен.
Что и говорить о Франции, если даже в «архи-демократической» Швейцарии властям пришлось в 1967 году принять специальный закон, запрещавший иностранцам политическую деятельность в стране и направленный конкретно против одного человека — шведского литератора Нильса Андерсона, создавшего маоистскую организацию. А в начале 60-х Андерсон укрывал у себя самых опасных боевиков-алжирцев и издавал «Допрос под пыткой» Анри Аллега. В швейцарском гражданстве Андерсону было отказано значительно раньше — в 1955 году за — внимание! — участие в Международном фестивале молодежи и студентов в Бухаресте! (С. 227).
Что и говорить о французских властях, если французские ультраправые присылали бельгийцам-«носильщикам» — а были и такие, причем опять же интеллигенты с громкими именами — бомбы. Замаскированы они были — с изощренным юмором — под книгу … того же Андерсона.
Сам Жансон обошел все ловушки, подпольно опубликовал книгу о войне в Алжире и даже провел пресс-конференцию — тоже подпольно. Ему до 1966 года пришлось жить за границей, пока не была объявлена амнистия. Его подруге повезло меньше: Элен Кюэна получила 10 лет, но вместе с еще пятью женщинами бежала из тюрьмы «Ла Пти Рокетт». «История сенсационного побега неправдоподобно романтична для ХХ века: перепиленные решетки, связанные простыни, не дождавшийся беглянок, которым пришлось самим искать себе убежище, автомобиль» (С. 225). Заключенную другой тюрьмы чуть было не выкрали при помощи … вертолета!
«Носильщики», оказавшись в одних тюрьмах с алжирцами, брались обучать тех всему, что знали сами — начиная с грамоты.
Именно во французской тюрьме сделал свои первые театральные постановки алжирец Мохаммед Будиа, который затем в свободном Алжире стал «культурной революцией в одном лице», открывая газеты, театры, организуя «культурный караван» по самым отдаленным уголкам страны (С. 55). При этом он был и бойцом: в 1958 году его коммандос перенесли войну на территорию Франции, взорвав крупнейшее нефтехранилище в Морепьяне — за это он и попал в тюрьму, из которой бежал в 1961 году. Позднее он работал с ООП и проводил теракты против Израиля. Видимо, именно израильские спецслужбы и подорвали его автомобиль в 1973 году.
Другой алжирский партизан и культуртрегер — Абан Рамдан. Он не только сплотил ФНО воедино и руководил террористическим подпольем, но и вместе с Мохаммедом Садеком Муссауи поставил работу военных фотокорреспондентов и революционного кинопроизводства (С. 148). Сам Рамдан фильмы, конечно, не снимал. Снова нашелся подходящий — о лучшем и мечтать нельзя — француз: Рене Вотье, «самый цензурированный режиссер Франции». В Сопротивлении он был «самым юным партизаном Франции». На рубеже 1940—1950-х он успел подпасть под арест во время съемок фильма о жестоко подавленной забастовке шахтеров северной Франции в 1948 году; снять последствия расправ, произведенных в нацистском стиле колониальными властями над восставшими Берега Слоновой Кости, дать местному губернатору пощечину и вышвырнуть полицейского из окна своей квартиры — местные жители до сих пор передают легенды о Вотье и вырезают статуэтки «маленького бретонца с красной камерой»; загреметь в полицейский участок в Верхней Вольте, из которого его штурмом освободила толпа; скрыться от полиции в Сенегале под видом покойника, которого носили по городу; погостить у лидеров освободительного движения — Кваме Нкрумы и Модибо Кейты; выкрасть из-под носа у полицейских свои пленки, ставшие затем фильмом «Африка 50» и т.д. В результате против него набралось 13 обвинений, и он отсидел полтора года в военных тюрьмах. Зато в 1997 году МИД Франции будет благодарить Вотье за то, что тот уже в начале 50-х демонстрировал «глубокие антиколониальные настроения» (С. 164).
Кому как ни Вотье было зачинать революционное кино. Тем более что ему помогали в этом талантливые — а в будущем именитые — кинематографисты: Раймон Вожель (автор многих фильмов ФКП и антиколониального свидетельства «Тунисская земля», снятого еще 1951 году), Сесиль Декюжис (в 1956 году она сняла в тунисских лагерях первый фильм ФНО — «Беженцы», позднее преподавала в гаванской киношколе), Пьер Клеман, супруги Ольга Байдар-Полякова и Янн Ле Масон (он снял короткометражку по идее Франца Фанона, лечившего от психических травм детей-беженцев, — она состояла из рисунков этих детей; фильм был запрещен с 1961 до 1972 года) и другие.
Отдельно стоит упомянуть Сержа Мишеля, чье настоящее имя — Люсьен Душе — стало известно лишь после его смерти в 1997 году. Биография его была настолько загадочна, что ему даже приписывали создание интербригад в Испании! Впрочем, доподлинно известно, что «двухлетнего Люсьена отец в 1924 году крестил в купели с красным вином под возгласы товарищей: “Да здравствует пролетарский Интернационал!” И при этом присутствовали два настоящих русских большевика, одним из которых якобы был Григорий Зиновьев…
По основной профессии Мишель был революционером, по второй — художником» (С. 179). После фантастических скитаний по Европе он оказался в Алжире и стал ответственным за подпольную типографию ФНО и курьером между ФНО и его европейскими резидентурами, участвовал в создании всех партизанских газет и радио «Голос Алжира» и прочая, и прочая. Мишель приложил руку и к паре фильмов, но главное его достижение в киносфере — в ином: именно он был посредником, наладившим отношения между Рамданом и Вотье, а затем — организатором киностудии «Касба-фильм». Позднее он был советником Патриса Лумумбы и Луиса Кабрала, чуть было не отправился со своим другом Че в Конго, а в 70-х создал школу журналистики и Синематеку в Конго. Кстати, «во Франции Мишель жил на пенсию муджахида — ветерана войны за независимость, эквивалентную 45 евро, но, когда в 1997 году умер, удостоился в Алжире национальных похорон» (С. 183).
Достойную компанию французским кинематографистам, поддержавшим Алжир, составили и алжирские кадры. Джамаль-Эддин Шандерли, чей дядя Тахар Ханаш был единственным режиссером колониального Алжира, наладил кинофотослужбу ФНО, год провел среди партизан, а в 1958 году снял в районе Эль-Милиа напалмовую бомбардировку. Кадры были показаны на Генассамблее ООН и разоблачили отрицавшую это преступление Францию. Через три года Шандерли стал автором первого алжирского игрового кино — короткометражки «Ясмина».
Кстати, еще о силе воздействия документальных кадров и работе кинематографистов на передовой: в том же 1958 году французская авиация разбомбила на границе с Тунисом базу ФНО, а заодно — школу и пункт Красного Креста (70 убитых). Вотье и Клеман засняли жертв атаки и показали в фильме «Сакиет Сиди Юссеф». В результате обострился алжирский вопрос в ООН, пало правительство Гайяра, затем — Пфлимлена, и Францию возглавил де Голль. Ну а де Голль потом дал независимость Алжиру. Но важнее другое: скольких людей эти кадры заставили присоединиться к освободительной борьбе и добиться этой независимости?
Из созданной в 1957 году Вотье первой алжирской киношколы — «группы Фарида» — вышли Мохаммед Лахдар-Хамин — обладатель единственной африканской Золотой пальмовой ветви за фильм «Хроника огненных лет», Ахмед Рашиди — режиссер «Зари проклятьем заклейменных» — первой алжирской документальной полнометражки об истории Африки, вдохновленной книгой Франца Фанона, Ахмед Лаллем — автор фильма «Они» — манифеста эмансипации алжирских женщин, Мохаммед Зинет — постановщик «Необычного Алжира» — первого и единственного урбанистического алжирского фильма (С. 185—186). А военный руководитель ФНО Ясеф Саади, в прошлом — ученик булочника, стал в 60-х продюсером «Битвы за Алжир» Понтекорво и «Постороннего» Висконти.
Еще один уроженец Алжира — «черноногий» врач Пьер Шоле поучаствовал в создании, видимо, лишь одного фильма — еще одной картины Шандерли «Джазаируна — наш Алжир». Но это было только одно из проявлений революционной деятельности этого выдающегося интеллигента. Организаторские способности у Шоле были, наверное, по наследству от отца: тот создал первый в Алжире профсоюз и первую кассу взаимопомощи. Сам Пьер в университете сблизился с алжирцами и уже в начале 1950-х пытался — тогда неудачно — создать молодежное объединение борцов за независимость. Шоле работал в газете ФНО, конечно, лечил раненых бойцов, а также привел психиатра Франца Фанона для профилактирования партизан. Кроме того, его жена однажды спасла Рамдана, вывезя его из блокированного военными города. После освобождения Алжира Шоле обучил несколько поколений врачей и многое сделал для победы над туберкулезом в стране.
И если уж речь пошла о врачах, то нужно вспомнить и о докторе Бенауду Бензерджеба. Закончив Сорбонну, он жил в Алжире, лечил партизан, но засветился при покупке ротатора для печатания листовок. Он умер под пытками. Его смерть многих наставила на путь вооруженной борьбы. В том числе, и Шандерли, который снимал похороны доктора.
Так погибали лучшие представители немногочисленной алжирской интеллигенции: на 33 инженера-мусульманина приходилось 3110 инженеров-европейцев. То же — и в остальных сферах. С провозглашением свободы Алжира европейцы-«черноногие» бросились из страны. После себя они оставляли хаос: «врачи уничтожили всю медицинскую документацию. В лабораториях не осталось ни одного целого микроскопа. В некоторых районах были сожжены четыре школы из пяти. Библиотекарь и дуайен университета Алжира 7 июня [1962 года] лично, выполняя директивы OAS, подожгли библиотеку. Сгорело все: 500 тысяч книг, уникальные манускрипты» (С. 322). Вот так легко спадает с интеллектуала-мещанина шелуха «цивилизованности»: школа, книги, медицина, наука ему интересны, лишь если приносят ему доход. Если нет — да гори оно огнем! И после этого французские обыватели кричат, что арабские иммигранты «уничтожают ценности европейской культуры»? Но по сравнению с планомерным втаптыванием «черноногими» культурного достояния Алжира поистине детским выглядит бунтарский погром детьми иммигрантов (в том числе и алжирцами) во время беспорядков в «ашелемах» нескольких школ и библиотек.
Вместо «черноногих» в страну ехали «красноногие» — сочувствующие Алжиру европейцы. Прежде всего, это были революционеры, «те, кто боролся за Алжир, сроднился с ним за годы: это был “их” Алжир» (С. 326). Но «еще больше, чем профессиональных революционеров, среди “красноногих” было врачей, инженеров, педагогов, журналистов, архитекторов. Они тоже были “новые левые” — троцкистский интернационал мобилизовал врачей, — но они приехали не строить новое общество по своим чертежам, а помогать строить самим алжирцам. Они спасли страну» (С. 322).
Трудно представить, каких усилий требовало восстановление разрушенного. Этот подвиг — ничуть не меньше победы в освободительной борьбе. Алжирский кинематограф не был уничтожен только потому, что до освобождения его и не существовало. Первые местные кинематографисты вышли из партизан, они строили эту отрасль с нуля. Это было проще, чем разгребать развалины прежнего. Наверное, поэтому алжирская Синематека стала, как говорит Трофименков, единственной воплощенной утопией «красноногих» (С. 330): показ самых разнообразных фильмов, сотрудничество с кинофондами всего мира, создание, вероятно, самых лучших по количеству и качеству программ кинопоказов.
Все это сильно напоминает Советскую Россию: победа в гражданской войне, саботаж буржуазных специалистов, интернациональная помощь, расцвет культуры. Как видим, эти сложности и достижения неизменно сопутствуют победившей революции.
Революция тесно связана с культурным развитием. Это очевидно и на примере других стран, о которых Трофименков говорит более кратко.
Хотя в рядах кубинского «Движения 26 июля» не было кинематографистов, победа революции в 1959 году спровоцировала взлет киноискусства: если до революции на Кубе было снято 150 фильмов (80 полнометражных), то за двадцать лет после нее — 853 (98 полнометражных) (С. 186). А вообще, «в Южной Америке 1960-х годов революционное кино предваряло или сопровождало герилью. В Центральной Америке — родилось, как в Алжире, в ходе герильи» (С. 187).
Мы видим закономерность: подлинные интеллигенты поддерживали борьбу за освобождение. Они знали, что капитализму культура нужна как еще один источник дохода, а потому неизбежно ее усреднение, сведение к продаваемому стандарту. Не спасет и «неформатное» искусство: оно обречено либо со временем оказаться модным и попасть в порочный круг развлекательного бизнеса, либо стать самокопающейся маргиналией, достоянием бомонда, воротящего нос от обывателя, пялящегося на экран комедии-боевика-мелодрамы. Для интеллигентов было очевидно, что этому покалеченному человеку, с детства зажатого в формат «фабрики грез», требуется излечение. Лечебной процедурой должно было стать переоткрытие, новое знакомство с культурой и обществом, в котором он жил, но которого не знал. Носителями врачующих идеалов гуманизма и просвещения были левые — художники и революционеры. Именно они, беря капитализм в объектив, на перо или на мушку, видели цивилизацию до и после него.
Культура при капитализме — это и механизм социального контроля. Уничтожение небуржуазной (докапиталистической или антикапиталистической) культуры превращает население в покорных рабов, мыслящих в насильно установленных рамках.
Докапиталистическая, доколониальная культура была важным звеном в борьбе за освобождение, за самоопределение. «Вторгшийся империализм поставил нас вне истории», говорил революционер, лидер ПАИГК (Африканской партии независимости Гвинеи и Кабо-Верде) Амилкар Кабрал. Еще в юности, приехав на лето из университета домой, на острова Кабо-Верде, он начал вести на радио невинную, казалось бы, программу о доевропейских местных традициях. Передача вызвала восторг у слушателей: ба, вот мы какие, кто бы знал! После этого интереса и возникшей гордости следующим шагом должен был стать вопрос: а почему мы живем по указке португальцев?.. Начальство, почувствовав неладное, изгнало Амилкара из радиорубки. Но Кабрал добился своего: народ задал этот определяющий вопрос и отвоевал независимость. Этот пример показывает, что мирное культурное просвещение не выживет, если не будет поддержано оружием.
Мало доказать, что, условно говоря, была жизнь до капитализма. Нужно показать, что капитализм не заинтересован в сохранении ее многообразия, что многим вовсе не гарантирована жизнь при капитализме: если того потребуют интересы капитала, целые культуры будут примитивизированы или стерты. Опасность заключается и в другом. Франц Фанон доказывал на примере Африки, что агрессивная буржуазная культура наносит сильнейший ущерб морали и психике местного населения — прежде всего детей — потому что вторгается в общество с насильственно разрушенными традициями и социальными связями, где людям не на что опереться для противостояния ей. Зная это, интеллигенты поддерживали революционеров и стремились создать жизнь после капитализма. Общество нужно было отвоевать у капитализма.
В свою очередь, революционеры занимались культурным строительством, осознавая, что без просвещения невозможно вырастить новых, талантливых людей, людей будущего.
Трофименков так формулирует свою цель: «Именно тем, что в ней идет речь о выборе, книга небесполезна для России, где интеллигенция предпочитает любого выбора избегать. … Россия замкнулась на себе, не видит себя в космосе — разве что в хаосе — мировой истории и политики: я хотел бы вернуть ощущение этого космоса» (С. 8). Стоит уточнить: те, о ком здесь говорит Трофименков — это не интеллигенты, а интеллектуалы. Интеллектуалы — это образованные специалисты, использующие свои умственные способности для заколачивания деньги или приобретения статуса. То есть они — и наши левенькие среди них — плоть от плоти капитализма, они воспроизводят его механизм. Интеллигенты же — это те, кто свои знания используют в целях подрыва капитализма.
До Трофименкова к теме политического кино в современной России никто не обращался. Казалось бы, эта большая и замечательная книга должна была привлечь внимание отечественных левых. Но очевидность и левые у нас мало дружат. Насколько я могу судить, ни один левый сайт или блоггер не упомянул о книге Трофименкова. Как-то не верится, что никому из тысяч людей, именующих себя левыми, не случилось ее прочитать. Думаю, кто-нибудь да прочитал, но не посчитал ее интересной, не счел нужным порекомендовать ее другим.
Если же этой книги не касались руки левых, то, спрашивается, где эти руки? Если же на эту книгу не падал взгляд левых, то, спрашивается, есть ли у них глаза? Если же прочитавшие ее левые не пережили воодушевления или не захотели рассказать об этом другим, то, спрашивается, есть ли у них разум?
Молчание левых об этой книге говорит об узости их кругозора и о неприятии ими подлинно революционной борьбы и искусства, мастерски описанных Трофименковым. Значит, эти левые на деле оказываются лишь «левыми», левенькими, заплеснелевыми. А настоящим левым автором является сам Трофименков.
В отличие от сонма левеньких, Трофименков не кричал годами на всех углах о своей левизне. Тщетно было бы искать в его предыдущих книгах и сотнях кинорецензий ярко выраженную радикальную идеологию. Но с выходом его книги «Кинотеатр военных действий» стало ясно, что Трофименков отлично знаком с традициями революционного кино и восторженно поддерживает его идеалы. Трофименков созрел для открытого заявления о своих левых взглядах и страстно выразил их, стремясь возродить прерванные традиции антикапиталистической борьбы, пробудить новое поколение интеллигентов.
Чем же занимались в этот момент российские патентованные левые? Каково их отношение к революционной культуре?